В 2003 году я получил приглашение участвовать в конференции по антисемитизму, организованной ЮНЕСКО в Париже. Политики и общественные деятели, включая тогдашнего министра внутренних дел Франции Николя Саркози, подчеркивали неготовность Франции, с ее богатой историей, традициями и принципами, мириться с проявлениями антисемитизма и кампанией по демонизации Израиля, набиравшей тогда силу в Европе. Синагоги поджигались, кладбища осквернялись, евреев оскорбляли, а иногда даже нападали на них на улицах Дело дошло до того, что главный раввин Франции порекомендовал верующим евреям не носить традиционный головной убор, кипу, в общественных местах.

Страстные речи, прозвучавшие на конференции, подтвердили то, что всем было и так хорошо известно: во Франции ведется атака и на евреев, и на Израиль. Несмотря на громадные идеологические различия, мусульманские экстремисты и левые радикалы вместе участвовали в антиизраильских демонстрациях. Весьма показательно, что на громадной демонстрации против войны в Ираке плечом к плечу шагали члены еврейской организации и мусульмане Евреям это, правда, не очень помогло — антисемитизм оказался сильнее антивоенной солидарности, и еврейские участники демонстрации были избиты своими мусульманскими соратниками.

В ходе конференции мне пришла в голову мысль встретиться с известными французскими еврейскими интеллектуалами, которым была близка тема прав человека Я хотел услышать их реакцию на те нападки, которым подвергался во имя защиты прав человека Израиль — единственная демократическая страна на Ближнем Востоке Более того, мне хотелось понять, разделяют ли они мнение некоторых членов французской еврейской общины, считавших, что причиной очередной вспышка антисемитизма в Европе стали действия Израиля.

Гостеприимная пара хорошо известных в Париже еврейских интеллектуалов охотно взялась за организацию этой встречи. То, что я услышал на ней, ошеломило меня: само собой, все согласились с тем, что эксцессы мусульманских фанатиков совершенно нетерпимы «Но не следует забывать. — объяснили мне. — что этот фанатизм разворачивается на фоне провала сионизма Даже если на каком-то этапе сионизм и был хорошей идеей — мнение, которое не каждый из присутствовавших готов был разделить. — то сегодня он стал достоянием прошлого Восток есть Восток, а Запад есть Запад. — говорили они. — Невозможно создать островок Запада в самом сердце Востока и надеяться, что это сработает». (Я сразу вспомнил эксперимент Аллена Блума, в котором он подверг испытанию моральные ценности своих студентов В обоих случаях и студенты и интеллектуалы предпочитали не быть там, где их моральным ценностям мог быть брошен вызов.).

Тем не менее мои собеседники были уверены, что французское общество не заражено антисемитизмом.

— Вы убедитесь в этом, когда сионистский эксперимент будет закончен и евреям придется бежать из Израиля Тогда мы во Франции сделаем все для того, чтобы как можно больше евреев приехали к нам и стали равноправными гражданами Франции.

— Вы — часть нас, — говорили они мне. — часть Европы и европейской культуры, вы нужны нам для подлинной битвы, битвы будущего.

— В чем же заключается эта подлинная битва? — поинтересовался я.

— Подлинная битва — это не арьергардные бои против каких-то там мусульманских фанатиков, — отвечали они. — Подлинная битва ведется за то, как будет выглядеть наше общество, за то, что будет с нашей культурой, за то, куда пойдет свободный мир. Подлинная борьба идет не между исламом и Западом, а между европейской цивилизацией и США.

Главный идеологический враг Европы — Америка? Такая точка зрения поразила бы меня в любое время Но услышать это в 2003 году, через два года после теракта «Апь-Каиды» в США в момент острейшей конфронтации между свободным миром и миром тоталитаризма, когда Европа сама стоит лицом к лицу с судьбоносным вызовом радикального ислама, который угрожает ей снаружи и подрывает изнутри? Такое отношение к стране, которая воевала вместе с Францией в двух мировых войнах, к стране, которая помогала обеспечить безопасность Западной Европы в течение более чем полувека, было для меня совершенно непостижимо.

Ненависть к Америке распространена сегодня в Европе довольно широко. Очерк в «Форин афферс» говорит о «растущем противоречии между США которые видят себя моральным лидером свободного мира, и Европой, для которой США — не более чем порочная супердержава» Те, кто обвиняют в этом президента Буша и его политику, ошибаются цитируемый очерк был опубликован в мае 2000 года, всего через три месяца после того, как Буш стал президентом, и задолго до теракта 9/11, резко изменившего курс американской внешней политики. Что же касается семян антиамериканизма, то они были посеяны задолго до того, как бывший техасский губернатор въехал в Овальный кабинет В 1989 году французский постмодернист Жан Бодрийяр писал в своем очерке «Америка»: «Америка — это полностью прогнивший мир богатства, власти, идиотизма, безразличия, пуританства, чистоплюйства, нищеты и бездумных трат, разбазаривания технологии и вечного насилия». С самого окончания «холодной войны» европейцы обвиняли Америку во всех смертных грехах, начиная со звериного капитализма и поддержки смертной казни и до растущего влияния американской культуры в век глобализации В 1999 году французский министр иностранных дел Юбер Ведрин предупреждал, что Франция «не может принять политику однополярного, культурно однородного мира, она не согласится на монополию единой сверхдержавы». С таким же успехом он мог сказать, что Франция просто не может принять Америку.

Всего лишь через девять месяцев после теракта 9/11 и за девять месяцев до того, как американские войска были посланы в Ирак, статья в журнале «Ньюсуик» в июне 2002 года описывала «новые осложнения в трансатлантических отношениях» и делала вывод, что речь идет о «серьезном столкновении… Связано ли это с Джорджем Бушем? Ни в коей мере».

Для многих в Европе Буш — это карикатурная, но тем не менее весьма показательная иллюстрация грубого, примитивного, наивного и морализирующего американского общества в целом. То же самое можно было услышать по поводу известной речи Рейгана, в которой он назвал СССР империей зла Зндрю Александер, британский консервативный комментатор газеты «Дейли мейл», охарактеризовал ее как «суперпримитивный взгляд на мир». Бывший премьер-министр Джеймс Каллаган соглашался с этим, выражая уверенность что «европейцы лучше, чем США разбираются в сложностях и тонкостях современного мира». Бывший французский министр иностранных дел Кув де Мюрвиль также обвиняет американскую политику в том, что она неспособна «учитывать реалии мира» В своей статье в «Интернэшнл геральд трибьюн» Роберт Кайзер соглашался с консервативным британским издателем, что «примитивная вера рейганистов в то, что мир делится на хороших и плохих парней, вызывает тревогу».

В отпичие от них для меня, как и для других политзаключенных, известие об этой исторической речи, в которой СССР был наконец-то назван своим настоящим именем — империей зла, было лучом надежды в темном царстве тюремного карцера. Мы не только признавали моральную правоту Рейгана — может ли режим, который в массовом порядке убивал своих граждан, арестовывал и высыпал невинных людей, не быть злом? — но также знали, что для того чтобы сопротивляться и в конце концов победить, нужно было отбросить моральный релятивизм и назвать вещи своими именами.

