Больше двух лет понадобилось для того, чтобы грязная, неумытая подружка распутного капитана Франсуа смогла превратиться в изысканную и всеми обожаемую светскую даму. Это удивительное превращение было бы невозможным без моей железной решимости принять все меры к тому, чтобы никогда больше не попадать в столь отчаянное и безнадежное положение. И, конечно, многое сделал для меня Джеймс Уилберфорт. Та тоненькая ниточка взаимного понимания и расположения, что столь легко протянулась когда-то между нами в Корте, стала в моей жизни главной надеждой и опорой.

Когда после этого жуткого плавания на борту «Балерины» я прибыла в Лондон и отправилась на Кингс-Корт, 5, у меня был вид все того же юного оборванца, до предела измученного и без гроша в кармане. Надменные лакеи принялись гнать меня, произнося какие-то непонятные слова и сердито жестикулируя, но я упрямо продолжала повторять имя их хозяина и свое собственное имя и в конце концов увидела перед собой Джеймса Уилберфорта. Он был именно таким, каким запомнился мне с тех пор, нисколько не изменился. Благодаря своей сердечной веселости он не дал мне почувствовать, сколь сильные перемены произошли за это время со мной. Я навсегда останусь благодарной ему за то, что он встретил меня как долгожданного и дорогого гостя.

С дружеским участием и большим тактом, не задавая слишком много вопросов, Джеймс расспросил меня в первые же минуты обо всем, что должен был знать. Он хотел, чтобы я чувствовала себя теперь под его защитой и в полной безопасности. При этом он пообещал, что станет заботиться не из-за какой-то неожиданной прихоти. Его простые и естественные манеры помогли мне справиться со смущением, охватившим меня в первое мгновение.

— Я буду руководствоваться исключительно вашими интересами, — заверил меня Уилберфорт. Я тоже, надо заметить, собиралась руководствоваться своими интересами. — Поверьте мне, — убеждал он меня.

Поскольку он поверил в меня, я поверила ему, и для меня теперь все начиналось сначала.

Когда я разговаривала с Джеймсом, меня охватила вдруг такая слабость, что я покачнулась и едва смогла удержаться на ногах. Он тотчас же пригласил колокольчиком экономку и отдал ей какие-то распоряжения. В полусне я чувствовала, как она снимает с меня одежду, как я погружаюсь в теплую ванну, а затем оказываюсь в мягкой постели. Некоторое время я еще слышала громкий лай Малышки, а затем погрузилась в сон.

Я проспала двадцать часов и проснулась с чувством голода. Роскошный завтрак, принесенный мне экономкой, я съела весь без остатка. После этого она принесла мне новую чистую одежду, помогла одеться и показала знаками, чтобы я следовала за ней. В большой гостиной меня радостно встретила Малышка, ее выкупали и аккуратно расчесали. Я взяла ее на руки, вслед за экономкой спустилась по лестнице для слуг и оказалась на улице. Перед домом стояла карета. Лакей в ливрее открыл передо мной дверь кареты, и я, не успев даже спросить о Джеймсе Уилберфорте, оказалась внутри. Карета тронулась.

Я не имела ни малейшего представления о том, куда меня везут. Мне, правда, смутно припоминались слова Джеймса о том, что вплоть до полного восстановления сил я буду жить за городом. В городском доме я не могла оставаться из-за его супруги. Впрочем, для меня не имело значения, где мне предстоит восстанавливать силы, необходимые для того, чтобы осуществить задуманное — стать богатой и самостоятельной, уверенной в себе, не связанной никакими обязательствами. Для достижения этой цели я готова была использовать что угодно и кого угодно. Больше я не хотела думать ни о ком и ни о чем, кроме себя самой — и вендетты.

После нескольких часов езды карета въехала в ворота парка, покатила по широкой, тщательно ухоженной аллее мимо какого-то великолепного здания, затем наконец остановилась на холме перед очаровательным особняком. Местная экономка вышла, чтобы поздороваться со мной.

— Меня зовут миссис Хотч, — представилась она с легким приседанием. — Добро пожаловать в Вудхолл-Коттедж. — Она провела меня по всем комнатам этого дома, словно я была здесь хозяйкой. Его роскошное внутреннее убранство поразило меня. Неужели Джеймс настолько богат? Кем я должна считать себя отныне — просто гостьей или его тайной подругой? Каковы вообще его намерения в отношении меня?

Вудхолл-Коттедж, предназначенный для гостей поместья Вудхолл-Парк, в течение многих месяцев был моим домом. Каждую неделю Джеймс приезжал навестить меня и всегда оставался все тем же внимательным и заботливым другом — никогда, впрочем, ни единым словом или поступком не выражавший своего подлинного отношения ко мне. Каждый раз, принимая какое-либо касающееся меня решение, он спрашивал, согласна ли я с ним. А поскольку все, что он предлагал, явно отвечало моим интересам, я никогда не возражала. Так, Джеймс пригласил для меня учителя английского языка, учителя танцев, а также нанял мне горничную и дворецкого. Я начала заниматься английским, верховой ездой и фехтованием, училась искусству макияжа и умению элегантно и со вкусом одеваться. Я узнавала, что и как можно есть и что и с чем можно пить. Я училась читать книги, а затем своими словами пересказывать их содержание. И, наконец, я овладевала искусством ведения беседы — на английском и на французском, — которое состояло в умении непринужденно болтать, избегая упоминания проблем, или, наоборот, в обсуждении серьезных проблем в шутливой и развлекательной форме. Каждый день был строго расписан по часам. В моей новой жизни у меня появилось так много разных дел, что я все реже и реже возвращалась мыслями к своему прошлому. Отдельные воспоминания, словно догоревшие свечки, гасли одно за другим. Я постепенно забывала людей, их лица, давние события и переживания, знакомые места и свои впечатления от них. Но лишь одно лицо и одного-единственного человека никак не могла забыть — Наполеона Бонапарта.

В те мимолетные мгновения, когда, проснувшись утром, я ощущала, как тоска охватывает меня, отвергая все разумные доводы, передо мной неизбежно возникала его мягкая, нежная улыбка, от которой щемило сердце. Но затем я вспоминала холодные, жестокие глаза, которыми он смотрел на меня в тот последний раз, и мысль о вендетте возвращала мне спокойствие и рассудительность.

Время текло незаметно. Миновало дождливое лето, и щедрая осень окрасила листья в парке в красный и золотой цвета. С раздольных лугов доносился горький прощальный аромат. К этому времени я уже довольно сносно научилась ездить верхом и в сопровождении своего учителя, которого звали Картер, совершала все более и более продолжительные верховые прогулки. Во время этих прогулок мы часто слышали звуки охотничьих рожков, возбужденный лай собак, а однажды даже встретили на примыкающей к поместью поляне заблудившегося охотника. Ему было лет двадцать пять или тридцать; серебристо-белокурые волосы обрамляли лицо, в котором угадывались мягкость, нерешительность и какое-то, пожалуй, капризное непостоянство характера. Я остановила своего коня, и молодой охотник подъехал поближе. Его светло-голубые глаза с интересом взглянули на меня из-под длинных ресниц. На мне был мужской костюм для верховой езды, однако густые вьющиеся локоны почти до плеч подсказали охотнику, кто перед ним. Он вежливо обратился ко мне:

— Прошу прощения. Дело в том, что я сбился с дороги…

— Буду рада помочь вам, сэр, — ответила я и взглянула на Картера. Он находился в нескольких футах позади меня. Я успела заметить его каменное лицо и неодобрительно приподнятые брови. Может, предосудительно с моей стороны вот так разговаривать с незнакомцем? Как бы там ни было, эта случайная встреча вносила приятное разнообразие в мою жизнь.

Я улыбнулась незнакомцу. Его гнедой жеребец вдруг заволновался, загарцевал, и пришлось потрепать его по холке, чтобы успокоить. Рука охотника оказалась белой и маленькой, как у женщины.

— Я ищу поместье лорда Карлтона, — объяснил он.

— В таком случае, — заметила я, — вы отклонились в сторону. Насколько я знаю, поместье лорда Карлтона находится не менее чем в двух часах езды отсюда. Вы выглядите усталым, да и ваш конь весь в мыле. Не хотите ли передохнуть и выпить у нас чашку чая, прежде чем отправиться в обратный путь?

Лицо охотника просветлело.

— С удовольствием, — ответил он с учтивым поклоном и представился: — Уильям Сэйнт-Элм.

— Лорд Сэйнт-Элм? — спросила я.

Он кивнул.

— А я — Феличина Казанова. — Я наклонила голову, как меня учили на уроках хороших манер. — И буду рада приветствовать вас в Вудхолл-Коттедже.

После того как Сэйнт-Элм откланялся, я долго разглядывала себя в зеркале. Безусловно, я похорошела. От хорошего обильного питания, сна вволю и свежего воздуха моя кожа приобрела перламутровый оттенок. Мои темно-синие глаза обрели прежний блеск, а нежное упругое тело взывало к любви и вовсе не предназначалось для одинокой монашеской жизни.

Случайный, довольно короткий визит лорда Сэйнт-Элма вывел меня из равновесия, лишил недавней фантастической увлеченности всеми светскими занятиями. Впервые за все время я испытывала неудовлетворенность своим положением, воображение будоражили смутные образы и желания, осуществить которые вряд ли было возможно в этом тихом сельском уголке.

Когда в очередной раз меня навестил Джеймс, его ожидал не очень-то любезный прием.

— До каких пор должна я маяться здесь, изображая из себя прилежную ученицу? — бросилась я в наступление. — Я все учусь, учусь и учусь. Ради чего? Из-за этого ученичества жизнь проходит мимо. Я хочу находиться среди людей, хочу поклонения, успеха, хочу купаться в роскоши. Но я никогда не достигну своей цели, если буду проводить в одиночестве лучшие свои годы.

Джеймс согласно кивал, словно уже давно ожидал услышать от меня подобные сетования.

— Я был готов к такой вспышке, — признался он. — И, со своей стороны, вы правы, Феличина. Теперь я хотел бы предложить вам свои соображения на этот счет.

Он подошел к камину, подбросил в огонь еще одно полено. Пламя, потрескивая, взметнулось вверх, от его красных отблесков веснушки на лице Джеймса, казалось, пришли в движение. Он оперся на полочку камина и скрестил на груди руки.

— Признаться, я считаю себя художником, ценителем искусства, к тому же обожаю жизнь. Люблю совершенство во всех его проявлениях, любые изысканные наслаждения.

Тогда, на Корсике, я оценил вашу естественную красоту в сочетании с удивительным природным умом. Меня поразил масштаб ваших нереализованных способностей. А потом вы сами пришли ко мне и позволили мне превратить вас в идеальную женщину, существующую разве что в моем воображении. Благодаря вам моя мечта может превратиться в живую, осязаемую реальность. Сейчас еще пока недостаточно того, чем одарила вас природа. Я хочу видеть Феличину умной, исполненной достоинства, искушенной и в то же время простой, страстной и одновременно с этим умеющей владеть собой, смелой и образованной, уверенной в себе и остроумной. Когда вы наконец достигнете этого идеала — а все произойдет очень скоро, — я буду счастлив сделать вас своей любовницей. И могу пообещать, что вам это тоже доставит удовольствие.

Я ошеломленно смотрела на него.

— Выходит, я нужна вам для опыта?

— Зачем употреблять столь грубое слово? — с упреком заметил Джеймс. — Я бы назвал вас воплощением моей мечты.

— Вы любите меня, Джеймс? — спросила я напрямик.

— Да, я люблю вас, но по-своему.

— А вот я вас не люблю, — бросила я с вызовом, стараясь уязвить его.

Уилберфорт улыбнулся, морщинки в уголках его глаз стали глубже.

— Я знаю, — сказал он. — Вы все еще думаете об этом маленьком тощем корсиканце. Я могу вложить знания в вашу голову, однако не в состоянии повлиять на вашу душу. И все же готов поспорить, что в моих объятиях вы хотя бы на несколько часов совершенно забудете о нем.

В негодовании я вскочила на ноги.

— У вас нет ни вкуса, ни такта. Вам бы не помешало тоже немного поучиться хорошим манерам. И вообще я не собираюсь обсуждать с вами мое прошлое. Вы рассуждаете о вещах, которые вас не касаются и в которых вы ничего не понимаете. А если уж говорить откровенно, то роль вашей любовницы вовсе меня не прельщает. У меня своя мечта.

— Браво. — Джеймс громко рассмеялся. — Вот что мне так нравится в вас. Вы не позволяете оказывать на себя давление. И еще, я бы сказал, вы обладаете мужеством находить выход из любой ситуации, из любого положения.

Я повернулась и гордо направилась к двери. Джеймс произнес мне вслед:

— Через шесть недель открывается сезон приемов, граф Радклифф по этому случаю дает бал. — В его голосе послышалась ирония. — Там будут все, кто хоть что-то собой представляет. Напыщенное сборище снобов, привыкших выносить безжалостные суждения, принимать или отвергать. И вот там, дорогая Феличина, вы должны будете блистать, став настоящей королевой бала. Ну, как вам моя идея? — лицемерно добавил он.

Идея мне очень понравилась.

Накануне бала Джеймс заехал за мной в Вудхолл-Коттедж и отвез меня в Лондон, в «Серебряный лев», где все было приготовлено. Парикмахер уже нагревал на огне щипцы для завивки волос и смешивал всевозможные косметические масла и натирания. Портниха между тем разложила на кровати мое бальное платье и ждала, когда я его примерю.

Сшитое из тяжелого светло-голубого атласа, — платье было украшено вышивкой и жемчугом, а глубокий вырез позволял открыть верхнюю часть груди. Ожерелье из сапфиров ослепительно посверкивало на моей нежной, гладкой коже, подчеркивая синий цвет глаз. Вьющиеся локоны вскоре были искусно собраны в причудливую прическу, а губы и щеки слегка подкрашены помадой и румянами. Затаив дыхание, я восторженно смотрела на свое отражение в зеркале. Господи, и это восхитительное, волшебное создание — я, Феличина Казанова?!

Я не испытывала больше ни страха, ни волнения. Мне не терпелось войти в огромный зал и почувствовать на себе взгляды гостей, хотелось испытать на них свои чары. Джеймс с необычайно серьезным видом оглядел меня и пробормотал:

— Великолепно, просто божественно. — Он подал мне бокал вина. — За ваше будущее, — проговорил он чуть слышно.

