Устроил я его в цех. Талант телескоповский, руки телескоповские, наша, телескоповская голова, льняная и легкая. Глаз стал совершенно художественный. У меня, Петр Ильич, сердце пело, когда мы с Владимиром вместе возвращались с завода… (стр. 5). – Жалобы Телескопова-старшего на непутевого сына отражают мышление и стиль советских произведений о рабочем классе, о «рабочих династиях». Характерны в этом отрывке и работа разных поколений одной семьи на одном заводе, их совместный путь туда и обратно («когда мы с Владимиром вместе возвращались с завода…»); и понятие о «фирменных», наследственных чертах рабочих семей («руки телескоповские» и т. п.); и отношение к рабочей профессии как к искусству, гордость ею, приравнивание мастера-рабочего к музыканту, художнику, к профессионалам интеллектуального труда («глаз <…> художественный», «сердце пело»).

«Классическим» образцом этого жанра может служить роман В.А. Кочетова «Журбины» (1952), где герои всех степеней родства – отцы, дети, внуки, жены, невестки, зятья, родные и двоюродные братья и сестры – живут под одним патриархальным кровом и трудятся с дедовских времен на одном и том же судостроительном заводе. Завод давно стал для семьи Журбиных родным домом, центром их жизни; и сами они настолько прочно вросли во все сферы производства, настолько окрасили его «журбинским характером» и «журбинской породой», стали «живой биографией» своего завода, что последний, в свою очередь, почти отождествляется с Журбиными и не может без них существовать («Завод не мыслился без деда Матвея…»; «Журбиными поинтересуйтесь. Одни могут корабль построить…» и т. д.). Сошедший со стапелей корабль для любого из Журбиных – не отчужденное механическое изделие, но живой «организм» и «родное детище» (см.: Кочетов 1962: 200, 235, 249, 330, 333, 344, 360, 379, 393, 476 и др.).

Пародируя тему «рабочих династий», Аксенов затрагивает важный момент литературной мифологии сталинизма и последующих советских периодов. Как показала в своем магистральном исследовании о романе соцреализма Катерина Кларк, начиная со второй половины 1930-х годов и до конца хрущевско-брежневской эпохи в официозной риторике преобладала метафора советского общества как единой большой семьи, ячейкой которой является малая семья, т. е. семья в собственном смысле. Такая концепция дает стимул к уподоблению, а в конечном счете и к слиянию двух семей, к вхождению малой семьи – и притом не по отдельности, а как ощутимо цельной единицы – в большую государственную семью. Как говорит Кларк,

В течение сталинского периода постепенно развилось убеждение, что «ядерная» [традиционная] семья должна быть не противовесом государству [т. е. большой семье], а его помощником. В тридцатые годы пресса публиковала выразительные примеры того, как члены собственно семьи осуществляют свои семейные роли в рамках большой символической семьи – Родины. На пленуме Союза писателей в 1936 году драматург Киршон заявил, что «если погибнет один из наших пограничников, кто-нибудь обязательно станет его братом и заменит его <…>». Ждать пришлось недолго: в марте 1937 года журнал «Большевик» сообщил о двух независимых случаях, когда убитого пограничника заменил на боевом посту его родной брат.

(Clark 1985: 115–116; перевод наш. – Ю.Щ. )

Говоря о видоизменениях этой модели в послевоенные годы и специально о романе «Журбины», Кларк замечает:

«Малая семья» в литературе сороковых годов более тесно переплетается с «большой семьей» <…> Хотя эти две сферы и не перекрывают друг друга полностью <…> авторы иногда ухитряются продвинуть довольно много представителей одной-двух семей на руководящие роли в иерархических структурах места действия своих романов <…> В «Журбиных» В. Кочетова состоящая из четырех поколений семья судостроителей <…> оказывается почти коэкстенсивной местной «большой семье».

(Там же: 204–205; перевод наш. – Ю.Щ. )

Нежелание Володи Телескопова вписаться в стереотип «рабочей династии», его уход с завода и легкомысленный образ жизни, в результате которого Телескопов-старший, по его словам, «совсем атрофировал к нему отцовское отношение» (стр. 5), – симптом падения этих соцреалистических идиллий.

Объектом аксеновской стилизации вряд ли являются «Журбины» как таковые; роман Кочетова приводится лишь как яркий образец того типа мифотворчества, который отражен в данном месте повести; более точные параллели и возможные источники аксеновской пародии, вероятно, можно найти в массовой литературе эпохи.

В конце концов все, чего он добился, – этого костюма «Фицджеральд и сын, готовая одежда», и ботинок «Хант», и щеточки усов под носом, и полной, абсолютно безукоризненной прямоты, безукоризненных манер, всего этого замечательного англичанства, – он добился сам (стр. 8). – В прозе Аксенова и некоторых его сверстников немалую тематическую роль играет мир потребительских товаров, отражая характерную черту времени – растущее стремление советских граждан устраивать свой быт в соответствии с определенными критериями качества и маркировать его различными «знаками статуса».

Культура 1950–1960-х годов – это уже не мир пролетариев М.М. Зощенко, в котором на фоне полного отсутствия вещей можно было гордиться обладанием вещью вообще, какой-нибудь вещью, даже не помышляя о какой-либо ее специализированности или особом качестве (см. об этом: Щеглов 1999; Щеглов 2012: 297–332), – но мир «развитого социализма», где, напротив, существует детальная, безошибочно всеми осознаваемая иерархия вещей по таким линиям, как дефицитность, классность, «престижность», материал, модель, страна происхождения, специальные черты («features») и т. п. Эта особенность консьюмерской психологии эпохи хорошо уловлена – как в ЗБ, так и в других аксеновских вещах – в способе подачи предметов личного обихода. Упоминая вещи, его нарратор почти никогда не довольствуется общим родовым понятием (скажем, просто «ботинки», «костюм» или, на худой конец, «заграничный костюм», как скорее выразился бы писатель 1920–1950-х годов), но чаще всего пользуется точным фирменным клеймом или по крайней мере официальным товарным наименованием, а нередко добавляет и указания о месте производства и «чертах» данного изделия.

Каждому из героев ЗБ сопутствуют по меньшей мере три-четыре подобных предмета с официальной маркировкой. Эта дифференциация вещей в равной степени касается как дорогих импортных изделий, ценившихся элитой, которые в те времена надо было «доставать» по знакомству или на черном рынке, так и более обычных и доступных продуктов, покупавшихся простыми советскими людьми в госмагазинах. Среди примеров первого рода кроме упомянутой выше экипировки Дрожжинина отметим его табак «Кепстен» (стр. 39). Примеров второго рода в ЗБ, с ее в основном демократическим составом персонажей, еще больше: от сигарет «Серенада» (Глеб), плавленого сыра «Новость», коктейля «Таран» (Ирина), радиолы «Урал» (Моченкин) до таких деликатесов Володи Телескопова, как «тюлька в собственном соку», «уха из частика», «ряпушка томатная», «кильки маринованные» (прилагательное на втором месте – черта формальной номенклатуры товаров), «Горный дубняк» и т. п. В болтовне и снах Володи проскальзывают также «вино шампанских сортов», «одеколон цветочный», «еловое мыло», «картины художника Каленкина для больниц»… В повести «Апельсины из Марокко» (1962) помимо самого названия встречаем, в первой категории, магнитофон «Репортер» и «великолепную, снабженную ветрогасителем зажигалку “Zippo”», а во второй – вина «Чечено-ингушское» и «Яблочное», коктейли «Привет» и «Загадка», плавленый сыр «Новый», сигареты «Олень»… Вся эта культура потребительских товаров, их порой соблазнительных названий, пестрых этикеток – предмет постоянного соревнования, жадного наблюдения, сравнения и оценки у людей 1960-х годов – служит непрерывным фоном аксеновской эпопеи, принимается как данность и входит обязательным ингредиентом в обрисовку героев, описания, сюжетное действие.

Внимание к «фирмам», к маркам изделий свидетельствует, таким образом, об определенной разборчивости вкуса советского общества 1960-х годов, особенно когда ими метятся импортные и так называемые дефицитные товары. В потребительской сфере развились элитарность и снобизм, бравшиеся на прицел юмористами; например, в каком-то из тогдашних сатирических скетчей девушка отказывала жениху, уличив его в обмане – ношении нефирменных джинсов: «Позволь, но где же твой лейбл?» (англ. label – ярлык, этикетка). Но эта же черта невольно говорит и о другом: о скудости, ограниченности вещного репертуара, в конечном счете безнадежно неспособного угнаться за растущей «тоской по мировой культуре» у советских людей того времени. В противоположность Западу с его континуумом потребительских изделий, с таким бесконечным разнообразием вариантов каждого предмета, при котором в большинстве случаев запоминание фирменной марки, «козырянье» ею в видах престижа лишается смысла, советский рынок характеризуется такой конечностью, дискретностью товарного мира, при которой только и может иметь смысл поименное знание всех предметов и завороженность их фирменными названиями. Наконец, густота фирменных знаков в случае ЗБ имеет и еще одну «отрицательную» коннотацию – она является симптомом абсолютной структурированности жизни, когда все разложено по полочкам и снабжено этикетками, как это типично для перезрелой культуры fin de siècle (ср. мир Чехова).

Писатель развертывает эту культуру потребительских товаров и этикеток и типологию их обладателей в бесконечном разнообразии оттенков – от изысканных европейских талисманов, которыми тихо гордятся Дрожжинин или гроссмейстер (в рассказе «Победа»), и впечатляющих элементов экипировки «выездных» аксеновских героев (вроде калориферного свитера в «Рандеву») до «ряпушки томатной» Володи Телескопова и «апельсинов из Марокко», вызывающих бурю страстей в далеком геологоразведочном поселке. Четкой иерархической маркировки не избегают даже убогие, наидешевейшие вещи, достающиеся на долю персонажей неимущих, вроде нищего студента Виктора по прозванию Кянукук (повесть «Пора, мой друг, пора»), чья экипировка состоит из «штиблет за девять тридцать», «кубинской рубашки» и «китайских штанов».

Нет нужды говорить, что оттенки эти складываются в довольно-таки безрадостный, в конечном счете, комментарий к образу жизни и менталитету людей той памятной, уже далекой от нас эпохи.

…француз – викарий из швейцарского кантона Гельвеция. Однако викария больше, конечно, интересовали вопросы религиозно-философского порядка… (стр. 8). – Как указал комментатору автор, в фигуре этого викария, периодически сотрясающего мир новыми «интеллектуальными бурями», отразился Ж.-П. Сартр, с которым Аксенов и молодая интеллигенция его круга общались во время неоднократных приездов французского писателя и философа в СССР. В прозе Аксенова Сартр упоминается среди других знаменитостей, с которыми водят дружбу его разносторонние герои (как Малахитов в повести «Рандеву»). См. также примечания к 3-му сну Володи Телескопова.

