СТРУКТУРНАЯ ПОЭТИКА – ПОРОЖДАЮЩАЯ ПОЭТИКА

Дискуссия о структурной поэтике пока насчитывает немного статей, но вопрос о статусе и возможностях этой науки уже подвергся обсуждению в самых различных измерениях и ракурсах. Это создает известную диспропорцию между пока еще малочисленными и несовершенными образцами структурной поэтики и тем логико-философским аппаратом, который привлекается как для ее обоснования, так и для ее сокрушения. В частности, вполне понятна позиция тех, кто не готов пасть ниц перед структурной поэтикой, едва услышав, что она возводит себя к самым современным научным источникам, например, представляет литературу как вид семиотической системы или как частный случай вероятностного процесса (что и оправдывает соответствующие вычисления). Чтобы поверить в тот или иной новый метод, такой читатель хочет видеть хотя бы один по-человечески интересный результат его применения, считая себя – на наш взгляд, справедливо – компетентным судить о качестве этого результата уже ввиду своего знакомства с объектом науки – литературой.

Боясь сделать дискуссию еще более беспредметной, мы не хотели бы вести разговор в чисто дедуктивном плане. Поэтому мы будем говорить об одном из возможных конкретных направлений развития литературной науки. О нем пойдет речь ниже, сначала же мы попытаемся кратко суммировать то, что было сделано в этом духе учеными недавнего прошлого, в частности В. Б. Шкловским, В. Я. Проппом, С. М. Эйзенштейном и некоторыми другими. Это желательно, между прочим, и потому, что взаимоотношения их идей друг с другом и с современной поэтикой, по нашему мнению, недостаточно ясны как их противникам, так и их защитникам. Если первых ставит в тупик уже самый факт соположения этих имен (см. Палиевский 1963: 196), то вторые готовы связывать их с любыми модными лозунгами и представлять к знакам семиотического отличия, самым почетным из которых, по-видимому, считается возведение в ранг n-ичной моделирующей системы. Между тем лучшие из этих работ по своей определенности скорее превосходят арсенал семиотики и нуждаются не в переименовании или транспозиции в те или иные системы символов, а в выявлении их практического смысла и в непосредственном применении к делу.

1

Критический экскурс естественно начать с работ ОПОЯЗа, так как именно последний более или менее единодушно признается предшественником структурализма в поэтике. Общеизвестны недостатки этих работ, связанные с их формализмом, то есть демонстративным отказом при построении научной поэтики иметь какое-либо дело с содержанием (ср. известные заявления о безразличии искусства к цвету флага над крепостью, о том, что в понятии «содержание» при анализе произведения искусства надобности не встречается, и т. д.). Такие общие установки указанных работ (которые обусловили и другие слабые стороны так называемой формальной школы: негативность подхода, его пригодность лишь для достаточно элементарных проявлений искусства и др.) давно опровергнуты, в том числе самими их авторами. Что же касается обращения этих исследователей к вопросу: зачем и как искусство «делается» из не-искусства, то есть учения о «поэтическом ряде», – то оно не может быть оставлено без внимания при структурном и кибернетическом подходе к поэтике. Поэтический ряд рассматривается ими как: а) отличный от «практического ряда» (привычных представлений и способов высказывания о действительности) и б) состоящий из его элементов. По Шкловскому («Искусство как прием»), искусство «увеличивает трудность и долготу восприятия», «расшевеливает» вещи, заставляет заново увидеть и пережить то, что «съедается» автоматизмом повседневности (Шкловский 1929: 13). Он считает, что к этому в принципе сводимы художественные явления любого уровня; в качестве примеров разбираются повторы, ретардации, ступенчатое построение, окольные описания (в загадках) и проч. При всем своем бесспорном эссеизме статья Шкловского активизировала исследования по поэтике, предложив удачный научный образ, который вел к простому и единообразному пониманию различных уровней литературного произведения (смыслового, сюжетного, непосредственно словесного и т. д.). В ней ощущается ценная (хотя и раздражающая многих) готовность значительно упростить, схематизировать картину ради ее большей методологической поучительности и скорейшего перехода к моделированию искусства хотя бы на самом общем уровне. Шкловский рассматривает все искусство как одно произведение и находит, что его приемом (= «формой») является затрудненная подача вещей, а целью (= «содержанием») – обновление видения мира. Ограниченность же идеи остранения в том, что преобразование практического ряда в поэтический предстает как чисто негативное действие – взгляд, достаточный в основном лишь для анализа простейших примеров.

2

Из конкретных исследований этих ученых наиболее актуальными остаются книга Проппа «Морфология сказки» (Пропп 1928) и предшествовавшая ей статья Шкловского «Новелла тайн» (1925 г.; см. Шкловский 1929: 125–142), с которыми связано учение о так называемых сюжетных функциях или мотивах. Шкловский был, по-видимому, первым из литературоведов, заговорившим о функциях. Он предложил рассматривать все новеллы А. Конан Дойла о Шерлоке Холмсе как одну новеллу, то есть как единый типовой сюжет, состоящий из ряда «важнейших моментов», каждый из которых в разных новеллах может реализоваться по-разному. Шкловский выделил девять таких «моментов», составляющих общую схему новеллы («ожидание», «появление клиента», «улика», «неверное толкование», «выезд на место» и т. д.). На скрещении сюжетных моментов находятся персонажи, предстающие тем самым как «пучки» функций (ср. функции доктора Уотсона: рассказчик, членящий действие на куски, подобные главам; автор ложных разгадок, подобно официальному сыщику; наперсник, подающий реплики Холмсу). Верно, что схема Шкловского затрагивает лишь контуры вещи с точностью до «синтаксического» уровня детективного рассказа вообще и не может объяснить специфического обаяния новелл Конан Дойла, схематизация которого требует дополнения анализа новыми уровнями (см. ниже, разделы 3 и 5). И хотя содержание новелл не совсем игнорируется, оно сведено лишь к спортивной стороне – созданию и разрешению тайны («В новелле нет ничего, кроме преступления и следствия»). Подобная экстраполяция результатов изолированного рассмотрения «синтаксического» уровня, бесспорно, придает формалистическую окраску представлению о целом. Сопоставим неизбежный для Шкловского вывод о безразличии структуры к социальному заказу («…если бы эти новеллы создавал какой-нибудь человек в пролетарском государстве <…> строение новеллы <…> не изменилось бы») с противоположным взглядом по тому же вопросу Эйзенштейна, который говорит, что «трактовка, меняя отношение к содержанию действия, изменяет не только стилевую манеру кадров, но и мизансцены», и показывает, как рассматриваемый им эпизод был бы разработан буржуазным кинорежиссером (см. Нижний 1958: 104).

Эти недостатки, однако, отнюдь не заслоняют приоритета статьи Шкловского в представлении ряда сходных новелл как одной новеллы, а персонажа – как точки пересечения функций. Особенно важно второе, поскольку отсюда явствует, что разложению на простейшие элементы подлежит не только сюжет, но и все (даже неразложимые в пределах «практического ряда») предметы: люди, вещи и т. п.

Роспись жанра по функциям, конспективно намеченная Шкловским, со всей серьезностью проведена Проппом, создавшим для этого развитый технический аппарат. Представляя сто сказок из сборника А. Н. Афанасьева как одну сказку, Пропп подбирает такие «общие слова», в которых с достаточной подробностью пересказывается любая сказка. Он выделяет 31 сюжетную «функцию» («отлучка», «выведывание», «трансфигурация» и т. п.), постоянные, «независимо от того, кем и как они выполняются». Так, функция № 8 («вредительство») может представать как похищение а) человека, б) дневного света, в) телесное повреждение, г) ночное мучительство, д) объявление войны и т. п. Реализации единой функции могут так сильно различаться, что, например, одно и то же (функционально) действие может выполняться человеком, животным, вещью или свойством (например, Иван получает коня, из которого сыплется золото, или способность харкать золотом). С другой стороны, тождества двух действий недостаточно для подведения их под одну функцию; «Если <…> герой получает от отца 100 рублей и покупает <…> вещую кошку, а в другом случае <…> награждается деньгами за совершенное геройство, и сказка на этом кончается, то перед нами <…> морфологически различные элементы» (Пропп 1928: 30). Формулируются также нетривиальные правила следования и взаимообусловленного опускания функций. Кроме набора функций и синтаксических правил, зафиксировано постоянство персонажей («вредитель», «отправитель», «герой» и т. п.), определяемых по их поведению в терминах функций: каждый персонаж по существу является названием для определенного «круга действий», например, круг действий вредителя – «выведывание», «подвох», «вредительство», «борьба», «преследование» (ср. аналогичное понимание персонажа Шкловским).

Ограниченность книги Проппа – в ее сознательном дескриптивизме: он строит настоящую грамматику сказки, то есть выделяет набор неизменных синтаксических единиц и формулирует правила их сочетания, но не дает терминам этой грамматики никакой содержательной, то есть в данном случае эстетической, интерпретации (что отличает его книгу от концепции «искусства как приема», апеллирующей к психологии читателя).

3

Непосредственная связь теоретических работ Эйзенштейна с идеей структурной, в частности порождающей, поэтики по существу начинает осознаваться только теперь. В них взгляд на искусство как на средство выражения мыслей и «усиления эмоций» имеет своим следствием неуклонное прослеживание того, как вещь построена снизу доверху и как образ темы «рождается» из свойств предметов, участвующих в построении, что и составляет естественную задачу современной поэтики.

В вопросе о назначении искусства Эйзенштейн дает не только негативную часть формулировки (притом пользуясь в ней почти теми же образами, что и Шкловский: «разбить “в себе” заданное, аморфное, нейтральное, безотносительное “бытие” события или явления» и т. п.), но и конструктивную – создание нового, нужного автору поэтического ряда («собрать» явление вновь, «согласно тому взгляду на него, который диктует мне мое к нему отношение»).

В работах Эйзенштейна много убедительных анализов прозы, поэзии, живописи, кино и т. д. Однако самым ценным представляется вырисовывающаяся из его работ «порождающая грамматика» произведений искусства. В книге В. Б. Нижнего (Нижний 1958) показано, как тема, то есть краткое изложение некоторого эпизода и идейного взгляда на него, разворачивается в подробную и эффектную мизансцену, а затем и в последовательность кадров (художественный текст) – под действием системы приемов выразительности (см. ниже). Шаг за шагом можно видеть, как все новые предметы, персонажи, поступки и их конфигурации подбираются по функциям, которых требует наиболее «ударное» выражение темы. Здесь находят свое место и идеи Шкловского, Проппа и К. Леви-Стросса о предметах (персонажах, ситуациях) как пересечениях необходимых функций. Образное воплощение темы основано на многосторонности предметов, взятых вне искусства, и сводится к задаче «выискать» для каждого факта такое сцепление его элементов, которое, сохраняя самый факт, содержало бы одновременно и некую фигуру, навязывающую зрителю отношение автора к этому факту.

Иначе говоря, Эйзенштейн предлагает рациональные, в принципе формализуемые операции для того наиболее ответственного участка порождения художественного текста, каким является грань между «декларативно» задаваемой темой и ее образным эквивалентом, то есть как бы между «неживой» и «живой» материей в искусстве. Для вдумчивого и терпеливого исследователя уже это является залогом решения вопроса об овладении семантикой образа. Очевидна глубина и по существу единственность этого подхода, особенно по сравнению с нередкими теперь попытками привязать смысл образа непосредственно к результатам тех или иных арифметических действий.

Важнейшее место в порождающей поэтике, намеченной Эйзенштейном, как и вообще в поэтике, занимает учение о средствах выразительности (ср., в частности, его неопубликованный конспект университетского курса по психологии выразительности). Судя но напечатанным работам, имеется в виду вся система приемов выразительности (типа сюжетной цезуры, золотого сечения, повтора, усиленного повтора, «отказного движения», нагнетания напряжения, контраста, совмещения функций, проведения одной темы через разные линии, постепенного сплетения тем, внезапного поворота событий и т. п.), необходимых в самых различных по содержанию и жанру художественных произведениях. Функция этих приемов – в наиболее эффективной организации восприятия темы.

4

Противники структурной поэтики с особенной уверенностью говорят о схематизме, убивающем «живое», и иронизируют по адресу структуралистов, неспособных «удержать целое». Подыскание общеметодологических аргументов против таких мнений не требует в наше время особой научной проницательности (ср. хотя бы статью Ревзин 1965: 73–87); в свете пути, пройденного другими науками, эти аргументы могут быть, по-видимому, не столько оспариваемы, сколько принимаемы к сведению. Но критики схематизации, как видно, считают, что литература имеет принципиально иную природу, чем другие объекты науки, например, язык. Они напирают на ее переливчатость и трепетность, на индивидуальность ее восприятия отдельными читателями.

Что ж, некоторые читатели (зрители, слушатели) довольно удачно описывают свои впечатления. Например:

Маслянисто круглились и разбегались огни набережной в черной выгибающейся воде, сталкивались волны, люди, речи и лодки, и для того, чтобы это запечатлеть, сама баркарола, вся, как есть, со всеми своими арпеджиями, трелями и форшлагами, должна была, как цельный бассейн, ходить вверх и вниз и взлетать и шлепаться на своем органном пункте, гулко оглашаемая мажорно-минорными содроганиями своей гармонической стихии (Пастернак 1991 [1945]: 405).

Интересно узнать, имеют ли в виду сторонники «удержания целого» соревноваться с подобными образцами, и если да, то насколько оптимистично они оценивают свои возможности. Ведь альтернативой такому импрессионистическому описанию является научное (то есть то, что они называют схемой), имеющее свою логику.

Мы, со своей стороны, не считаем схематизацию синонимом банальности и поверхностного обмера; для нас это работа, начинающаяся с отыскания и, если угодно, угадывания той идейной конфигурации, которая и является «законом построения предмета». Руководствуясь здравым смыслом, литературоведы всегда стремились давать точные «идейные портреты» отдельных книг, писателей и направлений; они имели при этом смелость приписывать произведению (школе и т. п.) одни черты и, грубо говоря, отказывать ему в других, не боясь тем самым отлучить его от «вечно живого», «всеобщего» и «бесконечного». Правда, обнаруживаемые идейные «схемы» часто принимались за конечный результат в познании структуры вещи, лишь походя затрагивались «художественные особенности». Внимание исследователя далее направлялось вовне от произведения: полученный результат сразу же «вдвигался в социальную раму» эпохи, с ее социологией, философией и т. п. Для структуралиста же раскрытие темы – лишь первый шаг работы (см. разделы 3 и 5).

Кстати, пора развеять ходячее представление о научной схеме как о чем-то бесцветном и неподвижном. Можно было бы пожелать сторонникам литературоведческого импрессионизма проделать хотя бы несколько опытов схематизации. Этот экскурс, во всяком случае, не грозил бы им потерей квалификации (при условии, что они не утратили бы интереса к чтению и умения владеть русским словарем и синтаксисом). Зато они увидели бы, что схема, модель, дает в распоряжение исследователя осязаемую вещь, которая «изготовлена руками» из дискретных и «неорганических» деталей и в то же время является живым, «играющим» подобием изучаемого объекта.

Справедлива мысль, что структурная поэтика имеет дело с трудностями того же порядка, что и структурное описание семантики языка, в частности, сло´ва с его «многоликостью» и «изменчивостью». Однако, даже не обращаясь к опытам последних пяти-шести лет, можно сослаться на классический пример преодоления таких трудностей в лингвистике. Э. Сепир в одной из своих статей наметил алгоритм употребления количественных терминов (типа больше, мало, едва и т. д.) в английском языке в зависимости от факторов (1) величины, (2) динамики (направления изменения этой величины) и (3) аффекта – отношения говорящего к значениям (1) и (2) (см. Сепир 1944). Иначе говоря, работающими признаками в правилах Сепира служат те подвижные и «субъективные» моменты языка, которые традиционному языковеду-словеснику казались неуловимыми нюансами.

5

В начале статьи мы сказали, что остановимся на одном из возможных направлений поэтики. Речь пойдет не о чем-то ошеломляюще новом и «формализованном», а о некоторых перспективах работы, во многом вытекающих из идей Проппа и Эйзенштейна. Говоря очень кратко, представляется полезным понимать художественное произведение как «наглядный предмет», предназначенный для максимально эффективного проведения темы, своего рода аппарат для ее внушения читателю; его можно сравнить с изобретением, реализующим какую-либо конкретную техническую задачу. Тогда цель литературоведческих исследований должна состоять, в частности, в том, чтобы описывать устройство и работу таких художественных «машин», показывать, как они «собираются», исходя из тематического задания. Естественно ожидать, что перевод темы в систему воплощающих ее средств есть объективный процесс, подчиняющийся определенным законам, хотя бы самым общим. Многие такие законы, по существу, давно известны. Два важнейших принципа были недавно на материале музыки сформулированы Л. А. Мазелем:

1) «принцип множественного и концентрированного воздействия», означающий, что «существенный художественный результат <…> обычно достигается <…> с помощью не какого-либо одного средства, а нескольких средств, направленных к той же цели…»;

2) принцип совмещения функций, заключающийся в том, что «существенные средства, ответственные композиционные “решения” обычно <…> несут несколько функций: например, две различные выразительные функции, или одну выразительную, одну формообразующую, одну чисто техническую; либо, наконец, какую-то “местную” функцию, важную для данного момента произведения, и другую, более общую, имеющую значение для целого, для связей “на расстоянии” и т. д.» (Мазель 1965: 240, 249–250).

Применительно к литературе это означает обнаружение темы, всех функций, возникающих при ее развертывании, и того, как они реализуются во всех предметах, вовлекаемых в построение.

Все вышеизложенное, а также опыт современной лингвистики (где наибольшей объясняющей силой обладают те описания, которые строятся как правила порождения соответствующих объектов – предложений, словоформ, фонем и т. п.) приводят к мысли, что структурным описанием художественного произведения является демонстрация его порождения из известных темы и материала по некоторым постоянным правилам.

Для примера мы позволим себе конспективно разобрать эпизод из «Двенадцати стульев» И. Ильфа и Е. Петрова (покупка стульев на аукционе).

Мы будем исходить из элементарного представления, что в сюжетном повествовании взгляды (мысль) автора первоначально предстают в виде темы, то есть «доказывающей» эту мысль судьбы некоторых героев. Так, мысль о несостоятельности собственнических устремлений в советских условиях облекается в тему: «неудачная погоня авантюристов за сокровищем, спрятанным в стульях», развертывание которой в художественный текст обеспечивается применением к ней ряда правил – приемов выразительности.

Выпишем некоторые из этих приемов:

А. ПОДЧЕРКИВАНИЕ (выделение, усиление) всех сколько-нибудь важных вещей и состояний:

(1) Собственно подчеркивание – простая постановка предмета на «видное место», его укрупненная подача (ср. крупный план).

(2) Противопоставление: а) контраст, то есть подчеркивание двух вещей их противоположением; б) «отказное движение» – подчеркивание некоторого действия проведением его сначала в обратном, а уже потом в заданном направлении.

(3) Нарастание – подчеркивание, как бы развернутое во времени: а) повышение напряжения; б) повторение некоторого положения в усиленном виде или на новом уровне; в) «преподнесение»: вещь не дается готовой с начала, а разыгранно появляется (Нижний 1958: 51 и далее).

Б. (4) РАЗВЕРТЫВАНИЕ (как темы, так и всех вещей, возникающих в ходе ее реализации) – переход от простого называния к наглядному, детализированному, «удобоваримому» виду.

В. УРАВНОВЕШИВАНИЕ художественных задач и средств их выполнения:

(5) Совмещение разных функций в одном предмете. При этом желательно, чтобы: а) этот предмет был готовым, «монолитным», заранее знакомым читателю и потому воспринимаемым сразу как единое целое; б) в одном предмете совмещались противоположные функции (см. 2 а); в) совмещались в ряде моментов разные сюжетные линии.

(6) Проведение одной и той же функции через разные предметы, в частности через разные сюжетные линии (ср. п. 8).

Г. ПРИНЦИПЫ СЮЖЕТНОСТИ (рассматривается лишь один тип сюжета – «новеллистический»). Это – требования более конкретного уровня; они строятся с учетом пп. 1–6.

(7) а) внезапный поворот (кульминация): движение героев к цели А содержит нечто, например ошибку героев, что неожиданно, в момент успеха, приводит к провалу (по существу, это совмещение (п. 5) противоположно (п. 2) направленных действий). В зоне кульминации особенно желательно заострение контрастов (п. 2); б) развязка, дающая возможность «полюбоваться» результатами провала.

(8) Раскрытие характеров сюжетом: каждое событие должно совмещать (п. 5) движение сюжета с максимальным (в рамках данного события) проявлением задаваемых в теме свойств героев и опираться на них.

Д. УЧЕТ РОЛИ В РОМАНЕ в целом:

(9) Этот эпизод – первое крупное поражение Бендера и Воробьянинова (далее Б. и В.), причем В. подводит, «зарезает» Б.; оно повторяется и в масштабе всего романа («предвестие», ср. п. 3 б).

(10) Он – эффектная мотивировка путешествий героев; для этого стулья разрозниваются (они могли бы быть разрозненными с самого начала, см., однако, п. 3 в).

Если пп. 9 и 10 и задают тему эпизода, то нижеследующие пп. 11 и 12 задают материал, обязательный к использованию в нем.

(11) К началу эпизода даны характеры: Б. – герой «высокого» плана, энергичный, интеллигентный, артистичный, снисходительный, причем иногда не учитывает «грубой реальности»; В. – персонаж «низкого», комического плана, глупый, трусливый, с дворянскими претензиями, «светский лев» (ср. п. 6: тема проводится через две линии).

(12) Даны также: погоня за стульями, всеми сразу, обладание деньгами, семья Калачовых и т. д.

Имитация порождения эпизода

I Приближение. В соответствии с п. 5 желательно совмещение функций 9 и 10, то есть разрознивание стульев и будет поражением героев. Поэтому получаем:

Б. и В. пытаются достать все стулья сразу, но стулья разрозниваются.

II Приближение. К полученному результату естественно применить новеллистическую конфигурацию (п. 7), а к «поражению» – прием подчеркивания (см. А). Получаем:

Б. и В. пытаются достать все стулья сразу, но совершают ошибку; почти достают стулья, но в момент успеха терпят эффектное поражение; стулья разрозниваются.

III Приближение. Пользуясь данными, имеющимися к началу эпизода, а также характерами и соотношением между Б. и В. (см. пп. 9, 11, 12), произведем, в соответствии с п. 8, общее распределение ролей и конкретизацию полученного сюжетного контура.

1. Доставание стульев с помощью денег – покупка, неудача – непокупка из-за нехватки денег.

2. Ошибка Б. и В.: пусть В. подводит Б., причем В. участвует в этом своей глупостью и комичностью, а Б. – снисходительностью и неучетом вульгарной реальности; например: В. глупо, в комическом плане, утрачивает деньги, доверенные ему Б.

3. Добывание стульев: Б., проявляя энергичность и артистизм, действует; В. – балласт.

4. Таким образом, получаются две линии: Б. занимается стульями, В. утрачивает деньги. В соответствии с п. 9 (эпизод – «прообраз» романа) и пп. 6 (проведение темы через ряд линий) и 8 (проявление героев) желательно, чтобы некоторое поражение было не только в линии «Б. и стулья», но и в линии «В. и деньги», с максимальным проявлением характера В. Получаем:

Б. энергично и с артистизмом готовит покупку стульев. В., пользуясь его снисходительностью, комически-глупо утрачивает деньги и терпит некоторое личное поражение. Из-за нехватки денег Б. и В. эффектно проваливаются в покупке стульев, которые и разрозниваются.

IV Приближение. Произведем дальнейшую конкретизацию обеих линий.

1. Следуя п. 5, подбираем «готовый предмет», одновременно обеспечивающий: а) покупку всех стульев сразу, б) разрознивание стульев, в) роковую роль нехватки денег, г) бесповоротность и внешнюю эффектность, даже театральность поражения. Это – аукцион, где продают стулья (в частности, одно из правил аукциона позволяет выставить покупателя из зала; о других функциях аукциона см. ниже).

2. Конкретизируя поражение В. и следуя п. 8, подбираем «готовые предметы», лежащие на пересечении требований сюжета и черт характера В. «Светский лев» и утрата денег дают ресторанный кутеж; «светский лев», старость и комическое личное поражение – неудачное донжуанство; глупость и комический («низкий») план В. (см. п. 11) – побои; донжуанство и побои – месть мужа; донжуанство, кутеж и тема «мечты концессионеров и советский образ жизни» (см. примеч. 17) дают кутеж по-нарпитовски с бедной студенткой.

3. Конкретизируем неожиданность краха. Неожиданность, вызванная нехваткой денег, – неведение о нехватке: так как растратил В., а активно действует Б., то неведение приходится на долю Б. Ищем в чертах В. мотивировку такого неведения Б. и получаем: В. по глупости и трусости скрывает растрату от Б.

4. Произведем заострение контрастов, желательное в зоне кульминации (п. 7). Эффектности потери стульев противопоставим эффектность их покупки, что, в сочетании с артистическим поведением Б. (его постоянная черта, см. пп. 8, 11) и его уверенностью в победе (его «локальное» состояние), дает: Б. с блеском покупает стулья. Итак:

Б. энергично готовит покупку стульев на аукционе. Он с блеском покупает все стулья, но вдруг оказывается, что денег не хватает. Это приводит к окончательной потере стульев, публичному посрамлению Б. и В. и их изгнанию из зала. Стулья продаются по отдельности (разрозниваются). Деньги, доверенные В., тот, ухаживая за студенткой Лизой, по-дурацки пропивает в ресторане, что от Б. скрывает. В. отвергнут Лизой и побит ее мужем.

V Приближение. Далее отдельные компоненты полученной фабулы подвергаются а) развертыванию (п. 4), б) нарастанию (п. 3) и в) совмещению (п. 5). Это осуществляется путем использования различных сторон предметов и лиц, уже введенных в действие.

1. Общее требование развертывания в сочетании с характерной для Б. «научностью» подхода (интеллигентность, см. п. 11) приводит (здесь, как и в других местах романа) к расчленению добывания стульев на два этапа: а) добывание информации о стульях (завязка), б) добывание стульев. Следовательно, аукциону надо предпослать эпизод с разузнаванием о нем.

2. Развертывание сцены аукциона дает ожидание, покупку и крах. Для этой сцены как кульминационной особенно важно нарастание. Его обеспечивают а) сами правила аукционного торга, б) любовь Б., оттягивающего свое вступление в торг, к эффектам и в) бестолковое нетерпение В. (см. п. 6 – выполнение одной функции разными средствами). Ожидание развертывается (с постепенным нарастанием напряжения) в ожидание а) аукциона и б) торга на стулья. Покупка развертывается в а) торг на другие вещи, б) торг на стулья, в) вступление Б. в торг и покупку и г) восторг Б. и В. Крах развертывается в целую небольшую новеллу, построенную по тем же законам, что и весь эпизод (так сказать, та же история в миниатюре). Порождение ее ввиду недостатка места мы предоставляем читателю (от слов Б.: «А почему же 230? » до слов: «И они ушли»).

3. В линии В. ухаживание развертывается в а) знакомство, б) кутеж, в) побои. Порождение эпизода кутежа, развивающего тему «светский лев и советский образ жизни», мы также опускаем.

4. Совместим завязки двух линий: покупки стульев (разузнавание) и утраты денег (ухаживание). Это (плюс ряд других функций, в частности: Москва как центр нэповской России и точка, откуда «растекаются» стулья и начинаются странствия героев) дает музей мебели, где Б. поглощен поисками стульев, что позволяет В. волочиться (две противоположные функции действий Б. – см. п. 5 б).

5. Развязка: развертывание и подчеркивание результата поражения Б. и В. (п. 7). Переживание провала Б. конкретизируется как гнев, нарастающий от оцепенения к вспышке; для В. провал предстает как вина и боязнь наказания. Совмещение кульминаций страха виновного В. и гнева Б. дает экзекуцию. На скрещении экзекуции и характера комического дурака лежат побои. Согласование же экзекуции с интеллектуальностью и артистизмом Б. дает «примерное» наказание, сопровождаемое остроумными поучениями: Б. в гневе остроумно поучает В. и бьет его. Итак, имеем:

Б. и В. ищут стулья в музее мебели, встречают Лизу. Пока Б. «пропадает», энергично разузнавая о стульях, В. назначает свидание Лизе. Б. узнает об аукционе. В. ведет Лизу в ресторан, напивается, глупо лишается денег, отвергнут Лизой. Все это он до последнего момента скрывает от Б. На аукционе Б. и В. с нетерпением ждут начала торгов, а затем появления стульев. Б. оттягивает свое вступление в торг, а В. бестолково его торопит. Б. в последнюю секунду называет цену и эффектно покупает стулья. Восторг Б. и В. и зависть публики. Внезапно выявляется нехватка денег, законы аукциона неумолимо выбрасывают Б. и В. из зала, публика злорадствует. Стулья распродаются по отдельности. Б. зловеще молчит, В. трусливо хорохорится. Б. в гневе бьет В., одновременно уничтожая его остроумием. Затем В. бьет муж Лизы.

Предложенная имитация порождения останавливается на полпути к реальному тексту. Идея романа была намеренно упрощена, а языковая фактура не затрагивалась вовсе. Более тонкая формулировка темы обогатила бы порождающий процесс всеми остальными необходимыми функциями. Что касается более детальной событийной и даже словесной фактуры, то очевидно, что и ее создание управляется аналогичными по типу законами.

