1. Советский мир в "Двенадцати стульях" и "Золотом теленке": героика и сатира

Несмотря на свою карикатурную и фарсовую поэтику, романы Ильи Ильфа и Евгения Петрова дают глобальный образ своей эпохи, в известном смысле более полный и эпически объективный, чем многие произведения "серьезной" литературы 20—30-х гг. Авторская точка зрения сложна: романы прочитываются одновременно и как документ идеализирующих, героико-романтических настроений тех лет, и как одна из наиболее едких сатир на миропорядок, явившийся следствием революции. Они в равной мере тяготеют к утопии и к антиутопии, хотя и не достигают законченных форм того и другого. Какой бы скепсис ни вызывала у Ильфа и Петрова и многих их коллег (вроде Олеши, Пильняка, Маяковского) наблюдаемая эмпирика советской жизни, им и в голову не пришло бы пересматривать свою оценку революции или сомневаться в идее светлого будущего, возводимого вдохновенными усилиями масс. Миф о великой перестройке мира со всей сопутствовавшей ему романтикой самоотверженного труда, арктических полетов, освоения пустынь, строительства нового быта и т. п. был неотъемлемой частью воздуха эпохи: им жили, в него верили, о нем пели в песнях. Отмахиваться от присутствия этого мифа в "Двенадцати стульях" и "Золотом теленке" (далее по всей книге — ДС и ЗТ, а когда речь идет о дилогии в целом, то ДС/ЗТ) значило бы изымать эти романы из исторического контекста и произвольно сужать их художественный горизонт.

Не менее справедливо и то, что эти годы (в особенности 1928—1931, т. е. промежуток между двумя романами) входят в историю как начало решительного вступления страны на сталинский тоталитарный путь. О двойственном облике данного момента истории упоминает, среди других его свидетелей, О. М. Фрейденберг: "Начиналась эра советского фашизма, но мы пока что принимали его в виде продолжающейся революции с ее жаждой разрушения". Диссонанс между неподдельным энтузиазмом и устремленностью в будущее с одной стороны и усилением идеологического нажима и ханжества с другой бросался в глаза непредубежденным наблюдателям. Постепенно тоталитарная практика ассимилирует революционную романтику, фальсифицирует ее, превращает в свое орудие. Реальность и легенда вступают во все более тесный симбиоз, достигая совместного апогея в марте 1938, когда средства информации на одном и том же радостном дыхании сообщили о расправе с участниками "правотроцкистского блока" и об успешном завершении папанинского дрейфа на льдине.

Романы Ильфа и Петрова ценны тем, что в яркой и, в определенных пределах, объективной форме запечатлевают это противоречивое видение мира, не сводя картину советской России ни к безоговорочной романтической идеализации (типа "Время, вперед!"), ни к тотальному осуждению (типа "Мастера и Маргариты"). Как удалось соавторам достигнуть органичного компромисса между двумя полюсами и сделать роман приемлемым как для читателей, так и для цензоров?

Тактика Ильфа и Петрова — с оговорками, о которых будет сказано далее — в широком плане имеет несомненное отношение к той дуалистической, "платоновской" концепции мира в советской литературе, о которой говорит в своей известной монографии о советском романе Катерина Кларк, сравнивая космологию соцреализма с представлениями традиционных обществ, описываемыми в трудах М. Элиаде:

"Великое Время [согласно Элиаде] представляет собой трансцендентную реальность; объекты и события настоящего, профанного мира приобретают свою реальность и "идентичность" [identity] лишь в той мере, в какой они оказываются причастны к трансцендентной реальности, имитируя мифический архетип... В сталинской риторике тридцатых годов мы находим онтологическую иерархию, весьма сходную с темпоральной иерархией, о которой говорит Элиаде. Революция, Гражданская война... стали канонизированным Великим Временем... Роль другого Великого Времени играет в советской риторике будущее, когда жизнь будет качественно отличной от сегодняшней реальности... Налицо абсолютный разрыв между актуальной действительностью и "реальностью" этого официально санкционированного Великого Времени. Ни одно событие настоящего времени не может преодолеть свою профанную природу, не будучи облагорожено той или иной идентификацией с определенными моментами официального героического века или Великого и Славного Будущего. Смысл сегодняшней реальности извлекается из ее связи с этими мифическими временами. Сталинистское понимание мира — своеобразный вариант неоплатонизма".

Прямым следствием подобной концепции, говорит Кларк, является широкая возможность сглаживания несовершенств современности:

"Поскольку современный материал в принципе являет собой лишь уменьшенный пример чего-то, более величественно представленного в Великом Времени, то он фактически не так уж ценен и не нуждается в точном воспроизведении" [Clark, The Soviet Novel, 40—41].

Как мы увидим, модель Ильфа и Петрова достаточно органично сочетает эти два плана соцреалистического космоса. Но она отличается от схемы Кларк тем, что из "неоплатоновского" дуализма советского мира соавторы ДС/ЗТ извлекают одновременно две возможности. Одни типы несовершенств и слабостей нового мира они прощают, и в самом деле воздерживаясь от их "точного воспроизведения". Другие, напротив, они считают себя вправе изображать в беспрецедентно резком для советской литературы сатирическом виде — и находят оправдание этому именно в присутствии в романах абсолютно высокого начала, обеспечивающего конечный баланс в пользу социализма.

Социализм: идеализация

Как справедливо указал Я. С. Лурье, Ильф и Петров верили в социализм, хотя их представление об этой формации, по-видимому, "всерьез отличалось от той реальности, которая сложилась в 1933—34 гг.". Не вдаваясь в анализ взглядов соавторов (предмет специального биографического исследования), мы все же можем констатировать, что данное определение вполне совместимо с архитектоникой романного мира ДС/ЗТ. В построенной Ильфом и Петровым модели советского общества положительная ипостась социализма наделена важной структурной ролью, поскольку она образует особый план и придает всему происходящему эпический масштаб. Возвышенно-романтический элемент не служит чем-то вроде отписки для цензуры и критики, но вводится систематически, закрепляясь в качестве необходимой составляющей художественного целого. Отступления и панорамы, посвященные социализму и его стройкам, размещены в важных композиционных зонах романа: в началах и концах, в кульминациях, в паузах перед крупными поворотами сюжета. Отблеск "прекрасного нового мира" падает на некоторые из наиболее комичных бытовых эпизодов, например, на склоку в коммунальной квартире, даваемую в параллельном монтаже с полярной эпопеей летчика Севрюгова. Последняя часть ЗТ, где Бендер едет в литерном поезде на Турксиб, вся построена на ироническом контрапункте торжественной эпики социализма и его будничных несовершенств.

В отличие от утопий и антиутопий, где будущее конструируется в твердых и осязаемых чертах, у Ильфа и Петрова идеальный план в его чистом виде нигде не показывается с близкого расстояния. Нет сомнения, что именно это обеспечивает ему привлекательность и предотвращает такие читательские реакции, как ироническая снисходительность (ср. стерилизованный рай второй части "Клопа"), скука (ср. произведения соцреализма) или ужас (ср. фантастику типа "Мы"). В качестве наиболее детального приближения к показу реальных дел социализма у Ильфа и Петрова выступает Турксиб — мотив, связанный с архетипами дороги и движения и потому богатый символико-поэтическими возможностями. В то же время, например, коллективизация или оппозиции упоминаются лишь мимоходом, глухо и двусмысленно. Основная форма, в которой высокий аспект социализма существует в романах Ильфа и Петрова, влияя на их масштаб и эмоциональный тонус, — это его постоянное присутствие на горизонте, наподобие величественной цепи горных вершин. Стоит "положительному" социализму Ильфа и Петрова хоть немного придвинуться к нам, одеться в конкретные формы, как он тотчас же лишается возвышенной ауры и разменивается на ряд более или менее комических бытовых положений (турксибские строители и журналисты, показанные в юмористическом ключе; герой Севрюгов, рискующий превратиться в "потерпевшую сторону" в квартирной склоке и т. п.). То, что монументальные контуры нового всегда вырисовываются лишь в отдалении и ускользают от анализирующего взгляда, призвано внушать к ним ностальгическое тяготение. Напротив, в реальном, "земном" мире ДС/ЗТ ничто не вызывает безусловной хвалы. Все здесь несовершенно, относительно, открыто для критики, и оценка конкретных явлений и фигур, авторская симпатия к ним определяется не их индивидуальными качествами, а в первую очередь тем, в какой степени они причастны к социалистическому абсолюту, иначе говоря, их вхожестью в светлый храм будущего.

Возвышение идеального над реальным подчеркнуто тем, что индустриальные панорамы строящегося социализма часто смыкаются у соавторов с выходами на природу и космос, типичными для их "сказочно-мифологической" поэтики (см. раздел 5): "Ночь, ночь, ночь лежала над всей страной... Розовый кометный огонь рвался из высоких труб силикатных заводов... На севере взошла Краснопутиловская звезда, а за нею зажглось великое множество звезд первой величины... Светилась вся пятилетка, затмевая старое, примелькавшееся еще египтянам небо..." [ЗТ 14]. Аналогичным образом соавторы ставят настоящие и будущие социалистические завоевания в один ряд с высшими достижениями человеческого духа, разума, цивилизации: "В большом мире изобретен дизель-мотор, написаны „Мертвые души", построена Днепровская гидростанция и совершен перелет вокруг света" [ЗТ 9].

Дизель-моторы и перелеты напоминают нам не в последнюю очередь о явственно космополитических обертонах этого гимна будущему. Соавторы не мыслят социалистического пути своей страны в изоляции от мирового научно-технического прогресса, от автомобилизма и небоскребов, от авиации, кино и спорта, от романтики изобретений и рекордов, от созвездия имен, ставших большими мифами XX века. Эта ориентация на динамичную цивилизацию Запада, типичная вообще для молодой литературы 20-х гг., особенно четко выражена у писателей-южан с их давней космополитической традицией, чью юность осеняли имена Блерио и Люмьера, Эдисона и Форда, Амундсена и Линдберга. Она сопровождается насмешливым отмежеванием от избяной, сермяжной Руси и от "таинственной славянской души" с ее традиционными (по мнению этих писателей) атрибутами: самокопаньем, богоискательством, ленью и т. д. О скептическом отношении к этим фирменным русским чертам говорят "свежесрубленные, величиной в избу, балалайки" [ЗТ 2], пародийная эпопея мятущихся арбатовских растратчиков [ЗТ 3], высмеивание малограмотных селян в главах автопробега [ЗТ 6], портрет Васисуалия Лоханкина с его мучительными душевными исканиями [ЗТ 13] и многое другое.

В рамках возвышенной утопии, которой придерживаются соавторы ДС/ЗТ, не приходится говорить о каких-то злободневных политических и бытовых проблемах социализма, о его человеческих, экологических и иных издержках: он предстает в виде сияющей абстракции, оголенный от всего мелкого и временного, в перспективе "веков, истории и мирозданья". Реальная советская жизнь, рассматриваемая с близкого расстояния, может иметь смешные формы, но это, по Ильфу и Петрову, никак не может скомпрометировать идеальную модель социализма, умалить ее значение как мирового ориентира и источника вдохновения для миллионных масс.

Социализм: реальность

Наряду с этими манящими, хотя и несколько туманными очертаниями нового мира, мы встречаем в ДС/ ЗТ сцены из жизни советской России в тех реальных чертах, которые сложились к концу 20-х гг.

Читатель, хоть немного знакомый с советскими идеологическими строгостями, всегда останавливался в некотором изумлении перед той веселой непринужденностью, с которой Ильф и Петров касаются ряда острых и щекотливых аспектов "реального социализма". В романах развернута сатира на бюрократический аппарат, для которого увековечение собственного благополучия важнее интересов народа и государства; выставлены на смех неэффективность и хаос в хозяйстве, отсутствие товаров и удобств (известные знамения "реконструктивного периода", которым суждена была долгая жизнь); в скупых, но остроумных зарисовках отражены господство фразы, лозунга и штампа, идиотизм идеологии, приспособленчество, стадность пропагандных и проработочных кампаний. Над миром второго романа с начала до конца нависает тень чистки — массового мероприятия 1929—30 гг., которое послужило для немалой части общества школой лицемерия, взаимной травли, предательства и доноса. Среди выведенных соавторами представителей нового мира нет и в помине так называемых "положительных героев": все достаточно заурядны и подвержены как общечеловеческим, так и специфически советским слабостям (как, например, трамвайный инженер Треухов в ДС 13, доверчивый председатель горисполкома в ЗТ 1, глуповатые журналисты в турксибских главах ЗТ, тщеславные руководители строительства там же, молодой энтузиаст музейного дела в ЗТ 31, студенты в ЗТ 34 и др.). Все эти "лучшие люди" романного мира, пусть занятые прекрасными делами, в персональном плане проявляют ограниченность, малокультурность, недаровитость. В наиболее благоприятном варианте они похожи на симпатичных детей, которым еще предстоит долгий путь к уму и зрелости. О том, как соавторы с лихвой компенсируют эти недостатки новых людей, мы скажем ниже.

Соавторам удается довольно адекватно воспроизвести ряд черт тоталитарного стиля жизни и мышления и, более того, дать им недвусмысленно ироническое освещение. В лице Бендера и ряда других героев в ДС/ЗТ постоянно присутствует критическая точка зрения на эти явления, позиция их неприятия, остранения и оглупления. Авторы охотно дают слово недругам системы, и их реакции и высказывания отнюдь не лишены интереса. Есть, например, действующее лицо, на которое аппарат идеологии и массовой культуры обрушивается лавиной, превращая его жизнь в сущий ад: это Хворобьев, сначала наяву, а затем во сне преследуемый членами правления, друзьями кремации, профсоюзными книжками, примкамерами и проч. Сходной фигурой является старик Синицкий, жертва идеологизации "ребусного дела". Помимо банального старческого шипенья на все новое (к чему часто сводится роль "бывших людей" в неинтересных советских повестях и пьесах), в трагикомическом возмущении этих лиц слышится и существенная правда. Верно, что она в какой-то мере приглушается и заслоняется от инквизиторской критики заведомо внеобщественным, шутовским или (в случае Бендера) плутовским статусом этих персонажей. Но с другой стороны, социальная неприкасаемость как раз всегда и позволяла буффонным фигурам уязвлять своей болтовней авторитетные догмы и носителей высшей власти. В их реакции на тоталитарные неудобства неизбежно звучит стихийный здравый смысл "каждого человека", который нельзя полностью сбросить со счета. Представленный в их жалобах уровень интерпретации и оценки последствий революции, идущий из глубин косной человеческой натуры, сохраняет свою элементарную притягательность. Его невозможно устранить, а можно лишь оттеснить и перекрыть более высоким и сознательным взглядом. Это и делают соавторы, однако возможность видеть в советской системе вызов естеству и разуму все же остается. Этот критический аккомпанемент упрямо продолжает звучать до самого конца, включая последние главы ЗТ с их апофеозом движения в будущее (ср., например, ту сцену, где Остапу, как не члену профсоюза, не удается получить тарелку щей в столовой).

Помимо этого, резонанс сатиры Ильфа и Петрова поддерживается уже самым калибром средств, выбранных для критики советских "неполадок". Инструментом их сатиры является Остап Бендер — персонаж, не выдуманный специально для этих романов, но сконструированный в рамках определенной литературной типологии. Он принадлежит к классу героев, типичных для "серьезной" литературы, развивающей темы свободы и морального выживания человека в условиях разного рода принудительных систем (подробнее см. в разделе 3). Поставив подобного героя в центр, дав его традиционной роли актуальное применение, писатели предопределили философский уровень своего подхода к жизни и угол зрения на нее. "Мировые" обертоны бендеровской позиции, равно как и авторской иронии, помещая бюрократизм и обывательщину в своего рода космическую перспективу, способствуют их издевательской релятивизации (см. раздел 5).

Компромиссная тактика соавторов

Отметив все это, необходимо признать и тот очевидный факт, что в своем насмешливом отношении к "священным коровам" советского тоталитаризма соавторы не выходят за определенные границы. Осторожность и умеренность требовались не просто в силу цензурных соображений, но и ради сохранения того хрупкого баланса между критикой социализма и его героизацией, который, как мы сказали, специфичен для замысла романов (особенно второго). Смягчение рискованных моментов достигается в ДС/ЗТ рядом способов, к которым Ильф и Петров прибегают с немалым тактом, успешно избегая фальши и не нарушая органичности своего художественного мира.

Во-первых, знаменателен сам отбор тех манифестаций советской эпохи, которые соавторы включают в свой эпос. Многие "горячие" темы старательно обойдены: так, нигде прямо не затрагиваются борьба с оппозициями, "вредительские" процессы 1928—30 гг., эксцессы чистки, насильственная коллективизация. Лишь внимательное чтение позволяет обнаружить намеки, иногда довольно едкие, на некоторые из этих обстоятельств — см., например, ДС 34//5 (брошюра Троцкого); ЗТ 15//6 (рога и копыта = забой скота); ДС 12//11, ЗТ 1//9 (использование церквей), ЗТ 25//8 (ликвидация монастырей), — или неразделение соавторами официальных оценок событий и лиц, как в ДС 23//3 (Шаляпин); ЗТ 5//6 (роль спецов в так называемых "среднеазиатских панамах").

Нет сомнения, что подобная сдержанность, независимо от ее мотивов, пошла на пользу дилогии. Некоторая размытость критического аспекта гармонирует с абстрактностью аспекта идеализирующего, не дает последнему резко выделиться из художественного единства. Кроме того, акцент на политической злобе дня понизил бы универсализм картины. Соавторы изображают не столько конкретные события и контроверзы своей далеко не идиллической эпохи, сколько их наиболее существенные и неизменные общие законы. Эти последние к тому же демонстрируются на периферийном, удаленном от большой политики материале. Фантастическая и сказочная деформация придает этим явлениям еще более обобщенные формы, скрадывает их связь с непосредственной газетной актуальностью. В результате, несмотря на огромное количество бытовых и исторических подробностей, романы Ильфа и Петрова никогда не требовали от отечественного читателя каких-либо специальных историко-культурных познаний для понимания изображенной в них ситуации. Каждое новое поколение читателей без труда соотносило образы и мотивы ДС/ЗТ с реальностью своего времени.

Во-вторых, возможность опасных социально-политических выводов предотвращается "сказочно-мифологическими" свойствами вселенной ДС/ЗТ. Как будет показано далее (раздел 5), пространство романов не является однородным, а состоит из дискретных "островов", или "анклавов", между которыми лежат широкие и малоисследованные территории. В подобных анклавах— в Васюках, в "Геркулесе", на кинофабрике и т. п. — главным образом и локализуются идеологическо-бюрократические и иные уродства, в то время как в промежутках между этими заповедниками глупости и безумия читателю предоставляется угадывать контуры новой России, устремленной к подлинному социализму, — того таинственного "большого мира", откуда появляются и куда уносятся, "радостно трубя и сверкая лаковыми крыльями", машины настоящего автопробега [ЗТ 7].

В-третьих, мажорный и в конечном итоге оптимистический настрой романов обеспечивает уже упоминавшееся двухъярусное строение их мира. Идеальные сущности истинного социализма занимают в нем иерархически доминирующее положение, образуя уровень, на котором многие из несовершенств советского образа жизни снимаются или обезвреживаются. Оказывается, что детали "земного" социализма, представляющие собой столь неутешительную картину, не могут считаться главной или окончательной реальностью, и что точка зрения раздраженных ими людей, хотя по-своему и понятная, не есть последняя инстанция в суждении о производимом в России грандиозном эксперименте. Над этой точкой зрения, в разреженных сферах истинного социализма, открывается возможность иного, более широкого взгляда на вещи, более высоких требований к жизни, более интересных представлений о счастье. В их свете многие привычные аксиомы, касающиеся качества жизни и личных прав индивидуума, отпадают как малосущественные и бедные. Эти новые критерии, как и черты новой действительности, прочерчены как бы пунктиром и не имеют твердо сложившихся форм; но, как и новый мир в целом, они окружены романтической аурой и оказывают решающее влияние на идейно-эмоциональный баланс дилогии.

Преодоление негативных сторон реального социализма становится возможным под знаком причастности к "большому миру", веры в его идеальные ценности, принадлежности к коллективу его творцов. Категория причастности /непричастности (ср. "participation in transcendental reality", которую Кларк вслед за Элиаде считает критерием ценности в соцреалистической модели мира) оказывается ключевой в отношении к индивиду. Чтобы жизнь стала осмысленна и увлекательна, нужно одно — влиться в массу трудящихся и шагать вместе с нею к общей цели. Коллектив строителей будущего наделен в эпопее Ильфа и Петрова чертами доброты, великодушия, гуманности, доверия к человеку. В нем есть место для игры, юмора, личных интересов, чувств, слабостей и ошибок. В нем и в помине нет ни фанатической индоктринации, ни принуждения, ни стирания индивидуальности. Именно в представлениях о советском "макроколлективе" более всего дает себя знать утопическая, идеализирующая струя поэтики Ильфа и Петрова.

Острота антитоталитарной критики в ДС/ЗТ значительно умеряется тем, какую направленность и какие точки приложения получают негативные тенденции земного социализма. Выясняется, что одиозные стороны советского образа жизни причиняют реальное беспокойство прежде всего "непосвященным", тогда как герои, приобщившиеся к строительству нового мира, принявшие его устав, вверившие ему свою судьбу, оказываются в основном вне сферы досягаемости этих досадных обстоятельств. Как было сказано, их мысль устремлена к более высоким целям, нежели личные блага и свободы; да и родная власть заботится о своих любимцах, защищая их от многих неудобств и глупостей, отравляющих жизнь "профанов". Участие в великом целом гарантирует в ДС/ЗТ получение номера в гостинице, покупку брюк в магазине, порцию борща на фабрике-кухне, безопасность от чистки. Роль жертв, мучеников абсурдного миропорядка отводится тем, кому трудно сопереживать — отщепенцам, жуликам, бюрократам, дуракам, невеждам, лодырям, лицемерам, вообще лицам "несочувствующим", неспособным понять высокие цели эпохи. Это они стоят в очередях, воюют на коммунальной кухне, вычищаются по первой категории, выпивают полную чашу назойливой индоктринации и испытывают танталовские муки перед тарелкой борща, "отпускаемого только членам профсоюза". Все, что ни есть глупого, иррационального и злокачественного в реальной практике социализма, обрушивается в первую очередь на этих "неприсоединившихся", и притом в тем более концентрированном виде, чем они злее настроены и дальше стоят от коллектива. "Перегибы", за которые в реальной жизни платило все общество, в утопии Ильфа и Петрова проявляются главным образом как смешные неудобства его отсталых, ущербных, не заслуживающих серьезного сочувствия членов; из их-то жалоб читатель и узнает об идиотическом и репрессивном характере многих советских обычаев. Таким образом, аппарат земного социализма, не будучи потребным ни на что лучшее и не имея шансов пройти в "царствие небесное" истинного социализма, получает у соавторов по крайней мере одну полезную функцию — служит инструментом комического наказания дурных, отсталых граждан. Подобный отвод отрицательных явлений в огород плохих людей способствовал, конечно, частичному обезвреживанию сатиры в глазах проработочной критики. Но он же может рассматриваться как еще одна насмешка над аксессуарами социализма. Ведь переключение бюрократическо-идеологического реквизита с престижной роли на служебную и тривиальную, каковой является роль розги для дураков и жуликов, представляет собой еще один способ его издевательской "рециклизации" (см. раздел 2).

Пример — новелла об отшельнике-монархисте Хворобьеве, которого пролеткульты, примкамеры и профсоюзы лишают сна и покоя, словно какие-то мифологические гарпии, отнимающие пищу у несчастного старца на необитаемом острове. Стенгазеты, пятилетки и прочие новшества "советских антихристов" действуют на него не столько своим содержанием ("он никогда не мог расшифровать слово „Пролеткульт""), сколько чисто физиологически, подобно клопам (советским клопам!), преследующим пустынника Евпла в другой версии того же сюжета — рассказе о гусаре-схимнике. Насмешка над идеологизированной неокультурой здесь очевидна. Однако цензору прицепиться не к чему, поскольку субверсия завернута в несколько слоев лояльности: антиобщественный тип, пытавшийся отгородиться от людей, наказан по заслугам, кара соответствует вине, остранение же и обессмысливание Хворобьевым советских понятий ("Вывести! Из состава! Примкамера! В четыре года!..") предстает как побочный эффект, мотивированный его склеротическим и полубезумным сознанием.

Другой случай аналогичного рода — страдания ребусника Синицкого. Принцип тот же: негативные черты реального социализма приносят больше всего неприятностей людям отсталым, неспособным понять цели "большого мира". Общеизвестно, что массивное внедрение идеологии и производственной темы сделало невыносимо скучным и серым советский культурный пейзаж начала пятилеток. Однако точка зрения лиц творческих профессий, а также массового потребителя культуры, читателя газет, журналов и романов, иначе говоря, самых первых и безгласных жертв идеологизации, в романе не представлена. Трагедия поднадзорной культуры проиллюстрирована на карликовой драме персонажа со смешной специальностью (такие чудаки, посвятившие себя редкому и странному делу, встречаются у Диккенса), человека сугубо маргинального, плохо ориентирующегося в современности.

Эта закономерность проявляется и в эпизодах вроде автопробега или учебной газовой тревоги [ЗТ 6—7 и 23]. В первом из них характерное советское мероприятие — организованная манифестация трудящихся с лозунгами, трибунами, речами по бумажке и другими знакомыми атрибутами — при посредстве Бендера поднимается на смех, что, конечно, большая редкость в советской литературе. Оказывается, однако, что участвующие в этом действе толпы народа — не передовые пролетарии, смеяться над которыми было бы неудобно, а серые, политически малограмотные деревенские жители, представлявшие собой (особенно в 1929—30 гг. и в глазах писателей авангардного поколения) законную мишень критики и карикатуры. Таким образом, проблема разрешена склеиванием двух комических ролей: "участников идиотской советской кампании" и "отсталых провинциалов". Настоящий же автопробег, как и другие элементы подлинного социализма, далеко отодвинут от этих сатирических сцен и проносится светлой полосой на горизонте.

В эпизоде учебной тревоги незадачливые граждане, силой водворяемые в убежище, почти все принадлежат к категории "непосвященных". Среди пленников мы видим Бендера, Паниковского с Балага-новым, старых биржевиков в пикейных жилетах, летуна-инженера Талмудовского... Все остальные, предположительно ценные члены общества, даны туманным пятном где-то на заднем плане.

Одной из наглядных иллюстраций этого принципа — использования дурных порядков для наказания дурных людей — является чистка партийных и государственных кадров в 1929—30 гг., как она представлена во втором романе. Известно, что чистка была одним из проявлений классовой нетерпимости, жертвами которой сплошь и рядом становились ничем не провинившиеся, а часто и весьма полезные граждане, чья беда состояла в неудачных родственных связях и прошлых занятиях. Именно в этом плане наиболее уязвимы сотрудники "Геркулеса": один имел аптеку, другой служил в банкирской конторе или канцелярии градоначальника, третий был "Скумбриевичем и сыном" и проч. И именно эти пункты грозят им наибольшими неприятностями. Чистка, как она вырисовывается в ЗТ, это анкетное дело, это та погоня за "делопроизводителями — племянниками попов", от которой даже высокостоящие руководители чистки отмежевывались как от вредного перегиба [см. ЗТ 4//10]. Здесь для нормального читателя таится возможность сомнений в праведности чистки и сочувствия к вычищаемым. Но она нейтрализована тем, что всем репрессируемым в ЗТ "бывшим", помимо относительного и спорного порока — связи со старым миром, — присущи и другие, бесспорно одиозные качества. Геркулесовцы — это не только вчерашние чиновники и собственники, но и сегодняшние бюрократы, очковтиратели, взяточники, халтурщики, шарлатаны. Как довольно прозрачно показывают соавторы, комиссию по чистке эти актуальные качества сотрудников интересуют куда меньше, чем их социальное происхождение. Скумбриевичу, например, "первая категория обеспечена" не за бюрократизм и не за идиотскую общественную работу (не вызывающую со стороны комиссии никаких нареканий, см. ЗТ 35), а за нечаянно всплывшего из Леты "Скумбриевича и сына". Мы видим, таким образом, что чистка освещена компромиссным светом: с одной стороны, она фактически выполняет полезную роль метлы, выметающей из советского учреждения бюрократическую нечисть; с другой стороны, этот позитивный результат получается как бы случайно, по счастливому совпадению, как побочный эффект розыска иных виновных — тех, кто неприемлем по социальным и генеалогическим соображениям. Лишь через умозаключение можно прийти к выводу, что по своей сути чистка мало чем отличается от других бестолковых поветрий и кампаний, этих "судорог" (по выражению Достоевского), периодически пропускаемых через определенного рода общества.

В связи с соавторским отношением к чистке заметим, что в некоторых произведениях Ильфа и Петрова того же периода, например, в рассказе "Титаническая работа", чистка представлена в рамках своеобразной руссоистской парадигмы — как черта извращенного городского и учрежденческого существования, которому в качестве подлинной жизни противопоставляется хотя бы работа на стройке в отдаленной части Союза. Отдаленность, которая в чеховские времена значила лишь захолустье и скуку, пронизывается романтикой радиосигналов и газет, обеспечивающих мгновенный контакт окраин с центром, с коллективом и "большим миром", с новинками наук и искусств. (Делая несколько более смелый интерпретаторский шаг, можно было бы усмотреть в лейтмотиве чистки намек на другую столь же иррациональную кампанию тех лет, еще более роковую для страны, но в романе поминаемую лишь глухими намеками, — коллективизацию и раскулачивание. Ильфу и Петрову отнюдь не чужд такой прием эзопова языка, как подстановка на место табуированных "центральных" тем их более периферийных и открытых для дискуссии аналогов.)

Наконец, следует сказать и о том, как соавторы ретушируют или нейтрализуют личные недостатки "новых людей" советской эпохи. Как уже было отмечено, никто из них не хватает звезд с неба. Председатель горисполкома в Арбатове мыслит штампами и легко одурачивается Бендером; энтузиаст трамвайного дела инженер Треухов говорит суконным газетным языком; юный заведующий музеем в Средней Азии равнодушен к истории и культуре своего народа. Эти персонажи вызывают лишь улыбку, но вот молодежь в поезде (студенты политехникума [ЗТ 34]) заставляет нас насторожиться. Их отношение к хозяину купе Бендеру ("в них чувствовалось превосходство зрителей над конферансье") вызывает в памяти знакомую породу белозубых молодых пролетариев 20-х гг., выраставших в высокомерном презрении к интеллигентности и культуре (ср. Володю из "Зависти"); и не эти ли симпатичные комсомольцы чистили товарищей за есенинщину, судили за галстуки и позорили за шелковые чулки? А уж журналисты, едущие на Турксиб, совсем лишены привлекательности. Проецируя задним числом романных студентов и литераторов на их теперь уже достаточно изученные исторические прототипы, следовало бы без обиняков сказать про первых: дикари, про вторых: собрание бездарей и пошляков. Но соавторы ДС/ЗТ ничего подобного не говорят и похоже, что и не подразумевают.

Нельзя упрекнуть соавторов в создании полностью фиктивной действительности или несуществующих героев, что впоследствии стало специальностью социалистического реализма. Достоверные культурно-исторические черты — грубость и ограниченный прагматизм молодежи, конформизм и низкая профессиональная культура пишущей братии и т. д. - намечены вполне ясно, что в широком плане придает картине советской жизни в ДС/ЗТ достаточную реалистичность. Но черты эти сглажены, потенциально неприятное и опасное в них нейтрализовано и смягчено добродушным юмором, а главное — все это осмыслено в перспективе, принципиально отличной от нашей. Внешнему наблюдателю комсомольцы последних глав ЗТ могут не нравиться, но смотреть на них предлагается прежде всего как на "инсайдеров": они свои, они члены великой и дружной советской семьи, и в этом качестве получают гарантированные послабления: одни — за молодость (это дети, у них все впереди, они вырастут и поумнеют вместе со страной), другие — за добросовестную, пусть иной раз и бестолковую, приверженность делу революционной перестройки мира. Не закрывая глаза на недостатки советских людей, которые соавторы отражают в достаточно едких, но все же дружеских шаржах, Ильф и Петров готовы предоставить им benefit of the doubt ("решить сомнение в их пользу") в их антагонизме со сторонниками культуры и традиции.

Признак причастности/непричастности решающим образом отделяет в мире Ильфа и Петрова "чистых" от "нечистых", из которых первые, дав обет верности истинному социализму, не должны ни бояться тоталитарно-бюрократических болезней, разъедающих его несовершенное земное воплощение, ни опасаться за собственные грехи и слабости. Этим людям не обязательно поражать нас умом, силой или оригинальностью. От них ожидается немногое: элементарное приличие, искренняя вера, а об остальном позаботится то грандиозное целое, которому они служат.

Новый человек, как он пунктирно намечен Ильфом и Петровым, — это не новый человек Чернышевского с акцентом на эмансипированной и героической личности. Сила его не в превосходстве над толпой, а, напротив, в безраздельной принадлежности к одушевленному возвышенной мечтой коллективу. Тщетно было бы искать в их обрисовке вездесущую в те годы метафору металла: нет в них ни закаленной в боях стали, ни "железа", которому, наряду с "цветами", завидовал бабелевский Лютов, ни того материала, из которого, по словам поэта, получились бы лучшие в мире гвозди... Соавторам остался чужд идеал супермена, намечавшийся в культуре восходящего сталинизма: мы не найдем у них ни любования "смуглыми лицами с резкими и уверенными, точно размеченными чертами, какие можно видеть у матросов, летчиков, чекистов" [Л. Кассиль, Вратарь республики], ни портретов вроде следующего:

"Есть тип мужской наружности, который выработался как бы в результате того, что в мире развились техника, авиация, спорт. Из-под кожаного козырька шлема пилота, как правило, смотрят на вас серые глаза. И вы уверены, что когда летчик снимет шлем, то перед вами блеснут светлые волосы. Вот движется по улице танк. Вы смотрите. Вдруг... в люке появляется голова. Это танкист. И, разумеется, он тоже оказывается светлоглазым.

Светлые глаза, светлые волосы, худощавое лицо, треугольный торс, мускулистая грудь — вот тип современной мужской красоты.

Это красота красноармейцев, красота молодых людей, носящих на груди значок "ГТО". Она возникает от частого общения с водой, машинами и гимнастическими приборами" [Ю. Олеша, Строгий юноша (1934), гл. 11].

Вся героика, какую можно обнаружить у соавторов ДС/ЗТ, отнесена к грандиозным контурам коллективного усилия (есть, конечно, герой-летчик Севрюгов, но он собственной персоной в романе не появляется), в то время как отдельному строителю социализма оставляется право на раскованность, негероичность и человеческие слабости. Он может ошибаться, не блистать умом, принимать достаточно примитивную массовую культуру реального социализма и даже, как турксибские журналисты, сам участвовать в ее создании. В последней инстанции смысл его существования все равно определяется не этим, а степенью его преданности миру строек, научных открытий, преобразования природы, новой морали. Характерно, что в своем групповом портрете пассажиров литерного поезда Ильф и Петров не проводят сколько-нибудь существенного водораздела между фигурами симпатичными и даже, как мимоходом выясняется, героическими (как, например, гусеподобный Гаргантюа, чье боевое прошлое лишь походя упоминается в ЗТ 26) и такими лицами, которых в иных, не турксибских контекстах (например, в рассказах и фельетонах) соавторы без обиняков квалифицировали бы как легковесных и недалеких (Лев Рубашкин и Ян Скамейкин). Над всеми едущими в одинаковой мере распростерта мантия соавторского добродушия и всепрощения. Эпопея литерного поезда недвусмысленно дает понять, что бескорыстное присоединение людей к целям нашей эпохи в значительной мере сглаживает разницу в индивидуальных способностях и достижениях. Даже такой признак, как участие или неучастие в революциях (не говоря уже о пресловутом соцпроисхождении, столь важном для комиссий по чистке), не играет главной роли. Перед ликом радостного царства будущего нет первых и последних; все равны, потому что все по-человечески несовершенны. Открывается новая страница истории, в написании которой каждый может принять участие в меру своего таланта и энтузиазма, "от нуля", независимо от прежних заслуг или ошибок.

Включенная в общий поток личность получает право на заботу, уважение, прощение слабостей, теплое место под солнцем. В нарочито приземленной и добродушно-юмористической трактовке советских людей принцип причастности проступает более явно, чем если бы каждый из них был ярок и героичен сам по себе. Идея могучего коллектива, гарантирующего счастье своим членам, идея великой страны, заботливо опекающей каждого своего гражданина, подчеркивается с особенной силой именно там, где тот представлен неопытным, инфантильным, заблудшим, т. е. особо нуждающимся в покровительстве и в твердой ведущей руке (см., например, рассказ соавторов "Турист-единоличник", повесть "Тоня" и др.).

Двойственность советских персонажей, отражающая дуализм всей социальной космогонии Ильфа и Петрова, наглядно проявляется в их взаимоотношениях с Остапом Бендером. В той мере, в какой эти люди принадлежат реальному социализму с его несовершенствами, великий комбинатор с успехом применяет к ним свою привычную технику пародии и обмана. Но причастность к ценностям высшего порядка дает им, даже обманутым, превосходство над Бендером, и он это понимает лучше, чем они сами. Ухудшанский, например, с радостью приобретает его "Торжественный комплект" для механического сочинения стихов и прозы, чем и выставляет себя на смех, демонстрируя профессиональную некомпетентность. Но кончается дело тем, что Бендера изгоняют из литерного поезда за безбилетную езду, а Ухудшанский с остальными журналистами едет дальше, чтобы участвовать во многих замечательных событиях. Отметим попутно символику поезда как надличной силы, которая организует всю эту довольно ограниченную и бестолковую публику, обеспечивает ее движение к великой цели (вспомним: "Наш паровоз, вперед лети, коммуна — остановка..."), нейтрализуя заурядность и порой несостоятельность этих журналистов, взятых по отдельности. Неудача Остапа с литерным поездом предвосхищена в начале романа, где антилоповцы, выброшенные из автопробега, наблюдают его с обочины дороги.

Остап, перед этим с таким блеском пародировавший митинги и лозунги, признает свое поражение: "Вам не завидно, Балаганов? Мне завидно" [ЗТ 7].

Царство бюрократии, фразы, идеологии, конформизма, некомпетентности имеет, конечно, устрашающие размеры, однако на нем, согласно Ильфу и Петрову, не замыкается вселенная. Рост этих феноменов не является фатальной необходимостью и не подрывает веры в социализм как торжество разума, справедливости и свободы. Уже сейчас советские люди располагают верными способами выходить из сферы действия этих химер на простор настоящей жизни.

Такова конструкция мира в романах Ильфа и Петрова, и в настоящее время нет никакого смысла ругать соавторов за создание конформистских утопий и вредных мифов. Вместо этого стоит лишний раз удивиться способности поэзии преобразовывать мир, придавая даже заведомым фикциям привлекательность и органичность. Ведь, например, густая идеализация Августа и Мецената ничуть не портит для нас оды и сатиры Горация, финал "Тартюфа" с прославлением всевидящего и справедливого короля и сегодня вызывает слезы и ода к Фелице поражает изобретательностью и трогательностью своей риторической тактики, хотя нам хорошо известен облик настоящей Екатерины. Описанная модель советского мира в ДС/ЗТ по целому ряду линий согласована с другими аспектами их поэтики и не может быть устранена без разрушения всего художественного здания романов, столь любимых многими поколениями читателей.

 

2. Советский мир в ДС/ЗТ: судьба людей, вещей и слов

Некоторые особенности модели социализма в ДС/ЗТ играют роль своего рода тематических доминант, которые формируют жанровый облик романов и пронизывают многие стороны их фабулы, стиля, системы персонажей, техники комического. В этом разделе, как и в предыдущем, речь будет идти о том образе советской системы, который предстает на страницах романа. Однако в той мере, в какой художественная модель в ДС/ЗТ отражает реальность советской системы, нижеследующие замечания применимы и к самой этой реальности.

Вовлеченность. Newspeak

К чертам, играющим в ДС/ЗТ доминантную роль, относится прежде всего понуждение граждан к политической вовлеченности, производимое бюрократическо-идеологической системой. Обязанность участвовать в учрежденных государством формах жизни, определять, "с кем ты", принудительность сопереживания массовых чувств составляют тему многих произведений советской литературы, от "Тихого Дона" и "Хождения по мукам" до "Зависти" и "Доктора Живаго".

Другая черта, определяющая многое в романах Ильфа и Петрова, — это претензия бюрократическо-идеологических форм на универсальность, стремление их к полному охвату действительности. Свои предпосылки, стиль мышления, классификацию и оценку вещей система стремится представить как общезначимые и единственные. Сплетаясь с различными проявлениями жизни, бюрократическо-идеологическое начало образует развитую лжекультуру, способную приобретать устрашающий облик. Проявления этого процесса, в эпоху Ильфа и Петрова еще далеко не завершённого многообразны, от сравнительно безобидных (как, например, власть газетных клише над в общем-то хорошими людьми, вроде трамвайного инженера Треухова в ДС 12) до злокачественных ведущих к ухудшению живых и творческих начал (например, в известных фельетонах Ильфа и Петрова о Робинзоне и говорящей собаке).

Эта тенденция к проникновению во все поры жизни находит одно из ключевых выражений в языке. Язык — важнейший фронт идеологического овладения жизнью. Язык обладает опасными для власти потенциями, которые та стремится обуздать и монополизировать. Перекройка действительности начинается с операций по переработке языка в "новоречь" (newspeak). Последняя состоит из идеологически нагруженных штампов и перелицованных понятий и базируется на разветвленном лингвистическом этикете, на режиме языковых запретов и предписаний. Аксиоматика официальной веры хитрыми путями преломляется в стилистике и интонации, морфологии и синтаксисе, словоупотреблении и пунктуации. Вмешательство в процесс мышления начинается, таким образом, уже на уровне кода, т. е. орудий и элементарных единиц мысли, каковые вместе со встроенной в них идеологией должны усваиваться непроизвольно, западая в автоматизированную, нерассуждающую область сознания.

Романы Ильфа и Петрова представляют собой раннюю и развернутую реакцию на тоталитарное манипулирование языком. В этом качестве они сыграли роль основоположной книги, своего рода базисной грамматики для нонконформистской речи последующих десятилетий. Несомненна, например, зависимость от традиции Ильфа и Петрова таких сатириков, как Аксёнов, Войнович, Искандер, а также никогда не прерывавшаяся "бендеровская" струя в повседневном юморе советских людей. Авторская речь и речь Остапа Бендера в ДС/ЗТ — это, среди прочего, веселая игра с бюрократическо-идеологической новоречью, чья экспансия в различные сферы жизни оглупляется путем "примерки" ее клише и сакральных формул к наименее подходящим для того объектам ("дьякон Самообложенский", "Иван Грозный отмежевывается от сына" и т. п.). Подобные эксперименты с авторитетной терминологией обнажают ее условность, несостоятельность ее претензий на охват всего бытия.

Профанации подвергается не только советский мир, но и дореволюционный. Соавторы и их герой с одинаковой непринужденностью жонглируют ходовыми фразами того и другого. Это естественно, если учесть, что засилье штампа, лозунга и других форм "патетической лжи и условности" (Бахтин) началось в России задолго до революции. И монархия, и ее враги в одинаковой мере полагались на гипноз слов. "Нельзя понять ту эпоху, если позабыть повальную, безграничную веру в политические формулы, забыть тот энтузиазм, с которыми их все повторяли, как повторяют колдовской заговор", — пишет А. Тыркова-Вильямс об эпохе 1-й Думы (1906 г.). "Когда извержение кончилось, когда лава остыла, многие сами себе удивлялись — как я мог так думать, так говорить, так действовать?" Лара в "Докторе Живаго" считает приметой века "владычество фразы, сначала монархической, потом революционной" [XIII. 14].

Несомненно, однако, что в мире Ильфа и Петрова старые и новые стереотипы сосуществуют на качественно разных началах. Если дореволюционные формулы, как правило, фигурируют в виде безвредных и издевательски попираемых окаменелостей, то советские, напротив, предстают как агрессивные, живущие интенсивной паразитической жизнью, бесцеремонно присасывающиеся к живым тканям культуры и языка, тупо берущиеся за переработку даже самых неподатливых материалов (как Робинзон и ученая собака в известных ильфопетровских фельетонах, переполняющий романы мир мифов и легенд, старухи в богадельне, природа, имена собственные и т. д.). Ради точности следует заметить, что не все штампы, захлестывающие речь 20-х гг., непосредственно связаны с идеологией. Тогдашний суконный язык имел более прочную базу в культуре (или, скорее, контркультуре) эпохи. В его выработке сыграла свою роль не только экспансия тоталитарного мышления как такового, но и "плебеизация" всех сторон жизни, установление некоего опресненного демократического стандарта в области одежды, обычаев, эстетических вкусов, развлечений и т. п. Упрощался, среди прочего, и язык, превращаясь из высокоразвитого элитарного средства выражения в несложный в обращении, "доступный бедным" рабочий инструмент, в своей выразительности не поднимающийся выше расхожих клише, стертых метафор и цитат, — тот жаргон, о котором Юрий Живаго скажет: "„Юпитер", „не поддаваться панике", „кто сказал а, должен сказать бе“, „Мор сделал свое дело, Мор может уйти" — все эти пошлости, все эти выражения не для меня" [XI. 5]. В выработке этого стиля не последнюю роль сыграл язык вождя революции, в совершенстве владевшего хлесткой, но выхолощенной образностью штампов и пригодных на все случаи жизни "крылатых слов": "три кита", "фиговый листок", "гвоздь вопроса", "поднести на тарелочке", "сидеть между двух стульев", "паки и паки", "связать по рукам и ногам" и т. д.. Ленинский стиль повлиял на речь других большевистских ораторов, а от них, как зорко заметил А. М. Селищев, перешел в средства информации и в повседневную речь.

Этот напористый плебейский язык 20-х гг. и основанный на нем журнализм не могли не отразиться и на стилистической ткани романов Ильфа и Петрова, где они весьма заметно присутствуют и становятся объектом игры наряду с другими речевыми пластами. Ни для кого не секрет, например, обилие в тексте ДС/ЗТ заведомо известных и расхожих цитат ("памятник нерукотворный", "взыскательный художник", "средь шумного бала", "я пришел к тебе с приветом", "а поворотись-ка, сынку" и т. п., включая и "мавра, который может уйти", см. ДС 1//14) и непритязательных, бывших в употреблении, а то и просто заезженных журналистских шуток (сравнение пассажиров "Антилопы" с тремя богатырями; картина "Большевики пишут письмо Чемберлену"; "индийский гость" о Р. Тагоре и т. п.) — и это наряду с тонко замаскированными отсылками, с европейской эрудицией соавторов, с самым широким спектром жанров и мотивов, с виртуозным построением сюжета, с меткой метафорикой и действительно первоклассными остротами! Какими бы культурными или биографическими причинами ни объяснять присутствие у соавторов этой разменной монеты массовой риторики и газетного юмора, в поэтическом плане они органично вписываются в ту безудержную цитатно-стилизаторскую стихию, которая царит на страницах романов, втягивая в них, притом далеко не всегда с чисто пародийной целью, самые различные стили литературы и речи.

Мимикрия

Ответом людей на давление государства служит мимикрия, одно из универсальных явлений в мире ДС/ЗТ, неиссякаемый источник комизма и остроумия. В полную силу мотив мимикрии развертывается лишь во втором романе, что естественно объясняется ужесточением идеологического климата. При нэпе несочувствующие могли еще делать ставку на эскапизм, заботиться о приискании себе не столько лояльной маски, сколько просто уютного уголка в стороне от политики. Таков отец Федор, рассчитывающий "зажить по-хорошему возле своего свечного заводика". Другие, как Чарушников и компания, мечтают о падении большевиков и также не прикидываются марксистами, а пережидают в стороне, приторговывая баранками или мануфактурой. В ДС их существование еще не отмечено, как в ЗТ, печатью обреченности. Мир, поделенный между государственной и частной сферами, представляется достаточно устойчивым. Советскую терминологию герои первого романа пускают в ход не на каждом шагу, а лишь при крайней нужде, как в иную отчаянную минуту неверующий взывает к Богу. Так, о. Федор в пылу схватки с Воробьяниновым из-за стула ссылается на "власть трудящихся"; растративший общие деньги Ипполит Матвеевич лепечет что-то об аукционерах, которые "дерут с трудящихся втридорога" [ДС 9; ДС 21]. Мимикрия в ДС — лишь прозрачная косметическая уловка, как псевдоним "Маховик", под которым работает бывший "Принц Датский", или как "многоликий Гаврила" халтурщика Ляписа. Напротив, во втором романе, действие которого с самого начала проходит под грозным знаком чистки, персонажи мимикрируют ради выживания, и делают они это со страхом (геркулесовцы), в суете и суматохе (художники, гоняющиеся за ответственными работниками, ЗТ 8), с ляпсусами и проговариваниями (Синицкий в шарадах допускает чуждые лозунги, Скумбриевич заявляет комиссии по чистке "я не Скумбриевич, я сын", ЗТ 35), со слезами и мукой (Синицкий). И мимикрия носит здесь уже не спорадический, а перманентный и массовый характер ("Геркулес"). Наиболее дальновидные применяют хорошо разработанную технику притворства, рассчитанную на длительное подпольное выживание (Портищев, см. ЗТ 4//5, Корейко, мнимо сумасшедшие), но и они в конце концов лишь отсрочивают этим свое неминуемое разоблачение.

Мимикрируют не только люди, но и все виды культурной продукции. Один из типичных результатов мимикрии в этой сфере — курьезные гибриды, в которых старые формы и модели наскоро переделаны в соответствующие советские и проглядывают из-под них (таковы статуэтка "Купающаяся колхозница", новогодние рассказы о "замерзающей пионерке" [см. ЗТ 9//5] и т. п.). Новолефовский критик издевается над песней "Привет тебе, Октябрь великий", сложенной на фаустовский мотив "Привет тебе, приют невинный" [см. ДС 5//18]. Рецензент эпохи ЗТ отмечает, что "Нагродская и Вербицкая, прикрывшись защитным цветом громких фраз о колхозном строительстве, о новом человеке, продолжают поставлять читателю мещанское обывательское чтиво".

Интересно, что в то время как критика разоблачает подобные уловки со стороны отдельных лиц, официальный агитпроп допускает их открыто, настраивая свою продукцию на популярнейшие старые мотивы: ср., например, революционные варианты песен "Стенька Разин" "Вдоль по речке", "Так громче, музыка, играй победу", пресловутые новые частушки и т. п. Для различающего взгляда здесь противоречия нет, ибо в использовании агитпропом дореволюционных мелодий проявляется не мимикрия, а рециклизация — другой тип сопряжения старого с новым, не менее характерный для революционной эпохи (см. ниже).

Лоскутность культуры

Все эти явления способствуют лоскутности отраженной в романах культуры, придают ей до причудливости гетерогенный и дисгармонический облик, словно издевающийся над установкой на единообразие, которую тоталитарная идеология содержит в своей программе, но пока что бессильна полностью провести на практике. Новому быту не хватает единого стиля, на многих своих участках он наскоро сметан из диссонирующих элементов, как язык председателя горисполкома [ЗТ 1] или "восемь экспонатов" краеведческого музея, среди которых зуб мамонта, макет обелиска, жестяной венок с лентами и проч. [ЗТ 31].

Пестрота эта обусловлена рядом причин, из которых самая элементарная —это бедность, дефицит, вынужденный аскетизм быта. Нехватка простейших благ ведет к их расхватыванию и разрозниванию, к разрушению всяческой комплектности (о чем см. Щеглов, Антиробинзонада Зощенко). В этом смысле подчеркнуто символичен сюжет первого романа, основанный на разрознивании гарнитура стульев, — ср. одновременные с ДС слова из "Египетской марки" О. Мандельштама о гарнитурах и сервизах: "Центробежная сила времени разметала наши венские стулья и голландские тарелки с синими цветочками" [гл. 1]. Показательна сцена, где Остап мечтает подобрать обмундирование для своих спутников в соответствии с характером каждого: Балаганову подошли бы "клетчатая ковбойская рубаха и кожаные краги", Паниковскому — "черный сюртук и касторовая шляпа", самому Бендеру "нужен смокинг" и т. п. Подобные требования были бы вполне удовлетворимы в рамках высокоразвитой, тонко дифференцированной культуры. Но в советской России 1930 г., где, как известно, "штанов нет", не приходится мечтать о специализации, о нюансированном подборе костюма к его носителю, и на Паниковского вместо сюртука напяливают мундир пожарного (оказывающийся, впрочем, глубинно созвучным природе этого персонажа — см. ЗТ 7//15 ).

Не менее важный фактор, придающий лоскутный облик советской культуре, — это бесчисленные вкрапления в нее старого, вдребезги разбитого быта. Полупереваренный дореволюционный субстрат то и дело проглядывает в ДС/ЗТ из-под форм новой действительности, комично с ними соединяясь. Протоколы с "лиловыми „слушали-постановили"" вылетают из папок с тисненой надписью "Musique". Метрдотель "от Мартьяныча" пытается оформить в лучшем старорежимном стиле банкет в честь строителей Турксиба. Советское учреждение размещается в бывшей гостинице с дриадами и наядами: "Как завхозы ни замазывали старые надписи, они все-таки выглядывали отовсюду. То выскакивало в торговом отделе слово „Кабинеты", то вдруг на матово-стеклянной двери машинного бюро замечались водяные знаки „Дежурная горничная"..." [ЗТ 1; ЗТ 11; ЗТ 29] (отметим здесь также использование начальных слов "Воскресения" Толстого — см. ЗТ 11//1).

Как показывает в своих "Метаморфозах" великий римский поэт, во время мировых катаклизмов предметы перемещаются на чужие места и вступают в новые, парадоксальные сочетания. Тема хаоса решена как причудливое появление вещей в неожиданных позициях, как их обмен местами и функциями. Так, в эпизоде потопа дельфины населяют лес и ударяются о деревья, а тюлени лежат на лугу, где недавно щипали траву козочки (ради чудесного эффекта умалчивается, что и лес, и луг находятся на дне моря). Примерно тем же методом решается у Ильфа и Петрова тема послереволюционного хаоса в России, показываются последствия происшедшего в ней катаклизма. Принадлежности, функционеры, инструменты прежней культуры выбиты со своих традиционных мест, вырваны из приличествующего им окружения, хаотично разбросаны по ландшафту новой действительности, варварски втиснуты в чуждые им, остраняющие, а порой и оскверняющие контексты. Бакенбарды Хворобьева, например, "казались ненатуральными", когда под ними не было "ни синего вицмундира, ни штатского орденка с муаровой ленточкой, ни петлиц со звездами тайного советника" [ЗТ 8]. Вместо чинов Министерства народного просвещения бакенбардиста окружают Пролеткульт, совслужащие, стенгазеты, непрерывка... Как подводные нимфы Нереиды дивятся городским улицам и домам, так взирают на "Геркулес" с его чисткой менады, дриады и наяды со стен дореволюционной гостиницы... Старый мир полузасыпан, перестал существовать как ансамбль, и на поверхности можно наблюдать лишь разрозненные его осколки в разнообразных комбинациях с элементами нового быта и друг с другом.

Подобный угол зрения связан косвенной преемственностью с поэтикой начала столетия. Эмоциональная приверженность к детали, к отдельно увиденной вещи была ярко выражена в культуре Серебряного века, славившего и одухотворявшего хрупкую фактуру жизни, учившего бережно лелеять каждый ее фрагмент и каждый уникальный миг ввиду трагической эфемерности человека и культуры (такой оттенок имеет любовь к вещи в поэзии акмеистов, у Розанова и др.). Этот интерес к изъятой из комплекта вещи передался послереволюционной литературе, хотя, конечно, с заметно сдвинутыми акцентами. Калейдоскоп полузабытых аксессуаров эпохи, отрывочных фраз, выхваченных из потока времени деталей, коллекции реалий, "поминальные списки вещей", "реестрики домашних словечек, вышедших из обихода" — таков обычный после 1917 способ воссоздания образа прошлого как в советской, так и в эмигрантской литературе (ср. хотя бы описание одного и того же предмета— серебряного пресс-папье с медвежонком — у эмигранта-сатириконовца С. Горного и в ЗТ 20//11). При этом у разных авторов в разных пропорциях сочетаются идущее от Серебряного века ностальгически-бережное отношение к фрагментам "милой жизни" и новое, в циническом духе времени, глумление над их беспомощной оголенностью, оторванностью от родной среды. Сам выбор предметов, разумеется, также бывает разным в зависимости от позиции автора. Со щемящим лиризмом рассыпает перед читателем подробности ушедшего быта С. Горный в книге с характерным названием "Только о вещах". То же у поэтов: Принесла случайная молва / Милые, ненужные слова: / "Летний сад", "Фонтанка" и "Нева" (Вертинский); И в памяти черной, пошарив, найдешь /До самого локтя перчатки (Ахматова) и мн. др.

Напротив, Ильф и Петров, в широком смысле находящиеся в той же струе, примыкают к ее левому (т. е. ироническому и десакрализующему) крылу. Соавторы часто и с насмешливой подробностью описывают разрозненные коллекции обломков прошлого: то пеструю мебель в кабинете председателя [ЗТ 1], то предметы аукционного торга [ДС 21], то приобретения Остапа, решившего превратить свой миллион в ценные вещи [ЗТ 36]. Обе линии, ностальгичная и ироническая, сходятся в поздних мемуарных произведениях В. Катаева (одно из которых — в сущности, целая энциклопедия воспоминаний о вещах — так и называется: "Разбитая жизнь...").

"Рециклизация"

Новая культура, как и разрушенная старая, далека от желаемого единообразия — не в последнюю очередь именно благодаря засоряющим ее membra disjecta старого быта. Эти последние не могут немедленно исчезнуть со сцены, да и молодой советский истэблишмент, по своей бедности и неустроенности, продолжает в них нуждаться. Но использует он их в смещенных, периферийных функциях, нимало не считаясь с тем, насколько престижная роль отводилась тому или иному предмету в иерархии старого мира. Предводитель дворянства служит регистратором загса; в альковах бывшей гостиницы развешиваются учрежденческие диаграммы и схемы. Старое, как утильсырье, подвергается массовой переработке, или, говоря по-современному, рециклизации (от англ, recycling; надеемся, что этот неологизм не прозвучит слишком вызывающе на фоне массовой стихии варваризмов в сегодняшнем русском языке). Новая культура утилизирует обломки старой, подобно тому как в Средние века победители вделывали в кладку своих домов надписи, гербы, украшения из снесенных дворцов и башен поверженного врага...

Рециклизация, захватывающая как материальные, так и духовные аспекты дореволюционной культуры, дающая себя знать в большом и малом, является одной из главных доминант как мира, изображаемого в ДС/ЗТ, так и строя самих романов. Она налицо и в розыгрышах Остапа Бендера, и в трактовке множества персонажей и предметов, и в мотивах вроде "рогов и копыт", и в самой фактуре романов, демонстративно построенных из элементов старой литературы (см. ниже, раздел 6). Наряду с мимикрией, рециклизация служит одной из двух главных форм двусторонне-издевательского сопряжения побежденного старого с победоносным новым в стилистике и фабуле ДС/ЗТ. Перед лицом этой нигилистической и иронической стихии, беззастенчиво перемалывающей культурный и человеческий материал, можно если не безоговорочно принять, то понять точку зрения Д. С. Мирского, который в рецензии 1931 г., отдавая должное комическому таланту Ильфа и Петрова, усматривал в ДС (как и в ряде произведений Л. Леонова, В. Катаева и др.) "стопроцентный цинизм и презрение к человеческой природе" и находил, что в конечном счете роман производит мрачное впечатление. Следует заметить, однако, что в отношении девальвации человеческих слов, намерений и претензий ближайшим предшественником авангардных писателей был скорей всего Чехов, которого трудно заподозрить в цинизме.

Принцип рециклизации, действующий на всех уровнях романной структуры в ДС/ЗТ, отражает известные тенденции времени. Общеизвестно, например, требование использовать из старой культуры все, что может пригодиться пролетариату (мастерство классиков, знания интеллигенции и т. п.), остальное же, включая и "выжатых", как лимоны, носителей этой культуры, выбросить за ненадобностью. Это положение дел формулирует Иван Бабичев, герой "Зависти" Ю. Олеши: "Они жрут нас, как пищу, — девятнадцатый век втягивают они в себя, как удав втягивает кролика... Жуют и переваривают. Что на пользу — то впитывают, что вредит — выбрасывают... Наши чувства выбрасывают они, нашу технику — впитывают!" [II. 6]. Иногда этой операции придавался показательно-символический характер, скажем, когда колокола публично снимались для переплавки на нужды пятилеток или всем известные старые песни и лозунги переиначивались на советский лад. Однако наряду с подобной сознательной и вызывающей переделкой шли и массово-стихийные процессы того же направления, приводившие к хаотическим результатам.

Рециклизация могла приводить к почти тому же, что и мимикрия, а иногда и совмещаться с нею: старые песни, переделываемые на новый лад (см. выше и примечание 14), — это в одних случаях деловитая утилизация новым старого, а в других — сервильная маскировка старого под новое. Бывший предводитель дворянства на должности регистратора загса — это унизительное перемещение вниз по престижной линии, но в какой-то мере и защитная советская окраска. Так или иначе, совокупное действие подобных факторов придавало культуре 20-х гг. пестроту, которая в романах Ильфа и Петрова нарочито сгущена и непрерывно эксплуатируется в сатирических целях.

Эта стилистическая разноголосица не распространяется на "положительную" часть социалистического мира: рабочие, строители, журналисты "Станка", комсомольцы турксибских глав ее не знают. Не отягощенные грузом прошлого, эти слои обладают примитивной, но свежей, цельной и по-своему притягательной культурой. Комичные вкрапления не полностью переработанных осколков старого характерны для бюрократической, идеологической, административной, культурной стихий, т. е. для тех сфер советского мира, где царит напряженный конформизм, беспокойное равнение на руководящие установки. Здесь они могут образовывать довольно значительный и жизнестойкий субстрат, под действием которого формы нового перерождаются и начинают походить на старое. Так, народное гулянье в пользу узников капитала есть, в сущности, травестия масленичных гуляний [см. ЗТ 14//22].

 

3. Остап Бендер: литературная генеалогия и роль в романе

Выявив силовые линии советского мира в ДС/ЗТ, можно перейти к чертам образа Остапа Бендера, а также архитектоники и стилистики романов. Бендер — фигура во многом традиционная, имеющая за своей спиной солидную генеалогию (в том числе и в русской литературе), но вместе с тем и обладающая оригинальностью, которую можно вполне оценить лишь на фоне традиции. Оригинальность эта состоит, во-первых, в новой комбинации известных признаков и типов литературного героя, и, во-вторых, в том, что эти традиционные признаки и типы оказываются спроецированы на советскую действительность, на фоне которой они неожиданно приходятся ко двору, получают парадоксальные применения и начинают жить новой жизнью.

В критических работах об Ильфе и Петрове не раз отмечались как социальная несолидность Бендера, жульнический характер его деятельности, так и присущие ему черты интеллектуализма, духовного аристократизма, остроумия, превосходства над толпой. Подобные наблюдения, очевидно, правильны, но они не могут в полной мере передать своеобразие фигуры Бендера, поскольку определяют данного героя с помощью чисто житейских понятий, а не в терминах систем и конструкций, из которых складывается литература. Мы сможем лучше оценить изобретательность создателей Бендера, если будем рассматривать этого героя в перспективе литературной типологии, как пересечение некоторых порознь известных типов. Понимание того, к каким из существующих семейств героев принадлежит Бендер, позволит успешнее опознать в его фигуре "фамильные" признаки, в том числе и потенциальные, т. е. такие, которыми он мог бы обладать или даже обладает, но в недовоплощенном или размытом виде.

Бендер в литературной типологии: плутовство, помноженное на демонизм

В самом общем плане следует, по-видимому, указать два типологических ряда героев, в которые одновременно входит Остап Бендер: (а) "плутовской" и (б) "демонический".

С одной стороны, герой ДС/ЗТ очевидным образом относится к типу деклассированных авантюристов, чьи интересы располагаются в тривиальной, "низменной" сфере, заведомо отключенной от каких-либо идеалистических или престижных устремлений. В словаре культуры фигура плута помечена признаком "низа", его цели откровенно эгоистичны и безыдейны, что, естественно, создает богатые возможности для подрыва с его помощью чьих-то претензий на значительность, для высмеивания неумных и вредных страстей, для развенчания "чужой патетической лжи и условности" (Бахтин). Примеры плутов или бродяг, чья деятельность бросает вызов чужой солидности, известны: это находчивые слуги сумасбродов-хозяев у Мольера, "король" и "герцог", дурачащие провинциальных обывателей, у

М. Твена ("Приключения Гекльберри Финна"), жулики О’Генри, чаплиновский герой в ряде своих вариантов; в реальной жизни это аферисты вроде знаменитого корнета Савина и др.

С другой стороны, как уже отмечали наиболее внимательные критики, Бендер входит в разветвленную семью интеллектуально изощренных и одиноких в своем олимпийстве героев, с иронией и своего рода научным любопытством взирающих на человеческую комедию и по праву превосходства позволяющих себе всякого рода опыты над неразумными существами, манипулирование ими, передразнивание и провоцирование. "Я невропатолог, я психиатр,— говорит о себе Бендер. — Я изучаю души своих пациентов. И мне почему-то всегда попадаются очень глупые души" [ЗТ 6]. Когда абсолютные мерки и телескопическое зрение такого существа вдруг обращаются на возню мелких и пошлых людей, эффект оказывается комическим, особенно если в подобную перспективу попадают целые сообщества пигмеев вместе с их "идеологией", "общественным мнением", "авторитетными" институтами и т. п. Этих героев, мощную поросль которых дала эпоха романтизма, объединяют под условным названием "демонических". В их ряд входят столь различные фигуры, как Шерлок Холмс и граф Монте-Кристо (оба — всевидящие наблюдатели людей и распорядители человеческих судеб, тени которых постоянно призываются в ДС/ЗТ в качестве фона для Бендера), как Печорин, Воланд, Хулио Хуренито, а до известной степени также тургеневский Базаров, Маяковский как художественная личность и "персона" своей лирики, и др. Демонический персонаж способен на благородные поступки ради рядовых людей, к которым испытывает благожелательность, — вспомним хотя бы самопожертвование Базарова ради мужиков, на чей счет у него нет иллюзий, или Воланда, протягивающего руку смелым и независимым людям, или заботу Остапа о бывших компаньонах. В то же время подобный герой нередко присваивает себе наполеоновское право распоряжаться людьми как дешевым материалом для своих титанических экспериментов. В высокой своей разновидности данный тип может обладать подлинным обаянием, "харизмой", быть защитником и восстановителем порядка. В менее приятных вариантах могут выступать на первый план такие черты, как пустота, цинизм, дух издевательства над всем и вся, а также такое известное свойство дьявола, как отсутствие устойчивого лица, бесконечная множественность масок и обличий. Тогда, в зависимости от степени злокачественности, мы получаем или зависимых от хозяина мелких бесов и пересмешников, как спутники Воланда, или монстров типа Петра Верховенского.

Комбинация плутовства и демонизма принимает в бендеровском поведении множество форм, отмечаемых в разных местах книги (скажем, замечания Остапа о собственной генеалогии — конец ДС 5// 15, или три типа его "сатирических операций" — см. ниже, и др.).

Плутовская и демоническая ипостаси совпадают в том, что обе они предполагают принципиальную невовлеченность героя в дела и страсти "отдельных лиц и целых коллективов", свободу от идеологий, повинностей и подразделений, осложняющих жизнь рядовой массы, дистанцированное и насмешливо-остраняющее отношение к тому, что для нее составляет предмет интереса, вожделения или страха. Можно рассматривать плутовство и демонизм Бендера как два контрастных регистра, через которые проводится тема "невовлеченности", чтобы затем совместиться в характерной модели поведения, в знакомом всем рисунке бендеровского ловкачества, нераздельно слитого с мудростью и остроумием. Включаясь в автопробег или подыгрывая монархисту Хворобьеву, Остап как легковесный деклассированный плут дурачит и эпатирует своих клиентов "снизу", как мудрец-экспериментатор манипулирует ими, комментирует и обнажает их смешную сторону "сверху" — ив обоих качествах остается надежно "вне" сферы страстей, принуждений и условностей, тяготеющих над их жизнью.

Этот контраст "плутовства", неангажированности Бендера с вовлеченностью остальных персонажей делается особенно выпуклым благодаря формуле, по которой неизменно строятся встречи Бендера с последними. Как правило, он застает других героев не в спокойных и нейтральных ситуациях, а в состоянии повышенной эмоциональной напряженности. Мир, с которым имеет дело Бендер, — это всегда мир патетичный, спешащий, беспокоящийся, терпящий бедствие. Человеческие коллективы охвачены массовыми поветриями, их кружат водовороты и бьет лихорадка. Некоторые из этих страстей пребывают в латентном состоянии, пока их не пробудит к жизни Бендер: так, он расшевеливает монархические чувства старгородских обывателей и вызывает приступ шахматной горячки в приволжском городке. В других случаях он подстраивается к уже бьющим ключам массовой энергии, как автопробег, шабаш на кинофабрике, свара в коммунальной квартире, кампания по подписке на заем, чистка в учреждении, бурная художественная жизнь в провинциальном городке, журналистский ажиотаж вокруг Турксиба. То же относится к индивидам: в момент, когда в их жизни возникает Бендер, все они переживают тот или иной личный кризис (разумеется, "глупый", не заслуживающий эмпатии — необходимое условие комического), нуждаются в сочувствии и помощи. Как Мефистофель, с которым он и вообще сходен, Остап является на помощь тому, кто испытывает ту или иную "недостачу". Эллочка проигрывает состязание с дочерью миллионера; инженер Щукин томится голый на лестнице перед защелкнувшейся дверью; Изнуренков ждет увоза описанной мебели; Альхен, расхитивший казенное добро, мучается стыдом и боится милиции; Лоханкина бросила жена и высекли соседи; Ухудшанский не находит в себе таланта для написания репортажа о стройке. В аналогичных положениях застает Бендер своих будущих компаньонов: Паниковский спасается от преследователей, Козлевич переживает депрессию в автомобильном деле, над Балагановым вот-вот блеснет "длинный неприятный меч Немезиды". На фоне всех этих лиц и коллективов, в разной степени озабоченных, хмурых, согнутых под ярмом необходимости, свобода и беспечность Бендера производят освежающее действие. Его реакция на их бедствия выражает отрешенное, не без юмора, любопытство: "— Паниковского бьют! — закричал Балаганов, картинно появляясь в дверях. — Уже? — деловито спросил Бендер. — Что-то очень быстро" [ЗТ 12]. Острота романов Ильфа и Петрова выразилась, среди прочего, в том, что персонаж с такой комбинацией свойств помещен в советскую действительность, законом которой является как раз вовлечение индивида в массовые формы жизни, притом вовлечение настойчивое, оставляющее очень мало места для уклонения. В подобных условиях похождения героя типа Бендера неизбежно выглядели как рискованная дерзость. Будь он чистым плутом, это еще было бы терпимо: ведь шуту и жулику, которые с социальной точки зрения являются "никем", многое сходит с рук. Именно эту сторону в фигуре Бендера выделил В. Набоков, говоря:

"Ильф и Петров, два замечательно одаренных писателя, решили, что если сделать героем проходимца, то никакие его приключения не смогут подвергнуться политической критике, поскольку жулик, уголовник, сумасшедший и вообще любой персонаж, стоящий вне советского общества, иначе говоря, любой персонаж плутовского (picaresque) плана, — не может быть обвинен в том, что он недостаточно хороший коммунист или даже просто плохой коммунист. Так Ильфу и Петрову, Зощенке и Олеше удалось создать образцы абсолютно первоклассной литературы под знаком полной независимости, поскольку выбранные ими темы, персонажи и сюжеты не могли рассматриваться как политические. До начала 30-х гг. они еще могли это себе позволять" [26] .

Критика, по-видимому, в основном поддалась на эту уловку, и возобладавший в ней взгляд на Бендера как на жулика по преимуществу уберег этого героя от анафемы, запрета и забвения, каким подверглись, например, персонажи Булгакова, от ученых Персикова и Преображенского до демона Воланда, в которых олимпийское превосходство, легкость, свобода, презрение к политизированным дрязгам воплотились в незамаскированном и вызывающем виде. Главным амплуа героя Ильфа и Петрова критики более или менее единодушно признали плутовство, да и исконно-субверсивное, бахтинское значение плутовства было во многом скрадено социологическими мотивировками (сколько было написано о Бендере как продукте нэпа, о его пресловутых собственнических устремлениях!). Интеллектуализму же, остроумию, наблюдательности и другим "высоким" аспектам отводилась роль и вовсе второстепенных черточек, которые;, правда, придают этому жулику своеобразное обаяние, но сами по себе ни в какой законченный (архе)тип не складываются. Плутовской статус, таким образом, помог провести через цензурно-идеологические рогатки не только издевку над советскими институтами (тот побочный эффект бендеровских проделок, о котором говорит Набоков), но и другое лицо этого героя, лицо "холодного философа" и психиатра глупых душ, лицо опасное, которое без такой камуфлирующей завесы оказалось бы неприемлемым, как показывает судьба соответствующих персонажей Булгакова и их создателя.

Этому, конечно, во многом способствовала неполная "зрелость" Бендера в первый период его литературного бытия. В первом романе его демонизм еще только начинал кое-где прорезываться в недрах плутовства. Между тем именно "Двенадцать стульев", и поныне оцениваемые многими как более классический и репрезентативный из двух романов, задали инерцию восприятия Бендера в советской и зарубежной критике. В ДС этот герой еще наделен чертами босяка и уголовника (сидел в тюрьме по мелкому делу), позволяет себе "обыкновенную кражу", унося чайное ситечко вдовы, подвергается побоям (в ранней редакции), не делает программных высказываний, мировой тоски не испытывает, — словом, нив чем, кроме совершенного знания людей и первоклассного авторского юмора, не выходит из амплуа веселого и артистичного жулика, уже знакомого русскому читателю хотя бы по рассказам О’Генри.

Лишь во втором романе, и притом уже с самых первых страниц, он предстает как существо иного, высшего порядка: имеет внешность атлета с медальным профилем, перед которым Балаганов испытывает "непреодолимое желание вытянуть руки по швам", как перед "кем-либо из вышестоящих товарищей"; отмежевывается от уголовщины ("я чту Уголовный кодекс"); заявляет себя как человек абстрактной мысли и "мета"-уровня, стоящий выше непосредственно-физического аспекта выполняемых операций ("меня кормят идеи", "бензин ваш, идеи наши", "я невропатолог и психиатр", "в мои четыреста способов отъема денег ограбление как-то не укладывается"); провидит будущее (в ЗТ 6 подробно рассказывает Паниковскому, где и как тот умрет; ср. аналогичные предсказания Воландом смерти Берлиоза и буфетчика Сокова); высокомерно отстраняется от советских утопий ("мне скучно строить социализм"); не чужд демоническому одиночеству и томлению по "общим путям" (voies communes), гарантирующим счастье; наконец, подобно романтическим гигантам, не раз проявляет благородство и великодушие по отношению к простым смертным. Само плутовство предстает здесь интеллектуализированным, выглядит как искусство ради искусства; Бендер уже не жулик, а великий комбинатор (явный отголосок великого провокатора Хулио Хуренито из романа И. Эренбурга). Характерно, что само понятие "великий комбинатор" появилось уже после выхода в свет первого романа, где-то в конце 1928 или начале 1929, т. е. на пути к новому Бендеру "Золотого теленка" [см. ИЗК, 208].

Среди других созвучий нового Бендера фигурам романтических магов, демонов, искусителей и испытателей человеческих душ должна быть упомянута окружающая его в ЗТ пестрая компания. В первом романе Воробьянинов был для Бендера хоть и глупым, но равным по рангу партнером. Протагонисты ЗТ образуют структурно иную группу, отвечающую архетипам "учителя и учеников" или "повелителя и свиты". В терминах магико-демонической топики Паниковский, Балаганов, Козлевич — это оруженосцы, адъютанты, рабы и мелкие бесы, состоящие для поручений при могущественном хозяине, подобные слугам и помощникам графа Монте-Кристо, спутникам Воланда, двум вассалам Просперо, другу Шерлока Холмса доктору Уотсону или ученикам Учителя в романе Эренбурга. О равенстве здесь нет речи, и необязательна даже полная посвященность слуг/учеников в цели и планы шефа. Для подобной группы характерна иногда соотнесенность с различными составляющими человечества (национальное "diversity" учеников Хуренито) или даже стихиями мироздания (Ариель и Калибан как духи воздуха и земли). Три спутника Бендера ассоциируются (хотя, как и все другое в романе, лишь фигурально и в шутку) с основными элементами космоса: Паниковский — с землей, Балаганов — с водой, точнее, с морем, Козлевич — с небом [см ЗТ 1//32; ЗТ 6//17].

Можно заметить, что и в этом плане, как в ряде других, демонизм Бендера оказывается неабсолютным, сниженным элементами плутовства и авантюризма. Если слуги подлинного мага являются его верными орудиями и притом сами причастны к его сверхъестественным способностям (чистый пример — слуги Воланда), то подобранные в канаве компаньоны Бендера более чем ординарны, неспособны понять замыслы хозяина далее чисто жульнических задач и беспрерывно поддаются на соблазны, совершают промахи, выходят из подчинения, ставят общее предприятие под угрозу (отступничество "охмуренного" ксендзами Козлевича, нарушения дисциплины Паниковским, совращение им же наивного Балаганова и т. п.). Можно считать, таким образом, что в бендеровской компании ЗТ контаминированы два различных архетипа — с одной стороны, "маг и его свита" (Просперо, Воланд, Хуренито), а с другой — "путешествующий герой и его неразумные спутники", что характерно для авантюрных повествований (товарищи Одиссея, вызвавшие бедствие съедением быков Гелиоса; Том Джонс и Партридж; Нелл и дед в "Лавке древностей" Диккенса и др.). В первом романе, где Остапу сопутствует "дурак-компаньон", то и дело действующий во вред общему делу (как в случае растраты общих денег), но где магико-демоническая ипостась Бендера еще недостаточно прорезалась, из этих двух архетипов, по-видимому, представлен только второй.

Переход от Бендера ДС к Бендеру ЗТ, несмотря на исподволь назревавшие симптомы, весьма резок. Погибнув в конце первого романа, он во втором романе восстает из мертвых новым человеком. Это первая, но не последняя большая переориентация его образа. Отметим попутно, что операцию его "оживления" Ильф и Петров проводят обычным для них способом — через аппарат архетипов и литературных ассоциаций. Новое явление зарезанного было Бендера — это, во-первых, еще одна реминисценция из Конан Дойла (погибший и воскресший Шерлок Холмс), а во-вторых, то, что задним числом осмыслилось как архетип смерти-возрождения, с помощью которого обычно оформляются радикальные личностные перемены.

Несмотря на эту почти-подмену Бендера в ЗТ, инерция "Двенадцати стульев" долго (и счастливо для судьбы более глубокого, опасного и художественно более совершенного "Золотого теленка") продолжала оказывать влияние на критические интерпретации. Герой Ильфа и Петрова вошел в пословицы прежде всего как виртуозный жулик, процветающий благодаря человеческой глупости ("проделки в духе Остапа Бендера", как еще и сейчас говорят в народе об особенно ловких аферах).

Для такой недооценки было, конечно, немало оснований. При всей неотразимой харизме Бендера, сделавшей его едва ли не главным культурным героем советской антиофициальной мифологии, преувеличивать мощность его фигуры отнюдь не следует. Принадлежность Бендера, даже в его позднем, более возвышенном воплощении, к интеллектуально-демоническому семейству не означает его полного тождества с персонажами типа великого провокатора Хуренито и всесильного мага Воланда. Калибр каждого из этих трех родственных героев подобран в соответствии с замыслами авторов в рамках их различных моделей мира. Герой романа Эренбурга, наиболее вирулентный из троих, нацелен на уничтожение всех существующих институтов и в своей визионерской мечте о будущей гармонии — хотя и отличаясь от своего более стихийного поэтического собрата крайним интеллектуализмом и методичностью подхода — напоминает Маяковского с его страстной ненавистью к глобальному чудовищу "быта". Герой Булгакова наделен надмирным могуществом и ледяным бесстрастием, эффектнее всего работающими именно на фоне того мнимо-незыблемого, но по сути своей ничтожного и тупого истэблишмента, чей эпатаж и разгром является функцией образа Воланда. В романах Ильфа и Петрова, где советская действительность амбивалентна и отнюдь не подлежит отвержению целиком, соответственно редуцирована и фигура героя. Не обладая максималистскими масштабами Воланда и Хуренито, он изображен наполовину плутом, сводит свое эпатирующее действие к позе насмешливого (хотя, как мы видели, иногда смешанного с завистью) нейтралитета, к тактике летучих намеков, пародий и острот и в конечном итоге оказывается безвредным и нерелевантным перед лицом победоносного марша страны в будущее. (Едва ли нужно объяснять, почему и в такой ограниченной версии феномен Бендера навсегда остался сенсационным и уникальным в советской литературе.)

В сокрытии рискованных моментов сыграла свою роль, вне сомнения, и артистичность героя ЗТ, подающего себя, включая и более высокую ипостась, не иначе как сквозь призму автоиронии и автоснижения в самом широком диапазоне, от "Я — как Суворов" до "Сбылись мечты идиота". Демонизм Бендера, родство его с воландовскими фигурами необходимо принимать cum grano salis. Делая предметом словесной игры не только других, но и себя, великий комбинатор второго романа всегда оставляет право воспринимать свои титанические позы, свои "великолепные" высказывания и жесты лишь как возвышение, а тем самым и ироническое высвечивание собственного плутовского аспекта (т. е. то же, что делается Бендером в отношении более "низких" и глупых индивидов: "Гомер, Мильтон и Паниковский", "Как ваша фамилия, мыслитель?" и т. п.).

В этих условиях выделение из бендеровской фигуры воландовского компонента в чистом виде было бы, очевидно, непосильной интеллектуальной задачей для проработочных критиков. Перехитрив идеологическую инквизицию, Бендер счастливо избежал запрета и многолетнего забвения, выпавших на долю его типологических собратьев в советской литературе.

У каждой из двух классических составляющих образа Бендера обнаруживаются созвучия с современной ему эпохой, благодаря которым этот герой органичным, хотя порой и довольно неожиданным образом вписывается в нарисованную соавторами картину советской действительности. "Плутовство", например, имеет такую известную форму, как выдавание себя за кого-то другого. В атмосфере всеобщей мимикрии такое поведение плута может приобретать оттенок пародии на притворство всего общества.

Советские преломления получает и ряд сторон "демонизма". Бюрократическое мироустройство, претендующее на всезнание и всемогущество, с идиотской серьезностью навязывающее жизни свои пигмейские категории, буквально напрашивается на "провокационную" поверку категориями универсальными, мировыми, на остраняющий показ с некой высшей точки зрения, откуда вся эта система принуждений представляется необязательной и смехотворной. Фигура, в которой воплощены философское превосходство, ирония, неподвластность мелочному контролю, умение превращать громоздкие приспособления деспотии в объект изящных игр и экспериментов, способна давать подрывной эффект большой силы. Разновидности ее встречаются почти в каждом произведении М. Булгакова. Сюда примыкает в своей "высокой" роли и Остап Бендер. Позиция иронической снисходительности, реляти-визирующая мир самодовольных лилипутов, принимает у него разные формы, не в последнюю очередь проявляясь в знаменитом остроумии. Последнее в большой мере строится на переводе тривиальных явлений окружающей действительности в крупный и абсолютно крупный план.

С другой стороны, в выборе "демонической" маски для Бендера нашли отражение такие уже отмеченные черты послереволюционной ментальности, как пренебрежение к традиционной шкале ценностей, как с горечью констатированная Иваном Бабичевым готовность приспосабливать, перерабатывать уникальную человеческую личность для выполнения служебных функций в новом мире. Герой-сверхчеловек, манипулирующий обыкновенными смертными, оказался в советских условиях фигурой актуальной, допускающей — со значительным сдвигом в сторону жестокости и цинизма — вполне современные применения. Отразился он и в образе Остапа Бендера, получив в его лице свободное развитие, выходящее за рамки романтического архетипа. Обращение Бендера с людьми и культурно-речевыми образованиями отвечает духу времени, бесцеремонно перетасовывающего элементы разного ранга и происхождения, наделяющего все, включая человека и его заботы, новыми неожиданными ролями.

Рециклизация применительно к человеку состоит, говоря общими словами, в том, что его воспринимают не на том уровне, на котором он сам себя мыслит, отказываются видеть его в том фокусе, в котором он приглашает себя рассматривать, и как бы перечеркивают внутреннюю сложность, самостоятельность, взрослость, на которые он претендует. Вместо этого его суммарно заносят в рубрику, о которой он может даже не иметь понятия, причем в этой чужой перспективе ему может отводиться какая-то второстепенная, несерьезная или служебная роль (например, роль ребенка, невменяемого, орудия или, наоборот, досадной помехи в достижении манипулятором своих целей, комического явления, научного курьеза и т. п.). Остап Бендер берет из воздуха эпохи это переквалифицирующее отношение к человеку, обобщает его и претворяет в каскады шуток и розыгрышей, распространяемых на любые объекты и "глупые души". Бесспорно, в таком поведении в полной мере запечатлен дух цинической непочтительности, способный в иных ситуациях давать весьма уродливые плоды, однако в случае Бендера он не вызывает возмущения, поскольку решается в легком, артистическом ключе. При этом, с одной стороны, нет речи о сколько-нибудь реальном вреде для объектов его розыгрышей и шуток, а с другой, сами они своей заведомой карикатурностью парализуют всякое читательское сочувствие.

Применительно к духовно-интеллектуальной сфере — идеям, стилям, знакам, именам, штампам, лозунгам, идеологиям — рециклизация проявляется как отказ принимать эти элементы в их исконном патетическом смысле, как игнорирование их "высокого" назначения и пересадка в иные, профанные семантические ряды. Санкционированная прежней культурой иерархия слов и ценностей более не уважается и не соблюдается — это понятно. Но это неуважение совершенно непринужденно распространяется и на новую культуру, и рециклизация становится всеобщей. Как предметы в перетряхнутой революцией стране предстают в причудливых сочетаниях, так и в речи соавторов и их героя гетерогенные формулы и клише склеиваются друг с другом в шокирующие гибриды ("Афина — покровительница общих собраний", "Спасение утопающих — дело рук самих утопающих" и т. п.). Как представителям старого режима и объектам старого быта выпадают новые места и роли (папка "Musique" с протоколами заседаний, предводитель дворянства под плакатом "Сделал свое дело и уходи"), так и словесные стереотипы используются в новых функциях ("милостиво повелеть соизволил", "учитесь торговать" и др. — как разменная монета в жульнических розыгрышах Бендера).

Виды сатирических "операций"

Издевательская и десакрализаторская функция Остапа Бендера осуществляется в виде трех главных формул, опирающихся на "низкий" (плутовской) и/или на "высокий" (демонический) статус героя. Все три в той или иной мере основаны на принципе рециклизации. Обозначим их как "распознавание", "копирование" и "использование".

"Распознавание" — линия поведения, принадлежащая в основном к "высокой" (магико-демони-ческой) ипостаси Бендера: здесь сказывается его интеллектуальное превосходство, знание людей и умение манипулировать ими ("Мне всегда попадаются очень глупые души"), Остапу достаточно беглого знакомства, чтобы "вывести формулу" нового знакомого, реконструировать его прошлое и будущее. Этим, как известно, отличаются также Воланд и его спутники, представляющие данную способность в ее максимальной, всезнающе-ясновидческой степени. То, что кого-либо столь легко расшифровывают, подводят под известную рубрику и немедленно подбирают для обращения с ним нужный ключ, подрывает, конечно, любые претензии на сложность и уникальность. Бендер владеет этим даром идентификации в высокой степени. Еще не дослушав, он подхватывает мысль и стиль собеседника и возвращает ему их, часто в пародийной обработке и с биографическими реконструкциями, которые тут же подтверждаются: "О профессии не спрашиваю... но догадываюсь. Вероятно, что-нибудь интеллектуальное? Судимостей за этот год много? — Две, — свободно ответил Балаганов" [ЗТ 1 ]. "— Ах,— сказал Лоханкин проникновенно, — ведь в конце концов кто знает? Может быть, именно в этом великая сермяжная правда. — Сермяжная? — задумчиво повторил Бендер.— Она же посконная, домотканая и кондовая? Так, так. В общем, скажите, из какого класса гимназии вас вытурили за неуспешность? Из шестого? — Из пятого, — ответил Лоханкин" [ЗТ 13]. "Бросьте, Адам!... Я знаю все, что вы намерены сказать. После псалма вы скажете: „Бог дал, Бог и взял", потом: „Все под Богом ходим", а потом еще что-нибудь, лишенное смысла, вроде: „Ему теперь все-таки лучше, чем нам"" [ЗТ 25]. Угадывание, вычисление личностей — любимое занятие Остапа: так, он предсказывает судьбу Паниковского ("Рассказать вам, как вы умрете?" — ср. вопрос Воланда к буфетчику Сокову: "Вы когда умрете?" — и немедленный точный ответ, даваемый его ассистентами) и каждый отдельный момент того, что случится с ним ("сейчас состоится вынос тела", "третья стадия начнется после поимки виновного" [ЗТ 1, 3, 6]). Наблюдая группу сотрудников "Геркулеса", Остап по внешности строит психологический профиль бухгалтера Кукушкинда, которого он ошибочно принимает за Корейко [ЗТ 11]. Он редко удивляется, ибо обо всем осведомлен, и в ответ на любой курьез всегда находит еще более сногсшибательный факт из собственной практики; например, художнику Феофану Мухину, пишущему картины овсом, он рассказывает о виденной в Москве картине из волос и о ее совершенно невероятной судьбе [ЗТ 8].

Когда "распознавание" не сопровождается, как в последнем примере, пародийным подстраиванием под стиль и интересы партнера, оно часто находит выражение в холодной мине отрешенного наблюдателя, для которого человеческая глупость не таит сюрпризов. "Подумаешь, бином Ньютона", — мог бы презрительно сказать Остап вместе со спутниками Воланда по поводу всего окружающего, если бы был столь же цинично-безжалостным, как они. Поза героя ЗТ часто напоминает то выражение рассеянной любознательности, с которым булгаковский профессор черной магии разглядывает советскую жизнь. "Он двигался по улицам Арбатова пешком, со снисходительным любопытством озираясь по сторонам... Город, видимо, ничем не поразил пешехода в артистической фуражке... — Нет, это не Рио-де-Жанейро" [ЗТ 1]; ср. заинтересованное выражение и снисходительную усмешку Воланда при его первом появлении в Москве, его эксперименты над москвичами и комментарии о них во время сеанса черной магии и т. п. Эта поза научного созерцания особенно часто применяется Бендером к собственным спутникам: "вторая стадия кражи гуся", "оригинальная конструкция, заря автомобилизма" [о Па-никовском, Козлевиче, ЗТ 3]. Чем более патетичное положение предстает его взору (а спутники Бендера особенно часто являют такую картину), тем небрежнее тон, с которым происходящее заносится в ту или иную наукообразную рубрику, как если бы речь шла о чем-то давно предуказанном. В этом нарочитом сдвиге интереса с человеческого драматизма ситуации на ее якобы научные аспекты рециклизиру-ющее начало проявляется весьма наглядно.

"Копирование" — имитация чужой заинтересованности и вовлеченности. Работает "низкая" ипостась героя, прикидывающаяся серьезной, идейной, полной энтузиазма и т. п. Впрочем, в той мере, в какой имитация опирается на знание людей и облекается в артистическую форму, можно говорить, что вовлечена и "высокая" ипостась. Так или иначе, Бендер разыгрывает горячую солидарность и с готовностью пускает в ход соответственный язык: "Вы в каком полку служили?", "Ударим автопробегом по бездорожью и разгильдяйству", "Майн готт, дорогой Васисуалий! Может быть, именно в этом великая сермяжная правда" и т. п.

Как пародист, Бендер делает упор на затвердевшие от долгого употребления формулы, в которых каждая из высмеиваемых культур запечатлела свое credo и специфическое лицо. Человеческая глупость предстает в первую очередь как набор словесных штампов, смысл и связность которых, и без того уже выветренные, он подвергает дальнейшему выхолащиванию. Пародии Бендера принадлежат веку, когда более чем прежде осознается роль языка в осуществлении власти; становится видно, что и подорвать наличный порядок можно, манипулируя тем же языком: нарушая табу, обнажая условности словоупотреблений, ослабляя связь означаемого с означающим. "Копирование" сопровождается обильной рециклизацией, когда сакраментальное переносится из круга почтенных, апробированных ассоциаций в область свободной семантической игры, приноравливается к стилистически чуждым контекстам и к тривиальным обстоятельствам. Характерные выражения советской и имперской эпох, равно как и словечки, выхваченные из разного рода субкультур и из языка индивидуальных лиц, сыплются из Бендера как из рога изобилия, склеиваясь друг с другом и с инородными стилистическим телами, образуя издевательские гибриды. Применяются разные способы оглупления этих формул, вышибания из них последних остатков смысла; например, Бендер наскоро сколачивает попурри из наугад выловленных фраз, нахально подделывающееся под связную речь: "Автомобиль не роскошь, а средство передвижения. Железный конь идет на смену крестьянской лошадке... Я кончаю, товарищи. Предварительно закусив, мы продолжим наш далекий путь" [ЗТ 6] или: "Я беспартийный монархист. Слуга царю, отец солдатам. В общем, взвейтесь, соколы, орлами, полно горе горевать..." [ЗТ 8].

Операция "Копирования" пародирует, среди прочего, и явление всеобщей мимикрии, эту характерную примету века. Свободный человек, Остап Бендер проделывает в легком, игровом ключе те же движения по приспособлению, защитному перекрашиванию, которые большинство граждан совершает в полный серьез, в беспокойстве и муке, впадая в смешные ляпсусы (старик Синицкий, без конца "дающий маху", и др.). Обладая уникальным личным стилем, в котором карикатурно сливаются, переходят друг в друга столь многие характерные явления конца нэпа и начала высокого сталинизма, герой Ильфа и Петрова во многих отношениях может рассматриваться как хотя и непрямое, но необычайно емкое, многогранное "кривое зеркало" своей эпохи.

"Использование" ("утилизация")— третья сатирическая тактика обращения Бендера с людьми и объектами. Основана она преимущественно на "низкой" ипостаси его фигуры, поскольку состоит в том, что заинтересованность, озабоченность, идеализм, "лучшие чувства" другого канализируются на обслуживание плутовских нужд, имеющих, по определению, материалистический и тривиальный характер. Так, Остап подогревает реставрационные мечтания старгородских монархистов ради денег на карманные расходы; включается в советский автомобильный агитпроп ради обеда и канистры бензина, и проч. Использование — наиболее очевидный и глумливый вид рециклизации человека, когда мнящий себя самоценной величиной и независимым деятелем в действительности выступает как пешка в чужой игре. Это обращение с личностью представлено в мольеровских комедиях, где оно достигает фарсовых форм и служит главным способом развенчания дураков и деспотов.

Разделение бендеровской сатирической игры на три типа до известной степени условно. Все они имеют общий знаменатель, разоблачая "патетическую ложь и условность" путем ее упрощения и оглупления, хотя и по-разному подходят к этой задаче. Еще важнее, что они почти всегда предстают в совмещенном виде, т. е. Остап одновременно и "распознает", и "копирует", и "использует" своих клиентов или соединяет какие-либо две из этих функций в одном акте.

Напомним, что свои издевательские приемы герой ЗТ прилагает к самым разным лицам и коллективам, тем самым уравнивая их между собой. Не следует видеть в высмеивании советских обычаев главный смысл образа Бендера. Эпизоды, где он имеет дело с представителями советской бюрократии и общественности, не занимают в ДС/ЗТ больше места и не несут большего акцента, чем любые другие, как не знали границ и провокации его предшественника Хуренито, свободно перемещавшегося из буржуазного мира в коммунистический и обратно. Очевидно, что уже сам литературный архетип этих героев слишком широк по своему философскому замыслу, чтобы быть партизанским орудием, наведенным на какую-либо одну политическую мишень. И в самом деле, бюрократизм, лозунги, идеологические кампании, хозяйственный хаос сегодняшней России для Остапа суть лишь различные формы многоликой мировой глупости в одном ряду с монархическими прожектами, раздорами в коммунальной квартире или личными чудачествами. Новое и старое осмеиваются "на равных", часто в один прием, в рамках одной фразы или остроты. Как в житейской, так и в знаковой сфере герой Ильфа и Петрова обобщает заданную ему эпохой циническую модель, пренебрегая различием между царскими и советскими, частными и официальными фетишами, имея одинаковые способы обращения с идиотизмом всех цветов и рангов. Нет сомнения, что подобное уравнивание советской парадигмы со всем прочим, отрицающее ее заявку на историческую исключительность, есть наиболее подрывной по отношению к социализму элемент бендеровской сатиры. Такой обобщенный и беспристрастный подход к "реальному социализму" повышает ранг сатиры, делает ее более философичной и в конечном счете более разрушительной. Но он же и изымает из сатиры жало политической злободневности и памфлетной прямоты, делая роман менее уязвимым для проработочной критики.

Универсализм издевательской техники Бендера делает излишним ее систематическое приложение ко всем аспектам тоталитарного мира. Не было не только цензурной возможности, но и необходимости запускать в бендеровский сатирический смеситель всю российскую действительность 1927—30 гг. (например, всю тогдашнюю новоречь в полном ее объеме: достаточно нескольких беглых намеков и демонстраций того, как это можно делать, вроде "Учитесь торговать" или "Вырву руки с корнем"). Знакомство с принципами "грамматики" бендеровской сатиры позволяет предвидеть, каким образом при соответствующих условиях она может быть распространена на более широкие пласты современности, на более сакральные объекты (что и делалось позднейшими авторами; ср. сатирический эпос В. Войновича об Иване Чонкине). Для проницательного читателя всегда было ясно, что уже само присутствие такого наблюдателя, комментатора и экспериментатора, как Бендер, делает любые части советского мира потенциально уязвимыми, бросает на них крамольную тень абсурда и относительности, даже если его фактически показанные действия достаточно невинны и обращены на второстепенные объекты.

Превосходство и поражение Бендера

Авторы, впрочем, позаботились о том, чтобы создать и более вещественный заслон исходящему от Бендера субверсивному излучению, посвятив этому всю последнюю часть второго романа. Здесь происходит вторая большая метаморфоза героя (первой, напомним, было превращение босяка "Двенадцати стульев" в принца "Золотого теленка"). Выехав на Турксиб, Бендер выходит из привычной ему сферы несовершенного земного социализма, над которой он, по собственным словам, парил, как "свободный горный орел-стервятник" [ЗТ 15], соприкасается с социализмом идеальным, со счастливым миром строителей будущего, и отторгается им как чужеродное тело. Демонизм Бендера, в отличие от воландовского, оказывается не абсолютным, он имеет силу только в том пространстве, которое соавторы в ЗТ 9 назвали "маленьким миром". Дававшее столь великолепный эффект в Арбатове и Черноморске (да и кое-где на Турксибе) веселое превосходство над толпой "непуганых идиотов" теряет свою силу, когда турксибская эпопея достигает своего символического апофеоза. Мы не узнаем вчерашнего "холодного философа", аристократа и атлета с гордым бронзовым профилем в человеке, который готов в панике "бежать за комсомолом", сравнивается соавторами с выдохшимся конферансье [ЗТ 34], не раз ловит себя на сходстве с презираемым Паниковским [ЗТ 26—27]. По меткому наблюдению В. Болена, Бендер, как Гулливер, попеременно предстает то великаном (на фоне большинства комических персонажей романа), то лилипутом (на фоне "истинного социализма") [Bolen, 60].

Правда, и в этих главах Бендер временами является в прежней форме; так, в своей финальной речи о "первых учениках" он возвращается к иронически-олимпийскому неприятию советской нови, памятному нам по началу романа, и, более того, выражает некоторые критические мысли самих соавторов [см. ЗТ 36//6]. И даже в заискивании перед комсомольцами в поезде косвенно отражается частица романтического прототипа — в той его грани, которая тоскует, тяготится своей отверженной исключительностью, тайно тянется к людям и к их обыкновенной жизни (хотя тяга эта и предстает здесь в сниженном, дегероизированном виде). Будет, таким образом, правильнее говорить не об абсолютном развенчании, а о возрастающей амбивалентности бендеровского образа к концу второго романа. Превосходство Бендера-титана над идиотичными сторонами советской жизни временами вспыхивает здесь с прежней яркостью. Но в целом невовлеченность превращается в заключительной части дилогии из самого сильного в самое уязвимое его место и, вступая в конфликт с доктриной благодатной причастности к великим делам, трагически закрывает ему доступ в настоящую жизнь.

Эту нарастающую к концу ЗТ грустную тему одним из первых оценил В. Шкловский, писавший в газетной рецензии: "„Золотой теленок" совсем грустная книга... Люди на автомобиле совсем живые, очень несчастливые... А в литерном поезде у журналистов весело. Весело и у вузовцев... Дело не в деньгах, не в них тут несчастье, дело в невключенности в жизнь. Остап Бендер слабее даже тех непервоклассных людей, с которыми он встречается".

Еще о литературном родстве Бендера

В заключение раздела о герое ДС/ЗТ немного расширим литературную перспективу, включив в нее еще одну категорию лиц, с которой "плутовской" и "демонический" типы могут пересекаться через элемент "невовлеченности". Отличительным ее признаком является "возмутительное" уклонение от всякого рода узкой ангажированности и конформизма, навязываемых в массовом порядке; непостижимое сохранение свободы и индивидуальности в условиях, когда мало кто может их себе позволить, когда мощные силы понуждают к единообразию, подчинению, принятию одной или другой стороны в разделенном мире и т. п. Существенная черта ситуации — непроницаемость и иррациональность системы, с которой герои этого типа имеют дело, в связи с чем нонконформизм принимает у них непрямые формы, выражаясь в одних случаях в иносказании, иронии, поддакивании, пародийном усердии и т. п., в других — в квазинаивном обходе правил игры, попытке вести себя невинно и естественно, общаться со всеми, включая представителей власти, на одинаково человечных началах. В тех эпизодах, где сатира Бендера затрагивает щекотливую область официального вероучения, черты родства с этим семейством персонажей у него проступают вполне явственно.

Спектр таких героев широк и утончен, они известны в нескольких (порой пересекающихся) разновидностях:

(а) простодушные и искренние (например, Кандид, князь Мышкин, Чарли Чаплин в некоторых своих фильмах, Лазик Ройтшванец в романе И. Эренбурга, Цинциннат из "Приглашения на казнь" В. Набокова, булгаковские Иешуа и Мастер и т. п.);

(б) демонические, гениальные, стоящие интеллектуально выше истэблишмента, способные его передразнивать и водить за нос, иногда обладающие тем или иным тайным оружием, обеспечивающим иммунитет (Хулио Хуренито, Бендер в "высокой" ипостаси, Воланд и его спутники; сюда относится и Иван Бабичев из "Зависти" Ю. Олеши, которого автор, однако, снижает и приводит к поражению);

(в) шуты, плуты и мнимые простаки (Бендер в "низкой" ипостаси, Швейк, Симплициссимус); наконец,

(г) трагические герои, не желающие отказаться от того, что говорят им мысль и совесть, и в результате выталкиваемые из жизни (герой "Тихого Дона" Григорий Мелехов, доктор Живаго);

(д) другие оттенки данного типа — например, оригинальная фигура генерала Сиверса в повести И. Грековой "На испытаниях" (1967), повергающая в изумление глупцов своими веселыми и бесстрашными, как бы вскользь роняемыми комментариями и своим добродушно-снисходительным тоном в отношении невежд и идиотов.

Конфликт с властью реализуется у всех этих персонажей по-разному, но некоторые совпадающие фабульные положения выдают их глубинную общность. Таков, в частности, мотив, который можно назвать "Завербовыванием". Он состоит в том, что неангажированный, занятый лишь личными делами индивидуум попадает в ряды (иногда буквально) какого-то целевого объединения, политического движения, шествия и т. п. Кандида рекрутируют в армию болгарского короля; Чаплин, сам того не зная, шагает во главе демонстрации и машет флагом ("Новые времена"); Бендер, также невольно, оказывается во главе автопробега; Швейк в инвалидной коляске едет впереди толпы, выкрикивающей вслед за ним шовинистические лозунги; Григория Мелехова помимо его воли прибивает то к белым, то к красным; Юрия Живаго мобилизуют партизаны и т. п.

Сходную роль играет мотив "Обвинения". Герою инкриминируются деяния, предполагающие такую степень вовлеченности в текущие политические дела, какой у него нет и быть не может, как-то: ересь, шпионаж, террористический заговор, оскорбление величества и др. Примеры: Кандид и его спутники в руках инквизиции; процесс над Иешуа; обвинения Мастера в "пилатчине" и других смертных грехах; Хуренито и его ученики в Чека; попытка видеть в Воланде белоэмигранта; арест Швейка за шпионаж и подрывную деятельность; недоверие красных и белых к Мелехову; Живаго, задерживаемый солдатами Антипова-Стрельникова и т. п.

Реакция героя на натиск вербовщиков и обвинителей варьируется в зависимости от типа героя: у простодушных — забвение жестоких реальностей мира и попытки естественного поведения (Кандид отлучается из войска, чтобы полюбоваться природой; Иешуа называет своего истязателя "добрый человек"; любопытный Живаго спрашивает у часовых название реки и местности, за что едва не попадает под расстрел; Чаплин в "Великом диктаторе" фамильярничает со штурмовиками, пришедшими его арестовывать, и проч.); у демонических — философское спокойствие, отрешенность, ирония, парадоксы (беседы Хуренито с чекистами); у плутов и мнимых дураков — пародийно разыгрываемая преданность делу (Швейк в армии, Бендер на трибуне в сценах автопробега); у трагических героев — отвращение и горечь (Мелехов, Живаго, отворачивающиеся от назойливой индоктринации).

Неотъемлемой частью этого топоса "вызывающе свободного индивида" является гамма характерных реакций на него со стороны конформистской толпы и высокопоставленных подхалимов — шок, страх, косые взгляды, зависть, злоба, растерянность, затаенная радость (ср. у Булгакова в сценах допроса Иешуа: "Секретарь думал только об одном, верить ли ему своим ушам или не верить", гл. 2, или разговора Мастера с редактором: "Он смотрел на меня так, как будто у меня щека была раздута флюсом, как-то косился на угол и даже сконфуженно хихикнул...", гл. 13).

Легко заметить, что соавторы, отступив от обычного сценария, ни в какой мере не наделили Бендера подобным воздействием на окружающих. Его высказывания, остроты, артистические проделки остаются своего рода театром для себя, разыгрываемым перед слепой, интеллектуально отсталой аудиторией (Воробьянинов, Паниковский...), заведомо неспособной оценить философский и крамольный подтекст бендеровской игры. Типичные реакции окружающих — злоба и неловкость одних, веселое изумление других — в данном случае оказались вынесены за рамки романа и оставлены соответственно на долю идеологических проработчиков и конформистской части читателей.

Следует заранее отвести упреки в притягивании за уши литературных параллелей, имеющих к Ильфу и Петрову отдаленное отношение. Ясно, что у героя ДС/ЗТ принадлежность к этой галерее обескураживающе-независимых, завербовываемых, преследуемых и эскапирующих персонажей выражена достаточно мягко и лишена ряда мотивов, характерных для подобных личностей. В линии Бендера отсутствуют, помимо прочего, какие-либо прямые конфронтации с носителями власти и принуждения. Знаменательно, что, в отличие от большинства героев данного класса, Остап ни разу не арестовывается и не навлекает на себя каких-либо политических подозрений. Это вполне понятно, учитывая ту осторожность и умеренность, с какой Ильф и Петров вообще касаются проблем тоталитаризма и используют соответствующие подрывные мотивы. Тем не менее, такие эпизоды, как автопробег или газовая тревога, равно как и ряд высказываний Бендера (например, о социализме в ЗТ 2 и ЗТ 36) приближают его к названной группе героев, и игнорировать эти точки типологического схождения не следует. Применительно к литературным персонажам и ситуациям занесение в классы и категории имеет не абсолютный, а количественный и градуальный характер. Бендер, Швейк, Воланд, Живаго и др. — это весьма различные образы, но ни одна из соединяющих их художественных "изоглосс" не должна быть упущена. Только при этом условии мы можем прийти к пониманию литературы XX в. как многоликого целого, как ансамбля, полифонически откликающегося на один и тот же комплекс фундаментальных вопросов эпохи.

 

4. "Вторичность" мира в романах Ильфа и Петрова

"Orbis pictus" советской России

Мы начали с того, что дилогия Ильфа и Петрова обладает своего рода эпической объективностью. В литературе 20-х гг. она может претендовать на роль "энциклопедии русской жизни", если понимать под энциклопедичностью не только многоплановость и широту картины, но также своеобразный итоговый характер отраженного в ДС/ЗТ состояния мира. Перед нами популярный набор представлений о советском обществе, устоявшихся к моменту написания романов, — своего рода "orbis pictus" ("мир в картинках") советской России 20-х гг. .

Метод Ильфа и Петрова можно охарактеризовать как сводку явлений и форм жизни, которые к концу 20-х гг. выкристаллизовались в виде ходячих примет времени, отлились в наглядные образы и стереотипы, привычно связывавшиеся с советским миром в сознании современников. Это было тогда же замечено критикой: по словам Л. Кагана, юмор соавторов зиждется "на фиксации тех или иных примелькавшихся, ставших обыденными трафаретов нашего быта". Средства информации в те годы ежедневно развертывали перед читателем панораму Советской страны, сложенный из множества картинок "Весь Союз". Ильф и Петров построили по этому же принципу сюжет романа. Образ великой страны собран соавторами из тем (топосов) и деталей, хорошо обкатанных в популярных иллюстрированных журналах, фельетонах, очерках, кино, средствах информации и пропаганды, в речах и дискуссиях, в частных разговорах, пословицах и шутках. Культурно-бытовые реалии, заполняющие дилогию, — это те предметы, которые чаще и охотнее всего упоминаются в документальной хронике эпохи и в современной литературе. Даже пути странствий героев, обусловленные, казалось бы, чисто случайным фактором рассеяния стульев, следуют наиболее известным маршрутам туристических путеводителей (Поволжье, Пятигорск, Военно-Грузинская дорога с Дарьяльским ущельем и т. п.).

Сюда относятся не только частности, но и центральные идейно-тематические параметры романов, как, например, само осмысление советской действительности в героико-оптимистическом духе (см. раздел 1). Если отвлечься от живости, точности, свежести жизненных наблюдений, которыми соавторы сумели расцветить эти современные стереотипы, то не будет большой натяжкой сказать, что романы Ильфа и Петрова могли бы быть написаны и без какого-либо непосредственного знакомства с жизнью 20-х—начала 30-х гг., на основании одной лишь прессы, литературы и массовой мифологии.

В еще большей степени это касается представленных в ДС/ЗТ элементов дореволюционного мира. Здесь перед нами не столько непосредственные свидетельства об ушедшей эпохе, сколько концентрат ее мотивов и устоявшихся признаков; такова, в частности, пропущенная глава ДС "Прошлое регистратора загса", густо заполненная подробностями, заимствованными из Чехова, Гоголя, Толстого. Одним словом, исходной для соавторов является не сырая, а уже отраженная, "антологичная" реальность. Это отличает их от таких современников, как Бабель, Зощенко, Платонов, склонных поднимать именно девственные, неосвоенные еще культурой пласты жизни и давать ее глубоко индивидуальное отображение.

Указанное свойство романного мира дополнительно сгущается благодаря склонности Ильфа и Петрова отбирать объекты и положения, имеющие "антологический" статус сразу в двух мирах, дореволюционном и советском (а во многих случаях также и в мире литературном, когда соавторам удается совместить свои образы с мотивами и архетипами книжного происхождения). Мы постоянно встречаемся в ДС/ЗТ с элементами, попадающими в сферу влияния сразу нескольких культур. Известно, что наиболее прочные, престижные институты часто черпают свою силу в "двойной санкции", имея аналог в культуре предыдущей, вытесненной с исторической сцены и из непосредственного поля зрения современников. В этом плане характерно, что при выборе многих советских реалий, используемых в сюжете ДС/ЗТ, имело место своего рода скрытое согласование их с реалиями дореволюционными, которые в роман не попали, но присутствуют в виде незримого фона, укрепляя антологичный, отфильтрованный характер соответствующих советских элементов. Подобным преимуществом "двойной санкции" обладает автопробег, поскольку автопробеги проводились и широко освещались русской печатью уже в дореволюционные годы [см. ЗТ 6//5], или приезд в советскую Москву индийского мудреца, также издавна знакомое событие в кругах интеллигенции [см. ЗТ 33//2]. Обильный материал для скрытых согласований дал нэп, отмеченный одновременно советским и старорежимным колоритом, возродивший многие классические черты дореволюционного быта в качестве столь же типичных черт быта нового, нэповского (ср., например, фигуры извозчиков, мороженщиков, швейцаров, дворников и т. п. в ДС/ЗТ).

Эта вторичность мотивно-предметного репертуара ДС/ЗТ ставит романы одновременно в два ряда, во многом контрастные, которые можно было бы приближенно обозначить как "революционно-авангардный" и "классически-завершенный". Общей для них чертой является отказ от сколько-нибудь значительной ревизии структур мира, доставшихся авторам от господствующей идеологии или от старого порядка и, напротив, склонность к систематизации, каталогизации уже наличных элементов, к сведению их в некий сгущенный канон и к работе над этим последним.

Такие произведения, как "Мистерия-буфф" или "150 000 000" Маяковского, пьесы Брехта, фильмы Эйзенштейна вполне откровенно заимствуют основную арматуру своих идейных концепций и образов действительности из общедоступных источников, вроде популярной литературы, школьных учебников, текущих газет, политических директив [35] . Это можно наблюдать и у Мейерхольда, театр которого, по словам Б. Алперса, "оперирует только крупными социальными категориями, имеющими уже длительную сложившуюся судьбу и обросшими исторической традицией... Исчезнувшая историческая эпоха ничему не учит зрителя. Она не разъясняется перед ним по-новому. Этот ландшафт рассчитан на чисто эстетическое пластическое восприятие зрителя". Определяя театр Мейерхольда как "театр социальной маски", Алперс замечает, что "маска всегда имеет дело с выкристаллизовавшимся жизненным материалом". Художественная система Мейерхольда предполагает "материал отстоявшийся, закрепившийся в литературной форме и принявший законченный вид... наличие сложившихся и неподвижных социальных стандартов" [36] .

Не затрачивая творческой энергии на моделирование самых основ действительности, на ее анализ и категоризацию, не обременяя себя проблемами концептуального плана, авангардный художник указанного типа имеет возможность обратить высокоразвитый арсенал своего искусства на задачи выразительные по преимуществу. С одной стороны, он может предпринять окончательную систематизацию принятой им от других модели мира, проясняя и отшлифовывая ее, развивая до предела ее логические и художественные возможности. С другой, он может позволить себе неограниченную свободу чисто формальных, выразительных и риторических манипуляций с готовой моделью, продвигая ее порой довольно далеко в сторону гиперболы, карикатуры и пародии, извлекая из нее каскады внешних эффектов, "рассчитанных на чисто эстетическое пластическое восприятие". Алперс констатирует у Мейерхольда такие способы обращения с выкристаллизовавшимися стереотипами, как невероятное увеличение, стилизация и эксцентриада [37] . С. Эйзенштейн строит фильм на основе готовой "темы", чаще всего диктуемой задачами текущего момента, из которой мотивы и образы выводятся уже по законам чисто художественной логики (так, по крайней мере, предстает творческий процесс в его анализах собственных произведений). Конечно, у авангардных художников, как и у всяких других, наряду с заданной моделью действительности могут иметься и деформирующие ее личные мифологии (это особенно очевидно у Маяковского [38] ), однако структуры, принимаемые в готовом виде, все же образуют в их текстах некий целостный и без труда узнаваемый слой. Это не в последнюю очередь связано с типичной для указанных авторов политической ангажированностью.

Нечто подобное может иметь место и в классическом произведении, если оно располагается в конце некой культурной эпохи и подводит ее итоги. Можно вспомнить, например, "Метаморфозы" Овидия, мир которых во многих отношениях может рассматриваться как всеобъемлющая систематизация традиционных представлений о мироздании, накапливавшихся античной поэзией еще с эпических времен [39] . Поэт не идет вразрез с этими представлениями; напротив, он доводит их (и соответствующий язык) до высокой степени логической стройности, полноты и обобщенности. На основе усовершенствованной таким образом картины мира он строит множество ярких сцен и ситуаций, включая и сам феномен всеобщих превращений. Хотя в поэме, как это давно замечено критиками, явственно выразились и особенности субъективного авторского мировосприятия, они определяют скорее ее колористические, психологические и иные нюансы, нежели самый остов мироздания и те событийные и риторические "аттракционы", которые составляют величие и блеск овидиевского эпоса. Эти последние являются типичным порождением такой поэтики, которая, работая над твердой, общей для целой культурной эпохи концепцией действительности, с тем большей свободой развертывает свои ресурсы в сфере чисто технической виртуозности и фантазии.

Вполне мыслимы и такие произведения, где сложившаяся модель мира берется за основу с целью ее иронического или пародийного освещения. Ведь уже само приведение некоторой действительности к ограниченному количеству стереотипных форм содержит потенциальный намек на ее искусственность и неполную серьезность. Вероятно, к этой категории можно отнести "Повести Белкина", наполненные, как это теперь известно, многократно использованными литературными мотивами [40] . Очевидно, сюда примыкают и романы Ильфа и Петрова, чем вовсе не исключается их принадлежность к "классическому" и "авангардному" типам.

Представленные в ДС/ЗТ типовые ситуации и фирменные черты советской действительности 1927— 30 гг. памятны всем. В комментариях мы стараемся демонстрировать читателю (в том числе иностранному, который может не вполне свободно владеть нюансами советской культуры) привычность и антологичность этих элементов в глазах современников. В первом романе это такие вещи, как аукцион Главнауки (антикварная горячка 20-х гг.); турнир в Васюках (не менее известное шахматное поветрие); пропаганда займов; авангардный Гоголь; разговоры о близкой войне, о шпионах и белоэмигрантах; беспокойная жизнь нэпманов; юбилей Ньютона в 1927 г. и ялтинское землетрясение того же года; пуск трамвая в провинциальном городе; бывшие сановники и члены Думы с протянутой рукой и мн. др. Во втором романе — автопробег; противохимические учения; перестройка быта в Средней Азии; Турксиб и пятилетка; коллективизация (только намеками); чистка; бюрократизм; иностранные спецы в учреждениях; мимикрия совслужащих и деятелей искусств; коммунальная квартира; арктические полеты; странствующие аферисты-самозванцы; соевая кампания; дефицит ширпотреба и мн. др. Все эти явления регулярно комментировались средствами информации, были предметом повседневного интереса, темой лозунгов, разговоров, афоризмов и шуток. Перед нами набор признаков, по которым однозначно опознаются как эпоха в целом, так (во многих случаях) и конкретные года действия романов — 1927 и 1930 соответственно, иногда вплоть до более узких периодов внутри данного года.

Что касается предреволюционного мира, то его представляют в неизданной главе ДС празднества по поводу трехсотлетия дома Романовых; помещик, увлекающийся голубями; картинки гимназической жизни в описании детства Воробьянинова; дворянские кутежи; благотворительный базар-маскарад; выступления футуристов и целый ряд других элементов, ставших уже почти обязательным реквизитом старорежимной России в литературе 20-х гг.

По аналогичному принципу строится в ДС/ЗТ мир героев с их речами, действиями и жестами. Бросается в глаза доведенная до стилизации и маски характерность, достигаемая тщательно выбранными, так сказать, "очищенными" штампами: "Душа горит", "Это звучит парадоксом", "Кофе тебе будет, какава!", "Мне ваши беспочвенные обвинения странны", "Долетался, желтоглазый", "Веселый барин!" (извозчик — седоку), "Нам растираться не к чему", "Душегуб и есть", "Как пожелаем, так и сделаем", "Чтоб тебе лопнуть" и т. п. Обшей чертой этих клише (в отличие, например, от более тонких и каждый раз как бы впервые подмечаемых речевых сгущений у героев Чехова) является их олитерату-ренность — то, что они уже приобрели книжный, каноничный характер, стали приметами соответствующей социальной среды и в связи с этим имеют отчетливо комическое звучание. Это речения с выпяченной, "заскорузлой" характерностью, своего рода фразеологический slapstick (грубоватый, эпатирующий юмор) — и в то же время антология, коллекция мгновенно опознаваемых языковых масок. Как и многое другое у соавторов, это накопление гипертрофированно-выразительных формул речи восходит к сатириконовцам, в особенности к А. Аверченко и Тэффи.

Все сказанное полностью относится и к предметам материальной культуры и обихода, моделям бытового разговора и поведения и т. п. Путь соавторов при введении всего этого неизменно пролегает через наборы апробированных признаков и ассоциаций. Так, извозчика ездок колотит по спине, бюрократ отгоняет посетителя словами: "Разве вы не видите, товарищ, что я занят (или: закусываю)?" В книжном шкафу интеллигента блестит золотом Брокгауз, расходящиеся спорщики продолжают свой спор на улице [см. ДС 25//2; ЗТ 11//8; ЗТ 13//8; ДС 19//24].

Роман можно было бы озаглавить, и отнюдь не в порицающем смысле, "Ни строчки без штампа". К какому из его уровней ни обратись, нигде нет сырой, косной материи: все состоит из сгустков или кристаллов, чаще всего давно описанных, но иногда и еще относительно недавних, схватываемых в момент застывания. Понятно, что комментировать такой роман — значит указывать на все подобные формирования, разъяснять их признаки и тенденции развертывания, подыскивать параллельные примеры, варианты и т. д.

Универсум романа, целиком составленный из типовых предметов и положений, можно уподобить модели старого городка в северо-американском музее, где на нескольких десятках квадратных футов собраны все атрибуты такого городка: железнодорожная станция, почта, аптека, пожарная часть, бар, кинематограф, отделение полиции. Для оживления картины в нее вносится ряд типичных движений и звуков: звонит станционный колокол, со свистом подходит к платформе паровоз, на экране кинотеатра мелькают кадры немого фильма. Чтобы придать органичность и единство романному миру и превратить его из серии разрозненных иллюстраций в действующую жизнеподобную модель, необходимы более сильные средства. Они обеспечиваются сюжетом.

Роль сюжета в создании образа мира (экскурс)

По словам Г. Лукача, "вещи приобретают поэтическую жизнь лишь через свои взаимоотношения с судьбой людей... когда они принимают участие в человеческих делах и страданиях" (в подтверждение Лукач приводит лессинговский анализ жезлов Ахилла и Агамемнона у Гомера). Можно добавить к этому, что участие в человеческой жизни дает вещам связность, соединяет их в цельные осмысленные агрегаты. Говоря о том, как отдельные "изображения" синтезируются в психологический объект более высокого порядка, "образ", С. Эйзенштейн приводил пример с циферблатом часов. В "Анне Карениной" (II. 24) поглощенный своими мыслями Вронский видит стрелки на циферблате, но не понимает, который час. Чтобы расположение стрелок из чисто геометрической комбинации превратилось в образ определенного часа, нужно, по словам Эйзенштейна, "чтобы с изображением что-то произошло, чтобы с ним было что-то проделано": например, на него могут быть мысленно спроецированы какие-то обстоятельства или переживания, связываемые с данным временем дня ("пять часов" — часы пик в метро, закрывающиеся книжные магазины, особый свет в предсумеречные часы и т. п.) [41] . Так и отдельные сценки и объекты действительности в ДС/ЗТ для слияния в единый образ должны быть сшиты какими-то нитями, гарантирующими цельность восприятия. Эту роль интеграции советского мира и выполняет авантюрный сюжет.

Покажем для примера, как сюжетный механизм может способствовать созданию образа "мира" — правда, мира уменьшенного, более элементарного, чем советская Россия 20-х гг.

В детском рассказе Л. Толстого "Прыжок" действие развертывается на корабле во время дальнего плавания. Мальчик, увлекшись погоней за обезьяной, влезает высоко на мачту и, к ужасу наблюдающих пассажиров и матросов, идет по рее ("перекладине мачты"), рискуя упасть на палубу и разбиться. Отец ребенка, капитан, выйдя из каюты пострелять чаек, видит, что его сын балансирует на конце реи. Не растерявшись, он прицеливается в сына из ружья и кричит: "Прыгай сейчас в воду! Застрелю!" Мальчик прыгает в море. "Двадцать молодцов матросов" бросаются за ним в воду. Ребенок спасен, а капитан скрывается в свою каюту, "чтоб никто не видел, как он плачет" [42] .

Обратим внимание на то, как все этапы этой маленькой драмы оказываются реализованы через различные аксессуары корабля и плавания. Мачта, реи, канаты, корабельная обезьяна [43] , палуба, окружающее море — каждый из этих элементов получает четко определенную роль или набор ролей в создании, нагнетании или разрешении кризиса. Обезьяна, а за нею и мальчик, взбираются на мачту, обезьяна вешает шляпу на конец реи, мальчик отпускает канат и идет по рее и т. п. Матросы и пассажиры выполняют функцию зрителей, важную в такого рода сюжетах. Палуба, с которой они наблюдают за развитием событий и на которую рискует упасть ребенок, — одновременно зрительная площадка и компонент вероятной катастрофы. Капитан, с характерной для моряка находчивостью, быстротой реакции, играет роль спасителя. Море и (косвенным образом, как мотивировка ружья) морские птицы чайки играют роль компонентов спасательной акции. Каюта— место, откуда выходит капитан (с коннотациями отдыха, удобства, контрастно предшествующих беде) и место, куда он поспешно скрывается в конце новеллы (знак эмоционального потрясения).

Становясь участниками сюжета, части корабля неизбежно вовлекаются в зону напряженного внимания зрителей; каждая крупная корабельная принадлежность совпадает с той или иной "горячей точкой" в траектории читательского сопереживания. Корабль с его техническими параметрами не остается фоном, пусть созвучным событию, но отдельным от него. Нет, он сам драматически разыгрывается и совпадает с событием, становится им. Сюжет с его перипетиями и катарсисом оказывается полностью выстроен из морских и судовых элементов. Что особенно важно, единство события и, так сказать, принудительная безостановочность новеллистического действия, заглатываемого читателем непременно целиком, в один прием, стягивают все эти активизированные компоненты корабля в единый образ корабля как слаженного функционирующего организма [44] .

Сходным образом создается единство более сложного порядка — образ города в таких произведениях с городским фоном, как "Бедная Лиза", "Медный всадник", "Преступление и наказание", "Петербург" и т. п. Конечно, сюжет уже не состоит из чисто физических действий, как в "Прыжке", а связь различных частей и элементов города с цепью событий оказывается далеко не такой же наглядной и нерасторжимой. Так, возможно отделить действие романа Достоевского от Петербурга, что и делается в некоторых иностранных адаптациях. Это невыполнимо в "Медном всаднике", где две "фирменные" черты северной столицы, наводнение и Фальконетова статуя, вделаны в сюжет не менее прочно, чем корабль и море в детском рассказе Толстого. Но в большинстве урбанистических произведений прикрепление событий к улицам, зданиям и т. п. имеет менее наглядный и физический характер, чем в петербургской повести Пушкина. Способы переплетения судеб героев с топографией города могут лежать скорее в тематико-психологическом плане и быть довольно оригинальными. Тем не менее и их оказывается достаточно, чтобы элементы города стянулись в некую цельность, удерживаемую от распадения силовыми линиями сюжета, будь тот по преимуществу внешним и моторным, как у Толстого, или каким-то иным, например, связанным с духовной эволюцией героя.

Можно провести параллель между этой "выделительно-объединительной" способностью сюжета и аналогичной ролью стиховой формы в поэтическом тексте. Стихотворная форма со всеми присущими ей ритмическими факторами — ограниченной длиной строки, рифмой, строфикой и проч.— выделяет входящие в текст словесно-смысловые единицы и одновременно сплавляет их в некую нерасторжимую идеограмму. Сюжет делает то же с элементами действительности — с той, однако, разницей, что последние часто уже обладают предпосылками единства (корабль, город, страна), каковое создатель сюжета не творит заново, а лишь прочерчивает, делает наглядным, драматизирует.

Советская Россия в ДС/ЗТ — как корабль у Толстого

Создание образа корабля в толстовском рассказе было продемонстрировано как миниатюрная модель того, как в романах Ильфа и Петрова возникает образ советской России конца нэпа и начала пятилеток:

(а) Составляющие советского мира имеют в романах наглядный и дискретный характер, подобно таким частям корабля, как мачта, палуба и др. Они хорошо знакомы читателю, входя в обойму наиболее употребительных стереотипов современной действительности (см. выше);

(б) Сюжет романа, со своей стороны, также отличается простотой и наглядностью, складываясь по большей части из четко определенных задач практического и нередко физического плана. Он обладает единством, так как целиком сводится к одной "сквозной" установке — заполучению сокровища. Это (как и приключение с обезьяной), в сущности, одно и то же событие, продолжающееся без перерыва и без значительных ответвлений от начала до конца романа;

(в) Каждая из советских реалий — подобно мачте, рее, обезьяне и другим аксессуарам толстовского корабля — получает функцию в развертывании основного действия, причем у соавторов это включение бытового элемента в механизм погони за сокровищами почти всегда разработано нетривиальным образом. В результате и вся картина России на таком-то году революции со встроенными в нее приключениями искателей фортуны выглядит как хитроумный сюжетный агрегат, в котором составляющие советского быта выступают ярко, в неожиданном освещении (поскольку авторы изобретательно находят для них функции в продвижении интриги) и слаженно (ибо все они втянуты в струю единого интереса, представлены под углом одной сквозной задачи).

Приведем некоторые примеры.

Сюжет типа "Шесть Наполеонов", лежащий в основе ДС, обычно содержит те или иные моменты, обеспечивающие: (а) ускользание серии однородных предметов из-под контроля их владельца, (б) ее разрознивание и рассеяние, затрудняющее поиск [см. ДС 2//5].

У соавторов эти традиционные функции выполняют соответственно: (а) послеоктябрьская практика реквизиции мебели и распределения ее по учреждениям, (б) аукцион — характерное мероприятие антикварного бума 20-х гг..

"Потеря сокровища", которой нередко заканчиваются истории подобного рода, также реализована в ДС советским мотивом, хотя и относящимся скорее к сфере пропаганды и мифов, нежели ежедневной реальности: это постройка клуба железнодорожников благодаря обнаруженному в стуле кладу [см. ДС 40//12-15].

Другие функции, возникающие в фабуле с поисками, также обслуживаются известными элементами российского и советского быта. Погоня за стульями проходит по классическому поволжско-кавказско-крымскому маршруту, проложенному несколькими поколениями туристов от Евгения Онегина до горьковских люмпенпролетариев. Сюжет аккуратно вписан в достопримечательности посещаемых мест: вскрываемые стулья плывут по Волге, втаскиваются на вершину Машука, уносятся от искателей сокровищ морскими волнами на батумском берегу и сейсмическими — в Ялте. Всевозможные уловки, ходы, успехи и неудачи в процессе погони за стульями увязаны в ДС с теми или иными явлениями, недвусмысленно маркирующими 20-е гг., а во многих случаях и конкретно 1927 г., — например, со слухами о диверсиях, нелегальных иммигрантах и близкой интервенции стран Антанты (на этом построен эпизод с "Союзом меча и орала"), с шахматной лихорадкой (васюкинская глава), с массовым переименованием улиц (неудавшееся посещение ресторана в ДС 14), с эпидемией растрат (потеря денег Воробьяниновым в ДС 20), с беспризорщиной (подобно Шерлоку Холмсу, Бендер нанимает беспризорных для сбора информации в ДС 21), с крымским землетрясением 1927 г. и т. п.

Во втором романе в качестве колес и трансмиссий сюжетной машины продолжают использоваться характерные события эпохи. Так, добраться до Черноморска помогает героям автопробег, а противохимическая учебная тревога используется для одного из главных сюжетных поворотов романа — бегства Корейко. К этому добавляются признаки начинающейся эпохи пятилеток — такие, как чистка 1929— 30 гг. и турксибский поезд. Для использования в сюжетных ролях годятся события не только повторяющиеся, но и единичные, коль скоро они оказались связаны с определенным временем и местом, — такие, как крымское землетрясение, вырывающее из рук героев предпоследний стул, или приезд в Москву осенью 1930 г. Рабиндраната Тагора, к которому томимый бесполезным богатством Бендер обращается за советом о смысле жизни.

Наряду с конкретными событиями и фактами, вроде автопробега, газовых учений, землетрясения, арктических полетов [ЗТ 13], авангардного театра [ДС 30] и т. п., в сферу интереса героев могут вовлекаться и более крупные явления эпохи, вроде нэпа или индустриализации. Естественно, что в таких случаях сюжетный ход и исторический момент соединяются на менее тесной и чисто физической основе; их связь реализуется, в частности, не как причинно-следственное сцепление, а просто как заметное, подчеркнутое совпадение во времени и пространстве. Ильф и Петров любят помещать Бендера и его спутников в узловые точки истории страны и синхронизировать этапы их пути с крупными ее вехами. Примеры — увязка шоферской карьеры Адама Козлевича с развитием советского автомобилизма; параллелизм истории конторы "Рога и копыта" с курсом на свертывание нэпа и коллективизацию [см. ЗТ 15//6]; совпадение окончательной победы Бендера над Корейко с пуском Турксиба и т. п. Легко понять, что такие синхронизации, подобно собственно событийным сцеплениям (к которым они к тому же без труда сводятся) способствуют тому, что нарисованные в ДС/ЗТ картинки жизни перестают быть разрозненными элементами фона и сплачиваются в компактный, всеобъемлющий и динамичный образ советской России 20-х гг.

Устроенная по этому принципу картина советской действительности в романах Ильфа и Петрова окружена переливающимся семантико-эмоциональным ореолом, в котором можно условным образом выделить три крупных компонента: "моделирующий", "ностальгически-стилизаторский" и "иронико-субверсивный".

(а) "Моделирующий" аспект, который из всей пестроты явлений выделяет и объединяет лишь наиболее знакомые, безошибочно-репрезентативные, состоит в том, что действительность предстает как обозримая и как бы освещенная ярким светом. Оперируя ограниченным количеством дискретных и легко опознаваемых составляющих, авторы создают законченный мир, не слишком загроможденный предметами и людьми, "проходимый", открытый для передвижений человека. В то же время это мир, сохраняющий в полной мере свойства глобальности и простора, поскольку в нем соблюдены все дистанции и масштабы, обозначены все полюса, элементы равномерно рассредоточены в культурном и географическом пространстве. Как мы увидим далее, этот эффект поддерживается в ДС/ЗТ и другими средствами, относящимися к тому, что мы ниже называем сказочно-мифологическим планом: так, число и разнообразие объектов ограничены ввиду их тяги к уникальности (один объект репрезентирует целое явление, см. раздел 5).

(б) Сводя советскую повседневность к "эталонным" предметам и положениям, авторы создают ее "стилизованный" образ, т. е. до известной степени дистанцированный и тем самым эстетизированный, "красивый" объект. Мы не просто узнаем в романе привычные ситуации и предметы, но можем полюбоваться ими как частями неповторимого культурно-исторического целого ("Россия 20-х гг."), достойного войти в галерею уже известных парадигм такого рода (как "эллинизм", "пушкинская эпоха", "провинциальная Америка Марка Твена", "предреволюционная Россия" и т. п.). Создаваемый в ДС/ЗТ образ "прекрасного мира", который уже для современников, не говоря о нас, имел отчетливо ностальгическое качество, не в последнюю очередь обязан им этой антологичности большинства фигур и положений.

(в) Наконец, не вызывает сомнения и "субверсивно-иронический" аспект подобного представления мира, поскольку, как уже отмечалось, сводить жизнь — а тем более советскую, желающую быть революционной и невиданной — к серии масок и отражений, значит придавать ей черты игрушечности и потенциальной пародийности. Дополнительная насмешка состоит в том, что такой же метод применяется, как было сказано, и к имперской России, и в этом смысле два мира приравниваются друг к другу. Стилизованную природу имеют, среди всего остального, и мажорные картины социалистических строек и перелетов во втором романе, что и спасает их от выпадения из художественного единства; это одна из причин, почему нельзя согласиться с огульной характеристикой этих глав отдельными критиками как "публицистической туфты".

Все эти возможности восприятия советского мира в ДС/ЗТ получают дальнейшее развитие благодаря некоторым дополнительным его чертам, о которых теперь следует сказать несколько слов.

 

5. Сказочно-мифологические черты мира в ДС/ЗТ

Разъяснение термина

Устройство мира в романах Ильфа и Петрова обладает рядом черт, которые, за отсутствием более адекватного термина, можно назвать сказочно-мифологическими. Мы имеем в виду собирательное представление о сказочно-мифологическом мироустройстве, включающее следующие черты:

(а) Мир населяют уникальные, "больше натуральной величины" герои, соотносимые с крупными аспектами и подразделениями действительности: частями света, стихиями, родами деятельности и т. п.;

(б) Герои эти расселены по свету, причем каждый занимает в нем особую территорию, образно говоря, имеет свой собственный "остров" или "анклав". Разделенное на подобные участки пространство является дискретным и неоднородным: промежутки между "островами" не обладают полной определенностью (мало заселены, не исследованы и т. п.). В то же время герои способны действовать в масштабе и на фоне всего наличного пространства; вся земля оказывается им по плечу. Герои сказкии мифа без труда преодолевают земные и небесные просторы. Пространство может ощущаться как весьма обширное, но в то же время оно моделируется как конечное, замкнутое и соразмерное деятельности героев;

(в) Аналогичным образом персонажи помещаются в расширенную временную перспективу, проецируются на вечность, а иногда и сами наделяются вечной жизнью;

(г) Они оказываются также помещенными в широкую философскую перспективу, соотнесенными с некими центральными категориями бытия.

Эти и подобные свойства дилогии, ее героев выполняют роли одновременно "позитивные", роман-тико-идеализирующие, и "негативные", субверсивно-иронические. Нет сомнения, что постоянное подключение глобального измерения в немалой степени способствует специфическому для атмосферы ДС/ЗТ ощущению свободы, свежего воздуха, увлекательного движения в открытую даль. Мировой и философский фон романов созвучен установке на участие героев в истории своей страны и своего века, столь характерной для романтико-героической струи в советской литературе тех лет. С другой же стороны, эти сказочно-мифологические черты воспринимаются как откровенно ироничные и пародийные. Ведь когда похождениям плутов придается подобный резонанс, это служит постоянным напоминанием об их низком статусе (который необходимо поддерживать, чтобы плуты могли выполнять свою субверсивную роль). Кроме того, это реализует установку соавторов на пародирование старой культуры, на отмежевание от отживших свой век форм дискурса. В частности, мировое измерение ДС/ЗТ может прочитываться как передразнивание таких черт большого романа XIX в., как историзм, универсализм, философичность.

Иронические обертоны мировых мотивов в ДС/ЗТ не только прекрасно уживаются с их романтическими коннотациями, но и необходимы для успеха последних, придавая им ту крупицу соли, без которой взрослому читателю XX в. трудно воспринимать прелесть утопии и сказки, разделять с героями радость авантюрных странствий (о чем говорит хотя бы полное падение интереса к Буссенарам и Майн Ридам, кумирам подростков начала века). Ироническая ипостась приходит на помощь романтической, дает ей право на участие в художественном эффекте.

Персонажи

В соответствии с пунктом "а" мифологической формулы в романах Ильфа и Петрова дается, как правило, по одному персонажу, репрезентирующему в сгущенном виде каждую из известных крупных сфер советской жизни. В качестве собирательного героя может выступать также город (Васюки, представляющие повальное увлечение шахматами; город в ЗТ 8, охваченный конъюнктурными художественными поветриями), учреждение ("Геркулес") или иного рода единица (Воронья слободка, воплощающая коммунальный быт; театр Колумба — отражение левого экспериментаторства в искусстве и т. п.). Задумывался ли читатель над тем, почему Лоханкин любит и спасает от пожара лишь одну книгу "Мужчина и женщина" ("и книгу спас любимую притом"), тогда как мы все знаем, что она была в трех томах и в таком комплекте была выставлена у всех букинистов? Потому ли, что у него был всего один том из трех? Или этот том он любил больше других? Уникальность самого героя проявляется в его выразительности и емкости, а также в отсутствии на романном горизонте каких-либо других членов того же семейства. Так, в Лоханкине выведен с оговорками [см. ЗТ 13//7] известный тип русского либерального интеллигента, и тщетно было бы искать в романе других персонажей, принадлежащих к этой категории. Кажется, что Лоханкин единственный представитель данного явления. Такое сведение класса к единице характерно для мифологического мышления (см. Лотман и Успенский в примечании 47).

То же можно сказать о "Геркулесе". В нем одном собраны все обязательные черты учреждений 20-х гг.: и бывшее гостиничное здание, и растрата, и чистка, и бюрократ со штемпелями, и кумовство, и антисоветски настроенные мимикрирующие сотрудники, и зал с перегородкой, и липовая общественная работа, и неумелое использование иностранных специалистов, и сожительство начальника с секретаршей. Мир романа располагает одной клеткой для всей бюрократической стихии, и "Геркулес" эту клетку с лихвой заполняет, являясь Советским Учреждением (как бы с определенным артиклем). Характерно, что в последний свой приезд в Черноморск Бендер слышит на улицах большого города разговоры о том же "Геркулесе", о чистке в нем, судьбе Полыхаева, Скумбриевича и др.

Для сравнения вспомним "Растратчиков" Катаева, не устроенных по сказочно-мифологическому принципу. Там речь идет об эпидемии растрат, и, хотя в центре и находится одно учреждение (то, в котором работают два главных героя), на заднем плане все время виднеются другие, охваченные тем же поветрием. При этом ни одно из них не обладает универсальностью "Геркулеса", все показаны лишь с точки зрения растраты.

Есть в ЗТ и Коммунальная Квартира (тоже "с определенным артиклем") — Воронья слободка, собирающая в себе все типичные черты этой классической формы советского общежития: пестрый состав жильцов, склоки, тяжбы из-за комнаты и т. п. Что в Слободке проживают и Лоханкин, и Севрюгов, создает особенную густоту образцов советского мира: Коммуналка, Интеллигент, Полярный Летчик... Для такого "космологического" жилища вполне естественно иметь и собственное имя.

Принципиальная единственность Слободки видна, между прочим, из того, что в рассказе о пожаре дома соавторы ни словом не упоминают о судьбе других его квартир и жильцов. Среди погорельцев фигурируют только знакомые лица из Слободки. Между тем, в доме заведомо были и другие квартиры — ведь он минимум двухэтажный (Пряхин влезает в окно второго этажа) и сгоревшая квартира носила номер "три". Неувязка показательна: по ряду причин надо, чтобы горел целый дом (коммунальная квартира обычно часть дома, и к тому же "дом" — важный символ, в частности, обозначающий мир); однако малейший признак присутствия других жильцов этого дома, нарушая монопольное положение Слободки в романном мире, звучал бы в контексте поэтики ДС/ЗТ как диссонанс.

Пространство: его дискретность

В известных пределах к роману Ильфа и Петрова применима сказочно-мифологическая модель вселенной, состоящей из дискретных кусков ("островов", "городов", "царств"), разделенных пространствами с пониженной социальной и географической определенностью (см. примечание 48). В своих странствиях герои движутся от одного такого участка к другому. Васюки, например, представляют собой типичный остров на пути мореплавателей (ср. параллели с циклоповским эпизодом "Одиссеи" в примечаниях к ДС 34). Сходную природу имеет и городок в ЗТ 8, характеризуемый единственно тем, что в нем на горе обитает старорежимный монархист Хворобьев, а внизу, в долине — содружество художников-конъюнктурщиков. Вне подобных участков топография страны или города нарочито неясна: так, не имеет смысла даже спрашивать о том, где располагается "Геркулес" на плане Одессы-Черноморска (ср., напротив, точную городскую топографию "Улисса" или "Доктора Живаго"). Между дискретными, замкнутыми в себе цирковыми "номерами", между "площадками" действия почти не наблюдается обычной, неструктурированной жизни. (Необходимо оговориться, что указанные тенденции гораздо сильнее выражены во втором романе, чем в первом; см., например, зарисовки московских улиц в ДС 30, явно противоречащие последнему утверждению. О большей "сказочности" второго романа говорит и тот факт, что если в ДС города фигурируют под настоящими именами— Москва, Пятигорск, Сталинград, Ялта, Тифлис, то во втором мы сталкиваемся с вымышленными топонимами или анонимностью мест: Одесса названа Черноморском, Остап в ЗТ 17 едет в командировку в "небольшую виноградную республику" и проч.)

Пространство: его "колонизация" героями романа

Существенно, что герои — как уникальные, так и более обычного типа — не живут скученно в одном месте, но географически широко рассредоточены. Набор человеческих и социальных типов, выведенных Ильфом и Петровым, соотнесен с картой России, наложен на сетку ее местностей, городов, рек. Эта черта имеет, конечно, жанровое объяснение — ведь перед нами роман приключений и путешествий, где люди особо мобильны — но, очевидно, она играет свою роль и в усилении сказочно-мифологического строя ДС/ЗТ.

Симптоматична частота случайных встреч героев в различных точках романного пространства. Маршруты их все время пересекаются. Особо показательны случаи, когда эти схождения сюжетно никак не использованы, не играют роли в интриге и иной раз даже не сопровождаются взаимным узнаванием, то есть когда существенен, по-видимому, лишь сам феномен пересечения их путей в одной точке. Таковы, например, те места,

где Воробьянинов видит проезжающий по улице ассенизационный обоз, не зная, что лошадьми правит граф Алексей Буланов из бендеровской вставной новеллы [ДС 30];

где концессионеры встречают в разных узлах страны целый ряд лиц из предыдущих глав — Безенчука, Альхена, Кислярского, журналистов московского "Станка", супругов Щукиных, Изнуренкова, отца Федора [ДС 35—39];

где при выезде из Старгорода они наблюдают панораму города, и в ней, среди прочих, фигурки слесаря Полесова, преследуемого, по обыкновению, дворником, и Альхена, везущего на толкучку казенное имущество [ДС 14];

где они встречают плывущий по Волге выпотрошенный стул [ДС 35];

где Ипполит Матвеевич и отец Федор сталкиваются лбами в Дарьяльском ущелье [ДС 38];

где в разных пунктах странствий героев появляется инженер Талмудовский, лицо эпизодическое и ни с кем из персонажей романа не знакомое [ЗТ 1; ЗТ 14; ЗТ 21; ЗТ 23; ЗТ 29];

где Бендер, въезжая в Черноморск, кричит первому встреченному пешеходу: "Привет первому черноморцу!", причем этим случайным, среднестатистическим жителем города оказывается Корейко [ЗТ 9];

где газовая тревога независимо застигает и собирает в одно газоубежище Бендера, Зоею, пикейные жилеты, инженера Талмудовского и разыскивающего его кадровика, Бомзе, Паниковского с Бала-гановым; где Остапа на носилках проносят мимо "Геркулеса", все сотрудники которого смотрят из окон [ЗТ 23];

где Варвара Лоханкина и оба ее мужа проходят мимо Остапа на черноморском загородном пляже [ЗТ 24];

где во время поездки по Средней Азии разбогатевший Бендер видит толпу журналистов, своих недавних спутников по литерному поезду [ЗТ 31], и т. п.

Можно видеть в этом тенденцию к своего рода колонизации пространства персонажами. Авторы перемещают их маленький контингент вдоль силовых линий большого мира, засылают уже встречавшихся читателю героев, словно какие-то "меченые атомы", во все новые узлы и артерии российской жизни и охотно используют их в качестве статистов, "людей с улицы", типичных жителей соответственных мест (Корейко в роли "первого черноморца", Альхен и инженер Щукин в пятигорской курортной толпе и т. п.). Подобная стратегия призвана исподволь указывать читателю на соразмерность большого мира и круга романных персонажей (ср.: "Как тесен мир!" — типичное восклицание при частых встречах с одним и тем же лицом) и даже, как это ни парадоксально звучит, на сравнительную малонаселенность мира (раз приходится то и дело возлагать функции статистов на исполнителей главных ролей).

Поэтика этого типа восходит к мифу и сказке (в "Приключениях Пиноккио", например, встречи старых знакомых происходят не только на дорогах и постоялых дворах, но даже в чреве морского чудовища или на необитаемом острове), а также к ориентирующимся на миф романам-притчам и аллегориям, где небольшая компания персонажей служит моделью человечества и действует в масштабах всего заданного пространства. Мы имеем в виду такие произведения, как "Кандид" или "Хулио Хуренито", герои которых, представляя разные расы, цивилизации и школы мысли время от времени расстаются, а затем вновь встречаются, но с измененным обликом, в другой среде, в новой историко-философской обстановке. Заметим, что у Бендера во втором романе есть спутники, в которых прослеживаются метафорические связи с первоэлементами мира (см. ниже). Впрочем, к соавторам еще ближе Диккенс, у которого данная черта представлена очень широко, особенно в похождениях Пиквика. Куда бы ни отправился диккенсовский герой, он имеет шансы встретить там знакомых людей и следить за продолжением ранее начатых линий. Соразмерность романного мира и географической вселенной в данном случае используется не столько в философских целях, как в романе-притче, сколько ради построения привлекательного авантюрного пространства, достаточно обширного и одновременно замкнуто-целостного, подвластного автору и доступного для героев, предоставленного в их распоряжение, целиком населенного ими и их знакомыми. Этот жизнерадостный аспект мира, как мы говорили, играет в ДС/ЗТ большую роль.

Центральность героев, мировые ориентиры, панорамный взгляд

Соразмерность мира героев ДС/ЗТ большому миру проявляется по-разному у различных по рангу героев. У второстепенных персонажей она выражается, как было показано, в их способности появляться в роли статистов в самых различных местах действия (Альхен, Паша Эмильевич, Полесов, дворник в качестве фигур городской панорамы в ДС 14). У главных героев, т. е. Бендера, его спутников и антагонистов, соразмерность с миром проявляется в их тяготении к центральным, ключевым позициям посещаемых местностей, в тенденции двигаться вдоль магистральных линий и быть у всех на виду. "Молочные братья шли навстречу солнцу, пробираясь к центру города" [ЗТ 8]. В Старгороде Бендер присутствует при первомайской демонстрации и пуске трамвая, а затем объединяет монархическую "общественность" в тайный союз [ДС 13—14]; в Средней Азии едет в литерном поезде и участвует в открытии Турксиба [ЗТ 29]; в Арбатове является не к кому-нибудь, а сразу к главе города [ЗТ 1]; и даже в столице ухитряется — пусть всего лишь в воображении — поместить себя в центр, имея "такой вид, будто вся Москва с ее памятниками, трамваями, моссельпромщицами, церковками, вокзалами и афишными тумбами собралась к нему на раут" [ДС 25]. Притягиваясь, как магнитом, к нервным узлам местной жизни, Остап попадает на тиражный пароход, привлекающий внимание всего приволжского населения [ДС 32] и в общегородскую газовую тревогу [ЗТ 23]. Деятельность Бендера и его компании затрагивает столь важные точки местной жизни, что может сказываться на всем ее ритме, как, например, в сцене скандала вокруг мнимо-слепого Паниковского, когда остановилось движение черноморского транспорта и "в городском саду перестал бить фонтан" [ЗТ 12].

Та же установка на соразмерность круга героев большому миру заставляет авторов постоянно соотносить похождения Бендера и компании с разного рода мировыми ориентирами, с пространственными точками и оппозициями, характерными для мифологического мироустройства. Наиболее типично соотнесение:

(а) со странами света, полюсами, материками: Бендер входит в Старгород "с северо-запада"; американские туристы прогуливаются около своего автомобиля "в самой середине европейской России"; Остап предлагает спутникам ехать "на край земли, а может быть, еще дальше"; фуражка, слетевшая с его головы, катится "в сторону Индии"; в обоих романах в качестве эмблемы путешествий фигурируют навигационные приборы: астролябия, компас-брелок и мн. др. [ДС 5; ЗТ 7; ЗТ 23; ЗТ 33; ДС 5; ЗТ 25];

(б) со стихийными силами, первоэлементами природы, астральными телами: "В черных небесах сиял транспарант"; "Мечников, великолепно освещенный солнцем, удалился"; "...земля разверзлась и поглотила... гамбсовский стул, цветочки которого улыбались взошедшему в облачной пыли солнцу"; "Машина подвергалась давлению... сил стихии..."; "Приходится действовать не только на суше, но и на море" [ДС 33; ДС 36; ДС 39; ЗТ 6; ЗТ 18] и мн. др.;

(в) с крупно и просто очерченными компонентами мирового ландшафта — такими, как "дорога", "поле", "лес", "гора", "город", "горизонт": "Для большей безопасности друзья забрались [вскрывать очередной стул] почти на самую вершину Машука"; "Гусь... как ни в чем не бывало пошел обратно в город"; "И машина снова очутилась на белой дороге, рассекавшей большое тихое поле"; "Узкая тень Балаганова уходила к горизонту"; "Три дороги лежали перед антилоповцами" [ДС 36; ЗТ 3; ЗТ 6; ЗТ 25] и мн. др.

Ироническое связывание элементов романа с космосом и стихиями пронизывает и систему действующих лиц. Мы имеем в виду, среди прочего, центральных персонажей ЗТ, каждому из которых приписан метафорический лейтмотив, определяющий его место в природе: Паниковский ассоциируется с землей, Балаганов — с морем, Козлевич — с небом [см. ЗТ 1//32; ЗТ 6//17]. Сходную природу имеет, конечно, и густая демонологическая метафорика романов, например, инфернальные коннотации советских учреждений ("Геркулеса", кинофабрики), демонические атрибуты самого Бендера и т. п.

Не исключено, что все эти пласты пародийной образности в поэтике Ильфа и Петрова, среди прочего, могут рассматриваться как отдаленная реакция на "космические прельщения" и "космоцентрические" течения (такие, как антропософия или теософия), характерные для культурной атмосферы начала века.

Вписывание персонажей в мировую перспективу осуществляется также в панорамных картинах, где поле зрения расширяется и героям предоставляется в качестве театра действия вся земля или большой ее сегмент. В новой литературе, где люди, как правило, не могут ни летать по воздуху и видеть под собой целые страны и города (как это бывает в овидиевских "Метаморфозах" или в "Хромом бесе" Гевары-Лесажа), ни видеть "далеко во все концы света" (Гоголь), единственно возможной мотивировкой панорамных картин является точка зрения всевидящего автора, объемлющая одновременно и непосредственное место действия, и широкий мировой фон. Помимо своей тематической роли в рамках сказочно-мифологического мироустройства, подобное расширение перспективы обычно выполняет в ДС/ЗТ композиционные роли вступлений, концовок, антрактов, переходов и т. п. Так, странствия отца Федора начинаются и завершаются двумя панорамами — этюдом о дальних поездах: "...поезд тронулся, увозя с собой отца Федора в неизвестную даль... Полярный экспресс подымается к Мурманску... с Курского вокзала выскакивает „Первый-К", прокладывая путь на Тифлис. Дальневосточный курьер огибает Байкал, полным ходом приближаясь к Тихому океану" и сценой на морском берегу: "От Батума до Синопа стоял великий шум... Пароход „Ленин"... подходил к Новороссийску... За Гибралтарским проливом бился о Европу Атлантический океан. Сердитая вода опоясывала земной шар. А на батумском берегу стоял отец Федор и, обливаясь потом, разрубал последний стул" [ДС 4 и 37]. О другом обзоре подобного типа — картине ночи с описанием того, как и где проводит эту ночь каждый из героев романа — см. ЗТ 14//9.

Время

Во временном плане можно наблюдать, с соответствующими поправками, ту же картину, что и в специальном: персонажи, их действия, успехи и неудачи подсвечиваются диахронической перспективой и соотносятся на сей раз не с географическими ориентирами, а с крупными историческими вехами. Моменты жизни героев проецируются на универсальное время: "Прошу не забывать, что вы проживаете на одном отрезке времени с Остапом Бендером"; "Мне не нужна вечная игла для примуса, я не собираюсь жить вечно" [ЗТ 23; ЗТ 35]. Как в пространстве похождения плутов тяготеют к центрам, так во времени они синхронизируются — и в шутку, и всерьез — с магистральными процессами и сдвигами в жизни страны: "У меня с советской властью возникли за последний год серьезнейшие разногласия. Она хочет строить социализм, а я не хочу" [ЗТ 2]. Сюжет и история совпадают в узловых моментах: открытие конторы "Рога и копыта" на месте пяти прогоревших частников связано с концом нэпа; Остап не может продать сценарий "Шея", поскольку попал в промежуток между концом немой и началом звуковой эры кино; окончательная победа Бендера в поединке с Корейко налагается на открытие Турк-сиба [ЗТ 15; ЗТ 24; ЗТ 29].

Есть временная аналогия и тому, что в пространственном плане мы назвали "колонизацией". Кое-где в ретроспективах соавторы используют персонажей ДС/ЗТ в качестве типичных фигур, статистов ушедших эпох, указывая этим на их как бы уже очень давнее присутствие в мире: "Остап танцевал классическое провинциальное танго, которое исполняли в театрах миниатюр двадцать лет назад, когда бухгалтер Берлага носил свой первый котелок, Скумбриевич служил в канцелярии градоначальника, Полыхаев держал экзамен на первый гражданский чин, а зицпредседатель Фунт был еще бодрым семидесятилетним человеком и вместе с другими пикейными жилетами сидел в кафе „Флорида"..." [ЗТ 20] Благодаря размещению всех этих знакомых лиц в панораме довоенной Европы мир романа Ильфа и Петрова предстает как соразмерный большому миру и в диахронии.

(Квази)философская перспектива

Наряду со временной и специальной, постоянно применяется также смысловая, "философская" амплификация романных элементов. Сколь угодно тривиальное явление может приобрести комичную многозначительность и закругленность в соотнесении с центральными понятиями и универсалиями бытия, из которых многие фигурируют в мифологических моделях вселенной, как-то: "жизнь/смерть/ возрождение", "душа/тело", "верх/низ", "природа/цивилизация", "человек/судьба", "гений/толпа", "богатство/нищета", "грех/праведность" и т. п. Часто подобное подсвечивание (как и пространственное) играет орнаментальную и композиционную роль, выделяя важные точки сюжета.

(а) "Жизнь и смерть". Пародийно трактованная экзистенциальная тематика довольно основательно вплетена в сюжет ДС, который начинается кончиной мадам Петуховой, а кончается смертью Бендера и метафорой "пронзенной навылет волчицы" в лице Воробьянинова. Эти крайние координаты человеческого бытия заданы уже в первой фразе романа: "В уездном городе N было так много парикмахерских заведений и бюро похоронных процессий, что, казалось, жители рождаются лишь затем, чтобы побриться, остричься, освежить голову вежеталем и сразу же умереть". Теми же вопросами рождения, жизненного пути и смерти ведает по роду службы главный герой, а письменный стол его походит на надгробную плиту. Красиво, вполне в духе всех прочих симметрий и символов ДС/ЗТ, то обстоятельство, что его антагонист, будучи священником, формально выполняет те же функции в "теневом" истэблишменте первого романа, что и Воробьянинов — в мире официальном, советском. Здесь же появляются фигуры цирюльника и гробовщика, традиционных раздатчиков парадоксов о жизни, возрасте, смерти. Вопрос о смысле жизни возникает в конце второго романа, где Бендер обращается с ним, хотя и тщетно, к своевременно оказавшемуся в Москве индийскому философу — типичному персонажу из категории отшельников, мудрецов, потусторонних наставников, духов предков и т. п.

Можно еще долго перечислять места ДС/ЗТ, где эта вечная тема, равно как и другие экзистенциальные понятия, служит для иронического возвышения тривиального. Вмешательство землетрясения в дела героев комментируется в духе оппозиции природы и цивилизации: "...пощаженный первым толчком землетрясения и развороченный людьми гамбсовский стул...". Мотив "судьбы" в сопровождении поэтических фигур вводится в критические для героев моменты: "Над городом явственно послышался канифольный скрип колеса Фортуны"; "...судьба играет человеком, а человек играет на трубе" [ДС 39; ЗТ 20 и 23]. Линия Козлевича прочно связана с Богом, греховностью и святостью; линия Лоханкина — с "великой сермяжной правдой", духовной драмой и преображением и т. п.

(б) Сюжет как эмблема. Связь действия ДС/ЗТ с общими мировыми категориями имплицитно присутствует и в форме сюжета — с его подчас обнаженной схематичностью, подчеркнутыми преувеличениями и заострениями, с виртуозными совпадениями и согласованиями многочисленных линий, заставляющими воспринимать действие романа как идеограмму с философским подтекстом, как род притчи или эмблемы с иронико-пародийными коннотациями.

Необычная для русской прозы (см. "На Запад!" Льва Лунца) остросюжетность романов Ильфа и Петрова, насыщенность их классической (и не в последнюю очередь западной) композиционной техникой — вполне естественное проявление космополитической одесской эстетики с ее культом всякого рода движущихся, летающих и универсальных машин; ведь и сюжет, в конечном счете, не что иное как машина, и притом одна из наиболее мощных по своим потенциям. В ДС/ЗТ эта остросюжетность доведена до крайности: все здесь настолько хорошо скоординировано, настолько приведено в симметричный вид, что наводит на мысль не только о сюжете как совершенной машине, но и об особых свойствах изображенной действительности — о какой-то высшей целесообразности и взаимосвязи, о едином замысле, которому соподчинены маленькие герои и большой мир. Высокая степень событийного согласования усиливает то ощущение единства и слаженности мира, его соразмерности кругу героев, которое создается пространственными средствами. Бросается в глаза, например, синхронизация событий, происходящих в разных линиях сюжета: "В тот день, когда Адам Казимирович собрался впервые вывезти свое детище в свет... В Москву прибыли сто двадцать маленьких черных, похожих на браунинги, таксомоторов „рено"" [ЗТ 3]. В конце первой части первого романа отбытие героев из Старгорода в Москву совпадает с одновременным завершением нескольких сюжетов из старгородской жизни [см. ДС 14//26]. В одной из кульминационных точек второго романа неудача постигает героев на всех фронтах: Корей-ко бежит, квартира сгорает, контора арестована, деньги в банке кончились, затея Паниковского с гирями, параллельная основному поиску, кончается конфузом — и всё одновременно!

Принцип преувеличенной типизации, "округления" действительности, определяющий столь многое в предметно-образном плане романов (см. раздел 4), повторяется в сюжетном и композиционном измерении — в виде гипертрофийной закругленности, взаимопригонки всего, что происходит. Знаменательно в этом смысле пристрастие соавторов к кольцеобразным построениям (примеры см. ЗТ 1//32, сноска 2).

В разработке сюжета авторы тяготеют к парадоксу — по этому принципу построены, в частности, такие эпизоды, как Козлевич и растратчики, Козлевич и ксендзы, история зицпредседателя Фунта, Балаганов и пятьдесят тысяч и т. п. Но ведь парадокс есть известная форма популярного философствования, присутствие которого усиливает ироническую квазиглубокомысленную окраску всего повествования.

(в) Густота символов. Большую роль в иронической амплификации смысла играет всевозможная символика, переполняющая оба романа. Нарочитая встречаемость традиционно символических объектов придает действию сходство то с театром, то с притчей или мифом.

В центре фабулы стоит мотив "странствия" и "дороги", уже упоминавшийся в связи с простором и мировым ландшафтом, радостью жизни, авантюрностью и т. п. Но он одновременно является одним из центральных мифологических мотивов, а также хрестоматийным символом судьбы и жизненного пути, и эти мифо-метафорические значения иногда выступают в незамаскированном виде, как, например, в сцене на перекрестке трех дорог, ведущих в индустриальную, колхозную и нэповскую Россию, где Бендер и его спутники останавливаются наподобие былинных богатырей [ЗТ 25]. Образ дороги занимает особенно видное место во втором романе: все действие ЗТ протекает под знаком пути, с постепенным повышением ранга средств передвижения. Роман открывается "одой пешему ходу", затем герои путешествуют на автомобиле и наблюдают автопробег, а последняя часть представляет собой апофеоз железной дороги: Бендер едет на великолепном литерном поезде, направляясь на открытие Турксиба, символизирующего путь в новую жизнь. Мотив странствия и дороги обслуживается символами второго порядка (астролябия в ДС, компас-брелок в ЗТ, корабельные метафоры в описаниях "Антилопы" и т. п.).

В передвижениях героев выделяются как особо знаменательные мотивы "входа" и "выхода", а также "границы", "вокзала", "двери", "порога", "крыльца", "ворот" и т. п., весьма типичные для мифологических сюжетов со странствиями. Примеры можно найти едва ли не на каждой странице: это момент въезда антилоповцев в Черноморск; церемониал приветствий и прощаний при переходах границы; встречи Бендера с Безенчуком и Балагановым на вокзалах; двери в доме собеса; отступление о склонности московских бюрократов запирать двери; сцена перед дверьми костела и мн. др. [ДС 8; ДС 28; ДС 30; ЗТ 9; ЗТ 17; ЗТ 33; ЗТ 36].

Среди других символов широко используется архетипическая оппозиция "верха/низа", оформляющая разного рода моменты в судьбе и отношениях героев. В сцене диспута между Бендером и ксендзами из-за Козлевича шофер "Антилопы" стоит на высокой паперти костела, а затем спускается вниз и падает в объятия друзей [ЗТ 17]. Разоблачение и провал сопровождаются спуском с возвышения на землю: Бендер спрыгивает с трибуны в сцене автопробега, Корейко на Турксибе сходит с трибуны вниз к Бендеру [ЗТ 7; ЗТ 29]. Полное поражение может символизироваться позой "простертости", в которой Остап оказывается дважды: после бегства Корейко (на носилках, во время газовой тревоги; там же спуск под землю в газоубежище) и после схватки с румынскими пограничниками [ЗТ 23; ЗТ 36]. Наоборот, улучшение знаменуется подъемом: в Тифлисе, вырвав деньги у Кислярского, герои поднимаются по канатной дороге на гору Давида, "к звездам" [ДС 39]. Движение вверх и вниз часто оформляется не менее древним знаком "лестницы", выгодно сочетающей символические функции (традиционная метафора для всякого рода эволюции, прогресса) с композиционными (мотивировка градаций, например, при чьем-то постепенном появлении, приближении). На лестнице развертываются сцена с голым инженером и конфликт Остапа с Изнуренковым из-за уносимого стула; по лестнице сбегает к Волге Остап, спасаясь от шахматистов [ДС 25; ДС 26; ДС 34]. По лестнице пролегает трудный путь ответственного работника к своему кабинету; работа кинофабрики представлена как бег по лестницам [ЗТ 18; ЗТ 24].

Поэтический мир, в столь большой степени полагающийся на символы, не может обойтись без мотива "огня", и последний действительно фигурирует на самом видном месте ЗТ, в сцене пожара в коммунальной квартире, входящего, в свою очередь, в комплексную катастрофу — крах всего первого тура погони Бендера за миллионером. Стихия огня возникает также во время автопробега ("огненный столп" разведенного Паниковским костра), в рассуждениях геркулесовского швейцара о кремации [ЗТ 4] и в других местах. Подробный анализ "огня" и смежных мотивов содержится в работе М. Ка-ганской и 3. Бар-Селла, предлагающей — хотя и не без сенсационности, как некое открытие тайного смысла романов — инфернально-демонологическую интерпретацию многих моментов ДС/ЗТ.

Мизансцена у Ильфа и Петрова тяготеет к обнаженному геометризму, что также способствует полусерьезной символико-философской ауре всего происходящего. Заметно, например, пристрастие авторов к фигуре "круга", особо отмеченной в мифологических текстах: "Остап описал вокруг потерпевших крушение круг"; "Пассажиры уже уселись в кружок у самой дороги..."; "...старик... побежал по тропинке вокруг дома... завершил свой круг и снова появился у крыльца" [ДС 34; ЗТ 6; ЗТ 8]. Этим кругам вторят многочисленные кольцеобразные построения в композиционном строении романа.

Наконец, в обоих романах довольно велика роль "числа", числовой символики, в особенности всякого рода круглых, ровных, магических и знаменательных цифр, иногда даваемых в открытой связи с тем или иным фольклорно-мифологическим мотивом: первый черноморец, первый верблюд, первая юрта, первый казах [ЗТ 9; ЗТ 27], три дня плавания, трое детей лейтенанта Шмидта, три дороги, три богатыря, семь братьев-богатырей в "Геркулесе" [ДС 33; ЗТ 1; ЗТ 25; ЗТ 11]. Герои ищут двенадцать стульев; Воронья слободка загорается в двенадцать часов ночи, подожженная с шести концов; Бендер входит в квартиру Корейко в полночь [ЗТ 21—22]. Знаменательны самые годы действия обоих романов (1927 — десятилетие революции, 1930 — "год великого перелома", коллективизация, XVI-й партсъезд).

В центре числовой эмблематики ДС/ЗТ находится бендеровский "один миллион рублей", сила которого именно в его единственности (сведение к единичному объекту типично для символических изображений, как и для мифов). Один миллион — хрестоматийное воплощение богатства, цифра, удобная для демонстраций, экспериментов, максим. Неудивительно, что эта классическая сумма всячески оберегается от раздробления, от размена. Характерно уже то, что Бендер оценивает досье Корейко ровно в один миллион: ведь он мог бы спросить с подпольного коммерсанта и больше. Отдавая деньги, Корейко хочет вычесть десять тысяч в счет ограбления на морском берегу, но перфекционист и эстет Бендер не принимает идеи некруглого миллиона [ЗТ 30]. И позже, несмотря на траты, миллион практически остается неразменным: Бендер сохраняет его в целости до конца романа. "Остап каждый день считал свой миллион, и все был миллион без какой-то мелочи... Если не считать пятидесяти тысяч Балаганова, которые не принесли ему счастья, миллион был на месте". Вскоре после этого Бендер демонстрирует свое богатство студентам в вагоне, по-прежнему в качестве "одного миллиона", и на шутку "мало" отвечает, что один миллион его устраивает [ЗТ 32—34]. Терминология эта остается в силе и после конверсии денег в драгоценности: "Остап боролся за свой миллион, как гладиатор" [ЗТ 36]. Проводя в последней части романа идею бесполезности денег, соавторы придают им наглядную и провербиальную форму (аналогичную функцию выполняет банкнота в миллион фунтов в известном рассказе М. Твена, см. ЗТ 32//8). Зрительная вещественность и цельность миллиона подчеркивается наличием облекающего контейнера — мешка, чемодана (в старых комедиях о скупых сходную роль играют горшки и шкатулки). Размен миллиона в последней главе романа на множество разнокалиберных вещей есть уже первый шаг к его утрате.

 

6. Интертекстуальность в ДС/ЗТ

Поэтика, ироничная по отношению к отстоявшимся культурам, как старым, так и новым, остраняющая и десакрализующая эти культуры, обнажающая в них элемент условности и автоматизма; поэтика, заботящаяся о создании яркого, красивого мира и увлекательного сюжетного действия, но оттеняющая эти эффекты некоторой игрушечностью и пародийностью в моделировании мира, — почти неизбежно оказывается и поэтикой интертекстуальной, заимствующей свои инструменты и материалы из тех самых выкристаллизовавшихся культур, которые подвергаются ироническому пересмотру.

И в самом деле, ДС/ЗТ выделяются среди всех произведений 20-х гг. своей исключительно густой литературностью. Это поистине идеальный объект для изучения так называемой "интертекстуальности" во всех ее вариантах. Как замечает М. О. Чудакова, "стиль, создаваемый Ильфом и Петровым, весь ориентирован на уже существующее в литературе". По удачному определению М. Каганской и 3. Бар-Селла, "в романах Ильфа и Петрова действительность настолько поражена литературой, что сама стала формой ее существования... Жизнь глазами Ильфа с Петровым есть способ существования литературных текстов, существенным моментом которого является обмен цитатами с окружающей средой".

При всей живости характеров и положений, все происходящее в этих двух романах развертывается "как по писанному", в соответствии с известными нарративными ритуалами. В приключениях героев, в способах изложения, в языке и стиле то в более явном, то в более замаскированном виде воспроизводятся отстоявшиеся схемы русской и западной классики, а также советской беллетристики — еще молодой, но уже успевшей создать собственный канон условностей и штампов. Речь авторов и главного героя насыщена цитатами, реминисценциями и аллюзиями. В новой беллетристике немного найдется книг, которые в такой же степени, как ДС/ЗТ, сочетали бы общедоступность с многослойным книжным и историко-культурным подтекстом, требующим комментаторских разысканий. Мигель об "обмене цитатами" между ДС/ЗТ и средой точна и в обратном направлении: среда, в свою очередь, позаимствовала из ДС/ЗТ десятки образов и фраз, давно уже ставших частью повседневного юмора. Вобрав в себя несметное количество чужих слов, дилогия Ильфа и Петрова сама стала одним из наиболее читабельных произведений — лишь "Горе от ума" да Козьма Прутков могут соперничать с нею по объему вошедшего в пословицу текста.

Едва ли можно сомневаться, что без интертекстуальных богатств ДС/ЗТ уровень массового дискурса советских десятилетий оказался бы существенно иным, артистически более примитивным и, вероятно, менее способным противостоять оглупляющей официальной речи и ее штампам. Как мы уже писали, без Ильфа и Петрова трудно представить себе послесталинскую плеяду сатириков и все "ироническое" направление позднесоветских лет. Перифразируя известные слова двух поэтов XX века, можно сказать, что интеллигенцию в СССР эти книги во многом "научили говорить", и что благодаря им Главная Улица советской неофициальной культуры оказалась менее "безъязыкой", чем она была бы при их отсутствии.

И это еще не самый главный вклад космополитической поэтики ДС/ЗТ в интеллектуальное развитие советского народа. Повезло и рядовому читателю — в том, что чтение этих двух популярнейших романов, фактически равняясь чтению сразу многих книг, обеспечивало многим определенный уровень читательской компетенции еще до, а то и помимо знакомства с Шекспиром, Диккенсом или Достоевским. Эта выпавшая на долю ДС/ЗТ функция массового эстетического воспитания — феномен специфически отечественный, вне советского контекста малопонятный и зарубежной славистикой оцененный еще менее, чем художественное их значение.

Уровни цитатной стихии в ДС/ЗТ

(а) Фабула. Литературные стереотипы обнаруживаются на всех уровнях художественной структуры ДС/ЗТ, и прежде всего в самих событиях. Уже первичное фабульное ядро обеих книг имеет прецеденты в классике: в первом романе это ситуация "шести Наполеонов", во втором — "подпольного богатства". В обоих случаях в основу фабульного развития положен архетипический мотив "поиска". Конкретные формы поиска тоже достаточно традиционны. В ДС, в линии отца Федора, представлен мотив "следование по пятам" (прибыв в очередное место, ищущий обнаруживает, что объект поиска недавно был здесь, но уехал; ср. современную роману "Почту" Маршака). В ЗТ это "сбор компрометирующей информации" (как в "Графе Монте-Кристо" или "Двух капитанах"). Оба романа заканчиваются мотивом "потери сокровища", столь же древним и употребительным, как и погоня за сокровищем.

Помимо этих центральных линий и ключевых фабульных моментов, отчетливо литературную природу имеет и множество более частных эпизодов. Так, прибытие Ипполита Матвеевича в Старгород к своему бывшему дворнику Тихону — советское воплощение древнего мотива "старый дом и верный слуга". Типичное начало романов XIX в. — "молодой человек без копейки денег" — привлекается Ильфом и Петровым при первом появлении Бендера как в ДС, так и в ЗТ. Злоключения Лоханкина в коммунальной квартире реализуют мотив "утонченной личности, унижаемой хамами" (в частности, порка находит параллели в "Леди Макбет Мценского уезда" и мн. др.). Пожар Вороньей слободки — это, с одной стороны, "гибель дурного места", где гнездятся зло и интриги (ср. сцены огненной или иной гибели подобных мест почти у всех классиков), с другой, "перерождение", не менее постоянная функция огня, в данном случае пародийно применяемая к Лоханкину: "Быть может, я выйду из пламени преобразившимся?" [ЗТ 21]. "Шахматиада" в ДС имеет много совпадений с "Циклопиадой" у Гомера и с "Гекльберри Финном". Сцены, где Бендер и его спутники с обочины дороги наблюдают автопробег, где Бендера ссаживают с литерного поезда и не пускают в самолет, где журналисты проезжают мимо него на выигранных машинах, — имеют многочисленные параллели, основанные на распространенном мотиве "экипаж и пешеход", символизирующем расхождение и неравенство. Голый инженер Щукин перед защелкнувшейся дверью квартиры; фуражка Бендера, катящаяся в направлении Индии; дети, растаскивающие по кусочкам починяемые слесарем Полесовым ворота; птицы, выклевывающие детали из овсяной картины художника Мухина; толпа, преследующая Паниковского, — все эти и многие другие сцены ДС/ЗТ, при всей жизненной непосредственности, которую сообщает им изобразительный талант авторов, имеют более или менее явственный оттенок вторичности, отраженности, обусловленный множеством прототипов и аналогий, мерцающих за каждой из них в коллективной читательской памяти.

(б) Персонажи. В отношении dramatis personae тоже наблюдаются знакомые типы и группы, например, "жена-растратчица и труженик-муж" (супруги Щукины; ср. Чехов "Попрыгунья" и др.); "мнимый гений на хлебах у женщины" (Лоханкин/Варвара; ср. супруги Манталини в "Николасе Никльби" Диккенса, Степан Трофимович у генеральши Ставрогиной, "Самоубийца" Н. Эрдмана и др.); "целеустремленный герой и его бестолковые, наносящие вред делу спутники" (Бендер и его компаньоны; ср. спутники Одиссея, съевшие священных быков, Нелл и дед в "Лавке древностей", "О мышах и людях" Стейнбека и т. п.); "опустившийся джентльмен" (Паниковский; ср. ряд персонажей Бальзака, Чехова, Горького и др.). "Воронья слободка" напоминает о семейных пансионах Бальзака и Достоевского, старгородский дом собеса — о диккенсовских интернатах, где хозяин с родней эксплуатирует призреваемых и кормится за их счет, и о других голодных пансионах европейской литературы, в конечном счете восходящих к царству мертвых.

(в) Жанр и композиция. Ориентация Ильфа и Петрова на классические модели еще более явно сказывается в жанровом и композиционном планах. Давнюю традицию имеет форма романа-путешествия, приводящего героя в соприкосновение с людьми разных сфер общества, в том числе со всякого рода чудаками и монстрами (Сервантес, Смоллет, Гоголь...). Мы встречаем в ДС/ЗТ такие элементы классического романа, как вставные новеллы (о гусаре-схимнике, о Вечном Жиде, об Адаме и Еве), письма (почти вся линия отца Федора дана в виде его писем к жене), авторские отступления в познавательно-очерковом или философском духе на манер Бальзака, Диккенса или Гюго (о пешеходах, о московских вокзалах, о дверях, о большом и маленьком мире, о матрацах, об ответственных работниках, которые "только что вышли" и т. п.); авторские обращения к читателю и персонажам ("Позвольте, а где же отец Федор?" или "Что же ты наделал, бухгалтер Берлага?").

Структура романа у Ильфа и Петрова выглядит как сгусток канонической нарративной и композиционной техники, как антология известных сюжетных и стилистических приемов, подробно обозреть которые можно лишь в особом пространном исследовании. Используя в качестве двигателей сюжета моторные приспособления (например, во втором романе — механизмы пути, езды, средств передвижения, как поезд ), соавторы близко следуют методу Золя, у которого "почти каждый роман построен либо на машине, либо на машинообразно функционирующей социальной институции", и чаще всего присутствуют оба. Из более частных признаков литературности в композиции укажем, что центральный мотив "поиска" проведен через две линии, драматическую и фарсовую (Воробьянинов — о. Федор; Бендер — Паниковский и Балаганов с гирями; ср. пары параллельных сюжетных линий, развивающих одну и ту же тему, в "Короле Лире", "Анне Карениной", "Холстомере", "Подпоручике Киже" и мн. др.). Непринужденное владение нарративной техникой XIX в. обнаруживается у соавторов как в крупном, так и в малом. Одна из многих иллюстраций — экспозиция с чередованием разных планов и перспектив (описание города, где начинается действие романа, — сцена появления героя, вводящая читателя in medias res — отступление о характере и биографии этого героя — продолжение действий героя — новое отступление, на сей раз историческое или философское, и т. п.; ср. начала ДС и ЗТ с начальными сценами у Бальзака, например, в "Истории тринадцати"). Еще один принцип классического остросюжетного повествования, ярко представленный у Ильфа и Петрова, — метод совпадения и согласования важных моментов, подведение разных линий к единой кульминации, причем у них эта увязка линий доведена до крайне сгущенного вида, отвечающего символико-мифологической модели мира (см. раздел 5). Параллели можно умножать неограниченно. В использовании всех подобных ресурсов старого романа Ильф и Петров проявляют виртуозность, балансирующую между занимательностью в лучших авантюрно-романтических традициях и литературно-полемической игрой, иными словами — между позитивной и субверсивной гранями своего искусства.

(г) Фразеология. Россыпи перекличек с классикой обнаруживаются на фразеологическом и стилистическом уровнях — в синтаксисе, структуре фразы, периода и абзаца, интонационном рисунке, риторических и поэтических фигурах. Внимательный читатель найдет в романах Ильфа и Петрова многочисленные гоголевские, чеховские, толстовские обороты и периоды, как, например, реминисценции из "Воскресения" и "Шинели" [см. ЗТ 11//1; ЗТ 13//20]. Значительная часть их рассчитана на знакомство читателя с текстами родной литературы. Весьма многочисленны фразеологические и интонационные жесты, восходящие к "Сатирикону" (Аверченко, Тэффи, Саша Черный...). Особый слой образуют переклички с литературой, представляющей еврейский стиль речи (Шолом-Алейхем, С. Юшкевич, Бабель). Много поэтических фигур и нарративных формул западного происхождения (Шекспир, Гейне, Диккенс, А. Франс, М. Твен, ОТенри, Ж. Жироду, П. Мак-Орлан, П. Г. Вудхаус...). Среди них особенно заметное место занимают фигуры романа приключений и путешествий (Скаррон, Сервантес, Филдинг, Т. Готье, Жюль Верн и др.).

Что особенно важно подчеркнуть: не менее законным предметом интертекстуальной игры, чем художественный дискурс, оказывается для соавторов и их героя повседневная бытовая речь современной России. Риторика, фразеология, интонация, характерные для различных стилей и социальных уровней практического дискурса, подвергаются у Ильфа и Петрова непрерывному пародийному смещению того же порядка, что и штампы литературного происхождения.

Подводя итог, можно смело утверждать, что в романах соавторов нет ни одного слова, сказанного нейтрально, плоско, "в простоте". Каждая фраза ДС/ЗТ есть цитата, пародия, стилизация или языковая игра, источники и прототипы которой можно прослеживать до бесконечности.

(д) Стиль юмора. Общая атмосфера романов Ильфа и Петрова, характерные для них типы комизма и моделирования персонажа также во многом восходят к классике, причем преимущественно западноевропейской. Элементы фарсового комизма и эксцентрики — физическая расправа, драки, погоня, вопли, прыжки, падения и проч., равно как и комически отрешенная, квазиинтеллектуальная манера описания всего этого — характерны не столько для русской литературы XIX в., со свойственным ей вдумчивым и прочувствованным отношением к человеку, сколько для мольеровской и диккенсовской школы европейского юмора. О Диккенсе и его школе напоминают также: построение характера на основе одной лейтмотивной черты или детали (например, Альхен, Кислярский, Изнуренков); персонажи со странными и редкими профессиями (ребусник Синицкий, зицпредседатель Фунт, торговец ордерами и информацией Коробейников; ср.: кукольная швея и специалист по скелетам в "Нашем общем друге", продавец секретов И Пун в романе Джека Лондона "Сердца трех", сочинитель некрологов в "Скандалисте" западника В. Каверина); карикатура и гротеск в сценах из современной жизни (бег на кинофабрике, погоня художников за ответственными работниками, универсальный штемпель). Клоунада и черный юмор характерны также для авангардного искусства, известного непочтительным отношением к "гуманным" традициям: здесь эстетическими родственниками ДС/ЗТ могут считаться футуристы, Мейерхольд, Маяковский, немые комические киноленты. Физический комизм и чудовищно карикатурное изображение человека вполне созвучны идее десакрализации и рециклизации старых ценностей, играющей центральную роль в ДС/ЗТ. Можно предположить, забегая вперед, что данный слой заимствований у Ильфа и Петрова в меньшей степени, чем другие, служит целям литературной пародии и отмежевания от традиций; во всяком случае, он не сводится к одной пародии, как, например, многочисленные в ДС/ЗТ реминисценции из романтиков, Толстого, Достоевского и т. п. Эксцентрический мольеровско-диккенсовско-твеновский комизм у Ильфа и Петрова прежде всего помогает соавторам выражать собственное мироотношение, примыкающее в широком смысле к революционно-авангардной стихии, и уже во вторую очередь он участвует в том карнавале всеобщей литературности, каким являются оба романа.

Как известно, в начале 20-х гг. Серапионовы братья призывали своих коллег по перу учиться у Запада и, в частности, переходить от аморфного "жизнеподобия" русской реалистической школы к более условным и искусственным формам повествования, не отказываясь, впрочем, от идеологической и философской содержательности. Похоже на то, что из крупных советских писателей Ильф и Петров — наряду с В. Кавериным и В. Катаевым — оказались на переднем крае выполнения этой программы, хотя с ее глашатаями они связаны не были и ставили перед собой более конкретные творческие задачи, нежели простая пересадка на отечественную почву западного "ноу-хау". Массовое заимствование литературных деталей и конструкций имеет в ДС/ЗТ оригинальные художественные функции, далеко выходящие за пределы чисто полемических экспериментов с сюжетностью в противовес надоевшей натуралистической бесформенности. Это придает насквозь книжной фабуле ДС/ЗТ такие органичность и тематическую осмысленность, возможность которых вряд ли предполагали Лев Лунц с товарищами, призывая писателей учиться у Диккенса и Конан Дойла. К сожалению, успех Ильфа и Петрова не привел к сколько-нибудь значительному укреплению позиций сюжетности в советской прозе. Это не удивительно, учитывая их репутацию как в общем маргинальных, не вполне "серьезных", хотя и весьма талантливых юмористов-развлекателей, возобладавшую в советской, а вслед за нею и в западной критике.

Статус заимствований и цитат в литературном произведении: интертекстуальность vs. неинтертекстуальность (экскурс)

Современного читателя не надо убеждать в том, что переклички, цитаты, влияния и заимствования являются универсальной чертой литературы. Но не менее очевидно и то, что роль заимствованных, "чужих" элементов в художественной структуре может быть весьма различной. Современная и предшествующая литература предстает перед писателем, грубо говоря, под двумя разными углами зрения. С одной стороны, она воспринимается как множественность голосов и регистров, как разнообразие и потенциальное противостояние идейно-эстетических систем, вкусов, шкал культурных ценностей и т. п.; с другой — она предстает как нечто целое, а именно, как открытая для всех сокровищница технического опыта и мастерства, как инвентарь литературных приемов, мотивов, образов, как склад всякого рода строительных элементов и деталей, часто уже нагруженных определенными тематическими и эмоциональными ореолами.

Соответственно, любой литературный элемент, переносимый в наш текст из какого-то иного текста или целого класса текстов (направления, школы и т. п.), потенциально имеет две стороны. Для заимствователя (далее условно "я") в источнике заимствования (далее "он") могут иметь значение:

(а) Факт инородности и различия: он — носитель другого голоса, другой позиции и т. д., нежели мои собственные. Возможен самый широкий спектр разновидностей "другого", например: я — прозаик, он — поэт (и наоборот); я — классик или реалист, он — романтик; я — непосредствен, искренен, он — искусствен, условен; я представляю здравый смысл, он — отсутствие такового; я — писатель, он — другой писатель, коллега или соперник; я — рядовой автор, он — общепризнанный классик, создатель высокоавторитетных текстов; я — аристократ, он — плебей (и наоборот); я придерживаюсь таких-то взглядов и вкусов, он — иных; я — деклассированный и безответственный, он — носитель официального языка и идеологии; я —анти литература, он — литература; я — Россия, он — Запад, и проч. Широка и шкала логико-выразительных отношений, которые могут устанавливаться между "нами": контраст, сближение, расхождение, ироническое или вполне серьезное отождествление, параллелизм и проч. Частью полноценной читательской реакции должно быть осознание этого различия, восприятие текста как определенной игры между "моим" и "его" голосами. Такое использование чужого материала можно называть интертекстуальным.

Данное определение распространяется и на случаи, когда в произведении нет единого устойчивого голоса ("я"), а есть лишь соположение различных голосов, масок, точек зрения (примерно такова гоголевская "Шинель" в интерпретации Б. Эйхенбаума или Д. Фэнгера). Каждая из составляющих подобного ансамбля является "другой", т. е. интертекстуальной, по отношению к соседним компонентам.

(6) Способность используемой единицы функционировать в рамках гомогенной художественной системы. В данном случае существенна не инородность элемента по отношению к использующему тексту, а лишь его имманентные тематико-выразительные возможности. По этому признаку строительный материал может извлекаться из любых областей литературного инвентаря безотносительно к тому, насколько "другими" они могут быть или не быть по отношению к собственной позиции автора. Восприятие гетерогенности, игры своего и чужого не является в этом случае необходимым для нормальной читательской реакции: иногда оно будет даже нежелательным "шумом". Данный тип использования литературного материала мы будем называть неинтертекстуалъным.

Возможно, впрочем, и сочетание установок (а) и (б). В самом деле, забота об аллюзиях и перекличках не исключает использования имманентных свойств заимствуемых элементов (таких, в частности, как красота, юмор, экспрессивность, занимательность; примеры — "Село Степанчиково", романы Ильфа и Петрова). И не обязательно рассматривать это лишь как уступку наивной части аудитории: искушенный читатель, способный распознавать в тексте диалогизирующие голоса, также нуждается в художественной выразительности, хотя бы минимальной и выполняющей чисто "дигестивную" функцию. К тому же баланс интертекстуального и неинтертекстуального варьируется в различных текстах. В одних произведениях или даже целых жанрах (как пародия или центон) двухголосие является законом всего построения. В других, где оно имеет более маргинальный и факультативный характер, основная доля эффекта ложится на внутренние ресурсы используемых материалов.

В разграничении интертекстуальной и неинтертекстуальной функций нет ничего принципиально нового: на нем (в иных терминах) настаивал еще Бахтин. В современной критической теории различаются "intertextual" и "source-influence" studies. Известна также дихотомия "сильной" и "слабой" интертекстуальности, примерно соответствующая нашему делению заимствований на интертекстуальные и неинтертекстуальные. Тем не менее, в практической критике подобные разграничения нередко недооцениваются (а то и сознательно отбрасываются), и интертекстуальность, т. е. эффект, основанный на активизации различий, неразборчиво приписывается любым совпадениям и параллелям, которые исследователю удается заметить. Но ведь стихотворение или рассказ так же не могут обойтись без готового, уже заведомо использованного литературного материала, как языковой текст не может обойтись без морфем, идиом или синтаксических конструкций. Поэтому простой факт обнаружения в тексте каких-либо элементов, знакомых нам по другим текстам, сам по себе недостаточен для содержательных выводов и требует функционального и системного подхода.

Элементы чужих текстов и общелитературного инвентаря могут обнаруживаться на любых уровнях художественной структуры. Функционируют ли они интертекстуально или как-то иначе — должно выясняться каждый раз особо. При этом решающими не могут быть чисто внешние показатели, как, например, объем и точность совпадения с источником, явность vs. скрытость факта заимствования и др. Ответ на данный вопрос едва ли может обойтись без той или иной формы телеологического подхода к тексту — без понимания глобальной установки, или "темы", данного произведения, автора, школы, без учета типа применяемой ими поэтики и т. п. Лишь эти и подобные факторы могут подсказать, насколько уместно усматривать в читаемом тексте интертекстуальные эффекты. Способы же, с помощью которых в одних случаях активизируется, а в других, наоборот, затушевывается или игнорируется инородность заимствуемого элемента, — это уже вопрос технического плана, требующий отдельного рассмотрения. Не углубляясь в него, ограничимся тем, что явность/закамуфлированность чужого элемента и интертекстуальность/неинтертекстуапьность его функции представляют собой два плана, в принципе независимых друг от друга. Иначе говоря, возможны как интертекстуальные элементы, литературное происхождение которых тщательно замаскировано, так и неинтертекстуальные элементы, в которых оно общеизвестно и лежит на поверхности.

Переходя к иллюстрациям интертекстуальных и неинтертекстуальных элементов, сделаем одну оговорку. До сих пор для простоты говорилось об "использовании" готовых элементов, об их "заимствовании", "пересадке" в рассматриваемое произведение из других текстов или из литературной традиции. Но подобное представление, строго говоря, не обязательно. Удачные конструкции и образы самовоспроизводимы, что и не должно удивлять, учитывая универсальность логики выразительного развертывания тем, всеобщность законов художественного "кристаллообразования". Одни и те же комбинации приемов выразительности могут быть независимо найдены разными художниками; примененные к идентичным темам, они дадут сходные образы и мотивы. Литературоведческий анализ — это не то же, что расследование политических махинаций в Америке, при котором допрашиваемому задают двойной вопрос, знал он или нет об определенных темных делах, и если знал, то когда —whether he knew about cetrtain things, and when he knew about them?. Перед нами явления того рода, который Тынянов называл "конвергенцией", говоря, что в подобных случаях "вопрос хронологический — „кто раньше сказал?" — оказывается несущественным".

Подобное самовоспроизведение уже встречавшихся ранее элементов следует признать равно возможным как при наличии в произведении интертекстуальных установок, так и в отсутствие таковых.

Неинтертекстуальные конвергенции обычны в рамках одной и той же культурно-исторической парадигмы, как, например, романтизм или советская литература. В отношении ранних советских авторов, на наш взгляд, неоправданно часто делаются утверждения о перекличках, подтекстах, взаимных аллюзиях, пародиях, антитезах и проч. Но при той охваченности единой проблематикой, которая свойственна литературе 20-х гг., появление у разных писателей одинаковых или антитетических решений одной темы более чем вероятно даже при отсутствии у них интертекстуальной установки по отношению к конкретным коллегам. Другой просчет указанных сопоставлений состоит в том, что делающие их обычно работают в пределах одной и той же обоймы писателей — тех, на чью долю досталось литературное бессмертие (например, Олеша — Булгаков — Мандельштам — Пастернак...), изымая их из тематико-мотивного континуума своей эпохи. Создается иллюзия, будто эти избранные перекликались друг с другом поверх голов современников, образуя некий jet set, отделенный от рядовой массы литераторов. Интертекстуальная конвергенция может быть проиллюстрирована некоторыми сходствами и совпадениями у Ильфа и Петрова с непереведенными и, возможно, неизвестными соавторам источниками; пример — "перекличка" одного из моментов карьеры Козлевича с эпизодом из повести Р. Л. Стивенсона "Динамитчик" [см. ЗТ 3//18]. Совпадения такого рода можно объяснить тем, что автор, нацеленный на литературное обыгрывание "других" школ или жанров, неизбежно проникается их тематикой и художественным языком, приобретая тем самым и способность к спонтанному порождению образов и мотивов, уже существующих в рамках имитируемого дискурса.

Подчеркнем, что в любом случае вопрос о том, что имеет место — спонтанная конвергенция или сознательное использование — относится к плоскости "творческой истории" и должен отделяться от вопроса об интертекстуальной / неинтертекстуальной роли интересующего нас элемента. В дальнейшем мы будем продолжать употреблять термины "заимствование" или "использование" в том же нестрогом смысле, что и ранее, т. е. включая в них и случаи конвергенции.

Приведем несколько примеров, иллюстрирующих различные случаи интертекстуальности / неинтертекстуальности и связанные с ними проблемы.

(А) Буквальные заимствования, однозначно указывающие на свой источник, — цитата, имя собственное, заглавие — могут фигурировать в обоих качествах.

(а) Явно неинтертекстуально название поэмы А. Твардовского "Василий Теркин", позаимствованное у П. Д. Боборыкина (название его романа). Поэта, очевидно, привлекла внутренняя экспрессивность имени, его типично русское звучание, способное к тому же намекнуть на ловкость, бывалость (ср. "тертый калач"). Напоминание о культурном диссонансе между советской поэмой и дореволюционным романом едва ли планировалось автором. Имя заглавного героя в классическом экспрессионистском фильме "Кабинет доктора Калигари" восходит к Стендалю, но едва ли это играет какую-либо роль в восприятии картины.

Для фольклора типичны неинтертекстуальные цитаты из литературной поэзии; ср., например, строки Н. Ф. Щербины в народной песне "Раскинулось море широко" или элементы романса "Белой акации гроздья душистые" в песнях Гражданской войны. Нечто подобное можно наблюдать и в профессиональной поэзии в эпигонские периоды, когда оригинальность не поощряется и классику понимают в чисто фольклорном духе: как заданный поэтам язык, как систему обязательных формул для передачи определенных мыслей и тем. Второстепенные поэты послепушкинской эпохи извлекают из Пушкина и Лермонтова целые стихи и полустишия: "Печально я смотрю на дружные портреты" (Огарев), "Ты помнишь ли, подруга юных дней" (Фофанов), "В ущелье мрачного Дарьяла" (Иванов-Классик) и мн. др. Все это, конечно, не игра с "другим" голосом, а лирическое койнэ, прибегать к которому в эту антипоэтическую эпоху считалось признаком профессионализма и хорошего тона. Лирики-эпигоны этого рода стремятся к стилистическому единству и добросовестно работают под классику, отнюдь не стараясь, чтобы пушкинские или лермонтовские строки как-либо выделялись на фоне их собственных.

Пушкинско-лермонтовским полустишиям в эпигонских стихах можно противопоставить вергилиевские полустишия в составе позднелатинских центонов. Весь raison d’etre центона состоит как раз в напряжении между первоначальным смыслом цитаты и ее использованием в новом тексте, т. е. это жанр, интертекстуальный по замыслу.

(б) Примеры интертекстуальных заглавий: "Кавказский пленник" Толстого, "Война и мир" Маяковского, "Страдания молодого Вертера" Зощенко и т. п. Интертекстуальные имена — Берлиоз и Стравинский в "Мастере и Маргарите" Булгакова, Рубенс и Фортинбрас в "Двенадцати стульях". Цитат в интертекстуальной функции немало в "Повестях Белкина"; А. 3. Лежнев характеризует их как знаки литературной совестливости автора, "заставляющей упоминать о том, кто точно и метко или просто первый определил данное явление", а также как свидетельство "интереса к литературе и пропитанности ею".

(Б) Явления более абстрактного плана: мотивы, событийные конструкции, характеры, стилистические и интонационные фигуры, формальные признаки жанров и т. п., — часто переходят из одного произведения в другое без каких-либо интертекстуальных намерений или последствий. Они способны быстро эмансипироваться от своего первоначального источника и вливаться в арсенал анонимных изобретений и приемов, открытых для общего пользования. Варьируемость подобных единиц, их тенденция к адаптации и сочетанию друг с другом, к обрастанию новыми деталями или, наоборот, к потере деталей и превращению в голую схему — открывают такие возможности творческой разработки, что вопрос о первоначальном авторстве тех или иных элементов может совершенно терять смысл.

(а) Примерами неинтертекстуального переноса мотивов и схем изобилуют литературы в периоды становления и выхода на мировую сцену, когда делаются попытки прививать чужие апробированные модели к новому (отечественному, современному и т. п.) материалу. В таких случаях художник не заинтересован в том, чтобы пересаживаемые структуры ощущались как "другие", даже если они очевидно таковы; он дает архетипической модели новое воплощение, мысля результат как органичное единство, а не как контрапункт осязаемо разнородных составляющих; со стороны читателя правильным прочтением будет такое, которое тактично "не заметит" неполной самостоятельности автора. В истории русской литературы это случалось не раз: Карамзин в "Острове Борнгольме" осваивал жанр готической повести; Пушкин и ряд его современников в поэмах ориентировались на Байрона, а в прозе применяли многие мотивы вальтерскоттовского романа, в то время как готика, Вальтер Скотт, Байрон были у всех на виду. Достоевский перелицовывал Эжена Сю и полицейский роман; Гумилев в ритмико-интонационной структуре поэмы "Мик" следовал за Лермонтовым; советские романисты вливали современное содержание в фабульные схемы Конан Дойла ("Двенадцать стульев"), Диккенса ("Два капитана"), Марка Твена ("Белеет парус одинокий") — примеры, так сказать, творческого плагиата, имеющего по сути ту же природу, что и иллюстрированный выше наивный плагиат фольклорного типа, только более сознательного и технически оснащенного.

Для неинтертекстуального использования мотива типично переосмысление его свойств и признаков. Заимствующий текст может выкраивать из чужого элемента те признаки, которые ему нужны, даже если для текста-источника они второстепенны; черты, бывшие весьма важными для данного мотива в его первоначальном контексте, могут отбрасываться. Примером такого использования "не по назначению" может служить реминисценция из "Nuit de mai" А. де Мюссе — образ "пеликана, отдающего свою грудь на растерзание птенцам" — у Лотреамона ("Песни Мальдорора", V.12). Согласно анализу Л. Женни, здесь нет интертекстуальности, поскольку пеликан освобожден от философской символики, которой он нагружен у Мюссе, использован лишь по одному довольно тривиальному семантическому признаку — физической боли — и поставлен в один ряд с другими существами, испытывающими боль.

Среди часто употребляемых фабульных схем есть одна категория, выделяющаяся среди других повышенной конкретностью. В ней задаются не только общие формулы событий, но также имена персонажей, их биографии и взаимоотношения, место действия и многое другое. Мы имеем в виду сюжетно-образные ресурсы Библии, классической мифологии и античного эпоса. В новое время они применялись, в сущности, так же, как и любые другие литературные мотивы, т. е. как открытые для всех художественные заготовки, наделенные готовым тематико-выразительным потенциалом, который каждый автор (например, Расин или Гёте) реализовывал в соответствии с собственной поэтической задачей. Более того, для некоторых культурных эпох — скажем, Средневековья и Ренессанса — употребление антично-библейского материала было, в сущности, обязательным. Такое обращение к указанным источникам естественно считать неинтертекстуальным (об ином их использовании см. ниже, "б").

Помимо творческого плагиата из конкретных авторских текстов, из определенных школ и т. п., обычным является использование элементов анонимных, принадлежащих литературе в целом, широко рассеянных по произведениям различных эпох и жанров. (Напомним, что в подобный расхожий элемент может быстро превратиться и любая индивидуальная находка.) Примерами могут служить два весьма распространенных мотива, в которых символом отношений между героями является "экипаж" (карета, поезд и проч.): с одной стороны, это "любовь или любовные поползновения в экипаже" (тема "сближения"), с другой — "уносящийся экипаж и глядящий ему вслед пешеход" (тема "расхождения"). Первый можно наблюдать в "Мадам Бовари" (Леон и Эмма в фиакре в Руане), в рассказе Мопассана "L'aveu", в "Ионыче" Чехова и мн. др. Второй представлен в "Герое нашего времени" (Печорин в коляске, уезжающий от Максима Максимыча), "Воскресении" (Катюша и Нехлюдов, проносящийся в поезде), "Анне на шее" Чехова (начальная и финальная сцены) и т. п.. Почти полностью сложено из архетипических ситуаций духовное перерождение Пьера в "Войне и мире": здесь есть и огонь (московский пожар 1812 г.), и отверженность, безымянность, странничество (французский плен), и встреча с мудрым наставником, который исчезает, выполнив свою роль в рождении новой личности героя (Каратаев), и смена в личной жизни героя бездушной "куклы" настоящей женщиной, воплощающей креативные силы природы (смерть Элен и женитьба на Наташе). Несмотря на традиционность, т. е., в конечном счете, условность подобных моментов, мы склонны воспринимать их не как литературные клише, а как картины подлинной жизни и уникальной судьбы. Интертекстуальные возможности в данном случае гасятся не только тщательно разработанными реалистическими мотивировками и жизненными деталями, в которые облечены эти схемы, но и общим контекстом эстетики Толстого, известного сторонника спонтанности и врага условности, которого трудно заподозрить в стремлении к обнажению кода и к литературным играм.

(б) Приведем теперь случаи, когда те же элементы более абстрактного типа — образы, ситуации, мотивы, структурные черты жанров и направлений — употребляются интертекстуально. В "Анне на шее", помимо упомянутых универсалий ("экипаж и пешеход" и проч.), представлена целая антология мотивов, относящихся к специфически русскому репертуару XIX в., к фабульному и образному миру Грибоедова, Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого: нерадостное замужество ради помощи родным; чиновник, трепещущий перед своим генералом; спившийся и жалкий отец семейства; бал в дворянском собрании; первый выезд юной героини в большой свет и т. п. Томас Виннер находил даже, что чеховская "Анна" ориентирована на вполне определенное произведение — "Анну Каренину", с которой у нее обнаруживается ряд сходных деталей, как-то: девушка, выданная замуж по расчету при посредстве знакомых дам; недовольство чиновника-мужа легкомысленной родней жены; железнодорожная станция как место завязки любовной линии; упоминание у Чехова о локомотиве, готовом раздавить героиню и т. п.. Новелла эта подтверждает взгляд на Чехова как писателя fin de si£cle, подытоживающего накопленные за столетие культурные стереотипы, чтобы произвести с ними последний расчет; пишущего, по точному выражению Н. Я. Берковского, "об описанном уже другими, как бы снова, вторым слоем, по текстам Л. Толстого, да и по многим другим текстам". "Анна на шее" — типичный случай, когда осознание литературных реминисценций (или хотя бы какой-то части их) желательно для полноценного прочтения текста. Без них рассказ лишился бы коннотаций, весьма существенных для понимания чеховской темы и чеховского мира.

Мотивы Библии, мифологии и гомеровского эпоса функционируют интертекстуально, когда (согласно определению) автор вводит их в качестве "других" по отношению к своей собственной идейно-художественной системе. Они способны выполнять эту роль, поскольку названные источники в привычной нам культуре пользуются статусом особо авторитетных текстов, своего рода главных мифов, которые иерархически возвышаются над любыми жизненными и литературными ситуациями и радикально отделены от них в хронологическом плане, находясь вне времени или в начале времен. Когда библейский или мифологический мотив привлекается не просто как сгусток тематико-выразительного материала, дающий писателю богатые возможности разработки, но как абсолютный морально-философский и религиозный эталон, с которым хотят соотнести какую-то вполне "рядовую" ситуацию, то тем самым подчеркивается дистанцированность источника, контраст по "высоте" между ним и упомянутой ситуацией, иначе говоря, тот эффект "другого", который позволяет нам говорить о наличии интертекстуальности. Примерами могут служить: "Улисс" Дж. Джойса; параллелизм между судьбой двух поколений героев и историей Каина — Авеля (подчеркнутый акронимами А и К) в "East of Eden" Дж. Стейнбека; евангельские мотивы в биографии Мастера у М. Булгакова и мн. др.

В русской литературе эпохи модернизма аналогичный привилегированный статус постепенно приобрели Пушкин, Гоголь и Достоевский, чье творчество рассматривалось критикой XX в. как сфера пророчеств, мифов и символов, актуальных для всей новейшей русской культуры. Отсюда многочисленные интертекстуальные переклички современных писателей с этими авторами, по звучанию своему очень сходные с только что приведенными примерами из Библии и античности. Таковы, например, систематические реминисценции из Гоголя в "Серебряном голубе" А. Белого или "Рвач" И. Оренбурга, где заглавному герою (Михаилу Лыкову) сопутствуют мотивы, отбрасывающие на него тень то одного, то другого из героев Достоевского.

Следует, однако, тут же подчеркнуть, что тексты указанных трех авторов XIX века, наряду с приобретенной ими качеством "основных мифов", несомненно сохраняют и все свойства литературы как таковой и продолжают входить на общих правах в сокровищницу мирового словесного искусства. Отсюда следует, что заведомо не все заимствования из их произведений будут иметь "сакральное" звучание. Многие из них будут употребляться неинтертекстуально, т. е. ради своих имманентных свойств; другие — интертекстуально, но в более обычном, "профанном" смысле, например, в роли представителей вообще литературности, традиции, старой культуры и т. п. (как мотивы из Гоголя и Достоевского в одном ряду со множеством литературных элементов разного происхождения у Ильфа и Петрова). Как мы уже говорили, каждый случай должен рассматриваться отдельно, причем критерии решения еще не могут считаться до конца выработанными. Куда, к примеру, относить глубокие параллели с Достоевским (в частности, с "Записками из подполья") в "Зависти" Олеши — к интертекстуальности или к области типологических совпадений и "source-influence"? Заведомо возможными будут здесь и всякого рода смешанные и промежуточные явления.

Общелитературные мотивы и архетипы, несмотря на свою принципиальную анонимность, тоже могут употребляться в интертекстуальной функции, демонстрируя, когда это нужно, ориентацию текста на литературу или миф. У Ильфа и Петрова, например, они служат пародийными знаками всей традиционной системы литературного письма, которая в 20-е гг. многими осознавалась как насквозь условная, непригодная для выражения новой, послереволюционной психологии. Сюда же относится применение общелитературных элементов с целью высветить в них древние, архетипические и символические смыслы; в этом случае они уподобляются интертекстуальным реминисценциям из Библии. Характерный пример — "Алый знак доблести" Стивена Крейна в отличие, скажем, от "Войны и мира" Толстого (см. выше о мотивах пожара, отверженности, болезни и т. п. в линии Пьера).

Образцы интертекстуально воспроизводимых жанровых схем ("архитекстов", в терминологии некоторых критиков) можно найти у Лотреамона (например, "поэтический дискурс, постоянно тяготеющий к драматической структуре", позаимствованный поэтом, по его собственному признанию, из байроновского "Манфреда") и — в большом количестве — у Ильфа и Петрова (см. выше).

Два слова о том, что можно называть "фокусировкой" интертекста. Если чужой элемент фигурирует интертекстуально, то иногда возникает вопрос о том, на какую глубину, в каком объеме имеет смысл говорить о его взаимодействии с использующим текстом. Здесь мыслимы самые различные случаи, обусловленные как возможностями читателя, так и интенциями автора. Полноценность прочтения и эстетическое удовлетворение часто зависят от того, с какой точностью читатель отдает себе отчет в происхождении цитаты или реминисценции ("что-то литературное", "что-то романтическое", "что-то из Пушкина", "цитата из „Цыган"" и т. п.). Однако полная читательская осведомленность далеко не всегда необходима, поскольку интертекстуальный замысел нередко захватывает инородную единицу лишь в каком-то ее отдельном сегменте или аспекте, прочие же возможные соотнесения между нею и использующим текстом порой неважны, а то и нежелательны. Что интертекстуальность может адресоваться к разным уровням текста-источника, давно известно; так, 3. Г. Минц в своей работе о реминисценциях у Блока указывала, что для цитаты или аллюзии типично отсылать к конкретному произведению (блоковская Мэри — к "Пиру во время чумы"), к определенному автору или стилю (трехсложники третьего тома — "некрасовское начало") или к целому культурному течению (песня из "Коробейников" Некрасова в финале "Песни судьбы" — как знак демократической эстетики XIX в., ориентирующейся на фольклор).

Интертекст в романах Ильфа и Петрова

Итак, художественные функции цитат, заимствований и литературных штампов в ДС/ЗТ лежат во многих плоскостях и не могут быть сведены к одной краткой формуле. Как это было сказано в отношении типовых составляющих советской действительности (раздел 4) и сказочно-мифологических черт романного мира (раздел 5), функции заимствованных и общелитературных единиц можно самым общим образом подразделить на "негативные" (пародийные, иронические, подрывные) и "позитивные" (связанные с романтической и жизнерадостной окраской мира ДС/ЗТ). Следует допустить, конечно, и третью возможность — более или менее обычное употребление литературных элементов, не диктуемое какими-либо специфическими задачами поэтики данных романов.

Литераторы 20-х гг. остро осознавали эстетическую пропасть, отделившую современность от недавних идолов и мэтров изящной словесности. По выражению М. О. Чудаковой, надлежало "расквитаться с литературой целой эпохи, от Лаппо-Данилевской до Блока", и каждый писатель послереволюционной эпохи по-своему решал проблему "расподобления с предшествующей литературой". Для Ильфа и Петрова основной тактикой решения этой проблемы стала массовая трансплантация литературных и культурных клише из их законных контекстов в новые и неожиданные. Не пойдя, как многие из их советских коллег, по пути резких антитез привычному стилю, соавторы ДС/ЗТ примкнули к той струе модернизма (широко представленной не только в прозе, но и в поэзии, изобразительных искусствах, музыке), которая, вводя старые мотивы и штампы с ироническим сознанием их изжитости, тем самым не только отмежевывается от этих элементов, но в каких-то рамках также продлевает и легитимизирует их жизнь в читательском восприятии (см. также раздел 5 и примечание 53). Иначе говоря, "расподобление" было для соавторов операцией глубоко амбивалентной, сочетающей пародийное остранение изжитых элементов с тайной симпатией к ним же, с их освежением и обновлением.

Пародийный и субверсивный подход соавторов к культурному наследию не нуждается в доказательстве. Текст романов почти сплошь построен на наложении гетерогенных штампов — с одной стороны, друг на друга, а с другой — на разного рода легко узнаваемые жизненные стереотипы из советско-бюрократической, обывательской или плутовской стихий. Типологию этих скрещений, затронутую некогда в другой нашей работе об Ильфе и Петрове, здесь разрабатывать нет необходимости. Достаточно указать на исключительное разнообразие и изобретательность применяемых соавторами комбинаций. Фрагмент текста, даже весьма небольшой по размеру (сцена, акция, описание, фразеологический оборот, острота...), может представлять собой органичное совмещение нескольких единиц разного уровня и смысловой окрашенности. Так, в нем могут быть взаимоналожены, сплетены или слиты: (а) два известных фабульных мотива (например, один из советской, другой из классической литературы); (б) культурный стереотип (советский или царского времени) с тем или иным элементом из инвентаря литературной техники (например, когда какие-то характерные реалии современности вставляются в такие жанровые формы старого романа, как письмо, отступление или вставная новелла); (в) два разно-культурных житейских стереотипа плюс один или несколько литературных штампов; и множество других наборов с разной степенью созвучия или диссонанса между элементами. Поскольку соавторы, как уже говорилось, пользуются лишь известными, хорошо апробированными единицами культуры и дискурса, то расслоить заданный текстовой сгусток на эти составляющие, вывести в их терминах его "формулу", объяснить способ их сцепления в большинстве случаев удается довольно точно и однозначно. Диагностируемые таким образом конструктивные решения неизменно поражают своим остроумием, ажурностью, оригинальностью и свободой обращения двух молодых литераторов из профсоюзной газеты с техническим и тематико-мотивным фондами мировой литературы.

Подобные скрещения являются потенциально субверсивными для всех вовлеченных в них объектов: художественные стереотипы обнаруживают в них свою условность, житейские положения — свою тривиальность. Два гетерогенных штампа, совмещаясь, дают поразительный по свежести комический эффект. Особенно благодарную мишень образуют две эпохи, наиболее богатые культурными, идеологическими и речевыми окаменелостями, — советская и предреволюционная, включая в обоих случаях литературу и искусство. Ироническое использование литературного реквизита должно, естественно, квалифицироваться как интертекстуальное и рассчитанное на осведомленное читательское восприятие.

Это качество заимствований и клише в ДС/ЗТ сливается в единый эффект с ироническими коннотациями двух других крупных аспектов романа, о которых шла речь ранее. Говорилось (в разделе 5), что в рамках сказочно-мифологической парадигмы в ДС/ЗТ многие события, сами по себе тривиальные, попадают в широкую пространственно-временную и философскую перспективу, и что это (наряду с другими функциями) естественным образом служит их снижению и развенчанию. Подведение под такие события литературных моделей и архетипов обогащает эту их трактовку еще одним измерением: в дополнение к спациально-временному и философскому подсвечиванию, они приобретают налет квазиавторитетности в пространстве художественной литературы, фольклора и мифа.

С другой стороны, литературность романов Ильфа и Петрова подключается к тому их аспекту, который был назван "вторичностью" (раздел 4). Уже отмечалось, что представление советской действительности в виде серии трафаретов потенциально иронично, что подобный мир имеет оттенок неподлинности. В этом направлении работает и интертекстуальный строй романов. Подводя известные литературные схемы и модели едва ли не под каждый факт современности, соавторы компрометируют теорию о беспрецедентной новизне мира, порожденного революцией: оказывается, "все это было, было, было..." Данная тактика в значительной мере снимает и человеческий драматизм действия, нейтрализует сопереживание: не случайно, например, отсутствие какого-либо трагизма в последней главе ДС, где смерть Бендера и потеря сокровища одеты в мотивы из Достоевского и других, заведомо книжных, источников.

Приведем лишь несколько примеров сопряжения разнокультурных и разноуровневых составляющих в ДС/ЗТ.

В пассаже о "старике Ромуальдыче" ("Инда взопрели озимые...") пародия на язык крестьянствующей прозы 20-х гг. вложена в композиционный элемент классического романа — альтернативное начало, пародирующее "другого писателя" [см. ЗТ 7//1].

Реалия 20-х гг. — учреждение в здании бывшей гостиницы — совмещена с мотивом несмываемых надписей и знаков, выступающих на стенах, а также с толстовским периодом из "Воскресения" [см. ЗТ 11//1].

Советский пешеход-физкультурник, после многолетнего пути сбиваемый автокаром у самых ворот Москвы, — заметное течение массовой культуры 1929—30 г., пропущенное через призму средневековой легенды и поэмы Г. Гейне [см. ЗТ 1//5].

В эпизоде, где Балаганов, бродя по "Геркулесу", пугается черного гроба с надписью "Смерть бюрократизму", известные мотивы готического жанра и рыцарского романа остроумно скрещены с похоронной образностью агитпропа [см. ЗТ 18//19].

Наложение советских знамений времени на классическую мотивную канву налицо и в эпизоде автопробега. В рассказ об этом характерном мероприятии зари советского автомобилизма вовлечено немало чисто литературного реквизита: "аполитичный герой, невольно участвующий в массовом идеологическом действе" (Швейк, Чаплин в "Новых временах" и др. — см. раздел 3), "экипаж и пешеход" (Бендер и его спутники с обочины дороги следят за настоящим автопробегом — см. ЗТ 7//23) и многое другое.

Тактика непрерывного скрещивания диссонирующих культурных пластов, чрезвычайная густота заимствований, а главное, очевидная издевательская и пародийная установка поэтики соавторов — настраивают на то, чтобы подозревать и выискивать едва ли не в каждом пассаже ДС/ЗТ "другие" голоса и усматривать интертекстуальный эффект в любых мотивах ощутимо книжного происхождения. Разумеется, эта тенденция действует с неодинаковой силой в разных местах романа. Вес интертекстуального компонента в истории графа Алексея Буланова, видимо, выше, чем в эпизодах встречи Воробьянинова со своим бывшим дворником или предательского бегства Остапа от спящей вдовы [см. ДС 12//11, ДС 5//22, ДС 14//21]. В рассказе о гусаре-схимнике фейерверк пародийности, развенчивающей старые идеалы, — главная цель вставной новеллы, тогда как "старый слуга" и "странник, покидающий женщину" сами по себе на пародию "не тянут" ввиду своей широкой употребительности в качестве строительных единиц литературы. В большинстве произведений эти архетипы хорошо замаскированы под элементы "жизни" и не нарушают гомогенности текста. В ДС/ЗТ, однако, они оказываются более выделенными, ибо втягиваются в общую полемическую тактику — обеспечивать контрастирующий фон к событиям сугубо современного и притом сплошь и рядом "низкого" плана.

Иное (и распространенное) мнение представлено М. О. Чудаковой. Признавая, что стиль Ильфа и Петрова насквозь вторичен и "осуществляется во многом путем пародирования неприемлемых литературных и вообще письменных форм", она все же явно относит часть отголосков чужих текстов в ДС/ЗТ на счет того, что мы называем неинтертекстуальным заимствованием: "Соавторы используют самые разные, уже открытые литературные типы прозаического слова, селекционируя наличный литературный опыт... Они... отбирают „годное" — то, что может быть использовано в нужном сочетании с образцами других стилей, разрывают с дурными традициями и авторизуют традиции доброкачественные". Как пример отобранных "доброкачественных традиций" приводятся периоды в стиле Толстого: "Лед, который тронулся..." и "Подобно распеленутому малютке..." [см. ДС 25//10; ДС 26//1].

Конечно, вполне законно на каком-то непритязательном уровне восприятия радоваться этим пассажам просто как добротной прозе. Однако для читателя, способного опознать эти интонации как восходящие к Толстому (или хотя бы более неопределенно: к чему-то классическому, "высокому"), ирония их наложения на советскую жизнь 1927 года не может не стать частью художественного эффекта. Это будет еще нагляднее, если сравнить эти толстовские пятна в пестрой стилистической ткани Ильфа и Петрова с монолитно-толстовским по стилю и психологизму "Разгромом" Фадеева и с другими текстами советских писателей, добросовестно работавших под реализм XIX в.

Но, как уже говорилось, следует различать в ДС/ЗТ разные степени интенсивности интертекстуального и, в частности, пародийного эффекта. Важная грань, по-видимому, пролегает между "высокой" русской и западной классикой (Гоголь, Толстой, Чехов, Сервантес, Филдинг...) и литературой в широком смысле "развлекательной" (Диккенс, Марк Твен, Конан Дойл, Майн Рид, сатириконовцы...). Авторы второй категории эксплуатируются Ильфом и Петровым, главным образом, по рецепту Серапионовых братьев — как запасник интересных ситуаций, как школа фабульного, композиционного и юмористического know-how (т. е. примерно так, как Пушкин использовал Вальтера Скотта), и лишь во вторую очередь они интересуют соавторов как носители "других" (литературных) голосов и позиций. В заимствованиях из писателей первой ("высокой") категории соотношение обратное: их соавторы ДС/ЗТ используют прежде всего как эстетически инородный объект, как музей неприемлемых литературных форм и отживших чувств и затем уже как полезный источник материала и приемов. Следует, впрочем, считать это разделение достаточно условным. Интертекстуальный оттенок неизбежен и в заимствованиях второй ("развлекательной") категории — уже по той причине, что и "Сатирикон", и западные приключенческие романы были популярным чтением обывателей и, следовательно, частью пародируемой и отменяемой культуры ancien regime.

Позитивная аура литературного реквизита в ДС/ЗТ также достаточно явственна. Классические мотивы и архетипы у Ильфа и Петрова слишком подробно и выразительно разработаны сами по себе, чтобы служить одним лишь пародийным целям. Чистая пародия, как правило, выставляет осмеиваемые явления в схематизированном и уменьшенном виде (вроде пародийных романов и трагедий на одну-две страницы), между тем как в ДС/ЗТ все литературные образцы, включая самую схему авантюрного романа с поиском, даны со всеми полагающимися им подробностями и в натуральную величину. Характерно и то, что элементы старой манеры письма у Ильфа и Петрова далеко не всегда выпячены и подчеркнуты, как бывает в собственно пародиях и иронических стилизациях, но получают реалистические мотивировки, о естественности которых соавторы заботятся не меньше, чем Чехов или Толстой.

Использование обильного литературного материала в ДС/ЗТ, имея бесспорные иронические потенции, одновременно помогает соавторам построить привлекательный, в известном смысле "прекрасный" мир и наполнить его блестящим авантюрным действием в лучших традициях Дюма и Стивенсона. Знакомые мотивы, фигуры, темы выходят на сцену пестрой толпой, словно дефилируя последним парадом перед скептической аудиторией новой эпохи, показывая ей в полном блеске все то, что увлекало и пленяло предшествующие читательские поколения. Перед тем, как окончательно отправить эти аксессуары на склад литературной техники, соавторы дают им просиять последним ярким светом, подобно той перегоревшей лампочке, которой уподоблял Иван Бабичев задуманный им парад человеческих страстей [Ю. Олеша, Зависть, II. 3]. Омоложение более чем традиционного повествовательного реквизита, позволяющее ему, вопреки всем критическим противопоказаниям, еще раз — и притом с блеском — выступить "всерьез", достигнуто в первую очередь массовым вводом в эти приевшиеся схемы не менее известных реалий советской жизни, казалось бы, с ними совершенно несовместимых. Образы и положения старой литературы в симбиозе со стилизованным советским материалом обеспечивают эпопее Ильфа и Петрова ее специфический иронико-романтический и ностальгичный колорит.

В своем позитивном качестве, как и в пародийно-субверсивном, интертекстуальность работает в унисон с аналогичными коннотациями двух других крупных аспектов дилогии (ср. разделы 4 и 5). Подобно сказочно-мифологической перспективе, литературные элементы и архетипы вносят оттенок особой многозначительности, каноничности, "предначертанности"; и подобно типовым образцам действительности, из которых конструируется мир в ДС/ЗТ, следование литературным эталонам способствует впечатлению закругленного и обозримого романного пространства.

Густота заимствований и клише в ДС/ЗТ

Сверхнасыщенная литературность романов возникает не только за счет количества и разнообразия литературных клише, но и благодаря их постоянному совмещению, склеиванию друг с другом в многослойные органичные образования. Эффект этой концентрации штампов заведомо шире, чем карикатура и снижение. Совмещаемые элементы далеко не всегда образуют между собой шокирующий диссонанс. Сопряжение часто преследует иную цель — например, повышение антологичности образа (каковая, впрочем, может иметь и комический оттенок, как преувеличенная стилизация). В этом случае характерна конденсация штампов именно одной и той же культуры. Такими сгустками близких по своей принадлежности стереотипов являются почти все эпизоды исключенной главы ДС ("Прошлое регистратора загса", сокращенно ПР) — скажем, тот, где директор гимназии "Сизик" входит в класс и предлагает ученикам сказать, "кто ражбил бюшт государя в актовом зале". Здесь в одном акте соединены три стандартных момента рассказов о гимназическом отрочестве: (а) прозвища педагогов, (б) их индивидуальные странности, например, речевые дефекты, и (в) требование выдать нарушителей дисциплины. Точно так же во втором романе фраза о "последней машинистке, задержавшейся на час, чтобы перепечатать лично для себя строки Есенина", совмещает два раздельных свойства машинистки в "учрежденческой" литературе: (а) задерживаться после работы и (б) печатать интимное на служебной машинке [см. ЗТ 19//6]. Тот факт, что с собственно литературными клише беспрерывно склеиваются стереотипы культурно-бытового плана (см. раздел 4), в еще большей степени способствует атмосфере густой антологичности ПР, приближающейся к стилизации и пародии.