Кантона Гельвеция не существует. Helvetia – латинизированное название Швейцарии, заменяющее (в основном на почтовых марках) четыре различных имени этой страны на ее четырех официальных языках (французском, немецком, итальянском и ретороманском).

По сути дела, Вадим Афанасьевич жил двойной жизнью, и вторая, халигалийская, жизнь была для него главной. <…> От первой же, основной (казалось бы) жизни Вадима Афанасьевича остался лишь внешний каркас – ну, вот это безукоризненное англичанство, трубка в чехле, лаун-теннис, кофе и чай в «Национале», безошибочные пересечения улицы Арбат и проспекта Калинина (стр. 8–9). – Будучи интеллигентом и человеком книжным, Дрожжинин больше, чем другие герои повести, притягивает к себе мотивы литературного происхождения. Из русских классиков по складу характера ему должен ближе всего импонировать интеллигентный, скромный, тихий, интровертированный Чехов. Именно чеховскую мысль и чеховские интонации (восходящие, в свою очередь, к толстовским психологическим периодам) узнаем мы в этом пассаже. Ср. в «Даме с собачкой»:

У него было две жизни: одна явная, которую видели и знали все, кому это нужно было, полная условной правды и условного обмана, похожая совершенно на жизнь его знакомых и друзей, и другая – протекавшая тайно. И по какому-то странному стечению обстоятельств, может быть, случайному, все, что было для него важно, интересно, необходимо <…> что составляло зерно его жизни, происходило тайно от других, все же, что было его ложью, его оболочкой, в которую он прятался, чтобы скрыть правду, как, например, его служба в банке, споры в клубе, его «низшая раса», хождение с женой на юбилеи, – все это было явно.

(Чехов 1977: 141)

Параллелизм достаточно точный. Как известно, вторая жизнь Гурова – это его любовь к Анне Сергеевне, живущей вдали от него в городе С… Аналогичным образом вторая, главная жизнь Дрожжинина – это любовь к далекой стране Халигалии, также скрываемая им от чужих любопытных глаз.

Любовь эта чисто платоническая – Вадим никогда в Халигалии не был. Правда, он знает все ее города, улицы и лавки, состоит в переписке с половиной жителей, посвящен в их интимные дела и заботится об устройстве их счастья. Но в своей наивной искренности Дрожжинин не замечает, что всем этим лишь разыгрывает сценарий в духе фальшиво-сентиментального дискурса о дружбе СССР с народами «развивающихся стран». Как рыцарь печального образа конструировал свою Дульсинею из материала рыцарских романов, так и Дрожжинин мыслит о Халигалии штампами, типичными для индустрии статей, стихов, песен, путевых очерков, пропагандных фильмов, репортажей хрущевско-брежневской эпохи: «простые халигалийцы», «солнце встало над многострадальной страной», «наводнил Халигалию консервами», «многотысячная толпа», «чаяния халигалийского народа», «опираться на Хунту», «сорокатрехлетний смазчик» и т. д.

В конце повести, где все герои трезвеют и расстаются со своими личными одержимостями и фобиями, освобождается от своего рыцарского служения и Вадим. Этот индивидуальный предмет страсти Дрожжинина в его третьем сне преображается в предмет общих забот всей компании – многосмысленную бочкотару, на которую и переносится вся привязанность нашего героя.

Каждую минуту рабочего и личного времени он думал о чаяниях халигалийского народа, о том, как поженить рабочего велосипедной мастерской Луиса с дочерью ресторатора Кублицки Роситой… (стр. 8–9). – Комментарий к сходным мотивам см. в примечании к стр. 22.

Вот и сейчас <…> он чувствовал уже тоску по Халигалии, по двум филиалам Халигалии – по своей однокомнатной квартире с халигалийской литературой и этнографическими ценностями и по кабинету с табличкой «сектор Халигалии, консультант В.А. Дрожжинин» в своем учреждении <…> Сейчас он радовался предстоящему отъезду… (стр. 9). – Сходная ностальгия путешествующего труженика науки по своему дому и рабочей келье выражена в почти тех же словах Ниной Берберовой:

Моя жизнь ждет меня там, в университетском городке, спазма счастья перехватывает мне горло. В сумке моей лежит три ключа, я таскаю их с собой по Европе: от дома, где я живу, от кабинета в здании университета, где я работаю, от клетки в библиотеке, где я храню нужные книги. <…> три нужные двери ждут меня. Это несомненно.

(Берберова 1983: II, 620)

Как заметил комментатору автор в апреле 2003 года, он лишь совсем недавно впервые познакомился с этой книгой Берберовой.

…как бывало прежде, когда старик Моченкин еще крутил педали инспектором по колорадскому жуку… (стр. 9). – Пропитанный политизированным духом своего времени, старик Моченкин имеет профессию, напоминающую о некоторых из обстоятельств эпохи холодной войны. Советские средства пропаганды 1940-х годов неоднократно обвиняли американских империалистов в умышленном заражении советских полей «колорадским жуком» (эти инсинуации памятны комментатору тем, что именно из них он некогда впервые узнал о существовании этого насекомого).

Можно предположить, что прежние смехотворные занятия старика Моченкина (выявление колорадского жука, холощение мелкого скота) представляют собой эзоповский намек и что в действительности Моченкин был профессиональным доносчиком и, возможно, даже занимал какую-то из низших, «исполнительских» должностей в карательных органах. С этим согласовывалась бы его ностальгия по прежним занятиям, горечь, что в нем более не нуждаются, стремление снова заняться «выявлением» и «ликвидацией» (см. его «Проект <…> по ликвидации темно-зеленой змеи» – стр. 42) и, конечно, его неудержимая привычка к доносам на всех окружающих.

Любопытное созвучие между литературой и жизнью: из автобиографии Венедикта Ерофеева, написанной двадцатью годами позже ЗБ, узнаем, что автор поэмы «Москва – Петушки», среди своих многочисленных работ, служил «в качестве “лаборанта паразитологической экспедиции” и “лаборанта ВНИИДиС по борьбе с окрыленным кровососущим гнусом”» (Ерофеев 1995: 31), что напоминает нам одновременно Моченкина с его колорадским жуком и «проектом по ликвидации темно-зеленой змеи» и «внештатного лаборанта» Степаниду Ефимовну, занятую отловом рогатого жука фотоплексируса.

По сути дела, и радиола «Урал», и шифоньерка, и мотоцикл, хоть и без хода, – все дело рук старика Моченкина (стр. 10). – Обратим внимание на изоморфизм мышления и даже сходство риторики, которой описывают свои жизненные успехи Иван Моченкин и Вадим Дрожжинин. Ср. выше довольство Вадима всеми благами, которых он добился сам, – костюмом «Фицджеральд и сын», ботинками «Хант» и др. (стр. 8). Сходна привязанность обоих к нажитому трудом домашнему уюту: «В последний раз горячим взором окинул [Моченкин] избу, личную трудовую…» (стр. 10) – «[Дрожжинин] чувствовал тоску <…> по своей однокомнатной квартире…» (стр. 9). Этот параллелизм между столь разными, но в равной мере показательными фигурами двух поколений, двух разных эпох можно было бы продолжать. Оба в изобилии пользуются идеологическим жаргоном своего времени. Оба – узкие специалисты в малоизвестной, причудливой области (охолащивание мелкого скота, выявление вредного инсекта – изучение крохотной страны Халигалии). Оба отличаются крайним рвением, совершают в своих соответственных сферах добровольные «подвиги труда», и оба по-сальеристски тяжело переживают успех случайных лиц, «профанов», вторгшихся на облюбованную ими профессиональную территорию. Вадим, никогда не бывший в Халигалии, с изумлением узнает, что легковес Володя не только «посещал эту Халигалию-Малигалию», но и имел романы с половиной его знакомых (по переписке) халигалийских девушек (стр. 30–32). Подобным же образом старик Моченкин уязвлен доверием, оказанным Степаниде Ефимовне: «Как же это получается, други-товарищи? О нем, о крупном специалисте по инсектам, отдавшем столько лет борьбе с колорадским жуком <…> даже и не вспомнили в научном институте, а бабка Степанида, которой только лебеду полоть, пожалуйте – лаборант. Не берегут кадры, разбазаривают ценную кадру, материально не заинтересовывают, душат инициативу» (стр. 38). Можно сказать, что Вадим и дед Иван образуют подгруппу персонажей с особо тесной взаимосвязью: в большей степени, чем все другие путники, эти двое нацелены на истеблишмент и завоевание в нем своего личного, пусть скромного места.

Другие три его сына <…> давно уже покинули отчие края и теперь в разных концах страны клепали по хозрасчету личную материальную заинтересованность (стр. 10). – «Личная материальная заинтересованность» как стимул к труду теоретически поощрялась в официальном экономическом дискурсе советской эпохи. См. игру с этим же понятием чуть далее: «В последний раз горячим взором окинул он избу, личную трудовую…» (стр. 10).

«Очей немые разговоры забыть так скоро, забыть так скоро», – на прощание спела радиоточка (стр. 12). – Романс П.И. Чайковского на слова А.Н. Апухтина «Забыть так скоро». Спела радиоточка – для неуверенной в себе, боязливой Ирины характерен этот мотив бытового предмета, внезапно оживающего, чтобы бросить ей вслед слова упрека.

Ср. слово «радиоточка» в связи со стариком Моченкиным: «…включил радиоточку…» (стр. 34). Надо признать, что слово это звучит естественнее в языке деда Ивана, живущего во многом представлениями ранней эпохи радио, чем учительницы 1960-х годов с высшим образованием и западными устремлениями. Возможно, в этом можно видеть начало контаминации речевых стилей героев ЗБ.

[Боря Курочкин] <…> гляд[ел] сбоку кровавым глазом лукавого маленького льва (стр. 12). – Львы и их приручение – лейтмотив в линии «удивительного школьника» Курочкина. По Фрейду, появление во сне диких животных означает необузданные страсти (см.: Freud 1975: 143).

Судя по описанию Бори Курочкина немного выше («новый синий костюм, обтягивающий атлетическую фигуру», «шикарный вид и стеклянный взгляд сосредоточенных на одной идее глаз» – стр. 11), а также судя по его раннему донжуанскому магнетизму и некоторым другим признакам, школьник этот в потенции принадлежит к семейству «суперменов» и «сильных личностей», которых Аксенов рано или поздно низводит с высот на землю (ближайшими родственниками Бори в этом плане представляются, с одной стороны, пионер Геннадий Стратофонтов из повести «Мой дедушка – памятник», а с другой – Олег в повести «Пора, мой друг, пора»; Борю, когда он вырастет, нетрудно представить себе чем-то вроде Олега).