Рассмотрим хотя бы частично конкретизацию «краха из-за нехватки денег». Поскольку для эффектности поворота желательно, чтобы полному краху был противопоставлен первоначальный полный успех (см. п. 7, заострение контрастов), то хорошо, чтобы утрачивались уже купленные стулья; поэтому ищется «предмет», который бы превращал достаточную для покупки сумму денег в недостаточную, причем делал бы это уже после покупки. Им оказывается правило о комиссионном сборе, извлекаемое из свойств аукциона. Эта «машина» пускается в ход Б., артистическое поведение которого совмещает две прямо противоположные функции (см. пп. 5, 7): Б. эффектно обгоняет конкурентов и одновременно, сам того не зная, исчерпывает деньги.

Другой пример – порождение детали языкового уровня: ищется совмещение в одном акте гнева Б., побоев В., морального уничтожения В. и остроумия Б. Представим этот поиск в виде двух шагов:

а) гнев Б. и побои В. дают: Б. бьет В.; моральное уничтожение В., остроумие Б. и его гнев дают: Б. саркастически клеймит В.;

б) два полученных результата совмещаются далее в подыскании такой остроты, которая бы соединяла характеристику поведения В. с указанием на побои и, может быть, даже «ложилась на музыку» этих побоев. Так появляется сцена: «Вот тебе седина в бороду, вот тебе бес в ребро!» Более или менее ясно, что аналогичным образом может быть получено и дальнейшее, сколь угодно точное приближение к реальному тексту эпизода, то есть его полное описание.

Резонен вопрос: является ли полученный результат единственно возможным при сформулированных нами теме и принципах порождения? Безусловно, нет. На каждом шаге порождения возможны альтернативные решения, близкие к имеющимся, например: В. не пропивает деньги, а проигрывает в карты, или существенно иные, например:

Стулья не покупаются, а бесплатно берутся в мебельной конторе по заявке от вымышленной Б. организации; Б., полностью оформив все и найдя извозчика, доверяет В. простое дело – транспортировку стульев, а сам ненадолго отлучается. В. в припадке скупости торгуется с извозчиком и пытается, по примеру Б., добиться бесплатного обслуживания; выйдя из себя, по старой дворянской привычке называет извозчика прохвостом; тот уезжает. Оставшись один со стульями, В. заносит их в подворотню и начинает торопливо кромсать. Выбегают работники конторы и хотят остановить его; В. сопротивляется и кричит: «Это мои стулья!» Его бьют и отнимают стулья. Подоспевший Б. старается уладить дело, но осмеян. Стулья передаются в бюро проката и попадают к разным лицам. Б. карает В., говоря: «Тоже мне Джек-потрошитель стульев!»

Эти варианты могут оказываться более или менее удачными с точки зрения развития заданной темы и характеров героев, а также эффектности построения и, соответственно, приниматься или отбрасываться (ср. процесс работы над черновиками); теоретически следует допустить и возможность нескольких художественно равноценных вариантов. Вообще очевидно, что порождение ряда вариантов и отсеивание неудовлетворительных входит в число функций поэтического автомата.

6

Для предлагаемого типа описаний особенно подходящим материалом представляются группы однотипных по форме и содержанию произведений (пьесы одного автора, например Мольера или Островского, сборники рассказов, басен, сказок и т. п.). Можно ожидать, что функции, формулируемые для отдельного произведения, исходя из его темы (то есть функции Эйзенштейна – Мазеля; ср. также раздел 5), ввиду идентичности содержания этих произведений, окажутся инвариантными для всей группы, то есть совпадут с функциями в смысле Проппа. Тогда следует ожидать появления литературоведческих работ, в которых «грамматика» инвариантных функций будет иметь объясняющую силу для идейной стороны (Пропп, «помноженный» на Эйзенштейна); иными словами, это будет автомат, имитирующий построение этих и подобных им произведений при условии, что на его вход будет подаваться фигура, признанная их темой. Эти требования к литературоведческой работе, очевидно, весьма сильные; поэтому потребуется постепенность в выборе материала, и так называемая «малая» классика (например, Дюма или Конан Дойл), по-видимому, займет на какое-то время центральное место в научной работе. Что касается попыток заранее определить понятия, навести всякого рода типологии и создать разветвленный каркас литературной науки на чисто дедуктивных началах, то они представляются преждевременными и малоинтересными. Наш программный эмпиризм (от описания к описанию, от модели к модели, а не от доктрины к доктрине) является вынужденным и подсказывается, в частности, недавней историей структурной лингвистики.

К сожалению, некоторые тенденции структурной и семиотической мысли в поэтике дают резонный повод для сарказмов. Применение всей гаммы «современных» понятий, начиная от «знака» и «молекулярного уровня» и кончая «глобальной моделью», «моделирующей системой» и «семиотическими экспериментами», часто не идет дальше более или менее хитроумной транслитерации банальных или приблизительных представлений. Это, в сущности, не удивительно, если учесть, что многие из таких работ являются результатом массовой фабрикации, приурочиваемой ко дням больших и малых семиотических праздников, когда всем желающим предоставляется возможность отлить свои читательские впечатления в научную бронзу. Структурную поэтику делает довольно уязвимой и тот дух деловитого прожектерства, при котором одни основывают свой интерес к ней на надеждах предотвратить якобы назревающий кризис кибернетики, обогатив машины образным мышлением; другие озабочены применением к литературе принципов неопределенности и дополнительности; третьи пытаются предугадать габариты и марку автомата, который будет порождать художественные тексты, и т. д.

***

В этой по необходимости краткой заметке мы старались конспективно изложить важнейшее и не могли ответить на многие предвидимые и непредвидимые возражения и вопросы. Мы к тому же полагаем, что такая общетеоретическая полемика станет ненужной при условии практических успехов структурной поэтики.

 

О ПРИЕМЕ ВЫРАЗИТЕЛЬНОСТИ ВАРЬИРОВАНИЕ

1. Вводные замечания

1.1. Общее понятие о модели «Тема – Приемы выразительности – Текст». В настоящей статье излагается фрагмент разрабатываемой авторами модели для описания структуры связных текстов. Метод построения этой модели имеет ряд общих черт с семантическим моделированием естественного языка современной лингвистикой; в частности, наиболее близкой аналогией являются модели типа «Смысл ↔ Текст». Если в этих и некоторых других семантических моделях языка формализуется та известная истина, что язык есть средство передачи мыслей, то подход к художественным текстам, развиваемый авторами настоящей статьи, опирается на не менее традиционное понимание их сущности, сформулированное, например, в известном определении Л. Н. Толстого:

Искусство есть деятельность человеческая, состоящая в том, что один человек сознательно, известными внешними знаками передает другим испытываемые им ощущения, а другие люди заражаются этими чувствами и переживают их.

Иначе говоря, искусство сходно с естественным языком в том, что

1) это своего рода механизм, преобразователь;

2) на его вход поступает некая информация (мысли, чувства и пр.);

3) он переводит ее в форму внешних знаков.

Существенное же отличие состоит в том, что

4) искусство имеет целью не простую передачу информации, а заражение ею: если в языке достаточно, чтобы слушатель получил, понял, узнал сообщаемое, то в искусстве надо, чтобы он проникся сообщением, чтобы оно захватило глубины его существа, как бы стало частью его собственного опыта.

Эти представления предлагается зафиксировать в следующих понятиях. Передаваемая информация (сокровенные мысли, чувства, пристрастия, установки автора) называется темой. Механизм, обеспечивающий «заражение» воспринимающего темой, т. е. механизм перевода декларативной («не заразительной») темы в художественный текст, – это система приемов выразительности (ПВ). Каждый ПВ – преобразование, сохраняющее тему, но повышающее художественную выразительность. На входе ПВ – некоторый элемент, на выходе – он же, но поданный с большей «силой».

В моделях типа «Смысл ↔ Текст» полным описанием предложения является запись соответствия между его наиболее глубинным, семантическим представлением и самым поверхностным, орфографическим или фонетическим, в виде последовательности определенных преобразований. Сходным образом, в модели «Тема – ПВ – Текст» описанием структуры художественного текста предлагается считать запись соответствия между темой и текстом в виде вывода, выполненного на основе ПВ. Иначе говоря, ПВ – это стандартные единицы для формулирования соответствий между художественным текстом и его темой. Образно говоря, текст есть тема плюс ПВ, а тема есть текст минус ПВ. Иными словами, тема – семантический инвариант множества элементов (аспектов, эпизодов, персонажей и т. п.) текста, а ПВ – способы художественного варьирования темы.

Следует предупредить некоторые недоразумения, иногда возникающие при восприятии понятий «тема», «приемы», «вывод» и т. п. Описание структуры художественного текста, имеющее вид вывода этого текста из темы, не исходит из каких-либо гипотез о психологии творческого процесса (или восприятия). Оно в принципе не предполагает ни временно´го предшествования темы тексту в реальном творческом акте, ни самого существования какой-либо «темы», отдельной от ее реализации, в сознании или подсознании художника. Преобразование абстрактного тезиса (темы) в конкретное, разветвленное и художественно-выразительное построение (текст) – не имитация творческой деятельности, а условный способ записи соответствий между двумя заглавными компонентами модели. Изображение этих соответствий, часто довольно сложных и громоздких, оказывается необходимым расслоить на этапы, имеющие внешнюю видимость временно´й последовательности. В действительности отношение между «этапами» вывода имеет не временно´й, а логический, иерархический характер, подобно отношению между различными уровнями представления структуры предложения. Тема – это конструкт, т. е. фиктивная величина, научная абстракция, с помощью которой удобно описывать наблюдаемые объекты и их соотношения, – абстракция, подобная гипотетическим праформам в сравнительно-историческом языкознании или исходным формам (Grundformen) в операционных описаниях грамматических парадигм.

Заимствуя лингвистическую терминологию, можно сказать, что вывод «Тема – ПВ – Текст» стремится зафиксировать не performance (реальные физиологические, психологические или интеллектуальные процессы, происходящие в сознании художника или читателя), a competence (внутреннее владение логикой выразительности, активное у художника, пассивное у читателя).

1.2. Перечень ПВ и их определения .

1. РАЗВЕРТЫВАНИЕ, или КОНКРЕТИЗАЦИЯ (КОНКР) – замена элемента X на более конкретный и наглядный элемент Х 1 , включающий все существенные свойства элемента Х плюс некоторое «приращение» а. Иначе говоря, КОНКР – это замена общего случая на частный, рода – на вид, вида – на индивидуальный экземпляр и т. п.; см. рис. 1.

Рис. 1

Примеры: ‘вход’ – КОНКР → ‘дверь’; ‘прикосновение’ – КОНКР → ‘объятия’; ‘эгоцентризм’ – КОНКР → ‘много внимания к себе, мало внимания к другим’.

Возможно РАЗВЕРТЫВАНИЕ элемента X по частям (почленное КОНКР): операция КОНКР применяется по отдельности к каждой части или аспекту Х-а.

2. УВЕЛИЧЕНИЕ (УВЕЛ) замена элемента X на элемент X!, превосходящий его в том или ином количественном аспекте (по размеру, степени, продолжительности и т. п.); см. рис. 2.

Рис. 2

Примеры: ‘просить’ – УВЕЛ → ‘умолять’; ‘измена’ – УВЕЛ → ‘измена с первым встречным’; ‘длинный нос’ – УВЕЛ → ‘неправдоподобно длинный нос’.

3. ПОВТОРЕНИЕ (ПОВТ) – замена элемента X на серию элементов X, Х 1 , Х 2 , Х 3 , … находящихся в отношении очевидного, хотя и приблизительного тождества; см. рис. 3.

Рис. 3

Примечание к рис. 3. Здесь и далее перенос некоторого элемента без изменения на следующий этап вывода обозначается пунктирной стрелкой.

Примеры: ‘дверь’ – ПОВТ → ‘1‐я дверь, 2‐я дверь, 3‐я дверь…’; ‘испытание героя дарителем (в сказках)’ – ПОВТ → ‘1‐е испытание, 2‐е испытание, 3‐е испытание…’; ‘лекарь (в комедиях Мольера)’ – ПОВТ → ‘1‐й лекарь, 2‐й лекарь…’.

4. ПРОВЕДЕНИЕ ЧЕРЕЗ РАЗНОЕ, ИЛИ ВАРЬИРОВАНИЕ (ВАР) – замена элемента X на серию элементов Х 1 , Х 2 , Х 3 … из которых каждый является результатом РАЗВЕРТЫВАНИЯ (КОНКР) Х-а и которые значительно (вплоть до контраста) отличаются друг от друга; см. рис. 4.

Рис. 4

Примеры: ‘божество’ – ВАР → ‘изображения различных богов и идолов в монтажной фразе’ «Боги» («Октябрь» С. М. Эйзенштейна); ‘предмет современной бытовой техники’ – ВАР → ‘электробритва, мотоцикл, магнитофон, проигрыватель… ’ (начало «Невинных чародеев» А. Вайды); ‘прикосновение’ – ВАР → ‘объятия, нанесение раны’.

5. РАЗБИЕНИЕ (РАЗБ) – замена элемента Х на серию элементов Х 1 , Х 2 , Х 3 … являющихся частями Х-а; см. рис. 5.

Рис. 5

Примеры: ‘прием гостя’ – РАЗБ → ‘встреча, приветствие, усаживание к столу, беседа…’; ‘слово (в акростихе)’ – РАЗБ → ‘то же слово, выдаваемое по буквам’.

6. КОНТРАСТ (КОНТР) → замена элемента X на пару элементов X и АнтиX, находящихся между собой в отношении контраста (к/о) по некоторому признаку Q; см. рис. 6.

Рис. 6

Примеры: ‘смерть’ – КОНТР → ‘жизнь, смерть’; ‘плохая память’ – КОНТР → ‘хорошая память, плохая память’; ‘объятия’ – КОНТР → ‘нанесение раны, объятия’.

7. ПОДАЧА (ПОД) – замена элемента X на пару элементов ПреХ и X, где ПреХ предшествует Х-у в тексте и представляет собой (а) «неполный» X, или (б) ощутимое отсутствие Х-а или (в) АнтиХ. Соответственно, различаются три вида ПОД: (а) ПРЕДВЕСТИЕ (ПРЕДВ), (б) ПРЕПОДНЕСЕНИЕ (ПРЕП) и (в) ОТКАЗ (ОТК); см. рис. 7.

Примеры: ‘всадник’ – ПРЕП → ‘пустынная дорога, потом всадник на дороге’; ‘Медный всадник скачет, преследуя героя (в поэме Пушкина)’ – ПРЕДВ → ‘конь с поднятыми копытами, потом Медный всадник скачет, преследуя героя’; ‘герой умнее всех (в сказках)’ – ОТК → ‘герой – дурак, потом герой умнее всех’.

Рис. 7

8. СОГЛАСОВАНИЕ (СОГЛ) Х-а с Y-ом по а – замена элемента X на элемент X 1 , который включает все существенные свойства Х-а, но кроме того содержит свойство а, присущее некоторому элементу Y; при этом Y не заменяется ничем и переносится на следующий этап вывода параллельно с X 1 (см. рис. 8).

Рис. 8

Примеры: ‘прикосновения’, ‘любовь’ – СОГЛ → ‘объятия’, ‘любовь’; ‘возглас, с целью задержать преследователей’, ‘преследователи – военные’ – СОГЛ → ‘выкрик: Стой!’, ‘преследователи – военные’.

9. СОВМЕЩЕНИЕ (СОВМ) Х-а с Y-ом замена элементов X и Y на один элемент Z, включающий все существенные свойства Х-а и Y-а, т. е. представляющий собой X и Y одновременно. Элемент Z может быть одним объектом или составной конструкцией, которая, однако, по своей «прочности», «устойчивости» приближается к одному объекту; см. рис. 9.

Примеры: ‘стол’, ‘смерть’ – СОВМ → ‘покойник на столе’; ‘присутствие героя на месте действия (в сказках)’, ‘отсутствие героя’ – СОВМ → ‘присутствие героя на месте действия в превращенном виде (например, в облике птицы)’.

Рис. 9

10. СОКРАЩЕНИЕ (СОКР) – замена элемента X на элемент Х 1 , являющийся частью Х-а, причем такой, что по ней восстановима вся содержащаяся в Х-е информация, существенная с точки зрения темы, выражаемой Х-ом; см. рис. 10.

Рис. 10

Примеры: ‘мертвая акула, брюхо которой видно над водой (в рассказе Толстого «Акула»)’ – СОКР → ‘брюхо акулы, видное над водой’; ‘Сизиф перестал катить камень и сел на него отдыхать (в «Метаморфозах» Овидия)’ – СОКР → ‘Сизиф сел на свой камень’.

Хотя ПВ – это прежде всего операции, повышающие выразительность темы, любой ПВ (кроме КОНКР) может использоваться и в иной функции. ПВ – точнее говоря, конструкция, получаемая с его участием, – может фигурировать в качестве того элемента, в который развертывается (конкретизируется) некоторый элемент X. Например, тема типа ‘назойливость, навязчивость’ может быть развернута в конструкцию, где что-то назойливо повторяется, т. е. такую, для получения которой естественно применить прием ПОВТОРЕНИЕ. В подобных случаях мы будем говорить, что данный ПВ используется для КОНКРЕТИЗАЦИИ элемента X, а об этом элементе будем говорить, что он предрасполагает к применению данного ПВ для своей КОНКРЕТИЗАЦИИ (см. Жолковский и Щеглов 1972: 15 и далее).

2. ПВ ВАРЬИРОВАНИЕ (ВАР)

2.0. Общие замечания о ВАР. Если, как было сказано выше, результатом действия ПВ оказывается художественное варьирование (в широком смысле слова) темы, то функцией одного из ПВ является варьирование в узком и специальном смысле, так что данный ПВ может в этом отношении претендовать на роль «типичного приема выразительности», ПВ par excellence. Речь идет о ПВ № 4: ПРОВЕДЕНИЕ ЧЕРЕЗ РАЗНОЕ, или ВАРЬИРОВАНИЕ (ВАР). С помощью ВАР тема X преобразуется в элементы Х 1 , Х 2 , Х 3 и т. п., отношение между которыми характеризуется как ‘простое различие’, ‘разность как таковая’ – в отличие от более сложных и содержательных отношений между элементами, получаемыми применением других ПВ (ср. отношения тождества [ПОВТ], контраста [КОНТР], неполного отображения и временного предшествования [ПОД] и др.). Настоящая статья посвящена описанию ПВ ВАР, его выразительных функций и типичных применений.

Участие ВАР в создании совокупного художественного эффекта основано на двух аспектах этого ПВ, зафиксированных в его определении: на множественности РАЗВЕРТЫВАНИЙ темы X и на их различности. Каждый из этих аспектов играет определенную роль в выразительном плане, имея свои плюсы и минусы. Множественность РАЗВЕРТЫВАНИЙ дает эффект подчеркивания, энергичного внушения темы (в работе Мазель 1966, где, по-видимому, впервые была дана глубокая оценка роли ВАР в системе художественных средств, он называется «принципом множественного и концентрированного воздействия»).

Более того, множественность РАЗВЕРТЫВАНИЙ иногда оказывается необходимой для правильного восприятия темы читателем. При РАЗВЕРТЫВАНИИ темы всего в один элемент имеется опасность ее неоднозначного прочтения: ведь изолированное изображение в принципе может выражать не только «нужную» тему X, но также и «ненужные» темы Y, Z и др. При РАЗВЕРТЫВАНИИ Х-а в несколько элементов эта опасность ошибочного вчитывания в текст «паразитических» тем уменьшается: то, что повторяется во всех элементах, воспринимается как их тема. В том же направлении работает и различность развертывающих тему элементов: то, что какие-то их части не повторяются, исключает восприятие этих частей как РАЗВЕРТЫВАНИЙ каких-либо «ненужных» тем. Различия помогают выявлению темы и в силу того общего положения, что всякое различие между сходными объектами, в особенности контрастное, подчеркивает тождество (см. об этом Жолковский и Щеглов 1973, п. 7.3) . Наконец, разность изображений при ВАР выполняет еще одну важную функцию: она камуфлирует тему X, препятствуя ее выпячиванию (которое может оказаться нежелательным результатом множественности КОНКР, как, например, при ПОВТ).

Следует сказать и о минусах обоих аспектов ВАР. Множественность элементов является потенциальным источником количественной избыточности, громоздкости и неэкономности построения, а чрезмерная их разность может делать построение рыхлым, бессвязным, неорганичным. Оба недостатка могут быть компенсированы СОВМЕЩЕНИЕМ результатов ВАР (см. примеры ниже).

2.1. Примеры ВАР в чистом виде и с последующим СОВМ. Многочисленные примеры ВАР в чистом виде находим в комедиях Мольера, склонность которого к варьированию одних и тех же черт характера или положений общеизвестна. Один пример такого рода – из «Мещанина во дворянстве» – был разобран нами в работе: Жолковский и Щеглов 1975: 157 и далее.

Простым и в то же время достаточно художественным примером ВАР могут служить многие страницы из «Азбуки» А. Н. Бенуа, в которой, как и во многих подобных «Азбуках», каждая буква развертывается в серию изображений предметов и понятий, названия которых начинаются на или содержат эту букву; см. рис. 11.

Рис. 11

Так, буква «Ъ» развертывается в несколько слов и соответствующих им изображений ‘котъ’, ‘сыръ’, ‘дубъ’, ‘въѣздъ’. Каждое из этих изображений пространственно отделено от других (например, ‘кот у дуба’ и ‘сыр’ помещены в «Азбуке» в отдельных кружках). На первом шаге выражения темы ВАР не осложнено никакими другими ПВ; на втором шагe – при переходе от слов к изображениям в двух случаях (‘сыръ’ и ‘въѣздъ’) имеет место простое КОНКР, а в двух других – СОВМ: ‘котъ’ и ‘дубъ’ связаны в известную ситуацию ‘у лукоморья’ и помещены в один кружок.

В случае с буквой «Ъ» прием ВАР осложнен СОВМ лишь в одной части картины. Однако в большинстве других картин той же «Азбуки» СОВМЕЩЕНИЕМ обрабатываются все изображения, получающиеся в результате ВАР (см. рис. 13–14). Подобное сочетание ВАР с СОВМ – характерный пример того, о чем говорилось выше: ВАР приводит к умножению элементов, а СОВМ сокращает их число, повышая органичность и экономность построения и скрывая прием.

Рассмотрим еще один пример из области графических и декоративных искусств – рекламную обертку печенья «Октябрь», орнаментированную красными кленовыми листьями.

Рис. 12

Как явствует из надписи, темой рисунка является ‘октябрь’, т. е. перед нами одно из многочисленных произведений на тему времен года, вроде рисунков в календарях или букварях, где, например, идея ‘осень’ иллюстрируется серией картинок: падающие листья, грибник в лесу, школьники за партами и т. п. В данном случае автор решил провести тему через две такие картинки – (1) и (2):

(1) октябрь – осенний месяц, увядание природы;

(2) октябрь – месяц, связанный с революционной годовщиной.

Переход от указанной темы к тексту, т. е. к рисунку, можно представить в виде следующей схемы (см. рис. 12).

Как видим, автор нашел нетривиальное решение своей темы. Во‐первых, оказался учтенным жанр произведения (орнамент предпочитает абстрактные мотивы), так что от элемента (2) взят только ‘красный цвет’, а от элемента (1) – ‘лист’, имеющий давнишние традиции в искусстве орнамента и трактованный художником условно-геометрически. Во‐вторых, автор не удовлетворился чистым ВАР (можно представить себе обертку, где отдельно изображались бы красный флаг и желтый лист, хотя бы и трактованные геометрически) – вслед за ВАР применено СОВМ (заметим, что первую операцию данного вывода, дающую ‘месяц октябрь’ и ‘абстрактно-декоративные элементы’, можно было бы рассматривать и иначе – не как ВАР, а как КОНКР исходной темы по частям: ‘октябрь’ и ‘обертка’).

2.2. Проблема организации «разности»; понятие признака (шкалы); использование одного признака. В силу ряда соображений (большая выразительность; погашение «ненужных» тем; выражение темы ‘всё’) желательна та или иная организация «разности» при ВАР. Логику этой организации можно представить себе следующим образом.

Сначала подбираются те признаки, или шкалы (двузначные или многозначные), через разные значения которых будет проводиться тема. В наиболее элементарном случае может быть взят всего один признак.

Так, в музыке одна и та же мелодия может, упрощенно говоря, проводиться через разное по признаку ‘высота’, исполняясь в разных регистрах. Другой пример: обнаженные фигуры мужчины и женщины (скульптура «Aux morts» у входа на кладбище Пер-Лашез); здесь тема ‘человек’ проводится через два разные значения признака ‘пол’.

Особым признаком можно считать признак, условно называемый далее ‘множество разных предметов и явлений действительности’. Он является по существу чисто номинальным и граничит с отсутствием всякого признака и всякой организации «разности», поскольку его значениями являются любые наблюдаемые вещи; примеры см. на рис. 13. (Кстати, и здесь на помощь часто приходит ПВ СОВМ, повышающий органичность конструкции, которая без него оставляла бы впечатление некоторой рыхлости.)

2.3. Использование нескольких признаков; СОВМ значений различных признаков. Более частым случаем является ВАР через несколько разных признаков.

Примером ВАР через два разных признака с последующим СОВМ может служить случай с ‘ураганом’ и ‘улицей’ из «Азбуки» Бенуа. Очевидно, что рис. 13 a чрезмерно упрощает строение этой картины, так как различия между ‘ураганом’ и ‘улицей’ не только в том, что это разные предметы, но и по признакам: 1) ‘процессность / предметность’; 2) ‘природа / цивилизация’. ‘Ураган’ СОВМЕЩАЕТ в себе первые значения этих признаков, а ‘улица’ – вторые (см. рис. 14); в принципе возможно и иное СОВМ этих значений (на рис. 14 оно обозначено пунктиром).

2.4. Организация значений каждого (или единственного) признака: полярные значения; равномерное рассеяние. Обеспечение максимальной разности в пределах одного признака может достигаться (а) выбором полярно контрастных значений этого признака или (б) выбором значений, равномерно рассеянных по шкале, т. е. отстоящих друг от друга на расстояние максимально возможное при данном количестве значений.

(а) Полярные значения признака (этот случай имеет общее с приемом КОНТР: некоторая тема А проводится через два таких разных значения признака q, которые находятся друг с другом в контрастном отношении).

Таков, в частности, уже приводившийся пример с мелодией, проходящей в разных регистрах, если взять два крайних регистра (самый высокий и самый низкий). Пример с мужчиной и женщиной как двумя контрастными значениями признака ‘пол’ относится сюда же, с той разницей, что шкала включает всего два элемента, которые и могут считаться полюсами.

(б) Равномерное рассеяние по шкале. В идеализированном примере с мелодией этому соответствовало бы проведение мелодии не только через две крайние октавы, но и, скажем, через одну промежуточную, отстоящую одинаково от обеих крайних.

Аналогично тому, как пара ‘мужчина и женщина’ представляла собой одновременно и два полюса некоторой шкалы и исчерпывала собой всю шкалу, при равномерном рассеянии возможен частный случай, когда выбираются все (все 3, все 4 и т. д.) значения признака.

Так, на плакатах и в некоторых других прикладных жанрах идея ‘человек, человечество’ часто выражается с ВАР по признаку ‘цвет кожи’, причем изображаются фигуры, представляющие все три основные расы – белую, черную и желтую (тем самым конкретизируется тематический элемент ‘всё’, см. п. 2.12).

Рис. 13

2.5. Выбор одного значения от каждого признака. Если признаков (шкал) выбирается несколько, то каждая шкала может быть представлена всего одним из своих значений.

Пример: отрывок из «Метаморфоз» Овидия (X, 90–105), где пение Орфея производит чудесное действие, заставляя двигаться неподвижное, в частности деревья. На поле, где Орфей исполняет свои песни, приходят разные деревья: tiliae molles [«мягкие липы»], innuba laurus ([«безбрачный лавр»]; намек на историю с Дафной), coryli fragiles [«хрупкий орешник»], fraxinus utilis hastis [«ясень, полезный для изготовления копий»], acerque coloribus impar [«и клен с листвой неоднородного цвета»], amnicolae salices [«ивы, растущие у рек»] и др. Как можно заметить, «разность» достигнута за счет разброса признаков (‘мягкость / твердость’, ‘место в мифологии’, ‘прочность / хрупкость’, ‘использование человеком’, ‘цвет’, ‘типичное местопребывание’), но внутри каждого признака взяты не разные значения, а лишь по одному (т. е. отсутствуют пары типа: ‘ивы, растущие у рек’ – ‘сосны, растущие в горах’; ‘хрупкий орешник’ – ‘прочный дуб’ и т. п.).

Рис. 14

2.6. ВАР через предметную и орудийную сферы. Случай, когда от каждого признака (шкалы) берется лишь одно значение, представляется достаточно распространенным. Этого можно было бы ожидать а priori, так как часто тема проводится через «далекие» признаки, т. е. такие, отношение которых к ней неочевидно (ср. примеч. 6). Когда она к тому же проводится через разные значения таких признаков, то результат часто производит впечатление излишней художественной акробатики.

Рассмотрим один довольно распространенный случай ВАР с использованием признака, далекого от обрабатываемой темы.

Организация разности при ВАР может выражаться, между прочим, в том, что признаки (шкалы) берутся из двух качественно различных сфер художественного построения: (1) предметной сферы, сферы действительности в широком смысле слова, т. е. «того, о чем говорится» в тексте; (2) сферы поэтических орудий – композиции, рифмовки и т. п., т. е. того языка, на котором пишется данный текст. Большинство приводившихся до сих пор примеров иллюстрировало ВАР в пределах первой сферы. Если же признак, через значения которого проводится тема, принадлежит к орудийной сфере, а сама тема имеет «предметный» характер (является «темой 1‐го рода», см. Жолковский и Щеглов 1975: 150–152), то возникает ситуация проведения через далекий признак.