— За мое будущее! — громко повторила я.

Когда мы ехали в карете по ночному Лондону, я с интересом смотрела в окно, рассеянно слушая советы Джеймса. До сих пор я почти не видела города. В тусклом свете уличных фонарей возникали неясные очертания изящных карет, кэбов, которые осторожно продвигались вперед по запруженным людьми улицам. Виднелось множество ярких вывесок всевозможных гостиниц, лавок, питейных заведений, в воздухе царила невообразимая смесь запахов людских благовоний, лошадиного пота, пищи, дыма, различных пряностей и пыли. Я очень долго жила за городом, и сейчас меня манил этот шумный, беспокойный, многолюдный город.

— Мне бы хотелось остаться здесь, — заметила я через плечо Джеймсу.

Он заставил меня отвернуться от окна.

— Феличина, сейчас вы должны думать о сегодняшнем вечере, — укоризненно сказал Джеймс. — Я повторяю: вас зовут мадам Казанова, и вы приехали с Корсики. Ваша семья поручила мне заботиться о вас, пока вы изучаете здесь английский. Пожалуйста, никаких воспоминаний о Франции, рассказывайте только о Корсике и не забудьте упомянуть о своих родственных связях с Карло Поццо ди Борго. В высших лондонских кругах о нем сложилось очень благоприятное мнение.

Мы остановились перед довольно обычной входной дверью. Лакеи в ливреях бросились к карете и быстро разложили откидную лесенку. Джеймс спустился первым и подал мне руку, помогая сойти.

— Я вверяю вас высшему свету, который вам предстоит сегодня покорить, — торжественно произнес он.

Внутренняя часть дворца была настолько великолепна, насколько просто и непритязательно выглядел фасад здания. Важный дворецкий прошествовал впереди нас вверх по широкой, покрытой ковровой дорожкой лестнице и, когда мы достигли верхней площадки, объявил наши имена громким, звучным голосом. В наброшенной на плечи серебристой накидке, опираясь на руку Джеймса, я вступила в огромный бальный зал.

Невнятный шум голосов, яркий свет, приятное тепло, аромат духов и масел для волос, запах горящих свечей окружили меня со всех сторон. На дамах были великолепные туалеты, украшенные пышными кружевами и искусственными цветами; сверкали драгоценности, почти все они обмахивались веерами. Мужчины повязали поверх фрака широкую орденскую ленту, на которой всеми цветами поблескивали ордена; замысловатые жабо с гофрированными складками скреплялись булавками с бриллиантовой или жемчужной головкой. Я ощутила прилив крови, мое сердце бешено заколотилось.

Граф Радклифф — худощавый мужчина с резкими движениями — подошел, чтобы приветствовать нас. На его вытянутом лице выделялись пронзительные зеленые глаза, полные губы застыли в неподвижной улыбке.

— Я рад приветствовать вас, Джеймс, — сказал он и учтиво поклонился мне. — Мадам! Вы настоящая жемчужина у нас на балу.

Он повел меня в самую гущу гостей, мне то и дело приходилось улыбаться и кивать, скромно реагируя на отпускаемые комплименты. Я чувствовала на себе множество взглядов — завистливых и восхищенных, приветливых и нахальных. Джеймс вдруг куда-то исчез, я видела вокруг сплошь незнакомые лица, слышала какие-то непривычные для моего уха имена, отвечала на вопросы и выслушивала любезности, многих восхищали моя внешность и безупречное владение английским.

С чувством облегчения я увидела приближающегося ко мне Уильяма Сэйнт-Элма, которого приветствовала как старого знакомого. На нем были перламутрово-серый костюм и плиссированная рубашка, украшенная кружевами. Со своими светлыми волосами и голубыми глазами он напоминал изысканный рисунок пастелью. И именно он спас меня от этого потока вопросов, попросив у графа Радклиффа разрешения пригласить меня на танец.

Сэйнт-Элм танцевал с легкостью и завидным изяществом, свободно держался и уверенно справлялся с самыми сложными фигурами гавота, сарабанды и джиги. Мы с ним были прекрасной парой, привлекали к себе внимание и вызывали у гостей восхищение. Я наслаждалась этим празднеством.

Во время небольшого перерыва в танцах Сэйнт-Элм отвел меня в соседний зал, где предлагались легкие закуски. Когда подали заказанных им устриц, он со знанием дела чуть-чуть посолил их, сбрызнув сверху каплей лимонного сока, и после этого любезно предложил мне. Мы выпили с ним сухого белого вина из запотевших бокалов.

— Я против того, чтобы запивать устриц шампанским, — заметил он, аккуратно ополаскивая пальцы в специальной чашке. — В этом случае я предпочитаю шабли, поскольку сухое вино, как никакое другое, подчеркивает их свежий морской аромат.

Откинувшись удобно в кресле и разминая уставшие пальцы в парчовых бальных туфлях, я пробовала устриц и ощущала во рту приятный вкус вина. Это наше занятие и мирная беседа были прерваны появлением какого-то человека, Сэйнт-Элм тут же почтительно поднялся со своего места.

У этого человека неопределенного возраста, одетого в самый обыкновенный темно-зеленый сюртук, был высокий лоб, темные глаза и — наиболее приметная его черта — большой острый нос.

— А, мой дорогой Сэйнт-Элм, — произнес человек с большим носом и посмотрел в мою сторону прищуренными глазами. — Как вам нравится нынешняя необычная погода?

— Да, действительно, погода стоит необычная для этого времени года, — согласился Сэйнт-Элм и представил нас друг другу: — Мистер Уильям Питт, — сказал он и пояснил: — Наш премьер-министр. Мадам Казанова с Корсики.

— С Корсики? — Это обстоятельство вызвало у мистера Питта интерес. Он сделал слуге знак, чтобы тот принес ему стул, затем подсел к нашему столу и повторил: — С Корсики… Так, значит, вы приехали из этой прекрасной, свободолюбивой страны, мадам.

Я помнила, что советовал мне Джеймс.

— Я горжусь своей страной, мистер Питт, а также людьми, которые борются за ее процветание. — Я секунду поколебалась и добавила: — Такими, например, как мой кузен Карло Поццо ди Борго.

Мистер Питт сделал невольное движение.

— Вы родственница Поццо ди Борго? Это замечательный человек. — Он стал разминать пальцы, неприятно хрустя суставами. — А самого Бонапарта вы тоже знаете?

Сердце у меня дрогнуло. Я почувствовала, как щеки заливает румянец, и повернулась к Сэйнт-Элму.

— Пожалуй, я все же не отказалась бы сейчас от бокала шампанского, — сказала я, а затем снова обратилась к мистеру Питту: — Ну конечно же, я знаю семью Бонапарт. На Корсике почти все местные жители знают друг друга. Большинство семей связаны между собой родственными либо брачными узами.

— Любопытно, — произнес он, растягивая слова и увлеченно продолжая разминать пальцы. — Тогда вы должны знать этого генерала, который служит некоему государству, где царит бесславный дух разрушения. Тот самый дух, что несет с собой отчаяние и разорение достойным людям.

Я вежливо кивнула, размышляя в этот момент о другом. Что же мог совершить такого Наполеон, если его имя известно даже премьер-министру Англии? Я отпила из бокала шампанского и поспешно спросила:

— Так что же насчет Бонапарта, произошли какие-то новые события? — Чтобы объяснить свой внезапно вспыхнувший интерес, я добавила: — Насколько мне известно, на Корсике он слыл довольно заурядным армейским офицером, потом за свою политическую активность был выслан из страны.

Губы премьер-министра искривились в усмешке.

— В таком случае, его положение с тех пор радикальным образом переменилось к лучшему. Ведь он протеже Барраса, одного из членов Директории, а после того, как он силой с оружием в руках подавил народное восстание в Париже, то и вовсе превратился в национального героя. — Мистер Питт снова язвительно усмехнулся. — Можно утверждать, что ваш соотечественник успешно осуществил во Франции свою карьеру. Когда Баррас устал от своей любовницы, он передал ее Бонапарту, который, таким образом, благополучно женился на прекрасной Жозефине Богарнэ. В качестве приданого Баррас наградил его постом главнокомандующего французскими войсками в Италии. На сегодняшний день Бонапарт одерживает одну победу за другой. Он прославил свое имя как удачливый военачальник, поэтому солдаты верят в него и считают полубогом.

Я почувствовала, что у меня голова идет кругом. Наполеон женился! Выходит, он поступил с Эжени-Дезирей Клири так же, как со мной. Ну что ж, его можно понять. Пост главнокомандующего войсками в Италии стоит гораздо больше ста пятидесяти тысяч ливров. Выходит, я желала Наполеону всех возможных напастей, а он тем временем преуспел и даже сделался знаменитым. Я испытала раздражение. Шампанское в бокале стало горчить. Пришлось заставить себя улыбнуться и спокойно встретить испытующий взгляд премьер-министра.

— Прошу прощения, джентльмены, — сказала я, поднимаясь. — Я устала и хочу попросить мистера Уилберфорта отвезти меня домой.

Мужчины вежливо склонили свои головы, а я, кивая, думала о том, что Джеймс должен объяснить мне эти события и рассказать все, что знает. С независимым видом я снова пробиралась сквозь плотное скопление гостей, отвечая на приветствия и улыбаясь, мимоходом повторяя бесконечное число раз, какой это был замечательный вечер и какое восхитительное общество здесь собралось.

Наконец мне удалось разыскать Джеймса. Он разговаривал с увядающей рыжеволосой леди Памелой Бриджпорт, которая благосклонно заверила меня в том, что я очаровательна, и выразила надежду вскоре лицезреть меня у себя с визитом. Я боролась с подступающим отчаянием, пока на меня изливался весь этот поток светской болтовни. Мне хотелось кричать от ярости и мучительного разочарования, пока я выслушивала ее разглагольствования о погоде, удивительно мягкой для этого времени года. Когда сия поистине неиссякаемая тема была все же исчерпана, леди Бриджпорт еще раз пригласила меня поскорее посетить ее и лишь после этого принялась терзать новую жертву. Я увлекла Джеймса за собой.

— Хочу уехать отсюда, — заявила я. — Пожалуйста, я очень устала.

На раскрасневшемся от вина лице Джеймса веснушки стали заметнее, а глаза оживленно блестели.

— Мне льстит ваше нетерпение остаться со мной наедине. — Он рассмеялся. — Сегодня вы превзошли мои самые смелые ожидания. Все только о вас и говорят. Причем я не слышал ничего, кроме похвал и комплиментов в ваш адрес.

— Что ж, тем лучше для вас, — бросила я.

Лицо Джеймса сделалось серьезным.

— Феличина, в чем дело? Что произошло? — спросил он спокойно.

— Я потом вам все расскажу, — сказала я. — А пока я хочу уехать. — В этот момент у меня в голове была одна мысль: я боялась остаться в одиночестве. — Этой ночью я хочу стать вашей любовницей, — твердо заявила я.

Симпатичный маленький домик Джеймса — его временное прибежище на случай «особых обстоятельств» — располагался на небольшой тихой улочке. За домом присматривала некая миссис Коллинз; эта молчаливая женщина ничего не видела, не слышала и никогда не задавала никаких вопросов. Вслед за Джеймсом я поднялась по крутым, покрытым ковром ступенькам и оказалась в гостиной. В большом камине с мраморной облицовкой и лепным орнаментом в виде завитков мерцал огонь. От свечей в серебряных подсвечниках распространялся мягкий свет. Стены комнаты были обиты шелком с красно-золотистым рисунком, приятно контрастировавшим с темной полированной мебелью. Гардины из красного бархата с золотой бахромой закрывали окна, как бы отгораживая эту комнату от остального мира. Я на мгновение забыла о своих проблемах.

— Славно, — сказала я. — Здесь очень-очень мило.

Джеймс просиял.

— Вот ваша спальня. — Он открыл дверь в соседнюю комнату.

Когда я вошла туда, мои ноги утонули в ворсе бледно-голубого ковра. Изящная белая мебель вся инкрустирована слоновой костью и перламутром. На широкой кровати — блестящая камчатная ткань с целым каскадом кружев, голубое шелковое покрывало приглашающе отогнуто. Несколько толстых поленьев горело, потрескивая, в камине, облицованном фарфоровыми плитками с изображением цветов, всевозможных животных и обнаженных женщин. Вдобавок стены и даже потолок спальни сплошь покрывали зеркала. Сейчас я видела собственное отражение впереди, сзади, сбоку и сверху.

— Великолепно! О Джеймс, просто восхитительно, — умилилась я.

— Я очень рад, что вам здесь понравилось. Вероятно, вы захотите сейчас немного привести себя в порядок. Я пришлю миссис Коллинз она покажет вам, где ванная комната. В спальне вы найдете все, что вам может понадобиться.

Джеймс действительно все предусмотрел. Он словно знал, что я приеду сюда к нему после бала, и приготовил буквально все необходимое. В спальне я нашла душистые снадобья, румяна, пудру. Миссис Коллинз молча помогла мне раздеться и принесла белый бархатный халат с отделкой из меха песца. Мягкими массирующими движениями она стала умащивать мой лоб чем-то ароматным и принялась тщательно расчесывать волосы.

Я закрыла глаза и позволила себе расслабиться. Мне вспомнилась Лючия. Ведь именно так она ухаживала по вечерам за моими волосами. Лючия… Корсика… Наполеон. И вот они снова возвращаются ко мне, эти мучительные мысли, эти воспоминания, которые я хочу навсегда забыть. Я открыла глаза.

— Спасибо. Достаточно. — Во всех зеркалах я увидела чужое, равнодушное лицо миссис Коллинз. — Вы можете идти, — добавила я нетерпеливо, и она исчезла, как тень. Теперь в этих зеркалах я видела только свое отражение: большие глаза с танцующими огоньками, темные вьющиеся локоны, короткий нос и чувственные губы. Когда-то, в Корте, Джеймс однажды сказал мне: «У вас мечтательные губы». Тогда я действительно мечтала о Наполеоне. Но время мечтаний прошло — раз и навсегда. Сейчас Джеймс ждал меня в гостиной.