Думаю, что погода там располагает… к отдыху, – ответил с улыбкой моряк (стр. 13). – Многоточие явно указывает на игривый намек. И в самом деле, выражение «(погода) благоприятствует…» или «располагает…» имеет традицию употребления в эротическом смысле. Так, у Ч. Диккенса читаем: «Мирное уединение Дингли Делла <…> благоприятствовало росту и развитию нежных чувств» («Посмертные записки Пиквикского клуба», глава 8; перевод А.В. Кривцовой и Е. Ланна). Ср. также у советских писателей: «Великолепная погода благоприятствует событиям [“подвигу” Поля Пти]» (И.Г. Эренбург, «Трест Д.Е. История гибели Европы» (1923); Эренбург 1923: 172). «Погода благоприятствовала любви» (И. Ильф, Е. Петров, «Золотой теленок», заглавие главы 24). «Погода не благоприятствовала любви» (Л.В. Никулин «Время, пространство, движение»; см.: Никулин 1934: II, 81).

Жизнь впервые таким образом хлопнула удивительного семиклассника пыльным мешком по голове (стр. 13). – Первый шаг в освобождении Ирины Валентиновны из-под мужских чар подростка Курочкина. Процесс личностного (и, в частности, сексуального) становления героя/героини в классическом романе часто начинается с неверного, иногда даже неестественного выбора (как, например, увлечение безжизненной статуей, куклой, связь с неполноценным, незрелым или неподходящим по сексуальной ориентации существом и т. п.), позже отбрасываемого в пользу «правильного» партнера («Mr./Ms. Right»), союз с которым знаменует обретение своего сексуального «я» и благотворную стабилизацию личности в целом. Примерами из классики могут служить хотя бы эволюция Пьера Безухова (Элен – Наташа), Кити Щербацкой (Вронский – Левин), Дэвида Копперфильда («жена-игрушка» Дора – Агнес), Рочестера в романе Ш. Бронте «Джейн Эйр» (умалишенная миссис Рочестер – Джейн) и мн. др. С соответствующей пародийной деформацией это происходит и в сюжетной линии Ирины Селезневой: не по годам развитый школьник Боря Курочкин, долго смущавший Ирину своими ухаживаниями, представляет собой именно такой первый, «ошибочный» зигзаг в сексуальном развитии податливой на мужское внимание учительницы. Появление Глеба Шустикова ставит все на место, наполняя душу Ирины «умопомрачительной тангообразной музыкой» (стр. 23) и освобождая ее от наваждений семиклассника (стр. 47–48).

Мешком по голове – употребляется в составе выражения «его в детстве мешком по голове стукнули», что означает придурковатость, умственную отсталость.

Эй, Серафима, где мой кепи, где лайковые перчатки, где моя книженция, сборник сказок? (стр. 14). – Из стихотворения С.А. Есенина «Я иду долиной. На затылке кепи…» (1925): «Я иду долиной. На затылке кепи. / В лайковой перчатке смуглая рука. / Далеко сияют розовые степи. / Широко синеет тихая река». Есенин – любимый поэт Телескопова, с которым тот должен ощущать большое личное созвучие (общие черты: неприкаянное метание из стороны в сторону, экзистенциальное беспокойство, находящее выход в хулиганстве, крикливом и шумном поведении).

И тут она по-женски, никого не стыдясь, поцеловала Телескопова в некрасивые губы (стр. 14). – Пересечение ряда штампованных оборотов современной прозы. Целуясь, плача или как-либо иначе давая выход чувству, герои ее часто делают это не безотносительно к полу и национальности, но «по-мужски», «по-женски» («по-бабьи»), «по-русски» и т. п.:

«А пятеро прощались, целовали друг друга крепко, по-мужски. <…> И опять они целовали друг друга в колючие щеки и холодные губы…» (Зуев-Ордынец М.Е. «Вызывайте 5…5…5» // Рассказы 1959: 194); «Он по-бабьи всплеснул руками» (Липатов В. Шестеро // Молодая гвардия. 1958. № 3. С. 36); «Стройный, сильный, он уходит по песчаной дорожке, а она провожает его задумчивым взглядом. Вздыхает. По-бабьи пригорюнивается…» (Липатов В. Чужой // Новый мир. 1964. № 3. С. 57); «…Наталья <…> стояла, подперев по-бабьи щеку» (Дичаров З. Остров Волчий // Октябрь. 1967. № 7. С. 47); «Она любовалась без всякой зависти <…> и все же по-женски примеряя к себе…» (Гранин Д.А. Кто-то должен // Повести, рассказы 1981: 171).

Часто подчеркивается и такой момент, как преодоление традиционной русской стыдливости, неловкости раскрываться на глазах у всех:

«…старательно и бережно поцеловались, нимало не смущаясь окружающих» (Марченко В. Было и не было // Октябрь. 1965. № 12. С. 129); «…[На глазах у всех] вдруг сама, припав к нему [Григорию], громко, по-бабьи разрыдалась» (Абрамов Ф.А. Две зимы и три лета // Новый мир. 1968. № 1. С. 56); «Клава зарыдала еще горше. Она не стеснялась ни вахтенного, ни пассажиров» (Гранин Д.А. Кто-то должен // Повести, рассказы 1981: 222); «Ленка <…> ни чуточки не смущаясь Варьки, в сознании собственного превосходства, неспешно оглядела самое себя и, поглаживая нежно-розовые соски, попросила умыться» (Носов Е. Варька // Там же: 232).

Ср. намек на этот же стиль далее в ЗБ: «Бородкин-младший Виктор Ильич, никого не смущаясь, влез на колесо и поцеловал теплую щеку бочкотары» (стр. 66–67; курсив наш. – Ю.Щ.).

И наконец тронулись. Жутко прогрохотали через весь райцентр: мимо агрономского дома, возле которого лицом к стене стояла маленькая фигурка с широкими, трясущимися от рыданий плечами; мимо Дома культуры, с крыльца которого салютовал отъезжающим мужской актив; мимо моченкинского дома, не подозреваюшего о карающем Алименте; мимо вальяжно-лукавой Симы на пылающем фоне мандариновой настойки; мимо палисадника с георгинами, за которыми любовно хмурил брови на родственный грузовик старший Телескопов, – и вот выехали в поля (стр. 14–15). – В повествовании о путешествии, как правило, подробно и с некой торжественностью описывается сам момент отправления в путь. В частности, довольно известен мотив выезда из города, во время которого путешественники проезжают мимо ряда мест и персонажей, репрезентирущих их прежнюю жизнь в этом городе. Последние дефилируют перед отъезжающими неким прощальным парадом. В «Докторе Живаго» Б.Л. Пастернака заглавный герой сходным образом покидает город Юрятин (книга II, часть 14, глава 5):

Они выехали из города утром серого зимнего дня <…> Часто попадались знакомые <…> На всем скаку нагнали шедшего по улице Самдевятова, пролетели мимо и не оглянулись <…> В другом месте таким же образом, не здороваясь, обогнали Комаровского <…> Глафира Тунцева прокричала через всю улицу с противоположного тротуара: – А говорили, вы вчера уехали <…> Ради Симы попробовали задержаться на горке <…> Наконец, выехали из города.

Аналогичным образом построен в «Двенадцати стульях» Ильфа и Петрова отъезд Бендера и Воробьянинова из Старгорода в Москву (часть I, глава XIV; курсивом выделены текстуальные сходства с ЗБ):

Ехать пришлось через весь город на извозчике. На Кооперативной они увидели Полесова, бежавшего по тротуару <….> За ним гнался дворник <…> Заворачивая за угол, концессионеры успели заметить, что дворник настиг Виктора Михайловича и принялся его дубасить.

В ранней редакции романа отъезжающим встречается еще один персонаж старгородских глав – архивариус Коробейников, везущий на кладбище свою столетнюю бабушку. После этого, проезжая над городом на поезде, они видят заведующего домом собеса Альхена и Пашу Эмильевича, везущих на толкучку казенное имущество.

Плачущая фигурка школьника Курочкина – мотив типа «экипаж и пешеход», когда кто-то уносится в манящую даль, а другой грустно смотрит ему вслед с обочины дороги (см. Вводную заметку, стр. 26).

…ну кто-то плечом надавил на буфет сопли-вопли я говорит вас в колонию направлю а кому охота <…> ялик перевернули а старик говорит я на вас акт составлю <…> младший лейтенант всех переписал чудохам говорит вышлю а нам на кой фиг такая самодеятельность… (стр. 15). – Первые примеры формулы, по которой строятся все отношения Володи Телескопова с начальством. Как известно, он бездумно «летает» по свету, не задерживаясь подолгу на одном месте, ибо за недисциплинированность и глупые шалости Володю и его товарищей быстро отовсюду выгоняют, подвергая административным наказаниям или грозя таковыми. Большинство Володиных выходок происходят на людях, в порядке веселого времяпровождения, под влиянием вина и «за компанию» с такими же, как он, непутевыми друзьями. Почти каждый эпизод кончается вмешательством дисциплинирующей фигуры, характерно называемой либо просто «стариком», как в данном месте, либо по фамилии плюс имя-отчество (в этом порядке), без уточнения должности – черта, призванная указывать на инфантилизм Телескопова и его друзей, для которых эти фигуры идентичны, играя во всех этих случаях одну и ту же роль «взрослого, наводящего порядок».

Напомним все такие моменты в порядке их появления в повести:

(1) «Директор-падло» приказывает Володе явиться на завод, отправляет в вытрезвитель (стр. 6).

(2) Над отношениями Володи с Серафимой все время нависает тень вероятного ареста Володи на 15 суток (стр. 14, 26, 56).

(3) Комментируемая цитата.

(4) В 1-м сне Володи его знакомый футболист Бобан арестован «Иван Сергеичем» на 15 суток за неумелую игру (стр. 21).

(5) По возвращении из Халигалии «Помпезов Евгений Сергеевич» списывает Володю с корабля за «контакты» с халигалийскими девушками (стр. 31).

(6) Во 2-м сне Володи он ведет себя вызывающе на празднике Серафимы, и его увозит дружина по охране порядка (стр. 32–33).

(7) «Бушканец Нина Николаевна» выгоняет Володю из киноэкспедиции за пьянку и дебош в исторических костюмах из реквизита (стр. 39).

(8) В 3-м сне Володи он и Андрюша под звуки «оркестра 46-го отделения милиции» превращаются из зрителей ипподрома в скаковых лошадей (стр. 50–51).

(9) В г. Гусятине братья Бородкины сажают его под стражу за хулиганский «срыв шахматного турнира на первенство парка культуры», грозя дать 15 суток исправительных работ (стр. 57, 65, 67).