Выше было сказано, что цитата или заимствование могут быть вовлечены в игровое взаимодействие с использующим текстом не в полном их объеме, а лишь до определенного уровня. Это особенно типично для романов Ильфа и Петрова. Многие элементы фабульно-стилистической ткани романов без труда возводятся к конкретным местам из Гоголя, Чехова и т. п. Однако даже при точной локализации источника эти цитаты часто нацелены не на него, а на более широкие системы речевых и литературных штампов. Пошли ли эти штампы от названных писателей или, наоборот, в их текстах отразились уже имевшие хождение фразы — вопрос правильный. Но и в том и в другом случае цитата и реминисценция призваны вызывать в душе читателя скорее общий культурно-речевой колорит эпохи, нежели тень определенного автора. Именно это имеет место у Ильфа и Петрова, чей скептический и развенчивающий пафос направлен против целых пластов в истории культуры и вкуса и тенденций к их увековечению, а не против конкретных писателей, менее всего — против классиков, к которым, как известно, соавторы были полны почтения. Перебранка соперников в ДС 9 целиком взята из литературы: "Я вам морду побью, отец Федор! — Руки коротки, — ответил батюшка". Первая реплика восходит к "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем", вторая — к "Ревизору"; обе фразы под несомненным влиянием Гоголя проникли и в более поздний дискурс [см. ДС 9//9]. Интертекстуальная природа этого диалога не подлежит сомнению, но соотношение его с литературой XIX в. располагается на более общем уровне, нежели "гоголевский". Сходным образом описание жилища Хворобьева: "На стенах висели портреты господ в форменных сюртуках. Судя по петлицам, господа эти служили в свое время по министерству народного просвещения" — едва ли отсылает нас к гоголевскому "Носу", с которым оно имеет текстуальные совпадения [см. ЗТ 8//13]; цитата выступает здесь просто как знак чиновничьей темы и бюрократической фразеологии в литературе XIX в. Примеры можно продолжать: не только общелитературные мотивы, но и цитаты с конкретным адресом часто принимают у них обобщенное звучание, уводя от текста-источника в сторону расхожих культурных осколков, не помнящих родства.

Более детальный материал о заимствованных элементах в ДС/ЗТ, об их совмещениях, согласованиях и трансформациях содержится в комментариях к тексту романов. Мы старались выявить любые сколько-нибудь интересные параллели, сходства и совпадения между ДС/ЗТ и другими произведениями мировой, русской и советской литературы. Естественно, что выполнить эту задачу исчерпывающим образом мы не могли и будем благодарны читателям за любые подсказки и дополнения.

В комментариях, как правило, указывается лишь самый факт параллелизма или совпадения, но не говорится, выступает данный элемент интертекстуально или нет. Не уточняется и его "фокусировка". Мы предоставляем каждому читателю решать эти вопросы самостоятельно, как это фактически и происходит при чтении литературного текста. В большинстве случаев ответ на эти два вопроса не будет трудным — мы писали о сильной интертекстуальной установке ДС/ЗТ, а также о том, что она нацелена на признаки скорее целых культурных эпох, чем отдельных авторов. Целью примечаний в той части, которая посвящена совпадениям, параллелям и заимствованиям, было предоставить в распоряжение читателя возможно больше материала для осведомленного восприятия романов. Дальнейшее, т. е. степень художественно осмысленного взаимодействия между авторским и "другим" словом в каждой отдельной точке романа, объем и уровень этого взаимодействия и т. п. — относится к области читательских интерпретаций, которые часто будут очевидными и однозначными, иногда — более проблематичными. Настоящее Введение может дать общую ориентацию для подобного рода прочтений. Однако в конкретных комментариях к романам мы не сочли нужным ставить все точки над i и предлагать для каждого случая свои собственные решения.

 

1. Безенчук и "Нимфы"

1//1

В уездном городе N... — Начало ДС, подчеркнуто традиционное, задает тон роману, для которого типично массовое употребление литературных клише, цитат и подтекстов. Б. Петров вспоминает, что первая фраза долго не рождалась. "То есть фраз было много, но они не нравились ни Ильфу, ни мне. Затянувшаяся пауза тяготила нас. Вдруг я увидел, что лицо Ильфа сделалось еще более твердым, чем всегда, он остановился (перед этим он ходил по комнате) и сказал: — Давайте начнем просто и старомодно — "В уездном городе N". В конце концов, неважно, как начать, лишь бы начать" [Из восп. об Ильфе].

Нетрудно видеть, что первые слова романа найдены Ильфом весьма точно, так как отражают установку авторов с той эмблематичностью, которая часто характеризует начало — первую фразу, первый кадр фильма, первое появление героя и т. п. В данном случае бросающимся в глаза признаком зачина является цитатность, главная черта всей поэтики ДС/ЗТ. Гоголь начинает "Мертвые души" словами: "В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка..." Сходными формулами начинаются "Ионыч" Чехова ("Когда в губернском городе С. приезжие жаловались на скуку..."), его же "Степь", "Два гусара" Толстого и множество других произведений.

1//2

В уездном городе N было так много парикмахерских заведений и бюро похоронных процессий, что, казалось, жители города рождаются лишь затем, чтобы побриться, остричься, освежить голову вежеталем и сразу же умереть. А на самом деле в уездном городе N люди рождались, брились и умирали довольно редко... [и далее:] Хотя похоронных депо было множество, но клиентура у них была небогатая... Люди в городе N умирали редко... — Ср. начало "Скрипки Ротшильда" Чехова: "Городок был маленький, хуже деревни, и жили в нем почти одни только старики, которые умирали так редко, что даже досадно. Гробов требовалось очень мало. Одним словом, дела были скверные". Ср. также: "Бросается в глаза бесконечное количество парикмахерских. Можно подумать, что в Калуге только стригутся и бреются" [Е. Зозуля, Старое и новое в Калуге, Чу 37.1929; возможно, восходит к ДС].

1//3

Ипполит Матвеевич Воробьянинов. — Б. Петров вспоминает: Воробьянинову "было решено придать черты моего двоюродного дяди —председателя [полтавской] уездной земской управы" [Из воспоминаний об Ильфе]. Об этом дяде кое-что сообщает В. Катаев:

".. .богатый помещик и земский деятель Евгений Петрович Ганько... Он был большой барин, сибарит, бонвиван, любил путешествовать по разным экзотическим странам и несколько раз, возвращаясь на пароходе добровольного флота из Китая, Гонконга, Египта или Индии, проездом через Одессу в Полтаву, неизменно наносил нам семейный визит, привозя в подарок разные диковинные сувениры... У него было могучее, хотя и довольно тучное от неумеренной жизни телосложение, ноги, разбитые подагрой, так что ему приходилось носить какую-то особенную бархатную обувь вроде шлепанцев, и великолепная голова с римским носом, на котором как-то особенно внушительно, сановно сидело золотое пенсне, весьма соответствующее его сенаторским бакенбардам и просторной пиджачной паре от лучшего лондонского портного, источавшей тонкий запах специальных мужских аткинсоновских духов... К началу войны Е. П. одряхлел, почти уже не мог ходить и по целым дням сидел у себя в Полтаве в удобном кирпичном особняке, построенном в украинском стиле... в вольтеровском кресле, с ногами, закутанными фланелью, и перелистывал старые комплекты "Ревю де Дё Монд" или занимался своими марками, и я слышал, что он был великий филателист и владел бесценными коллекциями, из которых одна была единственной на весь мир — коллекция полтавской уездной земской почты... Тетя умерла в Полтаве в 1942 г. при немцах, незадолго до этого похоронив Евгения Петровича..." [Разбитая жизнь, 378-379].

Как видим, лишь отдельные черты двоюродного дяди — золотое пенсне, внушительная патрицианская наружность, большой нос, бонвиванство, коллекционирование земских марок — перешли к Ипполиту Матвеевичу, другие же — тучность, путешествия на Восток, подагра, бакенбарды — в романе отражения не нашли.

Создавая фигуру Воробьянинова, писатели, видимо, использовали черты нескольких образцов дореволюционной мужской респектабельности. Внешне он походит на П. Н. Милюкова и на П. Д. Боборыкина [см. ниже, примечание 9 и ДС 7//10], в то время как отдельные моменты его сюжетной линии напоминают приключения эмигрантов, возвращающихся в Россию, в частности, В. В. Шульгина [см. ДС 7//1; ДС 9//3; ДС 14//18].

Бывший предводитель дворянства, губернатор и т. п. на скромной канцелярской должности — одно из общих мест 20-х гг. на тему "бывших людей". Близко напоминает о Воробьянинове "бывший граф Зюзин" (пенсне, завитые усы, бородка, толстовка) за учрежденческим столом под вывеской: "Управделами тов. А. М. Зюзин" [(карикатура в полный лист В. Козлинского под заглавием "Сохранился...", Чу 23.1929; см. также ДС 5//11)]. В рассказе С. Вышенцева "Губернатор" заглавный персонаж, скрыв свое прошлое, работает делопроизводителем треста [в его кн.: Поединок, М.: Сегодня, 1927]. "Бывшие" находят друг друга и имеют любимые места встреч: как пишет М. Талызин, завсегдатаями одного из московских трактиров в 1924-25 были "полотер, когда-то талантливый педагог, седой инструктор из наробраза, бывший предводитель дворянства, и трамвайный билетер, прежде сенатский чиновник" [По ту сторону, 191]. "Бывших" людей в 20-е гг. было так много, что кое-где они образовывали целые популяции или микрокосмы. В одном очерке-фельетоне тех лет описывается заповедник или коммуна "бывших" — канцелярия Академии наук СССР, полностью укомплектованная бывшими сановниками, вице-губернаторами, баронами, директрисами благородных пансионов, сотрудниками министерств и т. п. Интересно, что подобный оазис по совместительству часто оказывается приютом и другого широко распространенного "порока" советских учреждений — семейственности: служащие в них "бывшие" состоят в сплошном родстве между собой [Г. Рыклин, Забытая усадьба, Чу 19.1929; о "кумовстве" в совучреждениях см. ЗТ 11//5].

1//4

Далее "Цирульный мастер Пьер и Константин" обещал своим потребителям "холю ногтей" и "ондулясион на дому". — Ср. вывеску: "М-ль Адель. Маникюр и холя ногтей" в рассказе В. Инбер "Лампочка припаяна" [в ее кн.: Ловец комет]. Рекламу парикмахерской — женский палец и надпись "холя ногтей" — упоминает А. Мариенгоф [Бритый человек, 49]. "Холя" — не обывательское новообразование: "шампунь для мытья и холи" встречается во вполне культурной рекламе тех лет. Ондулясион (фр. ondulation) — химическая завивка.

1//5

...На большом пустыре стоял палевый теленок и нежно лизал поржавевшую... вывеску. — Здесь и далее [ДС 2; ДС 9] узнается схема провинциального городка, выкристаллизовавшаяся в советской литературе тех лет. Неизменные компоненты провинциальной декорации — пустынная немощеная площадь, парикмахерская (с мастером, ожидающим нечастых клиентов), несколько церквей, пожарная часть, похоронное бюро, гостиница — все это есть в повестях Ю. Слезкина "Козел в огороде" (1927), Н. Никитина "Юбилей" [НМ 10.1926], В. Катаева "Растратчики" [1926, гл. 9]; в очерке А. Аграновского "Город Маг-нет" [ТД 01.1927] и др.

"Корова, коза, свинья vs. письменный текст" образует обширное гнездо мотивов. В рассказе Дм. Стонова "Брага" коза жует афишу [КН 24.1926]; у Маяковского пограничные чиновники глядят, как в афишу коза на на польский паспорт [Стихи о сов. паспорте, 1929]; у Слезкина козел лягает человека, читающего афиши [гл. 1]; у Катаева козел ест афишу с забора [гл. 8]; ту же функцию выполняет он в юмореске "Козел-лишенец", подвергаясь за это административным карам [Ог 10.04.30]. Как заведомый штамп, используется тот же мотив на карикатуре Н. Радлова: пожевав театральную афишу, козел падает бездыханным: "Неудобоваримый репертуар" [См 15.1927]. По словам другого юмориста, коровы и козлы производят полезную работу по санитарии и благоустройству, очищая город от ненужных объявлений [Камера для вытрезвления, Бе 21.1928]. Мотив возник еще в досоветском юморе: в сатириконовском фельетоне козел в Тюмени объедает афиши и анонсы [НС 17.1915: 8]. О мифопоэтическом мотиве поедания письменного текста см. ЗТ 27//1.

1//6

Погребальная контора "Милости просим". — Похоронное бюро под таким названием фигурирует в пьесе Б. Ромашова "Конец Криворыльска", появившейся годом раньше ДС [д. 1, сц. 2, явл. 2].

1//7

Стол [Ипполита Матвеевича]... походил на старую надгробную плиту. — Метафоры ряда "стол — надгробие" распространены, появляясь независимо у разных авторов. О канцелярском столе и его принадлежностях, помимо данного места ДС: "Надгробный памятник напоминает мне пресс-папье на столе делового человека" [Аверченко, Что им нужно; то же сравнение у Тэффи, Тихий спутник]. "Князь сидел за черным письменным столом, похожим на царскую гробницу" [Йозеф Рот, Исповедь убийцы (1936)]. Об обеденном столе или ресторанном столике: "Ряд столов, с которых были содраны скатерти [в прогоревшем ресторане]... напоминал аллею надгробных плит" [Аверченко, Ресторан "Венецианский карнавал"]. "Зала в кафе „Луитпольд“ [в Мюнхене]... с мраморными плитами столиков, напоминавшими какое-то безымянное кладбище" [Жиро-ду, Зигфрид и Лимузэн (рус. пер. 1927), гл. 3]. "Посреди комнаты — тяжелый, как гробница, стол, накрытый белой скатертью..." [Булгаков, Собачье сердце, гл. 3].

1//8

В пятницу 15 апреля 1927 года Ипполит Матвеевич, как обычно, проснулся в половине восьмого... — Указание часа, слова "как обычно" — формулы, типичные для начала повествования; призваны подчеркивать в исходном состоянии момент рутины, оттеняя тем самым ее предстоящее нарушение. Ср.: "В этот день, в семь часов вечера, расставив, как всегда, на полках... книги... [г-н Сарьетт] вышел из библиотеки... Он пообедал, по обыкновению, в кафе „Четырех епископов"... Ровно в семь часов на следующее утро он вошел в переднюю библиотеки, снял, по обыкновению, новый сюртук и надел старый... прошел в кабинет, где в продолжение шестнадцати лет он шесть дней в неделю обрабатывал свой каталог..." [Франс, Восстание ангелов, гл. 3].

1//9

Ипполит Матвеевич... купил очки без оправы, с позолоченными оглоблями... жена... нашла, что в очках он — вылитый Милюков, и он отдал очки дворнику. — Павел Николаевич Милюков (1858-1943) — лидер конституционно-демократической (кадетской) партии, профессор истории, автор ряда книг. В феврале-мае 1917 министр иностранных дел Временного правительства; с 1920 в эмиграции. Упоминается в романах не раз [см. ДС19//17,18 и 20; ЗТ 8//34; ЗТ 13//18]. О его внешности А. В. Тыркова-Вильямс пишет: "Мешковатый городской интеллигент. Широкое, скорее дряблое лицо с чертами неопределенными. Белокурые когда-то волосы ко времени Думы уже посерели. Из-под редких усов поблескивали два или три золотых зуба... Из-под золотых очков равнодушно смотрели небольшие серые глаза" [На путях к свободе, 409]. В. В. Шульгин пишет о нем: "истинно-русский кадет, по какой-то игре природы имеющий некоторое обличье немецкого генерала" [Дни, 71]. По словам В. В. Набокова, М. был похож "несколько на Теодора Рузвельта, но в более розовых тонах" [Другие берега, IX. 3].

Располагаясь посредине политического спектра, Милюков и его партия подвергались нападкам как крайних левых, так и крайних правых. Нежелание Ипполита Матвеевича походить на Милюкова может поэтому быть объяснено и как осторожность, ибо Милюков — белоэмигрант и враг Советов, и как проявление давней неприязни правых и монархистов к этому отъявленному либералу, западнику и "другу евреев".

Походить на государственных деятелей прежнего режима вообще боялись. В юмореске "Пуганая ворона" (напечатанной позже ДС) читаем: "Перед чисткой аппарата он зашел в парикмахерскую. Посмотрелся в зеркало и ахнул: — С этими усами прямо вылитый я Милюков! Еще подумают, что я и сейчас кадетам сочувствую. Нет, долой их! Подальше от греха!" Побрившись, он ужасается еще больше, так как приобретает сходство с Керенским [Чу 50.1929]. Аналогичная по формуле шутка об иностранном деятеле (включая вмешательство жены, как в ДС): "Чемберлену не разрешен отпуск. ЛОНДОН. Жена не разрешает Чемберлену отпускать усы, так как с усами он — форменный каторжник " [Пу 20.1926]. Что Ипполит Матвеевич отдал очки дворнику — относится к тому же ряду знаков дворницкого статуса, что и медаль [см. ДС 5//20].

1//10

— Бонжур! — пропел Ипполит Матвеевич самому себе... "Бонжур" [при пробуждении] указывало на то, что Ипполит Матвеевич проснулся в бодром расположении. — Параллели с "Носом" Гоголя: "Коллежский асессор Ковалев проснулся довольно рано и сделал губами: „брр...“ — что всегда он делал, когда просыпался, хотя сам не мог растолковать, по какой причине" [гл. 2; указано в: Bolen, 62].

1//11

От пушечных звуков голоса Клавдии Ивановны дрожала чугунная лампа с ядром, дробью и пыльными стеклянными цацками. — Подобная лампа — характерный предмет дореволюционного быта, упоминаемый в мемуарах и литературе по крайней мере с 1880-х гг. (см., например, "Трагика поневоле" Чехова). Детальное описание ее дает В. Инбер: "Лампы были круглые, тяжелые, с фарфоровым сосудом для керосина, вставленным в металлическую вазу. Все это держалось на толстых цепочках, идущих вверх, к крепкому крюку, вкрученному в потолок. Кроме большого, тоже фарфорового, абажура, у такой лампы были: горелка, фитиль, стекло и на тонкой цепочке шар, наполненный дробью. Он помогал по желанию передвигать лампу то выше, то ниже".

Сергей Горный пишет о ней с теплотой, как об одном из атрибутов ушедшего мира:

"Нынешние лампы — убийцы. Со скрученными в сумасшедшей спирали, исступленными нитями. Тогдашние лампы были нашими, человеческими. Такая большая столовая лампа с колпаком, на цепях с противовесом, вроде чугунного яйца, заполненным дробью. Круглый свет, сперва кольцо его над фитильком, а потом, когда разгорится, венчик пламени живой и чуть-чуть дрожащий. От этой жизни все окружающее жило ответно, точно мигало, чуть морщилось тенями, светлыми и темными пятнами".

О лампе с шаром и дробью вспоминают также В. Панова, В. Катаев (который говорит о бронзовом, а не чугунном шаре) и другие. В рассказе А. Аверченко покупательница по невежеству хочет набить шар порохом вместо дроби.

Любопытно, что ряд авторов (Инбер, Аверченко, Ильф и Петров) совпадают в том, что громоздкая лампа либо падает, либо дрожит, раскачивается, вот-вот упадет от шума и топота. [Инбер, Как я была маленькая, 24; Горный, Только о вещах, 204; Панова, О моей жизни, 5; В. Катаев, Трава забвения // В. Катаев, Алмазный мой венец, 380; Аверченко, Жалкое существо].

Цацка — украшение, финтифлюшка [Даль, ТСЖВРЯ].

1//12

— За воду вы уже вносили? — "Вносить" (плату) — ныне устаревшее словоупотребление.

Ср. "Взнесите в кассу рубль шесть копеек" [Чехов, В аптеке]. "На какие шиши, — спрашиваю, — живете и почем за квадратную сажень вносите?" [М. Зощенко, Альфонс].

Платеж за воду приурочивался, как мы видим, к началу весенне-летнего сезона (начало времени действия в романе — апрель 1927). Помимо ДС, см. у Л. Леонова: "— За воду, за воду потрудитесь внести!... — Ах, весна, весна..." [Вор, 185]. Весенняя плата за воду в 1920-х гг., видимо, означает плату за дождевую воду и другие естественные осадки, собиравшиеся в специальные бочки и контейнеры для использования в хозяйстве. Этот порядок отмечен в фельетоне журнала "Бегемот" за апрель 1928 ("весенний номер"), где граждане получают повестки вроде: "Коммунальное отделение Детскосельского РИК предлагает вам в течение 3 дней ликвидировать задолженность за спуск в канализацию дождевых вод с 1 сент. 1926 по 1 марта с. г. в такой-то сумме", с угрозой отключения воды и даже выселения из дома. Согласно фельетону, сельскохозяйственный институт получил "счет за дождевую воду" на 2000 руб. Вокруг платежа за воду возникает много шуток: например, одни жалуются, что "не было у нас столько дождей", другие хлопочут о снижении тарифа на воду за многосемейность, третьи заявляют, что "были в командировке и дождями не пользовались" и т. д. [И. Прутков, Бе 15.1928]. Связь платежа за воду с приходом весны достаточно давняя: в рассказе Н. Никандрова "Бунт" (1906, место — Севастополь) городовой незадолго до 1 мая требует от обывателей срочно внести налог на воду, говоря: "последний срок прошел" [в его кн.: Береговой ветер, 7].

1//13

— Ну, дай бог здоровьичка, — с горечью сказал Безенчук, — одних убытков сколько несем, туды его в качель! — Разговоры гробовщика об убытках — столь же традиционный мотив, как и жалобы извозчика на дороговизну овса [см. ЗТ 8//46]. Подсчетом убытков занят герой чеховской "Скрипки Ротшильда"; ими озабочены гробовщики у Пушкина ("Он надеялся выместить убыток на старой купчихе Трюхиной...") и в "Мартингале" кн. В. Ф. Одоевского ("...нашла какая-то полоса... очень убыточная; как бы вам сказать поблагоприличнее, покос был плохой..."). Замечено, что гробовщик — "ироническая" профессия, в том отношении, что людское несчастье для него удача, и наоборот; этот парадокс (наряду с его традиционной шутливостью) широко используется в литературе.

1//14

Сделал свое дело — и уходи. — Канцелярский лозунг 20-х годов, частая мишень сатиры. Был в ходу уже до революции; ср. надпись в адвокатской конторе "Если вы пришли к занятому человеку, то кончайте скорее ваше дело и уходите" [Юшкевич, Леон Дрей, 179]. В очерке М. Кольцова описывается помещение островного совета на пустынном острове Врангеля, где "на столах папки, на дверях и стенах надписи, специально для медведей и моржей: „Прием от 12 до 3; Кончил дело — уходи"". То же в сценарии Маяковского "Товарищ Копытко, или Долой жир" (1927): его герой, бюрократ, в неподходящей обстановке — в палатке во время военных сборов — "пытается вешать на гвозди канцелярские плакаты: „Без доклада не входить, Рукопожатия отменяются, Кончил дело — уходи" и т. д.". В "Крокодиле" находим карикатуру на бюрократа, осужденного судом, с подписью: "Он всегда говорил: Кончил дело — уходи. Но когда кончилось его дело, ему уйти не дали". [Кольцов, Иван в раю, Избр. произведения, т. 1; Маяковский, Поли. собр. соч. Т. 11; Кр 24. 1927.]

Как видим, соавторы слегка отступили от канонической формы плаката ("Сделал свое дело..." вместо "Кончил дело..."). Видимо, следует связать это с их склонностью к контаминации советских элементов с классическими, в данном случае — с репликой "Мавр сделал свое дело, мавр может итти" из "Заговора Фиеско" Ф. Шиллера [д. 3, явл. 4; пер. В. Крылова]; о ее ходячести в советской прессе говорит заглавие сатирических стихов "Мавр может уходить" в Бе 03.1926 и мн. др. Той же аллюзией нагружен этот советский афоризм в фельетоне Ильфа и Петрова "Сделал свое дело и уходи" (1932), где идет речь о нудном критике-проработчике: "Не считаете ли вы, что критик уже сделал свое дело и ему давно пора уйти из журнала? "

1//15

Ипполита Матвеевича за большой рост, а особенно за усы, прозвали в учреждении Мацистом, хотя у настоящего Мациста никаких усов не было. — Мацист (итал. Maciste) — герой немых итальянских фильмов, с успехом шедших в 10-20-е годы в разных странах мира, включая Россию. Мацист — человек атлетического сложения и благородного характера. Свои физические данные он ставит на службу силам добра и спасает героев из самых отчаянных ловушек, расставленных врагами. Первым фильмом о Мацисте была эпопея "Кабирия" (1914), где он выступал в виде черного раба, выручающего людей, приносимых в жертву Молоху (действие происходит на Сицилии и в Карфагене во время пунических войн). За этим в 1918-1926 последовали "Мачисте-атлет", "Мачисте-император", "Мачисте в аду" и другие ленты, где этот персонаж действовал уже в облике белого человека и в разные эпохи, но сохранял прежнюю мощь и благородную натуру. Мацист входил в обойму знаменитых кинофигур: У Петрова — три сына, все актерского чина; / Дуглас Фербенкс, Мацист и Ильинский... [Ф. Благов, Горе от "кина", Кр 33.1927]. В России пытались создать своего Мациста — например, в фильме И. Перестиани "Похождения Стецюры (Русский Мацист)", героем которого был феноменальный борец.

Фраза построена по схеме, знакомой из литературы: "Такой-то там-то был прозван так-то": "Нетопырь была кличка Аполлона Аполлоновича в департаменте" [А. Белый, Петербург, 455]. К этим трем элементам часто добавляется четвертый — мотивировка прозвища ("за то-то") или, наоборот, недоумение по поводу него как немотивированного, незаслуженного ("неизвестно, за что" или "хотя..."), причем мотивировка и недоумение иногда совмещаются.

Примеры с мотивировкой: "Сторож, отставной солдат Гаврилыч, прозванный школьниками за необыкновенно рябое лицо Теркой" [Д. Писемский, Тысяча душ, 1.1]. "В Петербурге Халевича называли „господином Тысяча думушек" и „человеком-неожиданностью"... Неожиданностью он был прозван... за польское свойство совершать неожиданные поступки и видеть вещи с самой неожиданной стороны" [В. Л. Кигн-Дед-лов, Лес // Писатели чеховской поры, т. 2]. "Войсковой начальник Покивайко... прозван Мазепой за большие усы и толщину" [Горький, Городок Окуров]; ср. сходство с ДС: " за большой рост, а особенно за усы, прозвали... Мацистом ".

Примеры с недоумением: "За что меня миряне прозвали Рудым Паньком — ей-богу, не умею сказать. И волосы, кажется, у меня теперь более седые, чем рыжие. Но у нас... как дадут кому люди какое прозвище, то и во веки веков останется оно" [Гоголь, Вечера на хуторе]. "Здесь же в городишке звали его просто Яковом, уличное прозвище у него было почему-то Бронза" [Чехов, Скрипка Ротшильда].

Примеры с тем и другим: "...за то, что он всегда сурово молчал и глядел в тарелку, его прозвали в городе „поляк надутый”, хотя он никогда поляком не был" [А. Чехов, Ионыч]. "Все-таки маленькая польза! — сказал я себе. ..и с того времени уличные мальчишки и гимназисты прозвали меня маленькою пользой... хотя, кроме меня, уже никто не помнил, откуда произошло это прозвище" [Чехов, Моя жизнь, гл. 3].

Как мы видим, в ДС штамп применен в наиболее полном виде — и с мотивировкой ("за"), и с недоумением ("хотя"), что согласуется с их тактикой сгущенной литературности.

1//16

Мужчина в пиджаке... гаркнул: — Сочетаться! — "Сочетаться" в смысле "вступать в брак" — словоупотребление 20-х годов. Ср.: "Анкета для желающих сочетаться" [Масс, Эрдман, Одиссея (1929) // Москва с точки зрения]. "Олимп Валерианович: Когда же вам будет угодно, Ваше Высочество? Настя: Что угодно? О. В.: Если вы не забыли, Ваше Высочество... сочетаться" [Эрдман, Мандат, д. 3, явл. 17].

1//17

Очень, оч-чень приятно видеть таких молодых людей, как вы, которые, держась за руки, идут к достижению вечных идеалов. — Воробьянинов употребляет клише из статей и спичей либерального толка. Ср. тот же штамп в его речи в охотничьем клубе, в главе "Прошлое регистратора загса". Не прошли мимо него сатириконовцы, например: "В шестнадцать лет, дружно, взявшись за руки, подошли мы к краю воронки, называемой жизнью..." [Аверченко, Молодняк]. В фельетоне М. Зощенко "Горько" (1929) это клише, как и в ДС, иронически применяется в матримониальном смысле: "идти рука об руку к намеченным идеалам". Общий источник всех этих выражений — видимо, стихи А. И. Плещеева "Вперед, без страха и сомненья...", популярные среди либеральной интеллигенции: Смелей! Дадим друг другу руки / И вместе двинемся вперед (1846), в период первой революции певшиеся на мотив "Марсельезы" [Ефимов, Мой век, 23].

1//18

Из-за дыма вскоре появились контуры у исполкомовского автомобиля Гос. Ns 1с крохотным радиатором и громоздким кузовом. Автомобиль, барахтаясь в гряди, пересек Старопанскую площадь и, колыхаясь, исчез в ядовитом дыму. — Единственный в городе, всем известный и без конца починяемый автомобиль, принадлежащий местному учреждению (исполкому, парткому и т. п.), — элемент провинциального комплекса в одном ряду с парикмахерской, похоронным бюро, козами, поедающими афиши и т. п. (мы часто встречаем его в рассказах, фельетонах, на карикатурах). Машина эта упомянута еще раз в начале ДС 33. Типично для ДС с их пафосом нэпа и провинции: в ЗТ с его поэтикой пятилеток все стремятся обзаводиться полноценными автомобилями.

1//19

...Мечтая об огнедышащем супе... — Ср. у М. Булгакова: "огненный борщ", "...поволок из огнедышащего озера ее, кость, треснувшую вдоль..." [Мастер и Маргарита, гл. 9] или у В. Катаева: "У них к обеду денщик подавал на стол огненный, переперченный борщ с сахарной мозговой костью" [Разбитая жизнь, 303]. Метафора идет от классиков, ср. у Чехова: "Щи должны быть горячие, огневые..." [Сирена].

1//20

...Дверь канцелярии распахнулась, на пороге ее появился гробовых дел мастер Беэенчук. — Гробовщики, толпящиеся у дома больного, преследующие родственников, — известный мотив, представленный, например, у И. Ф. Горбунова [Из московского захолустья], А. П. Чехова [Осколки московской жизни, очерк 1], А. С. Пушкина [На выздоровление Лукулла; Гробовщик].

1//21

Навстречу ему из комнаты вышел пышущий жаром священник церкви Фрола и Лавра отец Федор. — Встреча охотников за наследством у постели умирающего — известный мотив. В роли корыстных претендентов часто выступают духовные пастыри. У Чосера монах подступает к одру больного прихожанина, требует подаяния на монастырь [Рассказ пристава церковного суда]. Ср. подобные ситуации в повестях О. де Бальзака "Урсула Ми-руэ", "Кузен Понс", "Гобсек"; у А.Н.Толстого (Друбецкие и Курагины); в "Реликвии" Эса де Кейроша (родственники и церковники соревнуются за миллионное наследство больной старухи), в "Пиквикском клубе" Ч. Диккенса (преподобный Стиггинс); в "Агасфере" Э. Сю (иезуиты).

Непосредственную параллель к данной фразе встречаем в "Войне и мире": "Навстречу Пьеру вышли на цыпочках, не обращая на них внимания, слуга и причетник с кадилом" [1.1.19].

 

2. Кончина мадам Петуховой

2//1

Голова ее была в чепце интенсивно абрикосового цвета, который был в какой-то моде в каком-то году, когда дамы носили "шантеклер" и только начинали танцевать аргентинский танец танго. — Шантеклер — юбка, "так узко стянутая внизу, что в ней можно было ходить лишь крошечными шажками" [Катаев, Хуторок в степи, Собр. соч., т. 5; 415; действие в 1910]. Ср. отрывок из отвергаемых стихов в "Почтовом ящике Сатирикона": Толпа толпою плетется / В узких юбках "Шантеклер" [Ст 19.1912]. Название юбки восходит к популярнейшей драме Э. Ростана (1910), где Шантеклером зовут героического романтика петуха.

Оранжевый был фирменным цветом танго, повального увлечения в 1913-1914. "В витринах магазинов появились цвета танго (оранжевые ткани, платки, галстуки, перчатки, сумки, зонты, чулки и т. д.). В кафе, ресторанах, фойе кинотеатров без конца играли танго", — вспоминает М. Д. Райзман [цит. по: Тихвинская, Кабаре и театры миниатюр, 306]. "Танго — танец, духи, одеколон, пудра. Даже галстуки, жилеты, носки оранжевого цвета назывались „Танго“. Крик моды" [Э. Краснянский, Встречи в пути, 74; см. также А. Вертинский, Дорогой длинною, 77]. "Шелковые платки цвета танго" упоминаются среди прочих товаров в московских витринах начала нэпа [Эренбург, Рвач, 217-218]. Знаменитая желтая кофта Маяковского некоторым мемуаристам запомнилась как "кофта цвета танго"; квартиру его друга Н. Асеева украшала "лампа в шелковом абажуре цвета танго" [Катаев, Алмазный мой венец]. "Апельсинные штиблеты" Остапа в ДС, несомненно, принадлежат к той же семье.

2//2

"Поэзия есть Бог в святых мечтах земли". — Заключительные слова драматической поэмы В. А. Жуковского "Камоэнс". Высечены в 1887 на постаменте памятника поэту в Петербурге (скульптор В. П. Крейтан).

2//3

Парикмахер "Пьер и Константин", охотно отзывавшийся, впрочем, на имя "Андрей Иванович"... — ...теперь в Москве, говорят... на каждого клиента отдельная стерилизованная кисточка полагается. — Француз-парикмахер — типичная фигура в русских городах начиная с 1880-х годов. "Половина лучших столичных парикмахерских принадлежала французам. Обставлены первосортные парикмахерские были по образцу лучших парижских ". В Москве известными мастерами были Сильван, Галис, Барон Шарль, Кузен, Сильвер, Невель, Леон Эмбо и др. Нередко под иностранным именем выступали отечественные мастера: "Славился еще в Газетном переулке парикмахер Базиль. Так и думали все, что он был француз, на самом же деле это был почтенный москвич Василий Иванович Яковлев" [Гиляровский, Москва и москвичи: Булочники и парикмахеры]. Парикмахер, позирующий как иностранец, — фигура, известная и в дореволюционной, и в советской литературе. Monsieur Жорж "был на самом деле не Жоржем, а Егором, но взял себе французский псевдоним с тех пор, как открыл мастерскую" [И. Ясинский/ Граф // Писатели чеховской поры, т. 1]. В пьесе А. Файко "Евграф — искатель приключений" (1926), где действие происходит в парикмахерской, старый мастер рассказывает: "Да уж и мастера были — профессора-артисты! К примеру, Поль и Франсуа. Это из наших мест, из Авдеевки — Еремеев и Цыганков, братья двоюродные... Питерский Алексис тоже славился... А киевский Ипполит — Ванька Семируков, — так тот даже на выставке заграничной выставлялся". В рассказе И. Эренбурга "Бубновый валет" (в одноименной книге) упоминается московский парикмахер Фердинанд, он же "земляк Трюхин".

Иностранные псевдонимы были элементом особой парикмахерской культуры, претендовавшей на изящество манер, сочинение галантных стихов и употребление иностранных слов. В купеческих домах был даже обычай приглашать парикмахера на балы ради "французских" разговоров между ним и прислугой [Иванов, Меткое московское слово, 205].

Вывески мнимых иностранцев (не обязательно цирюльников) идут от Гоголя: "...магазин с картузами, фуражками и надписью: „Иностранец Василий Федоров"". "Портной был сам из Петербурга и на вывеске выставил: „Иностранец из Лондона и Парижа“" [Мертвые души, гл. 1; "заключительная глава" т. 2]. "Портной из Парижа и Лондона П. К. Рябцев" [Огнев, Три измерения]. "Паришскийкеофюр Абрамьянц с Москва" [См 43.1928].

Интерес к новшествам цирюльного дела в столицах, разговоры о них — видимо, общее место парикмахерской темы. Ср.: "[Парикмахер] действует по способу всех парикмахеров и начинает с допроса: кто вы, куда, зачем, надолго ли и как часто бреются в городах. И вообще верно ли, что в Киеве бреются один раз и только вниз, а вверх запрещено горсоветом" [А. Аграновский, Город Магнет, ТД 01.1927].

Насчет последнего крика парикмахерского дела в столицах — стерильной кисточки — "Пьер и Константин" не ошибся: она упоминается в повести В. Андреева "Серый костюм" (1930, действие в 1925), где в передовой московской парикмахерской "при стрижке подтыкают за воротник кусочки гигроскопической ваты, при бритье предлагают дезинфицированные кисточки" [гл. 1]. Кисточка обыгрывается в многочисленных шутках тех лет. Журнал "Смехач" в разъяснительном эпиграфе к карикатуре сообщает: "В крупных центрах применяется, в гигиенических целях, стерилизация и обандеро-ливание парикмахерских кисточек". Сюжет рисунка Б. Малаховского: художник пишет портрет нэпмана, тот требует, чтобы художник при изображении лица применял стерилизованные кисти [См 20.1926]. Другие mots: "Наше вам с кисточкой! С продезинфицированной кисточкой" (парикмахерское приветствие) или: "Послушайте, мастер! А нет ли у вас продезинфицированной кисточки? — Есть-с! Сей минут! Колька, добривай живей своего клиента — мне тоже продезинфицированная требуется!" [Пу 26.1926 и 02.1927].

2//4

Замолчали и горожане, каждый по-своему размышляя о таинственных силах гемоглобина. — Фраза имитирует повествовательные формулы классической прозы. Ср.: "Оба стояли... не шевелясь, глядя в землю и думая. Первого не отпускали мысли о счастье, второй же думал о том, что говорилось ночью..." [Чехов, Счастье]. "Все упорно молчали. Все думали об одном, всех соединяла одна грусть, одни воспоминания" [Бунин, На чужой стороне]. "Завтрак прошел в молчании, ибо каждый был погружен в мысли о личных неприятностях" [Диккенс, Пиквикский клуб, гл. 18].

2//5

В сиденье стула я зашила свои брильянты. — Литературные источники сюжета ДС очевидны: это рассказы о драгоценности, спрятанной в какой-то предмет, обычно — в один из серии одинаковых предметов. Тот, кто прячет, делает это в минуту опасности, убегая от преследователей, желая спасти свои сокровища от революции, войны, полиции и т. п. Позже начинается розыск драгоценного объекта, причем доступ к месту его нахождения утрачен, одинаковые предметы разрознились и разошлись по свету и т. п. Ближайшими к соавторам образцами данного сюжета должны, по-видимому, считаться новеллы Конан Дойла "Шесть Наполеонов" и "Голубой карбункул", где драгоценный камень прячут соответственно в гипсовый бюст и в зоб гуся, а также "уморительно смешная повесть Льва Лунца, написавшего о том, как некое буржуазное семейство бежит от советской власти за границу, спрятав свои бриллианты в платяную щетку" [Катаев, Алмазный мой венец; также Шкловский, Гамбургский счет]. В более широком, сказочном и мифологическом плане эта фабула родственна мотиву о дьяволе, оставившем среди людей свое имущество, часто — разрозненное, расчлененное, как стулья в ДС, и разыскивающем его (ср. историю красной свитки в "Сорочинской ярмарке" Гоголя).

Войдя в репертуар литературы, данная ситуация приобрела новую актуальность в эпоху войн и революций, когда собственникам богатств приходилось их спешно прятать до лучших времен. Мемуарист сообщает, например, о встрече в поезде в 1918 с по-мещицами-старушками, которые рассказали о местонахождении фамильных драгоценностей, зарытых ими под колоннами усадьбы, отнятой большевиками [На переломе, 275]. "Драгоценность, запрятанная буржуазией" (слова сторожа из ДС 40), нередко обнаруживалась много лет спустя; так, в Саратовской губернии нашли клад из 235 золотых и серебряных вещей [Ог 03.06.28].

Идея создания советского романа на сюжет "Шести Наполеонов" исходила от В. Катаева, который, по рассказу Е. Петрова, однажды вошел в редакцию газеты "Гудок" со словами: "Я хочу стать советским Дюма-отцом". Катаев предложил сотрудникам "4-й полосы" [см. ДС 24//1; ДС 29//11] быть его "неграми": "Я вам буду давать темы, вы будете писать романы, а я их потом буду править. Пройдусь раза два по вашим рукописям рукой мастера — и готово. Как Дюма-пер. Ну? Кто желает?" Он тут же предложил несколько фабул на выбор, заявив: "У меня тьма-тьмущая всяких тем и сюжетов, одному не управиться". Одной из них была история о гарнитуре гамбсовских стульев, разрозненных по многим учреждениям и городам. "Представьте себе, в одном из стульев запрятаны деньги. Их надо найти. Чем не авантюрный роман?"

Прогуливаясь по коридору Дворца Труда, Ильф и Петров решили воспользоваться идеей Катаева, причем вначале предполагалось, что каждый из них будет писать свой отдельный роман. Затем Ильф сказал: "А может быть, будем писать вместе?... Мне понравилось про эти стулья... попробуем писать вместе, одновременно каждую строчку вместе". Так началось совместное творчество соавторов [Петров, Из воспоминаний об Ильфе; Эрлих, Пас учила жизнь].

По словам А. Эрлиха, первоначальный набросок сюжета ДС содержался в его пьесе, обсуждавшейся у В. Катаева в Мыльниковом переулке (об этом месте Москвы, впоследствии улице Жуковского, см. в примечаниях к ЗТ 13). "Однажды я принес туда пьесу — мою первую пробу в драматургии. Конечно, блин этот вышел комом... В пьесе некий эмигрант тайно вернулся на родину. В принадлежавшем ему ранее особняке в потайном месте запрятаны были фамильные драгоценности. После многих столкновений „бывшего человека" с советскими людьми, в результате многих приключений кладоискателя, смешных и печальных, выяснилось, что внушительный мешочек с бриллиантами давным-давно открыт и передан жильцами государству". Слушатели признали пьесу неудачной, и Катаев тут же подал мысль о том, что "клад надо бы спрятать в одно из кресел мягкого гарнитура" [Эрлих, Нас учила жизнь]. Как видим, в драматургическом опыте уже присутствовали такие мотивы будущего романа, как возвращение экспроприированного домовладельца и переход клада в собственность государства. В нем, однако, не было мотива разрозниваемых одинаковых предметов: местонахождение клада было известно герою, и задача состояла лишь в том, чтобы получить к нему доступ. Это другой вариант того же сюжета, также представленный у Конан Дойла — в рассказах шерлокхолмсовского цикла "Дом с тремя коньками" и "Трое Гарридебов".

Фабула ДС, таким образом, "носилась в воздухе" и ждала своего мастера; не возьмись за нее Ильф и Петров, она несомненно была бы разработана другими, с неизмеримо меньшими шансами на бессмертие. Решающее значение имел отказ писателей от чисто авантюрной трактовки темы: "Мы быстро сошлись на том, что сюжет со стульями не должен быть основой романа, а только причиной, поводом к тому, чтобы показать жизнь" [Петров, Из воспоминаний об Ильфе].

Способ, которым Воробьянинов узнает о сокровище, спрятанном в стуле, также относится к числу традиционных. Мотив тайны, открываемой умирающим, обычен в авантюрных сюжетах в качестве завязки похождений и поисков. Речь не обязательно идет о кладе: это может быть открытие тайны рождения, признание в давнем преступлении или иные сведения. Умирающий — лишь одна из разновидностей персонажа, ограниченного в своих возможностях, лишенного сил, мобильности, времени, средств и т. п., который, не будучи в состоянии сам воспользоваться тайной, делится ею с другим, более молодым, сильным, имеющим ресурсы и т. п. Примеры: "Завещание мавра" В. Ирвинга (за предсмертную услугу мавр передает герою шкатулку с заклинанием); " Фортунат" Л. Тика (отец раскрывает сыновьям секрет волшебного кошелька); "Габриель Конрой" Брет Гарта (умирающий старик открывает тайну серебряных копей молодой девице с тем, чтобы ее жених занялся их разработкой); "Урсула Мируэ" Бальзака (героиня получает от умирающего дяди ключ от сундука с деньгами); фильм А. Хичкока "Человек, который знал слишком много" (смертельно раненый человек в Марокко сообщает подоспевшему врачу о готовящемся политическом убийстве в Англии), фильм С. Крамера "Это безумный, безумный, безумный мир" (тайну клада сообщает разбившийся автомобилист) и др. Источником информации может быть лицо уже умершее, как в "Острове сокровищ" Стивенсона (координаты клада в бумагах мертвеца), в "Затерянном мире" Конан Дойла (зарисовки затерянного мира в блокноте умершего путешественника), в "Двух капитанах" В. Каверина (письма о пропавшей экспедиции в сумке утонувшего почтальона).

Другая разновидность обладателя тайны, бессильного ею воспользоваться, — заключенный, например, аббат Фариа в "Графе Монте-Кристо" А. Дюма, сообщающий Дантесу местонахождение сказочных богатств Борджиа (он же играет и роль "умирающего"); другие примеры, где выходящий на свободу заключенный узнает секрет от товарища по тюрьме, см. в ЗТ 2//29.

Место передачи тайны может далеко отстоять от основного места действия: придорожный трактир (Стивенсон), Марокко (Хичкок). Получатель информации —человек, обладающий мобильностью и энергией; его последующие приключения и образуют сюжет. Обычно это лицо случайное, вовлекаемое в события неожиданно для самого себя, иногда против своего желания. Обладатель тайны открывает ее человечеству в лице первого встречного, ибо в противном случае она исчезнет вместе с ним.

Не менее известна другая версия данного мотива: персонаж вынужден открыть свою тайну другому, так как не может в одиночку реализовать ее возможности и нуждается в помощнике. В скандинавской саге трусливый Регин привлекает героя Сигурда, чтобы добыть фамильное сокровище у завладевшего им брата — дракона Фафнира, а затем, убив Сигурда, взять все золото себе [Сага о Волсунгах]. Напротив, в новелле Бальзака "Фачино Кане" старый охотник за кладом ищет себе молодого помощника, имея в виду честно с ним поделиться. Старый искатель сокровищ вербует себе молодого ученика в таких русских версиях, как "Саламандра" В. Ф. Одоевского и "Вечер на кавказских водах" А. Бестужева-Марлинского.

В соответствии со своей густо-антологической поэтикой Ильф и Петров совмещают обе версии: (1) умирающая теща сообщает тайну Воробьянинову, (2) тот открывает ее Бендеру, который и берет на себя руководство поисками. Заметим перекличку финала, где Воробьянинов убивает своего компаньона, с древней германской легендой.

Во многих подобных сюжетах тайна подслушивается третьим лицом, которое затем пытается опередить героя. Так обстоит дело в "Урсуле Мируэ" Бальзака, в "Габриеле Конрое" Брет Гарта, и, конечно, в ДС (отец Федор).

2//6

Ипполит Матвеевич... вдруг споткнулся о тело гробовых дел мастера Безенчука. — Возможное эхо из лермонтовского "Фаталиста": "Я чуть-чуть не упал, наткнувшись на что-то толстое и мягкое, но, по-видимому, неживое... предо мною лежала свинья, разрубленная пополам шашкой..." [указал А. Д. Вентцель, см. его Комм, к Комм., 27].

2//7

Но самые могучие когда помирают, железнодорожные кондуктора или из начальства кто, то считается, что дуба дают. — Кондуктор, особенно в глазах людей простого звания, — фигура авторитетная, импозантная и нередко грозная. Социальное положение его считалось респектабельным; недаром у Чехова обер-кондуктор Стычкин говорит о себе: "Должность у меня основательная... Я образованного класса, с князем Канителиным, могу сказать, все одно, как вот с вами теперь... Я человек строгий, солидный, положительный..." [Хороший конец].

Литераторы и мемуаристы почти одинаковыми словами описывают характерную внешность и мину кондуктора: "Необыкновенно важным казался толстый кондуктор в поддевке, со свистком и длинной серебряной цепочкой на груди, похожей на аксельбант. Он проходил по вагонам, грубо расталкивая толпившихся в тамбурах мужиков, браня их нехорошими словами"; "Обер всегда был важный, в жгутах, со свистком, с большой сумкой. Сзади или спереди, "тормоша" пассажиров, шли обыкновенные кондуктора. Круглые барашковые шапки. Кафтаны. Кушаки с бляхами"; "Обер-кондуктор, похожий на генерала" [Соколов-Микитов, Свидание с детством, 448; Прегель, Мое детство, 1; 216]. Сходные описания регалий кондукторов дают Горный [Ранней весной, 291], Колесников [Святая Русь, 131], Маркелов [На берегу Москва-реки, 36] и другие. В. В. Шульгин, критикуя памятник Александру III работы П. Трубецкого, пишет: "...мы увидели какого-то обер-кондуктора железной дороги верхом на беркшире, превращенном в лошадь" [Три столицы, 367]. Как видим, Безенчук, причисляя кондукторов к "самым могучим" и к "начальству", отражает ходячее сравнение.

2//8

Потрясенный этой странной классификацией человеческих смертей... — Чрезвычайная специализация в какой-либо сфере, открытие в ней неожиданно разветвленного подразделения для, казалось бы, простых вещей, экзотическая терминология — мотив, встречаемый в литературе в разных вариантах. Из более причудливых случаев, помимо похоронной иерархии Безенчука, отметим длинные списки разновидностей "блудодея" или "сумасброда", т. е. penis’a, в романе Ф. Рабле (пер. Н. Любимова) или богатство форм и степеней опьянения в поэме В. Ерофеева "Москва-Петушки". Интерес к специальной терминологии очень велик у Гоголя, который записывает, например, всевозможные виды собачьих мастей, пород и кличек: чистопсовые, густопсовые, брудастая, муругая, полвопегая, бочковатость, выпукловатость и т. п. — и густо пользуется ими в описании ноздревской псарни [Мертвые души, гл. 4]. Из более умеренно-реалистических применений напомним чеховскую Душечку, которой, когда она вышла за торговца лесом, "что-то родное, трогательное слышалось. .. в словах: балка, кругляк, тес, шелевка, безымянка, решетник, лафет, горбыль..."

Классификация смертей Безенчука намечена в ИЗК, 123 — рядом с аналогичной терминологией пьяниц для обозначения мер вина [см. ЗТ 21//12]. В "Хулио Хуренито" И. Эренбурга (1921) гробовщик-рантье мсье Дэле разрабатывает своеобразную похоронную табель о рангах — 16 разрядов похорон в зависимости от социального статуса, причем себе самому скромно отводит третий или четвертый разряд: "[Я] не кричу: "Я, такой-то, вне классов" [гл. 9] — ср. аналогичный реализм Безенчука: "Я — человек маленький. Скажут: "гигнулся Безенчук"... Мне дуба дать или сыграть в ящик — невозможно: у меня комплекция мелкая". Менее интересную, на наш взгляд, кладбищенскую классификацию — не через языковые игры, а по профессии и по алфавиту — предлагает гробовщик в повести Л. Леонова:

"Я добился, чтобы усопших клали не как придется, а в строгом порядке. На каждый участок идут покойники по одной только специальности. Купцы к купцам, военные к военным... На участках — сперва все покойники на букву А, потом на Б и т. д... Этому, однако, воспротивились... Хрыщ говорил: „Этак я всегда в конце буду лежать, а какой-нибудь прохвост нестоящий — спереди. Не согласен, протестую!""

2//9

Нашему дорогому товарищу Насосову сла-ава!.. — На свадьбе у Кольки, брандмейстерова сына, гуляли... — Обращение "дорогой товарищ" было неологизмом, пришедшим, видимо, из партийной среды. Ср.: "Пойдем в милицию. — Зачем же, говорю, дорогой товарищ, в милицию? Неуютно там, в милиции-то" [К. Шеломский, Спортсмен, См 34.1926; цит. А. М. Селищевым в кн.: Язык революционной эпохи]. Оно было весьма популярно и проникло даже в лексикон любовного ухаживания — во всяком случае, героиня повести А. Н. Толстого "Василий Сучков" [гл. 10] с ностальгией вспоминает о поклоннике, который "любил меня, „дорогим товарищем** называл". По аналогии возникло и обращение "дорогой гражданин": "А вот извольте прокачу, нам по дороге, дорогой гражданин" [извозчик — седоку; Н. Никитин, Зимние дни, КН 04.1926].

Возможный источник этого места романа — карикатура А. Радакова: "В уездном масштабе,. — Впервые вижу, чтобы наша команда так быстро выезжала на пожар. — Да они не на пожар. Они едут приветствовать нашего дорогого товарища Носова по случаю ихней свадьбы" [См 34.1927]. Номер журнала вышел в конце августа — начале сентября 1927, т. е. именно тогда, когда начиналась работа над романом. Шутка в "Смехаче" замечена А. Старковым, который не исключает, что авторами подписи могли быть Ильф и Петров, нередко выступавшие в этом журнале [Старков, "Двенадцать стульев" и "Золотой теленок"].

Использование казенных средств передвижения для личных целей — злоупотребление, известное издавна. Ср. монолог брандмейстера в чеховской юмореске "В вагоне" (1885): "...лошади, батенька, хорошая штука... Запряжешь, этак, пять-шесть троек, насажаешь туда бабенок и — ах вы кони, мои кони... Приказываю я однажды людям запрячь десять троек... гости у меня были..." Что обычай перешел и в советскую эпоху, видно из современного фельетона, где лошади реквизируются отцами города для конной охоты [Тур, братья, Серебряная свадьба, Чу 25.1929]. В другом фельетоне того же автора инженер и работники карьера совершают пьяный выезд на вагонетках, приводимых в движение сезонными рабочими [Тур, братья, Прогулка на рассвете, Чу 01.1930].

 

3. "Зерцало грешного"

3//1

...Батюшка быстро проскочил в спальню... заперся там и глухим голосом стал напевать "Достойно есть". — "Достойно есть" — текст, входящий в состав православного богослужения; часть "Символа веры", который, в свою очередь, входит в Божественную литургию св. Иоанна Златоуста [см., например, Молитвослов, 103].

3//2

Тогда Востриковы решили давать домашние обеды. — Домашние обеды (в одном ряду со сдачей комнат, означавшей еще большую нужду в средствах) — распространенный в дореволюционные времена сервис, дававший приработок семьям среднего достатка. О том, как семья учителя, уволенного за свободомыслие, пытается свести концы с концами, давая "вкусные, питательные и дешевые домашние обеды для интеллигентных тружеников", а затем и сдавая комнату, с сочувственным юмором рассказывает В. Катаев [Хуторок в степи, гл. 5]. Мемуаристу вспоминается "летняя киевская скука — та скука, когда из всех домов доносится запах „домашних обедов"... Только шарманка высвистывает по раскаленным дворам... „Августен, Августен, ах, майн либер Августен!"" [К. Паустовский, Близкие и далекие, 21]. Как многие другие черты старого быта, институт домашних обедов возродился, и порой с немалым шиком, при нэпе:

"Москва в те годы [около 1923] была полна частных кухмистерских и столовых. Вывески „Домашние обеды" можно было встретить на каждом шагу, по крайней мере в центре Москвы. Обеды давались в роскошных барских квартирах, кое-где отменно изысканные за роскошно сервированными столами. Мы [сотрудники журнала "Огонек" во главе с М. Кольцовым] обыкновенно обедали в „средних" домах, где за большим круглым столом прислуживала сама хозяйка и ее молодые дочери... Славились домашние обеды у [бывших знаменитых трагических актеров, братьев Р. и Р.] Адельгейм на Большой Дмитровке, ныне улице Пушкина..." [Миндлин, Необыкновенные собеседники, 249].

Наряду с гаданьем [см. ДС 10//5], продажей личных ценностей и реликвий, сдачей комнат и т. п,, домашние обеды были одним из средств к существованию обнищавших старорежимных людей. Так, в рассказе Л. Славина "Женщина в голубом" обеды дает бывшая фрейлина княгиня Бловиц, обедающие — жильцы окрестных коммунальных квартир, и по качеству эти обеды никак не сравнимы с теми, о которых рассказывает Э. Миндлин: "Там были блюда все тяжелые, с кашами, с капустой, пахнувшей тяжко, как разваренное белье" [КН 47.1927].

3//13

...Заведующий подотделом благоустройства Козлов, тщанием которого недавно был снесен единственный в городе памятник старины — Триумфальная арка елисаветинских времен, мешавшая, по его словам, уличному движению. — Авторы намекают на снос Красных ворот в Москве, который к лету 1927 был делом решенным: "Постановлением Президиума ВЦИК исторический и художественный памятник елизаветинской Москвы, известный под именем Красных ворот, подлежит разборке и уничтожению. Работы эти уже начались" [Последние дни Красных ворот, Ог 24.07.27]. На довольно четком снимке сверху, прилагаемом к огоньковскому очерку, на воротах и вокруг них суетится много рабочих, но не до конца ясно, разбираются ли ворота или восстанавливаются. [См. также Ог 23.1927, КП 29.1927, и др.] Снос памятника мотивировался нуждами транспорта, весьма оживленного на этом участке Садового кольца, примыкающем к площади трех вокзалов. "Год за годом растет новая Москва. Ветшающая старина уступает ей место", — сообщает хроника тех дней, давая, тем не менее, с типичной для времени двойственностью, сочувственный и компетентный исторический очерк о памятнике Красных ворот [КН 23.1927; см. ЗТ 1//21].

Ряд культурных организаций, в том числе Главнаука, вели борьбу за сохранение этого образца русского барокко, построенного в 1743 в связи с приездом в Москву императрицы Елизаветы Петровны. Первоначально сооруженная из дерева, арка Красных ворот сгорела и была отстроена архитектором Д. В. Ухтомским в 1753-1757. При Екатерине II Красные ворота были центром уличного маскарада "Торжество Минервы", для которого А. П. Сумароковым был написан известный "Хор ко превратному свету" (1763).

Остроты, намеки по поводу сноса Красных ворот встречаются в сатирических обозрениях тех лет, например, в "Одиссее" В. Масса и Н. Эрдмана (1929): "Итака — самая красивая страна во всем мире. Сейчас я вам покажу одну из ее самых выдающихся достопримечательностей. Дайте диапозитив. (На экране серое пятно. Ничего нет.) Красные ворота. Как видите, даже самый придирчивый критик не мог бы здесь чего-нибудь убавить или найти что-нибудь лишнее" [Москва с точки зрения, 319].

Намек на судьбу Красных ворот замаскирован не только пространственно (переносом в уездный город), но и намеренной хронологической путаницей. В апреле 1927, когда начинается действие романа, снос Триумфальной арки в городе N упомянут как Vorgeschichte, как уже совершившийся факт. Что касается Красных ворот в Москве, то они и в начале романа, и в момент въезда "концессионеров" в летнюю Москву еще стоят на своем месте в столице (напомним, что работы по их сносу, согласно датировке "Огонька", в конце июля еще только начинались). В рукописном варианте романа памятник предстает глазам въезжающих: "Подле реставрированных тщанием Главнауки Красных ворот расположились заляпанные известкой маляры..." [бывшая глава 18, М. Одесский и Д. Фельдман, ДС, 185; Ильф А., ДС, 164. Между прочим, соавторы правильно отмечают здесь, что ворота еще недавно восстанавливались]. Правда, это указание не вошло в печатные варианты, а пассаж о снесенных воротах в N везде сохранен. Но в мыслях соавторов несомненно было одно и то же сооружение, о чем можно догадываться, среди прочего, из одинаковой фразеологии, описывающей московские Красные ворота в рукописном пассаже ("подлереставрированных тщанием Главнауки Красных ворот") и снесенную "Триумфальную арку" в городе N ("заведующий подотделом благоустройства Козлов, тщанием которого недавно был снесен единственный в городе памятник старины").

3//4

...Работники прилавка... выкатили на задний двор, общий с двором отца Федора, бочку гнилой капусты, которую и свалили в выгребную яму. — Выбрасываемая тухлая капуста фигурирует также в рассказе М. Зощенко "Бочка". Как и в ДС, кооператоры выкатывают бочку с капустой во двор, но у Зощенко ею прельщаются не кролики, а люди: "Наутро являемся — бочка чистая стоит. Сперли за ночь капусту". Повсеместный обычай хранить в бочках "громадные запасы гниющей капусты", помои и нечистоты обличают М. Булгаков в фельетоне "Птицы в мансарде" (1923) и М. Кольцов в фельетоне "Сюда, в заросли" [в кн.: Булгаков, Забытое; Кольцов, Конец, конец скуке мира]. О выражении "работники прилавка" см. ДС 6//7.

Домашние обеды о. Федора и судьба его кроликов отражают характерные для тех лет экономические искания. Продовольственные лишения заставляли граждан пускаться в поиск универсальных средств пропитания, и кролик, наряду с соей [ЗТ 1//2], одно время казался одной из таких "волшебных пуль". Современный очеркист дает внушительный список того, "Что можно получить от кролика": "Кроме мяса, кролик дает мех, пух, кожу, шевро, замшу, лайку, фетр, клей, струны, удобрение и корм для скота (внутренности и кровь) — одним словом, почти весь кролик может быть утилизирован. Но главным направлением должно быть для нас мясо-шкурковое" [В. Одинцов, Ог 20.04.30]. Неудивительно, что о. Федор, этот предприимчивый неудачник, не обошел кролика своим вниманием. Трудностями, которые о. Федору так и не удалось преодолеть, оказались плодовитость грызуна и его подверженность заразе. Это принудило священника к дальнейшим изысканиям, и в конечном счете к погоне за сокровищами Воробьянинова.

3//5

...Старинная народная картинка "Зерцало грешного"... — Лубочная гравюра, известная во множестве вариантов начиная с петровского времени. Помимо четырех эпизодов, упомянутых в ДС ("Сим молитву деет, Хам пшеницу сеет, Яфет власть имеет, Смерть всем владеет"), включала другие назидательные картинки, которые можно было получить, по-разному складывая лист. Среди них — "ряд изображений из жизни человека от его младенчества и до смерти: ребенок, сидящий под яблонею, и грехопадение первых человек, и распятый Искупитель". В некоторых вариантах картины имелись также изображения дамы и ухаживающего за нею кавалера; при ином сложении листа в платье дамы можно было разглядеть смерть с косой, а в наряде кавалера — грешника, корчащегося в адском пламени. [Ровинский, Русские народные картинки, т. 3:112-116; т. 5: 175-176.]

Ср. лубочные картины с историей блудного сына, в домике пушкинского станционного смотрителя. Стихи "Сим молитву деет" и т. д. распевают старцы в "Восковой персоне" (1931) Ю. Тынянова [гл. IV. 5].

3//6

Отец Федор... начал подстригать свою благообразную бороду. — Обстригание бороды, усов, волос — символические действия, часто сопровождающие перемену личности, разрыв с привычным образом жизни, начало странствий и поисков. В романе Гофмана "Эликсиры дьявола" монах, пускаясь в странствия, выбрасывает рясу и стрижет бороду [Дорожные приключения]; у Л. Н. Толстого отец Сергий, покидая пустынь, обстригает волосы [гл. 7]; у В. Каверина один из героев (Халдей Халдеевич), изменяя свою жизнь, сбривает бороду, а другому ("суровому старику, схожему с Михайловским") дают совет: "Сбрейте бороду! Вам пора начинать скандалить!" [Скандалист]. В романе Л. Леонова "Скутаревский" (1933) сбривает бороду банщик, вступающий на стезю общественной деятельности [гл. 12]. В ДС этим операциям подвергает себя конкурент о. Федора — Воробьянинов [см. ДС 7//9]. В. Я. Пропп ставит мотив лишения волос в связь с обрядами инициации [Исторические корни волшебной сказки, 121-122].

В рассказе О. Форш "Для базы" находим сцену, во многом подобную этому месту романа. Готовясь перейти к обновленцам (см. ниже), дьякон Мардарий стрижет себя, как отец Федор, и так же застигнут за этим делом женой: "Тихо пробрался в свой коридор... не раздеваясь, взял со стола ножницы и, сияя детскими веселыми глазами, отрезал целиком свою забранную в кулак косицу. Дьяконица проснулась... тупо смотрела на мужа. — Остриг..." [Московские рассказы].

3//7

— ...Неужели, Феденька, ты к обновленцам перейти собрался? — Обновленцы — течение в русском православии XX в., находившееся в оппозиции к официальной Церкви во главе с Патриархом Московским и всея Руси Тихоном. Обновленцы рассчитывали спасти российскую Церковь от истребления путем компромисса и фактического превращения Церкви в придаток социалистического государства. Обновленческий раскол возник еще в начале века, но особенно оживился в 1922-1923 в разгар террора советской власти против Церкви и духовенства, когда реквизировалось церковное имущество, один за другим закрывались храмы и монастыри, велась разнузданная антирелигиозная кампания в печати, подвергались репрессиям священнослужители.

В этих условиях группа "белого" духовенства объявила в мае 1923 о создании так называемой "живой Церкви", лояльной по отношению к государству и призванной заменить якобы "мертвую" Церковь, руководимую Московской патриархией (патриарх Тихон находился в это время под арестом в Донском монастыре). В декларациях "живой Церкви" утверждалось, что советская власть осуществляет евангельские заветы труда и равенства; наиболее усердные живоцерковцы поспешили объявить РСФСР первым в истории примером царства Божия на земле. Обновленцы (по-народному, "живцы ") добивались отмены патриаршества и ратовали за меры по демократизации, модернизации и большевизации церкви. Среди них такие новшества, как допущение женщин на должности священнослужителей и дьяконов (причем женщины-дьяконы, в знак коммунистической лояльности, облекались в красные ризы); перенос культовых действий от иконостаса к середине церкви, где воздвигался алтарь, похожий на трибуну; отмена церковнославянских элементов культа и изъятие соответствующих книг, и др. Обновленческая Церковь разрешала священникам второбрачие, на что и намекает жена отца Федора ("обновленцы... алименты платят").

Нетрадиционный облик обновленческих священнослужителей поражал верующих: "Однажды к обедне... явился новый живоцерковный поп с толпой своих. Живоцерковец был рыжий верзила, в куцей рясе, будто переодетый солдат" [Е. Замятин, Наводнение]. Вызывали тревогу у прихожан и фантазии "живцов" в обращении с церковным обрядом, открытость службы для элементов светской культуры:

"Один среди церкви служит, другой — с органом, третий — с женщиной вместо дьякона. Тот стихи Блока между ектеньями с телодвижением говорит. Еще на отлете и такая община завелась, что не то студента, не то курсисточку-медичку всем миром поставили, да без образов, с одними лишь портретами русских классиков, всенощное бдение правят" [Форш, Московские рассказы, 229].

С первых же дней раскола лидеры "прогрессивного духовенства" (самоназвание живоцерковцев) заняли агрессивную позицию, стремясь захватить командные посты в русской религиозной жизни. В ведении "живцов" оказался ряд важных церквей, среди которых храм Христа Спасителя в Москве, впоследствии снесенный. В своих амбициях обновленцы пользовались поддержкой государства, надеявшегося с их помощью разгромить непокорных сторонников Тихона, в то же время не делая секрета из своего намерения в конечном счете "вырвать с корнем" всякую религию, как старую, так и обновленную. Несмотря на свой сравнительно привилегированный статус, "живая церковь" не смогла полностью достигнуть своих честолюбивых целей. Она не имела сильной опоры среди верующего населения, и ее руководители остались "генералами без армии" (слова патриарха Тихона в беседе с иностранным корреспондентом в 1924). Видя это, власти перестали делать ставку на обновленцев и около 1926 вернулись к своей политике непосредственного давления на патриархию, во главе которой в это время стоял местоблюститель митрополит Сергий (Тихон скончался в 1925). К моменту действия ДС обновленцы уже не представляли серьезной заботы для традиционной церкви, хотя и продолжали пользоваться относительным благоволением властей. Официальный конец обновленческого раскола наступил в 1944, когда остатки "живой церкви" вынуждены были вернуться в лоно Московской патриархии, чьи отношения с государством заметно потеплели во время Великой Отечественной войны 1941-1945. [Kokovtzoff, Le bolchevisme a Гoeuvre; Chessin, La nuit qui vient de Г Orient; Fletcher, The Russian Orthodox Church Underground, etc.]

3//8

...Вытянул из-под кровати сундучок, обитый жестью. Такие сундучки встречаются по большей части у красноармейцев. Оклеены они полосатыми обоями, поверх которых красуется портрет Буденного или картонка от папиросной коробки "Пляж" с тремя красавицами, лежащими на усыпанном галькой батумском берегу. Сундучок Востриковых... также был оклеен картинками... — Солдатский сундучок, хранимый под койкой, — известная принадлежность как царской, так и советской казармы. А. Соболь упоминает о "солдатском сундучке, старорежимном, обитом зелеными жестяными полосками" [Погреб // А. Соболь, Любовь на Арбате], а Е. Зозуля описывает новобранца, который "сидел на полу перед открытым сундуком своим и наклеивал на внутренней стороне крышки картинки из журнала дамских мод, купленного в лавочке за копейку" [В царской казарме // Е. Зозуля, Я дома]. Толпа новобранцев, несущих за ручку свои "кованые тяжеловесы-сундучки", изображена в одновременном с ДС очерке [текст и рисунок в Эк 08.1927].

Упоминаемая в ДС папиросная коробка "Пляж" с тремя курящими и улыбающимися красавицами, с надписью на русском и грузинском языках, подлинна [репродукцию см. в кн.: Anikst, La Pub en URSS..., 62].

Личный сундук, любовно украшаемый изнутри, — заменитель домашнего уюта и интимного, укрытого от посторонних глаз, мира. В этом качестве сундуки и шкатулки типичны не только для солдат, но и вообще для тех, кто вынужден жить на людях, вдали от родного дома, под чужим кровом: для прислуги, няни и т. п.1 . "Няня в углу на своем сундуке (все няни всегда спали на сундуках). Это большой черный сундук, где лежит ее „добро"... Я видел, что внутри он был оклеен бумагой с картинками" [Б. Вышеславцев, Тайна детства]. Подобные сундучки бытовали в России давно — во всяком случае, уже в XVIII в. В "Детстве" Толстого экономка Наталья Савишна "отворяла голубой сундук, на крышке которого сну три... были наклеены крашеное изображение какого-то гусара, картинка с помадной баночки и рисунок Володи..." [гл. 13]. Об изображениях, украшавших сундук, пишут и вспоминают многие:

[М. Кузмин, Глиняные голубки (1912)].

"Картинки Сытина, которыми Даша оклеивала нутро сундука" [Горный, Ранней весной, 22]. "[Солдатский] сундук, оклеенный железным переплетом и выкрашенный в оранжевую краску с зелеными цветами. С внутренней стороны крышки приклеена картинка с надписью "до брака": толстый мужчина во фраке, протягивающий огромный букет косоглазой даме" [А. Кипен, Запасный лафет]. "В нянином сундучке, в крышке, была наклеена картинка — какие-то боярские хоромы..." [Добужинский, Воспоминания]. "Одной из радостей нашего детства был большой окованный железом нянин сундук... Вся крышка сундука была изнутри оклеена картинками. Тут были и куклы в нарядных платьях, и изображения различных зверей, и просто красивые конфетные бумажки" [Олицкая, Мои воспоминания, т. 1:15]. В. Каверин вспоминает, что в сундучке его няни была наклеена фотография царской семьи [Каверин, Освещенные окна, 41]. Тетка А. Н. Вертинского оклеивала свой сундук лубочными картинками, "которые продавали шарманщики, бродившие по дворам, причем вдобавок еще давалось напечатанное предсказание судьбы... Картинки были яркие и ядовитые: "Вот мчится тройка почтовая", "Лихач-кудрявич", "Маруся отравилась", "Бой русских с кабардинцами" и т. п." [Вертинский, Дорогой длинною..., 32].

3//9

Попадья залепила все нутро сундука фотографиями, вырезанными из журнала "Летопись войны 1914 года". Тут было и "Взятие Перемышля", и "Раздача теплых вещей нижним чинам на позициях"... — "Летопись войны" — военно-патриотический журнал для семейного чтения, выходивший еженедельно в 1914-1917. Вот некоторые из подписей под его многочисленными фотоиллюстрациями: "Осмотр и проверка белья после стирки", "Его Императорское Величество Государь Император изволит пробовать пищу", "Картошку чистят", "Приготовление едкого натра для газов [для аэростата]", "После обеда солдаты прикладываются к кресту", "Красное яичко в Галиции", "Типы галичан", "Пасхав окопах", "Деревенский женский комитет за работой фуфаек для армии", "Ведут пленных немцев", "Забавляются под огнем", "Присяга молодых солдат в уланском Одесском полку на позиции", "Раздача георгиевских крестов генерал-адъютантом Барановым" , "Командир артиллерийской бригады генерал-майор Клоченко раздает пасхальные подарки", "Пасхальное богослужение на позиции", "Раздача писем и газет на передовых позициях" и т. п. Много фотографий и корреспонденций за 1914-1915 посвящено г. Перемышлю, взятому после долгой осады 9 (22) марта 1915 (был оставлен спустя два месяца при отступлении русских войск из Галиции).

Иронию по поводу патриотических картинок в журналах военного времени ср. также в "Мандате" Н. Эрдмана: "Верховный Главнокомандующий Николай Николаевич под ураганным огнем неприятеля пробует щи из котелка простого солдата" [д. 3, явл. 2; тут же объясняется, что нужен героизм, чтобы есть такие щи, да еще под огнем].

3//10

...Комплект журнала "Русский паломник" за 1903 год... брошюрку "Русский в Италии", на обложке которой отпечатан был курящийся Везувий... — "Русский паломник" — иллюстрированный еженедельник, посвященный описаниям храмов, церковных древностей, путешествий к святым местам и к русским и заграничным святыням, печатавший историко-этнографические очерки, жизнеописания, рассказы религиозно-нравственного содержания и проч. Выходил с 1885. Чтение этого журнала в фельетонах 20-х годов фигурирует как признак отсталости: ср. замечание А. Зорича об "отставных заштатных экзекуторах, не переносящих современной прессы по причине беспокойного тона, но предпочитающих чтение "Русского паломника" отца Иоанна Кронштадтского за 1884 [sic] год" [Товарищ из центра // Сатирический чтец-декламатор].

Брошюра "Русский в Италии" входила в серию самоучителей-разговорников иностранных языков "Русские за границей", издававшуюся в начале века. Наличие в библиотечке отца Федора изданий, посвященных паломничествам и путешествиям, видимо, намекает на авантюрную жилку в характере этого героя и предвещает его странствия. Курящийся Везувий — не предвестие ли катастроф конца романа, где отец Федор терпит крах своих предприятий, застревает на вершине Кавказа и снят оттуда пожарными? [см. ЗТ 1//32, сноску 2]. В начале странствий Воробьянинова тоже вводится род символического предвестия неудачи — "Титаник" [см. ДС 4//9].

3//11

Колбаска содержала в себе двадцать золотых десяток... — Золотые десятки — десятирублевые дореволюционные золотые монеты с профилем Николая II. В годы инфляции и нэпа прозывались "рыжиками", припрятывались многими "на черный день" или, напротив, в надежде на скорое возвращение старого режима. "Николаевские золотые, вынутые из тайника в дымоходе, империалы, пять лет пролежавшие в железном ларце под заветным дубом, золотые столбики возникали и исчезали..." [Никулин, Время, пространство, движение, т. 2: 13].

Примечание к комментариям

1 [к 3//8]. Ср. также подобную дому шкатулку Чичикова — со сложным "планом и внутренним расположением", со множеством отделений и "закоулков" [гл. 3]. По проницательному наблюдению А. Белого, в чичиковском ларце "утаено подлинное лицо... героя; он и ларчик, и символ души Чичикова" [Мастерство Гоголя, ГИХЛ, 1934,44]. О психологической подоплеке ларцов, сундуков, шкафов и т. п. как моделей интимности см. Bachelard, The Poetics of Space, гл. 3. Про один неуютный, угнетенный семейной тиранией дом говорится, что там "ни у кого не было ни угла, ни ящичка своего" [Леонов, Вор, 74]. В романе Жюля Романа "Шестое октября" (первая книга эпопеи "Люди доброй воли") один из молодых героев, вспоминая свою службу в армии, ощущает солдатский сундучок как центр своего тогдашнего существования: "Ему припоминаются иные мучительные вечера в казарме, когда в вещах своего „личного ящика“ он готов был видеть единственный смысл существования: „Я, кажется, мог бы дать себя убить на этом ящике, защищая их"" [гл. 7].

В наши дни тоже можно наблюдать среди людей, проводящих часть жизни на службе, это стремление выгораживать для себя интимное пространство. Мы имеем в виду обычай держать на своем рабочем месте (на столе, в кассе, на приборной доске такси или поезда и т. п.) фотографии детей и близких и иные личные реликвии или талисманы. Пережиток старинного сундучка — в том, что часто этот маленький личный алтарь устраивается в укромном, отгороженном от посторонних уголке или отсеке рабочего места.

 

4. Муза дальних странствий

4//1

Заглавие. — Позаимствовано из Н. Гумилева: Муза Дальних Странствий упоминается в поэме "Открытие Америки" (неоднократно) и в стихотворении "Отъезжающему":

Эта ассоциация с Колумбом созвучна названию авангардного театра и другим рассеянным по роману именам первооткрывателей: Бертольда Шварца, Исаака Ньютона [см. ДС 16//5; ДС 28//1].

Вопросы огоньковской "Викторины": "24. На каком корабле Колумб отправился в свое путешествие, когда он открыл Америку?" Ответ: "Св. Мария" [Ог 22.04.28]. "33. Как назывались корабли, на которых Колумб открыл Америку? " Ответ: "Каравеллы — крупные быстроходные суда в Испании" [Ог 24.08.28].

4//2

Посадка в бесплацкартный поезд носила обычный скандальный характер. Пассажиры, согнувшись под тяжестью преогромных мешков, бегали от головы поезда к хвосту и от хвоста к голове. Отец Федор... как и все, говорил с проводниками искательным голосом... — Посадку на поезда почти в тех же выражениях описывают другие свидетели эпохи:

"Посадка в общие вагоны шла стихийно, у тамбуров бурлили человеческие водовороты, гвалт стоял, как на базаре; люди, навьюченные мешками, узлами, корзинами и сундучками, рвались в поезд, будто спасаясь от какой-то беды неминучей" [В. Шефнер, Имя для птицы, 410; место — Старая Русса, 1924]. "Путники... тоскливо зябнут и через каждые четверть часа бегают к дежурному молить о пощаде... Окоченевшая женщина, почти девочка, сгибается под гнетом двух огромных мешков, видимо с булыжниками. Нет, это буханки хлеба. Для мужа, молодого техника-практиканта, приходится с невероятными мучениями каждую неделю возить из Ленинграда хлеб" [Кольцов, В путь, Избр. произведения, т. 1; место — Ленинград, 1928].

4//3

Интересная штука — полоса отчуждения! Во все концы страны бегут длинные тяжелые поезда дальнего следования. Всюду открыта дорога... Полярный экспресс подымается к Мурманску... Дальневосточный курьер огибает Байкал, полным ходом приближаясь к Тихому океану. — Панорамный обзор такого рода характерен для парадигм, представляющих мир в виде единого организма, "тела", как, например, в литературе унанимизма (первая треть XX в.): сходные описания движущихся к Парижу с разных сторон поездов ср. в "Шестом октября" Ж. Романа (гл. 18). Чертами пространственного единства и коэкстенсивности миру романных героев обладает, как мы знаем, Советская страна в ДС/ЗТ [см. Введение, раздел 5]. В наших комментариях отмечаются и другие мотивы, общие для ДС/ЗТ и унанимистского повествования [например, в ДС 16//2; ЗТ 4//1; ЗТ 14//9].

Полоса отчуждения — "полоса земли вдоль железных и шоссейных дорог, находящаяся в ведении дорожных управлений" [ССРЛЯ]. Курьер — курьерский поезд (словоупотребление 20-х гг., о котором см. ЗТ 14//10).

4//4

Пассажир очень много ест. — Соавторы дают хрестоматийные черты быта, причем часто те, которые являются общими для нового и старого быта; это касается и всех мотивов поездного топоса [см. ДС 20//2; ЗТ 34//13]. На тему поездной еды ср. зарисовки журналистов 20-х годов: "Пассажир много ест" [В пути, См 11.1926]. "Пассажиры едят бесконечно много, закупая на каждой станции продукты. Есть знатоки, которые сообщат вслух, на какой станции прославленные пирожки, а на какой огурчики, где славятся яблоки, а где рыбцы... Они набрасываются на продукты [частных торговцев] как саранча, хотя у каждого в вагоне полные корзины продуктов" [Д. Маллори, Из вагонного окна (путевые впечатления), Ог 12.08.28]. "Все пьют чай, обложившись продовольствием — огромными хлебами, огромным количеством ветчины, огромными колбасами, огромными сырами" [Эгон Эрвин Киш, Путешествие незнатного иностранца, ТД 06.1927]. Поездное обжорство показано также в сценарии В. Маяковского "Слон и спичка" [1926, Поли. собр. соч., т. 11] и др.

Традиция обильной поездной еды, как многие другие приметы советской жизни у Ильфа и Петрова (см. Введение, раздел 6), идет от дореволюционных времен. Как вспоминает С. Горный, "в вагоне почему-то начинали очень быстро есть. Уже сразу за Петербургом разворачивались погребцы или пакеты. Ели сосредоточенно и куриные кости заворачивали в газету и швыряли под себя, под лавку, размахнувшись — чтобы попало подальше" [Ранней весной, 291-292]. Об обычае зашвыривать остатки еды под лавку упоминает и Б. Пастернак [Детство Люверс: Долгие дни, гл. 3].

4//5

...Цыплята, лишенные ножек, с корнем вырванных пассажирами. — "Вырвать с корнем" (религию, пережиток, внутрипартийный уклон и т. п., в переносном смысле) — клише из газетно-идеологизированного языка: "Вырвем с корнем повышение цен", "Вытравим с корнем пьянство, рвачество, лень", "Вырвем с корнем вредительство", "Шинкарство нужно вырвать с корнем", "Сразу же вырвать ядовитый корень алкоголизма" и т. п. [См 31.1927; КН 28.1929; КН 10.1930; Ог 29.09.29; НД 03.1929.26]. Выражение это, с охранительным значением, существовало и до революции. "Я выведу этот революционный дух, вырву с корнем", — думает Николай I у Л. Н. Толстого [Хаджи-Мурат, гл. 15]. "Положение меня вынуждает стремительно вырвать с корнем заразу" [Белый, Петербург, 283].

Частой шуткой была буквализация метафоры "вырвать с корнем" и применение ее в неуместных сочетаниях: "С корнем вырываю ее [бутылочку коньяку] для вас" [А. Аверченко, Звериное в людях, НС 15.1916]. "Но больше не грешите, а то вырву руки с корнем" [Бендер — Паниковскому, ЗТ 3]. "А что труба там какая-то от морозу оказалась лопнувши, так эта труба, выяснилось, еще при царском режиме была поставлена. Такие трубы вообще с корнем выдергивать надо" [Зощенко, Режим экономии]. "Голову оторву с корнем, ежели что" [его же, Два кочегара]. "Пусть редактор своею железною рукою вырвет с корнем его половую распущенность" [Эрдман, Самоубийца, д. 2, явл. 12]. "Средство Эксоль уничтожает мозоли, бородавки с корнем и без возврата" [отдел рекламы, Ог]. Из юморесок журнала "Пушка" [особый жанр или рубрика, о котором см. ДС 20//22]: "Вырвать с корнем. Хулиганы решили вырвать с корнем фонарь на Ванькиной улице, и вырвали".

Ср. также катахрезы вроде "В корне отметаю!" [ИЗК, 205].

4//6

...Сочинения графа Салиаса, купленные вместо рубля за пять копеек. — Граф Евгений Андреевич Салиас-де-Турнемир, печатавшийся под фамилией Салиас (1840-1908), — беллетрист, автор "Пугачевцев" и других авантюрных романов на исторические темы, запоздалых подражаний Вальтеру Скотту и "Капитанской дочке". Произведения Салиаса имели острый сюжет, но их стиль был достаточно серым, а идейное содержание неглубоким. Собрание сочинений Салиаса, изданное в 20-ти томах в 1901-1914 и покупаемое по дешевке обывателем эпохи нэпа, — пример посредственного вкуса, эклектики и эпигонства 1880-90-х гг., т. е. всего того, что ко времени действия ДС устарело и обесценилось.

В первые годы нэпа книжные склады и магазины были завалены многотомными дореволюционными изданиями. Как пишет М. Талызин:

"книжные склады на задах Казанского собора занимали квартал. Чтобы учесть эти всероссийские богатства, нужны были годы. Десятки вагонов печатной завали отправились в Москву. Сборники "Знания", книги "Московских писателей", пухлые тома "Сфинксов" и "Альманахов", игрушечные пачки "Универсальной библиотеки", экономные и дорогие издания Вольфа, Сойкина, "Общественной помощи"... Книги бросили на московские рынки и улицы "на круг по гривеннику". Проехаться в трамвае стало дороже, чем приобрести том Куприна, рассказы Андреева или роман Арцыбашева... На подклейку, на раскурку, на завертку кондитеры и бакалейщики раскупали тысячи экземпляров, остальные разбирали школьники и обыватели. Редчайшие клавиры опер в немецких изданиях отпускались на вес, старые альбомы, учебники и справочники продавались "с мешка". Возможно, этот период и был концом классической русской литературы и российской словесности. Через месяц книги исчезли точно по волшебству, а через год за том Куприна или Андреева платили червонными рублями" [По ту сторону, 206; действие в 1921-1924].

Эта инфляция старых книг отражена и в "Дьяволиаде" Булгакова: "Во втором отделении на столе было полное собрание сочинений Шеллера-Михайлова, а возле собрания неизвестная пожилая женщина в платке взвешивала на весах сушеную и дурно пахнущую рыбу" [гл. 5; действие в 1921]. Многие старые издания продолжали распродаваться по сниженной цене и долгое время спустя [см. ЗТ 13 //10].

О Салиасе как синониме устарелого вкуса: "Среди пыли десятилетий [герой] находил неожиданные сокровища: романы графа Салиаса, самые что ни на есть исторические романы про „донских гишпанцев", про „московскую чуму", про „орлов екатерининских". Сочинения графа Салиаса, издание Поповича — вот уж, действительно, все несозвучно. Взять и прочесть" [Заяицкий, Баклажаны].

4//7

"Крем Анго", "Титаник". — Эти и аналогичные снадобья много рекламируются в тогдашней прессе: "Крем-пудра Анго против загара и веснушек, исключительно тонка и нежна", "Несмываемая жидкая краска для бровей, ресниц, волос и усов Хна-Басмоль, провизора М. М. Липец" (ср. прозвище провизора Липа в ДС), "Несмываемый грим для глаз Басма-Хенэ, А. Зыков", "Краска для волос по парижскому способу лаборатории Санакс" и т. п. [Ог и КН за 1927].

4//8

...Клоповар — прибор, построенный по принципу самовара, но имеющий внешний вид лейки. — Этот прибор под слегка иным именем описан В. Инбер: "Клопомором называется особый жестяной чайник с дьявольски длинным и тонким носом. Во внутренность чайника кладутся угольки, над угольками вода. В воду вливают жидкость, ядовитую, как анчар. Угли горят, вода кипит, из вышеупомянутого носа, настойчивый, как свисток, вылетает пар. Пар этот проникает всюду, и тогда наступает для клопов паника, животный ужас, вероятно, совещание старшин и, наконец, смерть. Умирают все, даже малолетние дети величиной с полблохи" [Клопомор // В. Инбер, Соловей и роза]. В отделах объявлений в эпоху ДС/ЗТ во множестве значатся "продукты Л. Глика" с красивыми названиями Тараканон, Молин, Клопин, Крысомор, Антипаразит, Арагац ("порошок от блох, клопов, тараканов"), а также изделия ленинградского кооператива "Дезинсектор": Клопомор, Тараканомор, Блохомор и другие [Ог 1925-29].

4//9

— Для окраски есть замечательное средство "Титаник"... Не смывается ни холодной, ни горячей водой, ни мыльной пеной, ни керосином. — "И пароход „Титаник", и „радикальный" цвет выкрашенных волос Воробьянинова погибли от воды. Гибели „Титаника" предшествовали заверения экспертов, что такой пароход не может потонуть, а неудачной окраске волос Воробьянинова — заверения аптекаря, что новый цвет волос не пропадет ни при каких обстоятельствах". Параллель продолжается в ДС 7: глава называется "Следы „Титаника"", Ипполит Матвеевич назван "жертвой Титаника" [наблюдения из кн.: Bolen, 70]. Не исключено, что "Титаник" служит в линии Воробьянинова символом обреченности всего предприятия в целом. Аналогичные символические элементы, вкрапленные в начало сюжетной линии, имеются у других протагонистов романа: у Бендера — астролябия, у о. Федора — Везувий [см. ДС 3//10].

 

5. Великий комбинатор

5//1

В половине двенадцатого с северо-запада, со стороны деревни Чмаровки, в Старгород вошел молодой человек лет двадцати восьми. — Вход (въезд) героя в место, которое ему предстоит "завоевывать", — популярный зачин. Мы встречаем его в драматических произведениях, где первая сцена развертывается у ворот города и герой одет в дорожное платье, — например, в ряде испанских пьес ("Дама-невидимка" Кальдерона, "Живой портрет" Морето и др.) и в пушкинском "Каменном госте" (..Достигли мы ворот Мадрита!); в "Господине де Пурсоньяк" Мольера; в "Турандот" Гоцци ("вид на городские ворота в Пекине", через которые входит изгнанник Калаф). Входом (въездом) в город начинаются "Комический роман" Скаррона, "Отверженные" Гюго, "Мистерии" Гамсуна, "Послы" Г. Джеймса, "Мертвые души", "Идиот", "Золотой теленок", многие другие романы, повести и драмы. Обратим внимание на точные указания места (направления) и времени. Они несомненно имеют хождение в качестве вводной фразы романа или главы [ср. хотя бы ДС 1//8].

Название "Старгород", видимо, позаимствовано из "Соборян" Лескова (место действия). "Старгородская мануфактура" на Волге упоминается также в повести Л. Гумилевского "Собачий переулок" (1927).

5//2

За ним бежал беспризорный. — Сотни тысяч бездомных детей на улицах советских городов в эпоху нэпа — результат двух войн, за которыми последовали голод, разруха, эпидемии и массовые передвижения населения. Будучи диким и анархическим элементом, беспризорные в 20-е гг. представляли серьезную социальную проблему. Лишь немногие из них пытались промышлять полезным трудом вроде продажи газет или чистки сапог; большинство жило воровством, грабежом и попрошайничеством, исполняя жалостные песни о своей сиротской доле в вагонах пригородных поездов, нападая хищными стаями на прохожих и уличных торговцев, не останавливаясь иной раз и перед "мокрыми делами". Приютом этим советским гаменам служили разрушенные и недостроенные здания, подвалы, заколоченные на зиму лотерейные будки, полые внутри афишные тумбы, кладбищенские склепы, старые, выведенные из строя вагоны, кочегарки старых паровозов, мусорные ящики, бочки из-под цемента, клоаки и даже крыша Большого театра (в те годы бывшая своего рода эмблемой Москвы, см. ДС 18//2). Источником тепла служил чан с горячим асфальтом или костер, разводимый прямо на улице. Для беспризорников было типично объединение в группы с жесткой дисциплиной и властью вожака ("вождя", "старосты"), между которыми шла жестокая уличная борьба. Мафиозные по своей природе, эти банды малолетних практиковали avant la lettre все характерные приемы "рэкета" в отношении нэпманской торговли (например, защиту за деньги от конкурирующих банд). Летом многие из них пускались в путешествия по стране и, подобно саранче, оседали в цветущих курортных районах Юга. Поезда имели множество удобств ("features") для беспризорных пассажиров. В товарных поездах они особенно любили ездить "на щуке" (паровозе с буквой "Щ"), устраиваясь на крышах вагонов, на осях и подножках, в подвагонных ящиках и т. п. Рассказывали об их нападениях на деревни. Слухи (вполне обоснованные) о проституции, наркомании, инфекциях, свирепствующих среди беспризорников, наводили страх на публику, и они — "вихрастые, большеголовые, как черти, вымазанные сажей" (А. Н. Толстой) — искусно пользовались этой своей репутацией, вымогая у граждан деньги под угрозой "укусить", "заразить", "напустить" насекомых, "поджечь" ("Рупь, или подожгу", "а то укушу", "заражу" и т. п.). О методах террора и шантажа, которым беспризорные подвергали обывателей, ходили легенды [см. ДС 25//Т].

Отношение средств информации к беспризорникам двойственное: с одной стороны, в прессе появляются статьи и очерки с сочувственым описанием условий их жизни, с призывами помочь им стать членами общества; с другой, беспризорники нередко бывают мишенью насмешек и карикатур, например: "Тяга на юг. — Я, Мишка, к хорошей жизни привык — кажинный год на курорт под спальным вагоном ездию" или: "Ну, Мишка, наконец-то мы с тобой одеты по сезону" (на рисунке два полуголых беспризорника под летним солнцем).

Ко времени действия ДС беспризорные превратились в своего рода туристическую достопримечательность больших городов. Однако в обществе все громче раздавались голоса, требующие любыми средствами и без особых сентиментов покончить с язвой беспризорничества. В. Маяковский пишет в 1926:

 М. Кольцов вторит ему в 1927: "[Беспризорные, эти] жуткие кучи грязных человеческих личинок... еще копошатся в городах и на железных дорогах... еще ползают, хворают, царапаются, вырождаются, гибнут, заражая собой окружающих детей, множа снизу кадры лишних людей, вливая молодую смену преступников".

Государство создало Деткомиссию при ВЦИКе и старалось решить эту проблему, отлавливая яростно сопротивлявшихся беспризорников для перевоспитания в трудовых колониях (коммунах) под эгидой ВЧК — ГПУ, на заводах, в деревне (где пытались практиковать их усыновление крестьянами) и другими способами. Население привлекалось к этой деятельности через общество "Друг детей". К десятилетию Октябрьской революции была сделана попытка очистить города от беспризорных, однако, по сообщениям иностранных наблюдателей и советской прессы, их оставалось еще достаточно много и в начале пятилетки.

Борьба за спасение детей от "улицы" и за перевоспитание малолетних дикарей стала темой многих произведений литературы и искусства. Наиболее известны "Правонарушители" Л. Сейфуллиной, "Республика Шкид" Л. Пантелеева и Г. Белых, "В Проточном переулке" И. Эренбурга, "Педагогическая поэма" А. С. Макаренко, фильм Н. Экка "Путевка в жизнь" и др. К потенциально богатой теме беспризорничества и борьбы с ним примерялись традиционные литературные схемы — например, ее трактовали в духе старинных моралите о борьбе за душу грешника между силами добра и зла, или же по образцу авантюрно-мелодраматических романов XIX в. (как "Оливер Твист", ряд новелл и повестей А. Конан Дойла и др.), в которых шайка воров или страшная тайная организация преследует отколовшегося члена, шлет ему угрозы, пытается разрушить его новую жизнь, террором вернуть его в свое лоно и т. п.; пример — рассказ бывшего беспризорника Ю. Лаврова "Беспризорники".

[Кольцов, Дети смеются, Избр. произведения, т. 1; Маяковский, Беспризорщина, Поли. собр. соч., т. 7; Grady, Seeing Red, 183; Ильф, Беспризорные, Собр. соч., т. 5.; Chessin, La nuit qui vient de l’Orient, 201-202; Fabre Luce, Russie 1927,38; Viollis, Seule en Russie, 36, 209-211; Despreaux, Troisans chez les Tsars rouges, 217-218; Le Fevre, Un bourgeois au pays des Soviets, 70; H. Москвин, Люди на колесах, КН 21.1927; В. Холод-ковский, В подполье жизни, КН 27.1926; О. Форш, Розариум // О. Форш, Московские рассказы; Г. Санович, 125 000 беспризорных, Ог 09.01.27; Карикатуры — КН 17.1926 (рис. Б. Малаховского из журнала "Смехач") и КН 23.1926 (рис. М. Храпковского из "Крокодила"); "подожгу" — П. Павленко, Трое, КП 41.1929; беспризорники как экзотика городов — очерк в КН 26.1926; Лавров — Московский пролетарий 30.07.27]

"Дети, бегущие по пятам" странного или нового человека, — мотив известный. Мы встречаемся с ним в Ветхом Завете (пророк Елисей и дети), а затем и в литературе. "Незнакомые ребятишки бежали за ним, с улюлюканьем указывая на его седую голову" [В. Ирвинг, Рип Ван Винкль]. У В. Гюго дети идут вслед за Жаном Вальжаном, когда тот входит в городок Динь [Отверженные, 1.2.1]. В новелле Ю. Тынянова они так же бегают за мнимо умершим поручиком Синюхаевым [Подпоручик Киже, гл. 18]. У М. Булгакова дети со свистом преследуют чудаковатого академика [Адам и Ева, акт 1]. Как и во многих других местах ДС/ЗТ, литературный стереотип заполняется у соавторов известным элементом советской культуры, давая образ, антологичный на обоих уровнях. Отметим, впрочем, такое же его заполнение в "Скандалисте" В. Каверина (1929), где беспризорники бегут за татарином-старьевщиком [глава "Скандалист", главка 3].

5//3

Может быть, тебе дать еще ключ от квартиры, где деньги лежат? — "Для него [Остапа Бендера] у нас была приготовлена фраза, которую мы слышали от одного нашего знакомого биллиардиста: „Ключ от квартиры, где деньги лежат"" [Петров, Из воспоминаний об Ильфе]. Автором фразы был Михаил Глушков — прототип Авессалома Изнуренкова [Петров, Мой друг Ильф]; см. ДС 23//2. О том, что М. А. Глушков хорошо играл на биллиарде, сообщает В. Ардов [Этюды и портреты, 129].

В свою очередь, фраза Глушкова, видимо, восходит к месту из "Свадьбы Кречинского" А. В. Сухово-Кобылина: "В каждом доме есть деньги... непременно есть... надо только знать, где они... где лежат..." [д. 2, явл. 8; многоточия в подлиннике; указал К. В. Ду-шенко].

5//4

Молодой человек солгал: у него не было ни денег, ни квартиры... — Молодой герой в затруднительном положении, иногда буквально без копейки денег — типичное начало романов и новелл. Так начинаются "Шагреневая кожа" Бальзака, "Преступление и наказание" и "Идиот" Достоевского, "Петер Шлемиль" Шамиссо, "Милый друг" Мопассана, "Динамитчик" Р. Л. Стивенсона, "Банкнота в миллион фунтов стерлингов" М. Твена, "Джунгли" Э. Синклера, "Театральный роман" Булгакова, "Лето 1925 года" Эренбурга, "Набережная туманов" П. Мак-Орлана и мн. др. В ряде случаев бедственное положение усугубляется незнакомством с окружающей средой, отсутствием друзей и знакомых, бессмысленной поденной работой, которую герой должен выполнять, чтобы выжить, и т. п.

Обычно кризис разрешается появлением фигуры подлинного или мнимого спасителя, помощника, благодетеля, нанимателя и т. п., открывающего перед героем заманчивые перспективы. Так в жизни Остапа появляется Воробьянинов. Но литературность завязки в ДС отличается еще большей густотой. Начальный мотив, о котором идет речь в настоящем примечании ("молодой человек без гроша в кармане"), соединен с другим известным типом дебюта ("обладатель тайны сокровища, неспособный реализовать ее в одиночку" — см. ДС 2//5). Сцепление этих двух сценариев произведено соавторами изящно. Поскольку во втором из них тоже есть роль неожиданного помощника, то возникает возможность взаимно наделить ею двух протагонистов, так чтобы встреча Бендера и Воробьянинова означала для первого выход из финансовых затруднений, а для второго — необходимую подмогу в розыске фамильных сокровищ.

5//5

В город молодой человек вошел в зеленом в талию костюме. Его могучая шея была несколько раз обернута старым шерстяным шарфом, ноги были в лаковых штиблетах с замшевым верхом апельсинного цвета. Носков под штиблетами не было. В руке молодой человек держал астролябию. — Ср. сходные детали экипировки черта в галлюцинациях Ивана Карамазова: "Белье, длинный галстук в виде шарфа, все было так, как и у всех шиковатых джентльменов, но белье, если вглядеться ближе, было грязновато, а широкий шарф очень потерт... Словом, был вид порядочности при весьма слабых карманных средствах" [Достоевский, Братья Карамазовы, IV.11.9].

Зеленый костюм Бендера, не раз упоминаемый и далее ("зеленые доспехи", ДС 11; "зеленый походный пиджак", ДС 34), ассоциируется с демоническими и наполеоновскими элементами его образа. Зеленый цвет — один из цветов дьявола, что отмечает Д. С. Лихачев, говоря о "зеленом змие" [Литературный "дед" О. Бендера]. Ср. lesuccube verdatre у Бодлера [Больная муза]. Связь зеленого с инфернальным весьма заметна у русских символистов. Так, в "Петербурге" А. Белого неизменно зеленится и фосфоресцирует демонизируемый город: "в потусветной, зеленой... дали..." [Петербург, 461 и др.; см. Долгополов, Творческая история..., 619]. В "Огненном ангеле" В. Брюсова возникают "демон в образе господина, одетого в зеленый камзол и желтый жилет", "громадные жабы в зеленых кафтанах" в эпизоде шабаша и "зеленоватый свет" от адских огней [XV.2 и IV.2]. В рассказах Ф. Сологуба есть страшный соблазнитель по фамилии Зеленев, у которого "русалочья душа" и зеленоватый цвет кожи, а также зеленые лесные демоны [Жало смерти; Елкич; Тело и душа]. У гоголевского колдуна "зеленые очи" [Страшная месть, гл. 2]; у булгаковского Воланда один глаз зеленый, и т. д.

Следует отметить, что, будучи в демонологии атрибутом чертей главным образом невысокого ранга, и притом обычно вредных и отталкивающих, зеленый цвет связывается с Бендером лишь в первом романе, где этот герой еще изображается (особенно в начале) как фигура преимущественно плутовского плана, без высоких демонических претензий и без той харизмы, которую он приобретет в дальнейшем. По мере того, как демонизм Бендера метафоризируется и повышается в ранге, этот атрибут отпадает (в то время как другой признак — турецкое происхождение [см. ниже, примечание 15] — остается при нем до конца дилогии).

О зеленом мундире Наполеона упоминают, среди других, Бальзак [Тридцатилетняя женщина, гл. 1, начало] и Гейне [Идеи. Книга Le Grand, гл. 8]. Наполеоновские реминисценции в обрисовке Бендера встречаются довольно часто [см. ДС 34//11 и 26; ДС 38//9; ЗТ 2//27; ЗТ 18//6; ЗТ 20//8; ЗТ 23//15; ЗТ 32//8]. В них преломляются оба главных аспекта его образа: главным образом, демоническое превосходство над окружающими, но также — более косвенно — и плутовство, поскольку для фигуры плута было типично облекать свои махинации в военно-полководческие образы (об этой "батально-плутовской" струе см. ЗТ 2//30, с примерами из Плавта). О другом моменте, отражающем слитно обе ипостаси Бендера, см. ниже, конец примечания 16.

Вопрос огоньковской "Викторины": "48. Что такое астролябия? Ответ: Угломерный инструмент для астрономических и геодезических работ" [Ог 19.08.28].

5//6

"О баядерка, ти-ри-рим, ти-ри-ра!" — запел он, подходя к привозному рынку. — Из оперетты И. Кальмана "Баядерка". Популярность этой мелодии в нэповской Москве и по всему Союзу была велика. В моменты душевного подъема ее напевают герои многих романов, рассказов, фельетонов тех лет. Так, у В. Инбер: "На следующий вечер в театре было: баядерка, Ярон в цилиндре, красные цветы, восточный принц в чалме. Там повторял оркестр то, что пело под полом пианино: „О баядерка, тарарам, тарарам“" [Клопомор // В. Инбер, Соловей и роза]; у А. Малышкина: "[В фойе кинотеатра] все было как полагается: смычки терзались "Баядеркой"..." [Поезд на юг (1925)]; у Е. Петрова [Рассказ с моралью, См 42.1927]; у В. Маяковского: "О баядера, перед твоей красотой! Тара-рам-тара-рам..." [Мезальянсова, Баня, д. 2].

Юмористы каламбурили: "Баяд-Эркака" [Теакинопятилетка, Чу 15.1929; об РКК см. ЗТ 8//19]. Об оперетте Кальмана см. также ДС 9//10 и ДС 28//10.

5//7

— А что, отец, — спросил молодой человек, затянувшись, — невесты у вас в городе есть? — В вопросе Бендера затрагивается один из расхожих мотивов провинциальной тематики; ср., например, юмореску Вас. Лебедева-Кумача "Невесты без места" из цикла "Провинция" . На рисунке — шарманщик с попугаем, гадающий местным девицам, и видные женихи: фининспектор, "зам-партиец" и т. п. Подпись:

 [Кр 42.1927]. Ср. далее в ДС 10 гаданье о женихе для вдовы Грицацуевой.

5//8

— Больше вопросов не имею, — быстро проговорил молодой человек. — Выражение из области судебных прений в старое и советское время. В анонимном памфлете тех лет о "крестьянских" поэтах читаем: "Поэма [П. Орешина] заканчивается такими бодрыми строчками:

Хороший прокурор после такой реплики в суде быстро встает и говорит, глядя на нарзаседателей прозрачными глазами: — Вопросов больше не имею" [Пресвятая троица, Чу 14.1929]. В повести соавторов "Светлая личность" (1928) описывается судебное заседание, где фраза "Вопросов больше не имею" повторена несколько раз.

Ср. фразу Бендера в стиле парламентских прений в ЗТ 14//4.

5//9

Разговор Бендера с дворником. — Сходный разговор происходит в неоконченной повести Лермонтова, известной под названием "Штосс". Приезжий (Лугин) долго выспрашивает у дворника, кто прежде жил в доме, кто живет теперь, дает ему рубль, интересуется квартирой и поселяется в ней.

5//10

Это которые еще до исторического материализма родились? — Термин "исторический материализм" во временном смысле см. также у Маяковского: "Оптимистенко:.. Это раньше требовался энтузиазм. А теперь у нас исторический материализм, и никакого энтузиазму с вас не спрашивается" [Баня, д. 2].

5//11

[В этом доме] ...при старом режиме барин мой жил... предводитель дворянства. — Бывший предводитель дворянства, ныне регистратор загса — один из многочисленных примеров "рециклизированного" старого в мире ДС/ЗТ. Фигуры "бывших" людей, сдвинутых на мизерные роли, весьма типичны для данной эпохи.

5//12

Разговор с умным дворником, слабо разбиравшимся в классовой структуре общества... — Ср.: "представитель искусства, слабо разбирающийся в текущем моменте" [Никитин, О бывшем купце Хропове (1926)]. Ср. также заглавие рассказа Чехова: " Умный дворник ".

5//13

— Вот что, дедушка, — молвил он [Остап], — неплохо бы вина выпить. — Ну, угости. — Диалог литературного склада; ср. у Чехова: " — Пойдешь в трактир чай пить? — Чайку попить... оно бы ничего, да денег нет, парень... Угостишь нетто?" [Встреча]; у сатириконовцев: "— Да ты пьян что ли, городовой?! — Поднесешь, так выпью" [Азов, "Цветные стекла", 88, кавычки Азова].

5//14

Апельсинные штиблеты. — Ср. "малиновые штиблеты" Бени Крика [Бабель, Как это делалось в Одессе, 1923].

5//15

Звали молодого человека Остап Бендер. — Герой Ильфа и Петрова имеет широкий круг параллелей в литературе, общий очерк которых читатель найдет во Введении (раздел 3). Наряду с этим, исследователями указано много более или менее вероятных прототипов Бендера в реальной действительности. О лице, послужившем одной из моделей для Бендера, сообщает В. Катаев: "Что касается... Остапа Бендера, то он написан с одного из наших одесских друзей. В жизни он носил, конечно, другую фамилию, а имя Остап сохранено как весьма редкое... [Его] внешность... соавторы сохранили в своем романе почти в полной неприкосновенности: атлетическое сложение и романтический, чисто черноморский характер. Он не имел никакого отношения к литературе и служил в уголовном розыске по борьбе с бандитизмом... Он был блестящим оперативным работником". Далее Катаев рассказывает явно романтизированную историю о визите этого работника угрозыска в притон бандитов, застреливших по ошибке его брата, талантливого поэта [Алмазный мой венец]. О том, что одним из прообразов героя ДС/ЗТ был "человек по имени Остап", чей брат — известный одесский поэт и работник угрозыска Анатолий Фиолетов — погиб от рук бандитов, сообщает также С. Бондарин [Воспоминания не безмолвны].

Согласно сообщениям А. И. Ильф и (устно) Н. М. Камышниковой, прототипом Бендера был родственник последней Остап Васильевич (Осип Беньяминович) Шор, одесский денди 20-х гг., человек разнообразных талантов и яркой жизни [Одесса, 1899 — Москва, 1970-е гг.; см. Ильф А., примечания в ее кн.: ЗТ, 420].

Б. М. Сахарова [Комм.-ДС, 437], ссылаясь на воспоминания М. Карташева "40 лет назад", называет прототипа Бендера "москвич Яшка Шор". Ввиду сказанного выше (в том числе, совпадающих указаний Катаева и Бондарина об имени "Остап"), это, видимо, ошибка 1 .

Отдельные черты героя ДС/ЗТ (например, внешнее сходство с типом "одесского апаша") могли быть взяты у брата И. Ильфа, художника Александра Файнзильберга (псевдоним: Сандро Фазини), впоследствии погибшего в Освенциме; а также у молодого человека по имени Митя Ширмахер, в чьей квартире на улице Петра Великого (которую Митя, как Корейко, захватил после бегства ее владельца за границу) собирались одесские поэты и художники в 1920. Возможно, то же лицо имеет в виду Т. Г. Лишина: "предприимчивый окололитературный молодой человек, о котором ходили слухи, что он внебрачный сын турецкого подданного (много лет спустя мы узнали его черты в образе Остапа Бендера)". По рассказам мемуаристов, в трудные и голодные годы — 1920-1921 — он организовывал в Одессе "Коллектив поэтов" и литературные кафе "Пэон четвертый" , "Хлам" и "Мебос" ("Меблированный остров"), где бывали И. Ильф и В. Катаев [Яновская, 89; Галанов, 17; Лишина, "Так начинают..."; Бондарин, "Харчевня"; Бондарин, Воспоминания не безмолвны; Ильф А., ПО, 35-532 ]. Фамилия героя романа по всей видимости восходит к имени владельца мясной лавки по Малой Арнаутской, 11, соседней с домом 9, где мальчиком жил И. Ильф. Фамилия "Бендер" была известна в Одессе уже в середине XIX века [Ильф А., примечания; веекн.: ЗТ, 419, со ссылкой на: Александров 2000, 41].

На конструкцию образа Бендера с его сочетанием низкого и высокого уровней, плутовства и демонизма, могли в какой-то мере повлиять — не без посредства бабелевского Бени Крика — фигуры блатных "королей" старой Одессы и вся галерея романтичных босяков, контрабандистов и налетчиков "одесской школы" [см. Л. Утесов, Спасибо, сердце!, 131-134, 147; Яновская, 91].

Характерный для Бендера стиль речи и остроумия вызревал в сатирической секции "Гудка" — его "4-й полосе", где коллегами соавторов были М. Булгаков, Ю. Олеша, В. Катаев и другие литераторы "южного" кружка. По словам А. Эрлиха, бендеровский "язвительный, развеселый, вызывающе иронический строй речи... — это же „4-я полоса"! Это ее атмосфера после двух часов дня, когда заканчивалась обработка газетных материалов и комната отдела превращалась в наш внутренний клуб... Именно так, с такими точно интонациями здесь и посмеивались друг над другом! И эта интонация послужила ключом к образу Остапа Бендера" [Нас учила жизнь, 88-89; см. ДС 24//1; ДС 29//11].

Что касается предшественников Бендера в литературе, то чаще всего упоминается его родство с героями западных плутовских романов, которое, однако, еще мало исследовано и сомнительно. Отдельные черты связывают его с артистичными "благородными жуликами" новелл О’Генри. Несомненны также переклички с "Рокамболем" Пон-сона дю Террайля (1829-1871). Как и Бендер, французский авантюрист мечтает о спокойной респектабельной жизни, рассчитывая достигнуть быстрого обогащения путем смелых афер; встречает на своем пути массу простаков; наконец, "воскресает" в угоду читателю, требовавшему продолжения его жизни и приключений (то же, как известно, произошло с Шерлоком Холмсом).

Еще более определенные параллели обнаруживаются между Бендером и Альфредом Джинглем из "Пиквикского клуба" Диккенса. Как и Джингль, герой ДС/ЗТ часто говорит отрывистыми назывными фразами: "Жена? Брильянтовая вдовушка?... Внезапный отъезд по вызову из центра. Небольшой доклад в Малом Совнаркоме. Прощальная сцена и цыпленок на дорогу" [ДС 12]. — Ср.: "...гранд — единственная дочь — донна Христина — прелестное создание — любила меня до безумия — ревнивый отец — великодушная дочь — красивый англичанин..." и т. д. [Пиквикский клуб, гл. 2]. Как и Джингль, Остап переменил много занятий; пытается устроить свои материальные дела с помощью немолодой состоятельной женщины; ссылается на Дорожные обстоятельства, объясняющие безденежье: "Дорожная неприятность. Остался без копейки" [ЗТ 1]. — Ср.: "Со мною вот пакет в оберточной бумаге, и только — остальной багаж идет водой..." и т. п. [Пиквикский клуб, там же]. Подобно Джинглю, Бендер носит сомнительного вида зеленый костюм, "зеленые доспехи" [ДС 11] — ср. зеленый фрак Джингля [Пиквикский клуб, там же].

Среди ближайших к Бендеру персонажей плутовского плана должен быть назван Александр Тарасович Аметистов, герой пьесы М. Булгакова "Зойкина квартира" (поставлена 3-ей студией МХАТ в 1926). Как и герой ДС/ЗТ, он говорит о дорожных неприятностях: "...обокрали в дороге... свистнули в Таганроге второй чемодан" [акт 1]; меняет профессии, пристраивается к нэпманше, мечтает уехать на Запад (в Пиццу) и ходить там в белых брюках [акт 2] — ср. мечты Бендера о Рио-де-Жанейро, где все ходят в белых штанах [ЗТ 2]; возит с собой чемодан с шестью колодами карт и брошюркой "Существуют ли чудеса?", которой он торговал в поезде [акт 1] — ср. чемодан Бендера [ЗТ 6], показ антирелигиозных фокусов и др.; дерзко использует в профанном контексте современную политическую и марксистскую терминологию: "А мне нечего терять, кроме цепей", "Фракционные трения. Не согласен со многим" [акт 1] — ср. "...в Арбатове вам терять нечего, кроме запасных цепей" [ЗТ 3], "серьезные разногласия" Бендера с Советской властью [ЗТ 2]; говорит о "тайнах своего рождения", о матери-помещице и о якобы принадлежавших ему заводах [акты 1,2] — ср. упоминания Бендера о "собственной мясохладобойне", об отце-янычаре и о матери-графине [ДС 5, 11, 35; ЗТ 2]. Любопытна также перекличка пар персонажей: Бендер — Воробьянинов в ДС и Аметистов — дворянин Обольянинов в "Зойкиной квартире" — и ряд сходств во взаимоотношениях этих двух героев. Несмотря на все эти параллели, герой Ильфа и Петрова — фигура гораздо более многомерная, чем булгаковский персонаж, нигде не выходящий за пределы амплуа "симпатичного жулика" (a likeable rogue), разновидности которого встречаются и в других произведениях Булгакова (например, в "Иване Васильевиче").

Одновременно Бендер наделен некоторыми чертами Сэма Уэллера, остроумного и находчивого слуги м-ра Пиквика; в частности, рассказы Остапа о невероятных происшествиях — о крашеном орловском рысаке или о собственном приключении в Миргороде — в жанровом плане напоминают истории Сэма, например, о женитьбе его отца или об участии последнего в выборах [ДС 7; ДС 25; Пиквикский клуб, гл. 10 и 13]. Вариации в духе Джингля и Сэма Уэллера в поведении Бендера слишком многочисленны, чтобы пытаться их все перечислить.

Параллелизм "Бендер-Аметистов" был указан К. Рудницким; подробное сравнение Джингля, Аметистова и Бендера делает Д. С. Лихачев, справедливо отмечая, что связь между ними не является чисто генетической (т. е. признавая типологическую, а не интертекстуальную природу подобных сходств) и что каждый из этих героев следует собственной логике [Рудницкий, М. Булгаков, 127; Лихачев, Литературный "дед" О. Бендера].

Некоторые из плутовских приключений Бендера предвосхищены в цикле юмористических рассказов В. Катаева "Мой друг Ниагаров" (печатались в 1923-1927; сходство отмечено в комментариях к ДС Одесского и Фельдмана). Особенно близкая параллель — в рассказе "Лекция Ниагарова" [см. ДС 34//16]. Кстати, этот катаевский герой является предшественником сразу нескольких, весьма различных персонажей Ильфа и Петрова. Как Никифор Ляпис в ДС 29, он разносит халтурные стихи по редакциям журналов [Птичка божия]; как Принц Датский в ДС 13, печатает безграмотные очерки на технические темы [Ниагаров-журналист]; как инженер Треухов в ДС 13, произнося речь, пускается в не относящиеся к делу отступления [Ниагаров-производственник].

С другой стороны, литературные прототипы Бендера обнаруживаются в сфере демонических героев романтического происхождения, которые интеллектуально возвышаются над средой, тяготятся посредственностью и мизерностью интересов "толпы", занимают по отношению к ней позицию отрешенно-насмешливых наблюдателей, комментаторов, экспериментаторов и "провокаторов". Близким предшественником "великого комбинатора" Бендера (сам этот термин см. в ЙЗК, 208, осень и весна 1928-1929) является "великий провокатор" Хулио Хуренито из романа И. Эренбурга [см. Введение, раздел 3]. Отдельные точки соприкосновения имеются у Бендера с Драгомановым, героем романа В. Каверина "Скандалист, или Вечера на Васильевском острове" (1929); этот провокатор и циник футуристического толка издевается над незадачливыми старорежимными интеллигентами вроде профессора Ложкина, рассказывая им, как Бендер Воробьянино-ву в ДС 5 и 7 или Хворобьеву в ЗТ 8, истории об "одном моем приятеле" [Скандалист]. Некоторые критики находят в Бендере также черты "инквизитора" — типового персонажа антиутопий [см. ЗТ 8//23]. О связи героя ДС/ЗТ с традицией романтических героев, а также "лишних людей" русской литературы см. раздел "К литературной генеалогии" в монографии У .-М. Церер [Zehrer], книгу Я. С. Лурье [Курдюмов, В краю...] и вступительную статью настоящей книги.

5//16

Из своей биографии он обычно сообщал только одну подробность. "Мой папа, — говорил он, — был турецко-подданный". — Ср. сходные формулы для введения личных данных о герое у других авторов: "В интимных беседах, когда его спрашивали, какой он национальности, [Енс Boot] отвечал без всякой иронии: „европеец"" [Эренбург, Трест Д. Е., гл. VI]. Сдержанность при сообщении биографических данных — черта также Павла Ивановича Чичикова: "О себе приезжий, как казалось, избегал много говорить; если же говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностию, и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты..." [гл. 1].

"Турецкое подданство" отца Бендера М. Каганская и 3. Бар-Селла интерпретируют как указание на будто бы сирийское происхождение Остапа, что, в первую очередь, позволяет им провести параллели между героем Ильфа и Петрова и Иешуа Га-Ноцри из романа М. Булгакова, который говорит о себе: "Мне говорили, что мой отец был сириец" . "Сирия, заметим, была к моменту рождения Остапа частью Оттоманской империи, а жители ее — сирийцы — соответственно турецкими подданными (заметим еще, что Остап называет своего отца не турком, но именно "турецко-подданным")" [Мастер Гамбс и Маргарита, 14]. Авторы этой книги сближают Бендера одновременно с Христом ("Остап и Иешуа неразличимы до тождества" [там же]) и с нечистой силой: "Сын турецко-подданного есть никто иной, как Демон, дьявол, Люцифер, короче Воланд" [там же, 24].

Параллели Бендера с Христом в обоих романах возникают неоднократно [см. их сводку в ЗТ 10//7]. Нет сомнения и в том, что Бендеру присущ демонизм, хотя и не столько в буквальном, сколько в облагороженном, "печоринском" смысле. Правы отмечающие его параллелизм с булгаковским Воландом [см. Введение, раздел 3]. Нет ничего необычного в том, чтобы Бендер более или менее метафорически приравнивался к дьяволу и наделялся отдельными ассоциациями с ним. Это более естественным образом, нежели "сирийская связь", объясняет мотив турецкого происхождения Бендера. Ведь дьяволу в литературе часто придаются экзотические, иностранные и особенно восточные черты. Ср. Варфоломея в повести В. П. Титова "Уединенный домик на Васильевском", который "говаривал, что принадлежит не к нашему исповеданию" [Титов, 353], колдуна в "Страшной мести", который именуется "турецкий игумен" и носит турецкие шаровары [гл. 4], и страшного ростовщика Петромихали в "Портрете": "Был ли он грек, или армянин, или молдаван, — этого никто не знал, но по крайней мере черты лица его были совершенно южные" [Гоголь, Поли. собр. соч., т. 3:431]. Демонический персонаж Мурин в "Хозяйке" Достоевского говорит по-татарски [П.2]. Эпитет "турецко-подданный" напоминает также о "персидском подданном", как именуется черт Шишнарфнэ в "Петербурге" А. Белого [гл. 6: Мертвый луч падал в окошко; Почему это было, и др.].

Наряду с персонажами собственно демонской природы, восточные черты иногда приписываются фигурам романтических разбойников; их связь с "туретчиной" прослеживается, например, в народной рыночной литературе, два известнейших героя которой, разбойники Чуркин и Антон Кречет, выдают себя за турецких подданных. Кстати, в народном сознании они нередко связываются и с инфернальными силами [Brooks, When Russia Learned to Read, 183, 188-189]. Разбойник начала XX века Сашка Жегулев, герой одноименной повести Л. Андреева, наделен восточной смуглотой, выдающей его греческое по матери происхождение. В более общем плане стоит отметить, что не только персонажи двух вышеупомянутых категорий, но и вообще герои особенного типа и романтической судьбы — одинокие, независимые, стоящие отдельно от толпы — часто наделяются иностранными именами и чертами, как, например, пушкинские Сильвио и Германн, серб Вулич в "Фаталисте" Лермонтова и т. д. К этому классу героев, видимо, можно отнести и Григория Мелехова, происходящего от пленной турчанки (о других типологических параллелях между ним и Бендером см. раздел 3 и примечание 32 во Введении).

Понятие "турецко-подданный" могло вызывать и уголовные ассоциации, т. е. работать на плутовской аспект Бендера. В конце XIX — начале XX в. пресса много писала об аферистах и самозванцах из "персидских подданных", подвизавшихся в Азербайджане и Малороссии [см. Короленко, Современная самозванщина]; не отсюда ли взята А. Белым характеристика Шишнарфнэ? Были и авантюристы, выдававшие себя за турок [Короленко, там же, 324]3 .

Глумливые упоминания героя о собственных родителях (ср. далее: "Мать... была графиней и жила нетрудовыми доходами", ДС 35; "...папа... давно скончался в страшных судорогах", ЗТ 2) типичны для западного, а за ним и русского плутовского романа [ср. хотя бы: Жизнь Ласарильо с Тормеса, рассказ 1; М. Алеман, Гусман де Альфараче, гл. 1; Кеведо, История жизни пройдохи по имени Дон Паблос, гл. 1; М. Д. Чулков, Пересмешник, гл. 1].

Таким образом, в комментируемой фразе сходятся две главные составляющие фигуры Бендера — плутовская и демоническая. Подобная концентрация тематических мотивов при первом появлении их носителя типична для эмблематической поэтики ДС/ЗТ (ср. ЗТ 1//32 — об аналогичном появлении Паниковского).

5//17

Картина "Большевики пишут письмо Чемберлену", по популярной картине художника Репина: "Запорожцы пишут письмо султану". — Полотно И. Б. Репина "Запорожцы пишут письмо турецкому султану" (1891; С.-Петербург, Русский музей) — одна из картин, чьи репродукции в 20-е годы и позже можно было видеть повсюду. "Ты повесишь эту карточку на стенке рядом с картиной „Запорожцы пишут письмо..."",— говорит студент приятелю в 1927 [Копелев, На крутых поворотах]. Кабинет директора дворца культуры в 1934 украшают "искусственная пальма и большая копия „Запорожцев" Репина на стене" [Никулин, Московские зори, II. 1.6]. Эта вездесущность делала репинскую картину чем-то вроде советского "Острова мертвых" [см. ДС 10//3].

"Запорожцы" были частым объектом пародийного осовременивания в массовой культуре 20-х годов — ср., например, карикатуры "Автор сценария и его соавторы — по картине И. Репина", "Нэпманы, пишущие декларацию фининспектору", "Рабочие пишут письмо Чемберлену (почти по Репину)", фельетон М. Булгакова о собрании железнодорожников "Запорожцы пишут письмо турецкому султану", и др. Была и карикатура "Большевики, пишущие ответ аглицкому керзону", изображающая Троцкого, Сталина, Калинина, Чичерина и др. [Парад бессмертных; К. Елисеев, Кр 44.1927; А. Глаголев, Кр 29.1927, указ, в кн.: Старков, 66; Булгаков, Ранняя неизвестная проза; Ог 01.01.91]. Подобному переиначиванию подвергались и другие известные картины, как "Богатыри" Васнецова [см. 3T25//3], "Княжна Тараканова" Флавицкого и др.

5//18

Вариант № 2 родился в голове Бендера, когда он по контрамарке обозревал выставку АХРР. — АХРР (Ассоциация художников революционной России; с 1928 — АХР, Ассоциация художников революции) — массовая организация деятелей изобразительных искусств, существовавшая в 1922-1933. Эстетическим кредо АХРР был реализм передвижников, чьи жанры, формы и приемы она пыталась соединить с революционным и советским содержанием. По определению симпатизирующего АХРР рецензента, ее типичной продукцией является "сюжетная реалистическая картина, крепко спаянная с современностью и понятная широкому кругу зрителей". В целом АХРР тяготела к эклектике, принимая в свое лоно различные художественные направления приблизительно реалистического толка, вплоть до бывших "Мира искусства" и "Бубнового валета". К Репину АХРР относилась с почтением, выставляла его картины и поддерживала личный контакт с жившим в Финляндии художником.

Реализм АХРР, вызывая симпатии консервативных кругов (см., например, горячие похвалы ему в стихотворении Демьяна Бедного "Ахраровцы", 1928), едко критиковался более передовыми критиками, в частности, связанными с "левым фронтом". Как писал "Новый Леф":

"...[советский] материал, висящий на стенах выставки АХРР станковыми картинами, которые... неизвестно куда деть и приспособить, материал этот, фиксируемый допотопными, с точки зрения нашего времени, средствами живописного передвижничества, есть материал порченый. Для порчи материала годны приемы красной иконописи (гордые вожди с огненными взглядами, беззаветно марширующие пионеры, Микулы Селяниновичи с гербовыми серпами)..."

Критика отмечает, что АХРР не одинок в своем стремлении воспеть новую жизнь в старых формах: это общее знамение эпохи, тесно связанное с политической мимикрией:

"В одной из своих статей Чужак блестяще обозвал ахрровцев и все их течение „героический сервилизм". Это название должно стать классическим для целого ряда явлений, подобных АХХРу. Этот „сервилизм" — это так называемое „приспособился, усвоил нашу идеологию" — приходится слышать очень часто..." "Тематическая подстановка — общее явление сегодняшнего эстетического дня. АХРР под оберегаемые... приемы подсовывает новую тематику. Вересаевщина требует у композиторов красных требников и литургий. Первая строка песни „Привет тебе, Октябрь великий“ неотразимо влечет за собой ассоциацию: „Привет тебе, приют невинный" из „Фауста". В литературе считают революционным писателем... того, кто обрабатывает эпизоды революции приемами Илиады или тургеневских романов. Налепив себе на лоб спасительную кокарду темы, ходит на свободе реакционная форма, растлевая вкусы нового октябрьского человека".

В 1927, когда происходит действие романа, художники АХРР еще позволяли себе относительную свободу в разработке советской и рабочей тематики, решая ее в бытовом, психологическом, портретном и т. п. ключе. В1929-1930, в соответствии с социальным заказом новой эпохи, произойдет весьма решительный "поворот художников в сторону чисто производственной тематики" (А. Малышкин), а вместе с тем и в сторону политической, антирелигиозной и оборонной пропаганды. Если в 1927 на IX выставке АХРР демонстрировались во множестве такие, хотя и скучные, но все же имеющие "человеческое лицо" картины, как "Поденщица", "Прачка", "Один из смены" и т. п., то в 1929-1930 в каталогах выставок преобладают темы типа "Силосная башня", "Запашка", "Ротационные машины в типографии „Известий"", "Подписка на заем в деревне", "Тревога на маневрах" и проч. Эстетике АХРР/АХР была суждена долгая жизнь в советском искусстве; ее продолжение — социалистический реализм, многие деятели которого — Е. Кацман, Б. Иогансон, А. Герасимов, М. Греков и др. — играли видную роль в АХРР/АХР.

[КН 30.1929; Д. Аранович, Современные художественные группировки, КНО 10.1926; АХРР у Репина — КН 31.1926; О. Брик, За политику, НЛ 01.1927; С. Третьяков, Бьем тревогу, НЛ 02.1927; его же, Записная книжка, НЛ 10.1927; Малышкин, Люди из захолустья: В Москве; тематика выставок — КН 21.1927, КН 25, 33 и 45.1929; Пр 02.06.29.]

5//19

С картиной... могли встретиться... технические затруднения. Удобно ли будет рисовать т. Калинина в папахе и белой бурке, а т. Чичерина — голым по пояс? — Чичерин Георгий Васильевич (1872-1936) — нарком иностранных дел СССР, музыкант и музыковед, интеллигент старой формации, чей "имидж" — профессорский, деликатный, несколько интровертированный — менее всего вязался бы с таким мачо-изображением. Сходное фантазирование по поводу вождей встречаем в очерке Н. И. Подвойского "Смычка с солнцем". Один из говорящих ратует за то, чтобы все граждане без исключения — ради солнца и здоровья — ходили в трусиках, а другой в ответ хохочет: "Ха-ха-ха! Цо ты вообрази только: Михаил Иванович Калинин, председатель ЦИК СССР, или Алексей Иванович Рыков, председатель Совнаркома СССР, принимают иностранных послов в трусиках! Ха-ха-ха!" [Ог 03.05.25]. Шутки, отражающие "демократический" стиль эпохи. С тем поколением руководителей, которое застают у кормила власти наши романы, вполне еще допускался дружеский юмор и оттенок фамильярности (ср. частое обыгрывание в прессе, стихах, карикатуре таких популярных фигур, как Семашко, Луначарский, Калинин и др.)

5//20

Мне без медали нельзя. — Медаль, первоначально знак отличия отставного солдата (ср. "длинный зеленый сертук с тремя медалями на полинялых лентах" на пушкинском станционном смотрителе), постепенно превратилась среди людей простого звания в символ статуса, которого искали и домогались любыми средствами. Мода на медали, погоня за ними в купеческой среде засвидетельствована в рассказах И. Ф. Горбунова и Н. А. Лейкина (1870-1880-е гг.). К концу века медали стали почти обязательным атрибутом городовых, стражников, кучеров, швейцаров и других лиц, которым по роду службы полагалось иметь внушительный вид. Это особенно касалось служителей правительственных учреждений и богатых, сановных домов: выставляя напоказ медали, слуга афишировал ранг места и хозяина. "[Придворный] кучер, одетый по-русскому, всегда был украшен медалью" [Добужинский, Воспоминания, 32]. Дачу премьер-министра П. А. Столыпина охранял "увешанный медалями старик-швейцар" [М. Бок, Воспоминания о моем отце, 173]. "Мои камердинер и шофер получили от бухарского эмира медали и были этим очень довольны" [В. К. Гавриил Константинович, В Мраморном дворце, 144]. Дворник с медалью величиной с тарелку изображен на рисунке Ре-Ми, украшающем обложку "Сатирикона" [Ст 05.1913]. Он был характерной фигурой ancien regime: "Мы видели и запомнили до конца наших дней студентов-академистов в мундирах на белой подкладке, лабазников со значками Союза русского народа, усатых дворников с медалями и шпиков в ватных пальто, узких брюках навыпуск и новых сверкающих калошах" [Никулин, Время, пространство, движение, т. 2: 65].

5//21

Белой акации, цветы эмиграции... — Переиначенная первая строка известнейшего романса начала XX в.: Белой акации гроздья душистые / Вновь аромата полны. / Вновь разливается песнь соловьиная / В тихом сиянии чудной луны... Автором слов (впрочем, имеющих ряд вариантов) в одних публикациях называется Волин-Вольский (Тэдди), в других забытый поэт А. Пугачев. Мелодия романса (автор музыки А. Зорин; называются и другие имена) использована в популярной в белых армиях песне "Мы смело в бой пойдем":

Припев:

"„Белой акации“ была почти гимном у войск Юга" [Шверубович, 207]. Эта песня, в свою очередь, была позаимствована красными войсками, с соответственным изменением слов:

[См. Мантулин, Песенник российского воина, т. 2: 9, 76; В. Билль-Белоцерковский, Луна слева. Тексты романса "Белой акации гроздья душистые" — в кн.: Песни и романсы русских поэтов; Русский романс на рубеже веков, и др.]

В романах Ильфа и Петрова во множестве рассеяны обрывки песен и романсов, популярных в эпохи поздней империи, революции и нэпа. Иногда это очень известные вещи, вроде "Белой акации", иногда совершенно забытые. Эти элементы шансонного фольклора вносят заметный вклад в полифоническую ткань романов, играя роль своего рода исторических виньеток и примет времени. Соавторы ДС/ЗТ высоко ценили сохраняющийся в них аромат эпохи, и Е. Петров даже создал из этих музыкальных реминисценций своеобразный мемориал XX в. в камерном масштабе, как о том рассказывает В. Ардов:

"Был у Петрова один свой исполнительский музыкальный номер, который мы все очень любили. Дело в том, что Евгений Петрович, обладая отличным слухом, легко подбирал на фортепиано любую мелодию. И музыкальная память была у него прекрасная, он знал наизусть множество мелодий. Номер заключался в том, что Е. П. играл один за другим до сорока мотивов наиболее популярных песенок и танцев за последние пол столетия. Начиналось это попурри полькой „Китаянка", возникшей, если не ошибаюсь, в 1900 г., во время боксерского восстания в Китае; затем шел вальс „На сопках Маньчжурии" — сверстник русско-японской войны, потом были исполняемы различные танцы и куплеты девятисотых и десятых годов, песенки эпохи Первой мировой войны, мелодии революции, Гражданской войны и нэпа и т. д. до самых последних новинок. Впечатление получалось потрясающее. Расположенные в хронологическом порядке и собранные в таком количестве, эти мелодии обращались в какое-то подобие истории. Известно ведь, что музыка, как и запахи, ярче всего напоминает вам ваши ощущения, которые сопутствовали когда-то данному аромату или данной мелодии. И вот, отраженный в неприхотливой бытовой музыке, вставал перед слушателем наш век — наше детство и юность, быт страны и даже события исторического характера" [Ардов, Ильф и Петров].

"Цветы эмиграции" — выражение неясного происхождения. Могло означать, среди прочего, "дети эмигрантов, выросшие за границей". В пьесе-шутке А. В. Луначарского "Голубой экспресс" (1928) русская дама в поезде Берлин — Париж рассказывает спутнику: "Мы с maman бежали. Ведь это было десять лет тому назад. Я была девчонкой 13-ти лет. Я — цветок эмиграции..." [Современная драматургия 2]. Этим словоупотреблением фраза включалась в популярное в 20-е гг. гнездо метафор "дети = цветы" (например, беспризорники как "цветы улицы", "цветы на асфальте"). Ниточка преемственности тянется от нее к выражениям начала XIX в., а то и более ранней эпохи: в "Дворянском гнезде" Тургенева бежавшего от революции француза-гувернера его нанимательница характеризует как "fine fleur эмиграции" [гл. 8].

5//22

[Дворник] ...мог сообразить лишь то, что из Парижа приехал барин... — Нелегальное прибытие эмигранта было в 1926-1927 одной из наиболее животрепещущих тем советской литературы и средств информации. Разговоры о засылаемых с Запада с разведывательной целью эмигрантах подогревались чуть не ежедневными сообщениями газет о поимке шпионов, террористов и диверсантов. Так, в мае 1927 сообщалось о суде над Голубевым-Северским, присланным в Киев из Парижа "для создания монархической шпионской организации", связанной с польской контрразведкой. В том же году газеты пишут о разгроме группы кутеповцев, переброшенных через финскую границу. Видимо, об этой же полосе событий идет речь в мемуарах В. А. Ларионова, возглавлявшего вылазку против ленинградского Агитпропа на Мойке в июне 1927 (этой группе удалось вернуться в Финляндию; другая, готовившая нападение на общежитие чекистов в Москве осенью 1927, была схвачена). Цели проникновения на советскую территорию могли быть и личными, не связанными с разведкой и саботажем, как, например, тайные визиты В. В. Шульгина в 1925-1926 или приезд кн. П. Д. Долгорукова, окончившийся для него трагическим образом; ср. также роман В. Набокова "Подвиг". Советская контрразведка на засылку диверсантов отвечала не менее дерзкими акциями против их центров в Европе (наиболее известный случай — похищение в Париже генерала А. П. Кутепова в 1930). [Из 31.05.27; Гладков и Смирнов, Менжинский; В. Ульрих, Белобандиты и их зарубежные хозяева, КН 50.1927; Ларионов, Последние юнкера; см. также Ог 19.06.27; и мн. др.].

Население призывалось сотрудничать с властями в их розыске, что разжигало охотничьи инстинкты, заставляя подозревать белого шпиона едва ли не во всяком необычном, странно себя ведущем человеке. М. Кольцов придает антишпионской кампании героико-авантюрный ореол:

"Представьте себе белогвардейца, приехавшего осуществить заговор в Советской стране. Пусть даже он прибыл со всякими предосторожностями и поселился у своего друга, белогвардейца же; пусть ГПУ о нем не подозревает... Но ГПУ теперь опирается на самые широкие круги населения... Если белый гость покажется подозрительным, им тревожно заинтересуется фракция жилтоварищества. На него обратит внимание комсомолец-слесарь, починяющий водопровод. Прислуга, вернувшись с собрания домашних работниц, где стоял доклад о внутренних и внешних врагах диктатуры пролетариата, начнет пристальнее всматриваться в показавшегося ей странным жильца. Наконец, дочка соседа, пионерка, услышав случайно разговор в коридоре, вечером долго не будет спать, что-то, лежа в кровати, взволновано соображать. И все они, заподозрив контрреволюционера, шпиона, белого террориста, — все они вместе и каждый в одиночку не будут даже ждать, пока придут их спросить, а сами пойдут в ГПУ и сами расскажут оживленно, подробно и уверенно о том, что видели и слышали. Они приведут чекистов к белогвардейцу, они будут помогать его ловить, они будут участвовать в драке, если белогвардеец будет сопротивляться... Во время последней полосы белых террористических покушений целые группы ходоков из деревень приходили за двести верст пешком в город, в ГПУ, сообщить, что в деревне, мол, появилась политически подозрительная личность" [М. Кольцов, Ненаписанная книга // М. Кольцов, Сотворение мира].

Сюжет о бывшем помещике, эсере или диверсанте, тайно переходящем границу, был распространен в советской литературе задолго до кульминационного в этом смысле 1927 года и продержался в ней до предвоенного времени. Наряду с этим сюжетом и часто переплетаясь с ним, существовал другой — о ностальгическом возвращении (не обязательно из-за рубежа или с подрывными целями) бывшего хозяина этих мест, ныне превращенных советской властью во что-то другое, например, совхоз или музей [см. ДС 18//8]. В обоих вариантах пришелец является в новом обличии и качестве и не узнается никем, кроме "старого слуги" (см. ниже) или кого-то из близких. Из многочисленных примеров назовем лишь некоторые. В рассказах М. Булгакова "Ханский огонь" (1924) и Л. Никулина "Листопад" [КП 49.1926] бывший владелец наведывается в свой дом, ныне усадьбу-музей, соответственно как экскурсант и как нищий бродяга. В повести А. Гайдара "На графских развалинах" (1929) бывший помещик в сопровождении уголовника является на старое место тайно, чтобы искать спрятанный от революции клад. В повести В. Катаева "Я, сын трудового народа" (1937) помещик тайно возвращается в бывшую усадьбу, ныне совхоз, и живет в качестве работника у своего бывшего батрака. В повести Н. Чуковского "Княжий угол" (1935) крупный эсер, приехавший из-за границы, пытается организовать антисоветский мятеж. В фильме "В город входить нельзя" (1928) белоэмигрант, перейдя границу, является в Москву к отцу-профессору (которого играет народный артист Л. М. Леонидов); отец, узнав о шпионской деятельности сына, сообщает о нем в ГПУ. В пьесе Б. Ромашова "Конец Криворыльска" (1926) бывший врангелевский офицер в сопровождении профессионального шпиона является к отцу — ресторатору в провинциальном городке — с вредительским заданием; вариацией на ту же тему является и его пьеса "Огненный мост" (1929). В повести А. Н. Толстого "Василий Сучков" (1927) описываются похождения шпиона, по совместительству совершающего и бытовое преступление. В повести Ю. Слезкина "Козел в огороде" (1927) таинственного приезжего принимают в провинциальном городе за иностранца. В "Мастере и Маргарите" Воланда и его свиту принимают за шпионов, и т. д.

Появление Воробьянинова в дворницкой его бывшего особняка, встреча его с Тихоном — пример мотива "старый дом и верный слуга", одного из распространеннейших сюжетных архетипов. Он выражает тему преемственности, неизменности связи человека со своим прошлым, верности его своим корням вопреки всем переменам и потрясениям.

Что прошлое оказывается воплощено в доме — естественно, так как дом символизирует жизнь и традиционный жизненный уклад (ср. пожар дома как один из типичных моментов личного перерождения). Когда надо продемонстрировать тождество героя самому себе, непрерываемость его связи с родовой традицией, вводится образ старого родового дома. Понятно, что нужда в подобном подчеркивании тождества, в напоминании об истоках, возникает тогда, когда имеется тенденция к уничтожению и забвению связей с прошлым, к дискредитации прошлого. Связь утверждается наперекор переменам в судьбе героя и в окружающем мире.

Эти изменения могут быть мирными и естественными или носить конфликтный, драматический характер. В первом случае может идти речь о таких процессах, как повзросление, выход из дома в люди, психологическая эволюция (например, утрата былой наивности и простоты, разочарование в идеалах и проч.), старение, перемены в имущественном положении, смена эпохи и обстановки, смена поколений (старшее поколение умирает или покидает дом) и т. п. Связь с прошлым, тождество героя самому себе манифестируются в каких-то напоминаниях о былом, в нотах и мелодиях прошлого, вплетаемых в изменившуюся действительность. Попытки героя вернуться к истокам могут протекать более в мечтах, в психологическом плане, нежели в реальности.

Во втором случае воссоединению с прошлым могут препятствовать насильственные и внешние помехи: герой физически и юридически отлучен от дома, изгнан, объявлен умершим, утратил жену, титул, имя, права и состояние, скрывается от закона и проч. Сюжет может состоять в борьбе героя за восстановление своих прав и статуса, за признание его живым, за возврат прежнего имёни и за буквальное вселение в родовой дом.

В обоих вариантах, конфликтном и мирном, фигура старого слуги и сторожа дома воплощает "истоки" героя в их исконном виде. Он не подвержен переменам и веяниям времени (ср. заботу Тихона о том, чтобы получить обещанную еще до революции медаль), лишен собственных интересов, претензий и страстей, внеположных службе и дому, остается нейтральным в семейных и политических раздорах, разрушающих целостность старого мира, остается верен целому, а не какому-либо из его осколков, хотя бы это целое давно превратилось в бесплотную идею. Беспартийный, немудрствующий, порой убогий и скудоумный, являющийся как бы безликой принадлежностью дома, он слишком малозаметен, чтобы возбудить чье-то недовольство. В результате он ухитряется выжить и остаться при доме, в то время как другие его обитатели подвергаются преследованиям, ссорятся, терпят невзгоды и разбредаются по свету. Его дело — надзирать за фамильным гнездом, хранить идею былого единства и процветания, блюсти верность всем без исключения старым господам, не восставая, насколько возможно, и против новой власти. Он персонифицирует дом как таковой, и если герой в конечном счете воссоединяется со своими владениями, то обычно при том или ином посредничестве этого скромного персонажа. В той мере, в которой слуга является одушевленным "продолжением" дома, он служит промежуточным звеном между героем и домом; признание героя слугой — первый шаг к интеграции с домом и прежними ценностями.

(А.) Мирный вариант. Образы честных слуг, с малолетства привязанных к хозяину дома, известны. Слуга сопровождает хозяина в странствиях; в его лице традиционный домашний порядок стремится окружить героя защитной оболочкой против натиска новой жизни (пушкинский Савельич и т. п.). Преданность дому и хозяину может выражаться в том, что, получив свободу, слуга отказывается оставить дом (например, старые слуги в чеховских пьесах), терпеливо ждет хозяина, скитающегося по свету ("подруга дней моих суровых" — няня в лирике Пушкина), после смерти барина проводит дни на его могиле (Захар в "Обломове"). Тождественность этого персонажа фамильному прошлому символически выявлена в финале "Вишневого сада", где старика Фирса забывают в оставляемой усадьбе.

(Б.) Конфликтный вариант. Будучи против воли отлучен от дома, герой может находиться от последнего на большем или меньшем удалении, определяющем формы его контактов с домом и его хранителем. В основном наблюдаются три степени удаления:

(1) герой пребывает вдали от дома — на чужбине, в изгнании; (2) он находится вблизи дома, но лишен доступа в него; (3) он оказывается в состоянии проникнуть в дом и либо (а) заходит туда время от времени, либо (б) поселяется в доме. В обоих последних случаях герой пребывает в доме тайно, инкогнито, в пониженном ранге, в измененном облике, на периферии (в каморке прислуги, на кухне и т. п.). Во всех этих случаях он может вступать в контакт со старым слугой и хранителем фамильного гнезда. Наиболее частая форма общения героя со слугой — проживание под кровом последнего, например, под видом раба, слуги, секретаря, работника, бродяги и т. п. Момент узнания слугой господина, будучи сюжетно и тематически важным (как символ признания героя старым миром и как первый, скрытый от окружающих шаг, к воссоединению с ним), обычно получает заметное выразительное оформление.

В советской литературе и кино архетип "старого дома и верного слуги" часто совмещается с мотивом нелегально возвращающегося белоэмигранта (см. выше в данном примечании).

Несколько примеров:

(1) Герой вблизи дома. Бальзак, "Полковник Шабер": ветеран войны, офицер, потеряв дом и жену, пытаясь восстановить свои права, живет у старого солдата. Марк Твен, "Принц и нищий": Майлс Хендон возвращается в родовое поместье, но младший брат, присвоивший наследство и титул, не хочет его узнавать. Майлс брошен в тюрьму, где слуга тайком посещает его и сообщает новости. М. Булгаков, "№ 13. — Дом Эльпит-Рабкоммуна": многоквартирный дом поддерживается в жилом состоянии усилиями бывшего управляющего Христи, оставленного новой властью в должности смотрителя. Бывший домовладелец ютится "в двух комнатушках на другом конце Москвы", Христи ездит к нему с докладами; хозяин умоляет управляющего сберечь дом до падения большевиков.

(2) Герой в доме, (а) Кратковременное пребывание героя в старом доме иллюстрируется эпизодом из "Разбойников" Шиллера, где Карл Моор является в родовой замок и беседует со стариком Даниэлем, узнающим его по детскому шраму на лице. Сюда же относится сцена свидания Анны Карениной с сыном, где героиню узнает швейцар Капитоныч и впускает ее вопреки запрету.

(3) Наиболее известным примером остается "Одиссея", где вернувшийся герой живет в хижине свинопаса Эвмея. Аналогичная ситуация в тюркском эпосе "Алпамыш", где роль Эвмея играет свинопас Култай. Гомеровский мотив повторен у Вальтера Скотта: опальный герой, вернувшись в родовой замок, ночует в каморке свинопаса и узнан им [Айвенго]. У Диккенса молодой Роксмит считается погибшим, но под чужим именем возвращается из-за морей в Лондой и нанимается секретарем к разбогатевшему слуге, который узнает героя и способствует его реабилитации [Наш общий друг]. В "Хромом барине" А. Толстого центральный персонаж возвращается в свое имение после долгого бродяжничества и, прежде чем открыться жене, некоторое время проводит под опекой старого слуги.

Характерны мотивы вони, гниения, навоза и мусора в подобных временных прибежищах господина (свиньи, "золотой мусорщик" Боффин в "Нашем общем друге", связь самой профессии дворника с мусором, вонючие валенки Тихона и т. п.). Видимо, их повторение не случайно и связано с униженностью, "гноищем" (а в более архаическом плане, возможно, и с идеей временной смерти, могилы; ср. связь мотивов свиней и смерти-воскресения в притче о блудном сыне), которые приходятся на долю героя в виде контраста к его предстоящей реабилитации и победе 4 .

В советское время архетип "старый дом — верный слуга" претерпевает характерные изменения: дом национализирован, а его хранитель, став членом класса-гегемона, относится к хозяину критически и покровительственно. В романе Горького "Дело Артамоновых" бывший владелец дела, экспроприированного революцией, доживает свои дни в беседке у дворника Тихона [sic!], молчаливого обвинителя и судьи своих прежних господ. Мотив инвертирован, среди прочего, в том отношении, что пребывание у слуги оказывается звеном в движении господина от центра к периферии, а не наоборот, как в классическом варианте. Инверсия роли дворника легко согласуется с известным фактом службы его в качестве агента полиции, а позже милиции или ГПУ [см. ДС 10//17]. В "Докторе Живаго" заглавный герой после долгих скитаний возвращается в дом, до революции принадлежавший его семье. Дворник Маркел, покровительствуя бывшему барину, в то же время издевается над ним. Если слуга остается верен хозяину, деформация архетипа может выражаться в том, что сохранить дом не удается (он сгорает в рассказах М. Булгакова "Ханский огонь" и "№ 13. — Дом Эльпит-Рабкоммуна"). В романе М. Осоргина "Сивцев Вражек" (1928) играет заметную символическую роль дворник Николай, в чьи уста влагаются извечные истины ("Кто взял меч, от меча и погибнет", "Растащить нетрудно, а вот поди-ка собери" и т. п.). В революционной Москве он пытается стеречь старый дом, но в конце концов вынужден уйти в деревню, однако рассчитывает вернуться, когда все утрясется.

5//23

У нас хотя и не Париж, но милости просим к нашему шалашу. — Поговорка, известная издавна: "Прошу до нашего шалашу" [Андреев, Дни нашей жизни, д. 4]. "Милости прошу к нашему шалашу!" [Катаев, Хуторок в степи, Собр. соч., т. 5; место — Одесса, 1912].

5//24

Тепло теперь в Париже?.. У меня там двоюродная сестра замужем. Недавно прислала мне шелковый платок в заказном письме... — Услуги и вещи, получаемые от родных и знакомых из-за границы, — предмет гордости в те годы. В. Тарсис упоминает о нэповской даме, которая "как бы невзначай показывала подарки, полученные от дочери из Лондона". М. Кольцов говорит о человеке, которому знакомый профессор прописал из Лондона роговые очки. У В. Ардова дама хвастает: "Мой муж получил [подразумевается — "оттуда"] вот такие носки и вязаный жилет". В рассказе Е. Петрова "День мадам Белополякиной" молодой человек хлестаковского типа врет, что ему "прислали из-за границы посылку: два английских костюма шевиотовых, пуловер, дюжину дамских шелковых чулок и патефон „Электрола“ с шестьюдесятью самыми модными пластинками" [Тарсис, Седая юность, 44; Кольцов, Невский проспект (1928), Избр. произведения, т. 1; Ардов, Сейчас за границей..., Ог 07.1929; Е. Петров в Чу 49.1929].

Получение загранпосылок обставлялось бюрократическими формальностями, иногда непосильными и вынуждавшими отказаться от желанного подарка [см. А. Зорич, Стекла в оправе, Чу 12.1929]; невыкупленные предметы распродавались, наряду с конфискованной контрабандой, на таможенных аукционах.

5//25

Вам некуда торопиться. ГПУ к вам само придет. — ГПУ — Главное политическое управление при Народном комиссариате внутренних дел РСФСР, "новое воплощение Чека" (И. Эренбург), заменившее последнюю в 1922 в качестве основного органа государственной безопасности. Задачей ГПУ номинально была борьба с контрреволюцией, шпионажем и бандитизмом. Фактически деятельность ГПУ была в 20-е годы весьма разнообразной: сюда входила и слежка за инакомыслящими и классово-чуждыми элементами, и преследование партийных оппозиций, и неусыпный контроль над нэпманами, в которых государство старалось поддерживать страх и неуверенность в завтрашнем дне, и репрессии против церкви, и ликвидация беспризорничества, и — в конце десятилетия — насильственная коллективизация деревни. В 1927 на первый план среди функций ГПУ выдвинулась ловля лиц, тайно проникающих в СССР из-за границы и, в отдельных случаях, циничная игра в кошки-мышки с ними (случай В. В. Шульгина, чьи нелегальные визиты в страну были инспирированы ГПУ и проходили под его надзором). Чертой эпохи следует считать то, что органы госбезопасности еще не окружены таким облаком страха, как десятилетием позже; на ГПУ смотрят как на необходимый и здоровый фактор в жизни страны, оно "близко к народу", о нем запросто говорят и пишут, его воспевают в стихах, к его помощи взывают в трудные минуты жизни. В литературе упоминания об органах допускаются как в серьезном, так и в шутливом ключе: крупный хозяйственник звонит в ГПУ, чтобы обезвредить классового врага, проститутка грозится пойти туда же, чтобы удержать богатого клиента [Д. Щеглов, Счастье, цит. по кн.: Белинков, Сдача и гибель..., 358; Катаев, Растратчики, гл. 6]. ГПУ, как оно рисуется в полуофициальной мифологии 20-х годов — это отнюдь не страшный, всевидящий источник власти над жизнью и смертью людей, а любимое детище советского народа, питающееся его помощью и поддержкой, окруженное ореолом героики.

"ГПУ теперь опирается на самые широкие круги населения, какие можно себе только представить, — захлебывается М. Кольцов в 1927. — Не сорок, не шестьдесят, не сто тысяч человек работают для ГПУ. Какие пустяки! Миллион двести тысяч членов партии, два миллиона комсомольцев, десять миллионов членов профсоюза, итого — свыше тридцати миллионов по самой-самой меньшей мере (жены рабочих, вся Красная армия, кустари, бедное крестьянство, середняки...) составляют реальный актив ГПУ. Если взяться этот актив уточнить, несомненно, цифра вырастет вдвое" [Ненаписанная книга, в кн.: Кольцов, Сотворение мира].

Примечания к комментариям

1 [к 5//15]. ",,Нева“, 1961, номер 8" [Сахарова]. К сожалению, ни в этом, ни в каком-либо другом близком по времени номере журнала "Нева" воспоминания Карташева нами не обнаружены. В книге С. Бондарина фамилия поэта, убитого бандитами, фигурирует (в дательном падеже) как "Фиолетову-Шоу" —очевидно, опечатка вместо "Шору" или "Шор" [Воспоминания не безмолвны, 126].

2 [к 5//15]. Насчет фамилии Мити нет полной ясности. По всей вероятности, его фамилия была Бендер — так говорят Бондарин ["Харчевня"] и Галанов. Однако в более поздних мемуарах Бондарина [Воспоминания не безмолвны] явно то же лицо почему-то названо "Митя Махер" (в другом источнике — "Ширмахер" ). Об имени героя ДС/ЗТ напоминает "Остап Бандура" — фильм, выпущенный ВУФКУ (Одесса и Ялта) в 1924 [Советские художественные фильмы, т. 1]. Псевдоним "О. Бандура" находим также под фельетонами в журналах "Смехач" и "Чудак" (1926-1929). Имя это, таким образом, постепенно соткалось из плававших в воздухе эпохи разрозненных реминисценций.

3 [к 5//16]. Не исключены и другие ассоциации турецкого подданства отца Бендера. Как указали автору Г. А. Левинтон (со слов своего отца, филолога А. Г. Левинтона) и К. В. Душенко, за подданных Турции иногда выдавали себя одесские евреи, чтобы избежать службы в царской армии. См. также упоминание о реальном турецко-подданном в воспоминаниях Т. Г. Лишиной [см. выше, примечание 14].

4 [к 5//22]. Заметим, что со смертью и потусторонним миром ассоциируется и заграница, откуда якобы прибыл Воробьянинов [см. ЗТ 32//9]; таким образом, намек на процесс смерти-возрождения может быть прослежен в этой главе дважды (на двух этапах).

 

6. Брильянтовый дым

6//1

Лед тронулся, господа присяжные заседатели! Лед тронулся. — Многократно повторяемые фразы Остапа Бендера, по частоте могущие поспорить разве только с "Заседание продолжается" [см. ДС 8//28]. "Господа присяжные заседатели" — из судебного лексикона, как и "Больше вопросов не имею" в ДС 5//8.

Ср.: "Лед тронулся. Советы победили во всем мире" [Ленин, Завоеванное и записанное, статья в "Правде" от 6 марта 1919, см. Поли. собр. соч., т. 37: 513]. В списке употребительных выражений Ленина фигурирует также: "Лед сломан". В языке Бендера, как и самих соавторов, встречается и ряд других фраз, общих с Лениным: "блюдечко с голубой каемкой", "сидеть между двух стульев", "промедление смерти подобно" [ЗТ2// 24; ДС 15//3; ДС 34//21].

Считать подобные места (за исключением однозначно ленинского "Учитесь торговать!", ДС 34//12) аллюзиями на Ленина было бы преждевременным. Вождь большевиков был не единственным, кто прибегал к стертым метафорам и клише старого журналистско-ораторско-адвокатского жаргона. Они часто употребляются и самими соавторами в рамках стилизации и пародирования разных слоев современной речи.

В прессе утверждалось, что "лед тронулся" в борьбе с пьянством [КП 11.1929]. Фраза "Лед тронулся" употреблялась в школьных упражнениях: Ты с трудом рисуешь каракули / И выводишь: "Тронулся лед..." [из стихов о ликбезе; Огнев, Дневник Кости Рябцева]. "Лед тронулся. Колчак отступает на всех фронтах", — говорит красный командир Ливерий, чья речь изобилует именно такими затертыми словечками [Пастернак, Доктор Живаго, XII.9]; как мы помним, герой романа выражает горькое презрение к подобной взятой напрокат газетной риторике [XI.5].

6//2

...Фермуар, на который ушел урожай с пятисот десятин... — Древняя фигура риторики, типичная для сатир на аристократов, снобов, щеголей: единичный предмет роскоши или комфорта сопоставляется с человеческими и материальными жертвами, ценой которых он достается. Богачу Квинту золотой экипаж обходится в цену поместья, а мул — дороже городского дома [Марциал, II.62]. "Нужно... трижды объехать весь земной шар прежде, чем удастся достать провизию для завтрака какой-нибудь знатной самки наших йэху или чашку, в которой он должен быть подан" [Свифт, Путешествие Гулливера IV.6]. Деревню взденешь потом на себя ты целу [Кантемир, сатира 2.156].

6//3

Только вы, дорогой товарищ из Парижа, плюньте на все это. — Неологизм "дорогой товарищ" [см. ДС 2//9] контаминирован с сочетаниями типа "господин из Сан-Франциско" [Бунин]; ср. далее: "Слушайте, господин из Парижа...".

6//4

Давно, наверно, сгорел ваш гостиный гарнитур в печках. — В голодные и холодные зимы военного коммунизма топливом служило все, что могло гореть: мебель, книги, паркеты, целые дома. "На Петербургской стороне снялись с якоря и ушли в печи деревянные дома, оставив на месте причалы — кирпичные трубы",— вспоминает В. Шкловский [По поводу картины Э. Шуб, НЛ 08/09.1927]. Железная печка-буржуйка, пожирающая гарнитуры, библиотеки, личные архивы, — одно йз общих мест советской мемуаристики и литературы о том времени. Со злорадством описывается гибель громоздких и безвкусных предметов старорежимной роскоши: "Профессор Персиков [в 1920] лежал у себя на Пречистенке на диване, в комнате, до потолка набитой книгами, под пледом, кашлял и смотрел в пасть огненной печурки, которую золочеными стульями топила Марья Степановна" [Булгаков, Роковые яйца, гл. 1]. "В 18-м и 19-м и даже в 20-м году внук обогревался бабушкиной мебелью. С наслаждением отрубал он от стола его львиные лапы и беспечно кидал в „буржуйку". Он особенно хвалил соборный буфет, которого хватило на целую зиму. Все пригодилось: и башенки, и шпили, и разные бекасы, а в особенности многопудовый цоколь. Горели в печке бамбуковые столики, этажерки для семи слонов, дурацкие лаковые полочки, украшенные металлопластикой, и прочая дребедень..." [Ильф, Петров, Горю — и не сгораю, Собр. соч., т. 3]. Наряду с мебелью шли на растопку архивы и библиотеки: "Нашу „буржуйку" мы питали прекрасно: преимущественно классиками и дубовым буфетом. Мы начали с Шекспира в издании Брокгауза и Ефрона. Издание это... роскошно и чрезвычайно продуктивно в смысле топлива... Лир плакал в трубе. Горящий кусок буфета бушевал, как мавр в огненном плаще, покуда над ним жарилась постная лепешка" [Инбер, Место под солнцем, гл. 1].

Старорежимная мебель, питающая "печи патриотов", упоминается в "Боги жаждут" А. Франса [гл. 3] — романе, где изображение революционного быта имеет и ряд других параллелей с ДС/ЗТ.

6/75

...У меня есть не меньше основания, как говорил Энди Таккер, предполагать, что и я один могу справиться с вашим делом. — Энди Таккер — персонаж новелл О’Генри о "благородных жуликах". Сходный аргумент есть в "Хижине дяди Тома" Г. Бичер-Стоу, где два мошенника предлагают работорговцу помощь в поимке бежавших рабов. Когда хозяин находит слишком высокой требуемую ими долю в доходах, они отвечают, что справятся с делом и одни: "Разве вы не рассказали нам все, что нужно? Теперь добыча достанется нам или вам — кто первым найдет" [гл. 8].

6//6

— Ну, по рукам, уездный предводитель команчей! — Команчи — индейцы юго-западных районов Северной Америки (Аризона, Техас, Мексика). Фигурируют в романах Г. Эмара ("Пираты прерий", "Бандиты Аризоны" и др.), Майн Рида ("Всадник без головы", "Тропа войны", "Белый вождь" и др.) и Л. Буссенара, любимых детьми и подростками в дореволюционной России. "Тогда, в книжках Девриена и Битепажа — медно-красные индейцы... были огромной правдой нашей жизни. Мы этому верили, мы этим жили..." [Горный, Ранней весной, 202]. "Предводитель команчей" было шутливым стереотипом, например: "Я выдержал мучительную операцию стоически, как подобает предводителю команчей" [Галич, Императорские фазаны, 40]. Гимназисту Иванову Павлу в одноименном рассказе В. Дорошевича снится, будто он "предводитель команчей и наголову разбивает всех белых". "Вождь команчей" Перо Дьявола фигурирует в рассказе А. Бухова "Сказка в цепях" [НС 18.1916].

Игра слов "предводитель дворянства — предводитель команчей", видимо, была в ходу уже в гимназические годы Бендера. Вспоминая мир подростка 10-х гг., В. Каверин пишет: "...дом предводителя дворянства на Кохановском бульваре. У дворянства был свой предводитель, как у дикарей в романах Густава Эмара" [Освещенные окна, 81]. "Уездный П. К." — как "Гамлет Щигровского уезда", "Леди Макбет Мценского уезда" и т. п.

6//7

— А! Пролетарий умственного труда! Работник метлы! — Употребительное на всем протяжении 20-х годов, выражение "пролетарий умственного труда" стоит в ряду острот и словечек на темы чисток, анкет и мимикрии "бывших" людей, пытающихся выдумать для себя политически благонадежный ярлык. В рассказе М. Булгакова "Чаша жизни" (1922) мимикрирующий нэпман хватает в руки дворницкую метлу и кричит: "Я — интеллигентный пролетарий! Не гнушаюсь работой!". В рассказе В. Катаева "Сорвалось!" (1924) бывший помощник присяжного поверенного отвечает на вопрос председателя жил-товарищества, рабочего, о том, рабочий ли он: "Почти... Стопроцентный пролетарий умственного труда" [Булгаков, Ранняя неизданная проза; Катаев, Собр. соч.,т. 2]. "[Вместо того, чтобы быть раввином], он мог бы сделаться пролетарием умственного труда, бухгалтером", в отчаянии думает о своем отце герой рассказа И. Ильфа, посвященного проблеме детей лишенцев [Блудный сын возвращается домой, Ог 15.01.30].

Возрожденный в новом применении советскими юмористами, термин "пролетарий умственного труда" восходит к социологическим спорам 1860-х гг. В сочинении одного из тогдашних "властителей дум" Вильгельма Риля (Riehl), многократно переводившегося в России, "есть целая глава о „пролетариях умственной работы", к которым он относит, между прочим, литераторов, журналистов и художников всякого рода — „от странствующих виртуозов и трупп комедиантов до органистов и уличных певцов"" [Б. Эйхенбаум, Лев Толстой. Книга 2: 60-е гг. ГИХЛ, 1931, 85-87].

Перифразы типа "работник метлы" также имели хождение с давних времен. У Г. Гейне портной назван "рыцарем иглы" [Путевые картины, 97]. "Тружениками прилавка" назывались работники торговли [Ни 24.1912: 482]. Выражение "работник прилавка" употребляется В. Кавериным [Художник неизвестен, VI.8]. Писатели еще до революции именовались "работниками пера" [см. Тэффи, Воспоминания, гл. 8]. Один из советских журналистов в литерном поезде охарактеризует Бендера как "профессионала пера" [ЗТ 27]. См. также ДС 3//4; ДС 11//5; ДС 13//17.

6//8

Но из дворницкого рта, в котором зубы росли не подряд, а через один, вырвался оглушительный крик: — Бывывывали дни весссе-лые... Из песни (музыка М. Ф. Штольца) на стихотворение "Изменница" П. Г. Горохова (1869-1925): Бывали дни веселые, /Гулял я, молодец... Содержание: красавица любит, затем бросает героя (Тогда она, красавица, / Забыла про меня, / Оставила, покинула, / В хоромы жить пошла). Он убивает ее и соперника топором и идет на каторгу. Популярная в городском и солдатском фольклоре, песня включалась в песенники с 10-х гг. [Текст стихов Горохова — в кн.: Песни и романсы русских поэтов; песенная версия в кн.: Чернов, Народные русские песни и романсы, т. 2]. Зубы, растущие "не подряд", напоминают о рассказе М. Зощенко "Зубное дело".

6//9

Дворницкая наполнилась громом и звоном. — Образы дворников у соавторов (Тихон и дворник жилтоварищества в ДС, Пряхин в ЗТ) во многом стилизованы, собраны из имевшихся в литературе образцов. Скрываясь в своих подземных помещениях, дворники иногда напоминают сказочных великанов и диких обитателей пещер, вроде гомеровских циклопов. Чудовищный рот, оглушительный рев дворника [см. также предыдущее примечание] фигурируют в рассказе М. Слонимского "Черныш" (1925): "И снова пошел по двору громовой грохот, отдаваясь в стенах домов и прогоняя все остальные шумы. Черныш поглядел туда, откуда шел смех, — в открытый настежь рот дворника, — и тоже загоготал" [гл. 14]. О пении в дворницкой см. также ДС 11//1.

6//10

...Ипполит Матвеевич... оставшись в заштопанном егерском белье... полез под одеяло. — Егерское (егеровское) белье ведет свое наименование не от "егеря", а от немецкого естествоиспытателя и гигиениста Густава Йегера (Jaeger). Последний приобрел известность в 70-80-е гг. XIX в. своей проповедью "нормальной одежды", единственным правильным материалом для которой он считал шерстяные ткани, применяемые как для платья, так и для белья [Энциклопедический словарь, т. XIII, 620]. Особенно часто упоминаются нательные "егеровские" фуфайки и кальсоны: "Чемпионы [борьбы], в егеровских фуфайках с короткими рукавами или в ситцевых рубахах, в спущенных подтяжках, играли за непокрытым столом в домино" [Катаев, Разбитая жизнь]; "Открылись летние театры. На открытой сцене вы можете полюбоваться „Прекрасной Еленой", у которой через классический разрез туники проглядывает стеганая на вате юбка, а хор вместо соблазнительных декольте представляет живую рекламу егеровским фуфайкам из сосновой шерсти" [Тэффи, Погода]. В рассказе И. Бабеля "Эскадронный Трунов" на польском пленном надеты "егеревские кальсоны"; они же в "Свидетеле истории" М. Осоргина [глава "Мишень"]. В катаевских "Растратчиках" (1926) сосед героев по купе "сидел на лавочке в егерском белье" [гл. 11].

Отметим традиционность деепричастия: "Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике... [Баздеев] сел на диван" [Войнаимир, II.2.1]. "Скидывал пиджачок и свои миньятюрные брючки, оставаясь в вязаных, плотно обтянутых панталонах... Оставшись в нижнем белье, перед отходом ко сну Аполлон Аполлонович укреплял свое тело гимнастикой" [Белый, Петербург, гл. 3: Второе пространство сенатора].

 

7. Следы "Титаника"

7//1

В зеркальце отразились большой нос и зеленый, как молодая травка, левый ус... Правый ус был того же омерзительного цвета. — Неудачное перекрашивание, обычно в рамках попыток сексуального омоложения и разного рода эротических или матримониальных проектов, — древний мотив. В новелле Сервантеса "Лиценциат Видриера" описаны разные случаи перекраски: у одного "борода от плохой краски стала словно из яшмы: вся разноцветная"; другой, ухаживая за молоденькой девушкой, перекрасил свои седины в черный цвет, но разоблачен. В повести Некрасова "Краска братьев Дирлинг" (1850) щеголь, сватаясь к богатой невесте, красит усы в черный цвет, усы линяют. Одновременно он приволакивается за немочкой, женой красильщика; раздраженный муж с подмастерьем выкрашивают ему лицо несмываемой зеленой краской; женитьба расстраивается. Полиняние крашеных усов и позеленение героя здесь взаимонезависимы. Но часто эти два момента совмещались: крашеные волосы, усы, борода, линяя, зеленеют. В "Истории лейтенанта Ергунова" Тургенева стареющий дамский угодник красит усы персидской фаброй, "которая, впрочем, отливала больше багрянцем и даже зеленью, чем чернотой".

Проблема омолаживания была в 20-е годы весьма животрепещущей — не в последнюю очередь благодаря сенсационным опытам профессора С. А. Воронова по пересадке человеку половых желез обезьяны. В советских иллюстрированных журналах часто можно было видеть фотографии Воронова, его европейских клиник, вилл и питомников обезьян, читать интервью с самим доктором и с омоложенными им пациентами.

Близкая параллель к ДС — в "Собачьем сердце" М. Булгакова (1925), где перекрашивается омолаживаемый пациент профессора Ф. Ф. Преображенского: "На голове у фрукта росли совершенно зеленые волосы... — А почему вы позеленели? — [спросил Преображенский]. Лицо пришельца затуманилось. — Проклятая Жиркость! [она же ТЭЖЭ — трест, выпускавший мыло и парфюмерные изделия]. Вы не можете себе представить, профессор, что эти бездельники подсунули мне вместо краски... Что же мне теперь делать, профессор?... — Хм, обрейтесь наголо" [гл. 2; именно это случается в ДС]. Напомним, что в линии Ипполита Матвеевича будет попытка сексуального обновления — эпизод с Лизой [ДС 18-20]. Перекраску волос и усов, связанную с попыткой возрождения чувств, мы встречаем в "Смерти в Венеции" Т. Манна и в "Возвращенной молодости" М. Зощенко [гл. 29]. Ср. ниже, примечания 8-9.

В своих записках о нелегальном приезде в Россию бывший депутат Государственной Думы В. В. Шульгин рассказывает о собственном неудачном перекрашивании, близком к тому, что приключилось с Воробьяниновым, но без сексуального подтекста. Шульгин попросил киевского парикмахера покрасить ему бороду и усы хной. Тот взялся за работу с готовностью, но, недовольный результатом, предложил клиенту смыть краску. Это удалось лишь наполовину, пишет Шульгин, и в итоге "в маленьком зеркальце я увидел ярко освещенную красно-зеленую бородку". В конечном счете пришлось сбрить и усы, и бороду. "Через несколько мгновений я почувствовал, что моя наружность еще более выиграла в смысле мимикричности. В витринах магазинов я видел явственного партийца. Бритого, в модной фуражке, в высоких сапогах" [Три столицы]. Об этом пассаже из Шульгина напоминает реакция обритого Воробьянинова: "То, что он увидел, ему неожиданно понравилось. На него смотрело искаженное страданиями, но довольно юное лицо актера без ангажемента" [см. ниже, примечание 11].

Книга Шульгина не могла не быть известна соавторам. К ней не раз привлекалось внимание советского читателя [см. фельетон М. Кольцова "Дворянин на родине", Избр. произведения, т. 1; заметку в ТД 03.1927 и др. ].

7//2

Нагнув голову, словно желая забодать зеркальце, несчастный увидел, что радикальный черный цвет... по краям был обсажен тою же травянистой каймой. — Реминисценция из Пушкина? Ср.:

 [Евгений Онегин, 6.XXXIII].

7//3

...Бендер... сейчас же сомкнул сонные вежды. — Архаизм, употреблявшийся иронически; ср.: Разомкнулись тяжелые вежды [Саша Черный, Интеллигент]; Да ну же. Вы спите? Откройте вежды [Сельвинский, Пушторг, V.30].

7//4

Всю контрабанду делают в Одессе, на Малой Арнаутской улице. — Ср. у М. Слонимского: "[Следователь] Максим нагрянул в номер с агентами... Девять сундуков с чулками стояли тут... А у окна сидел тихий, унылый еврейчик и штемпелевал чулки, ставил фальшивые французские штемпеля на чулках самого настоящего одесского производства" [Средний проспект].

Малая Арнаутская улица — район еврейских ремесленников; до революции один из самых грязных, бедных и в то же время самых оживленных и колоритных районов в Одессе. В. Катаев вспоминает:

"Попадая на эту улицу, мы сразу погружались в мир еврейской нищеты со всеми ее сумбурными красками и приторными запахами... В галерею выходило множество окон и дверей, большей частью распахнутых, и там во тьме гнездились целые семейства евреев — ремесленников, портных, сапожников, модисток, жестянщиков, лудильщиков, — так что из каждой двери неслись звуки молотков, лязганье громадных портновских ножниц, треск раздираемого коленкора, визг немазаных ножных швейных машин и резкие кухонные запахи, смешанные с чадом множества керосинок „Грец“ с их слюдяными окошечками... Все это внушало мне в одно и то же время и отвращение и мучительную жалость к бедным людям, принужденным жить так скученно и некрасиво среди биндюгов, двухколесных тачек с задранными ручками, лавочек, где продавался вонючий керосин — петроль, — сливовое повидло в бочках, древесный уголь... и ржавые селедки в кадочках, и маслины, и брынза в стеклянных банках с мутно-молочной водой и желтыми соцветиями укропа, и халва, похожая на глыбы оконной замазки... [Я ждал, когда] мы с мамой, наконец, пойдем домой, подальше от этого грустного, несправедливого, ужасного мира Малой Арнаутской улицы" [Разбитая жизнь; описание улицы см. также в: Катаев, Зимний ветер, Собр. соч., т. 6: 113].

7//5

Куда вы теперь пойдете с этой зеленой "липой"? — Тройной каламбур: "липа" — зелень (дерево), "липа" — фальшь, фальшивый документ, слово из блатного жаргона [см. ЗТ 29//13], и "Липа" — прозвище провизора, продавшего Ипполиту Матвеевичу красильное средство [см. ДС 4//7]. "Сейчас в моде наценка, липовый" [Смирнов-Кутаческий, Язык и стиль современной газеты, 15]. Ср. каламбур "липовый мед" [Настоящий или липовый? ТД10.1927, 96] или ильфовский комментарий к домику Лермонтова в Пятигорске: "Домик липовый, но чудесный" [ИЗК,57; запись за июнь 1927].

7//6

— Выдайте рубль герою труда, — предложил Остап... — Звание "героя труда" было установлено ЦИКом и Совнаркомом СССР 27 июля 1927 [БСЭ, 3-е изд., т. 6], т. е. несколько позже, чем происходит данный разговор в ДС (весна 1927). Но выражение "герой труда" употреблялось и до официального введения звания. См., например, рассказ М. Булгакова "День нашей жизни", фельетон М. Зощенко "Герой труда" или фельетон соавторов "Неуловимый герой труда". [Накануне 02.09.23 и Ранняя неизданная проза; Бу 22.1925; См 20.1927 и Ильф, Петров, Необыкновенные истории..., 98].

7//7

Подожди, отец, не уходи, дельце есть. — Стилизация старой речи, ср.: "Спешное дельце есть, ваше степенство" [Мельников-Печерский, В лесах, II.3.7]. "Есть маленькое дельце" [Л. Толстой, Хаджи-Мурат, гл. 24]. "В Покровское заехать нужно. Дельце есть" [Маркелов, На берегу Москва-реки, 53]. "Мне, извиняюсь, на рандеву нужно. Дельце маленькое" [Эренбург, В Проточном переулке, гл. 2].

7//8

Таких усов, должно быть, нет даже у Аристида Бриана... — А. Бриан (1862-1932) — видная фигура европейской политики в 10-е и 20-е гг., министр иностранных дел Франции. "Старый, обрюзглый и не очень серьезный на вид, с густой шевелюрой длинных, актерски уложенных волос. Весь вид благодушный, потертый, слегка лоснящийся, как у старых биллиардистов, вечных карточных игроков" [М. Кольцов, 18 городов, 89].

7//9

...Технический директор достал из кармана пожелтевшуо бритву "Жиллет"... — Бритвы "Жиллет" появились в России около 1906 [см. В. Набоков, Другие берега, VIII.2]. Ср. у О. Мандельштама: "Пластиночка бритвы жиллет с чуть зазубренным косеньким краем всегда казалась мне одним из благороднейших изделий стальной промышленности. Хорошая бритва жиллет режет как трава-осока, гнется, а не ломается в руке — не то визитная карточка марсианина, не то записка от корректного черта с просверленной дырочкой в середине" [Четвертая проза, гл. 6].

Бритье усов и бороды — знак разрыва с прежним статусом и образом жизни (см. параллель в линии о. Федора, ДС 3//6). Оно может — подобно перекраске волос [см. выше, примечание 1] — знаменовать также биологическое перерождение, омолаживание, сексуальное обновление. Так, сбривает бороду восьмидесятилетний профессор Фауст, которому договор с дьяволом возвращает молодость, в повести П. Мак-Орлана "Ночная Маргарита" (русский перевод 1927)1. В советской литературе этот символический акт отмечается неоднократно. Немолодой бухгалтер жертвует своей прекрасной бородой, намереваясь сменить жену [Л. Лесная, Борода главбуха, КП 01.1928]. В "Возвращенной молодости" М. Зощенко (1933) профессор Волосатое, пускаясь в амурные приключения, подстригает свои длинные усы, а оставшиеся "маленькие полоски" красит в коричневый цвет. В линии Воробьянинова перекрашивание и бритье также соединяются, но иным путем — второе следует за неудачей первого [см. выше, примечание 1]. При этом в его случае налицо оба плана перерождения, социальный и эротический (хотя до романа с Лизой еще далеко).

"Не забудьте записать на мой дебет два рубля за бритье и стрижку", — говорит Остап Ипполиту Матвеевичу, и тот платит ему "долг" в последней главе романа, также с помощью бритвы: один из примеров перекличек, рифм, симметрий и композиционных колец в ДС/ЗТ [см. ЗТ 1//32, сноска 2].

7//10

Теперь вы похожи на Боборыкина, известного автора-куплетиста. — Петр Дмитриевич Боборыкин (1836-1921) — плодовитый писатель, автор романов, повестей, пьес, мемуаров. Неясно, почему он назван "автором-куплетистом" (т. е. эстрадным сатириком, исполняющим номера собственного сочинения); деятельность Боборыкина не дает для этого оснований. Возможно, это лишь форма насмешки над маститым беллетристом, чьи вещи в 1927 еще читались2 (ср. подшучивание над другими безнадежно устаревшими, но читаемыми обывателем авторами, как Салиас в ДС 4 или Шпильгаген в ДС 34). Причудливые именования — специальность Бендера [см. об этом ДС 34//5].

Сравнение обритого Ипполита Матвеевича с Боборыкиным имеет в виду характерную примету внешности писателя — голый череп. Он был знаком читателям ДС — и по памяти, и по фотографии в собрании сочинений, продававшемся в 20-е гг. среди других уцененных книг, — и служил своего рода эталоном, как это видно, например, из режиссерских указаний В. Э. Мейерхольда актерам в "Ревизоре": "Лысый, как биллиардный шар... Лысый, но лысина comme il faut. Таким был Боборыкин. Красивая, хорошо полированная поверхность — люстры отражаются" [Мейерхольд, Статьи..., т. 2:121]. Та же черта Боборыкина отмечена в стихотворении Вл. Соловьева "Поправка" и в "Крещеном китайце" А. Белого ("и нальется, и бьется багровыми жилами череп" [90]). Воробьянинов имеет и другие черты сходства с Боборыкиным: усы и пенсне. Вероятно, респектабельный старорежимный облик писателя послужил одной из моделей для героя ДС. Другим "великим лысым" предреволюционной эпохи был В. М. Пуришкевич.

7//11

То, что он увидел, ему неожиданно понравилось. На него смотрело искаженное страданием, но довольно юное лицо актера без ангажемента. — Соавторы выбирают обкатанные обороты, ср.: " То, что он увидел в зеркале, еще более озадачило его: вместо рябой, румяной рожи... на него глядело перепачканное мукой и явно чужое лицо" [Эренбург, Трест Д. Б., гл. 19: Вот так пудра!]. "Из зеркала на него глядело сорокалетнее помятое лицо, мутные пустые глаза..." [В. Андреев, Гармонист Суворов (1928), гл. 8]. "Василий Иванович подошел к зеркалу. Он или не он? Перед ним был чрезвычайно представительный дядя— ни дать ни взять довоенный директор банка" [И. Свэн, Маникюр, См 04.1928]. См. выше, примечание 1.

Мотив зеркала не обязательно связан с бритьем, как в данном месте романа, но может выражать такие темы, как бег времени, ностальгическое возвращение в страну прошлого ит. п., что, конечно, тоже является частью линии Воробьянинова. Рассказчик "Зигфрида и Лимузэна" Ж. Жироду, подобно Ипполиту Матвеевичу, возвращается после многолетнего отсутствия в город своей юности [см. ДС 11//2]. Как и Воробьянинов, он наблюдает себя в зеркалах: "Там и сям на углах улиц те же зеркала, что и пятнадцать лет назад, преподносили мне, как подарок, мое отражение — почти то же отражение... Зеркальный бар „Тип-топ“ — хранилище стольких воспоминаний — показал мне восемнадцать моих отражений..." [гл. 2].

При повальной моде anciet regime на бороды, бакенбарды и усы бритое лицо выглядело "остраненно" и вызывало на сравнения. В частности, оно ассоциировалось с актерской профессией. Ср., например, у Мопассана: "Парижский доктор Латонн, без бороды и усов, напоминал актера на отдыхе" [un acteur en villegiature; Mont-Oriol, 1.1]. И у

А. Чехова: "бритая актерская физиономия" [Лишние люди]; "Сценическое искусство он так любил, что даже брил себе усы и бороду" [Учитель словесности]. А. Аверченко насчитывает "три симптома „заболевания сценой": 1) исчезновение растительности на лице, 2) маниакальное стремление к сманиванию чужих жен, и 3) бредовая склонность к взятию у окружающих денег без отдачи" [Аверченко, Мой первый дебют; указал A. Д. Вентцель, см. его Комм, к Комм., 34]. В рассказе И. Эренбурга "Розовый домик" (действие в 1919) актеры революционной труппы характеризуются рассказчицей, озлобленной монархисткой, как "бритые прохвосты". У А. Ф. Керенского на портрете Репина "бритое, неврастеническое актерское лицо" [Л. Сосновский, Ог 06.02.27]. "Бритый, как актер" было ходячим сравнением [например, Никитин, С карандашом в руке, 46, и др.].

Выбритость лица могла также ассоциироваться со служителем протестантского религиозного культа. Ср. несколькими главами ниже "пасторское бритое лицо" того же Ипполита Матвеевича [ДС 12]. Оба сравнения соседствуют в другом месте вышеупомянутого романа Мопассана: "Добродушное, выбритое лицо [профессора], в отличие от лица доктора Латонна, не напоминало ни о священнике (pretre), ни об актере" [ч. 2, гл. 1].

7//12

Ну, марш вперед, труба зовет! — закричал Остап. — Рефрен, существующий в различных вариантах: первая строка — Марш вперед, труба зовет, или Звук лихой зовет нас в бой, вторая строка — Черные гусары, третья— Марш вперед! Смерть нас ждет или Звук лихой зовет нас в бой, четвертая—Наливайте чары.

Известны две армейско-юнкерские песни с таким припевом: одна, в ритме мазурки, — героико-романтического содержания:

другая, в ритме марша, — игривого:

B. Н. Мантулин в письме к комментатору считал первую песню более старой, хотя вторая, видимо, получила большую популярность в белых армиях. Переработанное "Оружьем на солнце..." было ударным номером А. Вертинского в константинопольской эмиграции. [Текст и ноты обеих песен — у Чернова, а также в кн.: Мантулин, Песенник российского воина, т. 2: 46 и т. 1: 84; Вертинский, Дорогой длинною..., 133].

Припев Марш вперед... и т. п. был в годы Гражданской войны своего рода боевым кличем белой армии, причем текст менялся в зависимости от рода войск или части, например:

или

[В. Ларионов, Последние юнкера]. Были также переделки песни на антибольшевистский и антисемитский лад. К. Паустовский вспоминает, как деникинские юнкера в Киеве с "накокаиненными" глазами, гарцуя на конях, пели свою любимую песенку:

[Начало неведомого века, 669]. Реминисценция из "Марш вперед" — в стихах М. Цветаевой "Посмертный марш", посвященных Добровольческой армии:

[в ее кн.: Ремесло]. Номер по мотивам песни "Черные гусары" имелся в эмигрантском репертуаре театра Н. Валиева "Летучая мышь".

Примечания к комментариям

1 [к 7//9]. Романы Мак-Орлана имелись в библиотеке Ильфа [см. ЗТ 2//13].

2 [к 7//10]. П. Боборыкин входит, например, в круг чтения скучающей героини романа М. Чуманд-рина "Бывший герой" (1929) — наряду с "Анной Карениной", Зощенко и "переводной халтурой".

 

8. Голубой воришка

8//1

Старгородский дом собеса. — О реальном прототипе дома собеса имеется свидетельство современника:

"Мы с Ильфом возвращались из редакции домой и... шли по Армянскому переулку. Миновали дом, где помещался военкомат, поравнялись с чугунно-каменной оградой, за которой стоял старый двухэтажный особняк довольно невзрачного вида... Я сказал, что несколько лет назад здесь была богадельня... Я в то время был еще учеником Московской консерватории... и меня уговорили принять участие в небольшом концерте для старух... Ильф очень заинтересовался этой явно никчемной историей. Он хотел ее вытянуть из меня во всех подробностях. А подробностей-то было — раз, два и обчелся. Я только очень бегло и приблизительно смог описать обстановку дома. Вспомнил, как в комнату, где стояло потрепанное пианино, бесшумно сползались старушки в серых, мышиного цвета платьях и как одна из них после каждого исполненного номера громче всех хлопала и кричала „Биц!“ Ну, и еще последняя, совсем уж пустяковая деталь: парадная дверь была чертовски тугая и с гирей-противовесом на блоке. Я заприметил ее потому, что проклятая гиря — когда я уже уходил — чуть не разбила мне футляр со скрипкой. Вот и все... Прошло некоторое время, и, читая впервые "Двенадцать стульев", я с веселым изумлением нашел в романе страницы, посвященные "2-му Дому Старсобеса". Узнавал знакомые приметы: и старушечью униформу, и стреляющие двери со страшными механизмами; не остался за бортом и „музыкальный момент“, зазвучавший совсем по-иному в хоре старух под управлением Альхена" [М. Штих (М. Львов), В старом "Гудке" // Воспоминания об Ильфе и Петрове].

Порядки в доме призрения заставляют вспомнить о пансионах и интернатах в литературе XIX в., хозяева которых чинят насилие над питомцами и живут за их счет. В частности, у Диккенса в "Николасе Никльби" описана школа мистера Сквирса, с которой данная глава ДС имеет много общих моментов — начиная с того, что в обоих случаях ситуация в доме дается глазами свежего человека, аутсайдера (Николас, Бендер).

Параллели между "Никльби" [гл. 7-8] и ДС многочисленны. Убогой обстановке школы Сквирса соответствует "чрезмерная скромность" обстановки в доме собеса; неполадкам с насосом вторит неисправный огнетушитель. Как семья Сквирса процветает за счет питомцев, юный Сквирс присваивает их обувь и т. п., так и родственники Альхена пользуются привилегиями, объедают старух, крадут вещи. Дети в "Никльби" едят гнилое мясо, в то время как хозяевам подают бифштексы, пирог, вино — в ДС старухи едят подгоревшую кашу, тогда как Альхену "Бог послал" борщ и курицу. Нищенское одеяние школьников Сквирса — аналог старушечьих платьев из "наидешевейшего туальденора мышиного цвета". Как детей под видом обучения посылают на различные работы, так и "старух послали мыть пол". При этом дает себя знать и неоднократно отмечаемая нами густота совмещения в ДС/ЗТ разнокультурных элементов. В данном случае она проявляется в том, что порядки в доме собеса, с одной стороны, изоморфны мотивам мировой литературы (Диккенс), а с другой — склеены с не менее "фирменными" явлениями советской действительности. Так, проживание в доме собеса "сирот" Яковлевичей и Паши Эмильевича пародийно отражает злободневный, повсеместно обсуждаемый феномен кумовства и засилья родни в тогдашних советских учреждениях [см. ЗТ 11//5 со сноской 1, где цитируется блестящее эссе М. Кольцова].

Дом Альхена имеет точки сходства также с приютом для старух в рассказе Чехова "Княгиня". Отметим совпадение в детали: по случаю визита княгини-благотворительницы старух заставляют петь хором, как поют они в ДС. При этом исполняется тот самый гимн "Коль славен наш Господь в Сионе", который в романе высвистывает неисправный огнетушитель.

Описания голодных пансионов имеются в европейском плутовском романе. У Ф. де Кеведо ("История жизни пройдохи по имени Дон Паблос", гл. 3) подобный пансион, где юный герой проходит своего рода инициацию, имеет явные архетипические черты царства мертвых. Пансион с аллюзиями смерти и возрождения представлен в "Джейн Эйр" Ш. Бронте [гл. 9-10]. В пронизанных интернациональными архетипами "Двух капитанах" В. Каверина юный герой попадает в интернат для беспризорных, где за периодом голода и болезней следует выздоровление и подъем к новой жизни. Если допустить такую генеалогию данного мотива, то окажется, что Бендер в ДС, прежде чем отправиться на поиски стульев, дважды посещает представителей "того света". Второй — архивариус Коробейников [см. ДС 11//6 и 8]. Мифологическим фоном этих путешествий являются, очевидно, визиты культурных героев в потустороннее царство с целью добыть объект, жену, знание и т. п. (ср., например, такую роль суровой северной страны Похьелы в финском эпосе).

О связи дома призрения с топосом потустороннего напоминают и дверные приборы, неумолимо преследующие старух, и "толчок в полторы тонны весом", наносимый Бендеру выходной дверью. Как известно, посетители иного мира на каждом шагу подвергаются опасностям и подвохам, терпят издевки, получают тычки и увечья от оживающих предметов и растений (ср. хотя бы злоключения деда в гоголевской "Пропавшей грамоте", прыгающие вареники в "Ночи перед Рождеством", ломающийся табурет под буфетчиком Соковым в гостях у Воланда, движущийся лабиринт из кустов, подстриженных в форме различных зверей, и угрожающий сомкнуться вокруг человека, в "Сиянии"

С. Кинга и др.). Похоже, что в этот ряд предметов с инфернальной и глумливой подоплекой входят и другие знаменитые приборы дома собеса — неконтролируемый радиорепродуктор и взбунтовавшийся огнетушитель. Аллюзивны в адском смысле, конечно, и пожарный камуфляж визита Бендера, и подгоревшая каша. Все это примыкает к общей тенденции тогдашней сатиры прибегать к метафорике преисподней при изображении советских учреждений (ср. "контору по заготовке Когтей и Хвостов" в соавторской "Новой Шахерезаде", "Геркулес" и кинофабрику в ЗТ, и многое в этом роде).

8//2

Здесь пахло подгоревшей кашей. — Фраза литературного происхождения. В прозе XIX в. при вводе читателя в новое место — комнату, сад и проч. — вполне обычно выражение "(здесь) пахло тем-то": "Пахло табаком и солдатами" [Толстой, Война и мир, II. 1.1]. "[В комнатке] пахло недавно выкрашенным полом, ромашкой и мелиссой" [Тургенев, Отцы и дети, гл. 8]. "В саду... пахло резедой, табаком и гелиотропом" [Чехов, Верочка]. "Передняя... Пахнет светильным газом и солдатами" [Анна на шее]. "Здесь уже не пахло акацией и сиренью... но зато пахло полем" [Учитель словесности].

8//3

Слышен звон бубенцов издалека... — Романс (музыка А. Бакалейникова) на слова Александра Кусикова (1896-1977) — поэта, близкого к С. Есенину и имажинистам: Сердце будто забилось пугливо, / Пережитого стало мне жаль. / Пусть же кони с распущенной гривой / С бубенцами умчат меня вдаль, и т. д., с припевом: Слышен звон бубенцов издалека... и т. д. [текст в кн.: В Политехническом, и в кн.: Русский романс на рубеже веков].

Подобно "Кирпичикам" и другим шлягерам, этот популярнейший в 20-е гг. романс породил множество пародий и применений к актуальным темам:

или:

и т. п. [Шефнер, Имя для птицы, 481].

[С. Карташов, У пролетарского камина, Бу 12.1927].

 [К. Мазовский, Эстрада, Бе 02.1928], и многое другое.

8//4

— Песни народностей? — Репертуарный термин 20-х гг. Ср.: "Ирма Яунзем (песни народностей)" [ИЗ 48.1928]. "Культурная база для народностей Севера" [Пр 30.07.27]. "Танцы меньшинств", "танцы народностей" [Эренбург, Бурная жизнь Лазика Ройтшва-неца (1927), гл. 16 и 30]; "карнавал народностей" [Ог 1928] и т. д. Из юмористического журнала: "За последнее время внимание широких танцующих масс привлекает так называемый „характерный танец народностей”" [Ив. Прутков, Бе 04.1928].

8//5

Альхен мановением руки распустил хор... — Данное место может быть отголоском пушкинской "Полтавы": Вдруг слабым манием руки / На русских двинул он полки. Общее место романтических поэм XIX в. — знак рукой, распускающий подданных. Ср. пушкинское же: Но повелитель горделивый / Махнул рукой нетерпеливой: / И все, склонившись, идут вон [Бахчисарайский фонтан]. То же у эпигонов: Подает Хан знак уйти / Всем без исключенья; Дал знак рукою горделиво... / Все удалились торопливо [Жирмунский, Из истории русской романтической поэмы, 262-263].

8//6

Он давно уже продал все инструменты духовой капеллы. — Ср. корреспонденцию о заведующем клубом, проигравшем в казино 16 инструментов духового оркестра, в фельетоне М. Булгакова "Самоцветный быт" [1923, Ранняя неизданная проза].

8//7

Здесь стояли койки, устланные... одеялами, с одной стороны которых фабричным способом было выткано слово "Ноги". — "Об одеяле со словом „Ноги”... Ильф весело писал жене из Нижнего Новгорода еще в 1924 г.", — сообщает Яновская [27]См. об этом в статье: О горячих точках литературного сюжета [в кн.: Жолковский, Щеглов, Мир автора и структура текста, 127—128].
.

8//8

Дверные приборы были страстью Александра Яковлевича. — Увлечение дверными пружинами и противовесами — по-видимому, довольно распространенная черта в учреждениях тех лет, если судить по воспоминаниям [см. выше, примечание 1] или по заметке из журнала "Крокодил": "Техника в Перми свирепствует. В каждом учреждении, например, двери механизированы. Для того, чтобы посетителям труднее было войти, к дверям на веревке через блок привешивают разный груз. На почте — гиря в 10 килограммов, в редакции газеты „Звезда” — пивная бутылка с песком, а в других местах — просто куски железа" [В. Малюта, Город чудный, город древний, Кр 11.1930]. Примитивные дверные приборы широко применялись и до революции, например, в петербургских харчевнях: "Блоком служил или привязанный кирпич, или подхваченная за горлышко бутылка, или кусок железа" [Горный, Санкт-Петербург (Видения), 2000, 37].

8//9

Но вместо ожидаемой пенной струи конус выбросил из себя тонкое шипение, напоминавшее старинную мелодию "Коль славен наш господь в Сионе". — "Коль славен..." — гимн (слова М. М. Хераскова по мотивам 47-го псалма, музыка Д. С. Бортнянского), исполнявшийся при торжественных церемониях, преимущественно таких, в которых участвовали войска: на погребениях высокопоставленных особ и военных, на парадах, во время актов в кадетских корпусах и т. п. В белой армии, а позже в эмиграции "Коль славен..." заменял царский гимн "Боже, Царя храни".

Исполнение обоих гимнов было типично для часов с боем — как публичных, так и принадлежавших частным лицам (см. юмореску П. Смурова "Часы" [КП 01. 1928]). После революции мелодии эти заменялись другими, более созвучными эпохе. Куранты Спасской башни в Кремле, игравшие "Коль славен...", были повреждены во время революционных боев в Москве и бездействовали до 1919, когда В. И. Ленин распорядился восстановить их с переменой музыки на "Интернационал" и "Вы жертвою пали" (см. об этом известную пьесу Н. Погодина "Кремлевские куранты"). Сходное изменение претерпели куранты Петропавловской крепости в Петербурге. Нет сомнения, что именно часовая, механическая версия "Коль славен..." имеется в виду при сравнении с гимном шипения выдохшегося огнетушителя.

"Коль славен..." в исполнении бытовой утвари, как бы передразнивающей царские куранты, — юмористический мотив, встречаемый также в киносценарии М. Булгакова "Ревизор" (по Гоголю, 1935): там упоминаются "замки неестественной величины" на купеческих лабазах, которые, "когда их отпирали... издавали давно утерянную мелодию "Коль славен наш господь..." на все лады..." [НЖ 127.1977]. Сходную шутку по поводу этого гимна мы находим у И. Эренбурга: "Пение шпор, нежнейшее — не то „коль славен", не то „я славен"..." [Жизнь и гибель Николая Курбова (1923), гл. 21].

8//10

Старухи... садились обедать за общий стол, стараясь не глядеть на развешанные в столовой лозунги... — Жизнь советских людей в 20-е гг. обильно уснащена лозунгами, плакатами, транспарантами, диаграммами; их можно видеть в цехах, учреждениях, конференц-залах, служебных кабинетах, клубах, яслях, загсах, поликлиниках, магазинах, столовых. Лозунгами украшаются стены домов, трамвайные вагоны, аэропланы, новостройки. Редкая фотография тех лет обходится без трех-четырех транспарантов, виднеющихся где-то на ближнем или дальнем плане. Изобилие плакатов, диаграмм, инструкций, их по видимости безграничное разнообразие поражало иностранных посетителей СССР:

"Улица — одна сплошная речь, обращаемая к вам с вывесок, фасадов и витрин. Подняв голову в поисках названия улицы, вы читаете: „Все за непрерывную рабочую неделю! Упраздним воскресенье — день попов, пьяниц и лентяев! Социализм спас миллионы крестьян от нищеты и бесправия" и т. п. Улица говорит с вами, она думает и решает за вас, она относится к прохожему как к школьнику, уча его истинам о новой России" [G. Le Fevre, Un bourgeois au pays des Soviets, 21-22]. "Картины и инструкции, висящие повсюду, касаются всех мыслимых тем, как-то: приготовление еды, стирка, физические упражнения, уборка дома, борьба с грязью и блохами, упаковка фруктов и овощей для перевозки и хранения, смешивание различных видов зерна для потребления скотом или человеком, вождение автомобиля, уход за лошадью, подготовка крыш к зиме, устройство правильной вентиляции летом, выбор подходящей одежды для младенца или школьника, разумная планировка нового города, устройство погреба или силосной ямы — словом, 1001 поучение, затрагивающее все стороны жизни народа" [Dreiser, Dreiser Looks at Russia, 91-92].

"[В фойе Московского Художественного театра, в 1929]... плакаты и лозунги агитируют за выполнение пятилетки в 4 года, за покупку облигаций госзаймов; изображают капиталистов, гибнущих множеством устрашающих смертей от руки пролетариата; там же со всех сторон смотрят на вас аллегорические картины всевозможного рода и содержания, от призывов к трудящимся всех стран объединяться до обличения пьянства, от ужасов сифилиса до ухода за младенцами. Отдельная хорошо ухоженная и очень интересная фотовыставка посвящена истории Художественного театра" [Rukeyser, Working for the Soviets, 73. Она была "постоянной экспозицией" театра и существует до сих пор под названием "Музей МХАТ". Комментатор в юности не раз посещал Художественный театр и его Музей, но, конечно, уже не видел там агитплакатов и лозунгов 20-х гг. А жаль: следовало бы сохранить и их].

Сатирики иронизируют над неуместностью многих лозунгов и инструкций, над "наляпанными на стену плакатами, разъясняющими рабочему, как ему унаваживать землю и как разводить племенных быков" [Кольцов, Невский проспект, Избр. произведения, т. 1]. Ильф и Петров в фельетоне пишут об "отечески увещевающем плакате" в московском трамвае:

 [Равнодушие, опубл. 1932]. Старухи в доме собеса — заведомо неблагодарный материал для обработки лозунгами, радиопередачами и т. п. Подобных персонажей, плохо поддающихся политической промывке мозгов, соавторы часто представляют как объект именно этой операции [см. ЗТ 9//8; ЗТ 28//9; ЗТ 33//2].

Как мы увидим вскоре, все эти свойства назойливых плакатов и лозунгов начинают в описываемые годы передаваться новому средству информации — радио [см. ниже, примечание 13].

Некоторые из художественно и документально засвидетельствованных лозунгов 20-х гг.:

1. Бытие определяет сознание

2. Рукопожатия отменяются

3. Будь в каждой мелочи подобен Ленину

4. Да здравствует смычка города и деревни

5. Воздушный Красный флот — наш незыблемый оплот

6. Автомобилей много — армии подмога

7. Сей махорку — это выгодно

8. Хочешь хорошо жить — разводи землянику

9. Сифилитик, не употребляй алкоголя

10. Вошь — носитель сыпного тифа

11. Свекла увеличивает кормовой фонд, сохраняет сено, дает возможность завести лишнюю корову

12. Курильщик — вор кислорода и друг туберкулеза

13. Наука и религия несовместимы

14. Пионеры, бейте тревогу — наши родители молятся богу

15. Долой бывших родителей

16. Сыпь хлеб в советские амбары, покупай нужные товары

17. Нам физкультура всегда и везде — лучший товарищ во всякой борьбе

18. Организуйте машинные товарищества

19. Долой капиталистическое рабство

20. Пионер, записывайся в друзья библиотеки и помогай библиотекарю

21. Старшие дошколята — все в октябрята

22. Все дети — на борьбу против пьянства, хулиганства, религиозного дурмана

23. Мы отпустим мать на грядку и пойдем на детплощадку

24. Книжный базар — боевой отряд, каждая книга — по врагу снаряд

25. Смерть куличу и пасхе

26. Все излишки — в сберкассу

27. Против церковников — агентов мировой буржуазии

28. От поповской рясы отвлечем детские массы

29. Не давай на чай! Давать на чай — значит давать взятку

30. Граждане, уничтожим чаевые — наследие буржуазного варварства

31. Советскому Союзу нужен меткий стрелок

32. Ликвидируйте военную безграмотность

33. Ешь медленно, тщательно прожевывая

[1-2 КН 42.1927; 3 Форш, Московские рассказы, 323; 4-6 Катаев, Растратчики, гл. 2; 6 КН 13.1929; 7 Булгаков, Ранняя неизданная проза, 144; 8 Экран Рабочей газеты 30.1927 (на выставке ягод в Москве); 9-10 Зозуля, Мелочь (1922), в его кн.: Я дома; 11 КП 49.1928; 12 Ог 06.05.28; 13 Шишков, Свежий ветер (1924), в кн.: Антология русского советского рассказа, 424; 14 Ог 05.01.30; 16 Форш, Московские рассказы, 315; 16 Пр 12.01.28; 17 Семенов, Наталья Тарпова, кн. 2: 230; 18-22 Posner, U.R.S.S.; 23 Glaeser, Weiskopf, LaRussie au travail, 151,156; 24 Кольцов, Конец, конец..., 312; 26 Пр 06.05.29; 26 Кр 03.1930; 27 Ог 10.04.30; 28 Пж 04.1930; 29-30 Moch, La Russie des Soviets, 145; 31 Фибих, Дикое мясо, 35; 32 КП 21.1925; 33 Кр 21.1930.]

Язык стенных лозунгов 20-х гг., их содержание, разновидности, их соотношения с языком прессы и публицистики — никем еще не разработанная область. В приведенных примерах представлены в первую очередь сентенции и призывы "побудительного" назначения. Другим большим видом лозунгов были приветствия и здравицы; см. примеры в ЗТ1//10 или такой перл, как: "Да здравствует тов. Делла-Маджоре, первая жертва фашистской смертной казни" [фото в КП 49.1928].

В первом издании романа, помимо прочих плакатов и надписей, описывался висевший на стене столовой "хорошо иллюминованный чертеж коровы", вызывавший у старух "слюнотечение и перебои сердца" [Ильф, Петров, Необыкновенные истории..., 394].

Перечислить все произведения 20-х гг., откликающиеся на засилье лозунгов и плакатов, было бы громоздкой задачей. Остроумную сатиру на них мы находим в фельетоне В. Ардова "Лозунгофикация" [см. ЗТ 13//31]. С обычной летучей едкостью отзывается на них И. Эренбург: "Заборы покрылись всевозможными лозунгами. Каких только назиданий здесь не было: и „убей муху", и „береги золотое детство", и „покупай все в кооперации", и „не бросай газету", даже „уважай в женщине работницу"" [В Проточном переулке, гл. 19]. Среди цитируемых в беллетристике лозунгов иногда нелегко бывает отличить подлинные от пародийных; ср., например, плакат в столовой: "Ешь суп с томатом, а не ругайся матом" [Б. Прозоров, Кушайте на здоровье, См 48.1928] или номера 3 и 15 в списке выше [из рассказов О. Форш]. У соавторов лозунги и агитплакаты высмеиваются в ЗТ 6 (автопробег), ЗТ 35 (столовая), в фельетонах "Халатное отношение к желудку", "Веселящаяся единица", "Равнодушие" и др.

8//11

ТЩАТЕЛЬНО ПЕРЕЖЕВЫВАЯ ПИЩУ, ТЫ ПОМОГАЕШЬ ОБЩЕСТВУ... МЯСО - ВРЕДНО — Критика неумеренной жадности к мясу занимает видное место в пропаганде тех лет. В одновременной с ДС статье "Питание — государственная проблема" читаем, что "[мы] слишком много едим мяса" и что "недостаточно прожеванная пища теряет свою питательность на 30 процентов" [Комсомольская правда 25.04.28, цит. по: Брикер, Пародия и речь повествователя.,.]. "Основным недостатком в питании отдыхающих [в домах отдыха] является изобилие мяса... Рабочий никак не может примириться с мыслью, что употребление большого количества мяса бесполезно и не безвредно... Надо изжить вкоренившийся ложный взгляд на значение и роль мясных продуктов" [На что жалуются отдыхающие, Московский пролетарий 30.07.28].

Совет "тщательно пережевывать пищу" имеет прецеденты в юморе и сатире. В 4-й сатире Эдуарда Янга (XVIII в.) некий гурман "пьет свой кофе ради общественного блага" (he drinks his coffee for the public good). В романе Диккенса "Мартин Чеззлвит" лицемер Пексниф самодовольно заявляет: "[Когда я ем], у меня бывает такое чувство, будто я оказываю услугу всему обществу" [гл. 8; пер. Н. Дарузес]; в оригинале "as if I was doing a public service".

8//12

Кроме старух, за столом сидели Исидор Яковлевич, Афанасий Яковлевич, Кирилл Яковлевич, Олег Яковлевич и Паша Эмильевич. — Имена и личности нахлебников дома собеса, в особенности последнего из них, интересны своими историко-литературным связями. Паша и Эмилия — имена двух основных иждивенцев Ф. М. Достоевского, переклички с текстами и биографией которого у соавторов многочисленны, особенно в первом романе — см. хотя бы ДС 14//9-12; ДС 20//4; ДС 23//10; ДС 37//9; ДС40//3, 5 и 11 и множество менее заметных отзвуков в обоих романах.

Павел Александрович Исаев (Паша) был пасынком писателя (сыном его первой жены), Эмилия Федоровна Достоевская — его невесткой (вдовой брата). Их имена как двух ближайших к Достоевскому (и друг к другу: Паша долго находился на личном попечении Эмилии) материально зависимых лиц образуют тесную пару — как в письмах самого писателя, так и в дневниках и воспоминаниях его вдовы А. Г. Достоевской. Последние особенно важны как возможные источники Ильфа и Петрова, будучи опубликованы незадолго до ДС (дневники в 1923, мемуары в 1925). Как в жгучей злободневности дневника, так и в далекой ретроспективе мемуаров Анна Григорьевна горько жалуется на спесь и чрезмерные материальные требования обоих родственников, в то время когда и Паша, и дети Эмилии уже были вполне взрослыми людьми, способными содержать себя и других [см. Достоевская, Дневник, 151, 269, 302; Воспоминания, 86, 97, 102, 116-119,121,138-139 и др.].

Помимо сходства в именах и общей ситуации, интересны созвучия в отдельных деталях между поведением нахлебников в романе и в воспоминаниях. Так, жена писателя рассказывает, что Паша часто съедал домашние припасы, оставляя голодными членов семьи и гостей: "То выпьет сливки перед выходом Федора Михайловича в столовую, и приходится покупать их на скорую руку в лавочке, а Федор Михайлович — ждать своего кофе. То перед самым обедом съест рябчика, и вместо трех подается два, и их не хватает. То во всем доме исчезнут спички, хотя вчера еще было несколько коробок..." [Воспоминания, 119]. Ср. ниже в комментируемом абзаце ДС: "Паша Эмильевич мог слопать в один присест два килограмма тюльки, что он однажды и сделал, оставив весь дом без обеда". Ср. также съедение им собесовского сахарного песка по пути из магазина [ДС 27]. Паша Эмильевич крадет и продает имущество дома собеса, подобно тому, как Паша Исаев распродал по букинистам библиотеку Достоевского [Воспоминания, 207]. Пасынок писателя любил говорить о своем "тяжелом положении сироты" [Воспоминания, 120] — Альхен говорит Остапу о пяти нахлебниках: "Это сироты".

Примеры сходной по хитроумию зашифровки соавторами имен и мотивов своего источника см. в ЗТ 13//4 (Л. Андреев), ЗТ 29//9 (Чехов).

8//13

...Разговор воспитанниц был прерван... сморканьем... стоявший в углу на мытом паркете громкоговоритель... — ...товарищ Сокуцкий, — Самара, Орел, Клеопатра, Устинья, Царицын, Кле-ментий, Ифигения, Йорк, — Со-куц-кий... Труба с хрипом втянула в себя воздух и насморочным голосом возобновила передачу... — Как заметил комментатору Г. А. Левинтон, мытый паркет — черта советского быта (поскольку традиционно паркеты не моют, а натирают).

Радио в 20-е гг. становится одним из наиболее "горячих" средств массовой связи, энергично внедряемым в быт страны. Начиная примерно с 1925 громкоговорители устанавливаются во всех публичных местах: в столовых, в рабочих клубах, в парках и на пляжах, на перекрестках и трамвайных остановках. По содержанию радиопередачи во многом дублируют стихию настенных лозунгов и плакатов (см. выше), хотя, конечно, диапазон передаваемой информации у радио гораздо шире. Не считаясь ни с временем, ни с местом, ни с настроением аудитории, репродукторы изливают на головы граждан потоки пропаганды и агитации в типичных для этой эпохи начального радио жанрах перекличек, призывов, статистических сводок, "радиогазет", "радиомитингов"; передают выступления баянистов и балалаечников, "первые радиоконцерты с неизбежным гусляром Северским, почти каждый день певшим: „В лесу, говорят, в бору, говорят"" [Гладков, Поздние вечера, 24], инсценировки, трансляции опер, лекции... Кричащая взахлеб уличная труба, слушающая ее толпа — одна из заметнейших советских сценок 20-х гг., единодушно упоминаемая как отечественными, так и зарубежными наблюдателями [см. также ДС 30//9]. В столовых и кафе обедающие сидят с надетыми радионаушниками. Крестьянскую семью в наушниках за самоваром мы видим на картине ахрровского художника "Слушают радио" и на фотообложке иллюстрированного журнала [Ог 22.03.25]. В клубах трансляция оформляется как концерт или киносеанс: люди собираются, чтобы слушать радиоустановку, поставленную на эстраде, обсуждают заранее объявленную радиопрограмму [Слонимский, Средний проспект, гл. 4]. Словом, в 20-е гг. наблюдается повальное увлечение радиомедиумом как таковым, независимо от реальной потребности в нем. К радио прибегают кстати и некстати, выискивая для его прослушивания самые разные предлоги и контексты (как это происходило и в наши дни с техническими новинками вроде мобильного телефона).

Радиотема породила обширную литературу, журналистику, юмористику, обильно вторглась в повседневный дискурс. У некоторых писателей можно встретить мажорное отношение к победному шествию радио: Маяковский, например, приветствует его как средство донести и песню, и лозунг до ушей миллионов, а у Ю. Олеши в рассказе "Альде-баран" громкоговоритель в парке играет роль символа, замысловатым образом связывающего республику, космос и личную жизнь. Н. Асеев видит в радиорепродукторе неотъемлемую часть современной урбанистической картины, "голос города", "огромный рупор дружелюбных мелодий и человеческих, ясных, разумных слов, ложащихся, как теплая ладонь, на усталую голову". М. Исаковский поэтизирует "радиомост", несущий в далекие сельские углы скрипичную музыку и доклад из Совнаркома. Одним из полезных свойств радио Даниил Фибих считает ликвидацию домашних размолвок, когда поссорившиеся было супруги вновь сближаются, садясь вместе слушать приемник.

Многие, однако, говорят о вездесущем радио с досадой и скепсисом, критикуя его за неуместность, назойливую громкость, простуженный звук, устрашающие шумы, бессвязные перескоки с предмета на предмет, безразличие к реальным интересам людей. "Рычат и кашляют на площадях громкоговорители", — пишет очеркист Б. Губер (ср. в ДС: "сморканье", "насморочным голосом"). Из фельетона В. Ардова: "Из черной воронки, прибитой к кривому столбу, послышался громкий хрип", предвещающий начало радиопередачи (ср. в ДС: "с хрипом втянула воздух"). Б. Пильняк именует репродукторы "радиокричателями". В рассказе О. Форш волшебная труба разочаровывает собравшийся народ, принося вместо ожидаемого цыганского концерта беседу "Венерические заболевания". М. Кольцов, рассказывая про Воронеж и памятник поэту А. Кольцову, замечает: "Радиотруба орет ему в правое ухо простую скороговорку об апрельской калькуляции ремонта паровозов". В рассказе Н. Тихонова рабочие выезжают в загородную зону отдыха, где "громкоговоритель гремит из лесу, как заблудившийся леший". "Присядем на скамейку в парке, — пишет Антони Слонимски, — и мы вскоре услышим в летних сумерках слетающие с высоты слова какого-нибудь гигантского громкоговорителя: „Органическая химия включает изучение всех углеродных соединений"". Американский карикатурист в своих скетчах о Москве изображает парочку на скамейке городского сада, над которой надрываются сразу три рупора: "Повысим производительность труда", "Затянем потуже пояса" и т. п. По словам известного фельетониста И. Пруткова, "шум громкоговорителя похож на работу примуса, когда на нем шипит масло" . В рассказе Ив. Рахилло говорится, что от радио дохнут крысы и клопы: "чтобы уничтожить клопа, требуется не менее двух передач". "Крокодил" задает читателям загадку: Стоит стояка, / На стояке висяка, /А что он орет, / Никто не разберет (ответ: радио). И. Ильф в записной книжке замечает: "В фантастических романах главное это было радио. При нем ожидалось счастье человечества. Вот радио есть, а счастья нет" 1 .

Наряду с публичным радиоприемом расцветает домашнее радиолюбительство, означающее трату семейного бюджета на радиодетали и разного рода материалы. Развилась двойная мания лазанья: на крышу — для возведения антенн и в подвалы — для устройства заземления. Запойная ловля передач несется из домов в любое время суток. Жилье записного любителя завалено аппаратурой и проволокой, от него стонут соседи и уходит жена. В журнальных стихах любитель ночью ловит Америку, днем Австралию или Яву... В фельетоне М. Булгакова домашний радиоаппарат терроризирует своего владельца дикой смесью из оперы, уроков английского языка, рекламы и переклички радиолюбителей. "Не скажу, чтобы мне нравились визг, хрип и придавленные звуки, выползавшие из раструба [домашнего] громкоговорителя, — пишет тот же И. Прутков. — Но в этих приборах, в этих винтиках, рычажках — есть что-то такое засасывающее. Они впиваются в мозг — всерьез и надолго" (фраза Ленина). В журнальном сериале о многостороннем "Евлампии Надькине" [см. ДС 29//3] имеется, конечно, и эпизод о том, как "Евлампий Надькин увлекся радио". Приникая ночами к своим аппаратам, тысячи поклонников "Великого Невидимого" с трепетом внимают музыке сфер, "перебрасываются словами с океана на океан, с материка на материк", ловят сквозь треск и свистки концерты московского Персимфанса, "фокстротирующую Европу", оперы из Большого театра, полночные куранты часов Кремля, по которым житель заснеженной дальней деревни с торжеством проверяет свою старую медную луковку...

Раннее радио, как и настенные лозунги [см. выше, примечание 10], страдало неразборчивостью адресации. Так, массовому радиослушателю часто приходилось слушать диктовку статей и других специальных текстов для особых аудиторий или для перепечатки в газетах. Но и это в ту начальную пору принималось с энтузиазмом, ср у В. Катаева: "Из трубы слышался строгий голос, произносивший с расстановкой: „Запятая предлагает краевым запятая областным и губотделам труда выработать такие нормы запятая причем должны быть учтены местные условия работы точка абзац при составлении норм запятая...”" О диктовке слов по буквам, приводившей в восторг любителей радио, вспоминает Л. Кассиль: "Размеренный диктант ТАСС: „Точка... По буквам: Петр, Анна, Роман, Иван, Жанна... Па-риж!“" (действие примерно в 1925). Упоминает об этом поветрии и В. Маяковский в критикующем радио стихотворении "Без руля и без ветрил" (1928): на меня / посыпались имена: / Зины, /Егора, / Миши, / Лели, / Яши... — Отметим в ДС насмешливую "Ифигению" вместо обычного "Ивана".

В деревне — по крайней мере, в раннюю пору — радио получило недоверчивое прозвище "Чертофон". О возможных инфернальных коннотациях радиорепродуктора в доме собеса, чинящего насилие над призреваемыми и посетителями, см. выше, в конце примечания 1.

[Маяковский, Счастье искусств, Поли. собр. соч., т. 9; Асеев, Три страха, КН 25.1926; Исаковский, Радиомост (1925); Д. Фибих, Говорящий эфир, КН 41.1928; Б. Губер, Красноармейское лето, КН 30.1929; В. Ардов, Кормушка, Бу 29.1927; Пильняк, Телеграфный смотритель; Форш, Московские рассказы, 356; М. Кольцов, Черная земля // М. Кольцов, Действующие лица; Тихонов, День отдыха (1932); Slonimski, Misere et grandeur..., 70; Darling, Ding Goes to Russia, 83-85; И. Прутков, Радиогубительство, См 27.1926; Ив. Рахилло, Изобретатель, Эк 04.1930; Старые загадки с новыми отгадками, Кр 26.1927; ИЗК, 311; Н. Погодин, Великий невидимый, Ог 10.04.27; Булгаков, Радио-Петя (1926), Ранняя неизвестная проза; Кассиль, Попытка автобиографии, Собр. соч., т. 1; Катаев, Растратчики, гл. 12; Маяковский, Полн. собр. соч., т. 9; FabreLuce, Russie 1927, 43-44, 82; Le Fevre, Un bourgeois au pays des Soviets, 23, 30; Farson, Seeing Red, 321.]

8//14

Старухи... продолжали есть, надеясь, что их минет чаша сия. — Евангелие от Матфея: "Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия" [26.7].

8//15

Далеко-далеко, в самом центре земли, кто-то тронул балалаечные струны, и черноземный Баттистини запел... — Баттистини, Маттиа (1856-1928) — итальянский оперный певец, баритон. Не раз гастролировал в России, в том числе в Одессе; пел в русском репертуаре на русском языке. Л. Славин вспоминает: "В одесском оперном театре почти ежегодно играли итальянцы. О Баттистини! О Карузо!" Об ажиотаже десятых годов вокруг "короля баритонов" рассказывают А. Г. Коонен и Ю. Морфесси [Славин, Портреты и записки; Коонен, Страницы жизни; Морфесси, Жизнь, любовь, сцена].

"Кто-то тронул балалаечные струны" — реминисценция, в сниженном ключе отсылающая к поэтическим формулам начала XX века. Ср. Блока: Не верили. А голос юный / Нам пел и плакал о весне, /Как будто ветер тронул струны / Там, в незнакомой вышине [На смерть Комиссаржевской]; В затаенной затронет тиши/ Усыпленные жиз-нию струны [Есть минуты, когда не тревожит...] и др.

8//16

На стене клопы сидели / И на солнце щурились, / Фининспектора узрели — / Сразу окочурились... — Видимо, перед нами вариант популярной в те годы частушечной "колодки". Во всяком случае, нам встретилась еще одна частушка по тому же образцу, сочиненная самодеятельными поэтами для капустника в подмосковном доме отдыха:

[Дом отдыха "Новый быт", Московский пролетарий, 22.09.28]. Заимствование этой "колодки" журнальным очеркистом из романа (публикация ДС к сентябрю 1928 уже закончилась) — возможность интересная, но, на наш взгляд, отдаленная. (Отметим совпадение глагольных клаузул в двух частушках: во всех строках — прошедшее время множественного числа, в четных — возвратный глагол (на -сь); увидали — узрели в третьем стихе; наречие сразу в начале последних стихов.)

8//17

[Остап] ...увидел пятерых граждан, которые прямо руками выкапывали из бочки кислую капусту и обжирались ею. Ели они в молчании... Паша Эмильевич... снима[л] с усов капустные водоросли. — Ср. Маяковского: Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста / где-то недокушанных, недоеденных щей... [Нате!] — Одна из театральных сенсаций 1925-1926, ленинградская постановка пьесы А. Н. Толстого и П. Е. Щеголева "Заговор императрицы", имела сцену, сходную с той, которая предстала глазам Остапа. "Поднимается занавес... Распутин, один, растрепанный, со сна, босой, в русской рубахе. Перед ним посудина с кислой капустой, и он — с похмелья — жрет эту капусту руками. Ни одного слова. Только жрет. Казалось бы ничего особенного, а [П. Ф.] Монахов с похмелья, молча, так жрал эту капусту, что через две минуты зал разражался неистовыми аплодисментами" [К. Федин — Р. Гулю, разговор в 1928; в кн.: Гуль, Я унес Россию, 247].

8//18

— Дети Поволжья? — Дети, оставшиеся сиротами в результате катастрофического голода в Поволжье в начале 1920-х гг.

Характеристика взрослого, заведомо далекого от невинности, как наивного ребенка, — одна из "архиострот" Бендера. Ср. выдачу Воробьянинова за мальчика в ДС 31; намерение купить Балаганову матросский костюмчик в ЗТ 25; обращения к спутникам вроде "Ах, дети, милые дети лейтенанта Шмидта..." в ЗТ 6 или "...наш детский утренник посетит одна девушка..." в ЗТ 24 и др. [см. Щеглов, Семиотический анализ..., а также ЗТ 25//1 и др.].

8//19

— Тяжелое наследие царского режима? — "Тяжелое", "проклятое" наследие — клише послереволюционных лет. Ср. "Глухонемота — тяжелое наследие капиталистического строя" [КН 16.1930]. "Ибо в чем корень зла? В проклятом наследии прошлого — в нашей некультурности" [Селищев, Язык революционной эпохи]. "Граждане свободной России! Покупайте на счастье наследие проклятого режима в пользу геройских инвалидов" [Бабель, Беня Крик // Забытый Бабель — о продаже кандалов, Одесса, 1917]. "Антисемитизм — одно из позорных наследий, еще не изжитых в нашей стране" [рец. С. Борисова на книгу об антисемитизме, НМ 04.1930]. В пародийном отражении фельетониста: "Нам неизвестно, существует ли где-нибудь научный институт, который занимается изучением и регистрацией наследий проклятого прошлого, а также борьбой с таковыми" [В. Ардов, Восторг //В. Ардов, И смех и грех]. "Масло, сахар, яйца и прочее наследие старого режима", — шутили эстрадные конферансье в тощие годы первой пятилетки [Grady, Seeing Red, 306].

Этот штамп не являлся советским неологизмом; ср. у кн. А. В. Оболенского: "Император Николай II получил тяжелое наследие" [Мои воспоминания, 90].

8//20

Застенчивый Александр Яковлевич... пригласил пожарного инспектора отобедать чем бог послал. В этот день бог послал Александру Яковлевичу на обед бутылку зубровки, домашние грибки... — "Чем Бог послал" — фигура скромности при приглашении к обильной трапезе. Встречается у Пушкина: "Угощу чем Бог послал" [Гробовщик]. В пьесе В. Киршона "Хлеб" (1931) коммунист Раевский в голодный год коллективизации заходит в дом кулака Квасова, тот предлагает ему покушать "что Бог послал", прибедняясь: "пища у нас деревенская...". Дочь кулака ставит на стол сметану, хлеб, масло, творог, пышки; Раевский изумлен: "Роскошная пища" [картина 3]. Как многие речевые штампы, данная фраза была популярна и у сатириконовцев.

Ироническая буквализация "Бог послал то-то и то-то" не нова. Ср.: "После музыки хозяин позвал закусить, чем Бог послал. Бог послал немного: две селедки, блюдо жареной говядины, груду хлеба, две бутылки водки и батарею бутылок пива" [Н. Гарин-Михайловский, В сутолоке провинциальной жизни]. У А. И. Куприна в сходном с ДС контексте — подкуп ревизора — читаем: "Скромная трапеза состояла из жареных устриц, бульона с какими-то удивительными пирожками... холодной осетрины и... спаржи" [Негласная ревизия; курсив Куприна].