Приведем пример одновременного проведения темы через обе сферы. В строчке из пушкинской «Полтавы» Он весь, как божия гроза реализуется тема

(3) Петр во весь рост (в противоположность его изображению по частям в предыдущих стихах).

Эта тема проводится через три разных компонента поэтического языка: 1) непосредственно-изобразительный уровень; 2) тип описания (буквальное описание / троп); 3) метрико-синтаксический уровень (совпадение / несовпадение членения на строки с синтаксическим членением текста). Первый компонент относится к предметной сфере, два других – к орудийной.

На непосредственно-изобразительном уровне в этой строке, впервые после ряда отдельных деталей (… Его глаза / Сияют. Лик его ужасен. / Движенья быстры…) дается фигура в целом (Он весь…).

В плане типов описания КОНКРЕТИЗАЦИЯ темы (3) состоит в том, что, в отличие от предыдущих (и последующих) строк, содержащих лишь буквальные описания происходящего, в данном стихе приманен единственный во всем фрагменте троп; иначе говоря, «обычное», прозаическое описание сменяется «необычным», «сильным», поэтическим.

Наконец, на метрико-синтаксическом уровне данная строка – единственная, где синтаксическое и стиховое членение текста совпадают: РАЗВЕРТЫВАНИЕ входящего в тему (3) элемента ‘цельность (vs дробность, расчлененность)’ дает в результате цельность как самой фразы (она не дробится границами стихов, в отличие от переносов типа Его глаза / Сияют), так и стиха (он не дробится границами фраз – точками – в отличие от Движенья быстры. Он прекрасен).

Таким образом, тема (3) выражается целым ансамблем средств от наглядного показа до незаметного – «музыкального» – внушения. В роли этих средств выступают значения признаков (1) – (3) (см. выше). Как это часто бывает при проведении через разные сферы текста, результаты ВАР СОВМЕЩЕНЫ в одном и том же фрагменте текста (теоретически возможно и отсутствие СОВМ: тема могла бы выражаться сначала в одной сфере, потом в другой).

Проблема проведения темы через предметную и орудийную сферы рассматривалась Эйзенштейном. Сравнивая два эскиза кинокадров, изображающих баррикаду, он отдает предпочтение тому из них, который развертывает тему 'борьба' не только в непосредственном изображении баррикады, но и в элементах языка данного вида искусства. Резюмируя результаты анализа, Эйзенштейн пишет, что соответствующий набросок

…буквально по всем признакам выражает идею борьбы: 1. По наиболее простому – предметно-изобразительному: картинка изображает баррикаду <…> 3. По линии наибольших обобщений: столкновение плоскостей, плоскостей и линий <…> 4. По линеарной характеристике основного контура, прочитываемого, как след целого процесса борьбы. <…> Совершенно ясно, что эта же тема должна была бы также последовательно пронизывать и свето-цветовое построение, где по-своему, своими средствами воплощалась бы эта метафора борьбы, помимо правильного бытового размещения цвета и световых пятен» (Эйзенштейн 1964–1971: II, 346–349).

Как и в примере из «Полтавы», ВАР дополняется здесь СОВМЕЩЕНИЕМ всех разных элементов, выражающих тему в «разных сферах», в единый и непротиворечивый образ:

Все эти черты [1., 3. и 4.] пронизывают друг друга и ничем не разрывают бытовую изобразительную целостность самого явления как такового (Там же).

В работах (Жолковский 1974 а; Жолковский 1974 б; Жолковский 1976) было показано, как основные инвариантные темы Пастернака проводятся в его стихах через обе названные сферы – предметную и орудийную.

Приведем пример, интересный тем, что понятие орудия материализуется здесь в виде реального инструмента художественного творчества – киноаппарата.

Рассматривая выражение заданной темы на различных уровнях киноязыка, Эйзенштейн определяет те типы раскадровки (орудийная сфера), которые дадут оптимальное выражение темы, подобно тому как в предметной сфере этой цели служат действия и взаимоотношения персонажей.

Тема ‘конфликт между одним человеком (Дессалином) и группой людей’ развертывается в предметной сфере в (4), а в орудийной – в (5):

(4) Дессалин бежит, замахивается подсвечником, офицеры выхватывают сабли;

(5) изображение отдельными кадрами бегущего Дессалина и выхватываемых сабель; съемка первого сверху, а вторых – снизу.

Отделение Дессалина от офицеров в изображении, да еще подчеркнутое разными направлениями точек съемки, даст зрителю нужное ощущение столкновения Дессалина с офицерами, позволит и в монтаже решить намеченную вначале постановочную задачу – дать отчетливо конфликт одного человека с группой людей (Нижний 1958: 93).

2.7. Различие выразительных возможностей двух сфер. Из приведенных нами примеров ВАРЬИРОВАНИЯ через предметную и орудийную сферы становится ясным, почему последняя далека от «предметных» тем и в каком смысле она трудно совместима с ними. Если в предметной сфере можно достигнуть более или менее однозначного соответствия текста теме 1‐го рода (о двух родах тем см. Жолковский и Щеглов 1975: 150; Жолковский и Щеглов 1976: 13, 28 и далее), то единицы орудийной сферы могут быть соотнесены с такими «предметными» темами 1‐го рода лишь постольку, поскольку между ними удается обнаружить общие дифференциальные признаки, причем достаточно абстрактного свойства (типа ‘множественность’, ‘регулярность’, ‘величина’, ‘сходство / различие’, ‘симметрия’, ‘оформленность / неоформленность’, ‘главность / подчиненность’ и т. п.).

Поясним сказанное на примере картинки из «Азбуки» Бенуа, посвященной твердому знаку. Выше (в п. 2.1) она была описана крайне приблизительно – так, как если бы ее темой было просто дать иллюстрации к словам, содержащим знак «Ъ». В действительности ее тема тоньше: автор находит изобразительное решение для, так сказать, внутреннего противоречия, скрытого в «Ъ», т. е. для контрастных отношений (к /о) между двумя его фонетическими значениями: [j] – т. е. йот – и [ø] – т. е. фонетический нуль.

Знаки Ъ = [j] и Ъ = [ø] контрастируют, в частности, по признакам: Q 1 = ‘количество звука' ([j] – полный, [ø] – редуцированный, нулевой); Q 2 = ‘позиция в слове’ ([j] – только в середине слова, [ø] – только в конце); Q 3 = ‘конвенциональный статус буквы’ ([j] отражает фонетическую реальность, [ø] – орфографическая условность).

Покажем, как эти к /о проецируются в орудийную сферу рисунка, т. е. в сферу его собственно графических свойств. Целиком эти к /о провести через графическую сферу, по-видимому, нельзя. Поэтому применяется КОНКР по частям: в теме (т. е. в этих к /о) выделяются компоненты, допускающие КОНКР в графической сфере.

Ими оказываются более абстрактные противопоставления, общие для явлений фонетики и графики: Q 1 ' = ‘количество’; Q 2 ' = ‘позиция’; Q 3 ' = ‘конвенциональный статус’. Конкретизируясь в графической сфере, эти признаки получают специфические для нее приращения и предстают как Q 1 '' = ‘paзмep на плоскости’; Q 2 '' = ‘положение в композиции рисунка’; Q 3 '' = ‘стиль изображения’. В результате рисунки, иллюстрирующие слова с соответствующими фонетическими значениями знака Ъ, противопоставляются по признакам Q 1 '' , Q 2 '' , Q 3 '' : рисунок к слову въѣздъ [vjezd] – большой (Q 1 '' ), расположен в центре картины (Q 2 '' ) и выполнен «реалистически» (Q 3 '' ), а рисунки к словам сыръ, котъ и дубъ – маленькие (Q 1 '' ), расположены по краям (Q 2 '' ), и оформлены в виде условных виньеток в рамках (Q 3 '' ).

Таким образом, как это нередко бывает при проведении через орудийную сферу, одни компоненты темы (здесь – Q 1 ' , Q 2 ' , Q 3 ' ) поддаются такому переводу на «далекий» язык, а другие остаются не переведенными на него (здесь – все тематические элементы, относящиеся собственно к фонетике и орфографии, к их «субстанции»). Они конкретизируются только в естественной для них предметной сфере (здесь – в виде соответствующих слов и иллюстраций к значениям этих слов).

Итак, на языке орудийной сферы достаточно конкретная тема 1‐го рода может быть выражена не с полной определенностью, а лишь с точностью до одного-двух дифференциальных признаков, причем не обязательно самых главных и заметных в данной теме. Проведение темы через орудийную сферу, по сути дела, всегда означает РАЗВЕРТЫВАНИЕ в этой сфере ее отдельной части, аспекта или свойства (о КОНКР по частям см. в начале статьи, после определения ПВ РАЗВЕРТЫВАНИЕ).

Очевидно поэтому, что одна и та же единица или комбинация единиц орудийной сферы может служить проекцией весьма широкого круга конкретных тем 1‐го рода. Так, эйзенштейновский контур баррикады мог бы в принципе быть использован для выражения иной темы, нежели ‘борьба’ (та же ломаная линия могла бы соответствовать, скажем, теме ‘непостоянство, капризность’). Тем не менее такая неоднозначность соответствия между темой и текстом не подрывает утверждения о наличии самого соответствия, ибо названная ломаная линия вряд ли может соответствовать, например, темам ‘идиллическое существование’ или ‘классическая ясность’. Иначе говоря, многозначность соответствия широка, но не безгранична, причем «правильное» прочтение орудийного РАЗВЕРТЫВАНИЯ темы возможно лишь в контексте ее других, прежде всего, предметных КОНКР (см. выше о ВАР как средстве прояснения темы).

Так, в пушкинских строках Я утром должен быть уверен, / Что с вами днем увижусь я трижды повторено у в начале слов, причем дважды (уверен, увижусь) в почти одинаковом фонетическом окружении. Нетрудно усмотреть в этом звуковом повторе выражение темы

(6) непреложное, с железной регулярностью совершающееся действие,

которая прямо высказана на предметном уровне в виде

(7) уверен; должен; наступление дня вслед за утром.

Тем дифференциальным признаком повтора, по которому устанавливается его соответствие теме, является свойство ‘однотипность, неизменность’. Однако то же самое свойство позволяет повтору выражать в других случаях и другие темы.

Различие выразительных возможностей предметной и орудийной сфер имеет еще одну сторону. Если язык предметной сферы позволяет выразить тему более полно и определенно, чем язык поэтических орудий, то этот последний, в свою очередь, обладает преимуществом незаметного, порой подсознательного и тем более безотказного внушения темы. В целом проведение темы через элементы обеих сфер дает основания говорить о

всемерном внушении <…> читателю содержания произведения <…> причем о внушении не навязчивом, а скорее подспудном, ибо разные средства лежат – вследствие многослойности всей их системы – как бы в разных плоскостях восприятия… (Мазель 1966: 25).

Это связано с тем, что искусство «обращается к человеческой личности во всей ее полноте, воздействует на различные слои и “этажи” психики – на эмоции и интеллект, на глубины подсознания и вершины сознания» (Там же).

2.8. Организация разного при почленном КОНКР. Несколько связанных друг с другом компонентов (частей) одной темы могут развертываться каждый по отдельности, но с установкой на организацию различий между результатами КОНКР. Этот случай сходен с ВАР в том, что при переходе от исходных элементов к результатам их КОНКР возрастает степень разности. Но в отличие от ВАР число элементов при этом не увеличивается, ср. рис. 15 а и 15 б.

Рис. 15

Использование различия между предметной и орудийной сферами для организации разного при почленном КОНКР можно проиллюстрировать на примере рассказа И. А. Бунина «Легкое дыхание». В нашей терминологии известный анализ Л. С. Выготского (Выготский 1965: 191–212) естественно истолковать следующим образом (см. Жолковский и Щеглов 1975: 156): собственно тема (‘легкое дыхание’) проведена через орудийную сферу (композицию), а антитема (‘мутная волна житейской пошлости’) – через предметную сферу (событийный план), см. рис. 16.

Рис. 16

2.9. ВАР через целое и часть. До сих пор мы говорили о таком ВАР, при котором «разное» связано с принадлежностью к двум основным сферам. Явления, лежащие в этих сферах, сосуществуют в произведении одновременно (изображение одновременно с ритмом, синтаксисом и т. д.). Эти сферы можно считать различными каналами, по которым одновременно передается сообщение. Есть еще один важный аспект текста – его протяженность, членимость на части (в пределах каждого уровня). С этой точки зрения возможно проведение через большие и малые фрагменты текста и, в частности, через целое и часть.

При ВАРЬИРОВАНИИ через целое и часть возникает следующая ситуация: некоторая часть целого оказывается КОНКР темы не только в той ограниченной степени, которая нормально приходится на долю этой части в силу ее принадлежности к целому, а в гораздо большей: часть развертывает одновременно и всю тему в целом. На рис. 17 а показано обычное РАЗВЕРТЫВАНИЕ: тема А, включающая компоненты (= части) X, Y, Z, развернута в текст А 1 включающий части Х 1 , Y 1 , Z 1 , КОНКРЕТИЗИРУЮЩИЕ соответственно компоненты темы (X 1 = КОНКР (X) и т. д.). На рис. 17 б показано ВАР через целое и часть, отличающееся от обычного КОНКР только в одном: элемент текста Z 1 является здесь одновременно и КОНКР (Z) и КОНКР (А в целом). Как видно из рис. 17 б, ВАР через целое и часть автоматически включает СОВМ, поскольку элемент Z 1 совмещает Z и А.

Рис. 17

Обычным случаем ВАР через целое и часть в предметной сфере является проведение некоторой темы через сюжет произведения в целом и через многочисленные мелкие звенья этого сюжета.

Рассмотрим в качестве примера сюжет повести Ю. Н. Тынянова «Малолетный Витушишников».

Тему этого произведения можно приближенно сформулировать в виде (8):

(8) сатира на застой, ничтожество общественной жизни, отсутствие событий в николаевской России, на чиновничество, императорскую власть и лично Николая I.

Развертываясь в конструкцию, описанную (см. Жолковский и Щеглов 1972; Щеглов 1975 б (в настоящем издании, с. 131)) как «ироническое приукрашивание» (так называемая фигура 1), (8) дает (9):

(9) (а) мелкие, тривиальные события трактуются как важные, полные государственного значения;

(б) в частности, ими занимается сам император, применяя к ним всю полноту царской власти, ощущая это как высокую государственную деятельность.

Элемент (9 б), касающийся Николая I, подвергается ВАР, давая две «архиситуации» – (10) и (11):

(10) император лично принимает решения по вопросам, касающимся мизерных, прозаических деталей дворцовых и министерских служб, и гордится этим как государственной деятельностью;

(11) император сталкивается с низменными явлениями реальной жизни, пытается устранить их, ощущая это как государственную деятельность, но терпит поражение.

Можно заметить, что в (11) контрастность, содержащаяся в (9), усилена в двух отношениях. Во‐первых, объект, к которому прилагается верховная власть, является не просто мизерным, как в архиситуации (10), а низменным, т. е. максимально противоположным императорской власти как высящейся надо всем. Во‐вторых, налицо дополнительный комический эффект, состоящий в том, что в единоборстве с низменным объектом власть терпит поражение. Очевидно, что в получении (11), помимо ВАР, участвуют и другие ПВ, от выявления которых мы здесь воздерживаемся.

Каждая из двух архиситуаций подвергается, в свою очередь, ВАР – проводится через ряд разных конкретных эпизодов. Архиситуация (10) проведена через более конкретные ситуации (12) – (15), в которых император занят следующими делами:

(12) разрабатывает форму для дворцовых кормилиц;

(13) обсуждает с графом Клейнмихелем «маленькую, нарочно сделанную для образца фуражечку путейского ведомства» и «желтый шнур для выпушки»;

(14) осматривает принесенную ему жестяную баночку с черной краской для покрытия будок;

(15) собственноручно вычеркивает бланманже из обеденного меню и велит уменьшить число свеч в люстрах в целях сокращения бюджета.

Всем этим эпизодам в повествовании отведена роль небольших зарисовок, составляющих хронику дня императора и не разработанных в сколько-нибудь подробный сюжет с перипетиями и поворотами. Что касается архиситуации (11), то, напротив, один из развертывающих ее эпизодов – (16) – становится стержнем сюжета всей повести (см. рис. 18).

Рис. 18

(16) император велит арестовать виноторговца, ответственного за безобразия в кабаках, но в конце концов в результате интриг взяточников вынужден отдать приказ о его освобождении.

Другие эпизоды, через которые проводится архиситуация (11), играют роль более мелких и частных звеньев сюжета, разработанных, однако, с достаточной степенью подробности, см. (17) – (20).

(17) император страдает от испражнений лошади во время прогулки («Неприлично это… фырканье, cette pe´tarade, у лошади, – и… навоз! – Яков! Кормить очищенным овсом! Говорил тебе!»);

(18) император производит таможенный досмотр, обнаруживает, что его министр под видом секретного государственного груза беспошлинно ввозит белье для своих любовниц, но не находит ничего лучшего, как пропустить этот груз;

(19) император велит установить на набережной тумбы; Клейнмихель, которому это поручено, забывает установить тумбы, а затем это делается наспех и халтурно; император, раздраженный эпизодом на таможне, ударяет сапогом по тумбе, тумба падает;

(20) император пытается задержать в кабаке двух солдат, самовольно отлучившихся, чтобы выпить; солдаты убегают через черный ход.

В кульминации «Мещанина во дворянстве» Мольера Ковьель и Клеонт наряжаются турками и разыгрывают посвящение Журдена в «мамамуши» с целью устроить брак дочери Журдена с Клеонтом, выдающим себя за турецкого принца. Этот розыгрыш занимает два последних акта. Важным аспектом темы всего этого большого эпизода может считаться (21):

(21) Журдену пускают пыль в глаза, используя при этом

(а) его почтение ко всему аристократическому,

(б) его жажду познать новое, неизвестное,

(в) его неспособность увидеть даже самые явные признаки обмана.

Эти три элемента реализованы, в частности, в эпизоде IV акта (явл. 5–6), который может быть резюмирован как (22):

(22) Журден верит, что сын турецкого султана прибывает с визитом лично к нему.

Частью (22) является в частности (23):

(23) Процесс перевода с мнимотурецкого языка на французский, в ходе которого Журден принимает явную галиматью за турецкий язык и проявляет к ней живой интерес (жаждет познать) (ср. тематические компоненты (б) и (в) из формулы (21)).

Таким образом, эти элементы проводятся не только через целое (22), но и через его часть (23) ‘процесс перевода’. Действительно, перевод с языка на язык – естественный компонент (= часть) приема послов. Причем вполне можно представить себе такое решение того же эпизода, при котором перевод не был бы нагружен выражением элементов темы (21); так, «турецкие» реплики Клеонта и Ковьеля могли бы даваться «неслышно для Журдена», так что необходимость в словесной абракадабре отпала бы, а заодно пропало бы и комически жадное впивание Журденом экзотических вокабул. Подчеркнем, что при этом сохранялись бы такие аспекты ситуации, как 'псевдоиностранный язык' и 'псевдоперевод'. Но при этом они служили бы КОНКР темы (21) лишь косвенно, в качестве звеньев ситуации (22), но сами не могли бы считаться продуктом прямого КОНКР тематических элементов (б) и (в), как это имеет место в реальном тексте Мольера. Гипотетическому варианту примерно соответствовал бы рис. 19 а, реальному – рис. 19 б.

Рис. 19

Переводческая деятельность Ковьеля может, в свою очередь, рассматриваться как целое, членимое на еще более мелкие части, что создает возможность 'повторного ВАР через целое и часть по следующей схеме:

Рис. 20

Еще один пример возьмем из уже знакомого нам анализа рассказа «Легкое дыхание», чтобы показать, как ВАР через целое и часть может выглядеть в орудийной сфере. Следуя за Выготским, можно сказать, что

противопоставление ‘легкое, орудийное’ / ‘мутное, предметное’ проводится через целое и часть следующим образом:

(а) через рассказ в целом (давая пару ‘способ изложения событий’ / ‘сами события’);

(б) через такие части рассказа, как отдельные предложения (давая пару ‘синтаксис предложения’ / ‘смысл предложения’).

Так, Выготский разбирает фразу, где ключевое слово («застрелил») затеряно в нагромождении описательных выражений и поставлено в логически неударную позицию. Он говорит, что структура этой фразы «заглушает выстрел»; говоря ранее о композиции, он отмечал, что она «гасит впечатление житейской пошлости, создаваемое фабулой» (Выготский 1965: 205).

2.10. ВАР через большое и малое. Соотношение части и целого, через которые проводится тема, – частный случай более общего соотношения ‘малое’ – ‘большое’.

Эффектные примеры ВАР через малое и большое находим в работе (Бочаров 1971), где формулируется тема «Войны и мира» (автор называет ее «глубинной ситуацией») и показывает ее реализацию как в эпизодах частной жизни (проигрыш Ростова, охота, Пьер в плену, князь Андрей и аустерлицкое небо), так и в судьбе всего русского общества в 1812 году.

К ВАР через малое и большое относится и такой весьма распространенный тип построений, когда некоторый элемент темы реализуется в одном месте в отдельной фразе, а в другом – в виде целого сюжета (ср. Шкловский 1957). Приведем примеры.

Мотив (24)

(24) материально-телесные переживания, изображаемые как духовные,

– реализуется у Ильфа и Петрова, с одной стороны, в виде острот Остапа Бендера типа «Я утолил духовную жажду…» (американских туристов, которым продал рецепт самогона), а с другой – в виде целых новелл, например, истории с ксендзами, которые маскируют желание завладеть автомобилем заботой о душе Козлевича. То же самое с тематическим мотивом (25) – острота (26) и сюжет (27).

(25) желание обладать деньгами, изображаемое как любовь;

(26) «Он любил и страдал. Он любил деньги и страдал от их недостатка» («Двенадцать стульев», гл. 35);

(27) роман Бендера со вдовой Грицацуевой, заводимый с целью получения стула.

Аналогичное соотношение находим и в «Мещанине во дворянстве». Тематическим элементом, проводимым один раз через отдельную фразу, а другой раз через целый эпизод, будет в данном случае (28):

(28) побои, с готовностью принимаемые Журденом в обмен на атрибуты дворянства.

В четвертом акте происходит уже упоминавшееся посвящение в мамамуши, во время которого Журдена долго бьют палками («Дара, дара, бастонара»); но еще раньше в пьесе имеется следующий разговор (действ. III, явл. 3):

(29) Г-жа Журден. Не поступить ли тебе в один прекрасный день в школу, чтоб тебя там розгами пороли на старости лет?

Г-н Журден. А почему бы и нет? Да пусть меня выдерут хоть сейчас, лишь бы знать то, чему учат в школе.

Последний пример можно считать пограничным с ПРЕДВ (см. п. 3.2).

2.11. Проведение через заданное разное. Сказанное выше об организации разного имеет лишь ограниченную применимость, поскольку предполагает полную свободу в выборе предметов и явлений, через которые можно проводить тему. Именно из таких открытых и практически бесконечных множеств выбраны предметы, иллюстрирующие тему в приводимых ниже (см. п. 2.12) фрагментах из Овидия, в «Азбуке» Бенуа, или, например, предметы, на которых поэт пишет имя свободы в одноименном стихотворении П. Элюара. С другой стороны, нередки случаи, когда автор должен провести тему через разное в пределах более или менее жестко ограниченного круга объектов предметной или орудийной сферы. Типичным случаем проведения через заданное разное является ВАР, налагаемое на результаты РАЗБИЕНИЯ (см. ниже п. 3.1.3). Заданность разного вытекает здесь из полной определенности состава Х-а.

В рассказе А. Т. Аверченко «Поэт» тема ‘назойливость’ развертывается в ситуацию ‘поэт навязывает свое стихотворение редактору журнала’. ВАР приводит к появлению целого ряда эпизодов, в которых поэт пытается навязать редактору стихотворение.

Он присылает его редактору по почте, приходит с ним в редакцию, затем, получив отказ, читает его вслух, пытается оставить рукопись; редактор обнаруживает стихи в книге, в кармане; дома он получает листок со стихами от горничной, подобравшей их на полу, от швейцара в качестве принесенного любовного послания, – и т. п.; находит рукопись в курице, в ботинках, под одеялом, под подушкой, словом – везде.

Тема ‘назойливости’ проводится здесь не на любом материале, а на строго заданном (типовые действия человека на службе и дома – продукт КОНКР по частям элемента ‘день редактора’), так что материал в ряде случаев сопротивляется проведению темы и возникает необходимость применения другого фундаментального приема – СОВМ (ср. примеч. 6). Так, автор придумывает нетривиальный способ СОВМЕСТИТЬ все то же навязываемое стихотворение с такой стандартной деталью домашней жизни, как супружеская ревность (клочки стихотворения, в гневе разорванного редактором, со словами локон, целовать и т. п. истолковываются женой как любовная записка).

То, что тема проводится не через любое разное, а через заданное, отнюдь не значит, что уменьшается степень «разности» и тем самым ослабляется действие самого ПВ. Верно, что абсолютная величина расстояний между предметами, фигурирующими в рассказе Аверченко, меньше, чем, например, у Овидия, который неизменно оперирует всем миром, известным человеку его времени. Однако степень различий измеряется не столько абсолютной дистанцией между предметами во внехудожественных представлениях человека (т. е. в «тезаурусе действительности»), сколько координатами, построенными в данном художественном тексте. Поэтому различия между предметами 'дом' и 'служба' в рассказе Аверченко оказываются не меньшими, чем, например, различие между небом и землей или между жителями жаркой Эфиопии и холодной Скифии в текстах Овидия. Художественное построение (сюжет, фабула, актантная структура, т. е. система функций и их исполнителей), уже имеющееся к моменту применения данного ПВ, с одной стороны, ограничивает свободу в выборе предметов, а с другой стороны, берет на себя задачу организации разности.

2.12. Темы, для которых операция ВАР может служить способом КОНКР (т. е. предрасполагающие к ВАР в смысле п. 2.0). Это темы, включающие смысловые компоненты ‘множество’, ‘собирательность’, ‘разнообразие’, ‘универсальность’, ‘все’ (ср. темы типа ‘на все руки мастер’, ‘как ни садитесь…’ и т. п.). Остановимся несколько подробнее на темах, включающих элемент 'всё, всеобщность'.

КОНКР подобных тем, естественно, предполагает применение ВАР со следующим дополнительным требованием: «разное» должно быть «всем разным», т. е. исчерпывать собой все разнообразие соответствующих явлений. Достигается это либо путем полного перебора предметов, составляющих все данное множество (ср. выше примеры со скульптурой на кладбище Пер-Лашез, плакатом «все расы» и под.), либо путем равномерной выборки из этого множества предметов, способных его представлять. Примером такой выборки могут служить стихи Овидия из цикла «Tristia», темой которых является (30):

(30) время сглаживает и приводит в норму все резкое, острое, дикое.

Эта тема развертывается на материале четырех сфер действительности, в некотором роде исчерпывающих собой всю землю (животные – растения – неживая природа – человек). Внутри каждой сферы предметы подбираются по принципу, изложенному в п. 2.3, т. е. противопоставленные друг другу сразу по многим признакам; например, в сфере ‘животные’ создается конструкция (31):

(31) бык привыкает к ярму – лошадь к узде – лев утрачивает ярость – слон привыкает слушать хозяина.

Различия между четырьмя животными – по многим признакам: ‘домашние животные / дикие’; ‘Европа / экзотические страны’; ‘быстрота, подвижность / медлительность, тяжеловесность’; ‘опасность / безобидность’ и др. В остальных трех сферах предметы также подбираются с установкой на максимум различий в разных измерениях при сходстве в одном – подчинении закону времени [= (30)] (Щеглов 1967).

Другой пример того, как тема, содержащая элемент ‘всё’, требует ВАР с равномерной выборкой, рассмотрен в работе (Жолковский 1970), посвященной сомалийскому рассказу «Испытание прорицателя».

Еще один пример текста, при описании которого следует задавать элемент ‘всё’ на уровне темы, – древневавилонский «Диалог господина и раба о смысле жизни» (см. Тураев 1935: 143–145).

Это произведение состоит из десятка совершенно однотипных строф, в каждой из которых происходит следующее:

(32) господин и его раб сначала намереваются предпринять некоторое действие (ехать во дворец, поднять восстание и т. п.), перечисляют все его выгоды, а затем отвергают это намерение, обнаружив, что все, что говорило в его пользу, на самом деле таит в себе беду.

Этот мотив, развертывающий тему

(33) тщетность всего в жизни,

проводится в «Диалоге…» через разные аспекты личной и общественной жизни древневавилонского вельможи, причем в каждой строфе (как это видно из формулы (32)), тема (33) развертывается в контрастную пару: ‘сто´ит действовать’ – ‘не сто´ит действовать’, где первый член служит ОТКАЗОМ ко второму (Жолковский и Щеглов 1974: 41 и далее). В заключительной строфе применена распространенная сюжетная конфигурация ВНЕЗАПНЫЙ ПОВОРОТ:

обе точки зрения на жизнь СОВМЕЩАЮТСЯ: с одной стороны, собеседники, наконец, решаются действовать, с другой, это действие – не что иное, как решение умереть, т. е. отказ от каких-либо дальнейших действий.