История доказала, что прав был Рейган, а не его высоколобые критики Но сегодня мы вновь и вновь слышим мнения таких людей, как специальный советник французского Института международных отношений Доминик Мойси, который недавно заявил, что «сочетание религии и национализма в Америке является пугающим. Мы чувствуем себя преданными Богом и национализмом, и поэтому мы строим Европейский союз так, чтобы он служил как барьер, предохраняющий от религиозных столкновений».

Для многих европейцев Америка — это торжествующий материализм, с одной стороны, и примитивное религиозное манихейское деление мира на добро и зло — с другой. В свою очередь, немало американцев считают европейцев трусливыми, неблагодарными гедонистами, всецело зависящими от американской защиты и готовыми, для обеспечения своей комфортабельной жизни, пойти на сделку с любым агрессором.

Впрочем, есть и исключения: благодаря своему опыту граждане бывшего советского блока совсем по-другому относятся к Америке. Исключения можно найти даже в сердце старой Европы, и самое яркое из них — французский президент Николя Саркози. Новый президент Франции без всяких обиняков подтвердил близкие отношения, связывающие Америку и Францию, особо отмечая тот факт, что Франция «обязана» Америке тем, что «мы свободные люди, а не рабы». Саркози не побоялся также сказать, что Америка «построила величайшую в мире нацию».

И тем не менее отрицательное отношение к США и американцам в Европе преобладает Отмечая глубокую враждебность к Америке во французской политической жизни, Жан Франсуа Ревель проницательно заметил в «Большом параде», что «если убрать антиамериканизм, то от современной французской правой и левой политической мысли ничего не останется».

Identity в Европе и США

Частично эту враждебность можно приписать диаметрально противоположным концепциям identity и демократии, которые лежат в основе американского и европейского взгляда на мир. Европа идет по пути космополитизма, выстраивая себя на основе универсального идеала. В рамках этого идеала разрушаются любые барьеры между людьми, а культуры рассматриваются как абсолютно равнозначные, включенные в единое глобальное пространство. Но что происходит, когда люди теряют ощущение живой связи со своей культурой и историей, когда она выхолащивается и превращается в лучшем случае в музейный экспонат, а различия становятся «почвенным космополитизмом», — все это остается вне поля зрения В этой модели важно только то, что во имя мира и торжества демократических прав различия должны быть уничтожены.

Американский взгляд на мир, наоборот, приветствует различия. Это мир, в котором различные индивидуумы и группы связаны со своей, особенной историей, традициями и образом жизни, при этом общей платформой для всех групп является верность идеалам демократии Приветствуется не только право каждого полностью выражать свою специфическую, отличную от других identity — само коллективное участие в демократической жизни становится важным источником и признаком американской самоидентификации Таким образом, демократия выступает и в качестве средства, и в качестве цели.

В США различные культуры сосуществуют друг с другом, иногда пересекаясь, иногда отдаляясь друг от друга. Социальные рамки при этом не требуют сглаживания различий. Все, чего они требуют — это верности системе, которая защищает права каждого, и участия в общественной жизни, которая является основой системы. В этой модели демократия и identity не только не противостоят, но наоборот - поддерживают и укрепляют друг друга В отличие от этого в европейской истории identity и демократия, как правило, находились в постоянной борьбе В самоидентификации видели в первую очередь связь человека с данным конкретным местом, традициями и обычаями, в то время как роль демократии заключалась в том, чтобы снять, уничтожить эти различия, вывести человека из его культурного и религиозного «местечка» и сделать его гражданином мира. Выбор был ясен и однозначен: можно присоединиться к частному или общему, быть гражданином национального государства или гражданином мира, исповедовать определенную, отличную от других религию или быть гуманистом, защищающим общечеловеческие ценности. Другими словами, можно поклоняться или identity, или демократии — но никак не им обеим одновременно Неудивительно поэтому, что и в сегодняшней Европе identity и демократия находятся по разные стороны баррикад.

Чадра как линия разлома

Отказ большинства мусульманских эмигрантов интегрироваться в европейскую культуру превратился для Европы в огромный вызов Видимым проявлением этого отказа многие европейцы считают чадру. Но что делать — чадра является неотъемлемой частью мусульманской культуры и identity. Как линия разлома, где встречаются два геологических пласта и где между ними создается неустойчивая и опасная трещина, так и чадра стала линией раскола не только между двумя культурами — европейской и мусульманской, но и между демократией и identity.

В 1989 году три мусульманские школьницы были исключены из французской школы за то, что отказались снять в классе свои хиджабы — традиционные исламские женские головные платки Спор о праве на ношение чадры, хиджаба и различных других платков вспыхнул в самых разных частях старого континента Во Франции это в конце концов привело к закону 2004 года, запретившему ношение платков и других «подозрительных» религиозных символов в публичных школах, включая кипу и бросающиеся в глаза кресты. Аргументом в пользу этого запрета служило то, что чадра, кипа и кресты являются знаком принадлежности данного индивидуума к какой-то одной, отличной от других группе. Французские власти считают, что общественное пространство не должно быть «засорено» подобного рода различиями, оно должно оставаться нейтральным. Закон получил широкую поддержку: опросы общественного мнения показали, что около 70 % французов поддерживают его Даже среди французских мусульман 45 % женщин высказались в пользу этого запрета, и только 43 % проголосовали против. Высказывалось также опасение, что разрешение носить платки в общественных местах приведет к огромному давлению со стороны фанатиков на тех, кто раньше этого не делал Таким образом, свобода индивидуума, свобода его выбора окажется под угрозой.

Те, кто выступал за запрет чадры, поддерживали тезис нейтрального общественного пространства, где торжествует объединяющий, а не разделяющий граждан принцип. Именно поэтому, считали они, религиозные различия могут проявляться дома, в частной, но не в общественной жизни. Сторонники этой точки зрения утверждали, что такая политика способствует укреплению демократических основ общества.

Так ли это на самом деле? Если ношение чадры или хиджаба является интегральной частью культуры, к которой принадлежит женщина, если это часть ее identity, если она видит в их ношении религиозную заповедь, сделает ли запрет ее более лояльной по отношению к европейскому обществу? Будет ли найден благодаря этому правильный баланс между требованиями identity и защитой демократии?

У меня есть свой собственный опыт в этом вопросе. После приезда моей жены Авиталь в Израиль в 1974 году (я в это время еще находился в СССР, поскольку не получил разрешения на выезд) она стала религиозной, черпая значительную часть своих сил в религии. Незадолго до моего ареста она решила покрыть голову, что является религиозной традицией еврейских замужних женщин (девушки не покрывают голову, религиозные мужчины носят кипу). Она написала мне о своем решении, объясняя это тем, что такой шаг укрепит ее связь со мной и с нашей исторической традицией, которая стала так важна для нее.