В учрежденческой культуре тех лет обед входил в протокол приема ревизоров и не обязательно означал подкуп. Ср. в романе О. Савича "Воображаемый собеседник" [1928, гл. 1] описание безупречного советского треста, где одной из служебных обязанностей курьера была "помощь кухарке при изготовлении обеда для ревизоров". Сатирические оттенки этого обычая, конечно, не могли укрыться от юмористов, например: "— Там ревизионная комиссия пришла. — Просите! У меня все готово" [на рисунке К. Елисеева обильно накрытый стол; КП 44.1926]. Сходный с данной главой ДС сюжет (посещение ревизорами семейной "коммуны им. Октябрьской революции", включая и трапезу "чем Бог послал") имеет рассказ В. Катаева "Товарищ Пробкин" [1924; Собр. соч., т. 2].

8//21

— Знаю, знаю, воке гуманум. — Vox humana — органный регистр.

8//22

— Смешно даже [— бормотал Паша Эмильевич]. — Грустно, девицы, — ледяным голосом сказал Остап. — Это просто смешно! — повторял Паша Эмильевич. — Замечание Остапа восходит к "Русской песне" А. А. Дельвига: Скучно, девушки, весною жить одной, / Не с кем сладко побеседовать младой.. (1824). Стихотворение входило в песенники в течение всего XIX в. [см. Песни и романсы русских поэтов, 1002]. Бендер процитирует его еще раз [см. ДС 34//4]. В сочетании с репликами Паши Эмильевича получается реминисценция из Лермонтова: Все это было бы смешно, / Когда бы не было так грустно (ассоциацию подсказал А. К. Жолковский).

8//23

...Пеногон-огнетушитель "Эклер" взял самое верхнее фа, на что способна одна лишь народная артистка республики Нежданова... После этого работа "Эклера" стала бесперебойной. — Нежданова, Антонина Васильевна (1873-1950) — певица, колоратурное сопрано. Звание народной артистки получила в 1925, когда его имели всего несколько деятелей искусства (Ф. Шаляпин, Л. Собинов, немного позже В. Качалов и К. Станиславский). "В расцвете моей артистической деятельности предельная высота моего голоса доходила до трех-чертного фа" [Нежданова, 158]. Имя певицы ассоциируется с темой радио, по которому часто передавалось ее пение.

"Бесперебойный" — один из "стертых пятаков" агитпропа: "Обеспечить бесперебойный ход экспортно-импортных операций" [Пр 18.05.27].

8//24

А Пашка-то Мелентьевич, этот стул он сегодня унес и продал. Сама видела. — В искажении старухой имени (Эмильевич — Мелентьевич) соблюдена просторечная тенденция, что видно, например, из старого фельетона, где девушку по имени Эмилия простолюдины именуют Маланьей [И. Архипов, Выигрыш // Н. Архипов, Юмористические рассказы].

8//25

В коридоре шла ожесточенная борьба с огнетушителем. Наконец, человеческий гений победил... — Юмор в сатириконовском стиле, ср.: "Так еще лишний раз восторжествовал гений человека над темными силами природы" [Тэффи, Погода]. Сатириконовское влияние в истории с огнетушителем "Эклер" довольно явственно. В известном рассказе А. Аверченко "Отец" сходным образом ведет себя колоссальный умывальник, то отказываясь работать, то вдруг со свистом устремляя на людей горизонтальную струю воды. "Человек, побежденный умывальником" с криком отскакивает в сторону и убегает. Вся семья, окружив умывальник, "делает форменную облаву" на увертливую струю — ср. коллективную борьбу с взбунтовавшимся "Эклером".

8//26

Теперь он пошел в монахи — сидит в допре. — Допр — дом предварительного заключения. (У некоторых комментаторов данное сокращение раскрывается иначе; ср., однако, именно такую его расшифровку в мемуарах С. Липкина [Квадрига, 236]; время — лето 1925). От данной фразы может идти ассоциативная нить к упоминаемому выше певцу М. Бат-тистини, о котором пресса сообщала, что он "потеряв голос, постригся в монахи" [см., например, См 26.1927; Пр 05.07.27]. Разговоры о принятии той или иной знаменитостью монашества вообще были в ходу: то же писали о Чан Кайши и о румынской королеве Марии [Окно в мир, Ог 02.10.27].

8//27

Ты кому продал стул? — Сцена Бендера с Пашей Эмильевичем, реакция последнего ("Мне ваши беспочвенные обвинения странны..." 2 , за чем следует угроза побоев и беспрекословное выполнение требований собеседника), напоминает объяснение Пьера с Анато-лем Курагиным после попытки похищения Наташи [Война и мир, II.5.20].

8//28

— Удар состоялся, — сказал Остап, потирая ушибленное место, — заседание продолжается! — "Заседание продолжается", одно из фирменных выражений Остапа [кроме данного места, в ДС 6; ДС 21; ЗТ 7; ЗТ10; ЗТ14; ЗТ 22], — "историческая" фраза, произнесенная председателем палаты депутатов Шарлем Дюпюи после взрыва бомбы, которую бросил в зале французского парламента анархист Огюст Вайян 9 декабря 1893: "Messieurs, la seance continue!" Убитых не было; несмотря на многочисленные призывы о снисхождении, Вайян был казнен по приговору суда в феврале 1894 [см. Maitron, Le mouvement anarchiste, 230; на эпизод Вайян-Дюпюи указал комментатору Д. Аране].

Слова "Заседание Государственной думы продолжается" пресса приписывала председателю первой Государственной Думы С. А. Муромцеву, когда депутаты распущенной Думы собрались в Выборге 10 июля 1906. "Левые эсеры ушли. Заседание съезда продолжается", — заявил председатель V съезда Советов Я. М. Свердлов во время попытки левоэсеровского переворота 6 июля 1918. Ранее в том же году эпизод с террористическим актом Вайяна был изложен в статье В. Степанова "Заседание продолжается". Фраза вошла в язык и употреблялась в политической жизни и журналистике в значении "business as usual, невзирая на нарушение нормального порядка вещей". Ею было озаглавлено письмо издателя "Сатирикона" М. Г. Корнфельда в редакцию отколовшегося "Нового Сатирикона" ; смысл письма был в том, что несмотря на раскол, традиции журнала должны продолжаться. Фраза получила хождение и за рубежом. [Муромцев, Свердлов, Степанов — см. Душенко, Заседание продолжается; В. Степанов — Пр 18.02.18; М. Корнфельд — НС 01.1913; зарубежье — мемуары А. Дикгофа-Деренталь в кн.: На чужой стороне, т. 2, Берлин-Прага, 1923, 69].

Независимо от французского эпизода, метафору продолжающегося заседания находим у Л. Н. Толстого: "Один вид [Шварца] говорил: инцидент панихиды Ивана Ильича никак не может служить достаточным поводом для признания порядка заседания нарушенным..." [Смерть Ивана Ильича, гл. 1].

Примечания к комментариям

1 [к 8//13]. Приведем примеры других юморесок на тему радиорепродуктора:

"Из зала суда. — Вы обвиняетесь в том, что на углу двух шумных улиц горланили разные песенки! Вы обвиняетесь в том, что, собирая вокруг себя народ, вы тем самым мешали движению! Вы обвиняетесь еще в том, что благодаря этим скопищам вы помогали карманникам орудовать вовсю! И, наконец, вы обвиняетесь в том, что имеете постоянные сношения с заграницей! Встаньте, обвиняемый!

Но обвиняемый не может стоять. Он может только висеть, да и то, если его привинтить. Он — громкоговоритель с угла бывш. Невского и бывш. Михайловской" [Пу 36.1926].

"Громкоговоритель: Стойло для коров должно быть сухое, просторное, светлое..." На рисунке — громкоговоритель, установленный на улице вблизи окон жилого дома; спасаясь от него, жильцы спешно закладывают окна подушками, прячутся под одеяла, затыкают уши и т. п. [Н. Радлов, Смертоносные звуки, См 37.1926].

ГОРЕ ОТ РАДИО

(монолог современного Чацкого)

[Чу 07.1929]

2 [к 8//27]. Ср. несколько похожий плеоназм: "Нелепые претензии, лишенные логики" — в фельетоне А. Зорича о реакции бюрократов на жалобы трудящихся [Чу 11.1929].

 

9. Где ваши локоны?

9//1

Золотые битюги... — Битюг — "сильная ломовая лошадь особо крупной породы; от названия реки Битюг в Воронежской обл., издавна известной коневодством" [ССРЛЯ, т. I]. "Ломовики с их громадными „качками", с колесами в рост невысокого мужчины, с дугами толщиной в мужскую Hofy, с конями-битюгами, важно шествовавшими на мохнатых, обросших по „щеткам" длинной шерстью ногах" [Успенский, Записки старого петербуржца, 102].

9//2

Приехав в родной город, он увидел, что ничего не понимает. — Растерянность Воробьянинова понятна — как и другие российские города, Старгород должен был стать иным за послереволюционные годы. Массовые перемены в названиях и функциях старых зданий воспринимались многими как удивительный маскарад. "Переменилась Пермь на советский трудовой лад ", — торжествующе пишет в очерках "По советской земле" В. Каменский. "Например: где жил и царствовал губернатор — там медико-санитарный отдел и на заборе написано „Береги здоровье!" Где была женская гимназия Барбатенко — там ГПУ. Где была Мариинская гимназия — там Дворец труда. Где была земская управа — там университет. Где было дворянское собрание — там клуб красноармейцев" и т. п. [НМ 04.1925]. В том же духе описывает М. Кольцов новую Эривань: "Раньше эта улица называлась Московской, теперь... Советской. Там, где жил губернатор, теперь партийный комитет; там, где мужская гимназия, — исполком; в особняке бывшей купчихи — Рабоче-крестьянская инспекция; там, где была почтовая контора, — теперь финотдел и суд" [18 городов].

9//3

В прежнее время, проезжая по городу в экипаже, он обязательно встречал знакомых или же известных ему с лица людей. Сейчас он прошел уже четыре квартала... но знакомые не встречались. — Ср. в записках В. В. Шульгина о его нелегальном приезде в Киев: "Я подумал о том, что за 10-дневное пребывание, из которого 6 дней я непрерывно шатался по улицам, я не встретил ни одного знакомого лица. В любом большом городе Европы это было бы невозможно: кого-нибудь я бы узнал или кто-нибудь меня бы узнал. А здесь... никто, можно сказать, даже не чихнул. Вот тебе и родной город" [Три столицы].

В "Путевых картинах" Г. Гейне описано сходное возвращение на родину: "Если и встречались мне на улице знакомые, то они не узнавали меня, и самый город глядел на меня чужими глазами. Многие дома были выкрашены заново (ср. далее в ДС: "Весь город был другого цвета. Синие дома стали зелеными, желтые — серыми..."), из окон выглядывали чужие лица" [Идеи. Книга Le Grand, гл. 10]. В романе Ж. Жироду [см. ДС 11//2] рассказчик, не раз бывавший в довоенной Германии, заходит в знакомое кафе в послевоенном Мюнхене, но не видит ни одного из завсегдатаев, которых встречал там 15 лет назад [гл. 2].

Параллели к ДС содержит также "Рип Ван Винкль" В. Ирвинга. Герой возвращается в родные места после 20-летнего сна, во время которого, как и у соавторов и Жироду, произошли война и революция. "Подойдя к деревне, он встретил многих людей, но среди них не было ни одного знакомого, что его несколько удивило, ибо он думал, что лично знает всех в округе". Как и Воробьянинова, его принимают за эмигранта и шпиона.

9//4

...С каланчи исчезли бомбы, по ней не ходил больше пожарный... — В дотелефонную эпоху сигнал о пожаре давался не с места бедствия, а с каланчи, на которой день и ночь дежурил часовой. Заметив где-либо признаки пожара, он дергал за веревку колокола, висевшего во дворе части. Когда пожарные по сигналу выбегали во двор, он сообщал им район пожара и его размеры по пятибалльной шкале. Ностальгически вспоминает мемуарист о фигуре часового:

" На самой вышке, обведенной незамысловатой решетчатой оградой, с утра до вечера и с вечера до утра, равномерно, как маятник, взад и вперед, во всем своем непревзойденном величии, шагал тот самый красавец-пожарный, без которого не было бы ни города, ни уезда, ни красоты, ни легенды" [Дон-Аминадо, Поезд на третьем пути, 8].

В его ведение входили бомбы (шары), число которых указывало, в каком из пожарных участков города замечен огонь.

"Москвичи оповещались о пожарах вывешиванием над каланчами на канатах рычага черных кожаных шаров размером с человеческую голову. У каждой части был особый знак: один шар — это означало центральную часть, так называемую „городскую", у других были два, и три, и четыре шара, некоторые части обозначались шарами с интервалами, некоторые с прибавлением крестов и т. д. А когда пожары становились угрожающими, то вывешивался еще и красный флаг. Это означало — „сбор всех частей"" [Телешов, Записки писателя, 243].

То же значение, что и флаг, имел черный куб. Шары оповещали также о сильном морозе — ниже 15° по Реомюру, — когда отменялись уроки в школах [Пастернак, Воспоминания, 66; Успенский, Записки старого петербуржца, 161, и др.].

Вся эта система сигнализации многократно упоминается в художественной литературе:

"На каланче Александровского участка висело два черных шарика, означавших, что во второй части — пожар" [Катаев, Белеет парус..., гл. 28-29]. "В январские морозы каланча выбрасывает виноградины сигнальных шаров — к сбору частей" [О. Мандельштам, Египетская марка, гл. 5]. Отметим у поэта ассоциативную цепочку между данным образом и строками Шевелящимися виноградинами / Угрожают нам эти миры (Стихи о неизвестном солдате): и там, и здесь метафоризированы взятые в двух разных смыслах "бомбы".

9//5

...Из-за угла показался стекольщик с ящиком бемского стекла... — Бемское (богемское, от Bohmen) стекло — сорт шлифованного оконного листового стекла. "Качества хорошего бемского стекла: бесцветность и отсутствие пузырей, волнистой поверхности и радужных полос" [БСЭ,1-е изд., т. 5].

9//6

За ним выбежали дети... с книжками в ремешках. — Принадлежность гимназиста — "клеенчатая книгоноска, за ремешки которой был заложен пенал с переводной картинкой на крышке" [Катаев, Сухой лиман, гл. 8]. Ср. у А. Ахматовой: В ремешках пенал и книги были... Будучи старым, еще общеевропейским элементом школьной культуры (мы видим ее, например, у детей на так называемых "викторианских scraps" — цветных рельефных литографиях 1880-90-х гг.), книгоноска дожила в СССР по крайней мере до 1930-х гг. [Гранин, Ленинградский каталог, 485].

9//7

Московская гайзета "Звестие", журнал "Смехач", "Красная нива"!.. — Ср. сходные выкрики газетчиков на крымском пляже: "„Правда"! „Звистия"! Московские, харьковские!" [А. Жаров, Под солнцем юга, ТД 06.1927]. Тот же набор в рассказе М. Слонимского "Машина Эмери" (1924): "Московские, харьковские газеты... Возьмите „Известия"! „Красную Ниву!"" Для выкриков мальчишек-газетчиков, как их передают писатели, характерны коверканье слов, диалектизмы, украинизмы: "„Вичерняя Москва!", „Вичирняя " Красная газита"!“... Умористическа газита „Пушка"!" ит. д. [В. Шибанов, Из-под власти улицы, Ог 25.08.29; Шефнер, Имя для птицы, 456; место — Ленинград, 1926].

Журнал "Смехач" выходил в 1924-1928. Соавторы опубликовали в нем ряд фельетонов (наиболее интенсивное сотрудничество — в 1927-1928). "Красная Нива" — московский еженедельник (изд. "Известий", 1923-1931). Наряду со своим ленинградским близнецом "Красной панорамой", был одним из самых пестрых, занимательных и высоких по художественно-литературному уровню тонких журналов. В них уделялось большое место науке, искусству, историческим материалам, мировым событиям, печатались рисунки лучших графиков; цветные литографированные обложки журнала с 1926 г. исполнялись известными художниками тех лет. Общий стиль "Красной Нивы" и "Красной панорамы" (за вычетом обязательного налога революционной тематике) был доброжелательным, недогматичным, направленным на всестороннее просвещение читателя. Очерки, фотографии, рисунки "Красной Нивы" — увлекательный источник для изучения жизни и культуры 1920-х гг.

9//8

Потрясая город, проехал грузовик Мельстроя. — Мельстрой — "трест, затем акционерное общество по строительству мельниц и зерновых агрегатов, по их оборудованию и торговле техническими принадлежностями... Мельстрой был привилегированной организацией и располагал редкими тогда в СССР тяжелыми грузовиками" [Одесский и Фельдман, ДС, 476].

9//9

— Я вам морду побью, отец Федор! — Руки коротки, — ответил батюшка. — Эта комичная перебранка — угроза и ответ на нее — восходит к Гоголю. Ср.: "Ступайте, Иван Иванович, ступайте! да глядите, не попадайтесь мне: а не то я вам, Иван Иванович, всю морду побью!" [Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем]. "Городничий: ...Я вас под арест... Почтмейстер: Коротки руки!" [Ревизор]. Оба выражения встречаются в классике и позже: "Если ты, мерзавец, будешь еще много разговаривать, то я тебе всю морду побью" [Чехов, Моя жизнь, гл. 7]. "Шалишь, князья Утятины / Останутся без вотчины ? / Нет, руки коротки" [Некрасов, Кому на Руси жить хорошо: Последыш, гл. 2]. "Руки коротки", — отвечает Счастливцев Несчастливцеву на угрозу "убить" его [Островский, Лес].

Ср. в современной ДС юмореске перебранку, возникающую между актерами во время спектакля вне связи с текстом пьесы:

"—Постой, постой, язва, — переждав аплодисменты, продолжал капиталист, — мы тебе хвост прижмем!

Революционерка, звеня кандалами, ссучила на обеих руках по кукишу: — Видел? Вот!

Руки коротки! Хам!" [В. Ардов, Сцена и жизнь, Ог 10.06.28; см. также ЗТ 1//13].

9//10

Раньше это делали верблюды, / Раньше так плясали ба-та-ку-ды, / А теперь уже танцует шимми це-лый мир... — Шимми — танец, повальное увлечение эпохи нэпа; подобно танго, породил свою собственную микрокультуру (моды на одежду и обувь, городской фольклор, нашел себе дорогу в городские дворы в исполнении бродячих шарманщиков... Напеваемая Остапом модная песенка о шимми из оперетты И. Кальмана "Баядерка" всплывает также в комедии А. Н. Толстого "Чудеса в решете" (1926), где ее поет аферист Рудик: Шимми, безусловно, / Гвоздь сезона, / Шимми — модный танец / Из Бостона, / Все танцуют шимми / На последний грош...

Ботокудами называлась группа племен южноамериканских индейцев; слово botocu-do — прилагательное причастной формы от португальского botoque — "затычка"; название дано индейцам, "носившим такое украшение вставленным в нижнюю губу" [Вент-цель, Комм, к Комм., 42].

Ср. то же выражение применительно к фокстроту: "Этот танец танцует сейчас весь мир" [Заяицкий, Баклажаны].

9//11

...Пещера Лейхтвейса. Таинственный соперник. — "Пещера Лейхтвейса, или 13 лет любви и верности под землею" — один из копеечных романов с продолжением, наводнявших книжный рынок в предреволюционное десятилетие. Наряду с такими не менее знаменитыми сериалами, как апокрифические Шерлок Холмс, похождения сыщиков Ника Картера и Ната Пинкертона "и тому подобным чтивом, засорявшим и отравлявшим мозги детей" [Ефимов, Мой век, 10; см. также ДС 34//17], "Лейхтвейс" был любимым чтением кухарок, горничных и гимназистов. Роман, автором которого значится В. А. Редер, печатался петербургским издательством "Развлечение" в 1909-1910. Действие происходит в XVHI в.; Лейхтвейс — немецкий аристократ, своего рода Дубровский, изгнанный из общества по обвинению в преступлении, но в действительности виновный лишь в спасении своей возлюбленной от нежеланного брака. Он становится разбойником, борется с несправедливостью, помогает бедным и угнетенным и становится на защиту женщин. Вместе с графиней Лорой фон Берген, которая становится его женой, он ведет борьбу со своими врагами из подземного убежища [Brooks, When Russia Learned to Read, 148-149,430].

Подросткам десятых годов на всю жизнь запомнился "разбойник Лейхтвейс, черногривый, с огненным взглядом, в распахнутой разбойничьей куртке, из-под которой был виден торчавший за поясом кинжал. Украденные Лейхтвейсом красавицы в изодранных платьях и с распущенными волосами были изображены на раскрашенных обложках" [Каверин, Освещенные окна, 102].

 

10. Слесарь, попугай и гадалка

10//1

Два... этажа, построенные в стиле Второй империи, были украшены побитыми львиными мордами, необыкновенно похожими на лицо известного в свое время писателя Арцыбашева. — Михаил Петрович Арцыбашев (1878-1927) — автор романа "Санин" (1907), считавшегося в 10-е годы последним словом порнографии. Эмигрировал. Дом с кронштейнами в виде львиных морд, похожих на бородатое лицо, есть в Одессе (известное административное здание на Приморском бульваре, архитектор Шейрембрандт). Ср. родственный юмор у Чехова — портрет писателя Лажечникова вместо иконы [Неудача].

10//2

...В трехкомнатной квартире жил непорочно белый попугай в красных подштанниках. — Образ дамы из "бывших", находящей утешение в обществе попугая, есть и у других советских авторов. Каждый такой попугай наделен собственным словом или выражением. В рассказе В. Лидина "Ковчег" генеральша с попугаем живет в коммунальной квартире и имеет неприятности с властями, так как птица кричит: "Боже, царя храни!" [в его кн.: Мышиные будни]. В рассказе Б. Лавренева "Погубитель" (1928) бывшая баронесса держит попугая, выкрикивающего: "Олухи, болваны, мерзавцы!"

Старая женщина (в особенности колдунья, гадалка) с попугаем (непременно кричащим) или иной птицей — фигура, распространенная и за пределами советской литературы. Мы находим ее, например, в "Балладе о седой госпоже" А. Вертинского ("седой попугай" старой одинокой владелицы замка); в фильме "Blithe Spirit" по пьесе Н. Кауарда (гадалка с попугаем); в новелле Л. Тика "Белокурый Экберт" (говорящая птица в клетке у старухи в лесу); в повести И. Бунина "Лика" (одинокая старуха-ростовщица "страшного восточного вида... в пустом доме которой, загроможденном разным музейным убранством, весь день диким и мертвым голосом кричал попугай" — очевидная ведьма); в "Огненном ангеле" В. Брюсова (ворожея с котом и белым дроздом в клетке в гл. 2); в выражении "Старухина птица" (название одной из главок "Феодосии" О. Мандельштама) и др.

По-видимому, мотив восходит к фольклорным представлениям о бабе-яге или ведьме, имеющей в своем распоряжении животных и птиц [см. Пропп, Исторические корни волшебной сказки, 62], о чем напоминает и выбор попугая как птицы вещей, мудрой (ср. попугая у шарманщиков и предсказателей, вытаскивающего билетики). Попугая может иметь и герой мужского пола с колдовскими и инфернальными атрибутами — ср. Джона Сильвера в "Острове сокровищ", попугай которого кричит "Пиастры!" (о демонических чертах Сильвера см. ДС 34//2).

В советской литературе, как легко видеть, эти древние ассоциации с "другим миром" работают на политическую мифологию, издевательски маркируя классово чуждых персонажей.

10//3

...Репродукция с картины Беклина "Остров мертвых" в раме фантази... — Речь идет о знаменитой в начале века картине швейцарского художника Арнольда Бёклина "Остров мертвых" (1880). На Картине — мрачная скала, одиноко возвышающаяся среди мертвого ночного моря, и приближающийся к ней челнок с душой умершего. Мистически-тоскливое настроение, навеваемое картиной, роднит ее с живописью символистов, одним из признанных предшественников которых был Бёклин.

В России это произведение и его создатель были в большой моде начиная с 1890-х гг.; данью его популярности является, среди прочего, симфоническая поэма С. В. Рахманинова "Остров мертвых" (1902). А. Н. Бенуа пишет о Бёклине: "Ныне никак нельзя себе представить, какое ошеломляющее действие производили в свое время его картины"

[Мои воспоминания, т. 1: 674]. Другой современник восклицает: "Кто не помнит засилья „Острова Мертвых" в гостиных каждого врача и присяжного поверенного и даже над кроватью каждой курсистки? " [Тугендхольд, Художественная культура Запада, 65]. Им вторит Тэффи в рассказе, специально посвященном бёклинистике: "Вчера мне повезло. Вчера я была счастлива. Я сидела в гостиной, в которой ни на одной стене не висела гравюра с картины Бёклина „Остров Мертвых"!.. В продолжение приблизительно десяти лет, куда бы я ни пошла, всюду встречал меня этот „Остров Мертвых". Я видела его в гостиных, в примерочной у портнихи, в деловых кабинетах, в номере гостиницы, в окнах табачных и эстампных магазинов, в приемной дантиста, в зале ресторана, в фойе театра..." ["Остров мертвых"]. В сатирах на обывательский быт эта картина упоминается как функциональная часть жилого помещения, вроде окна или двери: "Выходил в гостиную и неловко крестился на крошечную иконку, повешенную недалеко от „Острова Мертвых"" [Кузмин, Прощальная середа]. Свистал. Рассматривал тупо / Камин, "Остров мертвых", кровать... [Саша Черный, Культурная работа (1910)]. Лишь полвека спустя поэт А. Тарковский изымает картину из обязательного комплекта, упоминая ее в числе забытых аксессуаров belle epoque:

[Вещи (1962)].

К кануну Первой мировой войны магия "Острова" утратила прежнюю силу. "Кажется, что картина подурнела за эти годы. Кипарисы облезли, горы расселись, лодка скособочилась и у плывущих на ней покойников спины стали какие-то подозрительные" [Тэффи, "Остров мертвых"]. Бенуа констатирует, что "искусство Бёклина удивительно устарело, оно как-то выдохлось, испошлилось именно благодаря тому успеху, который оно имело во всех слоях общества" [Мои воспоминания, т. 1: 6].

Для авангардного поколения имя Бёклина звучит уже почти одиозно, символизируя устарелый буржуазный вкус. С. Эйзенштейн вскользь говорит о "столь мало почтенной фигуре как Бёклин" [Избр. произведения, т. 2: 211]. В "Хулио Хуренито" И. Эренбурга картина Бёклина в подчеркнутом контрасте с духом времени украшает комнату телеграфистки Маруси в революционной Москве [гл. 26]. У Маяковского "Остров" фигурирует среди примет презираемого обывательского быта [Про это, Поли. собр. соч., стихи 1060-91]. Упоминание о нем в ДС принадлежит к той же развенчивающей струе.

Под "рамой фантази" (fantaisie) здесь скорее всего подразумевается рамка art nouveau (или стиля модерн, как он назывался в России): "Водяные лилии, какие-то латании с утолщенными и загнутыми в петли стеблями. Тогда все делалось в этом стиле „модерн": пепельницы, рамки для Штука или Бёклина, спинки стульев, бордюр на обложке" [Горный, Только о вещах]. Художница В. Ходасевич вспоминает, среди прочих модных в десятые годы артефактов, репродукции Штука-Ленбаха и Бёклина в "деревянных [рамах] с металлическими золотыми или под старое серебро аппликациями в виде орхидей, водяных лилий, ирисов и даже девушек с распущенными волосами" [Портреты словами, 47]. Что именно такую "распущенную" девушку видела во сне теща Воробья-нинова мадам Петухова незадолго до своей кончины, показательно в свете art nouveau, приверженность которому соавторы приписывают этой даме.

В более широком смысле "фантази" могли называться самые разные бытовые предметы, чей фасон декоративно отступал от стандарта или минимума, например, "зеркальце не круглое и не четырехугольное, а фантези — в виде, скажем, цветка, бабочки, сердца" [Набоков, Хват]. Речь могла идти также о сорте конфет [Вагинов, Бамбочада], о сорте шампанского [П. Бенуа, Владетельница Ливанского замка (русский перевод 1924), гл. 7], или о предмете одежды и туалета. Ср. "приват-доцент с галстуком фантези" [Осоргин, Сивцев Вражек, гл. "Царапина"; действие в 1915]; "рубашка фантази" [Ильф, Пешеход]; "кепи fantaisie" [П. Бенуа, Дорога гигантов, действие в 1916 в Англии и Ирландии]. "Ваша блюзочка, как говорится, совсем фантази" [Тэффи, Городок, 59]; У М. Зощенко "фантази" — это "рубашка покрасивей", "небесного цвета с двумя пристежными воротничками" [Пу 29.1927].

10//4

...Обнаженная часть картины была так отделана мухами, что совершенно сливалась с рамой. Что творилось в этой части острова мертвых — узнать было уже невозможно. — Ср. сходный иронический "экфрасис" (описание произведения искусства) у Чехова: "[На стене висела] гравюра с надписью „Равнодушие человеков". К чему человеки были равнодушны — понять было невозможно, так как гравюра сильно потускнела от времени и была щедро засижена мухами" [Степь, гл. 3] и у Л. Леонова: "Портрет военного вождя на стене до такой степени засижен был мухами, что сразу и не догадаться было — который тут конь, а который полководец" [Скутаревский (1933), гл. 9], а ранний прототип — в гоголевской "Шинели": "...круглой табакеркой с портретом какого-то генерала, какого именно, неизвестно, потому что место, где находилось лицо, было проткнуто пальцем...".

Общий момент всех этих зарисовок — вмешательство реальности в искусство, столкновение эстетических достоинств произведения с его физическим состоянием ("Что творилось в этой части острова мертвых", нельзя было разобрать из-за мушиного помета). Подобный этому конфликт мы находим в остроте о картинах художника Мухина, ЗТ//8: птицы реагируют якобы на реализм картины, а на самом деле на зерна и злаки, из которых та сработана.

10//5

В спальне на кровати сидела сама хозяйка и... раскладывала карты. Перед нею сидела вдова Грицацуева в пушистой шали. — Дама из "бывших", вынужденная зарабатывать на жизнь гаданьем, и вдова-нэпманша, ищущая жениха при посредстве знахарей и гадалок, — фигуры, уже приобретавшие некоторую привычность в литературе 20-х гг. Мы встречаем их по отдельности: первую в романе Ю. Слезкина "Столовая гора" (1922; вдова театрального администратора и хозяйка артистического салона в старом Тифлисе) и в пьесе А. Афиногенова "Страх" (1930; адмиральская дочь Амалия Карловна); вторую — в рассказе А. Н. Толстого "Сожитель" (1926; вдова приглашает старуху с зельями и заговорами, сначала чтобы залучить жениха — молодого парня, а затем чтобы оторвать его от советского коллектива). Склейка ряда отстоявшихся фигур отвечает антологической поэтике соавторов, показывающих нам действительность эпохи нэпа путем отбора и сгущения тогдашних культурных стереотипов.

10//6

— Вас надо гадать на даму треф. Вдова возразила: — Я всегда была червонная дама. — Параллель, если не прямой источник, — в "Ревизоре": "Анна Андреевна: ...я и гадаю про себя всегда на трефовую даму. Марья Антоновна: Ах, маминька, вы больше червонная дама. Анна Андреевна: Пустяки, совершенные пустяки! Я никогда не была червонная дама... Эдакое вдруг вообразится! червонная дама! бог знает что такое!"

10//7

Вдову ждали большие и мелкие неприятности, а на сердце у нее лежал трефовый король, с которым дружила бубновая дама. — Общие места сцен гаданья. Ср.: "Агафья Тихоновна: Опять, тетушка, дорога! интересуется какой-то бубновый король, слезы, любовное письмо; с левой стороны трефовый изъявляет большое участие, но какая-то злодейка мешает" [Гоголь, Женитьба]. "Любит тебя, вишь, девонька, бубновый шатин, а ему винновая дама на пути досаду строит..." [Леонов, Бубновый валет (1923)].

10//8

— Вот спасибо вам, мадамочка, — сказала вдова, — уж я теперь знаю, кто трефовый король. — Ср.: "А кто этот преблагополучный трефовый король, который возмог пронзить сердце кёровой дамы?" [Фонвизин, Бригадир]. "Арина Пантелеймоновна: А кто бы, ты думала, был трефовый король? Агафья Тихоновна: Не знаю. Арина Пантелеймоновна: А я знаю, кто" [Гоголь, Женитьба].

Диалог подобного рода (споры двух дам над картами, с обязательным вопросом о трефовом короле) мгновенно опознавался в начале XX века как "гоголевский" штамп. Им начинается гоголевский эпизод театральной пародии сатириконовца Б. Гейера "Эволюция театра" [Русская театральная пародия].

10//9

Там она повозилась с обедом, гревшимся на керосинке "Грец"... — Керосинка "Грец" — неотъемлемый признак мещанского и пролетарского быта по крайней мере с начала XX столетия. По словам мемуариста, она "отличалась от других керосинок формой бака, а в ее колесики, которыми регулируются фитили, были вставлены фарфоровые кружочки с изображением трилистника; выделялась она... прозрачностью слюды в смотровом окошечке" [Шефнер, Имя для птицы, 440; действие в 1924]. В. Катаев, вспоминая Одессу напала XX века, описывает бедные еврейские кварталы, их "резкие кухонные запахи, смешанны^ с чадом множества керосинок „Грец“ с их слюдяными окошечками, светящимися во тьме квартир, как сцены маленьких театров, где разыгрывалась феерия волнистых язычков коптящего пламени — пожар какого-то города" [Разбитая жизнь, 447]. Из зарисовок жизни в рабочих кварталах в 1905 г.: "По утрам первой поднималась Ольга, зажигала „гретц“... Поднимались и другие квартиранты и тоже зажигали „гретцы“..." [С. Малашкин, Наследие, НМ 10.1925].

10//10

Она была старухой, была грязновата, смотрела на всех подозрительно и любила сладкое. — Фраза по известной модели (со следованием, через запятую, разнотипных однородных глаголов: "была тем-то", "делала то-то", "слыла тем-то"). Ср. у М. Кузмина: "Она не была незнакомкой, звалась Сесиль Гарнье, писалась актрисой, приехала из Рима и, очевидно, как и все... искала здоровья в этом маленьком чистом городке..." [Соперник]; у И. Бабеля: "Она была проституткой, жила в Тифлисе и слыла среди своих подруг деловой женщиной: брала в заклад вещи..." [Справка].

10//11

...Слушательница хореографических курсов имени Леонардо да Винчи... — Обилие курсов разного профиля — характерная картина эпохи ДС. "На этих курсах обучают всем мыслимым предметам, от пошива шляп до иностранных языков. Подозреваю, что многие из них довольно бесполезны", — замечает иностранный наблюдатель [Вся Москва 1928; Wicksteed, Life Under the Soviets, 175]; см. также ДС 16//5. По словам фельетониста, курсы бывают Балетные, газетные, / ГитарнъХе, кустарные, / Вокально-музыкальные, / Вязально-вышивальные, / По подготовке в вузы, / По перевозке грузов, / Врачебной профилактики, / Теории и практики, / Дошкольной педагогики, / Какой-то новой логики, / По подготовке в зодчие, / И прочие, и прочие, а результат один — шиш [Эф-Гро, Курсовая горячка, Пу 38.1927]. В новеллах Ильфа и Петрова о городе Колоколам-ске упоминаются "военизированные курсы декламации и пения" [Чу 02.1929]; о "военизированных объединениях писателей" говорится в рассказе В. Ардова, см. ЗТ 25//6.

10//12

У них четыре мотора "Всеобщей Электрической Компании" остались. — Так называли в России американскую фирму "Дженерал Электрик".

10//13

...Он вывел во двор... мотоцикл, составленный из кусочков автомобилей, огнетушителей, велосипедов и пишущих машинок. — О возможном источнике этого прообраза "Антилопы-Гну" сообщает А. Эрлих: "У Ильфа [в общежитии "Гудка"] была маленькая комнатка, в которой он жил не один. Некий энтузиаст механик жил по соседству и, скупая на Сухаревском рынке всевозможный металлический лом, с великим громом строил у себя в комнате мотоциклетку" [Начало пути // Воспоминания об Ильфе и Петрове]. Пестрота, взаимное несоответствие частей, разрушение всяческой комплектности — характерная черта послереволюционной культуры; среди бесчисленных ее отражений в литературе — и "Антилопа", и экипировка ее пассажиров в ЗТ 7, где Паниковскому покупают костюм пожарного; и достопамятный собранный с миру по нитке велосипед из рассказа М. Зощенко "Страдания молодого Вертера" (см.: Щеглов, Антиробинзонада Зощенко).

10//14

...Дворовые дети уже играли чугунными завитушками и копьями ворот дома N" 5. — Растаскивание, разрознивание предметов, особенно комплектных — обычная роль детей: ср. "Девяносто третий год" В. Гюго (дети разрывают на странички старинный фолиант); "Палату № 6" Чехова (мальчики разграбляют книги Ивана Дмитрича); "Елку и свадьбу" Достоевского; "Елку" Зощенко (дети расхищают и портят елочные игрушки); пушку, приводимую в негодность детьми в "Капитанской дочке".

10//15

...Однажды вечером унесли даже закипающий во дворе самовар. — Кража со двора самовара в горячем или кипящем виде — забытая ныне деталь старого быта. Была подмечена сатириконовской традицией: в рассказе А. Аверченко "Участок" старушка жалуется околоточному, что вор украл у нее самовар, "кипяток вылил, угли вытряс — только его и видели" [Ст 21.1912]. То же в его юмореске "Начальство" [Ст 29.1912]. Насколько мало война и революция изменили обычаи, показывают картинки дачной жизни у В. Маяковского: Уселся, / но слово / замерло в горле. // На кухне крик: / — Самовар сперли! [далее описывается погоня за вором, как в ДС; Весна (1927)].

10//16

— Ах, ничего я не знаю, — сказала гадалка, — ничего я не знаю. — "Дамское" клише, выражающее смятение чувств; в данном случае — волнение Елены Станиславовны, только что узнавшей о приезде ее прежнего возлюбленного Воробьянинова. Ср.: "Не спрашивайте меня ни о чем, — произнесла [Лиза]... — Я ничего не знаю; я сама себя не знаю" [Тургенев, Дворянское гнездо, гл. 32]. "— Не называйте его дурным, — сказала Наташа. — Но я ничего, ничего не знаю" [Война и мир, II.5.22]. "Ах, я ничего не знаю..." [Чехов, Попрыгунья]. "— Ах, я ничего не знаю" [А. Грин, Брак Августа Эсборна, КН 13.1926]. Клише состоит в попытке возразить или выразить нечто: "Не называйте его дурным..." — и (через "но") признании в неспособности сказать это; у Ильфа и Петрова в упрощенном виде — лишь второй элемент, дважды повторенный.

10//17

— Харю разворочу! — неистовствовал дворник. — Образованный! — Ненависть дворника к "образованному" имеет давние корни. Дворник — фигура, олицетворяющая консервативное и охранительное начало в народе, исконный враг и притеснитель интеллигента. До революции дворник был официальным агентом полиции, в чьи обязанности входило следить за подозрительными, инакомыслящими и иными нежелательными элементами среди жильцов. В советское время ни для кого не была секретом связь дворника с ГПУ и милицией. Недаром дворник дома № 5 плачет, припав к плечу милиционера. Французская журналистка рассказывает о своем визите к молодому московскому преподавателю, живущему в коммунальной квартире: "За стеной проживает товарищ дворник (un camarade balayeur), который любит водку и недолюбливает интеллигентов. — Когда он пьян, — говорит Борис, — он принимается барабанить в деревянную перегородку и при этом ревет, как осел. Прошлой ночью, например, он взъярился на мои книги: „Я их все сожгу, и тебя вместе с ними, писака ты проклятый, — орал он, — я тебя выкурю из твоей щели, как крысу“" [Marion, Deux Russies, 121; Viollis, Seule en Russie, 59].

В литературе дворник неоднократно предстает как преследователь человека с тонкой душой, "поэта": За деньгами дворник к поэту пришел... [А. Ф. Иванов-Классик, Бедный поэт // Поэты-демократы]. "Два разъяренных дворника волокут под руки пьяного Поэта" [Блок, Незнакомка, 2-е видение]. Отметим презрительное отношение дворника Маркела к Живаго [Пастернак, Доктор Живаго, XV.6] и ведущую роль дворника Пряхина в наказании Лоханкина.

Поведение дворника имеет параллель в "Дэвиде Копперфилде", где сходным образом буянит кредитор м-ра Микобера: "Некий чумазый мужчина, кажется, сапожник, появлялся в коридоре в семь часов утра и кричал с нижней ступеньки лестницы, взывая к м-ру Микоберу: „А ну-ка сходите вниз! Вы еще дома, я знаю! Вы когда-нибудь заплатите? Нечего прятаться! Что, струсили?" Не получая ответа на свой призыв, он распалялся все больше и, наконец, орал: „Мошенники! Грабители!"; когда и такие выражения оставались без отклика, он переходил улицу и орал оттуда, задрав голову и обращаясь к окнам третьего этажа" [гл. 11]. Подобная сцена есть и в "Приключениях Гекльберри Финна" [гл. 21], где пьяница и буян Боггс кричит под окнами полковника Шерберна: "Выходи, Шерберн! Выходи и встреться с человеком, которого ты надул! Я пришел по твою душу, и я до тебя доберусь!"

 

11. Алфавит "Зеркало жизни"

11//1

В дворницкой стоял запах гниющего навоза, распространяемый новыми валенками Тихона. Старые валенки стояли в углу и воздуха тоже не озонировали. — Об архетипических подтекстах гниения и вони в дворницкой, каморке свинопаса и т. д., где находит себе прибежище бывший хозяин, см. ДС Ъ//22. Быт типичной дворницкой, включая упоминаемые соавторами пахучие валенки и громовое пение [см. ДС 6//8], описывает С. Дурылин в своих мемуарах о старой Москве:

"В ней пахло не то деревенской избой, не то казармой... Деревянный некрашеный пол, широкая русская печь... постель-сенник на козлах, укрытая пестрым ситцевым одеялом из лоскутков; некрашеный деревянный стол — всегда с полуковригой черного хлеба, с деревянной солоницей; кисловатый запах овчинного тулупа и валенок, прогретых на шестке, — все это переносило в большую зажиточную тульскую или рязанскую избу... Дворницкая служила прибежищем для деревенских гостей, приезжавших к прислуге: деревенский дух в ней не переводился. Но не переводился в ней и дух казарменный. По стенам развешаны были лубочные картинки из русско-турецкой войны... Из дворницкой вынес я слова и напев [различных песен и романсов]... Песни пели в дворницкой под гармонику" [В своем углу, 101-102].

В романе М. Осоргина "Сивцев Вражек" (1928) в круг атрибутов во многом символической фигуры дворника также входит пахучая дворницкая: "В дворницкой дух от трубок был тяжел, густ, сытен и уютен", равно как и старые и новые сапоги и валенки [главы "Сапоги", "Разговоры"]. Коллективное пение в каморке дворника — тоже мотив известный: в романе А. Белого обитатели дворницкой распевают духовные стихи [Петербург, 300].

Замечанием "воздуха... не озонировали" соавторы, видимо, намекают на озонатор — прибор для очистки воздуха, который ставился в уборных и учреждениях [Вентцель, Комм, к Комм., 50].

11//2

— Конрад Карлович Михельсон... кажется, друг детей... — Друг детей — член общества помощи беспризорным [см. ДС 24//6]. Так же сокращенно называли членов других добровольных обществ содействия, например, "друг Воздушного флота" [Катаев, Собр. соч., т. 2:11] и т. д.

Смена имени как знак разрыва с прошлым и начала новой жизни имеет архетипический характер (моряк Эдмон Дантес, становящийся "графом Монте-Кристо" после прохождения испытаний каменной темницей и погружением в воду, и т. п.). В этом отношении "Михельсон" стоит в одном ряду с перекрашиванием и бритьем головы, которым подвергается Воробьянинов.

"Конрад Карлович Михельсон"— еще одно напоминание о В. В. Шульгине, нелегально путешествовавшем по России под именем Эдуарда Эмильевича Шмитта. Сцена, где Остап вручает Ипполиту Матвеевичу профсоюзную книжку на имя Михельсона, имеет близкое соответствие в "Трех столицах" Шульгина: "Разрешите вам вручить приготовленный для вас паспорт. Вы можете здесь прочесть, что вы занимаете довольно видное место в одном из госучреждений и что вам выдается командировочное свидетельство, коим вы командируетесь в разные города СССР... Итак, Эдуард Эмильевич, разрешите вас так и называть..." [гл. 4].

Другую, типологическую параллель к переименованию Ипполита Матвеевича находим в романе Ж. Жироду "Зигфрид и Лимузэн" (русский перевод 1927). Рассказчик, француз, в послевоенном 1922 году приезжает после 15-летнего отсутствия в Мюнхен в поисках своего старого друга, французского журналиста Форестье, который в результате контузии впал в беспамятство, а вылечившись, превратился в немецкого литератора Зигфрида Клейста (об этом архетипическом сюжете, представленном, между прочим, и у соавторов, см. ЗТ 17//1). Предвидя враждебность местного населения к французу, рассказчик раздобывает себе документ на чужое имя: "Мюллер передал мне поддельный паспорт на имя канадского гражданина Шапделена" [гл. 2]. О других моментах возвращения Ипполита Матвеевича в Старгород, напоминающих об этом эпизоде романа Жироду, см. ДС 7//11; ДС 9//3.

11//3

По сравнению с нашей концессией это деяние, хотя и предусмотренное Уголовным кодексом, все же имеет невинный вид детской игры в крысу. — Описание этой игры можно найти в современном "дамском детективе": "Играющие делятся на две команды. Одна из них должна выбрать крысу, но члены второй команды не знают, кто выбран. Дальше все, включая крысу, начинают бегать. Ее задача — поймать кого-нибудь. Усыпив бдительность игроков, крыса неожиданно хватает кого-нибудь за плечо со словами: — Я крыса, ты попался!" [Д. Донцова, Три мешка хитростей, М.: ЭКСМО, 2002, 336; сообщено А. И. Ильф в письме от 9 марта 2005].

11//4

— А доисторические животные в матрацах не водятся? — Смотря по сезону, — ответил лукавый коридорный... — Клопы — известный бич провинциальных гостиниц. Английский мемуарист, описывая пребывание во владимирском "Прогрессе" в 1929, пишет: "Мне дали место в номере с семью койками, которые я обследовал одну за другой и обнаружил, что все они густо населены клопами" [Farson, Seeing Red, 31]. О том же говорят и советские авторы: "Едва прикрыли [гостиничный диван] простыней, как тут же бойко пополз по простыне проголодавшийся клоп, за ним другой, третий..." [Сергеев-Ценский, Конец света].

Гостиница с клопами и блохами, о которых гости и прислуга говорят зоологическими, зооборческими и батальными иносказаниями, — общее место, восходящее к глубокой древности. У Аристофана Дионис расспрашивает у Геракла дорогу в подземный мир, в том числе просит указать те придорожные гостиницы, "где меньше всего клопов" [Лягушки, 115]. У него же сравнение клопов с коринфскими воинами [Облака, 710]. "Скверная комната, и клопы такие, каких я нигде не видывал: как собаки кусают" [Гоголь. Ревизор]. Непосредственную параллель к диалогу Бендера с коридорным находим в "Игроках": "Комната в городском трактире... Ихарев входит в сопровождении трактирного слуги Алексея... Алексей: Пожалуйте-с, пожалуйте! Вот-с покойник! уж самый покойный, и шуму нет вовсе. Ихарев: Шума нет, да чай конского войска вдоволь, скакунов? Алексей: То есть изволите говорить насчет блох? Уж будьте покойны. Если блоха или клоп укусит, уж это наша ответственность: уж с тем стоим". То же у Шолом-Алейхема: "Устроившись на ночлег в отеле „Туркалия", я всю ночь напролет сражался с дикими зверями" [Новая Касриловка].

В юмористическом словарике "Справочник для плавающих и путешествующих" [См 30.1928] читаем: "Гостиница. Место, которое кусается (из-за цен и из-за клопов)". Приведем заодно еще три словарные статьи, имеющие соответствие в романах. "Еда. Наиболее доступное культурное развлечение во время пути" [см. ДС 4//4]. "Железная дорога. Место, где бегают с чайником за кипятком" [см. ДС 20//2]. "Лимитрофы. Соседние с СССР государства, которые некоторыми путешественниками ошибочно принимаются за заграницу" [см. ЗТ 30//3].

"Лукавый коридорный" — просодический отголосок пушкинского Лукавый царедворец! [Борис Годунов; см. сходство гласных, согласных, схемы слогов во втором слове].

11//5

...Варфоломея Коробейникова, бывшего чиновника канцелярии градоначальства, ныне работника конторского труда. — Градоначальник — высокопоставленное должностное лицо в дореволюционной России, по рангу соответствующее губернатору. Ряд городов с прилегающей территорией (Санкт-Петербург, Одесса, Севастополь, Керчь, Николаев и др.) были выделены из губерний в особые административные единицы, управлявшиеся Градоначальниками. Юрисдикция градоначальника касалась лишь определенных сфер городской жизни; в других делах (например, судебных, земских) город мог входить в обычное административное деление и подчиняться губернским властям. Градоначальник назначался императором по представлению министра внутренних дел. При нем имелись чиновники для особых поручений и канцелярия — та, где служил Коробейников и куда вызывали в свое время журналиста Принца Датского (см. отброшенную главу ДС "Прошлое регистратора загса").

"Бывший X, ныне Y" — формула, перешедшая в советский обиход из дореволюционного и наполнившаяся в 20-е гг. новым смыслом. Примеры: "Бывший ключник майора, а ныне волостной писарь Иван Павлович" [Чехов, За двумя зайцами...]. "Осип, бывший швейцар, а ныне гражданин Малафеев" [Замятин, Мамай]. "Здесь упокоен бывший раб божий, а теперь свободный божий гражданин Никита Зощенков, 49 лет" [из надписей на кладбище: ТД 06.1927, раздел "Веселый архив"]. "Бывший тореадор, ныне советский служащий" [ИЗК, 146]. Всем памятен "бывший князь, а ныне трудящийся Востока, гражданин Гигиенишвили" [ЗТ 13]. О мимикрических оборотах типа "работник конторского труда" см. ДС 6//7.

11//6

Остапу пришлось пересечь весь город. Коробейников жил на Гусище — окраине Старгорода. — Окраина, видимо, является типичным местопребыванием городского архивариуса. Его профессия связана архетипическими нитями с царством мертвых и его стражами, каковые в сказочно-мифологическом мире часто занимают окраинное и пограничное положение. В повести Гофмана "Золотой горшок" архивариус Линдгорст, он же саламандр и оборотень, "живет уединенно в своем отдаленном старом доме" [вигилия 2]. В одном рассказе Бунина выведен старик-архивариус земской управы, в котором явственны черты хтоничности и связи с миром мертвых: он весь свой век провел в подземелье, "гробовыми печатями" припечатывая жизнь, спускающуюся к нему в "смертную архивную сень", отчужден от жителей города и враждебен им. Бунинский архивариус также живет "очень далеко, не в городе, а за городом, в голубой хатке среди оврагов предместья" [Архивное дело]. Сравним лексический параллелизм голубой хатки и розового домика, где поселяются Остап и его компаньон ниже, в ДС16//6: оба эти жилища, немного странные и "не от мира сего", явно отъединены от общей жизни. О могильных функциях архивариуса — ср. в повести А. Новикова "Причины происхождения туманностей": "Архив — бумажное кладбище, архивариус же... — вурдалак, питающийся мертвечиной" [Новиков, 45]. Бумажное царство может ассоциироваться с подземным: "флегето-новы волны: бумаги" [Белый, Петербург, 333]. Визит Бендера к Коробейникову и отъем ордеров соответствует тем эпизодам фольклора и эпоса, где герой отправляется в царство мертвых или нечистой силы и либо отнимает, либо обманом достает нужный ему объект (волшебный предмет, секрет, заповедное слово и т. п.). См. также ДС 8//1 (отзвуки иного мира в изображении дома собеса).

Наряду с адресами реквизированной мебели, Коробейников промышляет и иной информацией, напоминая этим профессионального торговца секретами китайца И Пуна в романе Джека Лондона "Сердца трех". Позже он сообщит Грицацуевой о местонахождении Остапа [ДС 27].

11//7

Он крутнул звонок с выпуклыми буквами "прошу крутить". —Металлический литой диск с ручкой посередине и словами ПРОШУ КРУТИТЬ по окружности — известная реалия старого быта. 3. Паперный вспоминает:

"Мое детство приходится на двадцатые годы, на время появления романа „Двенадцать стульев“. На двери нашей квартиры был прикреплен звонок. Когда я подрос, я разобрал слово над звонком: „крутить". Подрос еще больше — заметил, что над звонком еще одно слово: „прошу". Так по мере роста я осваивал надпись вокруг звонка. А потом я прочитал в романе: придя к архивариусу, Остап „крутнул звонок с выпуклыми буквами прошу крутить". Я узнал звонок своего детства" [Благородное лицо — смех, 8]. В одном современном ДС рассказе надпись на звонке гласит: "просьба повернуть". Комментатор помнит такой же, от старых времен оставшийся чугунный диск на двери "черного хода" своей коммунальной квартиры [см. ЗТ 13//19 со сноской 11].

Звонок — еще одна деталь, напоминающая архивариуса Линдгорста: у того на двери висит молоток, прикрепленный к бронзовой маске. Дверные звонки и молотки нередки в литературе, репрезентируя дом и его хозяина. Они часто имеют вид звериной морды (львиной, обезьяньей — Диккенс, Очерки Боза: Наш приход, гл. 7; Рассказы, гл. 1) и хранят в себе остатки прошлой жизни. В "Приключениях Пиноккио" К. Коллоди молоток на двери феи превращается в угря. Киноактриса Елена Кузьмина рассказывает о поистине адской "коммуналке" в Ленинграде, где ей в юности довелось жить. В дверь ее "была вделана морда медного льва; из ощеренной пасти торчал кусок обломанного языка", и в кризисные минуты автору казалось, что лев иронически смотрит на нее, как бы говоря: "Вот так-то!" [О том, что помню, 137,197]. Зооморфный характер дверных звонков напоминает об избушке бабы-яги, у которой "особенно часто имеют животный вид двери" [Пропп, Исторические корни волшебной сказки, 50].

Не реже встречаются дверные эмблемы антропоморфного вида. Дом неотделим от хозяина (см. ДС 5//22). В "Рождественской песни" Диккенса и у Гофмана колотушка буквально превращается в человеческое лицо. В других местах у Диккенса дверной молоток очеловечивается фигурально. Он, говорит автор, имеет свою физиономию, безошибочно отражающую характер владельца [Очерки Боза: Наш приход, гл. 7]. Ручка звонка — как бы "нос" дома: в "Нашем общем друге" один из персонажей "сердито дергал дом за нос, пока в дверном проеме не появился человеческий нос" [11.5].

Хотя звонок Коробейникова имеет вид простого диска, он обращается к посетителю с речью; вообще в его родстве с двусмысленными, издевающимися над "входящим" лиминальными символами сомневаться не приходится. Он стоит в ряду демонических и оживающих предметов наравне с агрессивными дверными приборами [см. ДС 8.//1].

11//8

Остап увидел перед собою маленького старичка — чистюлю с необыкновенно гибкой спиной... Спина старика долго извивалась... Старик задрожал и вытянул вперед хилую свою лапку... — Ср. сходный портрет архивариуса у Бунина: "Этот потешный старичок... был очень мал ростом, круто гнул свою сухую спинку..." И далее: "...в дугу согнув свою худую спину...", "...старался разогнуться и получше уставить свои качающиеся ножки... и т. п. [Архивное дело]. В "Лафертовской маковнице" А. Погорельского инфернальный кот-оборотень "с приятностью выгибает круглую свою спинку" (ср. в ДС "хилую свою лапку" , с тем же порядком слов и уменьшительным суффиксом). Гибкость спины, бесхребетность — один из признаков черта в фольклоре ("У нечистой силы спины нет"1 ). Григорий Распутин не зря характеризуется своими ненавистниками как "бесхребетная зеленоглазая гадина" [Дон-Аминадо, Поезд на третьем пути, 174]; зеленый — один из цветов дьявола [см. ДС 5//5].

11//9

Старик с сомнением посмотрел на зеленые доспехи молодого Воробьянинова... — Ироническое "доспехи" в смысле "неказистая, жалкая одежда" — метафора далеко не новая, ср. ужеуГоголя: "Фетинья... утащила эти мокрые доспехи" [Мертвые души]. Мы находим ее также у В. Набокова: "...то были крахмальные доспехи довольно низкого качества..." [Король, дама, валет (1928), гл. 1] и у В. Аксёнова: "Мои доспехи [от дождя] не поржавеют, только чище будут" [Пора, мой друг, пора; ч. 2, гл. 2; герой осматривает свою неважную одежду]. "Зеленые доспехи" Остапа, однако, следует считать остротой второго порядка, где к уже известной метафоре "одежда = доспехи" добавлена цитата и игра слов: "рыцарь в зеленых доспехах" (armure verte) фигурирует в "Задиге" Вольтера [гл. 19], а "рыцарь зеленых лат" — в весьма популярной в предреволюционные годы "Принцессе Грезе" Э. Ростана (перевод Т. Щепкиной-Куперник; сюжет драмы выложен мозаикой над фасадом московского "Метрополя").

11//10

Это почему ж так много? Овес нынче дорог? — Намек на жалобы извозчиков на дороговизну овса [см. ЗТ 8//46; ЗТ 13//23].

11//11

Вся мебель! У кого когда взято, кому когда выдано. — После революции реквизированная мебель распределялась по советским учреждениям, делая их обстановку довольно пестрой [см. ЗТ 1//19].

11//12

...Вам памятник нужно нерукотворный воздвигнуть. — Цитата из Пушкина. Что кому-то надо "памятник поставить" — ходячая похвала. Ср. у Чехова: "Это замечательный человек... Когда он умрет, ему непременно монумент поставят" [Осколки московской жизни, Поли, собр. соч. в 20 томах, т. 2: 357]. Комически переиначено у Эрдмана: "А если тебе, [Павел], за такое геройство каменный памятник высекут?" [Мандат, 48 (д. 2, явл. 13)]. Выражение "поставить кому-то памятник при жизни" дважды встречается в сочинениях В. И. Ленина [Поли. собр. соч., справочный т. 2].

11//13

Чучело медвежье с блюдом — во второй район милиции. — Чучело медведя с металлическим или деревянным блюдом — украшение 1890-х-1900-х гг., которое можно было встретить в богатом доме у входа на парадную лестницу [Бабель, Ги де Мопассан; Бунин, Антигона], в магазине: " Над колониальными товарами высилось чучело сибирского медведя с Ирбитской ярмарки" [Крымов, Сидорове ученье, 267] или в шикарном доме терпимости, как его описывает А. И. Куприн: " В передней — чучело медведя, держащее в протянутых лапах деревянное блюдо для визитных карточек" [Яма]. В советское время этот реликт старого быта вызывал насмешки: "[На кинофабрике] нас встречает нелепый медведь, чья вытянутая лапа служит пепельницей. И медведь, и неуклюжая мебель говорят о плохом вкусе бывшего владельца, о вкусе купца первой гильдии" [С. Гехт, Путь в Дамаск, Ог 08.07.28]. "Крокодил", критикуя частников, не желающих снижать цены [см. ДС 23//4], публикует карикатуру, где медведь выступает как заведомо неходовой товар: на блюде надпись: "Цена снижена", покупатели говорят: "Ну, нам медведя пока не надо" [Продукт первой необходимости, Кр 16.1927]. "В такой-то район" означало "в районное отделение милиции" (говорилось "[хулигана] повели в район").

11//14

...Согласно циркулярного письма Наркомпроса... — "Раньше „согласно" плюс форма родительного падежа характеризовала канцелярскую речь невысокого ранга канцелярских чинов (например, военных писарей)" [Селищев, Язык революционной эпохи]. Форма эта перешла в советский burocratese (бюрократический язык). Употребляется в ДС/ЗТ не раз: "Согласно кондиций" [ЗТ 15], "Согласно законов гостеприимства" [ЗТ28].

11//15

Помню, игрывал я в гостиной на ковре хоросан, глядя на гобелен "Пастушка"... Хорошее было время, золотое детство!.. — Перекличка (или случайное сходство?) с "Петербургом" А. Белого: "Да, вот тут он играл, тут подолгу он сиживал — на этом вот кресле... и все так же, как прежде, висела копия с картины Давида..."[гл. 5: У столика].

11//16

...Пишите, борец за идею. — Выражение встречается в "Братьях Карамазовых", причем тоже в ироническом смысле: "Я знал одного „борца за идею"..." [ч. 2, кн. 6, III д, из бесед Зосимы]; более ранний его след теряется. О его ироническом узусе в раннесоветскую эпоху говорит цитата из "Хулио Хуренито" И. Эренбурга, где в Москве 1920-х гг. большевистский функционер, "добродушный толстяк", заказывает художникам "портреты: свой — одинокий (борец за идею), с женой (тоже борец)... жены борца и себя в семейном кругу (отдых борца)" [гл. 30].

11//17

— Какие деньги? — сказал Остап... — Вы, кажется, спросили про какие-то деньги? — Характерный интонационный рисунок, возможно, из стилизованной речи одесской босяцкой аристократии. Ср. у С. Юшкевича: "— Какая пуговица? — удивился Леон Дрей. — Вы, кажется, сказали — пуговица? Или мне, может быть, послышалось? " [Леон Дрей, 531].

11//18

Своими руками отдал ореховый гостиный гарнитур!.. Одному гобелену "Пастушка" цены нет! Ручная работа!.. — Продавцы и покупатели забывают о призрачности торгуемой мебели, о том, что она, собственно говоря, существует только на бумаге, что речь идет о "тенях" гарнитуров и гобеленов. Соавторы, как обычно, находят способ спроецировать советский элемент — распределение мебели по ордерам — на мотивы классической литературы, в данном случае гоголевские. Для Коробейникова ордера эти имеют всю ценность и реальность подлинных предметов, и он говорит о них с тем же жаром, с каким Собакевич расхваливает умерших крестьян и мастеровых: "Другой мошенник продаст вам дрянь, а не души; а у меня что ядреный орех, все на отбор... Вот, например, каретник Михеев! ведь больше никаких экипажей не делал, как только рессорные... Милушкин, кирпичник! мог поставить печь в каком угодно доме" [Гоголь, Мертвые души] и т. д.

Впрочем, случай Коробейникова несколько особый; его отношение к ордерам, помимо психологической мотивировки, может иметь и архетипическую, издавна связываемую с его профессией. Если, как говорилось [см. выше, примечания 6-8], архивариус — персонаж загробного мира, то понятно, что "тени" мебели для него более непосредственная реальность, чем сама мебель. В этом смысле Коробейников стоит в том же ряду, что и гробовщик Безенчук с его иерархией смертей; гробовщик — персонаж, чей мир представляет собой как бы негатив по отношению к нормальному миру: мертвые для него "живут", на них переносится ряд атрибутов живых людей (ср. замечание пушкинского гробовщика о том, что "мертвый без гроба не живет" и т. п.).

11//19

...К живейшему удовольствию архивариуса, посетитель оказался родным братом бывшего предводителя... — Визит отца Федора вслед за посещением Бендера — вариация того же мотива, что и в ЗТ 1, где в кабинет председателя исполкома один вслед за другим являются три сына лейтенанта Шмидта. О литературных параллелях "встречи двух братьев" см. ЗТ 1//27. Сходство по другой линии обнаруживается с "Голубым карбункулом" Конан Дойла — рассказом одного с ДС сюжетного типа. Выясняя маршрут рождественского гуся, в зобу которого был найден драгоценный камень, Шерлок Холмс хитростью выведывает у торговца битой птицей в Ковент-Гардене адреса его поставщика и покупателя; как и в ДС, нужная информация отыскивается в товарных книгах. Когда сразу вслед за Холмсом к торговцу с такими же расспросами является другой искатель камня, тот его грубо гонит вон: "Надоели вы мне с вашими гусями!" (Коробейников, напротив, беззлобно удивляется: "И чего это их на воробьяниновскую мебель потянуло?").

11//20

Он разделся, невнимательно помолился Богу, лег в узенькую девичью постельку и озабоченно заснул. — Ср. сходные уменьшительные формы применительно к дельцу, чем-то сходному с Коробейниковым: " „Страховой старичок" Гешка Рабинович... жил на Невском в крошечной девической квартирке" [Мандельштам, Египетская марка, гл. 6]. — Очеркист упоминает о "девической кровати" в квартире литературоведа М. О. Гершензона [Вл. Лидин, Россия 05 (14).1925].

Примечание к комментариям

1 [к 11//8]. Из записей разговоров с художником В. А. Фаворским: "Очень сложные черти. Линии, головы, хвосты. Ведь и русская пословица говорит, что „у нечистой силы спины нет"" [В. А. Фаворский, Воспоминания современников. Письма художника. Стенограммы выступлений, М.: Книга, 1991, 95].

 

12. Знойная женщина — мечта поэта

12//1

Заглавие. — "Мечта поэта", по-видимому, восходит к романсу "Нищая (из Беранже)"1 , слова Д. Т. Ленского, музыка А. А. Алябьева. Романс входил в репертуар эстрадных певцов: Вари Паниной, Вадима Козина и др.: Сказать ли вам, старушка эта / Как двадцать лет тому жила?/ Она была мечтой поэта, / И слава ей венок плела... [Русский романс, 519, 606]. В 1916 вышел фильм "Нищая" ("Подайте, Христа ради, ей") со звездами И. Мозжухиным и Н. Лисенко в главных ролях. Слова романса о "мечте поэта" превратились здесь в сюжетную линию. Видимо, отсюда же ведет свое название и стихотворение В. Маяковского "Мечта поэта" [Поли. собр. соч., т. 7].

12//2

— Где там служить! Прихожане по городам разбежались, сокровища ищут. — Некоторый параллелизм — в реплике отца Варлаама у Пушкина: "Плохо, сыне, плохо! ныне христиане стали скупы; деньгу любят, деньгу прячут... Все пустилися в торги, в мытарства; думают о мирском богатстве, не о спасении души" [Борис Годунов].

12//3

Розы на щеках отца Федора увяли и обратились в пепел. — Ср. "Розы погасли на щеке Танькина" [Ильф, Судьба Аполлончика (1924), в его кн.: Путешествие в Одессу, 137].

12//4

— Старые вещи покупаем, новые крадем! — крикнул Остап вслед. — Л. Утесов вспоминает "Старещипаем" ("Старые вещи покупаем") в ряду уличных выкриков старой Одессы [Одесса моего детства // Л. Утесов, Спасибо, сердце!, 23], "Старье берем!" — кричал в послевоенные годы по дворам московский старьевщик.

12//5

Мне угодно продать вам старые брюки... Есть еще от жилетки рукава, круг от бублика и от мертвого осла уши. — Старые брюки — традиционный предмет купли-продажи старьевщиков. Ср. стихи Дм. Цензора: И басит ему снизу татарин: / Барин, старые брюки продай [Весеннее утро в доме № 37 // Русская стихотворная сатира]; раскованные, но прелестные стихи П. Потемкина:

[Татарин, Ст 13.1912]; или, в советское время, — А. Флита:

[Бе 18.1928]. Ходящий подворам татарин, "шурум-бурум" — всем знакомая фигура в Москве тех лет и позже (вплоть до 1940-х гг.): "Его меланхолический зов раз-два в неделю раздается в каждом квартале" [из московского дневника В. Беньямина; цит. покн.: Туровская, Бабанова..., 115].

О значении брюк (штанов) в советской культуре описываемого времени см. ЗТ 7//14.

...От жилетки рукава, круг от бублика... — традиционные примеры несуществующих предметов. Первый из них был особенно популярен в Одессе. К. Паустовский пишет о "древнем законе барахолки" в Одессе, по которому "если хочешь что кушать, то сумей загнать на Толчке рукава от жилетки" [Время больших ожиданий, 8]. По словам очеркиста, в старой Одессе считалось коммерческим подвигом "перекинуть вагон рукавов от жилетки", "сделать кожу", "сделать вату" [Одессит умер, Ог 04.09.27]. Второй ср. у Маяковского: Одному — бублик, другому — дырка от бублика. / Это и есть демократическая республика [Мистерия-буфф, явл. 14].

Коллекции подобных фиктивных предметов типичны для фольклора, ср.: "Как в загадке — дыра от бублика" [Оренбург, В Проточном переулке, гл. 10]. По-видимому, они имеют давнюю связь с мифом и заговором. В "Младшей Эдде", например, упоминается заколдованная нерасторжимая цепь, в которой "соединены шесть сущностей: шум кошачьих шагов, женская борода, корни гор, медвежьи жилы, рыбье дыхание и птичья слюна... Верно, примечал ты, что у жен бороды не бывает, что неслышно бегают кошки и нету корней у гор" [Видение Гюльви, пер. О. Смирницкой]. Сюда следует добавить "птичье молоко" и другие подобные катахрезы.

Предложение купить или выиграть подобный набор ("еще есть то-то...") — популярный мотив ярмарочных и балаганных выкликаний: "А вот, господа, разыгрывается лотерея: воловий хвост [ср. от мертвого осла уши] и два филея!.. Еще разыгрывается чайник без крышки, без дна, только ручка одна!"; "Еще тулуп новый, крытый, только не шитый. Дубовый воротник, сосновая подкладка, а наверху девяносто одна заплатка" и т. п. [Алексеев-Яковлев, Русские народные гулянья, 63; Богатырев, Художественные средства в ярмарочном фольклоре, 457-464].

12//6

...отец Федор быстро высунул голову за дверь и с долго сдерживаемым негодованием пискнул: — Сам ты дурак! — Подобный ответ на замечание или вопрос, отнюдь не содержащие слов "ты дурак" в прямом виде, встречается в сатириконовском юморе. Ср.: "Спросил третьего [обывателя, в порядке "опроса общественного мнения"]: — Письмовником когда-нибудь пользовался? Этот вопрос парировался крайне едко: — Сам идиот" [Аверченко и др., Самоновейший письмовник, 131]. Такого же типа диалог: "— Твое вино, Глициний... нельзя принимать внутрь. — От собаки и слышу, — спокойно отвечал Глициний..." [Арк. Бухов, О древних остряках // Арк. Бухов, Рассказы, памфлеты, пародии].

12//7

Почем опиум для народа? — "Религия — опиум для народа" — афоризм Маркса [Критика гегелевской философии права], подхваченный Лениным [Социализм и религия], который в 20-е гг. можно было видеть везде, в том числе (в форме: "Религия — дурман для народа") у входа в одну из святынь русского православия — Иверскую часовню в Москве, вскоре снесенную [Beraud, Се que j’ai vu a Moscou, 25].

12//8

— И враг бежит, бежит, бежит! — пропел Остап. — Из военно-патриотической песни дней Первой мировой войны (мотив Д. Дольского):

Эти слова служили припевом, основной же текст песни состоял из строф пушкинского "Вещего Олега". Помимо рефрена, в пушкинский текст вставлялись шуточные реплики; например, на вопрос: "Что сбудется в жизни со мною?" — кудесник отвечал: "Не могу знать, ваше сиятельство" [см. Булгаков, Белая гвардия (пьеса), 42,111]. Песня была одним из номеров театра Никиты Балиева "Летучая мышь", о чем генерал В. Н. фон Дрейер рассказывает: "На занавесе изображалась группа солдат, а в вырезанные дыры просовывались головы певцов. И хор пел: „Как ныне сбирается вещий Олег...", и затем: „Из темного леса навстречу ему / Идет вдохновенный кудесник". — Здорово, кудесник, — раздавалось за кулисами. — Здравия желаем, Ваше Превосходительство, — отвечал хор и продолжал: „И громче, музыка, играй победу" и т. д." [На закате империи, 197]; описание номера см. также в воспоминаниях И. Ильинского [Сам о себе, 117]2. В1927 эту песню можно было слышать в исполнении русских певцов в парижском ресторане [см. Никулин, Годы нашей жизни, 207].

Третья строка припева часто менялась смотря по обстоятельствам, например: Так за Корнилова, за Родину, за веру... [Гуль, Конь рыжий, 113]. Были также советские и антицарские версии всей песни: Как ныне мы, властно рабочей рукой / Правим российской землею... с припевом, завершающимся словами: Так за Совет народных комиссаров... и т. д. [Комсомольский песенник, 28; Булгаков, Дни Турбиных, финал].

Рефрен Так громче музыка... иногда придавался другим песням патриотического содержания, например: "Было дело под Полтавой" [Горький, Жизнь Клима Самгина, ч. 4].

Это не первое в советской юмористике применение данной цитаты в тривиальном бытовом контексте. В фельетоне Б. Левина "Ужасно партийный" персонаж поет: "Ура! Мы победили, и враг бежал, бежал, бежал!" — когда ему, благодаря выезду одного из жильцов, достается комната в коммунальной квартире [Сатирический чтец-декламатор].

12//9

Батистовые портянки будем носить, крем Марго кушать. — Крем упоминается С. Герасимовым как элемент "сладкой жизни" в Одессе: "Спуститься в ресторан, где уже играли Саксонский и Митник, где подавали вкуснейшие киевские котлеты, отличнейший крем „Марго" и яблоки в тесте..." [в кн.: Воспоминания о Ю. Олеше]. По-видимому, навеяно Блоком: Гетры серые носила, / Шоколад Миньон жрала... [Двенадцать, гл. 5; отмечено U.-M. Zehrer, 209].

12//10

Будем работать по-марксистски. Предоставим небо птицам, а сами обратимся к стульям. — "Будем работать по-марксистски" — т. е. в соответствии с известным изречением А. Бебеля, которое тот, в свою очередь, перифразировал из первой главы "Германии" Г. Гейне: Den Himmel iiberlassen wir / Den Engeln und den Spatzen — "Предоставим небо ангелам и воробьям". Бебелевская фраза ввиду своей общеизвестности часто цитировалась без указания источника — например, у А. Белого в "Серебряном голубе" [гл. 1: В чайной] и "Петербурге" [гл. 3: На митинг]. Мы находим ее в ранней прозе И. Ильфа: "По-прежнему предоставляя небо птицам, я все еще обращен к земле" [С. Бондарин, Милые, давние годы // Воспоминания об Ильфе и Петрове]. Со ссылкой на Бебеля фраза о небе и птицах приводится на обложке советского юмористического журнала [См 19.1927].

12//11

Рассказ о гусаре-схимнике *****. — У графа Алексея Буланова было немало реальных прототипов — военных и светских львов, пошедших в монахи. Получил известность старец Оптиной пустыни иеромонах Варсонофий (ум. 1912) — бывший казачий полковник П. И. Плеханков; в Валаамском монастыре еще в 1920-е годы жили иеромонах о. Андрей, "красавец, бывший лейб-гвардии гусарского полка" и схиархимандрит Вячеслав, бывший кавалергард [Концевич, Оптина пустынь и ее время, 322; Оболенский, Мои воспоминания и размышления, 106]. Были и другие подобные случаи.

Непосредственным историческим образцом для Буланова послужил А. К. Булатович (1870-1919), путешественник, автор трудов об Абиссинии [см. БСЭ, 3-е изд., т. 4]. На эту зависимость впервые указал М. Гельцер:

"В 1903 г. русский журнал „Разведчик** опубликовал следующее: „Блестящий ротмистр Б., известный путешественник по Абиссинии, близкий к негусу Менелику, инструктор абиссинских войск, отважный охотник на львов и слонов, спортсмен, удалился от мира... Молодому человеку представлялась широкая арена деятельности, но он предпочел подать в отставку и удалился в Задне-Никифоровский монастырь, за Невской заставой... Теперь Б. можно видеть в грубой рясе послушника, исполняющего монастырские работы. Никто бы не узнал в скромном аскете-послушнике бывшего гусара и героя. Б. готовится к постригу в монашество**.

Кто же был ротмистр Б.? Среди русских путешественников и исследователей Абиссинии в конце прошлого века известен поручик Александр Ксаверьевич Булатович. Он состоял в русском санитарном отряде и совершал поездки по стране вместе с абиссинскими войсками. Булатович описал два своих путешествия по Абиссинии, которые служат до сих пор источниками по истории и этнографии Абиссинии конца XIX века. Во время одного из походов Булатович взял на воспитание осиротевшего мальчика и назвал его Васькой. В книге А. К. Булатовича „С войсками Менелика 11“ опубликована фотография этого ребенка.

...За свои географические труды А. К. Булатович был удостоен малой серебряной медали Русского географического общества. Ему не удалось закончить своих исследований. Последняя рукопись с отчетом путешествия осталась неопубликованной. Возвратившись из Абиссинии, он вскоре вынужден был отправиться в Китай. По возвращении же из Китая А. К. Булатович, как отмечено в протоколах заседания Русского географического общества за 1905 г., „ушел, как известно, в монахи**" [Гельцер, Гусар-монах, 31; курсивом выделены фразы-штампы] 3 .

Ближайшим литературным источником "Рассказа о гусаре-схимнике" следует, очевидно, считать толстовского "Отца Сергия". "Домыслы о том, что стало бы с отцом Сергием, если бы тот дожил в своих религиозно-аскетических самоистязаниях до наших дней" А. Эрлих слышал от соавторов незадолго до начала их работы над романом. "Некогда эту историю Петров импровизировал лишь в кругу нескольких своих товарищей по ,,Гудку“" [Нас учила жизнь]. Ряд текстуальных и мотивных параллелей между новеллой ДС и Толстым указывается ниже (многие из них впервые отмечены в кн.: Zehrer, 211).

Легко заметить, однако, что "Отец Сергий" использован в романе не как данное произведение Толстого, а лишь как разновидность сюжета о блестящих бонвиванах, о святых отшельниках и о превращении первых во вторых. Вся собственно толстовская тематика "Отца Сергия", как, например, проблема плотского греха, в истории гусара-схимника игнорируется. Нельзя, следовательно, сказать, что рассказ о графе Алексее Буланове специально нацелен на Толстого; Толстой здесь лишь повод, подобно тому как Н. Ф. Щербина послужил отправной точкой для "античных" пародий Козьмы Пруткова.

Рассказы о превращениях грешников (светских львов, блестящих офицеров и т. п.) в отшельников и святых имеют давнюю традицию; это один из известных агиографических сюжетов. Так, св. Мартин отвергает воинский долг ради служения Богу. В беллетристике нового времени можно указать на такие примеры, как история Горного Отшельника (Филдинг, "Том Джонс", VIII), рассказы о дон Хуане, ушедшем в монастырь (Мериме, "Души чистилища"), о разбойнике Кудеяре, удалившемся в пустыню замаливать грехи (Некрасов, "Кому на Руси жить хорошо"), о св. Антонии и Юлиане Странноприимце (Флобер), о старце Зосиме, который в юности был обер-офицером на Кавказе ("Братья Карамазовы") и др. После толстовского "Отца Сергия" весь этот комплекс мотивов уже осознается как приевшийся стереотип.

Ср., например, рассказ М. Кузмина "Секрет о. Гервасия": "Будь Успенский монастырь ближе к губернскому городу, ...дамы не замедлили бы создать вокруг сравнительно молодого игумена романтическую легенду... Конечно, сейчас же оказалось бы, что он был лихим гусаром, графом, имел массу связей, дуэль с сановным лицом, что ему грозила опасность ссылки и т. п. И, наверное, не одна из губернских львиц захотела бы повторить историю „Отца Сергия"". "Бывший кавалергард и князь, мохом поросший седенький попик в черной ряске, архиепископ Сильвестр" в романе Б. Пильняка "Голый год" [гл. 1] обнаруживает стилизаторскую зависимость от классических образцов, равно как и "генерал-майор Комаровский Эшаппар де Бионкур, командир лейб-гвардии уланского Его Величества полка" из "Театрального романа" М. Булгакова, чье послушничество в Независимом Театре перекликается с аскезой пустынников и монахов [см. В. Шверубович. О старом Художественном театре. М.: Искусство, 1990, 82]. Объектом комизма послужила здесь, с одной стороны, подвижническая атмосфера МХТа, его идеал почти что культового служения искусству, а с другой — личная история ярого поклонника МХТа А. А. Стаховича, блестящего конногвардейца, богача и светского льва, который в признательность за финансовую поддержку театра был принят в его труппу, хотя сценического таланта не имел и выполнял в основном технические функции (отметим, кстати, сугубый анахронизм в легенде об Эшаппаре, который у Булгакова служит при Александре III).

Обычная развязка подобного сюжета, представленная и в рассказе о гусаре-схимнике, — та или иная неудача отшельничества: святость в конце концов не выдерживает испытания, герой изменяет аскезе и иногда вынужден бывает вернуться к людям, причем часто уже не в прежней блестящей роли, а как рядовой, незаметный человек. В некоторых версиях он поддается провокации и совершает убийство (дон Хуан у Мериме, Кудеяр-разбойник), в других уступает плотскому соблазну (отец Сергий). У Достоевского неудача святости открывается после смерти старца, чье тело, вопреки ожиданиям, оказывается тленным; функция "возвращения в мир" передается здесь ученику Зосимы — Алеше. В рассказе Кузмина "Пример ближним" [кавычки Кузмина] отшельник Геннадий, совращенный дьяволом, гибнет оттого, что, подобно толстовскому герою, начинает думать больше о своем престиже и достоинстве, чем о душе и о ближних. В ДС как искушение, так и возврат к людям имеют сниженную форму (клопы, ассенизационный обоз). Подобно другой вставной новелле — о Вечном Жиде [ЗТ 27], карьера гусара-схимника демонстрирует крушение старых архетипов в условиях революционной эпохи, упразднившей все священное и вечное.

Такова общая схема, положенная в основу "Рассказа о гусаре-схимнике". Если же говорить о деталях, а также об использованных в новелле повествовательных и стилистических клише, то круг параллелей оказывается гораздо шире, выходя за пределы историй о военных-монахах, грешниках-святых и т. п. При этом полезны сопоставления не только с классикой (Пушкин, Тургенев, Достоевский), но и с эпигонской литературой конца XIX-начала XX в., "расподобление" с которой было особенно актуально для писателей нового поколения.

Не претендуя на полноту, укажем некоторые литературные параллели к мотивам и деталям "Гусара-схимника". Типологически рассказ распадается на две части, которым соответствуют два круга мотивов. В первой части идет речь о блестящем кавалерийском офицере, и в поисках сопоставлений естественно обращаться к таким жанрам, как великосветские и военные повести, мемуары, биографии и т. п. Вторая часть, посвященная отшельничеству Буланова, ориентирована на литературу житийного типа. Разумеется, мы вправе привлекать и такие произведения, где названные жанры представлены лишь в виде отдельных вкраплений.

Блестящий гусар, граф Алексей Буланов... был действительно героем аристократического Петербурга. Имя великолепного кавалериста и кутилы не сходило с уст чопорных обитателей дворцов по Английской набережной... — "Народ бегал за нею, чтобы увидеть la Venus moscovite" [Пушкин, Пиковая дама]. "Его носили на руках" [о П. П. Кирсанове: Тургенев, Отцы и дети]. "У всех на устах имя смелого партизана. Его лаконичные донесения, в стиле Суворова и Скобелева, производят сенсацию. Царь шлет ему благодарственные телеграммы. Чин генерала и два белых креста украшают шею и грудь" [о генерале П. Ренненкампфе; Галич, Легкая кавалерия, 100].

За графом Булановым катилась слава участника многих тайных дуэлей, имевших роковой исход, явных романов с наикрасивейшими, неприступнейшими дамами света... — "Рассказывали... о раздавленных рысаками людях, о зверском поступке с одною дамой хорошего общества, с которою он был в связи, а потом оскорбил ее публично. .. Прибавляли сверх того, что он какой-то бретер... Было получено роковое известие, что принц Гарри имел почти разом две дуэли... убил одного из своих противников наповал, а другого искалечил" [Достоевский, Бесы, 1.2.1]. "О великом князе в обществе петербургском ходили целые басни. Ходили рассказы и сплетни о миллионных долгах и казенных субсидиях... О парижских скандалах, об игре в Монте-Карло и в английском клубе. О бесчисленных увлечениях и похождениях веселого свойства..." [о великом князе Владимире Александровиче: Ю. Галич, Императорские фазаны, 84 сл]. Множество "великосветских дуэлей" описывается в одноименном очерке того же автора [Галич, Легкая кавалерия, 86 сл]. Всем памятен бретер, гроза мужей Долохов в "Войне и мире".

...Сумасшедших выходок против уважаемых в обществе особ и прочувствованных кутежей, неизбежно кончавшихся избиением штафирок. — В "Бесах" Ставрогин хватает и ведет за нос помещика Гаганова, "человека пожилого и даже заслуженного", нанося этим "оскорбление всему нашему обществу", а затем кусает за ухо губернатора. После этого он впадает в сильнейшую белую горячку; в обществе говорят, что он "точно как бы с ума сошел", "способен на всякий сумасшедший поступок" и т. п. [1.2.2-3]. Мотив оскорбления почтенных людей встречаем в "Смерти Вазир-Мухтара" Ю. Тынянова, когда Грибоедов (в то время "молодой и дерзкий") хлопает по лысине сановника в театре [11.4]. Параллели к избиениям штафирок — в "Мертвых душах", где Ноздрева привлекают к суду "по случаю нанесения помещику Максимову личной обиды розгами в пьяном виде", в "Братьях Карамазовых", где Митя таскает за бороду штабс-капитана Снегирева [II.4.6-7]; в "Двух гусарах" Л. Н. Толстого, где граф Турбин "Матнева из окошка за ноги спустил" и избивает шулера Лухнова. Нет сомнения, что уже Толстой в своей повести-шутке относится к этим "гусарским" мотивам как к давнишним штампам. Немало подобных эпизодов содержат биографические легенды о классическом бретере и авантюристе корнете Савине, согласно которым ему случалось бить хлыстом редакторов газет и выкрашивать в желтую краску евреев-кредиторов [Гиляровский, Корнет Савин, Соч., т. 2; Savine, Benson, Pull Devil — Pull Baker, 38-40]. В мемуарах генерала В. Н. фон Дрейера рассказывается о том, как гусарский поручик Старицкий в пьяном виде отрезал ножницами бороду подполковнику-интенданту, что вызвало скандал и дуэль; о том, как "отставной гусар Фронцкевич, пьяница с попорченным носом, бросился рубить шашкой непонравивщегося ему „штафирку"" и о других аналогичных эпизодах из военных легенд начала века [На закате империи, 64-65, 72].

Граф был красив, молод, богат, счастлив в любви, счастлив в картах и в наследовании имущества. — Ср. в "Анне Карениной": "Вронский... один из самых лучших образцов золоченой молодежи петербургской... Страшно богат, красив, большие связи, флигель-адъютант и вместе с тем — очень милый, добрый малый" [1.11]. "Он [П. П. Кирсанов] с детства отличался замечательною красотой... славился смелостию и ловкостию... Блестящая карьера ожидала его" [Тургенев, Отцы и дети].

Он помогал абиссинскому негусу Менелику в его войне с итальянцами. Ср. период романтических странствий в биографии Ставрогина: "Наш принц путешествовал три года с лишком... изъездил всю Европу, был даже в Египте и заезжал в Иерусалим; потом примазался где-то к какой-то ученой экспедиции в Исландию и действительно побывал в Исландии" [1.2.4]. Корнет Савин рассказывал офицеру и писателю Ю. Галичу "о жизни своей у абиссинского негуса Менелика, объявившего его владетельным князем своего царства и обручившего с полудюжиной чернокожих принцесс" [Галич, Императорские фазаны, 174]. Прототип графа Буланова поручик Булатович тоже путешествовал по Абиссинии и помогал Менелику (см. начало настоящего примечания). Н. С. Гумилев совершил три поездки в Африку, провел около двух лет в Абиссинии и был представлен ко двору; Менелик неоднократно упоминается в его стихах и прозе [Шатер; Мик; Умер ли Менелик?; Записка об Абиссинии и др.]. Отбытие на чужую, экзотическую войну — офицерская доблесть, модная на рубеже веков; мемуарист сообщает, например, о кавалерийском подполковнике Максимове, "блестящем стрелке, всаживавшем пулю в туз на расстоянии 25 шагов", который участвовал в англо-бурской войне на стороне буров [Ю. Галич, Великосветские дуэли // Ю. Галич, Легкая кавалерия, 90]. Ветераном англо-бурской войны, побывавшим в плену у англичан, был будущий лидер партии октябристов А. И. Гучков. Уже упоминавшийся Савин участвовал или приписывал себе участие в испано-американской войне [Savine, Benson, Pull Devil — Pull Baker, 8].

Разгромив войска итальянского короля, граф вернулся в Петербург... Петербург встретил героя цветами и шампанским. — Ср. Пушкина: "Между тем война со славою была окончена. Полки наши возвращались из-за границы. Парод бежал им навстречу" [Метель].

О нем продолжали говорить с удвоенным восхищением... — Ср. Пушкина: "Толки начались с новою силою" [Арап Петра Великого].

..Женщины травились из-за него, мужчины завидовали. — Различная реакция мужской и женской части общества на героя — общее место великосветского жанра, ср. Пушкина: "Мужчины встретили его с какой-то шутливой приветливостью, дамы с заметным недоброжелательством" [Гости съезжались на дачу...]. "Чувствительные дамы ахали от ужаса; мужчины бились об заклад, кого родит графиня: белого ли или черного ребенка" [Арап Петра Великого]. Зависть мужчин — общее место, ср. "Женщины от него с ума сходили, мужчины называли его фатом и втайне завидовали ему" [Тургенев, Отцы и дети]. "Наши франты смотрели на него с завистью и совершенно пред ним стушевывались" [Достоевский, Бесы, 1.2.1]. По поводу самоубийств: "Ришелье за нею волочился, и бабушка уверяет, что он чуть было не застрелился от ее жестокости" [Пиковая дама]; "...пошли толки... что в нее безумно влюблен гимназист Шеншин... что он покушался на самоубийство" [Бунин, Легкое дыхание].

И внезапно все кончилось. — Подобная формула резкого изменения или перехода характерна для повествования эпохи романтизма: "Но вдруг все изменилось" [Гейне, Идеи. Книга Le Grand, гл. 6]; она встречается у Пушкина: "Нечаянный случай все расстроил и переменил" [Дубровский]; "Нечаянный случай всех нас изумил" [Выстрел] и др. Близко к ДС место из "Отцов и детей": "На двадцать восьмом году жизни он уже был капитаном; блестящая карьера ожидала его. Вдруг все изменилось" [гл. 7] и из "Дворянского гнезда": "Неожиданный случай разрушил все его планы" [о Лаврецком, гл. 15].

Граф Алексей Буланов исчез... Исчезновение графа наделало много шуму. — Параллели: "Он получал повышение за повышением и уже занял важный пост в посольстве, и вдруг исчез из М... при необъяснимых обстоятельствах" [Гофман, Серапионовы братья, вступление]. Пишет брат, / Что всюду о моем побеге говорят, /...Что басней города я стал, к стыду друзей... [А. Апухтин, Год в монастыре]. "Отъезд Алексея Александровича наделал много шума" [Анна Каренина, IV.6]. "Событие казалось необыкновенным и необъяснимым..." [Отец Сергий]. "Много шума наделал поединок между конногвардейцем гр. Мантейфелем и князем Юсуповым" [Галич, Легкая кавалерия, 90].

Сыщики сбились с ног. Но все было тщетно. Следы графа не находились. — "Все поиски были тщетными" [Гофман, Серапионовы братья]. "Отыскался след Тарасов" [Гоголь, Тарас Бульба].

...Из Аверкиевой пустыни пришло письмо, все объяснившее. — "И наконец-то все объяснилось!.. Все разом объяснилось" [Бесы, 1.2.3].

Блестящий граф, герой аристократического Петербурга, Валтасар XIX века, принял схиму. — Такая же риторика в "Отце Сергии": "...красавец, князь, командир лейб-эскадрона кирасирского полка, которому все предсказывали и флигель-адъютантство и блестящую карьеру... уехал в монастырь, с намерением поступить в него монахом" [гл. 1]. Ср. аналогичную структуру фразы — риторический перечень светских доблестей героя, оттеняющий неожиданность его аскезы, — в цитированной выше статье из журнала "Разведчик": "Блестящий ротмистр Б., известный путешественник по Абиссинии, близкий к негусу Менелику, инструктор абиссинских войск, отважный охотник на львов и слонов, спортсмен, удалился от мира..."

Передавали ужасающие подробности... Поднялся вихрь предположений... Рождались новые слухи... Говорили, что... Передавали, что... — Подобная фразеология обильно представлена в "Бесах": "Доходили разные слухи" [1.1.5]; "Прибавляли сверх того... Узнали наконец, посторонними путями... Доискались, что..." [1.2.1]; "Так, по крайней мере, передавали... Размазывали с наслаждением..." [1.2.2]; "Передавали тоже..." [1.2.4]. Эти выражения вообще характерны для рассказов о загадочных героях и поразительных происшествиях: "С именем [генерала Ренненкампфа] связывалось множество невероятных слухов. Передавали про коллекцию золотых божков, вывезенных им из Китая... Про мильонные контрибуции, про крайнюю неразборчивость в средствах..." [Ю. Галич, Желтая опасность // Ю. Галич, Легкая кавалерия, 102]. "Слухи... поползли разом и вдруг... Передавалось на ухо и с оглядкою, что двое солдат угрожали жизни императора..." [Тынянов, Малолетный Витушищников].

Говорили, что графу было видение умершей матери. — Видение, или эпифания, дающая толчок к перемене жизни, — частый элемент рассказов данного типа. В легендах о святых герой слышит голоса: "Арсений был придворным... и однажды он услышал голос, говорящий ему: „Беги людей, и ты будешь спасен". Тогда он сделался монахом" [Saint Arsene, Abbe, в кн.: Voragine, La Legende dor ее, vol. II]. Видение собственных похорон является герою "Душ чистилища" П. Мериме, заставляя его уйти от мира. Призрак умершего компаньона приходит к Скруджу в диккенсовской "Рождественской песни". "...Это ему сон накануне приснился, чтоб он в монахи пошел, вот он отчего", — комментируют обращение Зосимы его товарищи по полку [Братья Карамазовы, ч. 2, кн. 6, II в].

У подъезда княгини Белорусско-Балтийской стояли вереницы карет. — Стечение клише и литературных реминисценций: (а) "кареты у подъезда": "Множество карет, дрожек и колясок стояло перед подъездом дома, в котором производилась аукционная продажа..." [Гоголь, Портрет]. "Кареты... влекомые четверками, неслись к рассвещенному подъезду..." [Бестужев-Марлинский, Испытание, гл. 3]. "С 11 часа вечера кареты одна за одной стали подъезжать к ярко освещенному подъезду" [Лермонтов, Княгиня Лиговская] и т. п.; (б) "вереницы карет": О балах, о пажах, вереницах карет... [А. Вертинский, Бал Господень (1917)]; (в) "визиты соболезнования": "Весь город посетил Варвару Петровну" по поводу болезни ее сына [Бесы, 1.2.3].

Ждали графа назад. — Ср. "Ждали графа" [Арап Петра Великого].

Говорили, что это временное помешательство... — Ср. слухи о сумасшествии Ставрогина [Бесы, 1.2.2].

Мало-помалу о нем забыли. — "Наш принц путешествовал три года с лишком, так что в городе почти о нем позабыли" [Бесы, 1.2.4].

Княгиня Балтийская познакомилась с итальянским певцом... — Ср. "Графиня? она, разумеется, сначала была очень огорчена твоим отъездом; потом, разумеется, мало-помалу утешилась и взяла себе нового любовника; знаешь кого? длинного маркиза К." [Арап Петра Великого]. "За это время он узнал... о выходе замуж Мэри" [Отец Сергий].

В обители граф Алексей Буланов, принявший имя Евпла, изнурял себя великими подвигами. Он действительно носил вериги, но ему показалось, что этого недостаточно для познания жизни. Тогда он изобрел для себя особую монашескую форму: клобук с отвесным козырьком, закрывающим лицо, и рясу, связывающую движения. — Изобретательность по части самоистязания типична для византийских житий, например: "Антоний... стал предаваться жизни аскета, оставаясь наедине с самим собою и изнуряя себя терпением... Работал не покладая рук..." "Носят они на себе вериги, ноша эта столь тяжела, что Кира, будучи телом послабее, сгибается до земли и не может выпрямиться. Верхнее платье их длинно, поэтому сзади оно волочится по земле... а спереди спускается до самого пояса, полностью покрывая лицо, шею, грудь и руки" [Афанасий Александрийский, Феодорит Киррский, в кн.: Памятники византийской литературы]. Параллели из новой литературы: "Он носил власяницу из конского волоса под своей грубой шерстяной одеждой... Не было такого послушания или эпитимьи, которых бы он не находил слишком легкими, и нередко настоятель монастыря бывал вынужден приказывать ему умерить умерщвление плоти" [Мериме, Души чистилища; курсив мой. — Ю. Щ.]; "Он сам увеличивал для себя, сколько было возможно, строгость монастырской жизни. Наконец уже и она становилась ему недостаточною и не довольно строгою... Таким образом долго, в продолжение нескольких лет, изнурял он свое тело..." [Гоголь, Портрет; курсив мой. — Ю. Щ.]; "Он сшил себе рубаху с железными колючками" [Флобер, Легенда о святом Юлиане Странноприимце].

С благословения игумена он стал носить эту форму. — Формула " с благословения..." типична для житий отшельников; ср. Гоголя: "Он удалился с благословения настоятеля в пустынь" [Портрет]. "Испросив благословения от своего старца, он стал удаляться в лес... Получив благословение у... иеромонаха Исайи, он окончательно удалился в „пу-стыньку“ и поселился в ней" [Ильин, Преподобный Серафим Саровский, 26, 31].

Но и этого показалось ему мало. Обуянный гордыней, он удалился в лесную землянку и стал жить в дубовом гробу. — "Он удалился.... в пустынь" [Портрет]. — Жизнь в гробу типична для ранних монахов и отшельников [см. Памятники византийской литературы]. В дубовом гробу-колоде, стоявшем в его келье, спал Серафим Саровский [В. Ильин, 57-58]. В гробу спит схимник у Гоголя [Страшная месть, гл. 15]. "Узкий ящик, короче его роста, служил ему постелью" [Души чистилища]. ...И показал мне гроб, в котором тридцать лет / Спит как мертвец он, саваном одет [А. Апухтин, Год в монастыре]. Впрочем, мотив гроба у Апухтина тут же снижается. Оказывается, что старец спит в нем только летом; / Теперь в гробу суровом этом / Хранятся овощи, картофель и грибы [ср. ЗТ 1//9]. Степан Касатский, оставив монастырь, уезжает в пустынь, поселяется в горной келье, где похоронен затворник Илларион. Религиозное чувство переплетается в нем с "чувством гордости и желанием первенства", и затворничество предпринято для того, "чтобы смирить гордыню" [Отец Сергий]. Герой цитированной поэмы Апухтина тоже одержим духом своеволья / И гордости, подобно сатане.

Подвиг схимника Евпла наполнил удивлением обитель. — Ср.: "Там строгостью жизни, неусыпным соблюдением всех монастырских правил он изумил всю братью" [Портрет]. "Добродетели отрока Смарагда наполняли благоуханием монастырь" [А. Франс, Святая Евфросиния, пер. Я. Лесюка, где замечателен точный синтаксический параллелизм с ДС].

Он ел только сухари, запас которых ему возобновляли раз в три месяца. — Пост, как и вериги, — непременный элемент житий: "Пропитание принимал он только от единственного друга: состояло оно из одного хлебца, коим он питался два дня...." [Памятники византийской литературы, 128]. У Гоголя: "Питался он одними кореньями" [Портрет].

Так прошло двадцать лет. Евпл считал свою жизнь мудрой, правильной и единственно верной. Жить ему стало необыкновенно легко, и мысли его были хрустальными... Однажды он с удивлением заметил... — Последовательность типа: (а) "Прошло столько-то лет"; (б) устойчивое, удовлетворенное состояние, в которое пришел герой в течение этих лет; (в) неожиданное событие, нарушающее ход жизни героя ("Однажды...") — иногда с пропуском какого-нибудь из трех звеньев — характерна для жизнеописаний, притом не обязательно монашеских. Ср.: "Так прошло много лет. Щетинин дожил до той неприятной эпохи, где человек замечает, что он начинает стареть... Однажды (это было летом) на маленькой даче... был шумный холостой обед" [гр. В. А. Соллогуб, Большой свет, гл. 3]. "Уже несколько лет прошло, как дон Хуан, иначе говоря, брат Амбросьо, обитал в монастыре, и жизнь его была непрерывным рядом подвигов благочестия и уничижения... муки его совести смягчились от чувства удовлетворения, которое давала ему совершившаяся в нем перемена... Однажды после полудня... брат Амбросьо работал в саду..." [Мериме, Души чистилища]. "Смарагд уже пять лет исполнял обязанности привратника, и вот однажды некий чужестранец постучался в ворота монастыря" [А. Франс, Святая Евфросиния]. "Так прожил Касатский в первом монастыре, куда поступил, семь лет... Все то, чему надо было учиться, все то, чего надо было достигнуть, — он достиг, и больше желать было нечего... Это было уже на второй год пребывания его в новом монастыре. И случилось это вот как..." [Отец Сергий]. "Так прошло девять лет в монастыре и тринадцать в уединении. Отец Сергий имел вид старца..." [там же].

На пятый день пришел неизвестный ему старик в лаптях и сказал, что монахов выселили большевики и устроили из обители совхоз... Схимник не понял старика. — Об отшельнике, не ведающем о событиях во внешнем мире, ср. у Филдинга [Том Джонс, VIII] и А. К. Толстого — сцена со схимником [Смерть Иоанна Грозного].

Старик крестьянин продолжал носить сухари. — Простолюдины, приносящие еду отшельнику, — нередкий мотив в житийной литературе. "Так долгое время жил Антоний отшельником, только два раза в год принимая хлебы через ограду" [Памятники византийской литературы, 42]. Провизия, приносимая крестьянами анахорету, оставляется у дверей или привязывается к длинной веревке [St. Benoit // Voragine, La Legende doree, vol. I; А. Франс, Тайс, кн. 3; Лесков, Скоморох Памфалон].

Так прошло еще несколько никем не потревоженных лет. Однажды только дверь землянки растворилась... — Ср. выше: "Так прошло двадцать лет".

Старец лежал в гробу, вытянув руки, и смотрел на пришельцев лучезарным взглядом. — Ср. в "Отце Сергии": "Он поднял на нее глаза, светившиеся тихим радостным светом". Какой-то радостью чудесной, неземною / Светился взор его [А. Апухтин, Год в монастыре].

...По углам его мрачной постели быстро перебегали вишневые клопы. — Борьба Евпла с клопами — пародия на рассказы об искушении святых отшельников полчищами бесов в форме отвратительных животных или насекомых, об их борьбе с наваждениями, феями и проч. "Однажды, когда он прятался в могиле, толпа демонов напала на него с такой силой, что приносивший ему пищу должен был вынести его полумертвого на своих плечах" [St. Antoine // Voragine, La Legende doree, vol. I]. "Пафнутий заметил в своей келье какое-то странное кишение... и понял, что это мириады крошечных шакалов" [А. Франс, Тайс, кн. 3]. Против надоедливых существ употребляется святая вода ("Святая вода и Евангелие от Иоанна обращают фей в бегство" [А. Франс, Амикус и Целестин]), которой в пародийной истории Евпла соответствуют керосин и "Клопин". В рассказе Н. С. Лескова новоначального монаха мучат и лишают сна клопы, что выясняется после долгих расследований и попыток лечения [Удивительный случай всеобщего недоумения, в сб.: Заметки неизвестного; за указание благодарим А. Жолковского]. К клопам как инструменту сокрушения старых архетипов соавторы вернулись в рассказе "Победитель", где клопы кусают и мучат фамильное привидение, вынуждая его к паническому бегству [Кр 23.1932 и Ильф, Петров, Необыкновенные истории...].

Схимник просил привезти ему из города порошок "Арагац" против клопов... продукты бр. Глик... под названием "Клопин". — О средствах против клопов см. ДС 4//8.

Клопы умирали, но не сдавались. — "La garde meurt mais ne se rend pas", знаменитая фраза, приписываемая наполеоновскому генералу Камбронну в связи с битвой при Ватерлоо [справку см. в: Ашукин, Ашукина, Крылатые слова, 138]. Цитируется Л. Толстым в рассказе "Набег".

Тогда он понял, что ошибся... Жить телом на земле, а душой на небесах оказалось невозможным. — Признание своей ошибки, извлечение из нее урока — типичный момент произведений о несостоявшихся подвижниках. Ср. в "Отце Сергии": "Так вот что значил мой сон... Я жил для людей под предлогом Бога... одно доброе дело, одна чашка воды, поданная без мысли о награде, дороже облагодетельствованных мною для людей" (т. е. напоказ), — и у А. Франса: "Я помышлял о Боге, о спасении души, о вечной жизни, словно все это имеет какую-то ценность для того, кто видел Тайс..." [Тайс, кн. 3].

Старец не оглядываясь пошел вперед. — "И он пошел... от деревни до деревни, сходясь и расходясь с странниками и странницами и прося Христа ради хлеба и ночлега" [Отец Сергий].

Сейчас он служит кучером конной базы Московского коммунального хозяйства. — Финал рассказа ДС о гусаре-схимнике — советская версия финала "Отца Сергия": "В Сибири он поселился на заимке у богатого мужика и теперь живет там. Он работает у хозяина в огороде, и учит детей, и ходит за больными". Как обычно, у соавторов совмещаются два разноплановых элемента, в данном случае мотив из повести Толстого и факт послереволюционной жизни — мимикрическое "опрощение" бывших аристократов и офицеров, меняющих личность и скрывающихся в "глубинке". Ср. сообщение Ю. Галича о полковнике Ильенко, который был заядлым дуэлянтом, "достойно участвовал в войне, в рядах своего полка заработал георгиевский крест, а в настоящее время, по слухам, проживает в советской России как обыкновенный крестьянин" [Ю. Галич, Великосветские дуэли // Ю. Галич, Легкая кавалерия, 90].

Этот финал судьбы гусара-схимника не идет только от Л. Н. Толстого, но отражает и мечты многих русских эмигрантов, которые иногда становились реальностью, но чаще оставались лишь фантазией, wishful thinking... Знаменитый князь Феликс Юсупов в разговоре с Александром Вертинским как-то сказал (около 1925 г.): "Я часто вижу во сне Россию. И вы знаете, милый, если бы можно было совсем тихо и незаметно пробраться туда и жить где-нибудь в деревне, никому неизвестным обыкновенным жителем. Какое это было бы счастье! Какая радость!" [Вертинский, Дорогой длинною..., 191].

Ср. тот же синтаксический оборот с "теперь" в заметке М. Гельцера выше. К этому типу относится и бывший камергер, ныне "простой мужик Митрич" в ЗТ 13.

12//12

Княгиня Белорусско-Балтийская. — Контаминация дворянской фамилии Белосельская-Белозерская с названием московского вокзала: нынешний Белорусский вокзал в эпоху ДС назывался Белорусско-Балтийским. Не исключена также ассоциация с известной до революции маркой автомобилей Русско-Балтийского завода — так называемой "Русско-Балтийской каретой". Ср.: "У подъезда княгини Белорусско-Балтийской стояли вереницы карет"; подобные соположения по смежности в скрытом источнике не чужды соавторам [ср. ДС25//Зо " набежавшем Персицком "; ЗТ 13//4о "фараонской бородке" Лоханкина].

По словам В. Катаева, шутка соавторов намекает на тогдашнюю жену М. Булгакова — Л. Е. Белозерскую [Алмазный мой венец].

12//13

Теперь я уже должен жениться, как честный человек. — Клише, нередкое в литературе в контексте, сходном с данным местом ДС. Ср. у Лермонтова: "Есть случаи, в которых благородный человек обязан жениться" [Княжна Мери, 15 июня]; у Толстого: "Если он благородный человек, то он или должен объявить свое намерение, или перестать видеться с тобой" [Война и мир, II.5.15]; у Чехова: "Любовь налагает известные обязательства... и вы, как честный человек, должны понимать это"; "я, как честный человек, возьму на себя,.." и т. д. [От нечего делать].

12//14

В центре таких субтропиков давно уже нет, но на периферии, на местах — еще встречаются. — "На местах" — неологизм 20-х гг., находимый у Ленина: "Вся власть на местах должна перейти непосредственно к местным советам" [цит. по Селищеву, Язык революционной эпохи]. Новое словечко обыгрывалось в эстрадных шутках: "Ты, видать, не местный [т. е. не здешний], а с мест" [В. Типот, В столовой (1926), в кн.: Москва с точки зрения]. В журнале "Чудак" была рубрика с каламбурным названием "Крики с мест".

Примечания к комментариям

1 [к 12//1]. "Знойная женщина, мечта поэта", — отзывается Остап о вдове Грицацуевой в конце главы. К. В. Душенко (в личном письме) заметил, что здесь возможен отголосок еще одной песни Беранже в русском переводе, с припевом: Уж пожить умела я! / Где ты, юность знойная, / Ручка моя белая, / Ножка моя стройная? (пер. В. Курочкина).

2 [к 12//8]. Согласно И. Ильинскому, балиевский номер исполнялся "с просунутыми в декорации головами и руками, на которых были надеты сапоги и которые изображали ноги" (популярный в те годы прием "тантаморесок"). Аналогичный номер на слова "Так громче музыка..." был в репертуаре петербургского "Интимного театра", руководимого Б. Неволиным [Ардов, Разговорные жанры..., 99].

3 [к 12//11]. А. К. Булатович более всего известен своей деятельностью в Афонском монастыре, где он принял постриг и имя иеросхимонаха Антония. На Афоне он был связан с сектой "имя-божцев" (упоминаемой в стихах О. Мандельштама: И поныне на Афоне...).

 

13. Дышите глубже: вы взволнованы!

13//1

Грузовики Старкомхоза и Мельстроя развозили детей... Несовершеннолетнее воинство помахивало бумажными флажками и веселилось до упаду. — В начале главы описана первомайская демонстрация 20-х гг. в ее характерных моментах, включая и детей на грузовиках. М. Кольцов говорит о "среднестатистическом" советском ребенке, родившемся в год революции: "Он умело завязывает красный пионерский галстук, оглушает медной трубой, он катается Первого мая на грузовиках..." [Сановник с бородой, 1928]; окончание цитаты см. в ЗТ 6//1. Аналогичные детали дает Э. Э. Киш в своем репортаже о московском Первомае 1927 (тот самый день, что и в ДС13!): "Для них [детей] освобождаются все автомобили, грузовики, дрожки; эти средства транспортировки украшаются гирляндами и лентами; каждый из детей держит в руке флажок и может махать им и кричать вдоволь; этим машинам разрешено разъезжать везде, им дают дорогу даже колонны демонстрантов, не говоря уже о кордонах милиции" [Kisch, Zaren..., 151-152; совпадение с ДС выделено нами].

13//2

Чтобы скоротать время в заторе, качали старичков и активистов. — Обычай "качать", т. е. чествовать подбрасыванием в воздух, существовал в русском народе с давних времен. Он упоминается у Некрасова [Мороз, Красный нос, XIX] в связи с обрядом "отряхивания мака". Качание на качелях или на руках имеет архаичную магическую подоплеку [см. Фрезер, Золотая ветвь, вып. 2:131]; о другой магической церемонии в данной главе ДС см. ниже, в конце примечания 3. Качание встречается у Некрасова и в его более современной, уже внеобрядовой функции: крестьяне качают помещика [Кому на Руси жить хорошо: Последыш, гл. 3]. В. Набоков вспоминает, как "по старинному русскому обычаю, дюжие руки раскачивали и подкидывали [отца] несколько раз" [Другие берега, 1.5]. Из народа обычай перешел в "образованную" и чиновничью среду: у Гоголя игроки качают Глова; у Тэффи учителя провинциальной гимназии качают понравившегося оратора [Игроки, явл. 18; Тэффи, С незапамятных времен]1 . В советские годы качанье продолжало быть элементом массовой культуры: им чествуют партийных руководителей, перёдовиков производства, почетных гостей. "После пения „Интернационала".. . партийцы гурьбой двинулись к новому организатору с намерением качать его" [Семенов, Наталья Тарпова, кн. 1:197]. "Внезапно пионеры набрасываются на тов. Клемана, чья солидная комплекция их нимало не устрашает, несколько раз подкидывают его в воздух и ловят вытянутыми руками — видимо, это русский обычай чествовать народных героев" [Wullens, Paris, Moscou, Tiflis, 69]. Качанье — способ поздравлять с праздником, с успехом: "Рабочие фабрики Москвошвея, после митинга в честь занятия китайскими революционными войсками Шанхая, качают своего товарища по работе — китайца Сан-Чу-Фана" [обложка Ог 03.04.27].

Праздничная демонстрация 20-х гг. была во многом спонтанным действом, оставлявшим время для веселья и развлечений. Качанье во время заторов упоминается многими современниками: "Если случалась задержка, а случалась она часто, нынешнего жесткого порядка тогда еще не было, демонстранты танцевали на мостовой, пели „Кирпичики" или еще что-то про первого красного офицера" (т. е. "Мы красная кавалерия..."; о "Кирпичиках" см. ЗТ 9//2); "Когда движение останавливалось, в группах закипала чехарда, друг друга качали, боролись, хохотали..."; "Песни и подкидывание товарищей в воздух на вынужденных остановках шествия..."; "Вместе с другими студентами [Трубачевский, на демонстрации] качал военного инструктора" [Липкин, Квадрига, 89; Булгаков, Ноября 7-го дня (1923), в его кн.: Забытое; Герштейн, Новое о Мандельштаме, 16; Каверин, Исполнение желаний, 1.6.5]

13//3

Понесли чучело английского министра Чемберлена, которого рабочий с анатомической мускулатурой бил картонным молотом по цилиндру. Проехали на автомобиле три комсомольца во фраках и белых перчатках... — Васька! — кричали с тротуара. — Буржуй! Отдай подтяжки! — Пестрая площадная образность в виде масок, карикатур, гигантских буквализованных тропов и аллегорий была непременной частью манифестаций и праздничного убранства городов. 1-е мая и 7-е ноября были днями карнавальных действ, когда по городским улицам двигались конструктивистски оформленные конные повозки и грузовики с веселящимся народом, механизированные макеты и модели достижений (фабрика, изба-читальня, сберкасса), корабли ("большевистский" и "империалистический", ср. сон протопопа Аввакума), маяки (символ значения СССР для других народов), трехмерные диаграммы (например, успехов пробкового завода — из пробки), передвижные мастерские и выставки продукции (стенды с резиновыми изделиями фабрики "Треугольник" или с инструментами завода "Большевик"), увеличенные бытовые предметы (телефон, галоша, вилка, чайник), огромный золотой червонец, бутафорские паровозы (один из которых упомянут выше в настоящей главе) и настоящие танки. Такая же гиперболика пускалась в ход для пропаганды разнообразных "горячих" тем дня, для критики недостатков. Проезжали на высоких постаментах фигуры лодыря, "бюллетенщика", прогульщика; проезжал макет пивной, где два завсегдатая в кольце бутылок играли в карты. В Международный юношеский день (МЮД) 1928 г. комсомольцы провозили на грузовике через Красную площадь огромную водочную бутыль с надписью: "Ори во всю глотку — долой самогон и водку". Непременны были живые картины, обличающие жестокости империалистов в колониях (Англия — Китай, Индия, Египет); объемные карикатуры на недругов СССР (О. Чемберлен, Э. Примо де Ривера, Ю. Пилсудский, Цанков); большие весы, на которых социализм перевешивал капитализм; образы капстран, где Америка представлялась как большое судно, составленное из грузовиков, на коем ехали статуя Свободы и фигуры всевозможных "королей" (нефти, мяса и проч.), Италия — как свадебная процессия "короля фашистов" и папы, а Франция — как распутная девица с запавшим носом, заигрывающая с гигантским знаком доллара, и т. д.

С платформ и грузовиков разыгрывались — при активном участии зрителей — театрализованные сцены, в которых капиталистов и их приспешников можно было узнать по цилиндрам, перчаткам, фракам, белогвардейцев — по мундиру, эполетам, сабле, а попов — по рясам и кадилам, зачастую конфискованным у церкви. В заметках французской журналистки описываются ряженые в Москве в Международный юношеский день (МЮД) 1926:

"Грузовик полон молодежи. С одного борта — фигуры рабочих в кепках, крестьян в тулупах, солдаты, матрос. Но что это за маскарад напротив? Два-три „буржуя“ — вроде тех, которых мы только что видели дергающимися на нитках — в заломленных цилиндрах, расхристанных черных костюмах и затертых манишках. Какие страшные пьяные рожи, какие чудовищные отвислые губы! Один размахивает бутылкой шампанского, другой пошатывается, икает, третий совсем не держится на ногах. За ними — монах, царь в пурпуре и в картонной позолоченной короне, поп в коричневой рясе и в тиаре с черным крестом, генерал в треуголке с плюмажем, расфуфыренный, как попугай. Поп благословляет всех мановениями руки; генерал машет мамелюкской саблей; царь потрясает скипетром в одной руке, крестом и орденами — в другой. Резкий диалог, презрительные и угрожающие жесты рабочих и крестьян — и вот уже с попа сваливается тиара, с царя корона, генерал роняет саблю и все они валятся на мертвецки пьяных буржуев, под ноги торжествующему пролетариату. Мохнатый и рогатый дьявол простирает над их трупами свои нетопыриные крылья".

Из свидетельства Эгона Эрвина Киша видно, что плакаты и пантомимы тогдашних демонстраций в Москве не ограничивались лозунгами общедоступного характера, но отражали текущую международную хронику с газетной подробностью, с расчетом на политграмотность более высокого класса, кое-где даже с фразами на иностранных языках:

"Есть там и карикатуры против Фёлькербунда, фашизма и Второго Интернационала. На одном плакате представлен Муссолини в черной рубашке, он убивает Матеотти. Карикатура на Каутского, под которой написано: „Когда я умру, вся капиталистическая пресса скажет, что я был лучшим из социалистов". Толстая кукла с табличкой: „Когда меня рассердил римский папа, я на четверть часа стал революционером"; подпись — Фридрих Адлер. Чехословацкий министр иностранных дел Бенеш, недавно протестовавший против русско-германского соглашения, изображен как марионетка, нитки от которой держит Шнейдер-Крёзо. Макдональд с подвязкой, которую несут три человека; надпись: „Ноппу soit qui mal у pense"".

Еще один иностранный наблюдатель описывает живые картины в антирелигиозном шествии в Ростове: на грузовике восседает кардинал, который одной рукой благословляет распростертого у его ног рабочего, другой — передает капиталисту пару наручников, предназначенных для этого рабочего, принимая в награду мешок с золотом. На одной из праздничных октябрьских колесниц в Москве ехал земной шар, закованный в цепи, которые ребенок разбивал молотом.

Особенно популярным — по-видимому, не без магической подоплеки — было нанесение физического ущерба изображениям классовых и внешних врагов, например, избиение "буржуев" по голове молотом или гигантским кулаком (наиболее частая форма) или поджаривание "польского пана" на огромной сковороде, экспонируемой заводом кухонной утвари. В витринах московских магазинов в рождественские дни 1929 были установлены механизированные фигуры рабочих, спускающих с лестницы богов всех религий. В антипасхальных живых картинах 1930 римского папу ударом сапога прогоняли с престола. Обязательный момент всех празднеств — чудовищные фигуры противников Советской страны, "картонные Чан Кайши и Макдональды, вся сложная бутафория наших демонстраций". Одно из первых мест занимал здесь Остин Чемберлен с его характерным моноклем и ястребиным носом. На одной из фотографий мы видим над колоннами харьковских демонстрантов его объемно исполненную голову, пронзенную десятками стрел, на которых написано: "Коминтерн", "Пятилетка в четыре года", "Соцсоревнование", "Колхозы", "МТС", "Экономический кризис", " Капиталистическая безработица" и проч.

Имея возможность в ретроспективе сравнивать 20-е гг. со всеми последующими периодами "холодных войн", мы склонны не слишком верить в глубинный характер тогдашних антибуржуазных пантомим. Чисто карнавальный задор, стихия политического мифотворчества явно преобладали над сколько-нибудь реальной ксенофобией, грубостью и угрозой. Последние не вяжутся с тем духом веселой театральности, который царит в этих массовых политдействах. Резкость политических карикатур сдобрена артистизмом, циркачеством, в чем-то родственным эпатажным парадам футуристов и клоунаде немых комических фильмов. За балаганными шаржами политкарнавалов, за издевками речей и фельетонов угадывается нечто другое, а именно: ревнивый, но большой и здоровый интерес советских жителей к Западу, жадное любопытство к тамошним политическим лидерам, восхищение западным уровнем жизни и технологии, готовность учиться у Европы и Америки, взаимодействовать и двигаться с ними в единой культурной струе. Поколение тогдашних вождей было лично знакомо с Европой и исподволь внушало населению дух конструктивности и терпимости в отношениях с нею, резко отличный от параноидной ксенофобии позднейших поколений руководства. Думается, что Запад был тогда в целом гораздо более настороженно, отчужденно и враждебно настроен по отношению к СССР, чем наоборот; тайной тяги русских людей к капиталистической загранице не могли искоренить никакие догмы о мировой революции и классовой борьбе. Недаром каждый новый шаг по признанию Союза зарубежными государствами, по установлению отношений становился поводом для массовых демонстраций как еще один радостный триумф советской политики. Отсылая по долгу службы на свалку истории Гуверов, Сноуденов и других как рыцарей исторически обреченного дела, фельетонисты и обозреватели почти на том же дыхании не стесняются высказывать свое уважение к деловым и государственным качествам этих людей, к культуре, силе воли, личной колоритности многих из них. Начиная с середины 30-х гг. и до самого падения коммунизма публично высказывать такое "двоемыслие" стало уже невозможным.

Пантомима, близкая к изображенной в ДС, хотя и производимая над другим английским министром, засвидетельствована М. Булгаковым в 1923: "Медные трубы играли марши... Керзона несли на штыках, сзади бежал рабочий и бил его лопатой по голове. Голова в скомканном цилиндре металась беспомощно в разные стороны". (В "Повести временных лет" почти так же описывается расправа князя Владимира с языческими идолами: "Перуна... приказал привязать к хвосту коня и волочить его с горы... и приставил 12 мужей колотить его палками".)

Традиция живых картин и овеществленных аллегорий 20-х гг. сохраняет связь с дореволюционными народными празднествами и гуляньями, включавшими лубочный театр, "пословицы в лицах" и т. п. Преемственность была тем естественнее, что некоторым из профессиональных устроителей этих гуляний после Октября поручалась организация советских манифестаций и политпроцессий.

В разговорах комсомольцев — отзвуки "Двенадцати" Блока:

[Viollis, Seule en Russie, 34-35; Douillet, Moscou sans voile, 138; Istrati, Vers Г autre flamme, 100-102; Piccard, Lettres de Moscou, 82, 96; КП 20.1925; KH 34.1929; Glaeser, Weiskopf, La Russie au travail, 90; Tolstoy et al., Street art... Московский пролетарий, 22.09.28; Карнавал на снегу, КН 02.1928; С. Марголин, Карнавал в Москве 1 мая 1929; КН 27.1929; Булгаков, Бенефис лорда Керзона, Ранняя неизданная проза; Алексеев-Яковлев, Русские народные гулянья, 124,164, и др.]

13//4

Но от тайги до британских морей / Красная Армия всех сильней!.. — Широко популярная революционная песня (1920): Белая армия, черный барон / Снова готовят нам царский трон. /Но от тайги до британских морей / Красная Армия всех сильней. "Мальчишки высыпали на дорогу, маршировали: Красная Армия всех сильней!" [Добычин, Лидия, 1925]. Автор слов — Павел Григорьев (П. Горин), писавший впоследствии, среди прочего, конферансы для сатирического дуэта Ю. Тимошенко и Е. Березина. Композитор — Самуил Покрасс, брат советских Дм. и Дан. Покрасса, эмигрировавший в США и известный русской аудитории музыкой к фильму "Три мушкетера".

13//5

...Городская управа проект [трамвая] отвергла. — Городская управа — исполнительный орган городской думы; состояла из председателя — городского головы — и 2-6 членов.

Пуск трамвая на смену конке в крупных провинциальных городах носил в те ранние советские годы характер торжества, широко отражаемого печатью и кинофотохроникой. Всесоюзные железнодорожные магистрали, подобные Турксибу, открывались не каждый день, так что роль символа социалистической модернизации каждодневной жизни, наряду с фабрикой-кухней и другими новшествами [см., например, ЗТ 4//9], отводилась трамвайной линии. Движение по рельсам выступает на видном месте в обоих романах: старгородский трамвай в начале дилогии может рассматриваться как набросок и предвестие "литерного поезда" в ее конце. В ДС 13 это событие проходит в особенно мажорном и карнавализированном духе, так как совпадает с Первомаем (очередной пример того сгущения признаков эпохи, которое мы многократно отмечаем в ДС/ЗТ). Пуск трамвая в Старгороде — событие, которое для соавторов могло звучать ностальгически, вызывая воспоминания о ранних годах XX столетия (типичные, заметим, для всех без исключения советских писателей южной школы). В самом деле, набросок детских воспоминаний Е. Петрова в числе других знаменательных вех упоминает пуск первого трамвая в Одессе: "Детство. Цирк, чемпионаты борьбы. Мориц 2-й, циклодром, Уточкин, выставка с павильоном-самоваром фирмы Караван, Аида за кулисами, первый трамвай, первый аэроплан" [см.: Петров, Мой друг Ильф..., 2001: 236-237]. Эту коннотацию "начала новой эры" соавторы теперь переносят на романтизируемую ими начинающуюся советскую эпоху.

Вопрос огоньковской "Викторины": "5. В каком из городов СССР был раньше всех проложен трамвай?" Ответ: "В Киеве" [Ог 15.01.28].

13//6

...Известный всему городу фельетонист Принц Датский, писавший теперь под псевдонимом Маховик. — Оба псевдонима принадлежат к числу наиболее избитых штампов соответственно дореволюционной и советской журналистики. Фельетонисты и поэты-сатирики рубежа столетий любили выбирать в качестве noms de plume звучные иностранные и литературные имена: Дон-Аминадо, Калиостро, Роб Рой, Чайльд-Гарольд, Аббадона, Дон Валентинио, Дон-Лопец, Фарлаф, Ринальдо Ринальдини, Граф Бенгальский, Человек, который смеется, Атта Троль, Уэллер, Калиф на час и т. п. Был довольно обширен репертуар шекспировских псевдонимов, как Дух Банко, Иорик, Ариэль, Просперо, Жак-Меланхолик, Фальстаф, Ткач Основа, Мэтр Пук и т. п. Именами "Гамлет" и "Принц Гамлет" пользовались не менее пяти авторов [см. Масанов, Словарь псевдонимов]. Сотрудник газеты с псевдонимом "Принц Датский" упоминается в фельетоне Б. Левина "Пятна" [См 34.1928, сентябрь]

В советское время не меньшее распространение получили псевдонимы с производственной тематикой, среди них — названия машин, инструментов и их частей, например, Зубило (Ю. Олеша), Напильник (Л. Никулин), Товарищ Рашпиль (Б. Катаев) и др. Псевдонима "Маховик" нам найти не удалось, однако был киножурнал под таким названием, выпускавшийся Одесской студией в 1924-1926 [Советские художественные фильмы, т. 1]. В известном смысле Маховик — то же, что Принц Датский, и смена псевдонима означает, что люди мимикрируют, навешивая на себя новые ярлыки, но не меняясь по сути.

Ср. пародийные псевдонимы халтурных литераторов в других произведениях соавторов: Усышкин-Вагранка [Их бин с головы до ног], Форсунка, Винтик [Гибельное опровержение], Поршень [ЗТ 29].

13//7

Третья полоса газеты... стала дарить читателей солнечными и бодрыми заголовками очерков Маховика: "Как строим, как живем", "Гигант скоро заработает", "Скромный строитель" и далее, в том же духе. — Штампованный характер цитируемых заголовков был всем ясен: "Как любят писать в газетах, миллионы ржавеют" [Заколдованная дорога, Чу 04.1929] — ср. "15 000 рублей ржавеют" среди названий новой серии статей Маховика. По словам И. Кремлева, заголовки, приписанные Маховику, сочинялись в газете "Гудок" халтурными литераторами старшего поколения, теле называемыми спецами, "прикомандированными к наивным и честным профсоюзникам, выдвинутым на работу в газету". Среди этих лиц мемуарист называет одессита "М." и петербуржца "Д." Их деятельность отразилась и в образе Никифора Ляписа — автора стихов о Гавриле [Кремлев, В литературном строю, 197].

13//8

Треухов с дрожью разворачивал газету и, чувствуя отвращение к братьям-писателям, читал о своей особе бодрые строки... — Заезженная журналистами цитата из Некрасова: Братья-писатели! в нашей судьбе / Что-то лежит роковое... [В больнице].

13//9

"...Подымаюсь по стропилам. Ветер шумит в уши... / Вспоминаю: „На берегу пустыных волн стоял он, дум великих полн". / Подхожу. Ни единого ветерка. Стропила не шелохнутся... / Он пожимает мне руку... Позади меня гудят стропила..." — В статье Маховика в вульгаризованном виде отражены штампы "индустриально-космического" стиля начала 20-х гг., отклик на которые мы находим также в "Торжественном комплекте" Остапа Бендера [см. ЗТ 28//4]. Подъем к небу по строительным конструкциям воспевается в стихотворениях в прозе А. Гастева: "Я вырос еще... / Поднялся. / Выпираю плечами стропила, верхние балки, крышу... / Железное эхо покрыло мои слова, вся постройка дрожит нетерпением. / А я поднялся еще выше, я уже наравне с трубами..." [Мы растем из железа]. Упоминания о стропилах, равно как и о пении, гудении и гуле механических конструкций, постоянны у Гастева: "Мы — приверженцы стального гула... Наши волны дышат сожжением. / Но они же гудят и созданьем... / Загудим — и начнется" [Ноша]; "Железо — железо!.. Гудят лабиринты" [Ворота]; "Загудят, запоют заунывно по свету, тоскуют в ущельях холодные рельсы" [Рельсы]; "Стропила раздвинулись. / Железная арка поднялась еще выше и стала теснить небо" [Кран]; "Запели блоки... / — Стропила! / Колонны, рамы, трубы, эллинги" [Мост]; "На полюсе созданы стропила. Выше гор... / Сильнее... Сильней по стропилам... / Гудим враз на весь мир" [Чудеса работы. Цитаты из Гастева — по его кн.: Поэзия рабочего удара].

Треухов язвительно заметит Маховику, что "стропила гудят только тогда, когда постройка собирается развалиться". Халтурные произведения, в которых "гудят" самые неподходящие для этого предметы, неоднократно пародировались. В рассказе В. Катаева "Ниагаров-журналист" очерк на железнодорожную тему кончается словами: "Где-то далеко за водокачкой грустно гудел шлагбаум" [1924, Собр. соч., т. 2]. В романе И. Эренбурга "Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца" (1928) выведен квазипролетарский писатель Архип Стойкий, в чьем романе "Мыловаренный гуд" встречаются фразы вроде: "Мыло гудело, как железные пчелы... Гуди, мыло, гуди!" и т. п. [гл. 15]. Несообразные звуки, приписываемые промышленным объектам, высмеивались в обозрении "Рельсы свистят" (М. Левитин, театр "Кривое зеркало", 1927 [Уварова, 176]; название обозрения — аллюзия на известнейшую пьесу В. Киршона "Рельсы гудят", по которому был снят одноименный фильм в 1929).

На берегу пустынных волн... — из вступления к "Медному всаднику" Пушкина (слова относятся к Петру I).

13//10

"Наверху — он, этот невзрачный строитель нашей мощной трамвайной станции... Некрасивое лицо строителя, инженера Треухова оживляется... Кто может забыть этих кипений рабочей стройки, этой неказистой фигуры нашего строителя?" — Синтаксис в последней фразе отчетливо отдает одесской речью. Ср.: "Я прочел всего энциклопедического словаря" [Л. Славин, Интервенция]. "Устройте мне ремесленного экзамена, если не верите" [персонаж по фамилии Юдельсон; Н. Евреинов, Кухня смеха // Русский театр, пародия]. Мотькэ-Малхамовес считался за монарха / И любил родительного падежа [И. Сельвинский, Мотькэ-Малхамовес, 1923]. В сатириконовском "Почтовом ящике" цитируется полученный журналом рассказ: "Она смеялась только тогда, когда хотела показать своих, действительно чудных, зубов" — с редакторским замечанием: "Трудно писать рассказы русскому человеку" [НС 05.1915].

Что этим оборотом грешила и советская печать, особенно в "глубинке", подтверждает цитата из можайской газеты "Новый пахарь": "Селькоры стали забывать своего высокого назначения" [Смирнов-Кутачевский, Язык и стиль современной газеты]. У Ильфа и Петрова он встречается в пародиях на литераторов-приспособленцев, например: "Батрачка Ганна кует чего-то железного", "Пролетарии говорят чего-то идеологического" [Пташечка из Межрабпромфильма].

Бестактные замечания Маховика о невзрачной внешности его героя навеяны, по-видимому, Чеховым. В рассказе "Оратор" один из персонажей произносит надгробную речь, в которой, среди прочего, говорится: "Прокофий Осипыч!.. Твое лицо было некрасиво, даже безобразно, ты был угрюм и суров, но все мы знали, что под сею видимой оболочкой бьется честное, дружеское сердце!" Оратор ошибается: умершего звали по-другому, между тем как мнимо покойный стоит среди слушателей. После похорон он выговаривает оратору: "Нехорошо-с, молодой человек!.. И никто, вас, сударь, не просил распространяться про мое лицо. Некрасив, безобразен, так тому и быть, но зачем всенародно мою физиономию на вид выставлять? Обидно-с!" Заметим, что и Треухов делает выговор журналисту (см. следующее примечание).

13//11

Один раз Треухов не выдержал и написал тщательно продуманное язвительное опровержение. — Писатели и журналисты, осваивая в срочном порядке производственную тему, часто попадали впросак из-за отсутствия специальных знаний. Б. Пильняк, напрмер, опубликовал очерки о бумажном комбинате, вызвавшие критику инженера М. Воловика в популярной газете "Читатель и писатель", или "ЧИП" [14.1928]:

"Б. Пильняк, — пишет инженер, — зашел в „цех, где печи будут превращать медный колчедан в азотную кислоту и будут возникать иные кислоты". Но — в печах не медный, а серный колчедан, каковой не превращается ни в какие кислоты, а сжигается и превращается в огарки и сернистый газ. Далее, по Пильняку, „древесная масса, смешанная с азотной кислотой, придет в котлы, которые называются варочными". И не древесная масса, а дерево в виде щепы, и смешивается оно не раньше, а в самом котле, и не с азотной кислотой".

Критик П. Незнамов, сочувственно цитирующий письмо инженера, отмечает, что главная вина новоиспеченных производственных авторов — нежелание поступиться привычной литературной бутафорией, "стилизация живой действительности под роман" [НЛ 05.1928].

13//12

Новое здание депо обвивали хвойные дуги... — О хвойном оформлении въездов, арок и других сооружений см. ЗТ 1//10.

13//13

...Не сговариваясь, записали в свои записные книжки: "...Толпа обратилась в слух — ... "В день праздника улицы Старгорода стали как будто шире..." "Шумные аплодисменты, переходящие в овацию..." — Шутка по поводу синхронного писания штампами встречается у сатириконовцев: "И когда они [неоперившиеся провинциальные литераторы] придвигают к себе кусок белой, многострадальной бумаги, все вместе пишут тихо и примиренно: „Вечерело“" [С. Горный, Вечерело, Ст 15.1912].

К непременным репортажным штампам относится и фраза "...улицы стали как будто шире", и следующая за ней. Одинаковые записи, делаемые одновременно и независимо друг от друга многими корреспондентами, отражают засорение штампами журналистской и ораторской речи 20-х гг. Наиболее дальновидные современники видели в этом компрометацию революционных идеалов и опасность для всего дела строительства социализма. Как писал в 1929 г. известный лингвист Г. О. Винокур:

"Примеров таких истрепанных формул, выветрившаяся словесная оболочка которых лишает их всякой впечатляющей силы, можно привести сколько угодно... И правда ведь: мне по крайней мере достаточно увидеть статью, озаглавленную: „Больше внимания сельскому хозяйству" или „Больше внимания Красному флоту", чтоб ни за что не прочесть этой статьи. Мне достаточно увидеть напечатанное жирным шрифтом „Балканский костер грозит вспыхнуть", чтобы усомниться, в самом ли деле существует такой костер? Да, подлинно, существуют ли и Балканы?.. Невыносимы тысячекратно повторяемые „лицом к деревне", „даешь культкомиссию", „крепи красный флот", „режим экономии"... Все эти „да здравствует" и „долой", попеременно обращаемые к „передовому авангарду рабочего класса", „победе рабочих и крестьян", „международной солидарности" и, с другой стороны, к „взбесившимся империалистам", „акулам мирового капитала", „реформистским лакеям" и т. п., и т. п. стали в такой степени конвенциональными, что стилистически они звучат как печати и надписи секретаря, заверяющего копию с подлинником... Это своего рода обязательная формула вежливости, сходная с заключительным „Yours very truly" на английском деловом письме... Все почти материалы нашей фразеологии — это изношенные клише, стертые пятаки... За этим словесным обнищанием, за этим катастрофическим падением нашей лингвистической валюты кроется громадная социальная опасность. Нетрудно видеть, что [при инфляции языка] уродливым, ничего не значащим становится и наше мышление" [в его кн.: Культура языка, 152-158].

13//14

Гаврилин, сам не понимая почему, вдруг заговорил о международном положении. — Доклад о международном положении — обязательный зачин любых массовых мероприятий в 20-е гг.: вечеров, концертов, торжественных открытий чего-либо, киносеансов, автопробегов и т. п. Как правило, в докладе рассматривались последние мировые события под углом зрения классовых боев и подчеркивалась необходимость крепить экономическую и оборонную мощь СССР. Последняя тема с особой силой пропагандировалась в 1927, когда страна жила апокалиптическим ожиданием новой войны.

Интерес к международным делам в 20-е гг. был большим, и обсуждали их, хоть с неизбежной тенденциозностью, но и со знанием дела, без снижения до примитивных формул и грубой агитки. Достаточно полистать тогдашние популярные журналы — "Красную ниву", "Красную панораму", "Огонек", чтобы убедиться в профессионализме и информативности большинства политических обзоров, соперничающих по занимательности с отделами шахмат, театра или науки. В то же время участие в политпропаганде навязывалось и простым гражданам, порождая мощную стихию невежественного разглагольствования на политические темы. Именно это массовое измерение агитпропа (и в особенности пресловутые доклады о международном положении) навлекало на себя наибольшее число насмешек и пародий.

В прессе критиковалось засилье маловразумительных докладов. "Только и слышны выкрики докладчиков: либералы, консерваторы, соглашатели, Керзоны, Ллойд Джорджи. Ну что тут поймет беспартийный рабочий или крестьянин? Тут и партийные-то многие не понимают, в чем дело" [Пр 1924; цит. по кн.: Селищев, Язык революционной эпохи].

В литературе 20-х гг. ритуал доклада о "международном" становится частой мишенью сатиры. Подчеркиваются несоответствие доклада целям собрания, его непонятность, длиннота и усыпляющее действие, невежество и косноязычие докладчика. Типичный сюжет рассказов и фельетонов: простому человеку, пришедшему искать помощи по практическому вопросу, до умопомрачения толкуют о финансовом крахе Франции, Базельской резолюции, Макдональде и других малопонятных вещах. В фельетоне М. Булгакова фигурирует программа "музыкально-вокального общего собрания": "1. Доклад о международном положении. 2. Вальс из "Фауста". 3. Водевиль... 5. Отчет о деятельности бывшего месткома" и т. п. [Музыкально-вокальная катастрофа (1926), Ранняя несобранная проза]. Другой доклад приводится in extenso:

"...[Докладчик] подъезжал на курьерских к концу международного положения. — Итак, дорогие товарищи, я резюмирую! Интернациональный капитализм в конце концов и в общем и целом довел свои страны до полной прострации. У акул мирового капитализма одно соображение, как бы изолировать Советскую страну и обрушиться на нее с интервенцией! Они использовывают все возможности, вплоть до того, что прибегают к диффамации, то есть сочиняют письма, якобы написанные тов. Зиновьевым! Это, товарищи, с точки зрения пролетариата, — моральное разложение буржуазии и ее паразитов и камер-лакеев из Второго Интернационала. — Оратор выпил пол стакана воды и загремел, как труба: — Удастся ли это им, товарищи? Совершенно наоборот! Это им не удастся! Капиталистическая вандея, окруженная со всех сторон волнами пока еще аморфного пролетариата, задыхается в собственном соку, и перед капиталистами нет другого исхода, как признать Советский Союз, аккредитовав при нем своих полномочных послов!!" [Они хочуть свою образованность показать (1926), там же].

Ефим Зозуля с удовлетворением отмечает реализм иных докладчиков: "Сколько вечеринок бывает у нас в разных клубах, в учреждениях — по поводу разных праздников, годовщин, а то и просто так. Чем не интересно? На вечеринке всегда бывает доклад, очень короткий, — докладчики пошли умные, сами понимают, что долго размусоливать нечего. Потом идет концерт" [Интересная девушка, 1927, в его кн.: Я дома]. Напротив, соавторы в рассказе "Их бин с головы до ног" заостряют тему докладомании до карикатурности. Репертком, редактируя номер дрессированной собаки, навязывает ей доклад: "Шпрехшталмейстер объявляет выход говорящей собаки. Выносят маленький стол, покрытый сукном. Появляется Брунгильда... и читает небольшой, двенадцать страниц на машинке, творческий документ..." [Ильф, Петров, Необыкновенные истории..., 226].

Привычка ораторов к политическим зачинам изображается сатириками как непреодолимая сила. Комсомолец начинает речь о ремонте мостов с "кабинета Тардье"; его дергают за рукав: "С ума ты сошел! Почему про международное? Давай сразу про мост!"; он отбивается: "Я не могу без международного. Не выходит..."[Ильф, Петров, Однажды летом, в их кн.: Необыкновенные истории..., 363]. Как некий неконтролируемый глубинный позыв предстает "международное" и в ДС: "Гаврилин, сам не понимая почему, вдруг заговорил..." Так же трактуется оно в фельетоне А. Долева "Помешательство Сюськова":

".. .Выходит [председатель завкома] Сюськов и сразу начинает о текущем моменте запузыривать:

— Товарищи, теперь, когда международные хищники мирового капитализма берут за горло трудящихся Китая и других окрестностей, а также угрожают нам германским пактом, я должен...

— К делу!.. — закричали ребята. — Об этом в газете прочитаем. А ты о прозодежде доложи. Скоро ли выдадут?

— О прозодежде? — замялся Сюськов. — Что ж, можно и об этом, раз такая ваша рабочая воля. — И начал еще горячей: — Вопрос о прозодежде в наши дни, когда хищники мирового фашизма собираются затеять новую бойню и напасть на наши границы...

— Не уклоняйся! Скажи лучше, почему культработа хромает? — спросил громко Сенька Яровой.

— Культработа? — удивился Сюськов. — Хромает? Очень просто. В то время, когда проклятые хищники мирового фашизма строят в Германии пакты и прочие факты, когда среди арабского населения в Марокке нет ликбезов и...

Опять зашумело собрание:

— Довольно по текущему! Даешь о задержке зарплаты!

Откашлялся Сюськов для большей звучности и подхватил:

— Вы правы, товарищи! Вопрос о зарплате особенно важен теперь, когда мировые хищники хищно смотрят на международную ситуацию фашистского режима...

Разъярились тут наши парни. Ванька Шагалов даже матом пустил.

— Перейдешь ты, — говорит, — к заводским делам или нет, статуй испанский? Говори про наш конфликт с дирекцией!

— Хорошо, хорошо, товарищи! — заторопился Сюськов. — Этот мелкий конфликт будет скоро улажен, потому что ссориться нам теперь, когда мировые хищники готовы броситься с международным фашизмом во главе и готовят ситуацию, которая...

Долго говорил парень. До тех пор, пока из месткома не выперли. Теперь его хотят на зимний курорт отправить, чтобы вылечился от международного положения" [Сатирический чтец-декламатор].

У М. Зощенко заводской сторож, взявшись рассказать односельчанам об авиации, забирается в дебри политики:

"— Так вот, этого... сказал Косоносов, — авияция, товарищи крестьяне... Как вы есть народ, конечно, темный, то, этого, про политику скажу... Тут, скажем, Германия, а тут Керзон. Тут Россия, а тут... вообще... — Это ты про что, малый? — не поняли мужички. — Про что? — обиделся Косоносов. — Про авиацию я. Развивается этого, авияция. Тут Россия, а тут Китай. — Не задерживай! — крикнул кто-то сзади" [Агитатор].

В рассказе В. Федоровича ситуация напоминает о чеховском "Злоумышленнике". Мужика общественно судят за якобы дурное обращение с коровой, в связи с чем обвинитель пускается в непонятные речи "о заграничных правителях... Никак не мог Есин разобрать, заклепают ли его с этим самым Чемберленом, с разными французскими и „мериканскими“ господами или выйдет ему облегчение за Пеструху [т. е. за хорошее, вопреки обвинению, обращение с нею...]" [Ог 01.07.28]. Комичен фельетон, где на доклад о "международном" забредает мужик, пришедший в сельсовет искать "коровьего доктора" [Р. Волженин, Насущный доклад, См 01.1926].

В том же духе — как некий неконтролируемый, идущий из глубин позыв — представлена тема "международного" и в ДС ("Гаврилин, сам не понимая почему, вдруг заговорил...").

Подобно многим советским элементам в ДС/ЗТ, мотив неуместного доклада имеет дореволюционный субстрат, в частности, сатириконовский. У Тэффи председатель городской управы, открывая здание гимназии, ударяется в обзор истории России от языческих времен и не успевает сказать о гимназии [С незапамятных времен]. Вероятное подражание Тэффи — рассказ В. Катаева "История заела" (1926), где отчет председателя кассы сводится на нет экскурсом о страхкассах в Вавилоне, Греции, Риме и т. п.

Мотив речи с неоправданными отступлениями в мировую историю, с призыванием громких имен, представлен в классике. Ср. у Марциала: Все-то дело мое в трех козах... / Ты ж о битвах при Каннах, Митридате, / О жестоком пунийцев вероломстве /И о Муциях, Мариях и Суллах /Во весь голос кричишь,рукой махая [VIЛ 9, пер. Ф. Петровского].

13//15

После Чемберлена, которому Гаврилин уделил полчаса... — Остин Чемберлен (1863-1937) — британский министр иностранных дел в 1924-1929, разорвавший в мае 1927 отношения с СССР. Подобно Дж. Керзону, Чемберлен в советской мифологии превратился в демона, персонифицирующего враждебное окружение. "ЧЕМБЕРЛЕН — дежурное блюдо сатирической кухни. Стародавний кормилец карикатуристов. Легко изобразим, так как состоит всего-навсего из трех элементов: цилиндра, монокля и коварной интриги" [из словарика в См 37.1928]. Его злобная физиономия с непременным моноклем смотрит с тысяч карикатур, плакатов, агитационных кукол. Портрет Чёмберлена служит первым упражнением на курсах начинающих карикатуристов [очерк Б. Ефимова, Ог 21.08.27]. "Чучело Остина Чемберлена, — свидетельствует американский специалист, бывший в СССР летом 1927, — можно видеть везде, даже в тирах, где целятся в его монокль" [Noe, Golden Days..., 120]. Лицо его — по известному методу портретов художника Арчимбольдо, составленных из овощей, — изображают сложенным из пушек, крейсеров, самолетов, танков, колючей проволоки [Чемберлен как он есть, КН 25.1927]. Материалом для шуток и каламбуров, часто натянутых, служили его имя и атрибуты: "На монокле далеко не уедешь" [Г. Рыклин, КН 22.1927]. "Лучше Берлин, чем Чемберлен" [Советские лозунги; London, Elle a dix ans..., 216].

Был фонд "Наш ответ Чемберлену" для постройки самолетов [КП 13.1928]. "Товарищи! Голосуйте еще дружнее на зло Чемберлена" (sic) — призывали плакаты в дни выборов в Моссовет [КН 12.1927]. Обычай притягивать за уши Чемберлена к любой теме и трактовать любой успех СССР на домашней или мировой арене как "ответ Чемберлену" породил, в свою очередь, обильную индустрию шуточных и пародийных применений. "На зло Чемберленам мы будем разводить самые лучшие английские породы свиней". "Вы действуете на руку Чемберленам и Баранову" (фамилия местного кулака) [Б. Левин, Свинья, Ог 20.08.30; Б. Левин, Одна радость // Б. Левин, Голубые конверты]. Как непременная часть массовых действ и праздников, "античемберленство" имело веселый карнавальный характер; ср., например, транспарант на книжной ярмарке: "Трудовой народ, взявшись за книжицу, всем Чемберленам пропишет ижицу" [М. Кольцов, Листы и листья // М. Кольцов, Конец, конец скуке мира]. В стихотворении М. Исаковского "Ответ" (1927) отражена известность Чемберлена в деревне, где ..мужики спешат наперебой / Хоть чем-нибудь ответить Чемберлену... // Один везет до срока сдать налог, / "Чтоб Чемберлену не было обидно"... // И даже школьники, играя в городки, / Кричат: "А ну! Ответь-ка Чемберлену!"

Имя британского противника до предела затерто и заезжено сотнями ораторов и передовиков. "Вследствие многочисленных речей о международном положении популярным стало имя Чемберлена", — замечает А. М. Селищев, цитируя "Правду" за 1926: "В переносном смысле у нас Чемберленом стали крестить все, имеющее касательство к иностранной жизни. Иные докладчики о „международном положении" набили такую оскомину, от которой и лечиться-то неизвестно чем. Как неизбежная месть за это изобилие, звучит пренебрежительный окрик: — Ну, это Чемберлен. Это надоело!" Селищев отмечает новый глагол "чемберленить", цитируя "Правду": "Они уже нам головы прочемберленили, а о посевной кампании ни слова" [Язык революционной эпохи, 191]. "Каждый день Чемберлен в газете и каждый день битки на обед — от этого уже тошнит самого привыкшего рабочего" [М. Кольцов, Битки с макаронами // М. Кольцов, Конец, конец скуке мира]. Мать пугает младенца: "Усни, деточка, усни! Не то я Чемберлена позову!" [карикатура в См 32.1927].

Имя Чемберлена стало бранной кличкой, как, например, в словах железнодорожника, записанных В. Инбер в октябре 1930: "Я одному так и сказал: ты не заведующий, а Чемберлен", или в разговорах комсомольцев в 1925: " — Чего ты орешь, Ванька? — спрашиваю. — Дай вообще ты в последнее время держишь себя форменным Чемберленом" [Инбер, За много лет, 306; Огнев, Исход Никпетожа, 32]. Универсальность "Чемберлена" как средства поношения и уязвления отражена в фельетоне "Караул! Спасите!":

Помимо имени Чемберлена, употреблялись в бранном смысле и всякие другие негативно окрашенные термины из политики, порой вытесняя вековые русские ругательства (см. ЗТ 9//8, ЗТ12//8 с замечательной цитатой из В. Ардова).

Отметим, что мифический персонаж по имени "Чемберлен" был известен русской публике задолго до революции. Отец "антисоветского" министра Джозеф Чемберлен, один из строителей Британской империи, часто упоминался в русской печати (ср., например, моду на костюмы а lа "Джое Чемберлен" в Ст 46.1912). По ряду причин, в том числе в связи с англо-бурской войной, его образ был непопулярен уже тогда: "Кухарка Акулина читала в „Листке" про буров и ругательски ругала Чемберлена" [Дорошевич, История одного борова, Собр. соч., т. 2]. Имя отца, как впоследствии и сына, стало нарицательным — Чемберленом называли человека хитрого, склонного к интригам [см.: А. Толстой, Егор Абозов, 517].

Другие штрихи к "чемберленомахии" см. в примечании 3 выше и в ДС 5//17; ЗТ 8//36.

13//16

Стали искать Треухова, но не нашли. — Можно предположить отголосок знаменитой автобиографической заметки Пушкина об экзамене в Царскосельском лицее, где юный поэт в присутствии Г. Р. Державина читал свои "Воспоминания в Царском Селе". "Меня искали, но не нашли..." — так вспоминает Пушкин триумфальную реакцию публики на его чтение [Поли. собр. соч., т. 12:158]. Эти "крылатые слова" Пушкина часто цитировались ("Искали гейшу, но уже не нашли" [Сологуб, Мелкий бес, гл. 30], "Искали вас, но не нашли" [Кольцов, Пустите в чайную, Избр. произведения, т. 1] или данное место о Треухове).

Отмеченность данной фразы как некоёго стереотипа прослеживается и на более широком материале, с евангельскими, в конечном счете, коннотациями. Она часто встречается в древнерусской литературе: "...взыскан же бысть таковый — не обрЬтен", "Ис-каше же его и не обрЬтоша..."[Киево-Печерский патерик (О преподобном Моисее Угрине. Слово 30; Сказание об Евстафии Плакиде" (XII в.)].

13//17

[Треухову] вспомнилась речь французского коммуниста... [который]говорил о буржуазной прессе. "Эти акробаты пера, — восклицал он, — эти виртуозы фарса, эти шакалы ротационных машин....... [Ниже подвыпивший Треухов кричит]: — Эти акробаты фарса, эти гиены пера! Эти виртуозы ротационных машин! — "Ругательная" разновидность формул типа "работник иглы" (Гейне о портном), "работник метлы", "пролетарий умственного труда" (в ДС 6, Бендер о дворнике). В 70-80-е гг. XIX в. получила хождение фраза "разбойники пера, мошенники печати", введенная Б. М. Маркевичем по адресу леворадикальных журналистов; "бандитами пера" назвал их позже М. Н. Катков. Ругань Маркевича цитируется Чеховым в письме к брату: "Разбойник пера и мошенник печати!" (24 октября 1887). Левые журналисты, в свою очередь, переадресовали эти ярлыки своим критикам: "шпионы пера, доносчики печати" и т. п. В фельетонах В. В. Воровского [в газете "Одесское обозрение", 20.09.08] встречаются клички "бездарности пера", "проходимцы кисти". "Эти выражения перешли и в советскую печать" [Ашукин, Ашукина, Крылатые слова, 539-540]. "Куда идете, гангстеры пера?" — фраза, припомненная Л. Никулиным в воспоминаниях о гудковской среде [год примерно 1925; Воспоминания о Ю. Олеше, 66].

Подобного типа ругательства употреблялись и вне журналистской темы: "бандит зубного дела!" [о дантисте; Тэффи, Человекообразные], "бандиты двуспальной кровати" [клопы, Бе 1928] и т. д. См. ДС 6//7.

13//18

Спланировав в последний раз, Полесов заметил, что его держит за ногу и смеется гадким смехом не кто иной, как бывший предводитель Ипполит Матвеевич Воробьянинов. — Зачем было Воробьянинову ввязываться в советский ритуал качанья? Возможно, что для соавторов это способ объединить И. М. в одну сценку с Полесовым — проявление "сказочно-мифологической" тесноты, замкнутости мира, ради которой они кое-где жертвуют правдоподобием (см. Введение, раздел 5). Мало того, что Воробьянинов присутствует при пуске трамвая — он еще и участвует в качаньи, а в число качаемых им попадает Полесов! По тому же принципу в пятигорской главе концессионеры случайно встречаются с Альхеном, супругами Щукиными и Изнуренковым, причем последний даже дает своему бывшему мучителю Воробьянинову три рубля [см. ДС 23 и ДС 36].

13//19

...Подкатил фордовский полугрузовичок с кинохроникерами. Первым из машины ловко выпрыгнул мужчина в двенадцатиугольных роговых очках и элегантном кожаном армяке без рукавов... Второй мужчина тащил киноаппарат, путаясь в длинном шарфе того стиля, который Остап Бендер обычно называл "шик-модерн". — Соавторы следуют наметившемуся к этому времени шаржу-стереотипу кинематографиста — нагловатого молодого человека, одетого с ног до головы по западной моде (непременно в особых очках), охотящегося в автомобиле за объектами съемки и типажами для фильмов, выглядящего экстравагантно на фоне скромно одетой советской толпы, в которую он бесцеремонно врезается. Вот некоторые параллели (выделяем лишь черты, буквально совпадающие с ДС):

"Подкатил к ночлежному дому несколько расхлябанный автомобиль и выскочил из него бритый молодой человек с проворными глазами за круглыми очками и гладко, на пробор, причесанной головой, впрочем, прикрытой наимоднейшей кепкой. На плечах сего юноши, живописно задрапированных длинным шарфом, каким-то жидким колоколом болталось широченное пальто, из-под него торчали тоненькие ножки в коротеньких штанишках и в нелепых, вроде как бы плоскодонных, остроносых башмаках" [Антон Амнуэль, Киноудача, КП 06.1928]. — "Советские джентльмены в восьмиугольных и надменных роговых очках, в лиловых клетчатых пальто, джентльмены, похожие на иностранцев-туристов" [С. Гехт, Путь в Дамаск (очерк о кинофабрике), Ог 08.07.28].

Многоугольные или (под Гарольда Ллойда) круглые очки — в эти годы признак не только кинодеятеля, но и вообще мобильного, нацеленного на успех и шик молодого человека. В романе В. Каверина "Скандалист" (1928) начинающий карьерист от книгоиздательства Кекчеев имеет лицо "расплывчатое, но выразительное, затушеванное очками — тяжелыми, шестигранными, роговыми" [1.4].

13//20

Вы, Ипполит Матвеевич, не думайте ничего такого... Вы, Ипполит Матвеевич, ни о чем не волнуйтесь! Все будет совершенно тайно. — Поведение Полесова здесь и далее [ДС 19; ДС 27] в чем-то напоминает фанатическую преданность делу и манеру говорить конспиративными полунамеками, свойственные юному поручику Эркелю из "Бесов" Достоевского. Ср.: "Я пойму, Петр Степанович, я все пойму... Разве я не понимаю, что вы делаете только необходимое для общего дела..." [III.7.3]. Полесов ведет себя также отчасти в духе Чипулина из рассказа А. Аверченко "Дьявольские козни" — сверхуслужливого юноши, навязывающего знакомым щекотливые услуги вместе с заверениями в конфиденциальности ("Не беспокойтесь! Чипулины не говорят" и т. п.).

Примечания к комментариям

1 [к 13//2]. Неясно, почему Л. Успенский пишет: "„Качать" тогда [в 1910] не было принято, а то бы плохо ему [авиатору Латаму] пришлось; но вот „нести на руках" — это полагалось" [Записки старого петербуржца, 144].

2 [к 13//15]. Внедрение политических кличек и ярлыков в быт, клеймение ими по самым тривиальным поводам кажется специфически советским явлением. Однако сатирики отметили его уже в античности — например, в "Осах" Аристофана [488-502, пер. Н. Корнилова под ред. В. Ярхо]:

 

14. "Союз меча и орала"

14//1

Заглавие. — "Меч и орало" — из Библии [Исайя, 2.4]. Эпизод связан с "Бесами" Достоевского [см. ниже, примечания 9, 10, 12, 18].

14//2

Когда женщина стареет, с ней могут произойти многие неприятности... но голос у нее не изменится [весь абзац]. — Пассаж выдержан в духе отступлений классического романа; ср. хотя бы у Бальзака сравнение чар девушки и зрелой женщины или лица женщины в молодом и пожилом возрасте [Тридцатилетняя женщина, гл. 3 и 6].

14//3

Голос его любовницы был тот же, что и в девяносто девятом году, перед открытием парижской выставки. — Мотив сентиментальных воспоминаний "бывших" о поездках за границу встречается и у других советских авторов: в "Собачьем сердце" М. Булгакова, где пациент профессора Преображенского упоминает о своих амурных похождениях "в 1899-м году в Париже на рю де ла Пэ" (гл. 2; пациент имеет и другие сходства с Воробьяниновым, см. ДС 7//1); в рассказе Н. Москвина "Встреча желаний" [см. ДС 18//8] и др.

14//4

...Остап... стал развивать перед... [Полесовым] фантасмагорические идеи, клонящиеся к спасению родины. — Оборот официозного стиля, находимый уже в XVIII в., обычно в применении к деяниям с серьезными последствиями: "В С.-Петербурге многие молодые люди... затевают дела самые беззаконные, клонящиеся к потрясению благосостояния общества" [из официозного доноса; Винский, Мое время, 82]; "Ряд действий арестованного, клонящихся к подготовке злодейского покушения" [из полицейского рапорта; Л. Гроссман, Бархатный диктатор, гл. 8]. У Ильфа и Петрова в другом месте: "Посыпались проекты, клонящиеся к спасению города от потопа" [из рассказов о Колоколамске; Необыкновенные истории..., 49].

14//5

— Вы, надеюсь, кирилловец? — Кирилловцы — монархисты, признававшие "блюстителем российского престола" великого князя Кирилла Владимировича (1876-1938). Его планы возвращения в Россию сатирически освещались советской прессой; ср., например, фельетон М. Булгакова "Арифметика" (1923) или стихи Демьяна Бедного с рисунками Б. Ефимова "Три чучела" (1927), где он характеризуется как картежный плут и пьяница [Булгаков, Забытое; Д. Бедный, Собр. соч., т. VI; Из 12.03.27]. Вопрос Бендера объясняется тем, что часть эмиграции поддерживала другого кандидата на престол — великого князя Николая Николаевича (1856-1929) — "николаевцы"; между двумя лагерями шла ожесточенная борьба. Частой темой насмешек в советской прессе было формирование обоими претендентами правительств в изгнании, распределение министерских и губернаторских постов, словом, как раз то, чем займутся члены "Союза меча и орала" в ДС 19. [См. фельетоны: А. Аркадский, Вокруг "обожаемого", Ог 29.07.28; М. Людвигов, Рюсски мюжик, Бе 50.1925; Цари парижские, Бе 11.1926, и др.].

14//6

Великий комбинатор чувствовал вдохновение, упоительное состояние перед вышесредним шантажом. — "Но уже импровизатор чувствовал приближение Бога..." [Пушкин, Египетские ночи; параллель замечена А. Вентцелем, см. его Комм, к Комм., 64-65].

14//7 — Мадам... мы счастливы видеть в вашем лице... [и ниже: ] связаться с лучшими людьми города... — Эту риторику Остап черпает из монархических контекстов. Ср. тронную речь Николая II при открытии первой Государственной Думы: "Я приветствую в лице вашем тех лучших людей, которые..." [Ни 18.1906].

14//8

Изо всех пышных оборотов царского режима вертелось в голове только какое-то "милостиво повелеть соизволил". — Один из многих примеров распыления, разлетания по разным углам новой действительности различных частиц дореволюционных престижных комплексов. Формула, применявшаяся в царских указах и распоряжениях. Ср.: "Государь Император повелеть мне соизволил обратиться к правительствам государств..."[П. Барк, Глава из воспоминаний, 20]. "Государь Император высочайше повелеть соизволил перевести армию и флот на военное положение" [Солженицын, Август Четырнадцатого, гл. 7].

14//9

— Наших в городе много? — спросил Остап напрямик. — Перекличка с "Бесами" Достоевского [II.7: У наших]; "наши" часто поминаются и в "Нови" Тургенева.

14//10

Вам придется побыть часок гигантом мысли и особой, приближенной к императору... Вы должны молчать. Иногда, для важности, надувайте щеки. — Ср. наставления Верховенского Став-рогину: "Вы — член-учредитель из-за границы, которому известны важнейшие тайны, — вот ваша роль... Сочините-ка вашу физиономию, Ставрогин; я всегда сочиняю, когда к ним вхожу. Побольше мрачности, и только, больше ничего не надо; очень нехитрая вещь" [Бесы, II.6.7]. Некоторые инструкции, однако, противоположны: Верховенский просит Ставрогина говорить, тогда как Бендер предписывает Воробьянинову молчать.

Сходные наставления дает своему ученику Хулио Хуренито в одноименном романе И. Эренбурга перед аудиенцией у министра: "Видишь ли, я теперь полномочный представитель Лабарданской республики, а ты мой секретарь... Если ты не можешь вообще перестать переживать, то, во всяком случае, молчи. Говорить буду я, а если тебя просят — отвечай что-нибудь невинное, например, „мерси"" [гл. 14].

Эпизод, в чем-то подобный афере с "Союзом меча и орала", есть также в "Жизнеописании С. А. Лососинова" С. Заяицкого (1926): пройдоха Соврищев проводит своего приятеля Лососинова в Москве на конспиративное собрание противников октябрьского переворота, а чтобы тот не запомнил адреса, надевает ему темные очки: "Изображай слепого ". " Я действую по инструкции целой организации ", — заявляет Соврищев [ч. 3, гл. 2].

В приключенческом романе Джека Лондона "Сердца трех" (русский перевод 1924) герои, попав в плен к горному племени Центральной Америки, заставляют наименее симпатичного из своей группы (шпиона и интригана Торреса) выдавать себя за легендарного предка племени, якобы вернувшегося на землю с Солнца. Их подсказки нерасторопному самозванцу напоминают о натаскивании Воробьянинова Остапом: "Держитесь высокомерно, как настоящий испанец! Ведь вы же... сотни лет назад жили в этой самой долине, вместе с предками вот этих выродков..." и т. п. Когда Торресу неожиданно удается произнести эффектную фразу в нужном духе, спутники его хвалят: "— Браво! — одобрительно шепнула Леонсия". Сходную ситуацию и диалог мы находим в конце романа (ДС 39//10). Бендер в Тифлисе запугивает и морочит Кислярского, побуждая его раскошелиться ради спасения "гиганта мысли" (Воробьянинова). Кислярский упирается, но обычно туповатый Ипполит Матвеевич неожиданно находит нужные слова: "— Я думаю, — сказал Ипполит Матвеевич, — что торг здесь неуместен! Он сейчас же получил пинок в ляжку, что означало: „Браво, Киса, браво, что значит школа!""

14//11

— Вы в каком полку служили? — Традиционный вопрос военного к военному. Ср. уже в "Капитанской дочке": "Вы в каком полку изволили служить?" И в шутку у Толстого: "Ну а вы, господин гусар, в каком полку служите?" [к Наташе; Война и мир, II.4.11]. В очерке "В гостях у короля" (1927) М. Кольцов описывает встречу в Белграде с русским генералом; приняв советского журналиста за одного из "наших", тот спрашивает: "А вы в каком служили?" [18 городов].

14//12

Впрочем, вы можете уйти, но у нас, предупреждаю, длинные руки! — Ср. угрозы Верховенского членам кружка: "Не уйдете и от другого меча. А другой меч повострее правительственного" [Бесы, Ш.6.1]. Возможно, идея и образ восходят в конечном счете к Овидию: An nescis longas regibus esse manus? — "Разве ты не знаешь, что у царей длинные руки?" [Героиды XVII. 166].

14//13

Со всех концов нашей обширной страны взывают о помощи. — Монархическая формула, ср.: "Сергей Кузьмич! Со всех сторон доходят до меня слухи..." [рескрипт Александра I С. К. Вязмитинову, цит. в: Война и мир, 1.3.2]. "Со всех концов родной земли доходят до Меня обращения, свидетельствующие о горячем стремлении русских людей приложить свои силы..." [из высочайшего рескрипта Николая II И. Л. Горемыкину, Летопись войны 1914-1915: 27.06.15]. "Я получаю со всех концов многочисленные телеграммы с выражением восторга по поводу принятия Мною командования" [Николай II, цит. по: Шаховской, Sic transit..., 131]. "По всей земле Русской, от подножия Престола до хижины бедняка, не смолкает трепет тревоги народной"[из обращения новгородских дворян к царю в 1916, в кн.: Козаков, Крушение империи, т. 2: 258]. Подхвачено сатириконовцами: "Вы, съехавшиеся со всех концов необъятной моей родины" [обращение к студентам: Советы новичкам, Ст 37.1913 — "студенческий" номер].

14//14

Одни из вас служат и едят хлеб с маслом, другие занимаются отхожим промыслом и едят бутерброды с икрой. И те и другие спят в своих постелях и укрываются теплыми одеялами. Одни лишь маленькие дети, беспризорные дети, находятся без призора. — Отхожий промысел — отход "избыточного" сельского населения (бедноты) в поисках работы по найму в более капитализированные сельские районы или в город [БСЭ, 1-е изд.]. Эти элементы получили название "отхожников" [Смирнов-Кутачевский, Язык и стиль современной газеты].

Риторика Бендера напоминает красноречие одесских персонажей Бабеля: "Есть люди, умеющие пить водку, и есть люди, не умеющие пить водку, но все же пьющие ее. И вот первые получают удовольствие... а вторые страдают..." [Как это делалось в Одессе].

14//15

Эти цветы улицы, или, как выражаются пролетарии умственного труда, цветы на асфальте, заслуживают лучшей участи... Поможем детям. Будем помнить, что дети — цветы жизни. — О выражении "пролетарии умственного труда" (т. е. интеллектуалы, поэты и т. п.) см. ДС 6//7. Метафора "дети — цветы" и т. д. была штампом уже в XIX в. Претенциозный афоризм "Цветы — дети царства растений, дети — цветы царства людей" мы находим у М. Сафир [Избранные мысли, СПБ, 1893, 94; указал К. В. Душенко]. Далее мы находим эту фразу у М. Горького: "Дети — живые цветы земли" [Бывшие люди]; у Л. Андреева [Цветок под ногою]; у Тэффи: "—Дети — это цветы человечества! — восторженно воскликнул поэт" [Трагедия счастья]. Перейдя в советский обиход, выражение это появляется в заглавии культурфильма "Дети — цветы жизни" [1919, Советские художественные фильмы, т. 1]; цитатно у М. Кольцова: "Этот цветок жизни вырастет здоровым, чистым и умным" [Одесский гранит , в кн.: М. Кольцов, Крупная дичь] и т. д. Со своей стороны, пафос этой затертой метафоры снижают своими каламбурами юмористы: "С поправкой. — Дети, брат, цветы жизни. — Да. А алименты — ягодки"; "В детском саду. —А это вот дети — так сказать, цветы жизни. — А не находите ли вы, что эти цветы очень уж у вас распустились?" [См 09 и 11.1926].

В 20-е годы это сентиментальное клише применялось к беспризорникам. Ср.: "„Друг детей" есть добровольное общество, которое ставит своей задачей помощь беспризорным детям, которые есть цветы жизни" [из стенгазеты; И. Свэн, Друг детей, Бу 08.1927]. В Москве начала нэпа "на Театральной площади, темной, занесенной снегом, горели тусклые лампочки: „Дети — цветы жизни"" [Эренбург, Люди, годы, жизнь, II: 265; то же в его кн.: Жизнь и гибель Николая Курбова (1922), гл. 29]. Были в ходу также выражения "цветы улицы", "цветы на асфальте" (о связи беспризорничества с асфальтовыми чанами см. ДС 5//2).

В пьесе Б. Ромашова "Конец Криворыльска" (1926) прибывший из-за границы диверсант применяет сходные приемы конспирации: "Майор Маркус прибыл от благотворительной организации и с деньгами в иностранной валюте на церковные нужды". Далее между ним и "лучшими людьми города" происходят разговоры в духе ДС: "Маркус: Я предлагаю деньги на благотворительные цели. Мне нужны кое-какие сведения. Не позднее послезавтра. Вы давно служите? Ярыгин: Третий год. Я — бывший жандарм, майор. Маркус: Очень хорошо. Наша организация вполне легальна. Мы собираем информацию для научных трудов".

14//16

Браво, гусар!.. Для гусара-одиночки с мотором этого на первый раз достаточно. — "Кустарь-одиночка", "кустарь с мотором / без мотора" — из официальной номенклатуры кустарей в эпоху действия романа. Оба термина юмористически обыгрываются в литературе тех лет. Так, "кустарь-одиночка" настойчиво повторяется в "Бурной жизни Лазика Ройтшванеца" И. Эренбурга (1928). В повести А. Толстого "Василий Сучков" (19127) "за столиком. .. спал щекой в луже пива горько напившийся какой-то кустарь-одиночка" [гл. 8]. Б. Пильняк заявляет, что писатель со своей пишущей машинкой должен рассматриваться Наркомфином как "кустарь с мотором" [Орудия производства, 1927].

Облагая данью старгородских обывателей в зависимости от их положения и доходов, Бендер пародирует советскую классификацию налогоплательщиков (ср. сходную трактовку посетителей при продаже билетов в пятигорский "Провал", ДС 36). Одновременно, подставляя на место "кустаря" "гусара", Остап продолжает игру с гусарскими мотивами, начатую ранее заданным вопросом: "В каком полку служили?"

14//17

Дядьев и Кислярский долго торговались и жаловались на уравнительный. — "Уравнительный сбор входил в состав промыслового налога в 1921-1928. У. С. взимался в размере определенного процента с оборота... Общественные предприятия облагались более низким процентом У. С., чем частные" [БСЭ, 1-е изд. (1936); указал А. Вентцель, Комм, к Комм., 76].

14//18

Ну, тогда валяй на улицу Плеханова. Знаешь?.. — А раньше как эта улица называлась? — спросил извозчик. — Не знаю. — Куда же ехать? И я не знаю... — Тоже извозчик! Плеханова не знаешь! — В более ранних изданиях романа поиски улицы Плеханова кончались словами: "И вот всю ночь безумец бедный, куда б стопы ни обращал, не мог найти улицы имени Плеханова". Реминисценция из "Медного всадника" созвучна теме этого эпизода, где индивид терпит поражение при столкновении с государством.

Переименование улиц, промышленных предприятий, ресторанов, кинотеатров и целых городов в послереволюционные годы было для новой власти одним из способов символического преображения действительности и тотального овладения ею. Переработка старой культуры могла быть полной лишь при условии смены имен, поскольку имя, как известно, связано с самой личностью (identity) именуемого, воплощает его тождество самому себе.

Волна переименований достигла апогея в 20-е гг., коснувшись и таких центральных для отечественной истории и культуры топонимов, как Санкт-Петербург (Ленинград), Дворцовая площадь (пл. Урицкого), Невский проспект (проспект 25-го октября), киевский Крещатик (ул. Воровского). В менее крупных центрах переименование носило сплошной характер, лишая город историко-культурной индивидуальности и затрудняя поиск нужных мест. "Старинные многовековые названия новгородских улиц, знакомые мне с детства: Легощая, Разважская, Коржевская, Чудинская, Прусская и другие были упразднены, и вместо этих имен... звучали в Новгороде имена Лассаля, Либкнехта, Бебеля, Розы Люксембург и других врагов старого мира. Моя Прусская улица стала улицей Желябова" [Добужинский, Воспоминания, 61]. Множество мест было переименовано в честь вождей оппозиции, вскоре попавших в опалу, а потом и вовсе изглаженных из народной памяти. Так, всем известная Гатчина под Ленинградом превратилась в Троцк; в юмореске из жизни провинции упоминается "Кошачья улица — теперь проспект Иоффе" [А. Иоффе, соратник Л. Троцкого, покончивший с собой в 1927; См 25.1926].

Так как ориентироваться в сплошь переименованных улицах было практически невозможно, развилась своего рода двойная бухгалтерия: за немногими исключениями (касавшимися имен царя и членов царской фамилии), старые названия употреблялись параллельно с новыми. "Могу сказать, что Николаевская это, кажется, единственная улица [в Киеве], которую „неудобно” называть в трамвае. Все остальное можно говорить по-старому. Кондуктор по обязанности выкрикивает новые названия: Улица Воровского, Бульвар Тараса Шевченки, Красноармейская, а публика говорит Крещатик, Бибиковский бульвар, Большая Васильковская. Вот еще нельзя говорить Царская площадь. А надо говорить: Площадь Третьего Интернационала" [Шульгин, Три столицы, 189].

Позднее многие из прежних названий были восстановлены, но не из уважения к прошлому, а ввиду впадения в немилость многих из деятелей, чьи имена были присвоены улицам и городам. Наиболее массовый случай такого рода — "десталинизация" сотен топонимов после так называемого "разоблачения культа личности".

Блуждания Бендера по переименованным улицам могут рассматриваться в символическом плане — как выражение растерянности нормального человека (причем часто пришедшего из другого мира, "аутсайдера") перед путаницей и абсурдом советской действительности. В этом смысле одним из "прототипических" текстов, видимо, является рассказ П. Романова "Лабиринт" (1918), где та же ситуация дана в несколько ином варианте. Его герои тщетно пытаются освоить систему ориентации в городе, основанную на расположении "отделов": "Улицы у нас, батюшка, никак не называются, а вы идите по вывескам и по отделам разбирайтесь... Финотдел пройдете, медицинский отдел пройдете, охрану материнства с младенчеством пройдете и мимо санитарного с уголовной комиссией сверните к народному хозяйству..." и т. п.

Это стремление устроителей нового мира реорганизовать пространство, придавая ему при этом характер пространства конкретного, понимаемого не как континуум, измеряемый в однородных единицах, а как набор дискретных объектов ("отделы"), что типично для первобытно-мифологического мышления [см. об этом Введение, примечание 48], было позже распространено и на сферу времени, что нашло отражение в перекройке календаря и в попытках ликвидировать традиционные дни недели (так называемая "непрерывка"). Эта кампания, также приводившая к путанице, затронута во втором романе, в эпизоде Хворобьева [см. ЗТ 8//20]. Сложность правил ориентации и непроницаемость нового мира для непривычного к нему человека представлена в развернутом виде в конце второго романа — в истории злоключений Бендера-миллионера в социалистической России. Недоразумение с извозчиком в ДС14 может рассматриваться как уменьшенный прообраз этого окончательного краха Бендера в финале дилогии.

Аналогичный разговор между седоком и извозчиком находим в записках В. В. Шульгина (место действия — Киев):

"Я взял простого извозчика, бросив ему уверенно и небрежно:

— На улицу Коминтерна!

Но старичок обернул на меня свою седую бороду времен потопления Перуна:

— Коминтерна? А вот уж я не знаю... Это где же будет?

— Как где? Да Безаковская!..

— Ах, Безаковская, вы бы так и сказали.

И мы поехали тихо, мирно. Когда приехали, он открыл мне полость, как полагается, и сказал:

— Так это Коминтерна. Вот теперь буду знать!

Я был очень горд. Не даром меня большевики печатают. Я и извозчиков им обучаю. Подождите, скоро доберусь и до народных комиссаров" [Три столицы, 175] 1 .

Ср. ДС 7//1; ДС 9//3; ДС 11//2, где выявляются другие совпадения между ДС и книгами Шульгина. Заметим, на сколь широкий круг источников опирается сюжет о визите Воробьянинова в свой дом: среди них рассказы и слухи о возвращающихся белоэмигрантах, воспоминания самого Шульгина, архетипический сюжет о старом доме и преданном слуге, "Путевые картины" Г. Гейне [ДС 9//3], роман Ж. Жироду "Зигфрид и Лимузэн" и др.

В "Бесах" [III.5.14; указал А. Жолковский] Мария Шатова ругает извозчика, путающего улицы: "Вознесенская, Богоявленская — все эти глупые названия вам больше моего должны быть известны, так как вы здешний обыватель" (ср.: "Тоже извозчик! Плеханова не знаешь!"). Два ряда названий сходны по месту их в господствующей культуре (Плеханов, Маркс — как прежде Вознесение, Богоявление).

14//19

Чертог вдовы Грицацуевой сиял. — Из стихотворения Пушкина, включаемого в "Египетские ночи":

Хотя своей "крылатостью" эта фраза обязана Пушкину, авторство ее, видимо, принадлежит другому поэту. Словами За полночь пир, сиял чертог... начиналось стихотворение Федора Глинки "А ветер выл..." в "Невском альманахе за 1828 г.", где был напечатан и ряд произведений Пушкина (номер вышел 22 декабря 1827). Вторая редакция "Египетских ночей" Пушкина, начинающаяся словами Чертог сиял, писалась в октябре 1828, в первой же редакции (1824) этих слов нет. [См. Пушкин, Поли. собр. соч., т. 3, 685, 1170; Н. Синявский и М. Цявловский, Пушкин в печати, М.: Соцэкгиз, 1937, 47; Ф. Глинка, Избр. произведения, Л.: Сов. писатель (Большая серия БП), 1957, 469.]

Возникнув среди поэтов второй величины и эпигонов (Блестит чертог, горит елей [А. Майков, Эпикурейские песни]; Сияют пышные чертоги [Д. Ратгауз, Пир Петро-ния]), фраза эта постепенно стала популярной поэтической цитатой. Ср. описание гусарской вечеринки: "Чертог сияет, суетятся денщики" [В. Н. фон Дрейер, На закате империи, 143].

Ироническое словоупотребление "чертог" в смысле "жилище", видимо, было в ходу в 1920-е гг. Ср.: "Я-то возле своего чертога стою, а вам еще по такой погоде идти..." [разговор в: Заяицкий, Баклажаны]. В русском переводе (1927) романа Ж. Жироду квартира одного из персонажей именуется "чертог Вальдена" [Зигфрид и Лимузэн, гл. VI; в оригинале "lа demeure de Walden"].

См. другие эхо из того же пушкинского стихотворения в примечании 6 выше и в ДС 26//2.

14//20

Тут было все: арбузные груди... — Заведомый штамп, ср.: "Пришла Евфимия, груди у нее выдавались, как два арбуза" [М. Горький, Н. А. Бугров // М. Горький, Портреты]; "Подходит баба с арбузами вместо грудей" [И. Эренбург, Испорченный фильм // И. Эренбург, Шесть повестей о легких концах]; "Груди, напоминающие перезрелые тыквы" [Слезкин, Козел в огороде, 1927, гл. 6]; "Дама, пышная, словно держала две дыни за пазухой" [Леонов, Вор, 134].

14//21

Вдовица спит и видит сон. Жаль было будить... Пришлось оставить любимой записку... — Архетипическим фоном этого эпизода является мотив "женщины, покидаемой ради долга" , представленный, например, историей Энея и Дидоны. Странствующий герой готов связать свою судьбу со встреченной женщиной, но затем вспоминает о своей миссии и вновь пускается в путь. В романе мотив долга пародийно отражен в виде мнимых докладов Бендера в Новохоперске и Малом Совнаркоме. Дополнительная параллель в ДС с "Энеидой" в том, что в обоих случаях героиня — вдова и предается гаданию о своем любовном будущем [IV.63-64; ДС 10]. Другие античные сюжеты этого типа: Тезей и Ариадна, Одиссей и Калипсо, аргонавты и женщины Лемноса [Аполлоний, Аргонавти-ка, песнь 1]. Примеры из русской литературы: Пушкин, "Арап Петра Великого" (Ибрагим и графиня D.); А. Блок, "Соловьиный сад"; А. Платонов, "Глиняный дом в уездном саду", "Фро"; В. Каверин, "Скандалист" (профессор Ложкин и жена). В большинстве эпизодов данного типа герой покидает женщину ночью или на рассвете, когда она спит, что символизирует, с одной стороны, различие призваний женщины и мужчины (ей — постель, дом, любовь, ему — дорога, бой, труды), с другой — пробуждение героя от духовного сна и, поскольку дело происходит на рассвете, начало нового цикла его жизни. Другой эпизод в ДС/ЗТ, основанный на этом мотиве, — роман Бендера с Зосей Синицкой, прерываемый его отъездом на Турксиб [ЗТ 24].

"Вдовица спит и видит сон" — поэтизм, как по метрическому звучанию (ямб) так и благодаря ассоциациям с Блоком: Донна Анна спит, скрестив на сердце руки, / Донна Анна видит сны... [Шаги Командора]. Ср. также у Чехова: "Ваш муж сладко спит... видит сны..." [Аптекарша].

14//22

"На заре ты ее не буди". — Цитата из стихотворения А. А. Фета:

Стихи Фета уже с 1840-х гг. стали популярным романсом, включались в песенники, входили в репертуар цыганских хоров. Наиболее известен романс А. Б. Варламова.

14//23

Выезжаю с докладом в Новохоперск. — Уездный городок Воронежской губернии, Новохоперск упоминается в современной ДС юмористике как синоним провинциального захолустья. См., например, фельетоны: "ЛицомкНовохоперску" А. Зорича[Бу 12.1927] — о нелепой практике посылки предметов косметики и парфюмерии в села Новохоперского уезда — и "Таланты пропадают" М. Кольцова [в его кн.: Крупная дичь] — о "прозябании в тихом Новохоперске".

14//24

Остап вынул из бокового кармана золотую брошь со стекляшками, дутый золотой браслет, полдюжины золоченых ложечек и чайное ситечко. — В "Жизнеописании С. А. Лососинова" С. Заяицкого (1926) персонаж хлестаковского типа Соврищев "к негодованию [своего компаньона] Степана Александровича вынул из кармана футлярчик с брошкою Нины Петровны" — общей знакомой, с которой Соврищев только что имел кратковременный роман [ч. 3, гл. 3]. Как и в ДС, это следует вскоре после конспиративного собрания, в котором оба героя принимали участие [см. выше, примечание 10].

14//25

До отхода поезда сидели в уборной, опасаясь встречи с любимой женщиной. — Аналогичным образом герой покидает город и женщину в "Огнях " Чехова: "На вокзале я нарочно просидел в уборной до второго звонка".

14//26

...Концессионеры успели заметить, что дворник настиг Виктора Михайловича и принялся его дубасить. — Картинки городского утра, включающие ту же деталь, см. у Некрасова: Дворник вора колотит — попался [Утро].

Об этой сценке и следующей (Альхен, которого концессионеры видят из окна вагона) см. Введение, раздел 5. В "Докторе Живаго" Б. Пастернака, для которого типична та же поэтика случайных встреч и совпадений, что и для ДС/ЗТ, есть сходная сцена: заглавный герой, покидая в санях Юрятин, проезжает через весь город и видит и обгоняет на его улицах всех остальных персонажей юрятинских глав [XIV.5].

В конце первой части романа сходятся, как это часто бывает у Ильфа и Петрова, концы нескольких сюжетных линий: Бендер и Воробьянинов закончили свою миссию в Старгороде, дворник настиг, наконец, Полесова, и Альхен вывозит на толкучку последнее, что оставалось в доме собеса, — оконные рамы (о закрытии этого заведения см. ДС 36). Конец подготовительной части, начало странствий героев — удобная позиция для обозрения романного мира; другой такой позицией является ночная интерлюдия [см. ЗТ 14//9].

В первом издании романа здесь завершалась еще одна линия, позже опущенная, — о страховании Коробейниковым своей столетней бабушки [см. ДС 20//7]. За словами "Полесов кричал „караул!" и ,,хам!“" следовало: "Возле самого вокзала, на Гусище, пришлось переждать похоронную процессию. На грузовой платформе, содрогаясь, ехал гроб, за которым следовал совершенно обессиленный Варфоломеич. Каверзная бабушка умерла как раз в тот год, когда он перестал делать страховые взносы" [Ильф, Петров, Необыкновенные истории..., 396].

Примечание к комментариям

1 [к 14//18]. О том, что проблемы с наименованиями, возникнув еще в первые годы после революции, не спешили "изживать себя", есть и другие свидетельства, как, например, очерк К. Сергеева "Как пройти?":

"Часто и милиционер не в состоянии разобраться в путанице адресов, привезенных из провинции и относящихся к учреждениям до их переезда или к улицам после их переименования. Помнятся случаи в 1922 г., когда приезжий из провинции долго бился у Мясницких ворот, отыскивая Кооперативную улицу. Никто из спрошенных не знал такой. Подошел милиционер, вытащил справочник, перелистал, еще раз перелистал.

— Кооперативной? Гм... Нет такой.

— Что-то, помнится, не было, — поддержали голоса из собравшегося вокруг кружка.

— Нету. Кооперативной нету во всей Москве...

— Как же мне быть теперь? — совсем опечалился несчастный.

— Да вам что собственно нужно? — догадался спросить кто-то.

— Да главный телеграф.

— Тьфу, — спросивший даже сплюнул. — Да вот он перед вами. Вот телеграф, вот Мясниц-кие ворота, это Мясницкая...

— Первомайская,— поправил милиционер.

—Да у меня вот — от правления дали адрес: Кооперативная, напротив главного телеграфа...

И так бьется и путается на улицах Москвы не одна тысяча человек" [Ог 25.07.26].

Пример трактовки данной темы юмористами: "К переименованию улиц. Ввиду того, что миллионы в СССР давно вышли из обращения, Миллионную улицу [в Ленинграде] решено переименовать в Копеечную" [Пу 12.1926].

 

15. Среди океана стульев

15//1

Кто он, розовощекий индивид, сидящий с салфеткой на груди за столиком... Вокруг него лежат стада миниатюрных быков. Жирные свиньи сбились в угол таблицы. В специальном статистическом бассейне плещутся бесчисленные осетры... [весь абзац]. — Изображения среднестатистического едока встречаются еще в дореволюционных иллюстрированных журналах: ср., например, картинку "Сколько мы съедаем мяса" — человек за обеденным столом в окружении коров, свиней, овец и проч. [Мир приключений 04.1913].

15//2

Кто же этот розовощекий индивид — обжора, пьянчуга и сластун? Гаргантюа, король дипсодов? Силач Фосс? Легендарный солдат Яшка Красная Рубашка? Лукулл? — Гаргантюа — великан, герой романа Ф. Рабле. Королем дипсодов ("жаждущих") назывался не он, а его сын Пантагрюэль. Первый имел сверхъестественную способность к еде, второй — к выпивке, и, вероятно, соавторы намеренно слили их в образ "обжоры и пьянчуги".

Фосс (Эмиль) — легендарный обжора, о котором рассказывает В. Катаев:

"Знаменитости нашего города вроде сумасшедшего Мариашеса или бывшего борца Фосса, о котором с ужасом слушал я рассказы взрослых как о личности колоссальной толщины и огромного, сказочного аппетита.

Рассказывали, что Фосс приходил в ресторан, где его еще не знали, заказывал там сразу четыре порции борща, пять порций котлет, восемь порций пломбира, все это мгновенно пожирал с хлебом и горчицей и деловито, быстро исчезал из ресторана, не заплативши ни копейки.

Внезапное появление Фосса в какой-нибудь кондитерской или колбасной вызывало у владельцев ужас как стихийное бедствие, а все остальные съестные лавки в окружности на две версты срочно запирались, и хозяева их с трепетом ожидали, когда нашествие Фосса кончится.

Вскоре Фоссу пришлось перекочевать в провинцию, где его еще не знали, и там — говорит легенда — в одной тираспольской кондитерской он съел целый противень свежих, еще теплых пирожных эклер — штук пятьдесят, а затем как ни в чем не бывало, устрашающе громадный, слоноподобный, с одышкой, направился на железнодорожную станцию, где съел в буфете все пирожки с мясом, приготовленные к приходу пассажирского поезда.

Полиция ничего не могла поделать с Фоссом, так как денег у него все равно никогда не было, он был беден, как церковная крыса, а посадить его в кутузку не имело смысла в силу его гомерического, болезненного аппетита, который мог разорить любой полицейский участок.

Одним словом, это была эпоха, которую можно было охарактеризовать одной фразой:

„А потом пришел Фосс и все съел“..." [Разбитая жизнь, 413-414].

О бывшем борце Фоссе ("ручища невероятная, ноги, как столбы") упоминает также A. Аверченко в рассказе "Горе профессионала". Есть и другие рассказы современников, сходным образом рисующих его как чуму рынков и пищевых магазинов, своего рода футуриста и циркача от обжорства [см., например, примечание к этому месту в кн.: Одесский и Фельдман, ДС].

Солдат Яшка Красная Рубашка — персонаж копеечных книжек для народа. В тех из них, с которыми нам в свое время удалось ознакомиться в отделе редких книг бывшей Ленинской библиотеки [Солдат Яшка — красная рубашка, синие ластовицы, соч. B. А. Л., М.: тип. Сытина, 1914; то же название, но без имени автора, СПБ, 1871] об обжорстве героя ничего не говорится; возможно, эта черта фигурирует в других версиях. В библиографии лубочной литературы приводятся названия трех книжек, содержащие сходные имена или характеристики [Чурилко-объедало, каких не бывало. М.: Сазонов, 1908; Солдат Яшка. Русская народная сказка. М.: Преснов, 1868; Вор Яшка-Медная пряжка. Народный шуточный рассказ. Киев: Губанов, 1896; цит. по кн.: Brooks, When Russia Learned to Read, 423, 417, 434].

"Солдат Яшка" и "Солдат Яшка-Медная пряжка" фигурируют среди псевдонимов Демьяна Бедного [Масанов, Словарь псевдонимов, т. 3,125; указано Д. Арансом]. Демьян Бедный имел репутацию едока и гурмана. Остается, однако, открытым вопрос о том, могли ли эти псевдонимы, лишь по одному-два раза промелькнувшие в большевистской печати в 1917, а также принадлежность их Д. Бедному, быть известны соавторам и читателям ДС 1 .

Лукулл (117-56 г. до н. э.) — римский полководец и консул, известный пирами, богатством и роскошным образом жизни ("лукулловы пиры").

15//3

Если же принять во внимание... привычку некоторых граждан Союза сидеть между двух стульев... — "Сидеть между двух стульев" — клише из политического жаргона эпохи, часто (25 раз!) встречающееся в речах и статьях В. И. Ленина [см. Поли. собр. соч., справочный т. 2]. Оно применялось не только к советским гражданам: на картинке журнала "Красный перец" изображаются те самые два стула, / Между которыми эмиграция свой зад уткнула [25.1924; Маяковский, Dubia, Поли. собр. соч., т. 13].

Примечание к комментариям

1 [к 15//2]. Вероятность этого, пожалуй, невелика. Как явствует из "Красной летописи" [1930, вып. 2: 222], второй из этих двух псевдонимов был раскрыт лишь в 1929 при переиздании документов ранней большевистской печати. О том, был ли когда-либо (до И. Масанова) раскрыт первый псевдоним, у нас сведений нет.

 

16. Общежитие имени монаха Бертольда Шварца

16//1

Весь Ярославский вокзал, с его псевдорусскими гребешками и геральдическими курочками... — Имеется в виду чугунный гребень с двумя орнаментальными птичками, расположенный над главным входом Ярославского вокзала. Здание построено Ф. О. Шехтелем в 1902-1904 в русском варианте стиля модерн (art nouveau). "Вокзал Транссибирской железной дороги [с Ярославского вокзала шли поезда на Дальний Восток] — здание в восхитительно фантастическом стиле, напоминающее то ли амбары на гравюрах Дюрера, то ли иллюстрации к русским народным сказкам" [Wicksteed, Life Under the Soviets, 110].

16//2

Московские вокзалы — ворота города. Ежедневно они впускают и выпускают тридцать тысяч пассажиров. Через Александровский вокзал входит в Москву иностранец на каучуковых подошвах, в костюме для гольфа (шаровары и толстые шерстяные чулки наружу). С Курского — попадает в Москву кавказец в коричневой бараньей шапке с вентиляционными дырочками и рослый волгарь в пеньковой бороде. С Октябрьского — выскакивает полуответственный работник с портфелем из дикой свиной кожи. Он приехал из Ленинграда по делам увязки, согласования и конкретного охвата. Представители Киева и Одессы проникают в столицу через Брянский вокзал. Уже на станции Тихонова пустынь киевляне начинают презрительно улыбаться. Им великолепно известно, что Крещатик — наилучшая улица на земле. Одесситы тащат с собой корзины и плоские коробки с копченой скумбрией. Им тоже известна лучшая улица на земле. Но это, конечно, не Крещатик, это улица Лассаля, бывшая Дерибасовская. Из Саратова, Аткарска, Ртищева и Козлова в Москву приезжают с Павелецкого вокзала. Самое незначительное число людей прибывает в Москву через Савеловский. Это башмачники из Талдома, жители города Дмитрова, рабочие Яхромской мануфактуры или унылый дачник, живущий зимой и летом на станции Хлебникове. Ехать здесь в Москву недолго. Самое большее расстояние по этой линии — сто тридцать верст. С Ярославского вокзала попадают в столицу люди, приехавшие в Москву из Владивостока, Хабаровска, Читы, из городов дальних и больших.

Самые диковинные пассажиры, однако, на Рязанском вокзале. Это узбеки в белых кисейных чалмах и цветочных халатах, краснобородые таджики, туркмены, хивинцы и бухарцы, над республиками которых сияет вечное солнце. — Если наложить друг на друга ряд панорам Москвы 20-х гг., особенно летней, в очерках кейс советских журналистов, так и иностранных гостей, то получается пестрая, рельефная картина. Ср. несколько иное изображение московских вокзалов в очерке Л. Кириллова "Миллион приезжих" в "Огоньке" лета 1927, т. е. именно того времени, когда развертывается действие романа:

"В Москву приезжает ежедневно почти 1 миллион людей, считая всех оседающих в Москве на постоянное жительство, всех приезжающих в Москву на более или менее короткое время и всех транзитных...

Во всем Союзе трудно теперь отыскать самую глухую деревеньку, из которой хотя бы один человек не побывал в Москве, если не по хозяйственным вопросам, то на каком-нибудь съез-

де. Если не на съезде, то в качестве ходока к Калинину, пожаловаться на земельную комиссию, неправильно оттягавшую у общества кусок земли, или за какой-нибудь другой крестьянской нуждой.

Десять московских вокзалов раскинулись по всему городу. В буйном и быстром своем росте город давно уже захватил их в свою территорию и продвинул свои окраины далеко за вокзалы.

Поближе к вокзалам, в узких, кривых уличках и переулках, гнездятся подслеповатые гостиницы, номера и глухие, зловонные и зловещие норы. По Рязанке маленькими артель-ками приезжает много крестьян на работу. У многих припасены адреса от ранее побывавших в Москве земляков.

Таких никуда не заманишь. Они идут с чудовищной настойчивостью по указанному адресу к какой-нибудь затекшей бабе, и она после долгих охов и расспросов сгружает их, как мелкий скот, в сырой угол своей единственной комнаты, на почерневшие нары или прямо на пол, скупо прикрытый сгнившей соломой.

По Рязанке приезжают и коренастые, бородатые сибиряки, и уральцы в коровьих и кожаных куртках, и смолисто-смуглые узбеки, сарты и бухарцы из среднеазиатских республик. Узбеки сходят на перрон в своих грузных ватных халатах, с объемистыми узлами, и все покорно следуют за одним опытным вожаком. У них тоже есть свои излюбленные становища, и туда их ведут вожаки или юркие люди в тюбетейках, караулящие в огромных залах вокзала их приезд. Но бывают такие дни, когда и сибиряки, и уральцы, и среднеазиатцы не идут на грязную Доминиковку. Съездовцы идут на Садовую, в третий Дом Советов.

Ранние поезда выбрасывают большей частью пригородную публику. Поезда дальнего следования приходят позже, когда город уже гремит трамваями, автобусами и телегами. К их приходу начинается суета. Извозчики строятся длинной цепью, в стороне от них — автомобили. На перрон бегут носильщики. Поезд подходит. Первыми выскакивают поджарые, небритые люди с саквояжами и стремительно несутся к выходу. Это — коммивояжеры, скупщики мануфактуры и мелкие дельцы, периодически посещающие Москву. Больше всего их приезжает по Курской и Брянской дорогам. Носильщики на них и не смотрят, и они бегут в близлежащие гостиницы, чтобы, заняв дешевый номер, скорее пойти по делам.

Медленней движутся люди с нерешительными пытливыми глазами, плохо одетые, с жидким багажом. Одни долго рассматривают вокзал, не решаясь выйти на улицу, и в конце концов сдают вещи на хранение и уходят с безрадостным видом. Другие рассматривают адреса, записанные у них на запечатанных письмах. Это — чающие найти счастье в Москве. У них, в далеких, маленьких городах создается нередко восторженное понятие о Москве. Москва для них — центр необычной, блестящей жизни, и если там у них есть родственники или знакомые, они представляют себе их могущественными.

Среди них — люди свободных профессий, счетоводы, бывшие чиновники, зубные врачи, прогоревшие бакалейщики, девицы, мечтающие о киностудиях, и просто люди, ничего не умеющие делать. Ближайшие же дни приносят им много горьких разочарований. Столица безжалостно убивает их иллюзии и сурово показывает всем их места и возможности. Выдерживают немногие, самые энергичные, пронырливые или квалифицированные, остальные уезжают к себе домой, похудевшие и приниженные.

Из задних вагонов шумной толпой идет молодежь. Под мышкой — книги, где-то сзади небрежно болтаются рахитичные узелки. На ногах толстые яловые сапоги. Это студенты, рабфаковцы. Они ведут за собой товарищей, впервые приехавших в Москву, попавших в здешние учебные заведения по проф- или партразверстке. У новичков любопытные, но уверенные глаза. Ведь они приехали сюда завоевать мир. Изредка попадаются неприметные юноши, чаще всего без багажа, — одиночки. Даже опытный глаз не признает в них поэтов. Внешние поэтические признаки у них отсутствуют. Прямо с вокзала они пешком пойдут по редакциям, будут сидеть там часами, потом побредут в союз поэтов, крестьянских писателей, приглядываясь к известным поэтам, будут читать свои стихи, выслушивать мнения, обещания, ночевать будут где придется, раз-два получат даровые обеды и крошечные пособия, облиняют, повянут и поедут обратно.

Когда уже схлынет первая публика, из международных и мягких вагонов неторопливо выйдут пассажиры с маленькими кожаными чемоданчиками в руках, предшествуемые носильщиками. Тут иностранцы, нэпманы. Они садятся в такси. Выходят из международных и неказистые на вид люди с фанерными, матерчатыми чемоданчиками, быстро проходящие по перрону. Вокзалы пустеют, остаются немногие кучки людей, уезжающих вечером. Уборщицы тряпками вытирают измызганный пол. Железнодорожник снимает дощечку с надписью: „Поезд номер... приходит в ... час. ... мин.“" [Ог 31.07.27].

Обилие приезжих с Кавказа и из восточных республик не только на вокзалах (о чем упоминают соавторы и Л. Кириллов), но и среди уличной толпы отмечается в эти годы многими гостями Москвы. Наблюдатели охотно говорят о "евразийском" колорите советских 20-х гг., о стирании границы между Востоком и Западом:

"Десять часов утра. Площадь трех вокзалов: Николаевский, Ярославский, Казанский. Сюда стекаются люди из разных далеких концов России: с севера, с востока и значительной части юго-востока. Мелькают русские с разными говорками, кавказские татары, черемисы, вотяки, мордвины, иногда на серо-желтом фоне резко бросается в глаза цветной халат или нарядный головной убор узбеков и киргизов. Площадь — тоже рынок, грязный и по-своему интернациональный" [Громов, Перед рассветом, 34; действие в 1927].

"Не довольно ли бросить взгляд на улицы Москвы, где волна азиатского вторжения уже почти захлестнула собой славянский тип, чтобы понять, что эта столица, утверждая себя как метрополию перекрестков Азии, отказывается от своей былой роли как знамени панславизма? " [Despreaux, Trois ans chez les Tsars rouges, 209; то же: Noe, Golden Days..., 143-145].

Обзор вокзалов, связывающих столицу с различными регионами страны, и пассажиров прибывающих поездов — характерный мотив так называемого "унанимизма", литературного направления начала XX в., старающегося дать образ мира как единого тела, сводимого к массовым измерениям. Ср., например, в романе Ж. Романа "Шестое октября" (1932, первый том эпопеи "Люди доброй воли"):

"Одиннадцать экспрессов доставляли на шесть главных вокзалов пакет за пакетом богачей, бедняков, купцов, служащих, бездельников, отпускных солдат, разъездных приказчиков, иностранцев, пожелавших осенью посмотреть столицу; бельгийцев, итальянцев, надеявшихся устроиться здесь; женщин, съездивших в провинцию похоронить родственника; кокоток, побывавших на курортах и с опозданием, вследствие интрижки с каким-нибудь офицером, возвращавшихся под сень увеселительных заведений... Латинский квартал... зазывал студентов; восьмой округ — округ роскошных ресторанов и отелей — манил иностранных туристов; Сен-Сюльпис — деревенских священников... Так подвозили к Парижу одиннадцать скорых поездов, друг за другом, заранее распределенный народ" [гл. 18: Картина Парижа в 5 часов вечера. Пер. И. Б. Мандельштама]; о других элементах подобного видения мира у соавторов ДС/ЗТ см. ДС 4//3; ДС 37//10; ЗТ 4//1; ЗТ 14//9.

16//3

Он приехал из Ленинграда по делам увязки, согласования и конкретного охвата. — "Увязать", "согласовать", "охватить" — известные бюрократические словечки. Обычный прием их сатирического остранения — непереходное (без объекта) употребление, как в "Бане" Маяковского: "Проситель: Я вас прошу, товарищ секретарь, увяжите, пожалуйста, увяжите! Оптимистенко: Это можно. Увязать и согласовать — это можно. Каждый вопрос можно и увязать и согласовать... Вам чего, гражданочка? Просительница: Согласовать, батюшка, согласовать. О.: Это можно — и согласовать можно и увязать" [д. 2]. То же в рассказе В. Катаева "Смертельная борьба": "— Увязали? — Увязал-с. — Согласовали? — Согласовал-с. — Провентилировали? — Провентилировал-с. — Проработали? — Про-работал-с..." [в его кн.: Бородатый малютка]1 . "Увязать", "согласовать" и "проработать" входят в список наиболее избитых газетно-ораторских штампов эпохи [см.: Незнакомец, Стертые пятаки, КН 18.1929]. Не менее заезженным был и глагол "охватить" — писали даже о "рабочих, охваченных алкоголем" [Пр 21.09.29].

16//4 В Охотном ряду было смятение. Врассыпную, с лотками на головах, как гуси, бежали беспатентные лоточники. За ними лениво трусил милиционер. — В Охотном ряду располагался большой продовольственный рынок, о котором живописно свидетельствует Эгон Эрвин Киш:

"Сюда приезжают крестьяне с молочными поросятами, курами, гусями, маслом; крестьянки торгуют яйцами, маринованными грибами (15 коп.), сметаной в глиняных горшочках; рыбаки привозят воблу — соленую, сушеную рыбу, столь твердую, что надо постучать ею об стенку, прежде чем обдирать; неизвестная ихтиологам, она плавала на пайке и была извлечена из волн в постные времена гражданской войны. Торговцы красной и черной икрой, прессованной или на бутербродах, в многослойной упаковке..." [Kisch, Zaren..., 48].

Оживленная уличная торговля в нэповской Москве и охота милиции за беспатентными торговцами не раз отражены в прессе и в рассказах иностранных гостей. Вот, например, зарисовка, относящаяся к 1929:

"Мелкие уличные торговцы делятся на два типа: продавцы папирос и конфет, состоящие на службе у государственных трестов, и „незаконные" продавцы фруктов, ботиночных шнурков и всякой всячины. Первые — в большинстве женщины — подвергаются такой эксплуатации, какую редко встретишь в капиталистических странах. В любую погоду, иногда при сорокаградусном морозе, они вынуждены выстаивать 14 часов в день перед своими маленькими лотками за плату в 1-2 рубля, и получить такую работу еще считается большой удачей. Вторые вынуждены выдерживать ежеминутную борьбу с „пролетарским" государством в лице милиции. Сценка, которую можно наблюдать сотни раз: милиционеры гонятся по улице за торговками яблоками, чья лавка легко умещается в одной корзине. Беда их в том, что они не уплатили за патент, стоимость которого — 1 рубль — съела бы всю их дневную выручку. Привыкшие к подобным упражнениям, они быстро разбегаются во все стороны. Одна из них укрылась в маленьком переулке в двух шагах от меня. Подбирая с моей помощью рассыпавшиеся яблоки, она вздыхает: „Эх, свобода, свобода"" [Marion, Deux Russies, 115-116].

Такого рода городские сценки были типичны для всех периодов советской жизни: одно из ранних отражений в литературе — остроумный рассказ П. Романова "Тяжелые вещи" (1918). Е. Петров аналогичным образом описывает уличную торговлю в Москве в 1923: "Иногда раздавался милицейский свисток, и беспатентные торговцы, толкая пешеходов корзинками и лотками, медленно и нахально разбегались по переулочкам.

Москвичи смотрели на них с отвращением. Противно, когда по улице бежит взрослый бородатый человек с красным лицом и вытаращенными глазами" [Из воспоминаний об Ильфе]. В юмореске Б. Левина "Груши" перечисляются товары, выкликаемые беспатентщиками: липкая бумага для мух, французские сливы, иголки для прочистки примусов, пирожки, дыни [Ог 02.09.27; ср. ЗТ 35//3]. Тема уличных торговцев и милиции отражена в фельетонах М. Булгакова ("На Тверской меня чуть не сшибла с ног туча баб и мальчишек, с лотками летевших куда-то с воплями: — Дунька! Ходу! Он идет!!" [Столица в блокноте (1922), Ранняя неизданная проза]); в очерке К. Тренева "Пассажиры" [КН 16.1926]; в трогательном рассказе А. Кожевникова "Стрёмка" (1926), где она совмещена с темой беспризорничества; в журнальных карикатурах, например: "Московские зарисовки: Охотный ряд" [КН 16.1926] или "Весна в Москве. Первые весенние побеги" (бегство торговцев цветами от милиции) [КН 17.1927] и мн. др. Беспатентной торговлей в качестве побочного промысла нередко занимались мелкие совслужащие, причем опасней милиции была для них встреча с начальником; такие торговцы, чаще других впадавшие в панику, навлекали на себя неприязнь обычных лотошников [см. Левин, Груши; рисунок К. Готова иллюстрирует упоминаемое в ДС бегство "с лотками на голове"].

В мейерхольдовском спектакле "Клоп", для которого, как и для других постановок Мейерхольда, а также для романов Ильфа и Петрова, характерна повышенная антологичность, подобная сцена, конечно, присутствует тоже. Решена она в пестром балаганном стиле: "Кто с книгами, кто с воздушными шарами, кто с духами, торгаши эти появлялись то из-за кулис, то прямо из зрительного зала, то из-за витрин универмага, то в ложах бельэтажа, разбегались во все стороны, когда показывался милиционер, и снова отовсюду выползали" [Рудницкий, Режиссер Мейерхольд, 401].

16//5

Остап посмотрел на розовый домик с мезонином и ответил: — Общежитие студентов-химиков имени монаха Бертольда Шварца. — Неужели монаха? — Ну, пошутил, пошутил. Имени Семашко. — Мезонин, конечно, резонирует Чеховым. Выражение "розовый домик", "розовый особнячок" (кроме данного места — в ДС 23, 40), по-видимому, взято у И. Оренбурга (см. следующее примечание).

Семашко Николай Александрович (1874-1949) — нарком здравоохранения РСФСР, старый большевик, активный деятель партии и государства, главный редактор БМЭ, инициатор создания Дома ученых, основатель и глава множества общественных организаций, руководитель движений по борьбе с эпидемиями и беспризорностью, журналист. Наряду с Калининым и Луначарским, один из наиболее популярных, часто упоминаемых, изображаемых и цитируемых деятелей досталинского периода. Семашко был в особенности любимой и уважаемой фигурой как некий "бог здоровья", советский Ас-клепий, неусыпно занятый заботами о здравии и благополучии родного населения. Его имя часто поминалось в статьях, песнях и стихах: Будет, тело, в честь Семашки, / Смуглым, сочным и тугим [А. Флит, См 24.1926]2 .

Советским учреждениям в те годы часто присваивались громкие имена деятелей мировой культуры и героев революции. При этом выбор имен был заметно более интернациональным и менее политизированным, чем при (пере)именовании улиц. В Москве были, например, школы имени Томаса Эдисона, Песталоцци, машиниста Ухтомского, Дружинников 1905 года, Семашко, Короленко, Фритьофа Нансена и др. Многочисленные учебные заведения, курсы, общежития, интернаты носили имена крупных русских деятелей, в том числе и живущих за рубежом: Рахманинова, Стравинского, Ломоносова, Толстого, Кропоткина, Тимирязева, Лесгафта... [Вся Москва 1928, 328; А. Гладков, Поздние вечера, 267]. Писатели острят на эту тему, например: "школа 2-й ступени имени Тиберия Гракха" [В. Ардов, Семейная стенная газета, 1925]; "слушательница хореографических курсов имени Леонардо да Винчи" [ДС 10] и др.

Бертольд Шварц — одна из образцовых фигур первооткрывателей, монах XIV в., которому приписывают изобретение пороха. В культурной мифологии и в юморе обычно группируются вместе несколько "основных" первооткрытий и связанных с ними легенд: порох (Шварц), открытие Америки (Колумб), закон тяготения (Ньютон с его яблоком), книгопечатание (Гутенберг), закон Архимеда (ванна, "Эврика"), изобретение компаса... По крайней мере три из них вошли в пословицу: "Такой-то пороха не выдумает" (т. е. не обладает высоким интеллектом); антонимичное ему "открыть Америку" (т. е. произвести нечто совершенно новое; обычно в ироническом смысле: "Подумаешь, открыл Америку!") и, наконец "Эврика!" (по-гречески "нашел!" — восклицание о решении трудной, долго мучившей проблемы). Тенденция к объединению всех или некоторых из этих имен в одну обойму прослеживается издавна, ср. у Щедрина: "Изобретем сначала порох, потом компас, потом книгопечатание, а между прочим, пожалуй, откроем и Америку" [Письма к тетеньке]. Та же комбинация имен — в известной "Всеобщей истории, обработанной „Сатириконом"" (раздел "Эпоха изобретений, открытий и завоеваний"), где, наряду с буквальными, обыгрываются и фигуральные значения выражений "(не) выдумать порох(а)" и "открыть Америку".

Группировка этих имен показательна и для поэтики соавторов, в очень большой мере построенной, как мы знаем, на антологических представлениях и устоявшихся культурных связях [см. Введение, раздел 4]. Наряду со Шварцем, видное место в романе занимает Колумб, чей мотив налицо в названии авангардного театра 3 и в заглавии главы 4: "Муза дальних странствий" [см. ДС 4//1], и Ньютон, чей юбилей отмечался в 1927 [см. ДС 28//1]. Эта достаточно традиционная обойма имен имеет здесь — наряду с несомненным ироническим, сатириконовским оттенком — новое звучание в контексте романтической темы созидания нового мира, которая в первом романе лишь намечена и полного развития достигает во втором.

Логика названия общежития ясна: если тот, кому "не выдумать пороха" = тугодум, то, напротив, изобретатель пороха = гений. При этом имя Б. Шварца созвучно как мотиву Средневековья, "феодального поселка" (см. следующее примечание), так и предположенному Остапом химическому профилю студентов.

О бедности и неустроенности студенческого быта в 20-е гг. см. ДС 17//3 со сноской 2.

Вопросы огоньковской "Викторины": "49. Кто изобрел порох?" Ответ: "До монаха Бертоло [sic] Шварца порох изобрели китайцы" [Ог 22.01.28]. "24. На каком корабле Колумб отправился в свое путешествие, когда он открыл Америку?" Ответ: "Санта Мария" [Ог 22.04.28].

16//6

Тщетно пытались ряды новых студентов ворваться в общежитие. Экс-химики были необыкновенно изобретательны и отражали все атаки. На домик махнули рукой. Он стал считаться диким и исчез со всех планов МУНИ. Его как будто бы и не было. — МУНИ — Московское управление недвижимым имуществом, инстанция, занимавшаяся распределением жилплощади, учетом и использованием старых зданий.

"Дикий", выброшенный из планов города дом, превратившийся в "нечто среднее между жилтовариществом и феодальным поселком", населенный бывшими студентами, т. е. лицами маргинальными и в некотором смысле призрачными 4 , — полуутопический мотив, имеющий параллели в современной ДС литературе. Очевидное сходство с общежитием имени Бертольда Шварца имеет блатное царство в "Конце хазы" В. Каверина (1925): "Учет миновал пустыри и полуразрушенные здания. Таким образом, хазы [прибежища воров и налетчиков] выпали из учета, из нумерации, из города. Они превратились в самостоятельные государства, неподведомственные Откомхозу" [гл. 7]. Заметим в конце пассажа ту же риторику с советским сокращением — Откомхоз, как МУНИ, — что и у наших соавторов.

Само выражение "розовый домик" могло быть позаимствовано соавторами у И. Оренбурга, в чьей книге "Бубновый валет" (1924) имеется рассказ "В розовом домике". Речь здесь тоже идет о клочке московской земли, которому удается в советское время остаться "экстерриториальным", выключенным из административно освоенного пространства. Обитатели розового домика (тоже расположенного в одном из переулков Арбата) — бывший генерал и его старая дева-дочь, живущие в искусственном, оторванном от реальности мире прошлого. Феномен такого домика в советской Москве представлен у Эренбур-га и соавторов ДС как некое чудо:

"Возьмем к примеру Николо-Песковский переулок: с виду все в порядке — подотдел совнархоза, советская амбулатория, курсы хорового пения пролеткультовские, а в домике бывшем тайного советника Всегубова, в розовом домике, самом обыкновенном, — нелепица, чудеса, дебри непроходимые. Прислонился домик бывшего Всегубова к совнархозскому..." и т. д.

В типологическом плане очевидно, что существование внутри общеобязательной действительности того или иного "затерянного мира", слепого пятна, зачарованного анклава, который не затронут революцией и не поддается контролю, — идея заведомо популярная ввиду своих философских и сатирических возможностей. Близкой параллелью можно считать волшебную квартиру булгаковского профессора Преображенского в советской Москве ("калабуховский дом" — как "дом бывшего Всегубова"), равно как и помещения, используемые Воландом и его свитой, в "Мастере и Маргарите", а ранее — колонию мага Триродова в "Творимой легенде" Ф. Сологуба (а также закрытый для посторонних глаз мир Людмилы и Саши в "Мелком бесе") и другие утопии подобного рода. Во всех подобных сюжетах наступает момент, когда представители бюрократии или иные внешние силы пытаются проникнуть в волшебную зону и сравнять ее с остальным, конвенциональным миром, но либо наталкиваются на необъяснимые препятствия, либо, чаще, ничего особенного не находят и ничего не могут понять. Нередки и такие "зловещие места", где с героем что-то приключилось, где он едва избежал смерти. Вырвавшись на свободу, он приводит на место своего приключения полицию (вообще людей), но место изменилось, и никакого намека на случившееся там нет (фильм А. Хичкока "North by Northwest" — "К северу через северо-запад").

16//7

— Свет и воздух, — сказал Остап. — Клише гигиенической и спортивной пропаганды: "Чистота, праздничность, обилие света и воздуха, белоснежные кровати..." [описание яслей; Гладков, Энергия, III.7.3].

16//8

Крик, который... издал Воробьянинов, ударившись грудью об острый железный угол, показал, что шкаф действительно где-то тут. — Что, больно? — осведомился Остап. — Это еще ничего. Это физические мучения. Зато сколько здесь было моральных мучений — жутко вспомнить. — Болезненные столкновения с мебелью в лабиринте чужого коридора — общее место темы коммунальных квартир и общежитий (иногда с оттенком потустороннего; ср. ДС 8//1 — приключения Бендера в доме собеса). В катаевских "Растратчиках" Ванечка в темном коридоре "трахнулся глазом об угол чего-то шкафоподобного" и, в другой сцене, "натыкался в потемках на какие-то угловатые вещи" [гл. 3 и 10]. Ср. также очерк Н. Погодина "В московской квартире тесновато": "Пойдешь смело, и висок твой ударится об острый угол какой-то мебели" [Ог 27.02.27; другие красочные выдержки оттуда см. в ЗТ13//19]. Пассаж имеет чеховские созвучия: "Кроме нравственных мук, ему пришлось еще испытать и физические: он натер себе мозоль" [Сапоги].

16//9

Он купил его на Сухаревке... — Имеется в виду площадь около Сухаревой башни в Москве, наряду с упоминаемой ниже Смоленской площадью — место грандиозной торговли вещами, в том числе подержанными и крадеными. Заметный слой среди торговцев составляли лишенцы [см. ЗТ 12//8] и "люди с раньшего времени", кормившиеся продажей фамильных реликвий. В 1925 была ликвидирована "старая", существовавшая еще с дореволюционных времен, и учреждена "новая" Сухаревка — советская и организованная, но остатки старой барахолки продолжали существовать по соседству [Гиляровский, Сухаревка, Соч., т. 3]. Была обычным местом обзаведения мебелью и предметами хозяйства для молодоженов и новоселов [В. Катаев, Вещи (1929].

Документально точное описание Сухаревки зимой 1926 дает Эгон Эрвин Киш:

"На Сухаревском рынке — 2600 ларьков, где можно купить не только все то, что продается на аналогичных базарах в Европе, но и многое, многое другое. Русское, очень русское... Ручной работы толстовки, лампады, иконы, валенки разной высоты, верблюжья шерсть для набивки перин, черно-золотые лакированные коробочки для чая, детские коляски без колес, но на полозьях, кукольные санки, меха и меховые отходы, домотканые коврики, кожаные шапки с меховой оторочкой и меховые шапки с кожаным бордюром, ковры, рукавицы, коньки с двумя зазубренными лезвиями, ящики для игрушек, портреты Сталина, женские косы, светлые, круглые корзиночки из бересты (для завтраков и пикников), целые молочные телята, мясо (которое мясник режет дома, потому что на морозе оно превращается в камень), остатки товаров из деликатесных лавок (сыры, икра, колбаса, масло, мясо, рыба, фрукты), старые книги (вроде „Извозчика Гентшеля" Гергарта Гауптмана), вешалки из козьего рога, в наибольшем же количестве видов — эти извечные четыре стороны русского квадрата: самовары, галоши, семечки и арифмометры. Рев и визг царят на рынке, и громче всего — там, где силятся перекричать друг друга граммофоны, где гармоники, балалайки и духовые инструменты демонстрируют свои достоинства оглушающей какофонией мелодий... Смеясь, переходят на другую сторону улицы беспатентные торговки фруктами при приближении милиционера, которого они в общем не очень-то и боятся... Колбасы и паштеты булькают в масле. Необычно прохаживаться по снегу между двумя рядами диванов, как бы приглашающих отдохнуть. На „толкучке" многое продается и без патента; этот сектор, где во времена пайков и ордеров люди меняли фамильное имущество на продукты питания, до сих пор остается местом наиболее оживленной торговли и толчеи. Над всей этой суетой плывет из-под золоченых луковиц звон церковных колоколов, взывая к миру, у которого нет ни времени, ни охоты к ним прислушиваться. Часовщики сидят, склонившись над миниатюрными механизмами, — их пальцы не должны замерзать, клиент ждет; столяры возятся над ключами и шкатулками; а рядом в ящике выставлены на продажу рабочие инструменты — серпы и молоты, вид которых несколько изумляет, ибо оба эти предмета столь часто маячат перед глазами в символическом значении, что в их реальное существование уже как-то перестаешь верить" [Kisch, Zaren..., 46-48].

16//10

Большая комната мезонина была разрезана фанерными перегородками на длинные ломти, в два аршина ширины каждый. Комнаты были похожи на пеналы... — Аналогичную черту нового быта находим в "Боги жаждут" А. Франса: "С целью приспособить особняк какого-то старого члена парламента к укладу семей мещан и ремесленников, населявших этот дом, в нем, где только можно было, понастроили перегородок и антресолей" [гл. 1].

Прототипом пенала, где живут Коля и Лиза, послужило общежитие газеты "Гудок" в Чернышевском переулке в Москве, где получил комнату И. Ильф в начале своего журналистского пути.

"Нужно было иметь большое воображение и большой опыт по части ночевок в коридорах у знакомых, чтобы назвать комнатой это ничтожное количество квадратных сантиметров, ограниченное половинкой окна и тремя перегородками из чистейшей фанеры. Там помещался матрац на четырех кирпичиках и стул. Потом, когда Ильф женился, ко всему этому был добавлен еще и примус. Четырьмя годами позже мы описали это жилье в романе „Двенадцать стульев"" [Е. Петров, Из воспоминаний об Ильфе].

То же или сходное помещение описано другим гудковцем, М. Булгаковым, в 1924: "В верхнем этаже... я попал в тупое и темное пространство и в нем начал кричать. На крик ответила полоса света и, войдя куда-то, я нашел своего приятеля. Куда я вошел? Черт меня знает. Было что-то темное, как шахта, разделенное фанерными перегородками на пять отделений, представляющих собою большие продолговатые картонки для шляп. В средней картонке сидел приятель на кровати, рядом с приятелем его жена... Шепот, звук упавшей на пол спички был слышен через все картонки, а ихняя была средняя" [Москва 20-х гг., Ранняя неизданная проза].

16//11

— Они нарочно заводят примус, чтобы не было слышно, как они целуются. — Ср. другой вариант в рассказе из жизни студенческого общежития: "Они перед тем, как ругаться, всегда зажигают примус, чтобы соседи не слышали их ругань" [Б. Левин, Личная жизнь, См 15.1928].

16//12

— Зверевы дураки, болваны и психопаты. — Сатириконовские нотки? Ср.: "[Иван Иванович и его жена решают, что] Крыжиковы зазнались, Иванкины дураки, а Степан Иваныч со своей кривобокой женой полные ничтожества" [Б. Гейер, Иван Иванович дома, Ст 34.1913]. Тематический номер "Сатирикона", посвященный обывателю "Ивану Ивановичу Иванову", отразился и в других местах романа [см. ДС 37//2].

16//13

Окно выходило в переулок. Напротив... помещалось посольство крохотной державы. — По Староконюшенному переулку, 23, вблизи пересечения с Сивцевым Вражком, находилась в эти годы миссия Дании [см. Вся Москва в кармане; Вся Москва 1928].

16//14

Ипполит Матвеевич вынул подушку-думку, которую возил с собой. — Обычай возить с собой подушку отмечается как в начале века ("В одной руке тетка держала корзину с домашней снедью, в другой — дорожную подушку в полотняном чехле" [Кренкель, RAEM..., 9]), так и в советское время ("Пассажир... развязал ремни на аккуратной скатке, снял с нее чехольчик, вынул и расправил пеструю подушечку..." [М. Кольцов, Когда без путевки // М. Кольцов, Конец, конец скуке мира]). "Обшитую пестрым сатином надувную подушечку" возит с собой герой рассказа В. Набокова "Хват" (1932). В мемуарах В. Катаева "думка" определяется как "трогательно-крошечная кружевная подушечка" [Разбитая жизнь, 251]. На ней порой вышивались уютные надписи вроде: "Отдохни часок".

Примечания к комментариям

1 [к 16//3]. Вероятное влияние диалога между барином и слугой из комедии Н. А. Некрасова "Осенняя скука": "Ты сыт? - Сыт-с. - Одет? - Одет. - Обут? - Обут. - Пригрет? - Пригрет. - Жена твоя сыта? - Сыта. - Одета? - Одета. - Обута? - Обута. - Пригрета? - Пригрета. - Дети твои по миру

не ходят? - Не ходят..." и т. д. Это лишний пример того, как интимно знали классиков В. Катаев и другие писатели гудковской школы и как небанально умели они переносить структурные модели из классических в злободневные советские тексты. Пьеса Некрасова была поставлена в 1902 г. и вызвала значительный интерес; была переиздана театральным отделом Наркомпроса в 1919 г.

2 [к 16//5] Об особой знаковости фамилии "Семашко" свидетельствует способность ее служить своего рода паролем при общении разноязычных, но составляющих одну семью граждан СССР: "Я нагоняю двух казаков [казахов] — старого и молодого. Старик некоторое время смотрит на меня часто мигающими глазами, а затем членораздельно говорит: — Семашко Москва бар [есть, имеется]... Старик обращается ко мне вторично, тыча пальцем в мою сторону, причем из всех его слов я понимаю только два: Семашко и бар. Предполагая, что он принимает меня за Н. А. Семашко, я отрицательно покачиваю головой и на "русско-казакском" языке говорю: — Моя Семашко ёки [нет]" [В. Дробот, Паровоз через пустыню, Ог 11.11.28]. Напомним, что в этой роли общепонятного пароля выступала фамилия "Ленин" (см. эпизод с партизанами, допрашивающими американца, в "Бронепоезде" Вс. Иванова).