Устроившись перед камином, мы выпили шампанского. Я осталась равнодушной к предложенным мне Джеймсом засахаренным фруктам, миндалю и пирожным. Держа в руке бокал шампанского, я рассказала ему о своем разговоре с мистером Питтом. Я говорила и пила вино, пила вино и говорила. А потом, выговорившись, я сидела с протянутыми к теплому камину ногами и слушала пояснения Джеймса.

— После свержения Робеспьера в июле тысяча семьсот девяносто четвертого года Бонапарт был арестован за свою принадлежность к партии якобинцев. Его спасла лишь дружба с Полем Баррасом. И этот же Баррас — один из членов новой Директории — помог ему приобрести нужные связи в Париже. Он также свел Бонапарта со своей любовницей, которая начала ему надоедать. Вообще-то мадам Богарне — аристократка, ей удалось благополучно пережить все события, в то время как ее супругу отрубили голову. Она не только выжила благодаря постели — она взлетела на самый верх. — Джеймс прищелкнул языком. — Она уже немолода, однако по-прежнему очаровательна и очень хитра. Говорят, Бонапарт безумно влюблен в нее.

Я словно ощутила удар кинжала. Наполеон безумно влюблен, женился…

— Вы похожи сейчас на маленькую девочку, у которой прямо из-под носа стащили сладкую булочку, — пошутил Джеймс. — Учтите, Жозефина ему под стать. Она не любит Бонапарта и будет его всячески обманывать и водить за нос. Разумеется, она станет использовать его, но при первых же признаках неудачи даст ему отставку. Так что она сможет отомстить за вас, Феличина.

— Я сама могу отомстить за себя. Я его ненавижу.

Джеймс усмехнулся.

— Ненависть — самое продолжительное из всех известных удовольствий. Мы любим быстро, а ненавидим бесконечно долго. — Он поднял бокал. — Выпейте и забудьте ненадолго о своей любви и о своей ненависти. Я понимаю, вы не любите меня, но ведь нельзя сказать, что вы меня ненавидите.

Он оторвал меня от кресла и поцеловал — сильно и страстно, как не целовал еще никогда. Его губы прижались к моим губам, а руки сжали с такой силой, словно он собирался таким образом освободить меня от дурных мыслей. Я целовала его исступленно и отчаянно, как будто каждым своим поцелуем наносила Наполеону удар.

Джеймс взял меня на руки и отнес в спальню с зеркалами. Казалось, у него сто рук. Он разделся, не отрываясь от моих губ, а затем нетерпеливо стал срывать с меня халат — послышался треск рвущегося бархата. В зеркале на потолке я успела увидеть свое обнаженное смуглое тело, на которое опускалась бледная фигура Джеймса.

— Открой глаза, — проговорил он, тяжело дыша. — Ты не должна думать ни о ком другом, когда начнет нарастать наслаждение. Я хочу видеть, как ты будешь его чувствовать. Хочу быть уверенным, что ты тоже испытываешь блаженство.

Желание Джеймса захватило меня. Отражение наших переплетенных тел во всех зеркалах действовало на меня возбуждающе. Кипевшая в нем страсть быстро передалась мне. Я уже ни о чем не могла думать, ни о чем на свете. Я пришла в полное исступление от нашей близости. Достигнув экстаза, я откинула назад голову и закрыла глаза.

Прошло некоторое время, прежде чем я очнулась. Сидевший рядом Джеймс протягивал мне полный бокал вина. Светлые влажные волосы у него на груди вспыхивали золотистыми искорками.

— За наше знакомство, — произнес он и выпил свой бокал до дна. — Можно считать, что теперь мы по-настоящему познакомились, наши последующие отношения будут лишь вариациями на эту тему.

Я невольно рассмеялась.

— Ты говоришь, как школьный учитель.

— Совершенно верно, дорогая. — Джеймс поставил пустой бокал на маленький столик у постели. — Я — учитель, а ты самая способная моя ученица. И в моей школе ты узнаешь, что искусство любви не только заменяет собой чувство, но иногда способно даже затмить его. Ты поймешь, наши тела — это своеобразные тонкие инструменты, и мы должны научиться управлять ими, если хотим достичь полной гармонии. Ты также усвоишь, что о такой вещи, как ложный стыд, вообще следует забыть. Нет ничего запретного — нормально и естественно все, что нужно двоим для получения высшего наслаждения. Занимаясь любовью, не обязательно всегда быть серьезными; здесь должно быть место и шутке, и веселому расположению духа.

С выражением сосредоточенности, почти даже торжественности на лице он нагнулся и поцеловал меня в грудь, потом его губы нежно двинулись вниз по моему телу. Я начала понимать всю справедливость его слов.

За первым уроком последовало множество других. Оставшись наедине в нашей комнате с зеркалами, мы занимались любовью, шутили и смеялись, получая от этого особое наслаждение и надеясь на продолжение. Теперь, когда я находилась в столь непринужденной атмосфере, мне приходилось делать над собой усилие, чтобы не забыть о своей ненависти и своем стремлении отомстить. Мне было необычайно хорошо, ощущение внутренней раскрепощенности, благополучия воистину быстро передавалось от меня всем, с кем мне приходилось общаться. В лондонском обществе я пользовалась успехом: за мной ухаживали, приглашали в лучшие дома с визитом, отпускали комплименты и делали предложения — как серьезные, так и весьма легкомысленные. Джеймса, ходившего с гордым видом, не мучила зависть по поводу моей популярности. Таким образом, я завоевала Лондон и решила здесь остаться.

В Вудхолл-Коттедж я приехала лишь для того, чтобы забрать Малышку и кое-какие оставшиеся там вещи. Миссис Хотч встретила меня с печальным лицом.

— Мадам, — сказала она, едва не плача, — случилась ужасная вещь, Малышка убежала. Мы повсюду ее искали, но она как сквозь землю провалилась.

— Как же это могло произойти? — пробормотала я.

— Я не виновата, — стала оправдываться миссис Хотч. — Я ухаживала за ней и оберегала как зеницу ока. А позавчера… дверь осталась чуть-чуть приоткрытой… и Малышка выскочила… она исчезла.

У меня не хватило духу упрекать в происшедшем миссис Хотч. Я вся задрожала и, глотая слезы, бросилась в парк, где бегала и звала Малышку, пока не потеряла голос.

В эту ночь я не могла заснуть. У меня перед глазами стояла голодная, холодная, наверняка замерзающая где-то Малышка. Я представила, как ее догоняют и загрызают деревенские псы, как она попадает под колеса экипажа или как ее похищают бродяги.

На рассвете я отправилась верхом искать ее по всем окрестностям. Расспрашивала о ней у сельского люда, у местных жителей и их детей. Я объехала все деревни в округе — никто не видел Малышку, никто ничего о ней не знал. Словно одержимая, я не дала ни минуты отдыха ни лошадям, ни сопровождавшему меня Картеру. День поисков закончился безрезультатно, я вернулась домой безмерно усталой, седло натерло мне ноги. Есть совсем не могла; сидела у камина с чашкой горячего чая и роняла в нее слезы. Мне не хотелось больше думать о Джеймсе, о Лондоне, о каких-то там удовольствиях. Сейчас я оплакивала свою Малышку и была намерена оставаться здесь до тех пор, пока не узнаю, что с ней произошло.

Ночью я опять не спала. Глядя в темноту воспаленными глазами, слушала завывание ветра, стук ставней, треск веток. Много раз мне мерещилось, что с улицы доносятся жалобный лай и повизгивание, тогда я вскакивала и высовывалась из окна, но там шумел только ветер, рыскающий вокруг и разгоняющий в небе клочья туч. К утру я забылась беспокойным сном, и меня стали мучить кошмары. Возле гильотины стоял забрызганный кровью палач с лицом Наполеона. Этот громадного роста палач смеялся, а в руке он держал за волосы отрубленную женскую голову. Ее рот открылся в безмолвном крике, который я одна могла слышать, и он пронзительно, не переставая, звучал в моих ушах. Я проснулась в холодном поту и села в постели. За окнами все еще было темно, на дворе бушевала непогода. Мне снова почудилось, что сквозь шум ветра я слышу какой-то скулящий звук, я мгновенно вскочила, набросила на бегу халат и устремилась вниз по ступенькам к двери застекленной террасы. И тут опять услышала это жалобное повизгивание. Тогда рывком отворила дверь, меня обдало ледяной волной — там, на пороге, сжавшись в дрожащий комочек, замерзала мокрая Малышка. Я схватила ее, прижала к себе, чувствуя, как бешено колотится ее маленькое сердечко и как она пытается вилять хвостом. Это помогло мне поверить, что она действительно вернулась ко мне.

Спустя какое-то время Малышка, к моему удивлению, произвела на свет четырех крошечных щенят — двух черных, одного белого и одного рыжего. Судя по тому, какими они были очаровательными, она явно проявила большой вкус в выборе партнера. Вскоре все они стали избалованными обитателями богатых лондонских гостиных.

Я привыкла к своей новой жизни. Джеймс подарил мне тот маленький домик на тихой лондонской улице. Все в конце концов великолепно устроилось, и я ни в чем не испытывала недостатка. Кроме миссис Коллинз, у меня была теперь кухарка, миссис Берн, а также дворецкий по имени Уолкер. В моем распоряжении имелась сверкающая черная карета с позолотой и пара вороных лошадей, за которыми ухаживал кучер Джереми. Мне не приходилось ничего делать; Джеймс сам платил слугам, а в моей спальне серебряная шкатулка постоянно пополнялась звонкими монетами, и я могла тратить их на что захочу.

На Корсике — даже в самых смелых своих мечтах — я не могла бы представить себе такой роскоши. И все-таки то, что окружало меня сейчас, меркло в сравнении с великолепием и пышностью теперешней жизни Наполеона! Все чаще и чаще я слышала про него от других. В Италии в военных делах ему неизменно сопутствовал успех. Он жил там в замках и дворцах. Австрийская армия, точно стайка испуганных цыплят, бежала от Наполеона, изумившего блестяще одержанными победами даже свой собственный народ и правительство в Париже. Теперь его называли гениальным полководцем и непобедимым завоевателем. Солдаты боготворили Наполеона, враги боялись и уважали, он принес Франции в качестве военных трофеев бесценные произведения искусства и огромные суммы денег; не приходилось сомневаться, что немалая часть всего этого поступала в его собственное распоряжение. Все его грандиозные замыслы, вся та хвастливая болтовня, с помощью которой он когда-то вскружил мне голову и добился моей любви, осуществились, словно специально, чтобы досадить мне.

Все новые сообщения о его военных успехах приводили меня в состояние беспомощности и разочарования. Ведь чем громче его слава, тем труднее осуществить свою месть.

А чего же за это время сумела добиться я? Джеймс Уилберфорт был женатым человеком. Хотя я никогда не видела его супругу, мне постоянно приходилось помнить о ее существовании. У Джеймса были определенные обязанности мужа, отца и главы семейства, не говоря уже о его профессиональных и общественных функциях. И в этой его официальной жизни мне просто не находилось места — я была всего лишь его любовницей, его «второй семьей», поэтому всегда оставалась на заднем плане. Когда я получала приглашение и бывала в некоторых именитых домах с визитом, то видела, что принимают меня исключительно в те дни, когда там не было Эмили Уилберфорт, эдакий своеобразный заговор. Мне неприятно было находиться в столь двусмысленном положении, хотя я и понимала, что не могу пока рассчитывать на большее. Требовалось каким-то образом изменить ситуацию, тем более что Джеймс часто говорил мне:

— Я не ревнив и поэтому не прошу тебя непременно сохранять верность. Я, кстати, тоже этого не делаю. Тебе нужно лишь быть со мной совершенно честной. Если ты расскажешь мне обо всем, я никогда не стану на тебя сердиться.

Вначале я поверила его словам и принялась рассказывать о своих свиданиях с графом Радклиффом и лордом Лодердейлом, о встречах в какой-нибудь отдаленной таверне, о прогулках верхом, об объяснениях в любви и разных лживых обещаниях; поведала о подаренных и украденных поцелуях, об опасной игре с огнем. То, как Джеймс реагировал на это, полностью опровергало недавние разумные доводы. Его обычно насмешливый взгляд становился жестким и пронзительным, он непременно устраивал мне сцены, осыпал упреками. Постепенно я поняла, что лучше все-таки обманывать Джеймса, то есть делать все, что мне захочется, но ни в коем случае не говорить ему правду.

Я быстро научилась отрицать или преуменьшать остроту различных эпизодов, овладела всевозможными уловками и приемами, которые позволяли мне пользоваться полной свободой и в то же время продолжать поддерживать хорошие отношения с Джеймсом — до очередного объяснения. Раз уж мне приходилось играть вторую скрипку в его жизни, я предпочитала заполнять чем-то свободные вечера, когда он выполнял свои «семейные обязанности», и сама находила для себе развлечения.

Неизменным моим поклонником был Уильям Сэйнт-Элм, чья манера ухаживания отличалась необычной, пожалуй, даже излишней застенчивостью. Он ограничивался тем, что целовал мне руку, не претендуя ни на что больше и вообще просто был рад моему обществу. Уильям удивительно тонко разбирался в вопросах моды и в приготовлении изысканных блюд. Его, словно женщину, волновала тема покроя одежды, он обожал ткани, белье и принадлежности туалета. К тому же обладал особым талантом к перестановке мебели, после чего любая комната приобретала свой особый шарм. Благодаря его кулинарным познаниям простое приготовление пищи становилось событием. Следует заметить, это он подарил мне один свой рецепт, благодаря чему про мою кухню заговорили все гурманы: фаршированная устрицами утка медленно жарится над горящими ветками можжевельника, а затем подается с приправленным пряностями рисом и глазированными орехами. Только и всего. Зато блюдо было потрясающе вкусным. Он выступал также в качестве моего консультанта при посещении всевозможных модных лавок, его советы помогли мне войти в число наиболее знаменитых дам в Лондоне. Уильям рекомендовал мне все оттенки синего, включая сине-зеленый и цвет морской волны, и предостерегал от красного, коричневого и желтого из-за моей смуглой кожи. Как и я, он любил собак, в знак признательности я подарила ему однажды Джокера — черного кудрявого щенка Малышки.

