Фоке разразился бурным потоком слов, убедительно разыгрывая пьяное негодование. Он знать не знает всей этой компании, он только выпил с ними стаканчик вина, в этом греха нет. Ему пора выходить в море — самое время, отлив. Если его поведут в караулку, завтра не будет рыбы к завтраку, — как это им понравится? Сухопутные крысы ничего не смыслят, дело известное. У пристани отшвартована его лодка — что с ней будет? Кто за ней присмотрит?

Солдат грубо ткнул его прикладом в спину, и Фоке разом замолчал.

Поспешно вошли еще два немца — рядовой и Gefreiter; всю компанию заставили подняться и погнали из дверей. Сопротивляться было явно бесполезно. Человек в комбинезоне вышел раньше, но через несколько минут появился снова, ведя Ронни и Шейлу. Оба были перепуганы, Шейла в слезах.

— Эти, надо полагать, ваши, — сказал он Хоуарду. — Отлично болтают по-английски, чужому языку так не выучишься.

Хоуард не ответил, только взял детей за руки. Человек в комбинезоне как-то странно посмотрел на него и так и остался стоять, глядя вслед, когда их в сгущающейся темноте повели в караулку.

— Куда мы идем, мсье Хоуард? — испуганно спросил Ронни. — Это нас немцы поймали?

— Мы только с ними поговорим об одном деле, — сказал Хоуард. — Не надо бояться, нам ничего плохого не сделают.

— Я говорил Шейле, чтоб не говорила по-английски, а то вы рассердитесь, а она не слушалась, — сказал мальчик.

— Она говорила по-английски с тем человеком в комбинезоне? — спросила Николь.

Ронни кивнул. Не сразу робко поднял глаза на старика. И, набравшись храбрости, спросил:

— Вы сердитесь, мистер Хоуард?

Незачем было еще больше огорчать детей, им и так предстояли новые, испытания.

— Не сержусь, — сказал старик. — Было бы лучше, если бы она послушалась, но теперь не стоит об этом говорить.

Шейла все еще горько плакала.

— Я люблю говорить по-английски, — всхлипнула она.

Хоуард остановился и вытер ей глаза; конвойные не помешали ему и даже соизволили приостановиться.

— Не плачь, — сказал он Шейле. — Теперь ты можешь говорить по-английски сколько хочешь.

И она, успокоенная, молча пошла рядом с ним, только изредка хлюпала носом.

Их провели шагов двести по дороге к Ланнили, повернули направо и ввели в дом, где помещалась караульная. Они вошли в комнату с голыми стенами, при виде их фельдфебель наскоро застегнул мундир. Потом он уселся за непокрытый дощатый стол на козлах; конвойные выстроили перед ним задержанных. Он презрительно оглядел их с головы до ног.

— So! — сказал он наконец. — Geben Sie mir Ihre Legitimationspapiere.

Хоуард понимал по-немецки всего несколько слов, остальные — и вовсе ни слова. Они недоуменно смотрели на немца.

— Cartes d'identite, — сказал он резко.

Фоке и Николь достали свои французские удостоверения личности; немец стал молча их изучать. Потом поднял глаза.

Жестом игрока, который, проигрывая, выкладывает последнюю карту, Хоуард положил на голый стол английский паспорт.

Фельдфебель усмехнулся, взял паспорт и с любопытством стал изучать.

— So! — сказал он. — Englander. Уинстон Черчилль.

Поднял голову и принялся разглядывать детей. На плохом французском языке спросил, есть ли у них какие-нибудь документы, и явно был доволен, услыхав, что документов никаких нет.

Потом он о чем-то распорядился по-немецки. Пленников обыскали, убедились, что при них нет оружия; все, что у них было — бумаги, деньги, часы, всякие личные мелочи, даже носовые платки, — отобрали и разложили на столе. Потом отвели в соседнюю комнату, где на полу лежало несколько соломенных тюфяков, дали всем по одеялу и оставили одних. Окно было грубо зарешечено деревянными планками; за ним на дороге стоял часовой.

— Я очень сожалею, что так вышло, — сказал Хоуард молодому рыбаку.

Он был искренне огорчен, ведь француз попался ни за что ни про что.

Тот философски пожал плечами.

— Был случай поехать к де Голлю, поглядеть на белый свет, — сказал он. — Найдется и еще случай.

Он бросился на тюфяк, завернулся в одеяло, собираясь спать.

Хоуард и Николь сдвинули матрасы по два, на одну такую постель уложили Розу с Шейлой, на другую мальчиков. Остался еще один матрас.

— Это для вас, — сказал Хоуард. — Я сегодня спать не буду.

Николь покачала головой.

— Я тоже.

Полчаса они сидели бок о бок, прислонясь к стене, и смотрели на зарешеченное окно. В комнате стало уже почти темно; снаружи в звездном свете и последних отблесках заката смутно виднелась гавань. Было еще совсем тепло.

— Утром нас допросят, — сказала Николь. — Что нам говорить?

— Мы можем говорить только одно. Чистую правду.

С минуту она раздумывала.

— Нельзя впутывать ни Арвера, ни Лудеака, ни Кентена, мы должны всеми силами этого избежать.

Хоуард согласился.

— Они спросят, где я взял этот костюм. Можете вы сказать, что это вы мне дали?

— Да, хорошо, — кивнула Николь. — И скажу, что прежде знала Фоке и сама с ним договорилась.

Молодой француз уже засыпал; Николь подошла и несколько минут серьезно что-то ему говорила. Он пробурчал согласие; девушка вернулась к Хоуарду и снова села.

— Еще одно, — сказал он. — Насчет Маржана. Не сказать ли, что я подобрал его на дороге?

Николь кивнула.

— На дороге в Шартр. Я ему объясню.

— Может быть, все и обойдется, лишь бы не устроили перекрестный допрос детям, — с сомнением сказал Хоуард.

Потом они долго сидели молча. Наконец Николь тихонько пошевелилась рядом со стариком, пытаясь сесть поудобнее.

— Прилягте, Николь, — сказал он. — Вам надо хоть немного поспать.

— Не хочу я спать, мсье, — возразила она. — Право, мне куда приятнее вот так посидеть.

— Я о многом думал, — сказал Хоуард.

— Я тоже.

Он повернулся к ней в темноте.

— Я бесконечно жалею, что навлек на вас такую беду, — тихо сказал он. — Я очень хотел этого избежать, и я думал, все обойдется.