3 [к 16//5]. "Открытие Америки", Колумб в связи с именно театральным новаторством — метафора, видимо, уже бытовавшая в культурном дискурсе эпохи и взятая оттуда соавторами. Мемуарист передает, например, слова известного театрального критика старого закала А. Р. Кугеля, который в частном разговоре в 1927 говорил: "Мы не можем быть перманентными Колумбами", — и добавил, что "в других областях искусства тоже давно не видно никаких Колумбов" [Рафало-вич, Весна театральная, 38].

4 [к 16//6]. Как указал А. Д. Вентцель, "слово "студент" в 20-е годы употреблялось в смысле "человек, бывший студентом при старом режиме"... для нарождающегося советского студенчества использовалось слово „вузовцы**" [Комм, к Комм., 77]. Ср. гордые слова булгаковского профессора Ф. Ф. Преображенского: "Я московский студент". Ассоциация эта вполне могла работать на тот ореол забытых теней или "мертвых душ", который отмечен нами в отношении обитателей общежития. Но было вполне употребительно и слово "студент". Для 20-х гг. характерно сосуществование старых и новых терминов: почтальон — письмоносец, спорт — физкультура, коммунист — партиец и др. [см. ДС 29//6, ЗТ 7//3].

Приложение

Москва в эпоху "Двенадцати стульев" (из воспоминаний А. Гладкова)

Москва середины двадцатых годов. Нэп в разгаре. Витрины Петровки и Столешни-кова демонстрируют последние парижские моды. В традиционном послеобеденном променаде можно увидеть эти моды на живых образцах. Бесшумно летят извозчики-лихачи на дутых шинах. Вечерами они вереницами стоят у ресторанов. Вывески магазинов и кафе подчеркивают деловую и духовную преемственность с прошлым: молочные носят имена Чичкина и Бландова, сушеные фрукты — Прохорова, пивные — Корнеева и Горшанова, кафе — Филиппова и Сиу. Тощие клячи тащат по городу закрытые грузовые фургоны. На них имя: "Яков Рацер". Это продажа угля по телефонным заказам. Иногда частники прикрываются видимостью артели или кооператива, и, например, популярная аптека на Никольской называется "Аптека общества бывших сотрудников Феррейна". Потом исчезнет и этот фиговый листок, но еще долго москвичи будут называть аптеку именем Феррейна, от которого осталось только одно это имя, и привычка сохранит его почти до наших дней, как и легендарное имя купца Елисеева.

Но есть и другая Москва — Москва Госплана и наркоматов, Москва заводских окраин, рабкоров, комсомольских клубов, Москва Маяковского и Мейерхольда, Университета имени Сунь Ятсена и Сельскохозяйственной выставки. Эти две Москвы — нэповская, с ее обманчивым блеском, и советская, коммунистически-комсомольская — даже во внешнем облике города существуют рядом, почти несмешивающимися слоями, как жидкости с разным удельным весом. И, пожалуй, это самая яркая и бросающаяся в глаза особенность Москвы двадцатых годов. Торопливая, как бы сама не верящая в свою долговечность, показная роскошь нэпа и демократический аскетизм советской Москвы. Аскетизм этот несколько демонстративен: он связан уже не столько с материальным уровнем жизни, резко поднявшимся после укрепления советского рубля, сколько с желанием противопоставить что-то всему "буржуйскому"; он полемичен, вызывающ и доходит до крайностей. Меховщик Михайлов выставляет в своем магазине на углу Столешникова и Большой Дмитровки соболя и норки, а в комсомоле спорят о том, имеет ли право комсомолец носить галстук.

С одной стороны — фламандское изобилие прилавков в Охотном ряду; свистки "уйди-уйди" у еще не снесенной Иверской; беспризорники в асфальтовых котлах; куплетисты Громов и Милич, поющие на мотив " Ламца-дрица" об абортах, алиментах и Мейерхольде; казино с величественным крупье, похожим на члена палаты лордов; пивные с полами, посыпанными опилками, с моченым горохом и солеными сухарями на столиках; на территории бывшей Сельскохозяйственной выставки чемпионаты борцов с участием Поддубного, Башкирова, Шемякина; гулянье с самоварами напрокат на Воробьевых горах; цыгане в "Праге"; каламбуры митрополита Введенского [видимо, имеются в виду знаменитые публичные диспуты между этим блестящим первосвященником-обновленцем и А. В. Луначарским. — iO. Щ.]; американские кинобоевики в кинотеатре на Малой Дмитровке; бесконечные рекламы курсов "Полиглот" и врачей, принимающих на дому; церковный звон, еще легко пробивающийся сквозь уличный шум, состоящий из пронзительных трамвайных звонков, цокота лошадиных копыт, разнообразных голосов автомобильных сирен и диких воплей разносчиков...

С другой стороны— полные достоинства совслужащие; "моссельпромщицы" на углах с синими лотками и в кепи с длинными козырьками; первые радиоконцерты с неизбежным гусляром Северским, почти каждый день певшим "В лесу, говорят, в бору, говорят"; фотомонтажи Родченко и фильмы Льва Кулешова; пионеры с кружками, собирающие пятаки в пользу английских горняков; командиры в буденовках с огромными красными диагональными нашивками на шинелях; "Синяя блуза" в Доме союзов; стриженые рабфаковки в кепках; дискуссионные листки в "Правде"; кожаная тужурка [директора Госиздата] Артемия Халатова; Луначарский, с интеллигентным грассированием выступающий со вступительным словом к прыжкам чубатого клоуна Виталия Лазаренко (старшего); рифмованные рекламы папирос на крышах трамваев; обнесенный забором пустырь на Тверской, на углу Газетного, где строится будущий Центральный телеграф; китайские студенты, играющие в волейбол во дворе Университета имени Сунь Ятсена — на углу Волхонки и Большого Знаменского...

Газетная дискуссия о галстуке принимает вдруг широкий и весьма пылкий характер. Театр Пролеткульта ставит новую пьесу Анатолия Глебова, так и называющуюся — "Галстук". В кассах билетов на нее не достать; все спектакли заранее проданы для комсомольских культпоходов. Споры в антрактах в фойе и на плохо освещенных Чистых прудах, когда зрители расходятся по домам. Проблему галстука "заостряют", "углубляют", "ставят ребром", связывают с проблемами быта, семьи, любви. В своей стихотворной публицистике этой темы касается Маяковский, а на страницах "Комсомольской правды" сам редактор Тарас Костров посвящает ей значительную часть большой статьи "О культуре, мещанстве и воспитании молодежи". [Гладков, Поздние вечера, 23-24].

 

17. Уважайте матрацы, граждане!

17//1

...Первое — борщ монастырский... — В студенческой столовой это скорее всего означает "вегетарианский" и намекает на аскетизм меню, хотя исторически данный эпитет вызывает и более привлекательные ассоциации; были, например, стерлядь, карп и судак "по-монастырски" — блюда, подававшиеся в лучших нэповских ресторанах [см. Dillon, Russia Today and Yesterday, 39; Инбер, Место под солнцем, гл. 11; Бережков, Как я стал... 81, идр.].

17//2

...В вегетарианской столовой "Не укради"... — Библейская заповедь [Исход 20.15, Евангелие от Марка 10.19].

Названия пивных, ресторанов и столовых в нэповской Москве были броскими; некоторые имели форму шуток или поучительных обращений. В прессе упоминается трактир "Дай взойду" [Бе 12.1926]. Мемуаристы вспоминают столовую "Сыты" на Арбатской площади, а также пестрый веер названий вегетарианских заведений: "Убедись", "Примирись" 1 , "Гигиена", "Я никого не ем"; последнее, в Газетном переулке, существовало еще до революции [Либединский, Современники, 52; Ильф, Москва от зари до зари; Вагинов, Бамбочада (1931); КН 23.1926; И. Равич, в кн.: М. Кольцов, каким он был, 224]. Вегетарианская столовая "Не убий" — место действия романа И. Эренбурга "Жизнь и гибель Николая Курбова" (1922).

Не исключено и то, что "Не укради" — намек на те столовые, где "ножи и вилки прикованы цепями к ножке стола (чтоб не украли)" [Ильф, Петров, Халатное отношение к желудку, Собр. соч., т. 2].

17//3

Коля вдруг замолчал. Все больше и больше заслоняя фон из пресных и вялых лапшевников, каши и картофельной чепухи, перед Колиным внутренним оком предстала обширная свиная котлета. — Видение, встающее перед внутренним взором, — мотив, встречаемый и в высоком, и в пародийном ключе. Пример первого — сцена, где Макбету чудится парящий в воздухе кинжал. Комический вариант, перекликающийся с данным местом ДС, ср. у Чехова: "В закрытых глазах засыпавшего Перекладина... метеором пролетела огненная запятая. За ней другая, третья, и скоро весь безграничный, темный фон, расстилавшийся перед его воображением, покрылся густыми толпами летавших запятых... На темном фоне появились восклицательные знаки... На темном фоне все еще стоял большой знак" [Восклицательный знак].

В "Мистерии-буфф" В. Маяковского голодному Купцу все котлеты снятся [стих 562]. Видения еды встают перед голодным драматургом в рассказе В. Катаева "Красивые штаны" (1922), который "в полдень лег на полосатый тюфяк и представил себе большой кусок хлеба с маслом, кружку молока и яичницу" [Собр. соч., т. 2], и перед безработным художником Пинетой в повести В. Каверина "Конец хазы" (1925): "Пышная рисовая каша с маслом приснилась ему: каша пыхтела и лопалась, и каждая дырочка тотчас же наполнялась прозрачным маслом" [гл. 2].

У С. Заяицкого в "Жизнеописании С. А. Лососинова" (1926) гастрономическое видение является герою в сходном с ДС контексте. В изголодавшейся революционной Москве заглавный герой "вдруг ясно представил себе запотевшую от холодной водки рюмку" в то время, когда его сослуживцы хором осуждают алкоголь и пьянство, как Коля с жаром осуждает мясо [ч. 3, гл. 5].

Нищета студентов-вузовцев, их вынужденное вегетарианство, болезни от недоедания, проживание в заброшенных домах (откуда легко перекидывался мостик в потусторонние сферы), совместное владение предметами одежды и т. д. — известная социальная проблема 20-х гг., по освещенности средствами информации уступавшая лишь знаменитой теме беспризорных детей 2 . Но и этим мотивам, как мы видим, иногда возвращается их архетипическая поддержка.

17//4

Вчера, когда мы съели морковное жаркое, я почувствовала, что умираю... Я боялась заплакать. — Фраза, при всей кажущейся естественности, литературна и поэтична. Начиная примерно с Фета, в русской лирике и в том, что можно назвать лирической новеллой, применялся период с союзом "когда...", где в придаточном предложении дается (иногда с нагнетающим повторением "когда") то или иное обстоятельство, а в главном — интенсивный взлет эмоциональной реакции на него, часто со слезами. Эта фигура встречается в "Войне и мире": "Когда он увидел первого гусара... когда он узнал рыжего Дементьева... когда Лаврушка радостно закричал своему барину: „Граф приехал!"... — слезы радости, подступившие ему [Ростову] к горлу, помешали ему говорить" [11.2.15]. Пример из Апухтина: Когда ничтожными словами /Мы обменяемся, я чувствую с тоской, / Что тайна, как стена, стоит меж нами [О да, поверил я...]. Из переводной литературы: Когда у зеркала вуаль свою вы сняли, /Яснее стали вдруг загадочные дали... / Как вспыхнули дрова, когда ты подошла /К камину... [Э. Ростан, Комната, пер. Т. Щепкиной-Куперник]. "Когда ты спал... я плакала в темноте от счастья" [С. Цвейг, Письмо незнакомки]. Ср. фразы у Л. А. Авиловой, любопытные совпадением с ДС: "Пароход... пошел прямо на меня. И тогда я почувствовала, что умираю..." [Забытые письма] и лирические излияния героини И. Эренбурга: "Когда я в кино увидела Турксиб, как старый киргиз встречает паровоз, я чуть было не расплакалась: так это прекрасно!" [День второй, гл. 9].

Морковное жаркое, морковные сосиски и котлеты — типичные блюда голодного студенческого стола. Что вегетарианская кухня в эти годы была к услугам каждого, видно из рассказа В. Ардова и Д. Гутмана, где приводится следующее меню столовой: "Коклеты: картофельные, морковные, рисовые, капустные, фасолевые, луковые, овсовые, крапивные, ромашковые, конопляные, березовые, дубовые, фанерные" [Извиняюсь, я никого не ем, кроме Льва, См 39.1928]. Обоснования хозяином этой столовой вегетарианства ("Животное — тоже человек", "Свиных котлет не держим, потому что свинья страдает", "Говядине тоже больно, потому что она — корова" и т. д.) можно сравнить с аргументами Коли в споре с Лизой.

17//5

— Да-а, — ответила Лиза, икая от слез, — граф ел спаржу... он ел мясо! Ел, ел, ел! — Самооправдательные ссылки на неконвенциональное поведение, дурные привычки и человеческие слабости великих людей (особенно вождей марксизма), по-видимому, типичны для споров интересующих нас лет. Этот, так сказать, argumentum ad classicum часто выдвигался в спорах о новой и старой культурах. В "Бане" Маяковского идет спор о том, играл ли Карл Маркс в карты [1929; д. 2]. В фельетоне "Смокинг Маркса" советскую машинистку собираются вычистить за следование моде. В ответ она указывает на фотографию модно одетого молодого Маркса: "Сам Маркс, обратите внимание, в смокинге и с чемберленовским моноклем. А меня, скромную совслужащую, за фестончики чистят. Маркс-то каким франтом ходил. А я чем хуже его?" [Чу 36.1929]. В одном фельетоне вспоминаются чудачества Ф. Лассаля, ездившего на рабочие собрания в роскошной карете [в спорах о машине, С. Карташов, Последнее утешение, См 21.1928]. У И. Эренбурга героев интересует, пил ли Сократ водку [В Проточном переулке (1926), гл. 14].

Говорить о Льве Толстом уважительно "граф" — еще одна черточка тогдашнего иронического стиля: "Граф, конечно, хорошо писал. Но устарело это" [И. Эренбург, там же].

17//6

Был тот час воскресного дня, когда счастливцы везут по Арбату с рынка матрацы... Они везут их стоймя и обнимают обеими руками. — К числу таких счастливцев принадлежал и Ильф, купивший матрац в 1924 в связи со своим вселением в гудковское общежитие, как о том вспоминает С. Гехт: "Ильф купил за двадцатку на Сухаревке матрац. Вид у Ильфа, когда он вез этот матрац на извозчике и пристраивал потом на полу, был самодовольный, даже гордый" [в кн.: Воспоминания об Ильфе и Петрове]. Ю. Олеша характеризует чувства Ильфа несколько иначе: "[Мы] презрительно относились к пружинным, купленным на Сухаревке матрацам, именуемым тахтами" [там же]. Матрацы, кровати (вдова Прокопович в "Зависти"), диваны (Лоханкин), подушки (Иван Бабичев), одеяла и т. д. в спорах 20-х гг. часто знаменуют обывательщину и лень; из атрибутов спальни выступают с положительным знаком лишь будильники [см. ЗТ 4//4]. Матрац, приобретаемый на рынке, служит символом семейного очага и благоустраиваемого быта в юмористике писателей, близких к "Гудку"; ср., например, финал рассказа В. Катаева "Ребенок" (1928): "На высоком сиденье пролетки, как на троне, помещались Людвиг Яковлевич и Полечка, с двух сторон поддерживая полосатый матрац, поставленный стоймя". В комедии В. Катаева "Квадратура круга" (1928) комнату молодоженов украшает "продавленный полосатый пружинный матрац, установленный на четырех кирпичах, — из числа тех, что именуются злобно „прохвостово ложе“" [д. 1]. Такой же матрац на кирпичах служит мебелью Коле и Лизе в ДС 16-17. В рассказе Е. Петрова "Семейное счастье" он установлен на двух пустых ящиках.

Уделив столько внимания матрацу и способу его перевозки, юмористы "Гудка" уловили одну из характерных черт тогдашнего быта. Иностранцы, описывающие Москву в 1927, отмечают, что ввиду отсутствия грузовиков и фургонов любые грузы, вплоть до самой громоздкой мебели, перевозятся на извозчиках. "Пружинный матрац, размером превосходящий сами дрожки, — вполне обычное уличное зрелище; русский человек готов спать на сколь угодно жесткой постели, но когда он позволяет себе немножко роскоши, то первым покупаемым предметом почти неизменно бывает пружинный матрац... Он везет его домой на извозчике, и матрац — это еще далеко не предел того, что извозчик может уместить в свой экипаж..." [Wicksteed, Life Under the Soviets, 90-91; Benjamin, Moscow Diary, 19].

17//7

Финагент, собравши налог, как пчела собирает весеннюю взятку, с радостным гулом улетает в свой участковый улей. — Ср. Пушкина: Пчела за данью полевой / Летит из кельи восковой [Евгений Онегин 1 .VII]. Пчела — символ терпеливого сбора и накопления ценностей, часто применяемый для сравнений в средневековой литературе (например, у Кирилла Туровского с пчелой сравнивается монах, у Даниила Заточника — сам сочинитель).

17//8

Матрац ненасытен. Он требует жертвоприношений... Ему нужна этажерка... он требует занавесей, портьер и кухонной посуды... — Пойди! Купи рубель и скалку!.. Мне стыдно за тебя, человек, у тебя до сих пор нет ковра!.. Работай!.. Я сломлю твое упорство, поэт!.. — Вы пугаете меня, гражданин матрац! — Молчи, дурак!.. — Я убью тебя, матрац! — Щенок! Если ты осмелишься это сделать, соседи донесут на тебя в домоуправление. — Рубель — стиральная доска с волнистой поверхностью.

Этюд о требовательном матраце имеет давнюю традицию. Вещи, восстающие против человека, чинящие над ним насилие, — мотив известный: ср. хотя бы "Мойдодыра" К. Чуковского или "Историю с чемоданом" Бунина. Близкие параллели к данному месту ДС обнаруживаются в сатириконовском юморе. В стихотворении В. Князева "Власть вещей" книжный шкап тиранит своего владельца:

Затем шкап требует сменить обои, убрать чертежи, стол и диван. Наконец, наступает очередь хозяина: И вот кричит мне книжный шкап: / "Пошел из дома, жалкий раб!" [В. Князев, 1-я книга стихов, 399]. В рассказе Тэффи "Жизнь и воротник" героиня покупает крахмальный воротник с желтой ленточкой, который вскоре "потребовал новую кофточку", затем "круглую юбку с глубокими складками", затем "безобразный волосатый диван" и т. п. Воротник становится властелином человека, заставляет героиню закладывать вещи и толкает ее на безнравственные поступки. [Курсивы мои. — Ю. Щ.]

Тема власти вещей над человеком часто затрагивалась писателями в период нэпа в рамках антимещанской темы; ср., например, знаменитый рассказ В. Катаева "Вещи" или стихотворение В. Гусева "Поход вещей", где кухонная утварь наступает на человека, настаивает на своих правах, торжествует над "песнями" [НМ 07.1928], или стихи Т. Тэсс "Вещи и мы" — о том, как в день получки наступают на человека матрацы, шкафы и т. д., требуя купить их [Чу 12.1929], или фельетон А. Зорича "Башмаки", где обувь становится господином своего владельца [Чу 10.1929]. Когда в стихотворном фельетоне Ю. Олеши гражданин заводит отдельную квартиру, вещи начинают взывать к нему еще с магазинных полок: "Купи меня!" [Зубило, Быта копыто, См 39.1928].

Стилистически диалог человека и матраца содержит отголоски экспрессионистских драм Л. Андреева — "Анатэма", "Жизнь Человека", "Царь-Голод" (далее А, Ж, Г и номер картины), пестрящих восклицаниями, угрозами, приказаниями, интонационно близкими к тому, что мы имеем в ДС. Ср.: "Танцуй, Давид, танцуй!.. Раздай имение нищим, дай хлеб голодным..." [АЗ]; "В пустыню, Давид, в пустыню!", "Скажи им правду, и ты поднимешь землю!" [А5]; "Я буду молиться!.. Я изнурю тело постом!.. Я посыплю голову пеплом!"[А5]; "Ты опоздала, женщина!" [А4]; "Ты обманул нас, еврей!" [А6]; "Ты лжешь, Царь-Голод!" [Г, Пролог]; "Ты лжешь, старик!" [ГЗ]; "Старик, ты обираешь нас!" [Ж5, вариант]; "Что же ты молчишь, Давид? Ты пугаешь нас" [А4]; "Молчи, молчи!", "Молчи и слушай меня!" [АЗ]; "Молчите!" [И]; "Молчи! Я задушу тебя, если ты крикнешь хоть слово, собака!"[А5] и др. Ср. пародию Бвг. Венского на Л. Андреева: "Что это? Это ты, Серый? Я не боюсь тебя, Серый!" [Мое копыто, 9]. Сама ситуация в "Анатэме" несколько напоминает отношение между матрацем и поэтом в ДС: с одной стороны, персонаж волевой, твердый, диктующий, пророчествующий (Анатэма), с другой — слабый, неуверенный, инертный (Давид). Реминисценции из Л. Андреева есть и во втором романе [см. ЗТ 11//4; ЗТ 13//4; ЗТ 16//14].

Властные повеления человеку со стороны вещей или персонифицированных сил, толкающих его на сомнительный, авантюристский путь (стяжательство и т. д.), — мотив, представленный и в мировой классике, в том числе у римского сатирика Персия, где эту роль играет Алчность (Avaritia):

Утром храпишь ты, лентяй. "Вставай, — говорит тебе Алчность, —

Ну же, вставай". — "Нипочем". — "Вставай". — "Не могу". — "Да вставай же!"

— "Незачем". — "Вот тебе раз! За камсой отправляйся из Понта,

Паклей, бобровой струей, горным деревом, ладаном, шелком;

Первым с верблюда снимай утомленного перец ты свежий;

Меной займись ты, божись..."

[сатира 5.132-137, пер. Ф. Петровского; имитировано Буало, сатира 8.69-76].

Донос в домоуправление об убийстве матраца его владельцем напоминает мотивы заключительной части "Собачьего сердца" М. Булгакова (1924), а вместе с тем и всю серию мотивов, изображающих конфликт между творцом и его созданием.

17//9

Эти люди бродят по ослепительным залам... и беспрерывно бормочут: — Эх! Люди жили! [И далее, в ДС 18: Богато жили люди!] — Фраза "Живут люди!.. Хорошо живут!" и т. п., встречающаяся уже у Чехова [Татьяна Репина, финал], фигурирует в стилизованной речи обывателя у сатириконовцев [Ave., Хорошая жизнь, Ст 27.1908]. В советское время музеи и киноленты стали миражами "красивой жизни" для обывателя, жившего в тесноте и чаду коммунальных квартир. Из фельетона М. Кольцова: "В темных залах советских кинематошек, [глядя драмы из заграничной жизни] зрители, вспотев от тесноты и переживаний, азартно шепчут: — Ухты, ч-чорт! Живут же люди!.. Скромный одессит, неизвестными судьбами попав в Париж, побывал на кладбище. Он долго, в немом восхищении, ходил вокруг роскошной гробницы миллионера Ротшильда и, наконец, вздыхая, позавидовал вслух: — Н-да... Живут люди!.." [Красиво, как в кино // М. Кольцов, Конец, конец скуке мира].

В советские годы фразу эту часто можно услышать в музеях и бывших усадьбах — и, естественно, в прошедшем времени. Егорова теща потупила веки: / — Жили ж человеки в осьмнадцатом веке! [о посещении выставки купеческого быта; А. Д’Актиль, Скептики, Бу 21.1927]. "В Зимнем дворце побывал, царскими хоромами полюбопытствовал. Ничего люди жили. Дай бог всякому" [крестьянин о поездке в Ленинград; Д. Фибих, Земля советская, НМ 02.1926]. "Богато жили люди, что толковать!.. Чужими руками только жар гребли" [комментарии отдыхающих в Архангельском; Б. Анибал, На отдыхе, НМ 06.1929]. Л. Пантелеев записывает разговоры, подслушанные в петергофских музеях: "— Ой, как все-таки в мирное время хорошо цари жили!" [в его кн.: Приоткрытая дверь, 260]. Мы встречаем эти слова также в сценарии В. Маяковского "Любовь Шкафолюбова" [см. ДС 18//8].

17//10

— Хорошо же, хорошо. Я сама знаю, что мне делать. — В поведении Лизы, убегающей от Коли, пародируются моменты из "Анны Карениной", предшествующие самоубийству героини. Так, в ДС: "Ненависть к мужу разгорелась в ней [в Лизе] внезапно... Есть захотелось еще сильней. — Хорошо же, хорошо. Я сама знаю, что мне делать. И Лиза, краснея, купила у торговки бутерброд с вареной колбасой". У Толстого: "Надо делать что-нибудь, ехать, главное — уехать из этого дома..." [гл. 27]; "А если так, то я знаю, что мне делать... Никого никогда не ненавидела так..." [гл. 29]; наконец, "И вдруг... она поняла, что ей надо делать" [гл. 31]. "Анна Каренина" упоминается выше в этой же главе в эпизоде ссоры молодых супругов. Для Ильфа и Петрова характерно под тем или иным предлогом открыто именовать или цитировать писателя-классика в тех главах, где имеются скрытые аллюзии на его текст, как бы давая читателю намек на присутствие таковых. Кроме данной главы, см. ДС 36//13 (Лермонтов), ЗТ 29//9 (Чехов), ЗТ 35//4, 6,11,16 (Пушкин), ЗТ 11//4 (Л. Андреев).

Примечания к комментариям

1 [к 17//2]. Из стихотворения С. Кирсанова: И в кафе / "Примирись" / Ели овощи и рис / Под портретом Толстого в толстовке [Чу 01.1928]. Ср. мотив Толстого в этой же главе ДС.

2 [к 17//3]. Из многочисленных откликов на проблему вузовской бедности приведем отличное, на наш взгляд, стихотворение Дм. Цензора, со сквозной игрой на двух значениях слова "менять" [См 46.1926]:

СТУДЕНЧЕСКОЕ БЕЛЬЕ

Ср. другие юморески на эту тему: "Вузовцы в театре. — Что это вдруг раздались единодушные аплодисменты? - А это актер сказал: Кушать подано". "Вузовка: - Чего ты смотришь на нее так нежно? Что у вас общего? Вузовец: - Пальто!" [См 05 и 04.1928]. На рисунке Кукрыниксов изображены разные занятия вузовцев: один торгует с моссельпромовского лотка, другой натирает полы, третий таскает тяжести, четвертый готовится к экзаменам на улице под дождем. На другом их рисунке отражена бездомность студентов, вынужденных заниматься в ночлежках, причем настоящие босяки удивляются новой породе бездомных: "Эти зухеры на каком-то своем блатном языке говорят: икс, игрек, интеграл, дифференциал..." [Школа жизни, См 16.1928; См 22.1928].

 

18. Музей мебели

18//1

Музей мебельного мастерства. — В середине 1920-х гг. в бывших дворцах и усадьбах устраивались (под соответствующим идеологическим соусом) выставки и музеи дворянско-помещичьего быта. Первый в Москве и в СССР музей мебели был организован в начале 20-х гг. в бывшем Александрийском, или Нескучном, дворце (с 1935 в этом здании разместился Президиум Академии наук). Основой музея послужил ряд старых коллекций (Гиршмана, Гагарина, Олсуфьева, Щербатова, Харитоненко, Оружейной палаты и др.); содержал около 3 500 экспонатов.

"Из отдельных мастеров, — пишет автор современного ДС очерка о музее, — следует упомянуть Гамбса, работавшего в России с 1790 года. Его работы, отличавшиеся большим разнообразием и введением моды на ореховую мебель с упрощенной орнаментикой Рококо или Регентства, пользовались большой известностью и запечатлены в классической литературе. Тургенев говорит о Кирсанове: „он сидел на широком гамбсовом кресле, перед камином"; у Гончарова описывается: „подле тяжелого Буля стояла откидная кушетка от Гамбса". Гамб-сом начинается и заканчивается эпоха орехового дерева, просуществовавшая до начала нашего столетия. На смену Гамбсу пришел грубый немецкий декаданс и модерн — увлечение грушевым деревом и дубом, представлявшее собой упадок мебельного искусства" [М. Зингер, Музей мебели, КН 34.1926; ср. также: Эмигрантское наследие, КН 35.1926, и др.].

18//2

...Большой театр с колоннадой и четверкой бронзовых коняг, волокущих Аполлона на премьеру "Красного мака"... — Здание Большого театра с медной квадригой Аполлона работы скульптора П. К. Клодта над фронтоном было построено в 1824. В иконографии, литературе, кино 20-х гг. это отличительный знак и эмблема Москвы: "Я увидел зеленых лошадей. Я запомнил их на всю жизнь. Они сделались моей путеводной звездой, моим ориентировочным пунктом, самым любимым моим местом в Москве..."[В. Катаев, Фантомы (1924)]. В 1926-1927 в связи с реставрационными работами внимание публики особенно часто привлекалось к зданию театра и квадриге. Кони крупным планом, вид на город с площадки квадриги — популярный угол зрения в кино- и фотосъемке тех лет (фото "Кони Аполлона" в КН 35.1926; "В центре Советской столицы" — снимок с крыши ГАБТ с конями на первом плане, в Ог 29.08.26, и др.). Весь этот ансамбль занимает видное место в "Человеке с киноаппаратом" Дзиги Вертова, в нашумевшей картине "Третья Мещанская" ("Любовь втроем", 1927), где один из героев, участник работ на крыше театра, позирует на фоне мужественной анатомии клодтовского Аполлона, и в ряде других кинокартин с московским фоном.

"Красный мак"— балет Р. М. Глиэра, поставленный Большим театром в июне 1927 (подробнее см. в ЗТ 7//6).

Ср.: ...Квадрига Большого театра / Стремит Аполлона вихрем битв / На соты приземистого радиатора [Й. Сельвинский, Пушторг, 1.9]. Обратим внимание на текстовой параллелизм с ДС: "волокущих Аполлона на премьеру" / "стремит Аполлона на соты радиатора", т. е. в обоих случаях бог представлен как насильственно куда-то влекомый.

18//3

...Гул экскурсантов, невнимательно слушавших руководителя, обличавшего империалистические замыслы Екатерины II в связи с любовью покойной императрицы к мебели стиля Луи-Сез. — Подобного рода комментарии были неизбежной частью экскурсий по музеям и объектам старины. М. Талызин иронизирует по поводу "рабочей экскурсии, пришедшей в Эрмитаж взглянуть „на шедевры деспотических монархий, произведения барщинной эпохи и крепостной эксплуатации"" [По ту сторону, 204]. Ср. "Ханский огонь" М. Булгакова, где комментирует не гид, а политически грамотный экскурсант: "Сработано здорово, что и говорить. Видно, долго народ гнул спину, выпиливая эти штучки, чтоб потом тунеядцы на них плясали... Делать-то ведь больше было нечего" и т. п. В рассказе А. Н. Толстого "Гобелен Марии-Антуанетты" (1928) экскурсовод вдалбливает посетителям дворца-музея: "А это образец продукта крепостного производства, относящийся к самому началу борьбы между землевладельческим капиталом и капиталом торгово-промышленным". "Крокодил", отмечая, что "руководители экскурсий зачастую оказываются безграмотными людьми", помещает карикатуру:

"Руководитель [показывая картину „Иван Грозный и сын его Иван" — см. о ней ЗТ 7//8]: — Здесь, дорогие товарищи, вы видите хищника мирового империализма, перегрызшего глотку другой акуле. На мрачном фоне средневековья развертывается перед нами яркая картина бешеной борьбы за новые рынки, за новые колонии, из которых и были выкачаны жадным царизмом ценности в виде тех ковров, которые покрывают пол нарисованной комнаты" [Кр 19.1928].

Нередко переплетение вульгарно-социологического жаргона с информацией традиционного типа. Так, в рассказе Л. Славина "Женщина в голубом" гид в московском музее разъясняет комсомольцу Андрюше, заинтересовавшемуся портретом дамы:

"Галерея Александра III, серия придворных работ художника Соколова. Перед нами типичная представительница разлагающегося буржуазно-феодального общества. Обратите внимание на заднюю арку, типичное соединение древнерусского стиля с готическими формами. Портрет сделан накануне империалистической бойни. Манера — типичные передвижники, материал — масло, социальная среда — расцвет торгово-промышленного капитала... Художник Соколов, родившийся в 1857 и умерший в 1913, большая золотая медаль в Париже, малая — Мюнхен, 1907, был безнадежно влюблен в данную буржуазную самку, в его самоубийстве большую роль сыграла холодность этой женщины. По странному капризу она не захотела отдаться ему, хотя свободно сходилась с типичными представителями титулованной знати..." [КН 47.1927].

Посетители попроще понимали гида "как бог на душу положит". В юмореске В. Ле-бедева-Кумача крестьяне, осматривающие мебель "ампир" в усадьбе-музее, говорят: Знамо, были упыри: Даже стул у них вампирный [Кр 08.1928]. В другом рассказе на тему о посещении музея близорукий групповод перепутал свои давно заученные объяснения, поскольку экспонаты без его ведома поменяли местами. Группа из крестьян и красноармейцев осмысляет его нелепицы по-своему:

"Так обошли целый этаж, дивясь и любуясь. Видели, например, Христа Семирадского — то был свирепый всадник, закованный в латы и лихо топчущий каких-то эфиопов. Привлек внимание и венецианский дож, о котором даже поспорили, есть ли это дождь или морж: на картине был изображен зверь с обезьяньей мордой, бежавший в блеске молний на фоне разразившегося ливня. — Товарищ, а это что ж? — спросил [новичок] красноармеец, ткнув пальцем в „Похищение Европы". — Натюр-морт, — кинул групповод на ходу. — Фрукты и прочее. Неизвестного мастера. — И то фрукты, — буркнул красноармеец. — Девку к быку привязали, и хоть бы хны!.. Вот антанта-то". Разоблачение наступает, когда гид, указывая на бюст Ленина, говорит: "Иоанн Грозный" [Тих. Холодный, См 48.1928].

18//4

"Сказка любви дорогой", — подумал Ипполит Матвеевич, вглядываясь в простенькое лицо Лизы. — Воробьянинову вспоминаются слова романса "Тоска, печаль, надежды ушли...", из которых особенно известен рефрен: Молчи, грусть, молчи, / Не тронь старых ран. / Сказки любви дорогой / Не вернуть никогда, никогда [текст в кн.: Чернов, Народные русские песни и романсы, т. 1: 352-531]1 ; другая цитата оттуда же есть в ДС 33//1. Популярный до революции, романс через эмигрантов получил распространение и на Западе [см. Кольцов, Молчи, грусть, молчи! (1929)].

Фраза "сказка любви дорогой" скорей всего восходит к стихотворению Д. М. Ратгауза "Призраки счастья" (1906), неоднократно положенному на музыку, где повторяется рефрен: Сказки любви неземной.

В 1918 вышел фильм "Молчи, грусть... молчи... (Сказка любви дорогой)", в котором снимались все главные звезды русского немого кино [см. Советские художественные фильмы, т. 3; Луначарская-Розенель, Память сердца, 385].

Поэтические чувства Воробьянинова имеют прообраз у Ф. Сологуба: "[Глядя на Людмилу, директору гимназии] Хрипачу вдруг захотелось сказать, что она „прелестна, как ангел небесный", и что весь этот инцидент „не стоит одного мгновенья ее печали дорогой". Но он водержался" [Мелкий бес, гл. 31].

18//5

Ему хотелось... пить редереры с красоткой из дамского оркестра в отдельном кабинете. — Редерер — марка шампанского; имела распространение в России с середины XIX в. "Запотевшие серебряные ведра с битым льдом, откуда выглядывали золотые горлышки шампанского „редерер"", вспоминает В. Катаев. "Слово „редерер" удивительно складно соединялось со словом ,,скетинг-ринг“". Ассоциация редерера с отдельным кабинетом была обычной, ср. Аверченко: "Редерер, который она распивает по отдельным кабинетам с любовниками", — или песенку Н. Монахова на известный мотив "Я обожаю": Франт в кабинете ночь кутит, / Пьет редерер и ей твердит: / Я обожаю! (2 раза). [Катаев, Разбитая жизнь, 33; Аверченко, Четверг; Полный сборник либретто для граммофона, ч. 2:166.]

18//6

"Это май-баловник, это май-чародей веет свежим своим опахалом". — Из стихотворения К. М. Фофанова "Май": Что-то грустно душе, что-то сердцу больней, /Иль взгрустну лося мне о бывалом?/ Это май-баловник, это май-чародей / Веет свежим своим опахалом... (1885).

18//7

Это Жарова стихи? — В очерке Е. Петрова "Граждане туристы" во время автоэкскурсии по Кавказу один пассажир читает вслух из "Мцыри", другой спрашивает: "Это Жарова стихи?" [ТД 12.1928; Ильф, Петров, Необыкновенные истории..., 158].

Жаров Александр Алексеевич (1904-1984) — поэт, входивший, наряду с А. Безыменским, М. Светловым, И. Уткиным и др. в плеяду "комсомольских поэтов" 20-х гг. (наиболее известное его произведение тех лет — поэма "Гармонь", 1926), автор многих популярных советских песен: "Взвейтесь кострами, синие ночи", "Песня былых походов", "В предгорьях Алтая", "Ходили мы походами" и др. Стихи Жарова, проникнутые бодрой романтикой первых послереволюционных лет, воспевавшие комсомольскую юность и "поэзию российских деревень", пользовались громадным успехом у молодежи: "Очень мне нравится Жаров — как он пишет про наш нахальный комсомол" [говорит девушка на стройке; И. Эренбург, День второй, гл. 15]. Для верной ему молодежной аудитории Жаров был одной из главных фигур советского Парнаса. "Мои сотоварищи тогда Маяковского не-газетчика просто не знали. Прочтенная мною однажды „Флейта-позвоночник" вызвала общее удивление, зато Безыменского и Жарова знали назубок" [Гладков, Поздние вечера, 263]. О предпочтении молодыми Жарова Маяковскому свидетельствует также С. Липкин [Квадрига, 289]. Для простенькой советской девушки Лизы Жаров, по-видимому, является мифологизированной фигурой Поэта, которому приписываются любые чем-либо привлекшие стихотворные строки. Традиционно эту роль в культурном кругозоре обывателя играл Пушкин. Ср.: "...переписал очень хорошие стишки: „Душеньки часок не видя, Думал, год уж не видал; Жизнь мою возненавидя, Льзя ли жить мне, я сказал". Должно быть, Пушкина сочинение" 2 [Гоголь, Записки сумасшедшего; обратим внимание в последней фразе на тот же порядок слов, что и в "Жарова стихи"]. "Штабс-капитан Полянский стал уверять Варю, что Пушкин в самом деле психолог, и в доказательство привел два стиха из Лермонтова" [Чехов, Учитель словесности]. "Помню... одно мелкое, ерундовое стихотворение Пушкина: „...Скажи мне, ветка Палестины..." (Голос с места: Это из Лермонтова)" [Зощенко, Речь о Пушкине]. "Гусар беззаботно расхохотался: — Как там это у Пушкина говорится: Не стоит, право, Бокль хорошего бинокля! Купите-ка бинокль" 3 [Колесников, Святая Русь, 155] 4 .

Таким образом, смысл данного места ДС — замена Пушкина Жаровым в советском массовом сознании в качестве "основного поэта" 5 . О подобных заменах больших величин малыми Ильф и Петров писали не раз: ср., например, в ЗТ 9 экскурс о большом мире, где написаны "Мертвые души", и маленьком, где сочинена песенка "Кирпичики"; рассказ "Разговоры за чайным столом", где ведущей фигурой современной литературы оказывается пролетарский поэт Аркадий Паровой, и т. п.

18//8

Ухаживание Воробьянинова за Лизой. — Неудачное волокитство "человека с раньшего времени" за советской девушкой на фоне декораций дореволюционной культуры — в частности, популярных в те годы особняков и усадеб-музеев — весьма характерный мотив 20-х гг.

Близкую параллель к ДС находим в сценарии В. Маяковского "Любовь Шкафолюбова" (1926-1927), где роман также развертывается среди старинной мебели — в "музее-усадьбе XVIII в.". Легкомысленная машинистка Зина, поссорившись со своим другом-летчиком, заходит в музей и, подобно Лизе, восхищается антикварной мебелью: "Ведь жили же люди без этих проклятых машин" (ср. в ДС: "Эх! Люди жили!"). Ею пленяется хранитель музея, гротескный обломок старины Шкафолюбов; после комичного ухаживания, в котором нелепый поклонник терпит фиаско, девушка возвращается к летчику [Поли. собр. соч., т. 11]. Отрывки из сценария, дающие лишь общее представление о сюжете, были опубликованы в газете "Кино" в июне 1927.

Нечто похожее — в рассказе Даниила Фибиха "Девушка из толпы". Герой, музейный работник, "рассказывающий слесарям и красноармейцам о Тинторетто", ухаживает за встреченной в парке девушкой, говорит ей красивые слова, ведет в кафе, но все напрасно, т. к. она убегает от него к "комсомольцу в голубом, пропотелом под мышками тельнике", который с холодным презрением оглядывает "чопорные залы" музея [в кн.: Фибих, Дикое мясо].

В рассказе Л. Никулина "Листопад" в советский музей-усадьбу приходит ее совершенно опустившийся прежний владелец-князь; он открывается своему бывшему служащему, ныне смотрителю музея; тот его кормит и поит в своей комнатке — все это мотивы знакомые [см. ДС 5//22]. Подвыпив, бывший князь пытается грубо лезть к комсомолке Лизе [sic]: "Крошка, поди сюда..." У Лизы есть, однако, друг и защитник, вузовец Яшин [КП 49.1926].

В рассказе Н. Москвина "Встреча желаний" [в одноименной книге] старичок-интеллигент, ездивший в 1911 г. на выставку в Барселоне (ср. поездки в Европу Воробьянинова), ухаживает за деревенской девочкой-цветочницей, однако так и не решается приступить к более решительным действиям.

В этот круг сюжетов вписывается и треугольник Кавалеров — Валя — Володя в "Зависти" Олеши. Общая схема подобных историй — любовное унижение, наносимое утонченному человеку грубоватыми людьми нового поколения. Историческая или социальная обреченность, символизируемая через поражение в любви, часто на фоне реликвий старинной культуры, к которой принадлежит и которою стремится соблазнить советскую девушку неудачливый поклонник, — мотив, как видим, достаточно распространенный. У соавторов он в юмористическом преломлении представлен также семейной драмой Лоханкина, который со своими книгами и ямбами тоже причисляет себя к дореволюционной традиции (см. обсуждение этого вопроса в комментариях к ЗТ 13). К этому сюжету примыкает и неудача самого Бендера, у которого уводит Зоею "представитель коллектива" Фемиди [ЗТ 35].

18//9

Молитесь на меня, молитесь! — Выражение "молиться на кого-либо", возможно, имело в те годы стилистический оттенок еврейской речи. Мы встречаем его, например, в густо насыщенных таким стилем текстах С. Юшкевича: "Я прямо, мамаша, молюсь на него", — говорит героиня пьесы о своем муже [Зять Зильбермана].

18//10

— Завтра, — говорил он, — завтра, завтра, завтра. — Ср. у Пушкина: ...Да, завтра, завтра... / Я счастлив! Завтра — вечером позднее... / Мой Лепорелло, завтра — приготовь... [Каменный гость]. Обычно в контексте любовных ожиданий. Ср. у Л. А. Авиловой: "Завтра, завтра... Ты унесешь меня на руках, как ребенка... Завтра..."[Забытые письма]; у Ю. Слезкина: "—Завтра, — шепчет она, — завтра. Какая радость!" [Столовая гора (1922), гл. 16.4]; у Йозефа Рота: "Завтра я увижу ее. Завтра, завтра!" [Исповедь убийцы (1936)]. У Воробьянинова, как мы видим, эта фраза относится к аукциону, обещающему богатство. Но и любовные ожидания находятся тут же недалеко — ведь на вечер аукционного дня у него назначено свидание с Лизой — и придают его ликованию соответствующий оттенок.

Примечания к комментариям

1 [к 18//4]. Об авторстве романса имеются разноречивые указания: "Слова А. А. Френкеля, муз. А. Березовского" [Чернов]; "Слова неизвестного автора, музыка Б. В. Гродзкого" [Песни и романсы русских поэтов, 1078]. В одной из записей Ильфа воспроизводится утрированная манера исполнения этих до предела заезженных строк: Малачи, грусть, малачи, / Не теронь старых иран [ИЗК, 148].

2 [к 18//7]. На самом деле это стихи Н. П. Николева (1758-1815).

3 [к 18//7]. Стихи Некрасова [Балет].

4 [к 18//7]. Другим поэтом, которому в советское время могли приписываться чужие стихи, был Есенин, как это явствует из фельетона М. Зощенко: "Вспоминаются знаменитые стихи Сергея Есенина: Мертвый в гробе мирно спи, и т. д." — на самом деле это стихи Жуковского [Симпатичное начинание, Пу 15.1928; перепечатано в кн.: Зощенко, Уважаемые граждане].

5 [к 18//7]. Соположение Пушкина и Жарова как мифологизированных фигур "основных поэтов" двух эпох, по-видимому, уже наметилось в культурном обиходе 20-х гг. Ср. следующую характеристику Демьяна Бедного: "Демьян Бедный, он же Садко богатый гость. Предпочитает гусли гармонии и Александра Пушкина Александру Жарову" [Бу 04.1927]. Не станет килькою акула, / Не станет Пушкиным Демьян [Дон-Аминадо, То, чего не будет (1929), в его кн. Наша маленькая жизнь 275]; За ним Демьян повсюду Бедный / С тяжелым топотом скакал [из сатирического перифраза "Медного всадника"] и т. д. На роль эквивалентов классики прочили в те годы и других поэтов, сейчас почти никому, кроме историков литературы, не известных. Например: "Василий Казин — поэт первой величины... Его сравнивают с Тютчевым, Пушкиным. Ка-зин — поэт большого масштаба". [Ог 06.09.25].

 

19. Баллотировка по-европейски

19//1

Ушел из дому т. Бендер, лет 25—30... — Объявления о пропавших людях обычны в прессе эпохи ДС/ЗТ. Ср.: "Пропал без вести студент МВТУ Вл. Мих. Федоров, 19 лет, выехавший из Бугуруслана в Москву с Челябинским поездом 16 июля. Приметы: блондин, бритый, карие глаза, рост средний. Одет: темно-серые брюки, белая рубашка, черный френч (без фуражки). Просят сообщить: [адрес]" [Из 31.08.29].

Газетное объявление о пропавшем женихе, с описанием внешности и одежды, есть в рассказе Конан Дойла "Дело о тождестве". Сходные мотивы — в "Домби и сыне" Диккенса, где капитан Каттль, сбежав от деспотичной вдовы Мак-Стинджер, боится, что та объявит розыск в газете [гл. 32].

19//2

Троекратно прозвучал призыв со страниц "Старгородской правды". Но молчала великая страна. — Чей-то (часто троекратный) призыв к миру и стихиям, встречаемый молчанием, — литературно-поэтический мотив высокого (романтического) плана. У Г. Гейне человек тщетно вопрошает море о смысле жизни [Северное море: Вопросы]. Из русских параллелей: "Русь, куда ж несешься ты, дай ответ? Не дает ответа" [Гоголь];

"Обращает лицо свое к западу и востоку, северу и югу земли... Но... молчит север и восток, молчит юг и север земли..." [Л. Андреев, Анатэма, картина 1]. Пародийное использование мотива у Тэффи: "Тогда он перевел глаза на небо. — И я же еще и лодырь?! — тихо повторил он. Но небо молчало" [На подоконнике]. У нее же: "Я... спрашиваю у моря: „Море, где моя милая?" Но море молчит и глухо ревет" [Письма, там же]. И у Ю. Тынянова: "Но отечество молчало" [Подпоручик Киже (1928), гл.13]. См. также ДС 27//7 (о мотиве плача Ярославны).

Не исключено, что фраза "Но молчала великая страна" взята, с заменой подлежащего, из книги сына лейтенанта Шмидта, изданной в 1926 в Праге [см. ЗТ 1//17]. Описывая торжественное захоронение в Петрограде останков П. Шмидта в 1917, автор обращается к праху отца: "За что ты пошел на Голгофу?" — и отвечает: "Но молчала великая душа" [Шмидт-Очаковский, Лейтенант Шмидт, 298; курсив мой. — Ю. Щ.].

19//3

Не нашлось лиц, знающих местопребывание брюнета в желтых ботинках. Никто не являлся за приличным вознаграждением. — Юмор в диккенсовском стиле. Ср. речь юрисконсульта Базфаза на процессе Бардл против Пиквика: "Оно [„существо", т. е. м-р Пиквик] навело справки в доме, оно сняло помещение..." (оратор имеет в виду вывешенное вдовой Бардл объявление о сдаче комнат: "Меблированные комнаты для холостого джентльмена. Справки наводить в доме"). И далее, после мнимого нарушения Пиквиком брачного обещания: "Билетик снят, но жильца нет. Подходящие жильцы — холостые джентльмены — проходят мимо, но никто не приглашает их навести справки в доме или вне дома" [Пиквикский клуб, гл. 34]. Диккенсовская словесная игра слита с интонацией из Л. Андреева: "Сура: Никто не покупает. Никто не пьет содовой воды, никто не покупает семечек и прекрасных леденцов..." [Анатэма, картина 2].

19//4

Кто может понять сердце женщины, особенно вдовой? — Ср.: Вы знаете, я слаб / Пред волей женщины, тем более девицы [Козьма Прутков, В альбом].

19/75

"Виктор, ты будешь губернатором. Тебе будут подчинены все слесаря. А дворник дома № 5 так и останется дворником, возомнившим о себе хамом". — Своей эмфазой и структурой фраза напоминает о Достоевском: "Подошва вздор и всегда останется простой, подлой, грязной подошвой" [Бедные люди, письмо Девушкина от 19 августа].

19//6

Действовать надо, а вот кричать совершенно не надо... Как все это будет происходить, нам и знать не надо: на то военные люди есть. А мы часть гражданская... — Ср. сцену дворянского собрания у Толстого: " — Да и не время рассуждать... а нужно действовать: война в России... А бредни нужно оставить, ежели мы сыны отечества", — и выше: "Я полагаю... что мы призваны сюда не для того, чтоб обсуждать, что удобнее для государства в настоящую минуту... Судить о том, что удобнее, набор или ополчение, мы предоставим высшей власти" [Война и мир, III. 1.22].

19//7

И, надо полагать, ждать нам осталось недолго... Нам что важно? Быть готовыми. Есть у нас что-нибудь? Центр у нас есть? Нету. Кто станет во главе города? Никого нет... Англичане, господа, с большевиками, кажется, больше церемониться не будут... Все переменится, господа, и очень быстро. — Надежда на скорое падение советской власти, на интервенцию Запада, создание "теневых администраций" — в 1927-1928 общее место сатиры на антисоветские элементы и белоэмигрантов. Ср. диалоги в тогдашних пьесах (совпадения с ДС выделены нами): "Карапетьянц: Дай бог... Но они хитрые, эти Цека и Гепеу. Коновалов: Начхать. Англия поможет. На нее, как на бога, уповаю. Раньше, при царе, за проститутку ее считал, а теперь как мать родную уважаю" [Билль-Белоцерковский, Штиль, 13]; "Лик Европы меняется. Да, господа, великие события надвигаются!.. Мы должны быть готовы к тому, чтобы взять власть в свои руки, а где у нас организация? Где наши Минины и Пожарские?" [Воинова, Совбарышня Нина]. Собрание "кирилловцев" в Берлине описано М. Кольцовым почти так же, как в ДС: "— Господа, — заявил председатель... — Ждать, господа, нам недолго. Я получил сведения из России, что нас там ждут. Час освобождения близок. Предлагаю членам монархического объединения ликвидировать дела на предмет предстоящего возвращения в лоно матушки-Руси" [У алтаря отечества // Сатирический чтец-декламатор]. "Ждать осталось недолго", — говорит монархистам тень Николая II на спиритическом сеансе [фельетон братьев Тур, Чу 17.1929].

19//8

Куда там! Он не меньше чем министром будет. А то и выше подымай — в диктаторы! — Ср. у Гоголя: "Бобчинский: ...Как вы думаете, Петр Иванович, кто он такой в рассуждении чина? Добчинский: Я думаю, чуть ли не генерал. Бобчинский: А я так думаю, что генерал-то ему и в подметки не станет! а когда генерал, то уж разве сам генералиссимус"; другие переклички с "Ревизором" есть в конце главы, см. ниже, примечание 24. Выражение "выше подымай" встречаем у Чехова: "— Нет, милый мой, поднимай повыше, — сказал толстый. — Я уже до тайного дослужился..." [Толстый и тонкий]; у Н. Эрдмана: "„Уж не Петр ли это Великий?" — „Нет, скажут, поднимай выше, это Павел Гуляч-кин“" [Мандат, д. 2, явл. 12].

19//9

А городским головой я предлагаю выбрать все-таки мосье Чарушникова. — Городской голова — председатель городской думы и ее исполнительного органа — городской управы.

19//10

Попечителем учебного округа наметили бывшего директора дворянской гимназии, ныне букиниста, Распопова. — Попечитель учебного округа — высокопоставленное должностное лицо в министерстве народного просвещения. В начале XX в. в России было 12 учебных округов, включавших от 2-х до 11-ти губерний. Попечитель учебного округа был главным начальником всех гражданских учебных заведений округа, выбирал директоров гимназий, утверждал инспекторов и учителей, назначал инспекторов университетов и служил главной передаточной инстанцией между округом и министром народного просвещения.

19//11

Кислярскому предложили пост председателя биржевого комитета. — Биржевой комитет — исполнительный орган местного биржевого общества, состоявшего из представителей высшего купечества и распоряжавшегося делами биржи.

19//12

Перебирая знакомых и родственников, выбрали: полицмейстера, заведующего пробирной палатой, акцизного, податного и фабричного инспектора; заполнили вакансии окружного прокурора, председателя, секретаря и членов суда; наметили председателей земской и купеческой управы, попечительства о детях и, наконец, мещанской управы. — Полицмейстер — начальник городского полицейского управления в губернских и крупных уездных городах дореволюционной России.

Пробирная палата — учреждение, ведающее пробирным надзором, т. е. определением проб золота и драгоценных металлов, находящихся в обращении.

Акцизный инспектор — не вполне точное обозначение чиновника, ведающего акцизными сборами, т. е. "взиманием в казну дохода с нитей, изделий из вина и спирта, дрожжей, табаку, сахара, осветительных нефтяных масл и зажигательных спичек".

Податной инспектор — чиновник для особых поручений казенной палаты (губернского органа министерства финансов, наблюдавшего за поступлением в казну доходов).

Фабричный инспектор — лицо, осуществлявшее фабричную инспекцию, т. е. систему мер по регулированию труда женщин и малолетних, посредничеству между рабочими и предпринимателями, санитарному благоустройству на заводах и фабриках, выдаче пособий рабочим, потерявшим трудоспособность, охране порядка на предприятиях и т. п.

Земская управа — орган местного самоуправления в пореформенной России (1864-1917). Распорядительным органом этого самоуправления было земское собрание (губернское и уездное), состоявшее из представителей всех сословий: дворянства, купечества, духовенства, мещанства, крестьянства. Дворянство обычно играло в земских учреждениях доминирующую роль; губернский / уездный предводитель дворянства был председателем соответствующего земского собрания. Земская управа была исполнительным органом земского собрания и избиралась последним на трехлетний срок.

Купеческая управа — исполнительный орган купеческого сословного самоуправления. Купеческие управы существовали только в Санкт-Петербурге, Москве и Одессе.

Мещанская управа — исполнительный орган мещанского сословного самоуправления в крупных городах России. "Мещанское управление состоит из: общества, старосты или (в столицах и Одессе) управы и двух членов сиротского суда, ведающих опеку" [информация из кн.: Большая Энциклопедия, тт. 1, 6, 8].

Перебор чинов города отмечен влиянием того места у Гоголя, где Чичиков и Манилов хвалят по очереди всех должностных лиц: губернатора, вице-губернатора, полицмейстера и т. п. О Гоголе напоминает не только номенклатура чиновников, но и композиция сцены. В ДС комментируемая фраза играет роль обобщающего заключения после серии индивидуальных номинаций. Аналогичным образом у Гоголя за похвалами отдельным чиновникам следует суммирующая фраза: "За сим не пропустили председателя палаты, почтмейстера и таким образом перебрали почти всех чиновников города, которые все оказались самыми достойными людьми". Обратим внимание на лексикограмматические сходства: "перебрали" — "перебирая", а также эллипсис подлежащего в 3-м лице множественного числа.

19//13

Елену Станиславовну выбрали попечительницей обществ "Капля молока" и "Белый цветок". — Названия благотворительных обществ и кампаний по сбору пожертвований, возникавших — по образцу сходных мероприятий на Западе — в предреволюционное десятилетие, в том числе и в Одессе, родном городе соавторов. Существовали, например, общество "Синий крест" и день "Синего цветка" (в пользу бедных и больных детей); проводился день "Колоса ржи" (в помощь пострадавшим от неурожая) и день "Белой ромашки" (в пользу туберкулезных); устраивались сборы "Белый цветок", "Солдату к Рождеству", "Георгиевскому кавалеру", "Цветок вереска", "Фургонный" (в пользу беженцев) и т. п. Каждый вид сборов выдавал жертвователям соответствующие эмблемы и значки. "Всевозможные „цветки" посыпались десятками, — вспоминает Л. Успенский, — редкая неделя проходила без щитов, значков и кружек. „Белый цветок" в 1912 году собрал много, что-то около 200 тысяч рублей"1. Было реальностью и общество "Капля молока" , существовавшее до революции (упоминается как всем известное в рассказе А. Аверченко "Удивительная газета") и возродившееся в 20-е гг. под знаком помощи детям [см. См 34.1926]2.

Множество добровольцев из интеллигенции были рады послужить народу, участвуя в сборах и распространении знаний. Как пишет другой мемуарист,

"день Белого цветка проводился 20 апреля. Целью был сбор средств для лечения заболевших и профилактики. Важное значение имела пропаганда медицинских и гигиенических сведений, устраивались лекции, бесплатно раздавались популярные брошюры. К продаже открыток, жетонов и цветов — белых ромашек фабричной и кустарной выделки — привлекались и дети. Помню, мы с сестрой и с мамой сначала ездили по улицам [Новочеркасска] в убранном лентами шарабане, а потом мы, дети, одни везли тележку-мальпост, украшенную цветами и наполненную белыми ромашками. Каждый цветок стоил 10 коп., но многие платили дороже..."

Несмотря на благородные намерения устроителей, кампании "Цветка" связались в радикальном сознании с "буржуйскими" затеями последних лет царского режима, что видно хотя бы из стихов В. Хлебникова (с мотивом из пугачевщины): Подымем ближе к небесам / Слуг белого цветка, — или из данного места у Ильфа и Петрова. [Ни 09 и 13.1912:182,263; Аверченко — в кн.: Опискин, Сорные травы; Катаев, Разбитая жизнь, 375; Каверин, Перед зеркалом, 88; Успенский, Записки старого петербуржца, 184; Новочеркасск — в кн.: Мануйлов, Записки счастливого человека, 59; Хлебников, Полу-железная изба... (1919)].

Кампании эти с соответствующим изменением колорита продолжались и в советское время. Например, во время Гражданской войны производились сборы "Раненому красноармейцу", а в 1927-1929 газеты сообщали о кружечных сборах и продаже значка "Красный цветок" в пользу беспризорных [Пр 13.05.27; КП 48.1929; Шефнер, Бархатный путь, 15-19]3.

19//14

— Нельзя ли мне, — сказала она, робея, — тут у меня есть один молодой человек, очень милый и воспитанный мальчик. Сын мадам Черкесовой... — Ср. рассказ Чехова "Дамы", где дама, протежируя молодому человеку, прибегает к той же "дореволюционной" фразеологии: "Вчера приезжала ко мне Нина Сергеевна и просила за одного молодого человека. Говорят, у вас в приюте вакансия открывается... Юноша очень симпатичный" и т. д.

19//15

Да, в самом деле, куда девать Распопова? В брандмейстеры, что ли? — Брандмейстер — полицейский чиновник, в ведении которого находились пожарная команда, лошади, инструменты и т. п. Имел широкие права вмешательства в городскую жизнь на предмет пожарных неполадок. М. Булгаков в одном из гудковских фельетонов рассказывает об авторитарном произволе брандмейстера станции Можайск [Геркулесовы подвиги брандмейстера Назарова, Гудок 19.02.24 и Ранняя несобранная проза]. У Ильфа и Петрова в брандмейстеры выбирают Полесова. Эта роль, безусловно, должна нравиться Виктору Михайловичу, любящему встревать во все дела, командовать и поучать. Между прочим, один из "подвигов" булгаковского Назарова напоминает историю с разобранными Полесовым воротами в ДС10 (а заодно и с мотоциклом): "К годовщине пожарную машину до последнего винта разобрал. И не собрал".

19//16

Перед ним мгновенно возникли пожарные колесницы, блеск огней, звуки труб и барабанная дробь. Засверкали топоры, закачались факелы, земля разверзлась, и вороные драконы понесли его на пожар городского театра. — Проезд по городским улицам пожарной команды был во второй половине XIX — начале XX в. эффектным зрелищем, привлекавшим толпы зевак. "Москва была разделена на пожарные части, и каждая часть отличалась по цвету лошадей. Выезд пожарных на великолепных лошадях, в блестящих касках развлекал москвичей, и сам генерал-губернатор выезжал на большие пожары" [А. Оболенский, Мои воспоминания, 80]. Картина, возникшая в воображении Полесова, многократно запечатлена в литературе: "Мимо генерал-губернаторского дома громыхает пожарный обоз: на четверках — багры, на тройке — пожарная машина, а на парах — вереница бочек с водой... Лошади — звери: воронежские битюги, белые с рыжим. Дрожат камни мостовой, звенят стекла и содрогаются стены зданий... А впереди, зверски дудя в медную трубу, мчится верховой с факелом, сеющим искры" [Гиляровский, Москва и москвичи: Под каланчой; почти то же у Бунина, Ворон; у Куприна, Киевские типы: Пожарный].

Тушение пожара было для многих желанным спектаклем, имевшим постоянных зрителей, знатоков и болельщиков. "Пожары были тогда [в 1850-е гг.] каким-то спортом. Па них съезжалась аристократия, бывали лица царской фамилии и сам государь. Большим любителем ездить на пожары был великий князь Михаил Павлович. Помню рассказы о нем как о воодушевлявшем пожарных молодецкими выкриками отборных ругательств. Уверяли, что пожарные очень ценили это из его уст и лезли прямо в огонь" [Лейкин, Мои воспоминания, 147]. По словам Куприна, для русских пожар — то же, что для испанцев бой быков [там же]. "Среди москвичей — любителей пожарных зрелищ — находились такие, которые, как только узнавали о большом пожаре, нанимали извозчиков и ехали туда или шли пешком в довольно отдаленный район от своего местожительства. Пожары были всегда окружены большой толпой народа" [Белоусов, Ушедшая Москва, 344]. В повести Чехова "Три года" скучающая жена главного героя Юлия Сергеевна "вошла в кабинет в шубке, с красными от мороза щеками. — На Пресне большой пожар, — проговорила она, запыхавшись. Громадное зарево. Я поеду туда с Константином Иванычем" [гл. 7].

Понятно, что бездельник и неутомимый бегун по городу Полесов также любил эти зрелища: "Проезжал пожарный обоз, и Полесов, взволнованный звуками трубы и испепеляемый огнем беспокойства, бежал за колесницами" [ДС 10]. В раннесоветские годы пожарный комплекс (каланча, шары, обоз, бочка, сверкающие каски, битюги...) сохранял для обывателя романтическую притягательность прежних лет. Отражения этого можно видеть в тогдашней литературе, например, в рассказе А. Ракитникова "Пожарница Зося", чья героиня, исполняя скучную должность курьера, мечтает о яркой карьере пожарного [КП 41.1926], или в известной детской книжке С. Маршака и В. Конашевича. Обратим внимание на полярность двух профессий: пожарный — романтический герой, курьер — "маленький человек" советских учреждений [ЗТ 15//8].

"Вороные драконы" — метафора едва ли уникальная. Ср. у Л. Успенского: "Жарко, как дракон, дыша густым паром... проносится храпящий вороной или буланый красавец" [о конях извозчиков-лихачей; Записки старого петербуржца, 106]. Истоки ее прослеживаются в античной поэзии и мифологии: колесницы, запряженные драконами, есть у Медеи и у Цереры [Овидий, Метаморфозы VII. 350 сл., VIII.795].

Об ассоциативных связях между драконами и пожаром см. ЗТ 7//15, где комментируется уместность пожарного костюма Паниковского в свете хтонических и огневых мотивов его образа. С чертом, в данном случае театральным, ассоциируется и фигура Полесова: вспомним, что у него "лицо оперного дьявола, которого тщательно мазали сажей, прежде чем выпустить на сцену" [ДС10]. Неслучайны поэтому как пришедшася ему по душе должность брандмейстера, так и возникающий в его воображении пожар театра.

19//17

На Кислярского набросились все:... — Левый, левый, не скрывайте! — Ночью спит и видит во сне Милюкова! — Кадет! Кадет! — Что Кислярского подозревают в сочувствии кадетам, понятно: партия "Народной свободы" у крайне правых ассоциировалась с еврейством, ее квалифицировали как "кадето-жидо-масонскую", а ее лидера П. Н. Милюкова клеймили в качестве ставленника евреев. Милюков, пишет А. В. Тыркова-Вильямс, "с самого начала стал любимцем евреев, был окружен кольцом темноглазых почитателей, в особенности почитательниц". Для этого имелись основания, т. к. "кадеты были убежденными заступниками евреев. Не говоря уже о том, что у кадет были лучшие ораторы. Евреи обожают все сценические эффекты, острые слова, представления, происшествия... „Речь" [орган кадетской партии] считалась еврейской газетой... Среди сотрудников действительно было немало евреев" [На путях к свободе, 302, 304, 405, 383]. "Помню одну карикатуру, на которой от [В. Д. Набокова] и от многозубого котоусого Милюкова благодарное Мировое Еврейство (нос и бриллианты) принимает блюдо с хлеб-солью — матушку Россию" [Набоков, Другие берега, IX.4].

19//18

— Кадеты Финляндию продали, — замычал вдруг Чарушников, — у японцев деньги брали! Армяшек разводили. — Под "продажей Финляндии", видимо, подразумевается восстановление Временным правительством (министр иностранных дел П.Н.Милюков) автономных прав Финляндии, позволившее социал-демократам получить перевес в сейме (март 1917).

Обвинения в пользовании "японскими деньгами" выдвигались против левых и либеральных деятелей в период русско-японской войны 1904-1905. Правая газета "Новое время" писала, например, что "японское правительство роздало 18 млн. рублей русским революционерам-социалистам, либералам, рабочим для организации беспорядков в России" [15.01.05]. Кадеты в то время еще не оформились как партия, но их будущие лидеры, как П. Б. Струве, получали от японцев предложения денег на революционную деятельность. Они делались через эсеров, которые сами такую помощь принимали [Тыркова-Вильямс, На путях к свободе, 194-195]. Разговоры на эту тему имели антисемитский уклон: "...Начинаю рассказывать про евреев, продавших Россию японцам" [Прегель, Мое детство, 1:86].

Под "разведением армяшек", видимо, подразумевается сочувственное отношение кадетов к идее независимой Армении; партия кадетов сотрудничала с Московским армянским комитетом в 1915-1916; ряд ее виднейших членов входил в редколлегию московского журнала "Армянский вестник". Лексикон и мысли Чарушникова, как и сама форма "заклинательного" перечисления разномастных врагов, — черта крайних правых и шовинистов в дореволюционной фельетонистике, ср.: "Я член союза русского народа. Студентов и жидов, и прочих кадюков, и армяшек надо вешать..."; "Все, все составили заговор против меня. Кадеты, немцы, мужики, кохинхинки, рабочие, поляки, сименталки, дипломаты, плимутроки, военные, армяне, индюки, финны, бульдоги, моряки"; характеристика читателя "в чинах": Читает он "Новое время", / Не любит армян и жидов... [Д’Ор, Депутат Иван Дырка // Д’Ор, О сереньких людях; В. Азов, В палате № 6-й //В. Азов, "Цветные стекла" (кавычки фельетониста); Пауки в банке, 33].

19//19

Я всегда был октябристом и останусь им. — Октябристы (Союз 17-го октября) — праволиберальная партия, игравшая значительную роль в 3-й и 4-й Государственных Думах. Ее известные деятели — А. И. Гучков, М. В. Родзянко, М. А. Стахович, С. И. Шидловский и др.

19//20

Но без кадетишек. Они нам довольно нагадили в семнадцатом году! — "Справа на кадет, в особенности на Милюкова, тучей вздымалась ненависть", — пишет А. В. Тыркова-Вильямс. "Слушая речи правых, он мог впасть в манию величия. Они его считали источником, творцом всех революционных потрясений и событий. На правом фланге в выражениях не стеснялись" [На путях к свободе, 367]. Ненависть крайне правых и монархистов к "приват-доцентам" кадетской партии усилилась в 1917 в связи с участием кадет в низложении царя, а затем во Временном правительстве.

19//21

Заговорили о войне. — Не сегодня-завтра, — сказал Дядьев. — Будет война, будет. — Ожиданием войны жили в 1927 отнюдь не одни противники советской власти. Полицейский налет на советское торгпредство в Лондоне, разрыв Англией дипломатических отношений с СССР, убийство в Варшаве советского полпреда П. Л. Войкова, сообщения о диверсиях и террористических актах порождали в широких кругах населения уверенность в неминуемом военном столкновении с Западом. В мае Исполком Коминтерна опубликовал тезисы "О войне и военной опасности", а 4 июня Н. И. Бухарин на пленуме МК ВКП(б) заявляет: " Все мы сейчас абсолютно единодушны в том, что... необходимо в упор поставить вопрос о возможном нападении на СССР" [Пр 01.06.27 и 18.06.27]. М. Кольцов в фельетоне "Какая погода? Какое число?" сообщает, что Москва охвачена толками о том, будет война или нет, и предостерегает граждан от паники [Пр 10.06.27]. "Говорят, война будет, чтоб им ни дна ни покрышки", — сетуют рядовые люди на улице [Ог 17.07.27]. Пресса лета и осени 1927 подогревает эти настроения, публикуя репортажи о маневрах и о военной подготовке среди населения, предупреждая о возможности уличных боев в городах и т. п. [Город — фронт будущей войны, Ог 04.09.27; Неделя обороны: новой интервенции не допустим! Ог 11.09.27; К бою готовьтесь! Ог 25.09.27 и др.].

Иностранцы, наблюдавшие Москву тем летом, единодушно констатируют слухи о войне, о вероятных провокациях со стороны Англии, отмечают повсеместное присутствие марширующих и тренирующихся красноармейцев, маневры, тревоги, учения по оказанию первой помощи и т. п. [Fabre Luce, Russie 1927, 55; Dreiser, Looks at Russia, 102].

Вместе с тем толки обывателей о близкой войне представляют собой известный сатирический мотив. Мы встречаем его, например, у А. Кантемира в монологах разносчика новостей Дамона: Войско в Италью идет; война будет, вижу [сатира 3-я, первая редакция]. И у Гоголя: "Это значит вот что: Россия... да... хочет вести войну" [Ревизор]; "Говорят, что три короля объявили войну царю нашему" [Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем]. У соавторов с их поэтикой сгущений актуальный житейский стереотип, как обычно, соединен с книжным, классическим.

19//22

...Почтовые марки, имеющие хождение наравне... — Ряд марок из серии "Трехсотлетие дома Романовых" (1913) был в 1915-1917 переиздан на толстой бумаге, без клея, с надписью на обороте: "Имеет хождение наравне с разменной серебряной монетой" или: "наравне с медной монетой". Марки такого рода имели также обычное почтовое употребление, они печатались на открытках и гасились почтовым штемпелем. Возможно, что формулировка "иметь хождение наравне" употреблялась в речи и вне связи с именно этой серией марок. Она цитируется в очерке об одесских финансовых аферах военного времени: "Братья финансисты обратили внимание на некоторые венгерские ценные, „имеющие хождение наравне" бумаги... Бумага котировалась на бирже и „имела хождение" [кавычки очеркиста; Л. Никулин, Дело синьоров Товбини, Ог 15.01.28]. О марках-деньгах и других субститутах пишет В. Катаев. Наряду со "странными бумажными желтыми полтинниками, выпущенными одесской городской управой с гербом города — в виде геральдического щита с черным якорем", они заменили царскую разменную монету, "так что в портмоне вместо мелочи носили все эти потертые бумажки" [Алмазный мой венец].

19//23

Полесов усмехнулся... — ...у Франции восемьдесят тысяч боевых самолетов. — Бросаться выдуманными тут же на месте цифрами с рядом нулей — особенность врунов и пустомель, превосходный этюд о которых соавторы дали позже в рассказе "Собачий холод" (1935). Но зерно правды в болтовне Полесова есть: Франция и в самом деле претендовала на крупнейший в послевоенной Европе военный авиафлот. Вопрос огоньковской "Викторины": "41. Какое государство в Европе имеет самый мощный воздушный флот?" Ответ: "Франция" [Ог 01.04.28; см. также: Воздушные маневры в Париже, Ог 07.10.28].

19//24

Разошлись за полночь. Губернатор пошел провожать городского голову... Сияла звезда. Ночь была волшебна. На Второй Советской продолжался спор губернатора с городским головой. — Спор Чарушникова с Дядьевым и особенно угроза мнимого губернатора посадить оппонента "в тюремный замок" напоминает об угрозах городничего почтмейстеру после отъезда Хлестакова ("Я вас под арест... я в самую Сибирь законопачу..."). Разговор на улице хорошо соответствует наблюдениям о "старом русском споре" в очерке М. Кольцова:

"Спор вспыхивал, катился густой лавой, потом растекался жиденькими ручейками, загибался узлами. Спорщики, по мере времени и выпитых рюмок, теряли нить, заговаривались, но все спорили, стуча вилками по столу, выхаркивая слова через кусок еды во рту. Спор долго догорал и тогда, когда уже все было истреблено на столе. Он тлел и тогда, когда гости уже одевались в сенях. Он вновь вспыхивал на улице среди уходящих, и они... долго провожая друг друга, все спорили и доспаривали на морозе в подворотнях, пока последний, оставшийся одиноким спорщик не смотрел очумело на белый рассвет и не кидался, подобрав полы, бежать домой" [Как мы веселимся // М. Кольцов, Конец, конец скуке мира].

Примечания к комментариям

1 [к 19//13]. В этом столь обильном "цветками" году "Сатирикон" дает обложку с карикатурой А. Юнгера "Русская Офелия (вольное подражание монологу Офелии)". На рисунке — Смерть, шагающая по городу с венком на черепе и охапкой цветов и колосьев в руках, увешанная ящиками для подаяний с надписями: "Колос ржи", "Белый цветок", "Белая ромашка", "Вереск" и др. Подпись: "Смерть-Офелия. Я люблю милую страну, где каждому позволено говорить что хочешь на языке цветов и Эзопа! Вот „Цветок ромашки", он вам напомнит о чахоточных, бедных чахоточных... вот „Колос ржи", он вам напомнит о голодающих; скромная „Фиалка", с вашего позволения, скажет вам о детской смертности, есть еще васильки, лиловый цветок, белый... ах, у нас так привольно им расти, такая оранжерейная, такая спертая атмосфера... (обращаясь к публике): Господа, нет ли у кого из вас самого полного ботанического атласа?" [Ст 43.1912].

2 [к 19//13] Имя этого общества проскальзывает в хорошем каламбуре по поводу шахматного турнира пионеров в 1928: "В недалеком будущем. Шахматмлад, или чемпионы „Капли Молока"" (на рисунке — два грудных младенца играют в шахматы; "Охматмлад" означало "охрана материнства и младенчества"; Бе 09.1928).

3 [к 19//13]. Значок "Красный цветок" петроградских сборов в пользу беспризорных в мае 1927 представлял собой "букетик бумажных розовых маков с проволочными, обмотанными зеленой бумагой, стебельками" [Шефнер, Бархатный путь, 16].

 

20. От Севильи до Гренады

20//1

Позвольте, а где же отец Федор? Где стриженый священник церкви Флора и Лавра? — Известная формула возвращения к оставленной теме; ср. Что ж мой Онегин? Полусонный... [Евгений Онегин, 1 .XXXV]. Двойные "где? ", когда одно лицо называется дважды, прямо и перифрастически, как в ДС, ср. в "Полтаве": Но где же первый, званый гость? Где первый, грозный наш учитель...? / И где ж Мазепа? где злодей?

20//2

Бежал он по перрону с чайником кипятку... — Пассажир, бегущий за кипятком, — давнишний персонаж "физиологического очерка" о поезде: "Набрав воды в медные чайники, в вагоне будут пить чай в прикуску и почему-то приговаривать: „Чай пить — не дрова рубить"" [Прегель, Мое детство, 1: 202]; "На станции все устремляются к будке с открытым окном. В будке помещается дымящийся котел с кипятком. Под кран котла подставляются всевозможные сосуды: бутылки, термосы, чайники, ведерки... Второй звонок. Все пассажиры несутся к своим вагонам. В вагоне кипяток тотчас же превращается в чай" [Эгон Эрвин Киш, Путешествие незнатного иностранца, ТД 06.1927; то же в: Wicksteed, Life Under the Soviets, 104-105]. "Не мне придется бегать на каждой станции за кипятком, не я буду распивать веселые вагонные чаи..." [Г. Гайдовский, К морю, очерк. КН 26.1926], и т. п.

20//3

Взалкал отец Федор. — " Взалкал " в Евангелиях значит " проголодался ": " Там сорок дней Он был искушаем от диавола и ничего не ел в эти дни; а по прошествии их, напоследок взалкал" [Лк. 4.2]. В переносном смысле: Добра чужого ты взалкал [Некрасов, Еще тройка]. Юмористически употреблялось гудковцами: "Я взалкал, Вера Трофимовна! Взалкал. Хорошо бы поесть чего-нибудь" [Катаев, Фантомы (1924)].

20//4

Письмо отца Федора... — Довольно близкую параллель, а возможно, и источник линии отца Федора находим в повести Шолом-Алейхема "Менахем-Мендл", герой которой также пускается в спекуляции в разных городах Российской империи и рассказывает о них в письмах к жене. Как и о. Федор, Мендл сулит жене близкий успех, подарки и хорошую жизнь: "Квартиру снимем на „Ришелье", купим хорошую мебель и заживем так, как живут у нас в Одессе". Ср. слова о. Федора: "...заживем в Самаре, возле своего заводика" [ДС 27]. "Только бы реализация прошла благополучно — тогда я, с божьей помощью, куплю тебе все что пожелаешь, и гораздо больше, чем ты можешь себе представить". "Я расспросил, где здесь покупают бриллианты, и присмотрел для тебя парочку вещиц". Ср. о.Федора: "...когда мы разбогатеем (а до этого днями нужно считать), тогда и мусульманское покрывало купить можно будет" [ДС 32]. Отзывы Мендла о городах напоминают путевые впечатления о. Федора: "Я просто не в состоянии описать тебе город Одессу, его величие и красоту, его жителей с их чудесным характером, а также блестящие дела, которые здесь можно делать". Ср. о. Федора: "Город Харьков шумный — центр Украинской республики. После провинции кажется, будто за границу попал" [ДС 20]. Почти каждое письмо Мендла кончается припиской: "Главное забыл!", и то же находим мы в письмах о. Федора: "Да! Совсем было позабыл рассказать тебе про страшный случай..." [ДС 27]. "Перечел письмо и увидел, что о деле ничего не успел тебе рассказать" [ДС 32]. Как и авантюра о. Федора, предприятия Мендла кончаются крахом [Шолом-Алейхем, Собр. соч., т. 1].

Несомненна также связь писем отца Федора с письмами Ф. М. Достоевского к жене, опубликованными Центрархивом в 1926. Б. Сарнов, указавший на это, отмечает текстуальные совпадения ("Твой вечный муж Достоевский" — ср. "Твой вечно муж Федя" в ДС 27) и сходства в ряде мотивов (просьбы прислать денег, перемежаемые с любовными излияниями; жалобы на бытовые неприятности вроде потери зонтика — ср. потерю пиджака и картуза о. Федором [ДС 27, 32; см. Сарнов, Тень, ставшая предметом].

Это насильственное сопряжение православного русского патриота Достоевского с таким специфически еврейским персонажем, как неудачливый коммерсант Мендл, вряд ли случайно. Можно видеть здесь насмешливый выпад соавторов против писателя "в наказание" за получившие скандальную известность антисемитские пассажи его писем к жене.

К заверениям о. Федора в близком успехе, к просьбам добыть деньги продажей вещей и держать все в секрете ("...продай мой диагоналевый студенческий мундир", "Ты брату ничего не говори ", "...продай что хочешь..." — ДС 27,32,37) имеются, конечно, и западноевропейские параллели. Санчо Панса в письме к жене Тересе: "Ты об этом никому ничего не говори... Пусть только стану я губернатором, мы с тобой полотна набелим..." [Сервантес, Дон Кихот, т. 2, гл. 36]. Эжен Растиньяк в письмах к матери: "...я могу быстро разбогатеть", "О моей просьбе не говори ничего папе", "Если ты сама не можешь собрать всей суммы и не остается ничего другого, как продать кружева тети..." и т. п. [Бальзак, Отец Горио: Собр. соч., т. 3: 78].

Наконец, еще один источник стиля писем о. Федора — древнерусские "Хождения" (см. ДС 32//9).

20//5

...И вдруг из-за угла с рыканьем человек на меня лезет, как лев... — Евангельская терминология: "...супостат ваш диавол, яко лев рыкая, ходит, некий кого поглотити" [1 Петр, 5.8]. "Сей же правитель напустился на меня с криком и рыканием" [из дневника протопопа Туберозова; Лесков, Соборяне, 1.5]. Речь отца Федора пронизана церковными и древнерусскими оборотами; об элементах средневековых "хождений" в его письмах к жене см. ДС 32//9.

20//6

Стыдно ему стало, и он ушел от меня прочь, в публичный дом, должно быть. — Ситуацией и интонацией напоминает следующее место из сатириконовской юморески: "Высунул свою мордочку какой-то зверек, должно быть репортер. Я погрозил ему клюкой, и он исчез... Должно быть, побежал к телефону" [Влад. Азов, Excelsior, Ст 07.1912].

20//7

Варфоломеич — очень порядочный старичок. Живет себе со старухой бабушкой, тяжелым трудом хлеб добывает. — Слова эти не всем понятны, т. к. бабушка Коробейникова, присутствовавшая в первом издании романа, исключена соавторами из канонического текста. В той же главе, где Бендер и отец Федор являются с визитами к архивариусу, рассказывалось о том, как Коробейников застраховал жизнь бабушки, но потерпел большие убытки, так как столетняя старуха не спешила умирать [Ильф, Петров, Необыкновенные истории..., 394-395]. Видимо, упоминание о бабушке в письме сохранено соавторами за его стилистическую окраску, хорошо отражающую характер пишущего.

20//8

...Брунса здесь уже нет... Брунс служит теперь в Ростове... — В дальнейшем окажется, что Брунс из Ростова переехал в Баку (см. письмо отца Федора в ДС 27); приехав в Баку, священник обнаружит, что инженер отбыл в Батум [ДС 32]. Поиск, при котором разыскиваемый движется, а ищущему всякий раз сообщают, что тот лишь недавно был здесь, — тип сюжета с поиском, представленный, среди прочего, в романе Ксенофонта Эфесского о Габрокоме и Антии; в "Лавке древностей" Диккенса ("одинокий джентльмен", разыскивающий Нелл и ее деда); в конце "Аси" Тургенева; в "Эванджелине" Г. У. Лонгфелло; в "Лолите" Набокова (герой гоняется за Лолитой и Квилти по записям, оставляемым ими в мотельных книгах); в "Почте" С. Маршака (письмо следует за адресатом по свету) и др.

В романе — два гарнитура стульев и, соответственно, две параллельных линии поиска: Бендера-Воробьянинова и отца Федора. Сюжетный профессионализм соавторов виден в том, как путешествия и передвижения героев мотивированы в этих двух линиях двумя четко различными, по отдельности известными факторами: в первой — расчлененностью объекта поисков (модель конандойловских " Шести Наполеонов "), во второй — его мобильностью (модель "Почты").

20//9

Любовь сушит человека. — Из частушки, известной еще до революции:

[см., например, Сборник великорусских частушек, 147]. В некоторых сборниках ограничена первыми двумя строками. В отдельных версиях строки 3-4 звучат: Повенчаться — да не венчаться, / Эх, да лишь в аптеку постучаться. Связь между любовью и аптекой (т. е. покупкой яда от несчастной любви) в фольклоре постоянна. Ср.: От любови нет излеки / Ни в больнице, ни в аптеке [Сборник..., 415] или памятную радиослушателям 40-х гг. песню серебряного фолк-сопрано Татьяны Благосклоновой " В моем садочке...":

В пародийной переделке:

[Дон-Аминадо, Эмигрантские частушки (1928)]. Частушка про аптеку цитируется в фельетонах и прозе [М. Булгаков, Аптека, Гудок 07.01.25, Ранняя неизвестная проза; Г. Венус, Зяблики в латах (1928), гл. III.1, идр.].

20//10

От Севильи до Гренады... — В заглавии и в тексте главы — цитаты из серенады Дон Жуана (сл. А. К. Толстого, муз. П. И.Чайковского). Звон мечей — неточность (в драматической поэме А. К. Толстого "Дон Жуан" — стук). Этот романс не раз упоминается в литературе, обычно выражая некий подъем, освобождение от запретов, прилив бодрости и сил, часто с вызывающим или пикантным оттенком. Так, в рассказе В. Л. Кигн-Дедло-ва "Лес" эти строфы исполняются в контексте мужских разговоров о женщинах и романах [Писатели чеховской поры, т. 2]. В фельетоне М. Булгакова "Как он сошел с ума" [в кн.: Забытое] пение их свидетельствует о буйном помешательстве. В его же "Собачьем сердце", как и в ДС, серенада связывается с омолаживанием — ее напевает профессор Преображенский и подхватывает пациент, впервые за много лет почувствовавший себя мужчиной [гл. 2]. В "Затоваренной бочкотаре" В. Аксёнова строки из этого романса всплывают в эротическом сне одного из героев, который наяву представляет из себя кабинетного ученого, далекого от донжуанских наклонностей [2-й сон Вадима]. Подобное же возрождение чувств испытывает Ипполит Матвеевич. Итак, реминисценция из серенады Дон Жуана вполне на своем месте.

20//11

От нее мог произойти только нежнейший запах рисовой кашицы или вкусно изготовленного сена, которым госпожа Нордман-Северова так долго кормила знаменитого художника Илью Репина. — Наталья Борисовна Нордман-Северова (1863-1914) — спутница жизни И. Е. Репина. Имея радикальные взгляды в ряде общественных и бытовых вопросов, смело проводила их в жизнь, снискав репутацию эксцентричной и властной особы. Порядки, заведенные ею на даче Репина в Пенатах (Куоккала), во многом предвосхищали austerity революционной эпохи (не случайно упоминается она в связи с вынужденным вегетарианством Коли и Лизы). Гости Пенат вспоминают, среди прочего, обилие плакатов и изречений на стенах: "Не оскорбляйте прислугу, давая ей на чай", "Не ждите прислуги, ее нет", "Все делайте сами", "Не беспокойте горничную докладом, а бодро и весело ударьте в там-там", "Не оставайтесь к обеду без приглашения" и т. п. [ср. ДС 8//10], обычай здороваться за руку с дворником и садовником [ср. ниже, примечание 19] и др.

Г-жа Нордман учредила в доме растительную диету, в которой главным блюдом было сено:

"Много посмеялись газеты над великим художником, который на старости лет начал „сено есть"... Действительно, суп из сена я у них ела, от вареного овса всячески увиливала, предпочитая утолять аппетит томатами, капустой и прочими привычными блюдами. Помню, подавалась „селедка" не то из рубленой моркови, не то из картофельной шелухи [ср. „фальшивого зайца", „морковное жаркое" и „картофельную чепуху" из меню Коли и Лизы в ДС 17]. Хозяйка дома считала, что отбросов быть не должно, что все они применимы для еды (увы! в годы военного коммунизма мы сами принуждены были этому поверить)... Карикатуристы „Петербургской газеты" усердно занимались ею" [Лидарцева, Воспоминания о Репине].

Сенная диета Репина, получившая громкую известность, была одним из курьезов щедрой на чудачества российской belle epoque. Ее не обошли вниманием и учителя Ильфа и Петрова — сатириконовцы: "Марья Николаевна... была склонна к „новому искусству", любила Сологуба, Блока, „Аполлон", сено и солому а 1а Репин..." [О. Л. Д’Ор, Стилизованная елка // О. Л. Д’Ор, Рыбьи пляски]. "Товарищи! Все на сенокос! В сене наша будущность..." [проповедует г-жа Нордман в фельетоне — О. Л. Д’Ор, Ст 29.1912]; "[Голодным французам в Москве 1812 г.] осталось одно сено, но не было госпожи Нордман-Северовой, чтобы сварить им из сена бульон, курицу и компот" [Всеобщая история, обработанная "Сатириконом", 235]. В сознании публики имя художника прочно связалось с сеном: "Я слышал своими ушами в Крыму, в санатории, как, получив известие, что Репин скончался, одна вдова профессора, старуха, сказала другой: „Тот самый, что сено ел". Услышав эту чудовищную характеристику Репина, я, конечно, не мог не подумать, что в подобной его репутации виновата, в сущности, Наталья Борисовна" [Чуковский, Современники].

20//12

Я здесь, Инезилья, стою под окном. — Цитата из романса Глинки на слова Пушкина. Текст романса: Я здесь, Инезилья, / Стою под окном, / Объята Севилья / И мраком и сном — слегка отличается от пушкинского (Я здесь под окном) [см.: Алексеев, Из истории..., 159].

20//13

Совершенно разошедшиеся демоны... повезли парочку в кино "Арс". — Старый кинотеатр на Тверской, 61, недалеко от Триумфальной площади. Позже в этом здании разместился драматический театр им. К. С. Станиславского.

20//14

...Ипполит Матвеевич повез Лизу в "Прагу", образцовую столовую МОСПО... — Ресторан в начале Арбата, существует до сих пор. До революции там "собиралась богемно-купеческая и артистическая Москва"; вдоль ресторана тянулся "хвост высокосаночных лихачей" [Степун, Бывшее и несбывшееся, т. 1: 316]. В 1927 слово "ресторан" в госсекторе не применялось: в справочнике "Вся Москва" даже самые большие рестораны — "Прага", "Гранд-Отель", "Европа", "Савой" — числятся как "столовые". Здоровье и радость — / высшие блага — // в столовой "Мосселъпрома" / (бывшая "Прага" ) [В. Маяковский]. В Одессе "прославленные „кафэ Робина и Фанкони“ стали "идальнями Укр-нархарча" [Д. Маллори, Из вагонного окна, Ог 12.08.28].

20//15

"Прага" поразила Лизу обилием зеркал, света и цветочных горшков. — Те же признаки арбатского ресторана находим в рассказе И. Бунина "Казимир Станиславович" (1916): "...горшки с тропическими растениями, из тех, что переезжают с похорон на свадьбы и обратно" и "...большой зеленоватый зал со множеством широких зеркал..." В последние годы ancien regime это уже не прежний, респектабельный, но "большой низкопробный ресторан". У Бунина заглавный герой, обнищавший, опустившийся дворянин, приезжает в "Прагу", чтобы вспомнить доброе старое время, и оставляет там (а затем в публичном доме) все свои деньги 1 . Сходство между романом и рассказом можно видеть также во времени действия (весна — апрель) и в поведении пожилого женолюба, например: "Казимир Станиславович несколько раз выходил из жаркого зала в прохладные коридоры, в холодную уборную, где странно пахло морем..." (ср.: "Ипполит Матвеевич часто вскакивал и, не извинившись, уходил в уборную" — отметим даже параллелизм синтаксиса в первой половине фраз).

20//16

Теперь ему было положительно стыдно за свои баронские сапоги с квадратными носами, штучные довоенные брюки и лунный жилет... — Тупоносые сапоги — признак старомодного вкуса. Ср. Бунина: "[Старый улан] ...в просторном чесучовом костюме и тупоносых башмаках..." [Натали, действие в 1880-е гг.] или воспоминания старого кадета: "...высокие, грубые юнкерские сапоги с широкими, как буква „п“, носами" [Вадимов, Люди и звери, 7].

Стыд Воробьянинова отдает классикой. У Бальзака Люсьен Шардон, попав в Париж, стыдится своего костюма и обуви. "Живое воображение... открыло ему безобразие его отрепий... старомодный покрой и неудачный оттенок этого нелепого синего фрака... Жилет был чересчур короток и в забавном провинциальном вкусе... Нанковые панталоны он встречал только на простолюдинах... Какая женщина могла подивиться красоте его ног в грубой обуви, привезенной из Ангулема?" [Утраченные иллюзии, ч. 2].

20//17

— Будьте добры! — взывал он к пролетавшим мимо работникам нарпита. — Сию минуточку-с! — кричали официанты на ходу. — Беготня половых (официантов) — общее место в ресторанно-трактирных сценах. Ср. у Гоголя: "Половой бегал по истертым клеенкам, помахивая бойко подносом" [Мертвые души, гл. 1]; у Чехова: "Половые, толкаясь и налетая друг на друга, носили целые горы блинов..." [Глупый француз]; у Бунина: "...белые половые бегали, танцуя, выгибая спины и откидывая назад затылки..." [Жизнь Арсеньева, кн. 5]; у Н. Москвина: "Быстрокрылая белая рать, как пречистые херувимы, летает от стола к столу" [Чай // Н. Москвин, Снова в пути]. Было выражение "бегать в половых" : "Все [наши] и дедья-то в половых бегали. Весь род бегал. Бегуны!" [Леонов, Вор, 22].

20//18

— Однако, — пробормотал он,— телячьи котлеты два двадцать пять... — Ср. в "Анне на шее" Чехова: "[Муж Анны] брал грушу, мял ее пальцами и спрашивал нерешительно: — Сколько стоит? — Двадцать пять копеек. — Однако! — говорил он и клал грушу на место".

20//19

Скажите, товарищ, нет ли у вас чего-нибудь вегетарианского? — Обращение "товарищ", пожимание руки работникам сервиса — черты демократизированного советского быта: "Товарищ, кофе!.. Заливного поросенка, товарищ!" [в ресторане; Н. Beraud, Се que j’ai vu a Moscou, 62-65]. "Подозвать ту вот симпатичную женщину в белом, да и заказать ей два стакана кофе... по-варшавски? — Слушайте, товарищ... нам бы... этого..." [Н. Погодин, Зайдемте в советскую чайную, Ог15.01.28]. "Да вы брейте, товарищ!" [клиент — разговорчивому парикмахеру; В. Андреев, Серый костюм, гл. 3 (1930, действие в 1925)]. В то же время, по словам Шульгина, к московским официанткам "обращаться официально надо „гражданка”, но лучше „барышня”" [Три столицы, гл. 17] 2 . — Забавно, что припертый к стене Ипполит Матвеевич предлагает Лизе студенческое овощное меню — объект еще недавнего презрения. Это напоминает такие лицемерные возгласы Ипполита Матвеевича, как "властью рабочих и крестьян" или "дерут с трудящихся втридорога".

20//20

В Ипполите Матвеевиче продолжал бушевать делопроизводитель загса. — Применяемую здесь фигуру см. у А. Аверченко: "Во мне заговорил игрок..."; "Игрок во мне уже не говорил, а вопил благим матом" [Настоящие парни].

20//21

На время выручила концертная программа. — Типичные элементы ресторанной эстрады, как они зарисованы советскими и иностранными гостями Москвы, — это частушки на темы дня, исполняемые певцом и певицей в деревенских костюмах, гармоника, балалайка (играют очень хорошо), русские и кавказские танцы (тоже в хорошем исполнении), сопрано (обычно неважное), цыганский хор, развязный конферансье с остротами и прибаутками на актуальные темы. В более "вестернизированных" ресторанах — номера в стиле американской эстрады (так себе), сопрано с итальянским оперным репертуаром, иногда неплохой бас и та же по-деревенски одетая парочка, но с менее злободневной тематикой. В "Праге" в январе 1927 для посетителей играет оркестр, поет украинский хор и читаются лекции [Wicksteed, Life Under the Soviets, 36; Benjamin, Moscow Diary, 108].

Очерк H. Равича "Мещанин веселится" дает несколько иную — и тенденциозную, как это видно уже из заглавия — зарисовку ресторанной или, как ее тогда называли, пивной эстрады лета 1927. В 8 часов вечер открывается "детскими песенками" двусмысленного содержания и сальным анекдотом. В 10 часов наступает очередь экзотического репертуара для нэпманов: "...негры, бананы, острова Таити, любовь к цветной девушке, фокстроты всех видов". В 11 часов появляются "девушки, продающие цветы, и немые, рассовывающие повсюду подозрительные запечатанные пакеты". В 12 часов "рыдает цыганский хор"; в час ночи другой хор поет о ямщиках, Стеньке Разине и проч. Бывают также сатирические номера (один исполнитель изображает реакционного обывателя, другой — благонамеренного советского гражданина) и политические (антитроцкистские) куплеты [ТД 08.1927]. Ресторанная эстрада в Ленинграде (рифмованный конферанс на темы нэпа, певица с романсом "Мы разошлись, как в море корабли", цыганы) изображена в "Растратчиках" В.Катаева [гл. 7].

В. В. Шульгин, описывая московский "кабак" примерно того же времени, упоминает рекламные номера: "В воздухе стоял сизый дым, сквозь который четыре девы, стоя на эстраде в фантастических костюмах, нечто вопили. Это нечто оказалось некое мистическое слово „Моссельпром”... О Моссельпром, о Моссельпром, / Перевернул ты все вверх дном! / Исчезли беды и напасть, / Жизнь наша стала просто сласть. / О Моссельпром, и т. п. При этом они дрыгали ножками и ручками... Потом появился хор, который очень недурно пел какие-то песни. Публика поддавала и вообще вела себя неприлично" [Три столицы]. О Моссельпроме см. ДС 25//1.

Ипполит Матвеевич ведет свою даму в ресторан высокого, по московским стандартам, класса. Места более низкого пошиба подавляют иностранных наблюдателей эпохи нэпа мрачностью своего веселья: полумрак, шныряющие в нем темные личности, отсутствие оживления и смеха, обилие халтуры и скабрезности в пивной эстраде, которой кормились в те годы преимущественно безработные актеры, производят угнетающее впечатление. [Шульгин, Три столицы; Савич, Воображаемый собеседник, гл. 6; Кольцов, Пустите в чайную (1928); Нежный, Былое перед глазами, 188-192; Beraud, Се que j’ai vu a Moscou, 85, и др.].

20//22

Воробьянинов — растратчик. — Растрата — одно из наиболее частых в 20-е гг. должностных прегрешений, тема бесчисленных статей, рассказов, пьес, кинофильмов и даже медицинских исследований. В мае 1927, т. е. именно во время действия ДС, "Известия" сообщают о серии судов над растратчиками: старший бухгалтер, присвоивший 43 тысячи рублей казенных денег, приговорен к расстрелу, заведующий магазином, растративший 17 тысяч, — к 8 годам со строгой изоляцией [Из 18.05.27 и 21.05.27]. "Минздравом организована клиника по изучению растратчиков при МУРе" [эпиграф над рисунком в См 30.1926].

"Судя по некоторым признакам, сейчас утверждается [в литературе] мода на растратчика", — отмечает пресса [См 28.1927]. Наиболее известное произведение на эту тему — "Растратчики" В. Катаева (1926); упомянем также фельетоны М. Булгакова: "День нашей жизни", "Угрызаемый хвост", "Бубновая история" — и М. Кольцова: "Путешествие в Дюшанбе", "Пустите в чайную"; повесть Вл. Лидина "Идут корабли"; сборник "Растраты и растратчики" (ред. Ф. Благов, 1926); фильмы "Круг" ("Долг и любовь"), "В трясине", "Свои и чужие", "Растрата" идр. [Советские художественные фильмы, т. 1]. Ср. мотивы растраты у соавторов в ЗТ 4 (работники арбатовского кооператива), 11 (т. Индокитайский), 17 (Паниковский-растратчик). В первой редакции ДС была сюжетная линия писателя Агафона Шахова, написавшего роман о растрате, прочтя который кассир издательства (выведенный в романе и получивший в подарок авторский экземпляр) совершал растрату [Одесский и Фельдман, ДС, 179-182, 260-263, 360-362].

Обычные услады растратчиков — женщины, рестораны, катанье на извозчике, такси или казенной машине. Из интервью с московскими лихачами: "С наших козырьков человек обязательно в Бутырки попадает. Сидит он себе в железном тресте, а потом в „Прагу" как зачнет ездить — значит, до казны добрался" [Г. Яффе, Руки и вожжи, КН 17.1929]. Зловеще-подозрительной казалась уже сама ассоциация казенных денег и городских средств транспорта: "Это зачем же, товарищи, на извозчика садиться с казенной наличностью?" [Катаев, Растратчики, гл. 2].

Очевидный для всех богатый драматический и философский потенциал растраты сделал ее "горячей" темой. Писатели реалистического направления склонны были облекать растрату в такие традиционные категории "большой" литературы, как трагическая ошибка, душевный кризис, очистительное испытание и проч. Более модернистское решение рассматривало растрату как безотчетную реакцию на экзистенциальную тоску, порожденную серостью советской жизни, как иррациональное соскальзывание с проторенного пути на "поиски чего-то иного", приводящее к распаду жизни и к гибели героя — примерно так можно резюмировать роман О. Савича "Воображаемый собеседник" (1928).

Решая тему эксцентрически и в духе черного юмора, юмористы изображают соблазн казнокрадства как неодолимую стихию, против которой начальники учреждений воздвигают всевозможные преграды — от слезных призывов к бухгалтерам и кассирам воздержаться от кражи и приказа гнать от учрежденческого подъезда "к чертовой матери всех извозчиков" до блестящей идеи хранить наличность в виде медных монет ("Десять больших мешков, пудов сорок, пусть-ка попробуют сопрут!"); от политики приема на должности кассиров только безруких инвалидов, ибо "руки — орудие растрат", до замены кассиров автоматами [Катаев, Мрачный случай (1925); Б. Перфилов, Яды и противоядия, См 11.1926; Д’Актиль, См 09.1926]. В ленинградском юмористическом листке "Пушка" существовал особый жанр — маленькая хроникальная заметка, чье заглавие было добротным газетным клише-метафорой, а в тексте заметки получало буквальный и неожиданно-озорной поворот. Заметки на тему растраты, например, звучали так:

Юдин спас троих. Неизвестный гражданин, отказавшийся назвать свою фамилию, уговорил трех кассиров не ходить в клуб и не проигрывать казенные деньги" [Пу 12.1926]. (Другой пример этого типа: "Начали жать хлеб. Сестрорецк. Получаемый из Ленинграда хлеб жители перед едой жмут пальцами, чтобы обнаружить гвозди, веревки и прочие посторонние предметы" [Пу 16]).

В более широком плане воробьяниновская растрата, как и ряд других моментов, связанных с компаньонами Бендера, отражает мотив "бестолковых спутников", нередкий в романах с приключениями и путешествиями. Как правило, спутники недальновидны, слабы, хитры, делают глупости и бунтуют против вождя. Классический пример — в "Одиссее" (съедение запретных быков и последовавшие бедствия); в новой литературе мотив представлен у Филдинга (Партридж в "Томе Джонсе", который то злоумышляет против хозяина, то злословит о нем, то уговаривает его прекратить путешествия, то подбивает на нечестные поступки, то сам проворовывается), у Диккенса (дед в "Лавке древностей", проигрывающий общие деньги) и др. Во втором романе соавторов подобный тип представлен в лице Паниковского.

20//23

Ночной зефир / Струит эфир... / Шумит, / Бежит / Гвадалквивир. — Из стихотворения Пушкина "Ночной зефир..." (1824). Стихи положены на музыку многими композиторами, включались в песенники и вошли в народный обиход (например, в рассказе Н. А. Лейкина "Именины старшего дворника" солдат поет его горничной).

20//24

Затем Ипполит Матвеевич подружился с лихачом, раскрыл ему всю душу и сбивчиво рассказал про брильянты. — Веселый барин! — воскликнул извозчик. — "Веселый барин" — из лексикона извозчиков, ср.: "— Гы-ы! —ухмыляется Иона. — Ве-еселые господа!" [Чехов, Тоска]. "Раскрытие души перед извозчиком" — мотив известный; ср. хотя бы Толстого [Юность, гл. 8] или уже упомянутого "Казимира Станиславовича" Бунина, где седок пытается делиться с извозчиком воспоминаниями. В обратном варианте (извозчик пытается рассказать о своем горе седокам) мотив можно встретить в чеховской "Тоске".

Примечания к комментариям

1 [к 20//15]. В случае Воробьянинова это сексуальное завершение вечера представлено в нереализованном виде — мы имеем в виду его безуспешный призыв к Лизе "поехать в номера". Другое косвенное напоминание в линии Воробьянинова о бунинском герое может быть усмотрено в письме отца Федора к жене: "Стыдно ему стало, и ушел он от меня прочь, в публичный дом, должно быть" [ДС 20].

2 [к 20//19]. Принципы взаимного именования граждан в культуре нэпа отличались пестротой и пока недостаточно изучены. Любопытный, хотя и очевидно не исчерпывающий комментарий к тогдашней номенклатуре обращений (и при этом только в служебной обстановке) дает юморист В. Ардов:

"Не мешает усвоить некоторые принципы именования сотрудников, к которым вы обращаетесь. А именно: служащие во френчах, кожаных куртках с обильными значками и секретарши с накрашенными губами обзываются „товарищ". Сотрудники в толстовках и пиджаках, украшенные редкими регалиями, охотнее отвечают на обращение „гражданин", а секретарши с декорированным ротовым отверстием намного веселее идут на кличку „барышня" или даже „мадмазель". Старые кассиры в оловянных, нитками скрепленных очках любят, чтобы их называли „папаша"; пожилые уборщицы и курьерши не возражают даже против эпитета „бабушка" или „тетка"" [В. Ардов, Самоучитель хорошего советского тона, Ог 13.02.27]. Некоторые образцы тогдашних обращений и фамильярных именований (главным образом из ДС/ЗТ):

ТОВАРИЩ: "Товарищ!.. Вы! Вы! Толстенький! Которому художник нужен!" (Бендер — завхозу, ДС 31); "Това-арищ Бендер..." (Ипполит Матвеевич, ДС 21); "Товарищ Бендер... куда же вы?" (Грицацуева — сбежавшему от нее "мужу", ДС 28); "Вам мат, товарищ гроссмейстер" (шахматист-любитель — Бендеру, ДС 34); "Правда, товарищ?" (турист — Бендеру у входа в пятигорский Провал, ДС 36); "Вамчего, товарищ?" (председательисполкома — Бендеру, ЗТ1); "Разве вы не видите, товарищ, что я закусываю?" (служащий — Балаганову в "Геркулесе", ЗТ 11); "Лучше б не спрашивали, товарищ Бомзе..." (служащий — Бомзе, ЗТ 11); "Вы ошиблись, товарищ... " (Корейко — Бендеру, когда тот, придя под видом милиционера, пытается вернуть Корей-ко 10 тысяч, ЗТ 14).

ДОРОГОЙ ТОВАРИЩ: "Нашему дорогому товарищу Насосову сла-ва!.." (пожарные, ДС 2); "Бонжур!.. Где это я вас видел, дорогой товарищ?" (Персицкий — Бендеру, ДС 39); "Привет... дорогому товарищу Керженцеву..." (на плакате в деревне, ЗТ 6). В любовном контексте: героиня повести А. Н. Толстого "Василий Сучков" с ностальгией вспоминает о поклоннике, который "любил меня, „дорогим товарищем" называл" [гл. 10].

ГРАЖДАНИН: "Слушайте, Персицкий... к вам вот гражданка по делу пришла" (Степа — Персицкому о Грицацуевой, ДС 28); "Утрите ваши глазки, гражданка" (Бендер — Грицацуевой, ДС 28); "Приобретайте билеты, граждане!" (Бендер — посетителям пятигорского Провала, ДС 36); "Мусик... поговори с этим гражданином" (инженер Брунс — жене об отце Федоре, ДС 37); "Уходите, гражданин!" (Корейко — Бендеру, когда тот приходит к нему с "делом Корейко", ЗТ 22). Скрещение этого и предыдущего обращений: "А вот извольте прокачу, нам по дороге, дорогой гражданин" (извозчик — седоку; Н. Никитин, Зимние дни, КН 04.1926).

ГОСПОДИН: "Господин Воробьянинов!.. Почет дорогому гостю!" (Безенчук — Ипполиту Матвеевичу, ДС 30).

ОТЕЦ, ПАПАША: "А что, отец... невесты у вас в городе есть?" (Бендер — дворнику, ДС 5); "Слушай, ты, папаша, это в Париже грипп свирепствует" (Бендер — гробовщику, ДС 30).

ДЕДУШКА: "Вот что, дедушка... неплохо бы вина выпить" (Бендер —дворнику, ДС 5).

МАДАМ, МАДАМОЧКА, ДАМОЧКА: "Вот спасибо вам, мадамочка..." (вдова Грицацуева — Елене Станиславовне, ДС 10); "Гоните тридцать рублей, дражайший... Не видите — дамочка ждет" (Бендер Воробьянинову об аукционной барышне, ДС 21); "Пардон, мадам, вы видите, что я занят!" (Персицкий — Грицацуевой, ДС 28); "Простите, мадам, это не вы потеряли на углу талон на повидло?" (Бендер — неизвестной, ЗТ 12).

ДЕВУШКА, ДЕВОЧКА: "Должна вас предупредить, девушка, что я за сеанс меньше пятидесяти копеек не беру..." (Елена Станиславовна — вдове Грицацуевой, ДС 10); "Милая девушка... продайте мне этот стул... Продайте, девочка, а я вам дам семь рублей" (Бендер — Эллочке, ДС 22); "Тише, девушка! Женщину украшает скромность" (Бендер — Грицацуевой, ДС 28).

ТЕТКА: "Вот что, тетка... так и быть, я вам скажу, где ваш О. Бендер" (Персицкий — Грицацуевой, ДС 28); "Как нужно работать, тетка?" (сотрудник — пожилой судомойке; Е. Зозуля, Маленькие рассказы, Чу 20.1929).

 

21. Экзекуция

21//1

Аукционный торг открывался в пять часов. — Аукционы на мебель и предметы старины часты в 20-е гг.; объявления о них печатаются в рекламных отделах прессы; крестьяне обзаводятся на аукционах мебелью; ведутся дискуссии об их целесообразности [например: Кому выгодны аукционные торги? Пр 15.03.27]. Аукцион, описываемый в романе, происходит в Петровском пассаже (указано в ДС 18).

21//2

Шесть с полтиной справа, в конце — семь. Восемь рублей в первом ряду, прямо. Второй раз, восемь рублей, прямо. Третий раз, в первом ряду, прямо. — Работа аукциониста описывается в тех же словах в одновременном с ДС "Среднем проспекте" М. Слонимского: "— Ткань шелковая три метра — девять рублей! — выкликал молодой человек. — Прямо — десять рублей. Слева — одиннадцать рублей. Еще прямо — двенадцать рублей. Ткань шелковая три метра — слева тринадцать, прямо четырнадцать рублей. Еще раз прямо — четырнадцать рублей".

21//3

Фигура, изображающая правосудие. Кажется, парная к только что купленной. — Мотив парных бронзовых фигур известен по рассказу А. Чехова "Произведение искусства".

21//4

— Десять стульев из дворца! — сказал вдруг аукционист. — В Зимнем дворце устраивались распродажи императорского белья, обуви, мебели и всяких бытовых предметов. На аукционах Главнауки и Госфонда граждане могли приобретать настоящие и мнимые вещи "из дворца", "царские" и т. п. Спрос на нужное и ненужное был велик (например, нарасхват шли лакейские ливреи). Часть вещей бронировалась для музеев; покупали и театры, но немного, за малостью средств. См. на эту тему очерк "Царская барахолка" [Ог 01.11.25], глумливый фельетон "Портки порфироносца" [Чу 28.1929], рассказы И. Тоболякова "Сапоги" [См 27.1926], М. Зощенко "Царские сапоги" [Бе 10.1927] и др.

21//5

Остап повернулся, выбросил вверх руку и негромко сказал: — Двести. Все головы повернулись в сторону концессионеров. — Ср. "Пиковую даму": "Сколько-с? — спросил, прищуриваясь, банкомет... — Сорок семь тысяч, — ответил Германн. При этих словах все головы обратились мгновенно, и все глаза устремились на Германна" [гл. 6]. "Все головы..." встречаются и с другими сказуемыми: "Ответом [на тост] было громовое ура. Все головы откинулись назад..." [Заяицкий, Жизнеописание С. А. Лососинова, П.9].

Несомненны и другие параллели между этим местом ДС и "Пиковой дамой". В частности, сходна техника, какой в ДС и у Пушкина оттеняется момент проигрыша и узнания о нем. Оба раза фатальный поворот происходит, когда победа уже кажется обеспеченной — туз лег налево, стулья куплены ("Утрата достигнутого" — см.: Shcheglov and Zholkovsky, Poetics of Expressiveness, 138-140). Оба раза игрок, уверенный в победе и погруженный в грезы о богатстве, возвращается к реальности чьими-то словами, т. к. зрительное слежение за игрой у него, по-видимому, отключено: "Дама ваша убита"; "— А почему же двести тридцать, а не двести? — услышал Ипполит Матвеевич".

21//6

Стал виден поезд, приближающийся к Сен-Готарду. — Ср.: "[Гражданину Мечтателеву] вдруг почудилось, что он сидит в экспрессе, медленно ползущем к сен-готардскому перевалу..." [С. Заяицкий, Женитьба Мечтателева (1927), гл. 1].

21//7

Дерут с трудящихся втридорога. — Та же жалоба в сходной ситуации, когда пускающий в ход идейную терминологию сам далеко не безупречен, — в рассказе М. Зощенко "Честный гражданин" (1923): "Сообщаю, что квартира номер 10 подозрительна в смысле самогона, который... варит гражданка Гусева и дерет окромя того с трудящихся три шкуры".

В "Ревизоре" Хлестаков жалуется: "Бездельники! дерут только с проезжающих". В рассказе А. Чехова "В аптеке" больной мысленно ругает медлительного провизора: "Дерут с ближнего втридорога". Интересно, что сюжет рассказа сходен с событиями этой главы ДС: у клиента нехватает шести копеек до полной стоимости лекарства, и он вынужден уйти ни с чем.

21//8

Вот тебе милиция! Вот тебе дороговизна стульев для трудящихся всех стран! Вот тебе ночные прогулки по девочкам! Вот тебе седина в бороду! Вот тебе бес в ребро! — Описание экзекуции отдает сатириконовским юмором: в рассказе А. Аверченко буфетчик дает пощечины провинившемуся половому, приговаривая: "Вот тебе разбитый бокал, вот соусник, вот провансаль..." [Волга].

В связи с этим местом ДС интересен вопрос об оттенках словесного сопровождения различных действий — в частности, физических наказаний и возмездий. Так, более "церебральный" и "педагогический" по своей природе акт сечения сопровождается повтором ("вдалбливанием") одних и тех же форм императива или запрета. Примеры: "...не летай, не летай! Человек ходить должен, а не летать" [ЗТ 13] — валенок для твердолобого дворника репрезентирует современного летчика; "Ходи в дверь, ходи в дверь" — наказание, также дворником, озорного щенка [Чехов, Белолобый], и др. Для побоев, как более импульсивной, эмоциональногой акции, типичнее рассерженный перебор, вспоминание различных провинностей или обид с рефреном: "Вот тебе (за то, другое, третье)". Примеры: сцена избиения Листницкого Мелеховым в "Тихом Доне" ("За Аксинью! За меня! Ишо тебе за Аксинью! За меня!" [1.3.24]) или Паниковского Балагано-вым ("Кто выдумал эти гири? Кто растратил казенные деньги? Кто Бендера ругал?.. Это за твой кефир, гадюка!" [ЗТ 20]). Как видим, здесь глаголы идут уже формах не императива / запрета, а субстантивов с предлогом "за (то-то)", часто с нарастаниением эмфазы. Этот второй случай, очевидно, представлен и в наказании Бендером Воробья-нинова.

21//9

— А скажите, — поспешно спросил он [незнакомец] Остапа, — здесь, в самом деле, аукцион?.. И здесь, в самом деле, продаются вещи? Замечательно!.. И, в самом деле, можно дешево купить? Высокий класс! — Манера речи Авессалома Изнуренкова, в частности, вопросы и переспрашивания: "действительно?", "в самом деле?" и т. п., — имеет аналогию в речи Розы Дартлиз "Дэвида Копперфилда" Диккенса. Ср.: "Достойный [джентльмен], значит, он в самом деле достойный?.. Ах, в самом деле? Объясните мне... Люди такой породы. Они в самом деле животные, чурбаны, существа совсем иного порядка? Мне так хотелось бы знать... Ах, это и в самом деле ваше прозвище, мистер Копперфилд?" и т. п. [гл. 20].

"Высокий класс" — ИЗК, 119. О других источниках образа Изнуренкова и его фамилии см. ДС 23//2.

21//10

Он... направился к ближайшему асфальтовому чану и вступил в деловой разговор с беспризорными. — Чаны с горячим асфальтом служили для беспризорных прибежищем от холода и ветра.

Мотив обращения к беспризорным взят из новелл Конан Дойла о Шерлоке Холмсе. Знаменитый сыщик нанимает уличных мальчишек ("Baker Street Irregulars") для сбора информации [Знак четырех; Этюд в багровых тонах и др.]. О другом случае подстановки советского факта — беспризорничества — в общелитературный мотив, касающийся детей, см. ДС 5//2.

21//11

— Так будет со всеми, — сказал Коля детским голосом, — кто покусится... — Сцена напоминает наказание поручика Пирогова немецким ремесленником Шиллером в "Невском проспекте" Гоголя [указал А. Д. Вентцель].

21//12

Если бы старгородские заговорщики видели гиганта мысли... в эту критическую для него минуту, то, надо думать, тайный союз "Меча и орала" прекратил бы свое существование. — Ощутимая литературная отмеченность фразы выявляется параллелями. См. хотя бы: "Ах! если бы тарасконцы увидели своего великого Тартарена [страдающим от морской болезни], они пожалели бы, что заставили его поехать в путешествие" [А. Доде, Тартарен из Тараскона, II. 1]. "О, если бы другие ученые увидели теперь своего почтенного собрата в таком виде, то, конечно, они отвернулись бы из уважения к его лысине и занятиям!" [Ю. Олеша, Три толстяка (опубл. 1928), гл. 11]. В свернутом виде: "Что сказали бы в редакции, если бы увидели меня спеленутого и с этакой мордой" [журналист Берлога, заключенный происками врагов в сумасшедший дом; Большие пожары, роман 25-ти писателей, Ог 30.01.27].

21//13

Он [сосед справа] — бывший почетный гражданин города Кологрива и до сих пор кичится этим титулом. — Кологрив — уездный город на р. Унже в Костромской губернии, синоним захолустья. Из кавказских путевых очерков Тэффи: "Где-нибудь в далеком Кологриве, распивая чаи с мармеладами, вспоминаешь о Военно-Грузинской дороге и пугаешь величием своего подвига какого-нибудь знакомого бакалейщика". В 20-е гг. в советской печати еще не считалось "политически некорректным" острить по адресу отсталости деревни и провинции. Именно в этом качестве, в одном ряду с такими городами как Сычев и Красно-Кокшайск, упоминается Кологрив в одном из журнальных очерков Н. Погодина. Любопытно, что в фельетоне М. Кольцова обыватель г. Кологрива так же гордится своим положением в этом городе, как и "сосед справа" в комментируемой фразе Остапа: "Я есмь член профсоюза, старший счетовод Кологривского устатбюро [уездного статистического бюро], Аркадий Плешаков, и не допущу безответственных выступлений против безопасности эс-эс-эс-эр". [Тэффи, Горы; Н. Погодин, Пойдемте в советскую чайную, Ог 15.01.28; М. Кольцов, Вокруг света за полтинник, Ог 26.12.26.] 1

21//14

А можно устроить дуэль на мясорубках... Пораженный противник механически превращается в котлету. — Битва с помощью кухонной утвари — мотив бурлескной и карнавальной литературы. У Ф. Рабле описывается война Пантагрюэля с Колбасами, где солдаты вооружены "вертелами, жаровнями, каминными решетками, сковородами, лопатками, противнями, рашперами, кочергами, щипцами, подвертельной посудой для стекания мясного сока, метлами, котлами, ступками, пестиками" и т. д. [Гаргантюа и Пантагрюэль, IV.41]; см. замечания М. М. Бахтина о сражении и убийстве как "телесной жатве" [в его кн.: Творчество Ф. Рабле, 225-227]. В "Королевской невесте" Гофмана оружием в борьбе со хтоническими демонами, принявшими вид овощей, служат кастрюли, сковороды, уполовники [гл. 5]. В его же "Крошке Цахесе" упоминается другая утварь в роли дуэльного оружия: "На чем же мне теперь, — шепнул Бальтазару Фабиан, — драться с этим уродцем, на паяльных ли трубках или на сапожных шилах? Не могу же я драться другим оружием, когда у меня такой ужасный противник" [гл. 3]. Мотив битвы с помощью принадлежностей кухни и пира встречается в "Метаморфозах" Овидия — в описании побоища лапифов с кентаврами [ХП.210-535].

Превращение Ипполита Матвеевича в котлету перекликается с мечтами Коли об "обширной свиной котлете", где тоже возникает мотив дуэли: "Кость из котлеты торчала, как дуэльный пистолет" [см. ДС 17//3].

Примечание к комментариям

1 [к 21//13]. Интересно, что как у Тэффи, так и в рекламном (пропагандирующем лотерею) фельетоне М. Кольцова автор отправляет жителя захолустного Кологрива в дорогостоящее турне (соответственно на Кавказ и вокруг света). Заметим, что у М. Кольцова и в ДС гражданин Кологрива, хотя и находится в куда более шикарном месте (соответственно в Европе и Москве), сохраняет верность своему маленькому городу.

 

22. Людоедка Эллочка

22//1

Эллочка Щукина. — Имя героини, мечтающей походить на дочь Вандербильда, могло быть навеяно авторам современной прессой, где упоминаются блестящие женщины: внучка миллионера Элита Струн [в романе 25-ти писателей "Большие пожары", Ог 1927] и дочь немецкого миллионера Элеонора Стиннес [Ог 25.09.27].

По поводу возможного прототипа Эллочки В. Ардов сообщает: "Людоедка Эллочка написана с младшей сестры первой жены В. П. Катаева... В действительности ее звали Тамара. Это была, как бы теперь сказали, особа „стиляжьго“ плана. Говорят, она жива, ей 50" [письмо к А. 3. Вулису, 1960, цит. в кн.: Вулис, Вакансии..., 213].

22//2

Вот слова, фразы и междометия, придирчиво выбранные ею из всего великого, многословного и могучего русского языка... — Неточная цитата из стихотворения в прозе И. Тургенева "Русский язык": "...о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!" Как штамп, она употребляется у А. Аверченко с почти тем же искажением, что и в ДС: "Ты, может быть, и знаешь арифметику, но русского языка — нашего великого, разнообразного и могучего русского языка — ты не знаешь" [Бельмесов]1 . Изречение это — в том же контексте критики портящих язык — напоминает Ленин в докладе на XI съезде партии большевиков [Поли. собр. соч., т. 45: 80].

22//3

Словарь Эллочки Щукиной. — По свидетельству Л. Славина, "зародыш словаря Эллочки-людоедки, впоследствии с таким блеском развитый Ильфом и Петровым", впервые возник в одном из "импровизированных застольных скетчей" Ю. Олеши [Воспоминания о Ю. Олеше]. Впрочем, по крайней мере некоторые из эллочкиных словечек достоверно восходят к другим лицам [см. ниже, примечание 4]. Словарь Эллочки — 17 слов и выражений — целиком приведен в записной книжке Ильфа наряду с другими заготовками: "Словарь Шекспира, негра и девицы", "Члек и Собак", "Хамите, медведюля" и др. [ИЗК 61,138-140]. Эскизом к образу Эллочки можно считать рассказ Е. Петрова "Даровитая девушка" [См 35.1927; Собр. соч., т. 5; см. Вулис, И. Ильф, Е. Петров, 108-109].

Употребление модных неологизмов молодыми (пользуясь позднейшим термином) "стилягами" 20-х гг. было замечено не одними Ильфом и Петровым. Ср., например, в современном ДС романе: "Ирма говорит „что надо", „классный актер", „отвратно" и все другие слова, какие полагается говорить кинодевушке... Рассказывает похабные анекдоты или, как она называет, „похабель"" [Д. Четвериков, Бунт инженера Каринского, 23]; ср. Эллочкино: "Вы — парниша что надо", — ниже в этой главе.

В знаменитом в свое время романе Аниты Лоос "Джентльмены предпочитают блондинок" (Gentlemen Prefer Blondes, 1927) героиня, ведущая рассказ-дневник, во многом напоминает Эллочку Щукину. Правда, она не домашняя хозяйка, а молодая авантюристка, промышляющая ловлей и обиранием богатых поклонников. Но невежество в речи и бытовом поведении, страсть к дорогим побрякушкам и в особенности то, что соавторы ДС называют "словарем племени мумбо-юмбо", делают параллель между нею и героиней ДС весьма близкой. Житейская мудрость Лорелей (так зовут эту особу) сводится к небольшому списку обкатанных банальностей, ловко применяемых ею по всем поводам, например: "Есть предел почти всему", "Все в конце концов оборачивается к луч-тему", "Все зависит от судьбы", "утонченный — неутонченный" (refined — unrefined), "исправившийся — неисправившийся" (reformed — unreformed), "чудесный" (devine: Paris is really devine), "полезный для образования" (educational), "быть заинтригованным" (intreeged), "знаменитый тем-то" (famous for), "рискованный" (risquay), "быть ничем — быть всем" (London is really nothing; Brains are really everything), "не иметь никакой почтительности" (to have no reverence), "иметь импульсы" (I am so full of impulses) и т. д. Как видим, язык "людоедки Эллочки" — феномен, спонтанно возникавший в 1920-е гг. в удаленных друг от друга точках культурной карты мира.

22//4

Мрак. — По мнению И. Кремлева, слово позаимствовано соавторами у А. А. Радакова — одного из главных сатириконовских художников. Радаков, сотрудничавший в советской прессе, в том числе в "Гудке", воплощавший живую связь и преемственность между традициями "Сатирикона" и кругом молодых сатириков, был колоритной личностью.

"Как сейчас слышу его любимое словцо, с помощью которого он любил выражать самые разные свои чувства. — Адово! — изрекал Радаков, увидев чей-нибудь отличный рисунок... — Адово! — ругался он, узнав от кассира, что очередной гонорар его пошел в погашение когда-то взятого аванса. Другим словцом, которым Радаков обозначал самые неожиданные свои эмоции, было слово "мрак". — Мрак! — неожиданно бросал он... только для того, чтобы выразить свое неудовольствие недостаточно холодным пивом или переваренными сосисками. В быту Алексей Александрович пользовался удивительно малым запасом слов, и в этом отношении у него было немало общего с Эллочкой из "Двенадцати стульев". Кстати, Ильф, Петров отлично знали Радакова, часто с ним встречались и, составляя несложный словарь этой своей героини, включили в него и излюбленное радаковское словцо "мрак" " [И. Крем-лев, В литературном строю, 171; о Радакове см. также Кузьмин, Штрих и слово, 118-124].

Словечко "мрак" неоднократно всплывает в "Растратчиках" В. Катаева (1926): "Обследовали... город Ленинград. Полнейший, можете себе представить, мрак. Провинция!.. В деревне же, скажу я вам, абсолютный мрак..."; "То все было не настоящее, чушь, абсурд, мрак" [гл. 11]. Источником для Катаева скорей всего послужил тот же Радаков. Вероятно, последний сам пользовался речением, уже бывшим в обиходе, поскольку оно встречается уже в ранних очерках М. Булгакова: "Получался, в общем, полнейший мрак" [Столица в блокноте; опубл. в декабре 1922; Ранняя неизданная проза, 49; курсивы мои. — Ю. Щ.\. Едва ли Булгаков позаимствовал это слово у Радакова, поскольку Булгаков начал сотрудничать в "Гудке" лишь в 1923 [Чудакова, Жизнеописание М. Булгакова, 197].

У В. Набокова это словечко употребляют русские в Берлине: "Был спрос на всяческие присловицы, прибаутки, подражания подражаниям: „Не котлеты, а мрак“..." [Красавица; написано в 1934, действие, согласно авторскому указанию, около 1926].

22//5

Толстый и красивый. — Источник раскрывает А. И. Ильф в комментариях к записным книжкам своего отца: "Неожиданно удалось выяснить происхождение выражения „толстый и красивый”. [Из неопубликованных мемуаров Е. Б. Окса] я узнала, что поэтесса Аделина Адалис, которую Оке называет „Музой Черного моря” и которая „считала Илю своим созданием”, говорила одному своему знакомому: „Вы красивый и толстый”. („Такое соединение эпитетов ей безумно нравилось”, — заключает Оке)" [ИЗКД19,132].

22//6

У вас вся спина белая. (Шутка.) — Эта фраза (употребляемая чаще всего с местоимением во втором лице) в "Растратчиках" В. Катаева адресуется пьяным: "Взгляни, на что похож твой пиджак — вся спина белая!"; "...И где это ты, старый свинья, вывалялся — вся спина белая" [гл. 4 и 8]. В более общем смысле — эпитет недотепы, ср. у современной писательницы: "У тебя шнурок развязался и спина белая" [Н. Толстая, Вид из окна]. Указание кому-то на его выпачканную спину (след падения и т. п.) встречается уже у Гоголя: "Эх, отец мой, да у тебя-то, как у борова, вся спина и бок в грязи! где так изволил засалиться?" [Коробочка — Чичикову].

22//7

Она принесла с собой морозное дыхание января и французский журнал мод. — Поэтический штамп, ср.: Принесла мне с собою ты свежесть полей / И цветов благовонных лобзанья [А. А. Голенищев-Кутузов, Не смолкай, говори...] и др. В какой-то мере здесь слышится и отголосок Блока (Она пришла с мороза... Она немедленно уронила на пол / Толстый том художественного журнала...).

22//8

Сверкающая фотография изображала дочь американского миллиардера Вандербильда в вечернем платье... Это решило все. — Соревнование жены совслужащего с дочерью миллиардера — сатирическое отображение некоторых актуальных явлений в нэпманском быту, но, возможно, даже смягченное в сравнении с реальностью. В очерке Н. Погодина "Я живу недалеко..." (по времени публикации совпадающем с данной главой ДС), можно встретить зарисовки советских дам, в общем однотипных с Эллочкой Щукиной и Фимой Собак (хотя из несколько более обеспеченного слоя: жены спецов и нэпманов), готовых пойти гораздо дальше их в своей погоне за мировой модой:

"Весь смысл жизни для них в дорогом наряде. Им нужно иметь всегда модные боты и модную шляпу, хорошие духи, настоящий заграничный кармин, заграничные чулки, модную шаль, модные туфли, красную сумку, складную серебряную пудреницу фирмы Коти, им нужно посещать институт красоты, блеклые ресницы превращать в жгуче-черные, массировать лицо, завиваться у парикмахера...

Они — матери, жены, сестры, и больше того: они — женщины, получившие права и обязанности в общественном строительстве, они — гражданки нашей страны...

Но муж получает „только" 300 рублей [муж Эллочки получает 200. — Ю. Щ.]... а она хочет котик, темный, как ночь тропиков, французский котик, зеленое шелковое платье...

В антракте концерта в Колонном зале я слышал разговор двух женщин. Они... грустили вслух о том, как невыносимо теперь жить, как все дорого.

Одна из них... после длинных жалоб совсем обычно сказала: — Поневоле пойдешь...

Другая расхохоталась.

Пойти продаваться на улицу, очевидно, для этой нарядной женщины не страшно, не низко.

И женщины типа „куколок", женщины, которые доводят до скамьи подсудимых своих близких... торгуют собой, выходят в пассаж, в кафе.

Они медленно бредут от витрины к витрине, они идут из пролета в пролет с лицами благопристойными, строгими, гордыми. И вдруг кто-то из них, проходя мимо вас, скажет: — Я живу недалеко...

Никто этого не заметит. Она будет вынимать зеркальце из светлой сумочки, она невзначай пройдет рядом с вами: — Тридцать рублей.

Тридцать рублей — это две коробки пудры Коти, тридцать рублей — это три пары настоящих заграничных чулок, модная шляпа... Сейчас же можно купить" [Ог 17.04.28].

22//9

Утро другого дня застало Эллочку в парикмахерской. — Клише из повествований о путешествиях. Ср.: "Утро застало Оленина на третьей станции" [Л. Н. Толстой, Казаки]; "Наступивший день застал их все еще в пути" [Диккенс, Лавка древностей, начало гл. 70];

"Рассвет застал нас в бездонном ущелье"; "Заря третьего дня захватила нас на голом склоне" [Р. Л. Стивенсон, Похищенный, гл. 20, 24] и т. п.

22//10

— Вот что, — сказал он [Эрнест Павлович] наконец, — так жить нельзя. — Как заметил К. В. Душенко (в письме к комментатору от 19.12.2003), "не исключено, что в конце 20-х гг. эта фраза все еще ассоциировалась с популярным в 1900-1910 гг. политическим лозунгом „Так жить нельзя" (или „Так дольше жить нельзя"). Обе формы восходят к статье А. А. Голенищева-Кутузова „Так жить нельзя" („СПБ ведомости", 9 дек. 1884). Статья заканчивалась стихотворением „Так жить нельзя! В разумности притворной...", со строкой „Нет, други, нет, — так дольше жить нельзя" 2 . Стихотворение стало романсом „Нас держит власть победного обмана" (муз. П. Н. Ренчинского)". Душенко приводит ряд примеров цитации фразы "Так жить нельзя" из публицистики 1904-1919 гг. [см. его Универсальный цитатник политика и журналиста, М.: Эксмо, 2003, 734].

22//11

Оживленная беседа затянулась далеко за полночь. — Клише литературного происхождения, ср.: "Однажды... мы засиделись у майора С. очень долго; разговор, против обыкновения, был занимателен" [Лермонтов, Фаталист]. Происхождение фразы "Дружеская беседа затянулась далеко за полночь" раскрывает Н. Д. Телешов, вспоминая о юбилее Н. Н. Златовратского в 1891 и о его отражении подцензурной прессой:

"Многочисленные ораторы, приветствуя юбиляра и характеризуя его эпоху, невольно взвинчивали и поджигали один другого, и речи все светлее и свободнее раздавались почти до утра, захватывая внимание и сердца слушателей. Но обо всем этом... в газетах было скромно сообщено на другой день только то, что „дружеская беседа собравшихся затянулась далеко за полночь". Фраза эта с той поры стала крылатой и вошла в обиход, когда по цензурным условиям нельзя было печатать о том, что действительно говорилось и что делалось в каком-либо общественном собрании" [Телешов, Записки писателя, 124-125, цит. в кн.: Н. Ашукин, М. Ашукина, Крылатые слова, 199].

По свидетельству Ашукиных, фраза употреблялась и без намека на запретные темы дня; Ильф и Петров могли встречать ее в "Сатириконе" [Волчьи ягоды, НС 39.1915: 10]. Ср. также: "Дружеская беседа русской эмиграции затянулась далеко за полночь" [Дон-Аминадо, Квартирология (1926), в его кн.: Наша маленькая жизнь, 437]. "Собрание затянулось далеко за полночь" [К. Вагинов, Труды и дни Свистонова (1929), гл. 4].

22//12

— Прибавить надо, — сказал мальчик по-извозчичьи. — От мертвого осла уши. Получишь у Пушкина — Ср. запись речи извозчиков у Б. П. Иванова: "Перевезли аккуратно, прибавить бы надо, господин!" [Е. Иванов, Меткое московское слово, 188]. "Извозчик... печально пробормотал: — Надбавить надобно двугривенный" [И. Эренбург, В Проточном переулке, гл. 8]. В эту эпоху заката извозчичьего дела популярным юмористическим приемом было применение извозчичьей терминологии и культуры к самым различным сферам жизни; см. сводку в ЗТ 13//23.

От мертвого осла уши— см. ДС 12//5.

Саркастическое упоминание Пушкина обычно служит упреком кому-то, кто пытается сложить со своих плеч, переадресовать другим ту или иную ответственность, задолженность и т. п. Согласно упреку, уклоняющийся рассчитывает-де, что за него эту обязанность исполнит "Пушкин". Ср. уМ. Булгакова: "Никанор Иванович... совершенно не знал произведений поэта Пушкина, но самого его знал прекрасно и ежедневно по несколько раз произносил фразы вроде: „А за квартиру Пушкин платить будет?" или: „Лампочку на лестнице, стало быть, Пушкин вывинтил?", „Нефть, стало быть, Пушкин покупать будет?“" [Мастер и Маргарита, гл. 15]. Отсылая беспризорника за добавочной платой к Пушкину, Бендер употребляет имя поэта в том же смысле "фигуры, заведомо непричастной к текущему делу и неспособной выполнить требуемое". Данный смысл мог выражаться и иначе; ср. пообедал "за счет доходов аглицкого короля" [Н. Гоголь, Ревизор].

Как полагает Е. Г. Рабинович, фразеологизмы с подобным употреблением имени великого человека часто возникают в городах, где есть памятник данному лицу [см. Е. Г. Рабинович, Риторика повседневности, СПб., 2000. С. 123-131].

22//13

...Остап обещал подарить очаровательной хозяйке несколько сот шелковых коконов, якобы привезенных ему председателем ЦИК Узбекистана. — Возможно, имеется в виду Файзулла Ходжаев [см. ЗТ 2//9, сноску 1]. Из фельетонов тех лет известно, между прочим, что его имя использовалось жуликами и самозванцами.

Выделка шелка из коконов — частая тема в массовой печати тех лет, популяризирующей успехи среднеазиатских республик. Очеркисты пишут о коконе с восхищением, как о чуде природы [см.: М. Шкапская, Полет моего шарфа, Ог 16.12.28; Татьяна Ре-заль, Шелк, КП 06.1928; М. Рославлев, Институт шелка, КП 47.1929, и мн. др.]. Шелковичные коконы привлекают красивой расцветкой — белой, кремовой, голубой, розовой. "Кокон — будущее великолепие тугих тканей, пестрых одеял, цветистых халатов и летающих ферганских шарфов" [М. Шкапская]. "Коконы. Груда маленьких, изящных мумий, так тщательно упакованных природой. Зеленые, белые и желтые... Неужели это то, что станет шелковым полотном, чесучей, крепдешином или бакинским урпеком? " [Т. Резаль]. Коконы подлежат машинной размотке и не могли бы помочь Эллочке Щукиной в ее соревновании с дочкой миллиардера.

Летом 1927 газеты сообщали об успехах коконозаготовительной кампании в Узбекской ССР [Богатый урожай коконов в Фергане, Пр 11.06.27].

22//14

...Сейчас в Европе и в лучших домах Филадельфии возобновили старинную моду... — Выражение "(как) в лучших домах", известное с довоенных времен (ср.: "В гостиной хозяйки висела васнецовская „Птица-Гамаюн“, превосходные вышивки Поленовой-Якунчиковой, и все было „как в лучших домах“" [Горький, Портреты, 281]), входило в юмористический лексикон гудковского круга. Оно не раз встречается у В. Катаева: "Как в лучших республиканских домах-с". "Помилуйте, все как в лучших домах!" [Тихая оппозиция; Берлин веселится (1925-1927)].

Остап данной фразой подлаживается под разговоры типа "Сейчас в Европе...", типичные для нэпманских и вообще гоняющихся за последним криком моды кругов. См. ранее в романе: "В Берлине есть очень странный обычай..." [Бендер, ДС 14]; "Кажется, будут носить длинное и широкое..." [Фима Собак, ДС 22] и т. д. В. Ардову принадлежит юмореска "Сейчас за границей...", где из таких фраз целиком состоит беседа в "приличном обществе, т. е. таком, где у дам чулки были такого цвета, будто их совсем не было, а у мужчин на ушах лежали, точно оглобли, концы роговых очков" (о модных очках в период действия романа см. ДС 13//19).

"За границей сейчас только такие [носки] носят. — Как раз сейчас, — сказала дама, — за границей носят не такие носки, а светло-темно-бежевые в никакую клетку... — Шляпы теперь не зеленые, а исключительно рыжие, и к ним носят фильдекосовые перчатки. — Положим, сейчас как раз перчатки не фильдекосовые, а фильдеперсовые с кокосовыми пуговицами. — Уже не с кокосовыми, а с перламутровыми. Теперь вообще перламутр... — За границей сейчас танцуют только чарльстон. Так... — За границей танцуют блюс-блек-ботом..." и т. д. [Ог 07.02.1929].

Примечания к комментариям

1 [к 22//2]. Популярному изречению И. Тургенева почему-то не везет с точной цитацией. В 1943 была издана юбилейная почтовая марка, на которой оно также приводилось с ошибкой ("справедливый" вместо "правдивый"; марка была изъята из советских каталогов и является редкостью).

2 [к 22//10]. Любопытно, что в другом месте этой главы есть созвучие с другим стихотворением того же сравнительно малоизвестного поэта [см. выше, примечание 7].

 

23. Авессалом Владимирович Изнуренков

23//1

Авессалом Изнуренков. — Фамилия, возможно, взята из рассказа В. Инбер "Текстиль-мечта", где фигурирует студент Дмитрий Изнуренков [в ее кн.: Соловей и роза]. У Чехова есть персонаж по фамилии Измученков [Сельские эскулапы]. Отдельные черты Из-нуренкова восходят, видимо, к Диккенсу; о диккенсовских чертах в его речи см. ДС 21//9. Часто постигающая его неприятность — опись имущества за долги — не раз случается с м-ром Скимполом в "Холодном доме". Она роднит его также с реальным лицом — Ю. Олешей, у которого, если верить полубеллетристическим мемуарам В. Катаева, не раз грозили увезти и наконец увезли, как и у Изнуренкова, прокатное пианино [Алмазный мой венец; параллель Изнуренкова с Олешей подсказана А. Тумаркиной].

Чаще других среди живых прототипов Изнуренкова упоминается гудковский сотрудник М. Глушков, о котором рассказывает С. Гехт:

"Прототипом одного из персонажей романов Ильфа и Петрова, остроумца Изнуренкова, был М. Глушков. Ильф и Петров назвали его... неизвестным гением, который „выпускал не меньше 60-ти первоклассных острот в месяц". Они с улыбкой повторялись всеми, но Глушков, неизвестный людям и тогда, едва ли вспомнится кому-нибудь теперь. Едва ли разыщет кто-нибудь тысячи его острот, делавших славу журналам и привлекавших читателей. Остроты ведь были не подписаны.

Ильф всегда был рад шумному, доброму Глушкову, который был очень доволен образом Изнуренкова и даже поцеловал за это Ильфа в плечо" [Семь ступеней // Воспоминания об Ильфе и Петрове].

Несколько деталей к портрету Глушкова, с непонятной неприязнью, добавляет И. Кремлев:

"В 20-х годах в редакциях московских сатирических журналов был хорошо известен „темист“ Глушков, изнуренный, болезненного вида человек лет 30-ти, ничем другим, кроме выдумывания тем и остроумных подписей под рисунками, не занимавшийся. Страсть к азартным карточным играм одолевала его и отпускала порой лишь для игры... на бегах. За карточным столом он оставлял все, что зарабатывал... Конечно, у него был совершенно особый склад ума и бесспорный талант, но совершенно пустой, такой, какими бывают великолепные с виду, но никуда не годные орехи..." [В литературном строю, 197].

Другая известная современница, к ее чести, отзывается о Глушкове более благожелательно:

"Знаменитый „темач" Глушков показывает соседям [в редакции „Чудака"] список последних сочиненных им тем для рисунков. (Это был великий выдумщик, его темы всегда принимались и безошибочно попадали на страницы журнала)" [Р. Зеленая, Разрозненные страницы, 50].

По словам еще одной мемуаристки [Н. Гордон, в кн.: М. Кольцов, каким он был], "основным занятием [Глушкова] кроме работы в „Чудаке" были бега и карты, кошечки, котики и женщины" — интересы, явно отразившиеся в ДС 23 и 26, где фигурируют и "котик", и несколько разных девушек. Изнуренков напоминает Глушкова и своей подвижностью — по словам Л. Никулина, знаменитый темист "возникал, как маленький чертик" [там же]. Глушкову, между прочим, принадлежит фраза "Ключ от квартиры, где деньги лежат", с которой началась литературная жизнь Остапа Бендера [см. ДС 5//3]. Остроумие этого прототипа Изнуренкова сослужило ему дурную службу: за одну из своих острот он был в 1936 арестован и провел в ссылке двадцать лет. Михаил Глушков умер в 1958 [сообщено в примечаниях А. И. Ильф к ИЗК, 63].

23//2

Не мучьте младенцев. — См. ДС 25//7.

23//3

Шаляпин пел. Горький писал большой роман. Капабланка готовился к матчу с Алехиным. Мельников рвал рекорды. Ассириец [на углу Тверской и Камергерского, т. е. нынешнего Проезда Художественного театра] доводил штиблеты граждан до солнечного блеска. Авессалом Изнуренков — острил. — Упоминаются некоторые из злободневных тем, имен и черт советского культурного пейзажа лета 1927.

По поводу Ф. И. Шаляпина стоит заметить, что соавторы отзываются о знаменитом певце в сочувственном духе в то самое время, когда в советской печати велась против него враждебная кампания, — см. хотя бы фельетон М. Кольцова "Широкая натура" или стихи В. Маяковского "Господин „народный артист“" [Пр 02.07.27 и Комсомольская правда 02.06.27]. Шаляпину вменялась в вину денежная помощь белоэмигрантам, слухи о которой (самим артистом опровергавшиеся) вызывали особое негодование в атмосфере разогревавшихся антиэмигрантских настроений [см. ДС 5//22]. Летом 1927, незадолго до начала соавторами работы над романом, Шаляпин был лишен звания народного артиста республики. В период написания ДС это событие было сенсацией советской прессы. См. саркастические отклики на эту акцию в эмигрантской печати, например, в фельетонах Дона-Аминадо "Без заглавия" и "Шаляпин".

Во многих упоминаниях Шаляпина советской литературой и журналистикой тех месяцев проявляется характерно советское двоемыслие и двухголосие, глухо отдающее должное шаляпинскому гению и престижу под завесой иронической, глумливой фразеологии. См. хотя бы воспоминания о последних концертах артиста в Москве в повести А. Аросева "Две республики" [НМ 10.1927] или заметку с цитатами из заграничного интервью с Шаляпиным о его планах — цитатами дословными, с верным тайным расчетом на интерес и симпатию читателя к любимому артисту, но не без перестраховочно-снижающих комментариев автора заметки [См 03.1928]. Как можно видеть, соавторы в своей ссылке на Шаляпина не считают нужным прибегать к подобного рода double-talk ("двоеречию").

Вопрос огоньковской "Викторины": "49. Какой народный артист лишен своего звания и за что?" Ответ: "Шаляпин, за содействие белогвардейским организациям" [Ог 26.02.28].

М. Горький печатал с июня 1927 в "Правде" и "Огоньке" отрывки из "Жизни Клима Самгина" ("Сорок лет"). Как и Шаляпин, он жил за границей, но, в отличие от артиста, пользовался симпатиями советских официальных кругов и средств информации. М. Горький и Шаляпин противопоставлялись друг другу в 20-е гг. как "два типа славы" [Л. Кассиль, Собр. соч., т. 1:544]; как мы видим, и это политически корректное сопоставление соавторами проигнорировано (обе знаменитости упоминаются в уравнивающем тоне).

Матч на первенство мира по шахматам между X. Р. Капабланкой и А А. Алехиным (еще одним гениальным русским на Западе) состоялся в Буэнос-Айресе в сентябре 1927 и принес победу Алехину; см. восторженный отклик Дона-Аминадо [Наша маленькая жизнь, 248]. Вопрос огоньковской "Викторины": "3. Сколько партий сыграл Алехин в матче с Капабланкой на мировое первенство?" Ответ: "34" [Ог 04. 03.28].

Еще одним часто поминаемым эмигрантом из той же "обоймы" политически двусмысленных знаменитостей был И. Е. Репин (здесь не названный).

Мельников Я. Ф. (1896-1960) — чемпион России, СССР и Европы по скоростному бегу на коньках.

Ассирийцы, точнее, айсоры — семитская этническая группа, представители которой в городах России промышляли чисткой сапог 1 .

Зачем понадобилось соавторам собирать в одном отступлении столь мощную батарею прославленных русско-европейских имен, и более того — в чем смысл сопоставления этих знаменитых соотечественников с маленьким безвестным "темистом" из советской газеты? Думается, что здесь затрагивается тема, близкая к дилемме Кавалерова в одновременной с ДС "Зависти" Юрия Олеши. Герой ее, как известно, с горечью отметал обезличенность труда в советской республике, предпочитая ей западный идеал индивидуальных достижений, "славы-для-себя". Авессалом Изнуренков справедливо сетует на анонимность своего виртуозного труда, на безвозмездное растворение своего таланта в продукции коллектива. Созвездие имен, с которым он сравнивается, напоминает о том, какого успеха могут достигать соотечественники творческого склада в иной социальной системе. Впрочем, преувеличенность шаржа (а также введение для отвода глаз советской знаменитости — конькобежца Мельникова — и московского чистилыцика-ассирийца) сглаживают остроту вопроса, переводя пронзительную кавалеровскую ситуацию в чисто юмористический ключ.

23//4

Он уязвлял своими остротами... граждан, не желавших снижать цены... — Кампания за снижение государственных и кооперативных цен была одной из злободневных тем весной 1927. На нее откликались Маяковский — в поэме "Хорошо!" (Лампы сияют, "Цены снижены"...) и в ряде стихотворений [Маленькая цена с пушистым хвостом, Негритоска Петрова, Поли. собр. соч., т. 8], Демьян Бедный и множество других. Юмористические страницы периодики захлестнула волна шуток, эссе, карикатур и каламбуров на эту горячую тему; ей посвящались специальные номера журналов [например, "ценный" номер Бе 19.1927]. Приведем несколько примеров из безбрежного моря острот о снижении цен, которые могли бы быть сочинены Изнуренковым:

"В снижении цен нет ничего унизительного" [Сверхштатные мысли, Бу 14.1927].

"Весна и кооператор. — Чорт возьми! Весна кругом — солнышко все выше, воды все прибывают, день — и тот прибавляется, а ты все снижай да снижай..." [рис. Ю. Ганфа; См 13.1927].

"Вокруг снижения. — Товарищ заведующий, у нас потолок в углу протекает. Сахар весь подмок. — Подмок? Ничего! Все равно на него завтра цены снижать" [КН 24.1927].

"— Так вы говорите — у нас ситцу больше нет? — Нет! — И маркизету нет? — Вчера последний продали. — Тогда так и пишите: „На ситец и маркизет цены значительно снижены“" [там же].

"Не в его стиле. [К 1 июня цены должны быть понижены на 10 процентов.] Госкоопторговец: — Не нравится мне этот новый стиль! То ли дело по старому: 1 июня было бы на две недели позже!" [рис. Д. М., Кр 18.1927].

"В ночь на 1 июня (драма кооператора). Он: — Ах! Если бы эта ночь никогда не кончалась! Она: — Неужели ты так меня любишь? Он: — Нет. Но я цены не люблю снижать. А завтра — срок" [рис. Ю. Ганфа, Кр 21.1927].

"Зима! Крестьянин, торжествуя, / На дровнях обновляет путь. /Лошадка, цен снижены чуя, / Плетется рысью как-нибудь" [Стихи Пушкина, идеологически выдержанные Савелием Октябревым, Кр 38.1927].

"Деревенский кооператив с принудительным ассортиментом: Янтарь на трубках Ца-реграда, / Фарфор и бронза на столе... [далее по Пушкину] — и на все цены снижены на 5 процентов!" [Савелий Октябрев в Кр 16.1927].

Мы все в кооп пойдем / На торгсраженье, / И как один умрем / За цен сниженье [Кампания, Пу 23.1927] — переиначенная песня, о которой см. ДС 5//20.

23//5

Из такой чахлой пустыни, как вздутые накидки на себестоимость, Изнуренков умудрялся выжать около сотни шедевров юмора. — Из пушкинского "Анчара": В пустыне чахлой и скупой... Источник по ассоциации сообщает ауру ядовитости изнуренковским остротам [Вентцель, Комм, к Комм., 103-104].

23//6

Ипполит Матвеевич покорно отпустил стул и пролепетал: — Простите, недоразумение, служба такая. — "Служба такая" — формула извинения должностного лица невысокого ранга (например, судебного исполнителя) в ответ на жалобы клиента; у Чехова в сходной ситуации оправдывается кондуктор перед пассажиром: "Сами знаете, служба моя этого требует..." [Ну, публика!].

23//7

"А поутру она вновь улыбалась перед окошком своим, как всегда..." — Популярная песенка 10-х гг. о девице, неизменно улыбавшейся, несмотря на ужасающие превратности судьбы, например: И с двадцать третьего этажа / Ее бросают под мотор... / Автомобиль того и ждал, / Бедняжку мигом распластал... Припевом после каждого приключения было: А поутру она вновь улыбалась / Перед окошком своим, как всегда, / Ее рука с цветком изгибалась, / И вновь лилась из лейки вода. Песенка исполнялась в кабаре, в том числе в театре "Летучая мышь" Никиты Валиева, который включал ее и в собственный конферанс [Пяст, Встречи, 199-200; А. Н. Толстой, Егор Абозов, 568; Краснянский, Встречи в пути, 84; Сахарова, Комм.-ДС, 445].

23//8

Дверь прищелкнула медным язычком американского замка и затворилась. — Приключение Щукина — пример известного положения, когда некто, вытолкнутый в неподобающем виде на открытое место, безуспешно пытается спрятаться. Встречается у Боккаччо ("Декамерон" VII.4) и у Мольера ("Жорж Данден"): оба раза речь идет о ревнивце, которого жена обманом выслала на улицу, не пускает обратно и публично стыдит. В "Пиквикском клубе" [гл. 36] м-р Уинкль выходит из гостиницы на улицу в дезабилье, чтобы отворить дверь, та захлопывается, бедняга мечется перед портшезом дамы на виду у ее свирепого мужа. В "Крошке Доррит" [1.29] служанка Эффери в грозу и дождь оказывается за дверью, не может войти, и оказавшаяся рядом темная личность Риго — подобно Бендеру в сцене с инженером! — применяет "профессиональные" приемы, чтобы впустить страдалицу в дом. На сходном приключении строится завязка романа Марка Твена "Принц и нищий": принца, вышедшего за ворота дворца, стража не пускает назад, так как на нем лохмотья нищего. В более широком плане сюда относятся мотив одежды, украденной у купающегося (ср. "Роман с контрабасом" Чехова), а также сказочное превращение героя в животное — уязвимое, беззащитное, лишенное прав: осла, птицу, мышь, насекомое и т. п.

23//9

Его фигура осветилась разноцветными ромбами и квадратами окна. Он стал похож на Арлекина, подслушивающего разговор Коломбины с Паяцем. — Девятиэтажный дом, где временно живет инженер Щукин, несомненно, принадлежит к числу солидных зданий "модерн" и "бель эпок", построенных в Москве в первые пятнадцать лет XX в., имевших просторные, хорошо освещенные лестничные клетки с лепными украшениями на стенах и витражами на площадках. Об этом говорит и упоминание о дворнике, живущем в "парадном, под лестницей" (обычное расположение квартиры дворника или швейцара в таких домах), и американские замки на дверях.

Соавторы, видимо, имеют в виду оперу Р. Леонкавалло "Паяцы", однако неточно передают ситуацию: в опере Паяц застигает Коломбину с соперником (Арлекином). То же — в "Балаганчике" Блока, где Пьеро подслушивает разговор Коломбины и Арлекина. Впрочем, в других спектаклях на эту тему роли могли меняться: ревнивым обманутым мужем был Арлекин, а его соперником — Пьеро, как, например, в сценке "Свидание" Бураковского и Голибкена, ставившейся до революции в некоторых эстрадных театрах [см.: Тихвинская, Кабаре и театры миниатюр, 309].

23//10

Он уже повернул в новый пролет лестницы, как вдруг дверной замок нижней квартиры выпалил и из квартиры вышла барышня с балетным чемоданчиком. Не успела барышня сделать шагу, как Эрнест Павлович очутился уже на своей площадке. Он почти оглох от страшных ударов сердца. — Реминисценции из "Преступления и наказания" (Раскольников после убийства старухи), а также из "Про это" Маяковского, где также описывается наводнение в квартире [подробнее см. в ДС 25//5] и где герой подбирается к квартире любимой, "снявши башмаки" и старается "в стенку вплесниться", слыша шаги поднимающихся гостей.

23//11

Кипящие слезы врезались в мыльную корку и прожгли в ней две волнистые борозды. — Комментарий А. Д. Вентцеля: "Явная параллель с лермонтовским „Демоном": Доныне возле кельи той / Насквозь прожженный виден камень / Слезою жаркою, как пламень, / Нечеловеческой слезой! Читатель может возразить: но ведь слезы Эрнеста Павловича Щукина... прожгли не камень! — Нет, камень, читатель, камень; см. предыдущую страницу: „[Мыльная] пена лопалась и жгла спину. На руках и лице она уже застыла... и стягивала кожу, как бритвенный камень"" [Вентцель, Комм, к Комм., 104].

В туалетный набор каждого мужчины тех лет входил бритвенный, или кровоостанавливающий, камень, — прозрачный кристалл, называвшийся "квасцы". Его прижимали к месту пореза для стягивания кожи. Сопоставление с лермонтовской цитатой, хотя и блестяще, не вполне точно. "Читатель" будет прав: слезы Эрнеста Павловича, конечно, прожгли не камень. Последний участвует здесь лишь в составе сложной метафоры, основанной на литературной гиперболе, на возвеличении обыденного. Слеза инженера прожгла не камень, а твердую мыльную корку, похожую на ту, что образуется применением бритвенного камня, — как слезы Демона прожгли настоящий камень у дверей Тамариной кельи.

Примечание к комментариям

1 [к 23//3]. Среди других примет времени, айсоры были темой журнальных острот, автором которых мог бы быть тот же Изнуренков. Ср. в юмористическом журнале: "Письмо в редакцию. Тов. редактор! Пишут тебе айсоры — чистильщики сапог. Какая это экономия, если немного на каблук гуталину меньше положишь, то граждане обижаются. Вот тут и проводи режим экономии. Рази это сознательность? Айсоры" [Пу 21.1926].

 

24. Клуб автомобилистов

24//1

В редакции большой ежедневной газеты "Станок", помещавшейся на втором этаже Дома народов, спешно пекли материал к сдаче в набор. — Редакция "Станка" воспроизводит многие черты редакции "Гудка" — ежедневной газеты профсоюза железнодорожников, в которой соавторы ДС работали до 1928 (Ильф с 1923, Петров с 1926). Одновременно с ними в "Гудке" сотрудничали М. Булгаков, Ю. Олеша ("Зубило"), В. Катаев, Л. Славин, А. Козачинский, С. Гехт и другие литераторы, происходившие в большинстве из южного ("одесско-киевского") региона, давшего советской литературе целую плеяду талантов.

Как и ряд других газет и журналов, "Гудок" помещался в колоссальном Дворце Труда ВЦСПС на набережной Москвы-реки, около Устьинского моста, самом большом из сохранившихся в Москве зданий XVIII века; позже в нем разместилась военная академия ракетных войск. В романе здание это называется Домом народов.

"До революции во Дворце Труда был Воспитательный дом — всероссийский приют для сирот и брошенных детей, основанный известным просветителем Бецким еще при Екатерине Второй... То был громадный, океанский дом 1 с сотнями комнат, бесчисленными переходами, поворотами и коридорами, чугунными лестницами, закоулками, подвалами, наводившими страх, парадными залами и даже с бывшей домовой церковью... Во Дворце Труда жили десятки всяких профессиональных газет и журналов, сейчас уже почти забытых..." "Бесконечные сводчатые коридоры Дворца Труда — точные прообразы тех, по которым будет метаться вдова Грицацуева в погоне за Остапом..." [К. Паустовский. Четвертая полоса // Воспоминания об Ильфе и Петрове; см. также М. Штих (М. Львов), В старом "Гудке", там же; Петров, Из воспоминаний об Ильфе.]

Прогуливаясь по одному из этих коридоров, Ильф и Петров согласились писать вместе свой первый роман. Работа над ДС происходила по вечерам, "в громадном пустом здании", в редакционной комнате так называемой "четвертой полосы", где сосредоточивались лучшие литературные силы "Гудка".

Здание это, включая и мимоходом упоминаемую редакцию "Гудка", служит местом действия рассказа О. Форш "Во Дворце Труда", где бывшая воспитанница, зайдя сюда по делу, вспоминает темную драму ученических лет [в кн.: Московские рассказы]. В отличие от придуманного соавторами "Дома народов", наименование "Дворец Труда" подлинно, более того, стандартно — здания под таким названием среди других советских культурных центров и очагов имелись во множестве городов Союза (например, см. очерк о Воронеже, Ог 08.01.25 и др.)

Название "Станок" носило литературное объединение при газете "Одесские известия" в середине 20-х гг. Среди других, заседания его посещали будущие поэт Арк. Штейнберг и конструктор баллистических ракет С. П. Королев [Липкин, Квадрига, 267, 429].

24//2

— Как? Сегодня не будет шахмат? — Не вмещаются, — ответил секретарь. — Подвал большой. Триста строк... — У нас секаровская жидкость! — кричал он грустным голосом... — Жидкость во вторник. Сегодня публикуем наши приложения!.. — Есть тема для карикатуры... и проч. — Вся эта глава, описывающая распределение мест на страницах газеты, точно схватывает характерную атмосферу редакции перед выпуском номера и передает насыщенные инсайдерским жаргоном споры сотрудников. Ср. совершенно то же в юмореске Л. Братского "Газетный язык" [См 18.1928]:

— Товарищи, у меня Бриан не влезает!

— Попробуйте между ним и Чемберленом Штреземана втиснуть, вот и все.

— У меня спекулянты под посевную кампанию попали.

— Дайте сверху наводнение — вот и уладится...

— А рабкоров куда?

— Рабкоров поставьте под Индию, чтобы опера сбоку пошла.

— Не выйдет так. У меня в прошлом номере в отдел "Куда пойти" попало извещение об открытии крематория.

— А где у вас отдел ",,Голос“ помог"?

— Да я в него заметку о раздавленной старухе вставил.

— А что же у вас в отделе "Хулиганство растет"?

— Да ничего особенного — заметка о новой повести Потлашкина.

— Нельзя так. Вы и третьего дня к постановке "Когда поют петухи" дали отчет об опере, а в отдел "Суд идет" всунули отчет о трестовском заседании... Что сейчас набирают?

— Взяточников.

— А что потом набирать будут?

— Головотяпов.

— А почему рационализацию еще в номер не вставили?

— Рассыпалась. Подбирают.

— А где у вас очерк из жизни африканских дикарей?

— Придется на последнюю страницу. У меня местной жизни нет.

— Нужно смочить губкой набор, а то у вас наводнение совершенно сухое — рассыпется...

— Ну ладно, готово. Номер сделан. Можно его спускать?

— Нет еще — редактора нет. Как только придет — так его и спускайте!

Секаровская жидкость — "вытяжка из половых желез, приготовленная по способу проф. д-ра Бюхнера", "extractum testiculorum" [из журнальных объявлений в 1927]. Рекламировалась как лечащее средство от широкого спектра слабостей и недомоганий. Распространялась кооперативом "Гален" на ул. Герцена в Москве. До революции аналогичный препарат был известен под названием "экстракт Броун-Секара" [Горький, Портреты, 285].

24//3

Художник... набросал карандашом худого пса. На псиную голову он надел германскую каску с пикой. А затем принялся делать надписи. На туловище животного он написал печатными буквами слово "Германия", на витом хвосте — "Данцигский коридор", на челюсти — "Мечты о реванше", на ошейнике — "План Дауэса" и на высунутом языке — "Штреземан". Перед собакой художник поставил Пуанкаре, державшего в руке кусок мяса... [до конца абзаца]. — Отношение советских средств массовой информации к Германии было в 1927 сочувственным — ее представляли как жертву империализма Англии, Франции и США, высасывающих соки из немецкой нации посредством всяческих ограничений ее послевоенного развития и, в частности, жесткого режима репараций.

Данцигский, или Польский коридор — "узкая полоса польской территории, отделяющая в нижнем течении р. Вислы Восточную Пруссию и вольный город Данциг от остальной Германии и дающая Польше доступ к морю" [БСЭ, 1-е изд., т. 20]; созданный Версальским договором, Данцигский коридор был источником напряженности между Германией и Польшей в период между войнами. Вопрос огоньковской "Викторины": "28. Что называется „польским коридором"?" Ответ: "Узкая полоска Польши к морю (проходит через Германию)" [Ог 11.03.28].

Надпись "Мечты о реванше" на челюсти собаки, изображающей Германию, относится, вероятно, к профашистским и шовинистическим организациям вроде влиятельного "Стального шлема" (Stahlhelm), упоминаемого чуть выше. На это указывает и каска с пикой на голове собаки.

План Дауэса, по имени госсекретаря США, в 1924-1929 регулировал развитие германской экономики и обеспечивал источники репарационных платежей; привел к заметному улучшению экономического положения Германии. В советской прессе был обличаем как орудие эксплуатации германских рабочих.

Штреземан, Густав — германский министр иностранных дел в 1923-1929, лауреат Нобелевской премии мира. Боролся за возрождение Германии, повышение ее роли в международных делах и освобождение от опеки Антанты. Советская пресса признавала, что Штреземан "не принадлежит к числу твердолобых буржуазных министров", что "это классовый враг, но всегда готовый пойти на компромисс, дележку..." Впрочем, о нем же писали, что он "дробит скулы и крушит ребра в темном польском коридоре"; другие обозреватели, имея в виду ущемленное положение Германии, характеризовали Штреземана как "вечного неудачника" [Н. Корнев, Д-р Штреземан, Ог 11.03.28; ТД 01.1927: 5; М. Девидов, Гаагское торжище, Ог 25.08.29].

Пуанкаре, Раймонд — бывший президент, премьер-министр Франции в 1926-1929. В советской прессе оценивался как трезвый, деловитый государственный деятель, проникнутый "протестантским, квакерским духом", "первый чиновник Франции... сухой, жесткий бюрократ с твердой административной рукой... французский Победоносцев ", как ярый враг социализма и коммунизма, сторонник антигерманской линии [А. Луначарский, Пуанкаре, Ог 22.01.28; Кольцов, Листок из календаря, Избр. произведения, т. 2].

24//4

...Иностранцы с любопытством смотрели на красную ручку с пером № 86, которая была прислонена к углу комнаты. — Перо № 86 было в ходу с дореволюционных времен: упоминается, среди прочего, в воспоминаниях С. Я. Маршака: "Перышки... крупные, желтые, с четко выдавленным номером „86“" [В начале жизни, 570] и в рассказе А. И. Куприна "Царский писарь". Употреблялось вплоть до 40-х гг., когда перьевую ручку вытеснила автоматическая (составитель комментариев писал 86-м в начальной школе). Последняя ассоциировалась с буржуазным Западом, как свидетельствует А. Гладков: "Предметом гордости была автоматическая ручка. В спектаклях из западного быта авторучка, как и сигара, была опознавательным знаком мультимиллионеров. Широкие зрительские массы были убеждены, что авторучки существуют только затем, чтобы подписывать чеки" [Поздние вечера, 31-32]. И в самом деле, в романе-сериале 25-ти писателей "Большие пожары" [Ог 1927] американская самопишущая ручка является предметом гордости репортера Берлоги, а ее кража — крупной неприятностью в жизни этого героя. Такое же отношение к ней лежит в основе "Летнего рассказа" Л. Никулина [Ог 02.08.30]. Авторучку привозили друзьям в подарок из-за границы [Н. Ашукин, Записная книжка, НЛО 05.1998: 244]. Как видим, для журналистов в ДС профессиональным орудием служит не новейшая ручка, а традиционная, обращенная "лицом к трудящимся". В ДС 30 Бендер каламбурно назовет упавшую на него гигантскую ручку "самопадающей".

Громадная красная ручка — избитая гипербола в духе массовой культуры 20-х гг. Увеличенные предметы (вилки, ложки, телефонные аппараты, галоши, гайки, ножницы, ручки и проч.) в качестве знаков профессии и отраслей производства, а также опредмеченные тропы и пословицы широко применялись в политизированном быте эпохи: в праздничных шествиях и карнавалах, в юбилейных подарках и т. п. [см. ДС 13//3; ЗТ 18//19]. Рабочими Сталинграда была преподнесена XV съезду РКП(б) железная метла, предназначенная для оппозиций [фото в КП 52.1927]. Традиция эта восходит к древней народной культуре — например, у Аристофана фигурируют громадная ступка, в которой демон раздора собирается растолочь греческие города [Мир, 230 сл.], и огромные весы, на которых взвешивают стихи соперничающих драматургов [Лягушки, 1370 сл.].

До сих пор в США гигантский чек выставляется как знак получения крупной суммы денег при церемониях вручения выигрыша, приза и т. п.

В романе О. Савича "Воображаемый собеседник" (1928) начальник учреждения преподносит своему заместителю в день рождения огромный красный карандаш — "обратите внимание, товарищи, отечественного производства" [гл. 3]. В ЗТ 28 соавторы высмеивают обычай дарить подобные овеществленные тропы к торжествам и годовщинам:

"Обычно дарили или очень маленькую, величиною с кошку, модель паровоза, или, напротив того, зубило, превосходящее размером телеграфный столб. Такое мучительное превращение маленьких предметов в большие и наоборот отнимало много времени и денег. Никчемные паровозики пылились на канцелярских шкафах, а титаническое зубило, перевезенное на двух фургонах, бессмысленно и дико ржавело во дворе юбилейного учреждения",

— что отражено и в рисунке на обложке юмористического журнала, где работники разных производств несут к столу президиума громадные перо и скрепку и маленькие автомобиль и трактор. Подпись под рисунком: "На конференции. — Все это прекрасно, друзья, но страна предпочла бы иметь все эти полезные вещи в натуральную величину" [Чу 05.1929].

Приметой времени является присутствие в редакции "Гудка" "товарища Арно" и других паломников с Запада: "Когда вспоминаешь конец 20-х и начало 30-х годов в Москве, всегда возникают фигуры дружественных иностранцев. Немцы — больше всего было немцев! — венгры, чехи, американские негры и другие..." [Гладков, Поздние вечера, 284-286].

24//5

— А когда вам поручили чубаровское дело, вы что писали? —Чубаровское дело — уголовное дело, слушалось в Ленинградском губсуде в декабре 1926. 22 человека в возрасте 17-25-ти лет — в их числе комсомольцы и кандидат в партию — обвинялись в изнасиловании осенью того же года девушки-рабфаковки. Местом преступления был сад завода "Кооператор" в Чубаровском, ныне Транспортном переулке (недалеко от Октябрьского, ныне Московского вокзала), куда негодяи затащили свою жертву силой. Отсюда и название дела, получившего широкую огласку в печати. Один из общественных обвинителей, журналист, говорил на суде: "Чубаровское дело затрагивает огромные социальные вопросы. Оно касается вопросов быта и жизни миллионов трудящихся нашего Союза, касается вопроса о нашей молодежи, о нашей трудовой смене... Величайшее значение настоящего процесса состоит в том, кто поведет за собой нашу молодежь — чубаровцы или советская общественность. Рабочий класс сейчас скажет словами Тараса Бульбы: „Я тебя породил, я тебя и убью" ". Суд приговорил семерых обвиняемых к расстрелу, остальных — к срокам заключения от 3 до 10 лет. [Ог 09.01.27; КН 05.1927; КП 02.1927 и др.]

Чубаровское дело получило всесоюзную и международную огласку, отразилось в городском фольклоре, вошло в пословицы: "Не успел отгреметь громкий судебный процесс, как уже повсюду зазвучала песня, в которой осуждались „чубаровцы". Словечко „чубаровец" на долгие годы стало синонимом понятий „грубый насильник", „отпетый хулиган"; некоторые пожилые ленинградцы и поныне при случае употребляют его" [Шефнер, Имя для птицы, 462]. Бороться с "чубаровской бациллой" хулиганства призывали пресса и литература.

Любопытный штрих к этой ныне полузабытой истории. Хотя чубаровское преступление произошло в начале сентября (по крайней мере см. эту датировку в Ог 17.10.26, где и фото сада "Кооператор"), переулок, по-видимому, и до этой даты славился как гнездо хулиганства и проституции. Это видно из сатирического стихотворения Дм. Цензора "Переулочек" в майском номере ленинградского еженедельника "Пушка" за 1926, где описывается злачная атмосфера этого и соседних переулков, но о совершившемся там преступлении не упоминается ни словом:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

24//6

А запишись ты лучше в друзья детей. — Общества "Друг детей" (ОДД) по борьбе с беспризорностью, существовавшие во всех крупных городах Союза, имели целью "помочь детям вырваться из цепких лап улицы" [КП 22.1927]; см. ДС 5//2. "Общество „Друг детей" издавало приключенческие романы; выручка шла на борьбу с детской беспризорностью" [В. Панова, Времена года // В. Панова, Собр. соч., т. 4]. В фельетоне М. Булгакова перечислен набор признаков лояльного совслужащего: "...в глазах сильное сочувствие компартии, на левой стороне груди два портрета [конечно, Ленин и Троцкий], на правой значки Доброхима и Добрфлота, а в кармане [членская] книжка „Друг детей"" [Кулак бухгалтера (1925), Ранняя неизвестная проза].

Примечание к комментариям

1 [к 24//1]. Называя Дом народов "океанским" зданием, мемуарист прибегает к достаточно ходячей метафоре "дом — корабль". Ср. у Е. Замятина: "...домов в Петербурге больше нет: есть шестиэтажные каменные корабли. Одиноким шестиэтажным миром несется корабль по каменным волнам..." и т. д. [Мамай]. И у Л. Леонова: "ковчег", "ковчежные жильцы" [Вор (1928)]. Естественно, чтобы по своим размерам Дом народов приравнивался к океанскому кораблю.

У Ильфа и Петрова прямых корабельных метафор применительно к домам как будто нет. Косвенный намек на этот троп — "Мы разошлись, как в море корабли" в ДС 28, когда именно в Доме народов Остап расходится с Грицацуевой и цитирует этот стих. В том же здании развертывается диалог с упоминанием загадочного "тихоокеанского петушка" [см. ДС 28//8]. Среди газет и журналов, разместившихся в "Доме народов", есть "Капитанский мостик", куда халтурщик-литератор продает свой опус ("Волны... падали стремительным домкратом..."). По-видимому, гигантский Дом народов исподволь притягивает к себе морские и корабельные ассоциации.

Своебразное слияние дома и корабля произойдет, когда театр Колумба переселится на пароход "Скрябин" [см. ДС 32//3].

 

25. Разговор с голым инженером

25//1

...Он [Бендер] переходил улицы, останавливался на площадях, делал глазки милиционеру, подсаживал дам в автобусы и вообще имел такой вид, будто бы вся Москва с ее памятниками, трамваями, моссельпромщицами, церковками, вокзалами и афишными тумбами собралась к нему на раут. Он ходил среди гостей, мило беседовал с ними и для каждого находил теплое словечко. — Литературность пассажа видна из его сходства с описанием губернаторского бала в "Отцах и детях" Тургенева: "[Губернатор] ...ласкал всех... рассыпался „еп vrai chevalier francais“ перед дамами и беспрестанно смеялся крупным, звучным и одиноким смехом, как оно и следует сановнику. Он потрепал по спине Аркадия... удостоил Базарова... рассеянного, но снисходительного взгляда вскользь... подал палец Ситникову и улыбнулся ему... даже Кукшиной он сказал: „Enchante"" [гл. 14].

У английского юмориста М. Бирбома в сходном стиле ведет себя явившийся в Париж дьявол: "Он размахивал своей тростью черного дерева и вообще вел себя так, будто вся улица принадлежала ему" [Max Beerbohm, Enoch Soames (1912); курсив мой. — Ю. Щ.]. Можно вспомнить в этой связи мину Воланда (который, как известно, родствен Бендеру) при виде советской Москвы: "Иностранец окинул взглядом высокие дома... причем заметно стало, что видит он это место впервые и что оно его заинтересовало", а также поведение Бендера, когда тот в начале второго романа входит в г. Арбатов.

Моссельпромщицы — продавщицы Московского Сельско-промышленного кооперативного товарищества (Моссельпрома), торговавшие папиросами, конфетами, шоколадом, бутербродами и другими мелкими изделиями. А. Гладков вспоминает их синие лотки и форменные кепи с длинными козырьками в Москве середины 20-х гг. [Поздние вечера, 24]. М. Булгаков в 1923 пишет: "...выросли грибы невиданные — с черными головами. Молодые люди мужского и женского пола в кепи точь-в-точь таких, в каких бывают мальчики-портье на заграничных кинематографических фильмах. Черноголов-цы имеют на руках повязки, а на животах лотки с папиросами. На кепи золотая надпись: „Моссельпром"" [Шансон д’эте, Ранняя неизданная проза]. Моссельпромщица — характерная фигура московской улицы, запечатленная на обложках журналов, в кинофильмах ("Папиросница от Моссельпрома", 1924, с Юлией Солнцевой в главной роли), в лирике: Ты вместо имени и отчества /Надела шапку "Мосселъпром"... //До ночи бродишь грязью липкою / С тяжелой кладью папирос... // О разреши от сердца жгучего / В тени бульваров прикурить... [Б. Ковынев, Розовый лоток, НМ 09.1925]. О моссель-промовской теме в эстрадном репертуаре см. ДС 20//21.

Очаг новой советской "романтики" — главный штаб Моссельпрома — располагался в многоэтажном новоотремонтированном доме, с неумолкающим шумом лифтов, пишмашинок и арифмометров, с вереницами автомобилей и грузовиков у подъездов. Работа в МСП становится желанной: "„— Скажите мне, товарищ, как мне сделать, чтобы тоже папиросами торговать", — подскакивает девица к немолодому гражданину со знаком МСП. Гордыми носителями синей шапки, желтого лотка, золоченых кокард становилась не одна молодежь, до и многие из горожан „пенсионного возраста". На молодых конкурентов иные из них ворчат за шумное, развязное поведение, а другие смотрят с симпатией и "хорошей завистью". „Вот видите, как это у них просто", — сокрушенно вздыхает пожилая дама. — „Я вот так-то все вспоминаю, — отвечает старик, — какие в наши времена-то были девицы. Скромность, послушание. И не то чтобы как, а даже до великовозрастия конфузились перед мужчинами". — „Одна погибель", — вздыхает дама", глядя на развязное, непринужденное общение молодежи. Моссельпромовская шапка легко знакомит, сближает людей, а порой и устраивает личные жизни; моссельпромовские пункты раздачи товаров становятся своего рода клубами, где ведутся оживленные операции по обмену товарами и городскими стоянками: "К покупателю приспособляются: кто стоит со своим лотком на Тверской или на Кузнецком мосту, ведь мимо него нэпман или иной курящий иностранец прогуливается, а стало быть подавай ему там „Золотые"; а на городской окраине рабочий человек и с „Шуткой", с „Червонцем" живет" (Ср. у Пушкина:"...мертвый без гроба не живет" [Гробовщик].) Группы МСП-овцев выезжают в подмосковные деревни — не только поторговать, но и "сено косить, мужикам, бабам помогать, книжки ребятам раздавать". "Весело, бодро, хорошо! Правильное учреждение: „Моссельпром", — так заканчивает свой пространный репортаж очеркист П. Сухотин [КН 09.1925].

Ленинградским соответствием Моссельпрому был Табачный трест, чьи уличные торговцы (в красных кепи) набирались в основном из инвалидов войны и безработных [Kisch, Zaren..., 49].

25//2

Он вразвалку подошел к смущенному старику-извозчику и треснул его кулаком по ватной спине. — Вата — непременный элемент зимней экипировки извозчика и кучера; их ватные спина и грудь — общее место извозчичьей топики. По словам мемуариста, московские кучера зимой носили "армяк с чудовищными, подбитыми ватой фалдами", летом — "безрукавку поверх голубой косоворотки и кучерскую шапку с павлиньими перышками". "У них [извозчиков] были невероятно большие ватные груди и бороды, белые от инея... Иногда кучера, чтобы согреться, начинали несгибающимися руками бить себя по ватной груди" [Никулин, Годы нашей жизни, 8; Эренбург, Люди, годы, жизнь, I: 62]. "Нас бросило... лицом в ватную спину [извозчика]" [Агеев, Роман с кокаином, гл. 2]. Ср. также стихи Н. Заболоцкого: Сидит извозчик, как на троне, / из ваты сделана броня... (декабрь 1927). Не вполне понятно, почему в ДС извозчик одет в ватник в разгар лета; возможно, эта неточность допущена соавторами в их стремлении придавать каждому бытовому явлению его наиболее известные, отстоявшиеся черты (если извозчик, то в вате).

Спина кучера, особенно защищенная ватой, — удобный объект для ударов, выражающих злобное возбуждение седока. Пассажир колотит извозчика по спине — чаще всего в нетерпении, желая ускорить езду. У Гоголя майор Ковалев "всю дорогу не переставал его [извозчика] тузить кулаком в спину, приговаривая: „Скорей, подлец! скорей, мошенник!" [Нос]. То же у советских авторов: "...бешено начал тузить его [извозчика] в спину с воплем: — Езжай!" [Булгаков, Дьяволиада] и др. Реже на кучерской спине вымещают досаду (чеховский герой "Ионыч" — Старцев, — потерпев любовную неудачу, "кажется, взял бы и зарыдал или изо всех сил хватил бы зонтиком по толстой спине Пантелеймона") или бьют по ней в виде наказания (как в данной сцене ДС) 1 .

25//3

И, стоя у стены Малого театра, на том самом месте, где впоследствии будет сооружен памятник великому русскому драматургу Островскому, Остап подписал протокол и дал небольшое интервью набежавшему Персицкому. — Возможная аллюзия на песню "Из-за острова на стрежень" , не раз упоминаемую в ДС/ЗТ [см. ЗТ 26//2]. В песне идет речь о Разине и персидской княжне и есть слова: И за борт ее бросает / В набежавшую волну [аллюзия указана мне Г. А. Левинтоном]. В метафорическом переносе с волны на человека глагол "набежать" встречается также в записной книжке Ильфа: "Гнетет предчувствие, что набежит знакомый" [ИЗК, 58].

Памятник А. Н. Островскому работы Н. А. Андреева был заложен у стены Малого театра в 1923, но открыт лишь 27 мая 1929. До открытия место будущего памятника указывала мемориальная доска. В стандартном тексте Собрания сочинений Ильфа и Петрова (в 5 тт., 1961) и позднейших изданиях стали печатать "был сооружен памятник"; ранее в этом месте читалось "будет сооружен".

25//4

— Так вы не можете войти в квартиру? Но это же так просто! — Распространенный мотив. Параллели к сцене, где Бендер спасает голого инженера, ногтем отпирая замок, есть у Диккенса ("Крошка Доррит", см. ДС 23//8) и у А. Аверченко: вор, пришедший обокрасть квартиру, с помощью отмычки впускает в дом хозяев, потерявших ключи [Без ключа // А. Аверченко, Восемь одноактных пьес...]. Киноактриса Б. Кузьмина вспоминает, как воры отмычкой открыли ей квартирную дверь, когда у нее сломался ключ [О том, что помню, 207].

25//5

Шумели краны. Вода в столовой образовала водоворот. В спальне... тихо, лебединым ходом, плыли ночные туфли. Сонной рыбьей стайкой сбились в угол окурки... Стул слегка подрагивал и, казалось, собирался немедленно уплыть от своего преследователя. — Продолжается поэтическая система параллелей со сценами домашнего потопа, начиная с "Про это" Маяковского [см. ДС 23//10]. По комнате Щукина плывут туфли и готов поплыть стул — в поэме С дивана... в окно проплыл чемодан [Поли. собр. соч., 402-404]. У Щукина "сонной рыбьей стайкой сбились в угол окурки" — в поэме Маяковского брошенный в камин окурок кажется костром на далеком берегу [405-13]; не навеяно ли это образом подземных озер и далеких огоньков в "Фантоме Оперы" Гастона Леру? Сходные образы в рассказе В. Инбер, чья героиня, забыв выключить кран в ванной, "проснулась от легкого постукивания: это стучали о кровать ее туфли, уносимые водой" [Вода и слезы, Ог 06.12.25]; у Э. Багрицкого в описании спальни сына:

Художник В. Курдов вспоминает ленинградское наводнение 1924 г.: "К моему окну, качаясь на волнах, приплыл маленький розовый гробик... Рядом с булочной находился магазин похоронного бюро, и теперь все его товары плывут по улицам... Вижу, что со стороны Невы плывут дрова. Это разбились баржи с дровами... Теперь дрова сами плывут к нам [студентам] в руки... Раздался клич: „Ребята, запасай дрова!"" [Курдов, Памятные дни и годы, 22].

Похоже, что в советской литературе наметилась тенденция решать тему "домашнего наводнения" в некотором смысле "по-овидиевски", как метаморфозу, но только заменяя античные реалии на современные. В знаменитом овидиевском эпизоде потопа плывет многое из того, что не призвано плавать (дома, животные), и люди пытаются использовать потоп для своих домашних целей (например, как ни в чем ни бывало ловя рыбу в кронах деревьев). Таковы в наших примерах плывущие чемоданы, туфли, мебель, гробы; у Курдова — вылавливание вузовцами проплывающих мимо дров. В этих примерах и в ДС можно заметить типологическую параллель со склонностью римского поэта к парадоксализму, к созданию многофигурных гибридных панорам ("квартира-река" , "квартира-озеро" и т. п., изоморфные монументальному гибридному образу "земли-моря" в тех же "Метаморфозах") 2 .

25//6

В четыре глаза, как говорят французы. А я к вам по делу, товарищ Щукин. — Интонации речи его сиятельства в чеховской "Анне на шее": "А я прикажу посадить вашего мужа на гауптвахту. ..Як вам с поручением от жены... Американцы..." С поручением от жены — правда, щукинской, а не своей — является и Бендер, ср. далее: "Ваша супруга просила меня к вам зайти..." Другие отголоски этого рассказа см. в ДС 20//18; ЗТ 14//15.

25//7

— Не мучьте дитю, — забасил он наконец, — где стул? — Выражение "не мучь(те) дитю" см. также в фельетоне Ильфа "Политграмота плюс корова" [опубликован в кн.: Ильф А., ПО (2004)]. Видимо, восходит к известному в те годы анекдоту из серии "рассказов о бандитах":

"Идет... ночью гражданин по улице. Темно и кругом ни души. На гражданине шуба медвежья, великолепная. Вдруг подбегает к нему мальчонка маленький и говорит: „Сымай шубу!"

Гражданин смотрит на мальчишку: вот так, мол, бандит, — и спокойно отвечает: пошел прочь, чертенок ты этакий. А мальчишка не унимается: "Сымай да сымай шубу". И даже в слезы, хнычет, а сам не отстает: "Сымай шубу!" Гражданин ему опять: "Пошел прочь, мразь ты этакая!" Но тут из ворот выходит личность, прямо к гражданину, и говорит уже серьезно: — Ну, сымай шубу, чего зря дите мучишь! Вот вам и мальчишка. Шубы своей великолепной господин, конечно, лишился". В другой версии беспризорники говорят ограбляемому прохожему: "Ты что же это, маленьких забижать?" [М. Серпуховской, Рассказы о бандитах: московские слухи, легенды и анекдоты, КН 15.1926; В. Холодковский, В подполье жизни, КН 27.1926; курсив мой. — Ю. Щ.].

О вымогательстве беспризорников под видом жалостных просьб и предостережений не обижать детей рассказывают мемуаристы:

"На базар за продуктами ходили самые маленькие. Их обидеть не посмеют. Подойдет такой малявка к ларьку и канючит: — Дяденька, дай колбаски... Тетенька, дай хлебца... Торговцы от злости скрипели зубами, но давали немытому покупателю, которого не видно из-за прилавка, круг колбасы, батон хлеба, арбузы и вообще всякую снедь... Если попадался какой-нибудь скряга или новичок и отказывал малышам, утром он не находил ни своего ларька, ни продуктов" [Кузьмина, О том, что помню, 261].

25//8

Что мне Гекуба? Вы мне, в конце концов, не мать, не сестра и не любовница. — Что мне Гекуба? — часто цитируемые слова из "Гамлета" В. Шекспира: Что он Гекубе? Что ему Гекуба? /А он рыдает... [д. 2, сц. 2, пер. Б. Пастернака]. Остальное — реминисценция из стихотворения "Узница" Я. П. Полонского:

По мнению комментаторов, стихотворение относится к Вере Засулич, ожидавшей суда за покушение на петербургского градоначальника Трепова. Отсюда, видимо, и острота Бендера, предупреждающего, что — в отличие от поэта — он не будет болеть душой за заключенного Воробьянинова. Положенная на музыку рядом композиторов (С. И. Танеевым и др.), входившая в песенники, "Узница" была популярна в левых кругах.

25//9

Воленс-неволенс, но я должен поставить новые условия. — Переиначенное лат. volens nolens. — "Воленс-неволенс, а я вас уволенс" [ИЗК, 163]. Использовано неоднократно в повести соавторов "Светлая личность" [Ог 10.07-16.09.28; Собр. соч., т. 1].

25//10

Лед, который тронулся еще в дворницкой, лед, гремевший, трескавшийся и ударявшийся о гранит набережной, давно уже измельчал и стаял. — Фраза "подчеркнуто толстовская" [Чуда-кова, Поэтика М. Зощенко, 99]; ср., например, финальную метафору: "И свеча, при которой..." [АннаКаренина, VII. 31]. Ср. ДС 26//1.

Примечания к комментариям

1 [к 25//2]. Части туловища извозчика в доавтомобильной культуре рассматривались функционально, играя роль своего рода пульта управления извозчиком. Спина, как мы видели, служила для сигнализации о желаемой скорости, остановках и т. п. (эмоции седока, которым при этом мог даваться выход, были уже фактором вторичным). Воротник мог использоваться как род ручки при посадке: "Ухватив его [старика-извозчика] за воротник изорванного армячишка, причем его сморщенная шея над сильно сгорбленной спиной как-то жалобно обнажалась, я влез верхом на... сиденье..." [Л. Н. Толстой, Юность, гл. 7]; отметим здесь и в ДС сходство образа извозчика. Торс и пояс могли выполнять роль поручня: "Губернатор ехал стоя, держа руку все время под козырек. Левой рукой он держался за кушак кучера, а лицо все время было обращено к царю" [Кренкель, RAEM..., 31]. Дергая извозчика за пояс, пассажир останавливал движение; трогая его за плечи — требовал поворота, и т. н. [Житков, Виктор Вавич, 239].

Эти черты извозчика чутко отмечает французский писатель Люк Дюртен, посвящая вымирающему институту извозчиков несколько страниц своей книги о Москве 1926-1927 г.: "Напомним, что слово „извозчик" обозначает одновременно и кучера, и его пролетку. В царское время человек на козлах представлялся лишь частью экипажа, элементом лошади: чувствительная зона, предназначенная Провидением для воздействий пассажира" [Durtain, L’autre Europe, 59].

2 [к 25//5]. Незадолго до действия романа (весной 1926) в некоторых районах Москвы произошло наводнение, по поводу которого возник свой фольклор и юмор, в том числе и шутки о плывущей по комнате мебели [см. Kisch, Zaren..., 76: Hochwasser als Spass].

 

26. Два визита

26//1

Подобно распеленатому малютке, который... — Период явно построен под Толстого, причем "особенно „толстовским" является само положение этого отрывка в начале главы" [Чудакова, Поэтика М. Зощенко, 99]. Подобные развернутые сравнения (восходящие в конечном счете к эпосу) встречаются у Толстого в "Войне и мире" (например, сравнение Москвы с "обезматочившим ульем" [III.3.20], французской армии с раненым животным [IV.2.10] и др.) и в "Анне Карениной" (сравнение любовников с убийцей и трупом [III.11]). Ср. ДС 25//10 (где также имитируется этот "толстовский" оборот).

26//2

"Царица голосом и взором свой пышный оживляет пир..." — Неточная цитата из "Египетских ночей" Пушкина [см. также ДС 14//19].

26//3

...Штраф ли это за разбитое при разговоре в трамвае стекло... — Ср. "Зубное дело" М. Зощенко: "Один-то зуб ему, это верно, выбили при разговоре" [Бе 39.1927].

26//4

ПОПАЛ ПОД ЛОШАДЬ... — Хроника мелких происшествий, несчастных случаев регулярно печаталась в газетах: "На углу Тверской-Ямской и Б. Грузинской улиц на постового милиционера Панкова наскочил автомобиль с коляской под управлением С. Соколова... Все отвезены в институт Склифосовского"; "В Яузскую больницу из д. № 8 по 3 Карабковскому переулку доставили отравившуюся бертолетовой солью А. А. Петрову" [Из 04.05.27] и т. п. Пострадавший отделался легким испугом — прочное клише газетных отделов происшествий 20-х гг. Несколько сообщений, кончающихся этими словами, цитирует в корреспонденции из Иваново-Вознесенска А. Гарри [Ситцевая столица, Чу 37.1929].

Ср рассказ Чехова "Радость", где речь идет о хроникальной заметке сходного содержания: "Коллежский регистратор Дмитрий Кулдаров... находясь в нетрезвом состоянии, поскользнулся и упал под лошадь стоявшего здесь извозчика... Испуганная лошадь [ср. „робкое животное белого цвета", ДС 25]... помчалась по улице... О случившемся составили протокол" (ср. "—Требую протокола!", ДС 25). Потерпевший Бендер в романе также преувеличивает значение газетной заметки, воспринимая ее как личную обиду (у Чехова — как славу).

Метод действия Бендера (находит фиктивный предлог для визита в редакцию, чтобы визуально обследовать помещение на предмет стула) напоминает о Шерлоке Холмсе (например, в "Союзе рыжих").

 

27. Замечательная допровская корзинка

27//1

— Дожили, — говорил брандмейстер, — скоро все на жмых перейдем. В девятнадцатом году и то лучше было. — "(До чего) дожили" — фраза эпохи военного коммунизма [см., например, Н. Огнев, Крушение антенны, 97]. Ниже ее повторяет попугай ("Дожились!"). К тому же периоду относится и жмых, ср.: "[В 1919-1920] паек выдавали не продуктами и даже не мукой, а зерном, а то и жмыхами" [Либединский, Современники, 137]. Жмых, или макуха, — отход производства подсолнечного масла (выжатые под прессом плитки из жареных и размолотых семечек), "столь знакомый горожанину по голодным годам" и в обычных условиях идущий на корм скоту [очерк Б. Кона в Ог 07.07.29].

27//2

Там Альхен застенчиво перепродавал в частные лавочки добытые сахар, муку, чай и маркизет. — Подобная спекуляция была обычным явлением при дефиците товаров в государственном и кооперативном секторах. "Нэпманы подстерегают товары, имеющиеся в недостаточном количестве", — передает иностранный журналист со слов советского знакомого. "Когда такой товар завозится в кооператив, они первыми узнают об этом от служащего, состоящего с ними в сговоре, и скупают всю партию по оптовой цене, чтобы затем перепродать ее с изрядным барышом". П. Истрати сообщает, что "безработные кооператоры", у которых есть время стоять в длинных очередях, скупают в кооперативе дефицитные ткани и массу других вещей и сбывают их частникам, которые и продают их втридорога потребителю [London, Elle a dix ans, la Russie rouge!, 35; Istrati, Vers l’autre flamme II, 73].

О скупке обывателями товаров, об очередях, вызываемых кривотолками о международном положении, см. также стихи Маяковского "Плюшкин, послеоктябрьский скопидом..." [Поли. собр. соч., т. 9].

27//3

У Кислярского была специальная допровская корзина. — Допр — дом предварительного заключения (ср. ДС 8//26). Корзинка Кислярского символизирует ежеминутную неуверенность нэпмана в будущем (во втором романе такую роль будет играть чемодан Александра Ивановича Корейко, хранимый на вокзалах, см. ЗТ 4//5). Ее устройство близко к известному в 20-е гг. юмористическому жанру "веселых проектов", основанных на дефиците вещей и жилой площади, вроде "универсального шкафа „Что хочешь"", превращаемого в кровать, умывальник, рояль, автомобиль, ларек и тюремную камеру [М. Зощенко, Н. Радлов, Веселые проекты (1928), Счастливые идеи (1931); см. об этом также Щеглов, Антиробинзонада Зощенко].

27//4

Судя по их жестам и плаксивым голосам, они сознавались во всем. — Ср. немедленное самораскрытие кружка после отъезда Верховенского в "Бесах" [Заключение], также начинающееся с признания одного из участников — Лямшина. Как и Лямшин, Кислярский является единственным евреем среди заговорщиков [указал Г. А. Левинтон]. Нэпман, частник в тогдашней сатире нередко был евреем.

27//5

— Ох! — запела вдова. — Истомилась душенька! — Ср. арию Лизы: Ах, истомилась, устала я... — из "Пиковой дамы" П. И. Чайковского. Остап-Грицацуева и Германн-Лиза пушкинской повести — в чем-то сходные ситуации: в обоих случаях женщину используют, чтобы получить доступ к желанному богатству. О других параллелях с "Пиковой дамой" см. ДС 21//5 (аукцион).

27//6

— Все берите! Ничего мне теперь не жалко! — причитала чувствительная вдова... — ...Какое вознаграждение будет? [спросил Коробейников]. — Все берите! — повторила вдова. — Двадцать рублей, — сухо сказал Варфоломеич... — Сколько? — переспросила она. — Пятнадцать рублей, — спустил цену Варфоломеич. Он чуял, что и три рубля вырвать у несчастной женщины будет трудно. Попирая ногами кули, вдова наступала на старичка, призывала в свидетели небесную силу и с ее помощью добилась твердой цены. — Риторика первой фразы видна из сопоставлений: "— Все берите! Берите, слышь, себе! — зашамкал старик" [Г. Мачтет, Мы победили // Русские повести XIX века, 70-90-х годов, т. 1]; "— Берите все!— крикнул он не своим голосом. — Грабьте! Берите все! Душите!" [А. Чехов, Тяжелые люди]; "Все берите!.. Отнимайте последнее" [Чехов, Жена] и др.

В устах Грицацуевой предложение "берите все" звучит по-торгашески. В силу "плутовского" сюжета ДС/ЗТ большое место занимают в них сцены купли-продажи, обменов, предложений, приценок и т. п. На разных этапах романа ведется торг между Бендером и другими лицами — монтером Мечниковым, Корейко, членами "Меча и орала", Коробейниковым, Эллочкой, аукционной барышней, журналистами "Гудка" и т. п. Часто вступают в торговые переговоры и другие персонажи. Перечислять все подобные сцены здесь излишне, но следует отметить неизменно точную и комически-выразитель-ную передачу фразеологии, связанной с торговлей и товарообменом.

См., например, ЗТ 22//12 или хотя бы данный разговор Варфоломеича с нэпманшей. Для персонажей торгашеского склада типично уверенно заявлять о своих неограниченных возможностях, о готовности предоставить клиенту "все", что потребуется. Это, однако, оказывается не более чем фигурой речи. Таков разговор проезжающего с гостиничным слугой в повести В. А. Соллогуба "Тарантас" (1840): "— Что есть у вас? — Все есть, — отвечал надменно половой. — Постели есть? — Никак нет-с..." [гл. 5].

27//7

Муж, ее милый муж в желтых ботинках лежал на далекой московской земле, и огнедышащая извозчичья лошадь била копытом по его голубой гарусной груди. — Литературным фоном служит вся линия причитаний об убитом или раненом муже / женихе, от плача Ярославны до Лермонтова, например:

Или в ироническом, близком к ДС тоне: "Она безутешно зарыдала. Ей так ясно представился мертвый Леон Дрей с раной в груди" [Юшкевич, Леон Дрей, 593], и др.

Созвучия с темой Ярославны возникают в линии Грицацуевой не раз. Вдова помещает в газете объявление "Умоляю" об исчезновении О. Бендера. "Троекратно прозвучал призыв со страниц „Старгородской правды". Но молчала великая страна" [см. ДС 19//2] — ср. троекратное обращение Ярославны со стен Путивля к ветру, Днепру и солнцу.

Как известно, жена князя Игоря готова полететь за мужем "зегзицею", чтобы омыть его раны живой водой из Дуная. Зегзица почти единодушно отождествляется комментаторами с кукушкой, в облике которой невеста, жена или мать в фольклоре оплакивают погибшего воина [см.: Словарь-справочник СПИ, вып. 2; Энциклопедия СПИ, т. 4: 110-113]. В "Задонщине" сказано: "Зогзици кокують" [Повесть о Куликовской битве, 13]. Своеобразной "зегзицею" (хотя эта птица и не упоминается прямо) прилетает за утраченным супругом Грицацуева. Не случайно именно в этой главе с ней связывается глагол "куковать": "— Унес, — куковала вдова" [ДС 28]. Здесь же: "Остап не слышал кукования вдовы".

 

28. Курочка и тихоокеанский петушок

28//1

Репортер Персицкий деятельно готовился к двухсотлетнему юбилею великого математика Исаака Ньютона. — 200-летие смерти Ньютона отмечалось весной 1927. В массовой прессе появлялись статьи и материалы о нем (например, "Ньютон — величайший гений человечества", статья академика П. П. Лазарева, Ог 27.03.27). Подобно Колумбу и Бертольду Шварцу, чьи достижения стали синонимом оригинальности и смекалки ("выдумать порох", "открыть Америку"; см. ДС16//5), Ньютон со своим легендарным яблоком принадлежит к классическим фигурам первооткрывателей. В этот ряд мотивов входит и заглавие ДС 4 "Муза дальних странствий", позаимствованное из поэмы Н. Гумилева о Колумбе. Очевидно, не случайна встречаемость в московских главах ДС имен, выражающих тему новизны, дерзания, открытия неизведанных миров. Для первого романа более, чем для второго, типичны мотивы открытости молодого социалистического мира, принадлежности его к мировому культурно-историческому пространству, с чем связан и интернациональный характер символов и параллелей.

28//2

Гражданин же, отмахавший восемь коридоров, легко мог соперничать в быстроте с птицей, беговой лошадью и чемпионом мира — бегуном Нурми. — О "лошадиных" сравнениях в ДС/ ЗТ см. ДС 34//4. Нурми, Пааво (1897-1973) — финский бегун, чемпион Олимпийских игр 1920, 1924 и 1928, обладатель 29-ти мировых рекордов, национальный герой (его портретом украшались денежные знаки Финляндии). "У нас в СССР мало кто слышал о Нурми [sic]. Но за границей, где спорт является средством затуманивания классового сознания рабочих, имя Нурми говорит о многом. Бывший рабочий-каменщик, теперь владелец имения, подаренного ему финским правительством, П. Нурми является самым непобедимым в течение последних лет бегуном мира" [Ог 31.10.26]. В повседневном юморе его имя упоминалось как синоним скорости и выносливости, например: "Рекорд скорохода Нурми на Мюнхенской картинной выставке. Ему удалось пробежать 17820 метров картин" [Иностранный юмор, из журнала Simplizissimus, КН 28.1926].

Сопоставление эмблем различных скоростей, от улитки и черепахи до лошади, орла и самолета — популярный в 20-е гг. прием массовой пропаганды: такими были, например, плакаты на производстве, сравнивавшие достижения различных цехов и коллективов.

28//3

В коридорах зажглись несветлые лампы... [и следующие два абзаца, до слов: ] Но дверь, через которую она только что прошла, была тоже закрыта чьей-то заботливой рукой. — К этому месту И. Кремлев дает примечание: "Описать Дворец труда точнее невозможно, и сколько бы лет ни прошло, мы неизменно узнаем в описанной в романе газете „Станок" родной нам „Гудок"" [В литературном строю, 198; о Дворце труда см. ДС 24//1].

28//4

В Москве любят запирать двери. Тысячи парадных подъездов заколочены изнутри досками, и сотни тысяч граждан пробираются в свои квартиры черным ходом. — Это явление отражено также в "Собачьем сердце" М. Булгакова: "Разве где-нибудь у Карла Маркса сказано, что 2-й подъезд Калабуховского дома на Пречистенке следует забить досками и ходить кругом через черный двор?" [гл. 3].

Отступление в жанре бытописательного эссе — черта классического романа; ср. хотя бы историко-культурные экскурсы в "Отверженных" В. Гюго о парижских клоаках, гаменах и т. п. — Ср. заготовку И. Ильфа "Новелла о закрытых дверях" [ИЗК, 123].

28//5

Давно прошел восемнадцатый год, давно уже стало смутным понятие — "налет на квартиру", сгинула подомовая охрана, организованная жильцами в целях безопасности... — В 1917-1918 процветали различные формы городского разбоя: нападения на граждан так называемых "попрыгунчиков" — грабителей на ходулях и в белых балахонах, налеты на квартиры, ограбления под видом обысков и реквизиций и т. п. В связи с этим в больших городах устраивались домовые комитеты самообороны; жильцы, часто вооруженные, поочередно несли дежурство во дворе и у подъезда. [См.: Замятин, Мамай; На переломе, 279; Булгаков, Белая гвардия, гл. 15; Инбер, Место под солнцем, гл. 1; Файко, Записки старого театральщика, 128, и др.]

28//6

Лето проходит. Вянет лист. — Измененная цитата из стихов Козьмы Пруткова "Юнкер Шмидт":

28//7

И улица пустынна. — Реминисценция из Блока:

28//8

Твой тихоокеанский петушок так устал на заседании Малого Совнаркома. — Малый Совнарком РСФСР — "государственное установление, состоящее на правах комиссии при СНК РСФСР и имеющее своей задачей предварительное рассмотрение вопросов, подлежащих разрешению СНК РСФСР" [БСЭ, 1-е изд.]. Существовал в 1921-1930.

В повести В. Катаева "Растратчики" (1926) жулик Кашкадамов тоже уверяет, что делает доклады в Малом Совнаркоме [гл. 8]. Чтение докладов и лекций, публичные выступления вообще — одна из черт, в которых сближаются методы плутов и демонических провокаторов: ср. лекционные турне Хулио Хуренито ("доклад в гаагском Трибунале Мира"; Эренбург, Хулио Хуренито, гл. 5) или, на другом конце того же ряда, сеансы черной магии Воланда.

Деноминация "тихоокеанский" в годы написания романов была популярной, применялась к самым различым событиям и учреждениям международного плана. Пресса изобиловала, например, вестями о "тихоокеанских" конференциях и конгрессах профсоюзов, выдавать себя за участника которых было бы в духе Бендера [см. Пр 08.05.27, Пр 26.05.27, Ог 07.08.27, КП 38.1929 и др.].

Конкретную аллюзию предполагают М. Одесский и Д. Фельдман: "„Великий комбинатор", как обычно, намекает Грицацуевой на принадлежность к авторитетным, часто упоминаемым в периодике организациям: 4 мая 1927 года — в соответствии с решениями Всетихоокеанского научного конгресса — при АН СССР был учрежден постоянный Тихоокеанский комитет с Океанографической секцией, входившей в Международную Тихоокеанскую научную ассоциацию" [Одесский и Фельдман, ДС, 509].

Упоминаемый здесь конгресс — третий по счету — состоялся в Японии в конце 1926 [см. фотохронику в Ог 19.12.26]. "Тихоокеанские" мероприятия были широкомасштабными, включали все страны, от Америки и СССР до Чили и Австралии, имевшие соприкосновение с мировым океаном, а также ряд других стран, прямого контакта с ним не имевших, как Швеция. Широкие мировые странствия типичны для "демонических" героев (Хуренито, Воланд).

В предыдущей фразе Бендера: "Что же ты не идешь, моя курочка?" в рукописи был эпитет: "...моя гвинейская курочка?" [Одесский и Фельдман, там же] — возможный отголосок какого-то другого научно-популярного мотива в тогдашней печати.

28//9

Изменщик! — выговорила она, вздрогнув. — "Изменщик" (в отличие от литературного "изменник") — просторечная форма. Встречается в литературе о купцах и старообрядцах, чаще всего в форме обращения: "Изменщик ты, Сережа, — ревновала Катерина Львовна, — необстоятельный" [Лесков, Леди Макбет Мценского уезда]. "Изменщик ты мерзкий!" [Мельников-Печерский, В лесах, П.3.8].

28//10

Частица черта в нас / Заключена подчас! / И сила женских чар / Родит в груди пожар... — Вокально-танцевальный номер из оперетты И. Кальмана "Сильва" ("Королева чардаша"). Наряду с его же "Баядеркой", тоже не раз упоминаемой у Ильфа и Петрова, эта оперетта пользовалась громадным успехом в годы нэпа. Из тогдашнего юмора: "К возвращению „Сильвы" и прочей венщины. Когда подходят с кассовою меркой, / То ясно — обновлению капут... / Не унывайте, Сильва с Баядеркой, / В компанью вам и „Пупсика" дадут" [См 09.1928]1.

28//11

— Чтоб тебе лопнуть! — пожелала вдова по окончании танца. — Типично сатириконовская, частая у Аверченко и Тэффи стилизация книжно-просторечного ругательства. Ср.: "Да, судья у нас честный, — говорили местные купцы... И тут же почему-то добавляли: — Чтоб ему лопнуть!" или: "Когда она ушла, Коля сказал ей вслед тихо, но с большим чувством: — Чтоб ты лопнула!" [Тэффи, Взятка; Репетитор]; "У, дрянь такая! Чтоб ты лопнула!" [Аверченко, Визит] и мн. др.

28//12

Ах, ситечко! Из вашего неликвидного фонда? — Термин из практики магазинов. Неликвидными назывались товары, которые не было никакой надежды сбыть (ликвидировать). В неопубликованном фельетоне Ильфа "Неликвидная Венера" (1925; Собр. соч., т. 5) среди таких предметов назывались "кислый одеколон, зацветшие конфеты, остаток календарей за 1923 год и поломанные готовальни, калоши неходовых размеров и вонючие спички". Кооператоры имели обыкновение присоединять их в качестве "нагрузки" к товарам, пользующимся спросом.

28//13

Мы разошлись, как в море корабли. — Из популярного в годы нэпа романса (слова и музыка Б. Прозоровского):

[текст в кн.: А. Чернов, Народные русские песни и романсы, т. 1: 305, и в кн.: Русский романс на рубеже веков]. Цитата о кораблях нередка в юморе тех лет: "Мы [с бывшей любовницей] встречались чопорно и сухо, как в море корабли" [В. Шершеневич, Тысяча и одна серия, Бу 03.1927]. "Мы нет-нет, да и сходим куда-нибудь увеселиться, а потом аккуратно разойдемся, как в море известные корабли" [из письма дамы, заманивающей ухажера; В. Ардов, Драма в подъезде, Бу 21.1927].

28//14

Он [Остап] встал на подоконник, тяжело спрыгнул на влажную после ночного дождя землю и скрылся в блистающих физкультурных садах. — Эпитет "физкультурные" проясняется из ранней версии главы: "Окна редакции [,,Станка“] выходили на внутренний двор, где по кругу спортивной площадки носился стриженый физкультурник в голубых трусиках и мягких туфлях, тренируясь в беге" [Ильф, Петров, Необыкновенные истории..., 397].

Остап выпрыгивает из окна, как Подколесин в "Женитьбе" Гоголя; параллелизм усиливается благодаря сходству ситуации (бегство от матримониальных уз). У героя одного из рассказов В. Катаева с Подколесиным в силу детского воспоминания ассоциируется любой прыжок с высокого места [На полях романа (1930), Собр. соч., т. 1: 385].

Примечание к комментариям

1 [к 28//10]. "Пупсик" — дореволюционная бульварная оперетта и песенка:

 

29. Автор "Гаврилиады"

29//1

Заглавие. — "Гаврилиада" — каламбур, основанный на пушкинской "Гавриилиаде". Фривольная атеистическая поэма Пушкина (1821) печаталась в России — с цензурными пропусками — с 1908.

29//2

...Служащие самых скромных рангов: курьеры, входящие и исходящие барышни, сменные телефонистки, юные помощники счетоводов и бронеподростки. — О курьере — "маленьком человеке" советского учреждения — см. ЗТ 15//8.

Входящие и исходящие барышни ("совбарышни") — секретарши, ведающие входящими и исходящими бумагами (ср. популярную в годы нэпа песенку о "Клавочке":

Бронеподростки — подростки 15-17 лет, для которых трудовым законодательством предусматривался определенный минимум мест в учреждениях и на предприятиях. "Всего на 1 июля 1926 было 138632 бронеподростка по всей промышленности" [БСЭ, 1-е изд., т. 7].

29//3

Никифор Ляпис. — Халтурные литераторы, снискивающие хлеб насущный методами Никифора Ляписа, — нередкое явление в газетно-журнальных редакциях 20-х гг. Как вспоминает К. Паустовский,

"во Дворце Труда жили десятки всяких профессиональных газет и журналов, сейчас уже почти забытых. Некоторые проворные молодые поэты обегали за день все этажи и редакции. Не выходя из Дворца Труда, они торопливо писали стихи и поэмы, прославляющие людей разных профессий — работниц иглы, работников прилавка, пожарных, деревообделочников и служащих копиручета. Тут же, не выходя из стен Дворца Труда, они получали в редакциях гонорары за эти стихи и поэмы и пропивали их в столовой на первом этаже. Там даже подавали пиво" [Четвертая полоса // Воспоминания об Ильфе и Петрове].

Есть мнение, что имя Гаврилы и общий дух стихов о нем могли быть навеяны соавторам журналом "Бузотер", где из номера в номер печатались стихи под рубрикой "Крути, Гаврила!" 1 В них сообщалось, например, что В жизнь глядя светло и мило, / Весел, прыток, юн и горд, / С детства самого Гаврила / Страсть любил стрелковый спорт; или: Но, заехав нэпу в рыло, / Въедлив, шумен и остер, / Основал стрелок Гаврила / Скорострельный "Бузотер" [цит. по кн.: Вулис, И. Ильф, Е. Петров, 146-147]. Гаврила этого, выражаясь по-современному, "сериала" стал мифической фигурой, для которой характерна универсальность профессий и ролей. В одном из эпизодов он даже предлагает себя киносъемщикам в качестве исполнителя роли Пушкина [КН 17.1926, рис. В. Козлинского, перепечатано из Бу]. В ленинградских еженедельниках "Пушка" и "Смехач" печатался аналогичный иллюстрированный сериал о любознательном, жадном до жизни совслужащем, в чьих приключениях (как и в сюжете романов Ильфа и Петрова — см. Введение, раздел 4) отражались решительно все типичные, популярные темы тогдашней злободневности. Стихотворный текст сериала сочинялся по очереди разными поэтами, рисунки делал художник Б. Антоновский, а героем был легковес и недотепа Евлампий Надькин. Подобно Гавриле, Евлампий подвизался во всех актуальных для того времени ролях (изобретателя, рыболова, фокусника, радиолюбителя, гипнотизера, спортсмена, растратчика, алиментщика, борца с хулиганством, спасателя на водах, китолова, памятника и т. д.), отзывался на самые горячие темы и кампании (совершал арктический полет, прицепившись к амундсеновскому дирижаблю "Норге", боролся за снижение цен, ратовал за режим экономии, проводил лето на свежем воздухе, устраивал новогоднюю елку, получал бандероль с ценными вещами из-за границы и т. п.) и неизменно терпел эксцентрические фиаско. Мгновенно узнаваемая фигурка Надькина с его вздернутым иглообразным носом выступала как представитель "Смехача" в разного рода рекламных призывах и анонсах.

Очевидно, что Никифор представляет иной род сочинительства — не творческий сериал, со все новыми занимательными эпизодами из жизни героя (как в эпопеях Надькина или бузотеровского Гаврилы), а многократная перекраска одного и того же топорного изделия. Приключения Надькина или бузотеровского Гаврилы, при всей своей намеренной легковесности, были честной работой коллег соавторов по журнальной юмористике, с известной долей фантазии притягивавших образ маленького обывателя к разным советским положениям. Сделать мишенью популярную фигуру Надькина было бы нетактично, "не по-товарищески", что совсем непохоже на Ильфа и Петрова. Сомнительна и нацеленность соавторской пародии на бузотеровского Гаврилу: во-первых, ввиду слишком уж открытого тождества имени героя ДС и Бу, а главное, ввиду лихо-частушечной и обезоруживающе шуточной тональности самих этих куплетов (см. выдержки выше в настоящем примечании), столь явно отличающей их от единообразных поделок Никифора. Видеть в них отражение этих или каких-либо других конкретных образцов едва ли правильно. Как и другие пародии соавторов (ср. хотя бы театр Колумба, образ Лоханкина или пассаж о "старике Ромуальдыче"), их "Гаврилиада" имеет обобщенную и множественную направленность.

Выведя подобного литератора в ДС, соавторы "впервые освятили" им страницы романа, однако в фельетонистике данный тип мелькал уже давно. Как сообщает Б. Галанов, "в 1927 г. „Смехач" выводил на чистую воду довольно известного поэта, который умудрился сварганить стихи на одну и ту же тему для журналов „Печатник", „Медицинский работник", „Пролетарий связи" и „Голос кожевника", так что знаменитый автор „Гаврилиады" мог перекочевать в роман из ранее написанной юморески Е. Петрова „Всеобъемлющий зайчик" и одновременно из свежего номера сатирического журнала" [Галанов, 105]. В юмореске Петрова [См 32.1927] поэт продает одни и те же стихи — Ходит зайчик по лесу / К Северному полюсу — в журналы "Детские утехи", "Неудержимый охотник", "Лес, как он есть", "Красный любитель Севера" и "Вестник южной оконечности Северного полюса" [Собр. соч., т. 5]. В фельетоне В. Ардова "Кинематографичность" один и тот же сюжет решается в великосветском, эксцентрико-комическом и идеологически выдержанном ключах [См 27.1927]. В стихотворной пародии А. Архангельского "Халтурное" предлагаются трафаретные строфы для праздников 8 марта, МЮД, 1 мая, 7 ноября — все на одни и те же рифмы, с незначительными адаптациями к теме дня [См 42.1928]. Тремя годами ранее в рассказах В. Катаева "Птичка божия" и "Ниагаров-журналист" был выведен жулик, эксплуатирующий пушкинские стихи "Птичка Божия не знает...", вставляя в них то Маркса, то Колчака, то другие злободневные имена, а также продающий халтурные очерки в журналы разной специализации.

В юмореске "Разговор издателя с поэтом (по Пушкину)" издатель учит автора пристраивать свои произведения по профсоюзной принадлежности героев: Пастушку можете в "Батрак", / Авось дадут вам на галушки, / В "На вахту" кое-что с водой... [Мих. Андреев, См 31.1928]. Та же мысль в более отточенной форме развита в фельетоне В. Ардова "Потрафляющий", где некий литератор с опытом дает рассказчику ("я") такие советы:

"— А у вас — что? Тоже — рассказик? А кто действующие лица?

— Гмм... Их много — действующих лиц... Ну, партиец один, инженер, иностранец... пожарный есть...

— Если иностранец, несите в Общество Смычки с Западом. А если пожарный — в "Голос Коммунальника". Там с пожарным обязательно возьмут. А работница у вас в рассказе есть? Какая?

— Работница?.. Я, собственно, так не подгонял... Хотя есть там работница-кухарка...

— Кухарка — это Нарпит. Хуже. Надо бы ее одного союза с пожарным: кондукторша, например, или маникюрша. Если все герои одного союза — обязательно возьмут, а так — не наверняка" [Бу 18.1927].

Как многие мотивы советской юмористики, схемы эти восходят к сатириконовцам. Так, в "Истории одного рассказа" А. Аверченко сюжет о раскаявшемся преступнике предстает то в рождественском, то в пасхальном, то в революционном оформлении, а в "Неизлечимых" писатель-порнограф переделывает одну и ту же скабрезную ситуацию на множество ладов в угоду меняющимся вкусам времени.

Есть в ляписовском эпизоде и другой популярный момент, восходящий к "Сатирикону". Как известно, в этом журнале были специальные рубрики для издевательства над малограмотными авторами ("Почтовый ящик" и др.). В одном рассказе военного времени сотрудники редакции уличают автора в неправильном употреблении слов, в незнании смысла терминов. "— Какую вы написали странность: „Австрийцы беспрерывно стреляли в русских из блиндажей, направляя их в них“. Что значит „их в них“? — Что ж тут непонятного? „Направляя их в них“ значит направляя блиндажи в русских. — Вы, значит, думаете, что из блиндажа можно выстрельнуть?" Как вскоре выясняется, журналист воображает, будто блиндаж — "нечто вроде пушки" [Аверченко, Специалист по военному делу]. Сходный спор происходит у Ильфа и Петрова: "— Скажите, Ляпсус, — спросил Персицкий, — какие, по-вашему, шакалы?.. — Ну, такие... В форме змеи" (и далее столь же невежественное употребление Ляписом слов "седло дикой козы", "пеньюар", "домкрат" и т. п.). Неправильное обращение Никифора с терминами перекликается, конечно, и с ляпсусами порнографа-приспособленца в аверченковских же "Неизлечимых" (как, например, в "исторической" главе: "Сняв с высокой волнующейся груди кокошник, [боярышня Лидия] стала стягивать с красивой полной ноги сарафан..."). Этот мотив превратного словоупотребления перешел от сатириконовцев в советскую сатиру и пародию 2 .

В рассказе мемуариста [М. Штих (М. Львов), В старом "Гудке", см. Воспоминания об Ильфе и Петрове] подтверждается достоверность спора о "шакале в форме змеи" и рассказывается, как сотрудники "Гудка" по аналогичным признакам уличали автора стихов в незнании слов "шпалера", "дактиль", "ящур" и т. п. И в ДС, и в мемуарах, и у Аверченко халтурщик темнит и защищается, нагло настаивая на своей правоте. Похоже, что под сатириконовским влиянием в конечном счете сложился не только романный эпизод о Гавриле, но и гудковская культура в целом, стиль насмешек над приходившими в редакцию халтурными авторами. Нет нужды доказывать, что гудковцы были хорошо начитаны в сатириконовской литературе и вводили ее стилевые черты в собственную речевую практику.

Типологические черты Никифора Ляписа были, таким образом, достаточно распространены в юморе первой четверти XX века, так что говорить о реальных прообразах его фигуры следует с заведомою осторожностью. Тем не менее, попытки (притом взаимнопротивоположного толка) найти такие прототипы в газетно-литературной среде 20-х гг. делались не раз. Так, по словам И. Кремлева, "чаще всего эти Никифоры Ляписы рекрутировались из относительно известных во время оно дореволюционных журналистов, оказавшихся с революцией не у дел и с перепугу бросившихся в омут халтуры и легкого заработка". Как пример мемуарист называет популярного когда-то в Одессе журналиста М., а также Д., "дореволюционного журналиста, подвизавшегося в желтоватой „Петербургской газете" и в откровенно желтом „Петербургском листке"". Этот последний признавался коллегам, что снимает с каждого своего опуса по десятку копий — авось где-нибудь да возьмут [Кремлев, В литературном строю, 194-196]. Недругом конце спектра стоят критики, усматривающие в фигуре Ляписа черты В. Маяковского [например, Одесский и Фельдман, ДС]; см. ниже, примечание 10.

М. Штих [В старом "Гудке"] предлагает искать прообраз Ляписа в кругу молодых начинающих литераторов, обегавших редакции в поисках хлеба насущного. Мемуарист приводит анекдотические факты о невежестве некоего предприимчивого юнца и сообщает, что тот "прекратил свои посещения лишь после того, как узнал себя в авторе „Гаврилиады“. Не мог не узнать. Но это пошло ему на пользу; парень он был способный и в последующие годы, „поработав над собой“, стал писать очень неплохие стихи". В. Ардов и некоторые другие мемуаристы пытаются даже указать прототипа Ляписа по имени:

"В образе Ляписа-Трубецкого выведен был поэт Осип Колычев. Его подлинная фамилия — Сиркис, писал он под именем, принадлежавшим старинной боярской семье, истребленной Иваном Грозным... Даже внешность молодого Сиркиса-Колычева точно описана в „Двенадцати стульях". Бесцеремонные манеры этого стихотворца выведены в романе скупо, но точно" [Этюды к портретам, 83]. Аттрибуция эта повторена С. Липкиным, по чьим словам "Колычев ради заработка изготовлял стихи на случай, в большом количестве, плодовито и регулярно откликаясь на новые праздники и мероприятия правительства". Как и М. Штих, мемуарист признает за Колычевым литературные способности, но отмечает, что тот "непрочно владел русским языком" [Липкин, Квадрига, 311].

Осип Яковлевич Колычев (1904, Одесса — 1973) — поэт, автор поэм о Щорсе, Олеко Дундиче, художнике Левитане, а также пейзажной лирики. Широко известны некоторые его песни, например, "Эх ты, ласточка-касатка быстрокрылая" — о бравом советском солдате, который "шел в атаку — не робел", "горел, да не сгорел, тонул — не утонул" (музыка Б. Жаркове кого, исполнял Л. Утесов). В год событий ДС будущий автор "Ласточки" был еще юн и неизвестен — первая книга его стихов вышла только в 1930 [КЛЭ, т. 3]. Думается, однако, что в качестве прототипа Гаврилы он должен быть реабилитирован. Вопреки процитированным аттрибуциям, продукция молодого О. Колычева ни в коей мере не напоминает эпос о Гавриле. Те его стихи, которые нам встречались в прессе одних с ДС лет, хотя и достаточно поверхностны, но отнюдь не нагло-халтурны, как писания Ляписа. Они целят выше в поэтическом отношении, свидетельствуют о литературном профессионализме и общей культурности и не находятся ниже среднего уровня журнальной поэзии тех лет 3 . В качестве общего совета следует сказать, что утверждения старых мемуаристов часто нуждаются в проверке. Многие из них неточны, несправедливы и навеяны ходячими легендами, анекдотами, слухами и личными пристрастиями; нет нужды говорить, что вся эта мутная вода еще более замутнилась в глухие десятилетия, последовавшие за эпохой создания ДС/ЗТ .

У О. Мандельштама есть экспромт, весьма близкий к стихам Ляписа:

[Соч. в 2 томах, т. 1: 348]. "По некоторым, впрочем, малодостоверным, сведениям, идея ["Гаврилиады" в ДС] была подсказана Мандельштамом (см., например: А. Коваленков, Хорошие, разные... М., 1966, с. 10)" [из примечаний к указанному тому, 600]. Вопрос еще нуждается в уточнении, однако по целому ряду соображений маловероятно, чтобы экспромт поэта был известен соавторам ДС и послужил источником стихов Ляписа; скорее всего он сам является вариацией стихов из романа.

Прозвище "Ляпсус" есть в ИЗК, 120.