Остальные щенки тоже не остались без восторженных хозяев. Белого я отдала леди Бриджпорт, под ее чрезмерной опекой он вскоре превратился в раскормленного и страдающего одышкой деспота, изводившего свою хозяйку и весь дом. Другого черного щенка захотел взять Джеймс.

— Что-то должно напоминать мне о тебе, когда я не смогу быть рядом, — льстиво уговаривал он, но я подозревала, что щенок нужен был ему для умиротворения супруги. Рыжая самочка осталась у меня. Я назвала ее Крошкой и любила не меньше, чем Малышку.

Однако мое беззаботное существование с бесконечными танцами, флиртом, новыми платьями, поклонниками, визитами, балами, театральными пьесами не приносило мне большого удовлетворения. Все чаще и чаще я с тревогой задумывалась о своем будущем. Мне не хотелось навсегда оставаться любовницей Джеймса Уилберфорта, точно так же как не было ни малейшего желания становиться любовницей одного из своих обожателей — таких, например, как лорд Лодердейл или граф Радклифф, которые неустанно преследовали меня своим вниманием и по очереди делали самые заманчивые предложения. Я понимала, что могу, таким образом, получить большой дом или шикарную карету, обилие нарядов и драгоценностей, деньги и всякие роскошные вещи, но я не собиралась всю жизнь играть роль женщины, находящейся у кого-то на содержании. Мне нужно было найти неженатого мужчину, влиятельного, обладавшего реальной властью, только так я сама могла приобрести влияние и власть. Ведь у меня была Своя цель — месть! И я не желала забывать об этом ради светских развлечений и острых наслаждений.

Я чаще стала вести беседы с Джеймсом о его политической деятельности, задавала ему самые неожиданные вопросы и внимательно выслушивала все его ответы. Таким образом, я узнала о его тесном взаимодействии с премьер-министром Уильямом Питтом и лордом Карткартом. Последний играл роль «серого кардинала» в политике, за фасадом открытой для всех общественной деятельности скрывалась незримая сеть дипломатических курьеров — он служил в тайной организации, стоявшей на страже интересов государства.

Члены этой тайной организации направлялись повсюду в качестве курьеров, выдавая себя за обыкновенных путешественников, торговцев, законопослушных граждан, мелких служащих или дипломатов. Свое задание они выполняли тайно, под вымышленными именами, прекрасно владея многими иностранными языками. Ради Англии они готовы были играть любую порученную им роль. Джеймс тоже приезжал тогда на Корсику как дипломатический курьер под именем месье Риго. Он с улыбкой напомнил мне о том своем старом визите и сообщил, что за пределами страны постоянно находится не меньше сотни специально отобранных людей, которые идут на риск ради столь важного дела. Некоторые из этих людей возвращаются домой, некоторые бесследно пропадают. Однако на смену им приходят другие, их специально готовят для этого. Ведь Англия — мировая держава, жить и умереть ради нее — великая честь.

Рассказы об этой тайной организации действовали на меня завораживающе. Я могла слушать их часами в нашей зеркальной спальне или у горящего камина, задавая Джеймсу вопросы и выуживая из него все новые и новые сведения.

Прошла весна, наступило лето. Поскольку Эмили Уилберфорт решила провести жаркие летние месяцы в поместье Вудхолл-Парк, мне пришлось остаться в своем домике в Лондоне. Впрочем, я не очень-то была этим расстроена, поскольку с утра до вечера шли дожди и земля буквально пропиталась влагой. Клумбы с цветами утопали в воде, никак не просыхали подолы платьев, а дождь все лил и лил, стекая каплями по стеклу.

Лондонский светский сезон закончился, теперь все общество, невзирая на погоду, перебралось «на отдых в деревню». Я сидела дома, читала книги и принесенные мне Джеймсом секретные доклады, совершенно забыв про лето, про бесконечные дожди. Джеймс, промокший насквозь, истомленный семейной деревенской жизнью, навещал меня каждые две недели, снова и снова утверждая свои права на широкой кровати с кружевами. Каждую неделю у меня появлялся Уильям Сэйнт-Элм с цветами или сладостями, а то и с каком-нибудь новым мудреным кулинарным рецептом и, конечно, кратким отчетом о самочувствии подаренного ему щенка. Тем не менее Джеймс, который обычно ревновал меня и довольно остро реагировал на появление новых поклонников, отмечал регулярные визиты Уильяма лишь с мягкой иронией. Это приводило меня в полное недоумение. Мне начало казаться, что Уилберфорт попросту не считает Уильяма серьезным соперником, и я никак не могла понять почему. Ведь у Уильяма была вполне привлекательная внешность, стройная мускулистая фигура, мне очень нравились его застенчивость и ненапористость.

Наступившая затем осень решила, похоже, возместить потери прошедшего лета. Короткие осенние дни были насыщены золотым солнечным светом, леса и луга по-прежнему сохраняли роскошный зеленый покров. Равнодушное к этой красоте лондонское светское общество вернулось в свои городские дома — путь в поместье Вудхолл был теперь для меня свободен. Я поспешила поехать туда, чтобы успеть насладиться солнцем и свежим деревенским воздухом, прежде чем серый туман снова окутает Лондон. Я много ездила верхом и научилась под присмотром Картера преодолевать разные препятствия, изгороди и канавы. Еще я играла с Малышкой и Крошкой на прогретой солнцем аллее перед верандой, ходила босиком по траве, а иногда принималась даже немного скучать по Корсике. Вспоминались запах цветущей мальвы, дикого ракитника, резкий аромат мяты и благоухание лаванды. Мне не хватало сейчас оливковых рощ, лесов пробкового дуба, узких пыльных улочек Корте; мне так не хватало сейчас Лючии. В своих воспоминаниях я никогда не выходила за пределы Корте — не хотелось сейчас думать об Аяччо, о Бонапартах, о счастливых днях с Наполеоном.

Одним ясным солнечным утром в Вудхолл-Коттедж неожиданно явился Уильям Сэйнт-Элм, одетый по последней моде, пожалуй, даже с преувеличенной элегантностью. Его светло-коричневый камзол прекрасно гармонировал с более светлыми бриджами, ловко сидевшими на нем без единой морщинки, на белом шелковом жабо розовато поблескивала жемчужная булавочная головка; на сверкающих сапогах не было ни единой пылинки. Мой же костюм для верховой езды весь был в зеленых пятнах от травы и в отпечатках собачьих лап. Воротник блузки расстегнут, волосы небрежно рассыпаны по плечам; к тому же на моем загорелом лице не было в тот день ни пудры, ни румян — явно вразрез с нынешней модой.

Не обращая внимания на мой небрежный внешний вид, Уильям преподнес мне коробку марципанов и букет желтых роз. Тщательно подбирая слова, он извинился за свой внезапный визит. После этого, сидя в тени на веранде и попивая холодный шерри, мы стали болтать с ним о том о сем. Наконец Уильям счел возможным перейти к основной теме.

— Мадам, я хотел бы обратиться к вам с одной просьбой, — произнес он довольно официально. — Моя матушка находится сейчас в Элмшурсте, нашем загородном поместье, и мое заветное желание состоит в том, чтобы представить вас ей без всяких лишних формальностей. Могу я прислать за вами карету и просить вас стать на несколько дней нашей гостьей?

Меня впервые приглашали посетить столь важную, благородную даму, и то, что меня готовы были принять как равную, означало мое вхождение в высшее общество. Я, не колеблясь, приняла это приглашение. Уже на следующее утро я вместе с миссис Хотч, Малышкой и Крошкой отправилась в поместье Элмшурст.

День выдался пасмурный. Порывы ветра срывали с деревьев первые желтые листья, а над полями нависла легкая дымка. Миссис Хотч предусмотрительно поставила на пол кареты маленькую печку с горящими угольями. Ощущая под ногами ее согревающее тепло, я чувствовала себя вполне готовой к предстоящей аудиенции. Сейчас мои волосы были аккуратно уложены, и я очень осмотрительно нанесла на лицо пудру и румяна. Поверх светло-серого платья накинула бархатную накидку того же цвета, а на ее капюшоне имелась отделка из меха черно-бурой лисицы.

Поместье Элмшурст напоминало Вудхолл — такой же ухоженный парк, широкие, посыпанные гравием аллеи, изогнутая дугой лестница, ведущая вверх на террасу.

В отделанном темными панелями зале меня встретила величественная, неприступная, словно скала, леди Гвендолин Сэйнт-Элм. Довольно высокого роста и широкая в плечах. На ее огромном бюсте поблескивала аметистовая брошь. Над плотно сжатыми губами виднелся темный пушок. Фарфоровые глаза — которые сын явно унаследовал от нее — внимательно и оценивающе смотрели на меня, словно проникая сквозь одежду. Затем ее мужеподобные губы дрогнули, и она довольно надменно произнесла традиционные слова приветствия. Голос леди Гвендолин был резким, глубоким; само ее присутствие подавляюще действовало на Уильяма, который сразу же поник, потерялся, отступив куда-то назад.

Впрочем, эта суровая матрона понравилась мне — всем своим видом она напоминала корсиканскую хозяйку дома, управляющую не только своим хозяйством, но и всем кланом родственников. Похоже, наше расположение было взаимным.

Пока мы с леди Гвендолин продолжали обмениваться любезностями, миссис Хотч начала распаковывать мои вещи. Обстановка комнаты для гостей отличалась суровой скромностью — темного цвета неудобная мебель, узкая жесткая кровать, на которой уже устроились Малышка и Крошка, неяркий огонь в камине, плохо пригнанные оконные рамы, пропускавшие холодный воздух. И никаких украшений или зеркал — ничего, кроме самого необходимого.

Я тщательно продумала свой туалет. Для этого случая выбрала платье исключительно простого покроя, сшитое из добротной красивой ткани. Это был муслин мягкого зеленовато-голубого цвета, украшенный снизу синей бархатной полосой, которая волнистым узором проходила по всему широкому подолу; изысканная вышивка в виде цветочного орнамента обозначала линию талии, переходившую сверху в лиф со множеством складок. Чуть-чуть пудры на лицо, несколько душистых капель на шею, цветок в тщательно скрепленной шпильками прическе — и никаких драгоценных украшений, за исключением сапфирового кольца, подаренного мне Джеймсом к последнему дню рождения.

Когда я появилась в зале, леди Гвендолин окинула меня придирчивым взглядом. За обеденным столом я сидела прямо напротив нее, по правую руку от Уильяма. Блюда, которые подавались, не представляли собой ничего особенного. В отличие от своего сына, сумевшего в Лондоне поднять составление кулинарных рецептов до уровня искусства, леди Гвендолин не требовала многого от своего повара. Запеченные грибы были совершенно безвкусными, баранья нога — жесткой, мясной пирог — сухим, а миндальный пудинг имел пресный вкус.

Хозяйка дома ела быстро и небрежно, словно выполняя какую-то неприятную для себя обязанность. Вина же, наоборот, были великолепными; сразу после белого сухого подали крепленое красное, но, поскольку леди Гвендолин не прикоснулась к своему бокалу, я смогла лишь пригубить то и другое.

После обеда мы расположились возле камина в большой зале, где нам были предложены кексы и пирожные, а также сладкие наливки и херес. Слуга поставил возле леди Гвендолин графинчик с бренди, после чего она заметно оживилась. Спокойно и без всякого смущения эта почтенная дама налила и выпила одну за другой множество рюмок столь крепкого напитка. Можно было подумать, что она пьет обычную воду.

Наша беседа вращалась вокруг одной-единственной и неистощимой темы — погоды. Прошедшее дождливое лето подверглось критике, а теплая осень получила одобрение. От погоды мы незаметно перешли к лошадям и собакам, садоводству, выращиванию роз, затем снова коснулись лошадей, на этот раз в связи с темой охоты. В камине потрескивали дрова, оконные рамы сотрясались от порывов ветра, вечер грозил стать бесконечным. Уильям, который за столом очень мало ел и почти ничего не пил, все больше и больше уходил в себя. Наполняя очередную свою рюмку, леди Гвендолин вдруг повернулась к нему и сказала:

— Ты выглядишь усталым. Тебе надо лечь спать.

Уильям безропотно поднялся, пожелал нам спокойной ночи и направился вверх по лестнице. Оставшись наедине с леди Гвендолин, я продолжала молча сидеть, нервно вращая кольцо на пальце, и ждала, что она скажет мне. Но она лишь с удовольствием прихлебывала свой бренди, смотрела на искры в камине и хранила молчание. У Карло я научилась когда-то молчаливому ожиданию, ничем не выдавая своего нетерпения и заставляя собеседника заговорить первым. Наконец леди Гвендолин допила рюмку, взглянула на меня и произнесла:

— Мой сын проявляет к вам интерес, мадам.

Она ждала, что я что-то скажу на это, но я продолжала молчать, и это стало раздражать ее. Леди Гвендолин поставила свою рюмку.

— Я уже пожилая женщина, — сказала она, глядя куда-то мимо меня. — У меня осталось в жизни только одно желание. Хочу, чтобы у меня были внуки. Я не могу умереть, не будучи уверенной, что род Сэйнт-Элм не прервется.

Я по-прежнему ничего не говорила, и тогда леди Гвендолин тяжело заворочалась в своем кресле.

— Буду с вами откровенной. До самого последнего времени мой сын не выражал намерения жениться. А сейчас я не хочу и не могу больше ждать. Интерес, проявленный к вам Уильямом, побудил меня пригласить вас приехать, с тем чтобы иметь возможность познакомиться с вами. Конечно, вы — иностранка, а мне всегда хотелось, чтобы в жилах представителей славного рода Сэйнт-Элмов текла чисто английская кровь. Но мои желания отступают перед счастьем единственного сына. — Предельно точным движением она вновь наполнила свою рюмку. — Уильяму нужна искушенная и бодрая жена, которая поможет ему преодолеть всякую робость в отношении противоположного пола. Скажу честно, ваша характерная романская внешность озадачила меня. И все же вы мне нравитесь. Я внимательно наблюдала за вами весь вечер. Вы разумны и умеете приспосабливаться к обстановке. И еще вы обладаете чувством юмора и хорошим вкусом. Я могу понять, почему Уильям так увлечен вами — вы отличаетесь от других. Я наводила справки, люди много говорят о вас и хорошего, и дурного. Обычно так всегда бывает с иностранцами. Впрочем, для меня все эти разговоры не имеют значения, поскольку я предпочитаю сама делать выводы. Я хотела поговорить с вами, чтобы сообщить… — Она одним глотком выпила содержимое своей рюмки. — …что я благосклонно отношусь к тому, что мой сын ухаживает за вами.