Николь пожала плечами.

— Это неважно. — Она запнулась. — Я думала совсем о другом.

— О чем же? — спросил старик.

— Когда вы знакомили нас с Фоке, вы сказали, что я ваша невестка.

— Надо ж было что-то сказать, — заметил Хоуард. — И ведь это очень недалеко от истины. — В тусклом свете он посмотрел ей в глаза, чуть улыбнулся. — Разве не правда?

— Вот как вы обо мне думаете?

— Да, — сказал он просто.

В узилище воцарилось долгое молчание. Кто-то из детей, вероятно Биллем, беспокойно ворочался и хныкал во сне; за стеной по пыльной дороге взад и вперед шагал часовой.

— Мы совершили ошибку… большую ошибку, — сказала наконец Николь. И повернулась к старику. — Правда, я и не думала делать ничего плохого, когда поехала в Париж, и Джон не думал. У нас ничего такого и в мыслях не было. Пожалуйста, не думайте, он ни в чем не виноват. Никто не виноват, ни я, ни он. Да тогда это вовсе и не казалось ошибкой.

Его мысли перенеслись на полвека назад.

— Я знаю, — сказал он. — Так уж оно бывает. Но ведь вы ни о чем не жалеете, правда?

Николь не ответила, но продолжала более свободно:

— Джон был очень, очень упрямый, мсье. Мы условились, что я покажу ему Париж, для этого я и приехала. А когда мы встретились, он вовсе не интересовался ни церквами, ни музеями, ни картинными галереями. — В ее голосе как будто проскользнула улыбка. — Он интересовался только мною.

— Вполне естественно, — сказал старик. Что еще оставалось сказать?

— Поверьте, мне было очень неловко, я просто не знала, как быть.

— Ну, под конец вы составили себе мнение на этот счет, — засмеялся Хоуард.

— Тут нет ничего смешного, мсье, — с упреком сказала Николь. — Вы совсем как Джон. Он тоже всегда смеялся над такими вещами.

— Скажите мне одно, Николь. Просил он вас выйти за него замуж?

— Он хотел, чтобы мы поженились в Париже, прежде чем он вернется в Англию, — ответила Николь. — Он сказал, что по английским законам это можно.

— Почему же вы не обвенчались? — удивился Хоуард.

Она минуту помолчала.

— Я боялась вас, мсье.

— Меня?!

Она кивнула.

— Ужасно боялась. Теперь это звучит очень глупо, но это правда.

Хоуард силился понять.

— Что же вас пугало?

— Подумайте сами. Ваш сын в Париже вдруг взял и женился и привел в дом иностранку. Вы бы подумали, что он в чужом городе потерял голову, с молодыми людьми иногда так бывает. Что он попался в сети дурной женщине и это несчастный брак. Не представляю, как вы могли бы думать по-другому.

— Если бы я и подумал так сначала, я не долго бы так думал, — сказал Хоуард.

— Теперь я это знаю. И Джон мне так говорил. Но я боялась. Я сказала Джону, что для всех будет лучше, если мы будем чуточку благоразумнее, понимаете.

— Понятно. Вы хотели немного подождать.

— Не очень долго, — сказала Николь. — Но мне очень хотелось, чтобы все шло как надо, чтобы мы начинали честно. Ведь замуж выходишь на всю жизнь и связываешь свою жизнь не только с мужем, но и с его родными тоже. А в смешанном браке всегда все сложнее. И вот я сказала, что приеду в Англию в сентябре или в октябре, когда Джон опять получит отпуск, мы встретимся в Лондоне, и потом пускай он повезет меня повидаться с вами в вашем Эксетере. А потом вы написали бы моему отцу, и все было бы честно, как надо.

— И тут началась война, — негромко сказал Хоуард.

— Да, мсье, тут началась война. И я уже не могла поехать в Англию. Пожалуй, было бы легче Джону опять приехать в Париж, но он не мог получить отпуск. И вот я месяц за месяцем пыталась получить permis и визу… А потом мне написали, что с ним случилось…

Они долго сидели в молчании. Наступила ночь, похолодало. Наконец старик услышал, что девушка дышит ровнее, и понял, что она так и уснула, сидя на голом дощатом полу.

Через некоторое время она зашевелилась и чуть не упала. Хоуард с трудом поднялся, подвел ее, сонную, к тюфяку, уложил и укрыл одеялом. Скоро она опять крепко уснула.

Он долго стоял у окна, глядя на вход в гавань. Взошла луна; волны разбивались о скалы, и султаны пены белели на черном фоне моря. Что-то с ними со всеми теперь будет, гадал старик. Очень возможно, что его разлучат с детьми и отправят в концентрационный лагерь; тогда ему недолго ждать конца. Страшно подумать, что станется с детьми. Надо постараться любой ценой выйти на свободу. Если это удастся, быть может, он оставит их при себе, станет заботиться о них, пока не кончится война. Пожалуй, можно найти какой-нибудь дом в Шартре, поближе к Николь и ее матери. Понадобится не так уж много денег, чтобы прожить с ними скромно, в одной комнате, самое большее в двух. Мысль о бедности не слишком его тревожила. Прежняя жизнь казалась очень, очень далекой.

Потом ночная тьма на востоке начала редеть и стало еще холоднее. Хоуард опять отошел к стене, завернулся в одеяло и сел на пол в углу. И скоро уснул неспокойным сном.

В шесть часов его разбудил топот солдатских сапог за стеной. Он пошевелился и сел; Николь уже проснулась и сидела, приглаживая волосы, старалась хоть как-то привести их в порядок без помощи гребня. Вошел немецкий Oberschutze, дал им знак подняться и показал дорогу в уборную.

Затем солдат принес им фаянсовые чашки, несколько кусков хлеба и кувшин черного кофе. Они позавтракали и стали ждать, что будет дальше. Николь и Хоуард подавленно молчали; даже дети уловили настроение и сидели унылые, вялые.

Вскоре дверь распахнулась и появился фельдфебель с двумя солдатами.

— Marchez, — приказал он. — Allez, vite!

Их вывели наружу и усадили в пятнисто-серый, маскировочной окраски, закрытый военный грузовик вроде фургона. Оба солдата сели туда же, дверцы за — ними захлопнули и заперли. Фельдфебель сел рядом с шофером, обернулся и оглядел их через решетчатое окошко шоферской кабины. Грузовик тронулся.