К этому ряду надо добавить и выходку Володиного приятеля Гришки Офштейна, вырвавшего перо у павлина в мурманском зоопарке, о последствиях чего легко догадаться, хотя Володя о них не упоминает (стр. 31). Здесь эта «архетипическая» ситуация Володиной судьбы, о которой мы до сих пор знали только из рассказов, разговоров и снов, реализуется наконец въявь и служит переломным моментом повести. Традиционный акт падения Володи парадоксально ведет к рождению нового мира – под благодетельной эгидой бочкотары расцветают умиление и любовь, персонажи повести примиряются, прощают друг друга, чувствуют готовность «отрешиться и воспарить».

Рассматриваемый пассаж – первый из телескоповских монологов, где речь мчится вперед сплошным эмоциональным потоком без знаков препинания, деление на предложения отсутствует, нарратив перемежается с междометиями, восклицаниями и обрывками диалога, темы сменяют друг друга асссоциативно… Другой образец, для сравнения:

В то лето Вадюха я ассистентом работал в кинокартине Вечно пылающий юго-запад законная кинокартина из заграничной жизни приехали озеро голубое горы белые мама родная завод стоит шампанское качает на экспорт аппетитный запах все бухие посудницы в столовке не поверишь поют рвань всякая шампанским полуфабрикатом прохлаждается взяли с Вовиком Дьяченко кителя из реквизита ментели головные уборы отвалили по-французски разговариваем гули-мули…

(стр. 39)

Довольно вероятной моделью представляется «поток сознания» Молли Блум, занимающий последние сорок страниц «Улисса» Дж. Джойса. Ср. отрывок:

…no thats no way for him has he no manners nor no refinement nor no nothing in his nature slapping us behind like that on my bottom because I didnt call him Hugh the ignoramus that doesnt know poetry from a cabbage thats what you get for not keeping them in their proper place pulling off his shoes and trousers there on the chair before me so barefaced without even asking permission…

(Joyce 1968: 697; Джойс 1993: 543–544)

[…нет с тем это безнадежно у него никаких манер никакой утонченности вообще ничего нет в его натуре способен только хлопать по заду за то что я его не называла Хью невежа которому что стихи что кочан капусты вот что выходит если ты их сразу не поставишь на место стягивает с себя ботинки раскладывает штаны на стуле перед моими глазами совершенно нахально даже не спросив разрешения…]

Старик Моченкин писал заявление <…> на Вадима Афанасьевича за оптовые перевозки приусадебного варенья (стр. 16). – Имеется в виду варенье из плодов или ягод, выращенных частным лицом на своем «приусадебном участке». Приусадебный участок – в СССР «форма индивидуального землепользования граждан» (БСЭ), строго ограниченный законом вид частного хозяйства. Власти косо и настороженно смотрели на этот робкий вид частной собственности, на чем и играет старик Моченкин в своих инсинуациях.

«В ее глаза вникая долгим взором» (стр. 16). – Неточная цитата из стихотворения М.Ю. Лермонтова «Нет, не тебя так пылко я люблю…» (1841) (в источнике – «В твои глаза вникая долгим взором»). Положено на музыку многими композиторами; наиболее известен романс А. Шишкина в исполнении Надежды Обуховой.

Если узнаю, что друг влюблен, а я на его пути, уйду с дороги, такой закон – третий должен уйти… (стр. 16). – Глеб поет «Песню о друге» (музыка А. Петрова, слова друга и соавтора Аксенова Г. Поженяна) из кинокартины «Путь к причалу» (1962), рисующей будничную жизнь рыбаков Арктики.

Даже старик Моченкин, покопавшись в портфеле, вынул сушку (стр. 22). – Сушка старика Моченкина – черточка сервировки чая в кабинетах партийных функционеров. В романе Аксенова «Ожог» так называемый Главный Жрец (в чьей фигуре отражен секретарь ЦК, председатель Идеологической комиссии Л. Ф. Ильичев) предлагает писателю Пантелею «пригубить нашего марксистского чайку». «Появляется круто заваренный чай с протокольными ломтиками лимона и блюдо с сушками: чего мол лучше – сиди, грызи!» (Аксенов 1994: 155). Это – подлинная деталь из того периода, когда хрущевское руководство с большой силой принялось промывать мозги творческой интеллигенции (наиболее яркий, можно сказать, легендарный эпизод этой кампании – встречи Хрущева и других членов Политбюро с деятелями литературы и искусства в марте 1963 года). Вызвав Аксенова для разговора о публикации одного из его ранних произведений, Ильичев угощал писателя чаем с сушками (рассказано Аксеновым).

Это что, даже не смешно, – сказал Володя Телескопов. – Помню, в Усть-Касимовском карьере генераторный трактор загремел с верхнего профиля. Четыре самосвала в лепешку. Танками растаскивали… (стр. 22). – Для Володиных воспоминаний характерна густая погруженность в спецтерминологию (здесь – техническую) в сочетании с ее интенсивной эмоциональной окрашенностью (примерно как в речи моряка в чеховской «Свадьбе»). Специальные и бюрократические термины вплетаются в его речь органично и непринужденно, употребляясь в тех же разговорных формах, что и обычные слова – например, в повелительном наклонении: «Э, нет, <…> ты мне сначала тарифную сетку скалькулируй» (стр. 20). Эти особенности Володиной речи отражают его инсайдерское положение в жизненных ситуациях, безотчетную апроприацию им соответствующих реалий и имен, иными словами – его непосредственное, неанализирующее, неотделимое участие в потоке жизни. Эта же черта проявляется, например, в Володиной манере вспоминать своих прежних начальников по имени-отчеству, без уточнения должности: «Иван Сергеич», «Помпезов Евгений Сергеевич», «Бушканец Нина Николаевна», «Семен Борисович» и т. п. (стр. 21, 31, 39, 45).

Обратим внимание на танки – здесь проявляется характерная манера повышать значимость рассказываемого вкраплением элементов из «престижных» сфер, с которыми рядовой человек, кроме специальных случаев, обычно не соприкасается («На нашем заводе была авария, Каганович приезжал»).

Это что, даже не смешно – вероятная перекличка с мотивами Глеба Шустикова («Абсолютно не смешно» в 3-м сне Глеба – стр. 50).

Помню, в 1964 году в Пуэрто, это маленький нефтяной порт в <…> одной южноамериканской стране <…> Если бы не находчивость Мигеля Маринадо, сорокатрехлетнего смазчика, дочь которого… (стр. 22). – Мышление Дрожжинина имеет искусственный, книжный характер. Журналистские клише «маленький нефтяной порт», «сорокатрехлетний смазчик» показывают, что о своей любимой Халигалии Вадим Афанасьевич думает и говорит штампами, как бы прямо взятыми из очерков, рассказов, корреспонденций, фильмов, кинохроники о тянущихся к СССР народах «развивающихся стран». На основе этих фикций строятся и его личные отношения с Халигалией. Когда Вадим вникает в жизнь «простых халигалийцев» вроде смазчика Маринадо, делает своими собственными их дела, взаимные отношения и повседневные заботы, переписывается с ними, он тем самым и в своей собственной жизни пытается разыгрывать сценарии, почерпнутые из сентиментальной журналистики на темы «третьего мира». Для стиля последней характерны теплые интимные черточки из жизни простых людей, в поте лица зарабатывающих пропитание для своей семьи. Другой пример этих мотивов Дрожжинина см. в примечании к стр. 8. Для сравнения отметим сходные тона в очерках советских писателей о поездках в Чили, Кению, на Кубу:

<…> простой рабочий <…> вот этот сухонький, неопределенного возраста, почти в лохмотьях, может заработать в день в лучшем случае полторы тысячи песо. А у него жена и трое ребятишек;

( Алигер М. Чилийское лето // Новый мир. 1965. № 2. С. 164, 170, 172, 177)

<…> [Хозяйка] – мать четырех дочек, из которых старшей тринадцать лет, а младшей полтора года;

<…> У депутата – дочь-школьница и сын, который нынче должен поступать на медицинский факультет. Очень трудные экзамены – тревожится мать, – как бы не провалился <…>;

<…> С нами гуляет <…> жена [хирурга-коммуниста] Саморано, она провела тревожную ночь – захворала девятилетняя дочка, Ла Химена, что-то видимо съела, животик болел, рвота, температура… Сегодня, слава богу, ей с утра получше.

Мванги целый год ждал очереди – наконец, получил в рассрочку двадцать три акра земли. <…> Он уже посадил горошек, картофель, капусту. Горошек взошел. <…> Это первые всходы на свободной земле. Рассаду Мванги покупает хорошую.

( Шапошникова В. Великие разломы Кении (Из путевого блокнота) // Москва. 1965. № 2. С. 182)

Мужа Маргариты нет, он на работе, он монтажник на радиозаводе. Теперь он стал мастером <…> Семья большая – бабушка, тетя, двое сыновей, дочь, внуки.

( Гранин Д. Остров молодых // Новый мир. 1962. № 6. С. 203–204)

А вот у нас однажды, – сказал Шустиков Глеб, – лопнул гидравлический котел на камбузе. Казалось бы, пустяк, а звону было на весь гвардейский экипаж. Честное слово, товарищи, думали, началось (стр. 22). – Звону на весь гвардейский экипаж – из фонда армейско-флотских пословиц, которыми так обильно пользуется Глеб. Под «началось» Глеб подразумевает начало ядерного конфликта – событие, о ежеминутной возможности которого не переставала напоминать служащим армии и флота их военно-политическая индоктринация даже в самые голубые периоды официальных «оттепелей», «мирных сосуществований», «встреч в верхах» и «разрядок». В ее духе и выдержан этот намек Глеба, как и все остальные его высказывания. В данном случае характерна своеобразная полуконспиративная недоговоренность, предполагающая у адресатов Глеба (ср. шустиковское «товарищи») общность понимания политических реальностей и того, о чем можно и о чем не следует говорить вслух, – понимания вполне однозначного для советских людей, хотя в силу речевого этикета и не высказываемого прямо.

…сгорел ликбез, МОПР и Осоавиахим, и получился вредительский акт (стр. 22). – В воспоминаниях старика Моченкина пародийно собраны сокращения, бывшие в ходу в дни его молодости. Ликбез – пункт по ликвидации безграмотности. МОПР – Международная организация помощи борцам революции, чьей целью была защита «узников капитала» в буржуазных странах. Осоавиахим – Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству (существовало в 1927–1948 годах). Ср. другое типичное для той же эпохи сокращение – «Пальтомоченкинстрой» – во 2-м сне Моченкина (стр. 35).

«Получился вредительский акт» звучит почти оксюмороном, поскольку глагол «получился» означает непредвиденный, неожиданный результат («вот что получилось»), тогда как «вредительский акт» есть нечто преднамеренное, заранее подготовленное.