Приведенные примеры свидетельствуют о том, что часто прием ВАР служит средством РАЗВЕРТЫВАНИЯ элемента ‘всеобщность, универсальность, всё’. Отдельный вопрос состоит в том, следует ли этот элемент во всех случаях относить к наиболее глубинной формулировке темы или его следует иногда считать производным, т. е. возникающим в результате подчеркивания каких-то других элементов темы. Так, в рассказе Аверченко элемент ‘всё’ скорее не присутствует в исходной теме (‘назойливость’), а возникает на промежуточном этапе (‘назойливость’ – КОНКР → ‘пристает’ – УВЕЛ → ‘пристает всегда и везде’). Это различие между глубинным и производным ‘всё’ полезно всегда иметь в виду, хотя их различение в общем виде представляет большую трудность и должно производиться в каждом конкретном случае описания художественных текстов специально.

3. Отношения между ВАР и другими ПВ

3.1. Типичные комбинации ВАР с другими ПВ.

3.1.1. ВАР + СОВМ. Особенно частый случай – дополнение ВАР последующим СОВМ, естественное в силу сказанного в конце п. 2.0. Действительно, фигура типа:

Рис. 21

– одно из наиболее распространенных звеньев в выводах «тема – текст». Примеры ВАР + СОВМ см. выше на рис. 12–14.

3.1.2. ВАР + КОНТР (+ СОВМ). Об этой комбинации ПВ (ее можно рассматривать и как особую разновидность ВАР – ВАРконтр, или ПРОВЕДЕНИЕ ЧЕРЕЗ КОНТРАСТНОЕ РАЗНОЕ) речь также фактически уже шла выше, когда говорилось об использовании полярных значений одного признака. Строение ВАРконтр имеет следующий вид:

Рис. 22

Получение двух взаимно контрастирующих РАЗВЕРТЫВАНИЙ Х-а можно представлять себе в виде последовательности ВАР – КОНТР – СОВМ, а именно:

а) Х – ВАР → Х 1 (= Х + а), Х' 2 (= Х + b);

б) X 1 – КОНТР → Х 1 , АнтиX 1 ;

в) АнтиХ 1 , Х 2 – СОВМ → Х 2 (= АнтиХ 1 ).

3.1.3. РАЗБ + ВАР + СОВМ. В этом сложном ПВ роль того разного, через которое проводится некоторый тематический элемент Y, отводится частям другого элемента, входящего, наряду с Y-ом, в тему:

Рис. 23

Так, по-видимому, построена титулатура русских царей:

«Царь всея Великия и Белыя и Малыя Руси, царь польский, великий князь финляндский, и прочая, и прочая и прочая». Тема ‘монарх всей империи’ выражена следующим образом: империя разбита на части (Россия, Польша, Финляндия), с каждой из которых совмещен элемент ‘монарх’ (СОВМ ‘монарха’ с ‘Польшей’ дает ‘царь’, с ‘Финляндией’ – ‘великий князь’ и т. п.); одна из частей (Россия) подвергнута при этом дальнейшему РАЗБ.

Таким же образом строятся описания превращений в «Метаморфозах» Овидия: два предмета (существа), из которых один должен быть превращен в другой, разбиваются на части, и тематический элемент ‘превращение’ проводится через каждую пару соответствующих друг другу частей. Вот как описывается, например, превращение людей в львов:

(34) modo levia fulvae / Colla iubae velant, digiti curvantur in ungues, / Ex humeris armi fiunt, in pectora totum / Pondus abit <…> / Iram vultus habet, pro verbis murmura reddunt: / Pro thalamis celebrant silvas [«гладкие еще недавно шеи покрываются рыжей гривой; пальцы сгибаются в когти; плечи превращаются в лопатки; вся тяжесть уходит в грудь; на лицах появляется гневное выражение; вместо слов они издают рычание; спальней им служит лес»] (X, 699–703).

В ряде комедий Мольера имеется типовая ситуация (35):

(35) персонаж А безуспешно пытается вовлечь персонажа В в некоторое дело (например, заставить крестьянина быть лекарем, получить у схоласта практический совет и т. п.).

Тематический элемент ‘безуспешно, неудача’ проводится через разные части элемента ‘попытка вовлечь’, а именно – через этапы, на которые распадается эта попытка. Получается следующая конструкция, неоднократно воспроизводимая в комедиях Мольера:

(36) А появляется в поле зрения В – В не видит А; А заговаривает с В – В не слышит или не отвечает А; А начинает излагать В свое дело – В не понимает, что нужно А; наконец, А добивается понимания и пытается уговорить В – В отказывается.

3.2. Промежуточные случаи между ВАР и другими ПВ. Скажем несколько слов о случаях сходства между результатами применения ВАР и некоторых других ПВ.

Если ослабляется разность между Х 1 , Х 2 и т. п., то ВАР приближается к ПОВТ. Если разность не организована, то в некоторых случаях можно говорить просто о повторном (множественном) КОНКР; то же самое обычно имеет место, если Х 1 , Х 2 находятся в разных произведениях одного и того же автора.

Так, тема ‘неполучение сервиса при максимально благоприятных условиях для его получения (богатство клиента, элементарность требуемой услуги)’ РАЗВЕРТЫВАЕТСЯ у Ильфа и Петрова в эпизоде из «Двенадцати стульев» (гл. 14: Бендер, получив деньги от членов «Союза меча и орала», не может потратить их на развлечения) и в заключительной части «Золотого теленка» (гл. 31–35: мытарства Бендера-миллионера) см.: Жолковский и Щеглов 1975: 163.

Иногда при описании текста представляет трудности отличение ВАР от некоторых разновидностей ПОДАЧИ, в частности от ПРЕДВ. Если имеет место ВАР через «малое» и «большое», причем «малое» предшествует «большому», то первое выглядит как редуцированный прообраз второго, т. е. как результат применения ПРЕДВ. В случае если «малое» копирует отдельные более или менее поверхностные черты «большого», не затрагивая глубинного уровня, следует, по-видимому, констатировать ПРЕДВ. Если же и «малое» и «большое» в равной мере можно считать РАЗВЕРТЫВАНИЯМИ некоторого более глубинного и тематически ценного элемента, то конструкция тяготеет к ВАР.

Примером ПРЕДВ может служить гибель человека в 18‐й главе «Анны Карениной», имеющая (при ряде существенных различий) моменты сходства с гибелью героини в финале. Напротив, в рассказе В. П. Аксенова «Победа» налицо случай, который как ВАР (типа «малое» – «большое») может считаться типичным, а как ПРЕДВ – лишь формальным, автоматически вытекающим из наличия ВАР данного типа.

В самом деле, два фрагмента этого рассказа, о которых пойдет речь, имеют в качестве общего лишь достаточно абстрактный инвариант, тему – ‘скрытое, неразглашаемое торжество’, поверхностных же совпадений между ними не наблюдается. Мы имеем в виду

1) кульминационный эпизод, состоящий в том, что гроссмейстер, играя с любителем и поставив ему мат, в соответствии со своими жизненными установками не сообщает об этом партнеру, позволяя ему считать себя победителем;

2) деталь портрета гроссмейстера, данную в начале рассказа: «Никто, кроме самого гроссмейстера, не знал, что его простые галстуки помечены фирменным знаком “Дом Диора”. Эта маленькая тайна всегда как-то согревала и утешала молодого и молчаливого гроссмейстера».

В произведениях, где имеется сознательная установка на акцентирование формы (т. е. всякого рода условностей и канонов – жанровых, сюжетных, повествовательных и иных), тема (всего произведения или отдельной сюжетной линии) нередко проводится через узловые моменты сюжета – завязку, кульминацию и развязку, а также через «символические» моменты типа начала и конца. При этом обычно имеет место ВАР. В результате наблюдается, в частности, следующая закономерность: тема, носителем которой является некоторый персонаж, в полной мере развертывается в кульминационном эпизоде линии этого персонажа, и в ослабленной (редуцированной) степени – в эпизоде первого появления данного персонажа на сцене. Проведение темы через этот эпизод может оказаться художественно интересной «задачей на совмещение», поскольку в момент своего появления персонаж чаще всего еще не вовлечен в сколько-нибудь значительное действие (ср. примеч. 6). ВАР такого рода неизбежно оказывается эквивалентным ПРЕДВ.

В «Золотом теленке» Ильфа и Петрова взаимоотношения Бендера и Корейко строятся по следующей формуле:

(37) перед Бендером встает трудная задача найти Корейко среди массы рядовых совслужащих, перекрашивание под которых является темой его образа («обыкновенный чемоданишко»; сорокашестирублевое жалованье; сцена с противогазами, где Корейко ускользает от Бендера, растворяясь в массе одинаково выглядящих людей; сцена на Турксибе, где Бендеру приходится извлекать Корейко из массы строителей, вместе с которыми он сидит на трибуне).

По этой формуле строятся, в частности, два первых столкновения Бендера с Корейко, несмотря на то что они в это время еще не знакомы друг с другом.

Первая встреча двух персонажей происходит при въезде «Антилопы» в Черноморск, когда Бендер, не зная, что перед ним Корейко, приветствует его словами: «Привет первому черноморцу!» Тема мимикрии, неотличимости Корейко от стандартного служащего выражена здесь формулой «энный X» (первый черноморец, миллионный посетитель выставки, тысячный новорожденный и т. п.), которая представляет человека как сугубо стереотипный, статистический объект.

Вторая встреча происходит в «Геркулесе», где служит Корейко: Бендер, видя перед собой группу служащих, сидящих за загородкой, берется угадать, кто из них подпольный миллионер, и ошибается – подпольным миллионером оказывается человек, внешность которого наиболее заурядна («белоглазый подхалим», «советский мышонок»).

 

НЕКОТОРЫЕ ЧЕРТЫ СТРУКТУРЫ «МЕТАМОРФОЗ» ОВИДИЯ

1. Широко известное начало «Метаморфоз» Овидия: In nova fert animus mutatas dicere formas / Corpora [«Дух мой стремится воспеть тела, облеченные в формы / Новые»]в основном точно определяет тематику всей поэмы. Это – сборник рассказов о происходивших в незапамятные времена превращениях одних предметов в другие. Основное, что при этом интересует автора, – это то, как происходит превращение вещи в другую, непохожую на нее, каким образом можно рационально объяснить этот небывалый процесс. Поэтому поэма Овидия – это в основном поэма о вещах, об их устройстве. Для «Метаморфоз» существенна физическая сторона предметов, поскольку сюжетом поэмы являются физические преобразования, происходящие с ними. Интересное в этой книге состоит именно в реализме изображения предметного мира, а не в морально-философских, социальных или риторических моментах. К сожалению, в трудах по истории римской литературы «Метаморфозы» рассматриваются нередко эклектически, как сборник галантных рассказов. При этом упускается из виду целостность поэмы. Цель поэта в «Метаморфозах» – показать всю вселенную, весь мир со всем существующим в нем, создать как бы энциклопедию природы. Недаром он начинает свой рассказ с хаоса, потопа и первых веков человечества. Он показывает строение мира, возникновение вещей, людей и животных. Метаморфоза есть обычное и важное событие в этом мире. Описанию овидиевской вселенной и посвящена данная статья.

2. При чтении Овидия бросается в глаза, насколько разнообразен и пестр изображенный им мир. В «Метаморфозах» речь идет о множестве вещей. Перед читателем возникают образы людей, птиц, деревьев, гор, змей, рыб; говорится о воде, воздухе, о морях и реках, селах и городах, о героях мифов, о подземном царстве и о многом другом. В этой поэме нас сопровождает ощущение безграничных земных просторов. Наиболее же яркое впечатление, выносимое из «Метаморфоз», – это впечатление единства и родства всего в мире, вещей и живых существ. Какими бы далекими ни были вещи в реальной действительности, здесь они показаны так, что кажутся как бы сотворенными из одного и того же материала. В этом – единство поэмы Овидия, на первый взгляд столь пестрой. Поэт может перемешивать мифы разных циклов, рассказывать то про Троянскую войну, то про полет Фаэтона, то про муравьев или ящериц; во всем, о чем он рассказывает, неким таинственным на первый взгляд образом проступает непрерывность и единство всей вселенной. Большое и малое имеют равное право на внимание и построены по одинаковым законам. Замечательное родство всех предметов сказывается, между прочим, в том, как немного нужно в мире Овидия для того, чтобы, например, человек превратился в птицу, а птица в человека. Предметы превращаются друг в друга с большой легкостью; происходит какой-то незначительный сдвиг частей, кое-где простое их переименование – и превращение налицо. Это знакомый нам реальный мир, но как бы рассматриваемый через некое особое фантастическое стекло, позволяющее по-новому видеть вещи. Далекие предметы сближаются, те, которые мы считали различными, оказываются лишь вариациями одного и того же. Все это производит на читателя «Метаморфоз» неотразимое впечатление. Далее мы попытаемся выявить то свойство овидиевского мира, которое позволяет ему казаться столь разнообразным, многокрасочным и в то же время единым. Это свойство – системность. Мир Овидия – стройно организованная система в том же смысле, в каком являются ею, например, фонология или морфология любого языка.

Системными мы будем (пусть неточно и грубо) называть те явления, которые при кажущемся разнообразии их форм могут быть описаны как различные комбинации сравнительно небольшого числа основных, простейших элементов. При этом сложная система может состоять из нескольких «этажей» (как в языке – фонология, морфология и синтаксис). Мы не будем давать на страницах этой статьи более глубокого анализа понятия «система», но постараемся показать, в чем мир Овидия сходен с приведенными примерами систем.

3. Начнем с того, как автор «Метаморфоз» видит вещи, для чего приведем ряд примеров характеристики отдельных вещей и процессов в поэме. При чтении «Метаморфоз» бросается в глаза оригинальность манеры определять предмет. Эта манера на первый взгляд кажется наивной; например, когда Овидий называет камень «твердым» (rigidus silex), то в этом можно усмотреть сходство с народными традиционными эпитетами типа русских серый волк, синее море и т. п. Однако такие примеры как cassa canna [«полый тростник»] или curva falx [«изогнутый серп»], будучи, как мы интуитивно чувствуем, в принципе похожими на rigidus silex, уже обнаруживают несвойственную народной поэзии изысканность. Остановимся на овидиевских эпитетах подробнее и посмотрим, что они могут дать для понимания овидиевского мира и происходящих в нем превращений.

Принцип характеристики вещей в «Метаморфозах» напоминает точность определений геометрии и физики. Художественный эффект овидиевского эпитета берет свое начало именно в этом. Мышление Овидия можно уподобить мышлению ученого. В эпитетах, даваемых вещам, например таких, как longa serpens [«длинная змея»] и т. п., нет какого бы то ни было субъективного элемента: нет оценки, нет эмоционального отношения к определяемому предмету. Выделяются лишь объективные свойства. Нет никакого указания на красоту или уродливость, на полезность или вредность данного предмета или существа для человека. И, как правило, не встречается метафора – определение вещи через другую вещь, одного неизвестного через другое. Между тем у других поэтов этот прием употребляется без запрета – ср., например, у Катулла: ut vidua in nudo vitis quae nascitur arvo [«как одинокая (букв. “вдовая”) лоза, которая родится в голом поле»] (LXII, 49). Поэзии такого типа мы не найдем у Овидия. Последний своим эпитетом определяет предмет прежде всего с точки зрения его видимых черт, его физических и пространственных свойств. Предмет предстает очищенным от случайных и наносных признаков, от ассоциаций, порождаемых индивидуальным человеческим сознанием, опытом и т. п. Вещь, описанная Овидием, – это эталон данной вещи, ее символ, формула ее устройства. Критерии прекрасного и безобразного, когда речь идет о природе, обычно отсутствуют. Овидий описывает эпитетами большое количество животных, но почти нигде не упоминает об их уродливости или красоте. Вот, например, описание лягушек, в которых превратились ликийские крестьяне: Terga caput tangunt, colla intercepta videntur: / Spina viret, venter, pars maxima corporis, albet [«спина касается головы, шея отсутствует, хребет зеленый, а живот – бо´льшая часть тела – белый»] (VI, 379–380).

Овидий не называет болота «непроходимыми» или как-либо в этом роде, он говорит «мокрые (букв. «водяные») болота»: udae paludes (I, 418).

Приведем другие образцы подобной же характеристики вещей, животных и людей.

Эпитет durus, rigidus [«твердый»]:

rigido concrescere rostro / Ora videt [«видит, как рот, уплотняясь, превращается в твердый клюв»] (V, 673–674); rigidi silices [«твердые камни»] (XI, 45); Iam rigidos pectis rastris, Polypheme, capillos [«и вот уже ты, Полифем, причесываешь граблями жесткие волосы»] (XIII, 765). Описание превращения камней в людей: S axa <…> / Ponere duritiem coepere suumque rigorem, / Mollirique mora [«камни <…> начали терять свою жесткость и твердость и постепенно размягчаться»] (I, 400–402).

Эпитеты cassus, cavus [«полый»]:

cassa canna [«полый тростник»] (Fasti, III, 102); cava membra [«полые члены <у лягушек>»] (VI, 371); cavae rugae [«полые морщины <старца Эзона>»] (VII, 291); pocula, quae cava sunt [«сосуды для питья, которые полы»] (VIII, 672); Attrahitur flexo circum cava tempora cornu [«приводят <барана> за изогнутый вокруг полых висков рог»] (VII, 313); cava tempora [«полые виски»] имеет также олень (X, 116).

Эпитеты curvus, pandus, varus, aduncus [«кривой», «изогнутый»]:

sus <…> semina pando / Eruerat rostro [«свинья выкапывала семена своей изогнутой мордой»] (XV, 112–113); nunc, ubi demissam curvum circumstetit aequor [«теперь, когда изогнутое <Фет неверно переводит “вздутое”> море встает вокруг нырнувшего вниз <корабля>»] (XI, 505; описание морской бури). Эти эпитеты почти всегда прилагаются к словам, обозначающим корабль, ладью, судно, например: cumba sedet alter adunca [«другой сидит в изогнутой ладье»] (I, 293; в эпизоде потопа); Utque labant curvae iusto sine pondere naves [«как шатаются изогнутые корабли без положенного им груза»] (II, 163); terunt curvae vineta carinae [«изогнутые корабли задевают виноградники»] (I, 298; в эпизоде потопа); adunco tibia cornu [«дудка из кривого рога»] (III, 533; IV, 394), curvique lebetes [«изогнутые рукомойники»] (XII, 243); curvum crinale [«изогнутая диадема»] (V, 53); cornua vara boum [«изогнутые рога быков»] (XII, 382), <volucris> quae fulmina curvis / Ferre solet pedibus [«<птица>, которая носит молнии в изогнутых лапах»] (XII, 560–561). Два примера из «Фастов»: curva falx [«изогнутый серп»] (IV, 474): tergo delphina <вин. пад.> recurvo [«дельфина с изогнутой спиной»] (II, 113).

Другие эпитеты:

liquida unda [«жидкая вода»] (XV, 135); resolutaque tellus / In liquidas rarescit aquas [«и растворенная земля разрежается в жидкую воду»] (XV, 245–246); уже упоминавшееся longo corpore serpens (XI, 639). То же самое в истории Кадма: Ipse precor serpens in longam porrigar alvum. / Dixit, et, ut serpens, in longam tenditur alvum [«“… пусть у меня, ставшего змеей, вытянется длинный живот”, – / Сказал, и вот, как у змеи, у него вытягивается длинный живот»] (IV, 575–576).

Из перечисленных примеров видно, что вещи характеризуются Овидием при помощи некоторого набора абстрактных пространственных и физических понятий, как, например, кривизна, пустота, твердость, жидкость, вытянутость и т. п. Что этот набор понятий ограничен по сравнению с многообразием предметов реального мира, который они описывают, видно из того, что одни и те же эпитеты повторяются при названиях разных предметов. Многие, даже самые различные, вещи и части вещей получают одинаковый признак и таким образом сопоставляются. Например, по свойству кривизны, изогнутой формы можно сопоставить такие вещи, как серп, спина дельфина, корабль, рог барана и даже поверхность моря во время грозы (curvum circumstetit aequor). По признаку полого строения оказываются сходными между собой сосуды для питья, тростник, члены лягушек, морщины старца и т. д.

Существенно, что Овидий таким образом описывает не предметы, а целые классы, виды предметов. Каждая вещь у него не индивидуальная, отдельная вещь, а эталон данной вещи, не какое-нибудь, скажем, особое дерево, имеющее необычную форму, а дерево как таковое, с ветвями, листьями, корнями, корой. Индивидуализация предметов, доведенная до такой степени, что каждый из них предстает «как живой», относится, однако, не к отдельным предметам, а к «типичным». Например, «индивидуализирована» лягушка не по сравнению с другими лягушками, а по сравнению со змеей, птицей и т. п. Овидия не интересует разница между особями одного вида, так как в целом он занят скорее изображением всего мира как системы, и с этой точки зрения существенным признаком дерева оказывается то, что оно имеет листья, признаком змеи – вытянутость тела и т. п.

Отметим, что, подобно тому как свойства вещей сводятся к некоторым типам свойств, к ограниченному набору абстрактных понятий, действия и процессы также описываются в обобщенном виде, сводятся к более простым и элементарным движениям; например, желая описать, как животные приветливо виляли странникам хвостами, Овидий говорит: blandas movere per aera caudas [«льстиво двигали в воздухе хвостами»] (XIV, 258). Вместо «птицы летали» он говорит: Tunc et aves tutae movere per aera pennas [«тогда и птицы в безопасности двигали в воздухе крыльями»] (XV, 99). Глагол movere служит и для описания волнующегося моря: …conspexit scopulum, qui vertice summo / Stantibus exstat aquis, operitur ab aequore moto [«увидел утес, который выдается вершиной из моря, когда оно спокойно (букв. “стоит”), но покрывается бурным (букв. “движимым”) морем»] (IV, 731–732). То же самое в другом фрагменте: Tumultus / Adsimilare freto possis, quod saeva quietum / Ventorum rabies motis exasperat undis [«<этот> шум можно было бы уподобить морю, которое будоражат свирепые ветры, двигая волны»] (V, 5–7); и здесь волнение моря передано как движение волн.

Глагол tangere «касаться, трогать» употреблен Овидием там, где мы по-русски, фактически сливая несколько стадий процесса в одну, сказали бы «настигать» или «хватать»; речь идет об описании погони галльской собаки за зайцем, который, со своей стороны, morsibus eripitur tangentiaque ora relinquit [букв. «избегает укусов и отделяется от касающейся его собачьей морды»] (I, 538). Но глагол tangere мы видели и в совсем ином контексте, в изображении лягушек (terga caput tangunt и т. д.); по-русски мы скорее сказали бы «спины сливались с головой», как и переводит Фет.

Желая сказать, что лошадь жует узду, Овидий вводит выражение premere frena dente [«сдавливать узду зубами»] (X, 704), а в другом месте (Fasti, VI, 825) говорит, что пахарь «давит на плуг» (premens stivam). В ряде случаев описание вещи выделяет ее технический принцип, закон ее устройства, что по существу также возможно лишь при введении некоторых более абстрактных структурно-технических понятий, а не путем сравнения с каким-либо другим предметом. Например, ослиные уши имеют instabiles imas [«неустойчивую <т. е. гибкую> нижнюю часть»] (XI, 177). Ср. instabilis tellus [«неустойчивая <или: непригодная для стояния> земля»] (I, 16; в описании хаоса).

Музыкальный инструмент fistula характеризуется как dispar septenis fistula cannis [«сделанная из семи неравных тростинок»] (II, 682). То же самое сказано о fistula в VIII, 191–192. В этих примерах техническим принципом вещи является неравность составляющих ее частей. Это же понятие неравности используется и для описания хромоногого стола в рассказе о Филемоне и Бавкиде: … mensae sed erat pes tertius impar: / Testa parem fecit [«но третья ножка стола была неравной двум другим – черепок сделал ее равной»] (VIII, 663–664).

То же самое понятие применено в упоминании разноцветного клена acer coloribus impar [«клен, неравный (‘неодинаковый, неоднородный’) по цвету»] (X, 95).

В овидиевском мировоззрении и кленовая листва, и хромоногий стол, и fistula имеют некий общий признак, хотя в остальном отнюдь не сходны. Это само по себе еще не художественный эффект и описывается не в качестве такового. Но это характерное проявление той точки зрения, с которой поэт рассматривает вселенную.

Филемон и Бавкида, увидев чудо, воздевают руки с мольбой: manibusque supinis / Concipiunt Baucisque preces timidusque Philemon [букв. «держа наклонно руки, начинают молиться…»] (VIII, 683–684).

Отметим также широкую употребительность в различного рода описаниях таких понятий, как summus [«верхний»], imus [«нижний»], medius [«средний»]. Вот, например, описание рыбы: Ille etiam medio spinas in pisce notatas / Traxit in exemplum ferroque incidit acuto / Perpetuos dentes et serrae repperit usum [«он взял в пример шипы, расположенные посередине рыбы, нанес на острое железо непрерывный ряд зубцов, и получилась пила»] (VIII, 244–246).

В описании путешествия Орфея с Эвридикой из подземного царства говорится: Nес procul afuerant telluris margine summae [«они уже недалеко были от крайней земли»] (X, 55).

Понятие summus «верхний, крайний» вообще применяется в большом количестве случаев; желающих убедиться в этом мы отсылаем к словарю Овидия (см. Зибелис 1874).

4. Примеры, которые можно было бы существенно умножить, показывают, что тот эффект единства мира, о котором говорилось во вводных строках нашей статьи, зависит, в частности, от этого особенного взгляда на вещи. Овидий рассматривает целый мир, и в нем многие, различные по форме и назначению вещи оказываются не сходными, но соизмеримыми, составленными из каких-то общих структурных признаков, которые, однако, «перетасованы» в каждом предмете своим особенным образом. Так, у змеи длинное тело, а, например, у жирафа – короткое, поэтому они хотя и не схожи, но соизмеримы. В этом смысле овидиевские вещи и обнаруживают между собой родство. Они составлены из одних и тех же элементов, взятых в разных сочетаниях. В приведенных примерах это были в основном простейшие физико-пространственные свойства.

5. Однако еще не в этом эффект овидиевской поэмы. Главное, чего достигает Овидий введением простейших признаков вещей, – это то, насколько широко раздвигаются границы мира при таком описании предметов, насколько возрастает многообразие и разнообразие форм, встречающихся в природе, по сравнению с привычным миром, косным и инертным. Разложив вещи на признаки, Овидий из этих признаков строит затем весь мир заново. Система признаков открывает на каждом шагу массу таких различий и таких сходств между знакомыми по реальному миру вещами, которых мы не замечали и не могли заметить прежде. Мы не могли их заметить потому, что в реальном мире, в котором живет человек, каждая вещь как бы лежит на пересечении многих различных плоскостей, участвует в самых разнородных «ассоциациях», причем каждая вещь имеет свой собственный набор таких ассоциаций. Реальный мир не образует одной законченной системы, он размельчен, разбит на множество мелких систем, каждая из которых с какой-либо стороны захватывает часть вещей, но не все их. Поэтому вещи в реальном мире разобщены, не ощущается изначальная связь между ними. Овидий как бы восстанавливает картину мира в его первобытном виде, когда все вещи составляли единство, охватывавшее все мироздание. Делает он это путем «очистки» мира от всего наносного, оставляя лишь один уровень, на котором можно сразу созерцать все существующее. Это как бы модель мира, показ упрощенный и в то же время универсальный, синтетический. От этого мир и становится таким безграничным и приобретает такую обаятельность. Открываются сходства и различия разных предметов, их тонкие градации. Особый принцип показа дает возможность изображать вещи сколь угодно малые и очень большие. Все это можно описать при помощи простейших признаков вещей, которые делают чудо – превращают мир в систему.

6. Второй достигаемый эффект – это легкость превращения одних вещей в другие.

Мы начали наши наблюдения с того, что сказали: описание вещи в «Метаморфозах» – это схема устройства данной вещи. Но что такое схема, формула? Это, по существу, не что иное, как изображение данной вещи в некоторых общих для ряда вещей терминах, в единицах какой-то системы. Если вещи представляют собой систему, то схема или формула определяет место данной вещи в системе, ее valeur, ее отличие от всех других. Очевидно, контраст между вещами бывает наиболее резким тогда, когда они описаны в одних и тех же единицах, т. е. различие между ними эксплицитно выражено.

У Овидия эпитет играет двойную роль: он, во‐первых, в максимальной для овидиевского мира степени выделяет особенность данного предмета, его индивидуальность и, во‐вторых, показывает, по какой линии он отличен от других предметов или сходен с ними, т. е., по существу, эпитет уже содержит указание на тот путь, которым он может превратиться в другие предметы. Так, если говорится, что камень «твердый» и «бесформенный», то это наводит на мысль, что есть предметы мягкие и имеющие форму и т. п. Весь эффект овидиевской метаморфозы в том, что вещь непохожа на другую вещь и в то же время, будучи с ней соизмеримой, легко в нее превращается. Тот эпитет, который делает предметы столь различными (например, человек – с прямой спиной, дельфин – с изогнутой), в то же время служит и мостиком от одного к другому. Читатель едва успевает поразиться точно идентифицированной в эпитете внешностью вещи, как ему уже приходится убедиться в том, что эти столь «неповторимые» черты легко переходят в свою противоположность – ведь, например, мягкому легко стать твердым, а твердому – мягким. И вещь неожиданно оборачивается совсем другой вещью, непохожей на первую.

Из сказанного видно, что эпитет, т. е. нередко отдельное слово, играет в овидиевской поэтике важную роль. Эпитет – это как бы «крупный план» отдельной вещи, и нам не безразлично, как выглядит эта вещь при показе ее крупным планом. К сожалению, русские переводчики поэмы Овидия обычно не обращают внимания на строение вещей, «перескакивают» при переводе через отдельную вещь. Эпитет либо пропускается, либо заменяется другим, совершенно не «овидиевским». Отсюда, между прочим, видно, насколько важен структурный анализ художественных произведений для практики перевода.