Их привезли в Ланнили и высадили у того большого дома, напротив церкви, где в окне развевался флаг со свастикой. Конвойные ввели их в коридор. Фельдфебель скрылся за какой-то дверью.

Здесь они ждали больше получаса. Дети, поначалу испуганные и присмиревшие, заскучали, им уже не сиделось на месте. Пьер тоненько спросил:

— Пожалуйста, мсье, можно я выйду и поиграю во дворе?

И Ронни с Шейлой мигом подхватили в один голос:

— Можно, я тоже пойду?

— Пока нельзя, — сказал Хоуард. — Посидите еще немного.

— Не хочу тут сидеть, — возмутилась Шейла. — Хочу пойти поиграть на солнышке.

Николь наклонилась к ней:

— А помнишь слона Бабара?

Малышка кивнула.

— А обезьянку Жако? Что он сделал?

Забавная проделка любимца, как всегда, вызвала смех.

— Жако ухватился за хвост Бабара и залез прямо к нему на спину!

— А зачем?

Тупые серолицые немцы смотрели с угрюмым недоумением. Первый раз в жизни они видели иностранцев, самым своим поведением утверждающих мощь своего отечества. Их смущало и сбивало с толку, что у пленников хватает легкомыслия забавлять детей играми прямо под дверью гестапо. Это пробило брешь в броне их самоуверенности; не очень понимая почему, они чувствовали себя оскорбленными. Не того ждали они после недавней речи фюрера в Спорт-паласе. Победа оказалась иной, чем они ее себе представляли.

Дверь открылась, караульные щелкнули каблуками и вытянулись по стойке «смирно». Николь подняла глаза, взяла Шейлу за руку и встала.

— Achtung! — крикнул из канцелярии фельдфебель, и оттуда вышел молодой офицер, Rittmeister танкового корпуса. На нем была черная форма, вроде походной британской, на голове черный берет, украшенный орлом и свастикой, и еще нашивка — подобие венка. На погонах, на черном сукне тускло поблескивали алюминием череп и скрещенные кости.

Хоуард выпрямился. Фоке вынул руки из карманов. Дети притихли и с любопытством уставились на человека в черном.

В руке у него был карандаш и записная книжка. Прежде всего он обратился к Хоуарду:

— Wie heissen Sie? Ihr Familienname und Taufname? Ihr Beruf?

Кто-то более или менее сносно переводил его вопросы на французский, и он записал подробные сведения обо всех, больших и малых. На вопрос о национальности Хоуард назвал себя, Шейлу и Ронни англичанами, отпираться было бесполезно. Национальности Виллема и Маржана неизвестны, сказал он.

Лейтенант танкист ушел обратно в канцелярию. Через несколько минут дверь снова распахнулась и арестованным было приказано стать смирно. Фельдфебель подошел к двери.

— Folgen Sie mir! Halt! Riihrt Euch!

Они очутились в канцелярии, напротив длинного стола. За столом сидел ротмистр, который допрашивал их в коридоре. Рядом — немец постарше, у этого грубо вылепленная голова, короткая стрижка, свирепое лицо, пронизывающий взгляд. Он держался очень прямо, деревянно, будто затянутый в корсет; мундир на нем был тоже черный, но более щегольского покроя и с портупеей черной кожи. Этот человек, как потом узнал Хоуард, был майор гестапо Диссен.

Он уставился на Хоуарда, разглядывая его с головы до ног — его одежду, бретонскую шляпу, куртку кирпичного цвета, всю в пятнах, грязный синий комбинезон.

— So, — и он заговорил по-английски, жестко, но вполне сносно выговаривая чужие слова. — Некоторые английские джентльмены еще путешествуют по Франции. — Короткая пауза. — Ницца и Монте-Карло, — продолжал он. — Надеюсь, вы очень приятно провели время.

Старик молчал. Бессмысленно отвечать на насмешки. Офицер повернулся к Николь.

— Вы француженка, — сказал он зло, напористо. — Вы помогали этому человеку тайно действовать против вашей страны. Вы предаете дело перемирия. За это вас следует расстрелять.

Ошеломленная девушка безмолвно смотрела на него.

— Незачем ее запугивать, — сказал Хоуард. — Мы готовы сказать вам правду.

— Знаю я вашу английскую правду, — возразил гестаповец. — Я доберусь до своей правды, хотя бы пришлось эту особу сечь хлыстом, пока на ней живого места не останется, и сорвать все ногти.

— Что именно вы хотите знать? — негромко спросил Хоуард.

— Я хочу знать, каким образом вы ее заставили помогать вам в вашей работе.

Тут старика тихонько, но настойчиво потянули за рукав. Он опустил глаза, и Шейла шепотом потребовала внимания.

— Сейчас, — мягко сказал он. — Подожди немножко.

— Я не могу ждать, — был ответ. — Мне надо сейчас.

Старик обратился к гестаповцу.

— Тут есть маленькое неотложное дело, — сказал он кротко. И указал на Розу. — Можно ей вывести отсюда на минуту эту малышку? Они сейчас вернутся.

Молодой танкист широко улыбнулся; даже черты гестаповца чуть смягчились. Лейтенант сказал два слова караульному, тот выслушал, стоя навытяжку, и вывел девочек из комнаты.

— Я отвечу вам так подробно, как только могу, — сказал Хоуард. — Никакой работы во Франции у меня не было, просто я пытался вернуться в Англию с этими детьми. Что до этой девушки, то она была большим другом моего погибшего сына. Мы с нею были знакомы и раньше.

— Это правда, — сказала Николь. — Когда всякое сообщение с Англией прервалось, мсье Хоуард пришел к нам в Шартр. А Фоке я знаю с детства. Мы просили его доставить мсье и детей в Англию на лодке, но он не согласился, потому что это запрещено.

Хоуард стоял молча и только восхищался девушкой. Если ей поверят, она полностью выгородит Фоке.

Офицер язвительно усмехнулся.

— Не сомневаюсь, что мистер Хоуард желал вернуться в Англию, — сухо сказал он. — Здесь становится слишком жарко для субъектов его сорта. — И вдруг резко бросил: — Чарентона мы поймали. Завтра его расстреляют.

Короткое молчание. Немец так и впился глазами в арестованных, пронизывал взглядом то старика, то Николь. Девушка в недоумении наморщила лоб. Молодой танкист с бесстрастным лицом чертил что-то на промокашке. Наконец Хоуард сказал:

— Боюсь, я не совсем понимаю, о чем вы говорите. Я не знаю никакого Чарентона.