29//4

Потом Ляпис неторопливо стал обходить свои владения. — Из Некрасова:

[Мороз, Красный нос]. Соавторы пользуются цитатой, давно бывшей в употреблении; ср., напр.: "Директор... обозревает свои владения" [Боровский, Фельетоны (1908), 93]. "Обходил однажды Андрей Жбан свои владения..." [Г. Рыклин, В станицах Кубани (очерк), ТД 03.1927].

29//5

Что-нибудь из жизни потельработников... — Наркомпочтель, или Наркомпотель — народный комиссариат почт и телеграфа.

29//6

В конце стихотворения письмоносец Гаврила, сраженный пулей фашиста, все же доставляет письмо по адресу. — Фоном этой фразы является широкое освещение в литературе и в прессе гибели советского дипломатического курьера Теодора Нетте при защите диппочты в феврале 1926. Это событие отразилось, среди прочего, в стихах Маяковского и Демьяна Бедного; выражение "сумка дипкурьера" мелькало в поэзии (В. Луговской, Предательский удар) и в кино (фильм "Сумка дипкурьера", Одесская студия,1927).

Согласно словарной справке того времени, "письмоносец" в конце 20-х гг. ощущался как неологизм "вместо прежнего „почтальона"" [Словострой, ТД 04.1931; эта рубрика журнала "Тридцать дней" вообще дает ценный материал для истории советской лексики]. Агитационные штемпеля, ставившиеся на письмах летом и осенью 1927, призывали: "Покупайте марки у письмоносца", "Подписку на газеты и журналы принимают письмоносцы" и т. п. Впрочем, слово "письмоносец" было в ходу издавна. Так, в "Мелком бесе" Ф. Сологуба, гл. 21, оно чередуется с "почтальоном". При этом из контекста видно, что "почтальон" служит для автора "Беса" нейтральным словом, а "письмоносец" — поэтически окрашенным. Что в советском "письмоносце" налицо адаптация слова, уже имевшего хождение до революции, показывает приклеивание к нему кое-где эпитета "красный" ("красный письмоносец" в тексте мимикрирующего персонажа; Письмо [Пу 01.1927]), — подобное обычно делалось для перекраски традиционных понятий прошлого (как "красный купец", "красная харчевня" [на Кавказе], "красная профессура", "красная Бавария" [реклама пива], между прочим также и "красный почтарь" и т. п. В быту и в прозе 20-х гг. продолжает жить, наряду с "письмоносцем", и слово "почтальон": "Письмоносец стучится в дверь квартиры номер 63. — Ну кто там еще? — Почтальон!" [См 02.1928].

29//7

Дело происходит, конечно, у нас, а фашист переодетый. — Намек на шпиономанию, достигшую апогея в 1927 [см. ДС 5//22].

29//8

...Охотничьего журнала "Герасим и Муму"... Творение шло под названием "Молитва браконьера". — Название журнала — из "Муму" И. Тургенева. Название "творения" следует формуле "Молитватаких-то", употреблявшейся в русской поэзии как всерьез (А. Майков, "Молитва бедуина"; А. К. Толстой, "Молитва стрелков"; Н. Гумилев, "Молитва мастеров"), так и пародийно (М. Лермонтов, "Юнкерская молитва"; Н. Огарев, "Молитва русского чиновника Богородице"; Н. Щербина, "Молитва современных русских писателей"; А. Апухтин, "Молитвабольных").

29//9

Вы, Трубецкой, в этом стихотворении превзошли самого Энтиха. Только... выкиньте с корнем "молитву". — По некоторым предположениям, под "Энтихом" подразумевается Н. Тихонов, на которого будто бы указывают и слова Ляписа ниже в этой главе: "Мне про скачки все рассказал Энтих", — поскольку Тихонов имел репутацию знатока лошадей и конного дела [А. Вулис, Звезда Востока 06.1962; Сахарова, Комм.-ДС, 446; Одесский и Фельдман, ДС, 513]. Тематически, однако, с Тихоновым скорее могла бы соотноситься не "Молитва браконьера", в связи с которой упомянут Энтих, а предыдущий опус Никифора — о доставке раненым почтальоном письма (ср. "Балладу о синем пакете"). Тихонов вообще маловероятен — и как ленинградец, и как крупная литературная фигура, которой незачем было бы "все рассказывать" легковесу Ляпису. Возможные альтернативные имена, созвучные с " Энтихом ", — гудковский журналист А. Эрлих, а также журналист Энтин, чье имя встречается под статьями в "Огоньке". Требование выкинуть молитву — дань антирелигиозной установке советской печати. О клише "вырвать (вытравить, выкинуть) с корнем" см. ДС 4//5. "Выкинуть с корнем" — одна из нередких с этим штампом катахрез [см. там же и ЗТ 7//20].

29//10

Поэма носила длинное и грустное название: "О хлебе, качестве продукции и о любимой". Поэма посвящалась загадочной Хине Члек... — Строй заглавия, слово "любимая", а также имя Хина Члек (ср. Лиля Брик 4 ?) заставляют некоторых комментаторов подозревать намек на В. Маяковского — ср. его "О „фиасках“, „апогеях" и других неведомых вещах", "Стихотворение о Мясницкой, о бабе и о всероссийском масштабе", "Про Феклу, Акулину, корову и бога", "Про Леф, белый Париж, серый Берлин и красную Москву" (доклад), "Про Госторг и кошку, про всех понемножку" и т. п. Все же едва ли стоит видеть здесь камень в огород В. Маяковского, чья личность заведомо не имеет ничего общего с фигурой халтурного поэта, а "сборные" заглавия стихотворений (видимо, по образцу программ докладов и дискуссий) были в те годы общеупотребительны. Ср. "Повесть о рыжем Мотэле, господине инспекторе, раввине Исайе и комиссаре Блох" И. Уткина; статью Тараса Кострова "О культуре, мещанстве и воспитании молодежи" [Гладков, Поздние вечера, 24]; частушки И. Доронина "О нашем селе, о письме из Москвы и о тракторе" [Доронин, Хороводы] и др. См., однако, защиту Одесским и Фельдманом мнения об аллюзиях на Маяковского в их комментарии к данному месту романа.

29//11

Там на стене висела большая газетная вырезка, обведенная траурной каймой. — Траурной каймой, очевидно, обводятся всякого рода нелепости и ошибки, обнаруженные в текущей прессе. О широком сатирическом использовании похоронной символики в 20-е гг. см. ЗТ 18//19.

"Стенная выставка газетных ляпсусов" имелась в редакции "Гудка" под именем "Сопли и вопли" [К. Паустовский, Четвертая полоса; М. Штих (М. Львов), В старом "Гудке" // Воспоминания об Ильфе и Петрове].

29//12

Персицкий притащил... двадцать первый том Брокгауза, от Домиций до Евреинова. — О словаре Брокгауза-Ефрона и способе говорить о нем см. ЗТ 13//8. Называние тома по первому и последнему словам на корешке — обычная юмористическая манера в разговоре об энциклопедиях. Ср.: "Энциклопедия Брокгауза и Ефрона. „А до Азра". „Бордо до Буслаев"... Огромные черные переплеты Энциклопедии: „Барс до Бузуев", „Кааба до Клетки"". "Энциклопедический словарь, „Пруссия" до „Фома", и „Россия"" [Горный, Только о вещах, 17,116; Каверин, Исполнение желаний, II. 1.].

Этот шутливый обычай — изъясняться об энциклопедическом словаре с помощью несвязанных по смыслу, но "заковыристо" ассонирующих слов — применялся под разными предлогами и в разных формах. Простейшие случаи — считывание пары слов с корешка тома или поиски нужного слова среди других слов. Пример последнего см. у современного сатирика: в "мерцающем золотом тридцать восьмом томе Брокгауза и Эфрона", "между словами „Мишон Жак-Ипполит, французский богослов" и „Мишурин рог, торговое село Екатеринославской губернии" нашел определение слова „мишура"" [М. Анчаров, Золотой дождь, Москва 05.1965, 57].

В фельетоне М. Булгакова та же манера не без остроумия развернута в сюжет. Жаждущий знания рабочий решает прочесть всего Брокгауза: "Дошел до пятой книги (Банки — Бергер)... День болела голова. Не читал. Но через день двинулся дальше. И все-таки прошел через Банювангис, Бньюмас, Боньер-де-Бигир и через два Боньякавало, человека и город. Крах произошел на самом простом слове „Барановские" [sic: после слов на БО-]. Их было девять..." и т. д. [Самоцветный быт, Ранняя неизданная проза].

В рецензии М. Кольцова, сравнивающего тома на "А" у Брокгауза с только что вышедшим первым томом БСЭ, данная фигура реализуется риторически, с советским энтузиазмом в подтексте: "Вряд ли будет тосковать по [невключенном в БСЭ монахе] Аб-боне Флерийском наш рабфаковец... БСЭ не отстает от Брокгауза по части латинского поэта Авсония, Авраамия Палицына, Абеляра, Яна Августа и авгиевых конюшен. Но одновременно дает статьи об автогенной сварке, об Адыгейской области, об автоплуге, об Авиахиме и об абсолютной системе мер..." и т. п. [Важный кирпич, Избр. произведения, т.1].

29//13

Никифор Долгорукий!.. Никифор Сумароков-Эльстон... Один бред подписывается Сумароковым, другая макулатура — Эльстоном, а третья — Юсуповым... — "Никифор Долгорукий" напоминает об имени героя "Подростка" Достоевского — Аркадий Долгорукий.

Князь Феликс Феликсович Юсупов, граф Сумароков-Эльстон — блестящий молодой аристократ "периода упадка". Запомнился современникам как один из героев светской хроники: "Я видел в „Огоньке" фотографию: „Князь Юсупов, граф Сумароков-Эльстон" — в отглаженных белых брюках, с теннисной ракеткой в руке, смеющийся, красивый" [Каверин, Неизвестный друг, 302]. После 1917 эмигрировал, дожил до преклонного возраста. Вошел в учебники истории участием в убийстве Распутина в декабре 1916. Характерно для романов Ильфа и Петрова, что в них не раз упоминается и другой хрестоматийный участник этого события — В. М. Пуришкевич [см. ДС 36//14; ЗТ 8//29].

Примечания к комментариям

1 [к 29//3]. "Крути, Гаврила!" было ходячим выражением, связанным с управлением разного рода машинами. Мы встречаем его в песенке "Ах, шарабан мой, шарабан", переделанной в годы Гражданской войны в куплеты о сибирском атамане Г. Семенове: Шуми, пропеллер, крути, Гаврила, / Куда мне спрятать срамное рыло? [см. Русские народные песни, 564, 689], и в титрах фильма А. Довженко "Арсенал", когда поезд, захваченный бесшабашными солдатами, неуправляемо несется к гибели.

"Крути, Гаврила!" было также "ироническим обращением мешочников по адресу машинистов полуиспорченных поездов в дни Гражданской войны" [К. В. Душенко в письме к комментатору, со ссылкой на: Овсянников, Литературная речь, 128]. Сходные слова: "Мишка, верти!" — кричали киномеханикам [см. статью А. Соболя в Проектор 03.1915, цит. в кн.: Ю. Цивьян, Историческая рецепция кино. Рига, 1991, 280].

2 [к 29//3]. Мы встречаем его у другого сатириконовца — А. Бухова, пародирующего авторов халтурных газелл, сонетов и романсов: Нависала с неба баллюстрада / Над крылами нежных клавесин. / Выходила тихая мансарда / Доедать последний апельсин. То же — в пародиях В. Ардова "Конфет-минарет" ("Седлает своего верного минарета, заряжает ятаган разрывной пулей..." [см. ЗТ 28//5]) и "Очерк путевой экзотический" [см. ЗТ 29//12]; в рассказах В. Катаева о халтурщике Ниагарове: "Гудел шлагбаум" и др. [см ДС 13//9].

В уже названном фельетоне Бухова выведен предшественник Гаврилы по другой линии — стихотворный переводчик "со всех национальностей, населяющих Россию", изменяющий в своем тексте лишь название края: Под небом Башкирии (Армении, Молдавии и т. п.) / Цветут цветы. / Счастлив в этом мире я, / Счастлива и ты [Искусство портить бумагу (1917), в его кн.: Жуки на булавках].

3 [к 29//3]. Чтобы убедиться, что карикатуры вроде "Служил Гаврила хлебопеком, Гаврила булки выпекал..." не могли быть даже самым что ни на есть отдаленным откликом на Колычева, достаточно процитировать строфы из любого его стихотворения, например, "Московская осень" [Ог 07.10.28]:

4 [к 29//10]. Есть и другие кандидатуры на роль прототипа этого загадочного имени. Д. Аране сообщил комментатору: "И. 3. Серман однажды сказал мне, что имелась в виду Евгения Хин, жена М. М. Дьяконова, а до того Ореста Цехновицера" [письмо от 19.05.1998].

 

30. В театре Колумба

30//1

Когда он [Воробьянинов] смотрел на Остапа, глаза его приобретали голубой жандармский оттенок. — Имеется в виду голубой цвет жандармских униформ. Ассоциация небесно-голубого цвета с жандармами, символизирующая лицемерный, святошеский характер полицейского государства, постоянна начиная с Лермонтова: И вы, мундиры голубые... Ср. у А. К. Толстого: лазоревый полковник [ведающий сыском; Сон Попова, 26]; у Саши Черного: Твои глаза, / Как брюк жандармских бирюза, /Всегда чисты [Единственному в своем роде]; у Ю. Тынянова: жандармскими кантами северной небесной голубизны [Смерть Вазир-Мухтара, введение] — вплоть до А. Солженицына [Архипелаг Гулаг, 1.4: Голубые канты].

30//2

...он [граф Алексей Буланов] грустно размышлял о бюрократизме, разъедающем ассенизационный подотдел, из-за которого графу вот уже полгода не выдавали положенного по гендоговору спецфартука. — Окончательно ассимилировавшись, граф мыслит сложносокращенными канцелярскими и газетными речениями, затопившими язык в 20-е гг. "Сокращение слов носит исступленно-стихийный характер и угрожает в недалеком будущем сделать нашу речь нечленораздельной", — предостерегает А. М. Селищев [Язык революционной эпохи]. Сокращались имена как нарицательные (пролеткульт, пролетписатели, шир-массы, культуровень, пролетстуд, семъячейка, комчванство, совдурак, ответработник, селькор, камкор = камерный корреспондент [в тюремной стенгазете], дортоварищ = дорогой товарищ, оргнеувязка, колдоговор, учкпрофсож, жалобкнига, примкамера, дифпай, семфонд при крестпоме, ликбез, соцбезобразие, охматмлад = охрана материнства и младенчества), так и собственные (Гостим = Государственный театр имени Мейерхольда, Мастфор = мастерская Фореггера, Кандача = Канатчикова дача...). Сокращения пародировались юмористами, например: памскалкор = пишущий свое имя на памятниках и скалах [см. ЗТ 8//45]; карвор = карманный вор. Лишь немногие из сокращений удержались в языке; большинство не дожило и до середины 30-х гг.

"Бюрократизм, разъедающий..." — клише; ср.: "Уничтожим бюрократическую плесень, разъедающую наш профаппарат" [Пр 05.05.30].

Ассенизационные обозы входят в московские зарисовки 1927 г.: Навстречу просмердит обоз / Ассенизационных бочек... [И. Сельвинский, Пушторг, гл. 1]. Наряду с извозчиками, конными пожарными и мороженщиками, они представляют собой островки прошлого столетия, которых еще много оставалось в нэповской Москве. Эти старые службы, быт их исполнителей красочно описывает В. Гиляровский, напоминая и старое прозвище ассенизаторов — "ночные Брокары", "названные так в честь известной парфюмерной фирмы" [Прошлое Советской площади, Ог 27.10.29].

Спецодежда (прозодежда), ее невыдача вопреки договору, — острая проблема всех отраслей хозяйства. В рубрике "Под рабкоровским обстрелом" находим критику, по духу и букве близкую к размышлениям графа: "У таскальщиков и возилыциков товара нет спец-обуви. .. Рабочие неоднократно просили дать им чуни, сплетенные из тесьмы, которые очень удобны для их работы, но администрация, ссылаясь на то, что колдоговором это не предусмотрено, спецобуви не выдает" [Московский пролетарий 45.1928]. Ср. в фельетонах

А. Долева (цит. в ДС 13//14) или М. Кольцова: "Мы просили у пастуха спецодежду, она полагается нам по договору, но Мурыгин говорит: „38 лет я не имею спецодежды, она мне не нужна, а до вас мне дела нет"" [Те, что остались дома (1929), Избр. произведения, т. 1].

Слова "Он грустно размышлял о..." вызывают литературные ассоциации. Ср. у Гончарова: "„Где же тут роман?" — печально думал он" или: "Он с грустью видел, что сильно похудел, что прежних живых красок, подвижности в чертах не было" [Обрыв, 1.18 и V.23]; у А. И. Куприна: "И я грустно размышлял, как мне поступить..." [Черная молния].

30//3

...Довели до победного конца, да и то при помощи нашего священного врага — архиепископа. — Реминисценции из "Дон Кихота"? Герой романа Сервантеса называет сельского священника "архиепископ Турпин"; говорит, что Амадис Галльский очутился "во власти своего злейшего врага, волшебника Аркалая" [т. 1, гл. 7 и 15].

30//4

О, моя молодость! О, запах кулис!.. Сколько таланту я показал в свое время в роли Гамлета! — Хвастливо-слезливые воспоминания о театральной молодости, об успехе в роли Гамлета, декламация шекспировских монологов — общие места рассказов и пьес о старых актерах: ср. И. Ф. Горбунова ("Белая зала"), Островского ("Лес", д. 4, явл. VI), А. М. Федорова ("Гастролеры" // Писатели чеховской поры, т. 2), Чехова ("Лебединая песнь", "Первый любовник"), Куприна ("На покое") и мн. др. Запах кулис — другой штамп театральной тематики, ср.: "Запах театральных свечей для меня слаще амбры, запах кулис — приятней бальзама" [говорит актриса; Т. Готье, Капитан Фракасс, гл. 8]; "О моя юность! о моя свежесть!" — из Гоголя [Мертвые души, гл. 6].

30//5

Из экономии шли в театр пешком. — О дороговизне проезда на городском транспорте сообщает мемуарист-ленинградец, описывая в точности этот период (лето 1927): "[В наше время] по сравнению с ценами на продукты городской транспорт не так дорог, как в годы двадцатые. Тогда было иное соотношение цен. Даже некоторые взрослые отказывались от трамвая и ради экономии порой ходили на работу пешком" [В. Шефнер, Бархатный путь, 16]. М. И. Ромм, вспоминая те же годы, также свидетельствует, что по Москве, даже с тяжелым грузом, "надо было пешком идти" [Устные рассказы, 15]. С. Липкин о своих студенческих годах в Москве: "Трамваем не пользовался, так как тогда надо было брать до центра не один билет, а три, что стоило 15 копеек" [в 1929; Квадрига, 300]. Вспомним также, что на пути к архивариусу "Остапу пришлось пересечь весь город" [ДС 11]. Трамвайная езда считалась изысканным, шикарным времяпровождением; отсюда новеллы и городские фольклорные песенки о том, как кавалер пригласил барышню покататься на трамвае и что из этого вышло (например, "Часы" Зощенко).

30//6

На глазах у всех погибала весна... [три абзаца]. — Очерк Сергея Алымова "В кругу Москвы" дает колоритные зарисовки московской жизни в июле 1927. По словам автора,

"более театрально-декоративного города, чем Москва, трудно сыскать. У Китайгородской стены, у памятника Пушкину, у Иверской часовни, на площадях и [в] скверах кипит жизнь, раздаются „крики и голоса торгующей, лотошной московской улицы..." Среди предлагаемых товаров — „дрыгающие ногами деревянные Чемберлены, составы для склейки стекол, классики с „ятями", детские набрюшники, потерявшее позолоту „Золотое руно"... Китайцы торгуют кожаными поясами и портфелями... Зеленые с фиолетовым халаты узбеков, затканные серебром тюбетейки сартов плывут вверх по Кузнецкому ослепительным павлиньим хвостом. И тут же кокетливые парижские зонтики, рабочие блузы, фартуки каменщиков — невообразимая смесь одежд, мыслимая только в Москве...

Московские бульвары и скверы переполнены в полдень, как трамваи. На лавочках, на траве, у подножия памятников — всюду оживление, крики, шуршанье газет, мельканье перевертываемых книжных страниц. Кого только нет на бульваре! Тут и юные, гордые своей первой гимнастеркой красноармейцы, и забрызганный грязью проселочных дорог зипун крестьянского ходока, и клетчатая ковбойская сорочка экранного рядового, и черкеска кавказца, и даже потертая генеральская шинель смешного дооктябрьского покроя. Высохшие старушки в музейных кружевных наколках прогуливают страдающих одышкой, подслеповатых собачек. В плетеных колясках... улыбаются дети.

У густонаселенных скамеек под музыку собственных криков выбивают голыми пятками чечетку коричневые цыганочки в широчайших юбках, подметающих землю длинными подолами.

Изредка в кольце любопытствующей толпы покажется задержавшийся в городе медведь [с вожаком]...

Берега Москвы-реки усеяны купальщиками. Здесь все, кому нельзя в будничный день отлучиться за город, кто пользуется обеденным часом или случайным перерывом для бегства на прохладный речной песок.

От Каменного моста до пышно-зеленых Воробьевых гор, через изумрудное великолепие Нескучного сада растянулась по отмелям гирлянда обнаженных, блаженствующих тел.

В лодках та же бронзовая мускулатура, что и на берегу...

Экскурсанты бродят по Москве шумными, неугомонными табунами. Светлоглазые сибиряки, приземистые приморцы, желтые скуластые монголы с одинаковой жадностью пробираются через запруженные перекрестки, так что издали кажется, что толпа несет автобусы на плечах.

...У колонн Большого театра „бой цветов" и бой за цветы. Букеты пышной лиловой сирени и малиновых пионов взлетают в воздух пышным плащом торреадора. Цветы втискиваются вместе с толпой в трамваи, чтобы через десять минут очутиться где-нибудь на окраине.

Четким квадратом трудовой когорты идут каменщики. Они идут стройно, как солдаты, в своих рыжих от кирпичной пыли фартуках, похожих на прижатые к груди медные щиты древних героев.

Черные лилии громкоговорителей, поднятые высокими стеблями железных столбов, забрасывают площади дождем отчетливых звуков. Кто-то из толпы останавливается, чтобы послушать пение или речь. Многие слушают на ходу, не забывая вскочить в нужный автобус или трамвай.

Ближе к вечеру начинают оглушительно трезвонить бесчисленные церковные колокола, без исступленной переклички которых не проходит ни один вечер. Московские колокола одинаково благоденствуют осенью и зимой, весной и летом: для них круглый год стоит благоприятная погода..." [КН 33.1927].

Выражение "погибать на глазах..." встречается в очерке Ильфа "Катя-Китти-Кет" (1925): "— Погибаешь на моих глазах! — заметил я ему" [Ильф, Путешествие в Одессу, 124].

30//7

Мороженщик катил свой зеленый сундук, полный майского грома... — Метафора, связывающая майский гром и освежающие вкусовые ощущения, напоминает о "Весенней грозе" Тютчева (Люблю грозу в начале мая, / Когда весенний первый гром... // Ты скажешь: ветреная Геба, / Кормя Зевесова орла, / Громокипящий кубок с неба, /Смеясь, на землю пролила). Еще более определенное сходство имеется у этого места с сатириконовским стихотворением О. Мандельштама: Подруга шарманки, появится вдруг / Бродячего ледника пестрая крышка — / И с жадным вниманием смотрит мальчишка / В чудесного холода полный сундук... ["Мороженно!" Солнце...].

Мороженщик был популярной фигурой летнего городского пейзажа в поэзии, графике, литературе и мемуарах. Мороженое, мороженщик, его тележка ("сундук") окружаются поэтическими метафорами: ср. примеры выше, или такие выражения очеркиста, как: "Мороженщик великодушно отпускал минуты приторной прохлады". Сергей Горный прочувствованно вспоминает "того, кто носил овальный бочонок со льдом, в котором были закручены круглые мороженницы, на голове; и того, кто катил перед собою на двух колесах ящик, похожий на сундук... и того, кто проезжал, трясясь на неудобной двуколке, с запряженной в нее шустрой караковой шведкой и кричал прерывистым от тряски голосом: ,,ма-ро-ожин“". Для другого сатириконовца, В. Горянского, это тоже одна из дорогих фигур ушедшей России:

В годы нэпа среди других элементов прежнего быта возродился и мороженщик со своим двухколесным зеленым или голубым сундуком. Мы встречаемся с ним в журнальных иллюстрациях (Н. Купреянов, "Летние картины"), на картинках к детским книжкам, в мемуарах, в беллетристике.

По поводу метафоры "майского грома" заметим, что грохот колес по булыжным мостовым как знак приближения мороженщика отмечается литераторами почти единогласно. С. Я. Маршак среди прочих признаков 1890-х гг. упоминает о "мороженщиках с тарахтящими на ходу ящиками на колесах". Ср. его же стихи: По дороге стук да стук. / Едет крашеный сундук [Мороженое]. "Мороженщики, разъезжаясь, грохотали" [из рассказал. Добычина, 1930]. "Вдали грохочет тележка мороженщика" — черточка приволжского городка в современном ДС очерке (противопоставляемая грохоту трамваев и реву сирен в Москве). Нет сомнения, что именно сундук мороженщика имеется в виду в стихах О. Мандельштама о летней грозе в Москве: Катит гром свою тележку / По торговой мостовой [Стихи о русской поэзии, июль 1932]. Сходство метафор (ср.: "...катил... сундук, полный майского грома...") позволяет предполагать у Мандельштама реминисценцию из Ильфа и Петрова, чей роман поэт высоко ценил и любил цитировать.

[Л. Кассиль, Немножко отцовства, КН 13.1931; Горный, Ранней весной, 162-163; Горянский, Невская симфония, Возрождение, 54.1956; Маршак, В начале жизни, 508; С. Маршак, Мороженое. Рисунки В. Лебедева. Л.: Радуга, 1925; Добычин, Портрет; Ал. Колосов, В Поволжских ухабах, КН 38.1927; рис. Н. Купреянова в КН 26.1926; Поляков, Моя 190-я школа, 230, и др.]

30//8

Из... кино "Великий немой" неслась струнная музыка. — Кинотеатр "Великий немой" (впоследствии — "Новости дня") находился на Тверском бульваре, 33, вблизи дома Герцена и Камерного театра [Вся Москва 1928]. "Великий немой" означает "кино". В 10-е гг. для кинематографа пытались придумать новое, более короткое название; одним из временных вариантов был "кинемо", которому Л. Андреев в одной из своих статей иронически придал эпитет "Великий". Народная этимология превратила "Великий кинемо" в "Великий немой". [Андреев, Письмо о театре, Поли. собр. соч., т. 8; Цивьян, К генезису русского стиля].

30//9

У трамвайной остановки горячился громкоговоритель. — Трамвайные остановки в описываемом здесь районе Москвы в 1927 имели вид изящных застекленных павильонов с рекламными щитами на крыше [см. фото остановки на Страстном бульваре в кн.: W. Benjamin, Moscow Diary, 102]. "В середине 20-х годов... на площадях еще стояли павильоны трамвайных станций" [Гладков, Театр, 99].

О начальной поре советского радио см. ДС 8//13. Уличные громкоговорители в середине 20-х гг. были одним из чудесных новшеств большого города:

"Стоит [на Невском] этакая тумба, из которой начинает говорить не то актер, не то адвокат, вразумительно и ясно, голосом, который заглушает уличный шум: — Это радио поставлено такой-то компанией, находящейся там-то и т. д.... Затем дзинкает и бринкает, как в плохом граммофоне. Шансонетный оркестр, романс, комик-куплетист. Для ума замечательно, для слуха пренеприятно. Порядочная толпа слушает эту окрошку с ботвиньей" [Шульгин, Три столицы, гл. 24, действие в 1925].

"Установлено радио на перекрестках многих бульваров. Мешают трамваи и автомобили, но толпы людей все же стоят перед черной трубой. Одним интересны лекции, другим музыка... До 11 с лишним часов, до самого конца передачи, толпа не редеет" [А. Киров, Бульвары столицы; Ог 12.08.28].

"Я помню, как некогда бежал по площади, чтобы не пропустить какого-либо слова, раздававшегося из черной точки репродуктора... Это были первые встречи с этим чудом. Мокрый снег летел на Советской площади, репродуктор был похож на только что прилетевшую и севшую на столб ворону, и „вел передачу Про"" [Олеша, Ни дня без строчки, 294; Про — первый советский радиодиктор].

В первом варианте романа данная сцена была более развернутой. Громкоговоритель транслировал из Большого театра оперу "Евгений Онегин", и первая сцена оперы контрапунктировала с посадкой в подошедший переполненный трамвай: "Уже взвился занавес, и старуха Ларина... напевая „Привычка свыше нам дана", колдовала над вареньем, а трамвай еще никак не мог оторваться от штурмующей толпы. Ушел он с ревом и плачем только под звуки дуэта „Слыхали ль вы"" [Одесский и Фельдман, ДС, 324] 1 .

30//10

Человек восемь стояли с записками от Эспера Эклеровича. — "Записка от..." — специфический советский оборот, употребляемый в контексте протекции, "доставания по блату" тех или иных благ и т. п. Не исключено, что редкое имя автора записок взято от реального лица. Князь Эспер Эсперович Ухтомский (1861-1921) был известным поэтом, знатоком Востока, издателем, личным другом Николая II. В 1893 выпустил роскошный подарочный альбом "Путешествие на Восток Наследника Цесаревича"; с 1896 — редактор газеты "Санкт-Петербургские ведомости".

30//11

Спектакль "Женитьба". — Здесь пародируется ряд черт авангардистских спектаклей, как-то: изгнание бытовой обстановки и замена ее абстрактными конструкциями ("свисающие с потолка фанерные прямоугольники, выкрашенные в основные цвета солнечного спектра"); шумовое оформление вместо музыки ("музыкальное вступление, исполненное оркестрантами на бутылках, кружках Эсмарха, саксофонах и больших полковых барабанах"); насыщение театра приемами клоунады, акробатики, мюзик-холла ("танцевали дамочки"; Подколесин верхом на Степане, Агафья Тихоновна на канате); эксцентрические и модернизированные костюмы ("сваха в костюме вагоновожатого", Агафья Тихоновна в трико и мужском котелке); свободное обращение с классическим текстом, вплоть до его полного перекраивания, чаще всего в духе политической агитки ("Что же ты молчишь, как Лига Наций?" и проч.); переакцентировка персонажей по признаку классовой принадлежности ("Чувствовалось, что Степан оттеснит Подколесина и станет главным персонажем осовремененной пьесы"); использование на сцене масс стати-стов-непрофессионалов и крупных объектов реальной действительности ("отряд военных в форме гостиничных швейцаров", Кочкарев на верблюде); склонность к символам, эмблемам и буквализации (Яичница на сковородке, мачта с парусом на моряке).

Пародия в ДС не направлена по преимуществу ни на один конкретный театр или спектакль тогдашнего авангарда, хотя едва ли не каждый из них отразился в колумбов-ской "Женитьбе" хоть одной черточкой или деталью, соблазняя исследователей на поиски замаскированных камней в тот или иной известный огород.

Одним из первых ярких революционных экспериментов над классическим репертуаром были постановки молодого С. Эйзенштейна в московском театре Пролеткульта в 1922-1924. В колумбовском спектакле о них напоминают: политизация текста (в "Женитьбе" говорят о Чемберлене и о Лиге наций, в эйзенштейновском "На всякого мудреца довольно простоты" упоминались Керзон, мирная конференция и ГПУ); хождение по канату (в "Женитьбе" — Агафья Тихоновна, в "Мудреце" — Голутвин-Александ-ров); въезд на сцену на верблюде (у Колумба — Кочкарев, у Эйзенштейна — Ю. Глизер на верблюде, взятом из зоопарка) и т. д. [С. Эйзенштейн, Монтаж аттракционов, Избр. произведения, т. 2; Автобиографические записки, там же, т. 1: 270; А. Февральский. Театральная молодость // Эйзенштейн в воспоминаниях современников].

Неизменным объектом театрального экспериментаторства был Гоголь. В 1922 Г. Козинцев и Л. Трауберг поставили в Петрограде на сцене "Фабрики эксцентрического актера" (ФЭКС) "Женитьбу" в виде серии мюзикхолльных номеров; в том же году в Москве Гостекомдрамой был поставлен "Товарищ Хлестаков" по "Ревизору" с советским сюжетом и использованием стихов Маяковского (режиссер Д. Смолин, декорации А. Экстер).

Вскоре появились и первые сатиры на вольное обращение с классикой — в рамках известного пародийного жанра "как разные режиссеры (авторы) стали бы решать одну и ту же тему". В 1923-1924 московский эстрадный театр "Кривой Джимми" показал обозрение "Женитьба (почти по Гоголю)". О номерах этого представления рассказывает один из его постановщиков А. Г. Алексеев. "В течение всего вечера мы играли только один отрывок из „Женитьбы", первые два явления", т. е. то же, что обыгрывается и в ДС. В пародии на Художественный театр гоголевскую пьесу играли как "трагедию мя-

тущейся души мягкотелого российского интеллигента", причем вокруг выл ветер, квакали лягушки, трещала мебель и т. п. В мейерхольдовском эпизоде был взят за основу "Великодушный рогоносец": на авансцене стояли клетки с курами и петухами (намек на пряную эротику пьесы Ф. Кроммелинка), а женихи съезжали с колосников, как по катку. Ближе к спектаклю в ДС был, однако, не этот эпизод, а тот, где пародировались постановки Н. М. Фореггера, чьи актеры были профессиональными акробатами, танцорами, эксцентриками и физкультурниками.

"В его спектаклях, — пишет Алексеев, — гимнастика и танцы на весьма рискованные сюжеты были перемешаны с умными и часто остроумными памфлетами. Так что весь спектакль превращался в какой-то конгломерат цирка и варьете с привкусом эротики и политики... В „Женитьбе по Фореггеру“ на фоне яркого плакатного футуризма с шантанным бытовизмом Подколесин и Степан в клоунских костюмах вылетали навстречу друг другу, вися на трапециях вниз головами, и в таких позах, летая по сцене, читали свой диалог. Вот первые его строки:

Подколесин:

Висишь, висишь, вдруг станет скверно...

Манит к себе прекрасный пол...

Все в этом мире эфемерно...

Степан! Куда ты?

Степан:

В комсомол!

...Кончалось все это „производственными" танцами: ни с того, ни с сего выходили почти обнаженные парни и девушки и имитировали машины, что было у Фореггера непременным ингредиентом всех его спектаклей и что его артисты делали действительно виртуозно".

В номере, сделанном "по Таирову", "выходил Степан в костюме Пьеро и, подвывая, меняя одну позу, ничего общего не имеющую с текстом, на другую, столь же алогичную, они в превыспренних тонах говорили о фраке, о сукне, о петлях... как будто происходило какое-то таинственное жреческое действо". [Данилов, Гоголь и театр; Ripellino, Maiakovski et le theatre russe d’avantgarde, 168-171; Алексеев, Серьезное и смешное; Ардов, Этюды к портретам] 2 .

"Пластические" позы Камерного театра, отмеченные в этом описании, были типичны и для некоторых спектаклей Мейерхольда; в частности, ими известны "Учитель Бубус" и "Ревизор", поставленный в конце 1926. В "Ревизоре" данный прием особенно ярко проявился в первой сцене — "Я пригласил вас, господа...", а также в трактирной сцене, где Гарин-Хлестаков, спускаясь с лестницы, время от времени замирал в эффектных позах [Рудницкий, Режиссер Мейерхольд, 358, 360]. В колумбовском спектакле мы тоже находим это чередование лихорадочных движений с остановками в необычных позах, слабо связанных с текстом: "Подколесин прыгнул в сторону и замер в трудной позе... Степан с усилием сделал стойку на руках..."

В остальном, однако, мейерхольдовский "Ревизор" уже очень далеко ушел по своей поэтике от конструктивизма и агитационных ревю начала 20-х гг. и давал мало пищи для той пародии, которую создали соавторы. Гораздо ближе стоит эта пародия к более раннему, но в 1927 еще с большим успехом шедшему "Лесу" Мейерхольда (по А. Островскому), с его цветными париками (ср. "Парики — Фома Кочура" в афише колумбовцев), с галифе и хлыстом Гурмыжской, с теннисным костюмом Буланова, с клоунадой

Счастливцева — Несчастливцева, с любовным диалогом на гигантских шагах, с эротической игрой на качелях, с классовым конфликтом между нэпманшей Гурмыжской и домработницей Аксюшей и т. п. Можно полагать, что при описании колумбовской "Женитьбы" авторы вдохновлялись не в последнюю очередь именно "Лесом" и постановками его подражателей.

Можно заметить, что маршрут героев ДС, идущих в театр Колумба (по Тверской, мимо Елисеева и угла Тверского бульвара с кинотеатром "Великий немой"), направлен как будто в сторону театра Мейерхольда (Б. Садовая, 20, Триумфальная площадь). Запись "Один стул находится в театре Мейерхольда" [ИЗК, 128] — еще одно из указаний в пользу этой ассоциации. Против нее, однако, решительно говорит описание театра в журнальной версии как молодого и с трудом перебивающегося: "Театр Колумба помещался в особняке... Зрительный зал его был невелик, фойе непропорционально огромны, курительная ютилась под лестницей. На потолке была изображена мифологическая охота. Театр был молод и занимался дерзаниями в такой мере, что был лишен субсидии. Существовал он второй год и жил, главным образом, летними гастролями" [цит. по кн.: Ильф, Петров, Необыкновенные истории..., 416].

Не следует исключать другие возможные прототипы, например, "Ревизора", поставленного в Ленинградском доме печати в апреле 1927 (напомним, что работа над ДС началась осенью того же года). Создатель спектакля Игорь Терентьев, близкий к лефовским кругам, проявил немало изобретательности и остроумия, хотя его талантливая работа в целом представляется лишь облегченной вариацией на темы вчерашнего

В. Мейерхольда. Костюмы персонажей, яркие и пестрые, были украшены эмблемами, вроде конвертов и марок, из которых был склеен арлекинский наряд почтмейстера, или двух огромных земляничных ягод на спине у Земляники (ср. яичницу и мачту на моряке у Колумба). Действие перемежалось взрывами петард, крысиными бегами, дождями из искусственных цветов. Персонажи исполняли цыганские романсы и арии из опер (так, купец Абдулин пел песню индийского гостя из "Садко"). Роли Бобчинского и Добчинского играли женщины. Среди декораций видное место занимали нужники, куда герои бросались со всех ног, размахивая листами туалетной бумаги, или шагали торжественной поступью под звуки "Лунной сонаты", где они произносили монологи и совершали брачные обряды. [Ripellino, Maiakovski et le theatre russe d’avantgarde; Ходасевич, Портреты словами, 237.]

Само название театра, очевидно, связано с выражением "открыть Америку" (т. е. открыть что-то совершенно новое, невиданное). Таким образом, оно образует один ряд с "Музой Дальних Странствий" из поэмы Н. Гумилева "Открытие Америки", с "Общежитием имени монаха Бертольда Шварца", тоже основанным на пословице ("выдумать порох"), а также с темой Ньютона, чей юбилей отмечался в том же году [см. ДС 4//1; ДС 16//5; ДС 28//1].

30//12

...Вступление, исполненное оркестрантами на бутылках, кружках Эсмарха, саксофонах и больших полковых барабанах. — Кружка Эсмарха (по имени немецкого медика Ф. Эсмарха) — "стеклянная или металлическая цилиндрическая кружка вместимостью 1-1,5 литра, с отводной трубкой у дна; применяется для клизм и спринцеваний" [БСЭ, 1-е изд.]. Среди содержимого отцовского комода В. Катаев вспоминает "большую стеклянную кружку Эсмарха с гуттаперчевой потрескавшейся кишкой, имеющей странный изогнутый эбонитовый наконечник со множеством дырочек"; у Л. Кассиля упоминается "эсмархова кружка с клистиром, огромным, как брандспойт" [Катаев, Разбитая жизнь, 484; Кассиль, Вратарь республики, Собр. соч., т. 1: 391]. В речевой культуре 20-х гг. этот ныне забытый инструмент фигурировал нередко, и обычно в юмористическом тоне: например, врач предписывает пациенту кружку Эсмарха, тот спрашивает, чем ее закусывают [рис. Н. Радлова, Пу 24.1926].

В 1927 в прессе приводилась афиша одесского Дома врача: "Захватывающий ансамбль врачей-исполнителей. Джаз-банд на стетоскопах, уретроскопах, фонендоскопах, ректоскопах, кружках Эсмарха, жанетовских шприцах, ланцетах, пинцетах, скальпелях и т. п. экзотических инструментах. Исполнены будут любимые фокстроты составом 40 врачей и профессоров" [ТД 07.1927; неточно цитируется в кн.: Сахарова, Комм. ДС, 439]. Указанный концерт не состоялся, как это видно из примечания редакции в См 16.1927.

30//13

— Ах, ты заметил, несмотря на темноту?! А я хотел преподнести тебе сладкое вер-блюдо! — Ср.: Ага! увидел ты! а мне хотелось / Тебя нежданной шуткой угостить [Пушкин, Моцарт и Сальери]. О верблюде в пролеткультовской постановке Эйзенштейна см. выше, примечание 11.

30//14

Текст — Н. В. Гоголя. Стихи — М. Шершеляфамова. — Эта фамилия "для театрального халтурщика" была выдумана соавторами и их друзьями по "Гудку" "за кружкой пива, в веселую минуту" [Эрлих, Нас учила жизнь, 92]. Не исключено созвучие с В. Шершеневичем, чье имя в качестве сценариста и автора "теакинорецензий" часто появлялось в прессе и на афишах. В одной из юморесок тех лет он упоминается в той же роли, что и "театральный халтурщик" в ДС, — как перекройщик классики: "В Оперетте, в качестве вполне осовеченной оперетты, пойдет новинка сезона „Баядэркака“. Музыка хотя и Кальмана, но зато, как явствует из хитроумного названия, — новый текст Шершеневича" [Иван Дитя, Теакинопятилетка, Чу 15.1929. Баядэркака— смесь "Баядерки" с "РКК"].

30//15

Автор спектакля — Ник. Сестрин. Вещественное оформление — Симбиевич-Синдиевич. — "Автор спектакля" — мейерхольдовское понятие (на афише "Ревизора" стояло: "Автор спектакля Вс. Мейерхольд"). На Мейерхольда может указывать также расширенный инициал ("Ник.", как "Вс."). "Вещественное оформление" — также термин театра Мейерхольда, введенный взамен традиционных "декораций" как основанных на принципе иллюзии [см. Гарин, С Мейерхольдом, 125]. Симбиевич-Синдиевич — двойная, с начальной аллитерацией, фамилия распространенного в 20-30-е гг. типа, ср.: Бонч-Бруевич, Скворцов-Степанов, Горин-Горяинов и т. п. [см. ЗТ 8//40].

30//16

Свет — Платон Плащук. — Из комментариев к этому имени: "Платон Плащук заведовал светом, а свет тушили во время представления, и это намекает на знаменитую аллегорию Платона (темная пещера с тенями на стене от наружного света) в рассуждении о действительности и ее отображении" [Bolen, 156].

30//17

Парики — Фома Кочура. Мебель — древесных мастерских Фортинбраса при Умслопогасе им. Валтасара. — Спектакль "Лес" был знаменит, среди прочего, разноцветными париками и бородами. Имена имеют литературные источники: Фортинбрас — из "Гамлета", Валтасар — из Библии (Валтасаров пир с появляющейся надписью на стене, в Книге Даниила, гл. 5), Умслопогас — имя зулусского воина из романов Р. Хаггарда "Аллен Куотермейн" и "Нада-Лилия".

Согласно остроумной догадке М. Каганской и 3. Бар-Селла, "древесные мастерские Фортинбраса" могут означать просто-напросто производство гробов и других похоронных принадлежностей, поскольку в хрестоматийной фразе этого персонажа речь идет о катафалке: Пусть Гамлета на катафалк несут, /Как воина, четыре капитана [Мастер Гамбс и Маргарита, 54]. Не правомерно ли характеризовать весь спектакль театра Колумба как "гроб с музыкой"?

Имя Валтасара, вызывая представление о надписи на стене, могло быть намеком на экраны в спектаклях Мейерхольда ("Земля дыбом", "Д. Б.", "Лес"), где появлялись названия эпизодов, агитплакаты, фотографии и лозунги [Рудницкий, Режиссер Мейерхольд, 279, 284, 305]. Подобное осовременивание библейского мотива уже встречалось до ДС/ЗТ: "...световые рекламы на стенах вавилонского дворца"; "...у белых экранов редакций. Было ясно, что дело пахнет Навуходоносором, но вместо „такел“... появлялся бред: „Новый кабинет в Испании... Курите папиросы Кри-кри“" [Эренбург, Хулио Хуренито, гл. 4 и 24].

Имя "Умслопогас" как название советского учреждения напоминает неудобопроизносимые сокращения типа "Вхутемас" или "охматмлад ". Это не единственное у соавторов название учреждения, похожее одновременно на сокращение и на какое-нибудь известное слово, ср. "Геркулес" в ЗТ или "КЛООП" в одноименном фельетоне. Немало подобных сокращений было в мейерхольдовской системе театральных учреждений и мастерских: ГВЫРМ, ГВЫТМ, ГЭКТЕМАС и т. п.

30//18

Инструктор акробатики — Жоржетта Тираспольских. Гидравлический пресс — под управлением монтера Мечникова. — Имя Жоржетта (Бьенэме) носит героиня мейерхольдовского спектакля "Озеро Люль" по пьесе А. Файко (исполняла М. И. Бабанова).

Монтер Мечников, как мы узнаем из дальнейшего, — беспробудный пьяница, в связи с чем его фамилия и связь с гидропрессом оказываются не случайными. В ДС 36 и 38 выясняется, что вода — злейший враг монтера, что он измучен ею ("А одним нарзаном разве проживешь?").

Знаменитый ученый И. И. Мечников, о котором много и уважительно писала и дореволюционная, и советская печать [см., например, Ог 05.09.26], был известен пропагандой кисломолочных продуктов. В журналах рекламируется "болгарская простокваша по способу проф. Мечникова"; отдыхающие в Ялте в годы нэпа пьют "кефир по Мечникову" [Аргус 1914; Каверин, Перед зеркалом, 140; Вейдле, Зимнее солнце, 185]. Молоко, заквашенное по Мечникову ("лучшая гарантия долголетия"), было популярно в Одессе в годы детства писателей-одесситов [см. Бондарин, Лактобациллин], в том числе и в семье Катаевых: "Папа был сторонником Мечникова и велел нам есть на ночь простоквашу" [Катаев, Разбитая жизнь, 78]. Простокваша расхваливается и позже, в советские годы, как и другие кисломолочные продукты (мацони, лактобациллин и пр.), по популярности соревнующиеся с радио: Все домашнее радио слушал, / Простоквашею дух оглушал [Дон-Аминадо об обывателе, Биография; см. ДС 8//13, ДС 36//13].

30//19

— А мне не понравилось, — сказал Остап, — в особенности то, что мебель у них каких-то мастерских Вогопаса. Не приспособили ли они наши стулья на новый лад? — "Вогопас" восходит к рассказу А. Аверченко "Городовой Сапогов", заглавный персонаж которого инспектирует в большом южном городе деятельность еврейских предпринимателей — фотографа, печатника, владельца машины, продающей шоколад и т. п. Будучи ярым антисемитом, городовой везде подозревает обман. Фотографу он не велит уходить в темную комнату, желая лично видеть весь процесс проявления снимка, а от печатника требует изготовить при нем визитную карточку "Павел Максимович Сапогов". Увидев эти слова нанесенными на литографский камень в обратном порядке: "Вогопас Чивомискам Левап", он разъярен подобным издевательством и велит еврею покинуть город в 24 часа. "Когда он уходил, его добродушное лицо осунулось. Горечь незаслуженной обиды запечатлелась на нем. — Вогопас, — думал, тяжело вздыхая, городовой, — Чивомискам... " 3 . "Ялтинский городовой Сапогов" упоминается и в других рассказах Аверченко.

Приспособление стульев на новый лад могло означать как переделку стульев в мастерских, так и новое обращение с ними в мейерхольдовском "Лесе". По словам Б. Алперса,

"целый ряд любопытных трансформаций проделывают простые венские стулья в „Лесе". Они используются... то по прямому своему назначению... то как чисто игровые предметы, выражающие различный смысл... У Буланова, делающего утреннюю гимнастику на венских стульях, они превращаются в гимнастические приборы. У Несчастливцева в финале спектакля, когда он разбрасывает эти же стулья... и бомбардирует ими пошлых мещан, они приобретают значение кирпичей или бревен разрушаемого дома" [Алперс, Театр социальной маски, 57].

30//20

...Агафья Тихоновна, молоденькая девушка с ногами твердыми и блестящими, как кегли. — "Однажды, стоя у окна своей комнаты в Чернышевском переулке, Ильф долго провожал взглядом девушку в короткой, по тогдашней моде, юбке. — Смотри, у нее ноги в шелковых чулках, твердые и блестящие, как кегли, — сказал он" [А. Эрлих, Начало пути // Воспоминания об Ильфе и Петрове; о том же сообщает Ю. Олеша, Памяти Ильфа, там же].

30//21

— Что ж делать! Две кружки лопнули! — Разве теперь достанешь заграничную кружку Эсмарха?.. — Зайдите в Госмедторг. Не то что кружки Эсмарха, термометра купить нельзя! — На жалобы "Агафьи Тихоновны", что Галкин и Палкин, играя на кружках Эсмарха, "не в ногу подавали" во время ее акробатического номера, музыканты отвечают аргументом примерно того же типа, что и художник Феофан Мухин в ЗТ. Дороговизну своих картин, написанных овсом, он объясняет тем, что "А овес-то нынче... не укупишь. Он дорог, овес-то!" [см. ЗТ 8//46]. И в самом деле, игра на кружках Эсмарха, стетоскопах и скальпелях [см. выше, примечание 12] — примерно такое же новшество в музыке, как и произведения из овса, волос, гаек и т. п. в живописи и скульптуре.

30//22

— Растирался? — Нам растираться не к чему. — Стилизованный ответ простолюдина. Ср.: "— Не пой, горло простудишь. — Мы, ваше сиятельство, простуды не имеем... это у нас без сумления" [разговор седока с извозчиком; Горбунов, Поли. собр. соч., т. 1: 274]; "— С ума ты сошел? — Нам сходить с ума не из чего" [то же; А. Аверченко, Из-за двух копеек, НС 41.1915]; "— За это боа 300 рублей? Да вы перекреститесь. — Нам, сударыня, креститься нечего. Давно крещены" [там же]; "—Что ты, чисто тебя тоже омолодили? — Нам это ни к чему, — плохо владея собой и хрипло отвечал черноусый" [любовное ухаживание; М. Булгаков, Собачье сердце].

30//23

— Мне Прусис сказал, что в Москве гриб свирепствует, что хоронить людей не в чем. Весь материал перевели... — Слушай, ты, папаша, это в Париже гриб свирепствует. — Разговор Безенчука с Остапом — отражение слухов о бедственном положении в Париже, ходивших зимой 1926-1927, во время очередной европейской эпидемии гриппа. О существовании таких слухов мы узнаем из статьи наркома здравоохранения СССР Н. А. Семашко: "Сообщение о том, будто бы в Париже даже не хватает гробов, чтобы хоронить умерших от гриппа, явно преувеличено, уже по одному тому, что в Париже широко распространена кремация (сожжение трупов), а для пепла гробов не требуется" [В ожидании гриппа, Ог 20. 02.27].

30//24

Если Бриан тебя полюбит, ты заживешь недурно... — Юмор Остапа — в духе времени. Воздух 20-х гг. был так пропитан политикой, поездки редки, а представления о загранице столь ограниченны, что о выезде частного гражданина за рубеж в шутку говорили как о поездке "в гости" к главе государства, премьеру или иной известной из газет знаменитости. Ср. очерк М. Кольцова "В гостях у короля" о поездке в Югославию (лично с королем журналист не встречался); шутку из фельетона В. Катаева "Универмаг", что в таком отлично сшитом костюме "хоть к Макдональду в гости" [Чу 26.1929]; ходячее представление о том, что едущий в Италию должен повидать Муссолини или папу: "О Муссолини и о папе меня расспрашивали решительно все знакомые..." [Петров, Гослото (1930)].

Примечания к комментариям

1 [к 30//9]. Уличная радиотрансляция "Онегина" — общее место. Ср. рисунок в зимнем номере юмористического журнала, где извозчик с лошадью среди сугробов слушает трубу, из которой несется: "Что ты, Ленский, не танцуешь?" Подпись: Глушь и снег. Навстречу мне / Только громкоговорители / Попадаются одне [Пу 49.1927].

2 [к 30//11]. Постановка Гоголя в стиле различных школ не была изобретением "Кривого Джимми": это уже проделывали и с "Ревизором", и с "Женитьбой" дореволюционные эстрадные театры [см.: Н.Н. Евреинов. Ревизор // Русская театральная пародия; Тихвинская, Кабаре и театры миниатюр, 257-261, 315].

3 [к 30//19]. Автобиографическое примечание. Прочитав в детстве как рассказ Аверченко, так и роман Ильфа и Петрова, автор с давних времен знал "секрет" слова "Вогопас". Желание поделиться им с другими послужило, в конечном счете, той исходной точкой, из которой возникла и развилась настоящая книга.

 

31. Волшебная ночь на Волге

31//1

"Чаль за кольца, решетку береги, стены не касайся"... — Эта надпись "аршинными буквами" на нижегородской пристани своей экзотикой привлекала внимание очеркистов: отмечена А. Аверченко [Вниз по Волге (путевые заметки), НС 31.1916] и И. Ильфом [Ярмарка в Нижнем, Гудок, сент. 1924 — см. ИЗК, 141,153].

31//2

Грузчики вонзали железные когти в тюки хлопка... Нежные создания с чемоданчиками и портпледами сидели на бунтах проволоки, сторожа свои ундервуды, и с опасением поглядывали на крючников. — "Кто тебя выдумал, волжский грузчик?" — восклицает А. Аверченко в путевых очерках о Волге [НС 31.1916]. В 1927 грузчики с железными крючьями, эти легендарные герои волжских пристаней, уже представляли собой — подобно беспризорникам в городах [см. ДС 5//2] — элемент местного колорита, мимо которого Ильф и Петров с их антологическим уклоном, конечно, не могли пройти. Фраза "Железные когти крючников" есть в ИЗК, 141. Отечественные и иностранные путешественники по Волге единодушно отмечают их живописную внешность и буйные повадки. Их кряжистыми фигурами украшаются рисованные цветные обложки "Красной нивы" и "Красной панорамы". Опасения совбарышень вполне понятны. М. Кольцов говорит об "окаянной дикариной возне крючников" и о том, что "следовало бы работникам НОТ-а понаблюдать их единственный в мире метод работы, где главную долю энергии отнимают песни и матерная брань" [Волга вверх, Избр. произведения, т. 1]. Советские очеркисты охотно пишут о волжских грузчиках как особой породе людей, об их геркулесовских подвигах, профессиональном риске и быстром износе:

"Крючники сбились на мостиках в ожидании низового парохода — приземистые и долговязые, молодые и старые, дерзкие и хмурые, все в лаптях, в мешковинных штанищах, в ватниках и шапках, истертых ношами, — играют волосяными концами крючьев и зубоскалят над торговцами. Никого из них нельзя назвать богатырем, но по килограммов 160-200 унесет каждый из них. Эта грузоподъемность куплена крючником за цену многолетней тренировки... Среднее между пролетарием и люмпеном, он пьет, сквернословит, зовет товарища прозвищем или полуименем и кулаком разряжает накопившийся запас волжской своей анархии... [Это опасная работа:] малейшее уклонение позвоночника "от точки", малейшая неверность в тихой, щупающей походке, самое легкое столкновение со встречным ротозеем — и крючник пропал" [А. Алешин, Волжская пристань, КН 20. 1928; см. также Г. Шилин, Человек с грузом, КП 22.1928].

Популярны грузчики и у иностранных туристов. Известная французская журналистка Андре Виоллис пишет:

"Грузчики несут на плечах ящики величиной с собачью будку и золотистые ульи, откуда вырываются густые рои взбудораженных пчел...", — и далее описывает их песни, "начинающиеся вразнобой в минорном тоне, жалующиеся на непосильный труд и на печальную человеческую судьбу... Постепенно мелодия разрастается, в ней звучат борьба и яростный вызов, она становится все сильнее и наконец достигает апогея в скорбном и торжествующем крике" [A. Viollis, Seule en Russie, 114-115].

31//3

...Тюки хлопка... чугунные горшки... мокросоленые кожи, бунты проволоки, ящики с листовым стеклом, клубки сноповязального шпагата, жернова, двухцветные костистые сельскохозяйственные машины, деревянные вилы, обшитые дерюгой корзины с молодой черешней и сельдяные бочки. — Картины торгово-промышленного изобилия, перечни всяких товаров, видов сырья и сельскохозяйственных орудий, заполняющих водные пути, шумная суета портов и набережных — все это с большим энтузиазмом описывается в прессе 20-х гг. Грузы, перевозимые на волжских пароходах в 1926-1928, предстают перед нами и в других сценках и репортажах, сходных с данным местом романа. См. очерки Ильфа "Ярмарка в Нижнем" (выше, примечание 1), а также:

"Барки выгружают на берег тяжелые, точно еще сохранившие на себе пыль Туркестана тюки хлопка... Пристань грузит обратно на запыхавшийся пароход тюк за тюком свежую пряжу"; "Иду на пристань мимо штабелей муки под огромными брезентами, ящиков местной махорки, бочек, боченков, сельскохозяйственных машин и прочего добра, вынутого из пароходных утроб... В Кострому пришла мука, пшено, рыба, казанские колеса, партия молотилок и сеялок, пустые навои из-под пряжи, какое-то железо... Кострома расплатилась махоркой, обувью, толокном, пустыми пивными бочками..."; "Вокруг пристани ожидают погрузки местные изделия: бочки, корыта, обручи, кузова телег, сани, сотни хомутов... Грузчики поют, сгружая молотилку, которая прибыла после жатвы" [Гумилевский, Собачий переулок; А. Алешин, Волжская пристань, КН 20.1928; Viollis, Seule en Russie, 113-115].

Общее сходство, а также ряд конкретных параллелей (в частности, при описании товаров и грузчиков) роднит эту сцену с зарисовками марсельского порта в сцене отплытия Тартарена в Африку [А. Доде, Тартарен из Тараскона, гл. 14].

31//4

Пароход "Скрябин"... должен был совершать рейс от Нижнего до Царицына... До Сталинграда театр поступал на полное довольствие тиражной комиссии... — И. Ильф летом 1925 совершил поездку по Волге на тиражном пароходе "Герцен" и хорошо познакомился с речной навигацией и тиражным делом [ИЗК, 34-41].

Многие волжские пароходы в описываемое время носили имена композиторов. К. Н. Бугаева рассказывает о путешествии летом 1927 из Сталинграда в Нижний Новгород на пароходе "Чайковский" [Воспоминания о Белом]. Пароход "Антон Рубинштейн" упомянут выше в настоящей главе. Перечень названий судов Волжского пароходства есть в комментариях к кн.: Ильф, Петров, Необыкновенные истории..., 490.

Царицын был переименован в Сталинград в 1925.

31//5

Персицкий смотрел в цейсовский бинокль с восьмикратным увеличением на территорию ярмарки. — Шестая Нижегородская ярмарка, о которой здесь идет речь, была ярким общесоюзным и международным мероприятием лета 1927. Знаменитые Нижегородские (Макарьевские) ярмарки прекратились после революции, их помещения были заброшены и пришли в упадок. В 1922, знаменуя начало нэпа, этот всероссийский праздник торговли был возобновлен и широко освещался в печати [см., например, обширный репортаж в КН 34.1927, от 21 августа]. Заграничные приборы и приспособления (автомашины, бинокли, авторучки, очки, предметы моды) были приметой и знаком статуса у европеизированных советских журналистов [см. ДС 12//9, ДС 24//4 и др.].

31//6

Разворачиваясь против течения, подходил пароход "Скрябин". — Реминисценция из Маяковского? Ср.: Разворачивался / и входил / товарищ "Теодор // Нетте" [Товарищу Нетте (1926)]. См. возможное эхо этого стихотворения также в ДС 34//9; о событии, в нем увековеченном, см. ДС 29//6.

31//7

Симбиевич-Синдиевич, в заботах о вещественном оформлении, простирал руки то к кремлевским высотам, то к капитану... — Кремль, конечно, нижегородский; можно понимать так, что Симбиевич хлопочет в местных инстанциях об укреплении своего декорационного хозяйства. Ср. пушкинское: Напрасно я бегу к сионским высотам... [как проницательно указал А. Д. Вентцель].

31//8

В общей свалке Ипполит Матвеевич пробрался к стульям и, будучи вне себя, поволок было один стул в сторонку. — Реминисценция из "Мухи-Цокотухи" ("Мухина свадьба", 1924) К. Чуковского: Вдруг какой-то старичок / Паучок / Нашу муху в уголок / Поволок...

31//9

...На четырех стульях будет сидеть Николай Константинович со своей женой Густой, которая никакого отношения к нашему коллективу не имеет. — Отголосок ситуации в театре Мейерхольда? Как известно, последний бесцеремонно продвигал свою жену Зинаиду Райх на главные роли, часто в ущерб другим актерам. И. В. Ильинский выражал мнение многих, считая, что "Зинаида Николаевна не имела никакой школы и, на мой взгляд, была дилетанткой без каких-либо видимых данных и способностей не только занимать особое положение в театре, но и вообще быть актрисой". В1925-1927 из театра ушли И. Ильинский и М. И. Бабанова [Ильинский, Сам о себе, 270; Рудницкий, Режиссер Мейерхольд, 342; Туровская, Бабанова..., 94-109]. Возможность намека на эти факты исключать не следует, т. к. в описании театра Колумба и его режиссера есть явно мейер-хольдовские детали [см. ДС 30//11, 15 и 17]. Обратим внимание на немецкоязычные элементы в именах жен (Густа — Райх) 1 .

31//10

Рабис — профсоюз работников искусств.

31//11

Остап получил пропуск... и вышел на горячую палубу. — Проникновение Остапа на "Скрябин" под видом художника напоминает об "Острове сокровищ" Стивенсона (Джон Сильвер нанимается на корабль коком и проводит на него своих людей). То же у Ж. Верна в "Пятнадцатилетием капитане", где злоумышленника Негоро принимают на судно взамен сбежавшего кока. Как всегда, соавторы сопрягают традиционный приключенческий мотив с советским (герой устраивается художником-плакатистом на тиражное судно). Мотив "проникновения на корабль" включается в более широкий круг фабул типа "Домика в Коломне", где авантюрист занимает позицию вблизи предмета, на который имеет виды (примеров много у А. Конан Дойла: "Союз рыжих", "Клерк биржевого маклера" и др.).

31//12

— Что же вы стоите, как засватанный? — Выражение связано с тем, что в русских свадебных обрядах невеста подвергается некоторым ограничениям в своих передвижениях. Так, в день свадьбы ее ведут под руки [подсказано Г. А. Левинтоном].

31//13

— Мальчик... разве плох? Кто скажет, что это девочка, пусть первый бросит в меня камень! — В Евангелии собиравшимся побить камнями грешницу Иисус сказал: "кто из вас без греха, первый брось на нее камень" [Ин 8.7]. С библейской цитатой часто связывается риторический оборот "Кто скажет..." (ср. у Фета: Кто скажет нам, что жить мы не умели... [А. Л. Бржесской] и т. п.).

31//14

...Председатель месткома... неожиданно для всех и для самого себя запел: Пароход по Волге плавал, / Волга-матушка река... — А остальные суровые участники заседания пророкотали припев: Сире-энь цвяте-от... — Сирень цветет, / Не плачь, придет и Волга-матушка река / Заливает берега — популярные припевы к ряду волжских песен и частушек. Вставляются либо между стихами одной частушки, либо после всей частушечной строфы, текст которой, в свою очередь, широко варьируется: Ах ты, матушка Маланья, / Волга-матушка река! / Чем ты лечишь от страданья! / Заливает берега... / Сирень цветет, / Не плачь, придет. / Эх, Коля! Грудь больно! / Любила... / Эх, довольно [Н. Огнев, Дневник Кости Рябцева, Ог 43.1927] или: Весной Волга разольется, / Волга-матушка река, / А сердечушко забьется, / Заливает берега. / Сирень цветет, / Не плачь, придет... / С горя девка слезы ронит, / Волга-матушка-река, /А от песни Волга стонет, / Заливает берега. / Сирень цветет, /Не плачь, придет... и так далее. [Под гармошку, 140-141] 2 . В более позднее время пели: Сирень цветет, / Война пройдет, / Твой милый, подружка, вернется...

Склонность к прочувствованному (в размягченном состоянии души, под действием природы, в выходной день, во хмелю и т. п.) громогласному пению нескольких всенародно известных песен, — черта массовой культуры тех лет, не раз отраженная в тогдашней беллетристике, очерках и т. п. Поэтичный пример — в первой редакции волжских глав ДС, где матросы и пассажиры нескольких пароходов поют песню о Стеньке Разине: "Гремели песни, и казалось, что на реке дают бал..." [Одесский и Фельдман, ДС, 388-390]; см. ЗТ 26//2. Комичный пример — в "Мастере и Маргарите" [гл. 17], где под гипнозом воландовцев сотрудники советского учреждения хором затягивают "Славное море, священный Байкал...", с каковой песней на устах их и увозят на трех грузовиках в сумасшедший дом. У Ильфа и Петрова находим тот же момент полной спонтанности и неудержимости песенного порыва ("неожиданно для всех и для самого себя" — ср. у М. Булгакова: "...она [девица] пыталась стиснуть зубы, но рот ее раскрывался сам собою...").

Примечания к комментариям

1 [к 31//9]. Анатолий Мариенгоф еще резче Игоря Ильинского отзывается о сценических данных Зинаиды Райх: "Райх актрисой не была — ни плохой, ни хорошей. Ее прошлое — советские канцелярии". Среди прочего мемуарист отмечает: "Щедрая природа одарила ее задом величиной с громадный ресторанный поднос при подаче на компанию". По его словам, эта особенность фигуры Райх была одним из факторов, создавших ей славу [А. Мариенгоф, Мой век... // А. Мариенгоф, Роман без вранья..., 308-309]. Не получают ли в этом свете особый смысл слова Галкина, Палкина и компании, что режиссер и его жена будут сидеть на четырех стульях? Разумеется, подобная интерпретация не может быть иначе чем гадательной.

2 [к 31//14]. Вариации этой песни, с аналогичным расположением припевов (Волга-матушка река / Заливает берега, / Сирень цветет), встречаем у Л. Кассиля: Пароход идет, Анюта... / На нем белая каюта...; у Н. Огнева: Сошью платье из батиста... / Полюбила коммуниста... // Ах ты, тетушка Маланья... / Чем ты лечишь от страданья?.. [Кассиль, Вратарь республики; Н. Огнев, Костя Рябцев в вузе, Ог 23.10.27; многоточия обозначают места припева]. Тематически и ритмически песня связана с частушками о любовных страданиях — в частности, о любви и аптеке и т. д. [см. ДС 20//9].

 

32. Нечистая пара

32//1

Заглавие. — Из книги Бытия, гл. 7: пары чистых и нечистых животных были взяты Ноем в ковчег. Мотив чистых и нечистых использован В. Маяковским в "Мистерии-буфф" (1918). Уподобление тиражного корабля ковчегу проводится через эту и следующую главы: "Население тиражного ковчега...", "...все население парохода..." и т. п.

32//2

Шли плоты — огромные поля бревен с избами на них. Маленький злой буксир, на колесном кожухе которого... было выписано его имя — "Повелитель бурь", тащил за собой три нефтяных баржи, связанные в ряд. — Баржи, плоты, буксиры — чаще всего упоминаемые приметы волжского пейзажа в описываемые в романе годы. Гигантские плоты из бревен — их часто называют плавучими деревнями или городами — с изумлением наблюдают журналисты, обозревающие европейскую Россию с самолета [А. Яковлев, На неведомой дороге, НМ 02.1930], и вспоминают иностранные пассажиры волжских пароходов и посетители Нижегородской ярмарки. Изба на плоту, плывущая вниз по Волге, обживается как дом и служит местом действия в литературных произведениях [Л. Гумилевский, Батраки, Ог 01.01.25, действие в 1921]. Маленький пароход-тягач одушевляется, часто сравнивается с задорным животным или насекомым: он "пыхтит", "сердится", "суетится", "задыхается" и т. д.1

"Мы встречаем цепи барж, груженных резервуарами нефти, картофелем, овчинами; влекомые крохотными задыхающимися тягачами, навстречу нам движутся громадные плоты, составленные из связанных веревками бревен, на которых расположились женщины, дети, цветы в горшках, собаки, кошки, скамьи, шалаши, целые плавучие города. Плотовщики с длинными шестами бегают взад и вперед, наклоняются, напрягаются изо всех сил, стараясь удержать в равновесии это гигантское сооружение" [Viollis, Seule en Russie, 112].

"Вровень с водой по реке поднимаются баржи. Странные суда, до краев погруженные в воду, они скрывают в своих стальных недрах по 10, 20, 25 тысяч тонн нефти или мазута. С ними сталкиваются караваны бревен, похожие на плавучие деревни. В задней части такого плота — два одинаковых одноэтажных домика, связанные мостками, на которых возвышается сторожевая башенка. Эти похожие на Ноев ковчег устройства предназначены для присмотра за 10 миллионами кубометров строевого леса. Таких плотов здесь ежедневно проходит по нескольку десятков. Они направляются в Каспийское море. И скоро миллионы кубометров этой древесины поплывут в порты Европы и Америки" [Chadourne, L’URSS sans passion, 176].

Вспоминая туристическое путешествие по Волге в июле 1927, К. Н. Бугаева пишет:

"Плывучая жизнь на плотах. Целые деревни, с избами, огоньками, с развешанным для просушки бельем, с мирно жующей коровой, с толпой ребятишек. Или еще огромные, левиафаноподобные баржи, ленивые, сонные. А впереди их влекущий на длинном канате бойкий смешной пароходишка. Задрав нос, фыркая дымом и деловито крутя колесом, он задорно ершитсяь [Воспоминания о Белом, 111; курсив мой. — Ю. Щ.].

Сходные слова для тягача и баржи на Днепре находят советские писатели и очеркисты: "Крохотный, сердитый пароходишко, черный от дыма, отчаянно колотил по воде колесами и тянул за собой огромную, груженную лесом баржу" [А. Гайдар, Судьба барабанщика (1938)]; "Буксирный катер, похожий на черного жука, старательно тянет вереницу баржей, нагруженных дровами" [А. Новиков-Прибой в НМ 01.1927]. Сходные одушевляющие сравнения мы встречаем во множестве других речных зарисовок тех лет. О другой их ветви см. ЗТ 14//10.

Обратим внимание на имя пароходика — "Повелитель бурь". В одном из стихотворений Блока фигурирует судно под таинственным названием "Птица Пен". Как рассказывал Р. Д. Тименчик в устном докладе, он склонен был понимать слово Пен как некое поэтическое имя птицы, пока не пришел к правильному его прочтению — как генитива множественного числа от пена. Сочетание этого рода, где первое имя — одушевленное (чаще женского рода), а второе, в родительном падеже единственного или множественного числа, обозначает элемент водной стихии, — служит моделью для многих имен кораблей. Таковы известный всему миру экскурсионный пароход на Ниагарском водопаде "The Maid of Mist", трехмачтовик "Notre-Dame-des-Fienfs" в новелле Г. де Мопассана "Порт", а также уже названные блоковская "Птица Пен", буксир "Повелитель бурь" у Ильфа и Петрова, и т. п.

32//3

Уборщицы разносили чай, бегали... из регистратуры в личный стол, ничуть не удивляясь тому, что личный стол помещается на носу, а регистратура на корме. — Как и развешиванье на "Скрябине" таблиц "Приема нет", "Общая канцелярия" и т. п., это элементы игры, превращающей пароход в нечто иное, в данном случае — в плавучее советское учреждение. Подобно поезду и другим средствам передвижения по природной среде (например, всякого рода "Наутилусам", превосходные заметки о которых см. в "Мифологиях" Р. Барта), судно традиционно служит объектом метаморфозы в дом; движущаяся машина "почленно" сравнивается и совмещается с приспособлениями для жилья, отдыха и работы. У Ильфа и Петрова этому симбиозу парохода и учреждения придан оттенок сатиры на бюрократизм с его неудержимой склонностью перемалывать и ничтоже сумняшеся осваивать любой материал (ср. рассказ "Как создавался Робинзон" и проч. Сходное по характеру юмора место — о расклейке канцелярских плакатов во льдах острова Врангеля — см. в ДС1//14). Впрочем, в преображении "Скрябина" в советскую канцелярию чувствуется и игра в обычном, рекреативном смысле, что характерно для "молодежного", жизнерадостного и артистичного настроя первого романа соавторов. В этом плане деятельность на "Скрябине" можно уподобить той сцене из Жюля Верна, где предприимчивые путешественники по Австралии во время наводнения устраиваются на ночлег на огромном дереве омбу:

"Раз кухня и столовая у нас в нижнем этаже, то спать мы отправимся этажом повыше, — заявил Паганель. — Места в доме много, квартирная плата невысока, стесняться нечего. Вон там, наверху, я вижу люльки, будто уготованные нам самой природой; если мы основательно привяжем себя к ним, мы сможем спать, как на лучших кроватях в мире" [Дети капитана Гранта, гл. 23-25].

32//4

...Тихо ругая неповинного Воробьянинова, приступил к изображению слов. — Это место вызывает в памяти песенку А. Вертинского "За кулисами" (1916): Парикмахер, суфлер и актеры, с актрисами / Потихоньку ругали меня...

32//5

Ипполит Матвеевич... угодливо заглядывал в глаза взыскательного художника. — Из Пушкина: Всех строже оценить умеешь ты свой труд. / Ты им доволен ли, взыскательный художник ? [Поэту].

32//6

— Что же мне петь? — Уж во всяком случае не "Боже, царя храни!". Что-нибудь страстное: "Яблочко" или "Сердце красавицы". — "Боже, царя храни" — гимн Российской империи в 1833-1917 (слова В. А. Жуковского, музыка кн. А. Ф. Львова).

"Яблочко" — песня, возникшая около 1918 на Украине. Название происходит от выражения "пустить яблочко" (бросить гранату), напев — из молдавской песни "Калач". Пользовалась всенародной популярностью; ср.: И "Яблочко" песню I Держали в зубах [М. Светлов, Гренада]; Мы "Яблочко" таскали, / Как песенный паек [А. Прокофьев]. Как вспоминает В. Панова, в Ростове в 1918 "куда ни пойдешь, на улицу, в лавочку, в кинематограф — везде пели: Ой, яблочко, / Куда котишься, / В Ростов попадешь, / Не воротишься". В третьей строке могло стоять название любого места: "в Чека попадешь", "ко мне в рот попадешь" и т. п. Песня звучала в опере "За Красный Петроград" (1925) и в балете Глиэра "Красный мак" (1927), где на ее мотив положен танец матросов. [Лурье, Примечания, 525; Р. Блуменау, Советская песня, Цирк и эстрада 07.1928; Панова, О моей жизни, 51; Русская советская эстрада, 205-206].

"Сердце красавицы" (La donna ё mobile) — песенка герцога из оперы Верди "Риголетто" (по-русски: Сердце красавицы / Склонно к измене / И перемене, / Как ветер мая..). По словам мемуариста, La donna ё mobile была настолько популярна, что "в Одессе ее пели даже извозчики" [Старая Одесса..., 52].

32//7

"Барыня, барыня, — вырабатывал виртуоз, — сударыня-барыня... Если барин при цепочке, значит — барин без часов!" — Контаминация двух серий куплетов, часто переделывавшихся на актуальный лад: "Барыня" (о щеголихе) и "Барин" (о том, как барин "шиковал", "по садам, шантанам шлялся", остался без гроша и т. п., с припевом: Ах ты барин, барин мой, / Сударь-барин дорогой) [Полный сборник либретто для граммофона, т. 1-2:569-571].

32//8

Там на траве танцевали солдатскую польку. Парни топали босыми ногами с такой силой, будто хотели расколоть нашу планету. Девушки плыли. — Соавторы отражают здесь характерный момент деревенского быта в описываемые годы. Огромный интерес к танцам, их важность в жизни молодежи, тщательная тренировка в танцевальном искусстве, необходимом для мужественности и социального успеха — черта не только дворянской культуры первой половины XIX в., но и деревенской 1920-х гг. (до коллективизации). О том, Как гуляют девки на вечорках / И ребята топают в кадрили... [А. Прокофьев, Улица Красных зорь] пишут в те годы все, сколько-нибудь знающие село. Писатель Р. Акулынин отмечает, что

"с каждым годом количество плясунов и музыкантов в деревнях увеличивается. Учиться плясать ходят в бани, в сараи, за село — на выгон и луга, уходят поодиночке или вдвоем — проверять друг друга... Немаловажное значение имеет в настоящее время при женитьбе парня его уменье — плясать... Плясун, музыкант, певец, весельчак [ныне, в отличие от прошлого] всегда может рассчитывать на любую невесту... С Пасхи до Троицы, после страды и до осеннего заговенья на деревенской улице стон стоит. Поют, пляшут, играют парни, справляют праздник молодости... В праздники молодежь с утра уходит за село, и там на зеленой мураве лугов веселится..."

Наиболее популярным массовым танцем является кадриль, состоящая из ряда фигур— "Барыня", "Чижик", "Сени", "Во саду ли, в огороде", "Что шумит, что гремит", "Камаринская" и др.:

"Кадрилям научаются в деревне с 9-10 лет. Кадриль нравится молодежи за свою массовость, за то, что в кадрили возможна близость парня и девицы. Взрослым нравится смотреть на мелькание пар, замысловатые круженья, подныривания, притопывания, причудливые комбинации крестами, звездами, плетнями и т. д. ...Пляшут главным образом под балалайку, реже под гармонь и совсем редко под песню. В наших краях [Самарская губерния] засилие балалайки. Имеется по 30, по 50, по 100 балалаек на село... О гармошках мечтают, но гармошки не по карману..." [Р. Акулыпин, Деревенские пляски (очерк), КН 36.1926].

Как важный общественный ритуал танцы имеют первенство над другим любимым развлечением села, "киношкой":

"Билеты [в кино] почти все проданы, но еще не смолкла балалайка, дзинькает за горой треугольник — ровный топот стоит неподалеку. Десятки пар, выбиваясь из сил, отплясывают бесконечную кадрель [sic]. В кино не торопятся, раньше времени не начнут. Надо кончить вечернее игрище" [Р. Суслович, Черти на полотне (из заонежского блокнота), КП 37.1926].

Танцы были одной из структурирующих сил в жизни деревни: "Гармошка — сильный агитатор, и гармонист — организатор досуга молодежи" [Из газет, См 30.1926]. Кое-где предпринимаются попытки политизировать это массовое явление, поставить его на службу агитпропу:

"Окуров [провинциальный городок] любит плясать, и пляшет смачно. Танцульки цветут. Пляшут обычно с благотворительной целью: в пользу угнетенных международным империализмом китайцев или узников буржуазных застенков" [Д. Фибих, Земля советская, НМ 02.1926].

32//9

Город Баку очень большой. Здесь, говорят, добывается керосин... Живописный город омывается Каспийским морем. Оно действительно очень велико по размерам. Жара здесь страшная... По своему географическому положению и по количеству народонаселения город Баку значительно превышает город Ростов. Однако уступает городу Харькову по своему движению. Инородцев здесь множество. А особенно много здесь армяшек и персиян... Был я и на базаре, видел я много тюрецких вещей и шалей... — Письма отца Федора относятся к числу блестящих мест романа, отлично отражающих индивидуальность этого героя — глупость, пустословие, склонность к праздным мечтаниям и подробностям, курьезные промахи в русском языке. В то же время им свойствен определенный интертекстуальный фон. Отзывы о. Федора о виденных им городах, хотя и достаточно типичные для наивных путевых впечатлений вообще, отражают отдельные черты древнерусских "хождений" (насколько стиль о. Федора отмечен архаическими и библейскими чертами, мы знаем и по другим местам романа).

Характеристика городов, улиц, зданий и т. п. как "больших" относится в жанре "хождений" к числу наиболее употребительных: "...Кос остров, велик зело... Кипр есть остров велик зело, и множество в нем людий, и обилен есть всем добром" [Хождение игумена Даниила]; "Икона же та велика велми... врата... велика велми... Олтарь ту среди церкви велик" [Хождение Стефана Новгородца]; "Град Нурбех [Нюрнберг], велми велик и крепок... Той же славный город Флоренза велик зело" [Хождение на Флорентийский собор]; "А град есть велик, а людей много велми" [А. Никитин, Хождение за три моря] и мн. др.

Типично повторение о. Федором слова "город" при именах городов ("город Баку", "город Ростов", "город Харьков"). Ср.: "Аот Луньбрегадо Брунсвигаграда 16 миль... А от Брунсвига до Батмера града 11 миль... И от того града есть град именем Липес велми велик... И тьи Нурбех град стоит среди Аламанские земли..." и др. [Хождение на Флорентийский собор].

Характерно сравнение городов по величине — здесь и в ДС 27: "По количеству народонаселения и по своему географическому положению он [Ростов] значительно уступает Харькову". Ср.: "Той убо град [Люнебург] величеством подобен есть Любку... И той град [Брауншвейг] величеством вышьши тех градов прежних" [Хождение на Флорентийский собор].

Замечание о. Федора о добываемом "керосине" вторит таким указаниям "хождений", как: "И ту же [во Флоренции] сукна скорлатные дЬлают... ту [в Кьоджи] родится соль крупна... ту бо [в г. Пола] родится соль на морк [Хождение на Флорентийский собор]; "В Шаибате же родится шолк, да инчи, да жемчюг, да сандал... В Кулури же родится ахикь [сердолик], и ту его делают, на весь свет оттуду его розвозят" [А. Никитин, Хождение за три моря] и мн. др.

Слова "...город омывается Каспийским морем" ср.: "Камбаят же пристанище Индейскому морю всему... А Шабатское пристанище Индейскаго моря велми велико" и др. [А. Никитин, Хождение за три моря].

Частые жалобы о. Федора на жару (здесь и в ДС 27: "Погоды здесь жаркие") находят параллель у Афанасия Никитина: "Силен вар в Гурмызе, да в Кятобагряим [на Бахрейне], где ся жемчюг родит, да в Жиде [Джидде], да в Баке [NB: Баку!], да в Мисюре [Египте]... А в Хоросанской земле варно, да не таково" и т. д. [Хождение за три моря].

Упоминания о. Федора о базаре в Баку и "мусульманском покрывале" ср.: "В Беде-ре же торг на кони, на товар, да на камки, да на шолк, на всей иной товар... [В Аланде] на год един базар..." и др. [Хождение за три моря].

Слова об инородцах, "армяшках" и т. д. ср.: "И ту есть близ монастыря того живет жидов много при мори..." [Хождение Стефана Новгородца. Все цитаты — по кн.: Памятники литературы древней Руси, т. 2, 4, 5].

Такие элементы путевых впечатлений о. Федора, как наивное сравнение мест по величине и качеству, а также сетования на постигшие путешественника бытовые неудачи, можно сопоставить с "Отрывком из путевых заметок юноши Тяпушкина, веденных им во время разъездов его по России по делам отца" из "Современников" Н. А. Некрасова: На реке на Свири / Рыба, как в Сибири. /Окуни, лини / Средней долины. / На реке же Лене / Хуже, чем на Оби: / Ноги по колени / Отморозил обе, / А прибыв в Ирбит, / Дядей был прибит.

О других параллелях к письмам о. Федора (письма Достоевского) см. ДС 20//4.

32//10

Относя письмо в почтовый ящик, у меня украли в номерах "Стоимость" пальто брата твоего, булочника. — Ср. у Чехова: "Подъезжая к сией станцыи и глядя на природу в окно, у меня слетела шляпа" [Жалобная книга].

А. Д. Вентцель указал на невозможность постскриптума о том, что случилось после отправки письма. Сходного рода логический абсурд ("If you don’t receive it, write and let me know") есть в известной песенке "It’s a long way to Tipperary..." [Комм, к Комм., 133]. Несуразица эта, видимо, стоит в одном ряду с другими промахами и проговариваниями о. Федора в жизни и грамматике — ср. комментируемую фразу, а также: "Вы, говорю, низкий человек, мучитель Клавдии Ивановны и охотник за чужим добром, которое теперь государственное, а не его" [из письма о. Федора в ДС 20].

Примечание к комментариям

1 [к 32//2]. Как мы уже знаем, соавторы не только не чуждаются штампов, но и питают особую склонность к почтенным, освященным временем общим местам. Пароходик-тягач, одушевляемый сравнением с маленьким, неуемным злым существом — старый стереотип, мы встречаем его уже у Мопассана в описании утра на Сене: "Un long convoi de navires, trainee par un remorqueur gros comme une mouche, et qui ralait de peine en vomissant une fumee epaisse..." [Le Horla].

 

33. Изгнание из рая

33//1

— Молчи, грусть, молчи, Киса! — Отзвук романса "Молчи, грусть, молчи" ("Сказка любви дорогой", см. также ДС 18//4).

33//2

И начался третий день плаванья. — Контаминация ряда мотивов. "Плаванье"— из рассказа о Ноевом ковчеге [Бытие, 7], в то время как "третий день" напоминает о сотворении мира: "И был вечер, и было утро: день третий" [Бытие, 1.13]. Одновременно фраза в ДС сходна с зачинами глав в повести соавторов "1001 день, или Новая Шахерезада", построенной по образцу арабских сказок: "А когда наступил третий служебный день...".

Фельетонное употребление библейских слов "...и было утро: день второй", "...и было утро: день третий..." не ново — мы встречаем его, например, у М. Кольцова: "И было утро, и день второй. Работницы с лесопилки... И было утро, и день третий. В газете „Волна"..." и т. д. [Никто не смеялся // М. Кольцов, Крупная дичь]. Ср. аналогичное название романа И. Эренбурга: "День второй".

33//3

— Вы... — консерваторы от музыки! — Подобные сочетания с "от" были в 20-е гг. неологизмом, внедрявшимся в живую речь из газетно-идеологического языка. Ср.: "лиходеи от оппортунизма", "филистеры от социал-демократии", "слабонервные гувернантки от литературы" [Селищев, Язык революционной эпохи].

33//4

На торжество освещения транспаранта заведующий хозяйством созвал все население парохода. — Игра слов (освЯщение храма, гимназии и т. п.) "Население" — намек на ковчег, метафорика которого встречается и в других местах волжских глав.

33//5 И суровый голос снизу сказал: — Где завхоз? — Голос был настолько ответственный, что завхоз, не считая ступенек, кинулся вниз. — Посмотрите, — сказал голос, — полюбуйтесь на вашу работу!., [и далее:] — Гоните его! — донесся снизу ответственный голос. — "Голос, раздающийся из невидимого источника" (сверху = "с неба", снизу = "из преисподней", как в данном месте ДС, а также из темноты, из пространства и т. п.), архетипически связывается с высшими, сверхъестественными, всесильными существами. Голос обычно выражает повеление или вообще нечто авторитарное, руководящее. Этот мотив находим у Пушкина, ср. Тогда-то, свыше вдохновенный, / Раздался звучный глас Петра. Его любил М. Булгаков, у которого из темноты или из закрытой комнаты раздаются голоса невидимых Воланда, короля Людовика, демонического редактора Рудольфи, Сталина (в пьесе "Батум") и других типичных для этого штора суперавторитарных фигур. В пародийном виде — ср. финал "драмы" Козьмы Пруткова "Любовь и Силин": "Вдруг слышен звон колокола и Голос из оврага: „На колени!" Все падают на колени".

Звучащий голос как "предвестие" появления его обладателя, обычно некоего авторитарного, грозного персонажа, — мотив древний и чрезвычайно популярный во все времена, начиная с библейских (голос Бога, раздавшийся Адаму и Еве). В новейшее время литературоведы также вспоминали о нем не раз. Пушкинский текст о гласе Петра I некогда разбирался С. Эйзенштейном. Приведенные выше примеры с Петром I, К. Прутковым и др. цитируются в статье автора настоящей книги "Сталин в галерее персонажей М. Булгакова" [сб. "In Memoriam" (в память Я. С. Лурье), СПб., 1997]. Этот же набор, плюс эпизод об Адаме и Еве из книги Бытия, гл. 3, а также некоторые примеры из спортивной культуры приводятся А. Д. Вентцелем [Комм, к Комм., 149].

Соавторы стараются комико-драматически оттенить момент "освещения транспаранта" и последующего изгнания концессионеров с парохода. Отсюда и название главы ("Изгнание из рая"), и продолжающиеся библейские ассоциации ("третий день плаванья", см. выше, примечание 2; "скрижаль"), и, наконец, введение голоса невидимого повелителя, о чьем присутствии на "Скрябине" до сих пор не говорилось.

33//6

— Ну, как транспарантик? — нахально спросил Остап. — Доходит? — Глагол "доходить" (до чьего-либо сознания или разумения) типичен для языка эпохи: говорилось, что такие-то произведения "доходят" или "не доходят" до масс. Отсюда и прилагательное "доходчивый" — написанный доступным языком, общепонятный.

33//7

При свете дрянного керосинового фонаря Остап прочел из путеводителя: "На правом высоком берегу — город Васюки". — Название "Васюки" вымышлено. Описание городка взято из путеводителя по Волге, где оно относится к г. Ветлуге в верхнем течении одноименного притока Волги [Поволжье, 324]. Ветлуга, однако, располагается далеко в стороне от маршрута героев, плывущих, как известно, по Волге из Нижнего Новгорода в направлении Чебоксар.

Цитирование путеводителя, ссылка на него — элемент романтико-иронических путевых очерков и пародий на них. Ср. в "Путевых картинах" Г. Гейне: "В городе этом столько-то домов, столько-то жителей и в том числе столько-то душ, как подробно указывается в карманном „Путеводителе по Гарцу" Готшалька" [ч. 1, Путешествие по Гарцу]. То же у А. Доде: "В сказочный час заката в Альпах, столь восхваляемый Бедекером, туман... обволакивал вершину Риги... О Бедекер!" [Тартарен в Альпах, гл. 1]

 

34. Междупланетный шахматный конгресс

34//1

С утра по Васюкам ходил высокий, худой старик в золотом пенсне... Он налепливал на стены рукописные афиши. — Расклейкой афиш начинается серия мотивов, позаимствованных из "Приключений Гекльберри Финна" (гл. 21-23), где рассказывается о спектакле, устроенном двумя жуликами, "королем" и "герцогом", в маленьком городке на Миссисипи. У Марка Твена жулики, называющие себя Гарриком и Кином, дважды расклеивают по городу афиши: в первый раз — на шекспировский спектакль, во второй — на сенсационное представление "Королевский Камелеопард".

34//2

В шахсекции сидел одноглазый человек и читал роман Шпильгагена в пантелеевском издании. — Фридрих Шпильгаген (1829-1911) — немецкий писатель, автор романов на актуальные политические темы (наиболее известные: "Проблематические натуры", "Семья Гогенштейн", "Один в поле не воин", 1860-е гг.). Тематика романов Шпильгагена — борьба героических одиночек за идеалы демократии и прогресса — обеспечила им популярность в левых кругах России; по свидетельству В. Г. Короленко, Шпильгаген был властителем дум гимназистов и студенчества в конце 60-х-начале 70-х гг. XX века. [История моего современника, гл. 33]. Петербургский издатель Л. Ф. Пантелеев, известный просветительским и прогрессивным направлением, выпустил многотомное собрание сочинений Шпильгагена в 1896-1899.

Уже в начале века чтение Шпильгагена ощущалось читательской элитой как признак устарелого вкуса: как вспоминает Н. В. Крандиевская, "скучные и трезвые" герои Шпильгагена уже не привлекали молодежи, предпочитавшей гамсуновского Глана [Воспоминания, 62]. Наряду с другими собраниями классиков, пантелеевское издание Шпильгагена распродавалось, о чем свидетельствуют журнальные объявления [например, Ог 29.07.28]. Васюкинец, читающий Шпильгагена в 1927, — типичный "интеллигентный" обыватель из провинциального угла, живущий передовыми идеями полувековой давности.

Кривизна и хромота — формы "хтонической асимметрии", которой в мифе и фольклоре наделяются персонажи демонической природы, живущие в пограничной зоне между мирами живых и мертвых. Таковы циклопы, враждебные человеку существа с одним глазом, который, однако, обладает повышенной зрительной силой. Кривые и хромые фольклорного происхождения встречаются и в новой литературе, обычно во вредоносных ролях. "Стоит вспомнить трафаретный облик одноглазого пирата и стивенсоновских морских разбойников — от слепого Пью до одноногого Джона Сильвера — или притворную слепоту кота Базилио и хромоту лисы Алисы, днем нищих, а ночью грабителей, в сказке „Золотой ключик"" [С. Неклюдов, О кривом оборотне].

Помимо кривизны председателя шахсекции, гомеровская параллель подкрепляется рядом других деталей, начиная с того, что Бендер с Воробьяниновым прибывают в Басюки и покидают их по воде, подобно Одиссею и его спутникам в циклоповском эпизоде. О других сходствах см. в примечаниях к соответствующим местам.

34//3

— Вы знаете, Ласкер дошел до пошлых вещей, с ним стало невозможно играть. Он обкуривает своих противников сигарами. — Об этой привычке Э. Ласкера говорится в книге Р. Шпильмана "О шахматах и шахматистах", М., 1930, 25 [указал К. В. Душенко].

34//4

Например, вот ваша шахсекция. Так она и называется: шахсекция. Скучно, девушки!.. Назвали бы, например, вашу секцию "Шахматный клуб четырех коней"... — Из "Русской песни" А. А. Дельвига: Скучно, девушки, весною жить одной, / Не с кем сладко побеседовать младой... Стихотворение Дельвига, имеющее фольклорную основу (первый стих повторяет народную песню: Скучно, матушка, весною жить одной...), включалось в песенники на протяжении всего XIX в. Ср. ДС 8//22.

Значение "лошадиных" мотивов в этой главе ДС — вопрос, требующий особого рассмотрения. Пока ограничимся их перечислением: конь как шахматная фигура; расположение шахсекции в коридоре коннозаводства, фотографии беговых лошадей на стенах секции; предложенное Остапом название "Клуб четырех коней"; "Гнилые стены коннозаводского гнезда рухнули..."; и в особенности "...по улицам города провели белую лошадь" (в шахматных фантазиях васюкинцев). Образ лошади напряжен мифопоэтическими и символическими подтекстами, в важности которых для поэтики ДС/ЗТ мы не раз имели случай убедиться. Конь — декоративная и геральдическая фигура; кони часто объединяются в группы (пара, тройка, шестерка и т. п.). Придание оттенка "ло-шадиности" чему-либо человеческому или техническому — один из ходячих мотивов тогдашнего юмора: ср. "бега" по коридорам Дома народов и на кинофабрике [ДС 28//2, ЗТ 24//9], сопоставление "Антилопы" с Россинантом [ЗТ 3//22] и ряд метафорических использований лошади и фигуры извозчика [сводку их см. в ЗТ 13//23].

34//5

Гроссмейстер собственноручно, пользуясь уроками "Скрябина", художественно выполнил на листе картона вывеску с четырьмя конями... — Возможное эхо-анаграмма названия нашумевшей статьи Л. Д. Троцкого "Уроки Октября" (1924).

34//6

Приезд... доктора Григорьева обеспечен. — Н. Д. Григорьев (1895-?) — советский шахматный деятель, член Исполбюро Всесоюзной Шахсекции (председателем которой был нарком юстиции Н. В. Крыленко), редактор шахматного отдела "Известий". До января 1928 Григорьев вел шахматный отдел в журнале "Тридцать дней", где печатались ДС [ТД 01-07.1928].

34//7

Все учтено могучим ураганом... — Переиначенная, с заменой поэтизма на канцеляризм, первая строка романса "Там бубна звон" (слова Оскара Оленина, музыка Самуила Покрасса [так в московском нотном издании 1925; у некоторых публикаторов автором музыки назван А. Ленцев]):

[Чернов, Народные русские песни и романсы, т. 2: 223; Русский романс на рубеже веков, 344] 1 . О другой цитате из этого романса см. ЗТ 5//9. Слова "Все сметено могучим ураганом" употреблялись как поговорка [Паустовский, Время больших ожиданий, 10].

34//8

...Аэропорт "Большие Васюки" — регулярное отправление почтовых самолетов и дирижаблей во все концы света... Гнилые стены коннозаводского гнезда рухнули, и вместо них в голубое небо ушел стеклянный тридцатитрехэтажный дворец шахматной мысли... Мраморные лестницы ниспадали в синюю Волгу. На реке стояли океанские пароходы... Экспрессы подкатывали к двенадцати васюкинским вокзалам... — Проекты "превращения Васюков в центр мироздания" отражают широко распространенные в 20-е гг. футурологические фантазии, находившие себе выход в агитпропе и литературе. В Харькове в 1926 внимание журналиста привлекает "картина с планом, под которой надпись „Харьков через сто лет", на которой, помимо аэропланов в небе и всяких прочих воздушных сообщений, изображена эта самая речка [о речке ранее было сказано, что ее "свиньи вброд переходят". — Ю. Щ.\, а на ней пароходы океанского масштаба" [А. Гайдар, Пути-дороги, Звезда (Пермь) 09.07.26; цит. в: А. Гайдар, Собр. соч., т. 3; курсив мой. — Ю. Щ.].

В том же духе выдержаны поэмы и репортажи о будущем преображении Москвы, появлявшиеся в связи с десятилетием Октября:

Б. Зозуля: "В 2022 г. рухнет бывший дом Нирензее в Б. Гнездниковском переулке. Руины этого большого дома будут спрессованы, что образует площадку для спуска и подъема аэропланов. С этого момента начнется настоящее развитие туризма в Москве. Каждого туриста будет возить отдельно реющий аэропланчик... Вылетев с дома Нирензее в сторону бульвара, [туристы будущего] ...тотчас же наткнутся на 50-этажный дворец". Л. Никулин: "Пассажирский геликоптер... остановился и замер в воздухе над странным сооружением, занимавшим несколько десятин. Стены из прозрачного, радужного металла окружали гигантский бассейн, наполненный сапфирово-синей водой... Воды Черного моря передавались в бассейн по трубам в 2 тыс. верст длиной... — Как называлось это место раньше? — спросил пассажир у своего спутника. — Болото! — ответил спутник. — Болотная площадь. Мы над Москвой". В аналогичном духе выдержаны заметки П. Низового "Сон будет правдой!" Другие авторы, выступившие в той же футурологической подборке, как П. Романов и И. Касаткин, оценивают будущее более трезво и иронично [ТД 11.1927; сходства с ДС выделены мной. — Ю. Щ.].

Мечты о стеклянных городах будущего типичны для русского авангарда: мы встречаемся с ними в хлебниковской "Лебедии будущего" (опубликованной в 1928), в его же "Ладомире" и др. В "Мистерии-буфф" Маяковского Иваново-Вознесенск превращается в новый Марсель, Шуя — в Манчестер. В его сценарии "Позабудь про камин" (1927-1928) читаем: "В далекой панораме — покосившийся грязный городишко, вырастающий и превращающийся в многоэтажную, спланированную новую столицу" [Поли. собр. соч., т. 2: 232; т. 11: 202]. 20-е гг. — период интенсивного фантазирования в этом направлении [см.: Stites, Revolutionary Dreams, 197-200]. Бендеровский план преображения Васюков в "Нью-Москву" отражает все эти социальные и архитектурные утопии.

В васюкинских фантазиях Бендера слышатся также отголоски поэтической прозы А. Гастева, пародируемой в ДС/ЗТ неоднократно [см. ДС 13//9 и ЗТ 28//4]. Ср.: "А вот прямо перед экспрессом точно растет и летит прямо в небо блестящий белый шпиль. Это Дом международных научных конгрессов. Его фасад усеян флагами государств всего мира, теперь там заседает конгресс по улучшению человеческого типа путем демонстративного полового подбора. Если нужно выразить научно-смелую идею, то всегда и всюду — в Европе и Америке — говорят: „Это что-то... красноярское“"[Экспресс // А. Гастев, Поэзия рабочего удара; сходства с разными местами ДС 34, в том числе перевод в мировой план Красноярска, выделены мной. — Ю. Щ.].

В связи с мраморной лестницей ср. мечты Жены Человека о вилле в Италии: "И чтобы белые мраморные ступени спускались прямо в голубые волны" [Л. Андреев, Жизнь Человека, карт. 2]. Видимо, образ этот восходит к известной одесской лестнице, о которой тот же Л. Андреев писал: "Еще с детства, когда я изучал географию, я твердо выучил на память: ,,...г. Одесса замечателен своим портом и белой мраморной лестницей, спускающейся с высокого бульвара прямо к морю“. Эта белая мраморная лестница, купающая свои ступени в синих морских волнах, плотно засела в моей памяти..." [На юге, Поли. собр. соч., т. 6].

Васюкинская глава проецирует в глухую провинцию и другие столичные события, а именно — международные шахматные турниры и приезды в Москву Э. Ласкера и X. Р. Капабланки в 1925-1927, вызывавшие небывалый ажиотаж (турниру 1925 был посвящен фильм "Шахматная горячка" В. Пудовкина).

34//9

— Это он! — закричал одноглазый. — Ура! Ура! Ура! Я узнаю великого философа-шахматиста, доктора Ласкера. — Ср.: Это он. Я узнаю его... [Маяковский, Товарищу Нетте (1926)]. О возможных других перекличках с этим стихотворением см. ДС 29//6 и ДС 31//6.

34//10

Экспрессы подкатывали к двенадцати васюкинским вокзалам... — Любопытной параллелью к васюкинским фантазиям Остапа (а заодно и к спектаклю театра Колумба) может служить документ, опубликованный в "Крокодиле" [Кр 26.1927, раздел "Архив Крокодила"], — объявление, полученное, по словам редакции, из Свердловского округа:

"ВЕСЬ МИР ВСТРЕВОЖЕН! потому что:

22 мая с. г. в БОЛЬШОМ ТЕАТРЕ с. ПОКРОВСКОГО знаменитыми артистами ПОКРОВСКОГО МИРА поставлен будет спектакль "ЖЕНИДЬБА" (Гоголя).

Весь железнодорожный, воздушный и водный транспорты работают СВЕРХУРОЧНО по 32 часа в сутки, дабы иметь возможность отправить всех пассажиров в Покровское на спектакль.

Самый большой пароход "ТИТАНИК" (погибший несколько лет тому назад) выходит утром 22 мая с. г. с семействами МИЛЛИАРДЕРОВ и МИЛЛИОНЕРОВ, прямым сообщением в Покровские воды и прибудет в Бобровскую гавань к 5 часам вечера 22 мая с. г. Все меры к устранению несчастных случаев при посадке приняты.

ПРИМЕЧАНИЕ: Артисты все людской породы.

В виду ограничения мест в Большом театре и во избежание СИЛЬНЕЙШЕЙ ДАВКИ, заказы на билеты ПО РАДИО, как-то: из Большой и Малой Трифоновой, Егоршиной, Паршиной, Заболотье,

Суханово, Австралии и т. п. приниматься не будут.

34//11

Упрятав деньги в зеленый походный пиджак... — Из Лермонтова: На нем треугольная шляпа / И серый походный сюртук [Воздушный корабль]; ср. ту же цитату в ЗТ 29//5. Наполеоновский мотив — ив лермонтовской цитате, и в цвете пиджака [см. список всех "наполеоновских" мест обоих романов в ДС 5//5)]. Мотив еще раз появится в конце главы [см. ниже, примечание 26].

34//12

Учитесь торговать! — Лозунг начала нэпа, выдвинутый Лениным в 1921. Ср. такие его высказывания, как: "Государство должно научиться торговать так, чтобы промышленность удовлетворяла крестьянство, чтобы крестьянство торговлей удовлетворяло свои нужды" [доклад "Н. Э. П. и задачи политпросветов", окт. 1921]. "Овладеть торговлей" [О значении золота, ноябрь 1922]. "Соединить революционный энтузиазм... с уменьем быть толковым и грамотным торгашом" [О кооперации, 1923].

Общеизвестный в 20-е гг., часто цитируемый, лозунг этот непосредственно связывался с именем В. И. Ленина: "Великий Ленин „нэпнул“ гениальное слово: „Учитесь торговать!" Умри, Косьма, лучше не скажешь" [Шульгин, Три столицы, 178]. "Нечеловеческая воля прозвучала в этом приглашении „учитесь торговать", брошенном бескорыстнейшим борцом своим товарищам, принужденным менять теперь диаграммы главков и карты генштаба на стук костяшек или на книги двойной бухгалтерии" [Эренбург, Рвач: Глава о фраках].

Употребление ленинской фразы в ироническом смысле, для обозначения сомнительных спекуляций, не раз встречалось в советской прессе ранее — например, в фельетоне "Учатся торговать" [Пр 13.05.27, раздел "Каленым пером"], в заметке под таким же названием [Бе 02.1926], и др.

34//13

...Идите на пристань, наймите лодку часа на два и ждите меня на берегу, пониже амбара. — Перед своим последним представлением король и герцог готовят к отплытию свой плот и прячут его в двух милях ниже города. Как и Воробьянинов, король дожидается своего компаньона на плоту [М. Твен, Приключения Гекльберри Финна, гл. 23].

Учитывая демонические коннотации одноглазого шахматиста, можно соотнести весь эпизод шахматной игры Бендера с известным мотивом "игры в аду", когда герой проникает в обиталище смерти или нечистой силы и играет с нею в кости, карты или иную азартную игру, часто на неравных и тяжелых условиях. Как правило, ставкой в игре служит что-то жизненно нужное герою или сама его жизнь; в ходе игры он подвергается опасности и с трудом уносит ноги. Известный пример — "Пропавшая грамота" Н. Гоголя. В "сдвинутом" (displaced, по терминологии Н. Фрая) виде мотив этот присутствует в "Беге" Булгакова (игра Чарноты с Корзухиным в Париже), в фильме М. Чимино "Охотник на оленей" ("русская рулетка", в которую вьетконговцы заставляют играть пленных американцев), в советских рассказах о подневольных футболистах, принуждаемых играть матчи с оккупантами и т. п. Вероятно, к этому же кругу мотивов относится и шашечная партия Чичикова с Ноздревым. Конечно, в ДС мотив "игра в аду", если он вообще может быть усмотрен, звучит достаточно отдаленно: в частности, роль более ловкого и плутующего игрока отведена гостю, а не хозяину, как в большинстве упомянутых эпизодов. Наиболее близкое сходство с архетипом — в конце, где гроссмейстер бежит, "увозя из города пятьдесят кровных васюкинских рублей", и подвергается реальной опасности. Другие места с демоническими аллюзиями в ДС — это дом призрения для старух и жилище архивариуса Коробейникова (см. комментарии к главам 8 и 11).

34//14

Он чувствовал себя бодрым и твердо знал, что первый ход е2—е4 не грозит ему никакими осложнениями. — Шахматист, играющий е2-е4, упоминается в рассказе В. Катаева "Шахматная малярия" [См 35.1925].

34//15

ДЕЛО ПОМОЩИ УТОПАЮЩИМ - ДЕЛО РУК САМИХ УТОПАЮЩИХ. — Переиначенное изречение: "Освобождение рабочего класса должно быть завоевано самим рабочим классом" [К. Маркс, Общий устав Международного товарищества рабочих]. В форме, более близкой к тексту ДС, встречается у Ленина: "Мы всегда говорили, что освобождение рабочих должно быть делом самих рабочих" [выступление на IV конференции профсоюзов и фабрично-заводских комитетов Москвы, 1918]; цитируется и в художественной литературе, например, у А. Платонова [Чевенгур, 171].

Этот марксистско-ленинский лозунг часто переиначивался применительно к разным сферам. Нарком здравоохранения Н. А. Семашко провозглашал в популярном журнале: "Желаю, чтобы в будущее десятилетие охрана здоровья трудящихся стала действительно кровным делом самих трудящихся" [КП 45.1927]. "Борьба с туберкулезом — дело самих трудящихся" — гласил значок противотуберкулезной борьбы в СССР в 20-е гг. [Грибанов, Медицина в символах и эмблемах, 192]. Дело / безопасности труда — // дело / самих рабочих [Маяковский, Лозунги по безопасности труда, Поли. собр. соч., т. 10]. Были уже и попытки юмористической переделки лозунга, хотя и менее остроумные, чем в ДС, например: "Купанье трудящихся есть дело самих трудящихся" [См 34.1927] или: "Изжитие халтуры — дело самих халтурщиков" [Суд над халтурой, Чу 11.1929].

Пресса эпохи ДС не раз указывала, что дело спасения утопающих поставлено из рук вон плохо. Острот на тему бюрократизма и волокиты в спасательном деле много в сатирических журналах лета 1927: прежде чем спасать утопающего, его спрашивают, член ли он профсоюза; чтобы спасти утопающего, надо сначала самому вступить в члены Моснава; инструктор на мосту читает группе лекцию о спасении утопающих, пользуясь, как наглядным примером, тонущим под мостом человеком, и т. п. [все примеры — из журнала "Смехач"].

Ирония плаката в том, что он служит "предвестием" последующего развития событий: спустя некоторое время васюкинцы окажутся в положении утопающих и должны будут спасаться собственными силами, а отнюдь не с помощью Бендера, столь великодушно им обещанной.

34//16

Остап поклонился, протянул вперед руки... и взошел на эстраду. — В рассказе В. Катаева "Лекция Ниагарова" (1926) заглавный герой, авантюрист и халтурщик, читает в Политехническом музее лекцию о межпланетных сообщениях, во многом похожую на шахматную лекцию Бендера. Так, Ниагаров тянет время и маскирует свое полное незнание предмета тем, что ставит вопросы и сам отвечает на них: "В сущности, господа, что такое междупланетное сообщение? Как показывает само название, междупланетное сообщение есть, я бы сказал, воздушное сообщение между различными планетами и звездами... " Ср. Бендера: "Что такое, товарищи, дебют, и что такое, товарищи, идея? Дебют, товарищи, — это „Quasi una fantasia". А что такое, товарищи, значит идея? Идея, товарищи, — это человеческая мысль, облеченная в логическую шахматную форму" и т. д. Как и герой ДС, Ниагаров, с помощью сообщника, присваивает кассу (50 червонцев) и обеспечивает себе путь к бегству (извозчик у подъезда).

Сходства между рассказом Катаева и данной главой ДС отмечены М. Одесским и Д. Фельдманом [ДС, 530-531]. Комментаторы, однако, не вполне удачно называют бендеровское выступление "аллюзией на рассказ Катаева". Неясно, для чего бы соавторам понадобилась интертекстуальная игра с прозой своего старшего друга и коллеги по "Гудку", намеки на нее (а именно в этом смысл слова "аллюзия"). Скорее следует видеть в данной перекличке довольно типичную для соавторов эксплуатацию общего для них с Катаевым юмористического фонда, или, на худой конец, просто "творческий плагиат", которого они тоже отнюдь не чуждались.

34//17

Остап рассказал аудитории несколько ветхозаветных анекдотов, почерпнутых еще в детстве из "Синего журнала"... — "Синий журнал" — развлекательное петербургское издание со склонностью к сенсации, эротике и невзыскательному пряному юмору. Имел разделы: "Кунсткамера", "Иностранный юмор", "Анекдоты". Относительный интерес этому, в современных терминах, "таблоиду" придавало участие сатириконовцев: А. Аверченко, В. Князева, Арк. Бухова и др.

Журнал входил в круг детских впечатлений братьев Катаевых:

"Петя любил рассматривать столичные новинки. Его волновали... разноцветные карикатуры „Сатирикона" и „Будильника"; развешанные на рогульках, как белье, целые гирлянды выпусков „Пещеры Лейхтвейса", „Ната Пинкертона", „Ника Картера", „Шерлока Холмса"... иллюстрированные еженедельные журналы „Огонек", „Солнце России", „Весь мир", „Вокруг света" и в особенности новый, недавно появившийся, странный „Синий журнал", действительно сплошь синий, пачкающий пальцы, сильно пахнущий керосином" [Катаев, Хуторок в степи, Собр. соч., т. 5: 471; действие в Одессе в мае 1912].

34//18

"С какой стати оставлять свою фотографию в этом жалком городишке..." — Поскольку уже прослежены некоторые связи этой главы ДС с мотивами "Одиссеи", можно соотнести отказ Бендера позировать для фотографии с отказом Одиссея назвать циклопам свое настоящее имя. С другой стороны, в мире магии как имя, так и изображение являются частями личности, которые нужно оберегать от посторонних. "Нежелание примитивных людей фотографироваться хорошо известно: они боятся оставить часть своей персоны в руках незнакомцев" [Seligman, The History of Magic..., 38-39].

34//19

Гул пробежал по рядам любителей. — Ср.: "Гром пошел по пеклу" [Гоголь, Пропавшая грамота]. О сеансе Бендера как "игре в аду" см. выше, примечание 13.

34//20

— Позвольте, товарищи, у меня все ходы записаны! — Контора пишет, — сказал Остап. — Из песенки 20-х гг.: Дела идут, контора пишет, / Кассирша деньги выдает... Цитата: "(Дела идут,) контора пишет", — была общеупотребительной. Мы встречаем ее у М. Кольцова (например: "И контора пишет. И дела возникают" [Светлая юность // М. Кольцов, Крупная дичь]), в ряде рассказов и фельетонов М. Зощенко, в тогдашних журналах (рисунок "Контора пишет..." на обложке См 04.1928) и др.

Ср. плутовство Ноздрева и протесты Чичикова: "Нет, брат, я все ходы считал и все помню". Еще один возможный отзвук Гоголя — в лекции Бендера: "...если каждый индивидуум в отдельности не будет постоянно тренироваться в шашк... то есть я хотел сказать — в шахматах..."

34//21

...Гроссмейстер, поняв, что промедление смерти подобно, зачерпнул в горсть несколько фигур и швырнул их в голову одноглазого противника. — "Промедление смерти подобно" — очередная ленинская цитата в этой главе [см. выше, примечания 12 и 15]. "Промедление в выступлении смерти подобно", — предостерегал В. И. Ленин членов ЦК РСДРП(б) накануне октябрьского восстания; всего в ленинских текстах это выражение встречается 7 раз [см. Поли. собр. соч., справочный т. 2]. Афоризм восходит к Петру I [см.: Ашукин, Ашукина, Крылатые слова] и далее к античности: ср. "periculum in тога" [Тит Ливий, многократно цитировано; см. Словарь латинских крылатых слов], "тога damnosa est" [Овидий, Метаморфозы XI.376].

Вопрос огоньковской "Викторины": "9. Кто и когда сказал „Промедление смерти подобно"?" Ответ: "Петр I перед Полтавской битвой" [Ог 16.12.28].

34//22

Остап бухнулся на скамейку и яростно стал выгребать от берега. — "Мы с герцогом одновременно добежали до плота, и меньше чем через две секунды уже плыли вниз по течению" [М. Твен, Приключения Гекльберри Финна, гл. 23]. Ночное бегство в лодке — мотив романтической литературы: ср. "Уллина и его дочь" Жуковского, "Хозяйку" Достоевского [II.2] и др.

34//23

Через минуту в лодку полетели камни. — У Гомера циклоп Полифем швыряет камни в удаляющиеся корабли Одиссея:

Тяжкий утес от вершины горы отломил и с размаха На голос кинул; утес, пролетевши над судном, в пучину Рухнул так близко к нему, что его черноострого носа Чуть не расшиб...

[Здесь и ниже — Одиссея в переводе Жуковского, кн. 9]. В "Аргонавтике" Аполлония Родосского хтонические существа ("земнорожденные") также мечут громадные камни в корабль героев [песнь 1: 994 сл.].

34//24

Экспедицией командовал одноглазый. Единственное его око сверкало в ночи, как маяк. — Ср. погоню одноглазого учителя Сквирса за сбежавшим учеником: "Стоило посмотреть, как [Сквирс]... орет как сумасшедший, своим единственным глазом высматривая мальчишку" [Диккенс, Николас Никльби, гл. 42].

34//25

...Барка... в полном соответствии с законами физики перевернулась. — Бегство героев от врагов или дикарей, преследующих их на лодках или пирогах, — мотив, нередкий в приключенческой литературе. У одного Майн Рида он встречается несколько раз. Ближайшая параллель к ДС — в романе "Огненная земля": "Сидевшие в пирогах дикари уже встали на ноги и приготовились к атаке, размахивая копьями и пращами... Вот с одной из пирог пустили сначала дротик, потом камень... В американцев полетела туча камней и дротиков. Ранило одного матроса на шлюпке и двух на вельботе". Далее часть туземцев падает в воду, остальные отстают [стр. 70-72]. В романе "Затерянные в океане" плот с тридцатью головорезами гонится за плотом, где находятся четверо героев; когда преследователи уже настигли плот и вот-вот набросятся на его пассажиров, их главарь сваливается в воду и сожран акулой [гл. 81-88]. В "Квартеронке" описана гонка пароходов на Миссисипи: судно, вырвавшееся было вперед, в момент торжества взрывается [гл. 10-12].

В "Пиквикском клубе" [гл.9] м-р Пиквик и его друзья мчатся за Джинглем в карете; в разгаре погони у преследователей отлетает колесо, пассажиры оказываются на земле, Джингль с безопасного расстояния потешается над незадачливыми противниками.

34//26

— Что же вы не бьете вашего гроссмейстера? — Реминисценция слов Наполеона: "Если среди вас есть солдат, который желает застрелить своего императора, он может это сделать. Я перед вами". С этими словами Наполеон обратился к высланным против него солдатам под Греноблем во время своего триумфального марша с острова Эльбы на Париж в 1815. Данный эпизод не раз описан в биографиях французского императора, отражен на картинах и гравюрах. Наполеоновские ассоциации не раз применяются к Бендеру, например: "зеленый походный пиджак" [см. выше, примечание 11], "Битва при пирамидах, или Бендер на охоте!" [ДС 38], цитата из романса "Шумел, горел пожар московский", татуировка на груди Остапа [ЗТ 18, 22, 23 и др.; полный перечень бендеровской наполеонианы см. в ДС 5//5].

34//27

— Вы же понимаете, васюкинские индивидуумы, что я мог бы вас поодиночке утопить... Живите, граждане! Только, ради создателя, не играйте в шахматы!.. Эх вы, пижоны, пижоны... — Обращение с насмешкой и предостережением к неудачливому преследователю есть в "Одиссее":

Слушай, циклоп беспощадный, вперед беззащитных гостей ты

В гроте глубоком своем не губи и не ешь; святотатным

Делом всегда на себя навлекаем мы верную гибель...

Я продолжал раздражать оскорбительной речью циклопа...

и т. д. Ср. также глумление Джингля над потерпевшими аварию пиквикистами.

Слово "пижон" на языке шахматистов имеет специфическое значение "плохой игрок в шахматы, обладающий, однако, глупой самоуверенностью и апломбом". "Пижонский ход" — это "ход плохого игрока и невежды" [Вентцель, Комм, к Комм., 155-157].

34//28

— Я не думаю, чтобы мастера шахмат приехали к таким дуракам, как вы, даже если бы я их об этом просил. — Ср. прощальные слова Одиссея циклопу:

Кто же вперед, беспощадный, тебя посетит из живущих

Многих людей, о твоих беззаконных поступках услышав?

Примечание к комментариям

1 [к 34//7]. Романс многократно переиначивался и пародировался. Ср., например: Все сметено могучим ураганом, / Перерывая тоненькую нить... / Махнем с тобой, мой друг, к крестьянам — / Там надо спешно смычку проводить. // Серпа там звон, / Там плуга стоны, /Порхает буйный трактор средь полей... / И будем хату / Учить истмату / В тени высоких тополей [Бич 47.1927], или: Там стопок звон /И. бой посуды, / Там платит нэпмана рука, / За переделку / И за побелку / Нетрудового потолка [М. Коварский, См 26.1928].

 

35. И др.

35//1

— Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало, что оно горячим светом по чему-то там затрепетало... — Из стихотворения Фета:

В 1900-е гг. оно было дежурным номером на литературных чтениях, где применялось в духе времени — как "заря новой жизни" [см.: О. Мандельштам, Шум времени: Тенишевское училище]. Многократно положено на музыку.

В быту (обычно при утреннем приветствии) эти строки были заведомо ходячей цитатой. У Достоевского пьяный капитан Лебядкин декламирует и перевирает их, ломясь в комнату Шатова [Бесы, III.4.6]. Ср. у М. Кузмина: "Расположится ли... [Лаврик] у окна с книгами, как... низкий голос Полины Аркадьевны из сада декламирует: „Я пришла к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало" "[Плавающие-путешествующие, II. 11]; в воспоминаниях С. В. Гиацинтовой [С памятью наедине, 273] и др.

По чему-то там затрепетало... — ср. сходное обращение с цитатами (замену слов неопределенными местоимениями) у Стивы Облонского: "Узнаю коней ретивых по каким-то их таврам..." [Анна Каренина, 1.10], а также цитацию Бендером лермонтовских "Трех пальм" в ЗТ 31//2.

35//2

"Обращаем внимание на очень красиво расположенный г. Чебоксары..." — Описание Чебоксар взято из путеводителя "Поволжье" [325-326]; см. ДС 33//7. В печати тех лет город не пользовался репутацией культурного центра: "Гораздо ниже [Татарии] в культурном отношении — молодая Чувашская республика. Ее главный город Шупашкар (Чебоксары) не может равняться не только с Казанью, но и с любым губернским городом Поволжья, — хотя и здесь заметен определенный сдвиг: открыт педтехникум, развивается кооперативное дело..." [По Волге на пароходе, КП 39.1925].

35//3

Откроем "Пти-шво" и с этого "Пти-шво" будем иметь верный гран-кусок хлеба... — Пти-шво (фр. petits chevaux) — популярная в годы нэпа (в казино, на пароходах и т. п.) игра, в которой деревянные лошадки передвигались к финишу ручным манипулированием или в зависимости от выпавшего числа очков. Пти-шво имелись, конечно, и в Одессе (в романе К. Паустовского "Блистающие облака", глава "Берг", упоминается пти-шво на Гаванной улице).

35//4

...Их внимание было привлечено предметом, плывшим по течению впереди лодки... Это был стул, вскрытый на "Скрябине"... — Ср.: "Говоря так, он заметил нечто красное и блестящее, плавающее подле корабля... Оказалось, что это один из его баранов" [Вольтер, Кандид, гл. 20]. В этой главе романа есть и другие совпадения с "Кандидом" [см. ниже, примечание 9].

35//5

"Оба тела лежат ногами к юго-востоку, а головами к северо-западу..." (до конца абзаца). — Формулировки протоколов уголовного розыска о найденных мертвых телах. Е. Петров, в ранней молодости служивший инспектором угрозыска, был знатоком подобных форм.

Из повести А. Козачинского "Зеленый фургон", где действие происходит в Одессе в 1920 и где Петров послужил прототипом главного героя: "Новый начальник угрозыска прекрасно составлял эти акты. Вначале он указывал положение трупа относительно стран света. Затем следовало описание позы, в которой смерть застигла жертву, и ран, которые ей были нанесены. Наконец, перечислялись улики и вещественные доказательства, найденные на месте преступления... Обычно о трупе достоверно известно было только то, что он лежит головою к юго-востоку и ногами к северо-западу" [Козачинский, 235].

35//6

...Ноты романса "Прощай ты, Новая деревня". — Популярная песня: Прощай ты, Новая деревня, / Прощай ты, вся моя семья/ / Прощай, подруга дорогая, / Как знать, увижу ль я тебя?., [текст в кн.: Чернов, Народные русские песни и романсы, т. 2]. Новая Деревня — пригород Ленинграда, издавна известный культурой кабаков и увеселительных заведений, где раскидывали свои таборы цыгане [см., например: Шефнер, Имя для птицы, 494]. Слова Прощай... и т. д. были формулой, в которую подставлялись разные имена и названия. Отсюда различные варианты, бытовавшие в рабочем фольклоре: Прощай, Сысертъ моя родная... // Прощай ты, улица Шилова, / Прощай, зеленая трава! [Песни русских рабочих, 109], в цыганском репертуаре: Прощай, подруга дорогая, / Прощай, цыганская семья [Тэффи, Городок, 9], в сатире: "Прощай, активная работа, / Прощай, любимый комсомол! [Маяковский, Фабрика мертвых душ, Поли. собр. соч., т. 9], в песенной лирике: Прощайте, ласковые взоры, / Прощай, мой милый, навсегда [Песни и романсы русских поэтов, 922]. Как и другие популярные романсы, " Прощай..." подвергалось пародийному применению к актуальным темам, например: Прощай, прогульная неделя, / Прощайте, раки из пивной, / Прощай, страхкасса дорогая, / Та-ра-рим, mu-ра-ра,рим-рам [К. Мазовский, Эстрада, Бе 02.1928].

35//7

Покойный юноша занимался выжиганием по дереву... — Выжигание по дереву (пирография) — респектабельное хобби конца XIX — начала XX в.:

"Выжигание по дереву рисунков, один из видов прикладного искусства, известный уже древним германцам, производившим рисунки на дереве посредством раскаленного гвоздя; [в 1880-е гг.] возбудило к себе интерес в обществе и вошло во всеобщее употребление, заняв почетное место среди многочисленных занятий прикладного искусства... Г-жа Абель, графиня Левашова, Ее Императорское Высочество принцесса Евгения Максимилиановна Ольденбургская, г-жа Дурново первые с полным успехом стали в Санкт-Петербурге заниматься выжиганием... Рисунки, исполненные выжиганием по дереву, употребляются для украшения мебели, рам, панно на стенах и потолках; для бюваров, блокнотов и т. п." [Энциклопедический словарь Гранат, т. 12 (1912): 14; Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона в 41 томе, т. 7 (1892): 499-500].

В советское время на выжигание смотрели с иронией, видя в нем занятие пай-мальчиков и отставших от эпохи обывателей. Советским людям гораздо более пристало выпиливание по дереву — то, чем занимается инженер Птибурдуков, считая это лучшим отдыхом [см. ЗТ 21//1]. Ср. в рассказе А. Зорича "Был май": "„Я не понимаю. Другие мальчики интересуются кто историей, кто географией, кто рисованием. Наконец, они собирают марки, выжигают по дереву...“ Это была ее [матери] любимая назидательная фраза". В его же рассказе "Портрет писателя" выведен неудавшийся художник Дондеже, который, "разочаровавшись, поступил в акциз и, фрондируя, стал играть в преферанс с купцами и выжигать анютины глазки по дереву... Ольга Павловна разочаровалась в художнике, найдя, что выжигать анютины глазки на шкатулках может только мещанин" [Зорич, Рассказы]. В том же духе пишет фельетонист "Крокодила": "Аркадий Ефимович — обыватель до мозга костей. По собственному признанию, интересуется только преферансом и выжиганием по дереву" [Б. Самсонов, Прогресс обывателя, Кр 19.1927].

35//8

И меня похоронят, Киса, пышно, с оркестром, с речами, и на памятнике моем будет высечено... — Сходный иронический пассаж встречаем у В. Инбер: "Я проживу прекрасную жизнь, и после моей смерти комхоз похоронит меня, как достойного члена общества. И на моей могиле вырастут крокусы, цветы, ядовитые для коров, но приятные для глаз" [Лампочка припаяна // В. Инбер, Ловец комет].

35//9

Разговаривая подобным образом, концессионеры приткнулись к чебоксарскому берегу. — Повествовательная формула из классического романа с путешествиями. Ср., например: "Разговаривая о всяких таких пустяках, приблизились они к своим судам и, не мешкая далее, покинули остров Шели" [Рабле, Гаргантюа и Пантагрюэль, кн. 4, гл. 11, пер. Н. Любимова]; "Продолжая в таком роде беседовать, они прибыли под вечер в деревню" [Сервантес, Дон Кихот 1.5]; "Беседуя таким образом, мы увидели стены Сеговии" [Кеведо, История Дон Паблоса, гл. 10]; "Рассуждая так, они прибыли в Бордо", "Разговаривая так, они прибыли в Портсмут" [Вольтер, Кандид, гл. 21 и 23].

 

36. Вид на малахитовую лужу

36//1

Здесь ходили в сандалиях и рубашечках апаш. — Здесь начинаются кавказские и крымские главы романа — отражение популярных, овеянных уже новой, советской романтикой туристических маршрутов. Пресса, кино, эстрада полны упоминаний об этих райских местах, распахивающих свои двери широким массам летних отдыхающих. Апаш (apache [фр.] — "городской бандит", от названия племени техасских индейцев) — рубашка дешевого класса, "за четыре рубля", "из легкой рогожки, с широко открытым воротом, превратившаяся в своеобразную униформу" [см.: Кремлев, В литературном строю, 71; В. Лидин, Отступник, НМ 06.1927: 86, 89]. "Это время кепок и косовороток, рубашек-апашек" [А. Гладков, Поздние вечера, 31]. Мемуаристы и фотографы запечатлевали писателя А. Серафимовича как некий образец — "как всегда, с выпущенным поверх пиджака широким воротником рубашки „апаш"" [Э. Миндлин, в кн.: Воспоминания о М. Булгакове]. В советский обиход рубашка-апаш перешла из дореволюционных времен: мемуарист упоминает о типичной наружности "банального дачника-провинциала в соломенной шляпе, рубашке-апаш и парусиновых туфлях" [Катаев, Алмазный мой венец].

Одежда курортников в 1927 описывается как "одинаковые белые санаторные брюки и толстовки, белые колпаки, сандалии с одной подметкой, именуемые „христосиками"" [А. Жаров, Под солнцем юга (очерк), ТД 06.1927]. О формуле "Здесь [ходили]..." см. ДС 8//2.

36//2

Никому не было дела до двух грязных искателей брильянтов. — "Искатели жемчуга" — название оперы Ж. Бизе (1863).

36//3

— Эх, Киса, — сказал Остап, — мы чужие на этом празднике жизни. — "На празднике жизни в Пятигорске мы чувствовали себя совершенно чужими", — записывает Ильф в июне 1927 [ИЗК, 57].

Известная формула (пред)романтической поэзии, ср.: Аu banquet de la vie, infortune convive, / J’apparus un jour, et je meurs [N.-J.Gilbert, Ode imitee de plusieurs psaumes]; Без места на пиру земном, / Я был бы лишний гость на нем [В. Жуковский, Шильонский узник]; Ненужный член в пиру людском; И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели, / Как пир на празднике чужом; Они все чужды мне, и я им всем чужой [Лермонтов, Стансы 1831; Дума; Маскарад, д. 1]. и др. Эти реминисценции открывают серию лермонтовских мотивов данной главы и следующих кавказских глав [см. ниже, примечания 11 и 13, а также ДС 37//8, 38//5, 38//10, 38//17 ].

36//4

Я человек измученный. — "Я человек болезненный, ревматический", "я человек раненый", — говорит о себе настройщик Муркин в рассказе Чехова "Сапоги".

36//5

— Хорошо излагает, собака... — "Излагать" как непереходный глагол — признак не очень грамотной, но претендующей на важность речи. У Ф. Сологуба так говорит слесарь, социал-демократ: "Вы, Елисавета, хорошо излагаете... Вам не говорить на собраниях — грех" [Творимая легенда, гл. 5]. У Л. Кассиля: "Доктор, ребята, правильно излагает" [Кондуит]. У В. Катаева: "Ну-с, товарищ курьер, я вас слушаю. Изложите" [Растратчики, гл. 2].

Перекличка со стихами Некрасова. Ср. вопрос огоньковской "Викторины": "20. Откуда фраза „Хорошо поет собака, убедительно поет?" " Ответ: "Из „Песен о свободном слове" Некрасова („Осторожность")" [Ог 16.12.28].

36//6

— Время, — сказал он, — которое мы имеем, — это деньги, которых мы не имеем. — Фразу эту "Ильф со сконфуженной улыбкой произнес однажды, прося одолжить ему три рубля до новой получки" [Эрлих, Нас учила жизнь].

36//7

— Сможете ли вы сказать по-французски следующую фразу: "Господа, я не ел шесть дней"? — Мосье, — начал Ипполит Матвеевич, запинаясь, — мосье, гм, гм... же не, что ли, же не манж па... шесть, как оно: ен, де, труа, катр, сенк... сис... сис... жур. Значит, же не манж па сис жур. — ...Конечно, нищий в Европейской России говорит по-французски хуже, чем Мильеран. — Александр Мильеран (1859-1943) — в 1920-1924 президент Франции, с 1925 — сенатор. Почему именно он приводится как стандарт французского красноречия? Возможно, в связи с адвокатской практикой, к которой Мильеран вернулся по окончании президентского срока. Советским читателям сообщалось, что Мильеран "берется в качестве адвоката за грязные дела" [см. несколько слов о нем в очерке: А. В. Луначарский, Раймонд Пуанкаре, Ог 22.01.28].

Мучительные попытки советского обывателя из "бывших" припомнить иностранные (немецкие) слова и составить из них фразу — мотив, с которым мы встречаемся в "Мандате" Н. Эрдмана [д. 3, явл. 10].

36//8

Ипполит Матвеевич преобразился. Грудь его выгнулась... глаза метнули огонь, и из ноздрей, как показалось Остапу, повалил густой дым. — Ср.: " Сильвио был озабочен... Мрачная бледность, сверкающие глаза и густой дым, выходящий изо рта, придавали ему вид настоящего дьявола" [Пушкин, Выстрел; указано П. Кландерудом].

36//9

— Мосье, же не манж па сис жур. Гебен зи мир битте этвас копек ауф дем штюк брод. Подайте что-нибудь бывшему депутату Государственной думы. — Бывший член Государственной Думы, предводитель дворянства или губернатор, протягивающий руку за милостыней, — не столь уж редкая картина в советской России 20-х гг. Многие представители знати и чиновничества, попав в разряд официальных изгоев — лишенцев [см. ЗТ 12//8], теряли средства к существованию и переходили на положение нищих и бродяг. Кое-кто промышлял мелкой уличной торговлей (один очеркист упоминает о губернаторе, торгующем сливами), фотографией, продажей семейных безделушек и сувениров; другие прямо обращались к великодушию публики, как рассказывает французский журналист, посетивший Москву в 1929: "Многие нищие спекулируют на сострадании добрых душ к несчастью и на симпатиях к прошлому. Нередко видишь, как старик с хорошими манерами приближается к группе людей или входит в трамвай и громко заявляет: „Я бывший губернатор X... Я всегда был добрым и гуманным. Посочувствуйте, граждане. Я умираю от голода". Это действует безотказно". [Beraud, Се que j’ai vu a Moscou, 37, 149; Despreaux, Trois ans chez les Tsars rouges, 215-221; Д. Фибих, Земля советская, НМ 02.1926; Marion, Deux Russies, 122; см. также ДС 5//11].

Попрошайничество на иностранных языках принадлежит еще дореволюционной традиции. Как пишет А. И. Куприн в 1896, "если [босяк] бывший офицер, то он непременно прибегнет к французскому языку: „Доне келькшоз пур повр офисье"" [Киевские типы: Босяк].

Хотя нищенство бывших сановников является засвидетельствованным фактом советской жизни, соответствующий литературный мотив имел хождение и раньше. Ср. у сатириконовца Арк. Бухова: "Старый Акций не выдержал и спился... бегал по римским улицам... и выпрашивал у прохожих — бывшему патрицию..." [Из римской жизни (1916), в его кн.: Рассказы, памфлеты, пародии].

Звание "член Государственной думы" в 20-е гг. упоминалось в негативном и глумливом тоне; так у С. Семенова [Наталья Тарпова, кн. 1:12] и М. Слонимского [Лавровы, 35-39].

36//10

— Прежде всего система, — бормотал он [Остап], — каждая общественная копейка должна быть учтена. — Не исключено, что эта острота, на вид столь нехитрая, отражает какие-то ходячие лозунги, поучения тогдашнего администрирования. Ср. ленинскую фразу: "Социализм — это учет" [заголовок, Ог 01.01.27]. Учет ничтожных величин уже наклевывался как юмористический мотив. В рассказе П. Романова "Художники" продавец канцтоваров — карикатурный маленький бюрократ — заполняет чек на покупаемый старухой копеечный конверт. Возникает спор о том, стоит ли тратить бумагу и время. "Ты в государственный магазин пришла. Тут об каждой копейке должны отчет дать", — говорит продавец [Ог 26.12.26].

36//11

"...Я уничтожу это позорное пятно на репутации города, я исправлю досадное упущение". — Ср. слова Николая I по поводу поэмы А. Полежаева "Сашка": "Я положу предел этому разврату. Это все еще следы, последние остатки: я их искореню" [Герцен, Былое и думы, 1.7]. Эта характерная по синтаксису и тону угроза нередко вкладывается в уста Николая I в литературе: "Я выведу этот революционный дух, вырву с корнем" [Толстой, Хаджи-Мурат]; "Я прикажу быть инженерам честными" [Ю. Тынянов, Малолетный Витушишников]. Николаевские черты входят в набор иронических масок Бендера [ср., например, ЗТ 17//13]. Они на своем месте в "николаевско-лермонтовском" семантическом поле данной главы.

Комизм данной интонации в том, что в нее вложены советские штампы: "досадное упущение", "смыть позор". Ср.: "Чтоб позор с завода был смыт, поднимем производительность, перестроим быт" или: "Смыть с себя позорное пятно, догнать и перегнать выполнение плана" [лозунги на заводах, Ог 20.11.30; Эк 09.1930].

Провал "на отлогости Машука, в версте от Пятигорска" — место действия одного из эпизодов "Княжны Мери" (еще один лермонтовский отзвук в настоящей главе). Идеей Бендера взимать деньги за осмотр этой последней бесплатной достопримечательности соавторы откликаются на ту особенность пятигорских курортных мест, которая отмечена в кавказских записях Ильфа: "Попали в „Цветник". Взяли 32 копейки. Вообще берут... Местные жители красивы, статны, но жадны. Слова не скажут даром. Даже за справку (устную) взяли 10 коп... Галерея как галерея, берут... „Терек — краса СССР". За красу взяли по гривеннику. „Дробясь о мрачные... кипят и пенятся". Утесистых громад еще нет. Но деньги уже взяли". О знаменитом Провале Ильф записывает: "Видели Провал. Провал полный. Смотрели на лужицу. Воняла" [ИЗК, 57].

Чуть ниже румяный турист, завидя Остапа, скажет жене: "Видишь, Танюша, что я тебе вчера говорил? А ты говорила, что за вход в Провал платить не нужно. Не может быть. Правда, товарищ? — Совершеннейшая правда, — подтвердил Остап, — этого быть не может, чтобы не брать за вход".

36//12

...Так как представители милиции могут быть приравнены к студентам и детям, то с них по пять копеек. — Бендер воспроизводит характерную черту советской культуры иерархий и привилегий: "Для советского общества, и времен Ильфа и Петрова, и наших, характерен всепроникающий интерес к правам разных групп, постоянное приравнивание одних прав другим: „вузовский комитет ВЛКСМ на правах райкома", „лица, приравниваемые к участникам Великой Отечественной войны" и т. д." [Вентцель, Комм, к Комм., 80 — по поводу того места в ДС 17, где говорится о Лизиных "курсах кройки и шитья с правами строительного техникума"]. Еще одна иллюстрация у Ильфа и Петрова — в фельетоне "Мне хочется ехать" (1932): "Напевать тоже нельзя [говорит занудливый пассажир-"паникер" в поезде]. И вообще, если хотите знать, то к пению приравнивается даже громкий разговор".

36//13

Тень Лермонтова незримо витала над гражданами, вкушавшими мацони на веранде буфета. — Эпизоды жизни поэта, цитаты из него, история его дуэли — непременный элемент туристской романтики Пятигорска, Кисловодска и их окрестностей, равно как и Дарь-яльского ущелья (см. также ДС 38). Место дуэли М. Лермонтова близ Пятигорска было объектом автобусного и пешего туризма. Очеркист пишет: "Кавказ навевает на приезжих „литературные" настроения. Обязательно в каждом вагоне вспоминают Лермонтова, и на каждой остановке пассажиры ищут его могилу. До Кисловодска мы насчитали не меньше шести „могил" Лермонтова и четыре места его дуэли. Две дамы утверждали, что Лермонтов именно здесь, на станции Иноземцево, дрался с Печориным..." [Д. Маллори, Из вагонного окна, Ог 12.08.28].

Фельетонисты издеваются над падкостью отдыхающих на памятные места, реликвии и легенды: "В этом сезоне [говорит курортный администратор], по примеру прошлого лета, мы открываем шесть новых заново отремонтированных гротов Пушкина, строим еще три дачи Чехова, заново открываем не менее двадцати генуэзских крепостей и безжалостно сбрасываем в Черное море прекрасных, как гурии, татарских принцесс" [И. Свэн, Легкий хлеб, Бу 19.1927] 1 .

Популярность мацони в 1927 подтверждает В. Шульгин: "Здесь [в киевской молочной] давали какую-то простоквашу с мудреным именем, вроде Муссолини, нет, не Муссолини, а Мацони... Кто кушает Мацони, тот молодеет, уверяла хозяйка" [Три столицы, гл. 11]. См. также ДС 30//18.

36//14

— Скажите, вы в самом деле видели Родзянко? Пуришкевич в самом деле был лысый? — Михаил Владимирович Родзянко (1859-1924) — видная фигура в государственной жизни последних лет царизма, один из лидеров партии октябристов, председатель Государственной Думы в 1911-1917. Был в этой роли чрезвычайно импозантен, пользовался уважением не только в думских, но и в правительственных и придворных кругах. В. В. Шульгин пишет о нем: "...монументальный М. В. Родзянко, самой природой предназначенный для сокрушения министерских джунглей. Родзянко несет свой авторитет председателя Государственной Думы с неподражаемым весом" [Дни]. После победы большевиков жил в Югославии.

Владимир Митрофанович Пуришкевич (1870-1920) — крайне правый депутат Думы (см. ЗТ 8//29). Лысина была его пословичной приметой; "лысый Пуришкевич" — клише дореволюционных юмористов. В рассказе Вл. Азова Пуришкевича избирают председателем подкомиссии по учреждению в Думе парикмахерской, ибо "кто же может быть беспристрастнее в парикмахерском вопросе, нежели совершенно лысый?" [Парикмахерский вопрос // Вл. Азов, "Цветные стекла", кавычки Вл. Азова]. Кондуктор в поезде узнает Пуришкевича, взглянув на его голову [Фома Опискин, Ст 45.1912]. "Смотрим, земли много, а народу столько, сколько у Пуришкевича волос на голове" [из рассказа соратника Ермака о малолюдной Сибири; в кн.: Всеобщая история, обработанная "Сатириконом"].

О диккенсовском источнике любопытства Изнуренкова см. ДС 21//9.

36//15

"Не пой, красавица, при мне ты песни Грузии печальной!" — Неточная цитата из стихотворения Пушкина:. Не пой, красавица, при мне / Ты песен Грузии печальной... Романсы на эти слова написаны Глинкой и более чем двадцатью другими композиторами [см. Песни и романсы русских поэтов].

36//16

Поездка на Кислые воды была последним аккордом в тяжелой борьбе с дочкой Вандербильда. Гордая американка недавно с развлекательной целью выехала в собственной яхте на Сандвичевы острова. — Чтобы узнать о передвижениях соперницы, Эллочке не обязательны были иностранные журналы, доставляемые Фимой Собак [см. ДС 22]. Информацией этого рода были полны советские печатные органы. Отдых, развлечения, поездки богатых и известных людей — миллионеров, артистов, политических деятелей — занимали в них видное место (особенно в летний сезон), вызывая у советских читателей щекочущее чувство солидарности с героями современных сказок, подогревая приятные мечты о комфортабельных странствиях по свету. Это "политически некорректное" смакование роскошной жизни и каникул знаменитостей вполне уживалось с теми обязательными проработками, которым те же лица каждодневно подвергались на страницах тех же журналов. Под тусклыми, грубо отретушированными фотографиями отдела хроники тогдашних журналов мы непрерывно читаем подписи вроде:

"Чемберлен избрал местом отдыха Холливуд (город кино), где поправляется в обществе Мэри Пикфорд (стоит справа первая)"; "Английский наследный принц (принц Уэльский) продолжает свои бесконечные путешествия"; "Как „они“ отдыхают"; "Венизелос путешествует"; "Проф. Эйнштейн на отдыхе"; "Польский туз на отдыхе от своей фашистской работы"; "Польский министр Залесский катается по каналам Венеции"; "Папаша Макдональд вывозит трех своих дочерей на лето в Канаду" (ср.: "...ее, как видно, спас любвеобильный папа Вандербильд ", ДС 22); "Макдональд катается на лодке по живописному озеру Онтарио"; "Нефтяной король Америки Дж. Рокфеллер совсем недавно, почувствовав переутомление, отправился на отдых в один из своих [sic] роскошных курортов Флориды"; "Миллиардер Морган отправляется на один из европейских курортов"; "Г. В. Чичерин на отдыхе в одном из германских курортов"; "Кулидж на прогулке"; "Черчилль в Риме"; "Проездом в Китай и Японию на автомобилях прибыла в Эривань группа германских путешественников, среди них Элеонора Стиннес, дочь умершего немецкого миллионера"; и т. п. [Ог, КП, 1925-1928].

О том, чем могла быть поездка "к теплу" и "к солнцу" для рядового совслужащего вроде Эрнеста Павловича Щукина, дает представление современный очерк:

"В один прекрасный день... в семье скромного служащего решают: „Давайте поедем к морю“... Мысль о море заманчивая и сладкая. Так пионер мечтает о барабане, а девушка о женихе с окладом по 15-му разряду. Бегают по знакомым, подают заявления в кассу взаимопомощи. Дочь начинает регулярно посещать диспансер — у нее, конечно, оказывается туберкулез (у кого его нет?) и острая неврастения. Ведется длительная осада управдела и завотделом на предмет получения аванса и пишутся письма тете Кате, которая в 1908 году жила в Коктебеле, дяде Мише, который лечился в Евпатории, и доброму знакомому Ивану Ивановичу, который служит в Симферополе и должен все знать... Сколько хлопот! Потом беготня в Главкурупр, где милые служащие отвечают крайне неопределенно, но весьма многообещающе. Дескать, насчет комнат не знаем, но, вообще, обязательно поезжайте. Скатертью дорога! Потом к городской кассе..." и т. д. [Г. Гайдовский, К морю, КН 26.1926].

Отразились в современных очерках и вагонная давка, в которой приходилось жителям больших городов пробиваться на курорты в "высокий сезон", и типичная для такого путешествия экипировка. Согласно зарисовкам Д. Маллори:

"Вагоны завалены курортниками, как любая московская коммунальная квартира жильцами. Огромные узлы с подушками, бряцающие чайники, чемоданы, чуть ли не в сажень в квадрате сундуки — так и кажется, что не на месяц едут люди отдохнуть, а переселяются беженцы, меняя место жизни навсегда. Везут примусы и постели, ведра и какие-то кадушечки; едят бесконечно много, закупая на каждой станции продукты" [Из вагонного окна, Ог 12.08.28; ср. ДС 4//4].

См. также Приложение к настоящей главе, дающее представление об "отпускной страде" в жизни тогдашних служащих и обитателей коммунальных квартир.

Летом 1927 газеты сообщали о необычайном наплыве отдыхающих на Кавказские минеральные воды — в Кисловодск и Пятигорск [Пр 30.07.27], так что соавторы, посылая своих героев в эти места, дают, как это им свойственно, характерную примету не только периода в целом, но и конкретного года и месяца.

36//17

Сама судьба хранила этого сытого жулика. — Ср.: Судьба Евгения хранила... [Евгений Онегин, 1.Ш].

36//18

— Сколько насбирали? — "Насбирали" — поэтизм, отсылающий к таким известным цитатам, как Сбирали ягоды в кустах или Полноте, дети, его мы сберем... [Евгений Онегин, 3.XXXIX; А. Майков, Летний дождь].

36//19

Для большей безопасности друзья забрались почти на самую вершину Машука. — Это не гипербола: подъем на гору Машук (993 м), одиноко возвышающуюся над Пятигорском, доступен каждому. В одних воспоминаниях о детстве читаем: "Мы... от всех убежав, поднялись быстрым шагом на Машук, и с вершины его скатились по травянистому склону лежа..." [Вейдле, Зимнее солнце, 67].

Примечание к комментариям

1 [к 36//13]. Глумливая "сериализация" какого-то заведомо уникального памятника или лица — известный прием юмора. В византийской эпиграмме XI в. "На собирателя реликвий" читаем: Ты часто отрываешь (показать друзьям) / Прокопия святого руки (дюжину), / Феодора лодыжки (посчитать, так семь),/ И Несторовых челюстей десятка два, / И ровно восемь черепов Георгия! [пер. С. С. Аверинцева]. В "Дыме" Тургенева[гл. 1] упоминается "княгиня Babette, та самая, у которой на руках умер Шопен (в Европе считают около тысячи дам, на руках которых он испустил дух)". Ср. также пример с автоматом в ЗТ 14//23.

Приложение

Отпускная страда

Юмореска Исидора Гуревича (в сокращении)

Если вы в учреждении разговариваете с человеком, который глядит куда-то мимо вас и отвечает невпопад, — знайте, что это отпускник.

Бросьте беседу с ним и, отойдя в сторону, поглядите на него. На его столе лежит протокол. Он опускает глаза вправо, в "постановили", читает; "...оборудовать новейшей и самой усовершенствованной аппаратурой для исследования дна и для биологических и химических изысканий"... и ничего не понимает. Он далек от этих изысканий, он уже видит себя на пляже, в трусиках, а рядом с собой не свою благоверную Варвару Петровну, а какую-то блондиночку "загсового" типа, молоденькую, хорошенькую, ужасно похожую на ту, что сегодня повстречалась в трамвае.

— Иван Иваныч, у вас отношение наркомата?

Иван Иванович с трудом отрывает глаза от протокола, а мысль — от блондиночки, морщит лоб и говорит:

— А я сегодня еду в отпуск, спросите Михаила Петровича!

— В Сочи?

— В Сочи.

— Счастливый, а я только в сентябре. Вы — в Сочи, а у меня мочи нет сидеть тут... Жарища!

Когда Иван Иванович возвращается домой, в коммунальную квартиру, он сразу попадает в атмосферу, раскаленную отпускным вопросом добела. Ядро атмосферы — в кухне.

Товарищ Чугунов сидит на корточках подле опрокинутой набок корзины и заменяет порванные "природные" плетеные ушки самодельными проволочными.

— Инвалидную корзину в чувство приводите, товарищ? — спрашивает Иван Иванович.

— Именно, ее здесь, а себя — там, на курорте. Как начну в себя солнце вбирать, — кожа даже треснет на мне и сползать начнет...

В кухню вбегает еще одна обитательница квартиры, Ларионова, нагруженная пакетами. Она швыряет их на холодную плиту и говорит:

— Измучилась! Муж в Кисловодск, я — в дом отдыха под Москвой. Володя — в Ялту, Женя — в Гагры, Петя — на кумыс... Мужу — трусы, мне — сандалии, Володе — трусы и сандалии, Жене — туфли, Пете— купальный костюм... Ах, заболталась я с вами, товарищи, а мне опять бежать: мужу — зубную пасту, Володе — порошку для бритья, Жене — пудры, Пете — камень для белых ботинок, и всем — мыла!

— Хлопочешь, хлопочешь перед отпуском, — заметил Иван Иванович, — а только во вкус войдешь — поезжай обратно!..

...Если вы в учреждении разговариваете с человеком, который глядит куда-то мимо вас и отвечает невпопад — знайте, что это отпускник, только что вернувшийся из отпуска и еще находящийся во власти отпускных впечатлений и переживаний... [Or 11.08.29].

 

37. Зеленый Мыс

37//1

Инженер Брунс. — В. Катаев утверждает, что какие-то черты этого инженера списаны с него [Алмазный мой венец, 166]. Можно поверить, что буржуазный комфорт, бытовая благоустроенность их маститого собрата могли быть мишенью дружеского шаржа соавторов. Фамилия "Брунс" восходит к годам одесской юности писателей: до революции в Одессе была пивная Брунса, "считавшаяся первой на земном шаре: подавали там единственные в мире сосиски и настоящее мюнхенское пиво" [Дон-Аминадо, Поезд на третьем пути]. Об "амброзии в виде сосисок с картофельным салатом" в таверне Брунса вспоминает также В. Жаботинский [Пятеро, 96]. Заведение Брунса было одним из мест, где собиралась одесская литературная молодежь в предвоенные годы [Скорино, Писатель и его время, 38; со слов И. Бобовича].

37//2

— Мусик!!! Готов гусик?!... Мусик! Ты не жалеешь своего маленького мужика [с ударением на у]. — Ср. "Котик! Ну, поцелуй меня в носик!" [В. Катаев, Квадратура круга (1927-1928), д. 1, явл. 2]. Видимо, идет от Гоголя: "Разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек" [Мертвые души]; "Вставай, пульпультик! слышишь ли? гости!.. Протяни, моньмуня, свою шейку! я тебя поцелую" [Коляска].

Встречаются подобные диалоги и в сатириконовской литературе: "Здравствуй, котеночек, — поцеловал Иван Иванович Иванов мадам Иванову в щеку и потрепал по плечу. — Здравствуй, цыпленочек, — отвечает она... — Готов обед у котеночка? — Готов, цыпочка" [Б. Гейер, Иван Иванович дома, Ст 34.1913 — из тематической подборки, посвященной обывателю "Ивану Ивановичу Иванову"]; о других возможных реминисценциях из этого номера "Сатирикона" см. ДС 16//12.

37//3

Человек молча повалился на колени. Это был отец Федор. — Отец Федор, на коленях умоляющий Брунса продать ему стулья ради больной жены, напоминает рассказ Тоцкого в "Идиоте" Достоевского: там речь идет о редких красных камелиях, которые Тоцкий достает у цветовода-купца, чтобы угодить даме. Он также валяется в ногах у владельца камелий: "Я бух ему в ноги! Так-таки и растянулся! „Что вы, батюшка, что вы, отец?“ — испугался даже. „Да ведь тут жизнь человеческая!" — кричу ему" [1.14].

37//4

— На вас, матушка, на вас, голубушка, на вас уповаю. — Формула молитв и псалмов, например: "Бог мой, на которого я уповаю", "Господь — упование мое" [псалом 90]; "Все упование мое на Тя возлагаю" [Кондак Богородице, Молитвослов, 53]; "Уповахом на Тя" [Славословие великое, Молитвослов, 74].

37//5

...Не осмеливаюсь сидеть в присутствии высокопоставленных особ. — Ср.: "Городничий: Чин такой, что еще можно и постоять" [Гоголь, Ревизор].

37//6

Весь день потом фигура отца Федора мелькала во всех концах дачи. То выбегала она из тени криптомерии, то возникала она в мандариновой роще, то перелетала через черный двор и, трепеща, уносилась к Ботаническому саду... В наступившей тьме время от времени раздавался голос отца Федора. — Сто тридцать восемь! — кричал он откуда-то с неба. — Один из прецедентов этого густо литературного пассажа находим в комедии Козьмы Пруткова "Любовь и Силин", где действие развертывается в усадьбе помещика Силина, а на дальнем фоне все время мелькает фигура "немой, но сладострастной" вдовы-генеральши Кислозвездовой. Делая персонажам на сцене различные знаки ("Она мне сейчас показала [избирательный] шар...") и явно чего-то добиваясь, она в конце концов похищает желаемое — дона Алонзо-Мерзавеца ("Кислозвездова показывается с ношею в горах" — гласит одна из последних ремарок). Другая, более отдаленная ассоциация тянется от о. Федора к пушкинскому утопленнику: И до утра все стучались / Под окном и у ворот...

37//7

Послышались шорох потревоженных бамбуков, тихий стон и удаляющиеся шаги. Потом все смолкло. — Мотивы из описаний природы в русской литературе. Ср., например: "Часа через два, когда все на пристани умолкло..." [Лермонтов, Тамань]; "...Прибрежный тростник слабо зашуршит, поколебленный набежавшей волной" и далее: "...все совершенно затихло кругом..." [Тургенев, Бежин луг]; ".. .все весело зашумит... но вот уж он [ветерок] опять замер, и все опять стихло" [Касьян с Красивой Мечи]; "Все замолкло кругом" [Затишье, гл. 2]; "Потом затихло..." [Чехов, Случай из практики].

37//8

— Не корысти ради, а токмо волею пославшей мя супруги! — Перифразы из Нового Завета. Ср.: "Пасите Божие стадо... не для гнусной корысти, но из усердия" [I Петр. 5.2]; "Мы... ни от кого не искали корысти" [II Кор. 7.2]; "...фарисей ради...", "...скверного ради прибытка..." [Ин. 12.42; Тит. 1.11]; "Да сотворю волю пославшего Мя и совершу дело Его" [Ин. 4.34]; "Не ищу воли Моея, но воли пославшего Мя Отца" [Ин. 5.30] и мн. др. "Токмо" — архаичная форма, характерная для языка духовных лиц.

37//9

Под полою у него за витой шнурок был заткнут топорик. — Ср. топор в петле под пальто у Раскольникова. О других связях о. Федора с Достоевским см. ДС 20//4; о других отголосках данной сцены из Достоевского см. ДС 23//10.

37//10

От Батума до Синопа стоял великий шум... За тишиной Босфора и Дарданелл гремело Средиземное море. За Гибралтарским проливом бился о Европу Атлантический океан... [весь абзац]. — Панорама с "унанимистским" уклоном [другие подобные обозрения см. в ДС 4//3; ДС 16//2; ЗТ 4//1; ЗТ 14//9]. Пассажем аналогичного типа открывается роман Р. Музиля "Человек без свойств": "Над Атлантикой была область низкого атмосферного давления. .. Изотермы и изотеры делали свое дело... Автомобили вышмыгивали из узких, глубоких улиц на отмели светлых площадей. Пешеходы тянулись темными мглистыми потоками... Сотни звуков сливались в могучий гул..." и т. п. (перевод С. Апта).

37//11

Отец Федор миновал турецкий базар, на котором ему идеальным шепотом советовали купить пудру Коти, шелковые чулки и необандероленный сухумский табак... — Необандероленный — беспошлинный: "Бандероль — ярлычок, которым оклеивается каждая связка вещей, подлежащих платежу пошлины" [Словарь русского языка. Составлен 2-м отделением Академии наук. СПБ-Петроград-Ленинград, 1895-1930. Т. 1 (1895)].

Об уличной торговле настоящей или поддельной контрабандой сообщает П. Марион: "Довольно хорошо одетая женщина идет по улице. Смеркается. Ее нагоняет мужчина и говорит опасливым шопотом: „Гражданка, хотите шелковые чулки, только что из-за границы? Берите, я их приобрел у контрабандистов. Восемь рублей пара". Из-за границы — магическое слово! Шелковые чулки! — небывалое и желанное сокровище в СССР..." [Marion, Deux Russies, 123]. То же в очерке М. Кольцова: "Настоящие парижские, с парохода контрабанда" [Невский проспект, Избр. произведения, т. 1]. Само собой разумеется, что многие из "контрабандных товаров" были местного происхождения [см. ДС 7//4].

Шелковые чулки — едва ли не самый малодоступный и преступный объект потребительских желаний в 20-е гг. Страсти вокруг шелковых чулок, осуждаемых советскими ортодоксами как символ буржуазного разложения, многократно отражены в прозе, пьесах, очерках 1926-1930. Ср. хотя бы такие вещи, как "Средний проспект" М. Слонимского, "Товарищ Кисляков" П. Романова или, уже в послесталинскую эпоху, воспоминания двух стариков: "—Ты помнишь Таню?.. Доктор она потом была. В войну убило... Помнишь, я говорю, как ее судили за то, что на вечер „Памяти Девятого Января" в шелковых чулках пришла?" [В. Розов, Традиционный сбор (1966)].

О Батуме (место действия данной главы ДС) как центре провоза западных товаров пишут очеркисты: "Он ей в ноябре из Батума полдюжины шелковых чулок привез... телесного цвета, с двойной пяткой, настоящий заграничный фильдиперс..." [В. Катаев, Внутренняя секреция (1926); Дм. Стонов, Брага, КН 24.1926]. О незаконной торговле там же "прессованной пудрой Коти" упоминают В. Лидин [Отступник, НМ 08.1927: 130] и В. Луговской: Вот так проползают на козьем пути / Манчестерский джемпер и пудра Коти [Хуло (1927)]. Пудра и чулки, видимо, образовывали особо устойчивую, соблазнительную пару: те же два предмета сердито называет партиец, едущий в загранкомандировку, в ответ на просьбы знакомых привезти им различные вещи: "Я член партии, а не поставщик шелковых чулок и пудры Коти!" [А. Архангельский, Маленькое одолжение, Ог 21.08.27]. О хитростях контрабандистов и бдительности таможенников нередко рассказывала популярная пресса [например: Контрабанда, КП 50.1928].

Законно приобретать заграничную косметику, духи, мыло и другие предметы шика можно было на таможенных аукционах невыкупленных и конфискованных вещей. Об одном таком аукционе, в московской таможне на Каланчевской площади, свидетельствует современный очеркист: "О власть пудры, ты еще безбрежна, даже в советской стране. Но для кого? Присмотритесь к этим покупательницам заграничного счастья: актрисен-ки. Жены купцов, спекулянтов, женщин свободных, иной раз даже слишком свободных профессий, быть может, есть и жены советских служащих..." [Д. Маллори, Предметы роскоши и их любители, Ог 26.12.26; см. также очерк П. Погодина в ДС 22//8].

 

38. Под облаками

38//1

Что же касается Терека, то протекал он мимо "Трека", за вход в который деньги взимал город без помощи Остапа. — Трек — название городского парка во Владикавказе.

38//2

Опять идти! На этот раз в Тифлис, на этот раз по красивейшей в мире дороге. — Пешее путешествие двух люмпен-пролетариев в Тифлис по Военно-Грузинской дороге через Дарьяльское ущелье описано в рассказе молодого М. Горького "Мой спутник". Места и объекты, на фоне которых развертывается действие этой главы, — Терек, Дарьял, замок Тамары — в массовой культуре начала XX века и советских лет обязательные приметы кавказской экзотики, многократно воспроизводимые в очерках и стихах, в журналистике, фотографии и рекламе, в названиях пивных ("Замок Тамары"), в оформлении ресторанных залов ("Яр" в Москве) и т. д. [Гумилевский, Собачий переулок, 213; Маяковский, Тамара и Демон; Луговской, Дорога Дарьяла; Б. Тенин, Фургон комедианта, 30-31 и мн. др.].

В 20-е гг. вся эта обойма достопримечательностей усердно посещается отдыхающими. Почти все элементы и штампы кавказских глав ДС мы встречаем в сатирическом "Путеводителе по курортам" Э. Кроткого: "В Тифлисе обязательно взобраться с помощью фуникулера на гору Давида; Военно-Грузинская дорога знаменита расположенными на горных крутизнах развалинами старинной башни. Царица Тамара. „Кавказ подо мною" Пушкина. Сплошь исписанные стихами „утесистые громады"" и т. д. [Бу 21.1927]. См. ниже, примечания 5,11,15,17.

38//3

Пейзаж становился все мрачнее, а надписи на скалах многочисленнее... — ...Чуть повыше облака и несколько ниже орла! Надпись: "Коля и Мика, июль 1914"... Каждая буква величиною в метр... Где вы сейчас, Коля и Мика? — Надписи (граффити) на скалах Военно-Грузинской дороги и других туристических мест были богатой темой как дореволюционной, так и советской юмористики и неизменно цитируются в умиленном тоне. "За Крестовым перевалом.. . вся придорожная сторона горы испещрена увековеченными на ней фамилиями туристов... Вон над самой пропастью... мелькают разные „Манечки", „Шурочки"... и вдруг умиливший мою душу корявый, с лихими выкрутасами „Пыфнутьев с симейством". Милый, милый Пыфнутьев!.." [Тэффи, Горы]. В. Маяковский посвящает наскальным надписям стихи "Канцелярские привычки", с которыми пассаж в ДС имеет текстуальные параллели: Превыше орлиных зон // Просто и мило: / Исак // Лебензон (1926). Шутки юмористов: "Пособие для памскалкоров" [т. е. пишущих на памятниках и скалах, См 34.1927]; "Преступление по службе. — Боже мой, что я наделал. Расписался [на скале] выше самого заведующего" [карикатура в Кр 22.1928]. М. Каганская и 3. Бар-Селла видят в надписи на скале в ДС намек на императора Николая II [Мастер Гамбс и Маргарита, 55-56].

В 1927 соавторы совместно проводили отпуск на Кавказе и в Крыму и привезли оттуда дневник, где, среди прочего, упоминались: "заоблачная скала с надписью „Коля"" [Галанов, 35], "нелепые пароксизмы надписей на скалах, барьерах, табуретках и всех видах дикой и недикой природы" [ИЗК, 60] и т. п. Надпись "Коля и Мика" перекликается, кроме того, с блоковским: "Здесь были Коля с Катей" [В Северном море; указала 3. Панова].

"...Повыше облака и... ниже орла" — по расположению обоих объектов фраза созвучна со стихами Пушкина: Орел, с отдаленной поднявшись вершины, / Парит неподвижно со мной наравне... Здесь тучи смиренно идут подо мной [Кавказ].

38//4

Забьем Мике баки. — Бендер, очевидно, имеет в виду "перещеголять", "утереть нос". Но выражение "забить баки", восходящее к воровскому жаргону, означает "морочить голову, врать, отвлекать внимание от основного" [Куприн, Киевские типы: Вор, 37; Селищев, Язык революционной эпохи, 75; Скачинский, Словарь блатного жаргона, 10]. Ср.: "Ох, из Женьки выйдет толк! Здорово он девушке забил баки!" [говорит бандит; Л. Славин, Интервенция]. В смысле "морочить голову" данное выражение употребляется и в фельетонах соавторов [Душа вон, Чу 43.1929, то же в их кн.: Необыкновенные истории...]

38//5

Ипполит Матвеевич... принялся разглядывать фундамент замка Тамары... — Замок Тамары в Дарьяльском ущелье — развалины средневекового сооружения на скале над Тереком, связываемые легендой с именем грузинской царицы Тамары (XII в.). Замок этот служит местом действия баллады Лермонтова "Тамара". К Лермонтову восходит ремарка ниже в ДС 38 о том, что из замка "неслись страстные крики" (ср.: И странные, дикие звуки / Всю ночь раздавалися там ).

38//6

При переходе через Крестовый перевал... [отца Федора] укусил орел. Отец Федор замахнулся на дерзкую птицу клюкою и пошел дальше. — О соседстве с птицами и высокогорными стихиями: "Я напишу Терентьевым, ...что тебя на высоте большой орел клюнул... но я его убил зонтиком" [Лейкин, Наши за границей, 125]. "На Крестовском перевале мы зацепились за облако", — записывает Ильф в июне 1927 [ИЗК, 60].

У о. Федора нелады с животными: в городе N. его подводят кролики [ДС 3], в Баку в него плюнул верблюд [ДС 32], в Дарьяльском ущелье орел уносит его колбасу (ниже в настоящей главе). Как замечает один из критиков, странствия о. Федора строятся по архетипу "познания чужой страны", в ходе которого герой борется с враждебными силами природы и животными [Briker, The Notion of the Road..., со ссылкой на работу Л. Сазоновой о теме пути в древнерусской литературе].

Укус орла и похищение орлом колбасы М. Каганская и 3. Бар-Селла считают прометеевскими мотивами [Мастер Гамбс и Маргарита, 57]. Однако среди мифологических мотивов к уносу колбасы ближе образ гарпий, похищающих пищу у несчастного старца Финея. Мотив хищной птицы, уносящей еду, вообще известен с древности: см. у Светония — о ребенке Августе: "Когда он завтракал в роще... орел неожиданно выхватил у него из рук хлеб, взлетел в вышину и вдруг, плавно снизившись, снова отдал ему хлеб" [Божественный Август, 94.5]; у Тита Ливия — то же о Тарквинии [1.34]; у Плавта — о скупце, у которого коршун похитил кашу [Клад, 315-320].

38//7

— Куда девал сокровища убиенной тобою тещи? — Ипполит Матвеевич... молчал, выкатив глаза... — Говори!.. Покайся, грешник! — Нападение о. Федора на Воробьянинова типологически напоминает момент одного из рассказов о Шерлоке Холмсе, где его друг и нехитрый помощник Уотсон, которому поручена слежка, с такой же комичной прямолинейностью "берет за рога" заподозренного им человека: "Ситуация становилась неловкой, но в иных случаях лучше всего действовать напрямик. — Где леди Фрэнсис Карфэкс? — спросил я. — Он вытаращил на меня глаза. — Куда вы ее дели? Зачем вы ее преследовали? Отвечайте!" Как и в ДС, за этим следует потасовка [А. Конан Дойл, Исчезновение леди Фрэнсис Карфэкс]. Ситуация в новелле и в романе сходна в том, что Холмс с Уотсоном и подозреваемый этим последним человек (как потом оказывается, жених пропавшей) ищут одно и то же лицо ("Куда вы ее дели?"). В романе Бендер и Ипполит Матвеевич ищут один и тот же объект ("Куда девал сокровища убиенной тобою тещи?"). Ильф и Петров нередко заимствуют из шерлокхолмсовского цикла не только отдельные детали, но и целые сюжетные схемы и блоки.

38//8

Дробясь о мрачные скалы, / Кипят и пенятся валы... — Из стихотворения Пушкина "Обвал" : Дробясь о мрачные скалы, / Шумят и пенятся валы, / И надо мной кричат орлы, / И ропщет бор...

38//9

— Битва при пирамидах, или Бендер на охоте! — Имеется в виду египетский поход Наполеона. См. перечень наполеоновских реминисценций в образе Бендера в ДС 5//5. Ассоциацию скал Дарьяльского ущелья с пирамидами может оправдывать то, что пирамиды Египта, как и дарьяльские скалы, являются туристическим объектом, и в особенности вертикальное бегство о. Федора в следующем абзаце: "...полез на совершенно отвесную скалу". Взбег на пирамиду — известный трюк египетских детей для развлечения туристов. (Возможна дальнейшая латентная ассоциация с танцами мальчишек-горцев в начале следующей главы.)

38//10

— Отдай колбасу, дурак! Я все прощу! — "Я все прощу" — возможно, связано с романсом: "Вернись! Я все прощу: упреки, подозренья..." [слова В. Ленского, музыка Б. Прозоровского; текст в кн.: Русский романс]. Романс был в репертуаре с 10-х гг.; есть современное ДС издание [Ростов-на-Дону, 1927 — см. Русский романс на рубеже веков, комм., 335].

Ср. также: "Откажись от своей клеветы, и я тебе прощу все" [Княжна Мери, сцена дуэли] — еще одна кавказско-лермонтовская реминисценция в этой серии глав романа.

38//11

А следующей ночью он увидел царицу Тамару. Царица прилетела к нему из своего замка и кокетливо сказала: — Соседями будем. — В эпизоде с Тамарой развиваются примерно те же юмористические мотивы, что и в стихотворении Маяковского "Тамара и Демон" (1925), где поэт и любвеобильная царица флиртуют на фоне Дарьяльского ущелья. Параллелизм указан М. Одесским и Д. Фельдманом [ДС, 537], которые усматривают отзвуки этого стихотворения также в более ранней реплике Остапа по поводу гор в этой же главе: "Слишком много шику... Дикая красота. Воображение идиота. Никчемная вещь"; ср. у Маяковского: Чего ж хорошего? /Полный развал... и т. д.

38//12

На третий день отец Федор стал проповедовать птицам. — Проповедь птицам — агиографический мотив; фигурирует, в частности, в биографии св. Франциска Ассизского.

38//13

...Налево живой человек стоит, а чем живет и как туда попал, тоже неизвестно. — Фигура человека на высокой скале — романтическое клише. В "Манфреде" Байрона заглавный герой стоит один на утесах, и мимо него, как и мимо отца Федора, пролетает орел [акт 1, сц. 2]. То же у Пушкина:

[Кавказ]. Ср. также "Тень барда" Бетховена (слова Ф. Германа): Высоко на скале поет / Седого барда тень...’, картину романтика К.-Д. Фридриха "Путник над облаками" (1818); пушкинское Ты видел деву на скале [Буря] и др.

Текстуальные параллели к этому месту — в повести кн. В. Ф. Одоевского "Город без имени": "Мы заметили на вершине почти неприступного утеса нечто, имевшее вид человека... Мы удивились, каким образом это существо могло взобраться на вершину почти по голым отвесным стенам "[Русские ночи, ночь 5], а также в одноактной пьесе Л. Андреева: "Наскале, представляющей собой почти правильный отвес... стоит какой-то человек... Как он попал туда, объяснить трудно..." [Любовь к ближнему]. Сходство с ситуацией в ДС здесь и в том, что смотреть человека на скале стекаются толпы туристов.

Ту же интонацию, что в ДС, встречаем в чеховском рассказе о затмении: "Наступила ночь, а куда девался день, никому неизвестно" [Злоумышленники: рассказ очевидцев]. Ср. также: "Стрекозу на свадьбе у почтмейстера видели, а где она теперь, неизвестно" [Записка].

38//14

— И дикий же народ! — удивлялись экскурсанты. — Дети гор! — Ср. ту же фигуру речи в очерке И. Ф. Горбунова "Сара Бернар": "Экой дикий народ-то! Печенеги!" и в пьесе Н. Я. Соловьева "На пороге к делу": "— Дико, дико! — Черкес, черкес народ!" [И. Горбунов, Поли. собр. соч., т. 1; Русская драма эпохи Островского, 379]. Вариант: "Арап-народ!" [Чу 23.1929].

38//15

Шли облака. Над отцом Федором кружились орлы. — Дальнейшие пушкинские ассоциации [см. выше, примечания 8 и 13].

38//16

Птичка божия не знает / Ни заботы, ни труда, / Хлопотливо не свивает / Долговечного гнезда. — В описываемое время одна из самых заезженных поэтических цитат. Вопрос огоньковской " Викторины ": " 28. Какого автора и из какого произведения „Птичка божья не знает ни заботы, ни труда"?" Ответ: "„Цыгане" [sic] Пушкина" [Ог 18.03.28].

38//17

И будешь ты царицей ми-и-и-и-рра, / Подр-р-руга ве-е-чная моя! —Из оперы А. Г. Рубинштейна "Демон" по поэме Лермонтова. В поэме и в опере "дух изгнанья" Демон обращается к княжне Тамаре:

Действие "Демона" развертывается в долине Арагвы, на фоне Кавказского хребта и Казбека. Героиня поэмы ничего общего не имеет с царицей Тамарой, чей "замок" в Дарьяльском ущелье также воспет Лермонтовым [см. выше, примечание 5]. Строки о царице мира издавна были одной из самых ходячих оперных цитат ("„И бу-удешь ты царицей ми-ира...“, — запел он, становясь в позу" [Чехов, У знакомых, и др.]) и остались таковыми в советское время. Благодаря им в сознании обывателя две разные Тамары — невинная княжна и сладострастная царица (а заодно и Клеопатра из пушкинских "Египетских ночей") — часто сливались в одну личность, и виды Дарьяла вызывали представление одновременно о роковой женщине, умерщвляющей любовников, и о влюбленном Демоне: "Дарьяльское ущелье, Тамара и Демон!" [Успенский, Записки старого петербуржца, 201]. Эта банальная контаминация высмеивается в очерке Тэффи "Горы"; напротив, В. Маяковский в стихотворении "Тамара и Демон" (1924) связывает дарьяльскую царицу Тамару с Демоном не иронически, а "демократически" — отдавая дань массовому узусу, хотя бы и основанному на недоразумении.

38//18

Хохочущего священника на пожарной лестнице увезли в психиатрическую лечебницу. — Концовка устоявшегося типа. Ср. у Чехова: "Наутро его свезли в больницу" [Житейские невзгоды]. И после: "Под утро его свезли в сумасшедший дом" [Боровский, Фельетоны (1908), 161]; "На следующий день председателя месткома бережно везли в ближайший сумасшедший дом" [Катаев, Тяжелая цифромания (1925)].

Хохот увозимого сумасшедшего на фоне кавказского пейзажа находит прецедент в очерке Тэффи "Горы". Там упоминается проносящаяся по Военно-Грузинской (как и в ДС) дороге "карета скорби", из которой автору слышатся "сдавленные стоны, мольбы и насмешливый хохот". См. ЗТ 1//32, Коммент. к прим, о кольцевых перекличках с началом романа в этом финальном эпизоде карьеры о. Федора. Ср. также эпилог "Пиковой дамы" (Германн в сумасшедшем доме).

 

39. Землетрясение

39//1

...К каждому проходившему мимо селения автобусу или легковому автомобилю подбегали дети и исполняли перед движущейся аудиторией несколько па наурской лезгинки; после этого дети бежали за машиной, крича: — Давай денги! Денги давай! — Иностранный турист так описывает участок пути между Крестовым перевалом и Кайшаурской долиной:

"Мы миновали высшую точку пути и начали спускаться в долину, становившуюся все более плодородной. Пейзаж здесь не так суров. Крестьяне работают в полях. На шоссе мальчишки всех возрастов пляшут и поют, когда мы проезжаем, бросают нам цветы, просят копеек и сигарет..." [М. Wullens, Paris, Moscou, Tiflis, 139-140].

To же в советском очерке:

"У Крестовой горы начинается перевал на южный склон. Глубоко внизу виднеются Млеты. Дорога многочисленными петлями смягчает стремительность спуска, и то появление, то исчезновение селения на глаз путешественника создает впечатление кружения на одном месте. Этими петлями остроумно пользуются грузинские ребятишки для получения подачек от проезжающих за лихо протанцованную лезгинку или за брошенные в автомобиль маленькие букетики горных цветов" [М. Райхинштейн, С экскурсией по Кавказу, КН 35.1926].

То же, но скорее с неприятными впечатлениями от поездки по советскому Кавказу, мы читаем в дневнике К. Н. Бугаевой:

"У Гудаура на шоссе высыпала целая толпа осетинских мальчиков и девочек. Бросали нам пучочки цветов, просили назойливо денег. Но и от них тоже веяло странным. Словно они не живые. Без единой улыбки, с совершенно серьезными, ожесточенными грязными мордочками, в лохмотьях, со спутанными волосами — плясали они, дико ломаясь в прозрачной сумеречной тишине, напоминая маленьких демонов. "Давай дэньга! Давай дэньга!" — жадно протягивали они свои ручонки" [Бугаева, Дневники 1927-1928, 229].

Запись Ильфа "Военно-Грузинская дорога" по оценке зрелища ближе к бугаевской, чем к романной: "Мальчишки злобно бежали за машиной с криками: „Давай! Давай деньги!"" [ИЗК, 59].

39//2

Перед следующей машиной, которая оказалась автобусом, шедшим из Тифлиса во Владикавказ, плясал и скакал сам технический директор. — Реминисценция из Библии: царь Давид "плясал и скакал" перед ковчегом Завета [2-я кн. Царств, 6.14-16]. Эту цитату ("скакаше, плясаше") мы встречаем также в "Смерти Вазир-Мухтара" Ю. Тынянова (1927) — в сцене свадьбы [VIII.2; напомнил Г. А. Левинтон].

39//3

В Пассанауре... друзья выпросили чурек и залегли в кустах напротив гостиницы "Франция" с садом и двумя медвежатами на цепи. — "Остановка в Пассанауре, селении уже довольно значительных размеров. Нам предстоит здесь позавтракать. Во дворе гостиницы медведь на цепи выполняет обязанности сторожевой собаки, и притом весьма злой. Трапеза обильна..." [Wullens, Paris, Moscou, Tiflis, 140]. К. H. Бугаева рассказывает о посещении Пассанаура и о медведе, едва не отъевшем руку А. Белому, летом 1927, т. е. буквально в те дни, когда происходит действие романа: "Мы вышли из автомобилей... С переполняющим чувством любви и доверия подошел он [Белый] к двум небольшим горным медведям, привязанным тут же посредине двора к врытым в землю столбам. Медведи свободно маячили по двору на своих довольно крепких веревках..." [Воспоминания о Белом, 59-60].

39//4

...Персицкий уехал в прекрасном автомобиле к сияющим далям... а великий комбинатор остался на пыльной дороге с дураком-компаньоном. — Мотив "экипаж и пешеход", который в линии Бендера так же необходим и тематически органичен, как и любая из его героикодемонических масок [ср. ЗТ 7//23; ЗТ 30//9-11, а также Введение, раздел 3]. Наряду с тщетными поисками ресторана [см. ДС 14//18], это один из эпизодов, в эскизном виде предвосхищающих неудачи Бендера в конце второго романа.

Три рубля, которые Персицкий без возврата выдает Бендеру вместо того, чтобы купить его услуги, напоминают концовку рассказа А. Аверченко "Человек, у которого были идеи".

39//5

— Вы скоро совсем отупеете, мой бедный друг. — "Мой бедный друг", как и "мой старый друг" [ДС 25 и 30], — обращение во "французском" духе [см. также ЗТ 7//2]. Встречается у таких склонных к стилизации авторов, как А. Аверченко ("Будем надеяться, мой бедный друг" [Конец графа Звенигородцева]) и Л. Андреев ("Бедный друг, как жаль, что ты не с нами" [Красный смех, отрывок 18]).

Бендер проявляет необычайный артистизм в именовании своего компаньона: "фельдмаршал", "господин из Парижа", "предводитель команчей", "председатель", "либер фатер", "дражайший", "охотник за табуретками", "патрон", "душа общества", "дамский любимец", "гражданин Михельсон", "Киса", "шляпа", "старый дуралей", "старая калоша", "дорогой товарищ", "мой бедный друг" и т. п. Имя — субститут его носителя, и в таком фейерверке именований могут выражаться различные оттенки отношения к человеку, например: (а) непочтительное жонглирование персоной другого, (б) отключенность и невнимание, (в) артистическая импровизация и игра масками, и др. Примеры: (а) — "Самоновейшие воспоминания о Чехове" А. Аверченко, где нахал, навязывающийся в друзья к Чехову, именует его каждый раз по-иному (Антон Петрович, Антоша, Антонио, Антонеско и т. п.); (б) — сцена с перевираемым именем-отчеством драматурга в "Театральном романе" Булгакова [гл. 12]; (в) — не без оттенка (а) — бендеровские именования Воробьянинова.

39//6

— Знаете, кто это?.. Это "Одесская бубличная артель — Московские баранки", гражданин Кислярский. — Ср.: "Тут же рядом сидели на корточках три ,,нимфа“..."; "„Пьер и Константин”... заговорил..."; "...подошел „Суд и быт“, волосатый мужчина"; "„Суд и быт“ индифферентно сидел на подоконнике"; "...„Пьер и Константин” перекинулся" [ДС 2, 24, 30].

Эта своеобразная метонимическая фигура — название фирмы вместо имени владельца — есть уже у Диккенса: "Подозреваю, „Церковный налог” догадывается, кто я такой, и знаю, что „Водопроводу” это известно — я ему вырвал зуб, как только приехал сюда" [говорит медик Боб Сойер; Пиквикский клуб, гл. 38]. Соавторы могли встречать ее и в современной русской и переводной литературе: "„Сатурн” — очень милый человек. .. Вот „Гигант” — неприятный мужчина и притом еврей... „Солейль” — очень понимающий человек" [отзывы дамы-нэпманши о владельцах кинотеатров; М. Слонимский, Средний проспект (1927), 1.1]; "„Ларек галантереи Бубиной”— женщина сырая, дородная..." [Форш, Московские рассказы, 292]; "Всего полтора года назад Фредди женился на единственной дочери „Собачьего бисквита Дональдсона” из Лонг-Айленда" [П. Водхаус, Борода лорда Эмсворт, ТД 06.1927].

Фигура нередко встречается и в той форме, какую она имеет в ДС, т. е. как имя владельца плюс аппозитивно присоединяемое название фирмы: "В этот день Анабитарт побывал во всех гастрономических лавках города: его видели и у Сильвадина „foies gras и битая птица”, и у Либассе „вина и ликеры”, и у Суржана-старшего „кондитерские изделия и нуга”, и у Бюксюзона "фрукты и ранние овощи"..." [П. Бенуа, За Дона Карлоса (рус. пер. 1923), III.6]; "Поддакивал „чай-сахар-мыло-свечи-керосин” — бакалейщик Волков" [Москвин, Чай, 382].

39//7

...Кислярский в чесучовом костюме и канотье. — Чесуча — "плотная суровая (шелковая) ткань полотняного переплетения" [ССРЛЯ, т. 9]. Чесучовый костюм — знак барства, обеспеченности, досуга. В "Степи" Чехова описывается явно высокопоставленный господин "в свежевыглаженной чесучовой паре" [гл. 5]. У Бунина фигурируют дачники — "панамы, чесучовые костюмы, большие, полные тела, сытые лица" [Первый класс]. У советских писателей человек в чесуче — это сытый бездельник, эксплуататор, демагог. М. Кольцов характеризует меньшевиков и эсеров как "пенкоснимателей в чесучовых пиджаках" [Великое нетерпение, Избр. произведения,т. 1].

Канотье ("лодочник") — шляпа, модная в Европе, а затем и в России, начиная с 1880-х гг.; увековечена Гарольдом Ллойдом, Вестером Китоном, Морисом Шевалье. Мемуарист вспоминает тип "пузатеньких мужчин в круглых плоских шляпах из твердо сплетенной соломы, которые, когда их срывало ветром, катились по земле колесом и останавливались со стуком" [Олеша, Книга прощания, 260].

Сочетание чесучи и канотье — знак старорежимной респектабельности, буржуазности. В документальном романе В. Каверина "Перед зеркалом" описывается привилегированная публика в Ялте в 1913: "...на скамейках мужчины в чесучовых костюмах и канотье читают газеты, дамы под зонтиками смотрят вдаль, чистенькие дети в матросках играют в песочек" [гл. 44]. Носителями молодой советской культуры все это воспринимается как экзотическое старье: "соломенная шляпенка „канотье", каких теперь не носят" [Ив. Вершинин, Человек с достоевщинкой, ТД 05. 1927].

39//8

Тифлис в тысячах огней медленно уползал в преисподнюю... Глухо бубнил кавказский оркестр, и маленькая девочка... танцевала между столиками лезгинку. — Картина ресторанного Тифлиса содержит ряд деталей из летних записей Ильфа 1927 [ИЗК, 60]. Ср. современный очерк, описывающий то же место и времяпровождение, что и данный пассаж романа:

"Красив Тифлис ночью. Для этого нужно забраться на вершину Давидовой горы... Темная котловина города, освещенная россыпью огней, напоминает опрокинутое вниз южное ночное небо, усеянное звездами. На вершине горы духан, грузинская заунывная навевающая грусть музыка, сопровождаемая глухими ударами в бубен, и молодые и старые грузины, которые кажутся всегда способными плавно нестись в лезгинке" [Н. Реш, Тифлис: к пятилетию Советской Грузии, КН 11.1926].

39//9

За нами следят уже два месяца, и, вероятно, завтра на конспиративной квартире нас будет ждать засада. Придется отстреливаться... Я дам вам парабеллум. — Мотивы, злободневные для лета 1927, когда, среди прочего, ОГПУ сообщало, что белогвардейцы, организовавшие взрывы в Москве, попали в красноармейскую засаду в Белоруссии и были убиты в перестрелке. Эти события широко освещались [сообщение В. Менжинского, Пр 05.07.27; интервью с Г. Г. Ягодой, Пр 06.07.27 и др.]. Ср. фразеологию в прессе того времени: "Отстреливавшимся преступникам удалось скрыться" [о нападении на клуб Агитпропа в Ленинграде, Ог 19.06.27]; "Отстреливаясь из „парабеллюма", раненый в ногу, с сочащейся кровью, Фридман бросился бежать" [из очерка о преследовании коммунистов в цанковской Болгарии, Ог 27.05.28; печатание ДС закончилось в июле 1928].

Остап уверяет Кислярского, что членам "Союза меча и орала" грозит опасность, предупреждает о засаде, предлагает отстреливаться, берет деньги — подобного рода розыгрыш широко представлен в комедиях Ж.-Б. Мольера, в эпизодах так называемого "Мнимого Преследования" [Г-н де Пурсоньяк, Проделки Скапена и др.; см. Shcheglov, The Poetics of Moliere’s Comedies, 18-19]. Ср. также мнимую тревогу, устроенную слугами герцога для издевательства над незадачливым губернатором Санчо Пансой: "Вооружайтесь, ваша милость, мы вам принесли оружие..." [М. Сервантес, Дон Кихот, 11.53; сходство с ДС выделено мной. — Ю. Щ.\.

Парабеллум, наряду с наганом и браунингом, — одна из трех наиболее популярных, часто упоминаемых систем огнестельного оружия. Ср. у Маяковского: Слышна / у заводов / врага нога нам. // Умей, / товарищ, / владеть наганом [Лозунги-рифмы]; В гущу бегущим грянь, парабеллум [150 000 000]. Сравнение автомобиля с браунингом см. в ЗТ 3//5.

39//10

— Я думаю, — сказал Ипполит Матвеевич, — что торг здесь неуместен! — Он сейчас же получил пинок в ляжку, что означало: "Браво, Киса, браво, что значит школа!" — Слово "торг" нередко употреблялось в корреспонденциях о капиталистическом мире: "торг вокруг министерских портфелей в Польше", "торг в Женеве", "лихорадочный торг в Гааге", и т. п. [Пр 12.29; Пр 10.03.27; Из 24.08.29 и др.]

Параллель из романа Джека Лондона "Сердца трех" см. в ДС 14//10.

39//11

Вечерний звон, вечерний звон, / Как много дум наводит он. — Из стихотворения И. И. Козлова "Вечерний звон" (перевод "Those evening bells" Т. Мура), положенного на музыку рядом композиторов. Наиболее известен романс Алябьева (1830). Темп его не быстрый, как в бендеровской версии, а задумчиво-меланхолический, соответствующий словам.

39//12

Адмиральский костюм Воробьянинова покрылся разноцветными винными яблоками, а на костюме Остапа они расплылись в одно большое радужное яблоко. — Образ "винных яблок" идет от Гоголя: "Иван Яковлевич, как всякий порядочный русский мастеровой, был пьяница страшный... Фрак у Ивана Яковлевича... был пегий, то есть он был черный, но весь в коричнево-желтых и серых яблоках" [Нос].

39//13

...Ипполиту Матвеевичу приснился сон. — Сон Воробьянинова — многослойная и искусная "конденсация" (термин Фрейда)1 фигур и мотивов из его прошлого, настоящего и будущего.

Ему снилось, что он в адмиральском костюме стоял на балконе своего старгородского дома и знал, что стоящая внизу толпа ждет от него чего-то. — Здесь явны отголоски как предвоенного 1913 г., когда Воробьянинов "сидел на балконе своего особняка... глядя на полыхающий фейерверк с горящим в центре императорским гербом" [Прошлое регистратора загса, исключенная глава ДС], так и финальной сцены на " Скрябине ", где толпа на палубе ждала освещения транспаранта, в то время как его создатели Остап и Ипполит Матвеевич, стоя на капитанском мостике, "смотрели на собравшихся сверху" [ДС 33]. Эта мизансцена повторится несколькими абзацами ниже в настоящей главе: "Оправившийся от морской болезни предводитель красовался на носу, возле колокола...", глядя вниз на толпу встречающих. Поза Воробьянинова напоминает также тот момент в его мечтах, где он стоит на открытой задней площадке "поезда, приближающегося к Сен-Готарду" [ДС 21]. "Адмиральский костюм" (экипировка, купленная Остапом для Ипполита Матвеевича) перекликается с мотивом "Титаника", с которого начинались странствия Воробьянинова [см. ДС 4//9].

Большой подъемный кран опустил к его ногам свинью в черных яблочках. — Подъемный кран как таковой в романе не появляется, но в волжских главах фигурируют вещи одного с ним ряда: портовое оборудование, погрузка пароходов, "процедура опускания гидравлического пресса в трюм" [ДС 31], "землечерпательный караван" [ДС 32]. Свинья — одновременно копилка, т. е. метафора-метонимия сокровищ, и отражение "дивного серого в яблоках костюма" Бендера. Из ассоциаций второго порядка упомянем свинью как хрестоматийный атрибут "гоголевской" провинции, которой так много в ДС.

Пришел дворник Тихон в пиджачном костюме и, ухватив свинью за задние ноги, сказал: — Эх, туды его в качель! Разве "Нимфа" кисть дает! — Тихон контаминирован с Безенчуком, а также, возможно, и с Кислярским (" пиджачный костюм "). Поскольку Безенчук в свое время хоронил тещу Ипполита Матвеевича [ДС 2], то не исключено, что свинья в какой-то мере и субститут Клавдии Ивановны (в известном смысле "подложившей свинью" Ипполиту Матвеевичу). Кольцеобразное возвращение образа тещи было бы естественно в конце романа (ср. повтор образа графини в финале "Пиковой дамы", с которой у ДС есть сюжетное сходство. Отметим, что ведь и дворник Тихон, вновь здесь возникающий, возвращает нас к началу). С другой стороны, поскольку свинья "в яблочках" репрезентирует, среди прочего, Бендера, утаскивание ее гробовщиком может рассматриваться как предвестие смерти воробьяниновского компаньона. Не исключено, наконец, что свинья символизирует и обманный последний стул (ср. ниже ее вскрытие).

В руках Ипполита Матвеевича очутился кинжал. Им он ударил свинью в бок, и из большой широкой раны посыпались и заскакали по цементу брильянты. — Кинжал, конечно, отражает кавказскую атмосферу этой и предыдущей главы (хотя, как и подъемный кран, он "наяву" нигде не фигурирует); возможно также, что он напоминает об адмиральском кортике (ср. адмиральский мундир). Удар кинжалом в бок свиньи — это и убийство Бендера, и вскрытие стула. "Посыпались брильянты" — явное предвосхищение рассказа старика-сторожа о находке сокровища: "И смотрю — из-под обшивки стеклушки сыплются и бусы белые на ниточке" [ДС 40]. Цемент, по которому катятся брильянты, видимо, связан с темой строительства (ср. новый клуб), да и вообще символизирует новый мир (ср. одноименный роман Ф. Гладкова). Однако он может напоминать и о кладбищенском цементе склепов и надгробий (о сравнении стола Ипполита Матвеевича с надгробной плитой см. ДС 1//7).

39//14

При виде концессионеров из толпы встречающих и любопытствующих вынырнул гражданин в чесучовом костюме и быстро зашагал к выходу из территории порта. — Толпа на ялтинской набережной, встречающая пароход, напоминает мотивы чеховской "Дамы с собачкой": "Они пошли на мол, чтобы встречать пароход. На пристани было много гуляющих..." Попытка Кислярского бежать перекликается с гоголевским: "Тут, меж дивившимся со страхом народом, один вскочил на коня и, дико озираясь по сторонам, как будто ища очами, не гонится ли кто за ним, торопливо, во всю мочь, погнал коня своего" [Страшная месть, гл. 14].

39//15

Это был первый удар большого крымского землетрясения 1927 года. — Землетрясение 11 сентября, которое, однако, не было первым в этом году: ему предшествовали более слабые толчки в июне. Оба раза событие широко освещалось печатью: в фотохронике видим разрушенные здания, толпы на улицах, раскинутые палаточные лагеря в ялтинском городском саду и т. п. [см. КН, КП, Ог и др.].

Исторически достоверное землетрясение, вписанное как сюжетный механизм в рассказ с вымышленными героями, имеет прецеденты: ср. "Кандида" Вольтера (Лиссабон) и "Землетрясение в Чили" Г. фон Клейста (Сантьяго). Мотивы из "Кандида" встречаются в ДС не раз [см. ДС 35//4 и 9]. О Ялте см. "Землетрясение" М. Зощенко (1929).

39//16

Пропадайте здесь с вашим стулом! А мне моя жизнь дорога как память! — Ср. также: "— Что, усы дороги вам как память?" [Бендер — Воробьянинову, ДС 7]. — Выражение "дорого как память", видимо, было в описываемый период ходячей шуткой, с издевательским оттенком по адресу старомодной сентиментальности; часто о предметах, малоподходящих в качестве сувениров, например, о деньгах или, как здесь, о жизни; часто в устах "нехороших людей" — нэпманов, жуликов и т. п., пытающихся "облагородить" свои цели и мотивы. В фильме "Девушка с коробкой" (режиссер Б. Барнет, 1927) нэпман заявляет: "Мне эта облигация дорога как память". В поэме И. Сельвинского "Новелла о загадке..." приведено газетное объявление: "Вора, нашедшего (в трамвае) у меня в кармане бумажник, прошу вернуть сторублевку — дорога, как память домашних" [в его кн.: Рекорды]. В рассказе М. Зощенко "Расписка" (1929) судья говорит ответчику: "Ваша расписка не имеет никакой цены, и она только дорога, как память". В рассказе

В. Ардова "Кустарь-одиночка" герой жалуется: "У меня... похищено пресс-папье, дорого как память" [См 24.1927]. На карикатуре "Выселение нэпмана" владелец мебели просит выносящих ее грузчиков: "Осторожнее с этим шкафом, он мне дорог как память: я в нем прятался в октябрьские дни" [Чу 03.1930]. Заглавие "Дорога как память" носит также карикатура Ю. Ганфа [См 22.1927].

39//17

И Остап ударил Воробьянинова медной ладонью по шее. — Эпитет встречается в очерке И. Ильфа "Записки провинциала": "Она стучала по моей голове своими медными ладонями" [Заноза 12.1924; Ильф, Путешествие в Одессу, 121].

39//18

Ипполит Матвеевич, не выдержавший всех потрясений ночи и утра, засмеялся крысиным смешком. — Как сказано далее, после землетрясения Воробьянинов "несколько повредился" [ДС 40]. Крысиный смешок напоминает о хохоте Евгения в "Медном всаднике": И вдруг, у даря в лоб рукою, /Захохотал, а бунт Воробьянинова против Бендера в следующей главе может быть сопоставлен с бунтом пушкинского героя против Петра.

39//19

Непосредственно вслед за этим... земля разверзлась и поглотила... гамбсовский стул... — Пример подключения мировых сил к судьбе героев [см. Введение, раздел 5]. Мы встречаем это также в сатириконовском пародийном письмовнике — в образце любовного письма, причем в примечании указывается, что это цитата из реального письмовника издательства И. Д. Сытина: "Разверзись земля и поглоти меня несчастного" [Аверченко, Бухов и др., Самоновейший письмовник, 131].

Примечание к комментариям

1 [к 39//13]. Термин "конденсация" (взаимоналожение различных "глубинных" элементов сна, дающее причудливые гибриды в "явном сне") следует стандартному французскому тексту фрейдовского "Введения в психоанализ" (авторизованный перевод С. Янкелевича).

 

40. Сокровище

40//1

Скажите, вы в самом деле были предводителем дворянства? — Остап перенимает здесь оборот речи, характерный для Авессалома Изнуренкова, позаимствованный, в свою очередь, у одного из персонажей диккенсовского "Дэвида Копперфилда" [см. ДС 21//9; ДС 36//14].

40//2

Однако пойдем, старичок, у меня двадцать пять рублей подкожных. — "Подкожные деньги" можно понимать как скрытые, надежно припрятанные деньги: "Подкожный — любимый, сокровенный, интимный, известный только говорящему: „У меня есть одно подкожное кафе на Таганке"; „Друг ты мой подкожный!"" [Елистратов, Словарь московского арго, 341; то же, что слово закадычный, на которое оно похоже и по внутренней форме: ср. под кожей — за кадыком]. Эпитет мог обозначать, среди прочего, содержимое бумажника: "[Скрипач в ресторане] ...играл ему [гостю] прямо „под кожу", в карман, в бумажник, где лежали толстой маленькой пачкой банковские тысячи" [Вертинский, Дорогой длинною..., 156].

40//3

Ипполит Матвеевич вышел на улицу. Он был полон отчаяния и злобы. Луна прыгала по облачным кочкам. Мокрые решетки особняков жирно блестели. Газовые фонари, окруженные веночками водяной пыли, тревожно светились. Из пивной "Орел" вытолкнули пьяного. Пьяный заорал. Ипполит Матвеевич поморщился и твердо пошел назад. — В некоторых деталях этот абзац сходен со сценой, предшествующей самоубийству Свидригайлова: "Он злобно приподнялся... Очнулся, вздрогнул, встал и решительно пошел из комнаты. Через минуту он был на улице. Молочный густой туман лежал над городом... Холод и сырость прохватывали все его тело и его стало знобить... Какой-то мертво-пьяный в шинели, лицом вниз, лежал поперек тротуара. Он поглядел на него и пошел далее" [VI.6; указано в кн.: Каганская, Бар-Селла, Мастер Гамбс и Маргарита, 16; курсив мой. — Ю. Щ.]1 .

40//4

Он вспомнил вдруг, что в гимназии ученик Пыхтеев-Какуев умел шевелить ушами. — Из традиционных гимназических доблестей. Ср.: "[Гимназист] ...весело вбежал в комнату и с порога закричал: „Мамочка! А я умею зонами шевелить!"" [Страшное издание // Ф. Опискин, Сорные травы]; "Пришел Митин товарищ, Рубин, маленький, удивительно черный и умевший широко открывать один глаз, а другой в то же время закрывать без единой морщинки" [Каверин, Открытая книга: Юность, гл. 1]; "— А у нас, — сказала девочка, — одна ученица умеет ушами двигать. Ей завидуют все. — Это что! — сказал я. — А вот в нашем классе есть один — до потолка плюнет..." [Кассиль, Кондуит (1930)].

40//5

Ипполит Матвеевич... взял с подоконника бритву. На ее зазубринках видны были высохшие чешуйки масляной краски... [Он] неторопливо подтянул правый рукав выше локтя, обмотал обнажившуюся руку вафельным полотенцем... Свет погас, но комната оказалась слегка освещенной голубоватым аквариумным светом уличного фонаря. — Бритва, судя по зазубринкам, — видимо, "Жиллет" [см. ДС 7//9]. Бритва фигурирует также в пьесе Ю. Олеши "Заговор чувств" (1928-1929), где Кавалеров в воображении убивает ею Бабичева.

Сцена имеет общие черты с покушением Трусоцкого на жизнь Вельчанинова в "Вечном муже" Достоевского [гл. 15]. Трусоцкий ночью пытается зарезать спящего Вельчанинова бритвой; как и в ДС, в комнату просачивается слабый свет. Далее раненый Вельчанинов, обезоружив Трусоцкого, "достал чистое полотенце и туго-натуго обвил им свою левую руку, чтобы унять текущую из нее кровь" (в ДС аналогичный жест делает Воробьянинов).

В новелле Конан Дойла "Шесть Наполеонов" (о роли которой для выбора фабулы романа см. ДС 2//5) один из охотников за сокровищем перерезает другому горло складным ножом. А. Д. Вентцель напоминает о самоубийстве Пискарева в "Невском проспекте" Гоголя; общая деталь с ДС — что бритва валяется на полу [Комм, к Комм., 95].

40//6

Великий комбинатор издал звук, какой производит кухонная раковина, всасывающая остатки воды. — "...Сзади него раздался звук, который производят в отверстии ванны последние капли спускаемой воды" [Заяицкий, Жизнеописание С. А. Лососинова (1926), 1.3; звук издает один из персонажей под действием внезапного удара, как и в ДС].

40//7

Ипполиту Матвеевичу удалось не запачкаться в крови. — Очередное эхо Достоевского и одновременно определенный тип understatement в описании жестоких сцен. Раскольников "...полез ей [старухе] в карман, стараясь не замараться текущею кровию... Он вспомнил потом, что был даже очень внимателен, осторожен, старался все не запачкаться..."[Преступление и наказание, 1.7]. То же у Толстого: "Гаджи-Ага... с двух ударов отсек голову и осторожно, чтобы не запачкать в кровь чувяки, откатил ее ногою" [Хаджи-Мурат]. И у Бабеля: "Кудря... осторожно зарезал старика, не забрызгавшись" [Берестечко].

40//8

...Ипполит Матвеевич проник в шахматный кабинет и... подошел к стулу... [Он] с хладнокровием дантиста стал выдергивать из стула медные гвозди... "Сейчас же на автомобиль... на вокзал... За какой-нибудь камешек меня переправят на ту сторону, а там..." — Ср. планы Василия Андреича, предвкушающего близкую наживу, в "Хозяине и работнике" Л. Н. Толстого [гл. 6]: "Землемера помажу... Сейчас три тысячи в зубы. Небось, размякнет..." — О хирургических сравнениях см. ЗТ 2//27.

Как пример тяги соавторов к кольцеобразным построениям [см. Введение, раздел 5, и ЗТ 1//32, сноску 2] отметим, что последний стул, как и первый, Воробьянинов вскрывает без участия Бендера [ср. ДС 9]. Совпадение в этом, а также в том, что оба раза в стуле ничего не оказывается, оттенено контрастом в манере вскрытия стула — варварской и поспешной в первом случае (драка с о. Федором), методичной и неторопливой во втором.

40//9

— Этого не может быть! — повторил он... — Этого не может быть! — Фраза, особенно с повторением, характерна для экспрессионистской риторики Л. Андреева: "Бескрайний: .. .Как же это может быть, чтобы люди совсем перестали покупать? Этого не может быть! Сура: Этого не может быть". "Давид: Этого не может быть! Скажи, что ты ошибся, Нуллюс!" [Анатэма, картина 2 и 5]. Видимо, не без стилизации в духе Андреева — в повести В. Катаева "Остров Эрендорф" (1924): "[Профессор Грант] ...ужаснулся. Вспотел. Покрылся смертельной бледностью. — Подожди. Этого не может быть!.. Этого не может быть, — сказал он и бешено завертел ручку арифмометра".

40//10

— Ходют тут, ходют всякие, — услышал Воробьянинов над своим ухом. — Стилизованное литературное просторечие. Ср. "Шляются тут. Того гляди, стащут что" [служащий магазина — автору, ищущему работу; Гиляровский, Мои скитания]. Фраза отстоялась у сатириконовцев: "Ходят тут всякие" [буфетчик — человеку, ищущему слесаря; Аверченко, Случай с Пат ледовыми]. "Ходят, ходят тут всякие, а зачем — и сами не знают" [его же, Первый дебют].

40//11

Он увидел сторожа в брезентовой спецодежде и в холодных сапогах. — Продолжающиеся параллели с Достоевским: Свидригайлов перед самоубийством встречает ночного сторожа и разговаривает с ним [Преступление и наказание, VI.6; указано в кн.: М. Каганская, Бар-Селла, Мастер Гамбс и Маргарита, 16].

40//12

Ну, и вот, был здесь постоянно клуб... Негодящий был клуб... Только весною товарищ Красильников стул для сцены купил... — Стилизация народной повествовательной манеры; ср. у Бунина: "Ну, так вот я и докладываю вам: была эта Елена просто алчная блудница... Только всходит однажды в ее уборные комнаты главный ее камергер..." [Святые; курсив мой. — Ю. Щ.].

40//13

Клуб на них построили, солдатик!.. Паровое отопление... буфет, театр, в галошах не пускают!.. — П. И. Лавут предположил, что финал ДС навеян газетными сообщениями о железнодорожном клубе в Полтаве, построенном на сто тысяч, выигранных по облигации. Если такой факт имел место, то он отразился также в истории о клубе автомобилистов "Станка". Как замечает Я. С. Лурье, история клуба имеет в ДС ту неправдоподобную черту, что, в отличие от облигации, клад должен был стать собственностью государства, а не клуба. Неправдоподобна также скорость постройки клуба — от мебельного аукциона в ДС 21 до развязки романа в конце октября прошло не более полугода. [П. Лавут, цит. по кн.: Яновская, 135; Курдюмов, В краю непуганых идиотов, 83.]

...В галошах не пускают... — О подобного рода запретах в те годы упоминали с гордостью среди других показателей чистоты и порядка в общественных местах. Пресса 20-х гг. рисует угнетающие картины массового бескультурья в городской рабочей среде, на фоне которых видно, что рассказы М. Зощенко о маленьком "пролетарии", о его бытовых привычках являются вовсе не гротескным преувеличением (как думал раньше и автор этой книги), а точным фактическим воспроизведением действительности. Эта проблема, занимавшая едва ли не центральное место в современных дебатах, в ДС/ЗТ фактически не затрагивается. В первых рядах кампании за чистоту шли клубы и дома культуры, где расклеивались таблички "Спускайте за собой воду", "Не плевать на пол" и другие подобные директивы, за нарушение которых взимались строгие штрафы. (Известный фельетонист А. Зорич в КП 1928 негодует, что нужда в подобных напоминаниях сохраняется даже в этих очагах цивилизации.) И гигиенические привычки вообще, и сдача верхнего платья в гардероб прививались с трудом; многие рабочие принимали требование раздеться как личную обиду [Н. Погодин, Пойдемте в советскую чайную, Ог 15.01.28]. Запрет входить в общественное место в галошах и верхнем платье бурно дебатировался. В одновременном с ДС очерке о рабочем клубе говорится, что "большинство старается прошмыгнуть под разными предлогами в пальто и галошах", описываются препирательства посетителя с дежурными, обсуждается (как в известном зощенковском театральном рассказе), что у кого таится "под" верхней одеждой и галошами, и т. п. [Б. Яковлев, Клуб как он есть, КН 07.1928].

Формула "в-галошах-не-пускают" превратилась в элемент некой обоймы признаков нового быта, как бы в одно предложение-слово, гордо знаменующее новые стандарты общественного поведения. Мы видим это в данном месте ДС, а также у М. Булгакова: "Блестящие швейцары в государственных магазинах на Петровке и Кузнецком, „верхнее платье снимать обязательно" и т. п. — это ступени в рай" [Столица в блокноте, гл. 9, Ранняя неизданная проза]. "Советская чайная, где снимать верхнее платье обязательно" [КН 20.1930]. "Штраф три рубля за нарушение тишины" [В. Инбер о крестьянском санатории в Ливадии, Пж 19.1930].

40//14

Брильянты превратились в сплошные фасадные стекла... Алмазная диадема превратилась в театральный зал с вертящейся сценой, рубиновые подвески разрослись в целые люстры... [до конца абзаца]. — Риторическая фигура, с помощью которой описывается метаморфоза воробьяниновских сокровищ в здание клуба, намечена — в ином и инвертированном виде — в рассказе Г. Рыклина "Курица" (Ог 1924). Уездный предводитель дворянства наскоро распродал в 1917 свое имение (землю, лес, каменный дом), спрятал вырученные деньги, затем вернулся за ними, но обнаружил, что ассигнации (николаевки, керенки) за два года обесценились. Он продает их коллекционеру и на все полученные деньги покупает на птичьем базаре курицу. Обращаясь к курице, он говорит: "Ты важная птица... Хохлик? Это не хохлик. Это березовый лес с примесью ольхи и осины — триста двенадцать десятин. Хвост? Это не хвост, а заливной луг — сто восемьдесят пять десятин" [пересказ рассказа Рыклина в кн.: М. Кольцов, каким он был, 213-214; курсив мой. — Ю. Щ.]. См. также конец следующего примечания (о "Цветах" Катаева).

40//15

Сокровище... нельзя было унести. Оно перешло на службу другим людям. — "Потеря сокровища", добытого ценой долгих трудов и поисков, — распространенный мотив мировой литературы. В советском контексте сюжет о погоне за богатством, в сущности, не мог иметь иной концовки, и мы действительно встречаемся с ней в литературе, в том числе в обоих романах Ильфа и Петрова, а также в приключенческих фильмах — "Семья Грибушиных", "Пропавшие сокровища", "Куклас миллионами" [Советские художественные фильмы, т. 1].

Весьма древней разновидностью потери сокровищ является "воссоединение добытого героем объекта с природой". Он погружается в воду или в болото (легенда о Мидасе — золото уходит в ручей; Эдда, "Песнь об Атли" — клад остается на дне реки; Б. Деперье, "Новые забавы", новелла 19 — нашедший клад бросает его в реку; Дж. Стейнбек, "Жемчужина" — драгоценность брошена в море и утащена крабом, и мн. др.); возвращается в родную стихию или на свое законное место в миропорядке (Коллинз, "Лунный камень" — камень возвращается на чело индийской статуи, откуда он был похищен; Л. Метерлинк — синяя птица улетает); пожирается хищниками (Хемингуэй, "Старик и море" — уникальная рыба съедена акулами). Сокровище, полученное от нечистой силы, обращается в прах (Гоголь, "Заколдованное место", "Вечер накануне Ивана Купала"). Добыча вора или налетчика развеивается по ветру, тонет в воде, вообще так или иначе уничтожается (в определенном типе современных фильмов, например: "Touchez pas au grisbi", "Melodie en sous-sol", "Who is Minding the Mint?", "Это безумный, безумный, безумный мир" и др.). Наследство, за которое шла многолетняя тяжба, поглощено судебными издержками (Диккенс, "Холодный дом").

Важная разновидность потери, обнимающая большое число вариантов, — "превращение богатства, добытого одним, в общее достояние". Ярким примером может служить "Золото" Блеза Сандpapa (и основанный на нем сценарий С. Эйзенштейна и его сотрудников "Золото Зутера"). На золотоносный участок, открытый капитаном Зутером, набрасываются тучи колонистов, оттесняют первооткрывателя и владельца земли и возводят на ней город Сан-Франциско. Другой сюжет этого типа дал бразильский писатель Олаву Билак в поэме "Охотник за изумрудами", где герою в предсмертном бреду видится нация, завладевающая открытыми им изумрудными приисками, строящая города... По идеологическим причинам ясно, что в советской литературе предпочтительной формой утраты сокровища должно быть обобществление. Любопытно, однако, что в чистом виде оно представлено лишь в первом романе. В ЗТ сокровище Бендера достается не Советскому государству, а румынским пограничникам-грабителям; тематическая интерпретация различия представила бы интересный вопрос.

Рассказ В. Катаева "Цветы" (1936) развивает ту же, что и оба романа, тему преимущества общего богатства над частным, и в его финале узнаются черты как концовки ДС (переход объекта вожделений индивида в собственность всех), так и последних глав ЗТ (невозможность пользоваться удобствами и ценностями иначе, нежели в коллективном порядке). Счастливый молодой отец хочет к возвращению жены из роддома уставить цветами квартиру. Но в магазинах цветов не оказывается — они распроданы в связи с завтрашним праздником 1-го мая. Проснувшись утром, молодые родители видят в окно, что вся Москва убрана цветами, так что мечта исполнилась — ребенка в первый день его жизни окружают цветы. Об Ильфе и Петрове напоминают даже метафоры: "Вся Москва была похожа на огромный праздничный букет" (ср. в ДС: "...диадема превратилась в театральный зал..." и проч.).

Примечание к комментариям

1 [к 40//3]. Данное место связано косвенными ассоциациями также с "Завистью" Ю. Олеши, где Кавалерова вышвыривают из пивной [гл. 4], вслед за чем на сцене появляется Бабичев; отношения между последним и Кавалеровым в ряде черт сходны с отношениями Бендера и Воробьянинова. В пьесе Ю. Олеши " Заговор чувств ", основанной на " Зависти ", есть и мотив убийства бритвой [см. выше, 40//5].

 

Исключенная глава:

Прошлое регистратора загса

(ПР)

ПР//1

...Гласн[ый] городской думы Чарушников с двоюродной сестрой, первогильдейн[ый] куп[ец] Ангелов, сидевш[ий] навеселе с двумя двоюродными сестрами... [и далее] ...с двоюродными сестрами и без них... с недорогой, очень зрелой двоюродной сестрой. — Фамилия купца, по-видимому, взята авторами у главаря одной из банд, орудовавших в Одессе и ее окрестностях вскоре после интервенции: "болгарин Ангелов, по прозвищу Безлапый" [Козачинский, Зеленый фургон, 261]. В Одессе до революции был банкир Мавро Ангелиди [Бондарин, Лактобациллин]. У Чехова в рассказе "Нарвался!" старичок-генерал развлекается в номере ресторана в обществе "племянницы". Подобными "именами родства" (причем не прямого, что было бы неудобно, а бокового) обозначались любовницы и девицы легкого поведения, сопровождавшие важных лиц в общественных местах.

ПР//2

...Молодого человека, в котором купец Ангелов громогласно опознал переодетого гимназиста, сына бакалейщика Дмитрия Маркеловича, выводил старый лакей Петр... — Гимназистам запрещалось посещение кафе, кондитерских, ресторанов; для посещения кинематографа, театра или иных увеселений требовалось специальное разрешение гимназического инспектора. Во многих случаях для гимназистов был в силе своего рода комендантский час: "С семи часов вечера выходить из квартир воспрещалось, и с закатом солнца маленький городишко с его улицами и переулками превращался для учеников в ряд засад, западней, внезапных нападений и более или менее искусных отступлений" [Короленко, История моего современника, 1.20; см. также Кассиль, Кондуит, Собр. соч., т. 1: 82; С. Горный, Ранней весной, 279, и др.].

ПР//3

Дива... сбивала носком божественной ножки проволочное пенсне с носа партнера... — Игривость шантанных певичек начала XX века, не раз описываемая в литературе. Пользовалась известностью песенка: ...Франтику с картинки / Любо будет мне / Кончиком ботинки / С носа сбить пенсне... [Горький, Жизнь Клима Самгина, ч. 4]. Тот же трюк, а также "па, где сшибался поднятою ногой цилиндр с головы визави", описан в "Студентах" Гарина [гл. 12]. Ср. также: "Шансонетка... постучала носком туфли по пюпитру дирижера" [Мстиславский, На крови, II. 1].

ПР//4

— Отдай все — и мало! — кричал Ангелов страшным голосом. — Из лексикона ценителей женской красоты. Ср. у Достоевского: "А уж по женскому отделению такие, брат, суфлеры, что отдай ты мне все, да и мало!" [Преступление и наказание, П.6]; у Чехова: "Отдай все — и мало, — думает математик, рассматривая ее [воспитанницу Пальцеву]. — Роскошь девочка..." [В пансионе]. У Ильфа в списке марок папирос значится "Эх, отдай все" [ИЗК, 165].

ПР//5

Гласный городской думы Чарушников... бросил на сцену кружок серпантина. Развившись только до половины, кружок попал в подбородок прелестной дивы. Неподдельное веселье охватило зал. Требовали шампанское. Городской архитектор плакал. Помещики усиленно приглашали городского врача к себе в деревню. Оркестр заиграл туш. — Примерный набор банальных деталей в сценах "великосветского" ажиотажа и веселья. Ср. сходное по тону описание вечеринки в "Воспитании чувств" Флобера: "Немецкие часы, прокуковав два раза, вызвали массу шуток по поводу кукушки. Последовали всевозможные разговоры: каламбуры, анекдоты, похвальбы, пари, вранье, выдаваемое за правду... Вина обходили стол, блюда следовали одно за другим, доктор разрезал. Кто-то бросал через стол апельсин ( или пробку, кто-то оставлял свое место, чтобы поговорить с кем-то..." [11.1].

ПР//6

В зал вошел известный мот и бонвиван, уездный предводитель дворянства Ипполит Матвеевич Воробьянинов, ведя под руки двух совершенно голых дам. — Сцена с Ипполитом Матвеевичем, голыми дамами и околоточным использует ряд мотивов рассказа Чехова "Маска". У Чехова миллионер Пятигоров в маске входит в читальню клуба в обществе двух дам и предлагает присутствующим покинуть помещение: "Мамзелям моим не ндравится, ежели здесь есть кто посторонний... Они стесняются, а я за свои деньги желаю, чтобы они были в натуральном виде". Является полиция, которую Пятигоров осыпает насмешками; составляется протокол, после чего миллионер снимает маску и открывает свое лицо, к немалому смущению собравшихся. Интеллигенты и передовые люди города, возмущавшиеся поведением нахала, теперь льстят и аплодируют ему, а власти спешат замять скандал.

Подобные эпизоды были известны и из придворной хроники, например, следующий, сходный с ДС: "Город до сих пор полон рассказами о похождениях великой княгини Марии Павловны... Про сынков ее и толковать нечего. Всем памятно, как они шествовали по общей зале ресторана с голой француженкой, что страшно возмутило публику..." [Минцлов, Петербург в 1903-1910 годах, 24; запись за август 1903].

ПР//7

Статейка была написана возвышенным слогом и начиналась так:

"В нашем богоспасаемом городе что ни событие, то — сенсация!

И, как нарочно, в каждой сенсации замешаны именно:

— Влиятельные лица!!!"

Стиль фельетона Принца Датского так же шаблонен, как его псевдоним. Известным штампом было, в частности, разделение фразы на две части посредством двоеточия и новой строки с тире. Ср. некоторые очерки В. М. Дорошевича, почти целиком составленные таким образом, например:

"Роли распределялись:

— По особенностям дарования...

Чулков Сергей мог продать билетов:

— На целых пятьдесят рублей!..

Здесь начинал свою артистическую деятельность мой:

— Учитель чистописания и рисования Артемьев...

К спектаклю имел какое-то отношение нотариус Н., известный тогдашней Москве как:

— Большой ходок по дамской части" и т. п. [Дорошевич, Уголок старой Москвы, Избранные рассказы и очерки, 6-19].

"Богоспасаемый" — заезженный журналистами лексический штамп, обычный при топонимах. Часто встречается в древнерусской литературе и у классиков: "В богоспасаемой крепости не было ни смотров, ни учений, ни караулов" [Пушкин, Капитанская дочка]. Примеры из А. Аверченко: "Мы счастливы приветствовать известного пианиста Зоофилова, посетившего наш богоспасаемый город..." [Волчья шуба]; "Что-то в нем есть такое, что действительно отличает его от других индивидов нашего богоспасаемого болота" [Скептик].

Глумливо-претенциозный, до отказа напичканный надоевшими цитатами "возвышенный слог" статейки Принца Датского типичен для дореволюционных газетчиков. Его пародирует, например, М. Алданов, у которого в сходном стиле работает журналист Дон-Педро: "Комментарии излишни. Вот уж действительно своя своих не познаша. До каких, однако, Геркулесовых столпов цинизма докатились наши рептилии!.. Что, однако, сей сон означает?! Уж не „эволюционирует” ли почтенная газета? А если эволюционирует, то куда и почему? Тайна сия велика есть" [Ключ, 23]. Этот пассаж иллюстрирует другую ветвь тогдашнего стиля: он основан не на синтаксических штампах (деление фраз двоеточиями и тире), но на заезженных цитатах, затертых цитат, тропах и афоризмах, обязательных в такого рода политических обзорах.

ПР//8

Статья... заканчивалась неизбежным: "Бывали хуже времена, но не было подлей"... — Цитата из "Современников" Некрасова: Я книгу взял, восстав от сна, / И прочитал я в ней: / "Бывали хуже времена, / Но не было подлей". Некрасовский афоризм, взятый из рассказа В. Крестовского (Н. Д. Хвощинской), был заезженной цитатой в левых и либеральных кругах. За гробом поэта Курочкина в 1875 шло мало провожающих, и некоторые объясняли это тем, что "бывали хуже времена, но не было подлей" [Н. К. Михайловский, Записки профана, цит. по кн.: Ашукин, Ашукина, Крылатые слова, 68]. В рассказе Бунина вспоминается реакция эпохи Александра III: "Время было трудное — недаром обжора и пьяница, но либеральнейший человек, старый врач губернской больницы, говорил: „Бывали хуже...”" ит. д. [Архивное дело]. Штамп перешел в советскую прессу. В статье о румынском писателе Панаите Истрати говорится, что "перефразируя известную поговорку, можно сказать: и бывали „разоблачители” похуже, да не было подлей" [Бор. Волин, Литературный гайдук, Пр 20.10.29].

ПР//9

...Принца Датского, который тщетно силился выговорить необыкновенно трудные для него слова: "Ваше высокопревосходительство"......вытряхнул из себя ответ: — Т-т-т-так я же в-в-в-ооб-ще з-аикаюсь! — Заиканье от страха перед высоким начальством, невозможность выговорить титул — общее место, идущее от Гоголя, ср. в "Ревизоре": "Ва-ва-ва... шество, превосходительство, не прикажете ли отдохнуть...". Встречается у сатириконовцев: "В-ва-ва...— сказал Иванов... — ввв... аше пр... пр... пр... пре-во... сходительство... я пппреподаю... чи... стописание, ваше превосходительство" [В. Азов, Табло // В. Азов, "Цветные стекла", кавычки Азова].

Заикание, афазия — частные случаи более широкого мотива "физиологической реакции " на начальственные возбудители. Данный мотив типичен, например, для юмористического периода Чехова, у которого через него выражается тема чиносознания, превратившегося во вторую натуру (ср. "Хамелеон", где от одного лишь упоминания о генерале полицейского кидает в жар и холод, "Смерть чиновника", "Толстый и тонкий" и т. п.).

ПР//10

...Матвей Александрович гонял длинным бамбуковым шестом голубей, а по вечерам, запахнувшись в халат, писал сочинение о разновидностях и привычках любимых птиц. — Характерное совмещение книжных мотивов:

(а) "Помещик, увлекающийся голубями (собаками, лошадьми и т. п.)" — представлен Троекуровым, Гриневым (который смолоду "лазит на голубятни" и "может очень здраво судить о свойствах борзого кобеля"), Ноздревым; И. Тургенев передает рассказы об увлечении графа А. Г. Орлова голубями-турманами [Однодворец Овсяников]. Обычно такой любитель животных применяет к ним человеческие мерки и способы обращения: например, в "исторической" повести Н. Брешко-Брешковского "АполлонБельведерский" помещик заказывает панихиду с попом по погибшим собакам [Ни 33.1912]. В этом же духе и отец Воробьянинова имеет для любимого голубя "Фредерика" с супругой "Манькой" отдельную благоустроенную голубятню. О турманах, живущих в комнатах помещичьего дома и унавозивших полы, пишет Бунин [Учитель, гл. 8].

(б) "Помещик, пишущий нескончаемое сочинение", — другое известное клише, представленное гоголевским Тентетниковым [Мертвые души, т. 2], который также неразлучен с халатом, или сенатором Тодрабе-Граабен [Белый, Серебряный голубь: Павел Павлович]. Мистер Дик в "Дэвиде Копперфилде" Ч. Диккенса увлекается воздушными змеями и пишет сочинение о Карле Первом.

Воробьянинов-старший сочетает оба признака, будучи страстным охотником до голубей и сочиняя о любимых птицах трактат, которого он так и не кончает.

ПР//11

...Он узнал, что кроме красивых и приятных вещей: пенала, скрипящего и пахнущего кожаного ранца, переводных картинок и упоительного катания на лаковых перилах... есть еще единицы, двойки, двойки с плюсом и тройки с двумя минусами. — Ср. у Чехова: "Ранее он не знал, что на этом свете, кроме сладких груш, пирожков и дорогих часов, существует еще и многое другое, чему нет названия на детском языке" [Житейская мелочь].

ПР//12

В Старгороде было две гимназии: дворянская и городская. — Эти учебные заведения в социальном плане представляют собой верх и низ: дворянские гимназии были наиболее привилегированными (выше даже классических), городские же гимназии и училища принимали "кухаркиных детей" [см.: Москвин, Гибель реального, и др.]