7. Приведем примеры овидиевской метаморфозы. Эпизод с тирренскими разбойниками, которых Дионис за их неблагочестие превращает в дельфинов (III, 671–678):

[…первый начал чернеть Медон, и его хребет стал отчетливо изгибаться. Ликабант сказал: «В какое чудо ты превращаешься?» И пока он говорил, у него стал широкий рот и изогнутая ноздря, а затвердевшая кожа покрылась чешуей. Либис, желая убрать мешающие весла, увидел, что его руки укорачиваются, и уже это не руки, а скорее перья.]

Что происходит в этом эпизоде? Тело Медона чернеет, и его спина изгибается. Далее, изгибаются ноздри Ликабанта, кожа его затвердевает. Руки третьего разбойника внезапно укорачиваются. Все эти превращения, как видим, касаются именно тех физико-пространственных признаков, которые обычно выделяются Овидием в предметах и вне метаморфозы (ср. «твердый камень», «длинное тело», «изогнутая спина» и т. п.). В приведенном отрывке мы можем наблюдать самый процесс образования этих качеств. Благодаря знанию поэтом свойств вещей он ведет превращение по кратчайшему пути, так как ему заранее известно, что у человека общее с дельфином, чего у него недостает и что лишнее по сравнению с дельфином. Существенно, что благодаря представлению всего мира как системы элементарных свойств процесс превращения – это неправдоподобное и фантастическое явление – сводится к последовательности весьма простых и достаточно реальных процессов. Сказочный факт представляется как сумма привычных и правдоподобных фактов (рост, убывание, затвердевание, размягчение, изгибание, выпрямление, срастание, разрежение и т. п.). Эти последовательные этапы метаморфозы являются как бы «чудесами первой степени»; такие явления, как рост, изгибание и т. п., каждый наблюдает в реальном мире. Конечно, например, происходящее на глазах увеличение или уменьшение человека в размерах не является реальным: такого никогда не случалось ни в одной жизненной ситуации. Но следует различать правдоподобность и представимость. Быстрый рост легко себе представить, так как человек вообще часто видит быстрое движение разного рода. Но вот превращение человека в лягушку представить себе нельзя, так как неясно, что для этого нужно. Заслуга автора «Метаморфоз» в том, что он и такой сложный и непредставимый процесс заставляет увидеть и ощутить, разлагая его на более простые превращения, совместимые с человеческими представлениями. Превращение человека в лягушку в «Метаморфозах» – явление того же порядка, что и, например, превращение воды в лед, а льда – в воду. Характерно, что в знаменитой элегии «Зима у гетов» (Tristia, III, X) Овидий сумел извлечь из этого последнего превращения – воды в лед – не меньший эффект, чем эффекты его классических метаморфоз.

А вот еще один характерный пример овидиевской метаморфозы. В рассказе об омоложении Эзона так описывается исчезновение морщин: adiectoque cavae supplentur corpore rugae [«и добавленной плотью заполняются полые морщины»] (VII, 291). Наличие у морщин признака «полый» подсказывает путь превращения: они должны «заполниться».

Внимание читателя оказывается прикованным к этим последовательным простым этапам метаморфозы, так что в конце его как бы ставят перед совершившимся фактом, говоря: «Если ты поверил всему этому, то, значит, ты поверил тому, что А превратилось в В, так как В состоит из соответственно измененных признаков А». Читатель покорно идет по проложенным автором вехам и в результате становится соучастником чудесного события.

8. Частным случаем метаморфозы описанного типа является тот случай, когда признаки предметов А и В полностью или частично совпадают. Тогда предмет А просто переименовывается в предмет В, и соответственно части предмета А переименовываются в сходные с ними, например по положению, части В. Чтобы не утруждать читателя статьи абстрактными формулами, приведем типичный пример. Брошенные Девкалионом и Пиррой после потопа камни превращаются в людей (I, 400–402, 407–410):

Камни превращаются в людей. При этом в ст. 400–402 превращение идет аналогично описанному в предыдущих примерах, т. е. твердость превращается в мягкость, бесформенное приобретает форму. Но в ст. 407–409 описывается, как остаются неизменными те признаки, которые общи камням и людям. Превращение здесь как бы «значаще нулевое», и подобно тому, как в предыдущих строках внимание читателя приковано к изменению признаков, здесь оно сосредоточено на сохранении признаков. Твердые части камней служат рождающимся людям костями, землистые и мягкие – телом. Наконец, вершиной этого фрагмента является стих quae modo vena fuit, sub eodem nomine mansit, т. е. жила даже не меняет своего названия.

9. Итак, превращение одной вещи в другую – глубинный процесс, меняющий самый принцип строения вещи, элементарные дифференциальные признаки, из которых она состоит. Такое изменение отдельных свойств оказывается легко осуществимым, а, с другой стороны, значение его в мире огромно. Немногочисленные абстрактные свойства, вроде перечисленных выше, пронизывают собою весь мир и лежат в основе всех разнообразных конкретных проявлений отдельных вещей. Поэтому изменение какого-нибудь из этих абстрактных свойств немедленно сказывается в удесятеренном виде на более конкретных уровнях вещей, вызывая здесь целую гамму разнотипных перемен. Вещь сразу же меняется в десяти отношениях, выходит из одних рядов и становится в новые. Классический пример этого есть в описании зимы в овидиевской элегии «Зима у гетов», которому нами посвящен специальный разбор (Щеглов 1967). Менее яркий, но также типичный пример из «Метаморфоз» – превращение Ниобы в камень (VI, 300–308). Ее тело затвердевает (deriguitque malis). Это превращение только одного признака сразу дает себя знать во многих различных симптомах: ветер не шевелит волосы, глаза остановились, в лице «ни кровинки», шея не гнется, руки не движутся, ноги не могут идти и т. п. Твердость приводит к прекращению всех типов движения, свойственных живому телу. Превращение распространяется на все человеческие проявления, подобно такой болезни, которая поражает не отдельный орган, а кровь или нервную систему.

При метаморфозе меняется весь облик вещи, до мельчайших деталей. Она может стать вовсе непохожей на прежнюю вещь, перейти в другую среду, занять новое место в системе мира, приобрести совершенно новые «привычки». Все эти перемены оказываются неизбежным последствием изменения простейших свойств, лежащих в основе всякой вещи. Поэтому овидиевская метаморфоза производит столь ошеломляющее впечатление.

10. Пространственные и физические признаки описывают вещи лишь как абстрактные фигуры, как бы оставляя в стороне их функцию и место в природе. Но и в более конкретных сферах описания вещей – таких, как животный и растительный мир, неживая природа и т. п., – у Овидия имеются элементы системного восприятия мира, и здесь в предметах, животных и т. п. выделяются некоторые элементарные свойства, относящиеся к их строению, поведению и пр., например: lente gradientis aselli [«медленно шагающего ослика»] (XI, 179); velox equus [«быстрый конь»] в стихе profuit equis velocibus esse (VIII, 555), pigra radix [«медленный корень»] (I, 551): здесь в качестве различительного признака выделяется быстрота или медленность. В описании поведения животных также есть стремление к выявлению типовых признаков: свирепость (лев), робость (олень, заяц), трудолюбие (муравьи), пристрастие к той или другой пище и т. п. Ср. iracundique leones [«и свирепые львы»] (XV, 86) и др.; ср. также taciti pisces [«молчаливые рыбы»] в стихе Verterit in tacitos juvenilia corpora pisces (IV, 50). Эти элементы поведения также настолько общи, что «годятся» для характеристики самых различных живых существ, включая человека.

Нередки эпитеты, фиксирующие наличие (или отсутствие) какой-либо типовой детали в строении тела, например: corniger taurus [«рогатый бык»] (XV, 511); lanigerosve greges [«или шерстеносные стада»] (III, 585); hirsuti leonis [«мохнатые львы»] (XIV, 207) и т. п. Особенно типичен для иллюстрации овидиевского мышления пример sine sanguine silex [«бескровный камень»] в стихе silicem sine sanguine fecit (V, 249). В обычной речи такое определение камня показалось бы странным, но в овидиевском мире соизмеримых и сравнимых вещей оно воспринимается как очень точное.

В этих характеристиках животных, растений, вещей мы можем наблюдать некий принцип, который мы видели и прежде. Во‐первых, предмет не дается как некая нерасчлененная «глыба» действительности, но в нем каждый раз выделяется какой-нибудь один, отдельный его признак, не зависящий от всех остальных. Во‐вторых, этот признак обычно есть один из «дифференциальных» с точки зрения растительного или животного мира, т. е. тех признаков, по которым предметы этого мира классифицируются и сравниваются между собой.

Свое представление о мире Овидию удается внушить читателю. Метаморфоза является реализацией тех преимуществ, которые дает подобный взгляд на вещи.

Процесс превращения, описываемый поэтом, воспринимается как легко выводимое следствие из общего устройства вселенной.

Приведем еще один пример – превращение с чертами поведения (II, 661–663, 665–672):

С точки зрения тех точных видовых признаков, которые, как уже было сказано, являются единственно релевантными в «Метаморфозах», у человека и лошади оказывается много общего.

По каждому из «пунктов», по которым сопоставляются тело человека и тело лошади, различие между ними проще, чем различие между двумя предметами в целом. Поэтому превращению, описанному как дискретный процесс, легко поверить. Оно совершается с минимумом усилий: человек лишь «доводится» до лошади. Это возможно, во‐первых, потому, что при перечислении видовых признаков между двумя представителями живого мира обнаруживается значительный «изоморфизм», наличие аналогичных типовых частей, во‐вторых, потому, что выделение поведения в особый, отдельный ряд признаков делает превращение в этом отношении очень простым актом (jam cibus herba placet). Наиболее эффектны те метаморфозы Овидия, где все превращение оказывается возможным провести как бы на глазах читателя, так как наиболее «яркие» свойства данного предмета в то же время оказываются наиболее легко превращающимися. Так находятся условия, при которых невозможное становится возможным.

11. До сих пор говорилось об описаниях отдельных вещей. Как мы уже сказали, такое описание – это своего рода «крупный план». Но «Метаморфозы» не заполнены одними крупными планами вещей: в них есть, помимо того, большие и многофигурные панорамы, массовые сцены, где сразу охватывается глазом множество вещей и где имеет значение уже не столько «внешность» отдельной вещи, сколько целостность всей сложной картины, ее «лицо». Примерами таких массовых сцен могут служить эпизоды потопа, чумы, пожара земли во время полета Фаэтона, множество описаний природы и т. п. Понятие «мира Овидия», которым мы часто пользовались, включает и эти крупномасштабные композиции. Не вдаваясь в их подробный анализ, укажем лишь на то, что общий принцип системности, лежащий в основе овидиевского мира, сохраняется и здесь, на уровне «больших кусков» вселенной. Они сделаны способом, совершенно аналогичным тому, который был отмечен в строении отдельной вещи, т. е. они состоят из некоторых элементарных единиц, повсеместно употребляемых и в других описаниях. Но элементарными единицами здесь являются уже не отвлеченные от вещей признаки, а целые вещи, вернее, типы вещей. Многочисленные панорамы в поэме Овидия составлены из элементов некоторого ограниченного (хотя и достаточно полного) «словаря» образов, из простейших частиц, повторяющихся в разных комбинациях. Так, если рассмотреть в качестве примера овидиевский пейзаж, то весь «мировой пейзаж» как бы разъят на составляющие его типы элементов, из которых и складываются (по некоторым правилам сочетания) все отдельные пейзажи. Такими частицами «мирового пейзажа» являются, например, гора (mons), поле (campus), лес, река, берег реки (ripa), берег моря (litus), море, пещера и т. д. Все, что поэту необходимо описать, картина на любую тему составляется из элементов этого словаря эталонов, путем различных комбинаций этих типовых частиц, наличия одних и отсутствия других и т. п. Например, потоп изображается так: Iamque mare et tellus nullum discrimen habebant / Omnia pontus erant; deerant quoque litora ponto [«и между землей и морем уже не было различия – все было морем, но у моря отсутствовали берега»] (I, 291–292).

В X, 86 и след. описывается луг, где пел Орфей и куда потом пришли деревья: Collis erat, collemque super planissima campi / Area, quam viridem faciebant graminis herbae. / Umbra loco deerat [«был холм, на холме – ровнейшее поле, которое делали зеленым травы. Тень (т. е. деревья) отсутствовала»].

Отдельные куски каждого описания могут быть показаны и «крупным планом», но непременно в терминах дифференциальных признаков вещей, о которых говорилось выше, например: Fit fera, fit volucris, fit longo сorpore serpens [«становится то зверем, то птицей, то длиннотелой змеей»] (XI, 639); fluminaque obliquis cinxit declivia ripis «наклонные реки опоясал косыми берегами» (I, 39; в описании сотворения мира).

Можно сказать, что поэтика Овидия «разрешает» применять в качестве «строительного материала» лишь типовые элементы, вроде названных выше, которые легко «задать словарем», хотя в совокупности они образовали бы довольно полную систему из всех типов вещей, составляющих мир. Это свойство (конечность и системность словаря образов, их однозначность во всех контекстах, их элементарный характер), как оказывается при ближайшем рассмотрении, предопределяет весь строй вещи и типы возможных художественных эффектов. Типовые образы (которые можно было бы уподобить нотам в музыкальном произведении) оказываются весьма легким, гибким и подвижным материалом для «сборки» из них самых различных картин, сцен и т. п. Описание свойств элементарных единиц, правил их сочетаемости и выводимых отсюда возможных эффектов для овидиевской поэтики составляет предмет специальной работы автора, еще не законченной.

Вероятно, именно в системном характере мира заключается секрет «пластичности» и «чеканности» образов Овидия, о которой нередко говорят. «Чеканность», т. е. точность описания, всегда является у Овидия результатом того, что каждая вещь и каждая ситуация «выражается» в терминах общих для всей системы, в единицах модели мира. Читатель видит лишь отдельную картину, но по ее строению интуитивно ощущает, что она является уголком мира, частью большого целого. Читатель чувствует, что в пределах овидиевской поэмы точным описанием потопа являются именно слова «море, у которого нет берегов». Это он и называет чеканностью и пластичностью образа. Тем более закономерным кажется в этом свете главное событие, происходящее в поэме, – метаморфоза.

12. Почему у Овидия вещи все-таки превращаются одна в другую? Мы показали, что это возможно; теперь постараемся объяснить, что является «толчком» к тому, чтобы превращение началось.

Типичны такие случаи, когда человек превращается богами в животное, дерево или камень за свой злобный характер или некрасивое поведение. Ликийские крестьяне, крикливые и суетливые, превращаются в квакающих и прыгающих лягушек, Арахна – в паука, злой крестьянин – в дерево с горьким соком. Иногда человек претерпевает превращение, если он погибает или страдает. Гиацинт становится цветком, Кипарис – деревом, Ниоба – камнем. Наоборот, после опустошившего землю потопа камни превращаются богами в людей; после чумы муравьи становятся людьми; созданная одиноким Пигмалионом статуя женщины оживает и становится его женой. Можно сказать, что превращение всегда служит в овидиевском нормативно устроенном мире средством для восстановления равновесия, нарушенного в отдельных местах этого мира. Наиболее ярким примером этого нам кажется случай превращения злого или безобразного человека в животное. Душевные и телесные недостатки в человеке – это отклонение от нормы, от человеческого «эталона». Поэтому человек превращается богами либо вообще в животное или вещь, либо в такое животное, для которого данное поведение типично и нормально, входит в его типовые признаки (резкий крик – лягушка, свирепость – лев, бегство от света – летучая мышь и т. п.). Таким образом, классический покой и порядок торжествуют. Насильственная смерть и страдание также являются для Овидия – поэта с мировосприятием ученого – нарушением нормы. Превращение и этот «вывих» сводит на нет. В «Метаморфозах» все болезни и пороки находят быстрое разрешение. Характерно, что метаморфоза всегда играет роль развязки, она происходит в конце, а не в начале каждого рассказа.

Только такое превращение, совершившееся в силу тяготения всех вещей к равновесию, к норме, признается истинным превращением. Новый предмет полностью уподобляется своим новым «собратьям», и метаморфоза рассматривается как пополнение предметов данного вида новой «единицей», т. е. вся система не изменяется, не усложняется. Например, говорится о ликийцах, что в пруду теперь прыгают «новые лягушки» (novae ranae). В другом месте говорится о «лесе, увеличившемся благодаря сестрам Цигна» (silvamque sororibus auctam – II, 372). Превращения же, совершившиеся по другим причинам, например по собственной воле и «временно», именуются «ложными», как превращение Юпитера в золото для обольщения Данаи или речного бога в змею для борьбы с Геркулесом: Quid fore te credas, falsum qui versus in anguem / Arma aliena moves? [«на что ты рассчитываешь, превратившийся в ложную змею и двигающий чуждым тебе оружием?»] (IX, 75–76); Nec mihi te pennae, пес falsum versus in aurum / Iuppiter eripiet [«ни перья, ни Юпитер, превратившийся в ложное золото, не вырвут тебя у меня»] (V, 11–12).

Эти превращения, хотя и кажутся внешне метаморфозами, коренным образом отличаются от типичных овидиевских метаморфоз. Они сами в некотором роде являются «нарушением нормы».

 

К ОПИСАНИЮ СТРУКТУРЫ ДЕТЕКТИВНОЙ НОВЕЛЛЫ

1. Введение

Классическая книга В. Я. Проппа о морфологии русской волшебной сказки, чье вторичное явление на научной сцене в конце 50-х годов совпало с интенсивным развитием структурализма в гуманитарных науках, оказала глубокое воздействие на исследования по теоретической поэтике. Стремление усовершенствовать и обобщить систему Проппа, сделать ее пригодной для более детального описания сказок и других простых повествований вызвало к жизни целую волну работ в области фольклористики и нарративной техники. Представляется вполне законным вопрос о том, насколько реально создание аналогичных моделей для описания собственно литературных произведений. Всем хорошо известны серии более или менее однотипных текстов, где повторяющиеся сюжетные единицы, подобные пропповским мотивам, или функциям, занимают большое место и без труда опознаются при чтении. Примером могут служить пять книг новелл А. Конан Дойла о Шерлоке Холмсе. Первая и в достаточной степени черновая попытка представить их как манифестации единой сюжетной схемы была сделана В. Б. Шкловским еще до публикации работы Проппа, – в 1925 г. (см. Шкловский 1929: 125–142).

Несмотря на заманчивость подобной задачи, не следует считать перенос пропповского принципа мотивов на «полноценную» литературу легким и чисто механическим делом. Здесь едва ли достаточно простой таксономии в духе «Морфологии сказки», где все типовые единицы располагаются на одном уровне и образуют единую линию. В литературных циклах инвариантные мотивы видоизменяются и комбинируются между собой какими-то более сложными и трудноуловимыми способами. Наряду с собственно событийными единицами, здесь большую роль играют повторяющиеся элементы и признаки нелинейного (предметного) плана, персонажи, их характеры и т. п. Все это заставляет искать для объектов типа шерлок-холмсовских новелл какой-то иной дескриптивной модели, которая дополняла бы пропповскую грамматику, а в какой-то мере и содержала ее в себе.

Мы полагаем, что такая модель должна быть трансформационной (т. е. описывать структуру литературного произведения как серию переходов от более элементарных представлений к более сложным и близким к реальному тексту) и семантической (т. е. исходить из некоторого смыслового инварианта, кодируемого в ходе такого процесса). На этих принципах и основана поэтика выразительности (развиваемая в настоящей статье и других наших, в том числе совместных с А. К. Жолковским, работах). Смысловой инвариант в ней называется темой, а операции перехода – приемами выразительности (ПВ). Находят себе место и мотивы – в качестве готовых блоков-полуфабрикатов, используемых на разных этапах деривации. Они не являются первичными и неразложимыми, как у Проппа, а представляют собой самостоятельные художественные построения, прямо или косвенно связанные с темой или какими-то ее аспектами. Будучи пересечением меняющихся наборов функций, такие блоки (а также предметы, персонажи и т. п.), естественно, оказываются менее ригидными, менее жестко привязанными к одному и тому же месту в сюжете и более способными к варьированию, чем мотивы в пропповском описании сказок. Однотипные произведения, вроде наших новелл, понимаются поэтикой выразительности как выводимые из единой темы (или комплекса взаимосвязанных тем) и имеющие единый репертуар мотивов.

В ходе дальнейшего изложения будут играть центральную роль два ПВ: СОВМЕЩЕНИЕ И ВАРЬИРОВАНИЕ (ПРОВЕДЕНИЕ ЧЕРЕЗ РАЗНОЕ). Первый из них конституирует общую тему шерлок-холмсовских новелл, понимаемую как задача на слитное выражение двух разнородных и в известном отношении противоположных тематических элементов. Второй обеспечивает многообразное воплощение этой темы и пронизывание ею всех уровней повествования.

Прецедентом подобной схемы описания в русской критике является известная работа А. П. Скафтымова «Тематическая композиция романа “Идиот”» (Скафтымов 1972: 23–87). Ее автор вычленяет центральный тематический мотив романа, формулируемый как сочетание противоположных «импульсов» («самоутверждения и гордости – с одной стороны, и сознания своей недостаточности, неполноты перед высшим идеалом и тоски перед этим идеалом – с другой») и демонстрирует преломление этой «единой для всего произведения идейно-психологической темы автора» в различных персонажах романа (Настасья Филипповна, Ипполит, Рогожин, Аглая, отец и сын Иволгины, Келлер и др.; элементы данной темы прослеживаются и в князе Мышкине, хотя в целом он является антиподом этих лиц). Исходные установки Скафтымова («телеологический» принцип) близки к нашим, хотя его работа, как этого и можно было ожидать, лишена структуралистских притязаний на построение формальных моделей и метаязыков.

2. Основная и внутренняя новеллы

В шерлок-холмсовском рассказе мы различаем основную и внутреннюю новеллы. Они представляют собой не два раздельных компонента, а скорее два тесно связанных аспекта, или плана повествования. Основную новеллу составляют все те сцены, где действуют или хотя бы присутствуют герои первого плана – Шерлок Холмс и его друг доктор Уотсон (далее сокращенно: Н и W) или один из них. Внутренняя новелла – это рассказ клиента, т. е. связное изложение происшествий, заставивших его искать помощи Холмса. Н и W не участвуют в этом рассказе в качестве действующих лиц, но являются его слушателями, так что основная новелла нигде не прерывается. Соотношение между основной и внутренней новеллами следующее:

В этой статье речь будет идти только об основной новелле, т. е. обо всем, что происходит с Холмсом и его другом. Темы, мотивы и сюжеты внутренней новеллы представляют собой совершенно особую сферу: происходящее с клиентом не обязательно предполагает вмешательство детектива и, действительно, нередко случается и в «нехолмсовских» рассказах Конан Дойла, разрешаясь там иными способами. На самом общем уровне темы основной и внутренней новелл все же имеют некоторую общность, поскольку в конечном счете они вырастают из одной и той же викторианской жизненной философии с такими известными ее чертами, как любовь к комфорту, уважение к богатству, вера в науку и цивилизацию, вера в Англию и британскую государственность, стоящую на страже безопасности и благополучия законопослушных граждан.

Устройство основной новеллы. Основная новелла образуется СОВМЕЩЕНИЕМ нескольких составляющих, из которых двумя главными являются:

(1) детективный жанр (в котором предшественниками Конан Дойла были Э. А. По, У. Коллинз, Э. Габорио), обязывающий автора строить сюжет по определенному канону;

(2) особый мир и образ жизни (носители которого – Н и W, герои первого плана), представленный Конан Дойлом в качестве своего рода идеала. Разработка этого аспекта является заслугой Конан Дойла, если не считать того, что его предшественником был Жюль Верн, создавший жанр «научных путешествий», некоторые черты которого, как будет показано ниже, использованы и Конан Дойлом в построении мира Н и W.

Обычно в центре внимания исследователей (причем именно структурного и семиотического направления) стоит (1): «Шерлок Холмс» = детектив (разница же между ним и, например, детективами Агаты Кристи или Эдгара По игнорируется). Не умаляя важности детективного компонента, мы будем больше говорить о (2), как бы предполагая, что о детективном жанре и его требованиях читателю все известно.

Компоненты (1) и (2) неразрывно слиты в едином действии, предметах и т. п. Мир Н и W, их образ жизни (т. е. компонент (2)) строится на детективном материале, наслаиваясь на такие типично детективные действия, как выслушивание дела, поездка на место преступления, расследование, подстерегание преступника и т. д. Но изображение мира и образа жизни героев первого плана (2) определяется темой, к формулированию которой мы теперь и переходим.

Тема эта распадается на два аспекта (или две подтемы): (а) личный (изображение собственно жизни Н и W); и (б) альтруистический (т. е. обращенный к третьему лицу – клиенту, направленный на его спасение, на помощь ему). Теме в целом можно было бы дать название «комплекс убежища», а ее подтемам – соответственно «обладание убежищем» и «предоставление убежища».

В этой статье рассматривается преимущественно личный аспект темы («обладание убежищем»).

По словам известного теоретика музыки Л. А. Мазеля, «художественное, как и техническое, открытие почти всегда может быть представлено в виде некоторого совмещения в одном предмете существенных свойств, ранее встречавшихся только порознь». На этом принципе основан и мир Холмса – Уотсона, созданный Конан Дойлом и прочно вошедший в культурную мифологию XIX века. Основное тематическое требование, предъявляемое к построению этого мира (в личном аспекте), состоит в том, чтобы сами эти персонажи, их деятельность, образ жизни, времяпровождение, окружающие их аксессуары и т. п. совмещали два противоположных качества: (а) авантюрность, опасности, перипетии, движение, драматизм; (б) уют, безопасность, домашние удобства, покой, удовольствие.

Задача автора заключается в подыскании условий, при которых герои первого плана могли бы одновременно получать физическую и духовную встряску, попадая в разного рода драмы и приключения, и не покидать при этом своей привычной стихии, не поступаться ничем из привычных удобств, пользоваться иммунитетом. Более того, участие в драме, в которой другие, непосредственно заинтересованные лица часто рискуют благополучием, семейным счастьем, честью, а то и головой, для наших героев должно быть лишь игрой, хорошей жизнью, гедонистическим времяпровождением. Этот мир, где совмещаются страшное с безопасным, движение с покоем, неудобства с комфортом, трагические или печальные события с наслаждением, представляет собой совокупность условий, в которых даже самый мирный обыватель согласился бы и, более того, хотел бы пережить приключения, повидать опасности, ужасы и т. п. Поэтика мира Н и W – это поэтика «острых ощущений за недорогую цену».

Эта тема является своего рода утопией, создаваемой «в интересах» рядового обеспеченного англичанина-викторианца: интеллигента, мелкого торговца, рантье и т. д. Тема вытекает из особенностей мироощущения этого общественного слоя: с одной стороны, он любит свою спокойную, просвещенную, охраняемую законами жизнь, а также цивилизацию и прогресс, которые этот комфорт обеспечивают (разговоры о благах техники, о XIX веке как эре материального преуспевания и человечности нередки в рассказах Конан Дойла); с другой же стороны, он хотел бы несколько скрасить однообразие этой жизни какой-нибудь «романтикой», острыми переживаниями, соприкосновением с иными нравами – жестокими, садистскими и свирепыми; в частности, источником жгучих переживаний для обывателя является уголовная хроника. Поэтому в качестве страшного мира, в который мирный обитатель производит свои эскапады, выбирается мир криминальный (о другой важной функции криминальной стороны будет сказано далее). Кроме того, европейский обыватель в конце XIX века любит науку и стремится к ней приобщиться. Он хочет в доступной форме узнать как можно больше о мире, в котором он живет. Отсюда жанр научных путешествий (Жюль Верн), во всем сходный с шерлок-холмсовскими новеллами, кроме того, что здесь герои путешествуют по преступному миру Лондона, а там – по пампасам и джунглям. Дань этому жанру выражается, среди прочего, в том, что конан-дойловский сыщик сделан, по сути дела, ученым, а поездки на место преступления представлены как путешествия (см. ниже).

Два полярных начала, подлежащие одновременному выражению, мы будем обозначать соответственно латинскими буквами A (adventure) и S (security, safety). Эти обозначения весьма условны: слова, приведенные в скобках, далеко не исчерпывают сути А и S, которые представляют собой целые комплексы свойств, а именно:

[А]: (1) «окружающее А», которое героями первого плана переживается лишь «вчуже» (опасность, угрожающая клиенту, его бедственное положение, бесприютность, семейная драма и т. д.);

(2) «свое А», переживаемое ими непосредственно: а) перипетии, превратности, неудобства, вынужденные передвижения и отрыв от домашнего очага, камина, книги и т. п.; б) пребывание в пекле событий, близость преступника, борьба с ним и т. п.; в) некоторый авантюризм в поведении заглавного героя;

[S]: (1) безопасность, иммунитет;

(2) комфортабельный образ жизни: а) материальные аксессуары уюта; б) интимность, теплота, общество «своих»;

(3) «хорошая жизнь»: а) свобода, независимость; б) увлекательная исследовательская деятельность (для H), присутствие при чуде, эстетическое удовлетворение, доставляемое артистическим поведением Холмса (для W и других окружающих); в) отдых, игра, передвижения и т. п.