Умело борется за жизнь… (стр. 23). – Каждый из путешественников по-своему оценивает виртуозный пилотаж Вани Кулаченко. Умело бороться за… – штамп военно-педагогического языка при описании различных боевых ситуаций, в том числе означающих разрушение и гибель. О последних говорится не только в чисто профессиональных и технических, но и в неких бодрых, позитивных терминах, примером чего могут служить деловитые инструкции населению на случай прямого попадания атомной бомбы. Смерти в этом дискурсе не существует, а понятие «жизнь» сводится к нарочито техническому значению, иллюстрацией которого является данная реплика моряка Глеба Шустикова. Советская атеистическая философия, отбрасывая метафизические и «упадочные» направления мысли, поощряла оптимистически-утилитарный взгляд на жизнь как на важнейшую и посюстороннюю по своей природе ценность, которой следует дорожить и «умело» оперировать ради пользы человечества. Ср. знаменитое высказывание Николая Островского: «Самое дорогое у человека – это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…» и т. д. Как известно, умирающий В.И. Ленин просил читать себе рассказ Джека Лондона «Любовь к жизни».

В пародийной повести «Мой дедушка – памятник» ту же философию, что Глеб Шустиков, выражает образцовый пионер Геннадий Стратофонтов – одно из многих воплощений аксеновского «советского сверхчеловека», натренированного во всех мыслимых практических, интеллектуальных и спортивных областях. На вопрос о том, как ему это удается, школьник отвечает: «Воля к жизни» (Аксенов 1972: 151).

Бодро-позитивная редактура военного текста, приглушающая любые упоминания о жертвах, разрушениях и т. п., строго говоря, не является лишь советской чертой, но в тех или иных формах обязательна для военного стиля любой страны. См. сатирический словарик американских военных эвфемизмов (вроде «обслужить цель» = разбомбить, «мягкие мишени» = люди и т. п.; см.: Beard, Сerf 1992: 128–129). Отечественный вариант этой установки, приправленный советской политической риторикой, определяет всю речь Глеба Шустикова. Ср. также в его 3-м сне: «Умело борется за победу, вызывает законное уважение, хорошую зависть» (стр. 48).

А мне за него почему-то страшно, – сказала Ирина Валентиновна (стр. 23). – Реакция Селезневой отражает характер этой героини, живущей в постоянном пугливо-радостном ожидании чего-то необычного, таинственного, романтического. Малейшее событие в окружающей жизни способно вызвать в Ирине всплеск экзальтированных фантазий, вдохновить ее на восторженные излияния о себе, своем «женском» существе и т. д. Вид старика с нарывом на пальце вызывает в ней образ Муция Сцеволы (стр. 42), встреча со Степанидой Ефимовной – желание посвятить свою жизнь Науке (стр. 37); см. также ее поведение в эпизоде с братьями Бородкиными (стр. 63, 65).

Достукался Кулаченко, добезобразничался, – резюмировал старик Моченкин (стр. 23). – Во фразе Моченкина, отражающей его кляузничество и недоброжелательство, слышна реминисценция из «Золотого теленка» Ильфа и Петрова, где коммунальные соседи полярного летчика Севрюгова по-разному – и почти все неодобрительно – комментируют его геройские приключения во льдах. В частности, живущая на антресолях ничья бабушка, имени-фамилии которой никто не знает, бормочет: «Долетался, желтоглазый» (глава 13). Для обывателей российского захолустья были издавна характерны неприязнь и недоверие к авиации (ср. знаменитое изречение дворника – «От хорошей жизни не полетишь» – у И.Ф. Горбунова), вплоть до мечтаний о применении к авиаторам полицейских мер, включая телесные наказания (см. об этом: Щеглов 1995: 478–479).

Он вспомнил, как третьего дня ходил в окрестностях райцентра, считал копны, чтобы никто не проворовался, а Ванька Кулаченко с бреющего полета фигу ему показал (стр. 23). – Здесь, как и в других местах, Моченкин обнаруживает соприродность с другим добровольным «виджиланте» русской литературы – унтером Пришибеевым из одноименного чеховского рассказа, Тот, как известно, обходит деревню, записывая «которые крестьяне сидят с огнем», кто с кем живет «в развратном беззаконии» и т. п. Ср.: «Старик Моченкин писал заявление на Симу за затоваривание бочкотары, на Володю Телескопова за связь с Симой, на Вадима Афанасьевича за оптовые перевозки приусадебного варенья…» и т. д. (стр. 16). Как и чеховский унтер, Моченкин верит в мудрость прошлого миропорядка, гордится своей принадлежностью к нему и черпает в этом уверенность в собственном превосходстве над «нынешними».

Где начинается авиация, там кончается порядок (стр. 24). – Из профессиональных (для «внутреннего употребления») словечек, афоризмов военнослужащих, которыми Шустиков часто пользуется в своей речи. «Авиация» здесь не общеязыковое слово (как мог бы употребить его Дрожжинин или кто-либо другой), но военный термин: «авиация» в ряду оппозиций «флот», «пехота», «артиллерия» и т. д.

Еще полетаешь, Ваня, на своей керосинке (стр. 24). – Володина характеристика старенького самолета, очевидно, входит в одно гнездо метафор с «примусом на колесах», как называли в 1920-е годы – на заре советского автомобилизма – ветхую, собранную из разрозненных частей машину. Встречалось нам и прозвище «керосинка» в применении к старому аэроплану.

Сначала вынимаем из кювета наш механизм, а потом берем на буксир машину незадачливого, хе-хе, ха-ха, авиатора (стр. 24). – Посмеиваясь над потерпевшим аварию соперником, Глеб пользуется интонациями и ироническими эпитетами («незадачливого», можно было бы также сказать «горе-авиатора»), типичными для проработочных фельетонов.

Между прочим, товарищи <…> Где-то по большому счету мы поступили бесчеловечно по отношению к бочкотаре (стр. 24). – Вадим Афанасьевич употребляет интеллигентское выражение 1960-х годов, о котором вспоминает вдова писателя Ю.В. Трифонова: «“Да ладно, где-то мне это даже нравится”, – [говорил Трифонов]. <…> Тогда было модно говорить “где-то это даже интересно”, “где-то это полезно”, вот он и иронизировал» (Трифонов 2000: 287; курсив наш. – Ю.Щ.).

По большому счету – известный оборот того патетико-сентиментального и «проникновенного» стиля, на который особенно падок Дрожжинин, этот середнячок-международник, пронизанный позднесоветскими мифологемами – о человечности социализма, о дружбе и солидарности народов, о братстве простых людей всего мира, борьбе прогрессивных сил с реакционными и т. п. Ср. такие его фразы: «Человек остается жить в своих делах», «Ну, а вы-то, <…> что вы готовите моей стране?» (стр. 45, 52).

Зажглась мышкинская гордость – неоновая надпись «Книжный коллектор» (стр. 25). – Ср. в повести Аксенова «Апельсины из Марокко»: «Я вышел из-за угла и пошел в сторону фосфатогорского Бродвея, где светились четыре наших знаменитых неоновых вывески – “Гастроном”, “Кино”, “Ресторан”, “Книги” – предметы нашей всеобщей гордости. Городишко у нас гонористый, из кожи вон лезет, чтобы все было, как у больших. Даже есть такси – семь машин» (Аксенов 1964: 139–140).

Не грусти и не печаль бровей <…> Пусть струится над твоей избушкой тот вечерний несказанный свет (стр. 25–26). – Из двух стихотворений Есенина: «До свиданья, друг мой, до свиданья…» (1925) и «Письмо матери» (1924).

Сима помнишь войдем с тобою в ресторана зал нальем вина в искрящийся бокал нам будет петь о счастье саксофон… (стр. 26). – Штампы этого модного перед войной томно-завывающего, слащаво-выспреннего, курортно-ресторанного стиля появляются и в других письмах Телескопова, употребляющего их как мелкую разменную монету в своих ухаживаниях за девушками: «Сима, помнишь Сочи те дни и ночи священной клятвы вдохновенные слова…», «Сильвия, помнишь ту волшебную южную ночь, когда мы… Замнем для ясности» (стр. 56; «замнем для ясности» – штамп советского cockney-стиля). Их немало в песнях Петра Лещенко и Вадима Козина, танго Оскара Строка и других классиков позднего русского романса, а также у множества безымянных подражателей. Ср.: «Встретились мы в баре ресторана, / Как знакомы мне твои черты. / Помнишь ли меня, моя Татьяна <…> Татьяна, помнишь дни золотые, / Кусты сирени и луну в тиши аллей…» («Татьяна», слова и музыка М. Марьяновского; исп. П. Лещенко). «Помнишь эту встречу с тобой / В прекрасном теплом апреле…» («Мое последнее танго», музыка О. Строка; исп. П. Лещенко) и т. п. В автобиографическом рассказе «На площади и за рекой» (1966) аксеновский повествователь ностальгически вспоминает увлечение этими напевами в годы его детства:

От того блаженного времени, от золотого века «до войны», сохранилась у нас патефонная пластинка, морская раковина и фотоснимок с пальмами и надписью «Привет из Алупки». Пластинка пела: «Ты помнишь наши встречи и вечер голубой, взволнованные речи, любимый мой, родной…», а на обороте: «Сашка, ты помнишь наши встречи, весенний вечер на берегу…. бульвар в цвету… как много в жизни сказки… как незаметно бегут года…» Пластинка пела молча, в памяти, ибо патефон давно уплыл на барахолку…

(Юность. 1966. № 5. С. 41)

Романтика <…> изворотливая, как тать, как росомаха, подстерегающая каждый наш неверный шаг… (стр. 26). – Ср. стихи Пастернака: «И крадущейся росомахой / Подсматривает с ветвей» («Иней», 1941).

Романтика, ойкнув, бухнулась внезапно в папоротники, заголосила дивертисмент. <…> Романтика, печально воя, уже сидела над ними на суку гигантским глухарем (стр. 27). – Романтика – наряду с грандиозными Наукой, Лженаукой, Характеристикой, Химией, Физикой и т. п. – одна из символических фигур, в духе антично-ренессансно-барочных персонификаций, с которыми приходится единоборствовать героям ЗБ. В основном они являются героям во сне, но, как видим, иногда и наяву.

Романтика – своеобразное полуофициозное понятие из арсенала «социализма с человеческим лицом», получившее распространение в годы, впоследствии окрещенные «эпохой застоя». Пропаганда Романтики имела своей целью подновление опустошенных идеологических лозунгов и поощрение – под должным партийным надзором – духовных и идеалистических мотивов, которые могли бы противостоять распространению в обществе равнодушия и цинично-материалистических настроений, способствовать трудовому подъему среди молодежи – в особенности в освоении дальних районов страны, «целинно-залежных земель» и т. п. При этом, в заметном расхождении с суровыми, жертвенно-аскетическими идеалами первых пятилеток («Не переводя дыхания», «Время, вперед!» и др.), для агитационных кампаний 1950-х годов характерен дух авантюрности, индивидуального героизма, бодрости, романтического проникновения в неизведанные просторы вселенной. Мрачный пафос индустрии и машины, характерный для ранних лет, заменен устремленностью к природе, братское слияние с которой отныне мыслится как неотъемлемая часть движения в светлое будущее.