— Вот как, — сказал немец. — И конечно, вы не знаете вашего майора Кокрейна, и комнаты номер двести двенадцать на втором этаже вашего Военного министерства на Уайтхолле.

Старик ощутил на себе испытующие взгляды всех присутствующих.

— Я никогда не бывал в Военном министерстве, — сказал он, — и понятия не имею, что там за комнаты. Я был знаком с одним майором по фамилии Кокрейн, у него был дом возле Тотна, но тот Кокрейн умер в двадцать четвертом году. Ни с какими другими Кокрейнами я не знаком.

Офицер гестапо хмуро усмехнулся.

— И вы думаете, я вам поверю?

— Да, так я думаю, — сказал старик. — Потому что это правда.

— Позвольте мне сказать два слова, — вмешалась Николь. — Право же, здесь недоразумение. Мсье Хоуард приехал во Францию прямо с Юры, остановился только у нас в Шартре. Он и сам вам скажет.

— Совершенно верно, — сказал Хоуард. — Если угодно, я вам расскажу, как я оказался во Франции.

Немецкий офицер демонстративно посмотрел на свои ручные часы и с наглым скучающим видом откинулся на спинку стула.

— Можете, — сказал он равнодушно. — Даю вам три минуты.

Николь тронула Хоуарда за локоть.

— И расскажите, кто все эти дети и откуда они, — настойчиво сказала она.

Старик чуть помолчал, собираясь с мыслями. Не по силам было ему, в его годы, втиснуть все, что с ним случилось, в три минуты; мысль его работала слишком медленно.

— Я приехал во Францию из Англии в середине апреля, — начал он. — Ночь или две провел в Париже, потом поехал дальше и переночевал в Дижоне. Видите ли, я направлялся в Сидотон, это такое место на Юре, хотел немножко отдохнуть и половить рыбу.

Гестаповец внезапно выпрямился, будто его подкинуло током.

— Какую рыбу? — рявкнул он. — Отвечайте, живо!

Хоуард изумленно посмотрел на него.

— Голубую форель, — сказал он. — Иногда попадается хариус, но это редкость.

— И какой снастью их ловят? Живо!

Старик смотрел на него в замешательстве, не зная, с чего начать.

— Да вот, — сказал он, — нужна девятифутовая леса, но течение обычно очень сильное, так что «три икс» вполне достаточно. Конечно, муха натуральная, вы понимаете.

Немца словно отпустило.

— А какую муху вы берете?

Ну, об этом поговорить было даже приятно.

— Да вот, — с удовольствием начал объяснять старик, — лучше всего форель ловится на «темную оливку» или на «большую синюю». Две или три я поймал на наживку, которая называется «дикий петух», но…

Гестаповец перебил его.

— Врите дальше, — грубо сказал он. — Некогда мне слушать про ваши рыболовные подвиги.

И Хоуард углубился в свою повесть, сжимая ее как только мог. Оба немецких офицера слушали все внимательней и все недоверчивей. Минут через десять старик добрался до конца.

Гестаповец, майор Диссен, посмотрел на него презрительно.

— Ну-с, допустим, вам можно будет вернуться в Англию, — сказал он. — И что вы станете делать со всеми этими детьми?

— Я думал отправить их в Америку, — ответил Хоуард.

— Почему?

— Потому что там безопасно. Потому что детям нехорошо видеть войну. Лучше им быть подальше от нее.

Немец уставился на него.

— Прекрасно сказано. А позвольте спросить, на чьи деньги они бы поехали в Америку?

— О, я оплатил бы проезд, — сказал старик.

Гестаповец презрительно усмехнулся, его все это явно забавляло.

— А в Америке что им делать? Подыхать с голоду?

— Конечно, нет. Там живет моя замужняя дочь. Она их приютит, пока не кончится война.

— Мы даром тратим время, — сказал немец. — Вы что, дураком меня считаете? По-вашему, я поверю такой басне?

— Представьте, мсье, это чистая правда, — сказала Николь. — Я знала сына и знаю отца. Конечно, и дочь такая же. В Америке есть люди, которые щедро помогают беженцам, детям.

— So, — фыркнул Диссен. — Мадемуазель поддерживает эту басню. Что ж, поговорим о самой мадемуазель. Мы слышали, что мадемуазель была подругой сына сего почтенного джентльмена. Очень близкой подругой… — И внезапно рявкнул: — Любовницей, конечно?

Николь выпрямилась.

— Можете говорить все, что вам угодно, — спокойно сказала она. — Можете назвать заход солнца каким-нибудь грязным словом, но его красоту вы этим не запятнаете.

Наступило молчание. Молодой танкист наклонился к гестаповцу и что-то прошептал. Диссен кивнул и снова обратился к старику.

— По датам, — сказал он, — вы успели бы вернуться в Англию, если бы ехали прямо через Дижон. А вы этого не сделали. Вот оно, уязвимое место в вашей басне. Тут-то и начинается вранье. — Он повысил голос. — Почему вы остались во Франции? Отвечайте, живо, хватит болтать чепуху. Даю вам слово, вы у меня заговорите еще до вечера. Так выкладывайте сейчас, вам же будет лучше.

Хоуард был огорчен и сбит с толку.

— В Дижоне эта малышка заболела, — он указал на Шейлу. — Я ведь только что вам рассказал. Нельзя было везти такого больного ребенка.

Побелев от бешенства, гестаповец нагнулся к нему через стол.

— Слушайте, — сказал он, — опять предупреждаю, в последний раз. Со мной шутки плохи. Таким враньем не проведешь и младенца. Если бы вы хотели вернуться в Англию, вы бы уехали.

— Эти дети на моем попечении, — сказал старик. — Я не мог уехать.

— Ложь… ложь… ложь…

Гестаповец хотел еще что-то сказать, но сдержался. Молодой танкист нагнулся к нему и опять почтительно что-то прошептал.

Майор Диссен откинулся на спинку стула.

— Итак, — сказал он, — вы отвергаете нашу доброту и не желаете говорить. Воля ваша. Еще до вечера вы станете откровеннее, мистер англичанин; но к тому времени вам выколют глаза и вы будете корчиться от боли. Это будет недурная забава для моих людей. Мадемуазель тоже на это полюбуется, и детки тоже.

В канцелярии стало очень тихо.