Но ее беспокоила мысль: не будет ли это слишком драматическим шагом для меня? Не станет ли ее слишком быстрое вхождение в религиозный мир препятствием в наших отношениях? Делясь своими сомнениями, она написала, что снимет платок, если я буду против Я уважал ее чувства, но боялся, что мы слишком быстро движемся в неизвестном направлении. Кто знает, куда нас это приведет? Я ответил, что я предпочел бы видеть ее без головного платка.

Так она и сделала, но примерно через год после моего ареста, в то время как Авиталь колесила по странам и континентам, борясь за мою свободу, она решила снова покрыть голову. Поскольку я уже был в тюрьме, ей было намного труднее связаться со мной, но все-таки она сумела передать записку через мою маму. В ней она писала, что раздвоенность между верой, одушевлявшей ее и придававшей ей силы, и невозможностью ее внешнего выражения стала для нее мучительной. Она чувствовала, что в своем внешнем поведении она должна проявлять свою внутреннюю жизнь и веру.

Как диссидент, порвавший с миром двоемыслия и черпавший сипы из своего внутреннего ощущения свободы, я признал силу ее аргументов Мне было ясно, что если покрытие головы стало так важно для нее, если это поддерживало ее — тогда она должна была носить платок. Он стал частью ее внутреннего мира, он стал частью ее самосознания, ее identity.

Летом 2007 года бывший диссидент и бывший президент Чехословакии Вацлав Гавел, бывший премьер-министр Испании Хосе Мария Аснар и я организовали конференцию по безопасности и демократии. Конференция эта, состоявшаяся в Праге, стала форумом демократических диссидентов со всего мира: Судана. Китая. Кубы. Белоруссии, России, а также со всего Ближнего и Среднего Востока — Египта. Саудовской Аравии. Ливана. Ирака и Ирана Среди двухсот участников и гостей две женщины ходили с покрытыми головами: моя жена и глава Американского исламского конгресса Зайнаб аль-Суваи. Они подружились, и Зайнаб сделала моей жене подарок — красивый арабский головной платок с приложенной к нему запиской: «Моей сестре по вере». Глядя на Зайнаб, я представлял себе, что бы она чувствовала, если бы ее дочерям было запрещено появляться в американской школе (она живет в Вашингтоне) в платке.

Европейские страны решали проблему покрытия головы и лица различным образом. Большинство согласились с тем, что в случае конфликта между профессиональными обязанностями и религиозными предписаниями религия должна уступить. Великобритания запретила никаб — мусульманский женский головной убор, закрывающий лицо, с узкой прорезью для глаз, как не соответствующий роли учителя. Но вопрос выходил далеко за рамки чисто профессиональных обязанностей. Премьер-министр Великобритании Тони Блэр назвал чадру признаком разделения людей. В Германии в четырех землях учителям было запрещено появляться в классе в головных платках, в Бельгии был запрещен никаб, голландское правительство полностью запретило ношение паранджи и других религиозных аксессуаров, закрывающих лицо Этот первый в Европе тотальный запрет на исламский обычай закрытия лица был сделан «для соблюдения общественного порядка и во имя безопасности и защиты других граждан».

Мнение о том, что паранджа, чадра, хиджаб или любые другие формы покрытия головы и лица являются препятствием для успешной интеграции, широко распространено в Европе Нет сомнений, что в этом есть доля истины — но только в том случае, если они являются частью намного более широких ограничений, жертвой которых становятся исламские женщины.

Однажды я выступал перед группой европейских политиков, которые с большой симпатией отнеслись к моей мысли о том, что между демократией и безопасностью существует тесная связь (а потому, по европейским стандартам, они могли бы считаться консерваторами). В ходе нашего разговора была также затронута и тема чадры. Мои собеседники были шокированы и удивлены тем, что, несмотря на такое широкое согласие по многим вопросам, здесь наши позиции кардинально расходились. Я был против французского закона о запрете ношения религиозных символов в общественных местах и выступал за право носить их в любом месте, за исключением ограничений, накладываемых некоторыми профессиями (например, учителя и врачи не должны носить чадру).

— Если вы разрешить покрывать голову или носить чадру одним женщинам, то другие, те, кто этого не хотят, не смогут сопротивляться давлению со стороны общины и своих семей. — говорили мои собеседники. — В результате интеграция, и особенно интеграция женщин, будет значительно затруднена.

Я ответил им вопросом: «Чего вы больше опасаетесь — того, что женщины будут ходить с покрытой головой, или того, что это будет сделано под давлением?».

— И того и другого, — последовал ответ.

— Вот в этом-то и заключается проблема, — сказал я. — Нет сомнений, что необходимо решительно бороться с насилием, которое начинается с насильственного покрытия головы и распространяется на самые различные сферы жизни женщины, от запрета покидать дом и получать образование до убийств на почве «опороченной семейной чести». Бороться с этими и подобными им явлениями — долг и обязанность демократического общества. Но все дело в том, что даже в случае добровольного ношения платка вы видите в этом проблему, поскольку для вас проблематична сама их культура, их identity. Вы хотите защищать демократию путем запрета свободного выражения самоидентификации. Путь этот выглядит очень соблазнительным, вам кажется, что таким образом можно преградить путь экстремистам. — но это ошибочная точка зрения, и цена этой ошибки, цена запрета identity может быть очень высокой.

Французский закон, запрещающий ношение религиозных символов в общественных местах, отражает веру французов в то, что сильные проявления национально-культурной самоидентификации угрожают их обществу. Они верят, что защита демократических завоеваний требует ослабления identity и создания абсолютно нейтрального общественного пространства, в котором отсутствуют резкие культурные различия Они убеждены в том, что только так можно избежать конфликтов и защитить всеобщее равенство. Согласно этому взгляду, свобода не включает в себя право кардинально отличаться от остальных, право быть связанным с какой-то определенной (пропуск скана).

Роль identity в американском общественном пространстве

В Америке история с хиджабом имеет другой финал Когда в 2004 году американская школа в Маскоги, штат Оклахома, попыталась запретить одиннадцатилетней мусульманской девочке приходить на уроки в платке, государство немедленно вмешалось — но не на стороне школы, а на стороне девочки. Власти штата не только не ограничили, а наоборот — защитили ее право выражать публично свою собственную identity. Одновременно с принятием в том же 2004 году французского закона ведущие представители демократической партии подали в подкомитет американского конгресса по правам человека резолюцию, резко критикующую правительство Франции за ограничение свободы религиозного выражения Резолюция была принята подавляющим большинством голосов.

Так почему же в Америке, в отличие от Европы, хиджаб не является проблемой? Разница заключается в том, что американцы совершенно по-другому понимают общественное пространство. Здесь оно не освобождено от identities, а наоборот — плотно «заселено» ими, в нем в равной мере и в полном соответствии с демократическими принципами представлены самые различные идентичности.