Наступила моя очередь говорить. Наблюдая за тем, как леди Гвендолин пьет, я позавидовала ей.

— Можно мне тоже немного бренди? — спросила я, чуть придвигаясь поближе.

Ее губы раздвинулись в улыбке, а морщины на лице разгладились.

— Ну, разумеется, голубушка, — спохватилась она и подняла графинчик.

Я выпила и почувствовала, как бренди сначала обжигает, а потом согревает меня. Я сделала еще один глоток и сказала:

— Вы оказываете мне большую честь своей откровенностью. Но… ваш сын и я… мы просто хорошие друзья… и ничего больше.

— Он сделает вам предложение, если я скажу ему, — категорически заявила леди Гвендолин.

— Может быть, стоит дать ему и мне еще немного времени? — произнесла я уклончиво. — Это предложение для меня довольно неожиданно. Я должна подумать, прежде чем принять такое важное решение.

— Вот еще одна вещь, которая мне нравится в вас. — Леди Гвендолин тяжело поднялась на ноги. — Ведь мой сын — выгодная партия. Любая другая девушка, не раздумывая, ухватилась бы за его титул, богатство и положение в обществе. Я надеюсь, что вы вскоре позволите моему сыну сделать вам предложение.

Потом я много размышляла о своем визите в поместье Элмшурст. Стать леди Сэйнт-Элм означало бы сделать такой шаг вперед, который и я, и Джеймс еще недавно сочли бы просто невозможным. Таким образом, я приобретала положение, деньги, власть. Но стоило ли вступать в брак по расчету? Ведь я не испытывала к Уильяму никаких чувств. Он был предупредительным и спокойным, благовоспитанным, образованным. Все это идеально для друга, но явно недостаточно для мужа. Своей материнской любовью леди Гвендолин подавляла Уильяма; мягкость его характера была следствием ее твердости. Иными словами, я не представляла себе жизни с этим человеком.

Джеймс встретил меня в Лондоне, полный страсти и нетерпения. Он любовно украсил все комнаты моего домика цветами, осыпал меня подарками и знаками внимания и, конечно, проводил со мной каждую ночь. Я не стала рассказывать ему о разговоре, состоявшемся в Элмшурсте, решив, что в данной ситуации, когда не вполне полагаешься на себя, лучше всего хранить молчание. Я предпочитала спокойно все обдумать и выбрать для себя подходящее решение. Наполеон не давал мне возможности успокоиться, забыться в неге и благополучии.

Пока я находилась в поместье Вудхолл-Парк, события в Италии стремительно развивались. Войска Наполеона заняли всю территорию, принадлежавшую австрийской династии Габсбургов, а также Папскую область. Наполеон торжествовал победу и вовсю пользовался ее плодами. Он объявлял перемирия и выдвигал условия, заставлял платить контрибуцию, военные долги составляли внушительные суммы, отправлял в Париж в качестве военных трофеев различные произведения искусства и позволял прославлять себя как полководца-триумфатора. Ореол славы окружал Наполеона Бонапарта, даже написание своего имени он предпочел изменить на французский манер. Теперь, когда своим именем и своими поступками Наполеон все больше становился похожим на француза, многие начали вспоминать Корсику и то обстоятельство что Наполеон — корсиканец. Вслед за его победами на Корсике разразился кризис, и был выдвинут лозунг: «Да здравствует Франция — долой англичан!» Корсиканцы тоже вдруг стали считать себя французами. Англичане начали покидать Корсику, а вместе с ними — их протеже и друзья. Так, в октябре в Англию приехал Карло Поццо ди Борго. Все его владения на Корсике были конфискованы, он прибыл сюда в качестве эмигранта без гроша в кармане. Джеймс и Эмили Уилберфорт приютили его у себя в доме.

Я нервничала, думая о том, как встречусь с Карло. Ведь я унизила и оскорбила его, обвела вокруг пальца, а затем попросту сбежала, ушла к другому. Мужчине нелегко простить женщине подобный поступок. Когда он бросает женщину, это считается его неотъемлемым, законным правом, поскольку именно ему отводится природой роль покорителя, завоевателя женщин, соблазнителя. И горе той, что осмелится поменяться с ним ролями! Такой поступок жестоко оскорбит мужскую гордость, явится нарушением всех установленных мужчинами законов и, уж конечно, не будет забыт и прощен.

Я, сколько могла, откладывала встречу с Карло — отказывалась от приглашений в разные дома, не посещала театров и балов, опасаясь неожиданно столкнуться с ним лицом к лицу. Джеймс начал посмеиваться надо мной.

— Где же твоя смелость, Феличина? Лондонское общество не настолько обширно. В конце концов, ты не сможешь вечно прятаться от Карло. Примирись с тем, что он уже здесь. Пусть лучше ты сама решишь, где и когда встречаться с ним, чем случайно наткнешься где-нибудь на него!

— Хорошо, — ответила я. — Я не стану больше прятаться от него. Приведи Карло с собой в следующий раз, если только сможешь уговорить его навестить меня. То, что нам предстоит сказать друг другу, лучше говорить наедине, чем у всех на виду.

Хотя я и старалась выглядеть уверенной, на душе у меня было неспокойно, я не переставала волноваться из-за предстоящего визита Карло. То, что я сделала, невозможно было исправить или объяснить при встрече. Вина лежала на мне, и приходилось быть готовой к упрекам, к откровенному презрению с его стороны.

Когда я одевалась, мои руки дрожали. Скрыть бледный цвет лица мне удалось лишь с помощью румян и пудры. Я трижды переодевалась — ни одно из платьев не казалось мне подходящим для этой встречи. В конце концов я снова надела самое первое — бархатное платье цвета морской волны с очень глубоким вырезом и вышивкой. К нему я добавила нитку жемчуга, подаренную Джеймсом после моего возвращения из поместья Вудхолл-Парк. Затем я с раздражением накинулась на бедную миссис Коллинз, которая принялась было расчесывать мои волосы. Наконец, когда я ничего не могла больше придумать, чтобы оттянуть этот момент, я появилась в гостиной, где меня уже больше получаса дожидались Карло и Джеймс.

Карло стоял возле камина. Его осунувшееся лицо показалось мне еще более бледным, чем раньше; длинные тонкие пальцы нервно теребили пуговицы на камзоле. Тревожное состояние Карло вернуло мне самообладание. Я вскинула голову.

— Добрый вечер, — сказала я негромко.

— Феличина! — Карло говорил осевшим голосом. — Слава Богу, ты жива и здорова. Я так беспокоился за тебя!

Нет, это не походило на упреки. Джеймс подошел ко мне.

— Дорогая, я, кажется, оставил в карете свой лорнет. Сейчас я вернусь.

— Не знаю даже, что мне говорить… — начала я, когда мы с Карло остались наедине. — То, что я сделала, не имеет ни объяснения, ни оправдания…

— Не нужно ничего объяснять, не нужно оправдываться, — мягко сказал Карло. — Когда двое не понимают друг друга, в этом виноваты они оба. Я много размышлял о том, что произошло. Меня тоже во многом можно упрекнуть. Но главное то, что я не был подходящим для тебя человеком, мужчиной.

— Как и Наполеон, — заметила я, глубоко тронутая его великодушием, и в тот же момент подумала, что он вполне мог бы оказаться этим «подходящим» человеком, хотя я ни за что не призналась бы вслух. — Это я во всем виновата. Я была молода и неопытна. За свои ошибки всегда приходится платить.

Я произносила какие-то банальные фразы, но Карло словно не замечал этого. Он взял меня за руку.

— Забудем наши ошибки. Того, что случилось, уже не исправишь, но мы можем постараться не повторять этих ошибок в будущем. Я хочу, чтобы ты считала меня своим другом. К тому же я все еще несу за тебя ответственность… — На его лице впервые появилась улыбка. — Как твой кузен и твой опекун.

Старое, забытое чувство всколыхнулось во мне, и я ответила ему пожатием руки. Все могло бы повернуться по-иному, если бы в тот раз, в загородном домике Бонапартов, он поступился своими принципами. Может быть, и сейчас еще не поздно? Я приблизилась и поцеловала Карло в щеку — кожа была сухой и гладкой.

— Спасибо, — прошептала я.

Щека Карло судорожно задергалась, он отпрянул от меня.

— Ты стала очень красивой, Феличина. Я любил тебя, когда ты была еще девочкой, а теперь…

Послышались громкие шаги, которыми Джеймс возвещал о своем возвращении. Ну почему ему нужно было вернуться именно в этот момент?

Вечер проходил в веселой и непринужденной обстановке. Джеймс пристально наблюдал за Карло и за мной, но ничто не выдавало наших подлинных чувств. Мы просто беседовали, как старые друзья: Карло коротко описал положение на Корсике, а Джеймс гораздо более подробно говорил о жизни в Англии. Каждый из нас внимательно следил за остальными. Мы рассуждали о каких-то незначительных проблемах, за нас на самом деле говорили наши глаза, при этом каждый из нас думал о своем. Когда настало время прощаться, Джеймс благоразумно собрался домой, а Карло пообещал вскоре снова навестить меня.

Готовясь ко сну, я впервые за последнее время чувствовала себя спокойной и уверенной. Зачем идти на неоправданный риск, вступая в брачный союз с Уильямом Сэйнт-Элмом, если рядом есть верный и испытанный Карло? Я не сомневалась, что он все еще любит меня. И с этой приятной мыслью я заснула.

Карло стал регулярно бывать у меня. Я привыкла к сдержанному проявлению его дружеских чувств так же быстро, как когда-то в Корте. Его надежность и постоянная готовность помочь словно окутывали, согревали меня. Единственный, кому приходилось страдать из-за этого, был Джеймс. Ведь он должен был делать вид, что ничего не происходит, в то время как его права собственника зависели теперь от визитов Карло. Количество ночей, которые он мог бы провести со мной, сократилось, зато прибавилось вечеров, проведенных у меня Карло. Впрочем, Джеймс с обреченностью воспользовался ситуацией, в результате чего его супруга опять забеременела и решила ожидать появления ребенка в поместье Вудхолл-Парк.

Уильям Сэйнт-Элм также был предоставлен самому себе. Я так и не дала ему возможности выполнить указание матери и заставила ждать. Следует заметить, что он нисколько не возражал против уготованной ему роли смиренного воздыхателя, леди Гвендолин явно проявляла в этом вопросе гораздо большее нетерпение, чем он сам. Но и леди Гвендолин, и Уильям, и все остальные считали совершенно естественным, что Карло — как родственника и опекуна — можно встретить в моем доме утром, днем и вечером.

Сейчас я была увлечена Карло не меньше, чем тогда на Корсике, перед тем как стремительно появившийся на моем небосклоне Наполеон ослепил меня своим блеском и сбил с пути. Вначале мне не показалось странным, что Карло не интересуется, почему я живу в такой роскоши, откуда взялись все мои красивые наряды и драгоценности и вообще какие обстоятельства позволяют мне оставаться в этом доме. Его молчание удивляло меня, однако я сознательно старалась не думать об этом, поскольку меня смущала сама необходимость объяснений и признаний такого рода. В конце концов я выбросила все это из головы, предпочитая естественный ход событий. Мы никогда не говорили с Карло подробно о прошлом, я лишь рассказала ему то, что сочла возможным: о своем побеге из дома, о жизни во Франции и бегстве в Англию. При этом я ничего не приукрасила, хотя и оставила многое за рамками своего рассказа. По поводу прошлого Карло не задавал мне никаких вопросов, теперь его интересовало лишь настоящее и будущее. Он внес свое имя в официальный список эмигрантов и предоставил в распоряжение принявшей его страны весь свой политический и жизненный опыт, а также личные контакты с известными политическими деятелями. Он хорошо знал Францию и дореволюционного периода и послереволюционного, но, что еще более важно, он знал Наполеона. Карло способен был проанализировать характер Наполеона Бонапарта, указав способности и сильные стороны этого человека, мог предвидеть ход его мыслей. Если британским дипломатам приходилось иметь дело с темной лошадкой, то для Карло это был тот политик, которого он хорошо знал. Вскоре Карло Поццо ди Борго часто стал появляться в кабинете английского премьер-министра Уильяма Питта. Теперь с его мнением считались, к его советам внимательно прислушивались.

Пока Карло просвещал своих внимательных слушателей, он, сам того не замечая, проходил необходимую проверку и обучение. Дискуссии, в которых он участвовал, напоминали скорее экзамены и военную подготовку в полевых условиях, где прежде всего проверялась реакция человека, испытывались не только его умственные, но и физические возможности. Он то и дело отправлялся с друзьями на прогулку верхом — прогулки продолжались обычно до полного изнеможения — или под видом занятий спортом совершенствовался в фехтовании и стрельбе.

Подготовка Карло в какой-то мере напоминала то, что довелось пройти и мне, включая неприметность, замаскированность подобных занятий.

Джеймс, похоже, был в курсе дела, но обходил это молчанием. Когда я приперла его к стенке, он вынужден был признать существование вполне определенного плана.

— Карло — именно тот человек, кто нам нужен, и он появился как нельзя кстати. Мы собираемся предложить ему работать с нами в качестве дипломатического курьера. Нам нужны в Европе столь неподкупные, верные и безупречные во всех отношениях люди, как он. Он отвечает всем требованиям для того, чтобы отправиться с дипломатической миссией в Вену. Ведь он эмигрант, роялист, к тому же он, — Джеймс широко улыбнулся, — ненавидит Наполеона. Его ненависть сильнее и осмысленнее, чем твоя. Он будет преследовать Наполеона своей ненавистью до самого конца.

У меня в голове мелькнула мысль: почему бы Карло не взять меня с собой, когда он поедет в Европу? И почему бы мне не поехать с ним? Ведь он влюблен в меня, и он нравится мне, а наша общая ненависть к Наполеону объединит нас сильнее любого мимолетного чувства.