Два этапа в деривационном описании основной новеллы. Мы полагаем, что описание устройства основной новеллы в принципе должно делиться по меньшей мере на два этапа, или приближения к реальному тексту. На первом (общем, нелинейном, парадигматическом) этапе должно быть показано, каким образом из тематических и жанровых функций возникает инвентарь образов, предметов, персонажей, мест, по каким признакам подбираются особенности действия, элементы атмосферы и т. п. Весь этот предметно-образный репертуар новелл, получаемый при первом приближении, мыслится как пересечение требований детективного жанра и специфической темы данного цикла (тема «A / S»). Задача второго (линейного, фабульно-сюжетного, синтагматического) этапа состоит в демонстрации того, как строится действие внутри новеллы в целом и каждой из ее частей (пролог – выслушивание рассказа, содержащего проблему, – расследование и разрешение проблемы – анализ завершенного дела). Здесь уточняется, каким образом и на каких местах включаются в действие предметы, персонажи, намеченные на предыдущем этапе, как конкретизируются заданные там общие черты, действия и т. п. На втором этапе описания используются приемы общесюжетного и специфически детективного фабульно-сюжетного развития, а также репертуар готовых мотивов (блоков, полуфабрикатов, типовых ситуаций и событийных ходов).

3. Первый этап (общий)

Мы видели, что тема представляет собой задание – совместить определенные свойства. Наряду с этим должен быть соблюден и второй важнейший принцип выразительности – выражение единой темы разными средствами на разном материале. Перечислим некоторые из черт и элементов конан-дойловской новеллы, так или иначе реализующих совмещение А и S.

Подчеркнем, что в нашей статье речь идет прежде всего о личном аспекте темы, касающемся непосредственно Холмса и Уотсона; к благам их мира постоянно допускаются и другие персонажи (клиенты, полицейские и др.), но этот альтруистический аспект будет нами затронут лишь отчасти.

Профессия. Статус детектива включает: от А – борьбу, приключения, перипетии, проникновение в хаотический и опасный мир; от S – а) личную безопасность и нейтралитет по отношению к происходящей драме, б) интеллектуально-эстетическое удовлетворение, которое эта драма доставляет профессионалу и артисту сыскного дела (типичная реплика Холмса: «ваше дело одно из самых интересных, которые мне попадались»). Напомним, что новеллы о Шерлоке Холмсе, помимо чисто детективных положений, заимствуют многие свои элементы из жанра научных путешествий, который (по крайней мере у Ж. Верна и у самого Конан Дойла в его повестях о профессоре Челленджере) весьма близок им по теме (приключения среди неизведанного с сохранением вокруг себя оболочки цивилизации и комфорта).

Частный характер деятельности Холмса дает: от А – авантюрный элемент, вытекающий из необходимости действовать одному, собственными средствами, без помощи, а то и вопреки полиции (ср. полузаконные проникновения Холмса и Уотсона в чужие дома, переодевания, визиты «на дно», таинственные знакомства с преступным миром); от S – а) уют, в той мере, в какой частное есть интимное, не выходящее за рамки «своей компании», б) приятное самочувствие, даваемое свободой и неподотчетностью.

Семейное положение героев (холостяцкая компания) выражает два различных компонента S: а) свободу, возможность следовать собственным прихотям, пускаться по воле волн; б) уют (поскольку общество двух холостяков – это интимность, теснота, эндоцентричность дружеского кружка, при которой никакая часть их жизни не остается вне круга совместных приключений и развлечений). Эти же соображения заставляют автора в конце концов отделаться от врачебной деятельности Уотсона (в «Подрядчике из Норвуда» [«The Adventure of the Norwood Builder»] сообщается, что он продал практику и переехал на Бейкер-стрит к Холмсу).

Устройство квартиры (Baker Street 221B). Оно включает целый ряд аксессуаров и свойств, по-разному сочетающих идеи А и S. Такими элементами являются, например, газета (читаемая у камина или за столом во время завтрака), окно, звонок и т. п. Газета вводит обитателей квартиры в мир уголовной хроники, одновременно будучи предметом домашнего удобства; окно одновременно дает видеть происходящее снаружи (непогоду или, скажем, бегущего с испуганным лицом человека, как в «Берилловой диадеме» [«The Adventure of the Beryl Coronet»]) и защищает, отделяя от всего этого. Окно есть как бы «прозрачная стена» (о такой же роли окна во всякого рода «Наутилусах» см. ниже). Аналогичную роль играет этаж (второй), на котором расположена квартира: это дает и более широкую перспективу из окна (т. е. бо´льшие размеры внешнего, «неуютного» мира, соприкасающегося с квартирой) и бо´льшую изоляцию обитателей квартиры от этого мира (второй этаж выполняет и другую функцию, увеличивая ступенчатость появления клиента, см. далее).

Элементы, выражающие S, – это обжитость квартиры, различные аксессуары обеспеченности и уюта, хорошо известные читателям шерлок-холмсовских новелл. Такой важный компонент уюта, как интимность (противопоставляемая казенности, официальности) выражается, в частности, в царящем там причудливом и индивидуальном беспорядке (табак в туфле и т. п.).

Еще некоторые детали, выражающие А и S одновременно: малые размеры квартиры (т. е. близость стен, отделяющих S от А и тем самым подчеркивание того и другого; ср., напротив, большие и неуютные залы в «Собаке Баскервилей» [«The Hound of the Baskervilles»], «Человеке с побелевшим лицом» [«The Adventure of the Blanched Soldier»] и др.); различные закоулки и углы, устраиваемые внутри квартиры и повторяющие антитезу, существующую между последней и внешним миром («убежище внутри убежища»).

Средства передвижения. К числу классических совмещений A / S относятся образы экипажей и вообще всякого рода средства передвижения (купе поезда, кеб, карета и т. п.), встречающиеся у Конан Дойла, но в наиболее развернутом виде представленные в родственном ему жанре научных путешествий (у Ж. Верна: яхта, фургон, подводная лодка, корзина воздушного шара и мн. др.). Здесь совмещаются: от А – движение: путешествие по неизведанным пространствам, эскапада в полный опасностей мир, удаление от домашнего очага; от S – покой; защищенность, имитация домашнего комфорта, сохранение вокруг себя привычной оболочки.

В произведениях Ж. Верна знаменательным является настойчивое от романа к роману обращение автора к этим, так сказать, «вегикулярным» образам, их подробная разработка и всевозможное изобретательство в этой области; все это наводит на мысль, что образы эти в некотором смысле символичны, выражая в наглядно-предметной форме какие-то любимые идеи автора. Наиболее известный пример – «Наутилус», при описании которого все время акцентируется как то, что это корабль (причем передвигающийся в наиболее страшной и неизведанной стихии – в океанских глубинах), так и то, что это дом (причем оборудованный с неслыханной степенью комфорта, всевозможных как материальных, так и интеллектуальных обеспечений и удобств). В обоих этих своих качествах «Наутилус» демонстрирует экстра-класс и поэтому может считаться наиболее типичным представителем семейства вегикулярных образов. Есть в нем, в числе прочих удобств, и уже упоминавшиеся окна (из прочнейшего стекла), сквозь которые «было великолепно видно в радиусе одной мили от “Наутилуса”. С обеих сторон салона открыто было по окну в мир неведомого и неисследованного» («80 000 километров под водой», часть 1, гл. 14).

Обеспечение поездок Холмса и Уотсона. Все выходы и выезды героев первого плана из их цитадели на Бейкер-стрит получают всестороннее обеспечение, даже если местом назначения является соседняя улица (герои перед выездом завтракают, берут с собой револьверы, надевают ватерпруфы, набивают трубки, улаживают перед отлучкой свои домашние и служебные дела и т. п.). Эти действия, помимо очевидного элемента S (комфорт, безопасность), выражают и тему А, поскольку столь мощное обеспечение настраивает на идею приключений, дальнего пути, риска и проч. Они способны создать атмосферу A / S даже в тех новеллах, где события сами по себе недраматичны (таких, как «Три студента» [«The Adventure of the Three Students»], где речь идет всего-навсего о плутовстве на экзамене).

Приспособление элементов S к меняющейся обстановке. Поведение героев первого плана характеризуется тем, что они создают себе то или иное подобие домашнего комфорта в любой ситуации: в пути, в пустом доме, где они подстерегают преступника, на болоте и т. п.

Автор как бы ставит задачу совместить каждое новое положение, в котором оказываются герои, с идеей комфорта, даже если она при этом сведется к простому жесту или знаку, как, например, поднимаемый воротник пальто в ветреный день или колода карт, которую Холмс в «Союзе рыжих» [«The Red-Headed League»] берет с собой в подвал, где устраивается ловушка грабителям. Этот мотив мини-цивилизации, создаваемой на любом сколь угодно эксцентрическом материале, характерен и для Ж. Верна (например, дом на дереве, устраиваемый героями во время наводнения в романе «Дети капитана Гранта»).

Искусство «дедукции» Шерлока Холмса. Эта известная всем сторона деятельности английского сыщика играет, конечно, в первую очередь сюжетно-жанровую (детективную) роль, обеспечивая эффектный «фокус», решение, приходящее с неожиданной стороны, извлекаемое из незначительных, казалось бы, данных. Но очевидно и участие дедукции в выражении специфической темы конан-дойловских новелл. Элемент А проявляется в том, как нарастает напряжение и волнение (suspense) по мере того, как логическая мысль Холмса восстанавливает отдельные фрагменты картины, приоткрывает завесу и сужает поле поисков, как в детской игре «холодно-жарко». Таким образом, логика – инструмент сугубо рассудочный, призванный отрезвлять и успокаивать, – несет в этих новеллах драматизирующую функцию, попросту говоря, нагнетает страх. С другой стороны, дедукция является и очевидным генератором S. Подобно Сократу в платоновских диалогах, Холмс берет под свой дружественный контроль волю и мышление собеседника. Между детективом и его партнером (Уотсоном, клиентом, несообразительным полицейским) устанавливаются отношения взрослого и ребенка. Властно втягивая окружающих в свои далеко не всегда им понятные операции, интеллект и воля Холмса нейтрализуют самостоятельность этих лиц, снимают с них бремя личных решений и вызывают чувство руководимости, зависимости от всесильного и всезнающего существа, а тем самым и своеобразной обеспеченности. К полюсу S относится, конечно, и эстетическое наслаждение, доставляемое дедукцией Холмса наблюдателям и ему самому.

Артистизм Холмса, его спортивное отношение к делу, пристрастие к игровым эффектам, к сюрпризам, также очевидным образом способствуют и общедетективному Spannung, и созданию специфической амбивалентной атмосферы шерлок-холмсовских новелл (тема A / S).

Фигура Уотсона. Функции Уотсона в чисто детективном плане (непонимание хода мысли Холмса, создание ложных версий, отказных по отношению к правильному решению проблемы, резюмирование проблемы на различных этапах ее решения) и в общесюжетном плане (членение действия) мы рассматривать не будем; они довольно точно показаны Шкловским в статье «Новелла тайн». Нас будет занимать лишь его роль в выражении темы A / S. От А в нем то очевидное, что он участвует вместе с Холмсом во всем детективном действии. От S в образе Уотсона следующее:

(а) Необходимый компонент уюта – дружеская, интимная компания: ее и обеспечивает W, являющийся прекрасным товарищем, надежным спутником Н.

(б) Если мир Н и W, как мы выше говорили, представляет собой условия, идеальные с точки зрения рядового читателя, то особенно выгодными эти условия оказываются для W, от которого требуется минимум активности и самостоятельности при максимуме наблюдения и присутствия. Везде быть, все видеть и почти ничего не делать – вот роль W. Есть целый ряд литературных произведений – сюда относятся и шерлок-холмсовские новеллы, – где вполне обыкновенный и «слабый» человек получает возможность совершить необыкновенные путешествия благодаря покровительству и в обществе старшего, более опытного и сильного. Этот последний является для своего протеже гидом и учителем, удовлетворяет его любознательность, защищает его и берет на себя всю ответственность за путешествие. Диапазон разновидностей этой ситуации в мировой литературе весьма широк («Божественная комедия» – Данте и Вергилий, романы А. Франса об аббате Куаньяре, «Путешествие Нильса с дикими гусями» С. Лагерлёф, отчасти «Хромой бес» А. – Р. Лесажа и др.).

(в) Между тем Уотсон – это персонаж, во всех отношениях представляющий среднего читателя и даже, возможно, чуть-чуть льстящий ему своей чрезвычайной «простотой», недальновидностью, посредственностью. W – это vox populi. Таким образом, изображаются не только идеальные условия (мир А / S), но и представитель читателя в этих условиях, через которого последний приобщается к этому утопическому существованию.

Географическое пространство новелл. Поездки героев на место преступления совмещают следующие черты: от А – пестроту и разнообразие мест действия, их разбросанность, богатый «местный колорит»; превратности, невзгоды, скитания, которые героям приходится претерпевать в пути; атрибуты дальнего и многотрудного странствия (в частности, обеспечение, см. выше); от S – игрушечность пространства, общеизвестность и общедоступность мест действия и маршрутов, а также и игрушечность всех тех невзгод, о которых говорилось выше.

Восприятию перипетий Н и W как игры, несмотря на видимость серьезной экспедиции, способствует, в частности, то, что их диапазон обычно не простирается далее пригородов Лондона; самая длинная их поездка занимает несколько часов на поезде, а во многих случаях вообще не приходится садиться на поезд. Места всем знакомы, и читатель, если захочет, может сам отправиться по следам Н (одна из книг, относящихся к шерлок-холмсовской легенде, так и называется: «In the Footsteps of Sherlock Holmes»). Это – продолжение уже знакомой нам поэтики острых ощущений за недорогую цену: эффект заманчивой дали, с ожиданием приключений, со сменой ландшафтов, историческими экскурсами и ностальгией по дому достигается на малом отрезке пространства, не отрывающем на сколько-нибудь длительное время от домашнего уюта. Путешествие-игра, преодоление мнимых невзгод, придание давно известному и даже приевшемуся ландшафту (например, лондонским улицам) черт занимательности и романтической неизведанности – все это присутствует в таком «готовом», всем известном времяпровождении, как туризм, так что не удивительно, если мы найдем туристические элементы в «Шерлоке Холмсе». Действительно, описания города и природы, делаемые Уотсоном, имеют отчетливо туристический характер: «Мы проехали через фешенебельный Лондон, через Лондон гостиниц, через театральный Лондон, через коммерческий Лондон, через Лондон морской и въехали в прибрежный район, застроенный доходными домами» («Шесть Наполеонов» [«The Adventure of the Six Napoleons»]). Тот же стиль бедекера в «Черном Питере» [«The Adventure of Black Peter»]: «Сойдя с поезда на маленькой станции, мы ехали еще несколько миль по перелескам, уцелевшим от того огромного дремучего бора, который некогда сдерживал вторжение саксов; этот неприступный край в течение шестидесяти лет служил бастионом Британии» и т. д. Таким образом, и пейзаж в «Шерлоке Холмсе» выражает «на своем языке» ту же тему, что и все остальные элементы основной новеллы.

4. Второй этап (сюжетный)

Второй (фабульно-сюжетный, линейный) этап описания цикла новелл строится как порождение последовательности событий, использующих всю изложенную выше парадигматику шерлок-холмсовского мира. При этом фабульная сторона (последовательность событий в их подлинном развитии, реконструкция которого обычно предлагается Холмсом в конце новеллы) и сюжетная (события в том виде и порядке, в каком они открываются читателю в процессе расследования) представляют собой два четко раздельных плана. Более или менее ясно, что для цикла в целом может быть создана единая система типовых событийных единиц (мотивов), как это было сделано Проппом для волшебных сказок. Предварительное исследование показывает, что фабула и сюжет (в указанном выше смысле) должны моделироваться с помощью двух различных рядов мотивов, связанных соответствиями (такие-то фабульные мотивы регулярно отражаются в виде таких-то сюжетных мотивов). Корпус шерлок-холмсовских новелл делится на несколько крупных фабульных типов, различающихся характером проблемы или ситуации, делающей необходимым вмешательство Холмса (например, новеллы о поисках злоумышленниками объекта, находящегося во владении другого лица, не знающего об этом; о похищении у клиента ценного предмета, данного ему на сохранение; о «немезиде», приходящей к клиенту из его прошлой жизни; о попытках преступника по тем или иным мотивам воспрепятствовать уходу из дома одного из членов семьи и т. д.).

Обсуждение набора типовых мотивов, их внутренней структуры, механики их сцепления – тема большого исследования, не входящего в задачи настоящей статьи. В качестве примера того, как может выглядеть линейное развертывание сюжета, мы разберем лишь небольшой отрезок повествования – пролог, т. е. то, что происходит от начала новеллы до начала рассказа клиента (чаще всего) или другого лица (самого Холмса, полицейского и др.), в чьи уста автор вкладывает изложение проблемы. Средняя длина пролога – 2-3 страницы. Излишне говорить, что и эта часть деривационного процесса излагается здесь в схематизированном виде, с обходом многих подробностей и усложнений. В частности, специфические для данного этапа типовые мотивы не задаются отдельным списком (без чего нельзя было бы обойтись при описании последующих частей новеллы), а лишь упоминаются в ходе изложения.

«Общедетективные» черты новеллы в целом. Основные параметры сюжета определяются общими законами детективного построения, которое должно включать такие элементы, как (а) тайна; (б) неудачные попытки разрешить ее прямолинейным, банальным способом; (в) решение, приходящее с неожиданной стороны, извлекаемое из данных, которым никто не был склонен придавать значение; (г) нарастание напряжения (suspense) в процессе расследования, которое может достигаться одним из двух способов: либо все большим сгущением тайны, накоплением необьясненных, непонятным образом связанных между собою элементов; либо, наоборот, постепенным «приоткрыванием завесы», когда мучающий всех вопрос приобретает все более конкретную форму, круг поисков сужается и тем самым (в терминах уже упоминавшейся игры) становится все «горячее»; например, вопрос о том, «отчего умер такой-то?», сменяется вопросом: «что появилось со стороны болота и напугало его до смерти?» («Собака Баскервилей»).

Выполнение этих требований отчасти обеспечивается персонажами с их характерными атрибутами. Для создания банальной версии, по принципу отказа оттеняющей правильное решение, вводится официальный сыщик со своим набором стереотипов, а также простоватый Уотсон со своими тщетными попытками разобраться в тайне самостоятельно, в ходе которых он, между прочим, лишний раз подытоживает для читателя наличные факты. Решение с неожиданной стороны, извлекаемое из кажущихся несерьезными данных, осуществляется за счет знаменитой дедукции Холмса, умеющего реконструировать события по обгорелой спичке или потертой шляпе. Этому же сюжетному требованию отвечают персональные черты Холмса – экстравагантность, чудачество (склонность заниматься «пустяками»). Разгадка выигрывает в эффектности, когда ей отказно предшествуют недоверие, скептицизм, а то и насмешки окружающих, которые в конце концов будут покорены гениальной простотой и безошибочностью холмсовских умозаключений. (Здесь налицо, конечно, отголоски фольклора, где непрактичный чудак часто достигает того, над чем безуспешно бьются серьезные, солидные люди.) Suspense в виде сгущающегося мрака или частично приоткрываемой завесы также мотивируется чертами личности Холмса (артистическое, игровое начало, склонность к сюрпризам, к оттягиванию эффекта). Таким образом, персонажи новеллы (в первую очередь, герои первого плана – Н и W) совмещают тематические функции, специфические для данного художественного мира («A / S»), с функциями чисто сюжетными и жанровыми, общими для широкого круга детективных повествований.

Черты пролога. Сосредоточимся на прологе и сформулируем три ряда требований, определяющих его синтагматическое строение.

(1) Тематически (т. е. в плане темы «A / S») пролог подготавливает атмосферу, в которой будет развиваться дальнейшее действие.

(2) В общедетективном плане это та часть новеллы, где читателю дается понять, что имеется некоторая тайна или проблема, и возбуждается желание узнать, в чем она состоит.

(3) В общесюжетном плане при развертывании пролога применяются такие принципы выразительности, как

(а) ступенчатость,

(б) отказ (отказное движение) и

(в) «недооценка нового» (или «новое в облике старого»).

Описание пролога строится в два приема (приближения к последовательности событий, как она предстает в тексте), учитывающие перечисленные выше требования. Первое приближение соответствует (1) и (2); его результат – общая формулировка того, что происходит в прологе. Второе представляет собой линейное упорядочение и детализацию этой общей картины в соответствии с (3) и будет рассмотрено нами с большей подробностью.

Первое приближение. Совместное действие требований (1) и (2) означает, что создается тематически заданная обстановка «A / S» и интерес к предстоящему рассказу клиента. В частности:

– вводятся какие-то симптомы имеющегося дела, выхватываемые из дела интригующие детали, наподобие показываемых вразбивку фрагментов из рекламируемого фильма; эти же симптомы свидетельствуют о волнении их носителя (клиента), его страхе перед чем-то, спешке, бедственном положении. Все это возбуждает в читателе любопытство, заражает его волнением, электризует атмосферу пролога;

– собирается интимная компания, круг «своих людей» (что, как мы знаем, является непременным компонентом уюта); эти люди – участники предстоящего приключения – немедленно начинают окружать себя аксессуарами уюта и комфорта, создавать атмосферу теплоты, безопасности, отличного времяпровождения.

Эти две стороны, как было сказано, совмещаются: все перечисленные моменты – возникновение компании, наведение уюта, появление симптомов дела – подаются не порознь, а по возможности одновременно, в одних и тех же действиях, словах, жестах, предметах и т. п.

Второе приближение. Ступенчатость (3а) реализуется в постепенном характере обоих процессов: как нарастания силы и определенности сигналов А, так и сбора персонажей, создающего атмосферу S. Ниже будет показано, как образуются, а затем объединяются эти две линии сюжетного развития.

Сбор действующих лиц. Постепенным является прежде всего процесс схождения в одно место участников предстоящего приключения – Холмса, Уотсона и рассказчика (Н, W, N). Удобно описать сначала именно этот процесс, поскольку он поддается формулированию весьма простого логического свойства и поэтому может служить тем твердым линейным каркасом, на который далее будут наноситься остальные элементы.

Ступенчатость в собирании Н, W и N наблюдается как бы на двух уровнях, в том смысле, что она придается как всему этому процессу в целом (выражаясь в том, что персонажи – в оптимальном случае – сходятся по одному), так и вступлению в действие каждого из трех участников в отдельности.

Н, W и N сходятся в каждой новелле по-новому: различны порядок их появления, комбинации, в которых они появляются, способ появления (кто к кому является).

Примечание. «Появление» означает введение данного персонажа в новеллу, в поле зрения читателя, а не обязательно приход его в то место, где находится повествователь и происходит описываемое в данный момент действие. Так, «W приходит к Н» и «Н приходит к W» (примеры – «Скандал в Богемии» [«A Scandal in Bohemia»], «Горбун» [«The Adventure of the Crooked Man»]) являются двумя разными способами появления одного и того же персонажа – Холмса.

В начальный момент новеллы всегда присутствует по крайней мере W, поскольку от его имени ведется рассказ. Зная это, нетрудно вывести логическую схему (исчисление) всех возможных способов сбора этих трех человек (включая и те случаи, когда в начале новеллы на сцене уже присутствуют двое из них или все трое).

Такими способами будут, например: (W→H)←N, (W, H)←N, (W→H)→N; W→ (Н, N)) и т. д. Стрелка означает направление движения персонажа, например, W←Н означает «Н приходит к W»; поэтому приведенные выше четыре выражения читаются так: «W приходит к Н, затем к ним приходит N»; «N приходит к Н и W»; «W приходит к Н, после чего W и Н идут к N»; «W приходит к Н и N». С точки зрения темы или выразительности между всеми этими способами никакой разницы нет: выбор того или другого из них диктуется лишь необходимостью разнообразия. Полный перечень логически возможных способов сбора Н, W и N в настоящей статье не воспроизводится.

Появление каждого из этих трех лиц разбивается, в свою очередь, на ряд фаз. Ступенчатость эта достигается за счет особенностей топографии места, где происходит «явление» нового персонажа уже присутствующим на сцене, и позицией наблюдателя (Уотсона) в этом пространстве (это, в свою очередь, зависит от выбранного способа сбора компании, в частности, от того, кто к кому приходит: H к W, W к H, N к H и W и т. д.). Квартира на Бейкер-стрит хорошо приспособлена в пространственном отношении для ступенчатого появления в ней посетителя, и поскольку многие прологи разворачиваются именно на ее фоне, то намечается более или менее постоянный ряд фаз появления:

(1) стук колес по мостовой,

(2) вид экипажа через окно,

(3) вид новоприбывшего через окно,

(4) звонок в парадную дверь,

(5) шаги новоприбывшего на лестнице (квартира расположена на втором этаже, о функциях которого см. далее),

(6) остановка на площадке у двери,

(7) стук в дверь,

(8) появление новоприбывшего на пороге sitting-room,

(9) его приглашают к камину, сажают в кресло; разговор новоприбывшего с хозяевами дома.

Это – максимальный вариант, в конкретных же новеллах он обычно предстает в сокращенном виде. Если же, как в «Скандале в Богемии», Уотсон сначала находится на улице, откуда смотрит на окна квартиры, а затем поднимается наверх, к Холмсу (т. е. как бы меняется местами с клиентом), то фазы появления Н в поле зрения W и читателя приобретают соответственно иной вид:

(1) W видит свет в окне Н,

(2) он видит силуэт Н на фоне окна,

(3) слышит еще с площадки его шаги в комнате,

(4) видит его с порога,

(5) приближается к нему, приветствует его и т. д.

Помимо организации пространства, для придания ступенчатости появлению персонажей используются такие реалии, как письмо, телеграмма, сообщение слуги о приходившем и обещавшем прийти еще раз посетителе, визитная карточка и др. В ряду фаз появления они обычно предшествуют перечисленным выше (телеграмма от Н или от N приходит раньше, чем появляется он сам, и т. п.).

Первые симптомы появления нового персонажа могут быть нечеткими, затушеванными, двусмысленными (чтобы облегчить «недооценку нового», см. ниже): например, звонок едва слышен из-за воя ветра за окном – «Пять апельсиновых зернышек» [«The Five Orange Pips»].

Так, в самых общих чертах, следует представлять себе ход трансформационного описания применительно к первому из аспектов пролога – сбору действующих лиц. Сначала берется та или иная из логически возможных схем их постепенного схождения в одно место, например (W, Н)←N (одна из самых употребительных схем). Затем каждое появление (в данном примере – всего одно) развертывается в последовательность «квантов», которую мы будем называть линией ввода персонажа.

Из возможных усложнений отметим одно: пересечение линий ввода двух персонажей. Так обстоит дело, например, в «Знатном холостяке» [«The Adventure of the Noble Bachelor»], где приходит письмо от рассказчика, затем появляется Холмс и только затем приходит сам рассказчик; или в «Морском договоре» [«The Adventure of the Naval Treaty»], где Уотсон получает письмо от рассказчика и идет с этим письмом к Холмсу, после чего Холмс и Уотсон едут к рассказчику. В обоих случаях линия ввода рассказчика-клиента прерывается появлением Холмса, а затем продолжается. Существуют также различные ограничения для линии ввода, вызываемые композиционной экономией: так, если линия эта подробно развернута для одного из персонажей, то для другого будет весьма сокращенной, и т. п. Если появляющийся не несет с собой симптомов дела (это может быть, например, Холмс), то его ввод в новеллу может вообще не разбиваться на кванты.

Нарастание симптомов дела. Постепенным является и процесс накопления симптомов детективного дела. Он совмещается с собиранием компании; например, W идет к Н и видит силуэт последнего на фоне окна; по мимике силуэта видно, что Н занят расследованием какого-то дела («Скандал в Богемии»).

Симптомы дела, как уже говорилось, должны содержать выхваченные из дела интригующие детали (имена, предметы и т. п.), а также выражать бедственное положение рассказчика, его волнение, «припадание к стопам» Холмса (важный момент, выражающий тот аспект темы, который был выше назван «предоставлением убежища»). Все это является важной частью комплекса А (поскольку в него входит весь детективный материал новеллы). Симптомы дела могут содержать и некоторые элементы S – например, если в них выражен момент обращения именно к Холмсу, а не в полицию (т. е. выбор частного и тем самым интимного, «своего» в противовес казенному, официальному, не содержащему элементов уюта).

Все эти моменты, составляющие линию симптомов дела, должны быть представлены как ступенчатый процесс. Ступенчатость линии симптомов, как и сам характер последних, обеспечивается совмещением ее с линией ввода персонажей, которая, будучи сама разбитой на кванты, служит для линии симптомов как бы каркасом. На каждом шаге линии ввода персонажей реализуются такие элементы линии симптомов, которые совместимы с данной фазой появления персонажа. Например, если клиент виден в окно, то признаки его волнения выражаются в манере движения и жестикуляции; если слышны его шаги на лестнице, то волнение выражается в ритме и темпе шагов; если перед нами письмо, то волнение может быть видно из почерка, а более конкретные черты ситуации – беспомощность клиента, припадание к стопам Холмса, запутанность и щекотливость дела – из текста письма; в конверт может быть вложен и загадочный предмет, относящийся к делу (например, клочок бумаги с пляшущими человечками). Некоторые элементы линии симптомов способны проявиться только в словесных элементах линии ввода (в письме, телеграмме, в первых словах появившегося рассказчика); другие – и в словесных, и в иных, например, в выражении лица рассказчика, его жестах, почерке и т. п.

Примеры соединения линии симптомов дела и линии ввода персонажей. (1) Симптомы, совмещенные с несловесными элементами ввода: стук колес быстро мчащегося экипажа на улице; вид бегущего сломя голову человека; топот ног на лестнице; судорожный, нетерпеливый звонок; волнение на лице и в жестах («вошедший тревожно огляделся, и при свете лампы я увидел, что лицо его бледно, а глаза полны беспокойства» – «Пять апельсиновых зернышек»). (2) Симптомы, выраженные в словесных элементах ввода (преамбулы к рассказу): упоминания рассказчика – в письме, а затем и при личном появлении – о своем трудном, отчаянном положении, предупреждения о важности и срочности дела, выдача интригующих деталей (например: «я очень хотел бы знать, что случилось с тем человеком, у которого все лицо заклеено пластырем» – «Случай с переводчиком» [«The Adventure of the Greek Interpreter»]).