Под общественным пространством понимается любое место, находящееся за порогом частного дома, здания или учреждения. Государство не требует, чтобы граждане придерживались определенной identity, и не дискриминирует одну самоидентификацию в пользу другой. В то время как в Европе публичные проявление identity рассматриваются как угроза демократии, в Америке они не только защищены законом, но и воспринимаются как важный элемент демократии, укрепляющий ее.

Мой близкий друг, еврей по национальности, в свое время работал в штате покойного сенатора-демократа Генри «Скупа» Джексона Желая продемонстрировать свою преданность работе, он пришел однажды на Капитолийский холм во время еврейского праздника. Сенатор Джексон удивился: «Почему ты здесь? Разве сегодня не твой праздник?» Мой друг ответил: «Работа с вами для меня важнее». Джексон, который не был евреем, сказал: «Слушай меня хорошенько, мой мальчик: если ты действительно хочешь быть хорошим американцем, в первую очередь будь хорошим евреем». Таким образом, в самом сердце американского общественного пространства, в конгрессе, identity в ее самых разных проявлениях не только приветствовалась, но и поощрялась.

Что кажется таким естественным для американцев, совершенно невозможно в Европе. В начале девяностых годов я посетил один из бастионов академической свободы. Оксфордский университет, где встретился с одним из самых независимых и мощных философских умов Европы, с человеком, к которому я испытывал величайшее уважение. В беседе с ним я сказал, что на меня произвела огромное впечатление деятельность местной студенческой ячейки ХАБАДа — еврейской религиозной группы, которая занималась тем, что знакомила студентов-евреев с традициями и религией своего народа Мой собеседник решительно не согласился со мной: с его точки зрения, вся это деятельность была опасной провокацией. «Мы, евреи, никогда не должны забывать, что здесь мы гости. Мы можем быть евреями в нашем доме и в нашей семье, но наше еврейство ни в коем случае не должно быть частью публичной жизни».

Разница между американским и европейским отношением к identity имеет глубокие исторические корни. Сравнивая историю и ценности Американской и Французской революции, мы видим, что религиозная традиция и identity повлияли на рождение США в не меньшей степени, чем политические традиции демократии и Просвещения. Первые городские собрания проводились в тех же самых домах, которые служили церквями. Процедуры голосования, дебатов и дискуссий, в ходе которых избирались магистраты, были аналогичны тем, по которым избирались религиозные лидеры общин. Таким образом, демократия произрастала на почве индивидуального самосознания и социальной ответственности, своим корнями уходивших в протестантские религиозные принципы С самого начала, частично в силу различных случайных причин, а частично и преднамеренно. Америка родилась как разнородная нация и таковой осталась и по сей день.

Европейцы прибывали в Америку из разных стран. При этом сами по себе они состояли из разнородных групп, ни одна из которых не могла контролировать другую. Помимо англичан, на атлантическом побережье США обосновались испанцы (во Флориде и в Калифорнии), французы и канадцы (в Новом Орлеане) и немцы (на Среднем Западе) Религиозная жизнь была не менее разнообразной: немецкие протестанты и кальвинисты на севере, члены англиканской церкви на юге, католики на атлантическом побережье, квакеры в Пенсильвании, голландские реформисты в Нью-Йорке и много, много других течений и сект, разбросанных по самым разным уголкам Америки. Начиная с созданной Роджером Вильямсом колонии Род-Айленд, где царили религиозная свобода и веротерпимость, религиозные авторитеты разрабатывали теологию, для которой свобода совести стала религиозным правом, а соблюдение ее считалось религиозной обязанностью.

Выкованная из этого разнообразия совместная американская identity нашла свое наиболее полное выражение в надписи на гербе нации: Е pluribus ипит: из множества — единство Америка всегда была обществом эмигрантов, не объединенных этническими узами. Тем не менее ее основатели решительно отвергали идеи, которые сегодня продвигает мультикультурализм. Они отказались установить границы штатов в соответствии с языком, этническими или религиозным особенностями Они разработали единую систему гражданского просвещения, которая ликвидировала неграмотность, подготовила народ к самоуправлению и, что не менее важно, объединила его в общих воспоминаниях, традициях и истории. Зта политика не ставила своей цепью запретить или ограничить индивидуальные выражения религиозной, этнической или любой другой identity. Плюрализм, а не мультикультурализм был моделью для отцов-основателей США (единственным и страшным исключением из этого плюрализма было рабство негров в течение целого века после рождения Америки и их юридическое неравенство в течение еще ста лет).

Возраставшие в течение всего XIX века огромные потоки эмигрантов прибывали не только из протестантской Северной Европы, но также из католической Западной Европы (Италия. Ирландия) и католической, православной и еврейской Восточной Европы В дополнение к своей собственной identity эти огромные массы новоприбывших адаптировали американскую самоидентификацию, создав новый, так называемый «дефисный» вид идентичности: ирландско-американскую, итальяно-американскую, польско-еврейско-азиатско-американскую и, хотя и с гораздо большими трудностями и после веков преследований и борьбы — африкано-американскую. В таких «дефисных», или, как я их называю, пересекающихся identities дефис, по словам одного из ведущих писателей на темы самоидентификации, демократии и плюрализма Майкла Вольцера это плюс, а не минус. По словам другого ведущего специалиста по американской эмиграции Джона Хигама, дефисность строит здесь и этническую, и американскую identity. В центре ее — глубокая верность идеалам демократии. Когда в 1958 году участников опроса под названием «Гражданская культура» спросили, что делает их американцами, подавляющее большинство ответили — свобода Но и свобода имеет свою собственную историю, и верность свободе — это тоже вид identity, который выражается в верности обществу, где каждый вправе выражать свою собственную идентичность.

Американцы стремятся к более сильной и всеохватывающей identity, чем современные европейцы Интеграция в американскую жизнь не проходит безболезненно, но при этом американская идеология всегда исповедовала разнообразие, основанное на общих гражданских идеалах.

В то время как Американская революция произрастала из различных религиозных конфессий и была основана на глубоком религиозном чувстве. Французская революция полностью отрицала религию В то время, как лидеры американских религиозных общин принимали активное участие в революции, во Франции местное духовенство рассматривалось, как главный ее враг Тесно связанная с репрессивными монархическими структурами, феодалами и правящей элитой, церковь была ярмом, которое нужно было сбросить для того, чтобы обрести свободу. В Америке никогда не было господствующей религии, и сразу же после революции церкви становились все менее и менее официальными, раздрабливаясь на различные самоорганизующиеся, добровольные течения, заботившиеся о своем финансировании самостоятельно Гарантией сохранения этого добровольного характера американской церкви является соответствующий параграф в «Билле о правах», который гарантирует свободу вероисповедания и отделение церкви от государства Зто не только не ослабило, а наоборот — укрепило американскую церковь В сущности, сама свобода воспринимается как святой религиозный принцип, или, как гласит известная формулировка в американской Декларации независимости, человек наделен своим Создателем неотъемлемыми правами. Не случайно Томас Джефферсон, который добивался утверждения «Билля о правах», провозгласившего отделение церкви от государства, говорил о таких дорогих ему принципах в религиозных терминах: «Всемогущий Господь создал ум свободным и выразил своим высшим желанием, чтобы он и впредь оставался свободным и не терпящим никаких ограничений». В своей классической работе «Демократия в Америке», опубликованной в 1830 году. Алексис де Токвиль отмечает, что Америка предлагает «интимный союз религиозного чувства с чувством свободы».