Я все продумала и тщательно подготовилась к тому вечеру, когда должен был состояться решающий разговор с Карло. И вот мы с ним остались вдвоем. Через полуоткрытое окно струится весенний аромат, навевающий воспоминания. На столе любимые блюда Карло: дуврская камбала с белым вином; цыпленок, запеченный в тесте с хрустящей корочкой; овощной салат и пудинг из свежих сливок с каштанами. Мы сидели напротив друг друга, и в наших бокалах искрилось вино. Карло был в отличном настроении, ловил каждое мое слово, а в его глазах читались благодарность, восхищение и желание. Я подняла бокал и негромко сказала:

— За нас. Ты помнишь нашу первую встречу? На тебе был камзол с золотыми пуговицами. Ты сидел за письменным столом отца и утешал меня. Я хорошо помню, как ты дал мне свой носовой платок, от него пахло духами. Ты был таким важным и спокойным, таким уверенным в себе. С тобой я чувствовала себя легко и свободно. Впрочем, почему «чувствовала»? Мне и сейчас с тобой легко и свободно.

Я встала, Карло тоже поднялся. Я вплотную приблизилась к нему.

— Я знаю, что ты недолго пробудешь в Англии. Когда ты отправишься в поездку, возьми меня с собой. Я хочу быть рядом. — Я обвила рукой его шею. — Ведь я так люблю тебя, — сказала я совершенно искренне.

Карло страстно поцеловал меня, и я сразу же ощутила, как сильно он изменился с тех пор. В этом поцелуе уже не было той прежней холодной сдержанности или страха совершить то, что «не положено» делать.

— О, как я мечтал о тебе, как ждал тебя! — прошептал он. Его руки нежно прикасались к моей шее, плечам, талии. Он крепко обнял меня, и я почувствовала, как меня постепенно охватывает ощущение счастья.

Внезапно Карло разжал руки и сделал несколько неуверенных шагов в сторону. Его тщательно причесанные волосы растрепались, в глазах застыло столь хорошо знакомое мне выражение боли и душевных страданий.

— Я люблю тебя, — проговорил он. — После того как ты уехала, в каждой женщине мне виделась ты. Кого бы я ни обнимал, в моем воображении это была только ты. Каждое женское тело было для меня твоим, потом понимал, что ошибся, и продолжал искать тебя. Но… — Он с такой силой сжал рукой спинку стула, что костяшки пальцев побелели. — …но считаю своим долгом предупредить, что не смогу жениться на тебе. Ни сейчас, ни потом. Мои понятия о чести не позволяют мне взять в жены ту, у которой до меня были другие мужчины… — Он запнулся и замолчал.

Я и не думала предлагать ему жениться на мне.

— Насчет твоей чести все понятно, но ведь тебя влечет ко мне, верно? Ты любишь меня…

— Да! Да! Тысячу раз да! — вскричал Карло в отчаянии. — И все-таки… — Он попытался улыбнуться. — Ты можешь считать меня человеком со старомодными взглядами или предрассудками, но я не могу себя изменить.

Мне стало его жаль, но уже в следующий момент я почувствовала яростное возмущение. То же самое произошло тогда, в загородном домике Бонапартов на Корсике. Он опять скован по рукам и ногам своими моральными принципами. В тот раз он отказался от близости со мной из-за того, что собирался жениться на мне. Если бы только он не стал болтать тогда всякий вздор о чести и благоразумии, все могло бы обернуться по-иному. А сейчас он, наоборот, хочет этой близости и все равно твердит о чести и долге и этим самым снова все портит. Его моральные принципы значат для него больше, чем наши чувства.

— При всех твоих старомодных взглядах и предрассудках, ты все равно не прочь заняться со мной любовью, — сказала я резко. — Правда, твоя честь не позволяет тебе жениться на мне, но зато она не мешает тебе обнимать меня и наслаждаться моим телом. Либо одно, мой друг, либо другое — ты должен сделать выбор. — Я все больше распалялась. — Ты хочешь, чтобы все было в открытую. Отлично, я не против. Если только захочу, я буду спать с любыми мужчинами, не только с тобой. У тебя свои принципы, а у меня свои. Я докажу, что не все мужчины думают, как ты, и что характер и личность значат отнюдь не меньше, чем честь и долг. Ты еще убедишься в том, что некоторые мужчины готовы жениться на женщине с прошлым и сочтут это за честь. Пока ты еще не уехал из Англии, я хочу пригласить тебя — как своего опекуна и кузена — присутствовать при моем бракосочетании. Ты увидишь, что я выхожу замуж вовсе не за первого встречного.

На следующий же день я приняла у себя Уильяма Сэйнт-Элма и позволила ему сделать мне официальное предложение. Он произнес все необходимые фразы так складно, словно они были заранее отрепетированы, и тут не обошлось без участия леди Гвендолин. Пока я слушала его, мне с трудом удавалось сохранять серьезное выражение лица, положенное в этой ситуации. Поздно вечером я также приняла Джеймса — в своей постели. Он страстно обнимал и жарко целовал меня, ничего не подозревая. Для меня это было своеобразным прощанием с его сильным телом и гладкой приятной кожей, с его изобретательными руками и нежными губами. Я расставалась с ним, отдаваясь в последний раз его ласкам, восхищаясь доведенным до совершенства искусством любви, которому он сумел научить и меня — искусству радости и приятных переживаний.

Это была долгая ночь, полная чувственных наслаждений и страсти, горько было осознавать, что наступившее утро положит всему этому конец. Во время нашего позднего завтрака я почувствовала, что этот момент наступил.

— Джеймс, — начала я, — ты говорил мне в Корте, что всегда будешь готов стать для меня, кем я захочу — другом, любовником или свидетелем на свадьбе. Ты мой друг, и ты уже был моим любовником.

Джеймс поднял голову и внимательно посмотрел на меня.

— Да-да, был моим любовником, — повторила я. — А теперь я хочу, чтобы ты стал свидетелем на моей свадьбе. — Я сделала паузу и медленно продолжала: — Уильям Сэйнт-Элм предложил мне руку и сердце. Сейчас мне нужны твой совет и твоя помощь. Я хочу, чтобы условия моего благосостояния и независимости были выражены в письменной форме. Это на всякий случай. Уильям относится к нашему брачному союзу так же спокойно, как и я. Тут все дело в его матери, которая ждет не дождется внуков — продолжателей рода Сэйнт-Элм. Я не могу гарантировать, что ее желание осуществится. И тем не менее, поскольку я честно хочу выполнить свои обязательства, я должна прекратить, — тут улыбнулась ему, — нашу любовную связь. А на тот случай, если этот брак по расчету не принесет желаемых результатов и наследников не будет, я хотела бы гарантировать свою финансовую независимость.

Джеймс просиял улыбкой, однако его глаза остались серьезными.

— Какая приятная новость! А почему бы тебе не доверить улаживание своих семейных вопросов Карло?

Я почувствовала, как во мне снова закипает негодование.

— Карло окончательно запутался в своих понятиях о чести, долге и моральных принципах. У него не хватает гибкости, когда речь идет об особых обстоятельствах. Все видится ему либо в черном, либо в белом свете. Он идеалист, а мы живем вовсе не в идеальном мире.

Джеймс склонился над столом.

— Ты побила меня моим же оружием. Но я сделаю все от меня зависящее, чтобы твои желания осуществились.

Джеймс составил для меня такой брачный контракт, что я готова была сама себе позавидовать. Этот контракт обеспечивал мне независимую ежегодную долю от общих доходов семейства Сэйнт-Элм, весь доход от овечьей фермы в Мейда-Вейл и право пожизненного проживания в Элмсвэлли — близ поместья Элмшурст.

Мое замужество стало главной светской новостью сезона. Иностранка, с которой было связано столько разных слухов, сумела завлечь наиболее заманчивого жениха во всей Англии. Известная всем красавица внезапно приобрела солидное положение в обществе. Однако все сплетни на этот счет вдребезги разбивались о скалу невозмутимого спокойствия леди Гвендолин. Свадьба проходила с присущей такому событию торжественностью. Среди гостей можно было видеть бледного молчаливого Карло и веселого раскрасневшегося Джеймса, который сразу же громко извинился за отсутствие своей супруги, только что родившей ему дочь.

— Она получит имя Феличина, — объявил он, хотя никто не спрашивал его об этом. — Могу я надеяться на то, что леди Сэйнт-Элм, — он поклонился мне, — согласится выступить в роли крестной матери? — И он многозначительно добавил: — Буду счастлив ответить ей такой же услугой.

Злорадный смысл его последних слов стал понятен мне в первую же брачную ночь, которая закончилась полным провалом. Уильям оказался попросту неспособным выполнить свои супружеские обязанности. Я изо всех сил старалась вывести его из состояния заторможенности, помогала ему, насколько могла и насколько сама разбиралась в этом. Терпеливо, нежно и настойчиво я старалась, чтобы он преодолел смущение, вызванное этой ситуацией, однако все мои усилия ни к чему не привели. Уильям становился все более напряженным и подавленным. Чем больше предпринималось нами попыток достичь близости, тем больше отдалялись мы от цели.

Прикрытая экраном свеча на ночном столике становилась все короче и короче; измученные, мы примирились с неудачей. Я уже не могла больше оставаться в развороченной постели. Надев халат, я принялась расхаживать взад и вперед по комнате. Ночь выдалась прохладная и дождливая, хотя стояло лето. Свежий ветер бросал в оконные стекла капли дождя. Меня била дрожь, я чувствовала усталость и сильное возбуждение. Я попыталась разжечь огонь в камине, но дрова плохо горели, а завывающий в трубе ветер гнал дым обратно. На комоде на серебряном подносе я увидела графинчик с бренди и две рюмки и тут же вспомнила леди Гвендолин. Я наполнила рюмки.

Уильям сидел на кровати, привалившись к подушкам. На его светлой коже виднелись кое-где багровые пятна, а на лице застыло такое выражение, словно он готов был расплакаться. Я подала ему рюмку.

— От этого тебе станет лучше, — сказала я. — Ты сможешь успокоиться и расслабиться.

Уильям выпил бренди и стал крутить в руках пустую рюмку, отводя взгляд в сторону.

— Я надеялся, что с тобой у меня будет по-другому, — проговорил он сдавленным голосом. — Но это все равно оказалось сильнее меня. Я обожаю и люблю тебя… как друга. Но я не могу любить тебя так, как мужчина любит женщину. Я не могу любить никакую женщину. Это у меня с тех пор, когда я еще был подростком.

Я поняла. Теперь я все поняла. Мне стало ясно, почему леди Гвендолин была так заинтересована в нашем союзе и так поддерживала его вопреки существующим традициям, аристократической родословной, снобизму, почему Джеймс никогда не испытывал ревности по отношению к Уильяму и почему Уильям ухаживал за мной с такой странной отчужденностью. Теперь мне стало понятно, чем объясняется финансовая щедрость брачного контракта и почему мое предстоящее замужество вызвало столько сенсационных слухов, ядовитых замечаний и насмешек. Для леди Гвендолин я была подопытным кроликом, а для остального светского общества — дурочкой иностранкой, которой теперь придется жестоко расплачиваться за свое неуемное желание пролезть в высший свет. Я почувствовала сильное и горькое разочарование.

Уильям прервал мои размышления:

— Ты, разумеется, вправе считать наш брак расторгнутым. Я соглашусь с любым твоим решением.

Я посмотрела на Уильяма. Разве в этом есть его вина? Он просто без вины виноватый человек, и таким ему суждено оставаться. Злая шутка природы заставила его страдать, сделала пленником положения, из которого нет выхода.

— Я вовсе не собираюсь расторгать наш брак, — поспешно сказала я, садясь рядом с ним. — Я слишком ценю нашу дружбу, чтобы взять и разрушить ее. Если мы не можем жить, как муж с женой, почему бы нам просто не жить рядом? Мы будем делать вид, что у нас все в порядке, а сами постараемся не вмешиваться в дела друг друга. Я всегда буду с честью носить твое имя, а ты, когда понадобится, сможешь повсюду сопровождать меня. Вот таково мое предложение. — Я протянула ему руку. — Договорились?

Уильям склонился над моей рукой и поцеловал ее. Он хотел что-то сказать, но я остановила его.

— Лучше пойди сейчас в свою комнату и постарайся заснуть. Завтра мы должны будем навестить твою матушку в Элмшурсте. Она беспокоится за тебя. Поэтому нам надо будет выглядеть свежими и отдохнувшими.

Я вскоре привыкла к своему целомудренному замужеству. Мы с Уильямом принимали гостей и сами наносили визиты; играли в крокет и разные другие игры, возились с собаками, ездили верхом и совершали прогулки. Днем мы выглядели идеальной супружеской парой, но ночью мы спали отдельно друг от друга.

В это время я по-настоящему сумела понять и оценить леди Гвендолин. За ее внушительной внешностью скрывалась добросердечность маленькой девочки. В тихие вечерние часы ее мужской рассудок погружался в романтические мечты. И бренди помогал ей совершить этот плавный переход из грубой реальности в царство фантазии. Алкоголь был для нее опорой в жизни, а ночные путешествия в воображаемый мир давали ей силы для дневного существования. Она ни о чем не спрашивала — она все знала сама. Ей приходилось мириться с тем, что эти сведения не всегда совпадали с ее желаниями, и в этом ей помогала бутылка.

Мы часто оставались с ней по вечерам вдвоем после того, как Уильям уходил спать, и разговаривали о разных вещах вообще и о конкретных личных проблемах. Леди Гвендолин все понимала и нисколько не осуждала меня. Она была единственной женщиной, с которой я дружила и которой доверяла. Возможно, это объяснялось отсутствием у нее многого, что бывает присуще женщинам.