ПР//13

Воспитанники дворянской гимназии... получили обидное прозвище "баклажан". — Ученики каждого учебного заведения имели свое прозвище, например, "карандаши", "чижики", "паштеты"; обычны были взаимное дразнение и соперничество, часто с сословной подоплекой [см.: Блонский, Мои воспоминания, 45]. Мишенью прозвищ часто были серый, сизый и синий цвета различных частей школьной униформы: "Серые шинели с петлицами на воротнике, форменные синие мундиры с белыми пуговицами... — Синяя говядина!" [дразнили гимназистов воспитанники училищ; В. Беляев, Старая крепость, глава "Прощай, училище!"; Ефимов, Мой век, 7]. "Сизяками нас дразнили за сизые шинели, которые мы должны были носить" [Кассиль, Кондуит, Собр. соч., т. 1: 83; см. также Наумов, Из уцелевших воспоминаний, 59; Горный, Ранней весной, 279; Дон-Аминадо, Поезд на третьем пути, 24; Дейч, День нынешний..., 86 — о синих тужурках гимназистов, и др.]. Сюда, видимо, относятся и "баклажаны" (ср. народное название баклажан — "синенькие").

О вражде и побоищах между воспитанниками "барских" и "плебейских" учебных заведений рассказывают все [А. Наумов; С. Горный; Н. Москвин, Гибель реального; Ф. Степун, Бывшее и несбывшееся; Н. Заболоцкий, Ранние годы, и др.].

ПР//14

— Это не я разбил, — быстро ответил Ипполит. — В рассказе В. Инбер "Где ничего не случается" спор между шалившими гимназистами о том, кто разбил лампу ("не я") продолжается и в их взрослой жизни, когда они снова встречаются через много лет [Ог 30.06.29].

ПР//15

Савицкий... пытался водворить нос на прежнее место. Нос не приставал. Тогда Савицкий пошел в уборную и утопил нос в дыре. — Очевидные переклички с "Носом" Гоголя. Ср. действия майора Ковалева: "Осторожно и осмотрительно наложил он его на прежнее место. О ужас! Нос не приклеивался", — и цирюльника Ивана Яковлевича: "...швырнул потихоньку тряпку с носом [в реку]".

ПР//16

Во время "греческого" в третий класс вошел директор "Сизяк"... У директора не было зубов. — Гошпода, — заявил он, — кто ражбил бюшт гошударя в актовом жале? — Опять совмещение мотивов:

(а) Гимназический топос посвящает много места причудливым особенностям педагогов, автоматизму их поведения и возникающим на этой почве сложным системам взаимного мучительства учителей и учеников (один из ярких, сложных примеров — гимназические главы "Истории моего современника" В. Г. Короленко). Наиболее общие места, обязательные штампы любого рассказа о гимназии — прозвища наставников и странности в их манерах и речи. "Инспектор гимназии Соловский, по прозвищу „цуфрик“... Учитель истории Пустовойтов носил прозвище „грача“... Была у него привычка говорить очень медленно, нюхать при этом табак и кстати или некстати повторять присловье: „Так и знайте"" [Каменский, Век нынешний..., 15, 35]. "Вошел наш директор Бурмейстер (Шестиглазый, как мы звали его)... Надзиратель Галкин (он же — Барбос)" и т. п. [Чуковский, Серебряный герб, 387, 508]. Подобно схоластам фарсовых комедий, гимназические наставники говорят со смешным акцентом: "— Гуоворите! — объявил чех-латинист. — Уас уызвали зуатем, чтуоб вы гуоворили! Мы ждюем, чтуо скажет Иуанов Пуавол!" [Дорошевич, Иванов Павел]. В записках В. Зензинова дефекты речи сходны с упоминаемыми в романе: "Другой классный наставник, с бритыми усами, что тогда встречалось редко, назывался „Сифоном", потому что он как-то особенно шипел и свистел сквозь зубы (как вырвавшаяся из бутылки зельтерская вода!)... Инспектор Фишер... говорил на очень плохом русском языке с забавным пришепетыванием и сюсюканьем — мы его звали „Зюзя"" [Пережитое].

В детские годы братьев Катаевых в одесской гимназии был "классный наставник, латинист, поляк Сигизмунд Цесаревич, которому была дана странная, ни на что не похожая, глупейшая кличка Сизик... [Он говорил] с польским акцентом" [Катаев, Разбитая жизнь, 232].

(б) То или иное нарушение дисциплины и "требование начальства указать виновных" — другое общее место гимназических воспоминаний. Ср. у В. Зензинова: "Наш классный наставник... долго требовал сознания и выдачи преступников [стрелявших жеваной промокашкой], угрожая им и всем нам. Мы упорствовали, среди нас не оказалось ни малодушных, ни предателей" [Пережитое; аналогичные рассказы в кн.: Ишеев, Осколки прошлого, 13; Кассиль, Собр. соч., т. 1: 88-89; Гарин, Детство Темы, гимназические главы, и др.]

(в) "Урок, прерываемый входом в класс начальства", как знак чрезвычайного происшествия — еще один известный элемент гимназической топики. "Любил [директор] Рыбий Глаз неожиданно зайти в класс во время урока" [Кассиль, Собр. соч., 1,86]. "Сидим мы вчера... первый урок у нас французский... Только стал [Раевский] писать „рестэ, томбэ", как вдруг отворяется дверь и входят инспектор, директор и классный наставник. Когда мы сели, директор и говорит нам: „Господа, у нас случилось несчастье: ученик вашего класса Спагин убежал из дому... на германский фронт. Многие из вас знали, конечно, об этом побеге заранее..." — и начал, и начал, полчаса говорил" [Гайдар, Школа, гл. 2].

В антологическом мире ДС, как обычно, совмещены многие мотивы: и прозвище, и дефект речи, и бегство гимназистов на фронт, и вход начальства в класс во время урока, и требование выдать преступников.

Разбитый царский бюст — мотив не без символических обертонов, тоже восходящий к общему фонду воспоминаний писателей-одесситов. Ср. у В. Катаева: "В 1917г.,в день Февральской революции, в Одессе произошли сильные оползни... [В юнкерском училище] глубокая трещина прошла через капитальную стену фасада и расколола бюст

государя императора, что было воспринято как зловещее предзнаменование конца трехсотлетней династии Романовых. Я сам видел тогда этот треснувший бюст, еле державшийся на своей расколотой полочке" [Разбитая жизнь, 465].

ПР//17

Липки и резинки водились у него самые лучшие и дорогие. Играл он в перышки всегда счастливо, потому что перья покупали ему целыми коробками... — Ср. у В. Катаева: "Витя Ильин обещал научить меня надувать на липке пузырек воздуха, который с треском лопался, если его раздавить..." Как объяснила нам Александра Ильинична Ильф, липка — это резинка, прижимаемая к написанному, которое хотят удалить, в отличие от той резинки, которой стирают написанное (ластик). На резинках часто печаталось цветное или черное изображение слона.

Перышки — писчие перья разного калибра, предмет вожделений гимназистов. С. Я. Маршак, вспоминая писчебумажный магазин своего детства, называет среди его приманок "перышки — богатый набор перьев, от маленького, тоненького, почти лишенного веса до крупных, желтых, с четко выдавленным номером „86“". С. Горный упоминает "резинки „Слон“, перышки „блазинпур“, алюминиевые, „Наполеон" и 86-е"; В. Катаев — "синие с тремя дырочками, „коссодо", „рондо", „номер 86", „Пушкин" — с курчавой головой знаменитого писателя — и множество других".

В младших классах велась оживленная мена и купля-продажа перышек. Употреблялись они для игр, о которых рассказывает Э. Т. Кренкель: "Перышки выпускались десятками типов, с двухзначными и трехзначными номерами — от мягких или тоненьких до широких лопаточек рондо, позволявших писать с немыслимой сегодня витиеватостью. [В них] ...можно было играть не только на переменах, но и на уроках, замаскировавшись спиной впереди сидящего. Вооружившись перышком, надо было одним движением перевернуть перышко другого игрока на спину — и оно тотчас же переходило в твою собственность. Карманы были всегда полны перьями всех фасонов и видов". В рассказе Б. Зозули герой вспоминает, как в училище он "играл в перья — старательно так нажимал на кончик, и перышко взвивалось и переворачивалось" [Катаев, Разбитая жизнь, 337; Маршак, В начале жизни, 570; Горный, Ранней весной, 110; Катаев, Белеет парус одинокий, гл. 30; Дорошевич, Иванов Павел, 17; Кренкель, RAEM, 23; Зозуля, Маленькие рассказы, Чу 23.1929].

ПР//18

Благотворительные базары в Старгороде... устраивались то в виде московского трактира, то на манер кавказского аула... — Ср. благотворительный базар с "избушками и павильонами" в "Анне на шее" Чехова. Аналогичный вечер с киосками в виде избушек и с дамой в костюме боярыни, продающей шампанское, упомянут в рассказе И. Бунина "Ворон". В московском Дворянском собрании в 1911 базар был оформлен как цыганский табор: дамы из высшего общества в роскошных цыганских нарядах, в масках гадали гостям в шатрах [Кривошеина, Четыре трети нашей жизни, 35]. Театрализованные благотворительные базары устраивались и при дворе, с императрицей и великими княжнами за прилавком [см. The Romanov Family Album, 100-101].

ПР//19

Он вынул из жилетного кармана сотенный билет, положил его на край скалы из бурого папье-маше и, громко сопя, отошел. — Ср. начало ухаживания богача Артынова за героиней в "Анне на шее": "Не отрывая глаз с Ани, выпил бокал шампанского и заплатил сто рублей, потом выпил чело и дал еще сто — и все это молча, страдая астмой..." Сходные детали — благотворительный бал, буфет, сто рублей, отдаваемые влюбленным героем за бутылку шампанского — встречаем в рассказе Бунина "Натали" (1941, действие в 1890-е гг.).

ПР//20

...Следователь... с усмешкой ответил: "Це дило треба розжувати"... — Эта украинская поговорка входила в обиход начала XX века. Мы встречаем ее как заглавие и рефрен эстрадных куплетов [Н. Ленский, в кн.: Лира], а также в "Тихом Доне" М. Шолохова [1.3.23], где ее произносит Гаранжа, чья речь состоит из общих мест ("Гора с горой не сходится" и т. п.).

ПР//21

Когда приступили к разучиванию арии Риголетто... баритон с негодованием заметил, что Ипполит Матвеевич живет с его женою, колоратурным сопрано. — Адъюльтер под видом музицирования — тема "Крейцеровой сонаты" Л. Толстого; ср. также рассказ Чехова "Живая хронология".

ПР//22

Скабрезные похождения Ипполита Матвеевича, а в особенности избиение в клубе благородного собрания присяжного поверенного Мурузи, закрепили за ним репутацию демонического человека. — Поступок Воробьянинова принадлежит к почтенной традиции (см. подвиги графа Алексея Буланова, ДС 12//11).

ПР//23

В письме он написал латинскими буквами только два слова: "Накося выкуси". — Выражение "накося выкуси", обычно с показом кукиша, часто употребляют персонажи Чехова: "Живите, живите, а уж насчет корма — накося выкуси! Хоть околевайте" [Нахлебники]; "— Накося! — сказал генерал с презрением и поднес к лицу его два кукиша" [Лошадиная фамилия]; "...Поднес к лицу начальства кукиш и предложил: „Вот, накося выкуси!"" [Осколки московской жизни, 1885, № 8].

ПР//24

На Александровском вокзале в Москве толпа курсисток, носильщиков и членов общества "Свободной эстетики" встречала вернувшегося из Полинезии К. Д. Бальмонта... Поэта осыпали цветами весны — ландышами. Началась первая приветственная речь... торжество... было омрачено выступлением неофутуриста Маяковского... — К. Д. Бальмонт приехал в Москву после кругосветной поездки 5 мая 1913. Проведя 7 лет в изгнании, он воспользовался амнистией по случаю 300-летия дома Романовых. Согласно газетной хронике, речей на вокзале полиция не разрешила, и "К. Д. Бальмонт бросал в толпу ландыши". Выступление В. Маяковского "от имени врагов Бальмонта" в Обществе свободной эстетики 7 мая вызвало отклики в печати; соавторы достоверно передают иронический вопрос Маяковского Бальмонту. Поэтические вечера Бальмонта — наряду с праздновавшимся в те же дни юбилеем царской династии — были одной из больших сенсаций года. [Бальмонт, Стихотворения, 33-34; Катанян, Маяковский, 47-48; Успенский, Записки старого петербуржца, 186-199].

ПР//25

...Ликующий стишок, принадлежащий перу местного цензора Плаксина: Скажи, дорогая мамаша, / Какой нынче праздник у нас, — / В блестящем мундире папаша, / Не ходит брат Митенька в класс? — Цензор Плаксин — реальная личность, жил в Одессе. Приводимые стихи написаны по случаю проездов императорской семьи через Одессу, а не к 300-летию дома Романовых (отметим всегдашнее сгущение соавторами признаков эпохи). За цитируемыми стихами (4-я строка в оригинале читается: Не едет брат Митенька в класс) следовало: Взгляни ты: как много народа / Из церкви сегодня идет!.. / А солнышко с ясного свода / Златые лучи так и льет!.. / И солнышко, дитятко, знает, / Что праздник великий настал, /Что нынче к нам Тот прибывает, / Кого Сам Господь нам избрал! [В память Высочайших Его Императорского Величества Государя Императора Николая II проездов через Одессу. Изд. Одесской городской управы, б.г.; приведено Я. С. Лурье в кн.: Курдюмов, В краю непуганых идиотов, 39-40]. Эти стихи "для городовых" соавторы вспоминают в фельетоне "Детей надо любить".

ПР//26

...Не воображал себе Ипполит Матвеевич... масляного "каганца"... — Каганец — "светильник в виде черепка или плошки, в которую наливают сало или растительное масло и кладут фитиль" [Макаров, Матвеева, Словарь...], очень древнее осветительное устройство. Не раз упоминается у Н. Гоголя; получил распространение в годы Гражданской войны и военного коммунизма. Издалека темь ночная / Тлеет каганцами [Э. Багрицкий, Дума про Опанаса]. "К стене был прибит каганец — довольно конструктивный прибор из темного железа... В каганец вставляли лучину, а когда она догорала почти до конца, от нее зажигали другую, защемляя держалкой. Огарок предыдущей лучины падал в деревянное корытце с водой, стоявшее на маленькой скамеечке под каганцом. Теперь, в век атома и спутников, странно сознавать, что я это видел своими глазами, что это было именно в моей, а не в чьей-либо другой жизни" [Шефнер, Имя для птицы, 281; действие в деревне, во время Гражданской войны].

 

От авторов (А)

А//1

— Как мы пишем вдвоем?.. Как братья Гонкуры. Эдмон бегает по редакциям, а Жюль стережет рукопись, чтобы не украли знакомые. — Ср. альбомные стихи О. Мандельштама: Покуда Жуль пером себя бессмертит, / Эдмонд мороженицу вертит [Скажу ль... (1925)]. Сходная шутка по поводу соавторства — в повести С. Заяицкого "Жизнеописание С. А. Лососинова": "Говорят, Гракхи за едою сочиняли свои речи. Пока один брат сочинял, другой совал ему в рот пищу" [II.9; указал Г. Суперфин].

А//2

Что за смешки в реконструктивный период? — Реконструктивный период — период социалистической реконструкции хозяйства, провозглашенной официальной политикой партии и государства в 1928-1929. В агитпропе тех лет постоянно обсуждаются "Задачи того-то (партработы, профсоюзов, РАППа, драматургии, крестьянских писателей...) в реконструктивный период".

Соавторы имеют в виду критическую кампанию против юмора и сатиры, развернувшуюся в конце 20-х гг. В1929 состоялась дискуссия (в "Литературной газете", с заключительным диспутом в Политехническом музее 8 января 1930), в которой в защиту юмора и сатиры высказывались В. Маяковский, М. Кольцов, А. Луначарский, Б. Зозуля и др. Противники смеха были, однако, в большинстве. Особенным фанатизмом отличался литкритик Владимир Блюм, создавший собственную классовую теорию сатиры ("Сатира есть удар по государственности или общественности чужого класса") и заявлявший в "Литгазете": "Советская сатира — поповская проповедь. За ней очень удобно спрятаться классовому врагу. Сатира нам не нужна, она вредна рабоче-крестьянской государственности". По его убеждению, сатиру следовало упразднить, а борьбу с недостатками — вести организованно, не в повести или романе, а в прессе, профсоюзе, партии, добровольных обществах и др. В сатире и юморе видели "голое смехачество" и "стихию духовного бездельничества". Некоторые, как И. Нусинов, допускали сатиру, но не юмор, в котором они видели средство сглаживания противоречий, "разрешения их в несерьезность, в нечто такое, к чему можно отнестись несерьезно" [цит. по кн: Уварова, Эстрадный театр, 165,208; Б. Галанов, 174-176; дискуссия в Политехническом отражена в фельетоне Ильфа и Петрова "Волшебная палка"].

А//3

Дайте такому гражданину-аллилуйщику волю... — Слово "аллилуйщик" в политическом лексиконе эпохи ЗТ было неологизмом с достаточно широким значением. Согласно академическому словарю, аллилуйщик — "человек, чрезмерно восхваляющий что-либо в ущерб делу" [ССРЛЯ]. Сходное толкование дает лингвистическая рубрика журнала "Тридцать дней":

"Слово это возникло совсем недавно и определяет тех партийцев, которые занимаются тем, что „славят" то или иное положение вещей, смазывают классовое содержание, забывают о классовой борьбе. Иногда аллилуйщиков называют лакировщиками" [ТД 09.1930: 77].

Аллилуйщиком называют также лицемера, сочетающего показные хвалы с хулой и брюзжанием:

"Не так-то легко в быту и на производстве уйти от этих аллилуйщиков, нытиков, маловеров. На официальных собраниях эта публика принимает постный или торжественно-напыщенный вид и так или иначе подделывается под собрание. Но в обычной обстановке... эта публика ворчит без конца, отравляя настроение своим товарищам по работе... — Ну что же из того, что прошло двенадцать лет со дня революции. Времени ушло действительно много, да толку-то мало. Половина населения неграмотна. Хулиганства хоть отбавляй, водка рекой льется. Живем мы в тесноте, грязи, кое-как, по-свински... А тут твердят кругом: культурная революция, культурная революция!.. Много попов, мало детских садов... Жрать нечего, живем, как сельди в бочке..." и т. п. [П. Баранников, Наша культура, КН 45.1929].

Слово могло также означать человека пассивного, медлительного, нерадивого: так, в статье "Аллилуйщина в Центросоюзе" [Пр 22.07.30] критикуются вялость работы, слабая связь с жизнью, отсутствие руководства.

В какой момент словечко "аллилуйщина" попало в политический язык, и как оно стало столь многозначным? Вопрос, несомненно, еще нуждается в выяснении. Не исключено, что оно пошло от И. В. Сталина, который в октябре 1928 говорил: "У нас есть в партии люди, которые не прочь провозглашать... борьбу с правой опасностью, вроде того как попы провозглашают иногда „аллилуйя, аллилуйя", но не принимают никаких. .. практических мер, чтобы... преодолеть [правый уклон]..." [О правой опасности в ВКП(б); указал К. В. Душенко].

А//4

...Подхватив под руку какого-то кустаря-баптиста, которого он принял за стопроцентного пролетария, повел его к себе на квартиру. — Деятельность баптистов (евангелистов) получала неодобрительное освещение в прессе 20-х гг. Их отличительной чертой считалась способность мимикрировать, "ловко перестраивать свои ряды в легально-советскую шеренгу". Баптисты соблюдали, например, советские праздники, придавая им религиозную окраску (Первое мая — "праздник братской внеклассовой солидарности всех верующих в Иисуса Христа"), имели свой "христомол", пели в своих молитвенных домах "Интернационал", "Марсельезу", "Вихри враждебные" и другие революционные песни, перекраивая их на свой лад (Весь мир насилья мы разрушим / До основанья, а затем / Любовь и правда воцарятся, / В сердцах не будет зла совсем.), возносили молитвы за советскую власть, имели свой агитпроп по образцу советского, свою прессу (журнал "Баптист") и т. п. В прессе горестно признавался успех их пропаганды и кампаний по сбору средств, особенно среди текстильщиков и кустарей. Видимо, именно пресловутая мимикрия баптиста позволяет ему сойти в глазах доверчивого писателя за "стопроцентного пролетария". [Лев Римский, Вороньи гнезда, КН 18.1929; Ник. Ассанов, Корпуса, которые не сдают, НМ 02.1930; Московский пролетарий 46.1928, и др.]

А//5

Повел описывать скучными словами, повел вставлять в шеститомный роман под названием "А паразиты никогда!" — Объемистые идеологически выдержанные романы в духе психологического реализма XIX в. культивировались так называемой "пролетарской литературой " под эгидой РАППа (который требовал от писателей дать " красного Льва Толстого"). Название романа взято из "Интернационала" в переводе А. Я. Коца: Лишь мы, работники всемирной / Великой армии труда, / Владеть землей имеем право, / Но паразиты, — никогда! [цит. по кн.: Песни русских рабочих]. В записной книжке Ильфа уточнено имя писателя, охотящегося за натурой для положительного героя: "Шел [В. Г.] Лидин и вел с собой пролетария — описывать" [ИЗК, 235].

 

1. О том, как Паниковский нарушил конвенцию

1//1

Пешеходов надо любить. — Первая фраза романа следует формуле, употребительной в журнальной прозе 20-х гг. Ср.: "У промысловой кооперации недостаточно средств, чтобы стать на ноги. Ей нужно помочь"; "Во многих домах бьют детей. Их надо защитить"; "Эту важную конечность [левую ногу] следует, само собой, всячески оберегать и холить"; "Смычке надо помочь"; "Конечно, нужно всячески любить и поощрять статистику"; "Мюзик-холл надо не ругать, а помочь" [sic] и т. п. [Из 14.05.27; О маленьком народе, КН 27.1929; М. Кольцов, Левая нога // М. Кольцов, Крупная дичь; Пр 12.08.30; Лицом к статистике, Пр 09.01.29; Уварова, Эстрадный театр, 208].

В записной книжке Ильфа первая фраза ЗТ испытывается в контексте других фраз о пешеходе, построенных по известным журналистским шаблонам: "В защиту пешехода. Пешеходов надо любить. Журнал „Пешеход”" [ИЗК, 285]. В юмореске "Меблировка города" соавторы ЗТ пишут: "Пешехода надо любить. Его надо лелеять и по возможности даже холить" [подпись: Ф. Толстоевский, Ог 30.07.30]. "Детей надо любить" — название одного из их фельетонов.

В очерке В. Катаева "Москва этим летом" сочувственно цитируется высказывание "одного из друзей" (Ильфа?): что "социализм — это страна пешеходов" [ТД 09.1930: 62].

1//2

Это они... установили, что из бобов сои можно изготовить сто четырнадцать вкусных питательных блюд. — "С выставок — на кухню. Институт сои изготовил 100 рецептов разных блюд из сои", — извещает "Правда" в августе 1930. На показательных обедах в Москве и в Харькове осенью того же года фигурировало до 130-ти соевых угощений, в том числе суп, борщ, котлеты, голубцы, хлеб, пудинг, кофе; гостям давали также пробовать китайские кушанья, сыры, салаты, паштет, шоколад, конфеты, торты, пирожные, пряники и печенье — все из сои. Среди мастеров искусств, выступавших перед делегатами съезда комсомола в январе 1931, были знаменитый бас Пирогов, танцовщица Абрамова и шеф-повар Брагин, предлагавший гостям меню в десять блюд из сои. Средства информации превозносят питательные качества сои (1 кг соевой муки = 3,5 кг мяса = 6 десятков яиц = 14 кружек молока!), с фанатическими преувеличениями призывают расширять посевы этой культуры ("Сейте жареное мясо и цельное молоко! Сейте бисквиты и яичницы!"). Весной 1930 производились в крупном масштабе посевы сои; для изучения ее был организован особый научный институт при Академии сельскохозяйственных наук им. Ленина. "Соя неистощима — она похожа на неразменный рубль русских сказок... Что можно сделать из сои? — Все, кроме автомобиля!" — захлебывались в похвалах энтузиасты сои. Из их описаний, однако, вполне ясна крайняя трудоемкость конверсии сои в молоко, мясо и фрукты [см.: Пр 01.08.30; М. Кольцов, Провожая на вокзалы // М. Кольцов, Действующие лица; Вл. Василенко, Ближе к сое! КН 32.1930; С. Мар, Ешьте сою! ТД 08.1930 и др.]

Соевое поветрие симптоматично для первых лет пятилетки, когда продовольственные трудности стимулировали изыскание альтернативных источников питания. (Для других ценных культур также пытались найти заменители — например, ввиду "недостатка хлопка на советском рынке" пробовали выращивать кендырь, о чем см. заметку в КП 01.1929.) Но нетрудно видеть и идеологическую характерность утопического стремления свести все сущее (в данном случае в гастрономической сфере) к единой субстанции, заменить демократическим, "красным" суррогатом все разнообразие "буржуазной" культуры пищи, равно как и стремления решить сложные социальные и хозяйственные проблемы одним махом, с помощью некой панацеи, магической пули или большого скачка.

В фельетоне соавторов "Когда уходят капитаны" (1932) среди других халтурных произведений упоминается "„Соя спасла". Драматическое действо в пяти актах. Собственность Института сои" — видимо, отзвук заглавий вроде "Выпрямила" (рассказ Г. Успенского о благотворном действии статуи Венеры Милосской на отчаявшегося человека) или, более отдаленно, "Рука Всевышнего отечество спасла" (пьеса Н. В. Кукольника). См. также ЗТ 19//3(к).

Курьезы соевой кампании служили пищей для юмористов. Ср. следующие стихи [Ог 10.10.30, подпись: Дарвалдай]:

ПЕСНЯ О СОЕ

1//3

Вот идет он из Владивостока в Москву... держа в одной руке знамя с надписью "Перестроим быт текстильщиков"... — Положение в текстильной промышленности, условия труда и быта "текстилей" — одна из горячих проблем конца 20-х гг. В печати поднимается вопрос о тяжелых и антигигиенических условиях жизни в крупных текстильных центрах, отмечается катастрофический уровень алкоголизма и неграмотности. М. Шагинян в очерках "Невская нитка" (1925) отмечает, что "текстилям и сейчас живется тяжело, и долго еще будет житься тяжело", и говорит даже о "крайней степени нищеты". В очерке "Обстоятельства" (1928), посвященном жизни текстилей Иваново-Вознесенска, М. Кольцов, с теплотой отзываясь об этой старинной отрасли труда, романтически описывая фабрику с ее "ровным, негромким текстильным гулом", призывает: "Скорей, культурная революция! Ты запаздываешь, без тебя становится трудно двигаться дальше". Пресса 1927-1930 сообщает об экстренных мерах для улучшения быта текстильщиков: строятся новые жилые кварталы, "входят в рабочее жилище зубная щетка и чистое белье", возводится фабрика-кухня в Иваново-Вознесенске. [Постановление ЦК ВКП(б) о состоянии и перспективах текстильной промышленности, Пр 08.05.29; М. Лукьянов, Город ткачей, НД 03.1929; он же, Столица ткачей, НМ 02.1932, и др.]

1//4

Это советский пешеход-физкультурник... — Средства информации в те годы ратовали за "полезное, практическое использование отпусков" и "деловой туризм", противопоставляя их мещанскому отдыху на "даче". Особенно поощрялся пеший туризм. Туристы, преодолевающие расстояния пешком (а также на лодках, лыжах, велосипеде и т. п.), группами или индивидуально, часто под эгидой "Общества пролетарского туризма" и с агитационной нагрузкой, — заметное явление 20-х гг. Путешествия совершаются под знаком изучения успехов СССР и укрепления дружбы между народностями, включают работу с местным населением. В. Гусев в романтических стихах о пролетарских туристах, обходящих страну "по путевке месткома", подчеркивает именно эти цели:

[Ог 30.10.30]. И. Сельвинский пишет в эти же годы "Марш пролетарского туризма":

Мода на пеший туризм нередко становилась мишенью юмористов, совлекавших с него флер "романтики". Так, сатирик Д’Актиль описывает злоключения путешественника, который Верен гордому завету,

но не смог осуществить всех планов, поскольку был раздет грабителями около Сокольников [На суше и на море: поэма о туризме, рис. Б. Ефимова, Ог 26.06.27]. "Сейчас моден туризм. Вон, Пашка Соловьев пошел пешком в Индию, Сергей Щевелев, знаешь, на что уж модник, поехал на велосипеде в Египет, Ванька Зухер побежал на Северный полюс..." [Б. Левин, Жертва моды, См 28.1927]. Другой фельетонист предлагает заголовки и лозунги: "Ноги как классовое орудие ходьбы", "Помните, что только пешком можно дойти до социализма", "Пешеходы всех стран, соединяйтесь!" и т. д. [И. Кремлев, Шляпа с пером, Бу 26.1927].

Пешие путешествия в индивидуальном порядке пропагандировались прессой и поощрялись местными властями, чем, естественно, пользовались жулики и самозванцы. Ср. на эту тему рассказы И. Ильфа "Пешеход" и Е. Петрова "Знаменитый путешественник" [См 43.1928; Рабочая газета, 02.10.30]. "Каждому хочется стать пешеходом", — так резюмируется пешеходное поветрие в расссказе Ильфа. Заручившись "мандатом" от совета физкультуры, пешеход разъезжает на поездах по районным центрам и совершает набеги на редакции газет: "В редакцию он входит, держа в правой руке знамя, сооруженное из древка метлы, и лозунг, похищенный из домоуправления в родном городе". Знаменитого пешехода осыпают бесплатными благами, слава его растет, и когда он на исполкомовском автомобиле [см. ДС 1//18] проезжает через маленький город, в толпе шепчут: "Это пешеход! Пешеход едет!"(не реминисценция ли из дантовского-брюсовского: И когда вдоль улиц прохожу я мерно, / Шепот потаенный пробегает вслед). В рассказе Петрова за туриста-пешехода выдает себя обыкновенный летун [см. ниже, примечание 14]. Пешеход, с комфортом передвигающийся по железной дороге, выведен в его же рассказе "Коричневый город" (1928). Одну из юморесок на тему пешеходного поветрия см. в Приложении к настоящей главе.

1//5

...Который вышел из Владивостока юношей и на склоне лет у самых ворот Москвы будет задавлен тяжелым автокаром, номер которого так и не успеют заметить. — Архетипическим фоном этого физкультурника является фигура паломника, отправляющегося в далекое путешествие и гибнущего на пороге желанной цели. Пример — легенда о смерти Иегуды бен Галеви, еврейского поэта из Толедо XII в., который в преклонном возрасте отправился в паломничество в Иерусалим и погиб у самых его ворот, пронзенный копьем проносившегося мимо всадника-сарацина. Ему посвящена одноименная поэма Г. Гейне. Он упоминается также в автобиографическом рассказе И. Бабеля "Дорога", где герой, с огромными трудами дойдя до Петербурга, сваливается там от усталости и болезни и пытается "вспомнить имя человека, раздавленного копытами арабских скакунов в самом конце пути. Это был Иегуда Галеви" (опубликован в 1932).

1//6

Или другой, европейский могикан пешеходного движения. Он идет пешком вокруг света, катя перед собой бочку. — В печати сообщалось о западных туристах, чьи пешие путешествия сопровождались рекламной эксцентрикой. "Современные путешественники-оригиналы чаще всего совершают свой путь пешком... Некий Гарри Розен из Сан-Франциско решил прославиться тем, что обойдет всю землю, играя на скрипке... Немец Фред Мориан держал пари, что он в течение 6 месяцев совершит путь из Кёльна до Берлина через Майнц и Мюнхен, катя перед собой огромную винную бочку... разукрашенную рекламами немецких виноделов: „Пейте только немецкие вина!"" Этим эксцессам буржуазного туризма советская пресса противопоставляет "тот крепкий и здоровый идеал пролетарского туризма, за который теперь ведется кампания в нашей общественности... Турист-пешеход, изучающий народности, природу, хозяйство различных областей Советского Союза, соединяющий спортивные задания с законным удовлетворением любознательности, — вот нарождающийся представитель советского туризма... Пусть другие катят бочки, играют на скрипках или идут задом наперед — уральский металлист или иваново-вознесенская ткачиха полетят на аэроплане, выиграв путешествие в лотерею Осоавиахима" [Альде, Будем путешествовать! Ог 06.02.27; см. также: Б. Лешин, Собиратели километров, ТД 07.1929].

1//7

Вход Бендера в г. Арбатов и его визит в горисполком [от слов "Гражданин в фуражке с белым верхом..." до слов "— К вам можно?"]. — Вход героя в город — типичный романный зачин [ср. ДС 5//1]. В данной сцене ряд деталей имеет параллели в классическом романе (Бальзак, Гоголь, Достоевский), а некоторые черты восходят и к более древним образцам. Приведем лишь несколько соответствий:

Гражданин в фуражке с белым верхом, какую по большей части носят администраторы. летних садов и конферансье... — Для первого появления героя типично овнешненное описание его фигуры и одежды, обычно путем отнесения к каким-то известным типам, модам, изображениям в искусстве и проч. "[У незнакомца] ...была прическа а ля Каракалла, ставшая модной благодаря школе Давида..." [О. де Бальзак, Дом кошки, играющей в мяч]. "У неизвестного была крупная голова с шапкой густых волос, с широким сумрачным лицом, какие нередко встречаются на полотнах Каррачи" [О. де Бальзак, Вендетта]. "Путешественник... сидел на коне будто влитой, как сидят старые кавалерийские офицеры" [Бальзак, Сельский врач]. Ср. у Чехова: "По одежде его [незнакомца] можно было принять даже за аристократа... Перчатки с модными застежками, какие мы видели ранее у вице-губернатора" [Злоумышленники: рассказ очевидца].

Он двигался по улицам Арбатова пешком, со снисходительным любопытством озираясь по сторонам... Город, видимо, ничем не поразил пешехода в артистической фуражке. — Для персонажей высокого демонического типа характерно впервые оказываться в некотором месте, даже если это не захолустье, а мировой город (граф Монте-Кристо в Париже, Воланд в Москве). Сценки, развертывающиеся перед глазами Бендера, показываемые через его восприятие, — типичный элемент начала романа: так обстоит дело в "Мертвых душах", в "Сельском враче", в "Мастере и Маргарите" (Воланд наблюдает спор между Бездомным и Берлиозом) и др.

Новоприбывший с интересом, хотя и без удивления, разглядывает место предстоящего действия: "[Путешественник] ...любовался пейзажем, ничуть не изумляясь его разнообразию" [Сельский врач]; "Чичиков отправился посмотреть город, которым был, как казалось, удовлетворен, ибо нашел, что город никак не уступал другим губернским городам" [Мертвые души, гл. 1]. Для "фамильного" сходства Бендера с Воландом характерны следующие черточки: Он увидел десятка полтора голубых, резедовых и бело-розовых звонниц... [и далее до конца сцены с Талмудовским, до слов:] — Нет, это не Рио-де-Жанейро; "Иностранец окинул взглядом высокие дома... причем заметно стало, что видит это место он впервые и что оно его заинтересовало... Чему-то он снисходительно усмехнулся..." [Мастер и Маргарита, гл. 1].

Девушки... бросали на приезжего трусливые взгляды. Он проследовал мимо взволнованных читательниц парадным шагом... — Не только гость смотрит на город, но и город с интересом (восхищением, страхом...) взирает на него; тот, однако, не обращает внимания на производимое им впечатление. "Юный денди, поглощенный тревожным ожиданием, не замечал своего успеха: насмешливо-восторженные возгласы, неподдельное восхищение — ничто его не трогало, он ничего не видел, ничему не внимал" [Бальзак, Блеск и нищета куртизанок, начало].

— Вам кого? — спросил его секретарь... — Зачем вам к председателю? По какому делу? — Проникая в нужное ему место, посетитель должен преодолевать сопротивление сторожей, охранников, секретарей, лакеев, швейцаров и др. В "Вендетте" Бальзака некий корсиканец добивается аудиенции у Наполеона, офицер охраны его не пропускает; подъехавший Люсьен Бонапарт узнает соотечественника и проводит его во дворец. "Тридцатилетняя женщина" начинается с того, что старика и его дочь не пропускают на парад в Тюильрийский сад; затем начальник караула, узнав девушку, отменяет запрет. В "Идиоте" Достоевского князь Мышкин долго беседует с лакеем, прежде чем получить доступ к генералу Епанчину [1.2]. Драматург Максудов, придя впервые в театр, остановлен швейцаром: "— Вам кого, гражданин? — подозрительно спросил он и растопырил руки, как будто хотел поймать курицу" [Булгаков, Театральный роман, гл. 1]. Эта форма ретардации, оттеняющей явление героя, встречается уже в античной литературе: например, "Эдип в Колоне" Софокла открывается диалогом Эдипа и сторожа, который не решается впустить слепого странника в город.

— Вам кого? Зачем вам к председателю? По какому делу? — как знакомы нам всем эти сухие, нелюбезные слова! Препирательство с секретарем — ходячий элемент советской сатиры на бюрократов (см. также следующий абзац), так что, как это обычно у соавторов, советский мотив наложен на старый и общелитературный.

Как видно, посетитель тонко знал систему обращения с секретарями... Он не стал уверять, что прибыл по срочному казенному делу. — По личному, — сухо сказал он, не оглядываясь на секретаря и засовывая голову в дверную щель. — О приоритете личных дел перед служебными в канцеляриях ср. диалог в современном фельетоне: "— Товарищ, — уже настойчиво повторил неизвестный. — Шестой год знаю, что товарищ... [ответил секретарь]. Вам чего? — Да вот, заведующего нельзя ли... — Вам по личному делу? — Нет, по служебному. — До среды приема не будет" [Свэн, Обыкновенная история // Сатирический чтец-декламатор].

1//8

...Бросилось ему в глаза облезлое американское золото церковных куполов. — Американским золотом назывались разного рода имитации золотого покрытия, например, металл или посеребренное дерево, на которые наносился прозрачный желтый лак [см.: Вент-цель, Комм, к Комм., 179-181; там же выдержки из статьи "Позолота" в словаре Брокгауза и Ефрона].

1//9

— Храм спаса на картошке... — Подтекст остроты Бендера — формулы "храм Спаса на крови", "Спаса на бору", "Николы на песках" ит. п., а также такой исторический факт, как массовое закрытие властями церквей и монастырей, их разрушение или приспособление для целей, ничего общего с религией не имеющих. В бывших церквях размещались клубы, кинотеатры, школы, музеи (предпочтительно антирелигиозные), кооперативы, библиотеки, столовые, склады (зерна, сена, инструментов, утильсырья и хлама), колонии для беспризорных, общества политкаторжан и пр. Колокола под звуки "Интернационала" сбрасывались с колоколен и шли на переплавку якобы по требованию самих верующих. В прессе требовали ускорить и ужесточить кампанию по отъему церквей у населения, высмеивались верующие, собиравшие подписи под письмами протеста [Ю. Ларин, Чу 15.1929; Г. Рыклин, Чу 26.1929 и др.]. Пиками этого движения были снос в июле 1929 одной из святынь русского православия — Иверской часовни в Москве и взрыв в январе 1930 Симонова монастыря, описанного Карамзиным в "Бедной Лизе". Данное место — одно из немногих отзвуков этих событий в ЗТ; о другом намеке см. ЗТ 25//8.

Острота Бендера имеет и другой подтекст. В семинарской речи пришедшая в упадок и небрежение церковь именовалась "овощным хранилищем". Выражение почерпнуто из Псалтири: "Приидоша языцы в достояние Твое, оскверниша храм святый Твой, по-ложиша Иерусалим яко овощное хранилище" [псалом 78].

1//10

...Фанерной аркой со свежим известковым лозунгом: "Привет 5-й окружной конференции женщин и девушек"... — Ср. лозунги: "Привет VII всесоюзному съезду акушеров и гинекологов"; "Привет московской областной конференции"; "Привет Всесоюзному пионерскому слету"; " Наш привет крестьянам, участвующим хлебом в строительстве государства";

"Наш привет 2-й нижегородской краевой конференции ВКП(б)"; "Привет первому тиражу займа индустриализации" [КП 24.1926; Пр 15.09.29; Пж 32 и 45.1929, 17.1930; КП 05.1928] и др. Частота — не только в столицах, но даже в маленьких уездных местечках —конференций, слетов, съездов и т. п., порой с довольно расплывчатой тематикой, отражена в данном месте ЗТ как характерная черта времени.

Другая примета времени — его архитектурного облика — это триумфальная фанерная арка. Обычай воздвигать импровизированные арки (чаще всего деревянные, и не в виде собственно арки, т. е. дуги, а прямоугольные) по случаю демонстраций, конференций и слетов, ярмарок и выставок, автопробегов, эстафет, открытий новостроек, выборов и т. п., а также при въезде в города и на территорию СССР, перешел в советскую культуру из дореволюционной. Они украшались хвойными ветвями, лентами и изречениями, как, например, арка на советско-польской границе с надписью "Коммунизм сметет все границы", "живо напоминающая такие же досчатые арки, наспех сколоченные в разных городах республики" [М. Колосов, Десять верст, Ог 25.01.30]. В эпизоде пуска трамвая [ДС 13] "новое здание депо обвивали хвойные дуги". В турксибских главах романа упомянута "деревянная триумфальная арка с хлопающими на ней лозунгами и флагами" [ЗТ 28]. Вблизи вокзала в Самарканде старый памятник русскому солдату был заменен "памятником Ленину — триумфальной аркой, сделанной из досок и наскоро окрашенной в разные цвета" [Громов, Перед рассветом, 145]. М. Кольцов отмечает аналогичное строение в центре Астрахани: "Колоннами арки служат две деревянные фабричные трубы, разделанные маляром в вафельные кирпичики. Наверху — путаница из сосновых планок, выкрашенных в сизый цвет и изображающих индустриальный мотив. Вниз по трубам спускается широкая красная лента" [Волга вверх, Избр. произведения, т. 1].

Воздвижение арок по поводу официальных торжеств и визитов — характерный элемент провинциального топоса, и не только советского. В рассказе И. Бунина "Чаша жизни" говорится о триумфальной арке, сооруженной по случаю приезда в уездный город "важных лиц"; она побелена мелом и увита зеленью [гл. 11]. В романе П. Бенуа "Прокаженный король" (русский перевод 1927, действие во французском Индокитае) "триумфальная арка из чахлой листвы и бумажных лент" возводится к проезду через деревню в джунглях колониального резидента [гл. 4].

1//11

— Нет, — сказал он с огорчением, — это не Рио-де-Жанейро, это гораздо хуже. — Это фирменное изречение Остапа Бендера является, видимо, вольным переводом французской поговорки: "Се n’est pas Рerои" (т. е. это не бог весть что такое), связанной с представлениями о сокровищах Перу [указал К. В. Душенко].

1//12

Девушки, прикрывшись книгами Гладкова, Элизы Ожешко и Сейфуллиной, бросали на приезжего трусливые взгляды. — Из наблюдений над чтением советских людей в 1926-1930: "Молодежь читает по большей части приключенческие романы и путешествия, кто постарше — брошюры по политэкономии, историю, биографии... Романы? Не очень... Даже Толстого не особенно читают. Кое-какие книги наших современных писателей — тех, которые описывают реконструкцию, пробуждение деревни, да еще революционные поэты, вот и все чтение" [Viollis, Seule en Russie, 153-154; со слов московского библиотекаря].

Согласно опросу читателей Московской области в 1927, наиболее читаемыми среди рабочих были Ф. Гладков, Л. Сейфуллина, А. Неверов и А. Серафимович; служащие предпочитали Гладкову П. Романова [Brooks, Studies of the Reader..., 195]. Забудь про графа Нулина — / Теперь нужна Сейфуллина [Бе 03.1928].

Книги Э. Ожешко должны восприниматься в этом ряду как девические бестселлеры более старых времен (и тем самым в некотором диссонансе с Гладковым и Сейфулли-ной): "Читаю „Цепи" Ожешко" [из письма 16-летней девушки в 1911; В. Каверин, Перед зеркалом]. "Моя любимая Элиза Ожешко" [Прегель, Мое детство, 1: 246, 3: 251]. О читательских вкусах и анахронизмах эпохи см. также ДС 4//6; ДС 7//10; ДС 34//2; ЗТ 13//10 и 11.

1//13

...Размахивая вздутой папкой с тисненой надписью "Musique", быстро шел человек... Он что-то горячо доказывал седоку. Седок... время от времени показывал своему собеседнику кукиш. — "Нотная папка, где по-французски золотыми буквами написано „Musique"", была известной принадлежностью музыкальной барышни, спешащей на урок [Прегель, Мое детство, 1: 317; Тэффи, Дача, и др.]. У Л. Кассиля упоминается "„Musique" — черная папка с толстыми шнурами, с вытисненным медальоном Антона Рубинштейна, с белыми муаровыми закрышками" — в руках студентки дореволюционной консерватории [Вратарь республики, Собр. соч., т. 1: 384]. В. Милашевскому запомнилась "большая папка с черными петлями-ручками. Посредине папки медальоном — выдавленный выпукло, с легким блеском, профиль Бетховена" [Вчера, позавчера, 32]. В рассказе Г. Ландау "Аля", как и в ЗТ, папка "Musique" употребляется для целей, имеющих мало общего с музыкой, — ее носит проститутка для привлечения клиентов ["Сатирикон" и сатириконцы, 378].

Кукиш — жест презрительного отказа, частый в плебейском обиходе 20-х гг. [см., помимо данного места, ЗТ8//36].В одном очерке о поездке по РСФСР некий " колбасник " обращается в контору на пристани за жалобной книгой. "Вам жалобную книгу, гражданин? — переспросил представитель власти... — Так получите же жалобную книгу, гражданин. — С этими словами гражданин из конторы протянул в окошко два чрезвычайно грязные кукиша и потряс ими в воздухе" [А. Гарри, О хорошем и плохом, КН 11.1929]. Вульгарный этот жест перешел в советское обращение из старого (ср. его употребительность у чеховских персонажей). Намек на него находим в "Самоубийце" Н. Эрдмана: "Для играния на бейном басе применяется комбинация из трех пальцев" [из самоучителя игры на трубе; д. 2, явл. 1].

1//14

Придется поставить вопрос о рвачестве. — В лице инженера Талмудовского выведен рвач, или летун, — человек, часто меняющий работу в погоне за выгодными условиями, частый персонаж сатиры начала пятилетки. Летуна нередко изображают парящим в небе: так, на рисунке К. Готова "Новый вид спорта" руководители производства пытаются поймать этого человека-мотылька сачками с надписью "Тарифная сетка" [Пж 18.1930]. На другой карикатуре фигура специалиста, улетающего по небу от завода, снабжена стихами: Птичка рвачая не знает / Ни заботы, ни труда, / Хлопотливо не свивает / Долговечного гнезда... [sic; Кр 30.1930].

Летун редко признается в корыстных целях, рисуя себя человеком принципа: "Мне на деньги плевать. Я вовсе не из-за денег, а из-за культурно-бытовых и общественных условий". При споре с нанимателями он "загибает пальцы", входя в такие подробности, как наличие и качество клуба, театра, даже буфета с холодным квасом и т. д., ни на минуту не забывая и о главном, т. е. окладе [Сарданапалыч, Речь летуна, Ог 30.08.30]. Ср. слова Талмудовского: "— Плевал я на оклад! Я даром буду работать!.. Квартира — свинюшник, театра нет...".

Кампания против летунов и рвачей особенно усилилась после XVI партсъезда летом 1930. Теме летуна, маскирующегося под пешего туриста, посвящен рассказ Е. Петрова "Знаменитый путешественник".

Талмудовский — персонаж "виньеточный", не участвующий в основном действии романа, но знаменующий своим появлением наиболее важные его моменты и паузы: начало [ЗТ 1], канун первого свидания Бендера с Корейко [ЗТ 14], пожар "Вороньей слободки" и сцену в газоубежище [ЗТ 21 и 23], открытие Турксиба и победу Бендера над Корейко [ЗТ 29]. Виньетка использует злободневный мотив, специфика которого (передвижения летуна по стране) мотивирует его возврат в ключевых точках сюжета, развертывающегося на широком пространстве. Перед нами пример умения, с каким соавторы вплетают элементы современной им действительности в жанровую и сюжетную механику классического романа. Другие примеры подобной органичности — в сценах с агитационным гробом и газовой тревогой [ЗТ 18//19 и ЗТ 23//1].

1//15

— Вы — дезертир трудового фронта! — Дезертир (такого-то фронта) — одна из стертых политметафор эпохи: "Беспощадная борьба с правыми примиренцами — дезертирами с революционного фронта!" [из лозунгов к Международному красному дню, Из 21.07.29]; "Требуем решительных мер к дезертирам трудфронта" [заголовок в заводской газете, НМ 02.1930:168] и др. Выражение "трудовое дезертирство" существовало уже в эпоху военного коммунизма (встречается, например, в резолюциях IX съезда компартии).

1//16

— Здравствуйте, вы меня не узнаете?.. А между тем многие находят, что я поразительно похож на своего отца. — Я тоже похож на своего отца, — нетерпеливо сказал председатель. — Вам чего, товарищ? — Тут все дело в том, какой отец, — грустно заметил посетитель... — Ср. сходный разговор плута, выдающего себя за сына наркома иностранных дел СССР Г. В. Чичерина, с секретарем горисполкома в повести Свэна (И. Кремлева) "Сын Чичерина" [Бе 14,15 и 16.1926]:

"— Послушайте. Должен вам сказать, что папа приедет только через неделю.

— Папа? Какой папа?

— Вот чудак! — засмеялся молодой человек, — он еще спрашивает. Понятно, какой. Не римский же папа. Георгий Васильевич, вот кто..." [цит. по кн.: Вулис, И. Ильф, Е. Петров, 152].

Фраза "Вам что/чего? " в те годы грубовато-демократичных манер была заменой старомодных "Что вам угодно?", "Чем могу помочь?", причем не только в канцеляриях, но и в сфере обслуживания. "Вам чего, товарищ? — спросил Галерейский, не поднимая головы" [Ильф, Петров, Призрак-любитель; далее оказывается, что перед Галерейским привидение]. "Вамчто, гражданин?" [Обида, См 26.1926]. "— Товарищ, — настойчиво повторил неизвестный. — Шестой год знаю, что товарищ... —ответил секретарь. — Вам чего?" [Свэн. Обыкновенная история // Сатирический чтец-декламатор]. Отметим тот же тон нетерпения в сцене ЗТ 1: "Я тоже похож на своего отца". Бюрократы в рассказах В. Катаева, говоря с посетителями, чередуют две шаблонных фразы: "Вам что, товарищ?" и: "Короче!" [В. Катаев, До и По (1926)]; ср. ЗТ 24//14; ср. "Вам чего?" [продавец большого спортивного магазина — покупателю, Чу 09.1929].

1//17

— ...Я сын лейтенанта Шмидта. — "Дитя лейтенанта Шмидта" [ИЗК, 244, июнь-сентябрь 1929].

Лейтенант Петр Петрович Шмидт (1867-1906) — один из романтических героев русской революции, руководитель восстания на крейсере "Очаков" в ноябре 1905 в Севастополе. Расстрелян по приговору военного суда в марте 1906. В отличие от несуществующих родственников Маркса, Луначарского и т. п., сын лейтенанта Шмидта — лицо реальное: семнадцати летний Евгений Шмидт находился при отце во время восстания и вместе с ним бросился в ледяную воду, перебираясь с горящего "Очакова" на один из верных Шмидту миноносцев. После октября 1917 эмигрировал; в 1926 в Праге вышла его книга воспоминаний об отце и о событиях на Черноморском флоте. Изданная под фамилией " Шмидт-Очаковский ", она содержит резкие выпады против большевиков [Шмидт-Очаковский, Лейтенант Шмидт, 191, 275].

Роль "сына лейтенанта Шмидта", в которой подвизаются десятки жуликов, — выдумка соавторов, остроумная ввиду нескольких обстоятельств, ускользающих от современного читателя. Проходимцы, выдававшие себя за родню солидных деятелей партии и революции, были характерным явлением эпохи [см. ЗТ 2//9]. Но следует учитывать и год действия романа — юбилейный 1930, когда все связанное с 1905 г. было предметом особого внимания. Выбор П. П. Шмидта, этого одиночки, идеалиста, своего рода Дон Кихота русской революции, на роль чьего-то престижного предка или родственника (вроде Маркса, Луначарского и т. п.), да еще в массовом масштабе ("Тридцать сыновей лейтенанта Шмидта"), хотя и соответствует духу дня, но выглядит комично, в духе той прививки советских понятий к малоподходящим объектам (от старух в богадельне и старого ребусника до иностранных журналистов и индийского философа), которая является характерным приемом соавторов [ср. ДС 8//10; ЗТ 9//8; ЗТ28//9; ЗТ 33//2].

Изобретенное соавторами амплуа "сына лейтенанта Шмидта" сводит воедино три черты самозванцев и аферистов, порознь знакомые тогдашнему читателю:

(1) Утверждение о родстве с кем-либо из революционных или советских деятелей (обычный случай);

(2) Рассказы о своем личном участии в революциях и других славных делах;

(3) Неправдоподобная молодость просителя в эпоху его мнимых подвигов: если верить его словам, он "должен был угодить на каторгу 8-летним мальчиком, а участником революции пятого года стал 4-х лет от роду" [Кремлев, см. ЗТ2//9]. В сатирическом обозрении В. Лебедева-Кумача "Приготовьте билеты" [1929; имеются в виду партбилеты] некий субъект с темным прошлым заявлял комиссии по чистке, что он "семи лет уже боролся с проклятым царизмом" [Тенин, Фургон комедианта, 147]. Ср. также очерк "Младенцы 1905 года" [КН 07.1926].

Сын лейтенанта Шмидта — редкая, если не единственная, реальная фигура, совмещающая все три названных признака: он (1) сын легендарного революционера, (2) сам участник революции, и при этом (3) участник несовершеннолетний, "ребенок-герой" ("Я был дитя", — говорит Бендер председателю. Что реальный Е. Шмидт был в 1905 уже юношей, без труда скрадывается в памяти людей четверть века спустя).

"Дети лейтенанта Шмидта" — параллелизм к жюльверновским "Детям капитана Гранта". Еще более вероятным источником кажется "Шмидт и его сыновья, или Сила канкана" — баллада-пародия Н. Буренина на пушкинскую балладу "Будрыс и его сыновья", весьма популярная в годы франко-прусской войны 1870-71 [см.: Забытый смех, 348]. (Первую параллель напомнил, а вторую указал комментатору К. В. Душенко.)

Вопрос огоньковской "Викторины": "36. Какой русский революционер был расстрелян на острове Березань?" Ответ: "Лейтенант Шмидт" [Ог 24.08.29].

1//18

Председатель... живо вспомнил знаменитый облик революционного лейтенанта с бледным лицом и в черной пелерине с бронзовыми львиными застежками. — Эту популярную в начале XX века пелерину вспоминают В. Катаев ("На господине была надета черная крылатка морского покроя, застегнутая на груди цепочкой с двумя пряжками в виде львиных голов" [Разбитая жизнь, 338]) и В. Каверин ("[отцовская] ...плащ-крылатка, застегивавшаяся на медную цепочку с львиными, также медными, мордами, в которых были спрятаны петля и крючок" [Освещенные окна, 201]). Она запомнилась современникам в связи с фигурой П. П. Шмидта. Ср. описания его внешности в рассказах: "...черная пелерина с желтыми накладными застежками-львами и черная фуражка с белыми кантами" [Д. Хайт, Бурьян].

1//19

В учреждениях появились пружинные адвокатские диваны... [до конца абзаца]. — Упоминаемая здесь мебель появляется в советских учреждениях в результате послереволюционных реквизиций и распределения вещей по ордерам (см. сюжет первого романа). Признак революционной эпохи — разбросанность и смешение вещей, когда-то составлявших ансамбли [см. об этом: Щеглов, Антиробинзонада Зощенко]. Их совместное, еще неразрозненное бытие в доме состоятельного петербургского адвоката в 1915-1916 вспоминается в романе М. Алданова "Ключ" (выделяем детали, упоминаемые в ЗТ):

"В... [гостиной, купленной за большие деньги в Вене] был и американский белый рояль, и голубой диван с приделанными к нему двумя узенькими книжными шкапами, и этажерки с книгами, и круглый стол, заваленный художественными изданиями, толстыми журналами... Здесь все было чрезвычайно уютное и несколько миниатюрное: небольшие шелковые кресла, низенькие пуфы, качалка в маленькой нише, крошечная полка с произведениями поэтов, горка русского фарфора и портрет Генриха Гейне в золотой рамке венком, искусно составленным из лавров и терний".

"Диван поражал своей величиной и высотой спинки, заканчивающейся широкой полкой со статуэтками из бронзы и чугуна, уставленными на ней" [в аристократическом доме в Петербурге; Колесников, Святая Русь, 13; фото такого дивана — в Чу 32.1929]. Горка с чашками, самоварный столик, тахта, кресла, низкий ковровый пуфик, американский книжный шкаф — такова обстановка кабинета члена Государственной Думы [Козаков, Девять точек, кн. 2: 89, 95].

1//20

А шкафчик-то типа "Гей, славяне!". — Шутка из записей И. Ильфа [ИЗК, 204]. "Гей, славяне!" (Hej, slovaci!) — националистическая песня; автор — словацкий поэт Самуэль Томашик (1813-1887). В России известна в переводе Н. В. Берга. Была популярна в предвоенные и военные годы, когда, по словам С. Рафальского, "правые любили спеть с подъемом „Гей, славяне!" и вспомнить о тевтонском „Дранг нах остен“" [Что было..., 14], а позже в эмигрантских кругах в славянских странах, где она исполнялась на торжественных актах и парадах.

Бендер имеет в виду так называемый "славянский" шкаф (изделие "грубой рыночной работы", "славянский шкаф с зеркалами до самого полу, так что можно посмотреться с ног до головы"), пример неэкономности, безвкусия, устарелости советской мебели, о которых много писала печать конца 20-х гг. И. Ильф в фельетоне "Древо познания" констатирует, что Мосдрев "из наследия прошлого выбрал только самые пошлые образцы" [Чу 32.1929]; на фото — "адвокатский диван" с полочкой, кровать с балясинками и шишечками и т. п. Старомодная мебель критиковалась, среди прочего, за монументальность, несовместимую с послереволюционным дефицитом жилплощади. "Растут новые заводы, построен Турксиб, мощным током питают страну электростанции. А позади, за баррикадами из диванов и славянских шкафов, за горой семейных подушек, мелкими шажками семенит старый быт... Ни Турксиб, ни Днепрострой, ни турбины до сих пор не вырвали почву из-под ножек славянского шкафа... Зеркальные славянские шкафы, огромные, как памятники" [Т. Тэсс, Вещи и мы, Ог 30.08.30; ее же одноименные стихи, Чу 12.1929; ее же Революция под крышей, ТД 01.1930; см. также Д. Арк., Наша мебель, КН 34.1929; ТД 10.1929: 28 и др.].

1//21

— Церкви у нас замечательные. Тут уже из Главнауки приезжали, собираются реставрировать. — Несмотря на жестокую антирелигиозную кампанию, на закрытие и разрушение церквей и монастырей, некоторые церкви, считавшиеся историко-архитектурными памятниками, состояли под охраной государства. Этими зданиями ведала Главнаука (Главное управление научными, научно-художественными, музейными и по охране природы учреждениями Наркомпроса РСФСР, существовало в 1922-1933). В какой-то мере их пытались приспособить к культурным нуждам советского государства: так, в старых монастырях устраивались музеи или экскурсионные базы, где, как при монахах, мог переночевать любознательный турист. Подчеркивался интерес молодежи к памятникам прошлых веков, важность их для "новой стройки" [А. Я., Древний Псков, КП 15.1927; В. А., Симоново, Ог 07.08.27]. Сохранение памятников освещается в печати, и под этим законным предлогом менее фанатичные журналисты (а с ними и арбатовский председатель) позволяют себе известную долю сентиментальности, пытаясь разглядеть формулу новой России в синтезе мирных мотивов церковной старины с индустриальным пафосом пятилетки, альянсе фабричных труб с колокольнями: "Синие глаза куполов смотрят на солнце. Ограда и три церкви монастыря Улейминского XVI столетия. Близ Углича — Покровский монастырь, основанный в XV веке... Все это, от чего терпко несет ладаном прошлого, раскрывает подлинные страницы старой "богомольной Руси" и заставляет наше сознание жить двойной жизнью... Ныне встал вопрос о сохранении архитектурных следов прошлого" [А. Торопов, Советский Углич, КН 27.1929; курсив мой. — Ю. Щ.]. Призывы к сохранению исторических церквей см. также в КН 16.1928 (Суздаль), НМ 02.1930 (Коломенское) и др. Говоря о церковной древности в покровительственном тоне, уделяя ей уютное подчиненное место в тени грандиозного нового, авторы очерков и статей тем самым деликатно берут старину под защиту: "В этом городе [Кинешме] есть древнейшие бревенчатые часовни, упоминаемые в сохлых восковых летописных пергаментах" [Ник. Смирнов, Воды волжские, ТД 07.1929].

В этом отношении к церковной старине наглядно проявляются пресловутые советские "двоемыслие" и "двуязычие" ("двойная жизнь", см. курсив выше). Иные журналисты ради перестраховки нарочито смазывали границу между умиленным и презрительным тоном. Эту фальшь разоблачал современный очеркист:

"Небрежным, снисходительным тоном горожанина к провинциалу корреспондент похлопывает по плечу старый, старинный город: ".. .Милый, смешной, сонный, как старенький протопоп к концу пасхальной литургии — господин Великий Новгород". Это теперь в моде — такой снисходительный тон разъездных корреспондентов" [В. Левашов, Милка, КП 06.1928].

Та же, в общем, двойственность, хотя и с атеистским задором, с заметным предпочтением трубы колокольне, предстает в очерке Ильфа и Петрова "Ярославль перед штурмом" [Необыкновенные истории..., 130-133].

Вероятно, в этих течениях "pro et contra" церковной старины можно проследить какую-то хронологию, свои приливы и отливы, которые историкам советской культуры еще предстоит выяснить. Поразительно, что московский Симонов монастырь, который еще летом 1927 пропагандировался как драгоценное наследие ("В Симоново, к древним памятникам, бывшим так долго в пренебрежении, потянулась молодая, новая жизнь, жадно впитывающая все, что дает культура прошлых веков для новой стройки" [В. А., Симоново, Ог 07.08.27]), к моменту начала действия ЗТ был уничтожен как "цитадель мракобесия".

1//22

"Ах, как нехорошо!" — подумал посетитель, который и сам не знал имени своего отца. — В новелле О’Генри "Младенцы в джунглях" один жулик рассказывает другому, как он явился в нью-йоркский банк, назвался племянником адмирала Дьюи и запросил денежную ссуду. "Они уже готовы были обналичить мне вексель на его имя на тысячу долларов, но я не знал имени своего дяди" (благодарим за эту параллель М. В. Безродного). Обычное для Ильфа и Петрова совмещение советской реалии (самозванцы-вымогатели) с мотивом из литературы.

1//23

Дорожная неприятность. Остался без копейки. — Ср.: "Какой странный со мною случай: в дороге совершенно издержался" [Гоголь, Ревизор]. — Остап действует в традиции так называемых "стрелков" (связано с глаголом "стрелять", т. е. небрежно, на ходу брать взаймы) — попрошаек из "бывших чиновников, пропившихся актеров, выгнанных со службы офицеров и, наконец, людей самого неопределенного происхождения", которые снискивали пропитание тем, что находили доверчивых филантропов и рассказывали им о себе небылицы. Стрелок начинает знакомство с того, что "вдруг обращается к прохожему, как будто сообщая ему о каком-то редком курьезе: — Вообразите себе положение — ни копейки денег и ни крошки табаку!" [Куприн, Киевские типы: Стрелки]. Опять-таки характерно совмещение старинного способа вымогательства (стрелок) с советским (сын лейтенанта Шмидта).

1//24

"...Глохнешь тут за работой. Великие вехи забываешь". — Председатель мыслит газетными штампами; ср. такие заголовки передовиц, как "Великая веха" [Пр 24.03.29] — о 10-летии первого коммунистического субботника, или "Историческая веха" [Пр 17.04.29] — об Апрельских тезисах Ленина, которые, по словам статьи, явились "великой исторической вехой". Одновременно фраза звучит как отголосок жалоб лишних людей XIX в. и чеховских интеллигентов на прозу жизни, заставляющую забыть высокие идеалы: "Затягивает эта жизнь", "...я... как крот, сидел в четырех стенах", "...жизнь... заглушала нас, как сорная трава", "Все забываю, а жизнь уходит..." (Астров, Войницкий, Ирина) и т. п. Это еще один пример переплетения классических цитат с советскими общими местами [ср. ДС 13//10, ЗТ 11//10, ЗТ 28//4 и мн. др.].

1//25

...В кооперативной столовой "Бывший друг желудка". — Формула "друг желудка" относится к дореволюционной эпохе: в 10-е гг. рекламировалось, например, вино "Сан-Рафаэль" — "(лучший) друг желудка" [см. журналы 1913-1914, а также: Каверин, Освещенные окна, 12; Солженицын, Август Четырнадцатого, гл. 7, и др.]. В нэповской Москве так назывались рестораны: И. Ильф упоминает "задымленные пивные и ресторанчики под утешительными названиями „Друг желудка“ или „Хризантема"" [Москва от зари до зари (1928)].

Добавление слова "бывший" подсказано практикой переименований [см. ДС 14//18]. В быту нередко ставились рядом новое и старое названия, второе — с указанием "бывший": например, "улица Розы Люксембург, бывшая Огородная" [Л. Леонов, Записи некоторых эпизодов, сделанные в городе Гогулеве Андреем Петровичем Ковякиным (1924)] и т. п. Юмор эпохи пестрит эпитетом "бывший" в нелепых комбинациях: "И так своевременно происходит бывшее Рождество Христово и масленица" [Б. Замятин, Слово предоставляется товарищу Чурыгину (1926)]. Ходячей остротой было добавление его к собственному или иному одушевленному имени: "Город Гогулев, дом бывшего Михайлы Бибина" [Л. Леонов, Записи...] или: "площадь бывш. тов. Дедушкина", "проспект бывш. Дедушкина", "кооператив имени бывш. Дедушкина" [вывески в провинциальном городе; Катаев, Растратчики, гл. 9].

1//26

— Здоров, председатель,— гаркнул новоприбывший... — Словами "Здоров, председатель!", с которыми продразверстник входит в кабинет председателя укома, начинается популярная пьеса В. Билль-Белоцерковского "Шторм" (1925). В пьесе не говорится, что продразверстник — матрос, но такое понимание вполне возможно, ибо все ее действие развивается на флотском фоне. Опознать инвариантную черту Балаганова в этом "гаркнутом" приветствии тем естественнее, что матросская тема приписывается ему постоянно [см. ЗТ 6//17]. Тем самым выдержан принцип показа в персонаже его наиболее типичных и постоянных тематических черт при первом его появлении на сцене (второй пример — Паниковский, см. примечание 32 ниже).

1//27

 — Вася! — закричал первый сын лейтенанта Шмидта, вскакивая. — Родной братик! Узнаешь брата Колю? — Ср. сцену встречи и взаимного узнания двух якобы братьев на постоялом дворе в "Дон Кихоте" [1.42]. Мотив мнимых братьев мы встречаем и в "Приключениях Гекльберри Финна": Гек и Том выдают себя за братьев, Тома и Сида соответственно, в доме тети Салли, которая ни того, ни другого не знает в лицо [гл. 32]. Ср. там же две пары наследников Питера Уилкса [гл. 28-29].

"20 сыновей лейтенанта Шмидта. Двое встречаются" [ИЗК, 242].

1//28

...Спасительную комбинацию тут же на месте пришлось развить, пополнить бытовыми деталями и новыми, ускользнувшими от Истпарта, подробностями восстания моряков в 1905 году. — Истпарт — комиссия по изучению истории Октябрьской революции и партии большевиков; образована при Наркомпросе в 1920, с 1922 стала отделом ЦК, с 1928 объединена с Институтом Ленина.

1//29

Как ни странно, но вид бумажек немного успокоил председателя... — Волшебное действие бумажки на совбюрократа и обывателя не раз отражено в литературе и анекдотах. Георгий Иванов рассказывает, как Николай Гумилев показом не относящейся к делу бумажки предотвратил арест поездными контролерами своего знакомого, ехавшего "зайцем" [Петербургские зимы, 236]. В комедии Н. Эрдмана все панически разбегаются при виде "мандата" — справки из домоуправления [Мандат, д. 2, явл. 40]. В рассказе М. Зощенко "У подъезда" дворник, не решавшийся выпустить позднего гостя из дома, мгновенно успокаивается, когда тот издали показывает "документ" — угол записной книжки.

1//30

Таковы суровые законы жизни. Или, короче выражаясь, жизнь диктует нам свои суровые законы. — Это второе место, где Бендер произносит данный афоризм. Ср.: "Жизнь диктует свои законы, свои жестокие законы" [ДС 14: Союз меча и орала].

В первом томе "Тихого Дона" М. Шолохова (опубл. в 1928), в сцене соблазнения Аксиньи Евгением Листницким, есть слова: "Свои неписаные законы диктует людям жизнь" [ч. 3, гл. 32]. В словаре "Larousse des citations francaises et etrangeres" [Paris, 1976, 705; за указание благодарим К. В. Душенко] мы находим эту фразу именно в качестве цитаты из "Тихого Дона" (единственной в этом словаре). История фразы и хронология ее превращения в цитату остаются неясными.

1//30а

Как-никак — мы братья, а родство обязывает. — Маленькая игра слов, причем только в русском переводе: бендеровское "родство обязывает" воспринимается на фоне французского выражения noblesse oblige ("благородство обязывает").

1//31

У лейтенанта было три сына, — заметил Бендер, — два умных, а третий дурак. — Формула из сказок, например: "Жил старик со старухою; у них было три сына: двое умных, третий дурак" [Народные русские сказки Афанасьева, т. 2:10; т. 3: 339 и др.]. Этой формулой начинается "Конек-горбунок" П. П. Ершова:

1//32

Снимите шляпы, — сказал Остап, — обнажите головы. Сейчас состоится вынос тела... [до слов:] Паниковский шлепнулся на землю, как жаба. — Первое появление Паниковского на страницах романа содержит ряд инвариантных для него тематических мотивов, впоследствии многократно повторяемых и вместе, и порознь. Таких персональных мотивов Паниковского в данной сцене по меньшей мере четыре:

(а) "Земля", лежанье на земле, ползанье по ней и т. п.: "Он давно ползал по моему участку..." [ЗТ 2]; "Паниковский... поспешно опустился на колени..." [6]Что писатели и журналисты выведены Ильфом и Петровым в далеко не лестном свете, подтверждается читательской реакцией А. А. Ахматовой: "В поезде, набитом писателями, жулик оказывается талантливее и умнее их всех" [Анатолий Найман. Рассказы о Анне Ахматовой. НМ 01.1989. С. 178]. Несмотря на это, как не раз здесь говорилось, данные персонажи представлены как "наши", причастные к великому общему делу и потому имеющие право на прощение.
; "Он спотыкался... и падал, хватаясь руками за сухие коровьи блины" [12]Отмечено У.-М. Церер [Zehrer, "Dvenadcat' stul'ev" und "Zolotoj telenok"..., 202].
Отмечено У.-М. Церер [Zehrer, "Dvenadcat' stul'ev" und "Zolotoj telenok"..., 202].
; "Паниковский на четвереньках подобрался к месту побоища..." [12]Отмечено У.-М. Церер [Zehrer, "Dvenadcat' stul'ev" und "Zolotoj telenok"..., 202].
Отмечено У.-М. Церер [Zehrer, "Dvenadcat' stul'ev" und "Zolotoj telenok"..., 202].
; "Услышав над своей головой свист снаряда, интриган лег на землю" [20]См.: Ю. Щеглов. О художественном языке Чехора. НЖ 172—173. 1988. С. 318—322.
; "Он лежал в придорожной канаве и горько жаловался" [25]Обманщик появляется в момент, когда жертва испытывает нехватку чего-то, находится в затруднительном положении и т. п. — так всегда бывает у Мольера [см.: Shcheglov, The Poetics of Moliere's Comedies, 14].
Обманщик появляется в момент, когда жертва испытывает нехватку чего-то, находится в затруднительном положении и т. п. — так всегда бывает у Мольера [см.: Shcheglov, The Poetics of Moliere's Comedies, 14].
; мертвого Паниковского находят лежащим посреди дороги [25]Обманщик появляется в момент, когда жертва испытывает нехватку чего-то, находится в затруднительном положении и т. п. — так всегда бывает у Мольера [см.: Shcheglov, The Poetics of Moliere's Comedies, 14].
Обманщик появляется в момент, когда жертва испытывает нехватку чего-то, находится в затруднительном положении и т. п. — так всегда бывает у Мольера [см.: Shcheglov, The Poetics of Moliere's Comedies, 14].
. Таким образом, Паниковский существо хтоническое, рептильное; это впечатление поддерживается тем, как о нем говорят другие персонажи и соавторы: "Может, возьмем гада?" [3]А. Курдюмов, В краю непуганых идиотов, 152.
; "...шлепнулся на землю, как жаба" 1 [1]Б. Пастернак, Переписка с Ольгой Фрейденберг, 131.
; "...проделал в... [каравае] мышиную дыру" [7]Ситуация, когда человек получает достоинства и права в силу одной лишь принадлежности к "клану", достаточно известна в истории культуры. Достоевский, называя Толстого историографом и психологом русского дворянства, замечает у Толстого ту же тенденцию дегероизации индивида в рамках героизации целого, которую мы выделяем у Ильфа и Петрова: "В основах этого высшего слоя русских людей уже лежит что-то незыблемое и неоспоримое. Тут всякий индивидуум может иметь свои слабости и быть очень смешным, но он крепок целым, нажитым в два столетия, а корнями и раньше того, и/ несмотря на реализм, на действительность, на смешное и комическое, тут возможно и трогательное и патетическое..." [из рукописных редакций романа "Подросток"; Поли. собр. соч. в 30 томах. Т. 17. М.: Наука, 1976. С. 42—43].
;

(б) "Физическая расправа". Данный мотив проходит через всю карьеру Паниковского: его бьют "отдельные лица и целые коллективы" [12]Отмечено У.-М. Церер [Zehrer, "Dvenadcat' stul'ev" und "Zolotoj telenok"..., 202].
Отмечено У.-М. Церер [Zehrer, "Dvenadcat' stul'ev" und "Zolotoj telenok"..., 202].
Отмечено У.-М. Церер [Zehrer, "Dvenadcat' stul'ev" und "Zolotoj telenok"..., 202].
; его дерут за уши в эпизоде с очками и палочкой слепого [12]Отмечено У.-М. Церер [Zehrer, "Dvenadcat' stul'ev" und "Zolotoj telenok"..., 202].
Отмечено У.-М. Церер [Zehrer, "Dvenadcat' stul'ev" und "Zolotoj telenok"..., 202].
Отмечено У.-М. Церер [Zehrer, "Dvenadcat' stul'ev" und "Zolotoj telenok"..., 202].
; его бьют владельцы гусей [3]А. Курдюмов, В краю непуганых идиотов, 152.
, [25]Обманщик появляется в момент, когда жертва испытывает нехватку чего-то, находится в затруднительном положении и т. п. — так всегда бывает у Мольера [см.: Shcheglov, The Poetics of Moliere's Comedies, 14].
. Балаганов бьет его за гири [20]См.: Ю. Щеглов. О художественном языке Чехора. НЖ 172—173. 1988. С. 318—322.
См.: Ю. Щеглов. О художественном языке Чехора. НЖ 172—173. 1988. С. 318—322.
, Корейко — за нападение на морском берегу [12]Отмечено У.-М. Церер [Zehrer, "Dvenadcat' stul'ev" und "Zolotoj telenok"..., 202].
Отмечено У.-М. Церер [Zehrer, "Dvenadcat' stul'ev" und "Zolotoj telenok"..., 202].
Отмечено У.-М. Церер [Zehrer, "Dvenadcat' stul'ev" und "Zolotoj telenok"..., 202].
, Бендер — за попытку бунтовать [14]Типичная для двадцатых годов практика "перетекстовки" старых песен ("Революция в Европе" на мотив "Было дело под Полтавой", "Да здравствует Первое мая" на мотив "Оружьем на солнце сверкая" и т. д.), а также практика использования церковных напевов для советских песен, анализируется в кн.: Юрий Минералов. Так говорила держава. М.: Лит. ин-т им. М. Горького. 1995. С. 14—20.
По словам Минералова, "вся затея основывалась на наивном допущении, что текст есть „содержание" песни, а мелодия — лишь ее "форма"... Поэтому-де можно освободить форму от "вредного" и "устарелого" содержания" [17]. Иначе говоря, при таких адаптациях старая вещь произвольно расчленялась, и некоторые ее элементы использовались для создания советских идеологизированных объектов. Это — типичный случай рециклизации, а не мимикрии. Аспектом, шедшим на потребу агитпропа, в данном случае была неискоренимая привлекательность старых мелодий и слов, передававших новым словам свой эмоциональный импульс: новая песня с энтузиазмом воспринималась на волнах старой [см. выше: Минералов, 16]. Учитывая, что в этих переделках был неизбежно запрограммирован и обратный эффект — унижение любимой народом песни путем ее властно-бесцеремонной, почти издевательской откомандировки на службу противоположной идеологии, — можно видеть здесь, как в капле воды, всю извращенную сложность и поливалентность адаптивных процессов в советской массовой культуре тех лет.
Наряду с этими рециклизациями, которые были частью культурной революции, процветали, конечно, и более банальные виды собственно мимикрии, применявшиеся халтурщиками и приспособленцами, — вроде песни "Привет тебе, Октябрь великий" на фаустовскую мелодию "Привет тебе, приют священный" [см. ДС 5//18], статуэток "Купающаяся колхозница" [см. ЗТ 9//5], баптистских вариантов "Интернационала" [см. ЗТ ОА//5], и т. п. Который из двух видов адаптации является преимущественным объектом сатиры у Ильфа и Петрова — интересный и открытый вопрос.
. Бендер отнимает у него огурец [6]Что писатели и журналисты выведены Ильфом и Петровым в далеко не лестном свете, подтверждается читательской реакцией А. А. Ахматовой: "В поезде, набитом писателями, жулик оказывается талантливее и умнее их всех" [Анатолий Найман. Рассказы о Анне Ахматовой. НМ 01.1989. С. 178]. Несмотря на это, как не раз здесь говорилось, данные персонажи представлены как "наши", причастные к великому общему делу и потому имеющие право на прощение.
, Балаганов — кошелек [20]См.: Ю. Щеглов. О художественном языке Чехора. НЖ 172—173. 1988. С. 318—322.
См.: Ю. Щеглов. О художественном языке Чехора. НЖ 172—173. 1988. С. 318—322.
.

Многочисленны эпизоды, совмещающие мотивы (а) и (б), т. е. такие, где Паниковский в результате "физической расправы" оказывается на "земле", — вынос, выбрасывание, сажанье на землю и др.: "Гадливо улыбаясь, он [Балаганов] принял Паниковского под мышки... и посадил на дорогу" [6]Что писатели и журналисты выведены Ильфом и Петровым в далеко не лестном свете, подтверждается читательской реакцией А. А. Ахматовой: "В поезде, набитом писателями, жулик оказывается талантливее и умнее их всех" [Анатолий Найман. Рассказы о Анне Ахматовой. НМ 01.1989. С. 178]. Несмотря на это, как не раз здесь говорилось, данные персонажи представлены как "наши", причастные к великому общему делу и потому имеющие право на прощение.
; "...разгневанная хозяйка... огрела его поленом по хребту. Нарушитель конвенции свалился на землю..." [25]Обманщик появляется в момент, когда жертва испытывает нехватку чего-то, находится в затруднительном положении и т. п. — так всегда бывает у Мольера [см.: Shcheglov, The Poetics of Moliere's Comedies, 14].
; "...Балаганов сперва с наслаждением топтал манишку, а потом приступил к ее собственнику" [20]См.: Ю. Щеглов. О художественном языке Чехора. НЖ 172—173. 1988. С. 318—322.
;

(в) "Малопочтенная старость и смерть": "Рассказать вам, Паниковский, как вы умрете? " и т. д. [6]Что писатели и журналисты выведены Ильфом и Петровым в далеко не лестном свете, подтверждается читательской реакцией А. А. Ахматовой: "В поезде, набитом писателями, жулик оказывается талантливее и умнее их всех" [Анатолий Найман. Рассказы о Анне Ахматовой. НМ 01.1989. С. 178]. Несмотря на это, как не раз здесь говорилось, данные персонажи представлены как "наши", причастные к великому общему делу и потому имеющие право на прощение.
. "А вы скоро умрете. И никто не напишет про вас в газете: „Еще один сгорел на работе"" [14]Типичная для двадцатых годов практика "перетекстовки" старых песен ("Революция в Европе" на мотив "Было дело под Полтавой", "Да здравствует Первое мая" на мотив "Оружьем на солнце сверкая" и т. д.), а также практика использования церковных напевов для советских песен, анализируется в кн.: Юрий Минералов. Так говорила держава. М.: Лит. ин-т им. М. Горького. 1995. С. 14—20.
По словам Минералова, "вся затея основывалась на наивном допущении, что текст есть „содержание" песни, а мелодия — лишь ее "форма"... Поэтому-де можно освободить форму от "вредного" и "устарелого" содержания" [17]. Иначе говоря, при таких адаптациях старая вещь произвольно расчленялась, и некоторые ее элементы использовались для создания советских идеологизированных объектов. Это — типичный случай рециклизации, а не мимикрии. Аспектом, шедшим на потребу агитпропа, в данном случае была неискоренимая привлекательность старых мелодий и слов, передававших новым словам свой эмоциональный импульс: новая песня с энтузиазмом воспринималась на волнах старой [см. выше: Минералов, 16]. Учитывая, что в этих переделках был неизбежно запрограммирован и обратный эффект — унижение любимой народом песни путем ее властно-бесцеремонной, почти издевательской откомандировки на службу противоположной идеологии, — можно видеть здесь, как в капле воды, всю извращенную сложность и поливалентность адаптивных процессов в советской массовой культуре тех лет.
Наряду с этими рециклизациями, которые были частью культурной революции, процветали, конечно, и более банальные виды собственно мимикрии, применявшиеся халтурщиками и приспособленцами, — вроде песни "Привет тебе, Октябрь великий" на фаустовскую мелодию "Привет тебе, приют священный" [см. ДС 5//18], статуэток "Купающаяся колхозница" [см. ЗТ 9//5], баптистских вариантов "Интернационала" [см. ЗТ ОА//5], и т. п. Который из двух видов адаптации является преимущественным объектом сатиры у Ильфа и Петрова — интересный и открытый вопрос.
. Эти предсказания сбываются: Паниковский умирает на дороге и погребен в первой попавшейся яме, причем Бендер, как и в первой главе, произносит надгробную речь, на этот раз настоящую [см. ЗТ 25//16]. Таким образом, линия Паниковского в романе имеет кольцевой характер, начинаясь и завершаясь мотивом его смерти и похорон 2 ;

(г) "Претензии на респектабельность". В то же время Паниковский похож на "губернатора острова Борнео" [1]Б. Пастернак, Переписка с Ольгой Фрейденберг, 131.
, у него "благообразное актерское лицо" [3]А. Курдюмов, В краю непуганых идиотов, 152.
, золотой зуб, шляпа-канотье, манишка, "оскар-уайльдовский воротничок" [24]О том, что "главное в образе Остапа — не его противоправные действия, а его выключенность из окружающего мира, способность взглянуть на этот мир со стороны", пишет Лурье [Курдюмов. В краю непуганых идиотов, 112]. Что жулики и прежде всего Бендер фигурируют в романе не как носители пресловутых "собственнических инстинктов", а как персонажи, наделенные признаками "низа" и "невовлеченности", мы констатировали в статье 1976 г. [Щеглов. Семиотический анализ одного типа юмора, 169,171—172]; эта работа упоминается Лурье [27]. Фигура плута как лица непричастного к господствующим условностям параллельна фигурам дурака и шута, остраняющих эти условности непониманием [см.: М. М. Бахтин. Формы времени и хронотопа в романе // М. М. Бахтин. Вопросы литературы и эстетики. М.: Худ. лит-ра. 1975. 312—314].
. Он вспоминает о дореволюционном времени, когда у него были "семья и на столе никелированный самовар" [12]Отмечено У.-М. Церер [Zehrer, "Dvenadcat' stul'ev" und "Zolotoj telenok"..., 202].
.

Как эти мотивы переплетены в сцене "выноса тела"? В том, что делают сотрудники горисполкома с Паниковским, два из перечисленных выше четырех мотивов — (а) "земля" и (б) "физическая расправа" — даны прямо, причем они совмещены в акте "выбрасывания на землю". Что касается мотивов (в) "малопочтенная смерть" и (г) "претензии на респектабельность", то в самой акции они присутствуют главным образом косвенно и осознаются лишь задним числом — постольку, поскольку речь идет о Паниковском, с которым роман будет постоянно их связывать. Не окажись на месте Остапа с его комментариями, сцена представляла бы образ Паниковского в урезанном виде, содержа лишь мотивы (а) и (б). Однако в бендеровской подаче этой акции, в его "репортаже" о ней представлены в явном и ярком виде все четыре инвариантных мотива. Какова техника этой бендеровской речи, осуществляющей ироническое приукрашивание расправы над Паниковским?

В своей речи Остап комментирует "похороны" Паниковского с такими подробностями, как вынос тела на руках, панихида, предание земле. В этом описании содержатся — в переводе из низменного плана в высокий — остальные два мотива образа Паниковского: (г) "претензии на респектабельность", отражаемые в виде респектабельности настоящей, находящей выражение в погребальном ритуале, и (в) "жалкая смерть", представляемая как достойное завершение жизни, как " смерть с достоинством "(" death with dignity "). В координации с этими мотивами обычная для Паниковского фузия мотивов (а) и (б) — "физическая (ручная) расправа, повергающая на землю" — также транспонируется Бендером в высокий план, предстает как "проявление уважения, включающее несение на руках и приобщение к земле как конечный пункт". Все эти облагороженные отображения четырех инвариантов Паниковского, совмещаясь, отливаются в то, что мы и имеем в речи Бендера, — "респектабельные похороны, вынос на руках, предание земле" [схему вывода этой фразы из темы см. в: Щеглов, Семиотический анализ...].

Земляная и звериная натура Паниковского сказываются, среди прочего, в его дикости, неприручаемости: он игнорирует социальные правила и конвенции (в обоих смыслах слова: ср. Сухаревскую конвенцию), склонен к действию в одиночку, нарушению культурных запретов, нелояльности к компаньонам (проделывает "мышиную дыру" в хлебе-соли [ЗТ 7], отливает по ночам керосин из чужих примусов [15]Это хаотическое смещение ролей высмеивает в "Собачьем сердце" М. Булгакова профессор Ф. Ф. Преображенский, противопоставляя ему дореволюционную упорядоченность, точное соответствие предметов функциям: "Может быть, она [Айседора Дункан] в кабинете обедает, а кроликов режет в ванной... Но я... буду обедать в столовой, а оперировать в операционной!"
, затевает в обход Бендера авантюру с гирями [20]См.: Ю. Щеглов. О художественном языке Чехора. НЖ 172—173. 1988. С. 318—322.
, заявляет: "Я не хочу быть членом общества" [30]К этой стороне пародийности Бендера как нельзя более приложимы слова Бахтина о том, что "тяжелому и мрачному обману противопоставляется веселый обман плута" [Бахтин, Формы времени и хронотопа в романе [24], 312].
, крадет гусей и др.).

Погоня Паниковского за гусями представляет особый интерес. Если Паниковский на архетипическом уровне связан со злым подземным началом, то гусь, напротив, предстает в ряде мифологий мира как благородная птица, ассоциируемая со светом и солнцем [см., например, Chevalier et Gheerbrant, Dictionnaire des symboles: "Oie" и др.], так что, собственно говоря, архаическим фоном данной ситуации может считаться борьба хтонического чудовища (дракона) с силами света, его попытка украсть и проглотить солнце. В этом смысле симптоматично, что гусекрадство Паниковского всегда предстает как посягательство на что-то, принадлежащее всему обществу: в ЗТ 1 за ним гонятся не одни владельцы гуся, но целая толпа, и в ЗТ 25 Остап опасается мести всей деревни. Ср. расправу с колдунами и ведьмами существами, близкими Паниковскому, — которая тоже всегда носит массовый характер 3 .

С другой стороны, преследование (всегда неудачное) и осквернение гусей может рассматриваться как замаскированная форма нечистых старческих вожделений Паниковского, которого "девушки не любят" [14]Типичная для двадцатых годов практика "перетекстовки" старых песен ("Революция в Европе" на мотив "Было дело под Полтавой", "Да здравствует Первое мая" на мотив "Оружьем на солнце сверкая" и т. д.), а также практика использования церковных напевов для советских песен, анализируется в кн.: Юрий Минералов. Так говорила держава. М.: Лит. ин-т им. М. Горького. 1995. С. 14—20.
По словам Минералова, "вся затея основывалась на наивном допущении, что текст есть „содержание" песни, а мелодия — лишь ее "форма"... Поэтому-де можно освободить форму от "вредного" и "устарелого" содержания" [17]. Иначе говоря, при таких адаптациях старая вещь произвольно расчленялась, и некоторые ее элементы использовались для создания советских идеологизированных объектов. Это — типичный случай рециклизации, а не мимикрии. Аспектом, шедшим на потребу агитпропа, в данном случае была неискоренимая привлекательность старых мелодий и слов, передававших новым словам свой эмоциональный импульс: новая песня с энтузиазмом воспринималась на волнах старой [см. выше: Минералов, 16]. Учитывая, что в этих переделках был неизбежно запрограммирован и обратный эффект — унижение любимой народом песни путем ее властно-бесцеремонной, почти издевательской откомандировки на службу противоположной идеологии, — можно видеть здесь, как в капле воды, всю извращенную сложность и поливалентность адаптивных процессов в советской массовой культуре тех лет.
Наряду с этими рециклизациями, которые были частью культурной революции, процветали, конечно, и более банальные виды собственно мимикрии, применявшиеся халтурщиками и приспособленцами, — вроде песни "Привет тебе, Октябрь великий" на фаустовскую мелодию "Привет тебе, приют священный" [см. ДС 5//18], статуэток "Купающаяся колхозница" [см. ЗТ 9//5], баптистских вариантов "Интернационала" [см. ЗТ ОА//5], и т. п. Который из двух видов адаптации является преимущественным объектом сатиры у Ильфа и Петрова — интересный и открытый вопрос.
и в чьем предсмертном бреду "шейка" и "ножка" гуся смешиваются с сексуальными образами ("фемина" [25]Обманщик появляется в момент, когда жертва испытывает нехватку чего-то, находится в затруднительном положении и т. п. — так всегда бывает у Мольера [см.: Shcheglov, The Poetics of Moliere's Comedies, 14].
.). Эта интерпретация подкрепляется, между прочим, параллелью с известным рассказом И. Бабеля "Мой первый гусь", где надругательство над прекрасной белой птицей служит субститутом насилия над женщиной (рекомендуемого герою квартирьером: "А испорть вы даму, самую чистенькую даму, тогда вам от бойцов ласка..."). Сексуальный подтекст погони Паниковского за гусями вполне согласуется с его хтонично-рептильными чертами, в частности, с распространенным мифом о змее или драконе, забирающем у города девственниц.

Наряду с этими ассоциациями, гусь имеет и реалистическую мотивировку — со стороны культурной традиции: ведь Паниковский наделен рядом черт, традиционных для персонажей с выраженным еврейским фоном (ср., например, стилистическую окраску его речи, многократно комментируемую в этой книге); гусь же, как известно, является важным компонентом еврейской кухни.

Похищение гуся голодными путешественниками — эпизод в романе Т. Готье "Капитан Фракасс" [гл. 7], с которым в ЗТ есть и другие сюжетные параллели, причем все в линии Паниковского [см. ЗТ 12//3; ЗТ 25//13].

Примечания к комментариям

1 [к 1//32]. Сравнение Паниковского с жабой позволяет видеть в его золотом зубе напоминание о драгоценном камне, который, по старинному поверью, жаба (а в некоторых легендах и змея) носит в голове. См. другое толкование зуба ниже, в сноске 3 к 1//32.

2 [к 1//32]. Склонность к кольцу (рондо) типична для сгущенно-символического стиля соавторов (причем не только в смысле композиционной фигуры, но и в буквальном, изобразительном плане: см. замечания о мотиве "круга" во Ведении, раздел 5). В случае Паниковского мы имеем пример идеального композиционного кольца. В других сюжетных линиях кольцеобразность более или менее приблизительна — например, "рифмующиеся" моменты располагаются не обязательно в начале и в конце сюжетной линии, а где-то поблизости от этих точек. Таков зеркально инвертированный мотив бритвы в начале и конце знакомства Бендера и Воробьянинова [см. ДС 7//9; ДС 40//5]. Тематически важный мотив "экипаж и пешеход" применительно к Бендеру появляется в эпизоде автопробега, близко к началу второго романа, и повторяется с усилением в его конце, в эпизоде с поездом и самолетом [см. ЗТ 7//23; ЗТ 30//11]. Мотив "невозможности получить сервис за деньги", поданный в начале первого романа в основном лишь как насмешка над путаницей переименований [ДС 14//18], возвращается в конце второго романа в более идейно-принципиальной и детально разработанной форме [ЗТ 32//6-8; ЗТ 33//4 и др.].

Можно отметить и другие кольцеобразные повторы в линиях различных героев, обычно со значительным усилением, переакцентировкой, часто контрастным преломлением мотива при его финальном явлении.

Дилогия пронизана темой пути и движения вперед. Начало ее отмечено символическим пуском трамвая в Старгороде [ДС 13]; в заключительной ее части этому вторит гораздо более крупный символ — турксибский поезд [ЗТ 26-30]. Внутри второго романа кольцо представлено в виде "Антилопы" и того же поезда. При этом поезд "перенимает эстафету" у автомобиля, т. е. Бендер буквально пересаживается из одного средства передвижения в другое.

Странствия отца Федора начинаются бритьем бороды и изображением курящегося Везувия [ДС 3//6 и 10] и кончаются на вершине горы, с которой его снимают пожарные (о мифопоэтических, подземных коннотациях пожарного дела см. ЗТ 7//15), и в сумасшедшем доме, где, между прочим, пациентов традиционно бреют [ДС 38//13 и 18].

Отец Федор (совместно с Воробьяниновым) ломает один стул на улице Старгорода в начале погони за сокровищем [ДС 9] и сокрушает целый гарнитур стульев на морском берегу [ДС 37]. Воробьянинов (совместно с о. Федором) варварски ломает первый стул в начале и аккуратно вскрывает последний стул в конце [ДС 40].

Неожиданная встреча и потасовка этих двух соперников происходит в начале романа — на улице Старгорода — ив его конце — в Дарьяльском ущелье [ДС 9//9; ДС 38//7]. Оба раза конкуренты обращаются друг к другу с моральными порицаниями ("Использовали... тайну исповеди?"; "Куда девал сокровища убиенной тобою тещи?").

Козлевич стоит на автомобильной бирже и при первом, и при последнем своем появлении на страницах романа [ЗТ 3; ЗТ 35].

Бендер выручает Балаганова, когда тот по глупости ставит себя под удар в кабинете председателя горисполкома [ЗТ 1]; в конце романа Балаганов снова совершает ляпсус и попадается в трамвае, но Бендер уже не может его выручить [ЗТ 32].

Начало и конец бендеровской линии во втором романе отмечены "полководческо-плутовскими" мотивами [ЗТ 2//2 и 30; ЗТ 35//20] и наполеоновскими реминисценциями из "Войны и мира" [ЗТ 2//27; ЗТ32//8].

3 [к 1//32]. Связь Паниковского с нечистыми силами может быть прослежена по ряду линий. Помимо хтонических, новейший комментатор находит у него черты вампирические. Паниковский бежит, "согнувшись... с белым гусем под мышкой" [ЗТ 3]; он идет по аллее, "склонясь немного набок", а затем бежит, "кренясь набок сильнее прежнего" [ЗТ 1]. "Фигура, быстро движущаяся, согнувшись, с чем-то тяжелым под мышкой, — это вампир Носферату из фильма режиссера Мурнау, всюду таскающий с собой гроб, наполненный землей... Даже когда вампир появляется без гроба, он движется пробежками, подобно обезьяне, характерно наклоненный набок... Зуб — именно зуб, а не зубы — тоже одна из примет вампира" [Вентцель, Комм, к Комм., 192-194]. Свойственная вампирам быстрота передвижения отмечается в связи с Паниковским не раз. В ЗТ 1, выброшенный из горисполкома, он "быстро поднялся и, кренясь набок сильнее прежнего, побежал... с невероятной быстротой". В ЗТ 3, спасаясь от толпы, он "бежит во всю прыть". В ЗТ 25, ударенный крестьянским поленом по спине, "нарушитель конвенции свалился на землю, но сейчас же вскочил и помчался с неестественной быстротой". Блестящую параллель нашел А. Д. Вентцель:

[Пушкин, Песни западных славян, 194].

Приложение

М. Коварский

Пешеход

...И когда вся скудная обстановка была уже распродана, когда жакт принял сторону домохозяйки, когда в кармане у Лимонадова осталось только сорок семь копеек, он надел на спину мешок, взял в руки огромную дубину и купил на вокзале билет до ближайшего городка.

Приехав в городок, он направился прямо в у исполком, где обратился к одному из товарищей:

— Скажите, на каком градусе широты и долготы я нахожусь?

Исполкомовец вытаращил удивленные глаза.

— В чем дело, товарищ? Кто вы такой?

— Я пешеход-турист! Моя задача обойти весь Союз, чтобы воочию убедиться во всех достижениях. Интересуюсь этнографией. Нет ли у вас каких-нибудь этнографических диковин?

— Есть! Чем мы хуже других? — ответил туземец, пожелавший поразить туриста. — Вон напротив, где коза стоит, дворец культуры, а налево будет столовая. Опять же ветеринарный врач у нас герой труда и много прочей этнографии.

Лимонадов записал все это и продолжал:

— А любопытно было бы узнать, как у вас поставлено народное питание? За все время своего путешествия я видел всего одну образцовую столовую. Это было на Памире...

— Зря вперед хулите! — обиделся туземец. — Пойдемте в наш нарпит. Накормим, что надо.

В столовке пешеход привлек всеобщее внимание. Но исполкомовец, втайне гордившийся тем, что он первый обнаружил Лимонадова, отгонял назойливых соседей.

— Приходите во дворец культуры! Там товарищ пешеход поделится своими впечатлениями.

И все последовали за Лимонадовым во дворец.

— Разуйтесь, товарищ пешеход! — заинтересовался кто-то из уголка безбожника. — Небось от ходьбы мозолищи в кулак вскочили.

— А, извиняюсь, какая температура в тайге, и есть ли там кенгуру? — спросил счетовод Зыбин.

— Может быть, в буфет пройдете? — предложил заведующий дворцом.

Лимонадов, окруженный толпой, направился к буфетной стойке, где буфетчица налила ему стакан вкусного кофе и, смущаясь, попросила:

— Напишите мне ваше факсимиле. У меня такой альбом имеется. Можно?

Лимонадов с шиком расписался:

"Пересекая этот кантон, я в восторге от местных бытовых условий. Пешеход по СССР Лимонадов".

— Товарищ пешеход! — обратился к Лимонадову уисполкомовец. — А не прочтете ли вы нам лекцию о вашем путешествии?

Лимонадов согласился и вечером предстал перед огромной аудиторией, которая жадно ловила каждое слово пешехода. О чем только он не говорил!

Он говорил о крымских толчках и о нежинских огурцах, о том, как гостеприимны абхазцы, подарившие ему в дорогу три четверти вина, и о том, как алданские старатели делились с ним последним куском хлеба. Ах, как чутко относится население к отважным пешеходам!

А закончил он свою речь так:

— Не только своей собственной рукой, но и собственной ногой можно расширить свой кругозор!

После этого раздались аплодисменты, и заведующий дворцом сказал:

— Если где-то в медвежьих уголках население так горячо приняло нашего гостя, то неужели же мы, находящиеся в пятидесяти верстах от культурной столицы, не покажем своего одобрения?

И снова все приветствовали Лимонадова.

А рано утром Лимонадов с полным мешком на спине и распухшими от серебра карманами сел в поезд, который быстро довез его до следующей станции, где все повторилось со вчерашними подробностями.

И вряд ли думал Лимонадов о том, что буфетчица из дворца культуры всю ночь рассматривала его автограф и что ей чудились глухая ночь, тайга, северное сияние и безумно смелый пешеход, убивающий голой рукой королевского тигра... [См 22.1928].

 

2. Тридцать сыновей лейтенанта Шмидта

2//1

По главной улице на раздвинутых крестьянских ходах везли длинную синюю рельсу. Такой звон и пенье стояли на главной улице, будто возчик... вез не рельсу, а оглушительную музыкальную ноту. — Провоз рельс — старая уличная сценка, часто и почти одинаково описываемая в литературе. "Лязг железных полос, везомых в телеге по дурной мостовой" [Тургенев, Степной король Лир]. "Било в самую душу, когда страшные ломовики везли по булыжной мостовой адски грохочущие рельсы" [о Петербурге 1880-х гг.; Добужинский, Воспоминания, 31]. В начале XX в. они же "ехали медленно и грузно, ударяя по лбатым камням мостовой — и длинные полосы железа, свисая сзади, почти касаясь мостовой, дребезжали неистово. Внезапно всю улицу наполнял этот лязгающий стук железных полос, немилосердный и громыхающий... Иногда длинные полосы просто свисали сзади телеги, подпрыгивая по мостовой..." [Горный, Санкт-Петербург (Видения), 2000, 75]. "Сотрясая мостовую, с звенящим грохотом везлись на дрогах куда-то железные рельсы" [Романов, Товарищ Кисляков, гл. 1]. Такой элемент городской сценки, как длинные предметы, провозимые по узким улицам, встречается уже в римской сатире: Целую ель везут на телеге, сосну на повозке: /Длинных деревьев концы, качаясь, бьют по народу [Ювенал, сат. III.255-256] — и у Г. Флобера: "Проехала телега, груженая длинными полосами железа, сотрясая стены домов оглушительным звоном" [Мадам Бовари, Ш.6].

2//12

...Пионерские барабаны, которые своей молодцеватой раскраской наводили на мысль о том, что пуля — дура, а штык — молодец... — Пионеры, шагающие по городу с барабанами, — повсеместная картинка жизни 20-х гг. "Через дорогу под барабан важно проходил отряд пионеров" [Катаев, Растратчики, гл 12]. "Пуля дура..." — изречение А. В. Суворова из его "Науки побеждать": "Стреляй редко, да метко, штыком коли крепко; пуля обмишулится, штык не обмишулится; пуля дура, а штык — молодец!" Эта цитата могла ассоциироваться с трубами, барабанами и другими выставленными в магазинной витрине военно-музыкальными инструментами, поскольку упоминалась в солдатских песнях, например: Князь Суворов нам сказал, что штык наш удалец, / пуля дура, сказал, штык молодец [Песнь 2-го Гренадерского Фанагорийского полка (Семеновский марш), в кн.: Мантулин, Песенник российского воина, т. 1: 34].

Другие возможные коннотации суворовской цитаты восходят к русско-японской войне и к учению видного военного теоретика тех лет генерала М. И. Драгомирова. О Драгомирове и недооценке им современной техники см. статью БСЭ [3-е изд.] "Противники считали его чуть ли не главным виновником нашего поражения в Маньчжурии",— пишет А. И. Деникин. "Это он,— говорили и писали они, — с проповедью устаревшего суворовского афоризма „пуля — дура, штык — молодец" — воспитывал войска в пренебрежении к фактору, решающему на поле боя, — огню" [Старая армия, 184]. Таким образом, цитата пронизана темой "кустарщины", "технологической устарелости". Это согласуется и с тут же выставленными "свежесрубленными, величиной в избу, балалайками, и свернувшимися от солнечного жара граммофонными пластинками". Издевательства над провинциальной отсталостью типичны для соавторов [см. Ведение, начало].

Полководческие, "генеральские" мотивы в образе Бендера отмечаются неоднократно. При этом он имеет турецкие и "янычарские" черты и нередко ассоциируется с русско-турецким фронтом. Ср. далее в этой же главе: "Нам предстоят великие бои... трубите марш!" и т. п., а также "Бендер-Задунайский" [см. ЗТ 35//20], "Я — как Суворов!.." [ДС 39]. Память о русско-турецких войнах была жива в культуре Одессы, часть населения которой происходила от солдат полководцев Румянцева, Суворова, Репнина, Потемкина [см.: А. де Рибас, Старая Одесса, 1913,86; цит. по кн.: Скорино, Писатель и его время, гл. VI]. Эти мотивы часто окрашиваются у Бендера в патриотические тона: "Слуга царю, отец солдатам", "...взвейтесь, соколы, орлами..." [ЗТ 8], "Спите, орлы боевые!", "Соловей, соловей, пташечка..." [ЗТ 23] и др. О переоформлении плутовских мотивов в военные см. ниже, примечание 30.

Вопрос огоньковской "Викторины": "Какому полководцу принадлежат слова „Пуля дура, а штык молодец?"". Ответ: "Суворову" [Ог 12.08.28].

2//3

Финансовая пропасть — самая глубокая из всех пропастей, в нее можно падать всю жизнь. — Афоризм этот есть в ИЗК, 233. Ср.: "У души человеческой... может быть вечным паденье" [Белый, Серебряный голубь, 1.4: Происшествия].

2//4

...По случаю учета шницелей столовая закрыта навсегда. — Фраза, по словам В. Ардова, была придумана Ильфом, который "долго повторял ее, веселясь и сердясь в одно и то же время на нерадивых нарпитовцев" [Ильф, Петров: Воспоминания и мысли, 129; см. ИЗК, 243]. Ср. у В. Катаева: "По случаю ремонта уборная закрыта" [Случай с Бабушкиной (1925)].

2//5

ПИВО ОТПУСКАЕТСЯ ТОЛЬКО ЧЛЕНАМ ПРОФСОЮЗА. —Товарное голодание в 1930 отражено многими современниками. Установка на индустриализацию и свертывание нэпа привели к резкому снижению жизненного уровня, дефициту товаров и услуг и введению карточек. По воспоминаниям иностранного наблюдателя, список тогдашних дефицитных промтоваров бесконечен, включая почтовые конверты, ножницы, мыло, иголки и нитки, чулки, бумагу, пуговицы, пеленки, пишущие машинки, ножницы, консервные ключи, галоши, простыни и т. д. Тем не менее, среди населения все еще остается много энтузиазма революционных лет [Fischer, Му Lives in Russia, 35-37]. Во втором романе эта двойственность прочерчена весьма резко: сатира на нелепости социалистического быта в "земном", материальном плане здесь куда сильнее, чем в ДС, но зато гораздо заметнее и романтико-идеализирующий пафос строительства новой жизни, перекрывающий и искупающий эти недостатки.

Иностранный специалист отмечает в 1930 дефицит продуктов питания: плохое пиво, искусственный кофе и одно мясное блюдо на все меню — даже в ресторанах при лучших отелях [Rukeyser, Working for the Soviets, 217]. Советский журналист А. Гарри, рассказывая о своей поездке по стране с группой известных людей (в которой был герой-летчик Б. Чухновский), пишет: "В каждом городе мы всегда встречали какой-нибудь кризис: в Самаре — чайный, в Астрахани — сахарный, в Пензе — спичечный, в Покровске — мыльный и т. п.". Когда автор пытается купить в кооперативе чай, завкооперативом требует у него документы, причем командировочного удостоверения Осо-авиа-хима оказывается недостаточно: "„Ваша личность меня не интересует. Принесите справку, что вы действительно разъезжаете по делу, из ваших бумаг этого не видно, а также справку о том, что вы действительно нуждаетесь в чае. Без этого я вам выдать ничего не могу"... Чай мы пили из моркови" [А. Гарри, О хорошем и плохом, КН11.1929]. О дефиците различных товаров см. также ЗТ 7//14-15; ЗТ 12//7; хлебные карточки упоминаются в ЗТ 13.

Что касается объявления "Пиво отпускается только членам профсоюза", то соавторы, по-видимому, позаимствовали его из журнала "Бузотер" [24.1925], где указывалось, что такое объявление висело в буфете Гаврилово-Посадского театра [Вулис, И. Ильф и Е. Петров, 146]. В записной книжке Ильфа оно цитируется как "объявление в саду" [ИЗК, 181].

2//6

Тем более... что местные квасы изготовляются артелью частников, сочувствующих советской власти. — Видимо, пародийная травестия квасов и медов, изготовлявшихся благочестивыми руками монахов.

"Артель частников" — оксюморон, очевидно отражающий попытки частников прикрываться кооперативной вывеской [см. ЗТ 5//9]. Ср.: "Пальма в салоне под ведром с квасом, который изготовлен артелью..." и т. д. [ИЗК, 237]. Замечание Остапа намекает на процессы свертывания нэпа и нажима на частников. Из записной книжки Ильфа за июнь-сентябрь 1929: "Частникам не дают делать даже презервативов. Им оставили только квас" [ИЗК, 245].

"Беспартийный, но сочувствующий" — одна из категорий граждан по степени политической надежности в 20-е гг. Ср. в фельетонах М. Булгакова: "Он не партийный, но он сочувствующий. Коммунист в душе" или: "В партию еще не записался? — Никак нет. — Ну, а все-таки сочувствуешь ведь? " [Московские сцены, Ранняя неизданная проза; Кондуктор и член императорской фамилии, там же]. Хорошая каламбурная переделка данного штампа на задушевный народный лад — в фельетоне Р. Волженина, где мужик говорит: "Мы хоть и беспартейные, да сочувствие иметь можем" [См 01.1926].

2//7

Актер поедет в Омск только тогда, когда точно выяснит, что ему нечего опасаться конкуренции, и что на его амплуа холодного любовника или "кушать подано" нет других претендентов. — Фраза навеяна объявлением, которое И. Ильф вклеил в свой альбом газетных вырезок в 1925-1926: "Требуются: В Вологду — в коллектив: любовник, инженю, героиня, комик; в Севастополь— 2-й резонер; в Омск — любовник..." [Яновская, 131]. Распределение актеров по провинциальным театрам осуществлялось актерской биржей труда при Рабисе ("Посредрабисом"; см. ДС 31//10, а также ТД 08.1927: 90). Холодный любовник — видимо, по аналогии с "холодным сапожником".

2//8

Железнодорожников опекают родные им учкпрофсожи... — Профсож — профсоюз железнодорожников; учкпрофсож — участковый комитет профсожа.

2//9

По всей стране, вымогая и клянча, передвигаются фальшивые внуки Карла Маркса, несуществующие племянники Фридриха Энгельса, братья Луначарского, кузины Клары Цеткин или на худой конец потомки знаменитого анархиста князя Кропоткина. — Генеалогические и семейные связи были немаловажным критерием оценки человека в революционную и советскую эпоху. Это ярко проявилось, с одной стороны, в анкетах, чистках и отмежеваниях от классово чуждых родственников, с другой — в приписывании себе пролетарской и революционной родни. На этой почве и созревала курьезная промышленность "детей лейтенанта Шмидта" и им подобных.

Как сообщает И. Кремлев, "в стране в годы гражданской войны и сразу же после нее подвизалось немало различных самозванцев... жулики и арапы, выдававшие себя за старых революционеров и героев пятого года. Все это было отлично известно Ильфу и Петрову" [В литературном строю, 189-190]. О человеке, выдававшем себя за брата наркома А. В. Луначарского, см. фельетон М. Булгакова "Лжедмитрий Луначарский". В провинциальное учреждение явился хорошо одетый молодой человек, заявил, что он — брат Луначарского, что он назначен сюда заведующим ("А заведующего нашего как раз вызвали в Москву... и мы знаем, что другой будет") и что у него в дороге украли документы, деньги и чемодан с бельем. Сотрудники учреждения щедро снабдили самозванца деньгами, одеждой и предметами первой необходимости и выписали 50 рублей авансом в счет жалованья, после чего "Дмитрий Васильевич" скрылся в неизвестном направлении [Ранняя несобранная проза; опубл. в 1926 в кн.: Булгаков, Рассказы]. В фельетоне Л. Сосновского "Знатный путешественник" сообщалось о том, как жулик, выдавая себя за председателя Узбекского ЦИКа Файзуллу Ходжаева 1 , получал деньги у доверчивых председателей горисполкомов Ялты, Новороссийска, Полтавы [Пр 1925; Сатирический чтец-декламатор]. Кроме этих самозванцев под политической и революционной маской, по стране бродило множество лжезнаменитостей, среди которых, по-видимому, особенно многочисленной была рать имперсонаторов М. Зощенко [об этом см., например: Каверин, Вечерний день, 36 и другие мемуары о писателе].

В 1926 в журнале "Бегемот" появилась повесть Свэна (И. Кремлева) "Сын Чичерина" , где жулик, выдавая себя за сына наркома иностранных дел СССР, орудует в городе Верхне-Глуповске [см. ЗТ 1//16]. Как писал автор в своих позднейших мемуарах:

"несмотря на отдельные совпадения, авторы „Золотого теленка" и „Двенадцати стульев" не только не заимствовали у меня моего героя, но ни мне, ни им это и в голову не приходило... Но я хорошо знаю, кто послужил мне прототипом проходимца, выдающего себя в повести за „сына Чичерина", и так как им был живой человек, а не плод моего воображения, то с тем же успехом, что и я, им воспользовались Ильф и Петров, работавшие тогда в „Гудке"... В 25-м г. в „Известиях"... сообщалось о том, как в Верховную прокуратору явился молодой человек лет двадцати пяти и, выложив на стол кучу всевозможных билетов и мандатов, сказал:

— Не могу больше! Устал от дураков! Делайте со мной что хотите, но они мне осточертели... Среди предъявленных им документов оказался и партийный билет с дореволюционным стажем, и профсоюзный с неменьшим, и такой же, выданный Обществом старых большевиков, и еще один — от "политических каторжан". Было немало и всевозможных мандатов и удостоверений, в большинстве своем... выданных теми, кто обладал этим правом, но не имел головы, чтобы разобраться в [том], что вошедший к ним в доверие аферист должен был угодить на каторгу восьмилетним мальчиком, а участником революции пятого года стал четырех лет от роду... Вот этот-то предприимчивый молодой человек и стал прототипом и сына Чичерина из повести того же названия, и Остапа Бендера из „ДС" и „ЗТ"" [Кремлев, В литературном строю, 189-190] 2 .

Князь Петр Александрович Кропоткин (1842-1921) — один из патриархов русского и международного революционного движения. В отличие от своих сидевших по тюрьмам последователей-анархистов, пользовался после 1917 иммунитетом, переписывался и встречался с В. И. Лениным. Вождь большевистской партии лично ценил престарелого вождя анархистов, а его историю Французской революции считал классикой и считал нужным напечатать массовым тиражом [см. об этом воспоминания В. Бонч-Бруевича, Ог 28.03.26]. После смерти Кропоткин стал культовой фигурой; его сочинения переиздавались; сохранялась (правда, превращенная в избу-читальню) его усадьба в Калужской губернии, его именем были названы улицы, города, горные хребты и вулканы. В статье к десятилетию смерти князя Бонч-Бруевич называет гениальными его исследования по геологии и географии [Памяти Кропоткина, КН 05.1931]. Шутку соавторов о Кропоткине следует понимать в ряду других причудливых казусов советского самозванства, как "сын лейтенанта Шмидта" [ЗТ 1//17] или "сын Крепыша" [ЗТ 6//13]. Княжеское происхождение в 1930 было благоразумнее скрывать и уж во всяком случае не предъявлять как мандат на привилегии. (Так скрывает его один из персонажей пьесы Булгакова "Иван Васильевич"; пьеса написана в 1935-1936, но, как часто у Булгакова, в ней слиты черты разных советских десятилетий.) Кропоткин — уникальный случай, когда такой необычный вид самозванства оказывается возможным, поскольку в его лице совмещены князь и уважаемая фигура революционного пантеона. "Потомки князя Кропоткина" — не менее выисканная, экзотическая комбинация, чем "тридцать сыновей лейтенанта Шмидта".

Вопрос огоньковской "Викторины": "42. Какой русский князь был революционером?" Ответ: "Князь Кропоткин" [Ог 29.01.28].

2//10

Нахичевань на Араксе. — Центр Нахичеванской автономной республики, называвшийся так для отличения от Нахичевани-на-Дону — пригорода Ростова.

2//11

Дети подобрались какие-то грубые, жадные, строптивые и мешали друг другу собирать в житницы. — Из Священного писания: "Взгляните на птиц небесных: они не сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш небесный питает их" [Мф. 6.26].

2//12

Я, наконец, семейный человек, у меня две семьи. — Из одесского юмора? У Л. Никулина видный негоциант отвечает на просьбу о пожертвовании: "Дорогой мой, я говорю открыто перед нашим чудесным городом и скажу перед целым миром: у меня три семьи, десять человек детей... прежде, чем я поднесу к губам ложку супа, я должен накормить десять человек "[Время, пространство, движение, т. 2:165-166]. Шутку эту находим и у Тэффи: "...человек серьезный и весьма семейный... имел целых две семьи сразу" [Банальная история].

2//13

После долгих криков решено было делить участки по жребию. Были нарезаны тридцать четыре бумажки, и на каждую из них нанесено географическое название. — "Раздел России" — запись Ильфа, следующая за "20 сыновей лейтенанта Шмидта" [ИЗК, 242].

Похоже, что в сцене дележа сыновьями лейтенанта Шмидта областей и городов СССР (см. также чуть выше: "Никто не хотел брать университетских центров... — Вы мне дайте Среднерусскую возвышенность... — А не дать ли тебе еще Мелитополь впридачу? Или Бобруйск?" и т. п.) мы имеем дело с определенным литературным мотивом. Общий мотив раздела чужого добра хорошо известен. Но не единичен и более конкретный мотив жеребьевки, пускаемой в ход для дележа чего-то сугубо абстрактного и недвижимого. Уже в апокрифах рассказывалось, что "во время оно апостолы собрались в Иерусалим делить между собою страны, куда кому идти проповедовать" [А. С. Орлов, Древнерусская литература, изд. АН СССР, 1945, 21]. В новой литературе нам известна по крайней мере одна развернутая метонимия такого рода: в романе Ж. Жироду "Зигфрид и Лимузэн" (рус. перевод С. Я. Парнок и 3. А. Вершининой, Л., 1927), где два друга, немец и француз, обмениваются подарками — различными частями разрезанной по округам карты Эльзаса (тогда спорной франко-немецкой территории). Игра эта описана шуточными выражениями того же типа, что и раздел Союза в ЗТ: "Он сунул мне в руку свой первый дар — округ Труттерсгейм... Я не уступил ни Баара, ни Заарбрюка, ни Брумата... Он [подсовывал мне]... немецкие города, презираемые им, как, например, Геттинген или Борхум. Страсбург он сдал раньше Метца... [В конце концов] я получил Метц..." и т. д. [гл. 1].

Знакомство соавторов с современной западной литературой, в те годы весьма оперативно переводившейся на русский язык, можно предположить, среди прочего, из слов Анри Барбюса, который в 1930 сокрушался, что советская элита — les milieux eclaires — читает М. Пруста, Ж. Кокто и Ж. Жироду [Barbusse, Russie, 171]. В записной книжке И. Ильфа за осень 1927 [ИЗК, 131] среди книг, одолженных знакомым, значатся — без уточнения названий — Ж. Жироду (4 раза) и П. Мак-Орлан. Другие возможные заимствования из "Зигфрида и Лимузэна" см. в ЗТ 27//1; ЗТ 30//5.

Ср., с другой стороны, рассказ А. Аверченко, где сходным методом работает путешествующий донжуан: "Я первым долгом разбиваю мысленно город на участки и начинаю работу планомерно, от участка к участку..." [Сердце под скальпелем].

2//14

Ему [Паниковскому]досталось Поволжье... — Я поеду, — кричал он, — но предупреждаю: если плохо ко мне отнесутся, я конвенцию нарушу, я перейду границу! — Это место носит следы цензорских ножниц — этногеографическое разнообразие было урезано по политическим соображениям. В довоенных изданиях Паниковскому "досталась бесплодная и мстительная Республика немцев Поволжья". Ранее, после слов "...видавшие виды Москва, Ленинград и Харьков", шло:

"Все единогласно отказывались от Республики немцев Поволжья. — А что, разве это такая плохая республика? — невинно спрашивал Балаганов. — Знаем, знаем! — кричали разволновавшиеся дети. — У немцев возьмешь! — Видимо, не один из собравшихся сидел у недоверчивых немцев-колонистов в тюремном плену" ["в плену у немцев" — возможно, шутливая аллюзия на воспоминания о германском, австрийском или польском плене, которых немало печаталось в советских журналах 20-х гг.].

2//15

"Эх, прокачу!" — Источник надписи на борту машины — традиционные выкрики русских извозчиков в неизменном футуруме совершенного вида.

"На иноходце прокачу, ваше сиятельство", — предлагал московский лихач 1840-х гг.

"Резвая лошадка — прокачу!" — кричали петербургские "ваньки" в 1880-е гг.

"С Дмитрием поезжайте, барин! Во как прокачу, довольны будете!"; "Васятельство, а вот домчу!"; "Я свезу, а вот я свезу!" — кричали бравые кучера кануна революции.

"Пожа! пожа! А вот прокачу на резвой!" или просто: "Довезу!" — зазывали седоков возродившиеся лихачи эпохи нэпа.

[И. Кокорев. Извозчики-лихачи и Ваньки // Русские очерки, т. 1; Добужинский, Воспоминания, 33; Дон-Аминадо, Поезд на третьем пути, 113; Гиацинтова, С памятью наедине, 410; Успенский, Записки старого петербуржца, 105; Катаев, Алмазный мой венец, 73; А. Мариенгоф, Мой век, моя молодость // А. Мариенгоф, Роман без вранья..., 370].

Восклицания "эх", "ах", "ух" идр. типичны для дореволюционной и нэповской рекламы. Ср. афиши в Одессе 1890-х гг: "Ух, как хорошо в бассейне Исаковича!"; надписи на камнях ялтинского пляжа: "Ах, дамский фотограф Андреади. / Ах, надо снятца на память / В Крыму. Спешите не опоздать. / Андреади может хорошо вас снять"; выкрики мальчишек в начале нэпа: "Эх, ванильный шоколад!". Встречается также в речи извозчиков: "Овес, эх, нынче дорог стал, барин, — заметил извозчик вскользь" [Чуковский, Серебряный герб, 540; Жаров, Под солнцем юга (очерк), ТД 06.1927; Панова, Времена года, Собр. соч., т. 3: 45; Катаев, Растратчики, гл. 5].

Лозунг на машине Козлевича мог напоминать также о знаменитых надписях на махновских тачанках: спереди — "Эх, не уйдешь", сзади — "Эх, не догонишь" [указал Д. Аране].

В. Болен, видимо, первым обратил внимание на то, что машина Адама Козлевича постоянно стилизуется под лошадь и телегу: "автотелега", "верный „лорен-дитрих"" [ЗТ 3], как "верный конь", "крики и понукания" [ЗТ 6] и т. п. [Bolen, 59]. Извозчичьи мотивы были популярным элементом тогдашнего юмора [см. ЗТ 13//23]3. Одновременно — как своеобразный романтико-иронический противовес — "Антилопе" сопутствуют морские, навигационные метафоры [см. ЗТ 3//22].

Тема злоключений Козлевича намечена в записи Ильфа: "Шофер блуждал на своей машине в поисках потребителя" [ИЗК, 238].

2//16

Вы, я вижу, бескорыстно любите деньги. — Эту фразу, в которой реализуется архиострота "материальное как духовное", "корысть как любовь" [см. Щеглов, Семиотический анализ..., 179], мы находим также в романе И. Эренбурга "Любовь Жанны Ней" (1924): "Он любил деньги, любил преданно, нежно, можно сказать, бескорыстно" [Где именно водятся ангелы].

2//17

— Может, все-таки возьмете частями? — спросил мстительный Балаганов. Остап внимательно посмотрел на собеседника и совершенно серьезно ответил: — Я бы взял частями. Но мне нужно сразу. — Ср. диалог Раскольникова и Настасьи: "— Что на копейки сделаешь?.. — А тебе бы сразу весь капитал?.. Он странно посмотрел на нее. — Да, весь капитал, — твердо отвечал он, помолчав" [Преступление и наказание, I. 3; курсив мой. — Ю. Щ.].

2//18

Глаза сверкали грозным весельем. — Возможно, навеяно У. Бабелем: "Глаза апостолов сверкают мудростью, решимостью, весельем..." [У святого Валента], хотя в конечном счете восходит к XIX в. [Пушкин: Его глаза / Сияют... или: "Пробегая письмо, глаза его сверкали" (Полтава; Выстрел)].

2//19

...Пятьсот тысяч полновесных ориентировочных рублей. — "Ориентировочные рубли" — из современной ЗТ финансовой терминологии, ср.: "Составлена смета на 194 тысячи ориентировочных рублей" [Ильф, Петров, Хотелось болтать]. Сатиру на эпитет "ориентировочный" находим и у других писателей: "Сколько вам лет? — Ориентировочно семнадцать" [В. Инбер, запись 1930, в ее кн.: За много лет, 306].

2//20

Полтора миллиона человек, и все поголовно в белых штанах. — Здесь и выше ("Граждане были, по-видимому, поголовно членами союза, потому что пили одно только пиво...") употреблен советский штамп, о котором см. ЗТ 19//3.

Данное место соотносится также с многократными упоминаниями в Новом Завете о старцах, юношах, ангелах и т. п., облеченных в белые одежды [см. Апокалипсис 3.4-5, 18; 4.4; 7.13; Деяния 1.10; Мк. 16.5 и др.]. Штаны, как предмет в 1930 вожделенный и недоступный, а к тому же символический, репрезентирующий одежду вообще [см. ЗТ 7//14], могли подразумеваться как пародийный субститут евангельских "одежд". Ср. и более явные отсылки к библейскому тексту: "[Счастье] ...бродит по стране в длинных белых одеждах..."(ЗТ 7 — именно та глава, где речь идет об одежде и где "Штанов нет"), а также: "Тело облачено в незапятнанные белые одежды..." [ДС 35].

2//21

У меня с советской властью возникли за последний год серьезнейшие разногласия. Она хочет строить социализм, а я не хочу. Мне скучно строить социализм. — "Разногласия" — термин марксистского языка, применявшийся издавна и в разных контекстах, от "Наших разногласий" Плеханова до дискуссии "Творческие разногласия в РАППе" в 1930, но особенно актуальный во второй половине 20-х гг., отмеченной борьбой с оппозициями и уклонами в компартии. В 1929-1930 упоминания о былых разногласиях и расхождениях с ЦК то и дело мелькают в прессе в письмах оппозиционеров, отказывающихся от своих ошибок. С другой стороны, на карикатурах служащие, боясь чистки за неправильное происхождение или прошлую деятельность, подают заявление о выходе из партии из-за "некоторых политических разногласий" [КН 10.1929; Чу 06.1929]. Иносказательная и ироническая цитация этих понятий, их бытовое применение были обычны в те годы. Ср. "маленькое принципиальное расхождение" [Романов, Товарищ Кисля-ков, гл. 26 — о любовной размолвке]; "[Приехал] по маленькому делу... с кое-какими претензиями к советской власти" [Слезкин, Столовая гора (1922), IV.5].

Не лишено иронии, что Бендер заявляет о своих разногласиях с советской властью в 1930, когда господствует обратная тенденция — все, кто имел хоть малейшие расхождения с "генеральной линией", спешат в них покаяться.

В первоначальной редакции романа за словами "мне скучно строить социализм" следовало: "Что я, каменщик, каменщик в фартуке белом?" — цитата из известного стихотворения В. Брюсова, где, кстати, уточнен и строящийся объект: Строим мы, строим тюрьму. Как и другие купюры, фраза эта восстановлена в издании полного текста романа под редакцией Одесского и Фельдмана (М.: Вагриус, 2000, 86).

2//22

У меня нет крыльев, но я чту Уголовный кодекс. — Ср.: Правила чту, уважаю милицию... [В. Лебедев-Кумач, Чего пристали? Кр 1927, цит. по: Стыкалин, Кременская, Советская сатирическая печать, 389]; "Я, товарищ, всегда почитал кодекс труда" [Среди хозяйственников, страничка юмора ТД 01.1927]. Один из примеров того, как непритязательные, носившиеся в воздухе того времени шутки и речения, получая у соавторов ДС/ ЗТ соответствующую "оправу", превращались в классические афоризмы.

2//23

У меня лично есть четыреста сравнительно честных способов отъема [денег]. — Ср.: "[Панург] знал 63 способа добывания денег, из которых самым честным и самым обычным являлась незаметная кража" [Рабле, Гаргантюа и Пантагрюэль, гл. 16]. В ЗТ 14 Бендер укажет Балаганову и на свое отличие от Панурга: "В мои четыреста честных способов отъема денег ограбление не входит, как-то не укладывается".

2//24

Уж я так устрою, что он свои деньги мне сам принесет, на блюдечке с голубой каемкой. — Мотив "блюдечка" и "тарелочки" (ср. "...вынет... тарелочку..." [ЗТ10]; "Неужели тарелочка?" [ЗТ 32]) неоднократно встречается в речах и статьях В. И. Ленина: "Кто думал, что мира достигнуть легко... [что] буржуазия поднесет его нам на тарелочке, тот совсем наивный человек "; " Представлять себе социализм так, что нам господа социалисты преподнесут его на тарелочке... — этого не будет"; "А если кто-нибудь хочет... чтобы богатые поднесли на тарелочке признание в любви и обещание мирно отдать все излишки..."; "Эксплуататоры, не имеющие желания преподнести рабочим и крестьянам на блюде свои права помещиков, свои права капиталистов" [Речь на 1-м всероссийском съезде военного флота (1917); доклад на 3-м съезде Советов (1918); доклад на заседании Петроградского Совета (1919, опубл. в 1950); доклад на 9-м всероссийском съезде Советов (1921) — Поли. собр. соч., т. 35:116,265; т. 38:10; т. 44: 328]. Ленин это образное выражение, конечно, не придумал, а, как это было для него типично, лишь использовал уже бывшее в употреблении клише; ср.: "Свободу не поднесут обывателям, как облупленное яичко на блюдечке" [Н. О-въ, Когда обман обнаружится: Освобождение, Париж, 63.1905 (07.01.05); указал К. В. Душенко].

2//25

Лицо его сразу же затвердело и снова приняло медальные очертания. — Эту характеристику Бендера, равно как и упоминания о его "точеном, словно выбитом на монете лице" (выше) и о "медальном лице" [ЗТ 24], можно сопоставить со строчками раннего Э. Багрицкого: И профиль сумрачный сияет на заре, / Как будто выбитый на огненной медали [Полководец (1916)]. Сверстники поэта цитировали эти стихи наизусть [см. Шишова, 192]. Ср. также стихи И. Сельвинского о физиономии белого негра, / собранной под медальный лик [Пушторг (1927) 1.36] и А. Адалис: Медальный профиль Юрия Олеши... [стихотворение нам найти не удалось; цит. по 3. Шишовой в кн.: Воспоминания о Ю. Олеше, 29]. Дважды употребляет этот троп А. Мариенгоф, применяя его к себе ("[в зеркале] ...удлиненный профиль, как вычеканенный на античной монете") и к В. Шершеневичу ("...словно сошедший с римской монеты времен Августа" [Мой век... // А. Мариенгоф, Роман без вранья..., 245, 350]).

Черты, близкие к медальному типу, имеют восточные и демонические персонажи: у ростовщика Петромихали лицо неподвижное, темно-оливкового или бронзового цвета [Гоголь, Поли. собр. соч., т. 3: 82,431]; у Шишнарфнэ "черный профиль" [Белый, Петербург, гл. 6: Нехорошо...]; "бронзовый лик юго-восточного человека" упоминается у Булгакова [Под стеклянным небом, Ранняя неизвестная проза]. Сходными метафорами характеризуются родственные Бендеру романтические носители власти и превосходства: "Этот человек имел бронзовое сердце и мраморный лик" [Дюма, Граф Монте-Кристо, гл. 88, 105]; другие сходства Бендера с этим героем Дюма, выдающие их типологическое родство, отмечаются в ЗТ 6//10; ЗТ 14//5; ЗТ 36//11, а также во Ведении, разделы 3 и 6.

2//26

Он живет в Черноморске. — ЗТ — не первое произведение, где Одесса именуется Черноморском: она называлась так уже в одесских очерках Шолом-Алейхема "Типы „Малой биржи”", напечатанных на русском языке в 1892 в "Одесском листке" [см. его Собр. соч., т. 6]. В ЗТ это имя ассоциируется с пушкинским волшебником Черномором в рамках инфернальной метафорики романа. Губернский город Черноземск описывается в романе Г. П. Данилевского "Новые места".

2//27

Великий комбинатор чувствовал себя в положении хирурга, которому предстоит произвести весьма серьезную операцию... блестят медицинский фаянс и никель... Хирург с растопыренными руками подходит к операционному столу... — Сравнение высокого профессионализма в каком-либо деле с хирургией, сложной и деликатной акции — с ответственной медицинской операцией — древний троп со множеством применений. В одной из моралий Плутарха с хирургией сравнивается благородное искусство откровенной речи, противоположное лести [Как отличить льстеца от друга, 27]. В восьмой сатире А. Д. Кантемира поэт-сатирик по тонкости и рискованности своей работы сравнивает себя с искусным кровопускателем ("рудометом"). Толстой говорит о Наполеоне перед Бородиным: "Он... небрежно болтал так, как это делает знаменитый, уверенный и знающий свое дело оператор, в то время как он засучивает рукава и надевает фартук, а больного привязывают к койке" [Война и мир, Ш.2.29]. В рассказе А. Чехова "Пьяные" (сцена кутежа) ресторанные лакеи, "давно уже привыкшие к кабацким катастрофам, прдбежали к столу и серьезно, хладнокровно, как хирурги во время операции, стали подбирать осколки". С хирургом неоднократно сравнивается Шерлок Холмс (например, в рассказах "Загадка Торского моста" и "Конец Чарльза Огастеса Милвертона"). В "Петербурге" А. Белого предстоящий "разговор по поводу странного поведения сына Аполлон Аполлонович рассматривал как тягостный хирургический акт. Как хирург, подбегающий к операционному столику, на котором разложены ножички, палочки, сверла, — Аполлон Аполлонович, потирая желтые пальцы, подошел вплотную тут к Nicolas" [гл. 5: Дурной знак]. В рассказе И. Бабеля "Мой первый гонорар" этим сравнением подчеркивается профессионализм проститутки: "Приготовления ее были похожи на приготовления доктора к операции". Другому советскому писателю данная метафора помогает выразить потребительский шик нэповской Москвы: "В вечернем гастрономическом магазине, хирургически белея, приказчик лихо оперировал окорок" [Лидин, Отступник, гл. 17]. В романе Ж. Дюамеля "Дневник Салавена" [русский перевод 1927, запись от 29 ноября] пастор, к которому обращается за помощью герой, "похож на хирурга, принимающего решение об операции". В одном из "Римских рассказов" А. Моравиа читаем: "Глаз взломщика — как глаз хирурга: ему с первого взгляда видно, где и на сколько миллиметров он ошибается" [II Naso].

Обратное сравнение — хирурга с полководцем — находим у Флобера: "Аптекарь сравнил хладнокровие хирурга с тем, которое свойственно военачальнику" [Мадам Бовари, II.11].

В пассаже о Бендере-хирурге особенно весомы толстовские ассоциации, поскольку они ставят данное место в один лейтмотивный ряд с двумя другими поворотными моментами ЗТ, где Остап также характеризуется сравнениями, имеющими параллели в наполеоновской линии "Войны и мира" (о наполеоновском лейтмотиве Бендера см. ДС 5//5). По завершении "дела Корейко" торжествующий Бендер уподобляется выигравшему карточному игроку [ЗТ 20//8]. Потерпев затем крушение в попытке добиться престижа и власти с помощью богатства, Остап сравнивается с удачливым доселе полководцем, внезапно утратившим силу [ЗТ 32//8]. Оба последних сравнения имеют близкие соответствия в толстовском пассаже, рисующем триумф и поражение Наполеона [Война и мир, III.2.34]. Перед нами пример типичного для соавторов возвращения одних и тех же мотивов в ключевых местах романа, особенно в его начале и конце (кольцевые повторения — см. ЗТ 1//32, сноска 2).

2//28

Весь мой капитал, основной, оборотный и запасный, исчисляется пятью рублями... — Фраза из современной переводной литературы. Ср.: "Через две минуты запасный капитал равнялся двум фунтам шести шиллингам" [П. Водхаус, Синдикат несчастных случаев, ТД 10.1927].

2//29

Но Пружанский... будет сидеть в тюрьме еще года три. Если б вы только видели, как он убивался и плакал, когда я выходил на волю. Он, видно, чувствовал, что мне не надо было рассказывать про Корейко. — Тайна спрятанного сокровища (или, как здесь, информация о подпольном богаче), которую герой узнает в тюрьме от товарища-заключенного, — мотив, особенно известный по "Графу Монте-Кристо" А. Дюма (аббат Фариа открывает тайну Эдмону Дантесу). В современной литературе случай такого рода описан в документальной повести Т. Капоте "Хладнокровное убийство" (заключенный дает выходящему на свободу сокамернику адрес богатого фермера, чей дом можно без труда ограбить). Родственный мотив "тайны, открываемой умирающим", использован в первом романе [см. ДС 2//5].

Фамилия "Корейко" встречается в фельетоне В. Ардова "Двенадцать афиш" как принадлежащая дореволюционному куплетисту [в его кн.: И смех и грех, 159-161].

2//30

Нам предстоят великие бои. — Описание плутовских операций в политических, военных или иных профессиональных выражениях, с упоминанием великих полководцев и государственных мужей, как Наполеон, Суворов, Румянцев-Задунайский [см. выше, примечания 2 и 27, а также ДС 5//5; ЗТ 14//24; ЗТ 35//20], восходит к "ирои-комическим" словесным травестиям плутовства, столь же древним, как и сама фигура плута в литературе. "Батально-плутовская" риторика нередка, например, у Плавта — в комедиях "Привидение", где раб-трикстер Транион сравнивает себя с Александром Македонским [774-777], "Псевдол", где заглавный герой говорит о своих махинациях военным языком [578-592], "Хвастливый воин" и др. Сходная по духу фраза: "Нас ждут великие дела" (из биографии графа А. де Сен-Симона) — дважды фигурирует в романе [см. ЗТ 18// 9, ЗТ 32//2].

Частям прибыть в город Черноморск в наикратчайший срок. — Из системы команд, употребляемых в пожарном деле (с чем, как мы знаем из ЗТ 8//7, Бендер был хорошо знаком). Терминология пожарных применялась в шуточном фольклоре, отечественном или эмигрантском, для придания торжественности разного рода коллективным акциям, собраниям, играм. Примеры из Дон-Аминадо:

[Песенка, 1928];Теперь, как в пожарной команде, Можно устроить сбор всех частей [1926].

Примечания к комментариям

1 [к 2//9]. Так у Л. Сосновского; в действительности Ф. Ходжаев был председателем СНК Бухары (в 1920-1924) и Узбекской ССР (с 1925), а также одним из председателей ЦИК СССР [БСЭ, изд. 3, т. 28]. См. ДС 22//13.

2 [к 2//9]. Этот эпизод, изложенный И. Кремлевым, подозрительно сходен с сообщением В. Г. Короленко о самозванце Хинелеве. Вызванный в полицию, тот "очень гордо выложил, вместо паспорта, целую массу „записок от княгинь, князей, инженеров и присяжных поверенных". Это оказалось очень внушительно" [В. Короленко, Современная самозванщина, 323, курсив мой. — Ю. Щ.]. Как мы не раз отмечали, многие "фирменные" явления советской культуры и быта в ДС/ЗТ (а иногда и у других авторов, как видно на этом примере) имеют дореволюционный субстрат.

3  [к 2//15]. Шофер воспринимался как преемник извозчика, и шутки, основанные на их тождестве, были обычны. Ср. в "Воре" Л. Леонова (1928): "На углу стоял таксомотор. Шофер, стародавний хитрый московский Ванька, лишь одетый в шубу да вступивший в профсоюз, поглядел на Митьку беспечным оком. Митька влез в поношенный кузов машины. Тем же броском, с каким раньше ударял по кЛяче, шофер дернул скоростные рычаги, и машина тряско двинулась по снегу" [440].

 

3. Бензин ваш — идеи наши

3//1

Он [Козлевич] писал разоблачительные стихи в тюремной газете "Солнце всходит и заходит"... — Пресса с торжеством сообщала о том, как советская пенитенциарная система превращает правонарушителей в полноценных членов общества. В противовес описывались негуманные условия содержания "узников капитала" в тюрьмах Америки и Европы. Согласно четкой формулировке журналиста, "наш заключенный — не отверженный, а поскользнувшийся на пути труда и закона человек. Тюрьма должна перевоспитать его". Поскольку тема эта — в параллель к переделке беспризорных — занимала большое место в средствах информации как одна из наиболее эффектных линий сравнения новой и старой жизни, естественно, что она нашла свое отражение (хотя и не без иронии) и в антологической дилогии Ильфа и Петрова.

Места заключения стремятся превратить в своего рода витрину революционного преобразования общества, в первую очередь, формирования нового человека. В стенах исправдомов насаждаются все мыслимые виды позитивной деятельности: "сотни стенных газет, десятки журналов, радиоприемники в камерах, занятия физкультурой, клубная работа, ликвидация безграмотности и многое другое". В московском Таганском домзаке (бывшей тюрьме с тем же названием) бывшие воры, растратчики, взяточники занимаются в кружках, смотрят кино, слушают лекции, дают концерты и спектакли, увлекаются радиолюбительством, берут в библиотеке Горького, Октава Мирбо и А. Франса... Образцовым заключенным разрешаются по разным поводам поездки в город (например, для закупки книг в библиотеку). Газета "К трудовому общежитию" печатает материалы камкоров (камерных корреспондентов, к каковым, очевидно, принадлежал и Козлевич). Бывший заключенный в рассказе Б. Левина вспоминает: "Первый месяц мне там было очень худо. А потом не замечал, как и время проходило. Учился, читал, в стенгазете работал, в драмкружке участвовал. У нас там кино было. Театр. Библиотека. Марксистский кружок.,Анти-Дюринг". „Фейербах"". В одном фельетоне выведен растратчик-артельщик, который попав в исправдом, занялся люто / Физкультурой, учебой, театральным кружком... / Начальство довольно — не человек, а валюта. / Такого бесспорно исправит исправдом... [Л. Сангурский, Мысль за решеткой (творчество заключенных), ТД 06.1929; Д. Фибих, Жизнь за решеткой, КН 40.1929; Первый женский исправдом, КН 38.1926; А. Клименко, Люди за решеткой, КП 02.1930; Б. Левин, Ревматизм (рассказ, 1929); А. Д’Актиль, Наполеон // Сатирический чтец-декламатор, и др.].

Политику "научного" перевоспитания правонарушителей — с важной оговоркой, что она не касается политических — отмечают и иностранные посетители СССР [Wicks-teed, 78; Rukeyser, 102]. Несколькими годами спустя эта тема будет с большой помпой подхвачена пропагандистами Беломорканала и других строек, возводившихся в СССР руками заключенных.

Следует заметить, что и в самых хвалебных статьях о "нашей советской тюрьме" признается некоторая утопичность рисуемой ими картины. "Да, наша исправительно-трудовая система превосходна. Но система осуществляется людьми, а люди растут медленно и неохотно. Вот почему и о недостатках заключенческой жизни можно написать очерк не короче этого" [А. Клименко].

"Солнце всходит и заходит" — слова из народной песни: Солнце всходит и заходит, / А в тюрьме моей темно. / Дни и ночи часовые / Стерегут мое окно... (на мотив песни "Черный ворон, что ты вьешься..."). По словам И. А. Бунина, "эту острожную песню пела чуть не вся Россия" [Из записей, СС, т. 9: 350]. Два куплета ее вошли в "На дне" М. Горького, которому иногда приписывалось авторство песни. [Разные варианты — в кн.: Песни русских рабочих, 143; Песни и романсы русских поэтов, 913, 959.]

3//2

Козлевич... вышел из тюрьмы честным человеком. — Тюрьма, темница — одно из мест, архетипически связываемых с темой нового рождения [о других таких местах см. ЗТ 23//4].

3//3

После двух лет работы в одном из московских гаражей он купил по случаю такой старый автомобиль, что появление его на рынке можно было объяснить только ликвидацией автомобильного музея. — Старая автоколымага, собранная из разрозненных частей, в народе именуемая "примусом на колесах", — характерное приспособление на российских дорогах 20-х гг., когда отечественная автомобильная промышленность еще не родилась, а потребность в быстрой езде вспыхнула с необычайной силой. "И старые, и не совсем доломанные машины сейчас настолько крепко въехали в самый быт раскинутой страны, что если бы вырезать их или если они сами доломаются, то... у нас будет застой крови, и мы не сможем шевелить пальцами" [Шкловский, Гамбургский счет, 220]. Личных автомашин у советских граждан в 1927-1930 практически не было. "Роллс-ройсы" и "паккарды" новых марок, встречавшиеся на улицах больших городов, принадлежали госучреждениям. Таксомоторный сервис с импортными машинами постепенно развивался в больших городах (такси "рено" имелись в Москве уже в 1925), но далеко не удовлетворял всех нужд. В литературе эпохи ДС/ЗТ все сюжетные функции автомобиля, даже в столицах, все еще выполняет извозчик. Герои катаевских "Растратчиков" в 1926 ездят по злачным местам Ленинграда на извозчике; Бендер, пытаясь отпраздновать успех "Союза меча и орала", разыскивает старгородские рестораны на извозчике; покупатели стульев развозят их с аукциона на извозчике; Остап на Театральной площади попадает под извозчика; инженер-летун Талмудовский спасается от преследования на извозчике; милиция доставляет арестантов в допр на извозчике [см. ДС 14; ДС 18; ДС 25; ЗТ 21; ЗТ 23; Слонимский, Средний проспект, 114 и др].

В провинции такси и автобусы находятся в руках частного проката, перебивающегося старьем. М. Булгаков в 1925 рассказывает, как он воспользовался в Ялте услугами артели шоферов, вместо того, чтобы поехать на автобусе Крымкурсо: "Когда подали машину, я ахнул. Сказать, какой это фирмы машина, не может ни один специалист, ибо в ней не было двух частей с одной и той же фабрики. Правое переднее колесо было „Мерседеса", два задних были „Пеуса“, мотор фордовский, кузов черт знает какой! Вероятно, просто русский. Вместо резиновых камер — какая-то рвань. Все это громыхало, свистело, и передние колеса ехали не просто вперед, а разъезжались, как пьяные. Шофер нагло, упорно и мрачно улыбается и уверяет, что это лучшая машина в Крыму по своей быстроходности" [Путешествие по Крыму, Ранняя неизвестная проза]. В Севастополе, по словам иностранного журналиста, в 1931 было всего два такси допотопного вида [Вeгаud, Се que j’ai vu a Moscou, 39-40; Darling, Ding Goes to Russia, 177].

Такси, похожее на "Антилопу", описано в очерке Б. Кушнера "Ливень":

"В Ростове поездка на автомобиле является, разумеется, верхом буржуазного излишества. Цены находились в полном соответствии с такого рода взглядом на вещи. Машина, участвовавшая в войне империалистической и гражданской, побывавшая на автомобильном кладбище и воскрешенная шоферской предприимчивостью, требовала червонец за двухчасовую поездку [такова же такса Козлевича — 5 рублей в час]. Она была на трех колесах, со стержневым рулем, с двухцилиндровым мотором на рулевом стержне, с легкой рамой из стальных труб. Измятая, изжеванная, облупленная самым варварским образом. Этой странной конструкции было присвоено кокетливое название „циклонэт". По преданию, три машины подобного рода были привезены в Ростов с австрийского фронта во время оккупации Украины немцами... По форме кузов, в котором я сидел, напоминал корыто, в каких бабы стирают белье" [НЛ 06.1927].

В эпоху действия первого романа иностранные гости Москвы видели повсюду "гиппомобили" (извозчиков), "громоздкие, цвета майского жука автобусы", увешанные людскими гроздьями трамваи, такси, грузовики и вообще довольно густое уличное движение, искусно регулируемое милиционерами, но почти не видели автомобилей [Viollis, 25-26; London, 20-21]. Это положение, видимо, лишь в малой степени изменилось к эпохе второго романа, о чем свидетельствует американский профессор, совершивший на своем "форде" обширное путешествие по СССР летом 1929:

"Во время своей почти пятисотмильной поездки из Ленинграда в Москву по одной из лучших в стране дорог, вне черты городов, через которые пролегал мой путь, я видел лишь два автомобиля. Ни тот ни другой не следовал из одной столицы в другую: первый катал близ Новгорода искателей развлечений, а на втором ехал инженер, которому предстояло обследовать какую-то стройку... На протяжении почти тысячемильного пути от Одессы до Москвы я встретил лишь шесть машин, из которых четыре были грузовики и автобусы. На шоссейных дорогах России автомашину видишь так же редко, как большой пассажирский лайнер в океане. Лошадей, телег, коров, овец, свиней, пеших крестьян можно встретить повсюду, но автомобили проходят с огромными интервалами" [Counts, A Ford Crosses Soviet Russia, 77]. Тот же факт отражен в романе 25 писателей "Большие пожары", где появление автомобиля на шоссе служит сюжетным событием: "[Провинциальное] шоссе было ровно как стрелка, и через несколько минут очень далеко впереди появилась на нем черная точка автомобиля..." [Ог 13.03.27, глава А. Зорича].

В романе О. Савича "Воображаемый собеседник" (1928) герой пешком возвращается с загородного пикника и, пройдя десять километров по совершенно пустому шоссе, встречает лишь одну телегу [гл. 11]. Американец Рукейзер в 1929 отмечает почти полное отсутствие автомобилей в Москве:

"[Приехав в Москву], мы ощутили что-то любопытно странное в облике улиц, по которым мы ехали, отсутствие чего-то, знакомого нам, американцам, настолько прочно и подсознательно, что некоторое время нам даже трудно было определить, в чем состоит разница. Наконец, мы сообразили и воскликнули: "Да ведь здесь нет автомобилей!" Не было выхлопных газов в воздухе, не было резкого звука рожков, не было транспортных пробок на перекрестках. Уличное движение почти отсутствовало, если не считать там и здесь телег с пивными бочками или дровами; довольно часто — дрожки, с большой скоростью несущиеся на своих маленьких колесах среди булыжников и выбоин; иногда — велосипеды, еще реже — мотоциклы; очень редко — автомобиль, причем обычно того же довоенного типа, как и то... [такси "рено"], на котором ехали мы" [Rukeyser, Working for the Soviets, 21].

Иные впечатления складывались у неизбалованных отечественных наблюдателей. Н. Асееву, например, московская Мясницкая улица уже в 1926 (т. е. в эпоху, предшествующую обоим романам) представляется перегруженной автотранспортом: "Самая деловая, самая современная улица Москвы... Гудит сотнями автомобилей, переливается с краев тротуаров прохожими, отчаянно верещит трамваями... Кажется, скоро авто и экипажи будут муравьями вползать друг на друга" [Московские улицы, КН 09.1926].

Год действия второго романа во всяком случае уже знаменует начало автомобильной эры — по крайней мере в крупных центрах. Тот же Рукейзер, приехав в Москву в 1930, говорит, что "найти такси уже не проблема, и, говоря относительно, улицы „кишат" „фордами". Их имеет каждый трест, и даже государственные такси изготовлены в Дирборне. Высокопоставленные чиновники то и дело проносятся в блестящих новых „паккардах", „кадиллаках", „бьюиках", а иной раз и в „роллс-ройсе"" [Ruckeyser, 220].

3//4

Автомобиль почему-то продавался вместе с искусственной пальмой в зеленой кадке. — Мода на пальмы, живые и искусственные, удерживалась с довоенных времен. При старом режиме пальмы служили украшением самых различных помещений, от бального зала Зимнего дворца до вокзального буфета, адвокатской конторы и частной квартиры. В советское время пальмами убирались эстрады съездов (Товарищ Бухарин / из-под замызганных пальм // говорит — потеряли кого... — Маяковский, о конгрессе Коминтерна) и катафалки вождей ("...под жестяно-перистыми опахалами пальм кусок красного гроба..." — из отчета о похоронах Ленина1 ). Пальмы можно было встретить в клубной столовой, в заводском цеху, в учрежденческом кабинете, в панихидной зале крематория. Наконец, пальмы — живые или каучуковые, с войлочным стволом — непременная принадлежность ресторанов и питейных заведений любого класса, часто упоминаемая в зарисовках богемной жизни эпохи нэпа. [Маяковский, Дом Союзов 17 июля 1928 г.; Д. Фибих, Какой-то дом // Д. Фибих, Дикое мясо; и др.]

3//5

В Москву прибыли 120 маленьких черных, похожих на браунинги таксомоторов "рено". Козлевич даже и не пытался с ними конкурировать... — Из фотохроники: "21-го июня в Москве открылось движение такси. Всех таксомоторов 15 [sic], системы Рено. Такса 40 коп. за километр" [Ог 05.07.25]. Появление первых такси в столице отмечает Э. Т. Кренкель, пользуясь тем же сравнением, что и соавторы, но с уточнением признака сравнения: "Была куплена партия автомобилей „рено". Черные, похожие на револьверы „браунинг", рукояткой вверх, они все еще тонули среди множества извозчиков" [RAEM, 104]. Видимо, о тех же машинах говорит американский инженер, отмечая в Москве 1929 года "высокие довоенные такси „рено"" [Rukeyser, 20; курсивы мои. — Ю. Щ.].

3//6

Трубя в рожок, Козлевич мчит пассажиров в Дом крестьянина. — Подтекстом, конечно, является торжествующее "трубя в рог".

Дом крестьянина — в городах советской России гостиница-общежитие для приезжих из села, одно из знамений нэповской политики "лицом к деревне". По замыслу правительства, дома крестьянина должны были служить не только жильем, но также клубом и очагом политико-просветительной работы. В их задачи входило предоставлять гостям ночлег, дешевый чай и стол, баню, "безопасное и удобное место для пребывания лошади" и иные бытовые услуги, а также медицинское и юридическое обслуживание, консультации по агрономическим и ветеринарным вопросам и т. п. Помимо этого, в ДК предусматривались всякого рода культурные центры и мероприятия: читальни, выставки, антирелигиозные, военные, бытовые и музыкальные уголки, экскурсии в музеи, лекции, киносеансы и проч.

Наиболее близким к этому идеалу был Центральный дом крестьянина в Москве (открыт в июне 1925) — образцово-показательное заведение, открытое для экскурсантов и иностранцев. Размещенный в бывшем ресторане "Эрмитаж-Оливье" на Трубной площади, "где когда-то помещики прокучивали деньги, добытые народным трудом", ЦДК впечатлял посетителей широкими мраморными лестницами и расписными потолками.

Гостям демонстрировали библиотеку в 5 тысяч томов, выставку сельскохозяйственных продуктов, электрические табло, внушительные фотоэкспозиции. Силами приезжих крестьян здесь устраивались привлекавшие фольклористов концерты народной песни, игрались спектакли. Театральная самодеятельность в ЦДК имела во многом просветительный уклон, ставя в пестром авангардном стиле пьесы типа "Толока-Морока", "Увеличивай доход", "Смерть засухе" ит. п. [КН 27.1925; Пж 30.06.25; КН 14.1928; Dreiser, Dreiser Looks at Russia, 143-146; Viollis, Seule en Russie, 182-184; Le Fevre, Un bourgeois au pays des Soviets, 28-31; McWilliams, Russia in 1926, 58, и др.].

В рядовых и провинциальных домах крестьянина картина была более тусклой. "В настоящее время ДК в большинстве своем являются просто заезжими дворами, где в лучшем случае имеется читальня, — таково резюме доклада о состоянии ДК и красных чайных на заседании Главполитпросвета. Тов. Крупская рассказала о своем посещении Тверского ДК. Этот дом делился на два этажа: в верхнем находились кабинеты агитпропаганды, внизу — чайная с водкой. Верхний этаж был всегда заперт на ключ, его открыли только при приходе тов. Крупской и сразу же закрыли после ее посещения" [Дом крестьянина или постоялый двор? Пр 06.06.29]. На заседании Президиума ВЦИК в сентябре 1929 констатировалось, что количество мест в ДК недостаточно и крестьяне массами останавливаются на частных постоялых и заезжих дворах, где подвергаются "антисоветской агитации кулака". Необходимо оздоровить систему ДК, чтобы "вырвать из лап кулацких постоялых дворов десятки миллионов пребывающих там крестьян" [Пр 10.09.29].

3//7

В Арбатове под свадебные процессии привыкли нанимать извозчиков, которые в таких случаях вплетали в лошадиные гривы бумажные розы и хризантемы, что очень нравилось посаженным отцам. — Этот старинный обычай многократно упоминается в описаниях старого быта: "[На масленицу] ...происходили смотрины купеческих дочек и сынков, чтобы поженить их после Пасхи. По городу мчались тройки, разряженные цветными лентами и бумажными цветами, с бубенчиками и колокольчиками..." [Белоусов, Ушедшая Москва, 351]; "В этот субботний день [в неделю так называемой "красной Пасхи" — период свадеб] некоторые извозчики... украшали цветами и лентами гривы своих кляч и возили по улицам веселящихся москвичей" [Телешов, Записки писателя, 262]; "Прежде, бывало, из церкви ехали на тройках с бумажными цветами, заплетенными в гривы и хвосты лошадей" [П. Романов, Голубое платье].

3//8

Козлевич и растратчики из кооператива "Линеец". — Эпидемия растрат широко отражена в прессе и в сатире 20-х гг. Обычный способ растраты — увеселительные поездки на извозчике, часто в обществе дам, многие из которых проделывают с неопытными ухажерами так называемый "хипес" [см. ДС 20//22; ЗТ11//16]. Извозчик изображается как источник неотразимого соблазна для совслужащих, которым доверены казенные деньги [Катаев, Растратчики и др.]. В духе тогдашнего юмора автомобилист Козлевич замещает прежнего извозчика и наделяется его типичными ролями и признаками [см. ниже, примечание 11; ЗТ 2//15 со сноской 3; ЗТ 13//23].

Наряду с этими советскими стереотипами в истории Козлевича представлена классическая авантюрная схема, согласно которой герой долго бедствует без работы, затем вдруг получает выгодное предложение и радуется своей удаче, однако его наниматель оказывается жуликом или преступником и вовлекает ничего не подозревающего героя в опасную ситуацию. Этот сюжет часто встречается у Конан Дойла в рассказах шерлок-холмсовского цикла [Союз рыжих, Большой палец инженера, Медные буки, Пациент-резидент и др.].

3//9

Промелькнули мрачные очертания законсервированной продуктовой палатки, и машина выскочила в поле, на лунный тракт. — В газетных статьях этого времени, критикующих "недочеты" на торговом фронте, отмечается недостаток ларьков, особенно на городских окраинах [Хвосты у магазинов, Пр 17.07.29 и др.]. Ср., впрочем, ту же деталь у М. Агеева в описании дореволюционного катанья на лихаче: "Когда промахнули Яр и стала видна вышка трамвайной станции и заколоченная кондитерская будка..." [Роман с кокаином (1934), гл. 2].

Вместе с тем это место несомненно пародирует стереотипы романтизма и готического жанра — мелькающие мимо в ночи одинокие церкви, руины и т. п. Поездки Козлевича с растратчиками вторят романтическому мотиву ночной езды с нездешними всадниками в балладах типа "Л еноры", "Людмилы", "Светланы", а также в гоголевском "Вие": "Минули они хутор и перед ними открылась ровная лощина... Обращенный месячный серп светлел на небе... Такая была ночь, когда философ Хома Брут скакал с непонятным всадником на спине" (ср. в ЗТ: "По ночам он носился... слыша позади себя пьяную возню и вопли пассажиров..."). Напомним о постоянной связи учрежденческого и инфернального мотивов в сатире 20-х гг. и у соавторов ДС/ЗТ в частности. Арбатовские растратчики как бы продали душу дьяволу, а Козлевича используют в роли обманутого, все глубже вовлекаемого в нечистые дела человека. Параллель к "пьяной возне и воплям пассажиров" находим в "Войне и мире": "[Ямщик Балага] ...любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: „Пошел! пошел!“" [П.5.16].

3//10

"Быстры, как волны, дни нашей жизни"... "По рюмочке, по маленькой, тирлим-бом-бом...". — Студенческая песня, популярная на протяжении всего XIX в. и еще сохранившаяся кое-где в фольклорном репертуаре:

и т. п. Текст представляет собой народную версию стихотворения "Вино" А. П. Серебрянского (1810-1838). Упоминается у Л. Андреева, А. Куприна, М. Горького [см. Песни и романсы русских поэтов, 532, 933]. По рюмочке, по маленькой... — припев "пьяной" версии песни. Он отсутствует у поэта и в литературных цитатах начала XX в., но зафиксирован в некоторых песенниках [например: Песенник витязей, 105].

3//11

...Лица у них [у растратчиков] опухли и белели в темноте, как подушки. Горбун с куском колбасы, свисавшим изо рта, походил на вурдалака. Они стали суетливыми и в разгаре веселья иногда плакали. — Приключения растратчиков описаны с обильным применением литературных образцов. Ср. сцены трактирных кутежей у М. Горького: "Часто люди, только что казавшиеся пьяными и бурно шумевшие, вдруг затихали, наклоняясь друг к другу, говорили о чем-то серьезно и трезво, а Кожемякин смотрел на них и думал: „Это, конечно, жулики"... Порою мелькало обезумевшее лицо с вытаращенными глазами, мертвое и вздутое, как лицо утопленника" [Жизнь Матвея Кожемякина, ч. 4; сходства с ЗТ выделены нами].

В известном рассказе Чехова "Тоска" извозчику Ионе приходится катать компанию гуляк, среди которых, как и у Козлевича, есть горбун. Ниже в ЗТ 3 мы читаем, что Адама Казимировича, — как Иону, — "томило желание поделиться с кем-нибудь своим горем... И шофер рассказал новым пассажирам всю историю падения города Арбатова..." Ср. в финале чеховского рассказа: "Иона увлекается и рассказывает ей [лошади] все" (на эти параллели указал комментатору П. Кландеруд). Шоферу часто приписываются черты прежнего извозчика, в том числе и откровенность с пассажиром. Клише "в разгаре веселья иногда плакали" в конечном счете восходит к романтикам. Ср. Байрона: Но часто в блеске, в шуме людных зал / Лицо Гарольда муку выражало [Чайльд-Гарольд, 1.8, пер. В. Левина]; у Гоголя: "И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему низенький чиновник... И закрывал себя рукою бедный молодой человек..." [Шинель]; у кн. В. Ф. Одоевского: "Часто посреди шумного веселья мрачная грусть являлась на лице графа" [Саламандра, ч. 2] и др 2 .

В поле законных ассоциаций к этим сценам романа входят, конечно, и кутежи героев "Братьев Карамазовых" и "Живого трупа", и есенинское: Снова пьют здесь, дерутся и плачут... [Москва кабацкая]. Соавторы, видимо, пародируют склонность советских писателей решать злободневную тему растраты в духе традиционных мотивов мятущейся "русской души", пьяного разгула, греха, очищения и т. п. [см. ДС 20//22].

3//12

На рассвете рис повезли в деревню, обменяли там на самогон-первач и в этот день в город уже не возвращались. — Дантовское "И в этот день мы больше не читали" дало начало частому в литературе обороту, который здесь пародируется; ср. "И молодые люди в этот раз уже больше не целовались" [Чехов, Злой мальчик] 3 . "В этот день артисты больше не работали" [Куприн, Белый пудель, гл. 5]. "И больше Эдуард Львович в тот вечер не играл" [Осоргин, Сивцев Вражек (1928), гл. "Дядя Боря"] и др.

3//13

А ночью зажгли костры и плакали особенно жалобно. — Фраза "А ночью..." типична для лирических мест (особенно концовок) старой прозы; ср. у Бунина: "А ночью бушует в лесу буря..."; "А в полночь... в окно прихожей быстро и тревожно застучал кто-то"; "А под вечер, тут же, у могилы, плясал всем на потеху..." и мн. др. [Мелитон, Суходол, Веселый двор]; у Чехова: "А ночью опять катались на тройках и слушали цыган в загородном ресторане" [Володя большой и Володя маленький]. Ср. другие типы концовок на "А..." в ЗТ 24//24.

Ночные костры — известный мотив русских лирических повествований (И. Тургенев, "Бежин луг"; А. Чехов, "Степь"; И. Бунин, "Антоновские яблоки", "Костер"; Л. Авилова, "Костры" и мн. др.). Персонажи "Голого года" Б. Пильняка "жгли костры и сидели у них, толкуя, пели песни..." [гл. 3].

И плакали особенно жалобно. — Ср. аналогичное ("с подтекстом") употребление наречия "особенно" в поэзии: Сегодня, я вижу, особенно грустен твои взгляд, / И руки особенно тонки, колени обняв [Н. Гумилев, Жираф]; И однажды закат был особенно красен [Н. Гумилев, Экваториальный лес]; В груди першит. С шоссе несется пыль, / Горячая, особенно сухая [Бунин, Художник (о Чехове)].

3//14 По ночам он [Козлевич] носился с зажженными фарами мимо окрестных рощ, слыша позади себя пьяную возню и вопли пассажиров, а днем, одурев от бессонницы, сидел у следователей и давал свидетельские показания. — Ср. сходную антитезу дней и ночей в "Приключениях Тома Сойера": "Дни Тома [после дачи свидетельских показаний о преступлении] были днями торжества и веселья, но его ночи были исполнены ужаса... Днем, выслушивая благодарности Поттера, Том был рад, что выдал тайну, во по ночам он жалел, что не держал язык за зубами" [гл. 24: Блистательные дни — ужасные ночи! Пер. К. Чуковского].

Эту формулу при описаниях дневного и ночного мира и образа жизни находим также у П. Мак-Орлана: "Так проходили дни. А ночами Маргарита искала старика, готового променять душу на молодость..." [Ночная Маргарита (русский перевод 1927), гл. 7]; у М. Булгакова: "Я писал... хронику в газету, а по ночам сочинял веселые фельетоны..."; "Днем я старался об одном — как можно меньше истратить сил на свою подневольную работу... Я ждал часа ночи... Я садился к столу..."[Москва 20-х гг., Ранняя неизданная проза; Театральный роман, гл. 2].

История Козлевича намечена в записи: "Шофер Сагассер. Чуть суд — призывали Сагассера — он возил всех развращенных, других шоферов не было" [ИЗК, 238].

3//15

...Фильм, представлявший узкосудебный интерес, был передан в музей вещественных доказательств... — О киножуликах и кинорастратчиках много сообщали в эти годы. М. Кольцов рассказывает о съемках фильма в Сибири, поглотивших 70 тысяч рублей: "Когда снятая лента была привезена в Москву и рассмотрена, оказалась такая белиберда и чепуха, что Пролеткино постановило считать картину не снятой и использовать только несколько кусков с видами Лены для хроники" [Кинококки (1026), Избр. произведения, т. 1]. Из обширного юмора на эту тему: "О кино-постановках. Сказать как будто бы неловко, / Но такова у нас ухватка: / Идет сначала постановка, / А дальше следует „посадка"" [Пу 12.1926]. "Великий немой" (рис. Н. Радлова): на первом рисунке кинооператор крутит ручку аппарата, подпись: "Съемка"; на втором — режиссер фильма едет на извозчике в сопровождении милиционера, подпись: "Прокат" [Пу 05.1926; см. ЗТ 23//12].

3//16

— Сам катайся. Душегуб! — Фраза литературна, напоминает те обращения, в которых отчаявшийся человек (обычно более низкого ранга) решается излить "всю правду" своему притеснителю. Ср. у Тургенева: "Душегубец ты, зверь, погибели на тебя нету... На, душегубец окаянный, пей христианскую кровь" [мужик — леснику, Бирюк]; у Толстого: "— Душегуб! — вдруг крикнул... [высокий малый] на целовальника. — Вяжи его, ребята!" [Война и мир, III.3.23]; у Горького: "Ах ты —паук!.. Ты кровососец паук — вот как!" [работник — хозяину, Коновалов]. Постепенно этот жест отчаяния приобретает стилизованный и юмористический оттенок. "Душегубцы, одним словом", — отзывается один чеховский персонаж о докторах [Симулянты]. "Душегуб!" — кричат доктору в фельетоне Л. Андреева [Я, в Поли. собр. соч., т. VI].

3//17

...Совслужа в длинной кавказской рубашке с баллонными рукавами... поясок с серебряным набором, каким обычно украшают сбрую ломовых лошадей... — Этот популярный костюм 20-х гг. описывает также В. Панова: "На всех [гостях на свадьбе] длинные, до колен, белые кавказские рубашки мягкого шелка с высоким воротом и застежками из мелких пуговиц — до самого подбородка; талии перетянуты узкими поясами с серебряным набором" [Сентиментальный роман, Собр. соч., т. 3: 426].

Этот стиль был фирменным для русской одежды. Уже у Тургенева упоминается "черкесский ремешок" [Степной король Лир, гл. 1]. У А. Солженицына в "Августе Четырнадцатого" читаем: "Вот, на черкеске проходящего горца [в Петербурге] видела она в перепояс узкий ремешок с бляшками черненого серебра и с ремешка свисающий кинжал" [гл. 8]. М. Горький в 10-е гг. "ходил в темной блузе, подпоясанной кавказским ремешком с серебряным набором" [И. Бунин, Горький]. У самого Бунина купец одет во фланелевую рубаху с воротом на пуговицах и носит пояс с серебряным набором [Игнат].

Об аналогичных украшениях у лошадей: "...серебряные бляхи и пряжки, в большом количестве покрывавшие сбрую, блестели на солнце" [Маркелов, На берегу Москва-реки, 52].

3//8

— Отойди, — угрюмо сказал Коэлевич. — То есть как это "отойди"?.. Может быть, мы желаем именно эх-прокатиться? — "Эх" в роли своего рода глагольного префикса, видимо, было ходячей шуткой; ср.: "Подозреваю, что хозяйка у меня из ех-веселящихся, соответственно и характер у нее не злобный и не придирчивый" [Шкловский, Zoo, письмо 1].

Сходная сцена есть в повести Р. Л. Стивенсона "Динамитчик". Молодой художник вывешивает объявление о сдаче квартиры, клиенты не идут; тогда он выставляет яркую, экстравагантную афишу, но напрасно. Наконец, некий джентльмен заходит спросить об условиях, но ожесточенный квартировладелец пытается выставить его вон: "Прошу извинения, — сказал посетитель, — что означает ваше необычное объявление? — Прошу извинения, — запальчиво ответил Сомерсет, — его смысл достаточно ясен. — И, наученный горьким опытом бояться насмешек, он хотел закрыть дверь, но джентльмен просунул в проем свою трость. — Не так скоро, прошу вас, — сказал он. — Если вы и вправду сдаете квартиру, перед вами потенциальный жилец". В ответ на это художник проявляет ту же радость и покладистость, что и Козлевич. Вряд ли Стивенсон послужил источником данной сцены (повесть отсутствует в его русском собрании сочинений); нетрудно было бы показать, однако, что здесь, как часто бывает, налицо типологическая конвергенция (термин Тынянова), обусловленная сходством топоса (сдача помещений) и логикой выразительного развития.

3//19

Печально наблюдать в среде шоферов такие упадочнические настроения. — С примесью поэтических реминисценций (печально я гляжу на наше поколенье; М. Лермонтов), здесь отражено известное идеологическое клише. Широкое освещение в печати получил, например, диспут в Комакадемии в 1927 "Упадочное настроение среди молодежи (есенинщина)" с участием таких деятелей, как Луначарский, Радек, Маяковский, Фриче, Ну-синов и др. Ср. также: "Дать отпор ликвидационным настроениям упадочных слоев размягченной интеллигенции" [из списка избитых штампов; Незнакомец, Стертые пятаки, КН 18.1929].

3//20

А в Арбатове вам терять нечего, кроме запасных цепей. — Каламбур, основанный на словах из "Коммунистического манифеста" — о том, что в революции пролетариату нечего терять, кроме своих цепей, приобретет же он весь мир. Фраза вошла в разговорную речь. "Вот из разговора пермских рабфаковцев: „Идем на Каму! — Опять? а уроки? — Э-э, нам с тобой нечего терять, а приобретем мы... Козий Загон"" [из пермской студенческой газеты, цит. по кн.: Селищев, Язык революционной эпохи; Козий Загон — городской парк в Перми].

Ср.: "[Иоаннопольский] ...чувствовал, что ему нечего терять, кроме собственных цепей" [Ильф, Петров, Светлая личность]; "А мне нечего терять, кроме цепей" — говорит аферист Аметистов [Булгаков, Зойкина квартира]; о связи этого персонажа с Бендером см. ДС 5//15.

3//21

Через два часа машина со свежим темно-зеленым пятном на боку медленно вывалилась из гаража и в последний раз покатила по улицам города Арбатова. Надежда светилась в глазах Козлевича. Рядом с ним сидел Балаганов... Командор пробега развалился на рыжем сиденье... — Отбытие, показываемое извне, как бы глазами стороннего наблюдателя, непосредственно вслед за сценой, описывающей "изнутри" подготовку героев к отбытию, — знакомый стереотип. Ближайшая параллель к ЗТ — отъезд Тараса Бульбы в Варшаву, следующий за его переговорами с Янкелем: "И через час воз с кирпичом выехал из Умани, запряженный в две клячи. На одной из них сидел высокий Янкель..." [Гоголь, Тарас Бульба, гл. 10]. Из ЗТ: "Через десять минут молочные братья покинули летний кооперативный сад..." [2]См., например: "Я начал примерно с 1927 ощущать значительное давление на мышление советских людей, с целью привести его в соответствие с текущей партийной линией"; "Я сожалел о том, что параллельно этому замечательному подъему промышленного строительства происходило заметное падение духовных ценностей" [Fischer, Му Lives in Russia, 23, 36—37, 41] и т. д.
; "Через пять минут из общественной уборной... вышел слепец в синих очках" [12]Отмечено У.-М. Церер [Zehrer, "Dvenadcat' stul'ev" und "Zolotoj telenok"..., 202].
; а также при описании последнего выезда антилоповцев: "В ту же ночь из ворот постоялого двора, бледно светя фарами, выехала „Антилопа". Заспанный Козлевич с усилием поворачивал рулевое колесо" [24]О том, что "главное в образе Остапа — не его противоправные действия, а его выключенность из окружающего мира, способность взглянуть на этот мир со стороны", пишет Лурье [Курдюмов. В краю непуганых идиотов, 112]. Что жулики и прежде всего Бендер фигурируют в романе не как носители пресловутых "собственнических инстинктов", а как персонажи, наделенные признаками "низа" и "невовлеченности", мы констатировали в статье 1976 г. [Щеглов. Семиотический анализ одного типа юмора, 169,171—172]; эта работа упоминается Лурье [27]. Фигура плута как лица непричастного к господствующим условностям параллельна фигурам дурака и шута, остраняющих эти условности непониманием [см.: М. М. Бахтин. Формы времени и хронотопа в романе // М. М. Бахтин. Вопросы литературы и эстетики. М.: Худ. лит-ра. 1975. 312—314].
.

Более или менее сходная модель у других авторов: " Через час путешественники уплатили за ночлег, и повозка тронулась в путь" [Т. Готье, Капитан Фракасс, гл. 6]; "[Путешественники разместились на спине слона] ...и в девять часов животное, покинув селение, устремилось самой прямой дорогой в густой лес" [Ж. Верн, Вокруг света за 80 дней, гл. 11]; "Немного погодя, беговые дрожки Крюкова уже стучали по пыльной дороге" [Чехов, Тина; курсив мой. — Ю. Щ.\.

3//22

...Предлагаю присвоить машине название — "Антилопа-Гну". — "Автомобиль имел имя. Его часто красили" [ИЗК, 243].

"Антилопа" — имя корабля Гулливера, на котором тот попал в Лилипутию. По блестящему наблюдению В. Болена, ассоциация может быть связана с тем, что Бендер, особенно во втором романе, является своего рода Гулливером, который попеременно предстает то великаном (на фоне большинства комических персонажей романа), то лилипутом (на фоне "истинного социализма") [Bolen, 60]. Метафоры, уподобляющие машину Козле-вича кораблю, езду на ней — морскому плаванию, многочисленны: "У вас есть прекрасный навигационный прибор — компас-брелок", ".. .издавала корабельные скрипы" [ЗТ 25, 35] и др. "Антилопа-Гну" — видимо, по аналогии с двойными названиями марок машин ("лорен-дитрих", "изотта-фраскини", "испано-сюиза").

Сравнение автомобиля с другим экзотическим животным: "Автомобиль движется нервически. Он прыгает, как кенгуру" [И. Эренбург, Рождение автомобиля // И. Эрен-бург, 10 л. с., гл. VI (1929)].

Акт присвоения потрепанной машине имени напоминает, конечно, и о "Дон Кихоте", где старой, заморенной лошади перед выездом в путешествия дается громкое имя Росинант [1.1]. Лошадиные и извозчичьи метафоры, в контрапункте с романтическими, корабельными, играют видную роль в юмористической презентации Козлевича и его машины [см. ЗТ 2//15, а также выше, примечание 8].

3//23

— Вторая стадия кражи гуся, — холодно заметил Остап. — Третья стадия начнется после поимки виновного. Она сопровождается чувствительными побоями. — Стадии кражи гуся — вероятно, по аналогии со стадиями загнивания капитализма: "Третья стадия разлагающегося капитализма" [Пр 21.07.30].

Квазинаучной констатацией предсказуемых "стадий" или "фаз" чьего-то комикотрагического поведения Бендер действует в манере Хулио Хуренито и других отрешенно-иронических наблюдателей человечества, к семье которых он принадлежит (см. Введение, раздел 3). Ср. наблюдения Хуренито над переживаниями овдовевшего Алексея Спиридоновича Тишина: " — Начинается! он уже ищет утешения... Дальнейшая фаза — он ищет забвения" и т. д., а позже — над европейской драмой: "Болезнь начинает вступать во вторую фазу" [Эренбург, Хулио Хуренито, гл. 5 и 22].

3//24

— Бог подаст, — ответил Балаганов, свешиваясь за борт. — Формула отказа в подаянии, имеющая, как многое в ДС/ЗТ, привкус литературности. Ср. у Достоевского: "...мимо пройти, и не дать ничего, сказать ему „Бог подаст“" [Бедные люди, письмо от 5 сентября]; у И. Гончарова: "Не трать на [нищих] денег попустому... на что баловать?.. Бог подаст" [Обыкновенная история, 1.1] и др. В. Маяковский в стихотворении "Ханжа"

(1928) приводит наиболее употребительные "божественные" штампы, как-то: ей-богу, бог послал, вот те крест, бог на помощь, видит бог, слава богу, бог подаст и проч. [Поли, собр. соч., т. 9].

3//25

— Влезайте, — предложил Остап, — черт с вами! Но больше не грешите, а то вырву руки с корнем. — В Евангелии от Иоанна [8.11]: "Иди и впредь не греши" (слова Христа, обращенные к грешнице). О штампе "вырвать с корнем" см. ДС 4//5. Угроза вырвать руки стоит в ряду таких фразеологизмов эпохи, как "ударить по рукам", "отсечь руки" и т. п. Ср.: "Кибальчича [халтурного писателя] вовремя ударили по рукам" [Б. Киреев, Война халтуре, КН 09.1929]; "Трудящиеся далекой Якутии готовы отсечь окровавленные руки зарвавшимся империалистам" [Пр 21.07.29]; "Рука, подымающаяся на представителя советской власти, должна быть отсечена" [А. Аграновский, На перевале // А. Аграновский, От Столбцов до Бухары] и т. п.

3//26

...Из медного рожка вырвались старомодные, веселые, внезапно обрывающиеся звуки: Матчиш прелестный танец. Та-ра-та... — Рожок с той или другой популярной мелодией — реалия ранних лет автомобилизма: "Машина... [шла] тихим ходом, шоффер тщетно трубил несколько раз начало все той же мелодии, народ не расступался" [М. Кузмин, Федра; действие во Флоренции]. Сигнал-матчиш упоминается в различных свидетельствах эпохи, например, в сценарии соавторов "Однажды летом": "Ветхозаветные, давно забытые, внезапно обрывающиеся звуки...", — или в повести В. Катаева "Зимний ветер", где действие происходит в Одессе в 1917: "Знаменитый сигнал, некогда спьяну купленный в Париже..." [Ильф, Петров, Необыкновенные истории..., 355; Катаев, Собр. соч., т. VI]. "Красный автомобиль с музыкальным ящиком", играющим "Смейся, паяц", встречаем у Бабеля [Как это делалось в Одессе]. Озвучивались таким путем и другие машины и приспособления — напомним никелированную кассу в буфете Дома народов, играющую все тот же матчиш [ДС 29].

Матчиш— танец испанского или латиноамериканского происхождения, "завоевавший мир" в начале XX в. [Л. Никулин, Время, пространство, движение, т. 2:121]. Танец и соответствующая песенка, придя в Россию из Европы около 1905 4 , получили широчайшую популярность; среди прочего, матчиш входил вставным номером в русскую постановку "Веселой вдовы" Легара [см.: Ярон, О любимом жанре, действие в 1906] и звучал со всех эстрад. В романе Р. Гуля "Азеф" описывается исполнение его в петербургском "Аквариуме":

"...на сцену выкатился мужчина в костюме циркача с порнографическими усами и, делая невероятные телодвижения, заплясал под ударивший оркестр: Матчиш прелестный танец, / Живой и жгучий, / Привез его испанец, /Брюнет могучий... Мужчина вихлялся все безобразнее: В Париже был недавно, / Кутил там славно, / В кафешантане вечно / Сидел беспечно..." [85].

Другие строфы русских версий: Матчиш прекрасный танец, / Он кровь волнует, / Кто веселиться хочет, / Матчиш танцует... // Весь мир матчиш танцует, / Он всех чарует, / Он легок, весел, плавен, / Порой забавен. // В нем много страсти, зноя, / В нем нет покоя, / Счастья миг он несет, / В нем забудешь ты мрак земных невзгод... // Матчиш люблю я страстно, / Пляшу прекрасно, / Его всегда танцую, / Когда тоскую, и т. д. По мемуарному свидетельству, на мотив матчиша пел В. Маяковский свои стихи из "Мистерии-буфф": Хоть чуть чернее снегу-с, / Но, тем не менее, / Я абиссинский негус. / Мое почтение [Евг. Венский, Практический самоучитель бальных танцев // Аверченко и др., Самоновейший письмовник, 113; Матчиш, музыка Борель-Клерк, текст А. Бусина (с нотами), М.: изд. С. Я. Ямбор, № 43, около 1913; Чуковский, Литературные воспоминания, 23].

В качестве знака "ретро вообще", и, более конкретно, Парижа "belle epoque" мелодия матчиша вставляется без какой-либо хронологической строгости в музыку к кинокартинам (например, "Вокруг света за 80 дней" по роману Ж. Верна, где действие происходит в XIX в., и во многие другие фильмы).

Примечания к комментариям

1 [к 3//4]. Две огромные пальмы над гробом В. И. Ленина — одну в изголовье, другую в ногах — можно видеть на известной гравюре А. Кравченко "Тело Ленина в Колонном зале Дома Союзов".

2 [к 3//11]. В романе Пьера Бенуа "Альберта" (рус. пер. 1927) герой и героиня ведут шикарную жизнь, за которой, как и в случае с кооперативом "Линеец", скрываются преступление и грех. Символическую роль играет в этом прожигании жизни их роскошный автомобиль — "1а terrible petite automobile... le monstre". Как и в ЗТ, эти персонажи в разгаре веселья иногда оцепенева-ют, как бы чуя приближение призрака, несущего возмездие: "Аи milieu des rejouissances de plus en plus indignes ой Franz et moi nous entrainions mutuellement, esclaves infortunes lies par la plus abominable des chaines... parmi toute cette enfantine et burlesque bacchanale, l’un de nous se taisait soudain, portait la main a son coeur, sans que l'autre, devenu instantanement aussi livide, osat meme le questionner" [гл. 20].

3  [к 3//12]. Заметим, что уже у Чехова это клише перевернуто (не поцелуи кладут конец другим занятиям, как у дантовских любовников, а наоборот).

4 [к 3//26]. Согласно указанию в недавней антологии, французский "Матчиш" (La Mattchiche), со словами Р. Cadenas и музыкой Р. Badia, датируется 1905 г. и основан "sur la celebre danse espagnole „La Machicha"" [Memoire de la chanson: 1100 chansons du Moyen-Age a 1919, 969].

 

4. Обыкновенный чемоданишко

4//1

Был тот промежуток между пятью и шестью часами, когда дворники, вдоволь намахавшись колючими метлами, уже разошлись по своим шатрам... [до конца следующего абзаца]. — Картина утра в Черноморске выдержана в той манере "физиологического очерка" XIX в., где описывается всякого рода массовая и циклическая деятельность, как-то: будничная жизнь большого города, природные процессы, времяпрепровождение охотника или земледельца и т. п. Подобный очерк сводит действительность к неким обобщенным "статистическим" измерениям, вместе с тем романтизируя эти последние, строя из них поэтический ансамбль.

Образцы такого очерка в XVIII-XIX вв. многочисленны. Не берясь прослеживать эволюцию жанра и пути его распространения, назовем такие примеры, как "Картины Парижа" Л. С. Мерсье (глава "Часы дня"); "Отшельник с Шоссе д’Антэн" Э. де Жуй (очерк "На мосту Искусств"); "История и физиология парижских бульваров" О. де Бальзака; "Очерки Боза" Диккенса (картина лондонского утра); отдельные места в новеллах Конан Дойла и романах Жюля Верна; фрагменты 1-й главы "Евгения Онегина"; начало "Невского проспекта" Гоголя; "Лес и степь" Тургенева; "За рубежом" Щедрина (сцены курортной жизни в гл. 2). В советские годы находим примеры у В. Маяковского ("Мое открытие Америки"), Л. Рейснер ("Гамбург на баррикадах", "Афганистан"); в очерках — Н. Асеева "Московские улицы" [КН 09.1926], И. Ильфа "Москва от зари до зари", Корнея Щеглова "Повесть о котлете" [ТД 11.1927] и др.

Давая коллективный образ города и мира как единого существа, этот старый стереотип оказывается созвучен тенденциям "унанимизма" в европейской литературе XX в., нашедшим отклик и в романах Ильфа и Петрова (см. примечания к другим пассажам такого рода: о московских вокзалах, ДС16//2; обзоры персонажей романа и их занятий в один избранный момент, ЗТ 14//9; панорамные обзоры страны, мира в ДС 4//3; ДС 37//10 и др.).

Традиционные моменты таких "урбанистических сюит":

(1) Каждому часу описываемого отрезка реальности (например, дня большого города) придается особая физиономия с преобладанием какого-то одного "потока" (профессии, сословия и т. п.), дающего часу свое имя ("час дворников", "час служащих" и т. д.). Как говорит в своем московском очерке И. Ильф, "город просыпается волнами", и так же проходит остальной его день. Некоторые моменты повторяются почти везде: для утренних часов — (а) тишина и безлюдье перед пробуждением города;

(б) появление деревенских жителей, привозящих в город продовольствие; (в) пробуждение и выход на работу простого люда; (г) неодинаковый режим у разных категорий горожан (кто-то ложится или еще спит, когда другие встают и приступают к труду) и проч.

(б) — (в) "Час дворников уже прошел, час молочниц еще не начинался... но уже доносится далекий гром: это выгружаются из дачных поездов молочницы с бидонами... На миг покажутся рабочие с кошелками и тут же скроются в заводских воротах" [ЗТ 4].

"В час утра прибывают шесть тысяч крестьян с овощами, фруктами и цветами... В 4 часа утра бодрствуют лишь поэт да разбойник. В 6 утра булочники из Гонесс, кормильцы Парижа, дважды в неделю привозят в город громадное количество хлеба... Вскоре выползают из своих постелей рабочие, берут инструмент и идут в мастерские... В 7 часов утра садовники с пустыми корзинами, верхом на клячах направляются к своим огородам. Еще не видно карет. На улицах можно встретить лишь младших чиновников, которые в этот ранний час уже одеты и завиты... К 10 часам черная туча судейских клерков устремляется к Шатле и ко Дворцу юстиции: повсюду только и виднеются отложные воротники, тоги, портфели — и просители, бегущие за ними... " [Мерсье].

"Пусты стоянки карет на перекрестках; закрылись ночные трактиры; лишь кое-где на углу стоит полицейский, вперив скучающий взгляд в пустую даль проспекта... Проходит час; улицы начинают оживать. Потянулись на рынок подводы с товаром... Мужчины и женщины с тяжелыми корзинками фруктов на голове шагают по южной стороне Пикадилли к Ковент-Гарденскому рынку... Вот бодрым шагом прошел на работу каменщик, в руке у него узелок с обедом..." [Диккенс].

А Петербург неугомонный / Уж барабаном пробужден. / Встает купец, идет разносчик... и т. д. [Пушкин].

"Ранним утром, когда улицы еще пустынны, когда усатые дворники, позевывая, выходят с метлами из ворот, когда чуть брезжит седой, молочного цвета, рассвет, к дверям общественных столовых с сердитым фырчанием подъезжают грузовые автомобили. Они везут мясо, зелень, картофель — все то, что сегодня, начиная приблизительно с часу дня, начнет поглощать армия проголодавшихся... С всклоченных постелей поднимается рабочий человек, его веки тяжелы — сон еще висит на них..." [Корней Щеглов, Повесть о котлете].

(г) "...Замычат спросонок советские служащие, падая с высоких девичьих кроваток... Но было еще рано, служащие еще спали под своими фикусами " [ЗТ 4].

Уточнения, касающиеся сна горожан (кто спит, где, на чем и как), — мотив типичный: "Невский проспект пуст: плотные содержатели магазинов и их комми еще спят в своих голландских рубашках " [Гоголь]; "Купчихи и мещанки... спят за ситцевыми занавесками на своих высочайших перинах " [Писемский, Тысяча душ, 1.6].

"В четверть первого утра раздается стук карет тех, кто не играет и возвращается домой. Город кажется опустелым; обыватель, который уже спал в это время, просыпается в своей постели, и его супруга на это не жалуется. Многие парижане обязаны своим появлением на свет этому внезапному стуку экипажей" [Мерсье].

"Более трезвые и добропорядочные жители столицы еще не восстали для дневных трудов... Там и сям приотворено окошко в спальне — погода стоит жаркая и от духоты плохо спится; да изредка мигнет за шторой ночник в комнате томимого бессонницей или больного" [Диккенс].

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

(2) К периодам дня приурочиваются определенные чувства и желания, обычно посредством формулы "в это время (в такие минуты) хочется (чувствуется, вспоминается, интересно и т. п.)...":

" В такую минуту хочется плакать и верить, что простокваша на самом деле полезнее и вкуснее хлебного вина ..." [ЗТ 4].

"В это время чувствуется какая-то цель, или лучше что-то похожее на цель" [Н. Гоголь]. "Хотелось и плакать, и смеяться, и молиться" [Чехов, Исповедь].

"В такой час любопытно заглянуть в кухню, где в чаду и дыме работает человек в белом колпаке" [Корней Щеглов].

(3) Формулы "уже" ("вот уже") и "еще", указывающие на то, что распорядок событий заранее известен, и положенные этапы плотно следуют один за другим:

"..Дворники... уже разошлись по своим шатрам... Но уже доносится дальний гром... Служащие еще спали под своими фикусами " [ЗТ 4].

"Через несколько минут бульвар уже суетится..." [Бальзак].

Театр уж полон: ложи блещут... / Еще амуры, черти, змеи / На сцене скачут и шумят; / Еще усталые лакеи, и т. п.; А Петербург неугомонный / Уж барабаном пробужден [Пушкин]. "Еще молчит в своей клетке, подвешенной к яблоне, красноклювая перепелка" [Рейснер].

(4) Употребление, наряду с настоящим обыкновения, будущего времени — в знак того, что речь идет об этапах регулярных, предсказуемых:

"Сейчас они [молочницы] бросятся в город и на площадках черных лестниц затеют обычную свару с домашними хозяйками... Из фабричных труб грянет дым... замычат спросонок советские служащие, падая с высоких девичьих кроваток. Час молочниц окончится, наступит час служилого люда " [ЗТ 4].

"В то время как молодая девушка срисовывает в музее голову Рафаэля или Тициана, ее мать, протянув ноги к камину, займется вышивкой" [Э. де Жуй].

"Вы раздвинете мокрый куст — вас так и обдаст накопившимся теплым запахом ночи... Но вот ветер слегка шевельнется, золотисто-желтый луч ворвется вдруг..." [Тургенев]. "Подождите еще несколько минут, и вы увидите новый наплыв публики" [Щедрин].

Наряду с этими стереотипными способами, писатели изыскивают разного рода инновации — главным образом, в новых путях "статистико-поэтического" расслоения действительности, в мотивировке смен и перестроек единообразных масс, из которых слагается динамическая картина города и его типичного дня. Иногда роспись ведется не по часам, а по пространственным зонам, но в той же тональности:

"Мы быстро проехали через фешенебельный Лондон, через Лондон отелей, через театральный Лондон, через коммерческий и, наконец, через портовый Лондон..." [А. Конан Дойл, Шесть Наполеонов].

В "Моем открытии Америки" В. Маяковский расслаивает манхэттенскую толпу на имущественные группы, различающиеся типом пищевого обслуживания:

"Каждый завтракает в зависимости от недельной зарплаты. Пятнадцатидолларовые — покупают сухой завтрак в пакете за никель... Тридцатипятидолларовые идут в огромный механический трактир, всунув 5 центов, нажимают кнопку, и В чашку выплескивается ровно отмеренный кофе, а еще два-три никеля открывают... одну из стеклянных дверок сандвичей. Шестидесятидолларовые — едят серые блины с патокой и яичницу по бесчисленным, белым, как ванная, Чайльдсам — кафе Рокфеллера. Стодолларовые и выше идут по ресторанам всех национальностей..."

В "Петербурге" А. Белого толпа метафоризируется как однородная масса (икра) или как одно тело (многоножка), так что в группы и потоки объединяются не типы горожан, а одинаковые части этого коллективного тела:

"Бороды, усы, подбородки: то изобилие составляло верхние оконечности человеческих туловищ. Пробегало многое множество носовых выступов, ушных раковин и глазных отверстий... Протекали плечи, плечи и плечи; черную, как смола, гущу образовывали все плечи... Тут бежали многие ноги... Икра: совокупность икринок... Не было на Невском проспекте людей; но ползучая, голосящая многоножка была там" и т. д. [сборная цитата; Петербург, 255,438].

Писатели разнообразят традиционную схему и еще шире — строя несколько этажей метафор, по-разным признакам членя город на статистические аспекты и т. д. Примером творческого развития жанра может служить "Москва от зари до зари" И. Ильфа.

Отдавая дань дискретным "волнам" (дворников, собирателей окурков, рабочих, домохозяек, школьников, служащих...), автор очерка не забывает й о непрерывном ритме городского организма как целого ("Ночью Москва работает как днем"). Панорамным взглядом обозреваются стратегические пункты снабжения города ("На Болотный, Смоленский, Сухаревский, Тишинский, Центральный и прочие рынки свозят картофель в мешках, овощи в ящиках... хлеб и сахар, капусту и соль, свеклу и дыни") и его витальные органы — заводы и фабрики ("предприятия машиностроительные, текстильные, конфетные... "Борец", "Геофизика", "Гознак", "Красная звезда"...). Город — громадное тело с множеством неотложных нужд: "Город проснется и потребует мыла, спичек и папирос. Ему нужны башмаки и костюмы. Он захочет колбасы десяти сортов и сельдей, он захочет молока". Массовая жизнь показывается с разных сторон: уличный транспорт, работа магазинов (ГУМ сам по себе в потенции "большой губернский город"). Фиксируются и такие моменты, когда в телесном цикле города ослабевают массовые отправления и выступает на первый план аритмическое, случайное: "Теперь уже не видно на улице однородных людских потоков, состоящих только из служащих, только рабочих или детей. Теперь на улице все смешано и можно увидеть кого угодно. Бредет кустарь со взятой в починку мясорубкой..." и т. п.

Новшества необходимы, ибо классическая версия в духе "физиологий" XIX в. в пору модернизма уже воспринимается как затертый штамп. Так, в "Фальшивомонетчиках" А. Жида (1925) школьник Люсьен фантазирует перед приятелями о том, как он опишет в терминах людских потоков один день в жизни Люксембургского сада: "За^ем появление кормилиц... Потом выход младших классов школ... Бедняки приходят позавтракать на скамейке... А потом толпа — в час музыки и выхода из магазинов..." и т. п. Но прием уже устарел, и никто из сверстников его не слушает.

Соавторы в ЗТ не воспроизводят данную схему полностью — это не является их целью, а дают лишь знак, росчерк этого жанра в его наиболее известных образцах. Типичные моменты предстают выборочно и эскизно, без той детальной разработки, какую мы встречаем в "Невском проспекте", но зато с шутливыми виньетками, например: "...в городе светло, чисто и тихо, как в государственном банке". В этом отношении подход авторов ЗТ близок к поэтическому, пушкинскому методу развертывания романных элементов, к жанру "романа в стихах" [см.: Ю. Тынянов, О композиции "Евгения Онегина" // Ю. Тынянов, Поэтика. История литературы. Кино, 61, 65, 67].

Всегдашняя сюжетная находчивость соавторов проявилась в том, что данный жанр, с его акцентом на всем среднестатистическом, избран для оформления именно этой главы. Ведь в ней впервые появляется на страницах романа Александр Иванович Корейко, для которого мимикрия и невыделимость из однотипной массы является главным принципом существования.

Минутой позже Корейко незаметно вольется в людские потоки, сменяющие друг друга по формуле "час таких-то" (в его случае — служащих): "...хозяин чемодана покинул вокзал как раз в то время, когда на улицах уже появились наиболее примерные служащие. Он вмешался в их нестройные колонны, после чего костюм его потерял всякую оригинальность". Слияние Корейко с униформной толпой граждан почти эмблематически выражает тему этого персонажа, как и далее — его растворение в толпе одинаковых людей в противогазах [см. ЗТ 23//2].

Сходный момент вхождения в толпу индивида, — имеющего, кстати, то же имя-отчество, что и Корейко, и столь же конспиративную природу, — находим мы в картине городской толпы как икры у А. Белого: "Плечо Александра Ивановича [Дудкина] моментально приклеилось к гуще; так сказать, оно влипло... Икринкой вдавился он в чернотой текущую гущу..." [Петербург, там же].

4//2

...Но уже доносится далекий гром: это выгружаются из дачных поездов молочницы с бидонами... [и далее:] Больно ударившись несколько раз об их [молочниц] железные плечи, он подошел к камере хранения... — Волна молочниц с жестяными бидонами за спиной отмечается и другими авторами, причем с метафорикой чудовищного, грозного, гремящего: "С прибывающих поездов шли целые полчища верблюдообразных молочниц" [Л. Раковский, Прогулка Мелетия Середы, КП 01.1928].

4//3

В такую минуту хочется.плакать и верить, что простокваша на самом деле полезнее и вкуснее хлебного вина... — Хлебное вино — эвфемистический (но в то же время и официальный: писался на бутылках) синоним водки в речи и в прессе тех лет. "Квалифицированный слесарь... хлебного вина не потребляю, член партии с 23-го года..." [В. Катаев, Ножи]. "Он сидел... перед только что раскупоренной бутылкой хлебного вина..." и затем: ".. .запер водку в буфет" [Заяицкий, Баклажаны]. В отличие от собственно водки, какой мы ее знаем, хлебное вино могло быть разной крепости: в прессе упоминается, например, и " 20-тиградусное хлебное вино ". Эти градации существовали до октября 1926, когда была установлена стандартная крепость хлебного вина в 40 градусов.

О пропаганде простокваши (лактобациллина) см. ДС 30//18. "В такую минуту хочется..." — ср. лермонтовское: В минуту жизни трудную... / И верится, и плачется... [Молитва] — или чеховское: "Хотелось и плакать, и смеяться, и молиться..." [Исповедь].

4//4

...На ночных столиках зальются троечным звоном мириады будильников (фирмы "Павел Буре" — потише, треста точной механики — позвончее) и замычат спросонок советские служащие, падая с высоких девичьих кроваток. — "В СССР нет своего часового производства" [Ог 19.02.28]. Возникает оно лишь в 1929-1930, когда в системе Треста точной механики начинают работать 1-й и 2-й часовые заводы. Для аскетической культуры пятилетки характерен упор на будильники. Они пропагандируются в печати: "Будильники Гостреста точной механики, впервые изготовляемые целиком из советского материала" [фото в КН 40.1929]; "Мы сами стережем свое время" [обложка Ог 05.01.30; на фото — стройные ряды отечественных будильников; сходное фото с армией будильников — в КП 46.1929]. Одновременно раздается и критика этих необходимых приборов: "Качество будильников, выпущенных 2-м часовым госзаводом, низкое" [Точная механика, карикатура в Кр 32.1930].

В качестве специфически советского символа времени будильник заменяет традиционные песочные часы в пародиях на символику смерти; см. фельетон Ильфа и Петрова "Призрак-любитель" (1929), где блестяще решена художником Б. Ефимовым фигура смерти с косой и будильником в руке.

Павел Буре — известнейший дореволюционный часовой мастер, "поставщик двора Его Величества".

Фразу о служащих, падающих с кроваток, видимо, следует понимать в рамках критики мебельной промышленности [ср. ЗТ 1//20] — как намек на крошечные габариты советских кроватей. Ср. "девичью постельку" архивариуса Коробейникова [ДС 11//20, где и другие, сходные примеры]. В юмористическом листке "Пушка" читаем: "Ночной полет А. И. Щепкина. Рязань. Андрей Иванович Щепкин полетел ночью с кровати" [По СССР, Пу 15.1926; об этой рубрике острот "Пушки" см. ДС 20//22].

4//5

Это был обыкновенный чемоданишко... — Избранный Корейко метод хранения сокровищ отражает его всегдашнее стремление раствориться в массе однотипных совслужащих [см. выше, примечание 1: "...вмешался в их... колонны"]. Стандартного вида чемодан с миллионами, затерянный среди сотен обыкновенных чемоданов, — в сущности, аллегория самого Корейко [см. также ЗТ 9//12; ЗТ 11//18; ЗТ 23//2; ЗТ 29//1]. Перекочевка с вокзала на вокзал — современный вариант знаменитой шкатулки скупого, без конца перепрятываемой в страхе перед ворами.

Вместе с тем играют известную символическую роль и сами места, где советский Гарпагон прячет кубышку, — вокзальные камеры хранения. Вокзал — типичная пограничная и переходная зона. Ср. новеллу Ильфа и Петрова "Двойная жизнь Портище-ва" в цикле "Новая Шахерезада", где заглавный герой периодически преображается из совработника в нэпмана и обратно, передвигаясь по железной дороге из Москвы в деревню и из деревни в Москву, причем каждый раз окончательное оформление новой личности совершается на станции (вокзале): "В родную свою деревню... приезжал уже не мощный профработник, не борец за идею, не товарищ Портищев, а Елисей Максимович Портищев. На станции его ожидала пароконная рессорная телега..." И далее: "На [московский] перрон выходил уже не хозяйственный мужичок, а товарищ Портищев — стопроцентный праведник" [Собр. соч., т. I] 1 .

В отличие от фермы Портищева, центр другой жизни Корейко лежит не в иной местности, а в самой пограничной зоне — на вокзале, что можно понимать как знак потенциальности, нереализованности его второго бытия, как символ идеи лимба, где миллионер вынужден пребывать в ожидании падения большевиков. Это местопребывание сокровищ может интерпретироваться в том смысле, что Корейко все время как бы стоит одной ногой на дороге, ежеминутно готовый сняться с насиженного места, бежать, сменить личину, что он не раз и делает. Различие между уверенным в себе Портищевым, имеющим устойчивую базу в деревне, и Корейко, живущим беспокойно, "набегу", "на чемодане", наглядно указывает на изменения в стране, происшедшие между первым и вторым романами.

4//6

Человек в сандалиях был служащим, а служащие в Черноморске почти все одевались по неписаной моде: ночная рубашка с закатанными выше локтей рукавами, легкие сиротские брюки, те же сандалии или парусиновые туфли. Никто не носил шляп и картузов. Изредка только попадалась кепка, а чаще всего черные, дыбом поднятые патлы, а еще чаще, как дыня на баштане, мерцала загоревшая от солнца лысина, на которой очень хотелось написать химическим карандашом какое-нибудь слово. — Летняя экипировка советского служащего в 1929-1930 описана здесь довольно точно. Фотографии, литература, отчеты иностранных наблюдателей дают примерно те же детали. Многие ходят в рубашке без воротничка, с открытой шеей, с короткими или закатанными рукавами, иногда носимой навыпуск — это та рубашка, которую соавторы назвали "ночной". Кроме нее, обычны косоворотки — длинные, перехваченные чуть ниже пояса тонким ремешком, иногда с народной вышивкой вдоль ворота и нижнего края.

Знаменитая толстовка, которую в те годы носили представители всех классов — рабочие, профессора, бюрократы, поэты, партийные вожди, — представляла собой "соединение некоторых элементов военного костюма и „русской рубахи“", подпоясываемое поверх брюк. "Идешь по улице, едешь в трамвае, сидишь в театре — видишь людей в толстовках", — замечает летом 1929 журналист Б. Анибал. Культура толстовки достигла высокой степени развития. Наряду с массой простых и неказистых, обычно парусиновых толстовок, наблюдатели (особенно в более благополучные годы нэпа) отмечают немало толстовок "фантези" — льняных и шелковых, часто с красивыми вышивками. Распространены также разного рода блузы, френчи, пиджаки — обычно неярких цветов, без претензий на моду. Все это, как правило, чистое, но неглаженое. Некоторые носят поверх рубашки или толстовки узкий тупоконечный галстук-самовяз.

Женские чулки — только хлопчатобумажные (шелковые были анафемой). Типичная обувь — высокие сапоги, грубоватые бесформенные башмаки, парусиновые туфли, сандалии.

Головные уборы этого периода весьма точно характеризует М. Слонимский: "Мало кто ходит сейчас по России в мягкой шляпе. Преобладают кепки, картузы, форменные фуражки и другие различных фасонов шапки, иногда — хорошего качества, иногда — плохого, но сидящие на головах скромно и незаметно". "Поражаешься количеству висящих на учрежденческих вешалках форменных, с синей окантовкой, фуражек со значками разного рода инженерных учебных заведений", — говорит американский инженер. У мужчин популярны широкие, разлапистые кепки. На женщинах — по-разному повязываемые платочки разного цвета. Популярны пестрые среднеазиатские тюбетейки. Многие ходят с непокрытой головой. Бритье головы — известный стиль 20-х гг, который вместе с естественными лысинами создает необычайную частоту блестящих голых голов на тогдашних фотографиях.

В целом толпа посленэповских лет одета более чем скромно (если не считать некоторой пестроты, вносимой — в больших городах — нарядами приезжих из Средней Азии и с Кавказа). Иностранцы единодушно отмечают тягу к единообразию, в результате чего неопытному глазу почти невозможно различить людей по рангу и социальному положению: "Одежда как украшение или как способ выделиться здесь неизвестна", — удивляется один из иностранных гостей Москвы. "Представьте себе толпу, состоящую из одних бедняков", — говорит другой, но тут же замечает, что при всей неказистости одежды москвичи держатся свободно и с достоинством, имеют здоровый вид и бодрую осанку.

Вместе с тем, среди определенных слоев (молодежи, спецов, интеллигенции) наблюдается и в эти годы противоположное течение — повышенная требовательность к изяществу и фасонности одежды. Многие не боялись откровенно западной моды. На более вестернизированных русских можно видеть щеголеватую обувь (например, "краги бутылочной формы с ремешками, надевающиеся как голенища к башмакам"). В более пролетарской среде западный вид достигается, насколько возможно, отечественными средствами: "Французские каблуки, лакированные полуботинки и туфли, цветные галстуки, белые сетки „апашей", новейшие голубые, розовые, желтые, телесного цвета чулки, выутюженные брюки — молодое Иваново хорошо одевается... Умеренное франтовство, всецело определяемое новейшей фабрикой кооперации, „Скороходом", Ивановским гумом, магазином Ленинградодежды..."

Советских служащих, однако, эти тенденции затрагивали мало. Боясь за прочность своей работы, они тяготели к усредненному пролетарскому стилю, что диктовалось, среди прочего, мимикрией против хронической чистки. "Пролетарская наружность и одежда часто служат [лицам более высокого положения] для политических целей..." "В Москве буржуа маскируется под человека из народа. Это выравнивание по низу", — замечают в 1927 зарубежные наблюдатели 2 .

[VU: Ли pays des Soviets; А. Ветров, Современный костюм, КН 39.1926; Б. Анибал, На отдыхе, НМ 06.1929; Романов, Товарищ Кисляков, гл. 3 (Краги); Слонимский, Пощечина, 49; Л. Нитобург, Волжские города (Иваново), ТД 09.1929; Noe, Golden Days..., 24, 72; Rukeyser, Working for the Soviets, 17; Wicksteed, Life Under the Soviets, 64-65; Counts, A Ford Crosses Soviet Russia, 141; McWilliams, Russia in 1926, 25, 37; Oudard, Attrait de Moscou, 30-31; Viollis, Seule en Russie, 43; Beraud, Ce que j ’ ai vu a Moscou, 23, 40; London, Elle a dix ans, la Russie rouge!, 18; Eaton, Pionniers ou dements? 48; Daye, Moscou dans le souffle d’ Asie, 96, и др.]

4//7

Учреждение... называлось "Геркулес" и помещалось в бывшей гостинице. — Соавторы любят выдумывать имена учреждений, похожие одновременно на советские сокращения и на разные слова, "далековатые" от бюрократической сферы: ср. Умслопогас (ДС 30), КЛООП (одноименный рассказ).

В "Геркулесе" выделяется "лес", его специальность — ср. многочисленные тогдашние учреждения Кареллес, Северолес, более ранний Хлеболес (1918), Экспортлес, Цен-тролес и т. п. По наблюдению О. Ронена (устному), "Геркулес" созвучен также с сокращенными названиями совместных германско-русских акционерных обществ, начинавшимися с "Деру-" (Deutsch-Russisch: популярная в 20-е гг. авиакомпания "Деру-люфт", транспортное агентство "Дерутра", нефтяное "Дерунафт" и т. д.) или включавшими слог "гер" (например, "Русгерторг"). Заметим, что в "Геркулесе" работают немцы, вроде Г.-М. Заузе, который называет его "концерн „Геркулес"" [ЗТ 18].

Комический оттенок названию учреждения могла придавать также ассоциация с крупой "Геркулес", рекламируемой в тогдашней прессе. "Овсяные хлопья „Геркулес"" были популярны и много позже (автор хорошо помнит их вид и вкус). Иными словами, "Геркулес" лежит на пересечении ряда актуальных для того времени ассоциаций.

Создавая свой эпос о черноморском "Геркулесе", Ильф и Петров могли воспользоваться некоторыми фактами из недавней истории коммунального хозяйства Одессы и Москвы.

В 1921 г. Ильф семь месяцев работал счетоводом в мощной организации "Опродкомгуб", занимавшейся снабжением Красной армии и изголодавшегося после Гражданской войны населения города. Она располагалась "в гостинице „Большая Московская" на Дерибасовской... Дореволюционный путеводитель по Одессе описывает ее 75 „роскошно и комфортабельно обставленных номеров", с электричеством, подъемной машиной, отоплением и проч. Интерьер бывшей гостиницы был отлично известен Ильфу: финсчетный отдел трудился в бывшем гостиничном ресторане, где на расписных стенах „с ужасающими улыбками кувыркались менады, наяды и дриады“, а в заземленной „подъемной машине" помещалось бюро справок" [цитируем описание А. Ильф из $е кн.: ПО, 32; там же фотография одесской гостиницы]. Проработав в бывшей гостинице 7 месяцев, Ильф перешел в другое учреждение — на этот раз по литературному ведомству [там же, 29].

Интересное совпадение состоит в том, что гостиница под названием "Большая Московская" имелась и в Москве. В ней сняла номера и обосновалась организация " Карел лес ", имевшая, кстати, и одинаковый профиль с будущим учреждением в ЗТ: заготовку леса. Предприимчивые сотрудники "Кареллеса" развернули там бурные махинации в общесоюзном масштабе, кладя сотни тысяч рублей в свой собственный карман. Гостиничные номера служили им местом "роскошной жизни", которую покрывал подкупленный аферистами консультант Наркомфина. В конечном счете, коррумпированные кареллесовцы были разоблачены и отданы под суд. Обо всем этом подробно рассказывает Михаил Кольцов в фельетоне "В Большой Московской гостинице" [1927; см.: Кольцов, Избр. произведения, т. 1].

Как видим, в черноморской истории ЗТ отчасти отражены и московские факты: гостиничное прошлое учреждения, его лесной профиль. Но совпадает не все: скрыт факт совпадения имен гостиниц (в романе бывшая гостиница называется "Каир" [см. ЗТ//11]), неполное использование гостиничного здания (жулики из "Кареллеса" занимают не все здание, а лишь ряд комнат в действующей гостинице). Несмотря на путаницу в судьбе зданий и названий гостиниц, законно видеть в геркулесовских проделках аллюзию на дела, творившиеся в Москве, в "Большой Московской гостинице", чье название получило скандальную известность. Соавторам свойственно камуфлировать щекотливые события переносом из центра на периферию (ср., например, упоминание о сносе триумфальной арки в Старгороде как намек на снос Красных ворот в Москве, ДС 3//3).

4//8

...Швейцаром в фуражке с золотым зигзагом на околыше... — Серебряные и золотые галуны неизменно упоминаются в литературе как знак униформы швейцара. Ср.: "...швейцар технической конторы в фуражке с золотым галуном" [Аверченко, Черным по белому, 27]; "...разукрашенные галунами швейцары" в гостиницах и ресторанах [Н. Колесников, Святая Русь, 210]; галун, треуголка и медная булава как лейтмотивы министерского швейцара в "Петербурге" А. Белого и мн. др. Старик-швейцар в "Геркулесе", вне сомнения, служил еще в дореволюционной гостинице. Иностранный наблюдатель отмечает "воскресение многих элементов прошлого" в нэповской России, в том числе и золотые галуны, заново пришитые к мундирам швейцаров [Beraud, Се que j ’ai vu a Moscou, 41-42]. На рисунке Б. Ефимова изображен толстый длиннобородый швейцар в униформе, в фуражке с золотой ломаной линией вокруг околыша [подпись: — Мама, это царь? См 1928].

4//9

В Черноморске собирались строить крематорий... идея огненного погребения старикам очень понравилась... И вообще разговоры о смерти... стали котироваться в Черноморске наравне с анекдотами из еврейской и кавказской жизни и вызывали всеобщий интерес. — Диалог со швейцаром о "нашем советском колумбарии" перенесен в роман из рассказов о городе Колоколамске [Чу 09.1929]. — Кремация была в 1927-1930 новшеством и вызывала большой интерес общественности и прессы. "Огненное погребение" (название переводной книги Г. Бартеля, М., 1928) воспринималось как элемент рационализированной, машинно-конвейерной цивилизации Запада. В рассказе В. Инбер "Шведские гардины" (1928) изображен Берлин 20-х гг. с такими атрибутами, как неоновые рекламы, громкоговорители, стеклянно-стальные кафе, сверхсовременная мебель, которую изготовляет герой рассказа — рабочий, и крематорий, где заканчивается его земной путь. В стихах В. Ходасевича об умершем парижском рабочем: Сегодня в лед, а завтра в огонь — кремация также вписана в зловещую картину "европейской ночи".

В СССР первый крематорий был построен в 1927 на территории Донского монастыря и считался одной из туристических достопримечательностей новой Москвы: "Крематорий я видел, планетарий видел..."[Б. Левин, Хочу в провинцию, Ог 30.05.30]. Подробное описание работы московского крематория дано в очерке того же М. Кольцова "В гостях у смерти" [в его кн.: Конец, конец скуке мира]. В советском контексте кремация переосмысляется, перестает быть одним из символов бездушной, отчужденной от человека цивилизации; напротив, в ней видят удобный и гигиеничный вид массового обслуживания, стоящий в том же ряду, что ясли, фабрики-кухни и дома культуры. Именно в этом оптимистическом смысле следует понимать готовность геркулесовского швейцара отправиться "в наш советский колумбарий" (эскиз этого диалога со швейцаром см. в ИЗК, 193). Сожжению трупов придавалась и идеологическая значимость как rite de passage нового типа, призванному вытеснить церковную обрядность. В одном из тогдашних романов ставятся в один ряд строительство крематориев и разрушение храмов [Иринин, Теория беззащитности, 22]. "Крематорий — это зияющая брешь в стене народного невежества и суеверий, на которых спекулировали попы... Крематорий — это конец мощам нетленным и прочим чудесам. Крематорий — это гигиена и упрощение захоронения, это отвоевывание земли от мертвых для живых" [Д. Маллори, Огненные похороны, Ог 11.12.27]. В крематориях видели также элемент нового урбанизма, социальной унификации и рационального переустройства города. Фантазии о будущей Москве включали, например, такой пункт: "Все увеселительные сады сольются в единый парк культуры и отдыха; все кладбища будут заменены единым, равным для всех крематорием" [Н. Георгиевич, Проекты Москвы, Ог 17.06.28]. Журналисты описывали процесс сожжения трупа с энтузиазмом и со всеми технологическими подробностями, как могла бы превозноситься работа новой доменной печи. Выдвигались идеи (правда, едва ли доводившиеся до реализации) о превращении крематория в своего рода дворец огненного погребения, занимающий видное место в планировке города, о праздновании процесса сжигания иллюминациями: "Во время ритуала сжигания внутри и над крематорием будут производиться световые эффекты, видные на расстоянии нескольких километров". Пресса радовала население бодрыми подсчетами высокой пропускной способности и экономичности будущих печей [Крематорий в Ленинграде, КН 16.1927].

Свою пропаганду "огненного погребения" друзья кремации с помощью более или менее ловких поворотов мысли стремились заключить бодрой, жизнеутверждающей нотой в духе новой морали:

"А все-таки из двух способов погребения — старого или нового — мы выбираем третье: жить! Сожжение уж тем лучше закапывания в землю, что наглядно убивает все остатки уцелевших хоть каких-нибудь даже подсознательных иллюзий, сближает с жизнью. "Там" — нет ничего. Несколько фунтов чистого известкового порошка, водяные пары, бесследно уносящиеся ввысь. Здесь — все, иными словами, жизнь. Выйдем из гостеприимных стен наружу, пусть мороз восхитительно жжет щеки" (М. Кольцов; ср. с названием погребальной конторы "Милости просим" в ДС; курсив мой. — Ю. Щ ).

"Бегут трамваи. Идут экскурсии в музей Донского монастыря. Ревут фабричные трубы... Жить, полной грудью жить! А когда умрем — пусть отвезут нас в крематорий, чтобы, вместо зараженной кладбищами земли, всюду разлилась трепещущая радостью и молодой свежестью жизнь!" (Д. Маллори).

Кремация вливается между тем в ежедневный дискурс, к ней вырабатывается своего рода черно-юмористический подход, и само слово "крематорий", как о том прямо сказано в ЗТ, начинает звучать шуткой. "Вали в крематорий!" — кричат судье недовольные зрители спортивного состязания [Кассиль, Вратарь республики]. В созвучии с парадигмой "крематорий / ясли / фабрика-кухня" и т. д. (см. выше) в "Крокодиле" предлагается проект крематория, объединенного в единый цикл с дешевой столовой, где отравившийся плохим обедом прямо из-за стола доставляется в печь, каковая, в свою очередь, дает тепло для нарпитовской кухни [Кр 48.1927]. Свой отпечаток накладывает на кремационный юмор наступающая эпоха индустриализации, порождая вполне ожидаемые остроты о кампаниях за выполнение плана в крематориях, о соцобязательствах, обещаниях улучшить качество продукции, превысить контрольные цифры, досрочно выполнить пятилетку и т. п. [Кр 07.1930]. Вполне логично — ибо нивелировка человека, живого или мертвого, всегда была одним из классических приемов черного юмора— разрабатывается мотив обезличивания останков (ср., например, рассказ М. Зощенко "Через сто лет", о путанице с пеплом бабушки) и массовой утилизации пепла. Многие шутки тогдашних юмористов по поводу кремации, пепла, урн и т. п. (равно как и антирелигиозные остроты) на нынешний вкус звучат довольно бестактно, оскорбляя слух своей нарочитой развязностью, залихватской трактовкой темы 3 . В журналистском стиле бросается в глаза нарочито пренебрежительная презентация темы смерти, некое стремление уравнять ее с религиозностью, упадочничеством, буржуазной сентиментальностью, культом старины и другими "наследиями" изживаемого прошлого.

Мотив кремации (равно как и "золотой зигзаг" на фуражке швейцара) приобретает ассоциации с адским огнем в связи с демоническими чертами "Геркулеса" и других советских учреждений [см. ЗТ 11//4; ЗТ 15//6; ЗТ 24//15 и 16].

Вопрос огоньковской "Викторины": "44. Что такое колумбарий?" Ответ: "Помещение в крематории, где хранится прах сожженных" [Ог 18. 03.28].

4//10

"Чистка „Геркулеса" начинается". — Чистка партии и государственных учреждений — общесоюзное мероприятие по проверке кадров, одно из главных событий советской внутриполитической жизни в 1929-1930, "фильтр для классовых врагов" и "операция по переливанию крови". В ходе ее подлежали выявлению и наказанию, от простого выговора до исключения из партии и увольнения с работы, с одной стороны, лица с чуждыми социальными корнями (бывшие дворяне, коммерсанты, офицеры царской армии, крупные чиновники, сотрудники полиции, служители культа), с другой — всякого рода дурные работники и вредные элементы (" искажающие классовую линию ", бюрократы, разгильдяи, пьяницы, антисемиты, морально разложившиеся и проч.). Вычищаемые делились на три категории, определявшие возможности дальнейшего трудоустройства [см. ЗТ 35//13]. Многочисленные вакансии, освобождавшиеся в результате чистки, предлагалось заполнять так называемыми "выдвиженцами" — людьми безупречными в смысле рабоче-крестьянского происхождения (продолжая свою метафору о переливании крови, очеркист сравнивает выдвиженцев с красными шариками), но сплошь и рядом не имевшими нужной квалификации и опыта.

Кампания столь гигантских размеров не могла протекать полностью гладко и согласованно: в печати шла полемика между сторонниками более жесткого и более умеренного подходов к чистке. Во многих статьях и речах звучали призывы чистить всех "бывших" без разбора, занося их в черные списки и выдавая "волчьи билеты", ни под каким видом не допускать уволенных обратно на работу, гарантировать их полное отлучение от общества. В соответствии с этим взглядом пресса сочувственно сообщала о многих случаях весьма суровой чистки: например, офицер Красной армии исключается из партии за то, что тайно поддерживал контакт с отцом — торговцем и лишенцем; другой партиец вычищается за то, что устроил крестины ребенку; третий — за то, что оказался подпрапорщиком царской армии и сыном тюремного чиновника, и т. д. Вместе с тем раздаются и более трезвые голоса, призывающие "прежде всего оценивать работу, а не исходить только из социального происхождения", "не опошлять чистки, не превращать ее в погоню за делопроизводителями — племянниками попов". Один из руководителей чистки, известный чекист Я. Петерс пишет в "Правде", что "при таком подходе нам придется уволить половину специалистов". Эта сравнительно умеренная точка зрения теоретически возобладала в ЦК партии, который поддержал ее в ряде своих резолюций, что, однако, не могло ослабить энтузиазма в "погоне за ведьмами" на местах.

С внешней стороны чистка представляла собой занимательный, а порой и захватывающий спектакль, который на многие недели и месяцы вносил в будни советского учреждения дух детективного триллера. Чистили, по тогдашнему выражению, "с песочком " и даже "с наждачком". Заседания комиссий по чистке проходили открыто, сотрудников учреждения приглашали активно участвовать в допросе "подследственных" и в решении их судьбы. Некоторые заседания проходили публично — на улице, в сквере, на площади. Так "судили" знаменитого М. Е. Кольцова, чья биография обсуждалась всенародно, как пример идеальной советской жизни. С другой стороны, вызывало немалый интерес и страх обсуждение лиц сомнительной репутации. Для начала проверяемому предлагали рассказать о себе, а затем начинались вопросы, которые могли касаться любых моментов его биографии, политического лица и интимной жизни. Чем он занимался до 1917 г. и в Октябрьские дни? Был ли на фронте? Арестовывался ли до революции? Имел ли расхождения с партией? Пьет ли? Как осуществляет рабочую линию на вверенном ему участке работы? Что думает о Бухарине и правом уклоне, о кулаке, пятилетке, китайских событиях? Кто его тесть — частный торговец или член профсоюза? Правда ли, что у него личный автомобиль и хорошенькая жена из актрис? Каковы его производственные показатели? Почему он один из всех политических заключенных был освобожден деникинцами из Ставропольской тюрьмы? Венчался ли в церкви? Крестил ли сына? Что делал в плену? За кого вышла замуж его сестра? В рабочих аудиториях зрители не стеснялись в выражении личных чувств, и атмосфера в зале порой достигала большого накала: "Сыпалась лавина: „Помнишь? Расскажи-ка! Забыл небось? Не ты ли говорил? А кто продавал? Кто в 19-м, при Деникине, разлагал рабочие ряды, отговаривал от организации красногвардейских повстанческих отрядов? Кто выгнал больную жену с ребенком на улицу в мороз и снег ночью?./* Его бичевали, хлестали, стыдили. Ему напоминали его ошибки".

Столь живой интерес к чистке питался целым рядом причин, от элементарного любопытства и желания чем-то отвлечься от тягот повседневности до охотничьего инстинкта, злорадства и революционного фанатизма. Не на последнем месте стоял и такой традиционно русский мотив, как желание рассказать свою жизнь (многие докладывали о себе часами), а также не менее известная жажда русского человека отрешиться от лжи и скверны, исповедаться, покаяться в своих грехах перед "миром". У одной из проверяемых, сообщает очеркист, "лицо кипело предельной тревогой и предельным желанием ничего не утаивать и, если найдутся недочеты, очиститься от них". Одна новелла тех лет построена как взволнованный монолог работницы, рассказывающей комиссии по чистке и всем присутствующим о том, как она из жалкого забитого создания превратилась в полноценную строительницу социализма, сожгла иконы, научилась грамоте, вышла замуж... Особо драматичные допросы, когда судьба человека — быть исключенным или оставленным в партии и на работе — висела на волоске, приводили аудиторию в катартическое состояние слиянности со всемогущей и всеведущей Партией: "Я воспринимал и осознавал только одно, — пишет очеркист, — что и у меня, как и у других, отошли сейчас на задний план все повседневные дела, что мы, беспартийные, врастали сейчас в партию, почуяли свое органическое сродство с ней. Оказывается, она не отгорожена механически от каждого из нас, но живет и действует в каждом. Только в обычное время мы этого не ощущаем. Глубоко внутри каждого живет и происходит этот процесс. А теперь он прорвался наружу, и вот все мы чистимся, очищаемся от случайной накипи". Вряд ли подобные переживания имели место в "Геркулесе": чисто религиозные по своей сути, они были доступны лишь более простым душам, которым Партия заменила упраздненного Бога, а не мимикрирующим жуликам, как Скумбриевич и Полыхаев. [Пр 1929-1930; Пж 47.1929; Дм. Сверчков, В десятом часу, НМ 05.1930; Г. Еленин, Чистка наркоматов, Ог 30.06.29; Б. Кофанов, Трое из партгорода, НМ 03.1930; Н. Москвин, Рассказ о смелости // Н. Москвин, Встреча желаний.]