Этот интимный союз утерян многими европейцами, для которых американский индивидуализм символизирует материализм, культурную пустоту и отсутствие подлинной общинной жизни. На первый взгляд, европейская критика Америки не лишена оснований: карьеризм, эгоизм, преклонение перед успехом и богатством действительно в какой-то мере опустошают многих американцев Но американский индивидуализм не сводится только и исключительно к материализму: он является основой для добровольного участия в общественной жизни и той гражданской культуры, которая строится на уважении и принятии общих для всех ценностей и целей.

Парадоксальным образом именно американский индивидуализм делает возможным создание новых и постоянное пополнение уже существующих религиозных общин в Америке. Зто способ восстановления своей связи с другими, это способ выйти за рамки своей ограниченной личности, это прорыв из тюрьмы эгоизма во имя целей, которые больше, чем просто физическое существование.

Американский опыт показывает, что религия, как и другие формы самоидентификации, не есть антипод демократии. Что же касается демократии, то именно она является гарантом свободного выражения и проявления identity. В этом смысле само свободное выражение любой — религиозной, национальной, культурной, этнической — identity становится не угрозой демократии, а ее признаком Религиозная жизнь расцветает именно потому, что выступает как в форме личного самовыражения, так и в форме общинной солидарности. Французская революция, во имя идеалов свободы, равенства и братства акцентировавшая внимание на похожести людей, видела в религии, как и в любой другой identity, разделяющий фактор. Именно для борьбы с такими сильными identities тогдашнее французское правительство создало департаменты, которые сознательно уничтожали границы между различными региональными культурами. Цель состояла в том, чтобы объединить их в единое государство, управляемое из Парижа. Все диалекты, кроме парижского, были запрещены Происходило это задолго до того, как во французских школах возникла проблема головного платка.

Американская революционная идея свободы по-иному относилась к той роли, которую играют различия в демократической жизни. Вот что писал об этом Джеймс Мэдисон в «Записках федералиста», эссе 10: «Свобода для фракций все равно что воздух для огня — пища, без которого он немедленно гаснет Но было бы не меньшей глупостью ликвидировать свободу, жизненно необходимую для политической жизни, лишь по той причине, что она питает фракционность, равно как желать уничтожения воздуха, без которого невозможна живая природа, лишь потому, что он придает огню разрушительную силу».

Для отцов-основателей американской демократии фракция, часть была не только естественным побочным продуктом демократической жизни, но и, в определенном смысле, ее гарантом Разнообразие различных интересов наряду с системой сдерживающих факторов и противовесов, встроенное в американскую конституцию, гарантирует, что ни одна группа не сможет захватить в свои руки монопольную впасть Наличие различных сильных identities и разных идеологий, которыми они питаются, становится непременным для защиты и сохранения демократии.

Феномен американского еврейства

Для меня, естественно, наиболее близким и знакомым случаем разнообразия различных identities и их свободного проявления (или отсутствия оного) является еврейская identity. Здесь контраст между Европой и Америкой особенно ярок. Европейские национальные государства имеют длинную историю нетерпимости и преследований, которые были характерной чертой господствующей самоидентификации по отношению к другим. Именно это явилось одной из причин того, что демократия заняла исключительно отрицательную позицию к identity как таковой, и поэтому возникло такое понятие, как нейтральное общественное пространство. Наполеон определил эмансипацию как освобождение от конкретной идентичности. Другими словами, свобода означала равенство, достичь которого можно было, лишь отбросив все и всяческие различия.

До эпохи Просвещения жизнь любого меньшинства в Европе была нелегкой, но для евреев, которые на протяжении более чем тысячи лет воспринимались как живое олицетворение зла, она была особенно тяжелой. Для большинства европейцев евреи были не просто воплощением «чужака», упрямым меньшинством в самом сердце старого континента, но врагами рода человеческого, бесстыдно предающими основные моральные принципы и нормы.

Вероятнее всего. Шекспир никогда не видел евреев, поскольку они были изгнаны из Англии за триста лет до его рождения. Тем не менее он создал своего печально знаменитого Шейлока на базе существовавших тогда стереотипов. В свою очередь, его «Венецианский купец» укреплял эти стереотипы и оказал огромное влияние на формирование образа еврея на протяжении многих веков.

История евреев Европы до периода эмансипации была историей дискриминации, преследований и изгнаний Она включала в себя изгнание из Англии в 1290 году, дважды из Франции — сначала в 1132. а затем в 1394 году, из Испании в 1492 и Португалии в 1497. В немецких провинциях дарованное евреям право на проживание постоянно пересматривалось, они находились под постоянной угрозой депортации и были ограничены в своих профессиональных занятиях и владении собственностью.

Когда над Европой задули ветры эмансипации, евреям был предоставлен выбор: они могли стать равноправными гражданами при условии, что их еврейство, то есть identity, будет ограничено их частной жизнью. Многие евреи, которые страстно желали покончить с вековыми преследованиями, пошли на это. Для того чтобы соответствовать требованиям «общественной невидимости», иудаизм был реформирован Началось это движение за реформизм в Германии. Еврейские молитвы были переведены на немецкий язык, празднование шабата было перенесено с субботы на воскресенье, были отменены традиционные правила кашрута. Таким образом реформистские лидеры надеялись помочь евреям стать равноправными гражданами Германии или, как назвал это позже один из мыслителей Просвещения поэт Иегуда Лейб Гордон, «быть евреем дома и гражданином на улице». Примечательно то, что еврейское реформистское движение того периода не считало евреев отдельной нацией, а видело в них «немцев Моисеевой веры».

Но эта стратегия постепенного исчезновения оказалась глубоко и трагически ошибочной. Просвещение и эмансипация обещали, что при условии публичной «невидимости» их еврейства евреи станут равноправными гражданами. Но то, что началось с уничтожения еврейства в общественном пространстве, закончилось попыткой уничтожить евреев как таковых. Страна, породившая Реформу, станет также страной, где евреи будут осуждены на уничтожение.

Европейские демократические идеалы не оставляют места для еврейской identity — в этом вопросе сходились как правые, так и левые. Каждая идеология лелеяла свою мечту о похожести и единстве, о мире без различий, будь то фашистская универсальная identity или же растворение всех identities. Как в кривом зеркале, обладающем в то же время своей глубокой внутренней логикой, в мечте о таком мире нацистский тоталитаризм перекликается с утопическим универсализмом. Оба они отражают наследие европейской культуры, в которой демократия и identity противостоят друг другу и в которой нет места для существенных различий. Другими словами, европейская культура требует, чтобы самоидентификация в Европе была однородной — либо потому, что у всех должна быть одна и та же идентичность, либо потому, что ее не должно быть ни у кого В обоих этих мирах еврейской identity не оставапось места.