— Сейчас вас уведут, — сказал гестаповец. — Я пришлю за вами, когда мои люди приготовятся начать. — Он подался вперед. — Вот слушайте, что мы хотим знать, и будете знать, о чем надо говорить, даже когда станете слепы и глухи. Мы знаем, что вы шпион, шатались по стране переодетый, а эта женщина и дети служили для вас ширмой. Мы знаем, что вы действовали заодно с Чарентоном, об этом можете и не говорить. Мы знаем, что один из вас, либо вы, либо Чарентон, сообщил в Англию, что фюрер посетит корабли в Бресте, это вы тогда вызвали налет авиации. — Он перевел дух. — Но вот чего мы не знаем и что вы сегодня нам скажете: каким образом сведения попадали в Англию, к этому майору Кокрейну, — он ехидно скривил губу, — который, если верить вашей басне, умер в двадцать четвертом году. Вот о чем вы расскажете, мистер англичанин. И как только это будет сказано, боль прекратится. Помните об этом.

Он махнул фельдфебелю.

— Уведите.

Их вытолкали из комнаты. Хоуард двигался как в тумане; невозможно поверить, что с ним случилось такое. О подобных историях он читал, но как-то не очень верил. Предполагалось, что так поступают с евреями в концентрационных лагерях. Нет, не может быть… неправда.

Фоке отделили от них и куда-то увели. Хоуарда и Николь втолкнули в камеру под лестницей, с зарешеченными окнами; дверь захлопнулась.

— Мы здесь будем обедать, мадемуазель? — спросил Пьер.

— Да, наверно, Пьер, — глухо проговорила Николь.

— А что у нас будет на обед? — спросил Ронни.

Николь обняла его за плечи.

— Не знаю, — машинально сказала она. — Увидим, когда принесут. Теперь пойди поиграй с Розой. Мне надо поговорить с мсье Хоуардом.

И обернулась к старику:

— Все очень плохо. Мы впутались в какую-то чудовищную историю.

Он кивнул.

— Как видно, все дело в том воздушном налете на Брест. Вот когда вам поранило руку.

— В магазинах тогда говорили, что в Брест приехал Адольф Гитлер, — сказала Николь. — Но мы не приняли это всерьез. Столько ходит слухов, столько пустой болтовни.

Замолчали. Хоуард стоял и смотрел в окно на тесный, заросший сорняками дворик. Теперь все понятно. Обстановка сложилась такая, что местным гестаповцам придется усердствовать вовсю. Им просто необходимо предъявить шпионов — виновников налета, или хотя бы изувеченные тела людей, которых они объявят шпионами.

Наконец он заговорил:

— Я не могу сказать им то, чего не знаю, и, пожалуй, для меня это плохо кончится. Если меня убьют, сделаете вы для детей все, что можете, Николь?

— Да, я все сделаю. Но вас не убьют, нет, вас не тронут. Должен же быть какой-то выход…

Она горько покачала головой. Но Хоуард думал о другом.

— Я постараюсь добиться, чтобы они дали мне составить новое завещание, — продолжал он. — Тогда после войны вы сумеете получить в Англии деньги, и вам будет на что содержать детей и дать им образование — тем, у кого нет родных. Но пока не кончится война, вам придется делать все, что только в ваших силах.

Тянулись долгие часы. В полдень солдат принес им жестяную кастрюлю без крышки с каким-то варевом из мяса и овощей и несколько мисок. Детям раздали по миске, и они с наслаждением принялись за обед. Николь поела немного, но старик почти не притронулся к еде.

Солдат убрал поднос, и снова потянулось ожидание. В три часа дверь распахнулась, появился фельдфебель и с ним караульный.

— Le vieux, marchez, — скомандовал фельдфебель.

Хоуард шагнул вперед, Николь за ним. Караульный оттолкнул ее.

Старик остановился.

— Одну минуту. — Он взял Николь за руку и поцеловал в лоб. — Ничего, милая, — сказал он. — Не волнуйтесь за меня.

Его заторопили, вывели из здания гестапо на площадь. Сияло солнце; проехали две-три машины, в магазинах местные жители заняты были обычными делами. Жизнь в Ланнили шла своим чередом; из церкви в знойное летнее затишье лился негромкий однообразный напев. Женщины с любопытством смотрели из магазинов на идущего мимо под конвоем Хоуарда.

Его ввели в другое здание и втолкнули в комнату нижнего этажа. Дверь за ним закрыли и заперли. Он огляделся.

Это была обыкновенная мещанская гостиная, обставленная во французском вкусе, с неудобными позолоченными стульями и вычурными безделушками. На стенах в тяжелых золоченых рамах висело несколько очень плохих писанных маслом картин; были тут и пальма в кадке, и на столиках у стены безделушки и выцветшие фотографии в рамках. Посреди комнаты стоял стол, покрытый скатертью.

За этим столом сидел молодой человек в штатском — бледное лицо, темные волосы, совсем молод, лет двадцати с небольшим. Он поднял глаза на входящего Хоуарда.

— Кто вы? — спросил он по-французски.

Он говорил почти лениво, словно все дело не стоило внимания.

Старик стоял у двери, силясь подавить страх. Было тут что-то странное и потому опасное.

— Я англичанин, — сказал он наконец. Бессмысленно было что-то скрывать. — Вчера меня арестовали.

Молодой человек невесело улыбнулся. На этот раз он заговорил по-английски, и притом без малейшего акцента.

— Ну что ж, — сказал он, — входите, садитесь. Вот нас и двое. Я тоже англичанин.

Хоуард отступил на шаг.

— Вы англичанин?!

— Принял английское подданство, — небрежно пояснил тот. — Моя мать родом из Уокинга, и я почти всю жизнь провел в Англии. Мой отец был француз, так что по рождению и я считался французом. Но отец погиб еще в прошлую войну.

— Что же вы здесь делаете?

Молодой человек поманил его к столу.

— Подойдите, садитесь.

Старик придвинул стул к столу и опять спросил о том же.

— Я понятия не имел, что в Ланнили есть еще англичанин, — сказал он. — Что вы все-таки здесь делаете?

— Жду расстрела, — сказал молодой человек.

Оглушительное тягостное молчание. Наконец Хоуард спросил:

— Ваша фамилия не Чарентон?

Тот кивнул.

— Да, я — Чарентон. Я вижу, вам про меня сказали.