Хотя "острый" приступ чистки относится к 1929-1930, в "хронической" форме она была хорошо известна советским гражданам задолго до этого. В частности, вопросы о родственниках, о дореволюционной деятельности были необходимой частью любой анкеты с начала 20-х гг. и оказывали заметное влияние па служебную карьеру. Обычным делом были и допросы по политграмоте. Можно, таким образом, говорить и о "хронической" чистке, порождавшей такие явления, как мимикрия, сокрытие социального происхождения, доносы, отмежевание от родных и т. п., столь характерные для эпохи ДС/ЗТ.

Чистка широко отражена в журнальной юмористике тех лет, а также на эстраде, ярким событием которой был спектакль "Приготовьте билеты" (имеются в виду партийные билеты; см. также ЗТ 1//17), шедший в сезон 1929-1930 в Театре обозрений московского Дома печати. По словам современного рецензента, там были "выведены все возможные оттенки партийных и беспартийных объектов для чистки. Здесь и уклонисты, и оппортунисты, и люди с „гнойником", Петры Иванычи правые и левые, комчва-ны, дамы „просто", дамы „во всех отношениях", примазавшиеся городничие, Хлестаковы, Абдулины, Молчалины, Фамусовы, Хлоповы — классические и современные..." [Б. Гусман, цит. по: Уварова, Эстрадный театр, 188-190]; обратим внимание на характерный прием, идущий скорее всего от Ленина, — типизацию критикуемых сравнением с образами русской классики. "Машина требует смазки, а человек — чистки", — острят юмористы [Ог 10.12.30].

Записная книжка И. Ильфа содержит каскады юморесок и каламбуров о чистке: "Выдвиженщина"; "Чистка больных"; "Это была обыкновенная компания — дочь урядника, сын купца, племянник полковника"; "Романс: „Это было в комиссии / По чистке служащих""; "Оказался сыном святого"; "— Я, товарищи, рабочий от станка. — И тут не фабриканты сидят"; "— Вы марксист? — Нет. — Кто же вы такой? — Я эклектик. Стали писать „эклектик". Остановили. „Не отрезайте человеку путей к отступлению". Приступили снова. — А по-вашему, эклектизм — это хорошо? — Да уж чего хорошего. Записали: „Эклектик, но к эклектизму относится отрицательно"" и др. [ИЗК, 234, 269, 275, 286, 312].

Заметим кольцеобразное развертывание темы чистки: действие романа и судьба предприятия Бендера развертываются синхронно с чисткой, на ее постоянном фоне.

4//11

"...Долой заговор молчания и круговую поруку". — Призывом "Долой" начиналось бессчетное число лозунгов. Он синонимичен требованию "изжить" соответствующее явление [см. ЗТ 7//20] и употребляется, в общем, в тех же контекстах, хотя и с большей эмфазой: "Долой троцкизм", "Долой попов и кулаков", "Долой правых и примиренцев" [из первомайских призывов, Пр 04.05.29], "Долой войну империалистическую, да здравствует мировая революция", "Долой парадные переклички", "Долой излишнее увлечение социалистическими договорами", "Долой подхалимство", "Долой вековой религиозный дурман", "Долой пьяную пасхальную обжорку", "Долой елку", "Долой знахаря и бабку", "Долой нейтральность и аполитичность" и др. [КН 34.1929; Пр 12.05.29; КН 26.1929; Пр 21.04.28; Пж 45.1929; Пр 06.05.29; См 20.1926; Чу 05.1930, и др.]

Призыв бороться с молчанием и круговой порукой — постоянный спутник чистки. Из тогдашней прессы: "Нам уже приходилось отмечать факты круговой поруки и семейственности во время чистки"; "Круговая порука долгое время содействовала тому, что крупные политические извращения остались вне поля зрения советской общественности"; "При подготовке к чистке партии в ряде горъячеек отмечается круговая порука"; "Клеймим позором тех членов партии в Госбанке, которые видели искривления линии партии и молчали"; "Круговая порука, кумовство, семейственность" [наблюдается на ряде предприятий]; "Почему молчал омский „Рабочий путь“?". В других контекстах эти термины могли иметь и положительный смысл, например: "Установим круговую поруку за нашу гарантию" (лозунг на фабрике). [Пр 1929-1931; КН 19.1929.] 4//12 ...За своими столами уже сидели Сахарков, Дрейфус, Тезоименицкий, Музыкант, Чеважевская, Кукушкинд, Борисохлебский и Лапидус-младший. — Коллекция имен сотрудников "Геркулеса" приобретает различные оттенки на фоне предстоящей чистки.

Тезоименицкий (явно от "тезоименитства государя императора") вряд ли является пролетарским элементом.

Музыкант — еврейская фамилия по образцу Фамилиант, Диамант, Фабрикант и др.

Кукушкинд и Борисохлебский — имена, основанные на созвучиях. Первое — сочетание русского -ин (Кукушкин) с еврейским -инд (на манер подлинных фамилий такого рода, например, Лейкинд); ср. игру этими окончаниями в "Галкин, Палкин, Малкин, Чалкин и Залкинд" [ДС 31]); "Надькинд" [ИЗК, 195; видимо, идет от известного персонажа карикатур Евлампия Надькина, см. ДС 29//3]. Второе — сочетание "хлеба" с семинарской фамилией "Борисоглебский".

Лапидус — распространенная еврейская фамилия, вызывавшая (особенно с добавлением "младший") воспоминания частнокоммерческого плана. До войны в Ялте был детский пляж доктора Лапидуса. "Требуйте чернила Лапидусзона", — гласят рекламные плакаты эпохи нэпа. В фельетоне И. Ильфа "Как делается весна" приводится реклама "Встречайте весну в брюках И. А. Лапидуса", а в повести соавторов "Светлая личность" фигурирует фирма "Лапидус и Ганичкин".

Дрейфус, а также отсутствующий в данной сцене Адольф Николаевич Бомзе, также носят фамилии с коммерческими ассоциациями. Возможно, что весь набор имен сотрудников задуман как указание на их "прошлую деятельность". До революции в Одессе были крупный магазин одежды и тканей Бомзе и фирма "Дрейфус и К°" по экспорту хлеба. В "Пушторге" И. Сельвинского "фирма Дрейфуса" (та же самая или другая — мы сказать не можем) упоминается уже как часть нэповского пейзажа.

[Пляж Лапидуса — Каверин, Перед зеркалом, 44; Лапидусзон — Anikst, La Pub en URSS, 75; брюки Лапидуса — Ильф, Петров, Собр. соч., т. 5: 74; Лапидус и Ганичкин — т. 1: 441; Дрейфус — Чехов, письмо от 7 августа 1893, и там же, Сельвинский, Пушторг, 1.31; Бомзе — Прегель, Мое детство, 1: 65]. Происхождение фамилий "Чеважевской" и "Сахаркова" пока установить не удалось.

4//13

Вы слышали новость... Бухгалтер Берлага попал в сумасшедший дом. — Сходные имена, которые могли повлиять на выбор имени бухгалтера в ЗТ, — писец Бердяга в рассказе А. Аверченко и журналист Берлога (которого, кстати говоря, тоже отвозят в психбольницу, запеленывают в смирительную рубашку и сажают в одну комнату с тремя сумасшедшими) из советского приключенческого "сериала" [Аверченко, Роскошная жизнь, Ст 23.1912; Большие пожары, роман 25-ти писателей, глава Л. Леонова, Ог 30.01.27].

4//14

...Начался новый день, и кто-то из служащих уже впился молодыми зубами в длинный бутерброд с бараньим паштетом. — В ЗТ данный мотив встретится еще раз: "Рабочий день... начался, как обычно, ровно в девять часов... уже Лапидус-младший разинул рот на кусок хлеба, смазанный форшмаком из селедки..." [ЗТ 16]. В геркулесовских главах вторыми по частоте (после инфернальных) являются мотивы гастрономические. Нависающая тень чистки лишь подстегивает аппетит, с которым работники этого учреждения едят, пьют чай, закусывают как в отведенное для этого время, так и помимо него.

Чай, закуски, газета, обсуждение новостей, праздные разговоры, игры — типичное начало рабочего дня совслужащих, давно отмеченное юмористами: "Ну, собрались, конечно, сотрудники. Начались занятия — кто завтрак шамать стал, кто чаек попивает, а кто происшествия в газете почитывает" [Марк Слободкин, Не угодишь, Бе 21.1928]. Члены комиссий по чистке (так называемые "налетчики", или "легкая кавалерия", обычно из рабочих) имели обыкновение обходить учрежденческие комнаты и брать на заметку, чем кто занимается. В их записях отражаются те же привычки служащих: "Сотрудник Наркомтруда Захаров, прежде чем взяться за труд, беседует о разных делах... Консультант Вятич раскачивается перед работой длительной читкой газет..." [Г. Еленин, Чистка наркоматов, Ог 30.06.29].

4//15

Он мгновенно умножал и делил в уме большие трехзначные и четырехзначные числа. — Аналогичной способностью обладал, как известно, Павел Иванович Чичиков: "„Семьдесят восемь... по тридцати копеек за душу, это будет..." здесь герой наш одну секунду, не более, подумал и сказал вдруг: „это будет двадцать четыре рубля девяносто шесть копеек!" Он был в арифметике силен" [гл. 6]. У А. Чехова один из персонажей, человек сугубо деловой, "мог в одно мгновение помножить в уме 213 на 373 или перевести стерлинги на марки без помощи карандаша и табличек..." [Рассказ неизвестного человека].

4//16

— Последние телеграммы! Наши наступают! Слава Богу! Много убитых и раненых! Слава Богу! — Выкрики газетчиков начала войны, чей радостный тон не соответствовал кровавому содержанию, упоминают и другие авторы, ср.: "— Последние телеграммы! Три тысячи пленных! Наши трофеи!" [Кассиль, Кондуит]; "Визжали мальчики на бульварах: „Все переколоты!.. Убиты! погибли! взорваны!"" [Эренбург, Хулио Хуренито, гл. 13].

4//17

...он идет по улице — и вдруг у водосточного желоба, осыпанного цинковыми звездами, под самой стенкой находит вишневый, скрипящий, как седло, кожаный бумажник. — Фантазии о находимых на улице деньгах — давний мотив в связи с тематикой нужды, алчности, обогащения и т. п. Из "Тысячи душ" А. Ф. Писемского (1858, Ш.9): "Голова его замутилась: то думалось ему, что не найдет ли он потерянного бумажника со ста тысячами... " На этом мотиве основан рассказ А. И. Куприна "Миллионер". В драме Л. Андреева Жена Человека говорит: " Я на дорогу смотрела: не уронил ли кто-нибудь из богатых свой кошелек, но или его не роняли, или уже поднят кошелек кем-нибудь более счастливым, чем я" [Жизнь Человека, картина 2: Любовь и бедность]. Один из персонажей романа Л. Леонова "Вор" говорит: "Мне и во сне представляется... не находка саквояжа с биржевыми акциями в пустынном закоулке, как другим..." [Собр. соч., т. 3: 415]. Беспризорный Кирюша в повести И. Эренбурга "В Проточном переулке" "лежал тихонько и придумывал: бумажник на мостовой, гусь, повсюду огни горят..." [гл. 2]. Поднятый с тротуара бумажник и последствия этой находки — сюжет рассказа-притчи Тэффи "Вскрытые тайники". Из записной книжки В. Кина: "Его жизнь была скучна — он никогда не находил набитых деньгами бумажников..." [Кин, Избранное, 226]. Наконец, в остроумных, как всегда, стихах Дон-Аминадо читаем:

[Весеннее безумие (1926)].

Внезапно разбогатеть, найдя бумажник, — типичная "русская мечта" (Russian Dream).

Во всяком случае, таков подтекст сатириконовской юморески "Пути к богатству". Четыре рисунка (худ. А. Юнгер) показывают оптимальный путь к благосостоянию в культурной мифологии немцев, американцев, французов и русских. Самыми остроумными представляются картинки "У американца" и "У русского". На первой юнец чистит сапоги у щеголеватого джентльмена: "Не было еще случая, чтобы американский миллиардер не начинал свою карьеру чистильщиком сапог. Это та печка, от которой всякий миллиардер танцует. Некоторые пытались искать богатство другими путями, но моментально разорялись". На второй бородатый человек в мужицкой чуйке ползает и шарит по земле, а другой удивленно за ним наблюдает: "— Что ты делаешь? — Бумажник ищу с десятью тысячами рублей. — Потерял, что ли? — Нет, я-то не потерял, но, может быть, кто-то другой потерял. — На этом русский и строит всегда план обогащения" [Ст 08.1912].

4//18

Он понял, что может сделаться счастливым наследником незнакомых ему богачей. Он почуял, что по всей стране валяется сейчас великое множество беспризорного золота, драгоценностей, превосходной мебели, картин и ковров, шуб и сервизов. Надо только не упустить минуты и побыстрее схватить богатство [и следующие два абзаца]. — Фигура грабителя-спекулянта, наживающегося на хаосе и анархии революционных лет, не раз отражена в советской литературе. Герой повести А. Н. Толстого "Похождения Невзорова, или Ибикус" (1924) после Февральской революции почувствовал, что "тут-то и ловится счастье... голыми руками, за бесценок — бери любое. Не плошать, не дремать... Если взяться умеючи — вагонами можно вывозить обстановки [разграбленных усадеб и брошенных особняков]" . Сходный персонаж — Йошка Арутюнов — выведен в романе Л. Никулина "Время, пространство, движение" (1933): "Сокрушительной силы катаклизм, землетрясение 1917 года потрясло состояния [сахарозаводчиков и других богачей], и Йошке только оставалось подбирать падающие миллионы" [т. 2: 21].

Он захватил большую квартиру... — Как и Корейко, герой А. Н. Толстого свои первые большие деньги добывает мародерством — разграбляет квартиру коммерсанта, убитого бандитами.

...и был немало удивлен, когда его арестовали. — Герой Л. Никулина в ходе своей карьеры не раз попадает в тюрьму: "Миллионер, нищий, арестант — арестант, нищий, миллионер — круги Йошкиной жизни" [т. 2: 20].

От мысли своей сделаться богачом он не отказался, но понял, что дело это требует скрытности, темноты и постепенности. — У А. Н. Толстого охотник за деньгами также переходит от юношеских безумств к зрелости и серьезному бизнесу: "Теперь он уже не гнался за титулами, не швырял без счета денег на удовольствия. Россия — место гиблое, так указывал ему здравый смысл". Он ждет удобного момента, чтобы урвать крупную сумму денег и уехать в Европу.

4//19

Корейко — работник по снабжению продовольствием. — Крупные аферисты, служившие в Гражданскую войну заготовщиками сырья, директорами по продовольствию, уполномоченными от синдикатов и проч., а ныне занимающие должности в банках и акционерных обществах, выведены в пьесе Б. Ромашова "Воздушный пирог" (1925): "Помните, Сергей Антипыч, как мы с вами спирт продавали в Проскурове? Было времечко... Есть что вспомнить... Помните, „якими мы с вами дилами на Украине ворочалы“?"

4//20

Залетаю я в буфет, / Ни копейки денег нет, / Разменяйте десять миллионов... — Из городского фольклора эпохи гиперинфляции (1921-1922). Иностранцы рассказывают о роскошных ресторанах, наполненных небритыми грязными личностями с пачками милллионов и миллиардов подмышкой, и о валяющихся на московских улицах бумажках в 10 миллионов, которые никто не подбирает. "Нищенка, которой я хотел было дать 50 тысяч, осыпала меня самыми грязными ругательствами" [G. Popoff, Sous l’etoile des Soviets, 1925, 139-141]. Другой каламбур на тему инфляции ("дай лимон") см. в ЗТ 10//1.

4//21

...Одним из наиболее удачных его дел было похищение маршрутного поезда с продовольствием, шедшего на Волгу. — Герой романа Л. Никулина крадет в 1916 четыре вагона медикаментов [Время, пространство, движение, т. 2: 18]. В газете "Гудок" в мае 1925 сообщалось о суде над расхитителями железнодорожных грузов, укравших в 1922-1923 целые вагоны сахара, табака, кожи и др. [Яновская, 77]. О счете на вагоны и поезда, характерном для "смутного времени" революционных лет, см. ЗТ 34//6.

Примечания к комментариям

1 [к 4//б]. Сюжет о Портищеве архетипичен. Для его создания соавторами могла быть использована фигура клерка Уэммика из диккенсовских "Больших ожиданий", раздвоенного на две несхожих персоны, из которых одна служит в лондонской адвокатской конторе, а другая ведет совершенно отдельное существование в пригороде, на лоне природы, в домике под названием "Замок", со стариком-отцом по прозвищу "Престарелый". В финале романа Ж. Жироду "Зигфрид и Лимузэн" смена национальности и имени спящего героя совершается в поезде, везущем его из Германии во Францию, в момент пересечения границы. В более общем плане мотив персонажа, имеющего вторую, никому из его окружения не известную, жизнь, широко распространен (можно вспомнить хотя бы толстовского бретера Долохова, укрывающего от посторонних взглядов старую мать и горбунью-сестру; некоторых героев новелл А. Конан Дойла вроде "Человека с рассеченной губой" и др.)

2 [к 4//6]. Что нарочитая скромность костюма служила для многих средством мимикрии, видно из юмористического рассказа о подготовке служащих к чистке: "Мы все пришли в рабочих одеждах — сапоги высокие, косоворотки там или потрепанные толстовки, а тов. Лунин даже достал откуда-то френч образца 1919 года" [Вл. Павлов, Чуждый элемент, ИР 23.03.29, раздел "Советский юмор"].

3 [к 4//9]. Как типичные образцы тогдашнего юмора на тему кремации приведем юмореску Ив. Пруткова "Старушка и тротуар" (подписи под рисунками художника Б. Антоновского):

[Бе 1928]

И стихотворение из ленинградского еженедельника "Бегемот":

НЕТ ПОКОЮ

Организовано общество развития и распространения идеи кремации в РСФСР — ОРРИК

(Вечерняя "Красная газета")

[псевдоним — Буби; Бе 1928]

 

5. Подземное царство 

5//1

...Молодецкую харю с севастопольскими полубаками. — В ДС 8 говорится о "николаевских полубакенбардах" на лице Сашхен, супруги Альхена. Речь идет о моде на короткие, косо подрубленные бакенбарды, которые можно видеть как на портретах самого Николая I, так и на фотографиях офицеров — защитников Севастополя (в том числе молодого Льва Толстого). Офицерские полубаки ассоциируются с нагловатостью у Бунина [Новая дорога, гл. 1]. В романе В. Каверина "Исполнение желаний" (1935) наглый аферист и хищник Нево-рожин — достойная параллель к Корейко — носит "баки, подстриженные углом" [1.5.2].

5//2

...Скоробогачи... в шубках, подбитых узорным мехом "лира". — Подобная шуба упоминается в "Пушторге" И. Сельвинского: Я в шубе на точно подобранных лирах... / Увижу лирический беспорядок, с происхождения под строкой: ",,Лира“ — название зверя" [VI. 38; по изд.: Госиздат, 1929]. Иное объяснение дает Е. М. Сахарова: "Подстежка на суконных мужских шубах — черный натуральный мех с узором в виде маленьких белых лир" [Комм.-ЗТ, 472]. Первый источник ввиду своего если не прямо авторского, то по крайней мере подконтрольного автору происхождения, видимо, более достоверен. Впрочем, вопрос остается открытым.

5//3

Слово "гражданин" начинало теснить привычное слово "товарищ"... — Примета начала нэпа: "Слово „товарищ" исчезло из обихода, его оставили для высших сфер и для парадных случаев. Бывшим „товарищам" дали белый хлеб, но за это их разжаловали в „граждан". Нищенка на углу Столешникова переулка, оперируя, как вывеской, гнойным младенцем, вопила: „гражданинчик, явите милость!.."" [Эренбург, Рвач: Глава о фраках]. "Если толкают, говорят: — Извиняюсь, гражданин. "Товарищ", видимо, исчез из обращения. Но неужели с „товариществом" исчезло и хамство?" [Шульгин, Три столицы, 82]. Горы разного товарищу / Гордо смотрят из витрин. / Вместо старого "товарища" / Входит в моду "господин" [В. Лебедев-Кумач, Тоже "сменавех", Кр 1922; цит. покн.: Стыкалин, Кременская, Советская сатирическая печать].

5//4

Над городом стоял крик лихачей, и в большом доме Наркоминдела портной Журкевич день и ночь строчил фраки для отбывающих за границу советских дипломатов. — Оживление дипломатической и внешнеторговой деятельности в 1921-1922 отражено в "Рваче" И. Оренбурга, где герои лихорадочно ищут назначений в заграничные полпредства и миссии. Там же читаем о возрождении фрака:

"Фраки! Задумывались ли вы когда-нибудь, уважаемые читатели, соучастники грандиозной эпопеи... над судьбой этих маскарадных вериг, над птичьим костюмом, обязательным для дипломатов и лакеев...? Они исчезли в семнадцатом году наравне с другими вещами, большими и малыми, с „народолюбием“ интеллигенции, с фельетонами „Русского слова", с территориальным пафосом „единой и неделимой". Прошло четыре года, каких, читатели!.. В один будничный день появился крохотный декретик, несколько строк под заголовком „Действия и распоряжения правительства Р.С.Ф.С.Р.", и тотчас же чудодейственно из-под земли выскочили эти живые покойники, более долговечные, чем многие иные, большие и малые вещи... Они не превратились ни в пыльные тряпки, ни в вороньи пугала. Поджав осторожно свои фалды, они пересидели безумье и вдохновенье. Они появились в тот самый день, когда несколько строчек милостиво амнистировали их" [Глава о фраках. Об изумлении, вызываемом возрождением фрака, см. также: Булгаков, Столица в блокноте (1922), Ранняя неизвестная проза, 54].

Журкевич — портной Наркоминдела, обслуживавший видных советских дипломатов. "В его пальто Розенгольц оставил Англию; в его брюках Чичерин сидел напротив Ллойд-Джорджа" [из репортажа в Чу 05 Л929]. О возродившихся в эти же годы лихачах рассказывает В. Катаев:

"Иногда в метели с шорохом бубенцов и звоном валдайских колокольчиков проносились, покрикивая на прохожих, как бы восставшие из небытия дореволюционные лихачи... У подъезда казино тоже стояли лихачи, зазывая прохожих: — Пожа, пожа! А вот прокачу на резвой!.. — Их рысистые лошади, чудом уцелевшие от мобилизации гражданской войны, перебирали породистыми, точеными ножками и были покрыты гарусными синими сетками, с капором на голове, и скалились и косились на прохожих..." [Алмазный мой венец].

5//5

— А кой тебе годик? — Двенадцатый миновал, — ответил мальчик. — Переиначенная цитата из "Крестьянских детей" Н. Некрасова: —А кой тебе годик? — Шестой миновал. Стихотворение издавна приспосабливалось юмористами, например: Откуда товарец? С толкучки, вестимо. / Отец мой ворует, а я отвожу [М. Тименс, Мужичок с ноготок, См 42.1926].

5//6

Мы будем продавать открытки с видами строительства... — История строительства гидростанции в "небольшой виноградной республике" — отголосок "среднеазиатских панам", о которых много писали в конце 20-х гг. Грандиозные проекты каналов и плотин, стоившие сотни тысяч, часто завершались скандалом и судебными процессами. Вокруг строек, как правило, развертывалась рекламная шумиха, отражением которой является афера с открытками в ЗТ. Провал чаще всего объясняли вредительством буржуазных "спецов", кампания против которых достигла апогея в 1928-1930 (так называемое "Шахтинское дело" и "процесс Промпартии"). Намек на эти события можно усмотреть в словах "показательные процессы" (см. ниже); в остальном данная тема соавторами не упоминается, и неудача строительства у них представлена как дело рук отдельного лица — афериста Корейко. [См.: М. Враз, Больные места "спецства", НМ 08.1928,146-147 и др.] Соавторы следуют здесь своей обычной тактике, отражая неприглядные и щекотливые явления в уменьшенном виде, отъединенном от "подлинной" советской действительности (ср., например, трактовку коллективизации [ЗТ 25//8], чистки [Введение, раздел 1].

В журналистике и в литературе тех лет нередко обличаются хозяйственники, транжирящие государственные средства на украшения и рекламу. М. Кольцов сообщает, что в Иваново-Вознесенске были затрачены десятки тысяч рублей на выпуск трехпудового парадного альбома. В "Растратчиках" В. Катаева недалекий председатель уиспол-кома покупает у жуликоватого распространителя тираж брошюры по свиноводству на деньги, предназначенные для ремонта "мостив и шляхив" [Кольцов, В знак почтения (1926), Избр. произведения, т. 1; Катаев, Растратчики, гл. 8].

5//7

Александр Иванович... одним взглядом оценил живописность порфировых скал... [Фотографы]... спрятались под черные шали и долго щелкали затворами. — Реминисценции из Пушкина: Под свод искусственный порфирных скал [В начале жизни...] и Гляжу, как безумный, на черную шаль... [Черная шаль].

5//8

И долго еще после этого памятного вечера в ущелье под открытым небом шли показательные процессы. — Фраза построена по схеме, восходящей, среди прочего, к Гоголю: "И долго еще пьяный Каленик шатался по уснувшим улицам..." [Майская ночь]; "И долго потом, среди самых веселых минут..." [Шинель]; ср. ЗТ 13//20. Соавторы употребляют этот штамп не раз, ср.: "И долго еще сидели они в траве, чихая и отряхиваясь" [ЗТ 7]; "И долго еще странный человек не вставал с земли, всматриваясь в темноту" [ЗТ 36]. Характерным для соавторов "сопряжением идей" являются "показательные процессы" под чарующим среднеазиатским небом.

5//9

Под нажимом государственного пресса трещит финансовая база и Лейбедева, и Пьятницы, и владельцев музыкальной лжеартели "Там бубна звон". — Неоднократные упоминания " лже-артелей" и "лжеинвалидов" у соавторов имеют в виду маскировку частников и спекулянтов под артели и кооперативные предприятия. "В эпоху нэпа всяких лжекооперативов было множество. С откровенностью, кажущейся теперь невероятной, кооперативной вывеской прикрывалось процветающее частное предприятие Л. В. Вольфсона" [Чуковский, Литературные воспоминания, 216]. "Иногда частники прикрываются видимостью артели или кооператива, и, например, популярная аптека на Никольской называется „Аптека общества бывших сотрудников Феррейна". Потом исчезнет и этот фиговый листок, но еще долго москвичи будут называть аптеку именем Феррейна, от которого осталось только одно это имя..." [Гладков, Поздние вечера, 23]. Лейбедев, Пьятница — каламбурные фамилии евреев-нэпманов [см. ЗТ 15//12]. Лебедев, Воробьев и Соловьев принадлежали к числу распространенных еврейских фамилий.

"Там бубна звон" — слова припева из романса "Все сметено могучим ураганом" [см. ДС34//7].

5//10

Он вынул из стола заранее очищенную сырую репку и, чинно глядя вперед себя, съел ее. — Эта черта Корейко (а также Портищева в "Новой Шахерезаде", см. ЗТ 4//5) взята у Гудковского редактора И. С. Овчинникова, который, "завтракая излюбленной своей репой или морковью, напрасно пытался унять своих подопечных" [А. Эрлих, Начало пути // Воспоминания об Ильфе и Петрове]. "Работники четвертой полосы — Овчинников со своей репкой...",— вспоминает Б. Петров, удивляясь, как "скучный Овчинников" уживался со своими веселыми молодыми сотрудниками [Мой друг Ильф]. Здоровые привычки, однако, помогли "скучному Овчинникову", начавшему работать еще до революции, намного пережить своих блестящих сотрудников и оставить о них воспоминания [см. в кн.: Воспоминания о Ю. Олеше].

 

6. Антилопа-Гну

6//1

Все в Автодор! — Автодор (Общество содействия развитию автомобильного транспорта, тракторного и дорожного дела) существовал в 1927-1935. Организовывал агиткампании и работы по улучшению и прокладке дорог, лотереи и диспуты ("Автомобиль или телега?"), авто- и мотопробеги. Его название было одним из символов современности и прогресса: по словам М. Кольцова, в СССР каждый ребенок "знает, что такое режим экономии, Чемберлен, ячейка, Октябрины, пинг-понг, учком, Шанхай, викторина, Автодор, культшефство, баскетбол".

Средства информации призывают население помогать Автодору и вступать в его ряды. В честь Автодора слагаются стихи и песни. Демьян Бедный рисует согнувшегося в три погибели мужика в лаптях, мимо которого проносится стосильно-моторный / автомобиль автодорный с хорошенькой комсомолкой за рулем. Поэт бросает деревне клич: Ех вы села, деревушки, / Избы черные, / Запузырю вам частушки / Автодорные!

В. Маяковский, соблазняя читателя образами автомобильной цивилизации, агитирует за участие в лотерее Автодоровой [ср. ДС 24]. Н. Асеев славит "автомобильного мессию" упругими строфами: Пусть там, где лишь филин ухал /во мгле трясины, / шуршит хорошо и сухо / прокат резины. // Пусть каждому станет дорог, / как голос близкий, / гудок и знакомый шорох / сквозь пыль и брызги. // Чтоб нам бы не тише ехать / вдаль, без задора, / пусть всюду звучит, как эхо, / зов Автодора! [Кольцов, Сановник с бородой, Избр. произведения, т. 1; Пр 05.04.29; Маяковский, Рассказ одного об одной мечте; Асеев, Дорога, МГ 02.1929].

6//2

Железный конь идет на смену крестьянской лошадке. — Метафора "железный конь" столь же стара, как железные дороги и поезда. Она подробно развита в "Уолдене" Генри Д. Торо (1854): "Я слышу, как раскатывается по горам громоподобный храп железного коня, сотрясающего землю копытами, изрыгающего из ноздрей огонь и дым", — так описывает он локомотив, проносящийся через сельскую местность [глава "Звуки"].

Выражение "стальной конь" повторяется в советское время в бесчисленных стихах, песнях, агитброшюрах, плакатах, фильмах, в названиях колхозов и совхозов. "Стальной конь" (автомобиль, трактор, поезд, самолет...) vs. "крестьянская лошадь" — одна из наиболее затертых антитез в агитпропе, бытовавшая в трех версиях: "физическая конфронтация машины и лошади", "историческая смена лошади машиной" и "риторическое сравнение машины и лошади".

Первая версия прямо отражала реальность российских дорог 20-х гг., на которых крестьянский скот еще чувствовал себя спокойно и не спешил уступать дорогу транспорту:

"Признаюсь вам откровенно, — пишет американский автомобилист, проехавший по СССР летом 1929, — что едва ли не наибольшим бременем на моей совести являются те мириады лошадей, которых я напугал своей машиной. Еще и сейчас, в номере московского "Гранд Отеля", встают передо мной видения: лошади и телеги, резко сворачивающие с дороги на поле, и их возницы, сжимающие вожжи с мрачной решимостью стоять насмерть; лошади, вместе со своим грузом и хозяином низвергающиеся вниз с крутой придорожной насыпи; лошади, встающие на дыбы и пятящиеся в ров, будто перед лицом какого-то ужасного рока; лошади, улепетывающие через поля вместе с прицепленными к ним плугами и боронами; лошади, крутым поворотом опрокидывающие возы с сеном, камнем или зерном; лошади, дрожащие всем телом, которым возница прикрывает глаза тулупом, одеялом или рукой" [Counts, A Ford Crosses Soviet Russia].

Две первые версии, "конфронтация" и "смена", сочетаются в есенинском образе рыжего жеребенка, скачущего за поездом: Милый, милый, смешной дуралей, / Ну куда он, куда он гонится? / Неужель он не знает, что живых коней / Победила стальная конница? [Сорокоуст]. Их же находим в стихотворении Г. Гейне "Лошадь и осел" (1853), где трогательный (" белый и длинношеий ") мерин смотрит на проносящийся мимо фермы поезд и предвидит свое вытеснение машиной. В "Уолдене" Торо сопоставления поезда с лошадью нет, но тема отмирания под воздействием железной дороги некоторых элементов старого пастушеского хозяйства (как, например, профессии скотогонов) уже намечена.

Сравнительные достоинства конного экипажа и автомобиля были популярной темой обсуждений у европейцев начала XX столетия. Как о том свидетельствует специальная главка эпопеи Жюля Ромэна "Люди доброй воли", конь и автомобиль в разговорах обывателей сравнивались со всех сторон: утилитарной (поломки автомобиля и вывихи ног лошади; несчастные случаи при том и другом видах передвижения; когда и где хороша и нужна быстрота, и т. п.), эстетической (машина как "карета, у которой чего-то недостает спереди"; что из двух больше портит воздух, и т. п.), гуманитарной (извечное противопоставление "жизни" бездушной машине), сентиментальной (ассоциации конной езды с детством и ancien regime) и др. [кн. 3: Детская любовь, гл. 12].

В советской риторике 20-х гг. встречаются примеры всех трех разновидностей.

Конфронтация коня и трактора: "Останавливаются, как вкопанные, пугливые деревенские лошаденки. Они расширенными от ужаса глазами всматриваются в надвигающееся им навстречу невиданное чудовище и вдруг со всех ног кидаются в канаву" [А. Гарри, Дорогу автомобилю // А. Гарри, Паника на Олимпе]. В среднеазиатском, "турксибском" варианте роль лошади отдается верблюду, глядящему на поезд, нюхающему рельсы и т. п. [кадры из фильма "Турксиб", КН 32.1929]. Смена лошади стальным конем: "Ленинский завет — пересесть с убогой крестьянской клячи на лошадь машинной индустрии — осуществляется"; "Вы помните толстовского Холстомера? Его вытесняет Форд" [Пж 18.1930; А. Зорич, Русская душа // А. Зорич, Рассказы]. Сравнение живого и стального коня, с предпочтением второму: "Вы восхищаетесь Холстомером — меня не меньше восхищает Фордзон, великолепное создание ума и рук человека. Он в один день вспахивает поле, на котором целую неделю топтались бы, обливаясь поэтическим потом, эти ваши милые брюхатые лошаденки старой России! Я нахожу такую же волнующую прелесть в шуме мотора, какую вы испытываете, слушая, как ржет жеребенок в ночном" [Зорич, там же].

6//3

Автомобиль — не роскошь, а средство передвижения! — Вопрос о том, что такое автомобиль — роскошь или предмет первой необходимости, — дебатировался еще до революции: "Автомобиль все еще составляет до известной степени предмет роскоши", — пишет инженер И. Юровский в "Ниве" [Предшественники современного автомобиля, Ни 10.1912].

Вполне естественно, что вопрос этот всплыл и в советскую эпоху. Ряд критиков утверждал, что автомобиль — буржуазный экипаж, ненужный трудовому народу. Перевес, однако, получает мнение, что "из предмета роскоши, которым автомобиль был еще 10-15 лет назад, он теперь начинает превращаться в предмет первой необходимости" [Безбожник у станка 11.1926; цит. по: Брикер, Пародия и речь повествователя...]. Один из активных пропагандистов автодела Н. Осинский заявляет: "Наша задача — за 10-15 лет посадить на автомашину каждого рабочего и крестьянина СССР". Критикуя крестьянство, которое "боится большого налога на автомобиль как на роскошь", он выдвигает лозунг "Автомобиль для всех" [Автомобилизация СССР]. Эти идеи разделяет и А. Гарри: "Автомобиль в нашей стране становится предметом широкого потребления, острейшая потребность в нем ощущается так же сильно, как, например, потребность в обуви, в готовых костюмах, в пуговицах, ложках или подтяжках" [Паника на Олимпе].

Что касается самой фразы "Автомобиль — не роскошь, а средство передвижения!", то ее образцом послужила, видимо, известная реклама парикмахерских: "Одеколон — не роскошь, а гигиена". В фельетоне Ильфа и Петрова "Пытка роскошью" (1932) говорится о подмосковной парикмахерской, на которой висит "обыкновенный клич: „Одеколон — не роскошь, а гигиеническое средство**". В одном из рассказов об эпохе нэпа приводится вывеска: "Культурная парикмахерская. Употребляйте одэколонь. Одэколонь не роскочь, а гигиена" [Н. Е. Русский, Янтарное ожерелье, Возрождение, 53.1956: 60]; то же — в ИЗК, 275.

Применение этой парикмахерской формулы к автомобилю уже наметилось в разговорном юморе эпохи ЗТ: "„Автомобиль — не роскошь, а гигиена**, — говорил нам чебоксарский парикмахер" [Л. Кассиль, Розыгрыш скоростей, КН 17.1930]. В задорно-шутливом контексте, с вероятной ориентацией на одеколонную рекламу, звучит этот штамп в речи энтузиаста автодела: "Автомобиль в реконструктивный период не роскошь, а необходимость" [К. Клосс, Школа шоферов, ТД 04.1930]. Употреблялась эта формула и в серьезном тоне — например, в "Правде", среди рабочих корреспонденций на бытовые темы: "Удобства не роскошь, а необходимость" [Пр 27.12.29; указал К. В. Душен ко].

6//4

Они [газеты] довольно часто сеют разумное, доброе, вечное. — Из стихотворения Некрасова "Сеятелям": Сейте разумное, доброе, вечное! / Сейте! Спасибо вам скажет сердечное / Русский народ... Строки эти были любимым лозунгом либеральной интеллигенции. "Сколько слов о добром и вечном сыпалось вокруг меня; сеялись семена; я был ими засыпан", — вспоминает А. Белый [На рубеже..., 10]. Традиция их иронического применения восходит к сатириконовцам (см., например, А. Аверченко, "Стихийная натура", Ст 08.1913 и др.) и продолжалась в советской журналистике (см. список "Выражения фельетониста" в записной книжке Кина: В. Кин, Избранное, 219).

6//5

Остап... прочел экипажу "Антилопы" заметку об автомобильном пробеге Москва—Харьков— Москва. — Автомобильные пробеги были заметным и популярным событием уже до революции: в 10-е гг. они носили спортивный и военизированный характер и проводились силами армейских офицеров, иногда под эгидой царского двора, как пробег Петербург — Ковна (Ковно) — Гродна (Гродно) — Минск — Москва — Петербург, с высочайшим смотром в Петергофе [см. Ни 26.1912].

В 20-е гг. были популярны разные виды "покорения пространства" с агитационной целью: лыжные, автосанные и аэросанные пробеги, пешие путешествия [см. ЗТ 1//4], так называемые "большие советские перелеты" [см. ЗТ 8//28] и др. Среди прочего, возобновилась и мода на автопробеги, отражающая растущий интерес в обществе к современным средствам передвижения. Проезд машин окружался невиданной помпой с мобилизацией всего местного населения, встречавшего автоколонны лозунгами, потоками приветствий и приношений. Практическим поводом для этих мероприятий было испытание импортных машин в условиях никуда не годных в те годы отечественных дорог. Испытывались на выносливость также старые, подержанные машины: стоит ли их чинить или отдавать на лом? [см.: На старых автомобилях, Ог 19.08.28]. Но едва ли не более важной целью пробегов была пропаганда нового стиля жизни, демонстрация роста и успехов страны. С большим торжеством проходили пробеги первых автомашин советского производства [см. Ог 02.02.25, Ог 24.07.27 и др.]. Участники пробегов проводили митинги и встречи, популяризуя Автодор, вербуя в него местное население и ратуя за улучшение дорог. Летом 1929 пресса сообщает о целом ряде автопробегов: Москва — Нижний Новгород (22 автомобиля и 15 мотоциклов), Москва — Сергиев Посад — Москва (5 автомобилей, 1 мотоцикл), Москва — Тула — Воронеж — Харьков — Курск — Орел — Москва (4 машины) и др. Некоторые пробеги проводились с участием дружественных СССР иностранцев (совместный пробег с немцами в 1925). В. Шкловский в своем очерке "Проселок "(1928) зарисовывает автопробег, сходный с описанием в ЗТ как по маршруту (Москва — Харьков — Ростов), так и по сопутствующим обстоятельствам. Приведем выдержки из него, выделяя курсивом совпадения с ЗТ. (Обратим попутно внимание на нарочитую, как кажется, стилизацию этого опуса под поспешное, серое "репортажное" письмо: так и кажется, что пишет не автор "Гамбургского счета", а безымянный газетчик.)

В пробеге участвуют машины "паккард", "агеа", "адлер", "аде", "рено", "пирс-арроу", "мерседес", "линкольн", "фиат", "татра" и др. (в ЗТ — два "паккарда", два "фиата" и один "студебеккер", т. е. речь идет о мероприятии гораздо более скромных размеров). Путь пролегает через сильно пересеченную местность: ухабы, колдобины, моря грязи, пыль; отсутствие знаков, перегруженность машин приводят к тому, что многие из них сбиваются с пути, ломаются и отстают. Отставшим стоит больших трудов найти и нагнать свою колонну,) ибо:

"Дорога рассучена и растрепана, как шерстяная нить. Здесь нет дороги, а есть одно только направление. Дорогу ищет себе каждый сам... Едем по следу, оставленному автомобилями, по мягкой степной дороге. Временами казалось, что сбились, но труп большой черной с белыми пятнами собаки нас обрадовал [sic!]. Значит, здесь проезжали наши".

Участников автопробега горячо встречают местные жители:

"В городе [Чугуеве] нас приветствовали целая расставленная шпалерами дивизия и население, бросавшее в нас цветы и свертки с орехами... [В Славянске] густые шпалеры народа нас приветствуют. Желтые от солнца, серые от пыли стоят ряды детей. Их сотни и тысячи, они приветствуют нас дружными дробными аплодисментами. Нам бросают цветы, цветы. В цветах записки. Тут и приветствия от женщин с подробными адресами писавших, и обстоятельные послания организованных кустарей с изложением значения автомобилизма, и краткие указания — не давите кур, и запросы пионеров — что делают пионеры в Москве. Смеемся в пыли и радости. На углу стоят люди с дынями и бросают аккуратно по дыне в машину. Бросают ветки слив... [Штеровка:] Ворота с надписью на всех языках „Добро пожаловать**. И все увито дубовыми листьями [в ЗТ: хвойными гирляндами] 1 . И сразу за воротами работницы приветствуют нас аплодисментами".

В отличие от романа, где сценой действия служит сравнительное захолустье, маршрут реального пробега проходит через крупные индустриальные центры:

"Трубы на горизонте. Считаю — их тридцать... Это — Славянск. Пахнет химией, пылью и промышленностью... К раннему вечеру видим трубы Артемовска. Машины строятся вокруг огромного бетонного памятника т. Артему в ложно кубическом духе... Штеровка — это почти построенная станция для электрификации Донбасса".

О лозунгах, митингах и речах очеркист ничего не говорит, но упоминает обеды и прочие приметы гостеприимства.

"Под Изюмом нагоняем свою колонну, она здесь обедала... Идем ночевать в общежитие металлистов... Пили чай в Парпите... Обед нам изготовлен на верхнем этаже станции".

Назойливый интерес местных энтузиастов к маркам машин и к участникам пробега, юмористически представленный в романе, отмечен и в очерке:

"Инерция навыков у людей такова, что с нас кто-то решил снять анкету: какой марки машины, сколько сил, кто водители, кто механик, где строилась машина. Анкета сия испортила впечатление от Штеровки... [В целом] результаты пробега значительны... [хотя] дорога всем далась тяжело" [Шкловский, Гамбургский счет, 185-192].

6//6

Первое: крестьяне приняли "Антилопу" за головную машину автопробега. Второе: мы не отказываемся от этого звания... Совершенно ясно, что некоторое время мы продержимся впереди автопробега, снимая пенки, сливки и тому подобную сметану с этого высококультурного начинания. — О сценах, когда невовлеченный в "политику" персонаж непроизвольно оказывается в положении вожака (как чаплиновский бродяга, с флагом в руках возглавляющий шествие рабочих в "Новых временах") [см. Введение, раздел 3].

Ильфу и Петрову был, несомненно, знаком очерк Джека Лондона "Two Thousand Stiffs" (печатавшийся по-русски в 1913-1927 не менее семи раз, под названиями "Две тысячи бродяг", "Армия генерала Келли", "Две тысячи хобо" и даже "Две тысячи стиф-фов"), о котором напоминают отдельные детали в ЗТ 6-7. В нем описывается поход на Вашингтон большого отряда безработных в 1894. Участники похода передвигаются на судах по реке, причем экипаж первой лодки во главе с самим Джеком Лондоном, состоявший, по эвфемистическому выражению очеркиста, из "неисправимых индивидуалистов" , далеко опережает остальных. Выставляя американские флаги, лодка присваивает себе все лучшее из провизии, заготовленной прибрежными жителями для флотилии демонстрантов. Чтобы пресечь пиратские действия самозванцев, вожак "стиффов" Келли посылает по берегам верховых, в результате чего значительно ухудшаются отношения экипажа головной лодки с населением. (За указание на источник и присылку текста благодарим М. В. Безродного.)2

Некоторые места в ЗТ перекликаются с мотивами очерка Джека Лондона. Бендер рассчитывает снимать "пенки, сливки и тому подобную сметану с этого высококультурного начинания" — в очерке поведение головной лодки три раза характеризуется как снимание сливок (skimming the cream). Несколькими главами позже Бендер неодобрительно отзовется о плане Паниковского действовать "под покровом ночной темноты" [ЗТ 12] — в описании похода безработных есть фраза "under the cloak of darkness".

Знаменитые главы ЗТ об автопробеге — не единственный в 20-е гг. сюжет, где частные лица пристраиваются к государственному автопробегу для решения личных задач. Этот же — в широком смысле — мотив разрабатывается в рассказе М. Тарловского "Пробег":

Старик приезжает из деревни в город к сыну и тяжело заболевает; врачи говорят, что надо готовиться к худшему. Умирающий требует, чтобы его похоронили дома, на Смоленщине, и сын начинает загодя готовиться к перевозке тела и к похоронам. Но транспортировка будет стоить таких денег, каких у молодых нет и не предвидится. Положение кажется безвыходным, когда работающий в Автопромторге друг сообщает сыну, что на ближайший вторник назначен "исторический пробег на машинах советского производства" с остановками в ряде городов, включая Смоленск. Можно спрятать ящик с телом в одну из машин под видом груза и доставить покойника домой благополучно и даже с некоторой помпой. Есть, однако, одно затруднение: для успеха нужно, чтобы папаша скончался ко вторнику, а врачи предсказывают, что конец наступит в среду. Сыну и невестке приходится рассказать обо всем умирающему, и тот добровольно вызывается принять большую дозу сердечных порошков, чтобы ускорить конец. С сердечной мукой и угрызениями совести дают молодые старику лекарство; вскоре наступает смерть, и в назначенный час автоколонна со спрятанным в ней телом торжественно стартует — но не во вторник, а в четверг, поскольку "отложили-таки пробег сукины дети" [Ог 24.07.27].

6//7

Ввиду наступления темноты объявляю вечер открытым. — Бюрократическая формула: объявлять заседание (митинг и т. п.) открытым или закрытым "по случаю" или "ввиду" того-то, "в связи" с чем-то и т. п. Ср.: "...по случаю учета шницелей столовая закрыта навсегда" [ЗТ 2//4]. Применение бюрократического языка к природе — оживленно разрабатывавшийся сатирический прием, ср., например, фельетон Н. Адуева "Похвала бюрократизму" (1929): Как ложится снег на полях? / Он ложится в порядке поступления... / Возьмите клен — все листья клена / Одного, установленного образца!.. / Что самое важное в человеке? Кровь! / А как она движется? Циркулярно! и т. п. [Н. Адуев, Избранное].

6//8

Пассажиры уже уселись в кружок у самой дороги... Покуда путешественники боролись с огненным столбом, Паниковский, пригнувшись, убежал в поле и вернулся, держа в руке теплый кривой огурец... Балаганов схватил цилиндрическое ведро... и побежал за водой на речку... У Паниковского оказалось морщинистое лицо со множеством старческих мелочей: мешочков, пульсирующих жилок и клубничных румянцев. — Из Ветхого Завета: "Господь же шел перед ними днем в столпе облачном, показывая им путь, а ночью в столпе огненном, светя им, дабы идти им и днем и ночью" [Исход 13.21].

Сцена полна скрытых чеховских реминисценций (о подобных скоплениях элементов одного происхождения см. в ДС 36//3, ЗТ 25//16, ЗТ 35//4 и др.). Привал антилоповцев у ночного костра напоминает соответственные места из "Степи": "Подводчики и Егорушка опять сидели вокруг небольшого костра... Пока разгорался бурьян, Кирюха и Вася ходили за водой куда-то в балочку" [Степь, гл. 6; в ЗТ с ведром за водой бежит Балаганов].

"Теплый кривой огурец" — ср. чеховский рассказ "Новая дача", где крестьянин "вынул из кармана огурец, маленький, кривой, как полумесяц, весь в ржаных крошках". Кривизна и "турецкий" полумесяц созвучны коннотациям колдовства и нечистой силы в фигуре Паниковского [см. ЗТ 1//32 и ЗТ 15//5]. Еще одно созвучие с Чеховым — в описании внешности Паниковского. Ср. "бородатый, длиннополый выкрест, у которого все лицо было покрыто синими жилками" [Мужики, гл. 8]; "рыжий тощий жид с целою сетью красных и синих жилок на лице" [Скрипка Ротшильда].

6//9

Рассказать вам, Паниковский, как вы умрете? — Ср. сходный вопрос Воланда буфетчику Сокову: "Вы когда умрете?" — и точный прогноз, тут же даваемый его помощником [Булгаков, Мастер и Маргарита, гл. 18].

6//10

— Я не хирург... Я невропатолог, я психиатр. Я изучаю души своих пациентов. И мне почему-то всегда попадаются очень глупые души. — Об интеллектуализме и превосходительной позе Бендера см. во Введении, раздел 3. Бесстрастная, "научная" любознательность по отношению к человеческой суете и глупости характеризует целый класс персонажей, включая Воланда, графа Монте-Кристо, Шерлока Холмса и т. п., на которых ориентирован образ Бендера во втором романе. В частности, герой А. Дюма говорит о себе почти теми же словами, что и Бендер: "Я пожелал подвергнуть человеческий род, взятый в массе, психологическому анализу. Я решил, что легче идти от целого к части, чем наоборот..." и т. п. [гл. 48: Идеология]. О других сходствах Бендера в ЗТ с Монте-Кристо см. ЗТ 2//25; ЗТ 14//5; ЗТ 36//11 и Введение, разделы 3 и 6.

Хотя Бендер и не считает себя хирургом, он все же сравнивается с ним — в ЗТ 2//27.

6//11 ...[Из саквояжа] появлялись все новые предметы... Затем на свет были извлечены: азбука для глухонемых, благотворительные открытки, эмалевые нагрудные знаки и афиша с портретом самого Бендера в шальварах и чалме. — Параллель к этой сцене ЗТ может быть усмотрена в "Лавке древностей" Диккенса, где миссис Джарли — хозяйка странствующего паноптикума — развертывает перед путешественниками Нелл и ее дедом множество афиш и плакатов, рекламирующих чудеса паноптикума: "Сто восковых фигур в натуральную величину", "Джарли — радость аристократии и дворянства" и т. п. [гл. 27].

6//12

ПРИЕХАЛ ЖРЕЦ... — Формулами типа "Приехал жрец" начинались афиши множества шарлатанов. В альбоме К. И. Чуковского сохранилось объявление, снятое со стены в Киеве в 1923: "Приехал Жрец Северо-Американской Индийской Знаменитости Ясновидящий Оккультист Психолог, Великий поэт мышлитель телепатии и ясновидения... Указатель судьбы, отгадчик чужих мыслей и как зовут сколько лет... Предсказываю прошедшее настоящее и будущее... Астральные и зеркальные сеансы" и т. п. [Чукоккала, 302]. Другая афиша со ссылкой на Индию, более грамотная и близкая по времени к ЗТ, гласит: "Сын Запада, постигший тайну науки Индийских Йогов Адольф Иант-Арро. Демонстрирует сеанс гипноза. Усыпление лиц, желающих из публики. Усыпленные превратятся в живые автоматы, послушные воле гипнотизера..." и т. п. [КП 25.1929].

Гастроли факиров и фокусников с их сенсационными обещаниями отнюдь не были изобретением послереволюционных лет: пародии на них шли уже в театре "Кривое зеркало" Н. Н. Бвреинова [см.: Тихвинская, Кабаре и театры миниатюр, 221]. В 20-е гг. сеансы иллюзионистов, оккультистов и пророков пользовались особой популярностью: публика искала в них спасения от прозы и скудости повседневной жизни, от страха и неуверенности в завтрашнем дне. По свидетельству современника, эстраду заполняла "целая армия всевозможных факиров, гипнотизеров, заклинателей змей, магов и волшебников, мастеров на все руки". В фельетонах упоминаются "тореадор и маг Степан Пикфордини, король черной магии Пил-Сант, знаменитая чревовещательница Агис-Ада, малолетняя танцовщица Мани", а также "Человек без крови. Ходит по всему. Ученик известного факира Али — Иван Иванович Галкин" [Нежный, Былое перед глазами; Б. Левин. Тореадор // Сатирический чтец-декламатор]. Пресса тех лет любит цитировать анонсы фокусников, включающие все виды членовредительства и непременное саморазоблачение "шарлатана" в конце программы. Среди них уже не всегда легко отличить подлинный документ от вымысла и пародии. На юмористической странице "Огонька" приводится афиша о прибытии в Тагил "африканского жреца, разоблачителя чудес и суеверий, Али-Шапиро" [Ог 10.04.30]. Журнал "Тридцать дней" публикует афишу из г. Дмитрова: "В программе глотоки огня завтрак огнепоклонников огненный демон прокалывание частей тела вливание расплавленного олова в рот. Чудо XX века!"[ТД 06.1927, раздел "Веселый архив"]. На страницах "Смехача" находим подлинную или пародийную афишу из г. Хмелева, Ромненского округа: "Разоблачение тайны факиров. Маэстро Юлиан Колода в присутствии почтенной аудитории будет совершенно безболезненно сдирать кожу с любого желающего" [См 33.1927]. В фельетоне И. Кремлева (Свэна) программа факира включает "харакири над собой и желающими из публики" и т. п. [Месть факира, Бу 20.1927]. Был широко известен факир Иама, который глотал, а затем выплевывал дюжину живых лягушек [Тенин, Фургон комедианта].

Очеркисты рассказывают о приезде в город Сергиев Посад "отгадчицы тайн Жанны Дюкло ", которая три вечера подряд собирала полный зал и получила 2тысячизаписок. "Саморазоблачение Жанны Дюкло, на котором она показала, как водила за нос в течение трех вечеров сергиевскую публику, было встречено с возмущением. Кричали: „паразит", „шулер", „большевичка"... Было больно вернуться от чудесной гадалки к прозаической действительности" [Аграновский, От Столбцов до Бухары]. Выступление Дюкло описано также в повести Б. Пильняка "Штосс в жизнь" (1928); видимо, о ней же фельетон М. Булгакова "Мадмазель Жанна" (1925). К этой культуре магов и гипнотизеров 20-х гг. принадлежит и булгаковский Воланд в своем московском воплощении.

6//13

...Сын Крепыша... — Имеется в виду знаменитая до революции беговая лошадь, орловский рысак, "гениальный, великий Крепыш" (по выражению знатока лошадей в известной повести П. Ширяева "Внук Тальони", 1930). Именование "сын Крепыша", по-видимому, взято из анонсов владельцев лошадей, выдававших своих животных за потомство Крепыша и других знаменитых чемпионов. В очерке М. Шагинян "Сельскохозяйственная выставка" (1923) "благообразный седой мужик" говорит о своей лошадке: "Мой конь. Знаменитого Крепыша помните? Так вот от него происходит". То же, судя по современному фельетону, было типично для извозчиков-лихачей: "Я одну парочку уговаривал... поехать, говорю, надо. На резвом, племянник Крепыша!" [Н. Адуев, Перспективы, Современный театр 11.10.27].

"Сын Крепыша" в данном месте ЗТ — острота многослойная, с игрой разнородных ассоциаций. Переложение разного рода явлений на язык извозчичьего промысла — распространеннейший прием в юморе тех лет. Ср. "Эх, прокачу!", "...Овес-то нынче... дорог... ", "желтоглазый" применительно к работе таксиста, художника, авиатора [см. ЗТ 2//15; ЗТ 8//46; ЗТ 13//23]. Не следует ли и во фразе "Сын Крепыша" на бендеровской афише — фразе, явно позаимствованной из речи извозчиков, из их попыток выдавать своих лошадей за родню Крепыша, — видеть транспозицию какого-то явления из современности? Полагаем, что да и что "оригиналом" является в данном случае стихия саморекламы и самозванства в разных ее видах — таких, например, как манера цирковых гастролеров и шарлатанов объявлять себя внуками или родственниками знаменитых артистов, известных русских богатырей и т. п.; или, еще забавнее, таких, как обычай проходимцев выдавать себя за родственников революционных и партийно-государственных деятелей [см. ЗТ 1//17; ЗТ 2//9]. В извозчичьем титуле "сына Крепыша", таким образом, можно видеть пародийную параллель к "братьям Луначарского", "сыновьям лейтенанта Шмидта" и другим глумливым именованиям.

В записях Ильфа есть "лошадиная шутка", нацеленная на мимикрию под пролетарское происхождение: "Вел свое происхождение от лошадей Мюрата, стоявших во Д[вор-це] Т[руда]" [ИЗК, 195].

6//14

Любимец Рабиндраната Тагора. — Рабиндранат Тагор (1861-1941) — бенгальский поэт, писатель и философ. Был хорошо известен в России еще до революции: "Рабиндранат Тагор владел умами" [в 1914; Паустовский, Беспокойная юность, 294]. Визит его в СССР осенью 1930 отражен в ЗТ 33 как приезд "великого индусского философа и поэта". "Любимец Р. Тагора" — вероятно, намек на склонность Тагора-путешественника эйфорически любить всех встреченных (что отражено в пародии Ю. Тынянова: "Дорогой Тагор говорит с дорогим Гауптманом...", см. ЗТ 33//2). Намеку этому придан вид определенного типа коммерческих анонсов: "любимец таких-то мест или лиц" (кишиневской или кременчугской публики, Москвы и Багдада и т. д.).

6//15

...Раздача слонов. — Самым близким к этой фразе документом пока остается рисунок В. Краева "Всюду жизнь" с текстом "Гаврилыча" (по всей вероятности, М. Зощенко): "Что это, скажите?.. Может это, извиняюсь, пожар или, может, дармовая раздача слонов и разных носильных вещей?.. Это [на заводе "Ока"] заместо жалования выдают разные вещицы... Чем придется. Сеном. Соломой. Гвоздями. Слонами. И так далее..." На картинке — длинная вереница рабочих, выходящих с завода с полученным "натурой" жалованьем: одни несут гробы, столы, фикусы, самовар, воздушные шары, катят рояль; другие гонят корову, несут котят, кур; а на самом дальнем плане из заводских ворот выводят и настоящего слона. Автор подписи к картинке оговаривается: "Я извиняюсь, художник может быть слонов-то действительно зря вывел... Одним словом, извиняемся за слонов" [Пу 48.1928; перепечатано без рисунка в кн.: Зощенко, Уважаемые граждане, 306].

Нам кажется сомнительным, чтобы "раздача слонов" в ЗТ прямо восходила к этой журнальной юмореске; более вероятно, что и соавторы ЗТ, и "Гаврилыч" опирались на какой-то ходячий в то время "гэг" или анекдот о слонах. Заслуживает внимания, например, "хроникальное" сообщение в той же "Пушке" двумя годами раньше: "ПРОДАЖА СЛОНОВ. Сормово. Наблюдается усиленная продажа слонов рабочими без разрешения администрации. Слоны продаются под мухой" [Пу 18.1926]. Согласно словарю Даля [см. статью СЛОН], "продавать слонов" значило "праздно шататься", а в пьесе

А. Н. Островского "За чем пойдешь, то и найдешь" Матрена говорит: "Хоть бы его в суде за дело за какое присадили: поменьше бы слонялся, слоны-то продавал" [курсив мой. — Ю. Щ.\. С другой стороны, "быть под мухой", как всем известно, значит "быть подвыпивши, в состоянии опьянения". "Продажу слонов под мухой", таким образом, можно толковать как "лодырничество плюс пьянство, пьянство и безделье в рабочее время" — в 20-е гг. один из чаще всего бичуемых пороков на производстве. "Раздача" не так уж далека от "продажи", так что смысл фразы "раздача слонов" в ЗТ можно искать где-то в том же семантическом поле: ничегонеделание. Нет сомнения, что в юмористических отделах тогдашних журналов работали талантливые люди, склонные ко всякого рода амбивалентности, парадоксу и хитрому иносказанию.

В прессе начала 1930 г. сообщалось, между прочим, о массовом выпуске Уралтрес-том на экспорт резных каменных слонов, которых из-за их низкого качества заказчики отказываются принимать [Молодой человек (псевдоним журналиста), Хоботом по экспортеру, Чу 03.1930]. Не эти ли статуэтки слонов были предметом даровой раздачи на сеансах якобы восточных жуликов и шарлатанов? Тут же в соседней фразе упоминается "материализация духов". Все вместе — сгусток часто обсуждавшихся негативных явлений, как-то: гастроли факиров и увлечение населения спиритизмом [см. выше в примечании 12 и в настоящем примечании], лодырничество, производство брака и ненужных вещей, выдача зарплаты товаром и др. Вопросы эти, конечно, нельзя считать вполне решенными за неполнотой данных.

6//16

...Пророку Самуилу задают одни и те же вопросы: "Почему в продаже нет животного масла?" или: "Еврей ли вы?" — Обывательский интерес к тому, "еврей ли" тот или иной известный деятель, видимо, был повышенным; он не раз возникал в шутках по поводу исторических, библейских и современных фигур. В журнале "Чудак" встречаем подборку фотопортретов знаменитостей, о которых ходят слухи, что они якобы евреи: Станиславский (Станиславкер), Демьян Бедный (Ефим Придворов = Хаим Бейгоф), Горький (Горькави, Пешкис), академик Павлов ("еврей, как ясно из самого псевдонима") и др. Запись Ильфа в альбоме А. Крученых: "Марк Аврелий, не еврей ли?" Из киевских впечатлений В. В. Шульгина: "Некоторые встречные с явным напряжением решали вопрос — еврей я или нет: Уриель Акоста, / Скажи ты мне просто, / Коль не секрет: / Жид ты иль нет?" [Семейный альбом (Тссс!.. Говорят, что...), Чу 03.1929; комментарий в кн.: Ильф, Петров, Необыкновенные истории..., 435; Шульгин, Три столицы, 100].

Об антисемитизме в 20-е гг. см. ЗТ 13//28.

6//17

— Влево по борту деревня! — крикнул Балаганов, полочкой приставив ладонь ко лбу. — Одно из многочисленных уподоблений "Антилопы" кораблю, а одновременно и проявлений "морской" темы в образе Балаганова; вспомним такие зарисовки, как: "штаны с матросским клапаном" [ЗТ 1], "адмирал Балаганов". Он напоминает "уволенного за пьянство матроса торгового флота" [ЗТ 7]. В его образной системе находим также "плевок... длинный, как торпеда" [ЗТ 18], матросский костюмчик [ЗТ 25]. Три спутника Бендера имеют мифосимволические ассоциации, в широком смысле соответствующие первоэлементам природы: хтоничный Паниковский ползает по земле [см. ЗТ 1//32]; набожный Козлевич устремлен в небо; похожий на матроса Балаганов напоминает о море и флотской жизни.

Характерно, что "демонические" и "доминирующие" персонажи, как Бендер, могут быть окружены спутниками, в том или ином плане репрезентирующими человечество и космос; таков Хулио Хуренито И. Эренбурга с его интернациональной компанией учеников. Более отдаленная параллель — шекспировский Просперо, которому прислуживают существа, связанные с воздухом (Ариэль) и с землей (Калибан).

6//18

Видимо, деревенская общественность была извещена о том, что кто-то проедет, но кто проедет и с какой целью — не знала. Поэтому на всякий случай были извлечены все изречения и девизы, изготовленные за последние несколько лет. — "Вывесили все лозунги, потому что не знали, кто едет" [ИЗК, 240]. Политическая неграмотность села, равнодушие крестьян к "актуальным проблемам", незнакомство с фигурами партийных и советских деятелей — предмет многих более или менее юмористических сетований в 20-е гг. По сообщениям газет, крестьяне переделывают иконы в портреты вождей [Из 28.08.29]. "Бесчисленные деревни носят ныне имена Карла Маркса, Либкнехта и Розы Люксембург, — пишет иностранный журналист, — но, по словам [Л. С.] Сосновского, главного редактора сельской газеты „Беднота", сельские жители не могут объяснить значение букв „СССР" и многие путают контрреволюционеров вроде генерала Деникина с президентом республики товарищем Калининым. Многие не знают имен Воровского, Зиновьева, Сталина, а названия вроде „Совнарком" или „ВЦИК" для них китайская грамота" [Chessin, La nuit qui vient de l’Orient, 77]. Дружественный Советам гость из США еще в 1931 отмечает изоляцию деревни: в европейской России есть множество глухих мест, где "крестьяне нисколько не интересуются местами, лежащими дальше границы, куда доносится звон колоколов их церкви" [А. Рис Вильямс, Из наблюдений иностранца, НМ 06.1931].

К автомобилю в первые годы деревня относится с удивлением и настороженностью. По словам А. Гарри, ребятишки либо забрасывают машины камнями и грязью, либо встречают автомобилистов пионерским салютом как представителей власти. "Что такое автомобиль, пожирающий километры, кому он нужен? Пустая забава городских бездельников, беспокойная, шумливая машина, внезапно появляющаяся и внезапно исчезающая, разгоняющая стада, пугающая лошадей и давящая кур" [Дорогу автомобилю // А. Гарри, Паника на Олимпе].

Средства информации, публицистика, литература в начинающуюся эру пятилеток склонны были иронически отзываться о селе с его консервативным бытом. Традиционная сельская культура (все эти "риги, амбары, лапти, рев и блеяние скота", "дремучие бороды, иконы в грошовой оправе из фольги, белолобый теленок, живущий в доме" и т. п.) видится как странно-архаичная, неуместная на фоне тракторов и других знамений современности, бурно вторгающихся в жизнь села [А. Соколов, Великие будни, НМ 01.1930; Д. Фибих, Стальная лихорадка, НМ 07.1930]. Как говорит олешинский Володя Макаров: "Не люблю я этих самых телят: я — человек-машина". Как это видно из глав об автопробеге и из некоторых других мест романа (например, о мужике, приносящем рога, в ЗТ 15), соавторы также отдавали дань этому скептическому и превосходительному взгляду на деревню. Опору для него они находили в традиции Марка Твена и О’Генри, у которых толстокожий провинциал служит всегдашней мишенью одурачивания и "практических шуток".

6//19

"Привет Лиге Времени и ее основателю, дорогому товарищу Керженцеву". — Лига Времени, или Лига "Время" (ЛВ) — одно из недолговечных грандиозных начинаний послереволюционной эпохи. Основана была в 1923 по инициативе видного общественного деятеля, старого большевика Платона Михайловича Керженцева (1881-1940). Целью ЛВ была научная организация труда и досуга, агитация за "коммунистический американизм" в России. Борьба за время, за его экономию, правильный учет и распределение стала одной из больших массовых кампаний 1923-1925. Лига "Время" имела многочисленные ячейки в Москве, Петрограде, на Украине, Кавказе, на Дальнем Востоке, во всех значительных городах и фабрично-заводских центрах.

Лозунгами ЛВ были "Время, Система, Энергия"; члены лиги ("эльвисты") мобилизовали общественное мнение против опозданий, затяжных перекуров, заседаний и других форм растраты времени. Виновных в этих растратах предлагалось штрафовать, а на собранные таким путем деньги строить самолеты "Время". Активисты ЛВ боролись за ограничение собраний и митингов; требовали от ораторов говорить по делу, не тратя время на обзоры международного положения [см. ДС 13//14]; призывали доносить в ячейку ЛВ о растратах времени, и т. п. Теоретики ЛВ разработали немало проектов личного бюджета времени, они предлагали ввести учетные карточки персонального времени и призывали трудящихся к "тейлоризму" в потреблении, еде, сне, повседневной жизни. Их объемистые сочинения, густо набитые диаграммами, вычислениями и таблицами, пересыпанные лозунгами ("Не отнимай у себя и других времени пустыми разговорами", "Экономить время — значит дольше жить", "Побеждай расстояния механическим транспортом", "Имей под руками инструмент времени — часы", и т. п.), являют собой яркий пример назойливой, неудобоваримой схоластики под квазиреволюционной и научной личиной.

Стремясь привести в соответствие с теориями ЛВ всю действительность, фанатики времени вторгались в самые различные ячейки жизни страны, от общежитий и производственных цехов (где эльвисты с таблицей и хронометром в руке контролировали чуть не каждое движение рабочих) до вокзалов (где они переставляли мебель и оборудование с целью сокращения ненужных переходов). Агитационная деятельность ЛВ включала публичные лекции, кинофильмы, спектакли передвижных театров, распространение брошюр и плакатов, пропаганду часов, выпуск особых жетонов "Время", конкурсы на "организованного человека", показательные суды (например, над машинами — с целью оправдания их от обвинений в замедлении работы — или, в сельской местности, над коровами — по обвинению в низких надоях молока) и проч. [см.: Stites, Revolutionary Dreams, 155-159].

Лига "Время" возглавлялась президиумом, почетными председателями которого значились В. И. Ленин и Л. Д. Троцкий, а членами — П. М. Керженцев, А. К. Гастев,

В. Э. Мейерхольд, Б. А. Преображенский и др. Печатный орган эльвистов — журнал "Время" (издательство "Красная новь", 1923-1925).

Б. Петров вспоминает: "[В 1923] я еду переводиться в Московский уголовный розыск. .. В поезде слышу разговоры о лиге „Время" и о сменовеховцах. Но что это такое — не знаю" [Мой друг Ильф]. Громкая кампания за сбережение времени, развернутая лигой, довольно быстро выдохлась (официально ЛВ прекратила свое существование в 1926), и в эпоху действия ЗТ была уже архаизмом.

"Он был, понятно, одним из первых членов „Лиги времени", с фанатической верой тратя немало времени на пропаганду экономии времени",— пишет И. Эренбург в романе "Рвач" об одном из своих героев, беззаветно преданном делу скучноватом большевике Артеме Лыкове [Новый человек и бывшие люди].

О выражении "дорогой товарищ" см. ДС 2//9.

6//20

"Чтоб дети наши не угасли, пожалуйста, организуйте ясли". — Организация яслей — часть охматмлада (охраны материнства и младенчества), которой в 20-е гг. уделялось много внимания в рамках борьбы за новые формы быта, за освобождение женщины-работницы от того, что журналисты патетически называли "трагедией мокрой пеленки и ночного горшка". Образцовые ясли показывались иностранцам и выступали на видном месте в фоторекламах СССР. Распространение яслей, особенно в деревнях, было большим торжеством 20-х гг. [см., например, Ог 22.08.26]. В то же время оно часто наталкивалось на сопротивление матерей [см.: Третьяков, Месяц в деревне, 16-17].

Изречение о яслях имеется среди записей И. Ильфа (осень 1928) в том же варианте, что и в романе [ИЗК, 191, с "ваши" вместо "наши"]. В одной комедии 1928 г. комсомольцы сочиняют агитплакат: "Чтоб надежды на новый быт не угасли, заводи общественные прачечные и ясли" [Масс, Типот, Настоящая любовь].

6//21

...Множество плакатов, исполненных преимущественно церковнославянским Шрифтом, с одним и тем же приветствием: "Добро пожаловать!" — Церковнославянский шрифт — преувеличение, видимо, намекающее на расцвет витиеватых орнаментальных шрифтов в советской массовой графике и дизайне 20-х гг. Одним из наиболее известных был шрифт, которым и поныне набираются заголовки "Правды" и "Известий", а также надписи и афиши Московского Художественного театра. Он восходит к русскому стилю модерн (art nouveau) начала XX века. Им и его вариациями исполнялись в эпоху нэпа многочисленные рекламы, плакаты, лозунги, афиши, вывески, заголовки книг и брошюр. Употреблялись и шрифты, стилизованные под собственно славянское письмо, см., например, рекламу папирос "Банкнот" 1925 г. [в кн.: Anikst, La Pub en URSS...] — отзвуки оформительского стиля дореволюционных лет, когда славянская вязь широко применялась в рамках "псевдорусской" эстетики, модной на рубеже XIX-XX столетий.

"Почему это вывеска Наркомзема написана церковнославянским шрифтом? " — недоумевает А. Родченко в "Новом Лефе" [НЛ 06.1927].

6//22

Клептунов с вами?.. А профессор Песочников? На "паккарде?" ...А писательница Вера Круц?.. и т. д. — Расспросы энтузиастов о местопребывании знаменитостей — активистов Автодора, о том, участвуют ли они в пробеге, и т. п. напоминают традиционные вопросы дореволюционных болельщиков на сеансах борьбы: "— А где сейчас находится Лурих Первый? — спрашивал кто-нибудь, свесившись с перил галерки... — Дядя Ваня, почему в чемпионате не участвует Сальватор Бамбула?.." Это была своеобразная игра зрителей с ведущими, у которых имелся и особый "заковыристый" стиль для удовлетворения подобной любознательности: "Лурих Первый, чемпион мира, не имевший никогда ни одного поражения и получивший за красоту ног „Гран-при“ на Парижской выставке, скончался пять лет тому назад у себя на родине от неумеренного употребления горячих напитков при отсутствии холодных закусок!" или: "Чемпион Экваториальной Африки борец среднего веса Сальватор Бамбула в данный момент болеет корью и находится на станции Жмеринка под наблюдением опытных детских врачей" [Катаев, Разбитая жизнь, 21-22].

Эти ритуальные диалоги болельщиков с ведущими, как и другие моменты из области борьбы, шуточно применялись к другим сферам жизни: к литературе, политике и др., включая, как видно из данного места ЗТ, также и автомобилизм. Можно видеть в этом тенденцию, сходную с юмористическим применением фигуры и языка извозчика [см. ЗТ 13//23]. Уравнение "литература — спортивная борьба" встречаем в классически завершенном виде уже у А. Аверченко, в рассказе "Горе профессионала". Тема рассказа — склонность профанов утомлять профессионала праздными разговорами о его искусстве.

Пассажир в поезде, узнав, что его сосед по купе — известный борец, донимает того расспросами о борьбе: "А скажите, что, борьба не опасна?.. А вот у нас в Ростове на пристани был один грузчик — [по двадцать пудов поднимал]... Скажите, а где теперь Фосс?.. Где теперь Лурих? А Пытлясинский?.." и т. п. Когда пассажир выходит, чемпион жалуется рассказчику на назойливых, но, узнав, что его собеседник — известный писатель, заводит ту же серию вопросов применительно к литературе: "А скажите, когда вы садитесь за стол, то у вас уже есть тема?.. У меня в Лодзи был один знакомый писатель... А где сейчас Куприн? А скажите, Горький что-нибудь теперь пишет? Вот ведь, гремел когда-то. Не правда ли?" и т. д., на что раздраженный писатель, обнажая и закругляя аналогию, отвечает: "Да... Они с Фоссом гремели".

Ср. также сценку В. Масса, Н. Эрдмана и др. "Чемпионат литературной борьбы" (1929): "Дядя Саша, а где Демьян Бедный?.. А где Маяковский теперь выступает?.. А Горький где борется? " [Москва с точки зрения, 347]; известный анонс к "Гамбургскому счету" В. Шкловского (1929), где объясняется заглавие книги, или фельетоны В. Катаева "Белогвардейский цирк" и "Парад победителей" (1926).

Фамилии пародийны: Клептунов, очевидно, от греческого "клепто" (красть). Имя писательницы, будучи, вероятно, намеком на В. Инбер, в то же время отзывается Майн Ридом и вообще литературой приключенческо-пиратского жанра. Порт Вера-Круц в Мексиканском заливе как важная передаточная база постоянно упоминается в этих произведениях, а из более современных соавторам — в неоромантической повести П. Мак-Орлана "Матросская песня" (Le chant de Tequipage; русский перевод 1929), в "Моем открытии Америки" В. Маяковского и др.

6//23

— Кто такой Студебеккер?.. Чего вы прилипли к человеку? Русским языком ему говорят, что "студебеккер" в последний момент заменен "лорен-дитрихом", а он морочит голову!.. "Студебеккер" ему подавай! — Ср. почти те же слова у персонажей Шолом-Алейхема: "Она мне голову заморочила"; "Какой-то Финкелькраут ему понадобился! Поймал чужого человека и морочит ему голову!" [Собр. соч., т. 6: 24; т. 5: 326]. Ср. ЗТ 15//12.

6//24

Ударим автопробегом по бездорожью и разгильдяйству. — Призыв "ударить" (чем-либо по чему-либо) был типичен для лозунгов и газетных заголовков тех лет. Требовали "бить по бутылкам, по пивной", "ударить книгой по водке", "постройкой новых школ ударить по обману церкви" и т. п. Ударам подлежали нерадивые работники, внутренние враги, оппозиционеры: "Ударим по обломовщине", "Ударим по бесхозяйственности", "Ударить по кулаку и его агентуре", "Крепче ударим по правым делам", "Проводя генеральную чистку, смело развертывая самокритику, партия крепко ударит по оппортунистам" и проч. [Пр, Из, Пж, Ог 1928-1930].

Бездорожье — больная тема русской литературы начиная с XVIII в. — стало одним из главных препятствий к развитию автомобилизма в 20-е гг. Одной из главных задач Автодора была работа по улучшению дорог. По данным печати, из 3 млн. км российских дорог лишь 30 тыс. км были мощеными, да и их качество оставляло желать лучшего. Один из пропагандистов автомобилизма А. Гарри так характеризует отечественные дороги: "В Америке на крупных автозаводах имеются специальные опытные участки дороги, покрытые ухабами, пересеченные лужами и канавами. На этих искусственных плохих дорогах автомобили испытываются на прочность. Большая часть наших проселочных дорог и значительная часть наших шоссе мало чем отличаются от тех опытных отрезков дороги, которые с научной целью портят американцы".

В очерках и репортажах на дорожную тему рисуются страшные картины. Крупные города центральной России: Саратов, Тамбов, Козлов, Пенза, Рязань — много месяцев в году разделены океанами грязи; грязь царит и в самих городах, делая поездку по их улицам рискованной авантюрой. В некоторых местностях застрявшие машины вытаскивают лошадьми или волами; в других вслед за приезжими автомобилистами пускают трактор и подъемный кран. В городской луже Волоколамска утонул иностранец. Немало хлопот отечественным и иностранным автопутешественникам приносили и воспетые поэтами XIX в. неровности почвы. В. Шкловский пишет о "русских ухабах, умеющих оторвать хвост в две-три машины от всякого автомобильного поезда". Во многих местах дорога едва была обозначена. Американский гость так описывает движение через украинскую степь: " Ведущая машина движется во многом наугад, и вторая держится как можно ближе к ней, чтобы не потеряться. Если они разделятся, то уже больше никогда не встретятся снова". [А. Зорич, Грязь, См 28.1928; Н. Беляев, Накануне автомобильной эпохи, Ог 25.08.29; А. Гарри, Дорогу автомобилю // А. Гарри, Паника на Олимпе, 96; его же, О хорошем и плохом, КН 05.1929; Шкловский, Гамбургский счет, 187; М. Кольцов, Дорогой длинною // М. Кольцов, Конец, конец скуке мира; Бережков, Как я стал..., 182; Noe, Golden Days..., 41-42, и др.]

Разгильдяйство — тема статей, лозунгов, массовых кампаний: "Возмутительное разгильдяйство", "Разгильдяям и вредителям не место на производстве" и проч. Художник К. Елисеев заявляет, что объектами его карикатур служат "головотяпы, совдура-ки, разгильдяи, хулиганы и иная обывательская тля" [Пр 05.02.29; НМ 01.1930: 181; КН 19.1929 и др.].

6//25

...Черноморском, основанным в 1794 году... — 1794 — год основания Одессы, когда на месте татарского поселения Хаджибей начала строиться морская гавань. В следующем году город получил нынешнее название.

Вопрос огоньковской "Викторины": "12. Когда была основана Одесса?" Ответ: "В 1794 г. (прежнее название Хаджибей было переименовано в военно-портовый город)" [Ог 26.02.28].

6//26

Навстречу им из гудящего леса выходил Соловей-разбойник, грубый мужчина в каракулевой шапке. — Соловей-разбойник — персонаж былин, враждебное людям чудовище. Имеет отчасти человеческий, отчасти зооморфный облик, напоминая гигантскую птицу (летает, живет на деревьях — на "тридевяти дубах"). Разбойником в прямом смысле Соловей-разбойник не является: он никого не грабит, а лишь сторожит лесную заставу на прямой дороге в Киев, отпугивая путешественников ужасным свистом, от которого дрожит земля и валятся деревья. Илья Муромец подстрелил Соловья из лука и привез его пленным в Киев.

Описывая Соловья-разбойника в виде "грубого мужчины в каракулевой шапке", промышляющего грабежом, соавторы модернизируют его образ, следуя в этом уже наметившейся традиции. В юмористике эпохи ЗТ этот образ напоминает о "лесном воинстве" Гражданской войны (как в "Докторе Живаго" или "Тихом Доне") или о "разбойнике" в переносном смысле, с топором и обрезом (см., например, карикатуру в Кр 06.1928, где черты такого Соловья-разбойника приданы советскому бюрократу.

Примечания к комментариям

1 [к 6//5]. В рассказе М. Тарловского "Пробег" (см. о нем следующее примечание — 6//6) "машина увита гирляндами еловых ветвей и алыми лентами с революционными надписями" [Ог 24.07.27]. Хвойные ветви в те годы применялись в качестве декоративного убранства как снаружи (здания, арки, автомобили), так и внутри помещений (конференц-залы, клубы, фабрики-кухни).

2 [к 6//6]. Помимо самого очерка Джека Лондона, соавторы могли быть знакомы с его популярными пересказами, например, в "Приключениях Джека Лондона" Л. Вайсенберга (М.-Л., 1926; рисунки Н. Лапшина, 49-54). В этой книжке "для среднего и старшего возраста" об анархическом поведении будущего писателя и его команды рассказывается так:

"Лодка [Джека] шла впереди всех... Товарищи Джека раздобыли несколько американских флагов. Приближаясь к какому-нибудь городку или селению, они выкидывали флаг, объявляли себя „передовой" лодкой и спрашивали жителей, какая провизия заготовлена для армии. Все принимали солдат из передовой лодки за представителей армии безработных и нагружали ее табаком, кофе и сахаром. А пираты пожирали и раскуривали все это.

Командир Келли узнал об этом и послал вдогонку за передовой лодкой двух человек... Келли приказал гонцам арестовать парней из передовой лодки, — но как же им было выполнить его справедливый приказ?..

Боевые парни высадились на берег и устроили себе прекрасный ужин с пением и танцами...

Передовая лодка под управлением Джека продолжала мчаться вперед, забирая все, что попадалось ей на глаза. Однако справедливый Келли нашел способ поймать ребят с передовой лодки: он послал по обоим берегам двух конных, которые предостерегали фермеров и горожан относительно передовой грабительской лодки.

Времена теперь изменились. Вместо сахара и кофе веселые ребята находили в новых местах суровых полицейских и далеко не ласковых собак...

Так плыла вся армия Келли на восток, ведя борьбу с непокорными ребятами из передовой лодки. [Наконец,] ...Джеку противно стало то, что он делает. Ведь кого он грабит? Своих же братьев безработных! Он убедил товарищей, и они вернулись к Келли".

 

7. Сладкое бремя славы

7//1

...Будь на месте Остапа какой-нибудь крестьянский писатель-середнячок из группы "Стальное вымя", не удержался бы он, вышел бы из машины, ten бы в траву и тут же на месте начал бы писать на листах походного блокнота новую повесть, начинающуюся словами: "Инда взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи По белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился..." — Пародия на литературу из крестьянской жизни, злоупотребляющую псевдонародным стилем, областными словами и той сермяжной проникновенностью, напевно-сказовой задушевностью, которую многие писатели считали необходимой принадлежностью деревенской темы. Черты, представленные здесь в сгущенном виде, более или менее широко рассеяны по "крестьянской прозе" 20-х гг. Ср., например: "Июнь-растун сделал свое дело. Поклонилась горизонту колосом налившая рожь, посерели широкоперые овсы... и над полями уныло затрюкали молодые перепела. Рожь идет, пары полны черной тоской по золоту семян" [Вас. Ряховский, Золотое дно, ЛГ 29.07.29].

Выдержанные в этом стиле картины природы, чаще всего с упоминанием "солнышка", с простонародной ономастикой/топонимикой, с междометиями, уменьшительностью и инверсиями, с "поэтическим" бессоюзным нанизыванием сказуемых ит.д., особенно типичны для зачинов — вступительных строк произведения, главы или раздела. Мы узнаем эти черты в зачинах Ф. Панферова: "Из-за Шихан-горы трехлетним карапузом выкатилось солнышко, улыбнулось полям, лесам, длинными лучистыми пальцами заерошило в соломенных крышах..."[Бруски, 1.8.3] — или в "Большой Каменке" А. Дорогойченко, превозносившейся критикой как "„Цемент" крестьянской литературы", где само начало настораживает в смысле возможной прямой связи с ЗТ:

"Эх, отдых на пахоте!

Эх ты, весеннее солнышко!

Бухнул Санек на землю вверх-брюшкой: пахал целый уповод.

Глянул — опрокинулась неба голубая громадина..."

Ср. такие места, как: ".. .Митрич храбрится: промолчи — еще пуще старуха расквокшится... Разболокся Митрич, на печку лезет" [с. 13, 15]; "До утра проглядел на звезды — ан их плавный мигливый хоровод; до утра шуршало под Саньком свежее, духмяное сено" [302]; "Косит провалившейся глазницей на Митрича, все угукает да агакает" [214]; "Слушай, Митрич, как пилы с высокой запевкой повизгивают, с жалобой ржавой поскуливают... Колгота!" [254-55]. Помимо лексических, отрывок о Ромуальдыче имеет и тематические параллели; так, в очерке М. Кольцова "В дороге" (1926) описывается путник, позволяющий себе "маленькую дорожную радость" переобувания: "Домовито усядется путник на кочку [как и писатель-середнячок в ЗТ], снимет лапти... развернет, растянет и хорошенько вытряхнет портянки" и т. п. [в его кн.: Сотворение мира]. Еще один пассаж про присевшего на обочине мужичка встречаем мы в очерке о деревенском изобретателе: "На третьей полосатой версте от станции Вышний Волочек мы увидели из окна вагона сидевшего на большаке человека без шапки, в берестовых лаптях, с плетеным из лыка кошелем за спиной и в серой посконной рубахе... Он сидел на горбыле, поросшем травой, и жамкал черную ржаную пышку... Вокруг него пенились зелеными всходами поля, волновалась степь..." [П. Рыжей и Л. Тубельский, КН 07.1926].

У некоторых литераторов квазинародный поэтический стиль приобретал крайние формы, со многими сгущенными и уродливыми речениями. В одном фельетоне Г. Рык-лина цитируется повесть писателя Венгерова из газеты "Грозненский рабочий":

"Он, Евмен Колупайлов, турзучий братишка, некогда в разметанные дни, туго, как чахлый гриб, заглатывал жизнь. Рожнился первый путь игривым риском... Евмен мотал обширной глаз, грыз ледяной накат ошибок до одури, с нутрявой болью грузил видимым мерилом встрепанный мир" [Турзучие братишки, ТД 09.1927]; слишком густая пародийность вызывает подозрения в неподлинности.

Не следует, впрочем, искать сколько-нибудь точных соответствий между юмореской о старике Ромуальдыче и какими-либо конкретными произведениями современной литературы. Соавторы пародируют универсальные черты, присущие псевдонародной манере: склонность к восторженно-задушевному тону, особенно при описании природного цикла, к былинной певучести, тягучему нанизыванию однородных и сочиненных фраз, к архаизмам, диалектизмам, сусальному просторечию, уменьшительности и крестьянским именам на "-овна", "-ыч" 1 . Этот стиль, как и пародии на него, существовал в литературе давно. Ср., например, рассказ Тэффи, где он выведен как одна из масок эстетствующего интеллигента: " — Эх-ма! Хороша ты, мать сыра земля!.. А что, Пахомыч, уродил нынче Бог овсеца хорошего, ась?.. Правда, аль нет, Пахомыч? Ась? Прости, коли что неладно согрубил" и т. п. [Без стиля]. В памяти читателей ЗТ еще были свежи пародии на А. Ремизова, составлявшие заметную струю старой юмористики: "Плясавица под забором куевдилась: жиганила, в углу подъелдонивала. Привереды по промоинам трепыхала. Слам тырбанила. Кувыки каверзила... Селифоныч отчу-гунил за уголовщину" и т. п. [в кн.: Бегак и др., Русская литературная пародия] или: "А в лесу волк сипит, хорхает, хрякает, жутко, жумно, инда сердце козлячье жахкает... Хрякнул волк, хрипнул, мордой в брюхо козлятье вхлюпнулся..." [Парнас дыбом]. Как всегда, соавторы дают мотив, опирающийся одновременно на несколько традиций, совмещающий новые штампы со старыми. Что же касается реальной крестьянской прозы 20-х гг., то она в целом далеко не обладала той густотой стиля, какой отмечен опус писателя-середнячка из группы "Стальное вымя", и ориентировалась скорее на привычное реалистико-психологическое повествование, лишь кое-где орнаментированное сказовым элементом 2 .

Помимо "сермяжного" направления крестьянской литературы, данное место ЗТ воспроизводит жанровую черту классического романа — авторское отступление (обычно начальное, с описанием утра и солнечного восхода), где писатель отмежевывается от некоего типичного литератора, пародируя стиль, в котором тот стал бы разрабатывать зачин. Этим воображаемым прологом автор задает свой собственный стилистический ключ, оттеняя его натуральность и простоту сравнением с чьей-то смехотворной манерностью.

Сервантес в сцене первого выезда Дон Кихота говорит, что будущий историк, по всей вероятности, так расскажет об этом событии:

"Едва светлокудрый Феб распустил по лицу широкой и просторной земли золотые нити своих прекрасных волос, едва маленькие пестрые птички сладкой и нежной гармонией своих мелодичных голосов приветствовали появление румяной Авроры, покинувшей мягкое ложе ревнивого супруга... как знаменитый рыцарь Дон Кихот Ламанчский, встав с изнеживающей перины, вскочил на своего славного коня Россинанта и пустился в путь по древней знаменитой Монтьельской равнине" [1.2].

"Мещанский роман" А. Фюретьера начинается пространным отмежеванием автора от писателей, претендующих на красноречие: эти последние не преминули бы описать со множеством ухищрений и поэтических тонкостей ту "простую треугольную площадь, окруженную самыми заурядными мещанскими домами", на которой завязывается действие романа. В "Комическом романе" Скаррона и "Томе Джонсе" Филдинга ряд глав открывается картинами природы — сначала в напыщенно-орнаментальном стиле, затем в обычных, безыскусственных словах:

"Солнце уже совершило более половины своего пути, и его колесница, достигшая небосклона, катилась быстрее, нежели того хотелось божеству... Его кони вдыхали морской воздух и ржали, предчувствуя близость моря, где, как говорят, их господин отдыхает каждую ночь... Говоря простым человеческим языком, было между пятью и шестью часами вечера" [Комический роман, 1.1; ср.: Том Джонс, Х.2 и Х.9; XI.9 и др.].

Салтыков-Щедрин во вступительных строках "Истории одного города" имитирует летопись и "Слово о полку Игореве" (которое, кстати, и само открывается отмежеванием от другого автора — Бояна). Одна из глав "Пушторга" И. Сельвинского (1927) начинается аналогичным пассажем "под Маяковского" и отмежеванием от него [III. 1-4]3.

7//2

— Молоко и сено, — сказал Остап, когда "Антилопа" на рассвете покидала деревню... Так и знайте: это была лучшая ночь в нашей жизни, мои бедные друзья. — Близкое клише иронически цитируется у Достоевского: "Du lait, de Therbe fraiche, — это все, что есть идеально идиллического у парижского буржуа: в этом, как известно, весь взгляд его на „nature et la verite!“" [Игрок; отмечено у Zehrer].

"Мои бедные друзья" также имеет французское звучание — выражение pauvre ami обычно у Мопассана, Флобера и др. См. также ДС 39//5. В настоящей главе есть и другие переклички с французской литературой [см. ниже, примечание 13]. Это один из многих случаев, когда соавторы проводят мотивы одинакового происхождения или одной культурной принадлежности через целую главу или сюжетную линию — гомеровские в ДС 34, лермонтовско-николаевские в ДС 36, сталинские в ЗТ 25, пушкинские в ЗТ 35 (см. комментарии к этим главам).

7//3

И он [Балаганов] сразу же приобретет вид студента, занимающегося физкультурой. — Слово "физкультура" вошло в обиход с середины 20-х гг. "Спорт называется „физическая культура". Слово „спорт" употребляется только вместе с эпитетом „буржуазный"", — замечает А. Гладков [Поздние вечера, 27]. По мнению тогдашних подростков, "футбол — физкультура" [Огнев, Дневник Кости Рябцева, 74]. "Буржуазный спорт" противопоставляется физкультуре как "важному участку в общем фронте культурно-политической работы" [ТД 08.1930]. Впрочем, "спорт" постоянно встречается и в позитивном контексте: "Шире развернем плавательный спорт"; "Парк — это государство спорта", "Веселая спортивная вода" [плакат, очерк Т. Тэсс в ТД 07. 1930]; также "спортивный вид" Зоей Синицкой и других современных девушек [ЗТ 9] и проч. В журнале "Тридцать дней" в 1929-1930 была рубрика "Дневник спортсмена", в основном отводимая новостям спорта на Западе. "Физкультура" и "спорт", таким образом, различались не как свое (похвальное) и чужое (порицаемое), а скорее как маркированный и немаркированный по сфере употребления члены: первая имела пролетарскую окраску и исключительно советское применение в рамках воспитания нового человека, второй был более общим и нейтральным (хотя и с заметным западническим и рекреативным оттенком) и мог, вопреки А. Гладкову, употребляться как в "буржуазном", так и в советском контексте.

7//4

...В самой середине Европейской России прогуливались у своего автомобиля два толстеньких заграничных цыпленка. — Манера называть "цыпленком" сытого, хорошо одетого гражданина шла от песенки "Цыпленок жареный...", восходящей к маршу анархистов. В 20-е гг. она воспринималась как аллегория нэпмана и его жизненной философии. Ср. стихотворные воспоминания В. Луговского: Стал плюгавый обыватель вороном кружить. / Пел он песню о цыпленке, том, что хочет жить [На булыжной мостовой... (1957)]. Близкую к ЗТ фразеологию находим у И. Эренбурга: "На Цветном бульваре какой-то разморенный цыпленок в заграничном пиджачке... моде повинуясь, создавал из небытья бабий зад и груди..." [Жизнь и гибель Николая Курбова (1923), гл. 33, курсив мой. — Ю. Щ.].

7//5

— Чего же они здесь делают, на распутье, в диком древнем поле... — Из стихотворения И. Бунина "На распутье": На распутье, в диком древнем поле / Черный ворон на кресте сидит. / Заросла бурьяном степь на воле, /И в траве заржавел старый щит... (1900). Кантата на его текст написана А. Т. Гречаниновым.

7//6

...Вдалеке от Москвы, от балета "Красный мак"... — Бендер резюмирует туристические достопримечательности Москвы. "Красный мак" — советский балет, в котором фигурируют Восток, классовая борьба и мировая революция. Автор музыки — Р. М. Глиэр (1875-1956). Был поставлен в Большом театре в 1927, с Б. В. Гельцер в заглавной роли, и продержался в репертуаре более тридцати лет. Содержание его сводится к следующему:

"Советский корабль приходит в китайский порт. Его прибытие вызывает горячие симпатии к СССР со стороны трудящихся и озлобление в среде европейцев и китайской буржуазии, боящейся „разлагающего влияния большевиков". Против советских моряков организуется заговор, расстраиваемый китайской артисткой Тая-Хоа („Красный мак"). Озлобленные неудачей заговорщики убивают Тая-Хоа; умирая, она завещает окружающим ее трудящимся бороться за революцию" [КН 39.1927].

"Красный мак" занимал в музыкальной жизни 20-х гг. примерно такое же место, как "Бронепоезд 14-69" Вс. Иванова на драматической сцене [см. ЗТ 8//18]. Критика приветствовала его как образец современного искусства, взращенного на революционных идеях и вместе с тем не уступающего классике по добротности художественной выделки. "Вся Россия обсуждает „Красный мак"" [Rukeyser, Working for the Soviets, 73; действие в 1929]. Балет Р. Глиэра, как и пьеса Вс. Иванова, демонстрировался гостям Москвы в ряду достижений социалистической культуры. Французский корреспондент передает слова пожилой дамы, встреченной в поезде: "Какой прекрасный город Москва! Вы видели „Красный мак", последний балет Большого театра? Первая картина изумительна" [Le Fevre, Un bourgeois au pays des Soviets].

Несмотря на большую популярность балета, некоторые знатоки критически отзывались о его музыкальных достоинствах. В изданных в США мемуарах Д. Д. Шостаковича (степень подлинности которых до сих пор является предметом споров) цитируется острота И. И. Соллертинского, который, перечисляя в публичной лекции музыкальные произведения на китайские темы, сказал: "Ну и потом имеется, извините за выражение, „Красный мак" Глиэра" [Shostakovich, Testimony...]. Заметим, что соавторы также отзываются об этом балете с явной иронией: "...четверкой бронзовых коняг, волокущих Аполлона на премьеру „Красного мака"..." [см. ДС 18//2].

7//7

...От антикварных магазинов... — Конец 20-х гг. отмечен расцветом моды на предметы старины среди различных слоев населения. Государственная и частная торговля антиквариатом приобрела широкий размах. "В 1928 году — в Москве, в Ленинграде, по губернским городам — возникли лавки старинностей, где старинность покупалась и продавалась — ломбардами, госторгом, госфондом, музеями" [Б. Пильняк, Красное дерево, гл. 5]. Власти начали массовую реализацию вещей, конфискованных в годы революции у аристократии, буржуазии и церкви. Антикварный магазин этих лет, как и описанный в ДС мебельный аукцион, — своего рода археологический раскоп исчезнувшего мира. Его витрины со второй половины 20-х гг. стали соперничать с музеями по богатству старинных ювелирных изделий, произведений искусства, икон и реликвий. Иностранцы описывают, среди прочего, большую выставку-продажу декоративных яиц Фаберже весной 1927. По их словам, люди всех классов и званий: "рабочие, прислуга, крестьяне, возвращающиеся с рынка, молочники с пустыми бидонами, мелкие служащие, интеллигенты, нэпманы" — образовали длинные очереди у прилавков, где были выставлены драгоценные артефакты с императорскими и дворянскими вензелями 4 .

С конца 20-х гг. государственная антикварная торговля все больше ориентируется на иностранцев с их валютой, и русские культурные ценности широким потоком устремляются за границу. Комиссионные магазины возникают при крупных столичных отелях, специализируются на обслуживании дипкорпуса и нанимают в качестве продавцов и экспертов бывших аристократов, знающих языки (в повести А. Н. Толстого "Гадюка" фигурирует "бывший офицер, теперь посредник по купле-продаже антиквариата"). Несмотря на запреты и притеснения со стороны государства, не менее бурно развивалась и частная торговля предметами старины. Ценные вещи попадались здесь сравнительно редко, преобладал случайный хлам, приносимый на продажу обнищавшими "бывшими людьми". Но и на него находился немалый спрос среди охваченного антикварной жаждой населения. [Громов, Перед рассветом, 22; Талызин, По ту сторону, 208-211; Despreaux, Trois ans chez les Tsars rouges, 185-188, 230-232; Slonimski, Misere et grandeur de la Russie rouge, 133; Chadourne, L’URSS sans passion, 34-35].

7//8

...и знаменитой картины художника Репина "Иван Грозный убивает своего сына"? — На картине И. Е. Репина "Иван Грозный и сын его Иван" (1885; Москва, Третьяковская галерея) изображен царь Иван IV, обнимающий царевича Ивана, которого он в припадке гнева смертельно ранил посохом. Картина прочно входила в быт 20-х гг.; один из очеркистов упоминает репродукцию ее в числе того, что "обычно висит" на стенах общежитий [Евг. Габрилович, Опыт портрета, Пж 17.1930].

В качестве одной из столичных достопримечательностей картина "Иван Грозный и сын его Иван" привлекала толпы туристов; зарубежные посетители Третьяковки неизменно выделяли ее наряду с не менее популярными "Богатырями" и "Боярыней Морозовой" [Fabre Luce, Russie 1927, 31-32; Wartanoff, Un russe retrouve son pays, 96]. Для малоискушенных в живописи людей "Иван" часто бывал единственной запомнившейся картиной, чему способствовал как ее кровавый сюжет, так и эпизод ее почти-уничто-жения неуравновешенным посетителем (об этом двойном насилии с большим чувством рассказывают, например, члены группы шведских эсперантистов в 1926 [Adamson, Fr&n Lenins stad...]).

В записной книжке Ильфа встречаем перевод репинского сюжета на идеологизированный язык 20-хгг.: "Иоанн Грозный отмежевывается от своего сына (Третьяковка)" [ИЗК, 286]; структурный анализ этой остроты см. в: Щеглов, Семиотический анализ...].

7//9

Все туристы как туристы, бегают по Москве, покупают в кустарных магазинах деревянные братины. — Братина — старинный сосуд для питья, популярное изделие кустарной промышленности. Расписные деревянные изделия были в те годы горячим товаром для инрстранных туристов. "Особенно охоч до изделий семеновского кустаря дядя Сам. Америка — главный потребитель. Богатый заморский покупатель требует всякий товар, раскрашенный хохломским узором, — ковши и поставцы, клубошницы и братины..." [Д. Фибих, Киноварь на золоте, НМ 03.1930]. "Пришли два немца и купили огромный кустарный ковш с славянской надписью: „Мы путь земле укажем новый, владыкой мира будет труд"" [ИЗК, 275; запись начала 1930].

7//10

В таком случае заседание продолжается... — О происхождении крылатой фразы "заседание продолжается", связанной с террористическим актом во французском парламенте, см. ДС S//28.

7//11

Некоторые любят табуретовку... Одним словом — любой из полутораста самогонов, рецепты которых мне известны. — "Табуретовка", во всяком случае по словообразовательной модели, восходит к сатириконовскому юмору. В разделе "Волчьи ягоды" упоминаются (с некоторыми преувеличениями) типы водок, изготовлявшиеся в военные годы из любых подручных материалов, например, "динамитовка" [НС 21.1915: 4]. Другие фантастические названия водок, образованные по этой модели ("бандитовка", "офицеровка", "младенцовка") мы встречаем у А. Аверченко — в мрачном антибольшевистском фельетоне "Артистка образца 1922 г." [в его кн.: Двенадцать портретов..., 83-84; действие в Одессе] и в рассказе "Спиртная посуда" [из сб.: Волчьи ямы].

"Полтораста рецептов" — видимо, отголосок новелл о Шерлоке Холмсе, который поражает окружающих специализированными познаниями в маргинальных, редко замечаемых сферах быта: "Сорок два известных мне типа велосипедных шин", "Мое знание табачного пепла... моя монография о пепле ста сорока видов сигарного, трубочного и сигаретного табака" и т. п. [Случай в интернате; Тайна Боскомбской долины]. См. также ЗТ 2//23 о четырехстах известных Бендеру способах отъема денег.

Заготовки к самогонному эпизоду: "Две американки приехали в Россию, чтобы узнать секрет приготовления самогона"; "Табуреточный самогон" [ИЗК 229, 274].

7//12

В антракте я снабжу вас вещевым довольствием. — Цитата из армейских уставов (о "полководческо-плутовской" струе в образе Бендера см. ЗТ2//2 и 30). "Вещевое довольствие — обеспечение войск предметами обмундирования, белья, обуви и снаряжения" [Военная энциклопедия, т. 6].

7//13

Они шли посреди улицы, держась за руки и раскачиваясь, словно матросы в чужеземном порту. Рыжий Балаганов... затянул морскую песню. — Группы английских и французских моряков, шагающих с песнями по улице маленького городка, — мотив из "Дома Телье" Мопассана, продолжение "французских" мотивов данной главы [см. выше, примечание 2]. В других местах романа [см. ЗТ 8//37; ЗТ 24//17] антилоповцы уподобляются грешникам, приобщающимся на время к чистой и здоровой жизни на лоне природы, что находит аналогии в той же новелле Мопассана. Поведение спутников Бендера здесь является шуточно-стилизованным, разыгрывающим какую-то усредненную сцену из иностранных романов.

7//14

"Штанов нет". — Фу, как грубо, — сказал Остап, входя, — сразу видно, что провинция. Написали бы, как пишут в Москве: "Брюк нет", прилично и благородно. Граждане довольные расходятся по домам. — " Надпись на магазинном стекле в узкой железной раме: „Штанов нет“ " [ИЗК, 181, 230].

Одежда в эпоху начинающихся пятилеток дефицитна и плоха по качеству. Особенно болезненно переживалась нехватка штанов, часто упоминаемая в прессе и мемуарах. "В Ленинграде невозможно купить брюки. Их нет (хроника)" [См 34.1927]. "Сознательному гражданину не придет и в голову покупать себе какую-нибудь буржуазную принадлежность вроде штанов, благо на дверях Ленинградодежды замок и перед замком — хвост человек на двести" [Кольцов, Невский проспект (1928)]. "Правда" в июле 1929 обрушивается на головотяпов, обвиняя их в том, что в магазинах Москвошвея нет ни брюк, ни костюмов, ни пальто. "То была первая пятилетка, и брюки были на вес золота", — сообщает Т. Иванова [Мои современники, 75]. Летом 1930 (время действия ЗТ) положение с одеждой было, по-видимому, особенно тяжелым (см., например, гротескные, со всевозможными преувеличениями, рассказы о бюрократических процедурах, которыми обставлялось ее приобретение совслужащими, в кн.: Grady, Seeing Red, 303).

В дискуссиях, шутках, литературе начала пятилеток дефицитные штаны символизировали заземленность, воплощая — в зависимости от политической позиции говорящего — то упрямую реальность, бросающую вызов идеалистическим проектам строителей социализма, то, напротив, новый утилитарный идеал, наподобие бабичевской колбасы, противопоставляемый старомодным гуманистическим ценностям. Аргумент "от штанов" употреблялся обеими сторонами. В "Дне втором" И. Эренбурга (1933) молодой интеллигент Володя Сафонов язвит: "Какое нам дело до планет, когда нет штанов?" [гл. 14]. В романе В. Каверина "Художник неизвестен" (1931) один из героев, прагматик-коммунист Шпекторов, говорит: "Я строю социализм... Если бы мне пришлось выбирать между моралью и штанами, я бы выбрал штаны", и далее: "А, ты возвращаешься к иллюзиям? И не боишься, что я сейчас скажу о штанах?" [гл. 1 и 2]. Журнал "Смехач" острит, что раньше, мол, было "Облако в штанах", а теперь "Штаны в облаках", в смысле их недоступности [См 31.1928].

7//15

Магазин мог предложить [Паниковскому] только костюм пожарного... — "Мундир пожарного. Пришлось купить — другого не было" [ИЗК, 240]. Ср. Хуренито, экипирующего своего нищего ученика (Бамбучи) одеждой, которая также оказывается весьма эксцентрической: цилиндр, яркие кальсоны, шоферская куртка [Эренбург, Хулио Хуренито, гл. 7].

Связи мотива огня и пожара со хтоническими, подземными и рептильными чертами Паниковского были легче уловимы в эпоху, когда проносящийся по улицам конный пожарный обоз был магнетическим зрелищем, способным навести наблюдателя на инфернальные ассоциации, вызывая в памяти образы античных колесниц, запряженных драконами, чудовищами огненной, змеиной и земляной природы. Ср. то место, где в воображении Полесова, назначенного брандмейстером, "земля разверзлась и вороные драконы понесли его на пожар городского театра" [ДС 19//16]. Метафора "конь — дракон" имелась в обиходе и отдельно от пожарного топоса; ср., например: "Жарко, как дракон, дыша густым паром... проносится вороной или буланый красавец" (о конях извозчиков-лихачей) [Успенский, Записки старого петербуржца, 106]. Со своей стороны, мчащийся пожарный обоз мог иметь адские коннотации и помимо драконьей метафоры, напоминая о конных колесницах подземных божеств. Вспомним хотя бы пушкинское " Плещут волны Флегетона..." и несомненно зависимое от него место у А. Белого, где "Каждодневно уносится в Тартар похищенный Хароном сенатор на всклокоченных, взмыленных, вороногривых конях" [Петербург, 333]. Ассоциации, связывающие пожарного с подземным миром, аллюзий на который много в образе Паниковского, таким образом, достаточно основательны.

7//16

А ну, поворотитесь-ка, сынку! — Начало "Тараса Бульбы" Гоголя: "„А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой! [в 1-й ред.: А поворотись, сынку! цур тебе, какой ты смешной!] Что это на вас за поповские подрясники? И эдак все ходят в академии?" Такими словами встретил старый Бульба двух сыновей своих, учившихся в киевской бурсе и приехавших уже на дом к отцу". Гоголевская фраза цитировалась. Например: "А ну-ка, поворотись!" — при встрече двух старых друзей в рассказе М. Слонимского "Черныш" (1925).

7//17

— Стой! — кричал Остап, делая гигантские прыжки. — Догоню — всех уволю! — Стой! — кричал председатель. — Стой, дурак! — кричал Балаганов Козлевичу. — Не видишь — шефа потеряли! — Комментатор отмечает параллели с Гоголем: "— Держи, держи, дурак! — кричал Чичиков Селифану. — Вот я тебя палашом! — кричал скакавший навстречу фельдъегерь с усами в аршин. — Не видишь, леший дери твою душу: казенный экипаж!" [Вентцель, Комм, к Комм., 226].

7//18

Первый километр жулики тяжело дышали. — Ср.: "На протяжении первых 3-4 миль оба джентльмена не произнесли ни слова..." [Диккенс, Пиквикский клуб, гл. 9, сцена погони].

7//19

До сих пор вы в моих глазах были брандмейстером. Отныне вы простой топорник. — Брандмейстер — глава пожарной дружины [см. ДС 19//15]. Топорник — рядовой пожарный, выполнявший наиболее опасные и трудные операции, такие, как вскрытие крыши горящего здания. Ср. фигуру бравого топорника Кузьмы в детской книжке С. Маршака "Пожар" (1923): У него лицо в ожогах, / Лоб в крови, подбитый глаз. / Да ему не в первый раз!

Были брандмейстером в моих глазах — острота в широком смысле того же семейства, что "почвовед (бюрократ, головотяп и т. д.) в душе" [см. ЗТ 15 // 7].

7//20

Идея себя изжила. — "Изжить", "изжить себя" — один из распространенных штампов 20-30-х гг. (слово встречается уже у писателей XIX в). Нередок у Ленина: "Этот кризис будет изжит", "Капитализм не может изжить себя мирно" и т. п. Пресса эпохи ЗТ пользуется обеими формами постоянно, заявляя, например, что "диктатура в Испании изжила себя" и призывая изживать обширный круг явлений: недочеты, уклоны, наследие оппортунистического руководства, недоверие крестьянства к власти, волокиту, бюрократизм, иллюзии, рукопожатия и мн. др. Тогда не убивайтесь, не тужите, / Всей слабостью клянусь остаться в вас. / А сильными обещано изжитье / Последних язв, одолевавших нас, — заверяет поэт. В рамках революционной перестройки мира подлежали изжитию многие "фирменные" черты старого быта: "Еще не изжиты остатки старых арестантских традиций" (из очерка о пенитенциарной системе); "Изжить второгодничество в школе" (из статьи о народном образовании); "Необходимо изжить анонимность лубков" (из очерка о советском лубке); "Ставка на „чистого" посетителя с толстым карманом еще не изжита в столовых" (из очерка об общепите); "Чжан Цзо-лин себя изжил" (из хроникальной заметки об убийстве этого китайского деятеля). В современной юмореске "Стертые пятаки: самоучитель для докладчиков" приводятся 12 наиболее употребительных клише газетно-ораторского жаргона, например: "Выявить и изжить", "Пережитки насквозь прогнившего старого мира, которые, однако, выявляются и изживаются". Возникали гибриды вроде "изжить корни" (ср. штамп "вырвать с корнем", ДС4//5).

[Селищев, Язык революционной эпохи; Ог 10.02.30; Пр 22.08.28, 07.08.30; Б. Пастернак, Когда я устаю от пустозвонства... (1931); Д. Фибих, За решеткой, КН 40.1929; Из 18.08.29; О советском лубке, КН 01.1929; Д. Маллори, За новую кухню, КН 10.1930; Ог 15.07.28; Незнакомец, Стертые пятаки, КН 18.1929; Тур, братья, Эфемерида, в их кн.: Средь бела дня.]

7//21

Хватит с нас триумфов, пальмовых ветвей и бесплатных обедов на постном масле. — В Евангелии от Иоанна [12.2] говорится, что при входе Христа в Иерусалим "множество народа... взяли пальмовые ветви, вышли навстречу Ему и восклицали: осанна!" Об ассоциациях Бендера с Христом см. ЗТ 10//7. "Триумфы", возможно, ассоциируются с триумфальными арками, воздвигавшимися в те годы по случаю всевозможных визитов, въездов, проездов и других мероприятий, включавших момент "лиминальности", к которым, конечно, относится и автопробег [см. ЗТ 1// 10].

7//22

Я уверен, что горячая встреча готовится во всех ближайших населенных пунктах. — Остап пользуется клише из газетных репортажей на тему "лицом к деревне". Ср.: "Население всюду устраивало [участникам автопробега] самые теплые встречи"; "Культармейцы говорят о горячем приеме, с которым встретила их деревня" [Неделя Автодора, Пр 03.07.29; Культурное половодье, КН 11.1930].

7//23

Настоящая жизнь пролетела мимо, радостно трубя и сверкая лаковыми крыльями. Искателям приключений остался только бензиновый хвост. — Отметим типичные для тех лет существительные ("крылья"), эпитеты ("лаковый") и глаголы ("сиять", "сверкать", "лететь", "нестись") при описании современных средств передвижения. Ср.:

[В. Ходасевич, Автомобиль (1921)]; "Автобус пронесся дальше своим светлейшим, лакированным, комфортабельным царством" [И. Катаев, Автобус (1929)];

[Э. Багрицкий, Последняя ночь (1932)]; "Лакированные крылья экипажа" [Агеев, Роман с кокаином (1934), гл. 5]. Образ крылатого, летящего автомобиля ("авто в облаках") был популярен у одесских поэтов предреволюционных лет; в стихотворении П. Сторицына "Бензиновый Пегас" авто взмывает в облака, расправив радужные крылья [см.: Скорино, Писатель и его время, 45].

В данном эпизоде использован традиционный мотив "экипаж и пешеход", когда один из двух партнеров проезжает в экипаже (карете, автомобиле, поезде...)" а другой грустно следит за ним с обочины дороги (тротуара, платформы...). Фигура пешехода, провожающего глазами или тщетно пытающегося преследовать экипаж, выражает тему неуд ачливости, обездоленности, униженности, "невхожести" в тот мир, к которому принадлежит другой, а также тему "разошедшихся судеб" ранее близких людей (двух друзей, любовников, родственников и проч.), из которых один устремляется к какой-то иной, более яркой жизни, другой же остается в прежнем состоянии. Примеры многочисленны: "Максим Максимыч" Лермонтова (Максим Максимыч на дороге, Печорин в коляске), "Нос" Гоголя (майор Ковалев видит нос проезжающим в карете), "Воскресение" Толстого (Катюша на платформе, Нехлюдов в вагоне), "Анна на шее" Чехова (Анна в поезде, ее отец и братья на перроне; Анна в дрожках, отец и братья на тротуаре), "Тройка" Некрасова и ми. др. В романах Ильфа и Петрова данный мотив встречается несколько раз, выражая типичную для ДС/ЗТ тему "непричастности", аутсайдерства героя; ср. ДС 39 (Бендер и журналисты из "Станка" на автомобилях), ЗТ 30 (Бендер выброшен из поезда, не взят в самолет).

Примечания к комментариям

1 [к 7//1]. Самым популярным отчеством мужика еще со времен Козьмы Пруткова было "Пахо-мыч" (Трясясь Пахомыч на запятках...). В советское время пародисты стали подставлять в эту сермяжную формулу редкие или иностранные имена. Помимо данного места романа, ср. пародию В. Ардова на рассказы из жизни "на местах": "председатель колхоза Анемподистыч", "соседка — старая Елпидифоровна", "сварливая Мелитоновна" [Литературная штамповка, или Пиши как люди! // В. Ардов, Цветочки, ягодки и пр., 265-269].

2 [к 7//1]. Некоторые другие примеры пародий на злоупотребление "местными" словами мы находим у бывших сатириконовцев, например, в фельетоне О. Л. Д’Ора: "Шмаруя и шмурыгая, Василий базыкался и крепко шуровал..." и т. д. [Хроника литературных мод, См 28.1927]. Или крайнее преувеличение в рассказе Арк. Бухова: "Игнатий задрюкал по меже. Кругом карагачило. Сунявые жаворонки пидрукали в зукаме. Хабындряли гуки. Лопыдряли суки. Вдали мель-тепело" и т. д. [Рождение языка (1935) // Арк. Бухов, Жуки на булавках].

3 [к 7//1]. Сходным образом очерк М. Кольцова об открытии Шатурской ГЭС начинается с образцов двух альтернативных стилей, в которых можно было бы описывать это событие, — напыщенно-газетного и "крестьянского". Второй напоминает стиль "середнячка" из ЗТ, уступая ему, однако, в чистоте и отточенности: "Неуемной кондовой тоской притаилось корявое расейское болото. Истошно булгачат кулики и смертушки окаянной ждут, когда неистовая шатуркина глотка чебурахнет в огненное чрево толстущие охапки взопревшей торфины..."[Рождение первенца (1925), в кн.: Кольцов, Сотворение мира]. Пародия Ильфа и Петрова остается непревзойденной.

4 [к 7//7]. Подтверждается рисунком Б. Ефимова, где в очереди на аукцион старинных вещей стоят, наряду с иностранными дипломатами, советские обыватели: бабка в платке, с кошелкой, зощенковский пролетарий в шапке-ушанке, с флюсом, и др. [Чу 03.1929].

 

8. Кризис жанра

8//1

Внизу на тарелочке лежал незнакомый город. Он был нарезан аккуратно, как торт. Разноцветные утренние пары носились над ним. — Вид сверху на город— элемент романтического путевого ландшафта. Ср.: "Взобравшись на холм, я увидел прелестную приветливую долину и в ней порядочных размеров городок" [Гофман, Эликсиры дьявола: Дорожные приключения]. "С одного из первых холмов я еще раз посмотрел вниз, в долину, где Остероде со своими красными крышами выглядывает из чащи зеленых сосновых лесов, как мшистая роза" [Гейне, Путевые картины, 95].

В разговорах аферистов у О’Генри планируемый объект грабежа — Нью-Йорк — видится как сладкое, приберегаемое на десерт блюдо. "I’d been saving New York for dessert", — говорит один, а другой возражает: "It don’t dawn upon me that [the city] is ours with a cherry in it". (В переводе сатириконовца В. Азова: "Я берег Нью-Йорк для десерта... — Мне не кажется, что он так уж и лежит перед нами готовый: пожалуйте, мол, меня кушать".) В ЗТ городок, подлежащий "эксплуатации" жуликами (см. далее: "Райская долина. Такие города приятно грабить рано утром, когда еще не печет солнце... Сейчас как раз раннее утро"), также уподоблен сладкому — нарезанному на тарелочке торту. (Параллель указана М. В. Безродным.)1

8//1а

...Легчайшее посвистывание почудилось спешившимся антилоповцам. Очевидно, это храпели граждане. — Античная параллель; критикуя нравы жителей города Тарса, Дион Хризостом дает гиперболизированную картину коллективного храпа всего населения; звук этот он считает признаком бесстыдства, лени и распущенности [речь 33].

8//2

— ...Все те же сны! Те же самые сны! — Реминисценция из "Бориса Годунова": "Григорий (пробуждается): Все тот же сон! возможно ль? в третий раз / Проклятый сон!

8//3

— Снятся, проклятые... — Фраза с аллюзией на нечистую силу, как это видно из гоголевских параллелей: "[Городничий:] Раз как-то случилось, забавляя детей, выстроил будку из карт, да после того всю ночь снились, проклятые" [Ревизор, д. 3, явл. 5]; "...Всю ночь мне снился, окаянный" [Коробочка, Мертвые души, гл. 3]. Ср. сходный строй фразы: "— Нет спокоя, проклятые! — проворчал он с гневом на кого-то" [кн. Н. А. Болконский — Война и мир, III.2.3].

Как реакция отсталых персонажей на советские новшества формула встречалась до Ильфа и Петрова. "Замучили, окаянные", — стонет дьячок, жалуясь батюшке на засилье политграмоты [Булгаков, Главполитбогослужение (1924), Ранняя несобранная проза]. "Фу, чорт, жужжит, проклятый!" — подпись под напоминающим о Хворобьеве рисунком "Бессонница в летнюю ночь", где старорежимный (с моноклем в глазу) старик никак не может заснуть в своей постели из-за кружащего над домом аэроплана [ТД 09.1927].

8//4

Бендер удивленно разглядывал странного человека с бакенбардами, которые можно найти теперь разве только на министерском лице швейцара консерватории. — Когда швейцар, кучер, дворецкий или иное лицо, совмещающее функцию прислуживания с важностью осанки, уподобляется сановнику, министру, генералу, даже монарху (или наоборот), то перед нами знакомое гнездо метафор из литературы XIX-XX в. Мы встречаем его у Гоголя в повести о капитане Копейкине ("Один швейцар уже выглядит генералиссимусом: вызолоченная булава, графская физиономия...") и у Б. Зайцева ("Капельдинеры в Большом театре, похожие на министров" [Москва, 12]). Формула эта имелась и в западной литературе: например, у Диккенса метрдотель похож на архиепископа Гринвичского [Наш общий друг, IV.4].

В советские годы эти довольно затертые метафоры пригодились для десакрализации имперского прошлого: "Заведующий пивной с красивой проседью в бороде Александра Ш" [Чумандрин, Фабрика Рабле, 299]; Сидит извозчик, как на троне [Заболоцкий, Столбцы]; "Представительный старик с генеральскими бакенбардами — издательский мажордом, славившийся своим умением улаживать скандалы" [Каверин, Скандалист];

"Царь, похожий на лихача, окруженный старшими дворниками в поддевках и бляхах и коронационными бурятами" [О. Мандельштам, 1-я международная крестьянская конференция, Собр. соч., т. 2: 201]; "Царь с бородой, как у дворника" [Катаев, Растратчики, гл. 4]. Для Европы подбирается вариант без бороды: "Портье [в берлинском отеле] похож на императора Наполеона" [Бабель, Блуждающие звезды].

Как заметил комментатору Д. Аране, мода на бакенбарды — в подражание Александру II — через сановников и генералов докатилась до унтер-офицеров, которые после армии часто шли в швейцары, капельдинеры и т. п., сохраняя на лице моду предыдущего царствования. Отсюда и соответствующие уподобления. Ср.: "Швейцар Лукьянов, с седыми усами и бакенбардами под Александра II (помнит еще Плевну)" [Зенкевич, На стрежень, 393]; "Дедушка отпустил бакенбарды и стал походить лицом на императора Александра II" [Катаев, Кладбище в Скулянах, действие в 1865]. Эта историческая справка применительно к России, разумеется, не отменяет чисто типологических причин живучести мотива (контраст маленькой должности и величественного оформления лица).

8//5

— Чур меня, чур! — воскликнул он с шаляпинскими интонациями в голосе. — Все тот же сон! А-а-а! — Реминисценция из оперы М. Мусоргского "Борис Годунов": "Кто это там в углу?.. Чур, чур, дитя!"

8//6

[Остап] ...подхватил бакенбардиста в свои могучие объятия. — Бакенбардист — слово из литературного языка конца XIX-начала XX в., часто встречающееся, среди прочих, у Н. Лейкина, С. Юшкевича, в мемуарах М. В. Добужинского и др.

8//7

Позавчера мне... снились похороны микадо, а вчера — юбилей Сущевской пожарной части. — В XX в. похороны японского императора (микадо) происходили дважды: в июле 1912 скончался император Мутсухито, в декабре 1926 — его сын Иошихито, последние годы бывший не у дел из-за психической болезни. Оба раза кончина микадо и траурные церемонии получали освещение в русской и советской печати, а словосочетание "похороны микадо" на много лет стало одним из обкатанных клише русской речи. Мутсухито был знаком публике со времен русско-японской войны, когда его имя часто упоминалось в статьях и сатирических куплетах. Но и кончина его менее яркого преемника не прошла незамеченной: в частности, на нее откликается новелла В. Каверина "Друг микадо" (1927).

В иллюстрированных журналах 1912 и 1927 смаковались детали похорон японского монарха, например, погребальная колесница, которая "имеет в колесах музыкальные приспособления, издающие печальные стоны. Запряжена колесница восемью парами быков". Насколько этот церемониал запал в память современников, видно из очерка Ю. Галича, написанного 20 лет спустя: "Похороны микадо [в 1912] происходили по всем правилам старинного японского ритуала. Двухколесную колесницу, сработанную со специальным мелодическим скрипом, тащили огромные черные волы, обреченные после похорон на голодную смерть". Из фельетона Дон-Аминадо мы узнаем, что упомянутая Остапом тема была стандартным предметом разговоров в эмигрантских (как, вероятно, и в советских) салонах в 1927: "Пришли мы к Вере Николаевне в гости. Сидим, пьем чай с вареньем и, конечно, ведем интеллигентный разговор — что-то о похоронах Микадо". [Кончина микадо, Ни 31.1912; Ст 42.1912; Похороны японского микадо, КП 15.1927, с фотографией колесницы; Ю. Галич, Дорога богов (японские акварели) // Ю. Галич, Гусарские сказки, 104-06; Дон-Аминадо, О суевериях (1927), в его кн.: Наша маленькая жизнь, 458.]

Советская пресса не обходила своим вниманием не только похороны, но и коронации микадо (см., например, фотозаметку на эту тему под заглавием "Растрата народных денег" в КП 01.1929).

Публично справляемые юбилеи пожарных частей и дружин — с шествиями, музыкой, маневрами, молебнами и торжественными актами — почтенная дореволюционная традиция, не менее помпезная, чем предыдущая. Соблюдалась она и в советское время, разумеется, за вычетом молебнов. Среди отражений этого зрелища в прессе укажем на описания юбилеев пожарных обществ в "Ниве" [Ни 26.1906] и журнале "Пожарное дело" [18.1914], а после революции — фотоотчет о параде на площади Урицкого (бывшей Дворцовой) в честь 7-летия Ленинградской пожарной команды [КП 41.1925] или рассказы и фельетоны из современной жизни [Н. Никитин, Юбилей, НМ 10.1926; Н. Погодин, Из жизни чудаков, Чу 27.1929, и др.].

8//8

— А не снился ли вам приезд государя императора в город Кострому? — Посещение Николаем II Костромы состоялось в мае 1913 в рамках поездки царской семьи по Волге в дни 300-летия династии. Император осмотрел Ипатьевский монастырь, где в 1613 посольство из Москвы просило Михаила Федоровича принять венец. Ради точности отметим, что министр двора Фредерикс (см. ниже) не сопровождал императора в этом путешествии: его заменял князь Кочубей. Один из распорядителей поездки князь В. Н.Шаховской рассказал о ней в мемуарах, представляющих собой образец верноподданного мышления вполне в духе Хворобьева:

"При колокольном звоне всех церквей, криках толпы, гудков и сирен, пароход „Межень" с Императорским Штандартом отошел медленно от [Нижегородской] пристани и направился в Кострому. С берега толпа пела гимн и затем Волжскую песню „Вниз по матушке по Волге" ... Вечером на следующий день мы прибыли в Кострому... Путешествие Царской Семьи по Волге вызвало удивительный патриотический подъем среди приволжского населения. Настроение масс было везде совершенно исключительно восторженное. Везде праздничное убранство, бюсты Царя Михаила Федоровича и Государя Императора, трогательные надписи: „Боже, Царя храни", „Царствуй на многие годы", „такое-то земство своему Государю бьет челом" и т. п... Народ сливался в одном чувстве обожания Монарха... Народ густыми массами стекался на берег, проводил ночь под открытым небом; с приближением Царского парохода несмолкаемое ура и национальный гимн неслись по пути. Толпы лезли в воду, чтобы приблизиться к пароходу. Как было Государю не верить в глубокую преданность русского народа?" [Шаховской, Sic transit..., 42-43; то же в изд.: Барк, Главы из воспоминаний, 72-73].

8//9

Государь-император, а рядом с ним, помнится, еще граф Фредерикс стоял, такой, знаете, министр двора. — Владимир Борисович Фредерикс (1838-1927) — граф, министр императорского двора в 1897-1917, ближайший сотрудник и личный друг Николая II. По словам французского посла в России Мориса Палеолога, Фредерикс

"был настоящим олицетворением придворной жизни. Никто другой из царских подданных не удостоился стольких титулов и наград; он министр по делам двора и личного штата императорской семьи, царский адъютант, генерал от кавалерии, член Государственного совета... Вся жизнь его протекла во дворцах, в церемониях, в каретах и процессиях, среди золотых кружев и украшений... Ему известны все тайны монаршей семьи. От высочайшего имени он раздает почести и отличия, выносит приговоры и назначает наказания. Великие князья и княгини окружают его льстивым вниманием, ибо он распоряжается их штатом, заминает их скандалы и платит их долги. Обладая прекрасными манерами и тактом, он, как это ни трудно в его положении, ухитрился не нажить себе личных врагов. Ко всему этому следует добавить, что в свое время он был одним из красивейших мужчин, отлично ездил верхом и одержал бесчисленные победы над женскими сердцами. Он и в пожилом возрасте сохранил стройную фигуру, красиво опущенные вниз усы и приятные манеры... Он идеально соответствует своей должности арбитра в вопросах ритуала и традиций, манер и этикета" [цит. по кн.: Massie, Nicholas and Alexandra, 121, 525].

О внешности графа Фредерикса и о месте его рядом с императором (безошибочно указанном Бендером) другой мемуарист пишет: "Его импозантная, хотя и старая фигура [с голубой Андреевской лентой через плечо, которую, вместе с орденом св. Андрея Первозванного, имели лишь высшие сановники и особы царской фамилий] как-то сразу запоминалась, может быть еще и потому, что он часто находился именно там, где находился Государь" [Пантюхов, О днях былых, 155]. Фредерикс как спутник государя упоминается в повести С. Заяицкого "Жизнеописание С. А. Лососинова" [II. 9], где есть и другие переклички с данной главой ЗТ; см. ниже, примечание 23.

8//10

Простите, вы не социалист? Не партиец? — Партиец — восходящее к языку старых революционеров и в 20-30-е гг. общеупотребительное именование члена ВКП(б). "Из райкома вышел партиец, очень неавантажного виду, но, как водится, с портфеликом", — так начинается известный роман того времени, где термины "партиец", "партийка", "беспартийный" употребляются едва ли не чаще, чем "человек", "мужчина", "женщина" [Семенов, Наталья Тарпова].

8//11

Я беспартийный монархист. Слуга царю, отец солдатам. В общем, взвейтесь, соколы, орлами, полно горе горевать... — "Беспартийный монархист" — выражение каламбурное, т. к. эпитет употреблен одновременно в смысле дореволюционной думской номенклатуры ("не принадлежащий ни к одной из политических партий") и в советском смысле ("не член партии большевиков").

Первая цитата — из "Бородина" Лермонтова: Полковник наш рожден был хватом: / Слуга царю, отец солдатам... Строевая песня "Бородино" (музыка Н. П. Брянского) часто исполнялась военными хорами. Ср. также нередко цитировавшиеся слова из записной книжки Достоевского: "Я, как и Пушкин, слуга царю..."[Поли. собр. соч., т. 27: 86]. Пародийных отзвуков личности и биографии Достоевского в ДС/ЗТ немало [см. ДС 8//12; ДС 20//4 и мн. др. ]. Бендеровская фраза могла вызывать в памяти также формулу "слуга царя и отечества", обозначавшую солдата.

Вторая цитата — из юнкерской песни:

[текст в кн.: Чернов, Народные русские песни и романсы, т. 1]. Песня входила в строевой репертуар военных училищ: "Запели старую юнкерскую, какую певали всей ротой, когда шли на тактические учения или топографические съемки: — Взвейтесь, соколы, орлами..." [Уваров, Лихолетье]. Выпускники кадетских училищ генералы А. Деникин и П. Н. Краснов вспоминают ее с теплотой и гордостью. Из записок генерала Краснова: "Рота идет по пыльному полю. Впереди песельники хорошо, по-нотному, поют: „Взвейтесь, соколы, орлами...“ Сколько лет раздается и звучит над полем эта самая песня?.. С возвышенности открывается широкий вид на Главный лагерь, на бесконечные ряды белых палаток. Искорками горят на солнце медные шишечки палаточных верхов. Блестят, звездочками играют штыки ружей песельников" [Краснов, "Павлоны"; ср.: Деникин, Старая армия, 24, 67]. "Взвейтесь, соколы" удержалась как строевая песня и в Советской армии. Комментатору доводилось петь ее в военном лагере полстолетия назад.

Нахальное сцепление лозунгов и цитат, применяемое Бендером, было в ходу у Гудковских юмористов: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь. Кто не трудится, тот не ест, и вообще мир хижинам, война дворцам!" или: "Мы — старые общественники-революционеры. И вообще, вихри враждебные веют над нами..." [Катаев, Птичка божия, Сорвалось (1924), Экземпляр (1926)].

8//12

— Чайку, чайку не угодно ли? — Ср. эту формулу гостеприимства в описаниях старой жизни: "Чайку еще не прикажете ли?"; "Чайку попить не желаете ли со мною?" [И. Салов, Мельница купца Чесалкина // Русские повести XIX века 70-90-х годов, т. 1; М. Горький, Н. А. Бугров // М. Горький, Портреты]. По словам мемуариста, знатока русской жизни, приглашение неожидавшемуся гостю: "Да вы не хотите ли чаю?", независимо от степени знакомства и симпатии, — непременная часть старомосковской культуры. "Не угостить захожего человека чаем считалось в Москве верхом ненужной жесточи и скаредности" [Дурылин, В своем углу].

8//13

На стенах висели портреты господ в форменных сюртуках. Судя по петлицам, господа эти служили в свое время по министерству народного просвещения. — Для воспитанников старой гимназии форма учителей была одним из ярких ранних впечатлений (ср. также выше в ЗТ: "...под бакенбардами не было ни синего вицмундира... ни петлиц с золотыми звездами статского советника..."). Почти те же детали — синий мундир, пуговицы, петлицы, звезды — находим в мемуарах ряда современников:

"Сюртук... синий зимой, сверкающий белизной весной и летом, белизны только что выдавленных цинковых белил. Пуговицы золотые, 12 в два ряда и сзади, у разреза сюртука. На обшлагах тоже по две пуговицы, 14 больших и 10 маленьких, и все с двуглавыми орлами... Учитель рисования в синем сюртуке министерства народного просвещения с золотыми пуговицами был одной из колонн, подпирающих здание Российского Просвещения" [Милашевский, Вчера, позавчера, 10, 26].

"Учителя у нас в гимназии носили форму: длинные синие сюртуки с золочеными пуговицами министерства народного просвещения, в синих бархатных петлицах белели серебряные звездочки, обозначавшие чин. Преподаватели были чиновники. У статских советников звездочки были похожи на сильно увеличенные снежинки... Один или два учителя позволяли себе являться в гимназию в пиджаках, с маленькими щегольскими ромбовидными университетскими значками на груди. Впрочем, их пиджаки были тоже с золочеными пуговицами и звездами на бархатных петличках, так что это, собственно, были не пиджаки, а скорее форменные тужурки... Учительский цвет был темно-синий" [В. Катаев, Разбитая жизнь, 291].

"...[Попечитель одесского учебного округа] в многоугольнике синего мундира... с двумя жирафами пуговиц... с синим бархатом петлиц... и со звездами статского советника... звездами-сороконожками" [Олеша, Ни дня без строчки, 80, 84]. Сходная "зооморфизация" форменных пуговиц также у В. Инбер: "Попечитель... в синем сукне и хищных пуговицах" [Инбер, Параллельное и основное, Ог 15.09.29].

Казенный мундир был принадлежностью разных классов чиновников, служащих и учащихся в царской России. Упоминаниями о вицмундирах и других униформах и опознавательных знаках разных ведомств пестрят страницы Гоголя, Достоевского, Чехова.

С. Горный, воссоздающий из массы бытовых деталей поэтический образ ушедшей эпохи, пишет:

"Необыкновенное количество было тогда всяких форм: чиновники акцизные, почтовые, педагоги, министерства внутренних, казначейства... Все разные формы, значки на шапках, петли на воротниках. Молоточки и кирки — вензеля на погонах, тужурки, сюртуки, кителя. Зеленоватые, синие — у почтовых желтые — канты, кой у кого даже узкие „штатские" погоны. А судейские? Совсем особая форма. Вся Россия ведь была полна форменным людом, кокардами, фуражками, петельками" [Ранней весной, 172, 292].

Форменным пуговицам посвящает целую энциклопедическую статью В. Катаев:

"Дутые студенческие десятки с накладными орлами. Офицерские пятки с чеканными орлами. Коричневые — коммерческого училища, с жезлом Меркурия, перевитым змеями, и с плутовской крылатой шапочкой. Светлые мореходные со скрещенными якорями. Почтовотелеграфные с молниями и рожками. Артиллерийские с пушками. Судейские со столбиками законов. Медные ливрейные величиной с полтинник, украшенные геральдическими львами. Толстые тройки чиновничьих вицмундиров. Тончайшие писарские „лимонки" с острыми, режущими краями. Толстые ординарки гимназических шинелей с серебряными чашечками" [Белеет парус одинокий, гл. 33].

"Судя по петлицам", "служить по ведомству (министерству)" — штампы чиновничьей темы. Ср. у Гоголя: "Судя по пуговицам вашего вицмундира, вы должны служить в Сенате или, по крайней мере, по юстиции" (вариант: "Судя по пуговицам вашего вицмундира, вы должны служить по другому ведомству") [Нос, Поли. собр. соч., т. 3: 56, 486]; у Чехова: "В старичке Червяков узнал статского генерала Бризжалова, служащего по ведомству путей сообщения" [Смерть чиновника].

8//14

Постель имела беспорядочный вид и свидетельствовала о том, что хозяин проводил на ней самые беспокойные часы своей жизни. — Ср.: " Поблизости висел порванный травяной гамак; простыни были сбиты, подушка была морщинистой, словно лоб; казалось, что спавший здесь спал плохо, посещаемый попеременно невеселыми мыслями и дурными снами" [Г. Мелвилл, Бенито Серено]. Ситуация несколько сходная: сторонний наблюдатель посещает судно, чей капитан (владелец гамака) находится в отчаянном положении, суть которого проясняется для гостя лишь постепенно (матросы-негры забрали в свои руки судно).

8//15

— И давно вы живете таким анахоретом? — Реминисценция из Пушкина: Онегин жил анахоретом [Евгений Онегин, 4. XXXVI].

8//16

Он... принужден был служить заведующим методологическо-педагогическим сектором местного Пролеткульта. — Учреждение с похожим именем — "экономическо-статистический сектор" Госплана — выведено в фельетоне М. Кольцова "Куриная слепота" [1930; Избр. произведения, т. 1].

Пролеткульт был влиятельной литературно-художественной институцией 20-х гг., особенно активной в начале десятилетия, но достаточно назойливо заявлявшей о себе и в эпоху ЗТ. Имел целью создание "чистой" пролетарской культуры, творимой самим рабочим классом независимо как от дворянско-буржуазной, так и от интеллигентской и крестьянской культуры. Организационно Пролеткульт находился в 1920-1925 в ведении Наркомпроса, а затем профсоюзов. Сфера его деятельности ко времени написания ЗТ свелась к культмассовой и клубной работе. Прекратил существование вместе с рядом других "пролетарских" организаций в 1932.

8//17

Дрожь омерзения вызывали в нем... члены месткома, сослуживцы и посетители методологическо-педагогического сектора. — Ср. сходную по интонации записку жены профессора Персикова: "Невыносимую дрожь отвращения возбуждают во мне твои лягушки. Я всю жизнь буду несчастна из-за них" [Булгаков, Роковые яйца (1924)].

8//18

Знакомые говорили... о социальной значимости пьесы "Бронепоезд". — Пьеса Вс. Иванова "Бронепоезд 14-69" по его же повести была поставлена Московским Художественным театром в 1927. Тема ее — борьба партизан Сибири с белыми в 1919-1920. Спектакль МХАТа был вехой в культуре 20-х гг.; считалось, что "Бронепоездом" театр К. Станиславского наконец-то "повернулся лицом" к полновесной революционной тематике, которая до той поры была его слабым местом. На журнальной карикатуре [КН 49.1927] ивановский бронепоезд победно движется вперед, давя разбросанные на его пути календарные листки с надписью "Дни Турбиных"; этот популярнейший спектакль того же театра квалифицировался критикой как реакционный и буржуазный, и всякого рода шпильки и камни в его адрес сыпались беспрестанно; видимо, лишь личная слабость генсека И. В. Сталина к этому спектаклю помогала ему держаться в репертуаре.

Наряду с балетом Большого театра "Красный мак" [см. ЗТ 7//6], мхатовский "Бронепоезд 14-69" — видная часть культурной витрины Москвы конца 20-х гг., ее туристическая достопримечательность. Американский специалист, видевший оба спектакля в 1929, отзывается о них с неподдельным восторгом [Rukeyser, Working for the Soviets, 70-75].

8//19

— ...А я так и сказал: на ваше РКК примкамера есть, примкамера! — РКК — расценочноконфликтная комиссия, "орган на предприятии, в учреждении и хозяйстве, разрешающий трудовые споры и регулирующий применение коллективного договора. РКК организуется из равного числа представителей администрации и рабочей части — комитета рабочих и служащих, фабричного, заводского, построечного, местного и т. д." [БСЭ, 1-е изд.]. РКК занималась, среди прочего, разбором дел об увольнении и рассмотрением жалоб трудящихся. В случае, когда члены комиссии не могли прийти к согласию, возникал конфликт, который мог быть передан на рассмотрение примкамеры (примирительной камеры), выносившей окончательное решение. "Нет, я буду конфликтовать, я до примирительной камеры при Наркомтруде дойду!" — говорит директор завода, несогласный с профсоюзом, завкомом и парторганизацией [Либединский, Современники, 83]. Процедура перехода конфликта из РКК в примкамеру описана соавторами в повести "Светлая личность" [Собр. соч., т. 1:408, 412-414, 425-434].

8//20

Когда... сектор перешел на непрерывную неделю и вместо чистого воскресенья днями отдыха Хворобьева стали какие-то фиолетовые пятые числа... — Замена рабочей недели пятидневкой имела целью обеспечение безостановочного производства, или непрерывки. Непрерывка — "такой режим времени, который обеспечивает непрерывное бесперебойное использование имеющегося оборудования или бесперебойное выполнение важнейших государственных функций" [БСЭ, 1-е изд.]. Постановлением Совнаркома осенью 1929 воскресенье переставало быть общим для всех нерабочим днем: на предприятиях и в учреждениях неделя заменялась пятидневкой, каждый пятый день отводился для отдыха, причем график рабочих и выходных дней был индивидуальным для каждого работника.

Введению непрерывной недели сопутствовала широкая агитационная кампания, поносившая воскресные и праздничные дни как пережитки буржуазно-поповского прошлого. Реформа приветствовалась как "революция календаря" и "победа над красными числами ". На журнальном фото пионер, взобравшись на стул, замазывал воскресенья в настенном календаре. Непрерывка характеризуется как торжество революционного темпа над неторопливым дедовским укладом: благодаря ей "скучное, серое, бездельное воскресенье уходит в прошлое". По словам Л. Кассиля, "непрерывная производственная неделя выбила наше время из календарного седла. С уничтожением сонного провала, которым был седьмой, воскресный день, страна пребывает в постоянном бодрствовании". "Разве не очень большое счастье для рабочего быта это новое наше завоевание, непрерывная неделя?" — восклицает М. Кольцов, красноречиво описывая скуку и неудобства воскресений. В. Маяковский в стихотворении "Голосуем за непрерывку" сатирически рисует скуку воскресений и воспевает непрерывку в ритме известной "Дубинушки": Эх, / машинушку пустим, // Непрерывная — / сама пойдет, // Наладим, / подмажем / да пустим... В. Каверин в романе "Художник неизвестен" (1931) пишет об утопическом будущем, "где няньки будут укачивать своих питомцев сказками о дне, который был воскресеньем" [VI. 14]. Но проектируемые реформы календаря на этом не останавливались. Академия наук выдвинула проект, предлагавший упразднить субботу и воскресенье, а также 31-е числа, и сократить год до 360 дней, причем революционные праздники предполагалось выключить из общего счета дней, как бы ставя их вне времени. Говорилось даже о необходимости ввести новое летоисчисление — с октября 1917. В эмигрантской печати на все это откликнулся Дон-Аминадо остроумной сатирой "На мотивы кадрили".

Как обычно при революционных новшествах, новый порядок стремились закрепить изменениями в языке: вместо "праздник" говорили "день отдыха"; устраивались "дома отдыха пятого дня" (один из них — в Александровском дворце Детского, бывшего Царского, села); требовали отменить названия дней недели, обозначив их в календаре серпами, молотами, звездами и т. п. Становилось архаизмом и само понятие недели. Новую неделю некоторые предлагали называть "пятницей" (по образцу "седмицы"), но возобладал термин " пятидневка": " Вагин скучал уже вторую пятидневку... [Баптист] Ломов смотрит на [подмастерье] Ванюшку уже третью пятидневку, — читаем в тогдашних очерках из заводской жизни; "Дядя, правда, что у вас в Ленинграде только два раза в пятидневку бывает солнце? " — спрашивает ребенок в записях писателя Л. Пантелеева. Откликнулась на новый календарь и наиболее злободневная форма фольклора, частушка: Мы с миленочком сидели / Пятидневочку одну, / Посидели пятидневочку — / Понравилась ему.

О том, как новый трудовой режим рисовался взгляду стороннего наблюдателя, говорят записки американского художника, посетившего СССР летом 1931: "Иностранцу в России разобраться в выходных днях не легче, чем в знаках Зодиака. Планы экскурсий, путешествий, деловых встреч то и дело срываются, т. к. в последнюю минуту узнаешь, что у смотрителя музея, администратора отеля, гида или билетного кассира, с которым ты говорил вчера, сегодня „пятый день", и соответствующая служба не работает... Так как все в России работают по пятидневной системе, и выходной каждую неделю падает на другой день, не остается ничего другого, кроме как наизусть запоминать график каждого, с кем имеешь дело".

"Фиолетовые пятые числа" — вероятно, намек на календари пятидневок, в которых различные дни рабочего цикла обозначались особыми цветами. Такие календари обсуждаются в романе В. Каверина: "...это был усеянный разноцветными кружками табель-календарь пятидневки. — Не думаете ли вы... что, если дни уже различаются по цветам, стало быть, через два-три года по цветам будет различаться все трудовое население Союза? Цвет дня отдыха станет признаком человека!.. Подхалимы, у которых, скажем, зеленый выходной день, начнут перекрашивать в зеленый цвет свои дома, своих жен и детей..." [Художник неизвестен, III.7].

В одной из тогдашних карикатур остроумно совмещены две темы — непрерывка и чистка: "Кошмарный сон. — Кошмар! Приснилось, что перешли на непрерывную чистку" (см. ЗТ 4//10 — о чистке, ДС 39//13 — о так называемой "конденсации" мотивов, которую 3. Фрейд считает типичной чертой сновидений).

Вопрос огоньковской "Индустрианы": "34. Кто выдвинул проект непрерывной рабочей недели?" Ответ: "Ю. Ларин" [Ог 10.04.30].

[Ю. Ларин, Непрерывка, ТД 08.1929; А. Литвак, Бывшее воскресенье, КН 43.1929; Д. Маллори, Непрерывная в быту, КН 44.1929; Дон-Аминадо, Наша маленькая жизнь, 285, 730; Геллер, Некрич, Утопия у власти, т. 1: 237; П. Дубнер, Советский календарь, Ог 13.10.29; Письма в редакцию, Из 30.08.29; Не праздники, а дни отдыха, Из 14.04.29; Праздники — ненужный пережиток прошлого, Из 28.04.29; Кольцов, Конец, конец скуке мира, в его одноименной книге; Маяковский в Ог 22.09.29; Ник. Ассанов, Корпуса, которые не сдают, НМ 02.1930; Л. Пантелеев, Записная книжка 1924-1931 // Л. Пантелеев, Приоткрытая дверь, 239; Darling, Ding Goes to Russia, 151-153; Кошмарный сон, рис. А. Радакова, Чу 42.1929.]

8//21

"Что-то теперь делается в этом проклятом Пролеткульте?" — думал он. — Сатириконовский акцент: "— Что-то теперь делает этот болван Харченко? — вспомнил Клинков" [А. Аверченко, Молодость, Ст 31.1910].

8//22

...Вспоминались ему... клубные семейные вечера с лекциями и пивом. — Клубные вечера, куда рабочие и служащие приглашались вместе с семьей, широко пропагандировались в конце 20-х гг. в рамках антиалкогольной кампании, однако без большого успеха. "Рабочий приводит жену и детей в клуб в очень редких случаях, — пишет М. Кольцов. — Клуб просто не может вместить всех своих членов вместе с семьями". Частая тема юмора — семейные склоки и пьянство во время этих мероприятий. На одной из карикатур, с надписью "Семейный вечер в городском театре", изображена потасовка многочисленных супружеских пар. На рисунке "Семейный вечер в клубе" — у подъезда клуба выстроилась вереница карет... "скорой помощи". Другая карикатура озаглавлена "По-семейному": "— Ты с ума сошел. В клубе жену бить... — Не мешай: вечер-то семейный". [Кольцов, Пустите в чайную (1928); Советский юмор, ИР 20.04.29; Кр 41.1928; Кр 20.1928; Б. Л., Семейный вечер, Бич 47.1927, и др.].

8//23

"В своих снах я увижу то, что мне будет приятно увидеть". — Человек, преследуемый снами на одну и ту же тему, фигурирует также в рассказах соавторов о городе Колоколамске — это обыватель Завитков, которому из ночи в ночь снятся партийные работники, кланяющиеся ему в пояс. Сновидения Завиткова становятся событием, скандализующим местное общество; каждое утро город ждет его пробуждения в надежде, что крамольные сны прекратились [Чу 05.1929].

Мотив тяжелых советских снов, вытесняющих приятные старые сны, появляется в рассказе П. Романова "Светлые сны" (1919). Вместо святых и угодников деревенские жители видят своего "председателя" с плеткой верхом на бревне и много других неприятных вещей.

Заказ снов — идея не новая. "Жаль, что [сны] нельзя заказывать", — мечтает герой С. Юшкевича [Леон Дрей, 201]. Выполняет заказы своих домашних на сны юный Иван Бабичев в "Зависти" Олеши. В "Жизнеописании С. А. Лососинова" С. Заяицкого один из персонажей, как Хворобьев, безуспешно пытается программировать свои сны: "...Заказал себе сон: благотворительный бал в Охотничьем клубе. И действительно приснился ему клуб, но вместо барышень сидели все полные генералы..." [П.9]. Ср. сон на тему "юбилей Сущевской пожарной части" выше, в примечании 7. На этой линии лежит и запись Ильфа, являющаяся зародышем главы о Хворобьеве: "Последнее утешение он хотел найти в снах, но даже сны стали современными и злободневными" [ИЗК, 230].

Тема заказываемых, предписываемых или редактируемых снов в связи с данной главой ЗТ посвящена статья А. К. Жолковского "Замятин, Оруэлл и Хворобьев: о снах нового типа", содержащая много интертекстуальных наблюдений. Там указаны параллели с "Невским проспектом", где художник Пискарев "бросается в постель", желая увидеть во сне прекрасную незнакомку в идеализированном виде; с "Селом Степанчиковым" Достоевского, где дворовый Фалалей видит каждую ночь "белого быка" вместо тех облагороженных снов, которых требует от него Фома Опискин, и ряд других. Сон, как и сумасшедший дом [см. ЗТ 16//13], есть последнее прибежище людей, взыскующих свободы, в условиях государственного контроля над умами — мысль, высказанная уже Г. Гейне [Германия, гл. 17].

В статье подчеркивается роль сна и сновидений как принципиально интимной, не поддающейся социальному контролю сферы душевной жизни, которой, однако, не удается избегнуть манипуляции и программирования в тоталитарных условиях, что показано в антиутопичес-ких произведениях, как "Мы" Е. Замятина, "1984" Дж. Оруэлла, "Прекрасный новый мир" О. Хаксли и др. Комическим вариантом этих антиутопий может считаться и история Хворобьева. Склонность соавторов к одновременному высмеиванию обеих авторитарных систем, советской и дореволюционной, сказывается в том, что "и лелеемые Хворобьевым „частные" ценности [которые он желает видеть во сне] суть бюрократические клише, только другой эпохи".

Автор статьи формулирует архетипический комплекс, обычно присутствующий в сюжетах с контролируемыми снами; в частности, жертва обычно ищет убежища в "Старом Доме", в общении со "Стариком", представляющим прежнее мышление, и при этом нередко оказывается в положении пассивного "Ребенка" или "Больного" перед лицом более сильного и циничного персонажа — "Инквизитора" или "Провокатора",— обладающего полным пониманием тоталитарной ситуации. В ЗТ 8 налицо эти элементы: "Старый Дом" — в виде загородного домика Хворобьева; "Старик" — в лице самого монархиста, который выполняет эту функцию по совместительству со своей ролью страдающего героя; "Инквизитор" ("Провокатор") — в лице Бендера, обосновывающего неизбежность дурных снов существованием советской власти; наконец, приникая к плечу Остапа, ожидая от него избавления от советских снов, Хворобьев играет роль "Ребенка" / "Больного".

Другой мотив, представленный в хворобьевском эпизоде, роднит его с "Рассказом о гусаре-схимнике ****** [ДС12] — это "неудачаотшельничества". Хворобьев, как и граф Алексей Буланов, удалился от мира, желая жить в соответствии с потребностями своей души, однако советская реальность подвергает его жестоким искушениям (сны, как в ДС — клопы). Типичный момент многих повествований, в частности, плутовских, — встреча странствующего героя с отшельником [см.: Frenzel, Motive der Weltliteratur, 132, 139: Einsiedler], Обычно герой, набредший на хижину отшельника, получает от него тот или иной мудрый урок. Но у Ильфа и Петрова, как известно, все наоборот: сам отшельник нуждается в помощи и ожидает ее от своего посетителя. Вместе с историями о гусаре-схимнике [см. ДС 12//11] и о Вечном Жиде [см. ЗТ 27//5] данный эпизод романа образует издевательскую "трилогию" на тему о крушении и выворачивании наизнанку вековых архетипов перед лицом небывалой советской нови.

Хворобьевская глава напоминает также о посещении аргонавтами старца Финея, живущего в уединенном домике на морском берегу и мучимого гарпиями, которые похищают у него пищу (как у Хворобьева отнимается сон). Выслушав рассказ Финея, путешественники отгоняют гарпий [Аполлоний, Аргонавтика, песнь 2]; но Бендер, по тому же закону инверсии известных сюжетов, не в состоянии отогнать дурные сны ("...в данный момент... у меня просто нет времени "). Другой образ того же мифологического цикла — Золотое Руно — появляется в последней главе романа [ЗТ 36//10].

8//24

Снилось ему, что он сидит в учрежденческом коридоре, освещенном керосиновой лампочкой... Он хочет бежать, но не может. — Реминисценция сна Гринева из "Капитанской дочки": "Вижу, комната слабо освещена... Я хотел бежать... и не мог" [Жолковский, там же]. Та же характерная для сна невозможность тронуться с места — в "Евгении Онегине": Татьяна силится бежать: / Нельзя никак... [5.XIX]

8//25

"Хворобьева нужно нагрузить!" — "Нагрузить, нагрузка" — неологизм, отмечаемый А. М. Селищевым: "Очередная работа партийца и партийки — это их нагрузка" [Язык революционной эпохи, 103]. Ср.: "Я нагружен на двести процентов до отказа общественной работой" [из селькоровских рукописей, в кн.: Меромский, Язык селькора, 91].

8//26

Ему, Хворобьеву, хотелось бы увидеть для начала царский выход из Успенского собора. — Ср. юбилейное фото: "Высочайший выход с Красного крыльца в Успенский собор" [Ни 25.05.13].

8//27

...вместо лица обожаемого монарха [он] тотчас же увидел председателя месткома товарища Суржикова. — "Обожаемый монарх" — дореволюционная формула: "Это был обожаемый царь" [Толстой, Отец Сергий]; "Великое русское воинство, во все времена служившее Обожаемому Царю и дорогой Родине" [из речи московского городского головы А. Гучкова на открытии памятника М. Скобелеву, Ни 27.1912]. В литературе левого направления фраза, конечно, употреблялась глумливо, например: "Припадая к стопам твоим, обожаемый монарх, и омывая оные вдовьими слезами, верноподданнейше прошу. .." [Куприн, Царский писарь]. То же у советских писателей: "Ты живешь на Земле, в России, под дланью милостивого, обожаемого монарха..." [Москвин, Двадцать пять рассказов, 62].

В "Котловане" А. Платонова (1930) карьерист Козлов "видит в ночных снах начальника Цустраха товарища Романова и разное общество чистых людей" [Жолковский, там же].

8//28

Представлялись ему: членские взносы, стенгазеты, совхоз "Гигант", торжественное открытие первой фабрики-кухни, председатель общества друзей кремации и большие советские перелеты. — Зерновой совхоз № 1 "Гигант" был создан в 1928 в Сальском районе нынешней Ростовской области; в 1929 имел 400 тракторов [А. Метелев, Зерновая фабрика, КН 01.1929; Н. Осинский, 3 дня на зерновых гигантах, Пр 31.07.29 и др.].

Такой своеобразный элемент советской культуры, как стенгазета, несомненно, еще найдет своего исследователя. По замыслу она была голосом общественности, но часто сводилась к интригам, сплетням и доносам:

"Стенные газеты составляются теми усердными сотрудниками, которые хорошо знают, на кого можно нападать, и не преминут во имя критики и самокритики пнуть начальника, которому предстоит опала" [Istrati, Soviets 1929,57].

Стенгазета внушает страх, особенно в полосы чистки. "У стенной газеты „Клопомор", — пишет фельетонист, — крутился пиджачный водоворот. Все косились друг на друга, шушукались, искали в испуге — „ой, ой, нет ли чего про меня?"" [Л. Саянский, Ог 10.12.30]. Что от "критики снизу" не были застрахованы и вышестоящие товарищи, видно из литературы. В рассказе соавторов "Гибельное опровержение" (1929) начальника протаскивают в стенгазете за поездки в баню на казенном автомобиле; в повести А. Н. Толстого "Гадюка" (1928) — за еще меньшее прегрешение:

"Человек в парусиновой толстовке... стоял на лестничной площадке и читал стенгазету... На карикатуре его изобразили со стаканом чая между двумя трещащими телефонами. Острота заключалась в том, что он в служебные часы любит попивать чай в ущерб деятельности".

Роль стенгазеты как инструмента идеологического контроля не укрылась от зарубежного наблюдателя:

"Стенгазета — по видимости безобидная публикация, выходящая на всех заводах и во многих учреждениях. Этот рукописный, с яркими иллюстрациями лист уделяет равное внимание положению мирового пролетариата и низкому качеству супа в столовой; из него можно узнать как о том, что туземцы Суматры выражают свою преданность третьему Интернационалу, так и о том, что картофель был вчера недоварен. Беспокойство вызывает рубрика „самокритики", которая, как мне объяснили, служит отдушиной для анонимных доносов и обвинений. Так, если кого-то ругают за пьянство, то это, конечно, плохо; но еще хуже, когда тут же другого уличают в том, что он брат сельского попа, третьего прорабатывают за задержку подписки на заем, а четвертого призывают к порядку за то, что он не посылает сына на еженедельные комсомольские собрания, и все это сдабривается антисемитскими выпадами" [Le Fevre, Un bourgeois au pays des Soviets, 164-165. Обзор стенгазетного юмора см. в изд.: Печать и революция 06.1927].

Первая фабрика-кухня, оснащенная новейшим заграничным оборудованием, открылась под эгидой Нарпита в 1925 в Иваново-Вознесенске, вторая — в 1927 в Нижнем Новгороде, третья — на Днепрострое; крупные фабрики-кухни строились в Москве (1929), Туле, Сталинграде, Свердловске и ряде других городов. Фабрики-кухни рассматривались как важное революционное преобразование, освобождающее женщину от домашнего хозяйства ("бомбы старого быта", по выражению наркома Н. Семашко). Как и новый календарь [см. выше, примечание 20], новая организация питания вводилась под аккомпанемент нападок на традиционные его формы, на "домашний очаг и дымящийся суп" (ср. "Зависть" Олеши). В печати превозносятся лукуллово изобилие и дешевизна, большая пропускная способность и эффективность производственных процессов фабрик-кухонь; отмечаются свет, чистота, удобство, обилие новейшей техники, придающие фабрикам-кухням сходство одновременно с лабораторией и заводом [КН 25.1927; Ог 03.06.28; Б. Микулина, Три кухни, Ог 30.11.29; Ник. Ассанов, 24.000 (очерк), КН 50.1929, и др.]. На фото "Огонька" — зал фабрики-кухни, открытой в Москве к 12-летию Октября: просторная, полукругом идущая галерея конструктивистского стиля с окнами во всю ее длину и высоту, с четырехгранными колоннами, с красивыми современными светильниками. За мраморными столиками с цветами непринужденно расположились на стильных стульях сотни обедающих в пролетарских кепках, косынках, пальто [Ог 30.11.29]. На фото фабрики-кухни в Орехово-Зуеве в 1932 рабочие, тоже в пальто и кепках, сидят по четверо за каждым столиком, под портретами Маркса и Ленина [Posner, U.R.S.S.]. Иностранный наблюдатель отмечает, что, несмотря на неказистую обстановку и оглушительную радиотрубу, едоки фабрики-кухни имеют уверенный, победительный вид [Farson, Seeing Red, 32-33]. Встречается, впрочем, и резкая критика: "Я бываю на фабрике-кухне, и меня тошнит от одного вида гнусного ядева" [Гладков, Энергия, 375].

В связи с обществом друзей кремации см. ЗТ 4//9 со сноской 4. Такое добровольное общество существовало, председателем его был С. С. Войт. Был целый ряд добровольных обществ под председательством известных партийно-государственных деятелей и ученых: общества "друзей Доброхима", "друзей детей", "добровольноегинекологическое" (А. П. Губарев), "друзей радио" (А. М. Любович), "по борьбе с алкоголизмом" (Ю. Ларин), "друзей советской кинематографии" (Я. Э. Рудзутак), "безбожников" (Е. Ярославский), "Долой неграмотность" (М. И.Калинин) и другие [информация из Чу 10.1929]. В одной юмористической подборке тех лет приводится подлинный или пародийный плакат "Записывайся в Общество любителей сожжения в крематориях" [Цен снижение на огненное погребение, См 07.1928].

...Большие советские перелеты — показательные полеты, совершавшиеся в 1925-1930 между городами СССР (например, "звездный перелет" Ленинград — Москва, перелет Киев — Чернигов — Брянск — Калуга — Москва и др.) и из Союза в другие страны (Москва — Париж, Пекин ["от Кремлевской стены до Китайской стены"], Ангора [Анкара], Тегеран и др.). Спонсорами этих мероприятий, вызывавших немалый энтузиазм в СССР и интерес на Западе (и вносивших элемент "разрядки" avant la lettre в напряженные международные отношения тех лет, в том числе и с теми странами, которые считались ярыми врагами СССР, как Англия или Польша), были Добролет и Осоавиахим. В перелетах использовались новейшие советские машины, как, например, АНТ-9 — акроним А. Н. Туполева, уже тогда известного авиаконструктора. "В ряде государств Запада эти машины демонстрируются как одно из крупнейших достижений нашего авиационного строительства, идущего уже нога в ногу с мировыми достижениями авиатехники" [В. Зарзар, Крылья социализма, Ог 23.06.29]. Знаменитый журналист М. Кольцов, участвовавший во многих перелетах, увлекательно рассказал о них в цикле очерков "Хочу летать".

В сентябре 1926 группа советских общественных деятелей на самолете "Пролетарий" с пилотом М. Н. Громовым совершила перелет Берлин — Париж — Рим — Вена — Прага — Варшава. В июле 1929 тот же пилот провел самолет "Крылья Советов" по маршруту Варшава — Берлин — Париж — Рим — Лондон. В составе экспедиции были руководители Осоавиахима и Добролета, а также группа журналистов во главе с М. Кольцовым, всего около 10 человек. Этот перелет вызвал особенно громкий отклик; о нем занимательно, хоть и поверхностно, рассказывается в книжке А. Гарри "Путешествие чудаков по Европе" (рис. Б. Ефимова; приложение к журналу "Чудак", 1929) и во многих журнальных репортажах [например: "На советской воздушной яхте вокруг Европы", Ог 21.07.29]. Брошюра дает представление как о несовершенствах ранней авиации (пробыть в воздухе для выполнения вышеозначенного маршрута пришлось в общей сложности 54 часа, и притом в жару, без вентиляции), так и о царившем на борту самолета духе первопроходства, оптимизма, веселого соревнования с буржуазным миром (в полете выпускалась даже ежедневная стенгазета под остроумным названием "Воздушная яма"). Самолет и его пассажиров принимали в официальных кругах с должным интересом и гостеприимством, хотя до хозяев вряд ли доходило то настроение авантюрности, торжества и праздничного соревновательного задора, которое переполняло их советских гостей.

8//29

Ему хотелось увидеть крайнего правого депутата Государственной думы Пуришкевича... — Владимир Митрофанович Пуришкевич (1870-1920) — монархист, один из основателей консервативно-патриотического "Союза русского народа", депутат 2-й — 4-й Государственной Думы, бессарабский помещик. Был колоритной фигурой, снискал полу-скандальную славу темпераментной защитой своих далеко не либеральных убеждений и вошел в историю как участник убийства Григория Распутина. Коллега Пуришкевича по Думе В. В. Шульгин вспоминает, как тот "звонким тенорком" выкрикивал оскорбления в адрес оппонентов; например, в дебатах о "деле Бейлиса" он обозвал левых "вшивыми босяками", за что был лишен слова [Годы, 90, 132]. Депутат 4-й Думы М. М. Новиков пишет:

"Самым ярким из крайних правых был В. М. Пуришкевич, один из наиболее известных всероссийскому населению членов Думы. Эту популярность он приобрел главным образом всевозможными репликами с места и другими выходками, иногда остроумными, а подчас грубыми и неприличными, за которые он получал выговор со стороны председателя или изгонялся вотумом Думы на определенное число заседаний. Такое наказание постигло его, например, когда он, желая обвинить оппозиционного оратора в подкупности, подбежал во время его речи к кафедре, бросил на нее несколько серебряных рублей и крикнул: „На, заткнись!“... Однажды, когда трудовик Суханов, человек с длинной черной бородой и такими же космами волос, ниспадавших на плечи, похожий на какого-то старообрядческого начетчика, поднялся на трибуну и медленно собирался начать свою речь, Пуришкевич крикнул ему: „А ты бы, брат, лучше подстригся". Это неуместное, но меткое замечание вызвало громкий хохот среди депутатов, а бедного оратора привело в полное смущение, так что речь его совершенно пропала... Его речи в Думе, часто остроумные, были столь густо окрашены черносотенством, что на объективно мыслящего слушателя производили отталкивающее впечатление. А между тем в частных разговорах он щеголял обширной начитанностью и быстрым умом, так что я охотно вступал с ним в собеседование" [Новиков, От Москвы до Нью-Йорка, 180, 183-184; цитата собрана из разных мест текста].

Эстрадные сатирики выводили Пуришкевича в своих обозрениях [см., в частности: Ярон, О любимом жанре, 50]. Неконвенциональное поведение В. Пуришкевича настолько шокировало многих современников, что они склонны были ставить его вне серьезной политики: так, П. Н. Милюков назвал его "трагическим клоуном" Думы, а граф С. Ю. Витте писал о "политических хулиганах вроде Дубровина, Пуришкевича и прочей братии" [Милюков, Воспоминания, т. 1: 428; Витте, Воспоминания, т. 2: 291]. Тем не менее, многие выступления Пуришкевича в Думе получили широкий отклик и вошли в историю (например, его речь против Распутина 2 декабря 1916, где он призывал министров броситься в ноги царю, умоляя его, ради спасения России, отстранить темного мужика от управления государством), а после убийства Распутина он приобрел в обществе ореол героя и патриота. Эту репутацию В. Пуришкевич подтвердил в годы войны, работая в Красном Кресте, организовав на свои средства санитарный отряд и поезд. После революции находился в стане генерала А. И. Деникина, издавал в Ростове журнал "Благовест". Шульгин отдает должное Пуришкевичу как одной из ярких фигур эпохи: "Несомненно, что в истории России не забудется имя этого заблуждавшегося и мятущегося, страстного политического деятеля последних бурных и трагических годов крушения империи" [Годы, 112].

"Крайний правый" — постоянный эпитет Пуришкевича в политической терминологии эпохи. "Пуришкевич, известный enfant terrible крайней правой", — характеризует его князь С. Волконский. "В буфете у стойки закусывает селедкой Пуришкевич, который принадлежит к крайним правым", — говорится в пародии на фельетон, состоящий из избитых истин и штампов [Волконский, Мои воспоминания, 78; Тэффи, Карьера Сципиона Африканского]. Другой признак Пуришкевича — лысина — упоминается в первом романе [см. ДС 36//14].

8//30

...Патриарха Тихона... — Тихон (в миру Василий Иванович Белавин, 1865-1925) — Патриарх Московский и всея Руси, избранный вскоре после Октябрьской революции 1917. В 1921-1922 вступил в конфликт с властью по вопросу о реквизициях церковных ценностей в пользу голодающих. Соглашаясь добровольно жертвовать церковным имуществом ради спасения людей, Тихон протестовал против насилия, осквернения церквей и оскорбления верующих. Подвергся травле, был отстранен от должности обновленческим собором [см. ДС 3//7] и заключен под домашний арест в Донском монастыре. Для масс верующих Тихон воплощал моральный авторитет православной церкви, ее готовность противостоять правительственным репрессиям. На его похороны в апреле 1925 стеклись многотысячные толпы.

8//31

...Ялтинского градоначальника Думбадзе... — Иван Антонович Думбадзе (1851-1916) — полковник, а затем генерал-майор, военный губернатор Ялты в 1905-1908. Ввел в октябре 1906 положение чрезвычайной охраны в городе, наводил порядок свирепыми мерами, включая сожжение домов, чьи хозяева подозревались в укрытии революционеров и подрывных средств. Обличался левой прессой (см., например, очерк о нем В. Г. Короленко, 1907). В 1908 в Государственную Думу был внесен запрос о незакономерных действиях Думбадзе; в объяснении, посланном в Думу, генерал писал, что не считает нужным "миндальничать с либералами и леваками". Возглавлял ялтинский отдел "Союза русского народа". В передовой печати его имя стало нарицательным: Во имя чего ежечасно / Думбадзе плюют на законы?— восклицал Саша Черный в "Сатириконе" в 1911 [Во имя чего?]. Тот же журнал, перифразируя "Тараса Бульбу", издевался над Думбадзе в связи с его отставкой: "Что, Думбадзе... помогли тебе твои связи? Помогли тебе твои ялтинские безумства, высылки и преследование евреев?" [Ст 31.1910]2.

8//32

...Или хотя бы какого-нибудь простенького инспектора народных училищ. — Инспектор народных училищ — чин министерства народного просвещения, в чьи функции входило наблюдение за деятельностью школ и политической благонадежностью учителей.

8//33

— Ни минуты отдыха, — жаловался Хворобьев. — Фраза звучит как эхо арии князя Игоря Ни сна, ни отдыха измученной душе из оперы Бородина "Князь Игорь". Слова князя Н. А. Болконского: "В своем доме нет минуты покоя!" [Война и мир, П.5.3]. "Ни минуты покоя" — название пьесы популярного на рубеже веков драматурга И. Мясницкого [см.: Закушняк, Вечера рассказа, 231]; такое же заглавие — к современной карикатуре [См 42.1928] и др.

8//34

Я уже на все согласен. Пусть не Пуришкевич. Пусть хоть Милюков. Все-таки человек с высшим образованием и монархист в душе. Так нет же! Все эти советские антихристы. — П. Н. Милюков [см. ДС 1 //9] вполне отвечал этому описанию, будучи одним из самых образованных людей в Думе и в русской политической жизни, а также принципиальным сторонником конституционной монархии. "Сам насквозь рассудочный, — пишет А. В. Тыркова-Вильямс, — он обращался к рассудку слушателей... Начитанность у него была очень большая. Он любил книги, всю жизнь их собирал. Разносторонность его знаний и умение ими пользоваться были одной из причин его популярности. Русские люди, образованные и необразованные, любят ученость, а Милюков, несомненно, был человек ученый" [На путях к свободе, 410]. Лидер кадетской партии был филологом-классиком, смолоду любил и знал наизусть в оригинале древних авторов.

Монархические убеждения Милюкова сказались в его лондонской речи 1909 ("русская оппозиция остается оппозицией Его Величества, а не Его Величеству") и в защите им монархического принципа во время Февральской революции 1917. "Я доказывал, что для укрепления нового порядка нужна сильная власть — и что она может быть такой только тогда, когда опирается на символ власти, привычный для масс. Таким символом служит монархия" [Милюков, Воспоминания, т. 2: 316]. "В начале революции,— пишет Тыркова, — героически пытался он спасти монархию, уговаривая в. кн. Михаила Александровича не отрекаться от престола, старался доказать разнузданной солдатчине, что России нужна не республика, а конституционная монархия. Но время уже было упущено" [На путях к свободе, 415].

Характерно согласие Хворобьева примириться с либералом Милюковым. Многие из былых политических противников, яростно нападавших друг на друга с думской трибуны, внезапно обнаруживали общность мыслей и чувств перед лицом "советских антихристов". В. В. Шульгин, описывая Думу в бурные февральские дни 1917, говорит: "Даже люди, много лет враждовавшие, почувствовали вдруг, что есть нечто, что всем одинаково опасно, грозно, отвратительно... Это нечто — была улица, уличная толпа... Ее приближавшееся дыхание уже чувствовалось" [Дни, 158]. Общее место мемуаров и литературы — дружественное общение в эмиграции бывших противников: братание кадета с правым, "равенство за борщом" губернатора с террористом, готовившим на него бомбу, и т. п. [Тыркова-Вильямс, На путях к свободе, 368; Тэффи, На новый, 1927 год]. Законно видеть в данной фразе Хворобьева отзвук этих сдвигов в психологии приверженцев старой России.

Монархист в душе — выражение того типа, о котором см. ЗТ 15//7.

8//35

Одуревший от тяжелых снов монархист... — Реминисценция из Ф. Сологуба: "Тяжелые сны" — название его романа (1895).

8//36

Человеку с неотягченной совестью приятно в такое утро выйти из дому, помедлить минуту у ворот, вынуть из кармана коробку спичек, на которой изображен самолет с кукишем вместо пропеллера и подписью "Ответ Керзону"... — Дж. Керзон, британский министр иностранных дел, весной 1923 направил советскому правительству две ноты с ультимативными требованиями. В СССР развернулась массовая кампания против ультиматума Керзона. "В Москве состоялась демонстрация протеста против лорда Керзона, под грациозными лозунгами: „Лордам по мордам" и „Трескай треску, пока не треснешь" "[Борисов, 75 дней в СССР, 49]. Мощные антикерзоновские демонстрации описывает М. Булгаков в газетном репортаже:

"Поток густел... Магазины закрылись... Над толпой поплыл грузовик-колесница. Лорд Керзон в цилиндре, с раскрашенным багровым лицом, в помятом фраке, ехал стоя. В руках он держал веревочные цепи, накинутые на шею восточным людям в пестрых халатах, и погонял их бичом... В Охотном во всю длину шли бесконечные ряды, и видно было, что Театральная площадь залита народом сплошь... Из пролета выехал джентльмен с доской на груди: „Нота", затем гигантский картонный кукиш с надписью: „А вот наш ответ"... По Театральному проезду в людских волнах катились виселицы с деревянными скелетами и надписями: „Вот плоды политики Керзона"... Ничего подобного в Москве я не видал даже в октябрьские дни" [Бенефис лорда Керзона, Ранняя неизданная проза].

Советские средства пропаганды превратили Керзона в мифическую фигуру, воплощающую натиск мировой буржуазии на молодое государство Советов. В этом качестве имя Керзона нередко упоминалось и в конце 20-х гг., когда он уже сошел со сцены: так, "Правда" характеризует лейбористского министра иностранных дел Гендерсона как "носителя традиций Керзона" [Пр 19.07.29]. Мы видим это и в ЗТ (кроме данного места, см. ЗТ 6//18 — об антикерзоновских плакатах в деревне).

О формуле "Ответим..." см. ЗТ 19//2. Надпись "Ответ такому-то" или "на то-то" часто красовалась на самолетах [фото в изд.: Glaeser, Weiskopf, La Russie au travail, 183 и др.]. Была эскадрилья самолетов под названием "Ответ Чемберлену". Ср. стихи А. Прокофьева: Добролетами, обществом "Руки прочь", / Эскадрилией "Наш ответ Чемберлену"... [Начало диктатуры]; о Чемберлене см. ДС 13//15. Самолеты с кукишами и надписями "Наш ответ Чемберлену", "папе римскому" и т. п. изображались на карикатурах [например, В. Козлинского в Пж 14.1930] и на спичечных коробках. Последние упоминаются и в других литературных произведениях: "На ней [на коробке] аэроплан. Вместо пропеллера мощный кулак и написано „Ультиматум"" [Н. Островский, Как закалялась сталь, ч. 2, гл. 4] (анахронизм, т. к. действие данной сцены романа Н. Островского относится к зиме 1922-1923, когда ультиматума Керзона еще не было).

Формула "В такое утро хочется (приятно)..." — клише очеркового жанра (см. примеры в ЗТ 4//1). Его ироническое употребление встречаем в сатириконовском юморе: " В такие тихие закатные часы хочется думать о чем-то недостижимом, несбыточном..." [из повести молодого беллетриста; Аверченко, Первая дуэль].

8//37

На время им показалось, что совесть их ничем не отягчена, что все их любят, что они женихи, идущие на свидание с невестами. — О литературных ассоциациях данного места см. ЗТ 7//13.

8//38

— У меня самого была знакомая акушерка по фамилии Медуза-Горгонер... Один из них [из художников] по количеству растительности на лице был прямым заместителем Генриха Наваррского в СССР. — В начале XX века и позднее, в эпоху нэпа, была модной бородка "под Генриха IV" (фасон "Анри катр"); одним из известных носителей ее был нарком просвещения А. В. Луначарский. Ср. расссказ В. Ардова, где парикмахер, по ошибке сбрив с лица клиента почти все волосы, предлагает оформить немногое остающееся под "Анри катр" или эспаньолку [Чу 47.1929].

Мифологическая фамилия акушерки могла быть навеяна псевдонимом "Медуза-Горгона" из "Нового Сатирикона" [в НС 17,18, 31.1916 и др.]. В ИЗК упоминается "дантистка Медуза-Горгонер" [172]. Возможны также ассоциации с женщиной-врачом Страшунер, упоминаемой в "Египетской марке" О. Мандельштама, и ее предполагаемым прототипом — зубным врачом Страшунской-Хволес [см. комментарии к VI главе "Египетской марки" в кн.: О. Мандельштам, Соч. в 2-х тт., т. 2: 412].

8//39

...четыре художника... основали группу "Диалектический станковист". — Станковист, станковизм (от "станковая живопись") — термин из искусствоведческого языка 20-х гг. Существовало "Общество станковистов" (ОСТ), куда входили известные художники А. Гончаров, Д. Штеренберг, П. Вильямс и др.

8//40

Они писали портреты ответственных работников и сбывали их в местный музей живописи. — Намек на портреты вождей партии и правительства, равно как и местных руководителей меньшего ранга, массовое производство которых началось как раз в эти годы. Ср. хотя бы каталог выставки АХР в 1929, на которой один лишь художник Е. А. Кацман выставил портреты: Предсовнаркома Рыкова, председателя центральной ревизионной комиссии Владимирского, секретаря Минского окружного парткома Славинского, уполномоченного Наркоминдела в Белоруссии Ульянова и других официальных лиц [АХР, выставка "Искусство и массы", 21]. Об этой примете времени говорят "портреты государственных деятелей" в окнах "Гособъединения Рога и Копыта", а также требование уменьшить накладные расходы на календари и портреты в полыхаевском универсальном штемпеле [ЗТ 35; ЗТ 19]. Что в "ответственных работниках" можно видеть намек на портреты вождей, видно из возгласов мнимо-сумасшедшего Старохамского: "И ты, Брут, продался большевикам!"; "И ты, Брут, продался ответственным работникам!"[ЗТ 16]. Ильфу и Петрову не чужда манера отражать события центрального значения в виде происшествий на далекой периферии (см., например, ДС 3//3 — снос Красных ворот; ДС 34//6 — шахматные турциры).

Хотя под ответственным работником Плотским-Поцелуевым едва ли подразумевается конкретное лицо, имя это несомненно пародирует характерные для первой трети XX века аллитерирующие двойные фамилии: Скворцов-Степанов, Бонч-Бруевич, Горин-Галкин, Петров-Павлов и др. — довольно частые среди партийных деятелей, старых большевиков и политкаторжан. В пародиях встречались фамилии вроде "Попов-Попов", "Кишкин-Кошкин" [в рассказе И. Ильфа "Политграмота плюс корова", в кн.: А. Ильф, ПО (2004)]. Поиски имени для романного персонажа отражены в записной книжке Ильфа за май 1928, где имеются заготовки "Сольский-Плотский" (был писатель В. Сольский-Панский — см., например, его рассказ в ТД 09.1927) и "Плотский поцелуй" [см.: ИЗК 171,174,199].

8//41

Годы страданий начались с тех пор, как в город приехал новый художник, Феофан Мухин. — Шаблон из повествований о жизни некоего сообщества, нарушаемой появлением необычного члена или функционера: нового губернатора, архиерея, попечителя учебного округа, директора, невестки, жены (И ночи хладные часы / Проводит мрачный, одинокий / С тех пор, как польская княжна / В его гарем заключена; Пушкин) и др.

8//42

Заведующий гостиничным трестом... был сработан из овса... С течением времени Мухин стал употреблять также и другие злаки. Имели громовой успех портреты из проса, пшеницы и мака, смелые наброски кукурузой и ядрицей... — Соавторы прозорливо отметили начало тенденции, которой предстояла большая будущность в искусстве 30-х гг. Картины из злаков, гаек (см. далее в этой главе) и иных трудовых эмблем становились заметным явлением парадного, с ориентацией на народность и производство, стиля первых пятилеток. Е. Гинзбург (видимо, с какими-то неточностями в датах) рассказывает о "культе личности" одного из местных руководителей — секретаря Казанского обкома партии М. Разумова, чья карьера пошла в гору в 1930-1931. По словам мемуаристки, "в 1933 г., когда за успехи в колхозном строительстве Татария была награждена орденом Ленина, портреты Разумова уже носили с песнопениями по городу, а на сельхозвыставке эти портреты были выполнены инициативными художниками из самых различных злаков, от овса до чечевицы. Мы, близкие приятели Разумова, еще задолго до того, как аналогичная ситуация была описана Ильфом и Петровым, поддразнивали своего секретаря: — Михаил Осипович, вам ночью воробьи глаза выклевали. Посмотрите" [Крутой маршрут, кн. 1:17-18].

Живопись злаками была известна уже в середине 20-х гг. Е. Шварц вспоминает о своих встречах в 1926-1927 с директором ленинградского радиоцентра И. Н. Гурви-чем, который "был в прошлом левым художником, отказавшимся от красок. Его огромные полотна напоминали мозаику, только материал он применял особый: пшено, овес, рожь, ячмень" [Телефонная книжка, 373]. В журнале "Тридцать дней" сообщалось о семнадцатилетнем крестьянском самоучке, изготавливающем портреты М. И. Калинина и других вождей: "На фанеру наклеиваются столярным клеем различные семена, подобранные по цвету. Затем все это заливается лаком" [ТД 07.1927: 84].

8//43

Товарищ Поцелуев — известный работник центра, наш горожанин. Теперь из Москвы в отпуск приехал. — Осада местными художниками-портретистами приезжего знатного земляка — ситуация достаточно типичная, если судить по рисунку Б. Антоновского, занимающему целую страницу летнего номера юмористического журнала (номер относится к 1926, но уловленное карикатуристом явление к эпохе ЗТ скорее всего лишь усилилось): "Обильная жатва (Калиныч в отпуску). Калиныч. — Ну, теперь поработаем. Художники. — Ну, теперь подработаем". На рисунке — председатель ЦИК М. И. Калинин (обычно проводивший отпуск в своей родной деревне) работает в поле с серпом в руке. Вокруг него раскинули лагерь художники с мольбертами, причем по крайней мере на одном из своих изображений М. Калинин предстает в былинной позе, с серпом и молотом [См 33.1926].

8//44

Ему мешали воробьи. Они дерзко подлетали к картине и выклевывали из нее отдельные детали. — Пародийный отголосок легенды о художнике Зевксисе (V-IV в. до н. э.), изобразившем виноград столь реалистично, что птицы слетались его клевать. Другая вариация на эту тему — лошадь, которая "оглядывалась и ржала", везя овсяную картину в музей (см. выше в этой же главе). Птицы и лошадь, минуя художество, реагируют на сам материал, из которого выполнена картина. Торжество физической субстанции искусства над художественной игрой, прозаической безусловности над поэтической условностью — один из многочисленных мотивов, в которых находит выражение десакрализующий дух новой эпохи. Мы встречаемся с ним в ряде рассказов М. Зощенко (см.: "Энциклопедия некультурности" // Жолковский, Щеглов, Мир автора..., 60). Этот мотив еще раз проявится в реплике Мухина о высокой цене его картин ввиду дороговизны овса [см. ниже, примечание 46].

8//45

— Ну, как яровой клин?.. Посевкампания, я вижу, проходит удачно. На сто процентов! — Газеты 1928-1930 пестрят заголовками: "Обеспечение семенами ярового клина", "ЦИК СССР о подготовке к яровой посевкампании", "Яровой клин должен быть расширен на 9,3 процента" и т. п.

"На (все) сто процентов" в 20-е гг. ощущалось как неологизм: "Забастовка идет на все сто процентов", "План был выполнен на все сто процентов", "Пускай я ошибался в них на все сто процентов" [Селищев, Язык революционной эпохи]; "Прочитанное усваивается на сто процентов", — цитирует журналист селькоровскую рукопись, сетуя: "Это мы — город, газета, книга, докладчик — вклинили в словарь деревни этот стопроцентный штамп" [Меромский, Язык селькора]. Клише популярно у юмористов: "Людмила: Котик... Ты меня любишь? Вася: На все сто процентов!" [Катаев, Квадратура круга]; "Съел и выпил на все сто процентов" [из юморески О. Л. Д’Ора в См 1928].

8//46

— А овес-то нынче, — сказал Мухин певуче, — не укупишь. Он дорог, овес-то! — По-старинному ладная, округлая реплика Мухина опирается на знакомые русскому уху народные словечки и приспосабливается к новой действительности. В ней узнается стиль жалоб на дороговизну, какими обменивались обыватели былых времен; "Ржица-то, друг, нынче кусается", — замечает Иудушка Головлев [Щедрин, Господа Головлевы: Выморочный]; "Грибки-то нынче кусаются" [Белоусов, Ушедшая Москва, 329]; "Кусается судак-то нынче" [Тэффи, Великопостное]; "Уксус нынче дорог" [А. Бухов, Вещи на знатока // А. Бухов, Рассказы, памфлеты, пародии] и т. п. "Не укупишь" — такое же старинное, с "сермяжной" основой выражение; ср.: "Не укупишь, дорожится, черт" [Никулин, Московские зори, 1.4.14, действие в 1917]; "Конечно, матушку на базаре не укупишь" [Дм. Стонов, НМ 02.1926].

В реплике Мухина отразились жалобы извозчиков "на времена" [Леонов, Вор, 147], в особенности на вечную дороговизну овса. Вспоминая старую Москву, И. Эренбург пишет: "В речах извозчиков одно слово проступало — „овес“. Да, разумеется, они говорили об овсе, надрываясь от горя, они пришепетывали: „Прибавить бы гривенник — овес вздорожал”. Они жаловались, вздыхали или сквернословили, но из всех слов... только одно доходило до ушей седока... лейтмотив длинного пути от Лефортова к Дорогомилову — „овес”" [Люди, годы, жизнь, I: 63]. Те же жалобы передает Е. Зозуля: "Я говорю извозчику: — Милый, поезжай скорее. Он отвечает: — Что же скорее! Рубль положили, а скорее... Лошадь-то, чай, не машина... Куды ж ее загонять? Сами знаете, почем нынче овес... Что же вы думаете, овес задаром дают?!.." [Овес // Е. Зозуля. Я дома]. "Овес, эх, нынче дорог стал, барин, — заметил извозчик вскользь" [Катаев, Растратчики, гл. 5]. О. Мандельштам говорит даже об "овсяном голосе" извозчика [Египетская марка, гл. б].

8//47

...[В Москве] один художник сделал картину из волос. Большую картину со многими фигурами, заметьте, идеологически выдержанную, хотя художник и пользовался волосами беспартийных, — был такой грех. Но идеологически, повторяю, картина была замечательно выдержана. — Картины из волос, как и из семян, были реальностью. Т. В. Солоневич сообщает, что московский парикмахер Барухов сплел из волос клиенток портрет Ленина и картину "Штурм Зимнего дворца"; оба произведения он подарил Совнаркому [Т. В. Солоневич, Парикмахер Барухов. См.: Т. В. Солоневич, В берлинском торгпредстве; указано Д. Арансом]. Сведения, дошедшие до мемуаристки, уже отдают легендой; более точные известия о, так сказать, "трихографиях" (волосяных картинах) этого работника бритвы и ножниц мы находим в современной печати. Вот, например, заметка из "Огонька":

"Ленин в изображении трудящихся. Работы парикмахера Г. А. Борухова [sic], одна из которых, портрет В. И. Ленина, приобретена комиссией по увековечению памяти Владимира Ильича для музея, представляют интерес как вид искусства, в России совершенно нераспространенного.

Борухов вышивает волосом по шелку. Работа эта чрезвычайно трудная, кропотливая, требующая огромного напряжения, чрезвычайной тщательности и незаурядного художественного вкуса.

Длинный волос нашивается сначала сплошь по рисунку, причем с оборотной стороны закрепляется тщательно каждая отдельная волосинка. Сплошная масса волос коротко подстригается; затем [следует] стрижка неровная — получающиеся выпуклости и углубления создают нужные черты рисунка.

На изготовление такой работы, как портрет Ленина, Боруховым затрачено было свыше 200 рабочих часов.

Г. А. Борухов вышил кроме этого "Китаянку" и голову лошади — последняя приобретена одним из харьковских музеев.

Он работает сейчас над картинами, которые намеревается отправить текущей зимой на Парижскую выставку" [Ог 18.01.25].

Слава Барухова оказалась продолжительной. Через два года "Огонек" помещает его фотографию на фоне картины "Взятие Зимнего дворца", отправляемой, согласно подписи, на выставку в Америку [Ог 20.11.27].

Идеологическая выдержанность — важный критерий приемлемости в советской жизни и культуре 20-х гг. Видный коммунист Емельян Ярославский в обзоре очередной выставки АХР отмечает: "Несомненно, в этой выставке чувствуется гораздо большая четкость, большая идеологическая выдержанность; жюри безжалостно удаляло произведения, вызывавшие сомнения с идеологической стороны". (Среди вещей, которые рецензент особенно хвалит как "яркие, жизнерадостные", — картины, изображающие производственное совещание, посвященное урожаю, и подписку на государственный заем в деревне.) С. Третьяков не без иронии пишет о прейскуранте оплаты сценариев, обсуждавшемся в Госкино в 1925: "За оригинальный сценарий, вполне выдержанный и художественно и идеологически, — 1000 р.; за сценарий, выдержанный художественно, но идеологически не выдержанный, — 750 р.; за сценарий, который идеологичен, но не выдержан художественно, — 500 р.; за сценарий, не выдержанный ни художественно, ни идеологически — 150 р.". Данная терминология применялась и к людям. Мемуарист пишет: "В моем школьном аттестате [в 1929] в графе „Общественно-политическая работа" значилось: „Идеологически невыдержан — насаждал есенинщину". Каковы были последствия этой пометки? Летом я поехал в Москву поступать в университет. Меня не допустили даже к экзаменам". [Ем. Ярославский, К открытию выставки АХР, Пр 02.06.29; Записная книжка Лефа, НЛ 07.1928; Коряков, Живая история, 78.]

Противопоставление " партийный/беспартийный" всегда много значило в СССР, но никогда не было столь чревато последствиями, как в конце 20-х гг. В эпоху ЗТ беспартийный рабочий или служащий, если он не принадлежал к ценимой профессиональной элите, имел более низкую зарплату и меньше шансов на продвижение, первым увольнялся при сокращениях, последним получал комнату или путевку в санаторий и т. п. Беспартийность, особенно в сочетании с непролетарским происхождением, означала политическую ненадежность и гражданскую второсортность. "Беспартийные?.. И вы? И вы? Эх, ей-богу... Как же это так? Ну, шут с вами" — такими словами секретарь партячейки на Турксибе, вчерашний рабочий, встречает столичных журналистов. Далее он с натугой втолковывает им: "Я думаю... Если ты грамоту произошел хорошо... даже в гимназии и высче учился... но не партийный ты, не большевик... а живешь с нами... а мученье наше при тебе... — то и не человек ты есть!" [Вит. Федорович, Турксиб, Пр 21.07.29; его же, Конец пустыни, 42]. Более отверженными, нежели беспартийные, были в эту эпоху начинающихся пятилеток разве лишь всякого рода "бывшие люди", загонявшиеся в гетто, — лишенцы [см. ЗТ 12//8].

Кастовая замкнутость и высокомерие с одной стороны, приниженность и заискивание с другой были нормой взаимоотношений между партийными и беспартийными, контраст которой с принципами братства и демократии мало кому бросался в глаза. Такой вещи, как "морально-политическое единство советского общества" (выкованное позже, в эпоху зрелого сталинизма), в 20-е гг. еще не было, и в социально расслоенном обществе партийные должны были зорко следить за чистотой своих рядов, за четкостью перегородок — вплоть до ощущения себя как тайного общества, вроде масонов, чьи дела не должны приоткрываться для профанов-беспартийных. Типичный разговор того времени: "— Он одному беспартийному такую, понимаешь, штуку про партию ляпнул, что у нас вроде в организации зажим и всякое такое... — Беспартийному?.. Беда смутная и неостановимая неслась на Соустина..." [Малышкин, Люди из захолустья: В Москве]. То же в романе М. Чумандрина, действие в те же 1929-1930 г.: "„При беспартийном напорол всякой чертовни", — ахнул про себя Горбачев" [Бывший герой, 68]. И у П. Романова: "Не сболтнул ли он чего-нибудь лишнего в обществе беспартийных?.. Если ты близок с партийными, тогда особенно строго нужно держаться с беспартийными" [Товарищ Кисляков, гл. 23].

Эту неприкрытую кастовую аррогантность партийной элиты в те годы кое-кто еще решался критиковать. "Не будь беспартийных, кого бы ты презирал?" — откликается на "комчванство" современная юмореска [КП 30.1926, из Кр]. Герой рассказа Л. Ваковского "Полнеба", беспартийный интеллигент, записывает в дневнике:

"Я не люблю сектантскую привычку коммунистов делать секреты из пустяков, скрывать от нас, беспартийных, обыкновеннейшие вещи, о которых пишут в газетах. Самое большое зло в наших вузах — чрезвычайная обособленность партколлективов. Беспартийные, если к тому же они не члены профсоюзов, ходят иностранцами. Они свободны даже от всяких общественных нагрузок. Они своекоштны, как кошки на крыше. Отсюда — всевозможные акты всевозможных упадочничеств. Нам трудно сохранять равновесие. Центр тяжести выше точки опоры. Мы умники, а не ваньки-встаньки" [КП 52.1929].

Беспартийность означала социальную неуверенность в себе: например, в романе С. Семенова милиционер задерживает пьяного, но когда возникает подозрение, что тот — партиец, спешит отступить [Наталья Тарпова, гл. 27]. При проверке документов в поезде пассажиру, предъявившему партбилет, почтительно говорят "достаточно" [А. Малышкин, Поезд на юг (1925)]. Чувство неполноценности особенно систематически прививалось интеллигенции, находя опору в ее историческом сознании долга перед народом. В пьесе А. Афиногенова "Страх" некто квалифицируется как "беспартийный христосик". В его же пьесе "Чудак" один из героев говорит: "Ты забыл, верно, кто мы такие? Мы — канцелярские крысы, беспартийные интеллигенты... Нам нужно молча идти своей дорогой".

Наделенная столь большой значимостью, оппозиция "партийный/ беспартийный" проникала в сферы, традиционно свободные от политики, порождая причудливые по нынешним меркам эффекты. В пьесе А. Глебова "Рост" (1927) деление на категории начинается со списка dramatis personae: "Коммунисты-рабочие", "Коммунисты-интеллигенты", "Беспартийные рабочие", "Крестьяне", "Беспартийные интеллигенты", причем члены одной семьи попадают в разные рубрики: муж — в первую, жена — в третью и т. п. К членам партии предъявляются более высокие требования: "После ужина я предлагаю своему собеседнику пачку сигарет, — рассказывает иностранный гость. — Он гордо отвечает: — Предложите моей жене, она беспартийная. Я не курю: настоящему коммунисту это не пристало" [Le Fevre, Un bourgeois au pays des Soviets, 47]; "Тебе в пивной сидеть охота — сиди. Ваше дело беспартийное" [кузнец - обывателю, Н. Погодин, Равнять ряды, Ог 04.12.27]. В романе С. Семенова героиня "не шутила, когда обмолвилась перед видным партийцем, что не может жить с беспартийным" [Наталья Тарпова, кн. 1:85-86]; коллизия этого романа состоит как раз в том, что героиня увлекается беспартийным интеллигентом-спецом ("потянуло на спеца", по тогдашнему выражению)3 . В некоторых анкетах по изучению половой жизни спрашивалось: "Удовлетворяете ли вы свои половые потребности с коммунисткой, проституткой или беспартийной?" [Chessin, La nuit qui vient de l’Orient, 135].

Излишне говорить, что юмористы не обошли эту тему своим вниманием. У М. Зощенко упоминается "беспартийный младенец Васька, пяти лет" [Два кочегара]. У М. Булгакова персонажи при знакомстве осведомляются: "Вы беспартийный?.. Вы партийный, товарищ? " [Зойкина квартира, акт 1] и т. п. Кастово-конспиративную мысль партийных отражает рассказанная М. Кольцовым "быль" о том, как на переполненном народом вокзале некто в очках долго ищет глазами кого-то. "Увидел вооруженного, кожаного, подошел к тому и строго секретно: „Товарищ, вы партийный?" Тот: „Да". Очкарик: „Где тут уборная?"" [С. Виноградская, в кн.: М. Кольцов, каким он был, 145]. На журнальной страничке юмора человеку в кожаной куртке, нагруженному книгами, встречный предлагает: "— Товарищ! Тебе не донести. Дай я пособлю. — Что ты! Как можно! Ты же беспартийный" [Кр, по КН 15.1929].

В одном из рассказов соавторов о городе Колоколамске герою снится, что ему, беспартийному, кланяются в ноги несколько партийных (о снах см. выше, примечание 23), и этот крамольный сон становится скандалом городского масштаба. Бендер в ЗТ 35 скажет: "Вы знаете, Зося... на каждого человека, даже партийного, давит атмосферный столб весом в двести четырнадцать кило".

8//48

Называлась она [картина] "Дед Пахом и трактор в ночном". — Тракторная тема получила сильный акцент в 1928-1930 в связи с переходом к индустриализации и коллективизации. Трактор становится эмблемой новой деревни: Демьян Бедный противопоставляет села вчера и сегодня как "Крест и трактор" [название его стихотворения (1929)]. Н. Тихонов афористически возглашает: "Танк и трактор — это война и мир нашей эпохи" [Шутники (1930)]. Трактор стал героем очерков, стихов, фильмов, плакатов, песен, картин. "Трактор... В газетах, в речах, в лозунгах его поднимали сегодня как орудие грозной, небывалой переделки. Извечно крестьянская даль сотрясалась под его железным ходом... Даже поэтики, эстеты... высказывали претензию на этот неуклюжий, но полезный механизм, со слюной спорили, как „обжить" его в стихах и прозе. Да, трактор — это было куда внушительнее автомобиля" [Малышкин, Люди из захолустья: Тают снега]. "Эстеты" не по доброй воле обживали трактор: деятелей искусства активно понуждали приносить дань производственной теме, в том числе писать трактора. Тракторная повинность устраивала ремесленников-конъюнктурщиков, но тяготила художников [см.: Le Fevre, Un bourgeois au pays des Soviets, 191].

Название "Дед Пахом и трактор в ночном" пародирует "советские лубки", подделывающиеся под фольклор, как и вообще продукцию мимикрирующих халтурщиков, перекраску ими старых моделей в советские цвета. Фраза звучит складно и органично, ибо в ней пересекается несколько привычных для тогдашнего читателя стереотипов.

В формальном плане мы узнаем здесь распространенный (независимо от агитпропа) тип двучленных заглавий, где по крайней мере первый элемент содержит имя собственное, часто с тем или иным атрибутом, например, "Дед такой-то...". Двучленность создается или (а) внутренней рифмой, или (б) союзом, или (в) тем и другим вместе.

Примеры: (а) народные и псевдонародные заглавия вроде "О Демьяне Бедном — мужике вредном" (Д. Бедный); "История Власа — лентяя и лоботряса" (В. Маяковский) и др.; "Дед Трудовой идет на хулиганов войной" (рубрика в юмористическом журнале 20-х гг.); (б) литературные заглавия типа "Татьяна Борисовна и ее племянник" (Тургенев); "Дедушка Мазай и зайцы" (Некрасов); "Дед Архип и Ленька" (Горький), "Стенька Разин и княжна" (фильм, упоминается в ЗТ 3) и т. п.; (в) "Работник Емельян и пустой барабан" (Л. Толстой); "О попе Панкрате, тетке Домне и явленной иконе в Коломне" (Д. Бедный) и т. п.

Названия со внутренней рифмой использовались агиткой, подделывающейся под раешник и лубок: "Как Кузьма набрался ума" (фильм, 1924); "Надулся Тит на новый быт" (лубок); уже известный "Дед Трудовой...." и т. п. Пахом — одно из стандартных имен крестьянина в агитпропе; ср. серию фильмов 1924: "Как Пахом, понюхав дым, записался в Доброхим"; "Как Пахом в селе Несмелом занимался летным делом"; "Как мужик Пахом в столице в небеса летал на птице" и т. п.; или приписываемые О. Мандельштаму стихи: Кулак Пахом, чтоб не платить налога, / Наложницу себе завел, или поэму Демьяна Бедного "Шефы в деревне", где фигурирует "середняк Пахом".

В плане содержания также узнаются традиционные мотивы — прежде всего "ночное" поэзии и прозы XIX в. Его признаки — звезды, лошади, невероятные рассказы у костра — представлены у Тургенева ("Бежин луг"), Никитина ("Ярко звезд мерцанье..."), И. Сурикова ("В ночном"), Чехова ("Счастье"), Бунина ("Кастрюк"), Короленко и у многих эпигонов деревенской темы.

Наложение злободневного "трактора" на традиционный субстрат "ночного" — не выдумка соавторов: оно уже наметилось в литературе 20-х гг. Новая механизированная деревня сопоставлялась со старыми деревенскими мотивами, в частности, трактор — с лошадью: "Новый конь" (подпись под фото, на котором машинист заливает из ведра воду в трактор = "поит коня"), "Механические табуны" (заглавие очерка о тракторах и комбайнах), "Песня о железном мерине" (детские стихи, где мальчик говорит трактору: Я б тебе конюшню / Чистую завел, / Ты на ней послушно / Ночку бы провел...) 4 . В очерках и стихах явственно проступает лирический образ "красного ночного" с трактором вместо лошади: "Давно ли — всего в 1929 году! — пробегали при свете звезд пугливые косяки донских скакунов. Теперь над землей свеча „Катерпиллера""; "Ночная пахотьба под серебряным просом звезд... Ночь расплывчатая, как китайская тушь, лежит на заволжской степи, где проходили детские годы Багрова внука, и на запыленном лице рулевого, который качается на металлическом лопухе сидения". Эти сопоставления полемичны по отношению к лошади и к поэзии "ночного", приветствуют их вытеснение тракторной цивилизацией [см. примеры в ЗТ 6//2]. В других случаях делаются наивные попытки примирить старое и новое, как в стихах селькоров, приводимых

С. Третьяковым: Месяц над степями / Как свеча горит, / Тракторов колонна / В комбинат спешит и т. п. Приравнивание трактора к лошади, которое мы видим во всех этих примерах, включая и "Деда Пахома", — вполне в духе времени, когда трудовая тематика включала обязательное одушевление машин [см. ЗТ 14//10].

Халтурщики-приспособленцы, всегдашняя мишень соавторов, спешили эксплуатировать эти скрещения "лошади" и "ночного" с колхозной тематикой. Это соответствовало их всегдашнему методу переделки старых штампов на новый лад. Ср. такие пародии на их продукцию, как статуэтка "Купающаяся колхозница" [ЗТ 9]; сценарий "Ее бетономешалка" в соавторском фельетоне "Секрет производства"; новогодние рассказы про "замерзающую пионерку" в фельетоне братьев Тур; юмореска Ивана Дитя "Спящий трактор. Глубоко актуальное, созвучное, идеологически выдержанное и согласованное с современностью либретто балета", где героиней является "красавица-Трактор".

[Названия фильмов — Советские художественные фильмы, т. 1; "Надулся Тит" — КН 01.1929; "Кулак Пахом" — Катаев, Алмазный мой венец; "Дед Трудовой" — Сты-калин, Кременская, Советская сатирическая печать; "Новый конь" — СФ 08.1930; "Механические табуны" — Б. Кушнер, Ог 30.06.30; "Давно ли" — Л. Пасынков, Ночной сев, КН 12.1930; "Ночная пахотьба"— Д. Фибих, Стальная лихорадка, НМ 07.1930; о романтике ночной работы на тракторе см. также И. Изгоев, Завоевание риса, КН 01.1931; "Месяц над степями" — Третьяков, Месяц в деревне, 140; "Ее бетономешалка" — Собр. соч., т. 2:104, 503; "Замерзающая пионерка" — братья Тур, Новогодняя тема (1926), в их кн.: Средь бела дня; "Спящий трактор" — Чу 13.1929.]

8//49

— Это звучит парадоксом, — заметил он [Мухин], возобновляя посевные манипуляции. — Реплика в ответ на трудный или неожиданный аргумент, характерная для обывательского стиля начала XX века 5 . Ответом "Это парадокс" подвергается сомнению довод собеседника (означая на языке тех дней примерно: "это несерьезно, нелепо"). Фраза была подмечена уже сатириконовцами: "— Горло не простудите? Мороженое холодное. — Да? — изумился доктор. — Это парадокс" [Г. Ландау, Человек общества, Ст 05.1912]; "Однажды я сказал [Сандерсу] с упреком: — Знаете? Вы даже ходите и работаете из-за лени... потому что вам лень лежать. — Он задумчиво возразил: — Это парадокс" [Аверченко, Ландау, Экспедиция в Западную Европу..., 11]. У того же Аверченко: "Ну это, положим, парадокс" [Кантарович и Гендельман, НС 08.1915].

К. В. Душенко указал комментатору на более близкое к ЗТ употребление данной фразы — в политическом отчете И. В. Сталина XVI съезду партии 27 июня 1930: "Это отдает даже парадоксом" [Соч., т. 12: 370]. Едва ли Сталин здесь оригинален: как все большевистские ораторы, он охотно подхватывал ходячие фразы. О реминисценциях из Сталина см. ЗТ 25//16; об отражении XVI партсъезда см. ЗТ 34//5.

8//50

Портрет из гаек! Замечательная идея! — Как и другие детали механизмов, гайка пользовалась в те годы повышенным вниманием, воспроизводилась на фотографиях ("Обточка гайки" [СФ 1930]), воспевалась в стихах (Ну как, скажите, / Мне не петь, / Ну как / Не нежить / Гайку? [Я. Гордон, Гайка, ЛГ 02.06.30]). Картина из гаек — не такое уж преувеличение. Стройматериалы, инструменты, детали машин использовались в эти годы для художественно-орнаментальных целей (например, венок от ВХУТЕМАСа на похоронах В. Маяковского был сработан из молотов, маховиков и винтов [Катанян, Распечатанная бутылка, 218]).

8//51

...Митрополит Двулогий благословляет чинов министерства народного просвещения в день трехсотлетия дома Романовых. — Митрополит Двулогий — лицо несуществующее. В нем кон-таминированы "двулогия" (вместо "дилогия") и Евлогий — имя видного церковного деятеля.

"Двулогия" — неологизм соавторов; ср. в их фельетоне "Великий канцелярский шлях" (1932): "...давно задуманного романа-двулогии, выпуск которого я хочу приурочить к пуску первой очереди московского метрополитена". В фельетоне "Урок словесности" (1932) упоминается "яркая, красочная и сочная четырехлогия „Лошадиные силы"" [Собр. соч., т. 3; Ильф, Петров, Необыкновенные истории..., 228].

Евлогий, архиепископ Холмский и Люблинский, позднее Волынский (1868-1946), будучи членом 2-й и 3-й Государственных Дум, находился в столицах, "на виду", выполняя различные церемониальные функции; например, он служил торжественные молебны при открытии и закрытии Думы. Поэтому он вполне мог благословлять "чинов министерства народного просвещения ", но вряд ли в столицах, поскольку членом 4-й Думы он не был и юбилейный 1913-й год провел у себя на Холмщине. В сан митрополита Евлогий был возведен в эмиграции в 1922. С 1921 он возглавлял Русскую тихоновскую православную церковь в Западной Европе [Шульгин, Годы, 63; отчет в Ни 26.1912; Евлогий, Путь моей жизни, 230-236].

8//52

Ему, должно быть, приснился... широкий пленум литературной группы "Кузница и усадьба". — Название группы, как и "Дед Пахом...", сочетает старые и новые элементы, напоминая одновременно об объединении пролетарских писателей "Кузница" (1920-1931), включавшем таких прозаиков, как Ф. Гладков и Н. Ляшко и о дореволюционном журнале "Столица и усадьба" с подзаголовком "Журнал красивой жизни" (1913-1917). Широкие (расширенные) пленумы — реалия 20-х гг., ср. "Расширенный пленум РАПП" [Из 24.04.29] и др.

Примечания к комментариям

1 [к 8//1]. Более поздний переводчик этого рассказа Е. Калашникова вводит и тарелочку ("У меня нет такого впечатления, что этот городишко уже выложен для нас на тарелочку и даже ложка рядом"), выводя тем самым наружу (видимо, неосознанно) тождество латентной метафорики у О’Генри и открытой — у соавторов. Возможная реминисценция из ЗТ — в романе В. Аксенова "Ожог": "Он построил всех на вершине холма и шпагой показал в низину, где лежал чистенький городок, словно торт с цукатами" [В. Аксенов, Собр. соч., т. 3, М.: Юность, 1994, 72-73].

2 [к 8//31]. Ассоциация "Думбадзе — Ялта" не была забыта и в советскую эпоху. Это видно из остроты о писателе официозного толка П. А. Павленко, который постоянно проживал в Ялте в 1940-е и 1950-е гг.: "...живет в Ялте так, как кто-то остроумно выразился, как Чехов и Думбадзе в одном лице" [Олеша, Книга прощания, 245].

3 [к 8//47]. "Захотелось свеженького. Потянуло на спеца. Знаем мы эти бабские штучки" [Б. Левин. Одна радость, в его кн.: Голубые конверты]. По знаменитому положению авторитетного теоретика секса А. Б. Залкинда, "половое влечение к представителю враждебного класса — это такое же извращение, как и влечение к крокодилу или орангутангу" [цит. в переводе по: Istrati, Soviets 1929,164; Chessin, La nuit qui vient de l’Orient, 134].

4 [к 8//48]. Стихи А. Сергеевой [Дружные ребята 08.1928; цит. в рубрике "Тараканы в тесте", См 24.1928]. Отметим метрическое тождество этих детских стихов со стихами Тракторов колонна... (ниже в этом же комментарии): трехстопный хорей, одним из семантических ореолов которого является деревенский быт, деревенское детство, ср. хотя бы знаменитое Вот моя деревня... И. 3. Сурикова [М. Л. Гаспаров. Метр и смысл, М., РГГУ, 1999, 58-62]. Отметим также мотив одушевления машин, типичный для данного периода [см. ЗТ 14//10].

5 [к 8//49]. Впрочем, подобная реплика встречается уже в "Анне Карениной", причем вложена в уста персонажа, падкого на ходячие цитаты и выражения: "Нет уж, извини меня; это парадокс" [Стива — Левину, VI. 11].

 

9. Снова кризис жанра

9//1

Параллельно большому миру, в котором живут большие люди и большие вещи, существует маленький мир с маленькими людьми и маленькими вещами... [два абзаца]. — Рассуждение о двух мирах следует форме, употребительной в жанре эссе, обычно в его начале. Мы имеем в виду "парадоксальное" противопоставление двух разновидностей внутри некоего казавшегося цельным понятия, проводимое через два почленно соположенных ряда дефиниций и афоризмов. Таково, например, предисловие к книге Тэффи "Человекообразные": "Человекообразное движется медленно, усваивает с трудом и раз приобретенное отдает и меняет неохотно. Человек ищет, заблуждается, решает, создает закон — синтез своего искания и опыта... Там, где человек принимает и выбирает, — человекообразное трудится и приспособляется..." и т. д. Таким же образом — сравнением людей с фамилией "Иванов" и "Иванов" — начинается рассказ И. Ильфа "Случай в конторе": "Ивановых великое множество. Ивановых можно перечесть по пальцам. Ивановы занимают маленькие должности. Это счетоводы, пастухи, помощники начальников станций, дворники или статистики. Ивановы люди совсем другого жанра. Это известные писатели, композиторы, генералы или государственные деятели" и т. д.

9//2

В маленьком мире изобретен кричащий пузырь "уйди-уйди", написана песенка "Кирпичики"... — Пузырь, упоминаемый здесь, — изобретение достаточно давнее:

"К короткому деревянному мундштуку прикреплена сморщенная резина; дуешь в мундштучок — и на конце его возникает шар; перестаешь дуть, то закрываешь, то открываешь отверстие в мундштуке, и воздух, выбиваясь из шара, издает гнусавый, капризный, ноющий звук, в котором действительно слышится „уйди, уйди“. Случалось, выйдешь на улицу, — и сразу со всех сторон доносится это прерывистое, пронзительное нытье" [Шефнер, Имя для птицы, 446].

На Сухаревке военного времени "резиновые чертенята с пунцовыми анилиновыми щеками умирали с пронзительным воплем: „Уйди, уйди!“" [Паустовский, Беспокойная юность, 290]. А. Гладков вспоминает "свистки „уйди-уйди“ у еще не снесенной Иверской" в середине 20-х гг. [Поздние вечера, 23]. На московских улицах 1927 года Чертики, пищащие "Уйди-уйди-у", / Пузырились, высунув красные жала [И. Сельвинский, Пушторг, 1.3]. Они назывались также "вербными чертенятами", так как были особенно звучны и заметны в Вербное воскресенье ("на Вербе"). В советские годы их днем стало Первое мая (личные воспоминания. — Ю. Щ.).

"Кирпичики" — лирическая баллада, большой хит эпохи нэпа:

[по кн.: Русские советские песни, 76; также в: Русский романс на рубеже веков].

Автор, вернее, редактор музыки — Вал. Кручинин [по другим же указаниям, см. Русский романс на рубеже веков, 359, — Б. Прозоровский]. Автор слов 1 — поэт Павел Давидович Герман (7-1952), написавший, помимо "Кирпичиков", романс "Только раз бывают в жизни встречи" (исполнялся А. Н. Вертинским), "Последнее танго" [см. ЗТ 20//14]и "Авиамарш" ("Мы рождены, чтоб сказку сделать былью..."). "ВРГАЛИ хранятся его стихотворения, среди которых „Заседание продолжается" и „Директивный бантик", написанные в 1933 по мотивам рассказов Ильфа и Петрова" [ИЗК, 216, примечания]. Наряду с "Маршем Буденного" и "Стенькой Разиным", "Кирпичики" были одной из популярнейших песен 20-х гг.

Об обстоятельствах рождения "Кирпичиков" существуют разноречивые сведения. По одним сведениям, песня была написана в 1923 Для эстрадного театра "Павлиний хвост" и впервые исполнялась его актерами [Русская советская эстрада, 237]. Чаще происхождение ее связывается с мейерхольдовским спектаклем "Лес" (1924), где одна из любовных сцен между Петром и Аксюшей шла под исполняемый тремя баянистами вальс "Две собачки" (музыка С. Бейлинзона). "Эта лирическая сцена под гармошку имела такой успех, что именно из нее родилась современная песенка „Кирпичики"" [Ильинский, Сам о себе, 259; то же в кн.: Глумов, Нестертые строки, 109, и В. Ардов, Этюды к портретам, 233]. Писатель А. Яковлев сообщает: "Знаменитые „Кирпичики" облетели Москву в три месяца: в феврале прошлого [очевидно, 1925] года на юбилейном вечере по случаю 100-летия Малого театра группа молодых актеров впервые пропела эту песенку, а во время первомайских торжеств „Кирпичики" уже распевались за Пресненской заставой фабричными девушками" [Московские частушки, КН 01.1927].

Так или иначе, в 1925-1926 "Кирпичики" пела уже вся страна, и их дальнейшая жизнь складывалась по законам фольклора. Часто опускались последние четыре куплета авторского текста о послевоенном восстановлении завода. С другой стороны, как и вокруг других популярных тогда песен, возникали варианты на темы дня: о растратчиках, алиментах и проч., а также переработки в духе жестокого романса. Песенку подхватили эстрадные сатирики; как рассказывает И. Набатов, "куплетист Креминский выступил с пародией, которая называлась „Кирпичиада". Он показал, как эту песню пели бы в опере, оперетте, в русском хоре, как ее изобразила бы цыганская певица, как исполнили бы ее в художественном чтении и, наконец, в драме" [Набатов, Заметки эстрадного сатирика, 40; Симаков, Народные песни]. Многие сетовали на вездесущность и навязшую в зубах банальность "Кирпичиков". В фельетоне известного писателя Вас. Андреева жилец коммунальной квартиры жалуется на соседа, ежедневно играющего эту мелодию на гнусавой скрипке: "Нет, ты пойми. Я встаю с постели — „Кирпичики", прихожу со службы — то же. Пью чай, обедаю, сплю — все под „Кирпичики"" [См 24.1926].

Новейшее исследование происхождения "Кирпичиков", их различных версий, бытования и переделок произведено С. Ю. Неклюдовым [Неклюдов, "Все кирпичики да кирпичики..."; с исчерпывающей библиографией].

Репертуарными органами и культурными инстанциями песня критиковалась за "мещанство". М. Кольцов, смело заступаясь за "Кирпичики", указывал, что по теме они близки к "Цементу" Ф. Гладкова: "Тема одна: восстановление завода инициативой и руками революционных рабочих. У Гладкова — Глеб и Даша, в „Кирпичиках" — Сенька и Маруся" [Как мы веселимся, в кн.: М. Кольцов. Конец, конец скуке мира] 2 . Ср. в том же абзаце ЗТ упоминание о "толстовке-гладковке". К. Федин в разговоре с Р. Гулем объяснял официальное неодобрение песни тоталитарной ревностью: "— И „Марш Буденного" и „Кирпичики" умерли потому, что уж очень все их пели, а власти наши не любят, когда нация хоть на чем-то объединяется, пусть даже на песне (буквальные слова Федина, Р. Г.)" [Гуль, Я унес Россию; разговор в 1928; курсив Р. Гуля]. Из этого свидетельства, помимо вывода о ясном понимании К. Фединым духа советского режима, можно заключить, что к 1930, когда о них упоминают соавторы, повальное увлечение "Кирпичиками" уже находилось на спаде.

По мотивам "Кирпичиков" был сделан одноименный фильм, в котором роман работницы Маруси и кочегара Семена развертывался на историко-революционном фоне [Советские художественные фильмы, т. 1; вышел в конце 1925, имел большую прессу)]. Как видим, адаптация этой песенки к задачам "реконструктивного периода", по поводу которой шутят соавторы, недалека от реальности.

9//3

На пузыре "уйди-уйди" изображается Чемберлен, очень похожий на того, каким его рисуют в "Известиях". В популярной песенке умный слесарь, чтобы добиться любви комсомолки, в три рефрена выполняет и даже перевыполняет промфинплан. — Чемберлен, антигерой советской политической пропаганды, изображается на месте прежнего черта [см. выше, примечание 2]. Карикатуристы и устроители политкарнавалов придавали британскому министру сходство с чертом, делая особый упор на монокль, крючковатый нос и злобное выражение лица. Соавторы часто иронизируют по поводу советских новшеств, скроенных по старым образцам, хотя это во многом и их собственный метод: для ДС/ЗТ характерны образы, ситуации, предметы, подпадающие сразу под несколько историко-культурных стереотипов [см. об этом Введение, разделы 4 и 6, а также многие из комментариев].

Промфинплан, или техпромфинплан, — "комплексный годовой план производственной, технической и финансовой деятельности предприятия, конкретизирующий показатели пятилетнего плана" [БСЭ, 3-е изд., т. 25]. В 1929-1930 данный термин фигурирует едва ли не на каждой странице журналов и газет в тех же выражениях, что и в ЗТ: "В выполнении, а по ряду участков даже перевыполнении промфинплана первого года пятилетки одну из решающих ролей сыграло соцсоревнование"; "Соцсоревнование поможет выполнить и перевыполнить промфинплан" [Л. Полонская, На передовых позициях, КН 01.1930; Б. Анибал, Время, дела и люди, НМ 10.1930 (плакат на фабрике)].

9//4

И пока в большом мире идет яростная дискуссия об оформлении нового быта, в маленьком мире уже все готово... — Дискуссий о формах нового быта в эпоху ЗТ велось немало. Подвергались пересмотру все аспекты жизни, от семьи и брака до мебели и домашнего хозяйства. Радикальные проекты новых форм общежития находили сторонников в высоких сферах государства и партии. А. В. Луначарский писал:

"Семейная жизнь претерпит очень большие изменения. Можно сказать, что в социалистическом городе семья старого типа окажется совершенно отмененной. Разумеется, будет по этому поводу и шипение относительно „свободы любви", „разврата" и т. д. Но мы пройдем мимо всего этого шипения, помня те великие заветы социалистических учителей о новых свободных формах отношений между полами, которые неразрывно связаны с социализмом".

Далее автор поясняет на примере Магнитогорска, какие перемены он имеет в виду, с одобрением описывая проекты отделения детей от родителей и общественного их воспитания, постройки огромных домов-коммун на 1,5-3 тысячи человек и т. д. [СССР строит жизнь, достойную человека, Ог 10.02.30]. Пресса сообщала о проектировке грандиозных "жилых комбинатов", "45 км социалистических селений" и т. п. [Города грядущего, ЛГ 17.03.30].

Конец 20-х и начало 30-х гг. знаменуется массовыми попытками создания коммун — "лабораторий нового быта", основанных на равенстве, совместном труде и досуге, отказе от личных денег и собственности. Типичный случай — общежитие, устроенное в бывшей ленинградской синагоге: "Личное имущество каждого обобществлено вплоть до одежды. В столовой на столе стоит ящик с деньгами — каждый коммунар может взять отсюда на карманные расходы. Впрочем, в последнее время шкатулка пустует... В коммуне есть один ребенок. За годовалой коммунаркой ухаживает специально освобожденная коммунарка" [Арк. Млодик, Ударники быта, Ог 28.02.30]. Коммуны отражены в литературе тех лет, например, в пьесе Н. Погодина "Дерзость", в романе В. Каверина "Скандалист" (главка "Давление времени") и др. Наступление сталинского тоталитаризма положило конец этим новым формам общежития, исчезнувшим почти повсеместно к 1932 [см.: Stites, Revolutionary Dreams, 205-222].

Другие известные аспекты тогдашней борьбы за революционный быт — массовые формы общественного питания, призванные освободить женщину от "кухонного рабства" , для чего строились грандиозные фабрики-кухни [см. ЗТ 8//28]; кампания за ясли [ЗТ 6//20]; изживание "буржуазных" влияний в сфере одежды и моды (шелковые чулки, галстуки, пудра [ДС 37//11]); левые течения в вопросах брака и семьи [ЗТ 12//13; ЗТ 13//14].

9//5

...Галстук "Мечта ударника", толстовка-гладковка, гипсовая статуэтка "Купающаяся колхозница" и дамские пробковые подмышники "Любовь пчел трудовых". — Подобно картине "Дед Пахом и трактор в ночном", предметы эти пародируют приспособление старых шаблонов к современности. Ср. сходные остроты: "И танцы бывают революционные. Например, мазурка „Отдыхающий крестьянин" или вальс „Волшебная смычка"" [Шкваркин, Вредный элемент]. "Толстовка-гладковка" названа по имени Ф. В. Гладкова (носившего толстовки) и отражает типичные для 20-х гг. попытки заменять старых классиков новыми, пролетарскими. Соавторы высмеивают эту тенденцию не раз (ср. ДС 18//7: Жаров на месте Пушкина).

"Любовь пчел трудовых" (1924) — сборник повестей и рассказов Александры Коллонтай. Автор книги — видная революционерка, член партии большевиков, дипломат; в 1923-1945 советский посол в Мексике и в скандинавских странах. Была известной деятельницей русского феминизма, занималась литературой. В ее сентиментальных, но довольно откровенных по тому времени повестях, вызывавших в 20-е гг. бурные дне-куссии, разрабатывалась тема свободной любви передовых мужчин и раскрепощенных женщин.

9//6

[Журнальный отдел] "Шевели мозговой извилиной" — Отдел "Шевели мозгами" существовал в журнале "Чудак" в 1928-1930. Одна из серий огоньковской "Викторины" называлась "Шевельните мозгами" [Ог 29.01.28].

9//7

Мой первый слог сидит в чалме, / Он на Востоке быть обязан... / Второй же слог известен мне, / Он с цифрою как будто связан... / В чалме сидит и третий слог, / Живет он тоже на Востоке. / Четвертый слог поможет бог / Узнать, что это есть предлог. — Творение Синицко-го близко следует слогу стихотворных шарад из массовых журналов 1920-х гг., с их неумелым, корявым языком и в особенности обилием слов-затычек, призванных заполнять метр (известен мне, как будто, поможет бог узнать). Чтобы судить о верности соавторской пародии, приведем три подлинных образца жанра [из раздела "Ребусы, шарады и задачи", КН 15-16 и 24.1925].