Открыто ориентируясь на литературу, создатели стиля «Романтика» черпали вдохновение в приключенческих книгах гимназических лет, равно как и в недавних эпических легендах о революции и Гражданской войне; с начала 1960-х годов подключились сюда и мотивы космических полетов. Авторы прозы, стихов, песен, кинофильмов наперебой призывали молодежь быть этакими вдохновенными чудаками-энтузиастами, бескорыстными «романтиками» и «фантазерами». Со страниц песенников и поэтических сборников тех лет, как из рога изобилия, сыпется многошумная бутафория романтики: «сказки», «чудеса» и «волшебники», «бригантины» и «каравеллы», «Робинзоны», «менестрели» и «барды», «рюкзаки» и «палатки» геологов; звучат призывы и обещания «не знать покоя», «идти навстречу грозам», искать «счастья трудных дорог», «спешить к новым приключениям», «ехать за туманом и за запахом тайги», «пройти по далеким земным параллелям», слушать «дальних миров позывные» и оставить свои следы «на пыльных тропинках далеких планет». Эти характерные приметы того, что можно назвать «стилем “Романтика”», безошибочно узнаваемы даже в тех текстах эпохи, где само слово не упоминается:

Искусственность пафоса «романтики» была ощутима для любого культурно чуткого человека; само понятие скоро перешло в область иронии. «Украл, выпил, в тюрьму. Романтика!» – говорит один из героев фильма «Джентльмены удачи» (сценарий Г. Данелии, В. Токаревой, 1971). В повести И. Грековой «Кафедра» (1977) студенты едут летом работать в тайгу: «По вечерам жгли костры, бацали на гитаре, пели песни про романтику. Но, сказать по правде, никакой романтики не было. Какая тут романтика – комары» (Грекова 1983: 32–33). Что культ романтики насаждался, можно сказать, в административном порядке, было ясно даже детям, как это видно из разговора Глеба Шустикова со школьниками, совершающими велопробег под типичным названием «Знаешь ли ты свой край»:

<…> Вперед, говорит, в погоню за этой…

(стр. 47)

– За кем, за кем в погоню? – вкрадчиво спросил Глеб <…>

– За романтикой, не знаете, что ли, – буркнул удивительный семиклассник…

«Хитрая лесная ведьма с лисьим пушистым телом», «коза», неустанно преследующая Глеба и Ирину, то оборачиваясь глухарем на дереве, то «маскируясь под обыкновенного культработника», то пыля на дамском велосипеде (стр. 26, 27, 46, 47), аксеновская Романтика воплощает многоликость этого направления официозной культуры, успевшего за сравнительно короткий период облечься в большое разнообразие форм. В этом она напоминает такие негативные абстракции ХХ века, также наделяемые широким спектром конкретных применений, как «быт» (враг номер один в поэтической мифологии Маяковского) или «пошлость» (применительно к миру Гоголя, например в книге Набокова о нем). Наряду с Характеристикой деда Моченкина, Романтика, преследующая учительницу и моряка, имеет прецедент в лице Горя-Злочастия из одноименной древнерусской повести (см. примечания к 3-му сну Моченкина).

Почему же Романтика столь настойчиво привязывается к Ирине и Глебу? Видимо, именно в этих образцовых советских молодых людях чует она свою законную добычу. Из всех персонажей эти двое (и особенно Ирина, чья голова почти беспрерывно шумит от невнятной, но чудесной музыки) обнаруживают наибольшую податливость к соблазнам Романтики и к советским оптимистическим банальностям. Ср.: «Ветер дальних дорог совсем ее не страшил, скорее вдохновлял» (об Ирине, стр. 14); «Готов ли ты посвятить себя науке, молодой, красивый Глеб, отдать ей себя до конца, без остатка?» (Ирина, стр. 49). «Пусть сопутствует вам счастье трудных дорог» (Глеб, стр. 47).

Первые свидания, первые лобзания, юность комсомольскую никак не позабыть… (стр. 27). – Неточная цитата из песни «Где ты, утро раннее» (слова А. Жарова; исп. С. Лемешев), типичной для стиля «Романтика»: «Где ты, утро раннее, светлые мечтания… / Юность комсомольскую вовек не позабыть. / Первое свидание, встреча и прощание, / Спеть бы песню грустную, – да некогда грустить!».

Характерно сопряжение старинных романсовых штампов («первые свидания», «первые лобзания») с мотивом «комсомольской юности», популярным в советской поэзии и массовой песне. Воспоминания юности соединялись с воспоминаниями о героических годах революции и Гражданской войны, взаимно окрашиваясь ностальгическим лиризмом. Эта любовно-революционная ретроспектива зародилась в советской культуре (кино, песни, стихи, проза, изобразительные искусства) довольно давно, еще в довоенные годы. Вспомним такие знаменитые песни 1930-х годов, как «Тучи над городом стали…», «Дан приказ ему на запад…», а еще раньше – «Там, вдали за рекой…»; повесть А.Н. Толстого «Гадюка» (1928) и многое другое. Но особенного расцвета этот умиленный и романтический настрой в отношении революционной эпохи достиг в годы «социализма с человеческим лицом», когда начинался творческий путь автора ЗБ.

Тронутые ласковым загаром руки обнаженные твои… (стр. 27). – Из популярной песни «Если любишь – найди» (слова Л. Ошанина; исп. Л. Утесов): «И ночами снятся мне недаром / Холодок оставленной скамьи, / Тронутые ласковым загаром / Руки обнаженные твои…».

…Аркадий Помидоров уступил эту историческую английскую трубку своему соседу, то есть Вадиму Афанасьевичу, но, конечно, по-дружески, за цену чисто символическую, за два рубля восемьдесят семь копеек (стр. 28). – 2 руб. 87 коп. – в течение многих лет цена пол-литровой бутылки водки, цифра, известная всему населению СССР.

Вадим Афанасьевич <…> сторожил бочкотару, уютно свернувшуюся под его пледом «мохер» (стр. 29). – Мохер (mohair) – модная в 1960-е годы импортная шерсть ангорской козы, из которой выделывались платки и свитеры.

Да, если бы не проклятая Хунта, давно бы уже Вадим Афанасьевич съездил в Халигалию за невестой… (стр. 29). – Созвучие с пушкинским: «Был я, дети, моложе, в Польшу съездил я тоже, / И оттуда привез себе женку» («Будрыс и его сыновья», 1833).

Йе-йе-йе, хали-гали! / Йе-йе-йе, самогон… (стр. 29). – Первая строка восходит к американской песне (от ее названия, «Hully Gully», произведен и топоним «Халигалия»; см.: Wilkinson, Yastremski 1985: 97), остальное – к деревенскому «самогонному фольклору». Ср. вариант этой песни в рассказе А. Макарова «Дома», где подвыпивший дед поет:

Отлично, Вадим, – похвалил Телескопов. – Вот с тобой я бы пошел в разведку (стр. 30). – Выражение «С таким-то можно пойти в разведку» (в смысле «он надежный парень, на него можно положиться в опасной ситуации») представляет собой общераспространенное клише официально одобренной «романтики» хрущевско-брежневских времен. Повторялось во множестве песен, фильмов, статей, рассказов и стихов. У Аксенова в романе «Ожог» читаем: «Эх, Александр-Александр, нет, не пошел бы я с тобой в разведку» (Аксенов 1994: 164).

Это было единственное европейское судно, посетившее Халигалию за последние сорок лет, – прошептал Вадим Афанасьевич (стр. 30). – Реплика Дрожжинина в ответ на рассказы Володи о своем плавании на судне «Баскунчак» напоминает стиль приключенческих и научно-фантастических книг для детей в духе Майн Рида и Жюля Верна. В известной книге Н.К. Чуковского «Водители фрегатов» (которая, между прочим, упоминается в аксеновской повести «Мой дедушка – памятник» как одна из любимых книг ее героя-пионера) читаем: «Тасмания <…> была открыта еще в начале XVII века голландским путешественником Тасманом, но с тех пор ни одно европейское судно не посетило ее, кроме “Отваги”…». В другой главе капитан Дюмон-Дюрвиль разыскивает исчезнувшую экспедицию Лаперуза. До него искать Лаперуза уже пытались другие, в том числе адмирал д’Антркасто. На одном из островов старик рассказывает капитану о кораблях белых людей, которые много лет назад прошли мимо острова и не остановились: «“Это был д’Антркасто”, – прошептал Дюмон-Дюрвиль». И далее, по возвращении Дюмон-Дюрвиля в Европу:

– Как зовут нашего посла в Лиссабоне? – спросил [Дюмон-Дюрвиль] одного местного жителя, часто бывавшего во французском посольстве.

И получил ответ:

– Бартоломей Лессепс.

– Единственный спутник Лаперуза, оставшийся в живых! – вскричал Дюмон-Дюрвиль.

(Чуковский 1984: 77, 471, 473; курсив везде наш. – Ю.Щ.)

Данное повествовательное клише (можно назвать его «шоком узнавания по описанию») имеет различные вариации, например, вместо «прошептал» или «вскричал» может стоять «подумал», «решил», «понял» и т. п.: «“Это был Лаперуз”, – решил Дюмон-Дюрвиль». Встречается оно и в форме косвенной речи: «Крузенштерн сразу догадался, какой корабль островитяне видели с гор. Это безусловно была “Нева”…», «Крузенштерн понял, что речь идет об английском миссионере…» (Там же: 463, 242, 258). Сходные обороты нередки в «Человеке-амфибии» А.Р. Беляева: «“Это была она”, – подумал Кристо», «“Это про Гуттиэре”,– подумал Ихтиандр» и т п. (На то, что в некоторых пародиях-стилизациях ЗБ отражена советская научная фантастика (Г. Адамов, Беляев и т. п.), комментатору указал автор).

Помпезов Евгений Сергеевич выдал мне талоны на сертификаты… (стр. 31). – Сертификаты – реалия эпохи «оттепелей» и «разрядок»: талоны в «сертификатных рублях», выдававшиеся за работу, так или иначе связанную с заграницей. В закрытых магазинах «Березка» за них можно было приобретать иностранные товары, недоступные большинству советских людей.

Завязали дружбу на троих, потом повторили (стр. 31). – Смысл выражения: «распили втроем пол-литра водки». Трое случайно встретившихся людей вскладчину покупали в магазине бутылку и тут же распивали ее в подворотне, подъезде или ином уединенном месте.