И опять в тесной комнате долгое молчание. Хоуард сидел ошеломленный, он не знал что сказать. В замешательстве опустил глаза и увидел на столе руки молодого человека. Чарентон положил руки на стол перед собой и как-то странно их сжал — пальцы переплетены, ладонь левой руки вывернута кверху, ладонь правой — книзу. Большие пальцы скрестились. Заметив недоуменный взгляд старика, Чарентон пристально посмотрел на него и тотчас разнял руки.

И чуть вздохнул.

— Как вы сюда попали? — спросил он.

— Я пытался вернуться в Англию с несколькими детьми…

И Хоуард сызнова поведал свою историю. Молодой человек слушал спокойно и не сводил со старика проницательных пытливых глаз. Выслушав до конца, он сказал:

— Думаю, вам незачем особенно беспокоиться. Вероятно, вас оставят на свободе, позволят жить в каком-нибудь французском городке.

— Боюсь, что будет иначе, — сказал Хоуард. — Видите ли, они считают, что я связан с вами.

Чарентон кивнул.

— Так я и думал. Поэтому нас посадили вместе. Очевидно, подыскивают еще козлов отпущения.

— Боюсь, что так, — сказал Хоуард.

Молодой человек встал и отошел к окну.

— С вами все обойдется, — сказал он наконец; — Улик против вас нет и взять их неоткуда. Рано или поздно вы вернетесь в Англию. — В голосе его сквозила печаль.

— А вы? — спросил Хоуард.

— Я? Мне крышка, — сказал Чарентон. — Насчет меня им все ясно.

Хоуард не верил своим ушам. Казалось, перед ним разыгрывается какой-то спектакль.

— По-видимому, оба мы в трудном положении, — сказал он наконец. — Может быть, ваше тяжелее… не знаю. Но вы можете оказать мне одну услугу. — Он огляделся по сторонам. — Если бы достать лист бумаги и карандаш, я переписал бы свое завещание. Вы его засвидетельствуете?

Чарентон покачал головой.

— Здесь ничего нельзя писать без разрешения немцев, они просто отберут написанное. И ни один документ с моей подписью не дойдет, до Англии. Придется вам найти другого свидетеля, мистер Хоуард.

— Понимаю, — вздохнул старик, потом сказал: — Если я выберусь отсюда, а вы нет, может быть, я сумею для вас что-нибудь сделать? Выполнить какое-нибудь поручение?

Чарентон усмехнулся.

— Никаких поручений, — отрезал он.

— Неужели я ничего не могу сделать?

Молодой человек быстро взглянул на него.

— Вы знаете Оксфорд?

— Прекрасно знаю, — сказал Хоуард. — Вы там бывали?

Чарентон кивнул.

— Я был в Ориеле. Это вверх по реке, мы туда часто ходили, там запруда, мостик, а рядом старая-престарая гостиница, серый каменный дом. Все время журчит вода, и рыба скользит в прозрачной глубине, и цветы, повсюду цветы.

— Вы имеете в виду гостиницу «У форели» в Годстау?

— Да… «У форели». Вы знаете это место?

— Конечно, прекрасно знаю. По крайней мере, знал сорок лет назад.

— Побывайте там как-нибудь в жаркий летний день, — сказал Чарентон. — Посидите на низкой каменной ограде, поглядите на рыбу в пруду и выпейте за меня кружку пива.

— Если я вернусь в Англию, я это сделаю, — сказал Хоуард. И опять оглядел убогую, безвкусную обстановку с претензией на роскошь. — Но может быть, я могу кому-нибудь что-то от вас передать?

Чарентон покачал головой.

— Нет у меня никаких поручений. А если бы и были, я не передал бы их через вас. В комнате почти наверняка есть микрофон, и Диссен подслушивает каждое наше слово. Потому они и свели нас тут. — Он огляделся. — Микрофон, вероятно, за одной из этих картин.

— Вы уверены?

— Безусловно. — Он повысил голос и заговорил по-немецки: — Вы зря теряете время, майор Диссен. Этот человек понятия не имеет о моих делах. — И, чуть помолчав, продолжал: — Но вот что я вам скажу: в один прекрасный день придут англичане и американцы, и вы будете в их власти. Они будут не так деликатны, как после прошлой войны. Если вы убьете этого старика, вас публично вздернут на виселице, и ваш труп останется гнить на ней в назидание всем другим убийцам.

Он обернулся к Хоуарду.

— Пускай слышит, это ему полезно, — спокойно сказал он по-английски.

Старик встревожился.

— Напрасно вы так с ним говорили. Это вам не поможет.

— Мне уже ничто не поможет, — возразил Чарентон. — Со мной, можно считать, покончено.

Хоуард поежился от этой спокойной уверенности.

— Вы раскаиваетесь? — спросил он.

— Нет, честное слово, нет! — Чарентон мальчишески засмеялся. — Нам не удалось попасть в Адольфа, но мы его здорово напугали.

Позади отворилась дверь. Оба круто обернулись: вошли немецкий ефрейтор и солдат. Солдат прошагал в комнату и остановился возле Хоуарда. Ефрейтор сказал грубо:

— Kommen Sie.

Хоуард встал. Чарентон улыбнулся ему.

— Что я вам говорил? Прощайте. Желаю удачи!

— Прощайте, — ответил старик.

И ничего больше не успел прибавить. Его вытолкали из комнаты. Когда его вели по коридору к выходу, он увидел распахнутую дверь и за нею уже знакомого гестаповца в черном мундире, разъяренное лицо мрачнее тучи. Со сжавшимся сердцем Хоуард вышел между конвоирами на залитую солнцем площадь.

Его отвели обратно к Николь и детям. Ронни бросился к нему.

— Маржан учил нас стоять на голове! — выпалил он. — Я уже умею, и Пьер умеет. А Биллем нет, и девочки тоже не могут. Смотрите, мистер Хоуард, смотрите!

Дети вокруг стали на головы. Николь тревожно смотрела на Хоуарда.

— Вас не тронули?

Старик покачал головой.

— Они надеялись через меня что-нибудь выведать у молодого человека по фамилии Чарентон.

И он коротко рассказал ей о том, что произошло.

— Вот так они и действуют, — сказала Николь. — Я слышала об этом в Шартре. Чтобы добиться своего, они не всегда пытают тело. Они пытают душу.

Долгий день медленно клонился к вечеру. Взаперти в маленькой камере все задыхались от жары, и не так-то просто было развлекать детей. Им нечего было делать, не на что смотреть, и нечего было им почитать. Николь и Хоуард выбивались из сил, поддерживая мир и прекращая ссоры, и это для них оказалось даже отчасти благом: некогда было раздумывать о том, что впереди.