Элементы линии симптомов могут по-разному распределяться между фазами ввода персонажей и комбинироваться с ними, что приводит к значительному внешнему разнообразию прологов при весьма ограниченном, в сущности, репертуаре возможных элементов обоего типа.

Наведение уюта, создание атмосферы S. По мере сбора участников (элементарное S), с одной стороны, и нарастания симптомов авантюрного дела (А), с другой, развертывается и линия действий, объектов, атрибутов, обеспечивающих атмосферу комфорта и безопасности (S). Автор разнообразными способами вписывает атрибуты уюта в совмещенную линию ввода персонажей и симптомов дела: «Вошедший тревожно огляделся, и при свете лампы я увидел, что лицо его бледно…» Каждого нового участника компании встречают ритуалом, выражающим дружественную заботливость, принятие новоприбывшего в интимный круг: предлагают ему кофе, трубку, место у огня и т. п. Симптомы дела, сколь бы мрачно они ни выглядели для клиента, вызывают радостную реакцию Холмса, переключаясь тем самым из плана опасностей и тревог в план увлекательного времяпровождения.

ОТКАЗНОЕ ДВИЖЕНИЕ (см. выше (3б)) может дополнительно драматизировать сюжетную линию, развернутую очерченным выше образом по принципу ступенчатости. Сбору участников в совместно действующую группу иногда предшествуют тенденции к разъединению, к действию в одиночку. Кого-либо из персонажей приходится чуть ли не силой отрывать от его времяпровождения или отдыха. Например, Холмс устал или занят (химическими опытами, изучением древних грамот и т. п.) и не хочет браться за расследование дела, не хочет покидать дом. Он просит клиента обратиться в полицию. Или Уотсон уже лег спать, а Холмс поднимает его, приглашая ехать с ним на место преступления, и т. д. Эта первоначальная инерция персонажей, их погруженность в собственные дела характерна для большинства произведений, где идея общества, совместного действия играет важную роль, как в «Шерлоке Холмсе» (см. начало ряда романов Ж. Верна, а также «Двадцати лет спустя» А. Дюма, где д’Артаньян одного за другим поднимает с места прежних друзей-мушкетеров, прочно осевших в родовых поместьях). Отказное движение может выражаться также в «застенчивости» того или иного персонажа: например, W приходит к Н и застает там клиента, хочет уйти, думая, что Н занят, но Н его удерживает («Союз рыжих»). Началу рассказа N могут препятствовать его нежелание говорить, сомнение, недоверие: Н стоит некоторых усилий ассимилировать N, сломить его недоверие или неискренность, убедить его, что здесь «свои». Этим первоначальным упорством клиента отказно оттеняется конечное положение дел в прологе, когда клиент разоружается перед Холмсом и безраздельно вручает собственную судьбу в его опытные руки. Роль подобной сдачи в выражении темы S в ее «альтруистическом» аспекте очевидна. В целом все эти моменты инерции со стороны различных участников действия усиливают то ощущение интимной компании, защищенности и «остро-уютного» времяпровождения, которое станет основной атмосферой всей последующей новеллы.

«Недооценка нового» («новое в облике старого», см. (3в)) выражается в успокоительном толковании персонажами начальных элементов линии симптомов дела. Обычно такое толкование в терминах более или менее ординарной картины мира дает Уотсон, но иногда и Холмс. Например, видя в окно человека, бегущего сломя голову по Бейкер-стрит, Уотсон говорит: «Смотрите, Холмс, вон бежит сумасшедший»; через минуту будущий клиент неистово стучится в их дверь («Берилловая диадема»). В знаменитом рассказе о пестрой ленте Холмс думает, что клиентка дрожит от холода, предлагает ей горячий кофе, приглашает к камину – оказывается же, что дрожит она от страха. Неверное толкование незамедлительно опровергается анализом Холмса или самим ходом действия.

Такова в общих чертах структура пролога к шерлок-холмсовской новелле, который был выбран для демонстрации предлагаемых принципов описания сюжетной прозы. Практическим приложением описаний подобного рода могло бы быть создание сюжетов «новых новелл о Шерлоке Холмсе» (попытки такого рода не раз предпринимались, и не без успеха, хотя они и не были основаны на сколько-нибудь явно сформулированных правилах). Однако для этого необходима большая работа по доведению правил до формального вида (если речь идет об автоматизированном, а не «ручном» порождении новелл). То, что было предложено, – это не формализованный аппарат, а скорее принципиальная схема такового. Представляется, однако, что для теоретических целей достаточно и такой степени приближения.

 

СЕМИОТИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ ОДНОГО ТИПА ЮМОРА

(Остроумие Остапа Бендера и его создателей)

Вводные замечания

Язык произведений И. Ильфа и Е. Петрова (далее – И. – П.), их поэтический мир и, в частности, поведение (практическое и речевое) наиболее известного их героя – Остапа Бендера (далее – ОБ) – представляют собой в высшей степени интересный материал для структурно-семиотических исследований. Из многих аспектов, в которых можно рассматривать романы «Двенадцать стульев» (ДС) и «Золотой теленок» (ЗТ), мы в настоящей статье довольно искусственно вычленяем один аспект – структуру поэтической речи ОБ, его всем известного остроумия. Делается попытка моделирования острот ОБ с помощью понятийного аппарата «Тема – Приемы Выразительности (ПВ) – Текст», подробно описанного нами в ряде публикаций. В терминах этих понятий описание структуры художественного текста строится как вывод этого текста или его приближенного представления (например, для стихов – подстрочника, а для прозы – достаточно подробно пересказанного сюжета) из глубинной семантической величины – темы, или тематической установки. Преобразование темы в текст производится с помощью типовых операций – приемов выразительности. Вывод текста из темы в указанном смысле не является имитацией творческого процесса и не предполагает реального существования эксплицитно сформулированной «темы» в сознании или подсознании художника. Пользуясь терминами современной структурной лингвистики, вывод текста из темы не имеет ничего общего с «осуществлением» (performance), а целиком относится к области «компетенции» (competence). Тема есть научная абстракция, фиктивная глубинная конфигурация, при посредстве которой описываются соотношения между элементами поверхностных уровней. Из ПВ в настоящей статье будут использоваться лишь некоторые, а именно: , СОГЛАСОВАНИЕ, КОНТРАСТ, РАЗВЕРТЫВАНИЕ (КОНКРЕТИЗАЦИЯ), ПРОВЕДЕНИЕ ЧЕРЕЗ РАЗНОЕ (ВАРЬИРОВАНИЕ).

Прежде чем говорить о ПВ, применяемых в остротах ОБ, сформулируем в некотором приближении тематическую установку, из которой мы будем исходить при описании этих острот.

1. Тематическая установка речи ОБ

Говоря по необходимости очень кратко и упрощенно, за тему ДС и ЗТ может быть принята – на определенном уровне – установка на осмеяние, десакрализацию, комическое осквернение нескольких типов явлений, нескольких культурных пластов современной авторам действительности. Это осмеяние производится в переходный исторический момент, когда в окружающей жизни еще соседствуют элементы старой культуры, побежденной и дискредитированной, и новой, победившей и утверждающей себя. Будучи, как известно, убежденными сторонниками нового, авторы ДС и ЗТ с тем большей резкостью выделяют негативные черты в современной им культурной ситуации и подвергают их комическому осквернению одновременно с реликтами прошлого, часто в рамках одного и того же сюжетного положения или остроты. Из типологических параллелей отметим «Дон Кихота» Сервантеса, также построенного на столкновении и одновременном осмеянии двух эпох – «рыцарского» прошлого и прозаического настоящего.

Установка на осмеяние, осквернение и «десакрализацию» касается, в первую очередь, трех культур (термин «культура» понимается в настоящей статье широко – как совокупность обычаев, вкусов, установок, типичных занятий, языка, стиля и др.). Это:

– дореволюционная дворянско-буржуазная культура (Д);

– новейшая бюрократическая культура, отличительная черта которой – стремление к полному охвату действительности (Б);

– мещанско-обывательское «болото» (М).

Как мы видим, культуры Д и Б связаны соответственно со старым и новым, тогда как М нейтрально по отношению к историческим сдвигам; отнесение М к «культурам» довольно условно, так как М не имеет собственного «стиля» и характеризуется склонностью к мимикрии.

Выделим некоторые свойства этих трех культур, существенные для построения острот:

– [н] «низкое» (с разновидностями: 1. «убогое, примитивное, жесткое, грубое»; 2. «обладающее низким социальным престижем»; 3. «относящееся к низшим сферам человеческой деятельности»);

– [в] «высокое» (с разновидностями: 1. «богатое, сложное, нежное, утонченное»; 2. «обладающее высоким социальным престижем»; 3. «относящееся к высшим сферам человеческой деятельности»);

– [вовл] «вовлеченность» (вера в некоторые ценности, «серьезное», бескорыстно-заинтересованное отношение к ним);

– [невовл] «невовлеченность» (непричастность к системе этих ценностей, «несерьезность», с точки зрения их приверженцев) ;

– [асс] стремление к ассимиляции всего окружающего, к переводу всех явлений на язык данной культуры (специфическое свойство культуры Б);

– [неасс] «негибкость», сопротивляемость ассимиляции, неспособность к изменению в нужную сторону.

С точки зрения этих признаков входящие в тему компоненты Д, Б и М характеризуются следующим образом:

Д – [в1, 2] [вовл];

Б – [в2] [н1, 3] [вовл] [асс];

М – [н1, 2 / 3] [вовл].

Примечание. Здесь и далее слева от косой черты указываются разновидности признака [в] – [н], характеризующие все элементы данной культуры, а справа от косой черты – разновидности факультативные, характеризующие лишь некоторые элементы данной культуры.

Как мы видим, культуры Д, Б и М различаются по всем признакам, кроме одного: все они являются «вовлеченными», т. е. принимающими всерьез некоторые ценности. Так, в ЗТ Хворобьев (носитель Д) верит в монархические идеалы; в фельетоне «Как создавался Робинзон» редактор (носитель Б) верит в правильность схем, навязываемых им писателю; в ДС обыватели Васюков (носители М) верят в шахматы, и т. п. Именно эта «вовлеченность» делает все три культуры уязвимыми для осмеяния со стороны жуликов – носителей свойства «невовлеченности», специально для этого фигурирующих в романе.

Нередки случаи совмещения культур: например, «Пиво отпускается только членам профсоюза» – это одновременно Б и М (так как элементы Б вписаны здесь в контекст серости провинциального быта).

2. Основной способ развертывания темы в остротах ОБ

Техника большинства острот ОБ, говоря пока самыми общими словами, близка к технике метафоры: она сводится к тому, что некоторый элемент А описывается в терминах, более пригодных для описания другого элемента В, причем А и В принадлежат к контрастным культурам. Парадоксальное тождество контрастных элементов, устанавливаемое в остроте, создает комический эффект. В дальнейшем элемент А будет называться первым, или исходным членом остроты (точнее – СОВМЕЩЕНИЯ, лежащего в ее основе), а элемент В – вторым членом.

Контраст между культурами, к которым принадлежат первый и второй члены, основывается на введенных выше признаках. В терминах этих признаков различаются три основных вида острот ОБ:

Примечания:

<1> Элементы, контрастные по признаку [н] – [в], обычно согласованы по разновидности этого признака: например, если первый член является «низким» в отношении социального престижа ([н2]), то второй должен быть «высоким» в этом же отношении ([в2]). В ряде случаев такое согласование идет и дальше (см. ниже, п. 6).

<3> В отличие от <1> и <2> этот вид «описания А в терминах В» выражает не только установку на осмеяние как таковое, но и более конкретную тему – «стремление культуры Б к охвату всей действительности» (Б заставляет все, в том числе противоположное Б и несовместимое с ним, выражать себя на языке Б). Контрастное отношение между Анти-Б и Б, необходимое для остроты этого вида, может реализоваться по различным признакам: [неасс] – [асс] (пример – Робинзон, который, будучи классическим литературным образом, не способен изменяться, подгоняется под бюрократическую схему); [индивидуализм] – [коллективизм] (пример – тот же Робинзон) и др., включая уже известные нам признаки [н] – [в] и [невовл] – [вовл]. Поскольку темой является в данном случае «вовлечение всего в орбиту Б», то диапазон возможных контрастов между Анти-Б и Б весьма широк.

Признак, по которому контрастируют первый и второй члены остроты (см. <1> – <3>), будет в дальнейшем называться признаком Q.

Говоря о теме (см. п. 1), уместно задать вопрос: который из членов – первый или второй – оказывается преимущественным «объектом осмеяния» в каждом из трех видов остроты? В принципе «комическое освещение» распространяется на оба члена. Однако следует заметить, что культуры, фигурирующие в остротах ОБ в качестве первых и вторых членов, различаются по степени своей «уязвимости» для смеха. Культуры Д, Б и М, будучи наиболее «уязвимыми» (поскольку их отрицательный статус подкрепляется всем контекстом романов), подвергаются «осквернению» в любой позиции в формулах <1> – <3>. Другие культуры, как, например, «мировая цивилизация» или «классические образы» (см. ниже), менее «уязвимы». Действительно, если плохой художник каким-то образом приравнивается к Леонардо, то естественно, что «комическое освещение» падает преимущественно на первый член.

3. Дополнительные культуры

Для расширения диапазона острот, создаваемых по формулам <1> – <3>, в языковой арсенал ОБ включены, помимо «тематических» Д, Б и М, еще некоторые культуры, обладающие свойствами [невовл], [неасс], а также различными разновидностями [н] и [в]. Основными из них являются следующие:

– (а) мир классических (литературно-художественных, мифологических, исторических) образов [в3 / 1, 2] [неасс];

– (б) мировая цивилизация («просперити», интернациональный масштаб, престиж, техника, сервис) [в1, 2 / 3];

– (в) высшие сферы эмоциональной и интеллектуальной деятельности человека [в3 / 1];

– (г) мир жуликов [н2, 3 / 1] [невовл];

– (д) мир тела, его потребностей и функций [н3 / 1].

Мы видим, таким образом, что мир жуликов, с одной стороны, и мир классических образов, с другой (Гомер, Мильтон, Приам, Робинзон, Шахерезада и проч.), в большом количестве рассеянных по произведениям И. – П., имеют один существенный общий момент. Как те, так и другие вводятся не ради них самих, а для расширения возможностей комической игры, конечная цель которой – осмеяние враждебных авторам культур Д, Б и М. Это особенно важно уяснить себе в отношении мира жуликов, поскольку распространено мнение, будто в их лице осмеиваются и обличаются пороки типа «паразитизма», «стремления к обогащению» и т. п. Мнение о том, что жулики служат объектом осмеяния сами по себе, верно лишь в той мере, в какой они несут в себе черты провинциального убожества и серости, т. е. культуры М (таковы, например, фигуры Паниковского, Балаганова) или черты дореволюционной буржуазно-дворянской культуры Д (такова фигура Воробьянинова). Что касается главного из них – ОБ, то, если не считать заключительной части ЗТ, он рассматривается нами в основном не как объект осмеяния, а как его инструмент (ср., в особенности, такие эпизоды, как «Союз меча и орала», автопробег, «Рога и копыта» и т. п.). Тем не менее как ОБ, так и прочие жулики, будучи носителями свойства [н], постоянно становятся объектами «вторичного» (т. е. не предусмотренного общей темой романов) комического освещения, главным образом по формуле <1>. Так, Паниковский характеризуется как «великий слепой» и ставится в один ряд с Гомером и Мильтоном. Функция подобных острот – в поддержании и подчеркивании «низкого» статуса этих персонажей, необходимого для их успешного функционирования в ключевых эпизодах типа автопробега, где они пародийно имитируют «ядерные» культуры Д, Б и М.

4. Архимотивы и архиситуации

Речь ОБ включает таким образом, целый ряд культурных пластов, обладающих каждый своей собственной системой языковых штампов, образов, мотивов, цитат и т. п. Из этих культур одни естественным образом предназначаются на роль первого члена остроты, другие – на роль второго члена, а некоторые могут выступать в обеих ролях. Резюмируем это распределение ролей.

Первый член.

Для формул <1> – <2>:

I. Мир тела, его потребностей и функций;

II. Мир жуликов;

III. Мир Б (как носитель свойства [н1,3]);

IV. Мир М.

Для формулы <3> дополнительно:

V. Мир классических – литературно-художественных, мифологических, исторических – образов (как носитель свойства [неасс]);

VI. Высшие сферы эмоциональной и интеллектуальной деятельности человека;

VII. Мировая цивилизация («просперити», интернациональный масштаб, престиж, техника, сервис);

VIII. Мир Д.

Фактически в остротах ОБ культуры VI–VIII в роли первого члена используются довольно редко – по-видимому, ввиду отсутствия у них выраженного свойства [неасс], существенного для формулы <3>. Поэтому в дальнейшем они в этой роли рассматриваться не будут.

Второй член.

I. Высшие сферы эмоциональной и интеллектуальной деятельности человека;

II. Мир классических (литературно-художественных, мифологических, исторических) образов;

III. Мировая цивилизация («просперити», интернациональный масштаб, престиж, техника, сервис);

IV. Мир Д;

V. Мир Б.

Элементы, перечисленные в качестве потенциальных первых членов остроты (I–V), будем называть архиситуациями (сокращенно АС), так как они (за исключением V, имеющего чисто «ментальный» характер) представляют собой классы реальных жизненных ситуаций, составляющих сюжет романа. Каждая АС реализуется в виде множества конкретных ситуаций (КС). Элементы, перечисленные в качестве потенциальных вторых членов остроты (I–V), будут называться архимотивами (сокращенно AM). Каждый AM есть более или менее обширное семантическое поле, реализуемое в виде множества конкретных мотивов (КМ), т. е. разного рода штампов, мотивов, образов и т. п. Как можно видеть, некоторые элементы входят как в список AM, так и в список АС.

Архиситуации и архимотивы распадаются на ряд подклассов. Приведем примерный перечень АС и AM с некоторыми из подклассов. В дальнейшем в целях краткости терминами «архиситуация» и «архимотив» будут обозначаться как собственно АС и AM, так и их подклассы. Последние нумеруются арабскими цифрами.

АРХИСИТУАЦИИ

I. Мир тела, его потребностей и функций

1. Функции тела; удовлетворение элементарных материально-телесных нужд (еда, питье, сон и др.).

2. Невзгоды и неприятности материально-телесного плана: голод, холод, физические неудобства; нанесение или претерпевание физического ущерба (побои, драка, убийство и т. п.).

II. Мир жуликов

3. Желание иметь деньги.

4. Стремление вступить в контакт с обладателем денег, его розыски и преследование.

5. Принудительное изъятие денег: шантаж, кража, ограбление и т. п. Борьба с обладателем денег, преодоление его сопротивления.

6. Непринудительное изъятие денег: различные действия, в результате которых обладатель денег добровольно отдает их жулику.

7. Действия, косвенным образом связанные с отъемом денег.

8. Отношения между жуликами. Отношения начальника (ОБ) с подчиненными. Счеты, дележ добычи, ссоры и столкновения. Отношения с жуликами-конкурентами.

9. Поведение ОБ; факты его биографии.

10. Поведение компаньонов ОБ: проявления серости, невежества, нечистоплотности, низменности интересов.

III. Мир Б (как носитель свойства [н 1, 3 ])

11. Ситуации, связанные с бюрократическо-учрежденческим миром.

IV. Мир М

12. Ситуации, связанные с обывательским «болотом», его нуждами, стремлениями и т. п.

V. Мир классических образов

(как носитель свойства [неасс]; для острот по формуле <3>)

13. Классические образы и ситуации.

АРХИМОТИВЫ 59

I. Высшие сферы эмоциональной и интеллектуальной деятельности человека

1. Категории «Жизнь – Смерть».

АС 2, 10: пародийные комментарии ОБ о выносе тела, гражданской панихиде и предании тела земле в сцене расправы сотрудников горисполкома с Паниковским (ЗТ, 1).

АС 2: Сообщите, братцы, моему покойному папе <…>, что любимый сын его <…> пал смертью храбрых на поле брани. <…> Спите, орлы боевые! (ЗТ, 23; совмещение AM 1 с AM 9 и 14).

2. Душа.

АС 1: <Я> утолил духовную жажду граждан страны, с которой мы, как-никак, имеем торговые связи (ЗТ, 7; о продаже американцам рецептов самогона).

АС 2: В его <ОБ> голосе послышались металлические нотки человека, оскорбленного в самых святых своих чувствах (ДС, 25; ОБ, сбитый извозчиком, требует протокола).

3. Любовь.

АС 1, 2: Он любил и страдал. Он любил деньги и страдал от их недостатка (ДС, 35).

АС 5: Я хочу, чтобы вы, гражданин Корейко, меня полюбили и в знак своего расположения выдали мне один миллион рублей (ЗТ, 22; совмещение AM 3 с AM 11 и 12).

4. Деликатные чувства.

АС 2: Видите, Киса, как я страдаю, каким опасностям я подвергаюсь из-за ваших стульев (ДС, 30; ОБ жалуется на ушибы).

АС 8: Ах, зачем вы играете на моих нервах! Несите его <стул> сюда скорее, несите (ДС, 25).

5. Детство.

АС 5: Подзащитный пытался меня убить. Конечно, из детского любопытства. Он просто хотел узнать, что находится у меня внутри (ЗТ, 22; совмещение AM 5 с AM 12 «подзащитный»).

АС 10: Балаганову я куплю матросский костюмчик и определю его в школу первой ступени. Там он научится читать и писать, что в его возрасте совершенно необходимо (ЗТ, 25).

6. Высокие принципы. Просвещение и воспитание.

АС 5: Вы довольно пошлый человек <…> вы любите деньги больше, чем надо (ДС, 6; ОБ отнимает деньги у Воробьянинова).

АС 5: Его надо морально разоружить, подавить в нем реакционные собственнические инстинкты (ЗТ, 10; об отъеме денег у Корейко; совмещение AM 6 с AM 15).

7. Сфера интеллекта, наука, культура, политика, дипломатия и др.

АС 5: …ввиду недоговоренности сторон, заседание продолжается (ЗТ, 14; после первой, неудачной попытки шантажировать Корейко).

АС 10: Еще один великий слепой выискался – Паниковский! Гомер, Мильтон и Паниковский! Теплая компания! (ЗТ, 12; совмещение AM 7 с AM 10).

8. Искусство, эстетизм, артистическая деятельность.

АС 4: Смотреть здесь совершенно нечего. Упадочный стиль. Эпоха Керенского (ДС, 18; ОБ о «не тех» стульях в музее мебели; совмещение AM 8 с AM 15).

АС 4: Для вас срочное дело по художественной части. Встаньте у выхода <…> Если кто будет подходить – пойте погромче. <…> Но предупреждаю, если вы вовремя не вступите со своей арией! (ДС, 32; ОБ – Воробьянинову при похищении стула на пароходе).

9. Батально-полководческая сфера.

АС 4–7: Нам предстоят великие бои (ЗТ, 2).

АС 5: Взять крепость неожиданной атакой не удалось <…> придется начать правильную осаду (ЗТ, 14; после первой, неудачной попытки шантажировать Корейко).

II. Мир классических образов

10. Классические образы и ситуации.

АС 10: Как ваша фамилия, мыслитель? Спиноза? Жан-Жак Руссо? Марк Аврелий? (ЗТ, 1; ОБ – Балаганову; совмещение AM 10 с AM 7).

АС 8: Битва при пирамидах, или Бендер на охоте! (ДС, 38; столкновение с отцом Федором в ущелье; совмещение AM 10 с AM 9).

III. Мировая цивилизация

11. Финансы, бизнес, бухгалтерское дело.

АС 3: …нам нужен оборотный капитал (ДС, 14).

АС 8: Кстати, <…> прошу погасить задолженность. <…> К сему прилагаю расписку (ДС, 12; ОБ отбирает у Воробьянинова мнимый долг).

12. Административно-канцелярская и судебная сфера.

АС 5, 8: Отобрать все, что будет обнаружено в карманах поименованного гражданина. Об исполнении донести (ЗТ, 12; из инструкции к ограблению Корейко).

АС 8: Догоню – всех уволю! (ЗТ, 7; ОБ догоняет «Антилопу»).

13. Аристократизм, респектабельность, high life.

AC 10: Это губернатор острова Борнео? (ЗТ, 1; о Паниковском).

АС 12: Нет, это не Рио-де-Жанейро (ЗТ, 1; ОБ о городе Арбатове).

IV. Мир Д

14. Штампы, образы, мотивы, относящиеся к дореволюционной дворянско-буржуазной культуре.

АС 9: Бендер-Задунайский (ОБ о себе; ЗТ, 35).

АС 4: И радость первого свиданья мне не волнует больше кровь (ОБ о предстоящей встрече с Корейко; ЗТ, 14; совмещение AM 14 с AM 3).

V. Мир Б

15. Штампы, образы, мотивы, относящиеся к бюрократическо-учрежденческой культуре.

АС 6: Нужно позаботиться о культурно-агитационной стороне нашего похода. <…> Машину, которая идет в голове пробега, нужно украсить хотя бы одним лозунгом (ЗТ, 6; во время автопробега).

АС 3: …пятьсот тысяч – это мой минимум, пятьсот тысяч полновесных ориентировочных рублей (ЗТ, 2; совмещение AM 15 с AM 11).

Следует подчеркнуть, что как АС, так и AM выделены нами примерно и могут быть существенно уточнены. Трудности классификации по семантическому принципу общеизвестны, и в приведенных перечнях неизбежно найдутся пункты, так или иначе пересекающиеся, перекрывающие друг друга по содержанию. Нередки совмещения как нескольких архиситуаций, так и нескольких архимотивов (примеры того и другого можно найти в перечне AM). В связи с этим следует заметить, что AM 14 и 15, сформулированные весьма общим образом и не разделенные на подклассы, особенно часто совмещаются с другими AM, имеющими более конкретную и подробную формулировку. Так, AM 3 (Любовь), AM 5 (Детство), AM 9 (Батально-полководческая сфера) часто совмещаются с AM 14 (Дореволюционная культура) – в виде стихов, романсов, солдатских песен, воспоминаний о дореволюционном детстве и т. п., a AM 6 (Просвещение и др.), AM 12 (Административно-канцелярская сфера) нередко совмещаются с AM 15 (Бюрократическо-учрежденческая культура). Столь же общий характер имеет AM 10 (Классические образы и ситуации). Возможно, что AM 10, 14 и 15 следовало бы рассматривать как единицы иного плана, нежели остальные архимотивы, как своего рода культурно-стилистические «ключи», в которых выдерживаются остальные AM (батальные мотивы в классическом или русском дореволюционном ключе; научные мотивы в классическом или советском ключе и т. п.). Вопрос о выборе того или иного способа описания этих архимотивов остается открытым.

В заключение наших замечаний об архимотивах следует сказать, что их состав не является произвольным, а существенным образом зависит от набора архиситуаций. Многие из архимотивов (например, AM 3, 6, 7, 13) представляют собой, собственно говоря, результат обработки тех или иных архиситуаций вышеприведенного списка с помощью ПВ КОНТРАСТ и СОГЛАСОВАНИЕ; о том, как это делается, см. ниже – п. 6 и рис. 1–4. Однако в настоящей статье ради краткости опущено описание получения каждого из AM путем обработки соответствующих АС. Принят следующий способ изложения:

1) сначала «в готовом виде» задается весь список архимотивов (п. 4);

2) затем, как в наших примерах порождения архиострот (п. 6) и конкретных острот (п. 9), из этого списка указанным выше путем выбираются те или иные AM для исходных АС (например, AM 5 (Детство) для АС 10 (Поведение жуликов – компаньонов ОБ).

5. Порождение остроты. Общие замечания

Теперь рассмотрим более подробно порождение остроты ОБ; в частности, эксплицируем на языке ПВ выражение «описывать А в терминах В». «Описание одного элемента в терминах другого» можно рассматривать как разновидность ПВ СОВМЕЩЕНИЕ. В данном случае речь идет о СОВМЕЩЕНИИ типа «переименование», основанном на частичном сходстве двух элементов, например, на тождестве некой общей конфигурации, присущей им обоим. В результате совмещения такого типа оба элемента начинают восприниматься одновременно как один элемент, как бы «просвечивая» друг через друга. Комический эффект возникает в результате контрастного отношения между ними (см. формулы <1> – <3> в п. 2).

Процесс порождения остроты целесообразно описывать как состоящий из двух этапов, или степеней приближения. Первый этап – совмещение исходной АС с выбираемым для нее AM; результат совмещения этих двух архиединиц мы будем называть обобщенной остротой, или архиостротой (АО).

Архиострота реализуется в виде множества конкретных острот (КО). Каждая из КО представляет собой, как и АО, словесное совмещение (типа «переименование») двух членов, но не абстрактных, как в АО, а конкретных: совершенно конкретной исходной ситуации, реализующей данную АС, и конкретного же языкового штампа (мотива, образа), реализующего данный AM.

Примеры архиострот:

АС 3 / АМ 3: желание обладать деньгами изображается как любовное чувство;

АС 5 / АМ 6: отнимая деньги, ОБ обращается к сопротивляющейся жертве с моральными поучениями, изображает отъем денег как воспитательную меру и т. п.;

АС 8 / AM 7: отношения между жуликами изображаются как дипломатические, межгосударственные, научные и т. п.;

АС 10 / AM 5: ОБ говорит о жуликах как о детях, приписывает им детские атрибуты.