Первые приехавшие в Америку евреи привезли с собой взгляды, сформированные в Европе Возникшие в основном в среде выходцев из Германии (следующая большая волна эмигрантов, спасавшихся от погромов в России и Восточной Европе, начала прибывать в Америку в восьмидесятых годах XIX века), ранние еврейские движения были типично реформистскими. Они, как и на старом континенте, продолжали настаивать на том, что евреи — это не национальность, а религия В 1835 году конференция лидеров реформистско-движения заявила «Мы более не рассматриваем себя как нацию. Мы — религиозная община», а Ветхий Завет есть не более чем выражение «морального и философского развития соответствующих исторических периодов».

Однако по мере того, как евреи все больше становились американцами, они все больше были готовы выражать свою особую, еврейскую identity. Очень ясно это видно на примере тех документов, которые принимало движение реформистских евреев в разные периоды своего существования. В 1937 году то самое реформистское движение, которое не считало евреев нацией, провозгласило, что «иудаизм — это душа того, чьим телом является Израиль», и что в Палестине «мы видим воплощение обновленной жизни для многих из наших братьев». Они чувствовали себя обязанными помочь строительству еврейской Родины.

Еще через сорок лет интенсивной американизации, в 1976 году то же самое реформистское движение, которое вначале видело себя мостом к ассимиляции, начало демонстрировать свое критическое отношение к окружающей культуре и желание отдалиться от нее: «Получающая все большее распространение угроза свободе и духовная пустота значительной части западной культуры заставляют нас предпочесть ценностям нашего общества вечные и непреходящие ценности иудаизма». Что же касается Израиля, то реформистское движение объявило о своей вечной связи «с этой землей и возрожденным еврейским государством».

К 1997 году реформистский иудаизм утверждал «Именно наш древний Завет и наша уникальная история являются доказательствами наличия Господа».

Как и другие религиозные течения, реформистский иудаизм постепенно переходил от страха поддержки отдельной, сепаратной identity к пониманию того, что только такая identity и может сохраниться с течением времени. Зтот пример ярко показывает нам, что американская демократическая жизнь, которая является сутью американской самоидентификации, совершенно сознательно оставляет место и поощряет выражение каждой специфической идентичности.

Идея еврейской identity как легитимной части общеамериканской identity, как части пояпьной гражданственности сыграла огромную роль в создании мощного движения за освобождение советских евреев Солидарность евреев со своими братьями за железным занавесом была сильна во многих странах, но нигде она не была так связана с базовыми ценностями самой страны Нигде евреи не были готовы так открыто связать борьбу за советских евреев с защитой основополагающих интересов и ценностей государства, в котором они жили. В борьбе за советских евреев их американские собратья выражали свои пересекающиеся identities одновременно как американцы они боролись за базисные права человека, которые воспринимаются в демократическом обществе как само собой разумеющиеся и в которых Советы отказывали своим гражданам: свободу слова, вероисповедания, собраний и, конечно же, свободу эмиграции. Как евреи, они проявляли солидарность со своими братьями по крови. Участие в борьбе за освобождение советского еврейства стало для них настолько же американским, как и участие в маршах движения за гражданские права афроамериканцев, акции протеста против апартеида в Южной Африке или призывы прекратить геноцид в Судане Они нисколько не стеснялись своего еврейства, не старались его скрыть — наоборот, почти каждая синагога и культурный еврейский центр превратились в поле битвы, которая затем переместилась в конгресс. Сенат, Белый дом, то есть в самое сердце американской администрации. Зто была двадцатипятилетняя борьба, в которой участвовали сотни тысяч людей, борьба, которая помогала не только советским евреям, но и тем, кто за них боролся.

Еврейская пословица гласит: «Больше, чем евреи хранили субботу, суббота хранила их». Борясь за права советских евреев, их американские собратья в каком-то смысле обретали самих себя.

После освобождения из тюрьмы я колесил по всей Америке: наконец-то у меня появилась возможность поблагодарить американских евреев за их поддержку. Но во время каждой встречи я слышал одно и то же не вы, а мы должны благодарить вас — вы придали смысл нашей жизни и нашему иудаизму. Наблюдая, как я играю со своей маленькой дочкой возле нашего дома в Иерусалиме, моя соседка, бывшая жительница Нью-Йорка, со вздохом высказала ту же мысль: «Как было хорошо, когда ты был в тюрьме, это было такое замечательное для нас время — столько эмоций, встреч, энергии и активности, такая бурная общинная жизнь…» Мне захотелось извиниться за то, что в конце концов я оказался на свободе.

Финальным актом этой двадцатипятилетней борьбы стала массовая демонстрация в Вашингтоне, которая состоялась во время первого визита Горбачева в США 7 декабря 1987 года. Это было время больших надежд на окончание «холодной войны» и сближение с СССР Некоторые из лидеров еврейских организаций проявляли нервозность не будет ли расценена эта демонстрация как открытый вызов советскому лидеру в момент улучшения отношений, не будет ли она выглядеть как провокация по разжиганию «холодной войны»?

Я был категорически не согласен с ними — я был уверен, что именно сейчас наступил самый правильный момент для того, чтобы оказать давление на советских лидеров и заставить их согласиться на свободную эмиграцию советских евреев из СССР Тогда в ход пошел другой довод функционеры еврейских организаций убеждали меня, что в декабрьский мороз в Вашингтоне соберется максимум несколько тысяч человек, не больше. Тогда я вместе с Авиталь и нашей только что родившейся дочкой Рахиль на четыре месяца фактически переехал в США и посетил более тридцати городов с тем, чтобы мобилизовать еврейство Америки на поддержку этой демонстрации.

Рядовые американские евреи, у которых не было никаких проблем с самоидентификацией и которые с воодушевлением включились в борьбу за советских евреев, не разделяли тревог своих лидеров В назначенный день они стали прибывать в Вашингтон на машинах, автобусах, самолетах — более 250 ООО американских евреев приехали в Вашингтон, требуя от Горбачева: «Отпусти народ мой!».

Все опасения, что демонстрация будет расценена как антиамериканская, немедленно испарились Еврейские конгрессмены говорили мне на следующий день, что это был великий момент в их политической карьере, что их коллеги на Капитолийском холме поздравляли их с огромным успехом и с тем, что они показали пример всем американцам: так нужно защищать свои принципы Identity и демократия не находились в состоянии войны, они были по одну сторону баррикад, укрепляя друг друга в борьбе против режима, который отрицал и то и другое. И мощь их союза оказалась решающей: используя демократические методы во имя демократических ценностей. identity сумела завоевать огромную симпатию.