Спокойно и однообразно протекали недели и месяцы. Светило солнце, шел дождь, цветы раскрывались и увядали, в лугах косили траву, а на полях собирали урожай. Я не знала, счастлива я или несчастна, я просто проживала день за днем. Мне казалось, что я нахожусь на острове, отрезанном от остального мира и всего происходящего там. Я начала скучать, как скучают от сытости. Но по мере того, как дни становились короче, мое беспокойство росло — мне захотелось в Лондон, я соскучилась по толпам прохожих, по особому запаху города. Я слишком долго вдыхала ароматы природы, теперь мне просто не терпелось опять ощутить нагретый свечами воздух бального зала, запахи пудры и духов, масла для волос и тонкий ванильный аромат румян. Я соскучилась по своему лондонскому домику, по Джеймсу и по Карло с его бледным страдальческим лицом. Захотелось вновь услышать возгласы одобрения и восхищения. Мое тело начало томиться по ласкам и нежности. Я стала нетерпеливой и раздражительной. Молодые люди, «друзья» Уильяма, которых он все чаще и чаще приглашал к нам в дом — напыщенные, разодетые денди, отъявленные бездельники, — действовали мне на нервы. И еще я перестала находить удовлетворение в ночных беседах с леди Гвендолин. Мне было еще слишком мало лет, чтобы, утешаясь бренди, медленно и покорно превращаться в камень. Я уже достаточно наговорилась, теперь мне снова хотелось действовать и жить. Можно считать, что я с успехом сыграла роль счастливой замужней женщины. Теперь я нуждалась в отдыхе от семейной жизни и от своего долгого пребывания «в деревне».

Поскольку мы жили под стеклянным колпаком вежливости и взаимного уважения, за его прозрачными, но очень твердыми стенами я не решалась осуществить свое желание или хотя бы объявить о нем. Леди Гвендолин сама положила конец моим сомнениям.

— Начинается сезон балов и приемов, — сказала она однажды вечером, сжимая своими большими руками рюмку. — Вам надо поехать в Лондон. Узнаете, какая этой осенью мода, побываете в театре, на приемах. В нашем городском доме давно никто не живет, и слугам будет полезно, если они приведут его в порядок. Уильям сможет приезжать к вам время от времени. А мне уже все равно, где находиться. Я уже ничего не жду от жизни — ни здесь, ни там. А вы еще молоды и красивы, вам надо жить и приобретать жизненный опыт. Когда вам будет столько же лет, сколько мне, ваши воспоминания будут согревать вас.

Мнения Уильяма, как всегда, не спросили. Я лишь объявила ему о своем отъезде в Лондон, а он молча кивнул мне в ответ. В хорошем расположении духа я отправилась в дорогу, взяв с собой Малышку и Крошку. Мне не терпелось вернуться в город и увидеться с Джеймсом — в моем доме. А также хотелось встретиться с Карло.

Я с радостью окунулась в водоворот лондонской жизни, наверстывая упущенное за все эти месяцы своей затворнической жизни. Пригласив Джеймса в свой тихий домик, я поведала ему об ущербности моего брака. Джеймс смеялся до слез, и в конце концов я сама не удержалась от смеха. Занимаясь с ним любовью, я не испытывала угрызений совести, поскольку нельзя изменить супругу, который лишь внешне является мужчиной. И Джеймс лишний раз доказал мне, что совершенный любовник гораздо предпочтительней несовершенного мужа.

Я встретилась с Карло, но, разумеется, не стала ничего ему рассказывать. Пускай считает меня счастливой замужней женщиной, имеющей все, о чем только можно мечтать. Пусть проглотит эту горькую пилюлю!

Пока меня не было в Лондоне, многое вокруг изменилось. Теперь считалось непатриотичным пить французское вино и шампанское, зато пиво и бренди сделались в обществе вполне приемлемыми напитками. Французские духи невероятно подорожали, их почти невозможно было достать. Впрочем, мало кто стремился купить духи — все предпочитали пахнуть мылом, лавандой и патриотизмом.

Война с Францией ощущалась не только в предпочтении к отечественным товарам. Если британский флот по-прежнему оставался непобедимым на море, то на суше войска союзников Англии неизменно терпели поражение. Бонапарт господствовал в Италии и наносил австрийской армии одно поражение за другим. Чувствуя надежность своего положения, он вопреки указаниям Директории в Париже ускорил мирные переговоры с Австрией, которые завершились самовольным подписанием им в Кампоформио — высокомерным и претенциозным росчерком пера — мирного договора с австрийцами. Это был первый договор о мире, заключенный Францией за последние шесть лет. Народ приободрился, и французское правительство сочло за благо присоединиться к общему ликованию. Бонапарт стал героем нации, отцом для всех солдат, благодетелем Франции. Джеймс, рассказывавший мне об этом «взлете», криво усмехнулся:

— Наш дорогой Наполеон растет с каждым днем. Уже давно пора начать серьезно его воспринимать и постараться остановить этот рост.

Не могу описать, какое тяжелое впечатление произвели на меня эти известия. Когда я любила Наполеона, он был незадачливым хвастуном. А теперь, когда я ненавидела его и желала ему всяких бед, он претворял свои фантазии в реальность и становился великим.

Зима была насыщена балами и вечеринками, благотворительными ярмарками и приемами. Скучные визиты и утомительные беседы чередовались с приятными свиданиями и блистательными комплиментами. Я жила то во дворце Сэйнт-Элм, то в своем домике на тихой улочке. Теперь я была респектабельной леди и респектабельной любовницей. Время от времени в Лондон приезжал Уильям, одетый в безупречный костюм пастельных тонов, и тогда мы появлялись с ним в обществе в виде идеальной семейной пары, участвуя во всех положенных там церемониях. Нельзя сказать, чтобы я была недовольна своей жизнью, единственным досадным для меня обстоятельством оставались новости, поступавшие из Франции. Бонапарт не давал себе — и мне тоже — ни минуты покоя. Он развил лихорадочную активность, разрабатывая новые стратегические планы и предвкушая новые победы. На этот раз он собирался атаковать и разгромить Англию — своего сильного и непримиримого врага. Он хотел подорвать морскую и колониальную мощь этой страны, завоевать Египет и превратить Средиземное море в свой «пруд».

Наступила весна. На Корсике в это время года уже деревья стояли в цвету, а здесь, в Лондоне, упорно моросил дождь. Собравшиеся было раскрыться крокусы тонули в воде, водяная пыль оседала на волосах и одежде прохожих.

У Феличины, моей крестницы, прорезывались первые зубы, и Эмили Уилберфорт страдала поэтому приступами беспокойной мнительности. Джеймс, как и подобает образцовому отцу и супругу, был привязан к семейному очагу. Карло, еще более бледный и сумрачный, чем обычно, зашел ко мне попрощаться. Он принял предложение стать дипломатическим курьером и теперь собирался отправиться в Вену. Прощание получилось грустным — никто из нас не мог с уверенностью сказать, где и когда нам доведется снова встретиться. После его отъезда я остро почувствовала одиночество. Как-то так получилось, что Карло играл для меня роль козла отпущения. Он терпеливо сносил все мои вспышки гнева и приступы дурного настроения, любые мои насмешки и колкости, с благодарностью принимая любое проявление благожелательного отношения. Он хорошо знал меня, и поэтому в отношениях с ним мне не нужно было ни притворяться, ни сдерживать себя. Перед ним я могла позволить себе расслабиться и излить душу, не взвешивая заранее каждое свое слово. С его отъездом в моей жизни образовалась брешь, заставившая почувствовать, какого испытанного друга я лишилась. Мои легкомысленные поклонники и мимолетные любовные приключения начали надоедать. Лондонское светское общество показалось мне пустым и неинтересным. Меня вдруг охватило беспокойство, которое я когда-то испытывала в деревне. Известие о том, что Бонапарт вместе со своей армией отправился в Египет, родило новое беспокойство, меня охватило смятение. Я собрала вещи и отправилась в поместье Элмшурст.

Стояло сухое жаркое лето. На пересохшую землю не упало ни одной капли дождя. С каждым днем уровень воды в реках и озерах все сильнее понижался, а тучи мошек не давали житья ни людям, ни животным. Леди Гвендолин особенно тяжело переносила жару — ее распаренное лицо краснело, она задыхалась, обливаясь потом. Почти весь день она отдыхала в своей комнате и лишь по вечерам, когда долгожданная прохлада приносила некоторое облегчение, леди Гвендолин появлялась на своем привычном месте в темном зале. Что касается Уильяма, то я видела его реже, чем до замужества.

С вежливым равнодушием мы встречались во время еды и обменивались какими-нибудь ничего не значащими фразами. Внешне мы соблюдали видимость супружеских отношений, но внутренне мы все больше и больше отдалялись друг от друга. Иногда, когда я случайно встречала неподвижный взгляд его фарфоровых глаз, мне казалось, что в происшедшем в первую брачную ночь он винит нас обоих. Его мучило то, что я знаю об этой его несчастной особенности, и мое присутствие неизменно вызывало у него горькие и мучительные воспоминания. Он ни разу не попытался даже прикоснуться ко мне или приласкать. Потрясение, испытанное им на брачной постели при нашей первой — и единственной — попытке, несомненно, оставило в нем след на всю жизнь. Он женился, чтобы угодить своей матери. Теперь он собирался жить и доставлять удовольствие самому себе — он выбрал свой путь и предоставил мне следовать моим путем.

В это лето я чувствовала себя очень одинокой. Солнце беспощадно палило день за днем, было слишком жарко, чтобы чем-то заниматься. У моих ног развалились, тяжело дыша, собаки. Я сидела в тени вянущей листвы деревьев и размышляла о Египте. Там, наверное, так же жарко, как здесь, если не жарче. Побеждает ли он по-прежнему или терпит поражение? А может быть, он лежит, убитый, под горячим солнцем в далекой чужой стране? Я почувствовала, что мысль о его возможной гибели напугала меня. Разумеется, я ненавидела его, но мне все равно хотелось однажды Встретиться с ним.

Еще до наступления осени луга пожелтели, листья на деревьях пожухли, а цветы увяли — безжалостный зной изнурил природу. Меня угнетала царящая вокруг атмосфера покорного смирения. Внезапно появился всадник. Тяжело дыша, он спрыгнул со своего взмыленного коня и подал мне конверт. Это было секретное письмо от Джеймса, которое подтвердило худшие мои предчувствия. В торопливых, наискось бегущих строчках, словно от необыкновенно радостного возбуждения, Джеймс сообщал мне о том, что адмирал Нельсон разгромил французский флот возле острова и мыса Абукир и что теперь армия Бонапарта в Египте оказалась отрезанной от Франции. Он выражал сомнение в том, что Бонапарт вообще сможет теперь когда-нибудь вернуться во Францию. «Не имея флота, французская армия в Египте должна будет похоронить все свои надежды в песке», — подводил итог Джеймс.

Я смотрела в оцепенении на лист бумаги. Наполеон потерпел поражение! Еще одно, и на этот раз, похоже, окончательное. Его мечтам о славе, почестях и власти пришел конец. Теперь ему придется похоронить в песках Египта не только армию, но и все свои надежды и планы на будущее. А как же мои планы? Что будет со мной и моей вендеттой? Я почувствовала себя совершенно выбитой из колеи. Как должна я буду распорядиться собой и своей жизнью, если Наполеон погибнет в Египте? Что, если он не вернется оттуда, не вернется никогда? Пройдут недели, нет — месяцы, прежде чем станет достоверно известно о судьбе французской армии. И о судьбе Наполеона.

Вся Англия ликовала. Мне не хотелось принимать участие в устраиваемых в Лондоне торжествах, поэтому я осталась в Элмшурсте. Я старалась укрыться от реальности, стала бледной и худой. Ничто не доставляло мне удовольствия. Равнодушно и безучастно наблюдала я за тем, как медленно умирает природа. С убийственной регулярностью я устраивалась по вечерам возле камина и вместе с леди Гвендолин пила бренди. Но вместо того, чтобы перенести меня в радостный мир воображения, алкоголь с ужасающим реализмом показывал, что меня ожидает впереди. Год за годом мне предстоит проводить лето в Элмшурсте, а зиму — в Лондоне, где будет много мужчин и искушений, много любовников и любовных приключений, захватывающих и бессмысленных. Будут легкомысленные ухаживания и любовные игры в моем тихом лондонском домике, а также пышные светские приемы во дворце Сэйнт-Элм. Никаких забот — и полное отсутствие настоящего счастья. Так пройдет много времени, и я состарюсь. В один прекрасный день я сяду в кресло леди Гвендолин и начну накачиваться бренди, чтобы только не думать о бесполезно прошедшей жизни.

Победа адмирала Нельсона имела далеко идущие последствия. Под давлением Англии Россия и Турция заключили между собой союз и объявили Франции войну. Побуждаемый Нельсоном, король Неаполя приказал своим вооруженным силам атаковать французские войска в Италии. Охватившая всю Англию лихорадка военных успехов передалась Уильяму, который заявил, что он должен отправиться в Лондон с тем, чтобы, как он выразился, «держать палец на пульсе истории». Леди Гвендолин выразила желание поехать вместе с ним — ее давно покрывшееся жирком сердце взволнованно забилось вдруг от патриотических идей. Ей захотелось еще раз ощутить величие своей нации.

И вот мы уже все в Лондоне, в плохо отапливаемых и влажных помещениях дворца Сэйнт-Элм. Светская жизнь пошла своим чередом — приглашения на чай, балы, приемы. Уильям, такой воспитанный и с таким вкусом одетый, исполнял роль «идеального супруга». Я тоже имела возможность продемонстрировать свой изысканный вкус, свою красоту и свою скромность! Ведь теперь я приобрела по-настоящему английские манеры и завидную сдержанность. Все, кто за мной наблюдал, считали это прекрасным примером благоприятного влияния британских традиций и обычаев.

Но чем выше лондонское светское общество оценивало и чем лучше принимало меня, тем более чужой чувствовала я себя в этом окружении. Теперь мне редко удавалось увидеться наедине с Джеймсом. Постоянное присутствие в городе леди Гвендолин мешало вести мою тайную личную жизнь. Единственным светлым пятном оставались для меня письма, которые приходили от Карло. Я знала, что он теперь в Вене и дела идут весьма успешно; Джеймс сообщил мне, что на дипломатической службе его достижения получили высокую оценку. В своих письмах Карло почти не упоминал о работе, зато подробно рассказывал о городе и о людях, которых он там встретил. Вена, по его словам, очень красивый и веселый город, а ее жители отличаются пылкостью и добродушием. Он писал о покрытых виноградниками холмах вокруг Вены, о ее садах, парках и великолепных дворцах, а также о музыке, которая как бы пропитала собой весь город и теперь звучала на каждой его улице, в каждом доме. Карло описывал местных дам, которые любят танцевать и умеют наслаждаться жизнью, и их прекрасных, неутомимых кавалеров. Когда я читала эти строки, мной овладевало какое-то ностальгическое настроение, завистливое желание испытать наслаждение легкой и беззаботной жизнью.