Наконец немецкий солдат принес им ужин — черный кофе и длинные ломти хлеба. За едой дети развлеклись и отдохнули; старик и девушка знали — насытясь, все скоро захотят спать. Когда солдат вернулся за посудой, его спросили о постелях.

Он притащил набитые соломой тюфяки, жесткие подушки и всем по одеялу. Николь и Хоуард приготовили постели, и усталые за день дети сразу охотно улеглись.

Долгие вечерние часы проходили в томительном бездействии. Старик и девушка сидели на своих тюфяках и невесело раздумывали; порой перекинутся несколькими словами и снова замолчат. Около десяти собрались спать; сняли только верхнее платье, легли и укрылись одеялами.

Хоуард сносно спал в эту ночь, но Николь почти не спала. Очень рано, еще до рассвета дверь камеры с грохотом распахнулась. Появился ефрейтор в полной форме, со штыком на поясе и в стальной каске. Он потряс Хоуарда за плечо.

— Auf! — приказал он и знаками велел старику встать и одеться.

Николь, немного испуганная, приподнялась на локте.

— Мне тоже вставать? — спросила она.

Немец понял, покачал головой.

Натягивая в полутьме куртку, Хоуард повернулся к девушке.

— Наверно, опять допрос, — сказал он. — Не тревожьтесь. Я скоро вернусь.

Николь была глубоко взволнована.

— Мы с детьми будем вас ждать, — просто сказала она. — Я о них позабочусь.

— Знаю, — сказал старик. — Au revoir.

В холодном предутреннем свете его повели через площадь, мимо церкви, к большому дому, где вывешен был флаг со свастикой. Привели не в ту комнату, где допрашивали в первый раз, а вверх по лестнице. Когда-то здесь была спальня, и кое-что из обстановки осталось, но кровать вынесли, и теперь тут была какая-то канцелярия.

У окна стоял гестаповский офицер в черном мундире, майор Диссен.

— So, — сказал он. — Опять этот англичанин.

Хоуард молчал. Диссен сказал что-то по-немецки ефрейтору и солдату, которые привели арестованного. Ефрейтор отдал честь, вышел и закрыл за собой дверь. Солдат стоял у двери навытяжку. В комнате уже разливался серый свет холодного, пасмурного утра.

— Подойдите сюда, — сказал гестаповец. — Поглядите в окно. Славный садик, правда?

Старик подошел. За окном был сад, окруженный высокой стеной красного кирпича, ее заслоняли фруктовые деревья. Заботливо ухоженный сад, деревья уже большие, приятно посмотреть.

— Да, — негромко сказал Хоуард, — славный сад.

Чутье подсказывало, что для него расставили какую-то западню.

— Через несколько минут здесь умрет ваш друг мистер Чарентон, — сказал немец. — Если вы ему не поможете, его расстреляют как шпиона.

Старик посмотрел на него в упор.

— Не понимаю, зачем вы привели меня сюда, — сказал он. — Я впервые встретил Чарентона вчера, когда вы свели нас вместе. Это очень храбрый и очень хороший молодой человек. Если вы его расстреляете, вы сделаете дурное дело. Такому человеку следует сохранить жизнь, чтобы, когда эта война кончится, он мог работать на благо людям.

— Очень милая речь, — сказал немец. — Я с вами согласен, ему следует сохранить жизнь. И он будет жить, если вы ему поможете. Он останется в плену до конца войны, ждать уже недолго. Самое большее полгода. Потом его освободят. — Гестаповец повернулся к окну; — Смотрите. Его ведут.

Старик посмотрел в окно. По садовой дорожке конвой из шести немецких солдат с винтовками вел Чарентона. Командовал фельдфебель; позади, сунув руки в карманы, неторопливо шел офицер. Руки Чарентону не связали, и он шел очень спокойно.

Хоуард обернулся к Диссену.

— Чего вы хотите? Для чего вы заставляете меня на это смотреть?

— Я велел привести вас сюда, потому что хочу посмотреть, не поможете ли вы вашему другу в минуту, когда он нуждается в помощи. — Немец наклонился к старику. — Послушайте, — он понизил голос, — это же пустяк, это не повредит ни вам, ни ему. И это ничего не изменит в ходе войны, потому что Англия все равно обречена. Если вы скажете мне, каким образом он передавал сведения из Франции в Англию, вашему майору Кокрейну, я остановлю казнь.

Он отступил на шаг.

— Чего тут раздумывать? Рассуждайте здраво. Какой смысл дать храброму молодому человеку умереть, если его можно спасти, чтобы после войны он мог работать на благо вашего отечества. И ведь никто ничего не узнает. Чарентон останется в тюрьме на месяц или два, пока не кончится война; потом его выпустят. Вам со всеми детьми надо будет остаться во Франции, но если вы сейчас нам поможете, вам незачем оставаться в тюрьме. Вы сможете преспокойно жить в Шартре вместе с этой молодой женщиной. Потом война кончится, и осенью вы поедете домой. Из Англии не будет никаких запросов, ведь к тому времени вся система британского шпионажа рассыплется. Вы ничем не рискуете, и вы можете спасти жизнь этому молодому человеку. — Он опять наклонился к Хоуарду и снова понизил голос: — Всего лишь два словечка. Скажите, как он это делал? Он никогда не узнает, что вы сказали.

Старик расширенными глазами смотрел на гестаповца.

— Не могу я вам сказать. Я ничего не знаю, это чистая правда. Я никак не был связан с его делами.

Он сказал это с облегчением. Будь он осведомлен, было бы куда сложнее.

Майор Диссен отошел от него. Сказал грубо:

— Вздор. Не верю. Вы знаете достаточно, чтобы помочь агенту вашей страны, когда он нуждается в вашей помощи. Все туристы в любой чужой стране знают достаточно. Вы что, дураком меня считаете?

— Может быть, это верно в отношении немецких туристов, — сказал Хоуард. — В Англии обыкновенные туристы ничего не знают о шпионаже. Говорю вам, я не знаю решительно ничего такого, что помогло бы этому человеку.

Немец закусил губу.

— Я склонен думать, что вы сами шпион, — сказал он. — Вы шатались по всей Франции, переодетый, никому не известно, где вы побывали. Берегитесь. Как бы и вам не разделить его участь.