Когда Горбачев попросил Рейгана отказаться от требований свободы эмиграции. Рейган, указывая на массовую демонстрацию у Белого дома, сказал: «Американский народ не позволит мне этого».

С точки зрения американцев, identity не является угрозой общественной жизни до тех пор, пока она выражается добровольно и не навязывается властями. В качестве свободного выбора проявления identity, как правило, завоевывают общественную поддержку. Когда в 2006 году городской совет Форт Коллинс (штат Колорадо) запретил установку ханукального светильника на городской площади, жители города, в большинстве своем не евреи, в знак протеста стали зажигать светильники в своих домах, а местный паб предоставил часть своего внутреннего дворика для установки ханукии.

Понятно, что евреи — не единственный случай отличной от других identities Различные потоки эмиграции в Америку всегда старались держаться своих этнических общин и наряду с американизацией и отчасти ассимиляцией продолжали сохранять свою, только им присущую identity. Такие группы, как амиши, прилагали особые усилия для того, чтобы продолжать вести почти полностью закрытую общинную жизнь и обучать своих детей особым, присущим только им обычаям. Но большинство этнических групп активно участвует в американской жизни через газеты, клубы, образовательные инициативы и политические кампании. В двадцатые годы XX века многие американцы ирландского происхождения активно поддерживали борьбу Ирландии за независимость. Рузвельт жаловался Сталину на влияние польско-американского лобби, кубинские эмигранты постоянно поддерживают эмбарго против Кастро и в цепом влияют на политику администрации в отношении Кубы.

Но американцы также продемонстрировали, что там, где демократические нормы и identity сталкиваются, identity должна уступить. Несмотря на все усилия мормонов. Юта не становилась американским штатом на протяжении пятидесяти лет до тех пор, пока полигамия, процветавшая среди мормонского населения, не была официально осуждена их церковью Еще один пример — строгое соблюдение законов о запрете ранних браков, которое тоже далось не без борьбы. Жесткие требования предъявляются тем, кто хочет стать гражданином США не только в вопросе владения языком и знания гражданского права, но также и в демонстрации лояльности американским принципам демократии.

Индейцы и афроамериканцы остаются символом неудачи Америки в деле интеграции некоторых групп населения Обе эти группы не прибыли в Америку добровольно: первые находились здесь всегда, вторые были привезены насильно. При всем при том они являются не правилом, а исключением: успешный опыт Америки в интеграции вновь прибывших не имеет себе равного.

Мусульмане также заметно лучше интегрируются в США чем на старом континенте. Европейским сторонникам запрета хиджаба стоит обратить внимание на то, что происходит это несмотря на намного больший либерализм американских законов о свободе слова и вероисповедания по сравнению с европейскими. Опрос исследовательской организации «Центр Пью» в мае 2007 года среди 1000 американских мусульман показал, что 76 % удовлетворены местом своего проживания и работы, а процент тех, кто был в целом доволен ситуацией в США был даже выше среди американских мусульман по сравнению с остальными гражданами Америки. В то время как среди британских и немецких мусульман соответственно 81 и 66 % определяли себя в первую очередь как мусульмане, в Америке этот процент был равен только 47. что ближе к аналогичным показателям среди американских христиан.

Доказательством верности граждан Америки вечным ценностям их страны является тот факт, что протест здесь направлен, как правило, не против американских идеалов, а против их нарушения. От борьбы Линкольна против рабства и Мартина Лютера Кинга против дискриминации до повторяющихся попыток всех партий опереться в ежедневной политике на непреходящие принципы конституции, акцент делается на утверждении тех ценностей, которые являются сутью американской жизни и которые формировали американскую identity в течение более чем двухсот лет.

Identity на службе у демократии

Различные подходы к identity и демократии нашли свое отражение в свободном мире в решении тех наболевших вопросов, с которыми он сталкивается Американская модель, которая базируется на связи между пересекающимися самоидентификациями и демократией, основана на глубоком уважении к правам человека Такая модель создает необходимые предпосылки для плодотворного сотрудничества identity и демократии.

В Европе депо обстоит иначе Будь то мультикультурализм, как в Великобритании или Нидерландах, или политика ассимиляции, как во Франции, демократия и identity рассматриваются здесь как антиподы, при этом выигрыш identity означает автоматический проигрыш демократии. К сожалению, европейская идея демократии не оставляет места для сильных и разнообразных самоидентификаций, каждая из которых утверждает свое видение жизни. Как постепенно блекнет мозаика ярких красок и опенков, так европейские страны, обогатившие мир своими разнообразными культурами, во имя всеобщей демократии теряют свою уникальную идентичность и становятся пустыми коконами, лишенными исторических корней Порывая связь со своими традициями и прошлым, постепенно растворяясь в мультикультуралистской или универсальной, глобальной identity, европейцы теряют связь с тем, что наполняло их жизнь значением и сознанием цели.

Европейский взгляд на identity и демократию как на борьбу двух противоположностей ставит еще более глубокий вопрос: может ли демократия, которая не оставляет места для identity, сохраниться на протяжении длительного времени?

Разрушительный, по мнению теоретиков post — identity, национализм сыграл важную роль в защите свободного мира от агрессий. В годы испытаний Рузвельт. Черчилль и де Голпь давали своим согражданам надежду и силу, обращаясь к историческим традициям и национальным ценностям. Чтобы защитить будущее своей нации, каждый из них обращался к ее уникальному прошлому. Голос свободной Франции, де Голпь, заявлял «Наша единственная цель — остаться до конца французами, достойными Франции». Черчилль напоминал своим соотечественникам, что «над всеми партиями, над всеми группами и классами… есть что-то, что объединяет и поддерживает всех нас, что дает силы пройти через все трудности и преодолеть их: это наше внутреннее единство под руководством правительства Его Величества». За год до Перл-Харбора, в своем третьем инаугурационном обращении. Рузвельт цитирует первое обращении к нации Джорджа Вашингтона и обращается к американскому прошлому, чтобы мобилизовать волю нации для предстоящих битв «Предназначение Америки было дано в пророчестве, которое сделал наш первый президент в его первой инаугурационной речи в 1789 году: «Мы призваны сохранить святое пламя свободы и защитить судьбу нашего республиканского устройства». Если мы, его наследники, растеряем этот священный огонь, если мы из-за наших сомнений и страхов позволим ему погаснуть, мы отвергнем ту судьбу, за которую так страстно и яростно боролся Вашингтон. Каждая жертва, которую мы принесем во имя защиты нации, будет оправдана сохранением ее веры и духа сейчас и в будущем».

Все эти лидеры в кризисной ситуации обращались к традициям, корням, истории нации для того, чтобы именно там черпать сипы для ее защиты Снова и снова на протяжении всей истории мы видим, что общества с сильным чувством identity, с желанием сохранить ее оказались более подготовлены для того, чтобы объединить свои усилия против общего врага. Брюс Бауэр, известный защитник прав гомосексуалистов, резко критиковал американских евангелистов за их враждебное отношение к этому сексуальному меньшинству. В своей книге он пишет, что именно поэтому принял решение уехать из Америки, поскольку не хотел жить в обществе, которое отвергает его.