Рождество мы встречали в Лондоне со сдержанным оживлением и надеждами на будущее. Прошла зима, наступило лето, а Наполеон все еще оставался где-то в Египте, его имя начало уже постепенно изглаживаться из памяти. Благодаря усилиям премьер-министра Питта между Англией, Россией, Австрией, Португалией, Неаполем и Турцией был заключен военный союз, направленный против Франции. Французам удалось захватить Неаполь, однако в Германии они были разбиты эрцгерцогом Карлом, а в Италии — австро-российскими войсками под командованием генерала Суворова. Таким образом, все завоеванное когда-то Наполеоном было потеряно.

С Джеймсом мне удалось встретиться всего лишь несколько раз до возвращения в Элмшурст. Спальня с зеркалами к этому времени уже частично утратила для меня свое очарование. Точные сведения, которые мог предоставить только Джеймс, были для меня сейчас важнее утративших свою новизну удовольствий. Вот почему я предпочла разговаривать, а не заниматься любовью. Я прямо спросила его о Наполеоне.

— Похоже, ты — единственная, кто еще думает о нем. — Джеймс язвительно усмехнулся. — Даже его супруга, прекрасная Жозефина, давно предала его забвению. Во всяком случае, сейчас она совершенно открыто живет в Париже с каким-то другим мужчиной. Даже семейство Бонапарт озабочено сейчас собственным будущим, а вовсе не судьбой своего некогда великого родственника. Сейчас их главная забота состоит в том, чтобы наскрести побольше денег. Во всяком случае, я советую тебе забыть о нем раз и навсегда. Об этом Наполеоне Бонапарте вообще не стоит больше говорить.

Вероятно, Джеймс был прав. Бесполезно держаться за какую-то навязчивую идею, если события развиваются по своим законам; бессмысленно стремиться к тому, чего невозможно достичь. Я должна перестать об этом думать. Мне следует смириться с монотонным и однообразным течением жизни и перестать волноваться. В конце концов, ко всему можно привыкнуть.

Но привыкнуть оказалось не так-то просто. Внутреннее побуждение, которое после бегства из Марселя заставило меня всем рисковать, все переносить и подобно кошке всегда приземляться на лапы, — это побуждение покинуло меня. Его место заняло вялое и сонное приятие всего, что бы ни происходило со мной. Я, как могла, старалась выйти из этого состояния: возобновила свои прежние занятия, много читала, начала интересоваться овцеводством и сельским хозяйством, цветами и садоводством, разведением собак и лошадей. Однако, несмотря на все ухищрения, меня начинало томить постоянное беспокойство.

Моя верная Малышка начала постепенно стареть. Лапы уже не очень хорошо слушались ее, а на мордочке появилась седина. На смену прежней неуемной активности пришла любовь к пирожным и комфорту. Молодая, полная сил Крошка спарилась со своим братом, которого я когда-то отдала Уильяму, и результаты этого кровосмесительного союза оказались весьма плачевными. Крошка родила одного слабого щенка и едва не погибла при родах из-за сильного кровотечения. На короткое время моя прежняя энергия вернулась ко мне. Я принялась выхаживать Крошку и ее щенка, которого кормила из бутылочки овечьим молоком. Мои усилия частично были вознаграждены. Крошка оставалась еще слабой, однако ее маленькая дочка стала очень веселой и подвижной. У нее были рыжевато-белая шерсть, черные лапы и темные по краям уши. Я назвала ее Красоткой.

Если не считать этого «счастливого события», моя жизнь оставалась все такой же однообразной. Скорее по привычке, чем с какой-то иной целью, я продолжала ухаживать за своим лицом и телом, а также менять наряды. И делала все это исключительно для себя. Внезапно вспыхнувший патриотизм леди Гвендолин постепенно угас, и теперь она принимала его в малых дозах — вместе с бренди.

Из целого сонмища своих «приятелей» Уильям выбрал наконец для себя одного-единственного «настоящего друга». Его выбор был продиктован присущей ему практичностью и личными склонностями. Этим другом оказался Эдвард, племянник лорда Карлтона, чье поместье располагалось по соседству. Ему едва ли было больше двадцати, однако его худое и бледное лицо выглядело удивительно старым и потрепанным. Он не понравился мне с первого взгляда. Его неестественно красные губы на белом лице, бледные немощные руки, темные влажные глаза под веками с голубыми жилками, гнусавая и напыщенная речь, а также плавные, почти танцевальные движения вызывали у меня почти физическое отвращение. Он, похоже, относился ко мне с такой же неприязнью. С момента первой встречи этот Эдвард стал моим врагом. Несмотря на его показную вежливость, я вскоре разглядела в нем злобность и склонность к интригам. Он использовал любую возможность, чтобы настроить Уильяма против матери или навязать ему какую-нибудь придирку в отношении меня. И Уильям, до крайности мягкий и простодушный, каждый раз поддавался ему.

По этому поводу мы несколько раз серьезно разговаривали с Уильямом. В ясной и категоричной форме мне пришлось заявить, что я не позволю нарушать мои права и с подобной бесцеремонностью вмешиваться в мою жизнь. И в конце концов Уильям уступил — не потому, что любил, а из-за того, что он боялся меня, ощущая в моем положении свою вину из-за собственной неполноценности. Леди Гвендолин была на моей стороне. Хотя она не выражала своего отношения словами, ее внушительное молчание явно имело своей целью поставить Эдварда на место. Когда Уильям был приглашен дядей Эдварда в гости, мы обе вздохнули с облегчением.

Осень близилась к концу. Холодный ветер проносился над скошенными полями и срывал с деревьев желтые листья. Трава в лугах покрывалась по утрам инеем и становилась похожей на хрупкое стекло.

Я не знала, что мне делать дальше. Остаться здесь или поехать в Лондон? Я все время откладывала решение. Мне не хотелось ни оставаться, ни ехать. Вообще не могла понять, чего мне хочется. Ощущая неудовлетворенность, я не понимала ее причин. Я могла поступать, как захочу, но мне ничего не хотелось. Назревал внутренний конфликт с собой. И постоянно думалось о вещах, которые нужно сделать, но, пока я все обдумывала, мне уже не хотелось их делать. Разные любопытные ситуации и приключения, возникавшие в моем воображении, очень быстро надоедали мне. Целый день я чувствовала усталость и боролась с сонливостью, а когда вечером ложилась в постель, беспокойные мысли теснились в моей голове и не давали заснуть.

Однажды я сидела в кресле возле камина, погрузившись в свою обычную дневную дремоту. Малышка и Красотка мирно посапывали возле моих ног. Миссис Хотч вывела меня из этого сонного состояния.

— Миледи, — громко прошептала она, — к вам посетитель.

— Кто это? — спросила я, недовольная подобным вторжением.

— Мистер Джеймс Уилберфорт.

Мою сонливость как рукой сняло. Приезд Джеймса мог означать только то, что случилось нечто из ряда вон выходящее. Прежде чем я успела отдать распоряжение миссис Хотч просить его, он сам торопливыми шагами вошел в комнату. Лицо Джеймса было землистого цвета — вместо обычного розового, — а вокруг глаз и рта еще более отчетливо выделялись морщины. Но сильнее всего поразили меня его глаза, они стали почти зелеными и беспокойно моргали. Джеймс был так взволнован, что забыл основное правило английских хороших манер — что бы ни случилось, рассказывать обо всем сдержанно. Он не приветствовал меня, не поинтересовался моим здоровьем и даже не сделал ни одного замечания по поводу погоды. Едва дверь за миссис Хотч закрылась, как он выпалил:

— Вернулся. Он вернулся! Еще более почитаемый, более сильный и внушительный, чем раньше!

Хотя Джеймс не назвал имени, я поняла, о ком он говорит. Я почти физически ощутила, почувствовала это каждым своим нервом. Я услышала гулкие удары своего сердца — Наполеон вернулся.

Джеймс рухнул в кресло.

— Он захватил нас всех врасплох — и даже свое собственное правительство. Это какой-то абсурд. Он попросту бросил свою армию, причем самовольно, без приказа военного министра. Ушел с горсткой избранных людей и оставил своих солдат в пустыне, куда он их завел, предоставил им самим выбираться оттуда. — Он задыхался от волнения. — А ведь это государственная измена. И он настоящий дезертир. — Я кивнула, чувствуя себя спокойной и какой-то удивительно счастливой. Да, это был тот самый Наполеон, каким он мне запомнился. И он нисколько не изменился. Как всегда, не думая о других, он выбросил за борт не нужный ему балласт. Когда-то он точно так же бросил своих солдат в Аяччо, совершил государственную измену, организовал мятеж, и каждый раз он выходил из затруднительного положения за счет других и с наименьшими для себя потерями.

Джеймс вытер испарину со лба.

— Таковы факты. И, несмотря ни на что, французский народ встречает его как посланного Провидением спасителя и как героя, героя-победителя. А ведь он уничтожил республику и сверг правительство. С помощью своего брата Люсьена он совершил государственный переворот, для чего подкупил делегатов обещаниями, а потом запугал угрозами. Несмотря на тщательную подготовку, переворот едва не провалился, когда гренадерам Бонапарта буквально пришлось спасать его от разъяренных депутатов. И тогда он воспользовался силой оружия — его солдаты ворвались в зал заседаний с обнаженными штыками. Члены собрания, напуганные видом оружия, провели короткое заседание и решили создать новое правительство — правительство Консульства. А первым консулом и, соответственно, главой государства стал Наполеон Бонапарт.

Я не стала сдерживать улыбку. Ведь именно таким путем он одержал победу на выборах в Корте на Корсике — тогда он сделал себя подполковником Национальной гвардии Корсики. И он нисколько не изменился с тех пор. Он такой же. Он все тот же!

Я молчала, а Джеймс продолжал говорить, выплескивая накопившиеся в нем эмоции:

— Барраса, прежнего покровителя Бонапарта, заставили уйти в отставку, а остальных членов Директории поместили под домашний арест. Людей стали преследовать и бросать в тюрьмы. Остальные консулы в правительстве — не более чем пешки, которые не имеют никакой власти и не пользуются влиянием. Бонапарт пока их терпит, а они — все до единого — пресмыкаются перед ним. Всячески угождает ему и неверная супруга Жозефина, а все члены семейства Бонапарт, еще совсем недавно готовые отказаться от своего кумира, сейчас облепили его со всех сторон, словно паразиты. Можно сказать, что он герой дня. В настоящее время он занят переездом в королевский дворец Тюильри, где будет занимать апартаменты Людовика Шестнадцатого. Если раньше он даже не мог представить себе подобного великолепия, то теперь он будет владеть им.

Выговорившись, Джеймс замолчал. А я почувствовала вдруг легкость, какой не испытывала уже давно. Наполеон снова стал досягаем для меня! Теперь я могу помериться с ним силой, могу победить его или сама потерпеть поражение. Любой из этих вариантов лучше этой сытой, размеренной жизни, мне нужна возможность отомстить ему. Теперь я знала, чего мне хотелось и что я должна была сделать.

— Что же Англия и ее союзники собираются теперь делать? — спросила я.

Джеймс пожал плечами.

— Нам нужно как-то перестроиться. Мы должны составить новый план действий. Если раньше мы воевали с Францией, то теперь нам предстоит борьба с Бонапартом…

Я перебила его:

— А Карло останется работать в Вене?

Джеймс посмотрел на меня, раздосадованный тем, что я прервала ход его рассуждений.

— Ну разумеется. В свете последних событий миссия Карло приобретает чрезвычайно важное значение. Ведь мы должны сохранять союз с австрийцами. Необходимо продолжать оказывать им моральную и всяческую иную поддержку. — Он потер большой и указательный пальцы друг о друга. — Иначе они могут поддаться соблазну рассматривать Бонапарта в качестве некоего «миротворца», положившего конец кровавой французской революции. Вена стала важным стратегическим центром. Через несколько дней к Карло будет направлен курьер, который доставит ему новые сведения, распоряжения и деньги. В этой работе нельзя допускать пауз. Европейское общественное мнение не должно встать на сторону Бонапарта, считая, что его восхождение на вершину власти произошло по воле Провидения.

Я встала.

— В таком случае, этим курьером буду я. Ведь я отвечаю всем необходимым требованиям. Я прошла подготовку, и на меня можно положиться, а мои личные мотивы — гарантия того, что я не стану щадить себя в этой работе. И, кроме того, я не вызову ни у кого никаких подозрений. Ведь я поеду не как леди Сэйнт-Элм. Ну, кто может быть безобиднее, чем Феличина Казанова, собирающаяся навестить своего кузена и опекуна? Даже сам Наполеон улыбнется от предположения, что моя поездка может представлять какую-то опасность. — Я схватила Джеймса за руку и стиснула ее. — Ты должен мне помочь… мне необходимо поехать туда! Я не могу оставаться тут и жить в этом угнетающем спокойствии, в то время как Наполеон переворачивает весь мир с ног на голову.

Джеймс поморщился и высвободил свою руку. Я продолжала настаивать:

— Ведь ты знаешь меня. Я никогда не удовлетворюсь тем, что у меня есть и что я представляю собой сегодня. Я сойду с ума, если не осуществлю своего намерения. Я дала себе клятву, что добьюсь этого во что бы то ни стало.

В глазах Джеймса появилось понимающее и слегка насмешливое выражение. Я взмолилась:

— Используй свое влияние. Поговори с Питтом, с лордом Карткартом. Скажи им что угодно. Главное, чтобы они поняли, что я вполне подхожу для этого задания.

Несколько минут Джеймс молчал. Затем, поднявшись с кресла, он ласково и пристально посмотрел мне в глаза.

— Хорошо, — сказал он. — Я сделаю, что смогу. А я смогу сделать очень многое. Приготовь к отъезду все необходимое и возвращайся завтра в Лондон. Там еще немало будет всяких дел. — Джеймс обнял меня и крепко поцеловал в обе щеки. — Скоро увидимся. — Он чуть отстранился, и веснушки у него на носу весело задвигались. — Мадам Казанова, — усмехнулся он, — собирается нагнать на Бонапарта страху.