…у нас с Сильвией почти что и не было ничего платонического, а если и бывало, то только когда теряли контроль над собой (стр. 31). – Выражение «терять контроль над собой» относится к сфере языковых суррогатов советской философии жизни. Жизнь, смерть, страсть, секс – все оценивается в рационалистических терминах, как полезное или вредное для общего дела. «Контроль над собой» в этом свете оказывается одним из важных позитивных качеств. Ср. линию Глеба Шустикова, для которого, как известно, категории самоконтроля, дисциплины, «внутренней собранности» играют первостепенную роль.

Зверье такого типа я люблю как братьев наших меньших, а также, Серафима, любите птиц – источник знаний! (стр. 31–32). – Одна из многих есенинских цитат Телескопова: «Счастлив тем, что целовал я женщин, / Мял цветы, валялся на траве, / И зверье, как братьев наших меньших, / Никогда не бил по голове» («Мы теперь уходим понемногу…», 1924). Поэтическая цитата слита с отзвуками агитпропа. Призыв любить птиц идет от дискурса о родной природе, о бережном отношении к ней, получившего особенное развитие в сентиментальной культуре позднесоветских оттепелей. Лозунг «Любите книгу – источник знания» можно было видеть в 1930–1950-х годах во множестве школ, библиотек и книжных магазинов.

Старик Моченкин дед Иван <…> во-первых, съел яичницу из десяти яиц; во-вторых, выпил браги чуть не четверть… (стр. 34). – Яичница из десяти и более яиц, сопровождаемая обилием самогона, – деталь из деревенской жизни, которую автор повести наблюдал во время своих поездок с отцом в село Покровское Ряжского района Рязанской области в 1960-х годов (рассказано Аксеновым).

…прослушал <…> концерт «Мадемуазель Нитуш» (стр. 34). – «Концертом» старик Моченкин называет популярную оперетту Эрве (Ф. Ронже, 1825–1892), с успехом шедшую в дореволюционных и советских театрах.

Кума Настасья <…> изредка с поклонами, с извинениями удалялась, когда молодежь под окнами гремела двугривенными (стр. 34). – Кума Настасья торгует самогоном. Ср. выше: «Ну и гада эта тетка Настя! Не поверишь, по двугривенному за стакан лупит» (стр. 29).

…корифей всех времен и народов – пирог со щукой (стр. 34). – Контаминация различных характеристик И.В. Сталина. В поздравлении советских ученых Сталину в связи с его 60-летием говорилось: «Академия наук [СССР] <…> шлет Вам, величайшему мыслителю нашего времени и корифею передовой науки, пламенный привет»; это парафраз слов самого Сталина о Ленине: «Корифей науки и величайший человек современности». Другой группой именований вождя было «величайший полководец (гений, революционер, садовод и т. п.) всех времен и народов». См.: Душенко 2002: 524.

…пропеченная гада, империалистический хищник (стр. 34). – Гада – просторечная форма женского рода от «гад». «Империалистический хищник» – один из эпитетов капиталистических стран в пропаганде времен холодной войны. Фраза органично сочетает махровую сталинистскую злобность Моченкина с его старческой жаждой гастрономических наслаждений.

Прошу к столу, товарищи! – пригласила счастливым голосом Ирина Валентиновна… (стр. 36). – Традиционное русское приглашение «прошу к столу» в сочетании с советским апеллятивом «товарищи» – элемент приторно-торжественного стиля поздней сталинской и послесталинской эпохи, передающего эйфорическую настроенность советских людей, их «морально-политическое единство» и счастье под солнцем социализма. Застольное ликование празднично одетых советских тружеников под открытым небом (типа «Праздник в совхозе») было популярной темой в соцреалистической живописи. Почти те же слова, что произносит Ирина, звучат на колхозной свадьбе в популярной музыкальной комедии Н.М. Дьяконова «Свадьба с приданым» (1949): «Василиса. Прошу к столу! Прошу к столу!.. Муравьев. За здоровье молодых, товарищи!» Эту фразу встречаем также в «Ожоге»: «Давайте-ка к столу, к столу, товарищи!» (Аксенов 1994: 460).

…дух бродяжный ты все реже реже… (стр. 39). – Очередная цитата из Есенина: «Дух бродяжий! ты все реже, реже / Расшевеливаешь пламень уст…» («Не жалею, не зову, не плачу…», 1921).

Ампутировать надо пальчик, ой-ей-ей, – участливо посоветовал Шустиков Глеб. – Человек пожилой и без пальца как-нибудь дотянет (стр. 41). – В совете Шустикова отражается утилитарная армейская философия: практицизм, экономия времени и средств, трезвость в расчете «life expectancy» и упрощенный подход к тонкостям такта и этикета, – хотя Глеб и применяет к старому человеку, как это принято в народе, вежливый эвфемизм «пожилой». Уменьшительное «пальчик» – видимо, элемент детской подкрашенности речевого стиля военнослужащих (см. ниже примечания к 1-му сну Глеба).

Скажи, Глеб, а ты смог бы, как Сцевола, сжечь все, чему поклонялся, и поклониться всему, что сжигал?.. (стр. 42). – Из стихов Михалевича, персонажа романа И.С. Тургенева «Дворянское гнездо» (1859): «Новым чувствам всем сердцем отдался, / Как ребенок, душою я стал: / И я сжег все, чему поклонялся, / Поклонился всему, что сжигал» (глава 25). Последние два стиха широко цитировались. Их источником является «История франков» Григория Турского (Ашукин, Ашукина 1986: 262).

Ирина смешивает цитату из Михалевича с рассказом о Муции Сцеволе («Левше»), римском воине, который, попав в плен к этрускам, положил на огонь правую руку, чтобы показать врагам свое бесстрашие (Тит Ливий).

Для людей с начальными познаниями типично переосмыслять случайно попавшие в их поле зрения культурные имена и понятия, неограниченно расширять их значение, превращать их в лейтмотивы своего мышления и ради придания миру связности сопрягать их друг с другом по произвольной ассоциации. (Принципом «чем меньше знаю, тем больше сравниваю» объясняется, как кажется, неубедительность многих из современных так называемых интертекстуальных сопоставлений в литературоведении.) Так, Ирина и Глеб делают случайно где-то встреченного Муция Сцеволу своим персональным героем и ничтоже сумняшеся ставят его в связь с другим понятием, подхваченным из советской риторики, – Наукой, которой они решают посвятить свою жизнь. Подобные неожиданные ассоциации из ограниченного набора понятий как часть процесса обучения – мотив, который мы во множестве находим в повести Л.И. Добычина «Город Эн» (1935). Среди прочего там показано, как для двух гимназистов, недавно прочитавших «Мертвые души», моделью «хорошего человека» и универсальной точкой отсчета на время становятся Чичиков и Манилов; целая полоса культурного развития этих подростков характеризуется тем, что они с большим энтузиазмом ставят все вновь встречаемое в связь с этими персонажами (см.: Щеглов 1993: 34–35; Щеглов 2012: 333–357).

…свившего себе уютное змеиное гнездо в наших лесах. <…> Надо развернуть повсеместно наглядную агитацию против пресмыкающихся животных, кусающих нам пальцы… (стр. 42). – 1-е лицо множественного числа («нам», т. е. советским людям), характерное для демагогических высказываний якобы от имени всего народа. Риторика типа «мы», «наше» (в оппозиции к чуждому «они», «их») хорошо знакома всем, жившим в советские годы. Весь текст Моченкина – образец стиля кляуз, доносов, разносных речей и статей того времени.

Шустиков Глеб предложил Ирине Валентиновне «побродить, помять в степях багряных лебеды»… (стр. 44). – Из стихотворения Есенина: «Не бродить, не мять в кустах багряных / Лебеды и не искать следа…» (1916). Фраза выдает продвинутую степень взаимной контаминации героев ЗБ: ведь цитаты из Есенина являются приметой персонального стиля Володи Телескопова.

«Красивая любовь украшает нашу жись передовой молодежью», – подумал [Моченкин] (стр. 44). – В корявом русском языке Моченкина ударение последнего слова падает на первый слог («мóлодежью»; так в журнальной публикации ЗБ – см.: Аксенов 1968: 54).

…вспомнил своего соперника-викария, знаменитого кузнечика из Гельвеции (стр. 44). – В журнальном тексте (Аксенов 1968: 54), а также в ряде последующих изданий [в том числе в цитируемом. – Прим. ред.] напечатано «кузнечника». Автор подтвердил, что это ошибка. И в самом деле, немного ниже читаем: «[Дрожжинин] думал <…> о всемирно знаменитом викарии, прыгающем по разным странам» (стр. 46).

Человек остается жить в своих делах, –глухо проговорил Вадим Афанасьевич в пику викарию (стр. 45). – Сентенция в духе насаждавшейся в ту эпоху бодрой, «жизнеутверждающей» философии жизни и смерти. Вспоминается широко известная в свое время пьеса С.И. Алешина «Все остается людям» (1959) – об умирающем академике (одноименный фильм с Николаем Черкасовым в главной роли – 1963). Стереотипы этого мировоззрения заметны также в линии Глеба Шустикова (см. примечание к стр. 23).

…химия-химия – вся мордеха синяя (стр. 45). – «Мордеха» стоит в ЗБ вместо нецензурного слова; фраза в целом существовала в послевоенном уличном фольклоре.

[Глеб] в преотличнейшем настроении поднялся на полынный холм к своей царице (стр. 47). – Свидания Глеба и Ирины происходят на возвышенном месте – пригорке, холме (см. также сцену с Романтикой, где Глеб стелет на бугре свой бушлат, стр. 26). Подъем, по Фрейду, – одно из «ритмических движений», входящих в символику полового акта в сновидениях.

Поэтический мотив вечернего любовного свидания на холме (возможно, с той же символикой) находим в начале «Тихого Дона» М.А. Шолохова (книга 1, часть 1):

Ребятишки <…> рассказывали, будто видели они, как Прокофий вечерами, когда вянут зори, на руках носил жену до Татарского, ажник, кургана. Сажал ее там на макушке кургана, спиной к источенному столетиями, ноздреватому камню, садился с ней рядом, и так подолгу глядели они в степь. Глядели до тех пор, пока истухала заря, а потом Прокофий кутал жену в зипун [ср. бушлат Глеба] и на руках относил домой.

Аналогичное ночное свидание на горе – в стихотворении Роберта Фроста «Жена Поля Баньяна» («Paul’s Wife», 1921):

Следы их привели на Катамаунт – / Его вершину видно отовсюду. / <…> / За милю, над вершинами деревьев / Они сидели в нише на горе, / И девушка светилась, как звезда, / А Поль был темен, словно тень ее…

(перевод А. Сергеева; Новый мир. 1965. № 12. С. 94).