— Если и так, все равно я не могу сказать ничего ценного для вас, потому что я ничего не знаю, — возразил старик.

Диссен опять повернулся к окну.

— У вас не так уж много времени, — сказал он. — Минута или две, не больше. Одумайтесь, пока не поздно.

Хоуард посмотрел в сад. Чарентона поставили спиной к стене, перед сливовым деревом. Руки его теперь были связаны за спиной, и фельдфебель завязывал ему глаза красным бумажным платком.

— Никто никогда не узнает, — сказал гестаповец. — У вас еще есть время его спасти.

— Я не могу спасти его таким образом, — сказал старик. — Я ровно ничего не знаю. Но то, что вы делаете, дурно, безнравственно. И в конце концов вы на этом ничего не выгадаете.

Гестаповец круто обернулся к нему. Приблизил лицо чуть не вплотную к лицу старика.

— Он дал вам поручения, — сказал свирепо. — Воображаете, что вы большой ловкач, но меня не проведешь. «У форели»… пиво… цветы… рыба! За дурака меня считаете? Что все это значит?

— Именно то, что он сказал, — ответил Хоуард. — Этот уголок ему очень мил. Вот и все.

Немец угрюмо отстранился.

— Не верю, — процедил он сквозь зубы.

В саду фельдфебель оставил молодого человека у стены. Шестеро солдат выстроились в ряд напротив него, шагов за десять. Офицер подал команду, щелкнули затворы.

— Я не намерен больше тянуть, — сказал Диссен. — Итак, вам нечего сказать, чтобы спасти ему жизнь?

Старик покачал головой.

Офицер в саду поднял голову и посмотрел на окно. Диссен махнул рукой. Офицер повернулся, выпрямился и резко выкрикнул команду. Раздался неровный залп. Человек у сливового дерева обмяк, упал наземь, тело дернулось раза два и застыло неподвижно.

Старик отвернулся, еле одолевая дурноту. Диссен отошел на середину комнаты. Часовой по-прежнему бесстрастно стоял у двери.

— Не знаю, верить ли вашей басне, — хмуро сказал наконец Диссен. — Если вы шпион, то, во всяком случае, очень ловкий.

— Я не шпион.

— Тогда что вы делали во Франции? Зачем шатались повсюду, переодетый французским крестьянином?

— Я уже вам говорил Много раз, — устало сказал старик. — Я старался вывезти детей в Англию, отправить их к родным или в Америку.

— Ложь, ложь! — взорвался немец. — Вечно та же ложь! Все вы, англичане, одинаковы! Упрямы, как мулы! — Он вытянул шею и кричал прямо в лицо Хоуарду: — Все вы одна шайка! — Он кивнул на сад за окном. — Вы могли этому помешать, но не помешали.

— Я не мог помешать вам убить этого юношу. Это на вашей совести.

— Я не хотел его убивать, — мрачно сказал гестаповец. — Он меня заставил, вы оба заставили. Вы оба виноваты в его смерти. Вы не оставили мне другого выхода.

Молчание.

— Все время вы только и делаете, что лжете и подкапываетесь под нас. Ваш Черчилль и ваш Чемберлен провокаторы, житья нам не давали, это они заставили нас воевать. И вы такой же.

Старик не отвечал.

Немец немного овладел собой, прошагал через комнату и сел к столу.

— Сочинили басню с отправкой детей в Америку. Не верю ни одному слову.

Старик очень, очень устал. Сказал равнодушно:

— Не в моих силах вас убедить. Но это чистая правда.

— Вы все еще утверждаете, что хотите послать этих детей к вашей замужней дочери?

— Да.

— Где именно она живет в Америке?

— На Лонг-Айленде, это место называется Бухта.

— Лонг-Айленд. Там живут богачи. Ваша дочь очень богата?

— Она замужем за американским дельцом, — сказал старик. — Да, они состоятельные люди.

— И вы все еще хотите уверить меня, что богатая женщина приютит у себя в доме этих грязных детишек, которых вы тут подобрали? — недоверчиво сказал немец.

— Она их приютит, — сказал Хоуард. И помедлив, продолжал: — Вы не понимаете. Там хотят нам помочь. Когда они принимают детей, беженцев из Европы, они чувствуют, что делают хорошее дело. И так оно и есть.

Немец взглянул на него с любопытством.

— Вы бывали в Америке?

— Бывал.

— А не знаете города, который называется Уайтфоллс?

Хоуард покачал головой.

— Звучит знакомо, но точно не помню. В каком это штате?

— В Миннесоте. Далеко Миннесота от Лонг-Айленда?

— Это на полпути от океана до океана. Пожалуй, около тысячи миль.

Разговор становится очень странным, подумалось Хоуарду.

— Теперь насчет мадемуазель, — сказал немец. — Ее вы тоже хотите отослать в Америку? Она что, тоже ваше дитя, разрешите узнать?

Старик покачал головой.

— Я был бы очень рад, если бы она поехала. Но она не хочет покидать Францию. Ее отец — в плену, в ваших руках, мать осталась одна в Шартре. Я пытался убедить ее поехать с нами в Англию, но она не хочет. Вам не в чем ее обвинить.

Гестаповец пожал плечами.

— Это еще вопрос. Она помогала вам в вашей работе.

— Опять и опять повторяю, я не вел секретной работы, — устало сказал старик. — Я знаю, вы мне не верите. — Он передохнул. — За последние две недели у меня была только одна работа: я старался увезти детей туда, где им ничто не грозит.

Снова молчание.

— Дайте им уехать в Англию, — тихо сказал Хоуард. — Дайте этому молодому рыбаку. Фоке, отвезти их на его лодке в Плимут и дайте мадемуазель Ружерон отвезти их в Америку. Если вы их выпустите, я вам признаюсь, в чем вам будет угодно.

Гестаповец злобно уставился на него.

— Что за вздор. Вы оскорбляете германскую нацию. Мы вам не шайка русских, мы не идем на такие сделки.

Хоуард промолчал. Немец встал и отошел к окну.

— Не понимаю я вас, — произнес он не сразу. — Пожалуй, надо быть очень храбрым человеком, чтобы так сказать.

Хоуард слабо улыбнулся.

— Не храбрым, — сказал он. — Только очень старым. Что бы вы со мной ни сделали, вы очень мало можете у меня отнять, я свое прожил.

Диссен не ответил. Сказал что-то по-немецки часовому, и Хоуарда отвели обратно в камеру.