Что же он обнаружил в Европе? Несмотря на торжество принципа всеобщей толерантности, здесь он был в меньшей безопасности, чем в США Не желая «навязывать» свои ценности и нормы мусульманским группам, в которых отсутствовали демократические традиции, либеральная Европа оказалась не в состоянии защитить его или гарантировать его личную безопасность. Как пишет Брюс Бауэр в своей книге «Пока Европа спала», европейские демократы вместо того чтобы защищать свои демократические нормы, либо игнорировали проблему, либо старались задобрить своих врагов, либо просто бежали. Брюс Боуэр пишет:

С учетом того, что я видел и слышал о евангелическом христианстве в США я не был чересчур расстроен тем, что в период после Второй мировой войны произошел общий упадок христианства в Европе, и тем, что церкви сейчас стоят практически пустые. Но я начал ощущать, что с исчезновением христианской веры из жизни общества исчезло чувство ясного смысла и цели жизни — и что Европа оказалась уязвимой перед лицом завоевания ее людьми, которые обладают значительно более развитым чувством веры и более глубокими убеждениями Не принимая религию всерьез, европейцы не могут себе представить, что кто-то может поступать именно так и исключительно серьезно относиться к вопросам религии.

Демократия требует определенной силы и страсти, чтобы организовать, мобилизовать, убеждать, привлекать людей, вдохнуть в них энергию для того, чтобы бороться за свои идеалы и веру. Эти сипы, эта страсть невозможны без глубокой и сильной связи со своим прошлым, со своими традициями, со своим народом. Identity и есть эта связь.

Соблюдение индивидуальных прав каждой личности важно для демократического общества, но общинная жизнь, жизнь, тесно связанная с обществом, не менее важна для индивидуума. Личность глубоко зависит от мира, в котором она растет Каждый человек родился в определенной семье, в определенной общине, он — часть общей истории, которая связывает членов этой семьи, общины, нации прочными узами Благодаря этому человек выходит за пределы своего узкого и конечного «я», он ощущает связь с чем-то большим, чем он сам. От того, насколько развито это чувство вовлеченности и взаимных обязательств, зависит в конечном счете успех в защите прав как самого индивидуума, так и всего общества.

Ослабление «самости» индивидуума не служит укреплению общества, и именно в этой точке Аристотель критиковал своего учителя Платона. Последний мечтал об утопической республике, где частные привязанности, особенно семейные, были бы уничтожены во имя более крепкой связи личности и государства. Для Платона одно было несовместимо с другим: чем крепче привязанность к семье, тем слабее привязанность к государству. Аристотель был с этим не согласен: для него человек может быть одновременно и хорошим отцом и патриотом, одно не противоречит другому. Более того — крепкие семейные ячейки являются основой крепких общин, которые, в свою очередь, строят сильные нации.

Конфессия христиан-евангелистов

Страх перед identity не ограничивается только Европой: многие либералы в Америке боятся христианских евангелистов, видя в них угрозу демократии. Они убеждены, что евангелисты пытаются подорвать выдержавшее испытание временем разделение религии и государства и снять те барьеры, которые были установлены для предотвращения тотального господства одной самоидентификации.

Я встречался со многими американскими евангелистами. Многих удивляет их необычайно теплое отношение к евреям и Израилю, но на самом деле это отношение родилось не на пустом месте Пуритане в намного большей степени, чем другие религиозные течения, идентифицируют себя с Ветхим Заветом Для них Америка, новый мир, в который они прибыли, в каком-то смысле символизирует Землю обетованную. Более того — в американской истории не было преследований евреев Несмотря на это многие евреи испытывают по отношению к евангелистам чувство страха и недоверия История вражды и преследований со стороны христианской церкви по отношению к евреям, миссионерская деятельность этой церкви и отрицание ею на протяжении веков легитимности иудаизма дают евреям прекрасные основания не доверять христианам-евангелистам — особенно учитывая тот факт, что их поддержка евреев основывается на вере в то, что перед приходом мессии все евреи должны обратиться в христианство.

Тем не менее во время посещения многих митингов евангелистов на меня не могли не произвести впечатления их глубокая симпатия к Израилю и большое количество израильских флагов, являвшихся непременной составной частью этих митингов. — вещь, которую совершенно невозможно увидеть где-либо еще в мире. Когда евангелисты говорят о наших «общих корнях» и «общей приверженности к Богу», многие мои друзья начинают нервно ерзать в креслах. «Разве ты не понимаешь, — говорят они мне, — даже если они не хотят обратить нас в христианство немедленно, они поддерживают Израиль только лишь для того, чтобы ускорить второе пришествие и Спасение». «Какое это имеет значение? — отвечаю я им. — По крайней мере, до прихода мессии у нас есть что делать вместе Когда же он придет, мы сможем решить наш спор, просто спросив его, был ли он здесь прежде. Но до тех пор, пока у нас есть общие враги, до тех пор, пока фундаменталистский, отрицающий демократию ислам угрожает не только Израилю, но и всему свободному миру, давайте трудиться вместе ради взаимной пользы».

Чувство доверия, которое я питаю к евангелистам, во многом основано на моем прошлом опыте. В СССР пятидесятникам запрещалось исповедовать свою религию, их беспрерывно преследовали и высылали, вытесняя все глубже и глубже в Сибирь, вплоть до границы с Китаем — но и там их не оставляли в покое Как неофициальный представитель диссидентского движения по связям с прессой, я в середине семидесятых годов помог лидерам пятидесятников установить их первые контакты с иностранными журналистами, аккредитованными в Москве. Когда меня арестовали, тысячи пятидесятников постились и молились за мое освобождение. В тюрьме я пришел к выводу, что люди с сильной identity являются моими лучшими и самыми надежными потенциальными союзниками — но то же самое справедливо и для свободного общества. Нет сомнений, что такой союз может быть основан только на верности основным принципам демократии. В то же время те, кто исповедует эти принципы, но при этом не обладает сильной identity, в итоге могут оказаться весьма ненадежными союзниками.

На самом деле вопрос ставится так: кто лучше подготовлен к борьбе? Люди с сильным самосознанием и приверженностью к демократии или демократы, отвергающие identity как предрассудок? Какое общество устойчивее? Общество, сильное своими корнями, своим коллективным самосознанием, уважающее право каждого на выражение своей собственной идентичности, или же общество космополитов, мечтающих об утопическом мире без барьеров, не скрепленном взаимными узами ответственности, истории, традиций? С моей точки зрения, ответ на эти вопросы ясен общество, вооруженное сильными identities, которые в то же время ограничены рамками демократии, сильнее общества демократов, безразличных к своей identity. Те, кто ценит свой уникальный образ жизни, будут намного лучше защищать его именно потому, что им будет за что бороться.