…взволнованно ходили вы по комнате и что-то резкое в лицо бросали мне <…> вы говорили нам пора расстаться… (стр. 56). – Из «Письма к женщине» Есенина (1924): «Вы помните, / Вы все, конечно, помните, / Как я стоял, / Приблизившись к стене, / Взволнованно ходили вы по комнате / И что-то резкое / В лицо бросали мне. // Вы говорили: / Нам пора расстаться, / Что вас измучила / Моя шальная жизнь, / Что вам пора за дело приниматься, / А мой удел – / Катиться дальше, вниз».

Перерасхода бензина нету, потому что едем на нуле уж который день, и это, конечно, новаторский почин, сам удивляюсь (стр. 56). – Поездка приобретает все более зачарованный характер, теряя ориентацию во времени и пространстве. «Едем на нуле» – без бензина, с пустым баком. «Новаторский почин» – из лексикона советских средств информации и пропаганды. Означает инициативу коллектива или отдельного работника по повышению производительности труда, экономии материалов или горючего и т. д. О разного рода «починах» и «рационализаторских предложениях» пресса, радио и телевидение сообщали едва ли не ежедневно; многие из них носили фиктивный характер и фабриковались самими работниками средств информации.

...о весна без конца и без края, без конца и без края мечта… (стр. 60). – Из стихотворения А.А. Блока (цикл «Заклятие огнем и мраком», 1907): «О, весна без конца и без краю – / Без конца и без краю мечта! / Узнаю тебя, жизнь! Принимаю! / И приветствую звоном щита!».

Я сверху-то все видел! Не имеете права в мудрую игру играть! (стр. 60). – Отзвук песни, упоминаемой также во сне пилота Вани Кулаченко (см. примечание к стр. 27). – Цитата не случайно употребляется вторично, так как хорошо выражает сказочно-мифическое отношение к пространству, типичное для аксеновской повести. В частности, в ЗБ нет разрыва между землей и воздушной (небесной) стихией: пилот Кулаченко с высоты двух тысяч метров ухаживает за Ириной, бросает ей букеты, с бреющего полета показывает фигу старику Моченкину (стр. 24, 38). Для его самолета-распылителя открыты весь околоземные и потусторонние сферы (см. его встречу с ангелами во сне). Мудрая игра – эпитет, подхваченный Володей из шахматного агитпропа.

…из-под [шляпы] свисала газета «Известия», защищая затылок и шею от солнца, мух и прочих вредных влияний (стр. 60). – «Вредные влияния», несомненно, имеют идеологический призвук и способствуют политизации образа Бородкина (см. ниже). Шутки такого образца – с пересечением политического и бытового терминов – всегда были характерны для советского юмора. Так, во времена продовольственных затруднений 1929–1931 годов острили: «масло, сахар и другие пережитки прошлого».

Десять ходов даю вам, дорогой товарищ, а на большее ты не рассчитывай (стр. 61). – Дорогой товарищ – обращение, принятое с 1920-х годов (отмечается как неологизм А.М. Селищевым в его известной книге 1928 года «Язык революционной эпохи» – см.: Селищев 1928: 127).

Цитируется «Девичья песня» («Не тревожь ты себя, не тревожь…», слова М. Исаковского; исп. К. Шульженко), кончающаяся словами: «А тебя об одном попрошу – / Понапрасну меня не испытывай, / Я на свадьбу тебя приглашу, / А на большее ты не рассчитывай».

Да, может, это Бородкин Виктор Ильич? (стр. 61). – К. Кустанович предполагает здесь намек на Ленина (Kustanovich 1992: 82). Подобный прием, когда персонажу игриво придаются одна-две черты реального и даже исторического лица, – кстати говоря, вовсе не обязывающие к дальнейшим параллелям и интерпретациям! – Аксенову не чужд (ср., например, его устное указание, что в «викарии из кантона Гельвеция» и в наезднике из 3-го сна Володи отразилась фигура Сартра).

Заметим, впрочем, и некоторые другие детали. Нарратор упоминает о том, что «в Гусятине, надо сказать, была своя особая шахматная теория» (стр. 61), и Бородкин, несомненно, один из ее создателей, как то видно из слов шахматистов: «Заманить его, Виктор Ильич, в раму, а потом дуплетом вашим отхлобыстать» (стр. 61). Чуть ниже (стр. 66–67) Виктор Ильич, чтобы поцеловать бочкотару, взбирается на колесо грузовика – не намек ли на хрестоматийный ленинский броневик? Кустанович усматривает элементы ленинского образа также в жилете и кепи пассажира экспресса 19.17 (Kustanovich 1992: 82).

Этап на Север, срока огромные… / Кого ни спросишь, у всех указ. – Взгляни, взгляни в лицо мое суровое. / Взгляни, быть может, в последний раз! (стр. 64) – Под «указом» подразумевались указы Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня и 10 августа 1940 года о прогулах и об устрожении ответственности за мелкие кражи и хулиганство, «пославшие в лагеря миллионы людей» (см.: Душенко 2002: 500).

Запертый в КПЗ (камеру предварительного заключения), Володя поет жестокий лагерный романс (полный текст в одном из его вариантов см.: Добряков 1997: 59). В автобиографической новелле Аксенова «Три шинели и Нос» (1996; действие происходит в 1956 году в Ленинграде в дни венгерского восстания) молодой герой, студент, вызывающе поет «Этап на Север…» в глаза стукачам и милиции. Некоторые другие строфы:

Глеб, это похоже на арию Каварадосси (стр. 64). – Ирина имеет в виду арию из оперы Дж. Пуччини «Тоска» (1900), которую поет приговоренный к смерти художник, заключенный в римском замке Св. Ангела. Ария Каварадосси появляется также в густо-аллегорическом Эпилоге первом пьесы Аксенова «Всегда в продаже» (1965). Там ее пытается исполнять Старое Радио – символ культуры, подавленной тоталитаризмом.

Тут словно лопнула струна, и звук, таинственный и прекрасный, печальным лебедем тихо поплыл в небеса (стр. 66). – Кульминационный момент ЗБ ознаменован цитатой из чеховского «Вишневого сада». Во втором акте, согласно авторской ремарке, «вдруг раздается отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный». Звук этот (повторяющийся и в финале пьесы) слышен всем героям, собравшимся в поле, и эмоционально их объединяет. Лирическое настроение в конце аксеновской повести сродни настроению комедии Чехова. Как и во втором акте пьесы, действие повести развертывается посреди «благодатных полей», в удалении от коррумпированной цивилизации. Героям ЗБ, слившимся в единую семью, предстоит расставание – как друг с другом, так и с символической бочкотарой, с которой они все сроднились, как чеховские герои со своей не менее многозначной усадьбой. Как и в чеховском последнем акте, в финале ЗБ происходит примирение «враждующих сторон» (Трофимова с Лопахиным, Моченкина с его спутниками).

Реминисценции из «Вишневого сада» сильны также в пьесе Аксенова «Цапля» (см. Вводную заметку, с. 6).

А яйцами можно, милок? – пискнула Степанида Ефимовна (стр. 66). – Шутка основана на литературной традиции, согласно которой допотопные старушки производят свои платежи натурой, обычно яйцами. В рассказе Тэффи «Взятка» (1913) такая старушка пытается подкупить судью, чтобы тот решил в ее пользу дело: «Яичек десяточек тебе принесла. И шито-крыто, и концы в воду, и никто не видал» (Тэффи 2000: 177).

Бородкин-младший, Виктор Ильич, никого не смущаясь, влез на колесо и поцеловал теплую щечку бочкотары. Володя Телескопов, хлюпая носом, целовал решетку <…> и все человечество (стр. 66–67). – О влезании Бородкина на колесо машины см. примечание к стр. 61. Примирение, взаимное прощение, добровольный отказ отрицательных персонажей от своих дурных привычек и от преследования положительных героев (отмена заключения и штрафа для Володи) происходят под знаком и под воздействием утильсырьевой бочкотары – разрешение сюжета, подобное утопическому финалу «Цапли», где «мало значащая» птица, до этого презираемая и гонимая, вырастает в символ, объединяющий под своим крылом всех героев – добрых и злых. «Никого не смущаясь <…> поцеловал» – ср. этот штамп и параллели к нему в примечании к стр. 14.

В одном из окон стоял с сигарой приятный господин в пунцовом жилете… [и до слов: И так исчез из наших глаз загадочный пассажир, подхваченный экспрессом] (стр. 69). – Загадочный господин, для каждого из героев принимающий свой особенный облик, имеет типологические параллели в сказочно-демонологических повествованиях, где дьявол и его помощники (или какие-то иные волшебные существа) по-разному представляются разным наблюдателям. Элементы этого мотива мы находим в «Мастере и Маргарите»: «С котами [нельзя], вы говорите? А где же вы видите кота?» (глава 28, в торгсине). В романе Пьера Бенуа (1886–1962) «Прокаженный король» (три русских перевода – 1927; действие в колониальном Индокитае) королевскую охоту на кабана прерывает человек, как бы вырастающий из-под земли: «Те, то были очевидцами этой сцены, долго потом спорили о том, кто был этот человек. Одни говорили, что это был отшельник, другие, что простой нищий. Не сходились во мнениях относительно его возраста. Но все в один голос говорили, что он был прокаженный» (глава 3; Бенуа 1927: 109). Столь же двусмысленные фигуры дефилируют перед провинциальными обывателями в когда-то довольно известной повести Чарльза Г. Финни (1905–1984) «Цирк доктора Лао» (1935). Когда этот «воландовский» по своей природе цирк едет по улицам городка, среди зрителей разгораются споры о том, кто сидит в одной из клеток, человек или медведь? Наконец, в «Ожоге» самого Аксенова есть сцена, где трое обвиняемых в нарсуде спорят о личности судьи:

– Ну, вот и судья, – проговорил Патрик. – Узнаете, ребята? Это кельтское ископаемое божество из Британского музея.

(Аксенов 1994: 192)

– Ничего подобного, – возразил я. – Она работает кассиршей на нашей станции метро.

– Кончайте фантазировать, – оборвал нас Алик. – Перед нами председатель федерации классической борьбы, забыл фамилию.

Частота подобных персонажей, то расщепляющихся на ряд ипостасей, то сливающихся в одну персону, является, как мы знаем, отличительной чертой аксеновской поэтики («Ожог», ЗБ и др.; см. Вводную заметку, а также примечания к стр. 51–53 [3-й сон Вадима], стр. 54–55 [сон Степаниды] и к ряду других мест ЗБ). Это характерный для Аксенова разоблачительный прием «срывания масок» и выявления инвариантности, «массовидности» человеческой натуры за обманчивым разнообразием внешних форм.