Как видим, архиостроте еще далеко до полноценной, «смешной» остроты. Соотношения между архиостротами и конкретными остротами представляются довольно сложными. По-видимому, некоторые из архиострот будут реализовываться весьма малым числом конкретных острот (иногда всего одной – двумя). С другой стороны, многие высказывания вообще обходятся без «архиуровня». Действительно, некоторые конкретные остроты не являются реализациями архиострот (см. об этом п. 7). Ясно также, что не всякая конкретная ситуация может быть без натяжки подведена под какую-либо АС и не всякий конкретный мотив укладывается в систему архимотивов, хотя многое, конечно, зависит здесь от того, насколько полно и адекватно сформулированы списки архиединиц (см. об этом заключительный абзац п. 7). Возникает вопрос: целесообразно ли вообще выделение архиединиц в речи ОБ? Может быть, лучше начинать описание сразу с конкретных ситуаций, конкретных языковых штампов и конкретных острот?

Нам представляется, что выделение АС и AM и построение с их помощью АО оправдывается целым рядом соображений. Во‐первых, в пользу архиуровня говорит общеметодологический принцип желательности выделения инвариантов везде, где они наблюдаются. Во‐вторых, использование архиострот позволяет классифицировать остроты ОБ и тем самым делать их массу более обозримой. В-третьих, выделение архиединиц полезно с типологической точки зрения, так как позволяет определить место юмора И. – П. в мировой юмористической литературе. Если на уровне конкретных острот авторы ДС и ЗТ, как правило, вполне оригинальны, а многие из них вошли в золотой фонд современного остроумия и оказали заметное влияние на повседневный юмор, то на уровне архиострот проявляется значительная общность между смехом ОБ и других персонажей мировой литературы, как классической, так и современной. Многие из архиострот И. – П. встречаются также у Плавта, Сервантеса, Мольера, Диккенса, Гашека, у современных писателей (Е. Ставиньский, В. Аксенов, И. Грекова и др.), причем в этих случаях не исключено прямое влияние острот ОБ. Установление архиострот может способствовать разграничению в поэтической речи ОБ двух слоев: общелитературного (имеющего давние традиции) и индивидуального, принадлежащего И. – П. В будущем не исключено построение логико-семиотической типологии острот, подобной тем, которые уже существуют в отношении фольклорных сюжетов, поговорок и пословиц.

6. Выбор AM и построение АО

Выбор архимотива, в терминах которого будет описана заданная АС, можно представлять себе на языке приемов выразительности как комбинацию ПВ КОНТРАСТ и СОГЛАСОВАНИЕ. Этот процесс, а также последующее СОВМЕЩЕНИЕ АС и AM в архиостроту изображен на рис. 1, который представляет собой одновременно общую схему процесса и конкретную его иллюстрацию – выбор AM 3 (Любовь) для АС 3 (Желание обладать деньгами).

Рис. 1

Как видим, порождение АО состоит из трех шагов. Используются следующие ПВ:

1) КОНТРАСТ: к заданной АС подбирается AM, находящийся с нею в контрастном отношении хотя бы по одному из признаков Q, фигурирующих в формулах <1> – <3> (п. 2); поскольку таких архимотивов в случаях <1> и <2> обычно оказывается несколько, то формулируется «абстрактный» AM, а окончательный выбор AM производится на втором шаге;

2) СОГЛАСОВАНИЕ: архимотив, «абстрактно» описанный выше, согласуется с исходной АС; иначе говоря, из числа AM, контрастных с исходной АС по признаку Q, выбирается такой AM, который совпадает с ней в каком-то достаточно заметном элементе Е (на рис. 1 Е = «желание обладать»; выбираемый AM = «Любовь»);

3) СОВМЕЩЕНИЕ: исходная АС словесно отождествляется с выбранным AM (на рис. 1 получается архиострота «желание обладать деньгами = любовное чувство», представленная в речи ОБ многими остротами).

Возможен и иной путь выбора AM для заданной АС, отличающийся от только что описанного характером второго шага – СОГЛАСОВАНИЯ. Последнее производится не по общему для АС и AM элементу Е, а по общему для них признаку Q 1 , который может быть разновидностью признака Q. Иначе говоря, помимо контрастного отношения по Q, полученного на первом шаге, между двумя членами устанавливается еще одно контрастное отношение – по Q 1 . Например, к отношению [н1] – [в1] добавляется более конкретное отношение [испорченность, хитрость] – [наивность, простота]. Несмотря на то что по признаку Q 1 оба члена не тождественны, а контрастны, само наличие этого общего признака делает их согласованными и «готовыми» к последующему совмещению. Этот путь порождения архиостроты изображен на рис. 2, где для АС 10 (Поведение жуликов) подбирается AM 5 (Детство) по уже названному выше Q 1 .

Рис. 2

Если в качестве признака Q, по которому контрастируют АС и AM, берется признак [неасс] – [асс] (см. формулу <3>), то архимотив выбирается однозначно (AM 15: штампы и образы, относящиеся к бюрократическо-учрежденческой культуре); ср. выбор AM 15 для AC 13 в первом из разбираемых нами примеров (см. п. 9 и рис. 5).

Два способа выбора AM для исходной АС, изображенные на рис. 1 и 2, будут в дальнейшем обозначаться сокращенно – так, как показано на рис. 3 и 4 соответственно.

Рис. 3

Рис. 4

7. Остроты, не являющиеся реализациями архиострот

На рис. 1–2 отражены такие случаи, когда обе архиединицы (АС и AM) «работают» в процессе построения остроты, совмещаясь в архиостроту благодаря обнаружению у них общего элемента Е или признака Q1. Однако возможны и такие случаи, когда одна или обе архиединицы «не работают»: конкретная острота налицо, ее первый и второй члены реализуют соответственно некоторые АС и AM, но КО в целом не является реализацией какой-либо АО, т. е. какого-либо осмысленного с художественной точки зрения совмещения АС и AM. Легко видеть, что возможны три случая подобного неиспользования архиединиц: 1) «не работает» АС; 2) «не работает» AM; 3) «не работают» АС и AM.

В первом случае на вход механизма, подыскивающего AM по АС (рис. 3–4), поступает не архиситуация X, а конкретная исходная ситуация х, реализующая X. Иными словами, элемент Е (или признак Q 1 ), по которому «абстрактный» AM согласуется с исходной ситуацией, принадлежит не АС X, а КС х. Именно так выбирается архимотив в приводимом ниже описании бендеровских комментариев к «выносу тела» Паниковского (см. п. 9, второй пример). Ситуация, в которой оказывается Паниковский (реализующая одновременно АС 2 и 10), описывается в терминах AM 1 (Категории «Жизнь – Смерть»), точнее, в терминах категории «Смерть». Однако архиостроты типа «материально-телесные невзгоды жуликов», описываемые в терминах категории «Смерть» не существует; элементы, позволяющие выбрать именно «Смерть» для описания данной исходной ситуации, обнаруживаются на уровне КС – в чертах личности данного конкретного жулика.

Во втором случае на вход механизма, подыскивающего AM по АС, поступает архиситуация X; однако на выходе получается не AM, а конкретный мотив. Такой переход на уровень КМ возможен, если ни один из известных AM не дает «интересной» архиостроты в комбинации с данной АС.

В третьем случае на вход поступает не АС, а КС, на выходе же фигурирует не AM, a KM. Обе архиединицы остаются неиспользованными.

Следует отметить, что возможности построения архиострот зависят от формулировки АС и AM, списки которых, как уже было сказано, носят у нас предварительный и несовершенный характер, имея целью в первую очередь иллюстрировать предлагаемый в статье принцип описания острот. Вполне вероятно, что при более точной и подробной разработке системы архиситуаций и архимотивов и при большей степени их взаимного согласования случаи неиспользования архиединиц были бы весьма немногочисленными. Значительным уточнением всего описания было бы также введение нескольких степеней приближения к конкретной остроте (архиострот возрастающей степени конкретности) – вместо одной, принятой нами. В примере с Паниковским могла бы быть использована архиситуация более конкретного уровня, нежели АС 10, например «поведение Паниковского», которая и «выбрала» бы себе AM 1 (Смерть) в качестве второго члена; результатом их совмещения была бы АО «второго ранга»: «Поведение Паниковского, описываемое в терминах респектабельной смерти», действительно, неоднократно реализуемая в речи ОБ (см. ниже).

8. Конкретная острота

Второй и завершающий этап построения бендеровского высказывания – порождение конкретной остроты (КО). Оба элемента, вошедшие в состав архиостроты (если таковая имелась), на этом этапе конкретизируются: АС заменяется конкретной исходной ситуацией (КС), а AM предстает в виде множества реализующих его конкретных мотивов (штампов, образов – КМ). КО строится путем совмещения КС с каким-либо из КМ, причем выбор КМ и операция совмещения в принципе производятся совершенно так же, как и при построении архиостроты, а именно: подыскивается штамп, содержащий те или иные элементы Е 1 , Е 2 и т. д., совпадающие с элементами конкретной исходной ситуации, и / или признаки Q 2 , Q 3 и т. д., по которым последняя дополнительно контрастирует с данным штампом. Это и будут те общие точки, в которых совместятся КС и КМ (см. рис. 1, на котором, однако, процесс совмещения обеих единиц конкретного уровня показан лишь суммарно). Существенно, чтобы эти общие для обеих конкретных единиц точки были в них новыми по сравнению с элементом Е (признаком Q 1 ), использовавшимся при построении архиостроты: если и на уровне конкретной остроты совмещение по-прежнему будет происходить лишь по Е (Q 1 ), оно, естественно, окажется слишком бедным. Вместе с тем необходимо, чтобы и на уровне конкретной остроты признак Е (Q 1 ) остался одной из точек совмещения обеих единиц; в противном случае конкретная острота будет реализовать не ту архиостроту, которая была получена на предыдущем этапе.

Заметим, что архиострота может быть реализована не только в виде КО, но и в виде целого сюжета. Так, новелла о женитьбе ОБ на Грицацуевой ради стула реализует, по-видимому, архиостроту АС 3 / АМ 3 (Желание обладать деньгами = Любовь); страдания Лоханкина в коммунальной квартире – архиостроту АС 2 / АМ 2, 7 (Материально-телесные неприятности, изображаемые как Духовные страдания во имя культуры) и др.

В настоящей статье будет в иллюстративных целях приведен анализ трех высказываний: одного – из «Записной книжки» Ильфа и двух – из «Золотого теленка».

9. Примеры анализа острот

Первый пример (см. рис. 5):

Иоанн Грозный отмежевывается от своего сына (Третьяковка) (Ильф 1961: 187).

Конкретной исходной ситуацией для этой остроты является фабула известной картины Репина, изображающая убийство Грозным своего сына. Особенностью данной остроты является совмещение в ней двух архиострот, довольно часто встречающихся в речи ОБ (а также в авторской речи И. – П.) порознь.

В выражении «отмежевывается от сына» существенно выделить два момента.

(1) С одной стороны, термин «отмежевание», если отвлечься от его стилистического аспекта, означает заявление о несогласии, о расхождении во взглядах с кем-то, с кем был ранее близок.

(2) С другой стороны, «отмежевание», в особенности от родственников (отца, брата, сына и т. д.) есть известная реалия рапповско-бюрократической практики 20‐х годов (ср., например, фельетон И. – П. «Идеологическая пеня»). В терминах архимотивов «отмежевание от сына» относится одновременно к AM 7 (Сфера интеллекта и др.) и к AM 15 (Бюрократическо-учрежденческие штампы).

Со своей стороны, ситуация, изображенная на картине Репина, реализует одновременно две архиситуации: АС 2 (Нанесение физического ущерба) и АС 13 (Классические образы и ситуации).

Соответственно, фраза об Иване Грозном реализует одновременно две архиостроты:

1) АС 2 / AM 7. «Убийство, изображаемое как расхождение во взглядах» входит в ряд острот, где грубо-физические конфликты (например, побои, схватка грабителя с владельцем денег, убийство и т. д.) изображаются как интеллектуальные взаимоотношения: ввиду недоговоренности сторон, заседание продолжается (о неудачной попытке шантажа – ЗТ, 14); великий комбинатор понял, что интервью окончилось (об избиении ОБ румынскими пограничниками – ЗТ, 36); вынести этого противоречия во взглядах Михаил Самуэлевич не мог (о Паниковском, причем под «противоречием» подразумевается избиение Паниковского владелицей гуся – ЗТ, 25); со стороны могло показаться, что почтительный сын разговаривает с отцом, только отец слишком оживленно трясет головой (ОБ бьет Воробьянинова за растрату – ДС, 21).

2) АС 13 / АМ 15. Приписывание Ивану Грозному такого предиката, как «отмежевывается», входит в ряд острот, основанных на соположении всемирно-исторических, мифологических, фольклорных и литературно-художественных образов с канцелярско-бюрократическими категориями: Афина – покровительница общих собраний (Ильф 1961: 163); И он слышал во сне, как печально кричали ахейцы, отступая от ворот Трои: – Приама нет! Приема нет! («Светлая личность»); А когда наступил восьмой служебный день, она сказала… («1001 день, или Новая Шахерезада»).

Второй пример (см. рис. 6):

–  Снимите шляпы, – сказал Остап, – обнажите головы. Сейчас состоится вынос тела .

Он не ошибся <…> в портале исполкома показались два дюжих сотрудника. Они несли Паниковского. <…>

Рис. 5

– Прах покойного, – комментировал Остап, – был вынесен на руках близкими и друзьями .

Сотрудники вытащили третье глупое дитя лейтенанта Шмидта на крыльцо и принялись неторопливо раскачивать. <…>

– После непродолжительной гражданской панихиды… – начал Остап.

В ту же самую минуту сотрудники, придав телу Паниковского достаточный размах и инерцию, выбросили его на улицу.

– …тело было предано земле, – закончил Бендер (ЗТ, 1).

Рис. 6

Исходная ситуация – физическая расправа над Паниковским (П. на рис. 6) – отображена ОБ в виде траурной церемонии, т. е. с помощью АМ 1 (Жизнь – Смерть; далее – Смерть) и АМ 13 (Аристократизм, респектабельность; далее – Респектабельность).

Обстоятельства первого появления персонажа на страницах литературного произведения часто бывают символическими, заключая в себе более или менее зашифрованную формулу его характера и всего дальнейшего поведения. Персонаж «выходит на сцену», выполняя типичное для него действие. У И. – П. этот принцип выполняется почти всегда, что можно показать на многих примерах. В рассматриваемой сцене Паниковский появляется перед читателем впервые. Поэтому естественно, что как исходная ситуация, так и штампы, в терминах которых она описывается, наполнены моментами, типичными для Паниковского. Таких моментов по меньшей мере четыре:

(а) Мотив «земли», а также лежания на земле, падения на нее, ползания по ней везде сопровождает фигуру Паниковского, придавая ему особо «низменный» и «грязный» оттенок по сравнению с остальными жуликами.

Он давно ползал по моему участку (Балаганов о Паниковском – ЗТ, 2); Паниковский <…> поспешно опустился на колени (ЗТ, 6); он спотыкался <…> и падал, хватаясь руками за сухие коровьи блины (ЗТ, 12); Паниковский на четвереньках подобрался к месту побоища (ЗТ, 12); услышав над своей головой свист снаряда, интриган лег на землю (ЗТ, 20); он лежал в придорожной канаве и горько жаловался (ЗТ, 24). Мертвого Паниковского находят лежащим посреди дороги (ЗТ, 25).

(б) Мотив «физической расправы» проходит через всю карьеру Паниковского:

Паниковского бьют отдельные лица и целые коллективы (ЗТ, 12); его дерут за уши в эпизоде с очками и палочкой слепого (ЗТ, 12). Его бьют владельцы гусей: с кражи гуся начинается его знакомство с антилоповцами (ЗТ, 3) и ею же заканчивается его земное поприще: …разгневанная хозяйка изловчилась и огрела его поленом по хребту (ЗТ, 25). Балаганов бьет его за гири (ЗТ, 20), Корейко – за нападение на морском берегу (ЗТ, 12), ОБ – за попытку бунтовать (ЗТ, 14). ОБ отнимает у него огурец (ЗТ, 6), Балаганов – кошелек (ЗТ, 20).

Совмещением (а) и (б) являются те нередкие ситуации, когда Паниковский в результате физической расправы оказывается так или иначе «поверженным на землю», – вынос, выбрасывание и т. п.

Гадливо улыбаясь, он <Балаганов> принял Паниковского под мышки, вынес из машины и посадил на дорогу (ЗТ, 6); …разгневанная хозяйка <…> огрела его поленом по хребту. Нарушитель конвенции свалился на землю… (ЗТ, 25). Балаганов сперва с наслаждением топтал манишку, а потом приступил к ее собственнику (ЗТ, 20).

(в) Мотив «малопочтенной старости и жалкой смерти» также входит в число инвариантных компонентов образа Паниковского:

Рассказать вам, Паниковский, как вы умрете? <…> Голодный и небритый, вы будете лежать на деревянном топчане, и никто к вам не придет. <…>. Вы еще не совсем умрете, а бюрократ, заведующий гостиницей, уже напишет отношение в отдел коммунального хозяйства о выдаче бесплатного гроба… (ОБ – Паниковскому; ЗТ, 6). А вы скоро умрете. И никто не напишет про вас в газете: Еще один сгорел на работе (ЗТ, 14). Предсказания сбываются: Паниковский умирает на дороге и погребен в первой попавшейся яме (ЗТ, 25).

(г) Мотив «мнимой респектабельности», претензий на джентльменство – четвертый постоянный компонент образа Паниковского:

У него благообразное актерское лицо (ЗТ, 3), золотой зуб, шляпа, манишка на голой груди, оскар-уайльдовский воротничок (ЗТ, 24). Он с удовольствием вспоминает о дореволюционном времени, когда у него были семья и на столе никелированный самовар (ЗТ, 12). Вообще, в «комплекс респектабельности» Паниковского входят и семейственные нотки: я <…> семейный человек, у меня две семьи (ЗТ, 2); женюсь, ей-богу женюсь (ЗТ, 20). Словесно уничтожая Паниковского, ОБ бьет обычно и по этим мечтам: …никто вас не пожалеет. Детей вы не родили из экономии, а жен бросали (ЗТ, 6). И на могиле не будет сидеть прекрасная вдова с персидскими глазами (ЗТ, 14).

В рассматриваемой остроте исходная ситуация содержит в явном виде два из перечисленных четырех компонентов образа Паниковского. Это (а) земля и (б) физическая расправа, причем они совмещены в акте выбрасывания на землю. Что касается компонентов (в) жалкая смерть и (г) мнимая респектабельность, то непосредственно они в исходной ситуации не представлены (если не считать упоминаний о шляпе, золотом зубе и прочих аксессуарах мнимой респектабельности в предыдущих абзацах). Можно считать, что (в) и (г) содержатся в ней имплицитно – в силу того, что речь идет именно о Паниковском (мы отвлекаемся от того, что это первое его появление на страницах книги).

Исходная ситуация реализует АС 2 и 10; однако при выборе AM используются не эти АС, а конкретная ситуация и постоянные черты образа Паниковского (о неиспользовании архиединиц см. п. 7).

Как происходит ироническое «возвышение» исходной ситуации в комментариях ОБ? Элементы (в) жалкая смерть и (г) мнимая респектабельность описываются им в терминах AM 1 (Смерть) и AM 13 (Респектабельность). Эти два AM совмещены ОБ в мотив «респектабельной смерти» – смерти, окруженной атрибутами респектабельности. Следует отметить, что оба этих AM применительно к Паниковскому используются ОБ неоднократно – как в раздельном, так и в совмещенном виде. Приведем некоторые примеры.

AM 1: Учения я не создал, учеников разбазарил, мертвого Паниковского не воскресил… (ЗТ, 35).

AM 13: Это губернатор острова Борнео? (ЗТ, 1). Вообще он <Паниковский> одет с вызывающей роскошью. <…> Проще надо одеваться, Паниковский! Вы – почтенный старик. Вам нужны черный сюртук и касторовая шляпа. <…> Костюм короля в изгнании, который вы теперь носите… (ЗТ, 7); …если вам, как истому джентльмену, взбредет на мысль делать записи на манжетах, вам придется писать мелом (ЗТ, 6).

Совмещение AM 1 и AM 13. Кончина Паниковского в высказываниях ОБ обычно связывается с атрибутами респектабельности – либо как достойная, обставленная такими атрибутами, либо, наоборот, как лишенная их, отступающая от идеала. Умерший Паниковский удостаивается похорон, могильной плиты, панихиды, эпитафии, т. е. всех аксессуаров «приличной» смерти, хотя они имеют пародийный характер, а традиционная форма надгробной речи используется ОБ для сурового осуждения покойного. Спутники ОБ, лишенные чувства юмора, чувствуют необходимость отдания Паниковскому настоящих почестей:

Они сочли бы более уместным, если бы великий комбинатор распространился о благодеяниях, оказанных покойным обществу, о помощи его бедным, о чуткой душе покойного, о его любви к детям, а также обо всем том, что приписывается любому покойнику (ЗТ, 25).

Вспоминая Паниковского, ОБ предлагает почтить память покойного вставанием (ОБ – Балаганову; ЗТ, 32). Он размышляет: Купить пятьдесят тысяч серебряных ложечек, отлить из них конную статую Паниковского и установить на могиле? (ЗТ, 35). Памятник – еще один знак посмертной респектабельности, причем характерно, что ОБ намерен отлить его из серебряных ложек (символ связываемой с образом Паниковского семейственной, «самоварной» респектабельности, см. выше).

Совмещенный мотив «Смерть, окруженная атрибутами Респектабельности» применен, как уже было сказано, и в разбираемой остроте. Параллельно с этим подвергнута комическому «возвышению» и другая, эксплицитная часть исходной ситуации – «физическая расправа, в результате которой Паниковский оказывается лежащим на земле» (вышвыривание). Мотивом, в терминах которого она описывается, становится «оказание неких почестей, включающих несение на руках и землю в качестве кульминационного пункта». Этот мотив получается путем согласования «высокого» антипода «физической расправы» с самой этой расправой как по тождественным элементам Е («несение на руках», «земля»), так и по признаку Q 1 ([поругание] – [почести]) в соответствии с рис. 3 и 4. Совмещение мотивов «оказание почестей с несением на руках и землей в качестве кульминации» и «Смерть, окруженная атрибутами Респектабельности» дает мотив «респектабельные похороны, вынос тела на руках, предание земле». Этот мотив становится вторым членом остроты; первым членом служит исходная ситуация («физическая расправа, выбрасывание Паниковского»). Оба члена конкретизируются, превращаясь в ряд деталей, которые попарно совмещаются («выволакивание из помещения» = «вынос тела»; «раскачивание» = «гражданская панихида»; выбрасывание и падение на землю» = «предание тела земле»; на рис. 6 эти совмещения не показаны). Благодаря тому, что СОВМЕЩЕНИЮ предшествует КОНКРЕТИЗАЦИЯ, оно оказывается достаточно полным и детальным.

Третий пример (см. рис. 7):

Балаганову я куплю матросский костюмчик и определю его в школу первой ступени. Там он научится читать и писать, что в его возрасте совершенно необходимо (ЗТ, 25).

Построение архиостроты АС 10 / АМ 5 (Жулики-компаньоны ОБ, изображаемые в виде детей) продемонстрировано на рис. 2. Эта АО представлена многочисленными конкретными остротами как в речи ОБ, так и в авторском тексте.

Со мною еще мальчик, ассистент, – говорит ОБ о Воробьянинове, садясь на пароход под видом художника. Мальчишка у меня шустрый. Привык к спартанской обстановке (ДС, 31). Жулики, ссорясь, размазывают на своих щетинистых мордасах детские слезы (ЗТ, 12). Ах, дети, милые дети лейтенанта Шмидта, почему вы не читаете газет? (ЗТ, 6). Мои маленькие друзья, – обращается ОБ к компаньонам (ЗТ, 14). Вам пора на постоялый двор, бай-бай (ЗТ, 24). Что с вами, дитя мое? Вас кто-нибудь обидел? (ОБ – Балаганову; ЗТ, 18). Паша Эмильевич и другие нахлебники в доме призрения – фигуры, по всем существенным признакам близкие к жуликам, – характеризуются ОБ как дети Поволжья (ДС, 8; совмещение AM 5 с AM 15). К той же архиостроте относится и разбираемое нами высказывание ОБ.

Рис. 7

В ходе порождения АО «жулик-ребенок» было произведено согласование второго члена остроты с первым по признаку Q 1 [испорченность, хитрость] – [наивность, простота] (см. рис. 2 и соответствующую ему часть п. 6). В разбираемой КО произведено еще одно СОГЛАСОВАНИЕ этого типа: «жулик» и «ребенок» согласованы по признаку Q 2 [большой, неуклюжий] – [миниатюрный, нежный]. КОНТРАСТ по Q 2 , в отличие от контраста по Q l , носит не внутренний (этический), а внешний (зрительный, живописный) характер. Жулик сделан нарочито «большим», а ребенок – нарочито «маленьким».

Далее оба этих члена – «большой, неуклюжий жулик» и «миниатюрный, нежный ребенок» подвергаются конкретизации, обогащаясь новыми свойствами; точнее говоря, конкретизируется первый член, а второй переписывается без изменений (на рис. 7 эта «нулевая» конкретизация обозначена пунктирной стрелкой). Конкретизация первого члена состоит в том, что к нему добавляется свойство «невежество, малограмотность». Получается фигура жулика, наделенная, помимо свойств, присущих всем жуликам (см. построение архиостроты), двумя индивидуальными свойствами: (а) «большой, неуклюжий», (б) «невежественный, малограмотный». Этому описанию удовлетворяет – в известном приближении – образ Шуры Балаганова.

Действительно, свойства (а) и (б) являются постоянными атрибутами Балаганова (подобно четырем постоянным свойствам фигуры Паниковского в предыдущем примере). Рассмотрим их по отдельности.

(а) «Большой и неуклюжий» Балаганов.

Первое свойство Балаганова конкретизируется в ряде зрительных деталей: у него лопатообразная ладонь (ЗТ, 1), огненный кулак (ЗТ, 17), молодецкая внешность (ЗТ, 15); он гвардейски размахивает ручищами (ЗТ, 16).

Конкретизацией данного свойства можно считать и частые сравнения Балаганова с матросом. У него штаны с матросским клапаном (ЗТ, 1). Ругая Шуру за неряшливость, ОБ говорит, что тот похож на уволенного за пьянство матроса торгового флота и иронически называет его адмирал Балаганов (ЗТ, 7). В эпизоде автопробега имеется место, где антилоповцы <…> шли посреди улицы, держась за руки и раскачиваясь, словно матросы в чужеземном порту. Рыжий Балаганов, и впрямь похожий на молодого боцмана, затянул морскую песню (ЗТ, 7). Влево по борту деревня! – по-флотски рапортует он (ЗТ, 6). Из его рта вылетел плевок, быстрый и длинный, как торпеда (ЗТ, 18).

(б) «Невежественный и малограмотный» Балаганов.

Не менее часто подчеркиваются темнота и невежество Балаганова. Из мировых очагов культуры он, кроме Москвы, знал только Киев, Мелитополь и Жмеринку. И вообще он был убежден, что земля плоская (ЗТ, 2).

Не случайно, что из всех своих компаньонов именно Балаганова ОБ чаще всего засыпает иностранными словами (нередко пользуясь при этом архиостротой AC 10 / AM 7, 10–13: «поведение серых, невежественных, нечистоплотных компаньонов ОБ, изображаемое в терминах науки, мировой цивилизации, классических образов и т. п».). Как ваша фамилия, мыслитель? Спиноза? Жан-Жак Руссо? Марк Аврелий? (ЗТ, 1). О профессии не спрашиваю, но догадываюсь. Вероятно, что-нибудь интеллектуальное? (Там же). Я с детства хочу в Рио-де-Жанейро. Вы, конечно, не знаете о существовании этого города? (ЗТ, 2). Если уж вы окончательно перешли на французский язык, то называйте меня не мосье, а ситуайен… (Там же). Шура, голубчик, восстановите, пожалуйста, статус-кво (ЗТ, 6).

Известно, что ОБ резко возвышается над своими компаньонами интеллектом и культурой; вопроса о том, какие тематические или выразительные функции выполняет этот контраст поставленных рядом фигур ОБ и прочих жуликов, мы сейчас касаться не будем, беря «мотив превосходства ОБ» как нечто данное. Совмещение этого мотива с «невежеством, малограмотностью Балаганова» дает ситуацию «учеба, воспитание»: ОБ не раз поучает Балаганова, советует ему повышать свою культуру, вообще так или иначе связывает его фигуру с мотивом школы и учебы.

…Воровать грешно, – мама, наверно, познакомила вас в детстве с такой доктриной… (ЗТ, 1). Вам я оставлю жизнь только потому, что надеюсь вас перевоспитать (ЗТ, 3). ОБ мечтает о том, как Балаганов приобретет вид студента, занимающегося физкультурой (ЗТ, 7). В рассматриваемой нами остроте мотив «невежество Балаганова» также представлен ситуацией учебы и школы.

Образ «миниатюрного, нежного ребенка» подвергается согласованию с образом Балаганова по двум свойствам: E 1 («матросские черты внешности») и Е 2 («ученичество»), полученным указанным выше путем из свойств «большой, неуклюжий» и «невежественный, малограмотный». Результатом согласования является образ ребенка, наряженного в матросский костюмчик и посещающего школу первой ступени. Совмещение образа Балаганова с образом такого ребенка и дает нашу остроту.