9//8

— Идеология заела, — услышала она бормотание деда, — а какая в ребусном деле может быть идеология? — Переход к индустриализации сопровождался резким усилением идеологического давления на все сферы жизни. Это немедленно сказалось на массовой культуре, в первую очередь на иллюстрированных журналах, которые до того являли довольно пеструю и занимательную картину. Между "Огоньком" и "Красной нивой" за 1926-1928 и за 1930-1931 — целая пропасть. Широкий спектр очерков из современной жизни, зарубежных корреспонденций, научно-популярных статей, исторических и литературных курьезов, путевых зарисовок и пр. внезапно сменяется казенным единообразием производственной тематики, проникающей во все поры журналистской продукции. Эта смена установок видна на примере "Викторины" 4 — любимой читателями игры "Огонька", с января 1929 одиозно переименованной в "Индустриалу".

"Викторина" предлагала читателю вопросы общекультурного характера: "Что такое архипелаг? В какой книге действующее лицо — Шахерезада? Почему в северо-западной Европе мягкий климат? Какое метательное орудие само возвращается к бросившему его? Сколько председателей ЦИКа СССР? Какая форма государственного правления сейчас в Венгрии? Что значит "Страдивариус"?" и т. п.

"Индустриала" ожидает от читателей эрудиции иного рода и порой звучит как юмор: "Какой город первым перевыполнил подписку на заем „Пятилетка в 4 года“? Какое условие должно выполнить предприятие, чтобы в первую очередь быть переведенным на 7-часовой рабочий день? На какой, единственной в СССР, ферме применяется удой коров электрическим способом? Какое предприятие явилось инициатором рабочего шефства над учреждениями? Выполнили ли мы в этом году план весенней путины? С каким союзом сливается союз сахарников? Какой газетой организована всесоюзная перекличка скрытых ресурсов промышленности? Расшифруйте МБРЛ (ВОМТ)" и т. д. У участников игры предполагается феноменальная память на цифры и способность предвидеть будущее: "Во сколько раз возрастет к концу пятилетки число городов, имеющих автобусное сообщение? Какое количество апатитов будет добыто в текущем году, и какое — в следующем? Продукция какой отрасли промышленности будет утроена в третьем году пятилетки?" [Ог 1928 и 1930] и т. д.

В журнале "Тридцать дней" публиковались "земфабры", или картинки с вопросами — ср. загадочную картинку Синицкого: "Где председатель этого общего собрания рабочих и служащих, собравшихся на выборы месткома насосной станции?" [ЗТ 14]. Здесь требовались уже не только знания, но и искусство политически правильных оценок: "В связи с какой общественно-политической кампанией приехали шефы в село?.. Правильно ли учтены нетрудовые элементы?.. Хорошо ли проводится хлебная кампания?.. Правильно ли распределен сельхозинвентарь?.. Успешна ли в селе антирелигиозная пропаганда?.. Развита ли в этом учреждении самокритика?" и т. п. [ТД 04.1929].

Индустриальная тематика все более захлестывала сферу развлечений: "На стенах серии портретов, книг (без фамилий авторов), фотографий заводов, строительств, карт, — все это материалы для угадывания" [К. IL, Что на афише? ТД 07.1930]. Раздавались требования политизировать шахматные отделы журналов [Шахматы или пятилетка, Смена 10.1931; в кн.: Белинков, Сдача и гибель. ..,417]. Идеологизация коснулась даже детских садов, где изгонялись традиционные игры и книжки (например, сказки К. Чуковского) и насаждались игры на темы пятилетки [Fischer, Му Lives in Russia, 56-57]. Среди других детских забав критика обрушилась на оловянных солдатиков как на "игрушку скучную, бесполезную" [Л. Кассиль, Республика малышей, КН 16.1930].

Идейно выдержанные ребусы и шарады предвосхищены в романе "Боги жаждут" А. Франса. Художник изобретает "колоду революционных карт, где короли, дамы, валеты заменены Свободами, Равенствами, Братствами" и т. д. [гл. 3]. Подобная адаптация разных предметов часто вышучивается в советские годы. Колода политически злободневных карт, с отражением народностей СССР, предлагается в юмористическом журнале, где активно печатались Ильф и Петров [Обновленные валеты, Чу 49.1929]. В фельетоне М. Кольцова, посвященном проблемам питания, один изобретательный деятель нарпита "переменил названия блюд на карточке. Вместо „бефа Строганов", „котлет маре-шаль" и „щей суворовских" появились „кашабуденновская", „битки Красный Перекоп" и „крем проклятье убийцам Карла Либкнехта и Розы Люксембург"" [Битки с макаронами (1928)]. В "Жизнеописании С. А. Лососинова" С. Заяицкого заглавный герой задумывает создание "новых, революционных ругательств": "Вместо „едят тебя мухи с комарами" [предлагается говорить] „едят тебя эсеры с меньшевиками"... Вместо „собачий сын" — „помещичий сын" и т. п."[III.4]. Политизированные бытовые ругательства, впрочем, уже были реальностью, отражаемой фельетонистами [см. ЗТ 12//8]. Неожиданный отказ редактора принять продукцию Синицкого (далее в этой главе) напоминает о неудаче персонажа романа "Боги жаждут" — бывшего откупщика Бротто, зарабатывающего на жизнь продажей картонных марионеток. Владелец лавки, куда Бротто сбывает своих "плясунов", в один прекрасный день отвергает их из-за устрожения идеологического климата: оказывается, что они кое-кому кажутся контрреволюционными [гл. 12].

Фигура "человека-ребуса", которого "идеология заела", намечена в ИЗК 183, 193. Занятие Синицкого 5 напоминает странные и редкие профессии персонажей Диккенса (таких, например, как кукольная швея и специалист по скелетам в "Нашем общем друге"). Пара "дед и внучка" — также диккенсовская (Нелл и дед в "Лавке древностей"). Помимо параллели с Ч. Диккенсом, выбор деда (а не отца) обусловлен особой ролью, которую играют персонажи типа Синицкого в сатирическом мире соавторов. Старик-ребусник с наружностью гнома, удаленный на два поколения от большинства героев романа, принадлежит к ряду заведомо несознательных и "негибких" фигур, минимально способных к адаптации, к пониманию, не говоря уже об исполнении, все устрожающихся идеологических требований. Другие персонажи этого ряда — старухи в доме призрения, терроризируемые лозунгами и радио [см. ДС 8//10]; старый монархист Хворобьев; ученая собака в знаменитом "Их бин с головы до ног"; иностранцы [см. ЗТ 28//9]; индийский философ [см. ЗТ 33//2] и др. Беря в обработку подобный неподатливый, бесполезный для нового мира материал, машина индоктринации комически обнаруживает собственную слепоту и тупость.

9//9

— "В борьбе обретешь ты право свое" — это эсеровский лозунг. — Данное изречение, популярное до революции среди гимназическо-студенческой молодежи (принадлежит философу И. Г. Фихте), и в самом деле было лозунгом партии эсеров. Им выражалась приверженность партии к методам террора. В автобиографической повести А. Воронского эсеровский агитатор упрекает социал-демократов за слишком мирную тактику: "Так не добывают землю и волю. Ее берут с бою: „В борьбе обретешь ты право свое“" [За живой и мертвой водой, 296].

Профаны, путаясь в различиях между левыми партиями, нередко принимали это изречение за лозунг большевиков. Как вспоминает Л. Утесов, одесситы, "люди Пересыпи и Слободки [в начале XX века] еще слабо разбира[лись], в чем разница между эсерами и эсдеками. Лозунги „В борьбе обретешь ты право свое“ и „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“ звуча[ли] для них одинаковым призывом к борьбе" [Одесса моего детства // Л. Утесов. Спасибо, сердце!, 19]. Даже бывший член Думы октябрист С. И. Шидловский, осуждая большевизм, пишет: "Воистину, только учение, кладущее в свою основу начало „в борьбе обретешь ты право свое", и могло создать такое положение" [Воспоминания, т. 2:167]. Политически отсталый ребусник Синицкий, таким образом, совершает уже известную, типичную ошибку.

9//10

Длинные стеклянные цилиндры с сиропом на вертящейся подставке мерцали аптекарским светом. — Сравнение буфета минеральных вод с аптекой имеет в виду аптечные витрины (обычные до революции, но сохранившиеся и при советской власти — старые одесситы помнят их в 20-е гг.), украшенные сосудами с разноцветными жидкостями:

"В „Аптеке провизора Вестберга", как и во всех приличных аптеках, на подоконниках окон, внутри, стоят лампы; тут они электрические, в более отдаленных местах города — керосиновые. И перед каждой лампой, между нею и наружным стеклом, укреплен большой сосуд с цветным раствором. Иногда это плоская стеклянная ваза в виде огромной круглой фляжки, иногда пузатый шар — красный, желтый, синий (никогда я не видал ни зеленых, ни фиолетовых таких шаров; не знаю уж, чем это объясняется; должно быть, не было достаточно стойких на свету и дешевых цветных растворов). Лучи лампы проходят сквозь окрашенную воду и падают на улицу. По этим цветным шарам, да еще по тяжелым, черным с золотом и киноварью, двуглавым орлам, тем или иным способом укрепленным над дверью, каждый уже издали знал: вот аптека!" [Успенский, Записки старого петербуржца, 68]; "Большие алхимические бутыли в окнах, покатые, овальные со стеклянными остроконечными пробками... Синий-пресиний сосуд; таинственно, ядовито-зеленый; оранжево-желтый. Покатые, внизу широкие, повыше вдруг узенькие со стеклянной, большой пробкой... На углу — обоими крылами в сторону — висит, точно сорваться хочет, выпуклый орел. Аптека" [Горный, Ранней весной, 225-226]; "Они [бутыли в аптечной витрине] символизируют микстуру", — кратко поясняет Ю. Олеша [Ни дня без строчки, 113].

9//11

И молодой человек... увлек Зоею под тусклую вывеску кино "Камо грядеши", бывш. "Кво-Ва-дис". — Название кинотеатра, даже если оно вымышлено, имеет корни в киноиндустрии. До революции в России показывался заграничный фильм "Quo vadis? — Камо грядеши? " по роману Г. Сенкевича, снятый с большой по тем временам пышностью [см.: Луначарская-Розенель, Память сердца, 386]. "Камо грядеши", видимо, задумано как того же типа приветствие входящим, что похоронная контора "Милости просим", столовая "Дай взойду" и т. д. [см. ДС 17//2].

9//12

— Привет первому черноморцу! — Первым человеком, встреченным антилоповцами при въезде в город, оказывается Корейко. Какая сюжетная изобретательность со стороны соавторов! В этой встрече отражается особенность мира ДС/ЗТ (а также "Кандида", романов Диккенса, "Доктора Живаго" и др.) — частота "случайных" встреч героев в различных точках пространства [см. Введение, раздел б]. Но самое поразительное в том, что, наряду с этой общей чертой поэтического мира Ильфа и Петрова, сюда вписан и персональный мотив Корейко, а именно, мимикрирование под среднего совслужащего, стремление к невыделимости из массы [см. ЗТ 4//1 и 5]. Ведь "первый черноморец" — это такая же среднестатистическая анонимная единица, как "стотысячный покупатель", "миллионный пассажир", "первый новорожденный года", "двухтысячный трактор" и т. п.

9//13

— Теплые морские ванны еще работают? — Достопримечательность, упоминаемая во многих произведениях об Одессе, например: "Насилу забежал в теплые морские ванны — и прямо к вам" [Бабель, Закат]; "Когда все в Одессе разрушится, морские ванны будут сиять и переливаться светом. Одесситы любят морские ванны" [ИЗК, 179].

До революции в Одессе были морские ванны Гойковича, Исаковича, Кулинена и Гроссмана, все четыре заведения — вблизи знаменитой лестницы, соединяющей Николаевский бульвар с портом. Теплые морские ванны имелись также при купальнях на Ланжероне, Малом и Среднем Фонтанах [Одесса 1794-1894,562]. Ср.: "Заведения теплых морских ванн Гойковича, Гроссмана и Тригера" [цит. по путеводителю 1905 в кн.: А. Ильф, ЗТ, 423].

9//14

Ох уж мне эти принцы и нищие! — "Принц и нищий" — роман Марка Твена, высоко ценившийся писателями южной школы (с восхищением разбирает его, например, Ю. Олеша в "Ни дня без строчки").

Примечания к комментариям

1 [к 9//2]. Зародыш будущих "Кирпичиков" некоторые комментаторы видят в старинной фабричной песне: Вы заводы мои, / Заводы кирпичные, / Горемычные... [Русский романс на рубеже веков, 359; см. также Песни русских рабочих, 41]. Кирпичный завод — известный объект в русской культурной мифологии: туда уходит, взыскуя искупительного труда, барон Тузенбах в чеховских "Трех сестрах"; как пример загрязнения индустрией природы, кирпичный завод фигурирует также в "Крыжовнике".

2 [к 9//2]. Некоторые критики всерьез считали роман Ф. Гладкова переработкой "Кирпичиков" [Н. Юргин в "Комсомольской правде"; см. См 30.1926, 11].

3 [к 9//7]. Ответы: (1) С, Тень, [Н. Н.] Каразин = Стенька Разин. (2) Вол, Ода, Р, С, Кий = Володарский. (3). Ре, Да, К, Тор (из "Рот") = Редактор.

4 [к 9//8]. Игра в вопросы — ответы была позаимствована огоньковцами из немецкого журнала "1Лш", где она носила название "Was und Wie? ". Название "викторина" было изобретено М. Кольцовым — по имени известной танцовщицы Викторины Кригер [Дейч, День нынешний и день минувший, 61].

5 [к 9//8]. Фамилия Синицкий позаимствована соавторами у известного в те годы автора брошюр и книг по педагогическим и социальным вопросам ("Трудовая школа" и др.). В печати упоминался также крестьянин Синицкий Н. 3., "усовершенствователь хроматических трехрядных гармоник в России" [Ог 27.05.28].

 

10. Телеграмма от братьев Карамазовых

10//1

...Нищий схватил Александра Ивановича за руку и быстро забормотал: — Дай миллион, дай миллион, дай миллион! — Бред нищего "Дай миллион" мог напомнить Корейко о годах его смелых финансовых афер. Во времена гиперинфляции миллион был неслыханно малой денежной единицей, о чем напоминает песенка: Залетаю я в буфет, / Ни копейки денег нет, / Разменяйте десять миллионов... [ЗТ 4]. На московской Сухаревке мальчишки-разносчики воды кричали: "Холодная вода, миллион стакан, кому угодно? "[Борисов, 75 дней в СССР, 44]. В рассказе М. Слонимского "Машина Эмери" (1924) беспризорник, как и Паниковский у Корейко, троекратно требует у женщины: "Дай „лимон!". Из записной книжки Ильфа: "Нищий — дай миллион" [ИЗК, 307].

10//2

"Графиня изменившимся лицом бежит пруду". — О реальной телеграмме, послужившей источником этой, романной, В. Ардов сообщает: "Однажды Ильф раздобыл издание, где воспроизводились все документы, сопутствовавшие смерти Льва Толстого. Эта книга его очень заинтересовала... „Графиня изменившимся лицом бежит пруду" — фраза из телеграфной корреспонденции столичного журналиста, присутствовавшего на станции Астапово в ноябре 1910 года". Из телеграммы Н. Б. Эфроса в газету "Речь": "Узнал несколько подробностей покушения графини: не дочитав письма, ошеломленная бросилась сад пруду; увидавший повар побежал дом сказать: графиня изменившимся лицом бежит пруду. Графиня, добежав мостка, бросилась воду..." [В. Ардов, Чудодеи // Воспоминания об Ильфе и Петрове; Смерть Толстого, 40].

10//3

"Малая Касательная 16 Александру Корейко..." — Название улицы явно связано с выражением "мало касаться (кого-то)" или "иметь малое касательство". Ср. немного ниже: "Он [Корейко] начал уже привыкать к мысли, что все случившееся нисколько его не касается..." В Одессе была Косвенная улица, позже переименованная в Стену [см. Ильф А., ЗТ, 421]. Она фигурирует в повести соавторов "Светлая личность", а также в ИЗК, 143.

10//4

— Бочках, — шептал он... — Братья Карамазовы. Просто свинство какое-то. — Отзвуки сатириконовского стиля? Ср. финал рассказа А. Аверченко "Городовой Сапогов" [цит. в ДС 30//19].

10//5

— Самое главное, — говорил Остап... — это внести смятение в лагерь противника... Его надо морально разоружить, подавить в нем реакционные собственнические инстинкты. — "Надо внести ужас в стан противника" [ИЗК, 297, 307]. Остальные выражения — известные штампы газетно-идеологического языка. В то же время эти тактические, с военным оттенком (лагерь, стан) поучения примыкают к "батально-плутовскому" гнезду бендеровских мотивов [см. ЗТ 2//30].

10//6

Балаганов, Паниковский и Козлевич чинно сидели в красных плюшевых креслах с бахромой и кистями. — Эту черту черноморской гостиницы мы встречаем в одесских зарисовках другого автора, относящихся к 1936: "Красный плюш и черные ножки бесконечно неудобных кресел и тройного дивана в номере гостиницы" [Эйзенштейн, Автобиогр. зап., Избр., т. 1: 513]. Красный плюш — реликт дореволюционной мебели; ср.: На истертом красном плюше кресел [Ахматова (1912)] или Где плюшевые красные диваны? [А. Тарковский, Вещи (1962)]. Гостиница "Карлсбад", где происходит действие, — по-видимому, "Лондонская", лучшая гостиница Одессы [см. примечания в кн. А. Ильф, ЗТ, 421].

10//7

...Гравюра "Явление Христа народу". — "Явление Христа народу" — колоссальная по размерам картина Александра Андреевича Иванова (1806-1858), писалась художником с 1837 до конца жизни, находится в Третьяковской галерее в Москве. Несомненны тематические созвучия гравюры с фигурой Бендера во втором романе. Ср., например, заявление последнего о том, что ему "пришлось в одном городишке несколько дней пробыть Иисусом Христом" [см. ЗТ 17//7]; вкладываемые в его уста слова Иисуса [см. ДС 31// 13; ЗТ 3//25]; шутку о встречах с пальмовыми ветвями [ЗТ 7//21]; спасение Паниковского от самосуда толпы, напоминающее о сцене с грешницей [см. ЗТ 12//9]; признание Бендера в том, что Иисуса Христа из него не получилось [ЗТ 35//17], равно как и общую схему взаимоотношений Бендера с окружающими, которых он застает в моменты кризисов, покоряет своим личным магнетизмом, "ведет" за собой, наказывая их обидчиков и воплощая собой опасные в конформистском обществе черты — свободу и неортодоксальность [см. Введение, раздел 3, а также ЗТ 31//1].

 

11. Геркулесовцы

11//1

Как ни старались часто сменявшиеся начальники изгнать из "Геркулеса" гостиничный дух, достигнуть этого им так и не удалось. Как завхозы ни замазывали старые надписи, они все-таки выглядывали отовсюду... [до конца абзаца]. — В начале 20-х гг. многие гостиницы, рестораны, гимназии, церкви и т. п. были наскоро переоборудованы в советские канцелярии. В "Дьяволиаде" М. Булгакова (1924) описываются учреждения, где рядом с новыми надписями: "Справочное", "Начканцуправделснаб" — проступают старые: "Отдельные кабинеты", "Дежурные классные дамы", "Дортуар пепиньерок" ит. п. Интересно, что начало этой традиции удается локализовать с полной точностью: время — октябрь 1917, место — учреждение № 1 советской России — кабинет В. И. Ленина в Смольном институте. На его двери значилось "Классная дама". На других дверях штаба революции виднелись "фарфоровые овальные дощечки с надписями „девичья” или „гранд-дама”" [Лапшин, Художественная жизнь Москвы и Петрограда, 207; Жига, Начало, 25].

Начало главы имитирует "Воскресение" Л. Толстого: "Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку... — весна была весною даже и в городе. Солнце грело, трава, оживая, росла и зеленела везде, где только не соскребли ее, не только на газонах бульваров, но и между плитами камней..." [курсив мой. — Ю. Щ.]. Эти вводные фразы "Воскресения" были свежи в памяти публики в 1930-1931 благодаря только что поставленному спектаклю МХАТ, где их произносил народный артист СССР В. И. Качалов, исполнявший роль "от автора".

11//2

Служащие помельче занимались в рублевых номерах четвертого этажа, где останавливались в свое время деревенские батюшки, приезжавшие на епархиальные съезды... и т. д. — Соавторы пользуются формой, принятой при описании гостиниц. Ср.: "В этих приютах останавливались по большей части иногородные купцы, приезжавшие в Москву по делам, со своей квашеной капустой, с соленой рыбой..." и т. д. [Щедрин, За рубежом, гл. 4]; "Эта гостиница не считалась самой дорогой, но в ней всегда останавливались очень солидные коммерсанты, преимущественно иностранцы, артисты, писатели, журналисты, приезжающие из провинций помещики..." [Колесников, Святая Русь, 208]; "Здесь... в номерах жили коммивояжеры, торговцы, интенданты, нажившиеся на военных поставках, здесь шиковали дворяне, приезжавшие из своих имений в губернский город покутить" [Н. Коробков, Нежные воспоминания детства // Ты помнишь, товарищ...].

11//3

В белых ваннах валялись дела... [до конца абзаца]. — Новелла Поля Морана "Ночь в Порто-фино-Кульм" дает сходную деталь при описании номеров нью-йоркской гостиницы "Уолдорф-Астория", занимаемых приезжим знаменитым писателем: "Ванная комната служила архивом, и ванна была полна рукописей и писем; пишущая машинка стояла на сиденье туалета" [Моран, Закрыто ночью (русский перевод 1927)].

11//4

В одном из таких номеров, в номере пятом, останавливался в 1911 году знаменитый писатель Леонид Андреев. — Л. Андреев бывал в Одессе, см. его очерк "На юге" [Поли. собр. соч., т. 6].

Как на дверях и стенах "Геркулеса" проступают старые надписи, так и в его описании различимы несколько известных мотивов, в частности:

(а) "несмываемые, нестираемые слова, пятна, изображения" — как кровь на руке леди Макбет или самовосстанавливающиеся буквы на шагреневой коже в романе Бальзака. Пародию на тот же мотив находим в ДС 2: несмываемая неприличная надпись на бюсте Жуковского;

(б) "старый дом, замок, парк или отель", населенный тенями прежних владельцев, хранящий память о некогда разыгравшихся в нем драмах, периодически пробуждающийся к призрачной жизни, приносящий несчастье новым обитателям (ср.: Я. Полонский, "Миазм"; А. Ахматова, "Поэма без героя"; Стивен Кинг, "Сияние" и др.). Демонологические мотивы и далее связываются с "Геркулесом" и другими советскими учреждениями [см., например, ЗТ 15//6 и 9; ЗТ 24//15 и 16, и др. ].

11//5

...Обвинения, будто бы именно он [Л. Андреев] повинен в том, что т. Лапшин принял на службу шестерых родных братьев-богатырей... — Кумовство и семейственность — одна из главных мишеней антибюрократической сатиры. Ср., например, загадку: "Деверь да сват, да сватов брат, да племянников трое. Что такое?" (ответ: Учреждение [Загадки и разгадки Савелия Октябрева, Кр 20.1927]). Или юмореску: Он был управляющим банком, / Служили с ним жинка и дочь. / Когда Эркака разузнала, / Родню прогнала она прочь. // Пошел управляющий банком, / Кутил с Эркакою всю ночь. / И вскоре на службе мелькали / Опять его жинка и дочь [подпись: Ар., Кр 40.1927]1 . По мнению одного фельетониста, вездесущий плакат "Посторонним вход запрещен" должен быть заменен на Вход запрещается своим — / Родным до пятого колена [Исправленный плакат, Пу 31.1927].

Остроумное совмещение кумовства с чисткой [о последней см. ЗТ 4//10] мы встречаем на карикатуре В. Козлинского "На чистке в „своем" учреждении". На рисунке — зал, комиссия по чистке; отчитывается глава учреждения: "Надеюсь, что биографию мою рассказывать не надо, так как здесь все мои родственники, и они знают мою жизнь" [Чу 28.1929]. Ср. другой пример юморески с совмещением двух злободневностей в ЗТ 8//20.

Шестеро братьев-богатырей — из сказок Пушкина: Входят семь богатырей, / Семь румяных усачей... и Эти витязи морские / Мне ведь братья все родные... [Сказка о мертвой царевне, Сказка о царе Салтане]. Ср. другие контаминации сказочного с советским: "У лейтенанта было три сына..." [ЗТ 1//31], "кулак Кащей" [ЗТ 25], и др.

11//6

...Т. Справченко в заготовке древесной коры понадеялся на самотек, чем эти заготовки и провалил... — Древесная кора — традиционный источник питания в голодные годы (см. об этом хотя бы Повесть об Улиянии Осорьиной, XVII в.). "Заготовка" ее вызывает в памяти катастрофический голод начала 1930-х гг., хотя апогей его приходится на 1932-1933, а роман вышел в 1931. Данное место, однако, может истолковываться как пророческий намек в духе черного юмора на уже имевшие место в 1930-1931 продовольственные затруднения, не раз упоминаемые в ЗТ. О другом подобном намеке на актуальные процессы в деревне ("Рога и копыта") см. ЗТ 15//6. Нападки на "самотек" типичны для эпохи усиливающейся централизации, "завинчивания гаек" в народном хозяйстве (см. выступления И. Сталина в конце 1929).

Справченко — фамилия, образованная от "справки" по той же модели, что Савка — Савченко, Аверкий — Аверченко и т. п. Проникновение советских понятий, бюрократизма и агитпропа в малоподходящие сферы — классику, интимную жизнь, природу, имена собственные — дает у соавторов множество забавных гибридов: Гигиенишвили, Кассий Взаимопомощев, Крайних-Взглядов, Гуинпленум [из записей И. Ильфа; ИЗК, 140, 242,269; есть там и Справченко, 150].

Характерно для соавторов ДС/ЗТ, что подобный, по видимости абсурдный, способ пополнения фонда фамилий опирается на некоторые реальные традиции прошлого и тенденции настоящего: с одной стороны, было множество так называемых "семинарских" фамилий, как Десницкий, Преображенский и т. п., с другой — в советскую эпоху часто возникали революционные фамилии (Коммунистов, Октябрев, Тракторов) и имена (Владлен, Октябрина, Смычка и т. п.). Присваивая себе право на имятворчество, бюрократическая стихия в мире ЗТ как бы поднимается до уровня христианства или революции, обладавших таким правом. Нет нужды говорить, что это уподобление бюрократии великим социально-историческим и духовным движениям имеет издевательский смысл.

11//7

Ас недавнего времени в комнате номер 262... засела комиссия по чистке в числе восьми ничем не выдающихся с виду товарищей с серенькими глазами. Приходили они аккуратно каждый день и все читали какие-то служебные бумаженции. — Начало чистки в госучреждении сходными словами описано в современном очерке:

"В первых числах июля в эти наркоматы пришли скромные люди с туго набитыми портфелями — инструктора РКИ, и скромные люди без портфелей — рабочие московских фабрик и заводов. Люди эти тихо уселись за столы в отведенной им комнате, на дверях которой появилась надпись: „Здесь заседает комиссия по чистке госаппарата"" [Т. Тэсс, Чистка наркоматов, Ог 30.06.29; курсив мой. — Ю. Щ.].

11//8

Однако это был не аврал, а перерыв для завтрака... — Разве вы не видите, товарищ, что я закусываю? — сказал служащий, с негодованием отвернувшись от Балаганова. — "Разве вы не видите..." — типичные слова бюрократа, ложно ссылающегося на занятость, общее место антибюрократической сатиры с давних времен. "Разве господин не видит, что я занят?" — кричит у А. Стриндберга начальник канцелярии, отрываемый посетителем от трубки и газеты [Красная комната (1879), гл. 1]. Из советской сатиры: "Товарищ секретарь, — почти почтительно начал неизвестный. — Вы же видите, что я занят, извольте подождать" [Свэн. Обыкновенная история // Сатирический чтец-декламатор]. "Товарищ... неужели вы не видите, что я занят? Обратитесь к делопроизводителю" [М. Булгаков, Дьяволиада, гл. 4]. Адольф Николаевич Бомзе вместо обычного эвфемизма "я занят" открыто говорит "я закусываю". Заметим также остроумный термин "перерыв для завтрака", в котором мотив занятости совмещен с другим фактом учрежденческой жизни — что совслужащие начинают рабочий день с закусок, чтения газет и посторонней болтовни [см. ЗТ 4//14]. Слова Бомзе о занятости находим в ИЗК, 126.

11//9

Разговоры Бомзе с сослуживцами. — Неприязнь совслужащих к властям, равно как и старательное ее сокрытие перед посторонними, в изображаемую эпоху были явлением достаточно типичным. Французский журналист рисует почти в точности те же сцены, что и ЗТ:

"Страх перед ГПУ заставляет [служащих] хранить молчание, когда разговор идет о партии или правительстве, но те, с которыми я познакомился поближе, были со мной достаточно откровенны. Большинство питает к режиму глухую ненависть, вызванную не столько материальными лишениями, сколько моральной атмосферой, созданной в государстве. Слова: комячейка, завком, домком, ГПУ — звучат для них кошмаром... Встречаясь с вами впервые, эти люди обычно прославляют советскую власть, восторгаются строительством социализма и рассказывают вам, как много они трудятся. Но при более близком знакомстве оказывается, что (за исключением немногочисленных коммунистов и сочувствующих) эти убеждения и служебное рвение — не настоящие, а показные. Смотря по обстоятельствам, эти люди быстро переходят от самого пылкого воодушевления к самой беспощадной критике. Тот, кто вчера бурно восхищался последней статистической сводкой по экономике, сегодня встречает вас словами: „Вы же видите, в кооперативах нет хлеба! Нами правят идиоты. Я всегда говорил, что большевики приведут нас к полному краху. Как от них избавиться? Как, я вас спрашиваю?“" [Marion, DeuxRussies, 88, 95].

О подобном двуличии совслужащих говорят также Т. Драйзер и П. Истрати [Dreiser, Dreiser Looks at Russia, 121-122; Istrati, Soviets 1929, 53]. Тонкие и глубокие наблюдения над этим феноменом мы находим в статье Ф. Степуна "Мысли о России" [Современные записки, 19.1924, выдержки в кн.: Чудакова, Жизнеописание М. Булгакова, 162-163].

Как обычно, характерные явления советской жизни совмещены у соавторов с литературными прототипами. Ср. отзывы Бориса Друбецкого о Михаиле Кутузове, попеременно критические и восторженные, в зависимости от собеседника [Война и мир, Ш.2.22], и далее такое же поведение князя Василия: "— Я говорил всегда, что он [Кутузов] один способен победить Наполеона... Я удивляюсь только, как можно было поручить такому человеку судьбу России" [IV. 1.2].

Фамилии многих сотрудников "Геркулеса", в том числе и Бомзе, имеют дореволюционные и частнокоммерческие связи, указывая на мимикрийный характер этого советского учреждения [см. ЗТ 4//12].

11//10

Удалось повидать совхоз. Грандиозно. Зерновая фабрика! Вы себе не представляете, голубчик, что такое пятилетка, что такое воля коллектива! — В литературе первых пятилеток герои часто выражают от души идущий интерес к индустриальным новшествам и говорят о сугубо технических процессах тоном личной взволнованности. Эта позиция, отвечающая общей установке тех лет на созвучность личных переживаний производственным задачам, усиленно культивировалась в печати и в жизни. М. Шагинян пишет: "Мне показали новую аппаратную машину Хартмана, только что выписанную из Германии. Она упоительно расчесывает шерсть" [Дневники 1917-1931,144]. В рассказе Б. Левина "Голубые конверты" инженер-строитель пишет любимой женщине: "Стройка работает круглые сутки. Ночью все залито светом, стучат пневматические молоты, свистят паровозы, гремит железо. Завод растет, как в сказке... Четыре станка установлены и на следующей неделе начинают работать... К апрелю мы установим половину, а к октябрю 1930 г. — всю тысячу! В первый год нам предложено выпустить 25 тысяч тракторов... И мы установим эти станки, и тракторы выйдут в поле..." и т. д. В романе Л. Никулина "Московские зори" коммунист Алиев в частном разговоре ораторствует: "Кузница — это все. Хорошо работает кузница — значит, с полной отдачей работают механические цехи. Девятитонный молот видели в работе? Интересно, правда?А представляете себе тринадцатитонный! Мечта! Только у нас на заводе пока нету" и т. д. [II. 1.6; действие в 1934]. Этот стиль подхватывает и Зося Синицкая: "Мне Александр Иванович очень интересно описал. Этот поезд укладывает рельсы. Понимаете? И по ним же движется. А навстречу ему, с юга, идет другой такой же городок. Скоро они встретятся. Тогда будет торжественная смычка... Правда, интересно?" [ЗТ 24; курсив везде мой. — Ю. Щ.\.

У многих представителей интеллигенции подобный энтузиазм был неподдельным; например, О. М. Фрейденберг рассказывает, как профессор-классик И. Г. Франк-Каменецкий "в марте 1930 г. отправился с антирелигиозной бригадой в колхозы. Он сильно увлекался колхозами, теоретизировал, говорил наивные благоглупости и выступал публично" [Пастернак, Переписка с Ольгой Фрейденберг, 131].

Как всегда, соавторы налагают злободневный советский мотив (пятилетка, коллективизация) на дореволюционный субстрат. В панегирике совхозу узнаются маньериз-мы дворянско-интеллигентской речи конца XIX в. "Вы не поверите, голубчик, до какой степени вкусны здесь персики!" — пишет А. Чехов А. Суворину из Сухума (25 июля 1888). Выражениями "Вы не можете себе представить", "голубчик" пересыпаны диалоги чеховской повести "Три года" (1895; см. речь Панаурова и письмо Лаптева в главе 1). Другие остроумные контаминации советской речи с дореволюционной см. в ДС 13//10 (статьи Маховика), ЗТ 1//24 (размышления председателя горисполкома), ЗТ 28//4 ("Торжественный комплект") и др.

11//11

Зачем строить Магнитогорски... — Магнитогорск — металлургический центр на Урале, возникший в 1929-1931, одна из больших строек первой пятилетки. Стал символом индустриализации, был окружен романтическим ореолом в литературе и публицистике. Строительству Магнитогорска посвящались романы, пьесы, стихи, песни, среди них "Время, вперед!" В. Катаева (1932), "Hourra L’Oural!" Л. Арагона (1934) и мн. др.

11//12

"По старой калужской дороге, на сорок девятой версте". — Старинная песня о разбойнике, убившем в лесу женщину и ее младенца и за то испепеленном молнией:

и т. п. Песня входила в репертуар Н. Плевицкой и И. Юрьевой [текст в кн.: Чернов, Народные русские песни и романсы, т. 2; Савченко, Эстрада ретро, 345]. Как и другие популярные песни эпохи нэпа, подвергалась злободневным переделкам, например: Ограбили поезд (о, боги!) / Бандиты в ночной темноте / "По старой калужской дороге / На сорок девятой версте/" [К. Шелонский, Варианты русских песен, См 24.1926].

11//13

Шел трамвай девятый номер, / На площадке ктой-то помер, / Тянут, тянут мертвеца, / Ламца-дрица. Ца-ца. — Из частушек, распевавшихся в эпоху нэпа, но, как и многое в нэпе, ведущих свое происхождение от прежних времен. В стихах слышен отголосок пушкинского "Утопленника". Рефрен ("Ламца-дрица..."), восходящий к цыганским песням, применялся в куплетах разного содержания, часто с примесью скабрезности, антисемитизма и черного юмора. М. Жаров в молодости исполнял злободневные песенки с этим рефреном в нэповском кабаре "Нерыдай"; А. К. Гладков вспоминает о куплетистах Громове и Мили-че, "поющих на мотив „Ламца-дрица" об абортах, алиментах и Мейерхольде" [Жаров, Жизнь, театр, кино, 147; Гладков, Поздние вечера, 23]. Рефрен вставили даже в русский текст повсеместно популярной оперетты " Баядерка", где раджа, объясняясь в любви принцессе, поет: "Я люблю вас без конца — ламца-дрица а ца-ца" [НМ 05.1929,143].

Приводимое в ЗТ четверостишие мы встречаем также в повести В. Каверина "Конец хазы" (1924), где его напевает проститутка [гл. 9].

11//14

Когда Полыхаев находил вдруг у себя на столе бумажку, касающуюся экспортных кедров или диктовых листов, он... некоторое время даже не понимал, чего от него хотят. — Насколько верно воспроизводят соавторы известные черты совбюрократов, можно видеть из записок П. Истрати: "Начальники, принимающие решения, имеют дело лишь с бумажками, которые они не в состоянии читать, не говоря уже о понимании..." Он рассказывает о начальниках, подписывающих бумаги резиновым штемпелем [Istrati, Soviets 1929,55-56]; см. ЗТ 19//1.

Фамилия директора "Геркулеса" предвосхищена в записи Ильфа "Огонь-Полыхаев" [ИЗК, 199].

11//15

Мелкая уголовная сошка вроде Паниковского написала бы Корейко письмо: "Положите во дворе под мусорный ящик шестьсот рублей, иначе будет плохо"... — Ср. у Бабеля.: "Многоуважаемый Рувим Осипович! Будьте настолько любезны положить к субботе под бочку с дождевой водой... и так далее. В случае отказа... вас ждет большое разочарование в вашей семейной жизни" [Как это делалось в Одессе (1923)].

Сходная записка приводится в "Конце хазы" В. Каверина [гл. 5]; еще одно совпадение с повестью Каверина имеется в ЗТ двумя абзацами ранее [см. выше, примечание 13].

11//16

Соня Золотая ручка... прибегла бы к обыкновенному хипесу... — Соня Золотая Ручка (Софья Блювштейн) — героиня криминальной хроники конца XIX в., женщина с богатой авантюрной биографией, "Рокамболь в юбке". За кражи и ограбления была осуждена на каторжные работы; провела почти три года в ручных кандалах, подвергалась телесным наказаниям. Несколько раз совершала побеги, то переодеваясь, то обольщая тюремщиков. Личность и подвиги Сони Золотая Ручка сделали ее каторжной знаменитостью, ее сувенирные фотографии на фоне декораций (цепи, наковальня, кузнец с молотом) были предметом сбыта пассажирам заходивших на Сахалин пароходов. А. П. Чехов и В. М. Дорошевич встречались с Соней Золотая Ручка и оставили ее портрет в своих очерках [Чехов, Остров Сахалин; Дорошевич, Сахалин, ч. 2]. В XX в. ее легенда возродилась на экране (серия не менее чем из семи фильмов "Сонька — золотая ручка", студия Абрама Дранкова, в главной роли Н. Гофман, 1912-1915).

Объяснение слова "хипес" ("хипис") дает А. И. Куприн: "...,,хипис“... — кража..."; "...„хиписницы“... или „кошки"... ходят по магазинам во время распродаж и ликвидаций и, пользуясь толкотней, всегда находят возможность прицепить к изнанке ротонды штуку материи или моток кружев. Также „кошки" не брезгуют и тем, чтобы соблазнить какого-нибудь уличного селадона, напоить его... и потом обобрать при помощи постоянного друга сердца, который на их жаргоне называется „котом" "[Киевские типы: Вор (1898)]. В эпоху ДС/ЗТ, по-видимому, практиковался прежде всего этот второй род хипеса, типичной жертвой которого бывали растратчики [см. В. Сивачев, Весенний случай (рассказ), КН 23.1927; Катаев, Растратчики, и др.].

11//17

Возьмем, наконец, корнета Савина. Аферист выдающийся... Приехал бы к Корейко на квартиру под видом болгарского царя, наскандалил бы в домоуправлении и испортил бы все дело. — Николай Герасимович Савин (1858-после 1933) — авантюрист, легендарная фигура криминальной хроники конца XIX-начала XX в. Похождения Савина имели международный масштаб и резонанс, он легко пересекал границы и океаны, появляясь то в европейской России, то в Америке, то в Китае. Впрочем, в истории его жизни пока трудно провести четкую границу между правдой и вымыслами в стиле Мюнхгаузена и Казановы, каковые он сам распространял о себе в многочисленных мемуарах и интервью. Если рассказы эти достоверны хотя бы наполовину, то деятельность Савина следует считать уникальным эпизодом в новейшей криминальной истории. Он уверял, среди прочего, что был знаком со многими монархами Европы и награждался орденами всех стран, поддерживал дружеские отношения с Л. Н. Толстым 2 , участвовал в русско-турецкой (1877-78) и испано-американской (1898) войнах...

Согласно рассказам Савина, он учился в Катковском лицее в Москве и провел молодость в среде блестящей военной молодежи того круга и поколения, что представлены графом Вронским, героем "Анны Карениной". Он со вкусом повествует о буйных проделках тех лет, об избиениях "штафирок" и издевательствах над евреями-кредиторами, о попойках и галантных похождениях в обществе высоких особ и т. п. Видимо, уже в эти годы развилась склонность Савина к крупным и дерзким аферам, вроде похищения драгоценных икон из Мраморного дворца, в чем главную роль играл великий князь Николай Константинович (за эту историю пожизненно высланный из столиц), а Савин будто бы взял на себя реализацию похищенного 3 . В числе других подвигов Савина, о которых рассказывают он сам и другие лица, — подделка банкнот, одурачивание европейских ювелиров и банкиров, продажа фиктивных земель и поместий, преподнесение в дар высоким особам взятых напрокат лошадей и проч. Неоднократно подвергался арестам, бежал из ссылки и тюрьмы за границу, был депортирован в Россию и вновь бежал. Сам он иногда склонен приписывать этим злоключениям политическую подоплеку, изображая из себя революционера, близкого к "Народной Воле".

В апокрифической биографии Савина видное место занимает "болгарский" эпизод 1886-1887, когда он под именем графа де Тулуз-Лотрека будто бы выхлопотал у парижских банкиров крупный заем для болгарского правительства. В благодарность, утверждает Савин, премьер-министр Стамболов предложил ему выдвинуть свою кандидатуру на болгарский престол 4 . Савин предложение принял, был назначен царем (точнее, князем) Болгарии и поехал в Стамбул для конфирмации султаном Абдул-Гамидом. Там его постигла катастрофа, когда во время обеда в высшем обществе его узнал бывший парикмахер, знакомец по Петербургу. Неудачливый монарх был арестован и в очередной раз препровожден под конвоем в Россию. Еще один известный эпизод биографии Савина связан с Дальним Востоком, где он возглавил колонию беглых каторжников и авантюристов для эксплуатации золотоносных участков (так называемая "Желтухинская республика"). Савин выдвинул немало фантастических проектов, вплоть до плана завоевания Индии; известно, что с некоторыми из них он обращался к русскому царю, причем, как пишет Н. П. Карабчевский, за какие-то недопустимые в отношении монарха высказывания Савин приговаривался к заключению. В1921-1922, по свидетельству Ю. Галича, Савин жил во Владивостоке, безуспешно пытаясь выхлопотать себе министерский портфель в белогвардейском приамурском правительстве. После этого обосновался в русском эмигрантском Шанхае, где, по словам корреспондента А. Швырова, "был желанным гостем в советском консульстве".

В. А. Гиляровский, встречавшийся с Савиным в конце 1880-х гг. в Москве, описывает его как "красавца мужчину, одетого по последней моде". В 1922 же году во Владивостоке Савин, по рассказу Ю. Галича, выглядел так:

"Его сиятельство был во френче с золотыми погонами, в длинных брюках кавалергардского образца. На груди, рядом с Владимиром и медалью за турецкий поход, висела золотая цепочка и тесьма от пенсне. Был он высок, худощав. Слегка крючковатый нос, на котором вилось несколько седых волосков, придавал ему сходство со старым стервятником. Редкий пушок на голове, длинные усы, борода были с желтой проседью. Лицо в сетке морщин и только глаза, маленькие острые глазки, из-под мохнатых бровей, сверкали юношеским задором и блеском, несмотря на все, пожалуй, семьдесят лет..." В 1929 в Шанхае: "...высокий, костистый старик с толстовской бородой, сутулый, но все еще бодрящийся. На нем мягкая шляпа, пережившая не один шанхайский тайфун, и помятый, старенький костюм".

По словам мемуариста, "в нем не было большого ума, но бездна энергии, ловкости, тщеславия, эгоизма и, одновременно, русского самодурства, русского легкомыслия, плутовства и какой-то особой чувствительности, свойственной многим авантюристам".

В своих рассказах, выдержанных во вкусе наихудшей великосветской повести, Савин путает имена и события и излагает одни и те же эпизоды по-разному.

Очерки и книги о Савине слишком во многом опираются на его собственные показания, источник, мягко говоря, ненадежный. Подлинное жизнеописание Савина, где небылицы были бы отделены от фактов, потребовало бы серьезных исследований с привлечением архивов. Известность его была широка: уже в 1898 А. И. Куприн называет Савина в числе наиболее знаменитых российских аферистов, в одном ряду с Сонькой Золотой Ручкой и Шпейером. В. Гиляровский в начале XX века состоял в переписке с Савиным, отбывавшим один из своих тюремных сроков, и, по его словам, располагал рядом савинских рукописей. Когда писался роман, Савин был еще жив: в самом начале 30-х гг. английская журналистка Стелла Бенсон брала у него продолжительные интервью в Гонконге, где престарелый "граф де Тулуз-Лотрек" перебивался по больницам, ночлежкам и домам призрения, не утратив, однако, своей всегдашней бравады и вкуса к жизни.

[Savine and Benson, Pull Devil — Pull Baker; Гиляровский, Корнет Савин, газ. "Голос Москвы", № 292, 1912, цит. по кн.: Гиляровский, Соч., т. 2; Куприн, Киевские типы: Вор; Карабчевский, Жизнь и суд, 121; Ю. Галич, Русский Рокамболь // Ю. Галич, Императорские фазаны; А. Швыров, Опять корнет Савин... Новые похождения знаменитого авантюриста (от нашего шанхайского корреспондента), ИР 02.02.29.]

"Аферист" — слово, получившее свой современный смысл (жулик, мошенник) в 1890-х гг. По словам Куприна, "на языке воров оно имеет значение, весьма различающееся с общепринятым", подразумевая мошенника, и притом высокого класса. Ранее это слово (из фр. affairiste) звучало не так резко, им обозначался не обязательно жулик и пройдоха, но "беззастенчивый делец, интересующийся прежде всего прибылью" (словарь Le petit Robert). Так употребляется оно у Тургенева: "Отец Паклина был... мещанин, дослужившийся всякими неправдами до чина титулярного советника, ходок по тяжебным делам, аферист" [Новь, гл. 1]; в таком же смысле использовано слово "аферист" в его рассказе "Старые портреты" [Отчаянный, гл. 5].

11//18

...За желтой перегородкой сидели Чеважевская, Корейко, Кукушкинд и Дрейфус... — ...Спокойствие. Я угадаю сам. Который же из четырех? — Эпизод неудачного угадывания отражает постоянную тему Корейко: стандартность, невыделимость из массы [см. ЗТ 4//1 и 5]. Остапу не удается распознать Корейко, поскольку миллионер не имеет особых примет. Угадывание обставлено довольно эффектно — как трудная задача; учрежденская перегородка служит своеобразной рамкой, которой обведены условия задачи. Ср. сходную мизансцену в ЗТ 29, где, как и здесь, Бендеру придется извлекать Корейко из массы строителей Турксиба и где его местонахождение также окружено подобием рамки (трибуна).

11//19

Предел его ночных грез — покупка волосатого пальто с телячьим воротником. — Очевидная аналогия с Башмачкиным. Ср. у В. Катаева: "Люди, фантазия которых никак не простирается свыше ста рублей наличными и глубже шубы с выдровым воротником" [Поединок (1925)].

Примечания к комментариям

1 [к 11//5]. Вариация на тему известного романса (слова П. И. Вейнберга, музыка А. С. Даргомыжского): Он был титулярный советник, / Она — генеральская дочь; / Он робко в любви объяснился, / Она прогнала его прочь. // Пошел титулярный советник / И пьянствовал с горя всю ночь, /Ив винном тумане носилась / Пред ним генеральская дочь... Была знаменита кукольная пантомима по нему, созданная молодым Сергеем Образцовым. Эркака — расценочно-конфликтная комиссия [см. ЗТ 8//19].

О злоупотреблениях родственными связями блестяще писал Михаил Кольцов в фельетоне "Родственники", цитируя подлинные или выдуманные пословицы: "Свояк свояка видит издалека" , "Плохо без дяди в Ленинграде" и "Родственника могила исправит". Стоит кому-либо поступить на работу, целые когорты родственников начинают нажимать на него в целях собственного трудоустройства:

"Разные отрасли родственников выбирают себе разные служебные специальности. Почтенные отцы и тести любят скромные, но солидные места кассиров. Зятья и шурья обычно лезут в управделы. Угрюмые дяди и отчимы тянутся к должности завхозов. Бойкие племянники просят устроить их председателями месткомов. Шустрая кузина мечтает стать платным редактором стенгазеты. Муж вашей няни, той, что якобы вскормила вас и сберегла от слабоумия, — хотя и не родственник, все же энергично прет в заведующие складом.

Замечено и доказано, что никогда родственник не водится в одиночку. Всегда плывет он воблой, многоголовой саранчой, все уничтожая и все пожирая на своем пути, пока служебному главе родственного клана, выше всех стоящему на служебной лестнице, не будет нанесен сокрушительный удар в виде снятия или переброски по службе. Тогда плотная, компактная родственная масса хлипко оползет, рассыплется, как бочка, потерявшая обручи. Нужно довольно много времени, чтобы разбросанные в разные стороны родственные клепки опять воссоединились в стройное целое..." [Чу 11.1929].

2 [к 11//17]. В указателе к 90-томному Поли. собр. соч. Л. Н. Толстого имя Савина отсутствует, равно как и во всех известных нам мемуарах и дневниках, имеющих касательство к биографии Толстого.

3 [к 11//17]. Этот скандал описан рядом мемуаристов, но без упоминаний о Савине. Графиня М. Клейнмихель называет в качестве сообщника великого князя некоего капитана Варпаховского [Из потонувшего мира, 61-67].

4 [к 11//17]. Эту версию Савин рассказал Стелле Бенсон; в разговоре же с одним соотечественником двенадцатью годами ранее он изложил дело иначе: "Он разыграл из себя впервые ожидавшегося в Софии князя Фердинанда Кобургского" [Галич, Императорские фазаны, 174]. "Из других источников, однако, известно, что Савин, приехав в Софию, записался в книге для приезжающих великим князем Константином Николаевичем. Об этом было доложено русскому резиденту в Софии. Тот приехал в отель, взглянул и приказал выслать корнета Савина под конвоем в Россию" [Швыров, Опять корнет Савин, 20].

 

12. Гомер, Мильтон и Паниковский

12//1

Я толкаю его в левый бок, вы толкаете в правый. Этот дурак останавливается и говорит: "Хулиган!" Мне. "Кто хулиган?" — спрашиваю я. — Хулиганы, их террор в отношении законопослушных граждан были — наряду с беспризорничеством, нищетой студенчества, растратами и др. — одной из социальных язв 20-х гг., освещавшейся в бесчисленных статьях, рассказах, фельетонах, стихах и юморесках. Опасность быть ограбленным и искалеченным, идя вечером по пустынной улице, была более чем реальной. Графически образ хулигана был вполне отработан в агитплакатах и на карикатурах; из антилоповцев к этому архетипу, по-видимому, ближе всех по внешности Балаганов [см. ЗТ 25//3, сноска 2].

12//2

Поезжайте в Киев и спросите там, что делал Паниковский до революции... Поезжайте и спросите! И вам скажут, что до революции Паниковский был слепым. — Ср. ту же одесско-еврейскую экспрессивную речь у персонажей Шолом-Алейхема и Бабеля: "Поезжайте на праздник пурим в Касриловку"; "О похоронах этих спросите у кладбищенских нищих. Спросите о них у шамесов из синагоги..."; "О нас пусть спросят в Екатеринославе... Екатеринослав знает нашу работу" [Шолом-Алейхем, Касриловка; Бабель, Как это делалось в Одессе; Конец богадельни]. У сатириконовской школы эта фраза звучит уже как стилизация: "Вы можете спросить всякого уличного мальчика: уличный мальчик! Чем известна фирма Пинхуса Розенберга? И уличный мальчик ответит вам: синим бархатом!" Или у

В. Катаева: "Можете спросить каждого, и каждый вам скажет, что мадам Стороженко таки что-нибудь понимает в фрукте" [Аверченко, Пинхус Розенберг; Катаев, Хуторок в степи, Собр. соч., т. 5: 515].

Данный риторический оборот (и, в частности, совет "Поезжайте туда-то...") прослеживается в литературе о ловкачах и плутах. В комедии К. Гольдони "Слуга двух господ" главный герой на вопрос нанимателя о рекомендации отвечает: "Справку? Пожалуйста. Для этого вам стоит съездить в Бергамо, там вам про меня всякий скажет". В одном из диалогов Лукиана рассказчик небылиц предлагает собеседнику расспросить о его подвигах, если тому когда-нибудь случится быть в Коринфе [Любитель лжи, или Невер, 30].

12//3

...Я был богатый человек. У меня была семья и на столе никелированный самовар. А что меня кормило? Синие очки и палочка. — Синие очки как принадлежность жулика упоминаются в очерках В. Г. Короленко [Современная самозванщина, 294]. Там же фигурирует используемая самозванцем форменная фуражка с кокардой [323]; как мы знаем, милицейская фуражка с гербом города Киева есть у Бендера [ЗТ 6; ЗТ 14].

Самоварный мотив — очередной штрих еврейского фона у Паниковского, символ буржуазного благополучия. Ср.: "Если бы смерть задавила богатых... то Чарна теперь сидела бы у себя в хорошей комнате, и на столе у нее уже кипел бы самовар — вот такой самовар" [Юшкевич, Король, 287]. Связано скрытой нитью с сервировкой чая, будущей обязанностью Паниковского-курьера в "Рогах и копытах" [см. ЗТ 15//8].

Мнимо-слепой грабитель есть в романе Т. Готье "Капитан Фракасс" [гл. 15]. Ср. запись Ильфа: "Слепой в сиреневых очках — вор" [ИЗК, 297].

12//4

Раньше я платил городовому на углу Крещатика и Прорезной пять рублей в месяц, и меня никто не трогал... Фамилия ему была Небаба, Семен Васильевич. Я его недавно встретил. Он теперь музыкальный критик. — Городовой — нижний чин полиции, служивший в городах по вольному найму, обычно из отставных солдат и унтер-офицеров. В общественном мнении и литературе сложился образ городового как тупого и жестокого слуги деспотического строя. Городовые — "наглые, в белых нитяных перчатках, опора режима и порядка" [Никулин, Московские зори, кн. I: 325] — были для либеральной интеллигенции объектом поношений и насмешек. "Москвичи шутливо относили их к нечистой силе, считая, что в лесу есть леший, в воде — водяной, в доме — домовой, а в городе — городовой" [Телешов, Записки писателя].

Сходная острота — в ДС 8: "Прежнего [заведующего домом собеса] за грубое обращение с воспитанницами сняли с работы и назначили капельмейстером симфонического оркестра".

Параллель (если не прямой источник) к превращению городового в музыкального критика — в предисловии Ф. Сологуба к 5-му изданию "Мелкого беса". Автор упоминает слухи о дальнейшей судьбе Передонова, посаженного в психиатрическую больницу за убийство приятеля-чиновника. "Одни мне говорили, что Передонов поступил на службу в полицию... От других же я слышал, что в полиции служил не Ардальон Борисович, а другой Передонов... Самому же Ардальону Борисовичу на службу поступить не удалось, или не захотелось, он занялся литературной критикой. В статьях его сказываются те черты, которые отличали его и раньше". Ср. также: Кто был городовым, идет в профессора [Вл. Соловьев, Дворянский заем (1891)]. Парадоксальное преображение (смена личности или профессии), выдающее истинную натуру персонажа, — широко распространенный мотив, восходящий еще к овидиевым "Метаморфозам", который некоторые исследователи поэмы называют "кларификацией".

Ср. также эпиграмму Марциала на хлебопека, ставшего стряпчим, но не расставшегося с прежними привычками [VIII. 16]; сатиру Эндрю Марвелла на лекаря, ставшего судьей ("The Doctor Turned Justice"). Сопоставление такого рода в риторической (не облеченной в сюжет) форме находим в очерке В. Дорошевича. Полицейский пристав, истязающий арестантов, предан опере и сожалеет, что не стал певцом. "И человек с такими тонкими музыкальными вкусами был приставом. И каким!" [И. Н. Дурново, в кн.: Дорошевич, Избранные рассказы и очерки, 261].

К городовому Ильфа и Петрова близок папаша Прентан в романе Ги де Мопассана "Монт-Ориоль" — бывший тюремщик, ставший в конце концов "попечителем, почти директором" курорта минеральных вод. Как шутит один из героев романа: "Для него ничто не изменилось, и он начальствует над больными, как раньше — над своими заключенными. Ведь лечащиеся водой — это не кто иные, как заключенные, ванные кабинеты — тюремные камеры, душевая — каземат, а помещение, где доктор Боннфий промывает желудок посредством зонда, — камера пыток" [1.4]. Метаморфоза царского городового в советского музыкального критика, равно как и тюремщика в директора курорта, — это, так сказать, кларификация наоборот, где мишенью сатиры является не превращаемый, а тот, в кого превращаются (в ЗТ - советский официозный критик и искусствовед; в одном фельетоне соавторов такой деятель упоминается как "Гав. Цепной").

Оригинальный вариант данной остроты мы находим в сатириконовской юмореске, где роль перемены профессии играет переселение души: "На одном спиритическом сеансе у знакомых мы вызывали душу одного околоточного, жившего в Москве во времена Власовского. Оказалось, что она живет теперь в теле одного видного литературного критика, приписанного к социал-демократическому участку" [Вл. Азов, Рассуждение об околоточных надзирателях, Ст 21.1912, "полицейский" номер].

Отчество и фамилия городового-критика, возможно, взяты из "Былого и дум" А. Герцена, где фигурирует знакомый автора (но не полицейский) Дмитрий Васильевич Неба-ба [II. 18].

12//5

По лицу Паниковского бродила безобразная улыбка. — Сходная характеристика — в ИЗК, 223 (1928-1929).

12//6

В городском саду перестал бить фонтан. — О временно переставшем бить фонтане рассказывает Альфред Джингль в связи с эксцентрическим самоубийством некоего испанского гранда: "Вдруг перестал бить фонтан на главной площади — недели идут — засорился — рабочие начинают чистить — вода выкачана — нашли тестя — застрял головой в трубе — вытащили, и фонтан забил по-прежнему" [Диккенс, Пиквикский клуб, гл. 2; о роли фигуры Джингля в формировании образа Бендера см. ДС 5//15].

12//7

Простите, мадам, это не вы потеряли на углу талон на повидло? Скорей бегите, он еще там лежит. — Фраза стоит в одном ряду с "Штанов нет", "Пиво отпускается только членам профсоюза" и другими рассеянными по роману намеками на товарные затруднения эпохи пятилеток. В ней сгущенно отражены дефицит товаров, заменяемых суррогатами, и карточная система, действовавшая в 1930-1934. "В 1930 сахар прекратил свое существование как продовольственный товар; он стал роскошью, отпускаемой лишь привилегированным иностранцам и иногда рабочим, но лишь в строго рационированном порядке", — свидетельствует в своей книге об СССР американский инженер [Rukeyser, Working for the Soviets, 89]. "В то время на кухнях коммунальных квартир непрерывно говорили о повидле, заменявшем дорогой сахар" [из комментариев Н. Я. Мандельштам к "Путешествию в Армению" (1931-1932); цит. по кн.: О. Мандельштам, Соч. в 2 томах, т. 2: 427; курсив мой. — Ю. Щ.\. О карточках, талонах и "заборных книжках" 30-х годов вспоминает другой американец в СССР, описывая "крупного размера книжки с талонами самых разнообразных и сложных цветовых рисунков" [Fischer, Му Lives in Russia, 33-34]. Потеря или кража карточки была для многих катастрофой, находка карточки или талона — невиданной удачей, на чем и играет Бендер, расчищая себе путь сквозь толпу.

12//8 Пусти, тебе говорят, лишенец! — Лишенцы (произносилось "лишонцы") — лица, квалифицируемые как классово чуждый, нетрудовой элемент, и в силу этого лишенные избирательных прав. Феномен лишенчества, наряду с оппозицией "партийности/беспартийности" [см. ЗТ 8//47] — одно из самых жестоких проялений сословной нетерпимости в 20-е-30-е гг. Лишенец — человек, наказуемый не за провинности, а за то, кем он родился на свет. В число лишенцев попадали кулаки, нэпманы, торговцы, служители культа, бывшие служащие и агенты царской полиции, бывшие помещики и иные элементы, критерий отбора которых не всегда был четко определен. В кастовом обществе эпохи первых пятилеток лишенцы рассматривались как парии и законный объект глумления: "Лица, лишенные избирательных прав, могут голосить, но не голосовать", — таков плакат на Трехгорной мануфактуре, изображающий кулака и священника в виде свиньи и курицы [КП 11.1929]. Лишенцы не могли быть членами профсоюзов, состоять на советской службе, работать на фабриках и заводах; их дети не могли учиться в университетах и служить в Красной армии. Им было отказано в продовольственных карточках и государственном медицинском обслуживании. Литератор Ю. Елагин так описывает статус лишенцев:

"Наша семья была причислена к чуждым и классово-враждебным элементам по двум причинам: во-первых — как семья бывших фабрикантов, т. е. капиталистов и эксплоататоров, и во-вторых — потому что мой отец был инженером с дореволюционным образованием, т. е. принадлежал к части русской интеллигенции, в высшей степени подозрительной и неблагонадежной с советской точки зрения.

Первым результатом всего этого было то, что летом 1929 г. нас всех лишили избирательных прав. Мы стали „лишенцами". Категория „лишенцев" среди советских граждан — это категория неполноценных граждан низшего разряда. Их положение в советском обществе во многом напоминало положение евреев в гитлеровской Германии. Государственная служба и профессия интеллигентного труда были для них закрыты. О высшем образовании не приходилось и мечтать. Лишенцы были первыми кандидатами в концлагеря и в тюрьмы. Кроме того, во многих деталях повседневной жизни они постоянно чувствовали униженность своего общественного положения. Я помню, какое тяжелое впечатление на меня произвело то, что вскоре после лишения нас избирательных прав к нам на квартиру пришел монтер с телефонной станции и унес телефонный аппарат. „Лишенцам телефон иметь не полагается", — сказал он" [Елагин, Укрощение искусств].

О недоступности для лишенцев высшего образования см. глумливое свидетельство современного очеркиста:

"В этом году от детей нэпманов, лишенцев заявления о приеме не принимались вовсе. Но классовый враг не дремлет и здесь. Под разными прикрытиями пытался и пытается он проникнуть в советский ВУЗ. Здесь не обошлось без курьезов. В приемную комиссию одного нашего ВТУЗа явился самолично некий гражданин. Сын торговца, лишенец. Снисходительно улыбаясь, он говорит члену приемочной комиссии:

— В ВУЗы, я слышал, очень мало подано заявлений от поступающих. В ваш институт, кажется, тоже. Так вот, хочу предложить вам свои услуги. Может, примете заявление?

Это тип, рассуждающий прямо и откровенно, даже наивно. На безрыбье, мол, и рак рыба, может и пройдет... Однако его пришлось разочаровать. Ибо нэпманский „рак“ вряд ли попадет в наш ВУЗ раньше, чем „рак свистнет"" [К. Званцев, У дверей вуза, КП 36.1929].

По данным советской печати, в 1929 в стране было около трех миллионов лишенцев [Л. Рябинин, Фильтр для классовых врагов, Ог 27.01.29]. В связи с общим ухудшением экономического положения многие из них потеряли какие бы то ни было средства к жизни. Кто мог, продавал остатки прежнего имущества; другие голодали и перебивались подаяниями. Полностью очистить улицы от неблагообразных элементов властям никак не удавалось: едва было начала сокращаться беспокойная и опасная армия беспризорников, как на смену ей двинулась новая волна отверженных — на этот раз смиренных, униженных и апеллирующих к гуманным чувствам населения. Зарубежные наблюдатели отмечают рост нищенства на улицах больших городов; эти новые нищие тянутся за сочувствием к иностранцам, просят милостыню по-французски и по-немецки, доедают объедки в ресторанах... В попытках избавиться от подобных компрометирующих зрелищ широко практикуется выселение лишенцев из домов и административная высылка их из столиц в отдаленные районы, где их ожидала еще более суровая жизнь. По словам И. Эренбурга, студенты, приезжавшие на стройку в Томск, "забирались в дома, где доживали свой век несчастные лишенцы. Они делились с лишенцами паечным хлебом и сахаром, и лишенцы их пускали в свои каморки, полные пыли, моли и плесени" [День второй, гл. 4].

При зачислении в лишенцы в эту отверженную категорию попадала и мелкая сошка царских учреждений: бухгалтеры, машинистки и т. п., а также врачи, инженеры и другие якобы враждебные элементы. Критикуя такие перегибы, фельетонист рассказывает, как в избирательную комиссию пришел банщик Сандуновских бань, заплакал и сказал: "Совесть заела. Я Рябушинскому спину по субботам мочалкой шаровал. Вяжите и меня. Все равно" [А. Зорич, Пескари, Чу 06.1929]. Автор этого фельетона — один из тех советских журналистов, которые оставались верны традиционному гуманизму русской литературы. В целом же для советской печати и юмористики тех лет характерно безжалостное и злорадное отношение к людям, лишенным каких бы то ни было прав и куска хлеба.

По аналогии с "лишенцем" возник и термин "вычищенец" (по такой-то категории чистки).

В записной книжке Ильфа находим записи: "Умалишенец"; "На почтамте оживление. „Дорогая тетя, с сегодняшнего дня я уже лишонец""; "За что же меня лишать всего? Ведь я в детстве хотел быть вагоновожатым! Ах, зачем я пошел по линии частного капитала!" [ИЗК, 274, 283].

Комизм слов Бендера состоит, видимо, в том, что "лишенец" употребляется как бранная экспрессивная кличка на -ец вроде "поганец", "убивец", "стервец" (очередная контаминация советского термина с чем-то нарочито аполитичным). Отражена здесь также манера тогдашних обывателей пускать в ход в бытовых склоках политические ярлыки. В рассказе В. А. [Ардова?] "Случай в трамвае" пассажир битком набитого трамвая ругает соседку: "Барыня!.. Должно лишенка. Ишь ведь каблуки какие... Лишенка, лишенка и есть... Таких мы в 18-м году прямо к стенке ставили. И стоит!" Заступаясь за женщину, другой пассажир ругает первого " Кулак!", а за этим следует перебранка всего трамвая [см. ЗТ 32//11], во время которой едущие перебирают весь набор расхожих политических ругательств.

"Долго еще пассажиры ссорились между собой, называя друг друга бюрократами, головотяпами, совдураками, шкурниками, рвачами, вредителями, подхалимами, белобандитами, бузотерами, подкулачниками, контрами, наймитами, царскими прихвостнями, гидрами буржуазии, мировыми акулами, несознательными, темной силой и мистиками. И — самое интересное — почти отпали обычные ругательства, вроде дурака, чорта, сволочи и тому подобных. Пассажиры старались выразиться по-газетному, по-газетному охарактеризовать своего противника" [Чу 50.1929. См. также ДС 13//15, сноска 2].

12//9

Бендер под видом милиционера выручает Паниковского. — Эпизод построен по известной приключенческой схеме. В "Пятнадцатилетием капитане" Ж. Верна дикари держат в плену путешественников, но их спасает оставшийся на свободе участник экспедиции — негр Геркулес. Он является в деревню под видом знаменитого знахаря и колдуна и уводит пленников якобы для принесения их в жертву богу дождя [II. 16: Мганга]. В "Принце и нищем" М. Твена Майлз Хендон спасает принца, несправедливо обвиненного в краже, от разъяренной толпы, уводя его со словами: "Этим должен заняться закон". Спасение героя от суда Линча под видом ареста — кульминационная сцена в "Квартеронке" Майн Рида. Аналогичную хитрость применяют жулики в рассказе О’Генри "Джефф Питерс как личный магнит": Энди Таккер, выдавая себя за детектива, уводит своего партнера, пойманного законопослушными гражданами, и оба благополучно скрываются.

Вместе с тем трудно не заметить в этой сцене ЗТ параллелизма с евангельским рассказом об Иисусе и грешнице [Ин. 8.3-11]. Фарисеи хотят побить женщину камнями, Иисус же предлагает тому из них, кто без греха, первым бросить в нее камень (Бендер предлагает гражданам записываться в свидетели); толпа (как и в ЗТ) начинает редеть: "Они же, услышав то и будучи обличаемы совестью, стали уходить один за другим, начиная от старших до последних; и остался один Иисус и женщина, стоящая посреди. Иисус, восклонившись и не видя никого, кроме женщины, сказал ей: женщина! где твои обвинители?.. Иди и впредь не греши". Стоит напомнить, что именно Паниковскому адресовал Бендер аналогичное наставление в начале романа: "Влезайте... Но больше не грешите..." [ЗТ 3]. О других параллелях Бендера с Христом во втором романе см. ЗТ 10//7.

12//10

Еще один великий слепой выискался — Паниковский! Гомер, Мильтон и Паниковский! Теплая компания!.. Я вам устрою сцену у фонтана. — "Великий слепой" — по аналогии с "великий немой", как называли ранний кинематограф [см. ДС 30//8].

Вопросы огоньковской "Викторины", иллюстрирующие тогдашнюю популярность мифа о "слепом Мильтоне": "20. Какие мировые поэты были слепыми?". Ответ: "Гомер, Оссиан, Мильтон"; "32. Как писал Мильтон свою знаменитую поэму „Потерянный и возвращенный рай“?" Ответ: "Вследствие своей слепоты диктовал ее" [Ог 15.07.28, 30.09.28].

Ср. тот же риторический жест: "Подумаешь, какой поэт выискался! Клопшток проклятый!" [Н. Бвреинов. Кухня смеха // Русская театральная пародия, 653]; "Тоже выискался Руссо!" [Мандельштам, Египетская марка, гл. 5]. Ср. обращение Бендера к другому из своих спутников: "Как ваша фамилия, мыслитель? Спиноза? Жан-Жак Руссо?.." [ЗТ 1].

Сцена у фонтана — из "Бориса Годунова" Пушкина.

12//11

Прелестная пара: Балаганов в весе петуха, Паниковский в весе курицы! Однако, господа чемпионы, работники из вас — как из собачьего хвоста сито. — Шутка в духе тогдашних классификаций спортсменов. Ср. вопрос огоньковской "Викторины": "26. Что такое „вес мухи?“" Ответ: "Вес наиболее легких боксеров-легковесов (до 51 кило)" [Ог 29.01.28]. Ильф и Петров охотно пользуются спортивным жаргоном. Ср. ДС 34//27 ("пижоны"); ЗТ 6//22 (борьба); ЗТ 24//9 ("чулки") и др.

"Собачий хвост" связан с тем, что сита делались из конского хвоста. "Господа чемпионы" вызывают в памяти пушкинское "господа енаралы" в обращении Пугачева к сообщникам [Вентцель, Комм, к Комм., 255].

12//12

Звезда говорила со звездой по азбуке Морзе, зажигаясь и потухая. — Из Лермонтова: И звезда с звездою говорит.

12//13

Еще недавно старгородский загс прислал мне извещение о том, что брак мой с гражданкой Грицацуевой расторгнут по заявлению с ее стороны и что мне присваивается добрачная фамилия О. Бендер. — Объявления о расторжении браков в 1927-1930 строились по стандартной форме: "Сафоновский орган ЗАГС сообщает, что брак гр. Подгорецких Н. Я. и Е. А. по заявлению супругов прекращен 26 апреля 1927 г. за № 34. Гр-ке Подгорецкой присвоена добрачная фамилия Жилина". Последняя формула применялась и к мужу, даже если он в браке не менял фамилии: "Гр-ну Саввину присвоена фамилия Саввин", "Гр-ну Вейсгейм присвоена фамилия Вейсгейм" [Из 07.05.27]. Слово "добрачная" в этом случае опускалось; этот шутливый штрих Бендер добавляет к официальной формуле уже от себя.

Расторжение брака было в те годы формальностью, выполняемой безо всяких усилий. Развод был возможен в одностороннем порядке. "Развестись в России проще, чем выписаться из домовой книги", — писал крупный юрист И. Ильинский по поводу семейно-брачного законодательства, принятого в конце 1926. Средняя продолжительность брака в 1927 была 8 месяцев; иные пары, "записавшись" в субботу, разводились в понедельник, а то и на другой день после регистрации (см. ряд рассказов и комедий М. Зощенко). Видные идеологи любви и секса, вроде А. М. Коллонтай, требовали радикально упростить отношения полов; Коллонтай приписывалась максима, что вступить в любовную связь должно быть не сложнее, чем выпить стакан воды. Неверие в традиционный институт брака настолько укоренилось, что, например, старый большевик, нарком юстиции Д. Курский, докладывая съезду Советов о новом брачном законодательстве, с удовлетворением констатировал, что семья разлагается, и буквально извинялся за то, что какие-то элементы этого отжившего института приходится временно, в качестве компромисса, оставить в силе. Эти установки эпохи нашли отражение в семейной драме Лоханкиных [ЗТ 13].

Следует подчеркнуть, что в основе "сексуальной эмансипации" 20-х гг. было больше идеологической принципиальности, чем половой распущенности, и она вполне уживалась с пуританскими взглядами в духе XIX в.1

Раздавались и протесты против чрезмерного радикализма в брачном и половом вопросе. В деревне, по данным печати, преобладало более уважительное отношение к семье, и процент разводов был незначителен по сравнению с городом. Некоторые видные коммунисты, как А. А. Сольц или Д. Б. Рязанов, высказывались за более консервативный подход к браку и семье. Эти дискуссии и поиски новых форм бытовых взаимоотношений нашли отражение на страницах многих литературных произведений.

Примечание к комментариям

1 [к 12//13]. Так, М. Фишер передает свой спор с комсомолкой, которая, настаивая на своем праве выходить замуж хоть каждый день, в то же время осуждает иностранца, проводившего домой с вечеринки советскую девушку вместо своей жены [Fischer, Му Lives in Russia, 73-74].

 

13. Васисуалий Лоханкин и его роль в русской революции

13//1

Ровно в шестнадцать часов сорок минут Васисуалий Лоханкин объявил голодовку. Он лежал на клеенчатом диване, отвернувшись от всего мира... в подтяжках и зеленых носках, которые в Черноморске называют также карпетками. — Сюжет Лоханкина намечен в записях Ильфа: "Человек объявил голодовку, потому что жена ушла" [ИЗК, 171]. Голодовка — типичное средство протеста политзаключенных [см. Зензинов, Пережитое, 359; Солженицын, Архипелаг Гулаг, т. 1: 468 сл., и др.]. На уход жены Лоханкин отвечает в духе тех интеллигентов, сыгравших "роль в русской революции", отголоском которых является его образ [см. ниже, примечание 6]. Попытки прибегать к этому средству в советских условиях не поощрялись; например, в фельетоне "Правды" высмеивается хозяйственник, объявивший голодовку в ответ на увольнение с работы [Пр 04.01.29].

В автобиографической повести В. Катаева "Хуторок в степи" отец героя, учитель В. П. Бачей, лежит на кровати "поверх марсельского одеяла, поджав ноги в белых карпетках" ; о марсельском одеяле у Лоханкина см. ЗТ 21//2. Ср. сходную глоссу одесского языка у другого писателя-одессита: "Деревянные сандалии, называвшиеся в Одессе стукалками" [Козачинский, Зеленый фургон, 243].

"Революционный" мотив голодовки совмещен с обломовским диваном, известным атрибутом российских бездельников и лишних людей. Еще в юмористике 10-х гг. диван осознается как стереотип и символ; в одной пьесе при поднятии занавеса на сцене представал человек, лежащий на диване, и произносил монолог: Я — господин Иванов, / Я пролежал уже десяток диванов... и т. д. [Н. Н. Вентцель, Лицедейство о господине Иванове (1912), в кн.: Русская театральная пародия]. В стихотворении Саши Черного "Интеллигент" (1908) герой, подобно Лоханкину, страдает на диване, повернувшись спиной к обманувшей надежде. Как известно, диван играет сходную роль и в " Зависти" Ю. Олеши.

Лежащий на диване или кровати герой в качестве начальной мизансцены (романа, рассказа, главы и т. п.) представлен в "Обломове", в комедии Н. А. Некрасова "Осенняя скука", в романе А. Ф. Писемского "Люди сороковых годов" (кожаный диван [II. 1]), в рассказе И. Н. Потапенко "Почтмейстер и колбаса" (клеенчатый диван, как в ЗТ) и др. Не исключена реминисценция из "Войны и мира", ср: "...она [княжна Марья] лежала на диване лицом к стене..." [III.2.10].

Фамилия "Лоханкин" записана в ИЗК, 198. Персонаж по имени Васисуалий Лоханкин впервые появляется у соавторов в качестве гробовщика в рассказе из серии "Необыкновенные истории из жизни города Колоколамска" [Чу 03.1929]. Фамилия могла быть позаимствована из пьесы А. Н. Толстого "Чудеса в решете" (1926), где фигурирует Лоханкин — "клубный жучок, или марафон". Псевдоним "Васисуалий Теткин" встречается в "Новом Сатириконе" (например, под стихами в НС 03.1915; более ранняя его форма — "Вильгельм Теткин"). Прозвище "Васисуалий" носил довольно известный церковный функционер начала XX века,

"весьма любопытный как тип „хитрого мужичонки" человек, чиновник особых поручений при Победоносцеве, Вас. Скворцов, редактор „Миссионерского обозрения"... Фигура интересная. Отчасти комическая, — над ним и свои подсмеивались... Официальный миссионер, он славился жестокостью по „обращенью" духоборов и всяких „заблудших" в лоно православия. Вид у него был мужичка не без добродушия, но внутри этого „Васисуалия" 1 (по непочтительной кличке) грызло тщеславие: давно мечтал стать „генералом" (дослужиться до „действительного"...)" [Гиппиус, Дмитрий Мережковский, 93-94; указала О. Матич].

13//2

Жена бросала в крашеный дорожный мешок свое добро: фигурные флаконы, резиновый валик для массажа, два платья с хвостами и одно старое без хвоста, фетровый кивер со стеклянным полумесяцем, медные патроны с губной помадой и трикотажные рейтузы. — Эти принадлежности женского туалета заслуживают реального комментария ввиду своей важности для истории моды. Пока же ограничимся мотивной параллелью — хотя и менее колоритной — из расссказа Б. Левина "Одна радость", где жена тоже уходит от мужа: "— Ты мне противен. Я с тобой ни одной минуты не останусь больше... — повторяла она и поспешно запихивала в чемодан простыни, наволочки, одеколон" [Левин, Голубые конверты].

13//3

— Но почему же, почему? — сказал Лоханкин с коровьей страстностью. — Ср.: "— Но почему же, почему? — спрашивал, ходя по пятам за рассерженной сестрою, Виталий Павлович" [М. Кузмин, Мечтатели, 1.6]. Совпадение любопытно на фоне общего сходства между Лоханкиным и героем Кузмина, который также имеет тряпичный характер, брошен женой, надоедает ей расспросами: "Любишь ли ты меня?", "Ты меня выгоняешь?" и т. н. [1.7], угрожает уехать [там же] — ср. лоханкинское: "...уйду я прочь и прокляну притом" (ЗТ 21) — и требует уксусной эссенции, чтобы отравиться [1.8]. Популярная повесть М. Кузмина, печатавшаяся в 1912 в "Ниве", могла дать соавторам штрихи для портрета бесхарактерного интеллигента, ставящего себя в унизительные положения.

13//4

Задрожала фараонская бородка. — Стилизованная заостренная или в виде бруска бородка — черта богов и фараонов на древнеегипетских изображениях; встречается также у сфинксов. В советское время мода на подобные бородки (плюс пенсне) сохранялась в основном среди старорежимных интеллигентов, изображенных, среди прочего, на рисунках Н. Радлова к книгам М. Зощенко ("Лишние люди", Л., 1930, "Личная жизнь", Л., 1934 и др.). Герой И. Эренбурга Алексей Тишин наделен и бородкой, и пенсне [Хулио Хуренито, гл. 5; см. ниже, примечание 6]. Иностранец в 1933 отмечает, что бороду в городах уже не носят, хотя иногда на улице можно встретить "хорошо одетого господина с маленькой заостренной бородкой, с портфелем — вероятно, это профессор или судья, служивший и при новом, и при старом режиме" [Oudard, Attrait de Moscou, 30, 32; то же в 1927: Noe, Golden Days, 53].

В одном из очерков Л. Андреева интеллигент лоханкинского типа характеризуется следующим сравнением: "Тощий, как фараонова корова, и ненасытный, как она..." [О российском интеллигенте, Поли. собр. соч., т. 6:174; курсив мой. — Ю. Щ.]. Ср. соответствующие мотивы в образе Васисуалия: "отвратительное мычание" [ниже в ЗТ 13], "...повторил Лоханкин коровьим голосом" [ЗТ 21] и в особенности: "— Но почему же, почему? — сказал Лоханкин с коровьей страстностью" [см. выше, примечание 3], вслед за чем почти сразу идет фраза: "Задрожала фараонская бородка". Таким образом, Васисуалий сочетает черты фараона и коровы, и слова "фараонова корова" прозрачно зашифрованы в лоханкинских пассажах романа.

С фараоновыми коровами связан и лоханкинский мотив голодовки. Он отсылает нас к библейскому рассказу [Быт. 41,1-31], где фигурируют тощие коровы, аллегория засушливых годов. С голодным годом — правда, без участия фараоновой коровы — ассоциируется и бородка А.С.Тишина, этого собрата Васисуалия по социальной прослойке: "Показательней] русск[ий] интеллигент с жидкой, как будто в год неурожая взошедшей бородкой" [Хулио Хуренито, гл. 5].

Этот узел библейских ассоциаций в обрисовке интеллигента позволяет предположить знакомство соавторов с очерком Л. Андреева и сублиминальное применение к Лоханкину андреевского выпада в адрес интеллигента.

Между "коровой" и "фараоном" существуют и другие переклички, менее заметные, отдельные от интеллигентского топоса. Как известно, ругательным прозвищем полицейского во французском языке служит vache — корова (ср. знаменитое "Mort aux vachest" в "Кренкебиле" Анатоля Франса), а в русском— "фараон". Видимо, эта ассоциация двух понятий в начале XX в. была живой и ощутимой, иначе пришлось бы считать простым совпадением, например, стихотворение в "полицейском" (целиком посвященном сатире на полицию) номере "Сатирикона". Обращенное к полицейскому, оно кончается словами: И мудрено ли, что народный глас / Тебя равняет к древним фараонам?, после чего следует подпись " Гудим Бодай-Корова" [Ст 21.1912, 2].

13//5

Упиваясь своим горем, Лоханкин даже не замечал, что говорит пятистопным ямбом... — Переход персонажа с прозы на стихи, причем не цитируемые, а оригинальные — едва ли не уникальный случай в русской литературе (если не считать водевилей). Вне русской почвы можно указать некоторые параллели, например, диалог Лукиана "Менипп", где заглавный герой после посещения преисподней (где он общался с Гомером и Еврипидом) говорит цитатами из трагедий и "Одиссеи", вызывая этим досаду собеседника: "Да перестань ты говорить ямбами; ты, видно, с ума сошел"; прозаические сцены "Генриха IV " Шекспира, где подобное происходит дважды, оба раза в трактире: когда Фальстаф изображает короля [1.2.4] и когда пьяница Пистоль врывается, размахивая шпагой и произнося угрожающие ямбы, полные шутовской риторики [II.2.4]; повесть Жюля Ромэна "Приятели" (Les Copains, 1922), где бродяга, подбирающий окурки, вдруг начинает говорить александрийскими стихами [гл. 2]. Два последних примера сходны с ямбами Ло-ханкина в том, что стихи предстают как нарочито неумелые, с преувеличениями, нескладицей, повторениями, прозаизмами, нарушениями размера. Как более косвенную аналогию можно упомянуть то место в "Даре" В. Набокова, где пятистопные ямбы неожиданно вводятся в цитату из Маркса, "чтобы было не так скучно".

Декламация трагедийных стихов в бытовой обстановке типична для старых актеров [например: Д. Т. Ленский. Лев Гурыч Синичкин; А. М. Федоров. Гастролеры // в кн.: Писатели чеховской поры, т. 2].

В более широком плане параллелями к ямбам Лоханкина являются всевозможные перескоки в разговоре с обычного языка на выспренний, ученый, формальный. Таковы монологи некоторых персонажей Рабле (любимого писателя Ильфа) и Мольера; речь Несчастливцева у Островского (см. ниже), Фомы Опискина в "Селе Степанчикове", Гаева в чеховском "Вишневом саде" и др.

Белыми пятистопными ямбами без деления на стихотворные строки написана поэма М. Горького "Человек". С лоханкинскими ямбами она сходна лишь общей выспренностью тона: "И, облаку заразному подобна, гнилая Пошлость, подлой Скуки дочь, со всех сторон ползет на Человека, окутывая едкой серой пылью и мозг его, и сердце, и глаза..." и т. п.

Примерно тридцать белых ямбов, произносимых Лоханкиным в трех главах романа (13-й, 21-й и 24-й), пародийны, однако имитируют не конкретные тексты, а усередненный "возвышенный стиль", составленный из классических штампов. Ближайшим источником последних является трагедия, писанная белым пятистопным ямбом, — жанр, в русской драматургии связываемый с именами Пушкина, А. К. Толстого, Л. А. Мея и др. Употребление Лоханкиным этого размера следует рассматривать как развитие темы "трагедии русского либерализма" и склонности Лоханкина "страдать величаво, упиваясь своим горем". Кроме реминисценций из "Маленьких трагедий", "Бориса Годунова", "Царя Федора" и др., мы находим в ямбах Лоханкина и другие клише, восходящие к драме и лирике XIX в. Параллели между стихами Лоханкина и этими текстами могут быть прослежены, с одной стороны, в плане лексики и стиля, с другой — в метрикосинтаксических схемах, т. е. в типовых сращениях метрических позиций с заполняющими их синтаксическими конструкциями и словами. Ради обозримости лоханкинские ямбы будут рассмотрены не по мере их появления в трех разных главах, а в один прием.

Все пятистопные 2 строки Лоханкина имеют словораздел после 2-й стопы, в то время как в классических ямбах это лишь преобладающий, но далеко не единственный случай. Такое единообразие, видимо, объясняется желанием пародистов дать наиболее хрестоматийный вариант ямба.

Сокращенные названия драм Пушкина, А. К. Толстого и Л. А. Мея: БГ — "Борис Годунов", КГ — "Каменный гость", МС — "Моцарт и Сальери", ПЧ — "Пир во время чумы", РУ — "Русалка", СР— "Скупой рыцарь"; ДЖ — "Дон Жуан", СИ — "Смерть Иоанна Грозного", ЦБ — "Царь Борис", ЦФ — "Царь Федор Иоаннович"; ЦН — "Царская невеста".

ЗТ 13. Волчица ты... Тебя я презираю. — Метрико-синтаксическая схема первого полустишия (Волчица ты....) широко представлена в трагедиях: Царевич я. Довольно, стыдно мне... [БГ]; Безумец я. Чего ж я испугался? [БГ]; Убийца ты. Волхвы тебе сказали... [ЦБ 5]; Мучитель я! Мой сын, убитый мною... [СИ 4]; Антихрист он! Всех наших бед заводчик [СИ 4] и мн. др. "Презираю" — памятно по проклятиям умирающего Валентина сестре: Прочь, тебя презираю, / Тебя презираю, / Позором себя ты покрыла, / Так будь же ты проклята... [Ш. Гуно, Фауст].

К любовнику уходишь от меня. — Слово любовник воспринимается здесь как элемент стиля XIX в. Обильно представлено у Пушкина — ср.: Мой верный друг, мой ветреный любовник [КГ] и др.

К ничтожному Птибурдукову нынче / ты, мерзкая, уходишь от меня. — Метрикосинтаксическая параллель ко второму стиху: Ты, бешеный, останься у меня [КГ]. Эпитет "ничтожный" (в частности, с одушевленным или собственным именем) характерен для романтического стиля: Но для толпы ничтожной и глухой... [Пушкин].

Так вот к кому ты от меня уходишь! — Ср.: Так вот зачем тринадцать лет мне сряду... [БГ]; Так вот где таилась погибель моя! [Пушкин, Песнь о вещем Олеге]; Так вот кого любил я пламенной душой [Пушкин, Под небом голубым...]; И вот зачем я нынче не играю [Лермонтов, Маскарад]; Все кончено! Так вот куда приводит / Меня величья длинная стезя [СИ 1].

Волчица старая и мерзкая притом! — Слово-затычка "притом" звучит неожиданно прозаично на фоне трагедийных ямбов. Перебои высокого стиля прозаизмами (которые и далее случаются у Лоханкина: Уйди, Птибурдуков, не то тебе по вые, / по шее то есть, вам я надаю.) типичны для пародий, например: Тогда толстей и жри, Калиполида! / Пожалуйста, мне хереса стакан [Пистоль; Шекспир, Генрих IV, П.2.4; пер. Б. Пастернака]. Ср. в "мистерии" Козьмы Пруткова "Сродство мировых сил": Иной живи и здравствуй, / Другой, напротив, сгинь и др.

И этим я горжусь... — Ср.: Довольно! с вами я горжусь моим разрывом [Грибоедов, Горе от ума].

Оставь меня... — Ср.: Оставь меня! [Дона Анна — Дон Гуану, КГ]; Оставь меня, пусти-пусти мне руку [КГ]; Отец мой, ради Бога, / Оставь меня [ПЧ]; Оставь меня, о дух лукавый [Лермонтов, Демон] и мн. др.

Птибурдуков, тебя я презираю... — Обращение к кому-то на "ты" и по фамилии типично для поэзии XVIII-XIX вв.: Куда, Мещерской, ты сокрылся? [Державин]; Шишков, прости [Пушкин]; Толстой, ты доказал с терпеньем и талантом [Некрасов] и ДР.

Жены моей касаться ты не смей. — "Сметь" — слово из "трагедийного" лексикона (см. ниже). На метрико-синтаксическом уровне ср.: В чем сам себе признаться ты не смел [СИ 5]; Так ты при мне порочить их не смей [ЦФ 2].

Ты хам, Птибурдуков, мерзавец! — Ср.: Твой Дон Гуан безбожник и мерзавец [КГ]. Незаконченный метрически стих этого типа нередок в трагедиях, писанных пятистопным ямбом. Он особенно типичен для смятенной, исступленной речи, например, в монологах Гамлета и призрака и в других шекспировских трагедиях. Ср. также эпиграф к лермонтовской "Смерти поэта": Отмщенье, государь, отмщенье!

Уйди, уйди, тебя я ненавижу... — Метрико-синтаксические параллели: первое полустишие, построенное по распространенной схеме с двустопным повтором слова: Пора! пора! проснись, не медли боле [БГ]; Храни, храни святую чистоту [БГ]; Змея, змея! недаром я дрожал [БГ]; Постой, постой! Ты выпил... без меня? [МС]; Позволь, позволь — тут что-нибудь не так [ЦФ 3]; В тюрьму! в тюрьму! Царь-государь, помилуй [ЦФ 4] и мн. др.

В лоханкинском ямбе Уйди, уйди, тебя я ненавижу... характерен также глагол "ненавидеть" , встречающийся в разных формах в конце стиха (и это не только в пятистопном ямбе). Параллели: Тебя, твой трон я ненавижу [Пушкин, Вольность]; Безжалостный Квирит, тебя я ненавижу [Фет, На развалинах цезарских палат]; О, как тебя я стану ненавидеть [БГ]; Ах, если б вас могла я ненавидеть [КГ].

Не инженер ты — хам, мерзавец, сволочь, / ползучий гад и сутенер притом! — Стих или два, составленные из ругательств, — древний риторический прием: ...стать вором, / Жгутом, сквалыгой, богомерзкой сволочью... [Аристофан, Богатство, 37 и др.]; Так! Это он! Злодей! Бездельник! Изверг! [командор — Дон Жуану, ДЖ, ч. 1]; Бессовестный! Срамник! Безбожник! Вор! [ЦФ 3]; Je ne vois rien en vous qiTun lache, un imposteur, / Un traitre, un scelerat, un perfide, un menteur, / Un fou dont les acces vont jusqu’a jusqu’a la furie, / Et d’un tronc fort illustre une branche pourrie... [Буало, сатира V]; Мошенник, негодяй, бездельник, плут, дурак! [Ростан, Сирано де Бержерак, сцена дуэли; пер. Т. Щепкиной-Куперник]. С другой стороны, ср. в поэзии и риторике формулу " я/ты/ он — не А, а Б": Ты не чеченец — ты старуха [Пушкин, Тазит]; Кет, я не царь! я волк! я пес смердящий! [СИ 1]; Ты был не царь, а лицедей [Тютчев, Эпитафия Николаю I, опубл. в 1922] и др. Прозаические параллели: в "Самоубийце" Н. Эрдмана герой, во многом похожий на Лоханкина, ругает автора самоучителя музыки: "Художник звука... Не художник ты, Теодор, а подлец.. Сволочь ты со своей пуповиной!" [д. 2, явл. 1]; в фельетоне М. Булгакова, как и в ЗТ, муж говорит любовнику жены: "Ты сволочь, а не начальник отделения!" [По телефону (1924), Ранняя неизвестная проза].

Он мне посмел сказать, что это глупо! — Формы "сметь", "смел", "посмел" могут считаться характерным элементом трагедийной риторики. Ср.: Как! отравить отца! и смел ты сыну... / Иван! держи его. И смел ты мне... / ..Жид мне смел / Что предложить [СР]; ср. также примеры к следующему ямбу Лоханкина. Трагедийным штампом является 3-е лицо вместо 2-го в негодующих восклицаниях. Ср. у А. К. Толстого: Он говорит о смерти! Боже правый! / О смерти он дерзает говорить... / Он богохульствует! [Донна Анна в разговоре с Дон Жуаном, ДЖ]. Пародии на этот стиль находим у Островского в диалоге актера Несчастливцева с купцом Восмибратовым: "Несчастливцев (Буланову): Что он говорит?.. Что он смеет говорить?.. Боже великий! И он жив еще? Я еще не убил его?.. Восмибратов: Что вам угодно?.. Несчастливцев: Что мне угодно? Он спрашивает, что мне угодно, а! Ха, ха, ха! Он еще разговаривает!" и т. д. [Лес]; у Чехова: "Я ему нравлюсь! Он смеет говорить, что я ему нравлюсь!" [Медведь].

Он, он жену укравший у меня! — Повтор односложного местоимения нередок в тех позициях, где в пятистопном ямбе поощряются спондеи, т. е. в начале стиха и после цезуры. Ср.: Я, я за все один отвечу Богу [БГ]; Вот, вот злодей! — раздался общий вопль [БГ]; Я... я шутил. Я деньги вам принес [СР]; Едва умру, он, он! сойдет сюда... [СР]. Выражение крайней степени аффекта с помощью "он, он!" или "ты, ты!" типично для трагедий : ...Ты, ты мне смел! / Ты мог отцу такое слово молвить! [СР]; Ты смеешь мне в глаза — злодей! — Ты — ты... [СИ 5].

ЗТ 21. Як вам пришел навеки поселиться... — Фраза перекликается с теми лирическими зачинами, где поэт объявляет кому-либо о своем явлении: Я пришел к тебе с приветом... [Фет]; Я пришел к тебе с открытою душою [Надсон]; Я пришла сюда, бездельница и Я пришла тебя сменить, сестра... [Ахматова]; Я в этот мир пришел, чтоб видеть солнце [Бальмонт] и т. п. См. также ЗТ 21//3 (слова Павла Петровича из "Отцов и детей").

...Надеюсь я найти у вас приют. — Метрико-синтаксическая конструкция первого полустишия нередка: Родился я под небом полунощным [БГ]; Обдумал я, готовил миру чудо [БГ]; Родился я с любовию к искусству [МС]; Поставил я подножием искусству [МС]; Увидел я, что с ними грех и знаться [КГ]; Надеюсь я. На берег наш сегодня... [РУ] идр.

Уж дома нет... Сгорел до основанья. — Ср. лексические и тематические параллели у А. С. Пушкина: Вот мельница. Она уж развалилась [РУ]; Лачужки этой нет уж там... [Домик в Коломне]; Где же дом? [Медный всадник]. Формула "Уж нет (того-то)" типична для романтизма: Уж нет вождей победы или И нет уж Минваны [Жуковский, Певец во стане русских воинов, Эолова арфа]; Иных уж нет, а те далече или Уже старушки нет [Пушкин, Евгений Онегин, Вновь я посетил...]; Уж няни нет [Н. Огарев, Юмор, гл. 5].

Пожар, пожар погнал меня сюда. — Параллели к "пожар, пожар" см. в примечаниях к Уйди, уйди, тебя я ненавижу...

ЗТ 24. Я обладать хочу тобой, Варвара!.. — Ср. сходный метрико-синтактико-лекси-ческий рисунок у Пушкина: И выслушать хочу тебя сперва [БГ]. Сходная позиция трехсложного собственного имени в обращении — у А. К. Толстого: Я на тебя рассчитывал, Ирина [ЦФ .5]; у Мея: Тебе во всем поверю я, Григорий! [ЦН 1.1.1]; Садися здесь и выслушай, Бомелий! [ЦН 1.2.5]; Что ж, пар костей не ломит ведь, Петровна? [ЦН П.2].

13//6

Наряду с множеством недостатков у Варвары были два существенных достижения: большая белая грудь и служба. — Фраза с суконным звучанием: "наряду с достижениями, имеются и недостатки" — штамп бесталанных ораторов и журналистов. О слове "достижения" см. ЗТ 32//5.

13//7

Сам Васисуалий никогда и нигде не служил. Служба помешала бы ему думать о значении русской интеллигенции, к каковой социальной прослойке он причислял и себя. — Эти упоминания об интеллигенции и весь образ Васисуалия Лоханкина породили немало споров и недоразумений. Получила хождение легенда, согласно которой Ильф и Петров будто бы выполняли "социальный заказ", состоявший в том, чтобы травить интеллигенцию, "претендовавшую на собственное мнение" 3 . Громко возмущаясь карикатурным портретом Лоханкина и спеша под этим предлогом перечеркнуть все творчество Ильфа и Петрова, их критики забывали о том, что такому же или даже еще более непочтительному изображению интеллигентских фигур отдали дань фактически все крупные писатели первой трети века: Л. Андреев, Блок, Эренбург, Набоков, Пастернак, Олеша, Зощенко, Эрдман и др. Ироническое отношение к языку и поведению либеральной интеллигенции было общим местом современной литературы. Следуя своей обычной тактике, соавторы не ввели здесь ничего нового и лишь воспроизвели в сгущенном виде давно отстоявшиеся мотивы и стереотипы.

Тезис об "антиинтеллигентстве" Ильфа и Петрова страдает прежде всего расплывчатостью, поскольку его сторонники, как правило, употребляют термин "интеллигенция" вне исторического контекста. Между тем на протяжении своей истории, включая советский период, понятие это не раз наполнялось новым содержанием и употреблялось в разных значениях одновременно. Утверждение, что соавторы нападали на интеллигенцию (вообще, без уточнения, на какую именно), само по себе бессодержательно. Чтобы решить — и, если будет позволено, закрыть — данный вопрос, стоит еще раз вернуться к нему и разобраться в том, какая интеллигенция представлена и какая не представлена в лице Лоханкина, и намного ли грешнее смеяться над ним, чем, скажем, над Хворобьевым или Воробьяниновым.

В повести Н. Огнева "Костя Рябцев в вузе" (1928, действие в 1925) один из наиболее симпатичных героев, интеллигент Николай Петрович Ожегов (по прозвищу "Никпе-тож") заявляет, что интеллигенция в старом смысле прекратила свое существование, распавшись минимум на четыре "интеллигенции": (а) эмигрантскую, (б) переродившуюся в низменных советских приспособленцев, (в) честно, без претензий и размышлений поставившую свой интеллект на службу революции, и (г) также честную, но при этом размышляющую, мающуюся, "гамлетовскую" (к этой категории он относит и себя). Эта классификация тогдашних интеллигентов, с небольшими коррективами, все еще представляется достоверной, поэтому стоит процитировать ее более пространно, хотя и с сокращениями (ради облегчения чтения не отмечаемыми).

"Это раньше была интеллигенция. Предположим, что вот был такой неоценимый брильянт Кохинур, так вот он упал и разбился вдребезги на тысячу осколков. Собрать его, склеить немыслимо! Нет больше интеллигенции, есть эти маленькие осколки — отдельные интеллигенты. Нет больше интеллигенции — так же, как нет старого дворянства, старых бар, старого чиновничества различных департаментов. Есть нэпманы, есть спецы, есть совработники, есть правозаступники, а интеллигенции той, старой — больше нет и не будет никогда. Ведь, говоря об интеллигенции, мы подразумеваем группу, несущую функцию культурного ускорения. Так вот: разве старые интеллигенты несут эту функцию? Инженеры служат на заводах под контролем рабочих. Какие новые формы общественной жизни творят инженеры? Участвуют ли адвокаты, врачи, бывшие земцы в этом культурном ускорении? Коммунисты, вот кто творит новый быт, новые формы общественной жизни, вот кто несет на себе функцию культурного ускорения...

Интеллигенция разбита историей на тысячи кусков. Одни куски ["категория (а)"] попали за границу и смешались там с грязью. Другие куски здесь у нас в России, в Советском Союзе, и — ах, какое разнообразие они собой представляют.

Одни ["категория (б)"] пристроились к теплым местечкам и сосут не двух, а всех тех маток, которые даются. Это уже, конечно, не наши, их интересуют оклады, спецставки, сверхурочные... Этих, пристроившихся, сбила с панталыку обстановка, голод, лишение удобств, все это им вышибло мозги. Если бы этим господам показать их теперешние портреты двадцать лет тому назад, они отвернулись бы с презрением от собственных изображений. Помилуйте: погоня за жилплощадью, зверская борьба за жизненные удобства, подхалимство из-за окладов, способность устроиться как критерий для определения человека, хамство, часто взятки и полное отсутствие не только идеалов, но и вообще умственных интересов. Эти самые, продавшие шпагу свою, боролись „за народ", за благополучие рабочего и крестьянина, за общую грамотность, за Белинского и Гоголя, которых вместо дурацкого Милорда мужик понесет с базара. И теперь, когда открылась возможность проводить все это в жизнь, идеалы оказались „устаревшими", идеи утоплены в жизненных юбках, а сами интеллигенты отупели и опупели, и нужны неведомые нам катализаторы, чтобы заставить жить эту обалдевшую, осевшую на дно аморфную массу. Эта публика уже отпетая, и ей по дороге больше с нэпманами.

Есть и другая часть ["категория (в)"], другой осколок брильянта, иная прослойка интеллигентов, и она сейчас без подхихикивания, без задних мыслей, без напяленных петушиных перьев отдает революции единственную свою ценность: мозги. В большинстве — это рядовые низовые работники: учителя, фельдшера, врачи, землемеры, техники, агрономы и еще не знаю, какие категории. В меньшинстве это — профессора, ученые, писатели, художники, актеры, то есть работники столиц и крупных центров. Но моя речь не о меньшинстве. Это опять иные прослойки, иная категория, чем рядовые и низовые группы, о которых я упомянул сначала.

Вы, наверное, понимаете, что я говорю об интеллигентах со старым, дореволюционным стажем, со старым образованием ["категория (г)"] — и вот эти-то интеллигенты, и вместе с ними часть молодежи, поставлены в гамлетовскую позицию, поставлены силой вещей, а не по своей собственной воле, поставлены историей, колесом истории, распяты на историческом перекрестке, а жизнь шумно и бурно полой водой бушует мимо них, мимо распятых, и выносит новые творческие формы жизни. Бурное это наводнение, стремительный поток разрушения несет с собой весну жизни, весну народов, весну новой свободы. А распятые оказались присуждены историей к гамлетовской позиции: быть или не быть? С таким вопросом столкнулись сейчас те из русских интеллигентов, что пошли за революцией с самого ее начала, пошли честно и без задних мыслей... Так вот, стоит жить или не стоит?

Мы не хотим быть Гамлетами, товарищи. Мы — в тюрьме; в камере этой тюрьмы воздух сперт, мы остались без воздуха, и это называется порядком вещей. Мы отдельно, и воздух отдельно. Но ведь мы хотим быть слитными с воздухом, мы не можем существовать отдельно друг от друга, словно живем мы в эфирно-безвоздушном пространстве, и земля, и ее чудесный свет — не для нас. Я заглянул внутрь лаборатории новых людей, в комсомол, — и вот для меня чудесный, озаряющий свет вспыхнул во всей своей яркости. И тем горше, тем больней для меня мое интеллигентское распятие, тем больней для меня утрата, и вот поэтому я поднимаю голос против раздельности существования. Оторванный рукав, ампутированный член, отрезанный ломоть, ликвидированная пустота, внутренняя эмиграция, — чорт, чорт, — что мы еще такое? Мы в очереди стояли, а без сахару остались, мы хотели быть солью земли, а оказались антрацитовым пеплом, до воды разбавленным чернилами, спитым, никуда не годным чаем, вообще чем-то совершенно несоленым! А все же куда-то суемся, что-то тщимся из себя доказать, фигурять тщимся, а колесо истории, колесница Джагернаута прет, не считаясь с нами, по нашим телам, по нашим головам, по нашим мозгам, — и мы не можем даже стать в позу и провозгласить: быть или не быть, — потому что всякая поза в данном случае глупа и потому что нас сейчас же лишат козырей посредством разъедающей диалектики..." [Огнев, Костя Рябцев в вузе, 36-41].

К этой типологии можно добавить, что категория (б) — переродившаяся, "продавшая шпагу свою" — не вся состояла из хищников и карьеристов: среди нее, несомненно, было и немало мирных, безамбициозных обывателей, вполне удовлетворенных возможностью спокойно существовать при новой власти (ср. Лоханкина). С другой стороны, и категория (г) — "гамлетовская", шокированная своей неожиданной выключенностью из истории, — едва ли была поголовно одержима жаждой приобщения к "озаряющему свету" социализма, подобно (по его признанию) самому Н. П. Ожегову, или олешинскому Кавалерову, чьи терзания достаточно узнаваемы в никпетожевском описании, или самому создателю "Зависти" и подобным ему интеллигентам-"попутчикам". В этой группе, всерьез сознающей свою интеллигентскую избранность и способной трезво оценивать ситуацию в стране, несомненно имелись резкие критики социалистических утопий и идейные противники режима. К последним близка и еще одна, отсутствующая в типологии Никпетожа, категория (д) — узкая, но престижная прослойка технической и гуманитарной элиты, профессионалы умственного труда, чья европейская образованность и нужность как специалистов делала их потенциально независимым, почти что экстерриториальным сегментом общества.

Нет сомнения, что начинающаяся эпоха индустриализации была трудным временем для всех истинных интеллигентов и интеллектуалов, прежде всего, конечно, типа (г) и (д). Отношение власти к этим лицам, особенно к беспартийным, было холодным и настороженным; ужесточались требования, усиливались карательные и проработочные меры. Это были годы бичевания и самобичевания интеллигенции, в которой старательно подогревали ее традиционное чувство вины и "долга перед народом". В литературе замелькал тип интеллектуала-отщепенца, жалкого мозгляка, отброшенного в сторону победным шествием пролетариата, вынашивающего в своем углу планы мести и реванша. В особенно ядовитых тонах изображаются интеллигенты молодого и среднего поколений, выросшие под знаком культурного расцвета предреволюционных лет. В этих персонажах, представлявших, очевидно, наибольшую опасность для новых руководителей жизни, сквозь густой слой яда и карикатуры более или менее явственно проглядывают черты элитарной рафинированности, ума, образования, незаурядных способностей — лишь для того, чтобы в конечном счете подвергнуться сугубому поруганию и развенчанию. Таковы Иван Бабичев, Кавалеров, Елена Гончарова у Олеши, Володя Сафонов в "Дне втором" Эренбурга, интеллигенты-спецы в советских пьесах, злобствующие из-за своей ущемленности и засилья хамоватых выдвиженцев (например, у А. Афиногенова) и др. Все это, как правило, люди с большими амбициями, которые хотели бы играть видную роль в современной жизни и, несомненно, играли бы ее, если бы не революция. Они озлоблены, так как чувствуют себя насильственно вытесненными со своего законного места в истории двадцатого века.

Легко видеть, что Васисуалий Лоханкин не находится ни в каком родстве с подобными персонажами советской литературы и с их прототипами, притеснявшимися "хамской властью" за духовный аристократизм и независимость. Он не обладает ни одним из характерных признаков интеллигенции типов (г) и (д) и не может прочитываться как пародия на нее. Безосновательно утверждение, будто Лоханкин типизирует черты людей, воплощавших совесть эпохи, понимавших гибельность принципа "все дозволено" и т. п.4 Через его карикатурный облик ни в какой, сколь угодно искаженной, форме не просвечивают ни интеллект, ни культура, ни способности, ни амбиции. Исключенный из пятого класса гимназии, Лоханкин по образованию стоит ниже Митрича, окончившего Пажеский корпус, и читает не Достоевского, а мещанский иллюстрированный журнал гимназических лет. Он не стоит в явной или скрытой оппозиции к советскому строю, ущемленности не испытывает и вполне доволен своей жизнью под крылышком совслужащей жены. "Либерализм", "революция" и "сермяжная правда", о которых размышляет Лоханкин, — это не язык интеллектуалов конца 20-х гг., а скорее обрывки какого-то исчезнувшего древнего наречия. Инсинуации о высмеивании соавторами мыслящих профессионалов, преследовавшихся в эти годы властью (как Г. Г. Шпет, А. Ф. Лосев и др.), образом Лоханкина не подтверждаются.

Эти обвинения мало согласуются и с тем, что мы знаем о гражданской позиции авторов ДС/ЗТ из других их сочинений и из исторических данных. Как справедливо указывает Я. С. Лурье, соавторы были далеки от антиинтеллигентских кампаний и "ни разу не выступили против конкретных интеллигентов, враждебных советской идеологии и претендовавших на собственное мнение" [Курдюмов, В краю непуганых идиотов, 92-93]. Когда им случалось вышучивать тех или иных коллег по литературе и искусству, то объектом насмешки по большей части оказывался как раз трусливый конформизм, а отнюдь не свободомыслие [там же, 93,98-99]. Образцы действительно антиинтеллигентской сатиры тех лет скорее следует искать у других авторов. Можно указать, например, на фельетон А. Зорича "Разговор в вагоне" [ТД 03.1930]. Его отрицательный герой, писатель, представлен как личность весьма рафинированная, чьи мысли куда современнее и содержательнее лоханкинских (т. е. как тип [д] или критически настроенный [г]).

Какой же тип интеллигенции отражает Васисуалий Лоханкин? Как считает Я. Лурье, ему свойственна "готовность принять разумность всего на свете и любого изменения общественного климата, возникавшая у русской интеллигенции на протяжении ее истории постоянно", оппортунистическая склонность интеллигента видеть "провиденциальный смысл" в любых превратностях судьбы — ср. лоханкинское: "А может быть, так надо?" [Курдюмов, В краю непуганых идиотов, 103-104]. Против этого общего положения трудно возражать. Однако попытки автора более узко локализовать фигуру Лоханкина представляются нам спорными. По его словам, указанные инварианты русской интеллигенции нашли свое очередное воплощение в советских "кающихся интеллигентах" 1929-1930 гг. — таких, как Ю. Олеша, Л. Леонов, И. Эренбург, "не только усматривавших глубокий смысл во всем происходящем, но выступавших при этом от имени советской интеллигенции — с пафосом и самобичеванием". Именно в этих попутчиках исследователь склонен видеть "ближайшую параллель Лоханкину". Манеру последнего упиваться собственным страданием, "хлестать свое горе чайными стаканами" он сопоставляет с заявлениями Ю. Олеши о том, как ему противно быть интеллигентом, а также с воплем писателя в одном из фельетонов соавторов: "Братья, меня раздирают противоречия великой эпохи... и я этим горжусь" [На зеленой садовой скамейке, в их кн.: Как создавался Робинзон; см. Курдюмов, 103-104]; ср. сходство слов писателя с характеристикой Я. Ожеговым гамлетовских интеллигентов как "распятых на историческом перекрестке". Иными словами, согласно Н. П. Лурье, Лоханкин представляет советских интеллектуалов категории (г) — мающихся между стремлением быть впущенными в новую жизнь и гуманистическими пережитками прошлого.

Легко видеть, сколь многое в образе Васисуалия не находит себе места в этой схеме. В отличие от Олеши, Леонова и им подобных советских интеллектуалов, он обладает крайне скудным культурным багажом. В противоположность им, он и не думает "меряться с пятилеткой" (читает "Родину" вместо того, чтобы с Варварой восторгаться летчиком Севрюговым), не испытывая по этому поводу никаких угрызений совести. Упоминаемое Никпетожем воздушное голодание гамлетовских интеллигентов ему неведомо. Не чувствует он, подобно Олеше, и стыда за свою интеллигентность, а, напротив, с гордостью причисляет себя к этой прослойке. Ни Олеше, ни Леонову не пришло бы в голову клясться именами П. Милюкова и А. Кони — кумиров Лоханкина; и в такой же степени чужды им сермяжная правда, великая жертва, очищение и тому подобные понятия из идейного багажа Васисуалия.

Вряд ли стоит искать в образе Лоханкина безупречной пригонки к какой-либо из злободневных классификаций. Нет оснований для возведения его ни к тем преследуемым интеллектуалам 20-х гг., пинать которых не стеснялись многие из "верноподданных" литераторов, ни к тем, которые сами себя бичевали за классовую неполноценность. Лоханкин — во многом искусственная, мифологизированная фигура, в которой в карикатурном, хотя и узнаваемом виде отражены избранные (и наиболее уязвимые) черты архетипического, т. е. прежде всего дореволюционного, интеллигента прогрессивно-либераль-ного толка: есть в нем что-то от народника и славянофила, преклоняющегося перед мужичком-богоносцем (сермяжная правда), от либерала-просветителя (А. Кони), от кадета (П. Милюков), от эсера (голодовка) — и все это на фоне таких общероссийских универсалий, как обломовский диван, маниловские прекраснодушные мечтания, полная непрактичность и непригодность к жизни. Есть в нем, конечно, и отмеченный Я. Лурье оппортунизм , но едва ли основательны попытки видеть здесь отражение именно советских (и даже еще конкретнее: писательских) умонастроений. Исследователь сам констатирует, что эта черта была свойственна русской интеллигенции на протяжении всей ее истории.

В разговорах и размышлениях Васисуалия Андреевича мелькают слова, которыми — не без самолюбования — имели обыкновение говорить о дореволюционной интеллигенции ее историки и панегиристы. В первую очередь, сюда относятся разглагольствования Лоханкина о жертвах ("Может, именно в этом искупление, очищение, великая жертва...") 5 и мотив страданий, исканий, попыток ответить на "проклятые вопросы" ("Ив жизни Васисуалия Андреевича наступил период мучительных дум и моральных страданий... Лоханкин... страдал открыто, величаво, он хлестал свое горе чайными стаканами, он упивался им... мог ли он помнить о таких мелочах быта... когда не было еще точно уяснено все многообразное значение русской интеллигенции?.. И покуда его пороли... Васисуалий Андреевич сосредоточенно думал о значении русской интеллигенции..." [3T13]) 6 .

Пренебрежение к "мелочам быта" и к практической деятельности ввиду наличия высшей цели, карикатурно отразившееся в истории с лампочкой и в нежелании Лоханкина где-либо служить, отмечалось критиками русской интеллигенции как еще одна характерная ее черта 7.

Таким образом, Васисуалия следует рассматривать прежде всего в ряду масок исчезнувшего мира (старого дворянства, старых бар, старого чиновничества различных департаментов и т. п., говоря словами Никпетожа), которых немало в ДС/ЗТ, в частности, и в Вороньей слободке. Как известно, архетипические интеллигенты внесли в свое время немалую лепту в радикализацию русского общества, в разоружение его перед лицом тоталитарных сил и в дискредитацию духовных ценностей (о чем см. сборник "Вехи"), так что обличители соавторов могли бы не столь поспешно и безоговорочно принимать Лоханкина в свои ряды и брать под защиту.

В эпоху создания ЗТ этот исторический прототип Лоханкина уже в значительной мере разложился и утратил свой подвижнический ореол8. Образовалась категория (б), т. е. бывшие интеллигенты, переродившиеся, с одной стороны, в активных карьерис-тов-приспособленцев, с другой — в мирных обывателей; среди тех и других имели, конечно, широкое остаточное хождение староинтеллигентские понятия и фразеология. Термин "интеллигенция" в советские годы семантически размылся, став самоназванием самых разных прослоек, претендовавших на отличие от простого, необразованного люда. "Интеллигентом", или "интеллигентным человеком" легко называл себя всякий, кто имел хотя бы начальные элементы образования, был знаком с классикой, занимался не физическим трудом (т. е. по-нынешнему "white-collar" — белый воротничок) или просто отличался городским стилем речи. Как бывшие, так и самозванные интеллигенты охотно украшались тем, что Никпетож называет "напяленными петушиными перьями" традиционного интеллигентства (ср., например, ниже, примечание 7 — о библиотеке булгаковского Василисы, весьма сходной с библиотекой Лоханкина).

Если уж искать прообраз Лоханкина среди реальных групп тогдашнего общества, то в первую очередь напрашивается сходство именно с этими дегенерированными формами. Скудный образовательный фон Лоханкина склоняет нас даже к тому, чтобы соотносить его скорее с самозванными интеллигентами, нежели с категорией (б) — бывшими интеллигентами, а ныне беспринципными приспособленцами (в этой связи заслуживает внимания соавторское замечание, что Лоханкин причислял себя к "социальной прослойке"). Его квазипроникновенные изречения и мысли, однако, указывают именно в сторону категории (б), так что в целом, видимо, следует видеть в Лоханкине своеобразное слияние этих двух вариантов. Итак, если он в какой-либо мере и интеллигент, то в лучшем случае старого, изжившего себя типа, как его соседи по квартире бывшие камергер Митрич и князь Гигиенишвили.

В сатирической литературе XX в., как уже говорилось, тип старорежимного интеллигента выводился неоднократно. Довольно близким к Лоханкину персонажем — за вычетом упомянутой выше контаминации с советским бытом, ибо действие происходит в более раннюю эпоху, — является Алексей Спиридонович Тишин из "Хулио Хуренито" И. Эренбурга (1921). Подобно соавторам ДС/ЗТ, автор "Хуренито" дает в своих персонажах конденсацию типических этно-культурно-социальных черт, так что неудивительно сходство понятий и фразеологии Лоханкина и Тишина. Ср.:

"Ничем он [Тишин] не занимался и в опросных листах отелей в рубриках "профессия" гордо ставил „интеллигент"" [гл. 5] — "Сам Васисуалий никогда и нигде не служил. Служба помешала бы ему думать о значении русской интеллигенции, к каковой социальной прослойке он причислял и себя".

"Разве можно читать Ницше и Шопенгауэра, когда младенец пищит рядом?" [Тишин, там же] — "Да и мог ли он [Лоханкин] думать о мелочах быта... когда не было еще точно уяснено все многообразное значение русской интеллигенции?"

"[Тишин] ...любил высказывать свое преклонение перед „сермяжной Русью" и противопоставлять тупой и сытой Европе ее „смиренную наготу"" [там же] — "А может быть... устами простого мужика Митрича говорит великая сермяжная правда".

"[Тишин] вздумал ввиду отсутствия Бога, а также легкомысленного поведения своей новой невесты покончить с собой, для чего ежедневно принимал на глазах у сей, впрочем далеко не пугливой особы, английскую соль, выдавая ее за цианистый калий и требуя клятв верности" [гл. 10] — ср. симуляцию голодовки Лоханкиным ради удержания Варвары.

"В Африке [Алексей Спиридонович, мобилизованный во французский Иностранный легион] исправлял дороги, чистил чьи-то сапоги, ловил негров, усмирял арабов, а проделывая все это, томился над загадкой — где же жертвенность, Христос и святая София?" [гл. 17] — "И покуда его пороли... Васисуалий Андреевич сосредоточенно думал о значении русской интеллигенции..."

"Дайте мне муку крестную" [Тишин, гл. 23] — "Может, именно в этом искупление, очищение, великая жертва..."

Столь близкое сходство двух героев подтверждает в образе Лоханкина роль элементов классического интеллигента дореволюционной формации — ведь только этот тип мог иметь в виду автор "Хуренито". К тому времени он уже вполне выкристаллизовался, "отцвел" и стал законным объектом сатирической стереотипизации.

Ближайшим литературным родичем Васисуалия является безработный интеллигент Экипажев из водевиля В. Катаева "Миллион терзаний" (1930), лишний раз показывающий, что мишенью иронии в кругу Катаева, Ильфа и Петрова был не новейший, а архетипический интеллигент; не актуальное (и опасное для власти) явление, а маска из гардероба истории, скрывающая под собой полное ничтожество. Фразеология Экипажева во многом совпадает с лоханкинской: "русский либерализм", "идеалы", "принципы", "мученичество за идею", "служить бы рад, прислуживаться тошно", "вот до чего довели бедную русскую интеллигенцию", "Радищев, декабристы, октябристы, Пушкин, Лермонтов, Жуковский" и т. п. Несмотря на эти декларации, Экипажев совершенный невежда: путает на портретах В. Белинского с Ф. Дзержинским, Ф. Энгельса с А. Помяловским, не знает ничего о А. Блоке и т. п. Как и герой ЗТ, этот персонаж живет в коммунальной квартире, держит у себя на полке энциклопедию Брокгауза-Ефрона и "поддерживает себя материально" сдачей комнаты.

Со словами "Сам Васисуалий никогда и нигде не служил" можно сопоставить — помимо цитаты "Ничем он не занимался" из пятой главы "Хулио Хуренито" (см. выше) — фразу в рассказе С. Гехта "Полет за 15 рублей", также имеющую в виду довольно жалкого и смешного персонажа: "Сам он нигде и никогда не получал жалованья" [ТД 01.1928].

Словечко "прослойка", употреблявшееся уже Лениным ("прослойка рабочих", "прослойки общественных классов"), имело распространение в газетном языке: "прослойка вождей", "кулацкая прослойка деревни", "различные читательские прослойки", "выросла значительная прослойка женщин-общественниц". В применении к интеллигенции — ср. у Л. Леонова: "Социальная прослойка извергала Скутаревского как инородное тело" [Скутаревский, гл. 17]. Типично для тех лет и употребление архаизмов-канцеляризмов, переходивших в язык из речи партийных и государственных деятелей: "каковой", а также "таковой", "сей", "оный", "коего/коему/кои", "ибо", "дабы" и проч. [НМ 08.1928:169; Селищев, Язык революционной эпохи].

13//7а

Прощай, Васисуалий! Твою хлебную карточку я оставляю на столе. — Ср.: Жорж, прощай. Ушла к Володе!.. / Ключ и паспорт на комоде. — фраза, типичная для супружеских расставаний. Взята из остроумной коллекции афоризмов, объявлений, хроники и т. п., составленной одним из лучших эмигрантских писателей — Дон-Аминадо [Труды и дни (1933); см. в его кн.: Наша маленькая жизнь, 127].

13//8

...Любимый шкаф, где мерцали церковным золотом корешки брокгаузовского энциклопедического словаря. — Самая известная из русских энциклопедий, в 86 томах, изданная в 1890-1907 издательством Брокгауза и Ефрона. Была непременной принадлежностью культурного дома. О присутствии Брокгауза в библиотеках интеллигентских квартир и дворянских усадеб свидетельствуют, среди других, В. Набоков [Другие берега, Х.4],

B. Каверин [Освещенные окна, 88], К. Паустовский [Время больших ожиданий, 3], C. Горный [Только о вещах, 17], А. Мариенгоф [Мой век... // А. Мариенгоф, Роман без вранья, 259]. В последнем случае, заметим мимоходом, идет речь о таком владельце Брокгауза, который, как Лоханкин, лишь претендует на интеллигентность: некий биржевик, размахнувшись, купил целых четыре комплекта, заняв им целую стену... Словарь Брокгауза был одной из регалий российского ancien regime, и превратности его судьбы часто играют роль характерных виньеток в воспоминаниях о первой четверти прошлого века. Так, в 1908-1909 "охранники по ночам раздирали тюфяки и перетряхивали 80 томов энциклопедии Брокгауза и Ефрона" [Эренбург, Люди, годы, жизнь, 1:81]. Словарь Брокгауза среди прочего брошенного имущества остается в квартирах "буржуазии" при поспешном бегстве ее за границу. А в голодные и холодные годы военного коммунизма он вместе с другой роскошно оформленной продукцией той же фирмы идет на растопку печей, уносится на толкучку, обменивается на продукты питания.

В советские годы энциклопедия эта нередко упоминается с иронией, как один из атрибутов старорежимной респектабельности, перенятой мещанами; например, на полках обывателя Василисы [Булгаков, Белая гвардия] "в зеленом свете мягко блестели корешки Гончарова и Достоевского и мощным строем стоял золото-черный конногвардеец Брокгауз-Ефрон. Уют". Тем не менее Брокгауз продолжал широко использоваться для справочных нужд вплоть до появления БСЭ, да и значительно позже. "По части энциклопедической мы, партийные, советские работники, до сих пор без особого ропота признавали „всю власть" за Брокгаузом-Ефроном и за Гранатом... Штабеля брокгаузовских кирпичей недоступно высились на полках советских редакций и школ, надменно взирая на революцию и прочие людские суеты" [Кольцов, Важный кирпич (1926), Избр. произведения, т. 1]; о Брокгаузе в редакции "Станка" см. ДС 29//12. По прошествии советских десятилетий, несмотря на выход трех изданий БСЭ, ценность этого уникального источника информации не только не упала, но все возрастает (недавно в России вышло его репринтное переиздание).

Как бы в признание символической мощи Брокгауза пишущие о нем почти всегда прибегали к тропам с оттенками престижа, высокой ценности, мощи, с непременным упоминанием драгоценных материалов: "церковное золото" [ЗТ], "золото-черный конногвардеец" [Булгаков], "большая твердая черно-золотая изгородь" [Горный], "Длинная стена громадного кабинета сверкала золотом" [Мариенгоф], "надменно взирая на революцию" [Кольцов], и т. п.

13//9

Подолгу стаивал Васисуалий перед шкафом, переводя взоры с корешка на корешок. — Возможное фразеологическое заимствование из А. Белого: "Тут подолгу он сиживал..."[см. цитату в ДС 11//15] или "Он, бывало, часами простаивал перед зеркалом, наблюдая, как растут его уши" [Петербург, 331]. У А. Белого речь идет о детстве героя, что согласуется с темой регресса в детство в образе Лоханкина [см. ниже, примечание 11].

13//10

По ранжиру вытянулись там... Большая медицинская энциклопедия, "Жизнь животных", пудовый том "Мужчина и женщина", а также "Земля и люди" Элизе Реклю. — Большая медицинская энциклопедия — в 35 томах — выходила в советские годы (1928-1936); так что если речь идет об этом издании, то на полке Васисуалия могли стоять лишь первые его тома. В отличие от других книг Лоханкина, БМЭ имела не золоченый переплет, а строгий темно-зеленый, с простым геометрическим кантом 30-х гг. "Жизнь животных" А. Э. Брема в 10 томах вышла в русском переводе незадолго до Первой мировой войны.

"Мужчина и женщина" — дореволюционное (изд. "Просвещение", 1896) переводное с немецкого издание в 3 томах, наиболее полная для своего времени энциклопедия секса, любви и половой жизни, в золототисненых переплетах, с многочисленными фотографиями "ню" на мелованной бумаге. Она стоит в книжном шкафу старорежимного адвоката, причем в том же окружении, что и у Лоханкина — рядом со словарем Брокгауза и другими книгами с золотыми корешками [Шварц, Живу беспокойно..., 597].

"Земля и люди" — популярный труд по всеобщей истории и географии французского писателя Элизе Реклю (1830-1905), вышел в русском переводе в 19 томах в 1898-1901.

Библиотека Лоханкина состоит из обоймы тогдашних " роскошных изданий ", иметь которые считалось шиком среди претендентов на интеллигентность (потом эта роль перешла к книгам издательства "Academia", а позже — к подписным изданиям). В 1929-ЮЗО, судя по газетным объявлениям, эти "дивные образцы переплетного искусства" имелись в книжных магазинах в избытке и рассылались по удешевленной цене 9 . Спрос на них угас надолго: еще в 1950-1952, будучи школьником, комментатор имел возможность любоваться изданиями "Мужчина и женщина" и "Земля и люди" почти во всех букинистических витринах Москвы.

В повести Ю. Слезкина "Козел в огороде" (1927) нэпман А. Л. Клейнершехет читает увесистый том "Вселенной и человечества" Э. Реклю — другой "книги для чтения" провинциальной интеллигенции начала XX века.

Чтение заведомо устарелых, принадлежащих иной эпохе книг, — мотив, встречающийся, например, в "Истории села Горюхина" Пушкина, где читается "Письмовник" Курганова; в "Домике в Коломне" (В ней вкус был образованный. Она / Читала сочине-нья Эмина) и др.

13//11

...Он радостно вздыхал, вытаскивал из-под шкафа "Родину" за 1899 год в переплете цвета морской волны с пеной и брызгами, рассматривал картинки англо-бурской войны, объявление неизвестной дамы под названием: "Вот как я увеличила свой бюст на шесть дюймов" — и прочие интересные штучки. — "Родина" — иллюстрированный еженедельник для семейного чтения, выходил в 1879-1917. Издание того же типа и формата, что и "Нива", с беллетристикой, репродукциями картин, официальной хроникой, популярными научными статьями и др. "Родина", однако, уступала "Ниве" по литературному и общекультурному уровню. Для интеллигенции журнал этот был синонимом посредственного вкуса: например, художник Н. В. Кузьмин вспоминает, что "„Родина" была плохоньким, дешевым журнальчиком". С. Я. Маршак характеризует ее как "мещанский журнал, от которого несет мышами и затхлостью" [Кузьмин, Штрих и слово, 5-6; Маршак, В начале жизни, 451]. Чтение "Родины" как признак низкой культуры упоминается у сатириконовцев Саши Черного [Сатиры, Послание 2-е] и В. Горянского [Сознательный читатель, НС 45.1914], у которого ею упиваются обыватели Петровы (Никогда я не видел семьи более пошлой и узкой). В стихотворении И. Северянина его читает дама, во многом похожая на Эллочку Щукину из ДС: Ее отношенье к искусству одно чего стоит! / Она даже знает, что Пушкин был... чудный поэт! / Взгрустнется ль — "Разлукою" душу свою успокоит / И "Родину" любит просматривать прожитых лет [Роскошная женщина (1927), в его кн.: Классические розы, Белград, 1931].

Англо-бурская война 1899-1902, о которой много писали газеты и иллюстрированные журналы, вносила струю романтики в затишье конца 1890-х гг. "Буров знали все, — пишет В. Шкловский, — знали цилиндр президента Крюгера, и сейчас я помню фамилию бурского генерала Девета и узнал бы его по портрету". Дети и подростки рубежа веков увлекались игрой в англичан и буров, а иные и пытались убежать на театр военных действий, "к бурам". "В Александровском парке хорошо было играть в англо-бурскую войну, известную по картинкам „Нивы“, которую выписывали у нас в семье", — вспоминает В. Катаев, и о том же говорит Маршак: "С того времени, как взрослые вокруг нас заговорили о войне в Трансваале, мы, ребята, превратились в буров и англичан" [Шкловский, Жили-были, 36; Катаев, Разбитая жизнь, 420; Дон-Аминадо, Поезд на третьем пути, 12; Дорошевич, Иванов Павел; Маршак, В начале жизни, 526 и др.].

Интерес к картинкам "Родины" может, таким образом, отражать регресс Лоханки-на в детство. Он укрывается от тревог взрослой жизни под крылом матери, которую ему заменяет Варвара (ср. слова "осиротевший Лоханкин", упоминание о варвариной "большой белой груди", возглас "Мамочка!" во время экзекуции и др.).

Объявления типа "Вот как я увеличила свой бюст..." не были обнаружены нами в "Родине" конца 1890-х гг., но обильно представлены в последующие годы belle epoque, когда господствовало мнение (как видно, разделявшееся и Лоханкиным — см. выше, примечание 6), что "красота женщины несовместима с недостаточной округлостью форм" [Ни 1913]. Предвоенные журналы пестрят рекламами на эту тему, например: "Метаморфоза бюста" (благодаря открытию Жанны Гренье) или "Каким образом можно получить красивую грудь" (с помощью пилюль Марбор), а также письмами читательниц вроде: "Я была очень худа, мой бюст был плоский, а плечи угловаты, так что даже лучшие платья, несмотря на все старания первоклассного парижского ателье, висели на мне, как на вешалке. Однако счастливый случай направил меня на верный путь... Нет больше плоского бюста и угловатых костлявых плеч" [Ни 17.1913]. В той форме, в какой она цитируется в ЗТ, данная реклама могла быть взята из "Синего журнала", где в 1913 печаталось объявление: "Каким образом мне удалось в течение месяца увеличить свой бюст на шесть дюймов".

Чтение дореволюционного журнала — типичное занятие отвернувшихся от советской жизни твердолобых староверов и затхлых обывателей. В "Мандате" Н. Эрдмана бывший генерал читает "Русские ведомости" и "Всемирную иллюстрацию" военных лет: "Не могу без политики. Всю жизнь по утрам интересовался политикой" [д. 3, явл. 1-2]. В рассказе И. Эренбурга "В розовом домике" дочь читает папаше-генералу "Московские ведомости" ("„На обеде у предводителя дворянства присутствовали...“, „высочайшим рескриптом назначается...”"), скрывая от него падение монархии [в его кн.: Бубновый валет]. В "Крокодиле" описывается "Вечер непьющего обывателя": Дома вечером Федот, / Он не склонен к пиву. / За четырнадцатый год / Он читает "Ниву" [Кр 19.1927].

Чтение старых новостей как знак застоя и праздности восходит к классике: Сужденья черпают из забытых газет / Времен очаковских и покоренья Крыма [Горе от ума]; Обломов-отец читает домашним третьегодичные газеты: "В Вене такой-то посланник вручил свои кредитивные грамоты". У Чехова семья убивает время, разглядывая "Ниву" 1878 г.: "„Памятник Леонардо да-Винчи перед галереей Виктора Эммануила в Милане”... „Хоботок обыкновенной мухи, видимый в микроскоп”" и т. п. [Накануне поста].

В рассказе А. Аверченко "Скептик" выведен персонаж, в ряде черт предвещающий Лоханкина: "Стеша был молодец 19-ти лет, всю свою пока недолгую жизнь пробродивший из угла в угол, самоуглубленный дурень, ленивый, как корова, и прожорливый, как удав [курсив мой. — Ю. Щ.; см. выше, примечание 4 о "фараоновой корове"; помимо словесного, отметим параллелизм с цитатой из Л. Андреева в синтаксисе]. С утра, восстав от сна, он умывался, напивался чаю и опять ложился на диван... Лежа на диване и перелистывая „Ниву“ за 1880 г., ждал обеда" [в кн.: Аверченко, Черным по белому]. О другом возможном прототипе Лоханкина у Аверченко см. ЗТ 21//5.

" Переплет цвета морской волны с брызгами " — гоголизм: ср. у Чичикова фрак " брусничного цвета с искрой" и сукно "наваринского дыму с пламенем" [Гоголь, Мертвые души, т. 1, гл. 7 и т. 2, "заключительная глава"].

13//12

С уходом Варвары исчезла бы и материальная база, на которой покоилось благополучие достойнейшего представителя мыслящего человечества. — "Мнимый гений, живущий за счет жены" (друга, родственника и т. п.) — мотив, представленный столь разными героями как Фома Опискин и С. Т. Верховенский [Достоевский, "Село Степанчиково", "Бесы"], м-р Манталини [Диккенс, "Николас Никльби"], Экдал [Ибсен, "Дикая утка"], Серебряков [Чехов, "Дядя Ваня"], Подсекальников [Эрдман, "Самоубийца"]. Персонаж этого типа претендует на особую чувствительность, свойственную художественным натурам; требует к себе внимания; юродствует, говорит выспренним языком, становится в позу обиженного, изгнанника, нищего; угрожает покончить с собой, уйти, просить милостыню, заняться унизительной работой ("...Уйду пешком, чтобы кончить жизнь у купца гувернером...", С. Т. Верховенский — "...Уйду я прочь и прокляну притом", В. А. Лоханкин); иногда и в самом деле уходит, но неизменно возвращается или приводится домой.

13//13

— Полюбуйся, Сашук! — закричала Варвара... — Сашук, Васюк (так называют друг друга герои комедии В. Катаева "Квадратура круга"), Женюк, Мишук и т. п. — именования, характерные для плебейского молодежного стиля 20-х гг.

13//14

Подлый собственник! Понимаешь, этот крепостник объявил голодовку из-за того, что я хочу от него уйти. — Передовая Варвара ругает мужа словами, отражающими феминистские веяния времени. Семья рассматривалась как устарелый, реакционный институт; ревность, попытки удержать жену у домашнего очага — как покушение на ее независимость. Более того, Наталья Тарпова в одноименном романе С. Семенова уходит от мужа, как только замечает, что тот начал ее ревновать: "В таком мужнином к себе отношении Тарпова увидела стеснение своей личности — и ушла, дав на будущее себе зарок быть осторожнее и избегать длительных связей". Установка эпохи четко выражена в письме брата героини: "Пролетариат принес женщине полное раскрепощение и освободил ее от всех буржуазных условностей" [кн. 1: 75, 85; см. также ЗТ 12//13].

13//15

Ну, подумайте, что вы делаете? На втором году пятилетки... — Апеллировать по малым поводам к великой эпохе, называемой по ее ключевым признакам, — нередкий прием в тогдашней юмористике. У женщины в коммунальной квартире украли белье, она расстраивается, соседи ее урезонивают: "Вы только подумайте, Анна Осиповна! Теперь, когда акулы мирового империализма готовятся на нас войной, можно ли тратить нервы на какие-то маленькие, личные огорчения?" [А. Архангельский, Мировой масштаб, Ог 16.10.27]. Пожилой бухгалтер, решив приволокнуться за молодой девицей, сбривает свою давно холеную бороду, а сожаления заглушает так: "Будет сентиментальничать. Ты живешь в эпоху диктатуры пролетариата, в эпоху материализма, в эпоху рационализма" [Л. Лесная, Борода главбуха, КП 01.1928]; ср. характерный пример сходной структуры фразы, но применительно к царским временам, в рассказе Н. Москвина [ЗТ 8//27].

Особенно часто сочеталось с тривиальностями порицание типа "на таком-то году" (пятилетки, революции): "Стыдно на 11-м году революции воду за собой не сливать", — говорит ответственная съемщица жильцу [Кр 41.1927]. То же у Маяковского в киносценарии "Тов. Копытко, или Долой жир": "Что за глупые шутки... на 10-м году?.. На 10-м году... и сквозняк... На 10-м году... без вилки!.. Не могу же я на 10-м году босыми ногами по холодному полу" и др. Или у М. Зощенко: "Пора бы на 11-й год понимать" и т. п. [Закорючка; Выгодная комбинация и др.]10 . В каламбурном духе: "Оркестранты возбудили ходатайство о том, чтобы убрать в оркестрах дирижеров, ибо на девятом году революции стыдно работать из-под палки" [Новости театра, музыки, кино, Пу 13.1926]. "Второй год пятилетки" — название 1930 г. в агитпропе эпохи (ср., например, разворот фотоматериалов под таким заглавием в КН 01.1930).

13//16

...Васисуалий [в сне Варвары] глодал белые шпоры на сапогах военного врача. — Едва ли у советского военврача, брата Птибурдукова, были шпоры; да и выше о нем сказано: ушел, "стуча сапогами" (а не "звеня шпорами"). Шпоры военврача, видимо, извлечены из детских воспоминаний братьев Катаевых. В мемуарной книге В. Катаева говорится о военном враче "в блестящих штиблетах с длинными носами и маленькими шпорами", снимавшем комнату у родителей автора. То же в его повести "Хуторок в степи": "Военный врач нежно позванивал маленькими серебряными шпорами" [Разбитая жизнь, 251; Собр. соч., т. 5: 292].

13//17

Ив жизни Васисуалия Андреевича наступил период мучительных дум и моральных страданий. — Ср. ту же модель фразы: "И для Ивана Дмитрича наступили мучительные дни и ночи" [Чехов, Палата № 6].

13//18

Не такова ли судьба всех стоящих выше толпы людей с тонкой конституцией? Галилей, Милюков, А. Ф. Кони. — Лоханкин вспоминает деятелей, пострадавших "за правду". Галилей (1564-1642) был предан суду инквизиции за защиту учения Коперника. Милюков [см. ДС1//9] вместе с возглавлявшейся им кадетской партией подвергался поношениям как крайне правых, так и социалистов. Правительство учреждало над ним полицейский надзор, черносотенцы окрестили его "еврейским наймитом" и грозились убить, большевики в ноябре 1917 объявили "врагом народа". Кони Анатолий Федорович (1844-1927) — судебный и общественный деятель либерального направления, публицист, мемуарист. В 1878 суд под его председательством оправдал революционерку В. Засулич, что навлекло на Кони нападки правых кругов. Был кумиром начинающих юристов, подражавших даже стилю его бакенбард [Дон-Аминадо, Поезд на третьем пути]. После революции, несмотря на старость и слабое здоровье, Кони вел просветительскую и филантропическую работу, читал лекции советским студентам в холодных аудиториях, почитался в качестве подвижника, учителя жизни и "последнего из могикан" русской либеральной интеллигенции. В журналах появлялись фотографии престарелого Кони в его кабинете, на фоне величественных книжных шкафов с золочеными переплетами, что могло послужить моделью для Лоханкина [см.: С. Ф. Ольденбург, Памяти Кони: из воспоминаний, КП 41.1927; А. В. Луначарский, Воспоминания о Кони, Ог 02.10.27].

13//19 ...Большой коммунальной квартиры номер три... [ее] прозвали даже "Вороньей слободкой") — "Воронья слободка" фигурирует в рассказах о городе Колоколамске как одна из коммунальных квартир, устроенных жителями города в "освоенном" ими небоскребе [Чу 02.1929].

Коммунальные квартиры возникли в больших городах России в годы военного коммунизма. Революция и Гражданская война вызвали небывалое передвижение человеческих масс. Пролетариат из лачуг и подвалов переселялся в дома, отнятые у буржуазии. Жители провинции и деревни хлынули в столицы. Все это создало к началу 20-х гг. острейшую нехватку жилой площади.

В бывшие меблированные комнаты и в многокомнатные апартаменты, прежде принадлежавшие одному хозяину, вселялась пестрая публика разных классов и состояний, перемешанных революцией: "от рабочего до мирового ученого" [Гладков, Энергия, IV.2.1]. Каждой семье доставалось обычно не более одной комнаты, причем жильем служили и подсобные помещения: чуланы, антресоли, ванные, каморки для прислуги. Смотря по размерам, в квартире могло жить от двух-трех до нескольких десятков семей. Среди жильцов нередко был и бывший владелец, ныне занимавший лишь клочок своей прежней территории. Выборное лицо, именуемое "ответственным съемщиком", отвечало перед домоуправлением за коммунальные платежи и поддержание порядка. Обитатели "коммуналки" имели общую кухню (где каждому отводился кусочек пространства, достаточный, чтобы поставить стол с насквозь протертой клеенкой и примус), общий туалет и ванную комнату (если и она не была превращена в жилье), общий коридор (загроможденный старьем, а в больших квартирах — бесконечный, по-казарменному голый и серый, напоминающий, по словам Б. Петрова, канцелярию воинского начальника, с лабиринтом колен и ответвлений, с дверями по обеим сторонам). Первая, захламленная разновидность коммунального коридора обрисована в отзывах современного журналиста и советского писателя:

"Коридор квартиры номер 37 узок, как щель. В первобытном состоянии коридор был широким и прохладным. Теперь сундуками, комодами, гардеробами, ящиками стены заставлены до потолка. Остался узкий черный тоннель, ведущий от парадного до уборной. Ходить надобно умело и робко. Пойдешь смело, и висок твой ударится об острый угол какой-то мебели или, как часто бывает с новыми людьми, в лицо шлепнется чья-то белая одежда, которую сушат в коридоре одинокие жительницы-франтихи" [В московской квартире тесновато..., Ог 27.02.27]. В дневнике К. Чуковского за 26 февраля 1933 записано: "В квартирах устанавливался особый... запах — от скопления человеческих тел. И в каждой квартире каждую минуту слышно спускание клозетной воды, клозет работает без перерыву" [Чуковский. Дневник 1901-1933].

Коридор второго типа, просторный и тоскливо-пустынный, наделяется почти поэтическими чертами — как антипод буржуазной уютной замкнутости — в рассказе В. Шкловского:

"Коридоры в московских квартирах, как улицы.

В больших квартирах коридоры, как улицы. Комнаты, как дома.

Обои в коридорах кажутся случайностью: на стенах должны быть окна.

Где-нибудь у двери сидят дети.

Нужно было бы посыпать паркет песком и поставить урны.

На потолке — тусклая скупая желтая лампа.

Кончается улица коридора тупиком, уборной, ванной, холодом.

Один коридор такой, казалось мне, шел с улицы на улицу, совсем переулок.

Он выходил на два парадных..." [Шкловский, Рассказы, 94.]

Бывавший частым гостем одной из таких больших квартир в послевоенные годы, комментатор ручается за точность и меткость образа.

Сочетание обоих видов коридора находим в воспоминаниях об одном из крупнейших художников XX в.:

"В конце длинного захламленного коридора с дверьми направо и налево с указателями фамилий жильцов последняя дверь вела к Филонову [Курдов, Памятные дни и годы, 43].

Английский гость, как большинство иностранцев, выносит из московской "коммуналки" самые мрачные впечатления:

"У меня есть друг, в чьей просторной квартире я бывал в течение многих лет. Когда я посетил его прошлой осенью, он с семьей из трех человек занимал в ней одну комнату. В остальных жили люди, чужие ему и друг другу... Я заходил и в другие общие квартиры, и вид их был ужасен. Стекла на двойных окнах потеряли свою прозрачность из-за пыли и дыма; там, где выпадал кусок стекла или рамы, прореха затыкалась тряпкой или бумагой. Еще издали вам перехватывал дух запах чеснока, лука, застоявшегося табачного дыма, белья и всяческих зловонных испарений. Из-за густого чада трудно было разглядеть фигуры жильцов... Почти в каждой комнате лежали на полу больные, кашляя и отхаркиваясь. Сквозь узкие перегородки, разделявшие комнаты, неслась оглушительная ругань мужчин и женщин, осыпавших друг друга обвинениями и угрозами..." [Dillon. Russia Today and Yesterday, 50].

Сложный организм коммунальной жизни еще ожидает своих исследователей. В цитированном очерке Н. Погодина (с фотографиями А. Шайхета) представлен средний, сравнительно доброкачественный вариант — во всяком случае без драк из-за примусного ежика или гротеска вроде проживания в ванне. Но и здесь бывают точки и фронты напряженности, везде одни и те же: общий телефон, уборная, дверной звонок; домашние животные (всегдашний объект ненависти и притеснений, если хозяева не ладят) и т. п. В особенно бурные моменты все квартирные звуки сливаются в единую "симфонию" : на кухонных столах ревет армия примусов; у учительницы музыки разучиваются дуэты и арии; две женщины препираются из-за числа звонков ("Научите звонить правильно ваших гостей — швейцаров для вас нет"); дочка нэпмана и ее друзья танцуют фокстроты под патефон (а возражать неудобно, так как нэпман оплачивает общий телефонный счет); дети в коридоре играют в жмурки или сидят на горшках; рабочий в валенках "наяривает рьяно" на гармошке; больной лежит в постели; инженер работает над проектом; поэт сочиняет вслух стихи (своей комнаты поэт не имеет и живет в углу, отгороженный от общего коридора ковром).

Личные дела квартиросъемщика протекали у всех на глазах, и сохранить интимность удавалось редко: "Каждый досконально знал жизнь другого, знал ее во всех деталях, знал белье соседа, его любовниц, его обеды, его долги и болезни... Обыск у одного, понос у другого создавали бессонницу двадцати семи душ. Кухня была общей, и меню каждого оценивалось с точки зрения этики, эстетики, а также возможности вынужденного переселения в Нарым" [Оренбург, Рвач: Профессор Петряков. Квартирный кризис. Неудачная любовь].

Долгое соседство сближало жильцов, волей-неволей превращая их в своего рода семью с общими проблемами, развлечениями, интересами. Семейственность отнюдь не означала мир и дружбу: интриги, склоки, взаимная слежка, доносы и травля были довольно обычной картиной. Однако не были редкостью и вполне человечные отношения между собратьями по коммунальному гнезду. Автор этих комментариев провел свое детство (1937-1952) в средненаселенной (шесть комнат) квартире, расположенной в солидном доме предвоенной постройки. Обитатели ее жили дружно, заботились друг о друге, взаимно присматривали за детьми, любили животных, совместно проводили досуг. Кухня служила своего рода салоном, где обсуждались книги и спектакли, читались стихи. Три пожилые дамы немецко-шведского происхождения, чья семья некогда занимала всю квартиру, воплощали культурную память века. В их маленьком мире сберегались и усвоенные в благородном пансионе три языка, и культ Наполеона, и преданность театру Незлобина с романтическим Лихачевым-"Орленком", и размашисто надписанные фотопортреты оперных певцов, и старинные альбомы с редкими ныне марками и с рельефными хромолитографированными фигурками полководцев и солдат всех армий (так называемые "викторианские наклейки", "Victorian scraps", ныне предмет охоты коллекционеров на интернетовских аукционах). Из увлечений уже более позднего времени — полярная эпопея "Челюскина" и его спасателей, ныне полузабытые сценки с куклами "бибабо" на пальцах Сергея Образцова и программки его театра, патриотическая песня и сатира военных лет и многое другое. Все эти культурные накопления отнюдь не вызывали, как можно бы ожидать, косых взглядов у более "демократического" крыла жильцов, а, напротив, обеспечивали трем старым девам теплоту и общее уважение. В их комнате, самой большой в квартире, с большим светлым эркером, соединялся коммунальный музей или кабинет древностей с уютным, для всех открытым клубом и чашкой чая 11 .

Общая квартира, "густо набитая жильцами и переделенная вкривь и вкось, как мир после Версаля" [братья Тур, Эфемерида, в их кн.: Средь бела дня], — место действия многих произведений советской литературы, театра, кино. Авторов привлекала красочная, гротескная сторона коммунального сожительства, парадоксальность типов и ситуаций, порождаемых теснотой квартирного пространства. Многие известные писатели, среди них — Ахматова, Пастернак, Маяковский, Булгаков, Ильф, на разных этапах своей биографии жили — а иные и умирали — на виду у коммунальных соседей. Их зарисовки, при всех сатирических деформациях, являются ценным материалом по истории этого неповторимого советского института.

В литературе до 1940-х гг. "коммуналка" обычно рисуется в остросатирическом тоне, как злокачественное гнездо обывательства, пошлости и склоки. Странности совместного пользования жизненными удобствами предстают в карикатурных формах. Им посвящены многие рассказы М. Зощенко ("Кризис", "Нервные люди" и др.). Объектом сатиры был сам homo communalis с его своеобразной психикой, выработанной годами сдавленного бытия, с параноидной подозрительностью и пристрастием к мелочнейшей регламентации, с привычкой выговаривать соседям по пустячным поводам, с причудливыми правилами повседневной жизни. "На входной двери красовался длиннейший список фамилий с пометками „звонить три раза“ или „стучать раз, но сильно”, „два долгих звонка, один короткий”. Все 27 обитателей квартиры должны были, прислушиваясь, считать звонки или удары, отличая долгие от коротких" [Эренбург, Рвач, 328]; у комментатора до сих пор звенит в ушах родное "раз-два-три-четыре". Дядя Силантий Арнольдыч в одноименном рассказе Б. Петрова, переехав в новую отдельную квартиру своего племянника, продолжает по привычке развешивать предписания: "Граждане! Помните, что вы здесь не одни! Люди ждут!" [в уборной] и т. п. В ванну он сваливает старое барахло, газовую плиту переделывает в печку-буржуйку и т. д., вынуждая хозяев отправить его, наконец, на прежнее место жительства. Квартиры, сплошь населенные "пролетариатом", стоявшие на низшей ступени бескультурья, где жильцы могли драться из-за ежика и плевать друг другу в кастрюли, — отнюдь не преувеличение тогдашних сатириков (М. Зощенко, П. Романов и др.), а реальность, подтверждаемая множеством свидетельств. На их фоне "Воронья слободка" с ее бывшими князьями и камергерами, интеллигентами, дореволюционными дамами и полярными летчиками выглядит относительно благоприятно: это еще не самый нижний круг коммунального ада, но некое подобие респектабельного общежития.

Наряду с карикатурами разрабатывались и драматические варианты коммунальной темы, отражавшие точку зрения квартиранта с более тонкой конституцией. Красочную картину "коммуналки" в ее более злокачественной, классово-политизированной форме дает Пантелеймон Романов, решающий тему в трагическом ключе (роман "Товарищ Кисляков", 1930). Насыщенную враждой и интригами жизнь ленинградских "коммуналок" примерно того же времени, что и в ЗТ, живо описывает в своих мемуарах киноактриса Б. Кузьмина [О том, что помню]. Весьма распространенный сценарий рисует легкоранимую личность из творческой интеллигенции, которую безжалостно травит банда жильцов — хамов и мещан. Героиня пьесы Ю. Олеши "Список благодеяний" (1931), актриса, обвиняется соседями в краже "пятка яблок"; эти оскорбления, наряду с отсутствием духовной свободы, толкают ее в невозвращение и гибель. В повести А. Н. Толстого "Гадюка" (1928) жертвой кухонных интриг становится женщина, прошедшая через Гражданскую войну и еще живущая романтикой тех лет. Этого не могут простить ей соседи — типичная нэповская коллекция спекулянтов, бывших аристократов, совслужащих и проституток. Сходная ситуация в рассказе П. Романова "Кошка" (1925). Пародийный отголосок подобных сюжетов об уязвимом благородном существе, волей судьбы попавшем в среду хамов (архетип "гадкого утенка"), легко различить в истории Лоханкина.

Ввиду упорства, с которым держался в советской жизни институт коммунальных квартир, у иных энтузиастов появились тенденции принимать его за данность, как своего рода модель социалистического общежития, подлежащую усовершенствованию, но не устранению. Как вспоминает В. Шефнер, футурологические мечты подростков 30-х гг. включали и коммунальный образ жизни. Как заметил нам А. К. Жолковский, в этом проявляется философская связующая нить между советской "коммуналкой" и коммуной в духе снов Веры Павловны и других социалистических утопий:

"Будущее, притом очень близкое, почти зримое, чудилось нам... Скоро все будут жить в просторных коммунальных квартирах. Это будут не коммуналки, а коммуны в прямом смысле этого слова. Там все люди — друзья друг другу. Двери комнат выходят в широкий коридор. В конце его — большая кухня. Примусы, керосинки — все общее, никаких склок и ссор из-за них нет. Рядом с кухней — общая столовая; в ней коллективно завтракают, ужинают... Никаких замков, никаких запоров, ибо воров нет. Задвижки — только в сортирах и ванных, на внутренней стороне дверей..." и т. п. [Шефнер, Бархатный путь, 46].

В более поздней беллетристике мотив коммунальной квартиры чаще стыдливо замалчивался, но после Великой Отечественной войны он постепенно всплывает снова, однако с иным акцентом и уже не всегда с тем безусловно отрицательным знаком, что в 20-е гг. Умудренные историческим опытом, писатели стали видеть в квартирном общежитии не столько курьез переходного времени, долженствующий растаять под лучами коммунизма, сколько характерную и знаменательную для нашего времени форму быта. С одной стороны, квартира воплощает братство и взаимопомощь людей перед лицом испытаний и невыносимых условий существования. В этом духе выдержаны, например, повесть Ю. Трифонова "Дом на набережной" (1976) или повесть И. Грековой "Вдовий пароход" (1981). С другой, "коммуналка" изображается как ячейка тоталитарного уклада, сосредоточившая в себе его типичные язвы: тиранию, доносы, страх, бесправие. Этот угол зрения представлен в романах В. Гроссмана "Жизнь и судьба" (1961), Б. Ямпольского "Московская улица" (1960-е гг.) и др.

Типологическими предшественниками коммунальных квартир можно считать всякого рода семейные пансионы и дома гостиничного типа в романах XIX в.: "пансион Воке" (Бальзак, "Отец Горио"); "Ноевы ковчеги", в которых живут Девушкин, Прохарчин и Мармеладов (Достоевский); меблированные комнаты миссис Лиррипер (Диккенс) и др. Своеобразная атмосфера этих приютов для неприкаянных одиночек, богатая возможностями трагикомического развития, — одно из жанрово-тематических открытий европейского реализма. Одна из черт этих литературно прославленных общежитий, перешедшая и в советские квартиры, — семейственность: "Все до единого из жильцов Устиньи Федоровны жили между собой словно братья родные" [Господин Прохарчин]. Сцены из жизни больших квартир, предвосхищающих советскую действительность, имеются в предреволюционной литературе. Ср., например, петербургские очерки Л. Гумилевского "Жильцы" [1915-1916, в его кн.: Чужие крыши]. Среди прочего, мы встречаем здесь мотив массовых поветрий, захватывающих обитателей общежития. Прослышав о якобы предстоящей конфискации подушек и одеял, владельцы спешат отнести эти предметы в ломбард — подобно тому, как жильцы "Вороньей слободки" в предвидении пожара бегут страховать свое имущество.

В. Ардов свидетельствует:

"[В 1929] совместная работа в „Чудаке" очень сблизила меня с... [Ильфом и Петровым]. Часто я заходил к Е. П. Петрову в его комнатки в Кропоткинском переулке (эта квартира довольно точно описана в „Золотом теленке" под названием „Вороньей слободки"). Такое название Евгений Петрович сперва дал своему реальному жилищу, а потом уже перенес его в роман вместе с похожим описанием обстановки и обитателей этой квартиры. Была в действительной „Вороньей слободке" в Кропоткинском и „ничья бабушка", и „трудящийся Востока — бывший грузинский князь", и многие другие персонажи, описанные в „Теленке"" [в кн.: Воспоминания об Ильфе и Петрове].

13//20

Центростремительная сила сутяжничества подхватывала его, втягивала в канцелярии юрисконсультов, вихрем проносила через прокуренные судебные коридоры и вталкивала в камеры товарищеских и народных судов. И долго еще скитался непокорный квартирант... И до самой своей смерти квартирант будет сыпать юридическими словечками... — Параллельное наблюдение находим у М. Кольцова: "Всеобщая сутяжная страсть овладела обывателем, как безумие. В эту страсть втянуты все, от чернорабочих до изысканных интеллигентов" [В самоварном чаду (1926), Избр. произведения, т. 1; курсив мой. — Ю. Щ.].

Пассаж насыщен отзвуками "гуманного места" "Шинели" Гоголя: "Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей... И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему маленький чиновник с лысинкою на лбу... И закрывал себя рукою молодой человек, и много раз потом содрогался он на веку своем..." (сходства с ЗТ выделены нами).

13//21

...Летчик Севрюгов, к несчастию своему проживавший в квартире номер три, вылетел по срочной командировке Осоавиахима за Полярный круг... [До слов:] В тот великий день, когда ледоколы достигли наконец палатки Севрюгова... — Ср. запись: "Новелла о полюсе" [ИЗК, 171]. Возможно, что фамилия "Севрюгов" произведена соавторами под влиянием фамилии известного в 30-ые гг. летчика Б. В. Стерлигова — для русского уха эти имена звучат родственно [Вентцель, Комм, к Комм., 265-266].

История Севрюгова вымышлена, но содержит черты подлинного события: спасения экспедиции Умберто Нобиле. В мае 1928 дирижабль "Италия" с 16 аэронавтами на борту вылетел к Северному полюсу, достиг его, но на обратном пути потерпел аварию и потерял связь с внешним миром. На поиски Нобиле направился ряд экспедиций, в их числе советские ледоколы "Малыгин" и "Красин". В спасательных операциях участвовали летчики М. С. Бабушкин и Б. Г. Чухновский; их смелые полеты, в ходе которых они сами пропадали и вновь отыскивались, получили широкое освещение в прессе. Особенно громкая слава пришлась на долю Чухновского, который участвовал в рейсе "Красина" и 10 июля 1928 вылетел с дрейфующей льдины на поиск оставшихся в живых аэронавтов "Италии". В тот же день ему удалось разглядеть их в ледяной пустыне и сообщить координаты на судно, однако сам он потерпел аварию и вынужден был сесть на лед. При этом Чухновский настоял на том, чтобы "Красин" сперва спас истощенных, отчаявшихся итальянцев и лишь затем его самого. 12 июля "Красин" подобрал остатки экипажа Нобиле (группы Цаппи и Вильери), а 15-го подошел к месту посадки Чухновского и принял на борт самолет и его команду [Самойлович, Спасательная экспедиция на ледоколе "Красин"; его же, На спасение экспедиции Нобиле; Е. Петров, Гослото; Миндлин, Необыкновенные собеседники]. Спасательная деятельность Чухновского продолжалась и позже, в период действия ЗТ [см.: На поиски американских летчиков, КН 03.1930 и др.].

Имена, связанные с экспедицией: "Италия", "Нобиле", "Вильери" и т. д. — были в ходу в речи, в сравнениях, шутках и т. д.: "Быт (в спектакле Камерного театра) где-то затерялся, как затерялась группа Вильери" [См 31.1928]. Эпопея спасения Нобиле отразилась в современной литературе, например, в "Клопе" и ряде стихов Маяковского, в стихах "Новые витязи" Э. Багрицкого, в рассказе В. Инбер "Не плачь, Нинель!", в повести Б. Лавренева "Белая гибель" и во многих других произведениях, а также в документальном фильме "Подвиг во льдах" и в эстрадных обозрениях вроде "Туда, где льды" (1929), созданном в московском мюзик-холле лучшими силами в лице Д. Гутмана, В. Ти-пота, братьев Стенберг, К. Голейзовского и И. Дунаевского [Уварова, Эстрадный театр, 200]. Были, несомненно, и халтурные отклики — вроде упоминаемых соавторами чарльстона "Мне тепло с моей крошкой на полюсе" (вероятно, выдумка) или обозрения "А вам не холодно?" 12 .

Вопросы огоньковской "Викторины": "12. Что такое „Италия4'"? Ответ: "Дирижабль экспедиции Нобиле" [Ог 02.09.28]; "28. Какой советский ледокол вышел последним на спасение экспедиции Нобиле? Ответ: "Красин" [Ог 29.07.28].

13//22

А не летай, не летай! Человек ходить должен, а не летать. Ходить должен, ходить. И он [Пряхин] переворачивал валенок над стонущим огнем. — В словах и манипуляциях бывшего дворника Пряхина уже предвосхищается тема готовящейся экзекуции над Лоханкиным. Когда проваливается интрига Пряхина с соседями против Севрюгова, они — в порядке реванша — обращают свою злобу на Васисуалия, в некотором смысле тоже "витающего в облаках". Ср. валенки, "прогретые на шестке", как атрибут дворника в ДС 11//1.

Наказание, "ученье" кого-то за отход от установленного порядка вещей — характерный мотив при изображении консервативной обывательской среды, карикатурно воплощаемой в фигуре Пряхина. Обычный метод — порка, для которой типичен и определенный ритмический аккомпанемент, обязательно с повторением одного и того же глагола в императиве/инфинитиве. Пряхин с его "А не летай, не летай!", "Ходить должен, ходить" (причем поворачиваемый над огнем валенок должен восприниматься как субститут объекта порки) напоминает чеховского сторожа Игната, который "учит" щенка за его авантюристские повадки: "...больно оттрепал его за уши и потом, наказывая его хворостиной, все приговаривал: — Ходи в дверь! Ходи в дверь! Ходи в дверь!" [Белолобый]. Ср. ту же фигуру у Грибоедова: Вот эдаких людей бы сечь-то / И приговаривать: писать, писать, писать!, у С. Юшкевича: "Я... приказал бы такого молодца разложить и всыпать ему полсотни горячих. И приговаривал бы: не играй на бирже, не играй, каналья!" [Леон Дрей, 258]. О словесном сопровождении разных видов расправы см. также ДС 21//8.

Все эти ритуальные моменты: вдалбливание ключевого слова, акцент на том, что "должно", мотив наказания, злорадство — часто распространяются и на другие ситуации, где охранительно настроенный мужик внушает интеллигенту идеи типа "Каждый сверчок знай свой шесток". Ср.:

"Вас у губернатора, должно, наказывать будут... Есть губернаторская наука, есть архимандритская наука, есть офицерская наука, есть докторская наука, и для каждого звания есть своя наука. А вы не держитесь своей науки, и этого вам нельзя дозволить" [мясник Прокофий — интеллигенту Полозневу; Чехов, Моя жизнь; повторы "есть... наука" тоже своеобразно имитируют ритмику телесных наказаний].

Злорадство по поводу исчезновения летчика Севрюгова совершенно естественно для фигуры отставного дворника Никиты Пряхина. Недоверие, неприязнь к летанию является в литературе конца XIX и начала XX в. чертой мужика и обывателя. Классическая фраза: "Вестимо, от хорошего житья не полетишь" — принадлежит еще И. Ф. Горбунову [Воздухоплаватель, Поли. собр. соч., т. 1]. "—Чего барину не полететь, — народ обеспеченный. — Летают? А пусть себе летают. Мне-то что!.. Мужики и извозчики чрезвычайно равнодушны. Посмотрит сонными глазами на парящего Фармана и сплюнет" [Тэффи, Аэродром]. "Ежели [авиатор] в наших местах спустится — целым не вырвется. Первое — машину эту самую его потревожим, а второе..." — рассуждают обыватели в сатириконовской юмореске [В. В. С., Летит, Ст 25. 1913]. Страх и ругань деревенских при виде воздушного шара описывает в газетной статье Л. Андреев [Свободный полет, Поли. собр. соч., т. 6].

Юмористы разрабатывают тему "авиация и полиция". "Я тебе полетаю!.. В участок!" — кричит пристав авиатору в фельетоне В. Гиляровского [С дозволения начальства, Соч., т. 2]. В фельетоне Вл. Азова "Ужасы авиации" представлена полицейская точка зрения на полеты, которые-де помогают смутьянам читать запрещенные книги, проводить "митинги на высоте 2000 футов", основывать воздушные школы и типографии для печатания нелегальных изданий. "Евреи, пользуясь летательными аппаратами, бессовестно нарушают черту оседлости... В Ялте градоначальник приказал, во избежание воздухоплавания, покрыть весь город парусиновым тентом" и т. д. [в его кн.: "Цветные стекла"; кавычки Азова].

В другом сатириконовском рассказе крестьянин-самоучка изготовляет летательный аппарат, на котором его и подвергают порке старшина с десятскими, приговаривая: "Будешь летать, чортов сын? Будешь?" [О. Д’Ор, Самородок // О. Д’Ор, Рыбьи пляски; опять повторы глагола]. Напомним, что дворник — воплощение охранительного начала, правая рука властей, угрюмый недоброжелатель интеллигента. В лютой ненависти Пряхина к Лохан-кину повторяется конфронтация дворника и Полесова из первого романа [см. ДС 10//17].

В этих обывательских настроениях, общих для Пряхина и Лоханкина, находит свою крайность то относительное равнодушие русского общества начала XX века к путешествиям, полярным экспедициям, воздухоплаванию и т. п., о котором мемуарист не без сарказма пишет:

"Маленькая Норвегия... молилась на Нансена и Амундсена — людей дела, людей могучей воли... Мы, русские, почти и не слышали о своих Седовых, Брусиловых и Русановых. Не знали их. Самая идея сорваться с места и плыть на полюс, подниматься на Эвересты и Гауризанкары, ставить рекорды высоты полета выглядела в глазах тогдашнего общества нерусской, несерьезной идеей. Все то же обывательское „от хорошей жизни не полетишь" тяготело над нашей действительностью... Пусть Англия и Германия лезут куда-то в тропики, спускаются в глубины океанов... Нам бы свои, „тутошние", истовые дела закончить" [Успенский, Записки старого петербуржца, 231-232].

Антилетная тема перешла и в советскую антиобывательскую сатиру. В фельетоне В. Катаева "Летят!" бывший чиновник злобствует при виде краснозвездных аэропланов над Москвой: "И где только закон такой есть, чтобы коммунистам позволялось, извините за выражение, по воздуху летать?" [1923, Собр. соч., т. 2]. В рассказе М. Зощенко "Агитатор" мужики злобно отвергают призыв жертвовать деньги "на ероплан". В рассказе М. Слонимского "Черныш" соседи по коммунальной квартире на вопрос "Живет ли здесь летчик?" отвечают: "Ходят тут, на воздушный флот последние деньги тянут. Нет летчиков и не надо!" [гл. 5 (1925)].

13//23

— Долетался, желтоглазый, — бормотала бабушка, имени-фамилии которой никто не знал. — "Желтоглазый" — в старом обиходе эпитет извозчика. Желтизна белков указывает на пристрастие к спиртному. Ср.: "—Ужли, сударь, на эфтой тройке поедете? — Молчи, желтоглазый! На твоей что ли ехать? Разве у тебя лошади? "[диалог извозчиков; И. Горбунов, С легкой руки, Поли. собр. соч., т. 1]; "— Гужеед желтоглазый! — краткое, но меткое определение, которое так хорошо действует на извозчичью душу" [Тэффи, Письма издалека]; "Чорт желтоглазый" [седок — извозчику; О. Дымов. Похороны по первому разряду. В кн. Русский смех]; "[Извозчик-троечник Синица] ...сверкал глазами, когда говорил, и вдруг становились видны желтые белки" [Каверин, Открытая книга: Юность, гл. 1].

Извозчичья терминология сатирически прилагается в эти годы к лицам разных профессий: таксистам [ЗТ 2//15 со сноской 3], художникам [ЗТ 8//46], архивариусам [ДС 11//10], аферистам-самозванцам [ЗТ 6//13], гробовщикам [ДС 1//1: "От долговременного употребления внутрь горячительных напитков глаза мастера были ярко-желтыми, как у кота, и горели неугасимым огнем"].

Ввиду неразвитости автомобилизма, услуги извозчика еще находили широкий спрос, но сам он высмеивался как фигура буффонная и деклассированная, как тупой, аполитичный, толстокожий элемент, своего рода динозавр советских городов. Популярным приемом шуток и острот было проведение через топос извозчика различных явлений жизни, например, растраты [см. ДС 20//22]. В знаменитом сатирическом журнале "Чудак" в 1929 имелась рубрика "Слезай, приехали!" В фельетоне Н. Адуева "Перспективы" репертуар московских театров и судьба пьес отражены через разговоры извозчиков, для которых театральный разъезд — источник пропитания: "Подыхать нам с мерином надо! Ползаработка отняли — „Турбиных" в первом МХАТе сняли!" и т. д. [Современный театр ll.10.27]. А как, например, связать "извозчичий" мотив с популярнейшей в 1925-1927 темой радио, радиоприема, уличных громкоговорителей и т. п. [см. ДС 8//13]? Пожалуйста: "Извозчики [в Харькове] объезжают громкоговорительные улицы — лошади шарахаются. Иногда извозчики отказываются даже ездить на наиболее радийные улицы. Либо просят набавить „за беспокойство"" [С. Гехт, Ог 21.11.26]. Лексиконом вымирающей извозчичьей культуры травестировались такие более современные виды транспорта, как автомобиль (козлевичевская "Антилопа", см. ЗТ 3//22), моторный катер [М. Зуев-Ордынец, Волжское понизовье, КП 34.1929] и наконец, неизбежно, — самолет ("желтоглазый" Севрюгов, известный фильм "Воздушный извозчик" и др.).

Все эти советские шутки, впрочем, возникали на давно освоенной почве, так как глумливое, маскарадное использование кучерской топики было известно уже в классике. Ср. фигуру "бывшего кучера, а ныне воспитателя юношества" Вральмана в фонвизин-ском "Недоросле" или параллель между кучерами и судейскими в "Соперниках" Р. Шеридана [д. III, карт. 2].

Как заметил в своей полемике с нашим комментарием А. Д. Вентцель, эпитет "желтоглазый" применительно к летчику имел основу в жизни: "Стекла в авиационных очках делались из желтого, а иногда прямо-таки коричневого или оранжевого целлулоида; так что авиаторы в их профессиональном наряде... были на самом деле желтоглазыми" [Комм, к Комм., 266-268]. А. Вентцель вспоминает желтые авиаторские очки среди предметов в доме летчика Стерлигова (ономастический прообраз Севрюгова), с чьим сыном он учился в одном классе. Между прочим, желтого цвета были и шоферские очки: "Родители, надев одинаковые желтые очки с замшевыми шорами, уселись в красный открытый автомобиль" [Набоков, Дар, гл. 2; действие в 1916].

Указание А. Д. Вентцеля правильно и необходимо: авиаторы и в самом деле надевали профессиональные желтые очки, а я по незнанию не сказал об этом. Однако исторически достоверна и связь эпитета "желтоглазый" с извозчиками, их пьянством. Более того, ни один из этих двух фактов не отменяет другого; напротив, они органично сливаются в каламбур. Перед нами характерное для Ильфа и Петрова совмещение нескольких разнородных культурных фонов, лишь повышающее виртуозность ненамеренной бабушкиной остроты.

13//24

...Гражданин Гигиенишвили... — Каламбурная фамилия, образованная скрещением "гигиены" с распространенной грузинской фамилией ГигиНЕЙшвили. И "Гигиенишвили", и "бывший князь, а ныне трудящийся Востока" встречаются в заготовках Ильфа [ИЗК, 140, 243].

13//25

— ...Я, например, давно имею право на дополнительную площадь... — ...Ему хорошо там на льду сидеть, а тут, например, Дуня все права имеет. Тем более по закону жилец не имеет права больше двух месяцев отсутствовать. — Разговоры о "правах" — непременный элемент препирательств и ссор в коммунальной квартире. Ср. фельетон В. Ардова "Свидетель"

(1927):

"Милохумовы непрерывно защищали свои права, например: право на одну шестую часть плиты; право на треть сарая во дворе; право шуметь до 11 часов вечера и право требовать тишины после этого часа; право занимать ванную в течение двух часов и право громко возмущаться, когда так поступает противная сторона... — Уберите-ка чайник, — гневно сказала Мария Степановна. — Мы тоже, кажется, имеем право..." [Юмористические рассказы].

Споры о "правах" особенно часто разгорались в случае освобождения одной из комнат, на которую тут же объявлялось много претендентов. В повести М. Волкова "Жил-товарищество № 1331" ситуация напоминает ЗТ: один из жильцов, поэт, покушается на самоубийство, попадает в больницу; среди соседей начинаются споры о том, "кто больше имеет права" на его комнату; вылечившись, поэт находит свою жилплощадь занятой [НМ 05.1928]. Другой вариант — в рассказе М. Зощенко "Пустое дело": один из соседей арестован по уголовному делу, остальные зарятся на его комнату. В повести соавторов "Светлая личность" идет тяжба о комнате умершего пенсионера Гадинга. Соединение хорошо обкатанного сатирического мотива о выбывшем жильце и его комнате с топосом полярного летчика ("привитое" вдобавок к общеизвестному в те дни факту) представляется одним из многих блестящих сюжетно-тематических решений в ЗТ.

История пропавшего квартиросъемщика восходит к кругу сюжетов, где отсутствующий считается умершим и теряет все: имение, жилье, права, жену, имя и т. п. (Мартин Герр из сборника "Питаваль", "Полковник Шабер" Бальзака, Айвенго В. Скотта, Майлз Хендон в "Принце и нищем" М. Твена и др.)

13//26

— Может, такой никакой параллели и вовсе нету. Этого мы не знаем. В гимназиях не обучались. — Камергер Александр Дмитриевич Суховейко, alias Митрич 13 , мимикрирующий под "простого мужика", пользуется "пролетарской" фразеологией 20-х гг. Ср.: "Мы в университетах не обучались, в квартирах по 15 комнат с ваннами не жили" [Шариков — Преображенскому; М. Булгаков, Собачье сердце]; "Оно, конечно, Гаврила вузов не кончал" [Зощенко, Юрист из провинции (1926)]. В знаменитом фильме братьев Васильевых народный полководец Чапаев говорит о себе: "Я ведь академиев не проходил. Я их не закончил".

13//27

Митрич говорил сущую правду. В гимназии он не обучался. Он окончил Пажеский корпус. — "Простому мужику Митричу" довелось обучаться в самом привилегированном военноучебном заведении России. В Императорском Пажеском корпусе в Петербурге получали офицерскую подготовку сыновья и внуки прославленных генералов и адмиралов, дети великих князей и высоких сановников, иностранные принцы. Выпускники Корпуса имели право сами выбирать себе род оружия и полк; отличники на последнем курсе проходили стажировку в качестве камер-пажей членов царской семьи. Среди профессоров были известные фигуры, например, будущий начальник штаба Ставки и Верховный главнокомандующий генерал М. В. Алексеев, химик академик В. Н. Ипатьев, священник о. Григорий Петров и др. Более сорока лет преподавал в Корпусе историю Р. В. Менжинский — отец В. Р. Менжинского, председателя ОГПУ в период действия ДС/ЗТ.

В то время как военная подготовка в Пажеском корпусе была шире, чем в большинстве военно-учебных заведений, общеобразовательные предметы — за исключением, пожалуй, языков, которым уделялось повышенное внимание — давались примерно в том же объеме, что в обычных учебных заведениях. По словам генерала Б. В. Геруа, учившегося в Корпусе в начале 1890-х гг. (т. е. примерно в одно время с Митричем), "с географией было недурно, и мы вынесли довольно приличный запас знаний, достаточный, чтобы не заблудиться на свете". Тем не менее Геруа признается в серьезных лакунах своего образования именно по части географии, говоря, что уже офицером "читал Шерлока Холмса в грубом русском переводе и многого не понимал в английской жизни. Что такое, например, Сити?" Неудивительно, что бывший паж Митрич не имеет понятия о 84-й параллели — вещи куда более отвлеченной, чем лондонское Сити. [Н. Воронович, Записки камер-пажа императрицы, 6-8,17-18; Б. Геруа, Воспоминания о моей жизни, т. 1:49-52,189.]

13//28

— Айсберги! — говорил Митрич насмешливо. — Это мы понять можем. Десять лет как жизни нет. Все Айсберги, Вайсберги, Айзенберги, всякие там Рабиновичи. — Антисемитизм в конце 20-х гг. был довольно актуальной темой. Официально он все еще обличался как уродливое наследие старого строя, подлежащее изжитию, фактически же приобретал все большие размеры. Антиеврейские настроения усиливаются как в партии, так и среди населения, питаясь различными факторами. Одни (рядовые обыватели) ворчали на евреев по старой российской привычке, другие (часть советских и партийных работников) роптали против их влияния в государственном аппарате, третьи (левые критики нэпа) отождествляли с еврейством новую советскую буржуазию (нэпман в тогдашних карикатурах почти всегда был евреем), четвертые (антисоветски настроенные) видели в них первопричину революции и ненавистной большевистской диктатуры. К последним относится, например, В. В. Шульгин, который в рассказах о своей поездке в СССР не скупится на тяжеловесные антисемитские сарказмы и анекдоты, сетуя на засилье евреев в советской Москве. К этим элементам принадлежит, конечно, и бывший камергер Митрич. [Despreaux, Trois ans chez les Tsars rouges, 101-104; Istrati, Soviets 1929, 86-87; London, Elle a dix ans, la Russie rouge, 243- 247; Schoulguine, La resurrection de la Russie, 188.]

У Ильфа имеется запись: "Как колоколамцы нашли Амундсена. Сначала шли айсберги, потом вайсберги, а еще дальше — айзенберги" [ИЗК, 192]. В рассказах о Колоколамске такого эпизода нет; в ЗТ, как мы видим, найдена другая форма сопряжения коммунальной и арктической тематики.

"Понять можем" — стилизованная мужицко-лакейская фразеология. Ср.: "Разве оне могут что об любви понимать?" [говорит Сергей; Лесков, Леди Макбет Мценского уезда]; "Он завсегда женские дела понимать может" [Горбунов, Самодур].

13//29

— А может быть, так надо, — ответил муж, поднимая фараонскую бороду... — Словами "Так надо" кончается "Война и мир" (перед эпилогом): "— Нет, нет, это так надо... [сказала Наташа]. Да, Мари? Так надо..."; и ранее: "„Ну что же делать; уж если нельзя без этого? Что же делать?! Значит, так надо", — сказал он [Пьер] себе" [IV.4.18-19].

Это не исключает, конечно, и более непосредственных источников фразы в "интеллигентском" стиле речи рубежа двух столетий. В фельетоне Дон-Аминадо "лохматый студент" образца 1905 г. обличает мещанство и пытается изнасиловать "честную епархиалку": "Девушка отбивается, кричит благим матом, а он как будто помешанный: — Молчи, мещанка! Молчи, так надо! — А потом, само собой разумеется, идет прямо навстречу Солнцу" [Цорн (1926), в кн.: Наша маленькая жизнь]. В аналогичном контексте: "Так было нужно" [жена объясняет мужу свои шашни с другим; Гейер. Эволюция театра. В кн.: Русская театральная пародия]. Ср. также: "— Что же, — подумал Пар-нок, — может быть, так и нужно, может, той визитки уже нет..." [Мандельштам, Египетская марка, гл. 1].

13//30

Рассеянный Лоханкин... проморгал начало конфликта, который привел вскоре к ужасающему, небывалому даже в жилищной практике событию. — Намеченное в записи Ильфа: "В Коло-коламске жильцы выпороли жильца за то, что он не тушил свет в уборной" [ИЗК, 194], — событие это совмещает два ходячих мотива: (1) "негашение лампочки в уборной", типичный грех в коммунальных квартирах [см. ниже, примечание 31], и (2) "телесное наказание „всем миром"", практиковавшееся в деревенской общине [см. ниже, примечание 33].

Сделав жертвой экзекуции интеллектуала Лоханкина, соавторы привлекли третий традиционный мотив — об "утонченной личности, унижаемой хамами". Чувствительный, легкоранимый человек вынужден жить среди плебеев, которые над ним грубо издеваются, уличают в постыдных провинностях, терроризируют и т. п. Вина героя часто связана с теми или иными любовными поползновениями (см. ниже). Но иногда, как в случае Лоханкина, она имеет чисто бытовой характер: в "Пещере" Е. Замятина хамсосед обвиняет интеллигента в краже дров, в "Списке благодеяний" Олеши артистку травят за "пяток яблок". Кульминацией может быть та или иная унизительная процедура, чаще всего порка: того, кто претендует на отрыв от низменной реальности, грубо возвращают к ней. Это происходит в "Невском проспекте" Гоголя (немцы-ремесленники и поручик Пирогов), в "Леди Макбет Мценского уезда" Лескова, в "Печенеге" Чехова (солдаты высекли черкесскую княгиню, чей плач на могиле убитого мужа мешал им спать), в новелле А. Н. Толстого "Прогулка" (кузнец порет акцизного чиновника, ухаживающего за его дочерью), в его же "Ибикусе" (несколько офицеров порют штатского за "трусость") и т. п. Помещика Максимова в "Братьях Карамазовых" порют "за образование", зато, что он знает наизусть эпиграммы [III.8.7; параллелизм с Лоханкиным отмечен в кн.: Каганская, Бар-Селла, Мастер Гамбс и Маргарита, 43]. В других случаях герою дают подзатыльник, его спускают с лестницы, выбрасывают за дверь, дергают за бороду и т. п. Соотношение между героем и его обидчиками может сдвигаться в пользу последних, если они репрезентируют естественную жизнь, а его претензии на избранность носят извращенный или антигуманный характер, — например, в чеховском "Человеке в футляре", где в конфликте Беликова и Коваленко узнаются некоторые черты мотива "утонченный и хамы".

13//31

Лоханкин и лампочка в уборной. — Неаккуратное обращение с предметами общего пользования — типичная провинность в общих квартирах, частый источник склок. "Кофейник нельзя в раковину выпоражнивать", — выговаривает герою соседка в романе И. Эренбурга "Рвач" [Профессор Петряков. Квартирный кризис. Неудачная любовь]. В фельетоне В. Ардова "Лозунгофикация" (1926) мотив "неаккуратного обращения" (в том числе и негашение света в уборной) совмещен с двумя другими: "лозунгами" [см. ДС 8//10] и "страстью к регламентации", к развешиванию записок [см. выше, примечание 19]:

"Коридор. Телефон в коридоре, а по стенам, натурально, обои. Ну, и всякий норовит фамильицу, адресок, телефонный номеришко тут же, не сходя с места, на обоях написать. Приходится, конечно, бороться и пресекать. Как пресекать? Лозунгом. Таким: Враг трудовой стране / Записывающий на стене ! Потом и насчет ванны и уборной: сами ведь знаете, света никогда не гасят. И я сейчас припечатываю лозунгишкой: Не выключающему свет / В трудовой уборной места нет ! Но самое раздолье для лозунгования — это на кухне. Грешный человек, там я целую азбуку сочинил... Начинается так: (А) Активным элементом будь, / А газ закрыть не забудь! (Б) Берущий сковороду без разрешения / Безусловно, непролетарского происхождения! (В) Ведро помойное не уберешь — / В спину революции лишний нож! .. (К) Контрреволюция в том зарыта, / Кто пачкает чужое корыто!" и т. д. [Юмористические рассказы].

Конфликт на почве невыключения света в уборной представлен также в водевиле В. Катаева "Миллион терзаний" [см. выше, примечание 7].

В литературной топографии коммунальной квартиры уборная наделена особой символической значимостью. В "Рваче" И. Эренбурга полупомешанный от страха профессор кончает с собой в уборной, "в этом темном и вонючем сердце квартиры № 32, под надписью „Мочить не разрешается"" [Жизненность одних. Нежизненность других]. Тема смерти в коммунальной уборной затронута и в "Самоубийце" Н. Эрдмана [д. 1, явл. 4-10]. В рассказе И. Ильфа уборная характеризуется как "изразцовая святая святых" жильца Мармеладова, любителя письменных предписаний и запретов [Разбитая скрижаль]. Уборная как нельзя более подходит на роль сатирической эмблемы: это храм "материально-телесного низа" и отбросов (каковые могут ассоциироваться с архетипом смерти-возрождения), а в плане сюжета и композиции это общий для всех, постоянно функционирующий узел, около которого разгораются квартирные страсти [см.: Романов, Товарищ Кисляков, гл. 4, 35]. Другим подобным местом, с несколько ослабленным, но все же ощутимым подтекстом низа и перерождающего огня, является кухня — пункт сбора всех жильцов, сцена многих квартирных трагикомедий.

13//32

Лоханкин еще не постигал значительности происходящего, но уже смутно почудилось ему, что некое кольцо готово сомкнуться. — Ср. у 3. Гиппиус: Ничто не изменилось, с тех пор как умер звук, / Но точно где-то властно сомкнули тайный круг [Часы стоят].

13//33

...[Гигиенишвили] ударом в спину вытолкнул его на середину кухни... Здесь собралась вся квартира... С антресолей свешивалась голова ничьей бабушки. — Телесное наказание "всем миром" описано Некрасовым: Судей сошлось десятка три, / Решили дать по лозочке, / И каждый дал лозу [проворовавшемуся лакею; Кому на Руси жить хорошо, гл. 4], П. Д. Боборыкиным [Василий Теркин, 1.17], сатириконовцем Д’Ором [см. выше, примечание 22]. Поклонник "сермяжной правды", Лоханкин удостоился наказания, в некотором роде созвучного его мировоззрению (при том, что порка является и типичным моментом ситуации "утонченный и хамы", см. выше, примечание 30, — характерная для соавторов концентрация мотивов и функций разного происхождения).

Не разбирающийся в событиях периферийный наблюдатель (старик, ребенок, животное и т. п.) — типичный персонаж в сценах важных собраний и советов. Ср. собрание жильцов пансиона у Достоевского: "Сверху, с печки, с испуганным любопытством глядели головы Авдотьи-работницы и хозяйкиной кошки-фаворитки" [Господин Прохар-чин]; чтение манифеста 19 февраля 1861 в крестьянской избе: Даже с печи не слезавший / Много-много лет, / Свесил голову и смотрит, /Хоть не слышит, дед [А. Н. Майков, Картинка]; военный совет в Филях: "Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов" [Война и мир, III.3.4].

13//34

— Что? Общее собрание будет? — спросил Васисуалий Андреевич тоненьким голосом. — Будет, будет, — сказал Никита Пряхин, приближаясь к Лоханкину... — Ложись! — закричал он вдруг, дохнув на Васисуалия не то водкой, не то скипидаром. — "Он так много и долго пьет, что изо рта у него пахнет уже не спиртом, а скипидаром" [ИЗК, 242].

Сходный диалог, при параллелизме ролей и общего контекста, происходит между инженером Перри и палачом в "Епифанских шлюзах" А. Платонова (1927): "Остался... [палач] — огромный хам, в одних штанах на пуговице и без рубашки.

— Скидывай портки!

Перри начал снимать рубашку.

— Я тебе сказываю — портки прочь, вор!..

— Где ж твой топор? — спросил Перри...

— Топор! — сказал палач. — Я и без топора с тобой управлюсь!"

Другая возможная перекличка Пряхина с платоновским палачом — наличие сходных эпитетов в соответственных "дескриптивных зонах" этих персонажей: "...скатился в объятия воющего палача" [Епифанские шлюзы, там же] — "...переворачивал валенок над стонущим огнем" [см. выше, примечание 22].

В чеховской "Палате № 6" интеллигента Андрея Ефимыча истязает сторож, отставной солдат Никита, имеющий черты сходства с Пряхиным и подобными ему (в частности, приказывает Андрею Ефимычу раздеться). Другое возможное созвучие с этим рассказом см. выше, в примечании 17.

13//35

Кофе тебе будет, какава! — Представление о кофе и какао как об элементах праздного обеспеченного быта восходит к давним временам. В европейской сатире XVII-XVIII вв. они часто упоминаются среди предметов роскоши, ввозимых из разных стран мира на потребу светских сибаритов. В русской литературе неторопливый ритуал утреннего кофе богатых бездельников на фоне чьих-то трудов ради человечества представлен у Кантемира (сатира 2.140-142); Державина (А я, проспавши до полудни, / Курю табак и кофей пью ); Маяковского (Так вот и буду в Летнем саду / пить мой утренний кофе); A. Н. Толстого ("Ради нас, плотвы несчастной, чтобы мы спокойно попивали кофеек" [французские оккупационные войска в Одессе проливают кровь; Ибикус, кн. 2]) и др.

В народе оба напитка считались роскошью и приберегались для особенных дней: "Толковали бабы, что по праздникам Марфута какао и кофий пила" [Соколов-Микитов, На своей земле]; для дорогих гостей: "Кофий это, барышня, кофий. Вот сейчас заварю. Пять лет берегла для гостя дорогого, вот погляди-ка сама, какой кофий-то" [Замятин, Алатырь]. Характерен также народный взгляд на кофе как на напиток нерусский, чуждый национальному духу. "Чай — вон, кофий — вон: брага", — говорит у Б. Пильняка славянофильски настроенный мужик [Голый год].

В советской России натуральный кофе можно было покупать и пить в частном секторе. С вытеснением нэпмана исчез и кофе, оставшись доступным лишь элите: дипломатам, спецам, крупным партийным работникам. Еще в 1927, при сравнительном изобилии, иностранный специалист отмечает, что в Харькове кофе нигде не достанешь. А. Слонимский в 1932 сообщает, что во всем Ленинграде кофе можно выпить только в отеле "Астория" за валюту. По словам американского инженера, даже в ресторане "Гранд Отель", единственном месте в Москве, где могли питаться иностранцы, кофе в 1930 можно было получить лишь искусственный, притом без молока и сахара [Noe, Golden Days, 71; Slonimski, Misere et grandeur..., 145; Rukeyser, Working for the Soviets, 217].

У В. Катаева в водевиле "Миллион терзаний" (1930) хозяин угощает гостей: "Чаю? Кофе? Какао? Впрочем, кажется, кофе и какао нет" [о других совпадениях с этой пьесой см. выше, примечания 7 и 31]. М. Шагинян в рассказе "Прыжок" (1926) описывает кофейную церемонию на даче спеца:

"По утрам, когда советские служащие уезжали в город, на балконе у спецдамы благоухал кофейник с мокко и слезился кусочек льда на янтарном деревенском масле... Спеддама перетирала мытые чашки, щипчиками накладывала в них сахар... Найдите-ка теперь дома, где все это случается, где сахар пахнет в саксонской чашке, где бахрома у салфеточек выглажена и отливает синевой. — Да, знаете ли, такого кофе, как у вас... — неизменно начинала служащая, разрезая пополам поджаренный калач и густо намазывая его маслом. — Нужна культура, чтоб подать такой кофе".

Рядовому населению вместо натурального кофе предлагались заменители под различными неаппетитными названиями: "Желудин" и т. п. В "Дне втором" И. Эренбурга один из героев рассказывает: "Я сегодня был в кооперативе — три сорта кофе: из японской сои, из гималайского жита, еще из какого-то ванильного суррогата — так и напечатано. Спрашиваю: „А нет ли у вас, гражданочка, кофе из кофе?“" [гл. 15].

Что касается какао, то оно было в конце 20-х гг. и вовсе немыслимой роскошью. В меню правительственного санатория в Крыму в 1929-1931 оно значится наряду с такими деликатесами, как фрукты, осетрина, пирожные, мясо [Геллер, Пекрич, Утопия у власти, т. 1: 252-253]. Какао ощущалось как продукт не только недоступный, но в каком-то смысле и философски несовместимый с пролетарской диктатурой. В очерке B. Катаева царский генерал, работающий в штабе М. Фрунзе, пьет довоенное какао "Эйнем" и предвидит, что пьет его в последний раз — ведь у большевиков какао быть не может [Пролетарский полководец //В. Катаев, Почти дневник]. В стихах Маяковского какао не раз упоминается как услада буржуев, закономерно отсутствующая в рабоче-крестьянской республике: За тучей / берегом // лежит / Америка. // Лежала, / лакала // кофе, какао [Хорошо, гл. 12]. Упрекая Ф. Гладкова в приукрашивании сельской жизни, поэт иронизирует: Прочесть, / что написал пока он, // так все колхозцы / пьют какао [Работникам стиха и прозы, на лето едущим в колхозы (1928)].

"Кофе тебе будет, какава!" — формула, в сгущенном виде передающая все презрение дворника Пряхина к "образованному" Васисуалию.

13//36

— Я не виноват!.. — Все не виноваты. — Диалог Лоханкина и его мучителей имеет оттенок сатириконовского стиля. Ср. "— Знаю, знаю я, зачем ты на дачу едешь. — Да, ей-Богу, отдохнуть. — Знаем мы этот отдых. — Заработался я. — Знаем, как ты заработался!" и т. д. [А. Аверченко, Фабрикант, Ст 28.1912].

13//37 

— Давай, давай, Никитушко! — хлопотливо молвил камергер Митрич... — За разговорами до свету не справимся. — Мужиковствующему камергеру Митричу свойственны обороты литературно-сермяжной речи. Ср., в частности, императивы: "Соединись с нами, Аввакумушко!" [Житие протопопа Аввакума]; "Отворь ворота, Архипушко! отворь, батюшко!" [Щедрин, История одного города]; частые у Некрасова: Прости, прости, Матренушка, Иди-ка ты, Романушка [Кому на Руси...] и т. п.

13//38

— От меня жена ушла! — надрывался Васисуалий. — Наказание героя хамами часто сочетается с унижением по любовной линии: либо женщина оставила героя, либо расправа происходит в ее присутствии, либо то и другое сразу. Типично также присутствие при наказании или участие в нем удачливого соперника. В "Епифанских шлюзах" А. Платонова, как и в ЗТ, героя незадолго до экзекуции бросила оставшаяся в Англии невеста. В "Докторе Живаго" та же ситуация в смягченном виде: недавно покинутый женой доктор подвергается насмешкам дворника Маркела и его гостей. В "Приглашении на казнь" В. Набокова жена осужденного Цинцинната обманывает его с каждым встречным и переходит в лагерь его мучителей. Наказание на глазах у женщины плюс увод ее от героя хамами: "Невский проспект" Н. Гоголя (поручик Пирогов и немцы); "Человек в футляре" А. Чехова (с той оговоркой, что наказывающий — Коваленко — не хам, хотя и наделен витальностью, типичной для этой роли); "Приключения Растегина" и "Прогулка" А. Н. Толстого; "Картофельный эльф" Набокова; "Груня" Куприна; "Дело Артамоновых" Горького (офицер Маврин отнимает у Якова женщину и при ней дергает его за бороду); " Зависть" Олеши (Кавалерова бьют по лицу и выталкивают из дома на глазах Вали) и т. п. В "Вечере" Бабеля, в "Камере обскура" Набокова экзекуция отсутствует, однако сексуальное унижение, причиняемое герою женщиной в союзе с ее любовником -хамом, представлено в полной мере. Жертвой травли или наказания, усугубляемых обидой в любовном плане, может быть и женщина, как в лесковской "Леди Макбет Мценского уезда" (измена Сергея и порка) или в "Гадюке" А. Н. Толстого.

13//39

...Разглядывая темные, панцирные ногти на ноге Никиты. — Хамам, унижающим нежного героя, придаются черты звероподобия, отталкивающей животной силы: персонаж этого типа предстает голым по пояс, босым, в нижнем белье, он обезьяноподобен, покрыт волосами, издает неприятный запах и т. п. Таков Ноздрев, чуть-чуть не подвергнувший экзекуции Чичикова из-за шашек: "...хозяин... ничего не имел у себя под халатом, кроме открытой груди, на которой росла какая-то борода". Таковы мучители у В. Набокова в "Приглашении на казнь" (тюремщик Родион, пахнущий чесноком, палач мсье Пьер с воняющими ногами) и в "Камере обскура" (Горн — по пояс, а то и совершенно голый, обросший шерстью). В "Приключениях Растегина" А. Н. Толстого Семочка Окоемов, спускающий героя с лестницы, "снимал сапоги, чтобы не тосковали ноги... высунул огромную босую ногу". В "Растратчиках" Катаева любовное приключение героя кончается тем, что "из-за занавески вышел сонный детина в подштанниках и, сказавши негромким басом: „Вы, кажется, гражданин, позволили себе скандалить?", взял Ванечку железной рукой за шиворот, вынес, как котенка, на улицу и посадил перед домом на тумбочку" [гл. 7]. В "Епифанских шлюзах" палач имеет те же признаки [см. выше, примечание 33]. В "Зависти" Андрей Бабичев предстает перед Кавалеровым в кальсонах, вызывая в нем содрогание своей жизненной силой и душевной толстокожестью; позже он спустит Кавалерова с лестницы и преградит ему путь к Вале. В "Вечере" Бабеля удачливый соперник интеллигента Галина, " мордатый повар Василий... подтягивая штаны к соскам, спрашивает Галина о цивильном листе разных королей" (ср. использование любознательным Бабичевым знаний Кавалерова в "Зависти").

Заметную роль в подобных сценах играют ужасающего вида ногти на ногах мучителя. Эту деталь мы встречаем уже в "Шинели" Гоголя, в сцене, где Акакий Акакиевич заискивает перед Петровичем и выходит от него "совершенно уничтоженный": "Ноги Петровича, по обычаю портных, сидящих за работою, были нагишом. И прежде всего бросился в глаза большой палец, очень известный Акакию Акакиевичу, с каким-то изуродованным ногтем, толстым и крепким, как у черепахи череп". В "Камере обскура" Горн имеет "грязные и зазубренные ногти на ногах", а в рассказе "Облако, озеро, башня" героя истязает спутник по туристической экскурсии — "упрямое и обстоятельное чудовище в арестантских подштанниках, с перламутровыми когтями на грязных ногах и медвежьим мехом между толстыми грудями". В "Вечёре" Бабеля любовное унижение Галина рисуется в намеренно отталкивающих чертах: "Четыре ноги с толстыми пятками высунулись в прохладу, и мы увидели любящие икры Ирины и большой палец Василия с кривым и черным ногтем". Повторяемость данной детали легко понять ввиду ее смысловой емкости: в ней совмещаются моменты вульгарной беззастенчивости, обычно связываемой с демонстрацией босой ноги, и сокрушительной, безжалостной силы, выражаемой через образ железных когтей, зубов и проч. Возможно и то, что когтистые ноги несут зооморфные и хтонические коннотации, вполне уместные в мотивах рассматриваемого типа. Интерпретаторы демонологического толка прямо говорят, что "Никита Пряхин — бес", и что его "„темный, панцирный ноготь" — это уже не ноготь, а... коготь" [Каганская, Бар-Селла, Мастер Гамбс и Маргарита, 41,43]. Однако типологическое объяснение, возводящее данную деталь к широко распространенному в литературе мотиву (заведомо не всегда с демонической подоплекой), кажется нам более объективным.

13//40

И покуда его пороли... а бабушка покрикивала с антресолей: "Так его, болезного, так его, родименького!"... — Как все жильцы Слободки, ничья бабушка отмечена сгущенной речевой характерностью. В литературе из народной жизни речь стариков и старух пересыпана словечками "касатик", "родимый", "кормилец", "сердечный", "рожоный", "болезный" [все взяты из произведений Д. В. Григоровича]. "Никого-то у тебя нету, как я погляжу, болезный ты мой!" — говорит "выжившая из ума старушонка" [А. А. Тихонов-Луговой. Швейцар // Писатели чеховской поры, т. 2]. Ванюша Цветочкин, то Незабудкин, бишь, — / Старушка уверяла, — он летит, болезный [В. Хлебников, Журавль].

13//41

Последним взял розги Митрич... Но Лоханкину не пришлось отведать камергерской лозы.

"Розга и лоза — один и тот же „инструмент" — это прут аршина в два длиною. У него огромный размах и сильный удар. Розга свистит в воздухе, как стальная рапира. После каждых двух ударов берется новый прут, а то измочалится и не будет, пожалуй, так больно. Чтоб при сильном, изо всей силы, размахе прутнк не сломался, к нему с половины подвязан другой прутик. Если секут тонким концом прута, — это „розги". Если ударяют толстым концом, тонкий держа в руке, — это „лозы" или „комли". Наказание куда более мучительное и искалечивающее человека. „Лозы" отменены, оставлены только „розги"" [Дорошевич, Исчезнут ли тягчайшие наказания?, Избранные рассказы и очерки].

Выражение "отведать камергерской лозы" отдает Пажеским корпусом Митрича; ср.: "Какой из тебя офицер-то выйдет, если не будешь знать, что такое кадетская розга!" [А. В. Жиркевич. Розги // Писатели чеховской поры, т. 2].

13//42

Так это у вас "Сд. пр. ком. в. уд. в. н. м. од. ин. хол."? А она в самом деле "пр." и имеет "в. уд.*? — Юмор по поводу сокращений в газетных объявлениях мы находим у сатириконовцев, например: "Гимн. 8 кл. г. по вс. пр. тр. пр., р. ие ст. Зиам. 5, Н. Ф., др." = "Гимназист 8 класса готовит по всем предметам теоретически и практически, расстоянием не стесняется. Знаменская, 5, Н. Ф." или: "Квартира шесть к., др., пар., шв., тел." = "Квартира из шести комнат, парадная, швейцар, телефон" (в обоих объявлениях в текст попадает бессмысленное "др."). Переговоры между автором объявления и клиенткой похожи на разговор Бендера с Лоханкиным: "[Дама] ...указала на загадочные слова: „пр. тр. пр. др.“. — Так вот, пожалуйста, чтоб это все было" [Тэффи, Репетитор; Осенние дрязги].

13//43

В общем, скажите, из какого класса гимназии вас вытурили за неуспешность? Из шестого? — Из пятого, — ответил Лоханкин. — Исключение из такого-то класса (почти всегда пятого) является столь же необходимым общим местом гимназической топики, как и другие исключения — латинские [см. ЗТ17//6]. Ср. многие ссылки в литературе на это инициационное событие в жизни подростка: "[Сашу] исключили из пятого класса гимназии" [Чехов, Задача]. "Его уволили из пятого класса гимназии за то, что никак не мог понять ut consecutivum" [Чехов, Три сестры, д. 3]. "Верно, какой-нибудь мальчишка подбил [рабочих на забастовку], самого-то выгнали из пятого класса" [Эренбург, Жизнь и гибель Николая Курбова, гл. 5; сам И. Эренбург был исключен из шестого — см. Люди, годы, жизнь, т. 1: 65]. "Колю выключили из пятого класса древлянской гимназии за организацию возмущения пятиклассников по поводу трудных экстемпоралий по латинскому языку" [И. Наживин, Перун (1927), гл. 14]. "Я училась в гимназии и вышла из пятого класса" [Юшкевич, Леон Дрей, 119]. "С трудом переходил я из класса в класс [киевской гимназии]... и наконец был торжественно исключен из пятого класса" [Вертинский, Дорогой длинною..., 19]. "По причине нестерпимых насмешек вышел он из пятого класса гимназии недоучкой" [И. Бачелис, Блуждающая почка, ТД 07.1929 — очерк о совбюрократе]. "Был вышиблен из пятого класса гимназии за тихие успехи и ношение бороды" [Н. Архипов, Выигрыш // Н. Архипов, Юмористические рассказы].

Из шестого класса исключается Василий Теркин — герой одноименного романа П. Боборыкина, которого, напомним, деревенский "мир" также порет розгами за "образованность" [см. выше, примечание 33]; кстати, вполне ли случайны созвучия: Василий Теркин — Васисуалий Теткин [см. выше, примечание 1] — Васисуалий Лоханкин?.. Как и в ЗТ [см. ниже, примечание 44] воспоминание об исключении у П. Боборыкина насмешливо соотнесено с фазами прохождения программы: "Всю греческую и латинскую премудрость прошел я до шестого класса, откуда и был выключен" [П.З]. Об исключении из пятого — шестого классов рассказывается в мемуарах В. Каверина [Освещенные окна, 164,167, 202]иС. Прегель [Мое детство, 1:153]. Манера соавторов давать наиболее отстоявшиеся стереотипы требовала, чтобы Лоханкин был исключен именно из пятого класса, тогда как Остапом предположен следующий по частоте исключения класс — шестой.

13//44

Значит, до физики Краевича вы не дошли? — К. Д. Краевич (1833-92) — преподаватель гимназии, автор стандартного учебника физики, изучение которой начиналось в шестом классе классических гимназий. Физика Краевича использовалась и в советской школе.

"Какой таинственный смысл был в словах и сочетаниях, в именах авторов, в названиях книг и учебников!

Вторая часть хрестоматии Смирновского. История Иловайского. Учебник арифметики Малинина и Буренина. География Блпатьевского. Задачник Евтушевского. Алгебра Киселева. Физика Краевича. Латинская грамматика Ходобая.

А Записки Цезаря о Галльской войне, с предисловием Поспишиля!

А Метаморфозы Овидия Назона, в обработке для детей и юношества, под редакцией Авенариуса!

Энеида. Одиссея. Илиада.

А словари и подстрочники к Виргилию и Гомеру!

И все это не так, на воздух, на фу-фу, а с допущения цензурой и с одобрения ученого Комитета при Святейшем Правительствующем Синоде.

Что и говорить, крепкая была постройка, основательная.

...А вот поди же ты! Пришел ветер с пустыни и развеял в прах" [Дон-Аминадо, Поезд на третьем пути, 11-12].

13//45

Вы не в церкви, вас не обманут. — Эти слова Бендера, по-видимому, намекают на частые выпады агитпропа против "церковного обмана". — "Идите, идите, вы не в церкви, вас не обманут" [ИЗК, 232].

Примечания к комментариям

1 [к 13//1]. В книге напечатано "Висасуалий" — видимо, опечатка.

2 [к 13//5]. Некоторые лоханкинские ямбы — шестистопные, и тоже правильные, т. е. с цезурой после третьей стопы: Ты гнида жалкая и мерзкая притом; Уйди, Птибурдуков, не то тебе по вые.... Перебой пятистопного ямба отдельными шестистопными стихами — известная в русской поэзии черта. Укороченные ямбы Лоханкина не всегда подчиняются правилу словораздела после второй стопы: Ты хам, Птибурдуков, мерзавец.

3 [к 13//7]. Историю вопроса об "антиинтеллигентской" позиции Ильфа и Петрова и обзор соответствующей литературы см. в кн. Я. С. Лурье [Курдюмов, В краю непуганых идиотов, 9-30]. Запоздалой попыткой возродить эти взгляды явились статьи Л. И. Сараскиной в начале 1990-х гг.

4 [к 13//7]. Мандельштам, Воспоминания, 345.

5  [к 13//7]. Ср.: "Русской интеллигенции, особенно в прежних поколениях, свойственно... чувство виноватости перед народом, это своего рода „социальное покаяние", конечно, не перед Богом, но перед „народом" или „пролетариатом"... К этому надо еще присоединить ее жертвенность, эту неизменную готовность на великие жертвы у лучших ее представителей "[С. Булгаков. Героизм и подвижничество // Вехи, 30]. И критики, и защитники интеллигенции отмечают ее "народопоклонство" [Н. А. Гредескул. Перелом российской интеллигенции и ее действительный смысл // Интеллигенция в России, 14].

6 [к 13//7]. По словам историка интеллигенции, последняя "хотела бы решить все вопросы, в том числе и неразрешимые, над которыми тщетно трудились величайшие умы". Она "то и дело прерывает свою работу недоуменными вопросами вроде: „что такое интеллигенция и в чем смысл ее существования?" [ср. лоханкинские: „Вдумайся только в роль русской интеллигенции, в ее значение" или: „Мог ли он помнить о мелочах быта, когда не было еще уяснено значение русской интеллигенции?"], „кто виноват?", что она не находит своего настоящего дела, „что делать?"". На первом плане в истории интеллигенции — "психология, психология исканий, томлений мысли, душевных мук идеологов, „отщепенцев", „лишних людей", „кающихся дворян"" [ср.: "И в жизни Васисуалия Андреевича наступил период мучительных дум и моральных страданий"]. Предмет этой истории — "то, что передумали, перечувствовали.... благороднейшие умы эпохи... все то, что пережила русская интеллигенция в 90-х гг. прошлого века и в начале нынешнего... все то, ради чего страдали и жертвовали собою лучшие люди России... Напряженно искала она ответа на вопрос „что делать?"" [Д. Н. Овсянико-Куликовский, Психология русской интеллигенции // Интеллигенция в России* 197; Д. Н. Овсянико-Куликовский, История русской интеллигенции // Собр. соч., т. 7: 5-10; т. 9: 174, 168; т. 8: 114].

7 [к 13//7]. Об этом пренебрежении писал, в частности, А. С. Изгоев, говоря, что в свете интеллигентского подвижнического идеала "всякие заботы об устройстве своей личной жизни, об исполнении взятого на себя частного и общественного дела, о выработке реальных норм для своих отношений к окружающим — провозглашаются делом буржуазным. Человек живет, женится, плодит детей — что поделать! — это неизбежная, но маленькая частность, которая, однако, не должна отклонять от основной задачи. То же самое и по отношению к „службе" — она необходима для пропитания, если интеллигент не может сделаться „профессиональным революционером", живущим на средства организации... Средний интеллигент в России большею частью не любит своего дела и не знает его. Он — плохой учитель, плохой инженер, плохой журналист, непрактичный техник и проч. и проч. Его профессия представляет для него нечто случайное, побочное, не заслуживающее уважения" [Об интеллигентной молодежи // Вехи, 119,122].

8 [к 13//7]. Дореволюционный интеллигент-народолюбец подвергался насмешкам по многим линиям — в частности, за то, что отшатнулся от народа в результате революции. В сатирических куплетах говорится о том, как он Благоговел пред мужичком / Тургеневского склада, а когда совершилась революция, кричит: Ой! Караул! Городовой! / Спаси от печенега! [В. Князев, Песенка о русском интеллигенте, в журн. "Гильотина", 1918; цит. по кн.: Стыкалин, Кременская, Советская сатирическая печать, 378]. См. также "историю русского интеллигента" в юмореске М. Вольпина "Душа" [выдержки в ЗТ 15// 7, сноска 2].

9 [к 13//10]. Из объявлений КП за 1928: "„Мужчина и женщина". Роск. изд. „Просвещения", множ. хромо и фотогр., рис., снимков. 3 т., роск. переплет". В тех же объявлениях упоминается "Реальная энциклопедия практической медицины" в 17 томах (1915). Пе ее ли имеют в виду соавторы, говоря о "Большой медицинской энциклопедии"?

10 [к 13//15]. Один из фельетонистов предполагает в выражении "на таком-то году" гимназический субстрат: "Стыдно, молодой человек, в четвертом классе гимназии не знать аблативус абсо-лютус" [Вл. Паслов, "Стыдно на десятом году...", См 43.1927].

11 [к 13//19]. Три пожилые сестры — культурные феи этой коммунальной квартиры — носили фамилию Нейенган ("Нейенганы" /, которая ввиду военного времени редко упоминалась; для меня они были просто "тетями" — Олей, Шурой и Женей, а для Старших — Ольгой Николаевной и т. д. Сообщаю об этом, так как твердо знаю, что помимо меня уже не осталось помнящих их имена и лица, а мне всегда хотелось уберечь их от полного забвения, и вот последний шанс это сделать.

Многие из улиц, переулков, скверов этого района тоже сменили названия — благодаря людям "с именами", которые в разное время жили в этих местах. Квартира, о которой я хочу рассказать, расположена недалеко от Чистых прудов (Машков переулок, позже улица Чаплыгина, дом 1а, кв. 30, первый из девяти этажей, с окнами во двор). Кроме теоретика авиации академика С. А. Чаплыгина, в нашем доме проживала Е. П. Пешкова, у которой бывали Горький и Ленин (есть памятная доска). Среди соседей по подъезду были прославленный полярник-радист Эрнст Теодорович Кренкель, чьи мемуары цитируются в этой книге (помню его всем знакомое по фотографиям бульдожье лицо) и будущий математик Н. Н. Бахвалов (полный, серьезный мальчик в очках, не принадлежавший к миру дворовых ребят и выходивший из дома только в сопровождении взрослых). В соседнем подъезде, в неотличимо похожей на нашу "коммуналке", жил мой товарищ, ныне покойный, а тогда только еще начинающий беллетрист Владимир Амлинский с отцом-профессором, смирным историком биологии Ильей Ефимовичем. Проживая с пятнадцати лет в других, менее населенных квартирах Москвы (сначала на Каляевской, откуда только что съехал авиаконструктор А. Н. Туполев, затем на Новом Арбате, где до дня своего ареста жил с семьей расстрелянный по "правотроцкистскому делу" нарком финансов СССР Г. Гринько), автор этих строк не раз навещал дом своего детства и бродил по тихому лабиринту окрестных переулков. Этот район богат памятниками: из гущи домиков близ Чистопрудного бульвара высится к небу ажурная Меншикова башня, а близ нее, в Кривоколенном переулке, приютилась известная литераторской Москве редакция "Красной нови". Вдоль улицы Кирова, бывшей Мясницкой, возвышались строения эпохи "модерн": романского стиля Главный почтамт (топографический центр столицы и место встреч филателистов); напротив него — почерневшее от сажи драконно-пагодное здание магазина "Чаеуправление", вот уже более столетия бьющее в нос густым запахом кофе; тут же напротив булочная знаменитого Филиппова. Вокруг Мясницкой раскинулась серия нео-конструктивистских павильонов первой линии метро ("Кировская", "Дзержинская", "Красные ворота"). Многие места связаны здесь с биографиями Пушкина (дом и сад Юсупова, "у Харитонья в переулке"), Лермонтова (Каланчевская площадь), Эйзенштейна (Чистопрудный бульвар), писателей "южан" (квартира В. Катаева на углу улицы Жуковского, бывшего Мыльникова переулка, через улицу от нашего дома, где Юрий Олеша в присутствии редактора А. К. Воронского читал братьям-писателям "Зависть", а на другом заседании обсуждался замысел А. Эрлиха о двенадцати стульях). Почему я не подумал удержать в памяти каждый камень, дверной наличник и подъезд окружающих переулков и домов! Помню, впрочем, угловой эркер старого дома на Жуковского, где, наверное, и происходило чтение Олеши, а внизу шумные орды мальчишек играли в войну, во всех направлениях перебегая Харитоньевский и Машков переулки... Там, во дворике так называемого "дома два", жил мой приятель, рыжий и насмешливый Евгений Михельсон, с которым мы делили филателистические страсти, благо Кузнецкий мост недалеко. Женька, где ты?

Я снова посетил этот почти не изменившийся уголок в центре Москвы в 1989 г., когда горбачевская перестройка после многих лет запрета открыла людям доступ в родные места. Поперек улицы, ровно напротив "нашего" подъезда, трепыхался на ветру транспарант "Театральная студия Олега Табакова". Из всего огромного дома выбор табаковских Мельпомены и Талии почему-то пал именно на нашу "квартиру тридцать", из которой я и тигровый кот Киня выходили через окно в глубокий и полутемный колодец двора, отдававшийся звучным эхом. В подъезде оказалось, что по чьей-то счастливой идее лепнина art nouveau с фигурным номером "30" над дверью нашей квартиры — одной среди всех — замурована массивной нашлепкой из штукатурки. Приоткрытая дверь позволила мне зайти внутрь и прогуляться среди циркулировавших студийцев вдоль длинного коридора — того, в котором я днем ездил на трехколесном велосипеде, распевая "Если завтра война, если завтра в поход, если черная сила нагрянет..." (чем, как потом шутили соседи, эту войну и накликал), а ночью спасался от осколков стекла в своей детской кроватке во время немецких бомбежек. (Соседний дом — представительство Латвийской ССР — был разрушен прямым попаданием бомбы и стоял в гранитных руинах еще много лет после войны.) "С чувством неизъяснимым" (пушкинское выражение) заглянул я в былые места: в кухню (она же гостиная и салон, где собиралось квартирное общество, по редкой прихоти судьбы не знавшее не только пресловутых споров, "чей ежик", но и более мелких разногласий); потом в уборную, которая одна из прежних помещений сохранила свою прежнюю функцию, а с нею и бедные подробности коммунальных лет: тусклую лампочку и сомнительного вида темную бутыль в углу за унитазом. Заглянул и в "нашу" комнату: где я прежде учил школьные уроки, там теперь трещали машинистки за канцелярским барьером. Мысленно выселив их из картины, я разместил по комнате немногочисленную утварь: дочерна вытертый и расплющенный диван, в чьих недрах сберегалось несколько археологических слоев старья, позже верно последовавшего за нами и на новые места жительства (тогда ведь ничего не выбрасывали); кровать на колесиках, с никелированными шариками (помню себя в ней больным, читающим "Генриха IV" в переводе Б. Пастернака и с гравюрами Ф. Константинова, книга и сейчас еще со мной); старорежимный письменный стол с краснодревесными излишествами и с кусками давно отставшего зеленого сукна; квадратный обеденный стол, какой бывает в каморке дворника, а над ним оранжевый пышногрудый многогранник абажура с привешенным к нему желтым целлулоидным утенком — игрушкой образца 1937 г. Нашел место на стене, где во время оно висела незамысловатая тарелка из пропыленного, промятого черного картона с иголкой и примусным крантиком для регулировки звука.

Вместе с тенью репродуктора пробудилась в памяти еженощная триада: я в постели, следует минута тишины, пульсирующей нежными звуками ночного города ("И в полночь с Красной площади гудочки..."); затем — под тот же шумок морской раковины — раздумчивый звон кремлевских часов; и наконец, уже в стерильной радиозаписи, "Интернационал", еще не замененный новым гимном. Через скромный диск вошла в память и осталась там железная эпоха: речи А. Вышинского, эпопея папанинцев, сводки Информбюро, победные салюты и траурные мелодии; одна из них еще доносится из глубин памяти вместе с именем "Марина Раскова" (БСЭ уточняет дату события — январь 1943 года). Затем потянулось послевоенное время: конферанс Мирова и Дарского (еще не смененного Новицким, к которому радиослушатели, кажется, так и не успели привыкнуть; так или иначе, их любимцем и гвоздем пары так и остался неторопливый, недоверчивый, неуловимо-насмешливый Лев Миров); обстоятельные отчеты Рины Зеленой о детских заботах и треволнениях; с утра ожидаемые "Театру микрофона", "Концерт-загадка", "Концерт по заявкам" и "Клуб знаменитых капитанов"; футбольный марш, а потом деловитый говорок Вадима Синявского; вечерами трансляции опер из Большого театра (список действующих лиц и исполнителей зачитывается девушкой уже на фоне начинающегося действия); чтение Д. Н. Орловым глав из "Тихого Дона"; репортажи о шествии по стране Нового года; лирические голоса — Розы Баглановой со слегка азиатским кокетством ("Ах, Самара-городок...") и Татьяны Благосклоновой, покорявшей зал одной своей соловьиной трелью, без музыкального сопровождения ("В моем садочке ветер веет..."). Всем запомнился торжественный распев Юрия Левитана, а концом нашего радиодетства и целой эпохи стало загадочное "дыхание Чейн-Стокса", заставшее нас уже на новой квартире, переезд в которую состоялся в начале 1953 года.

Ныне из этих помещений, оголенных от всех остатков жилья, несся стрекот машинок (вспомним посещение Бендером новых "Рогов и копыт"). По заурядному виду учреждения никак нельзя было бы догадаться ни о его коммунальном прошлом, ни о театральном настоящем. Странно знакомым показался в коридоре громадный бесформенный шкаф, никогда на моей памяти не имевший определенного хозяина, — так сказать, "ничей шкаф", — до потолка заваленный всяким завязанным в брезент и тряпки хламом, и если избежавший переселения на свалку, то единственно благодаря своим мамонтовым габаритам.

Я зашел в этот подъезд еще через пять лет. Театрального транспаранта уже не было, а подход к квартире пресекал вопросом "Вам чего?" человек с ружьем, занимавший пост за столиком на площадке первого этажа. В былое время здесь восседал в своем кресле общий друг, монументальный швейцар и лифтер Василий Васильич в дворницком картузе и черной поддевке, с обширной черной бородой и с "Правдой" в руках. Он приветствовал жильцов радостным лицом и зычным басом, превосходно отдававшимся под просторными сводами лестничной клетки, где чугунные перила змеились растительными узорами art nouveau (вспомним сходный подъезд, где под мыльным дождем танцевал Эрнест Павлович Щукин). Квартирка, где жил Василий Васильич со своей старушкой тетей Пашей и худой, болезненной 40-50-летней дочерью Верой, находилась в традиционном царстве швейцаров и дворников — под парадной лестницей (ср. каморку Тихона, место первой встречи концессионеров). Василий Васильич незабываем, его веселый раскатистый бас (фирменная черта швейцаров, см. ДС 6//8-9) до сих пор звучит в ушах, да и двух его смирных женщин я помню зрительно, как и кабинку подведомственного ему лифта, ажурно отделанную красным деревом, лаком и зеркалами. Колоритную фигуру Василия Васильича нельзя было представить себе на каком-либо ином фоне, например на улице, в очереди или в толпе: он был исконной частью дома и подъезда, и вне этой площадки и лифта не смотрелся (о неразрывной связи дворников и швейцаров с домом см. в ДС 5//22). Как оказалось, вооруженный его преемник охранял ювелирную фирму, водворившуюся на месте театральной студии. Почему-то я счел нужным ответить ему: "Я здесь родился", но домогаться допуска не стал и повернул назад. Надеюсь быть удачливее в следующий приезд.

12 [к 13//21]. Не исключено, что хотя бы некоторая доля соавторского сарказма распространяется и на упомянутое обозрение "Туда, где льды", которое, несмотря на звездный состав создателей, подверглось разносным рецензиям в современной прессе [Уварова, 202].

13 [к 13//26]. Двусмысленность мужицкой мимикрии этого персонажа поддерживается тем, что простонародные формы имен — в частности, "Митрич" (Дмитриевич) — были модны в салонной культуре: "Маруся Венкстерн вышла замуж за милого всем Сергея Дмитриевича Бахарева, или просто Митрича, как мы его называли... Маруся и Митрич, как первая пара в полонезе..." [Гиацинтова, С памятью наедине, 437-438].

 

14. Первое свидание

14//1

Зрелище для богов, как пишут наиболее умные передовики. — Слово "передовик" более привычно для нас в значении "передовик производства". Здесь, однако, оно значит "автор газетных передовиц": ".. .Досталось прочесть статью популярного передовика. Передовик был человек благородный, преисполненный любви к человечеству..." [В. Боровский, Фельетоны (1908), 161]. Оба значения есть у А. М. Селищева [Язык революционной эпохи, 172].

14//2

Кто такой Козлевич, чтобы с ним делиться? Я не знаю никакого Козлевича... Какой может быть в этот момент Козлевич? — Ср. сходную речевую выразительность у героев С. Юшкевича: "Этель: Давид, Эрш здесь. Он принес тебе шубу. Гросман (сердито): Какой Эрш, какая шуба? Значит, я должен бросить все дела ради какой-то шубы?" [Король]; или: "Тина? Кто такая Тина? Не хочу знать Тины"; "Кто это Нахман? Кто это Израиль?" [Miserere]. Ср. также у Чехова: "Что Дымов? Почему Дымов? Какое мне дело до Дымова?" [Попрыгунья].

14//3

В мои четыреста честных способов отъема денег ограбление не входит, как-то не укладывается. — Заимствование из Рабле; см. ЗТ 2//23.

14//4

...Вы хотите спросить, известно ли достопочтенному командору, с какой целью он предпринял последнюю операцию? На это отвечу — да, известно. — Стереотипная формула парламентского запроса (вопрос типа "да / нет"; адресат обычно в третьем лице; в ответной части повторяется часть слов вопроса). Она была взята на примету еще старыми юмористами: "Известно ли господину министру, что... а если известно, то почему..." и т. д. [Из характеристик 3-й Думы, Ст07.1912]. В "Тресте Д. Е." И. Эренбурга(1922): "— Известно ли м-ру Бровэду, что... — Нет, это мне неизвестно, — ответил м-р Бровэд" [так три раза; гл. 21: Полный переворот в этнографии]. То же в одной из новелл соавторов о городе Колоколамске (1928-1929): "В палату был внесен запрос: — Известно ли господину председателю совета министров, что страна находится накануне краха? На это господин председатель совета министров ответил: — Нет, неизвестно" [Синий дьявол // Ильф, Петров, Необыкновенные истории..., 43]. Та же форма запроса с другим заполнением: " — Не считает ли военное министерство возможным заменить вывеску? — Вывеску заменить военное министерство считает возможным" [В английском парламенте, См 38.1928, к рисунку Л. Бродаты]. Ср. частично сходные риторические формулы в ЗТ 25//16.

14//5

Не переменяя позы... великий комбинатор толчком каучукового кулака вернул взбесившегося нарушителя конвенции на прежнее место и продолжал... — Нападение Паниковского на Бендера напоминает сцену в романе А. Дюма, где преступный тип Кадрусс неожиданно во время разговора делает предательский выпад против аббата Бузони (графа Монте-Кристо) и тоже отбрасывается на место, не причинив оппоненту вреда [гл. 82: Взлом]. Родство Бендера с харизматичными героями, воплощающими абсолютное превосходство, всемогущество, покровительство — Шерлоком Холмсом, Монте-Кристо, Наполеоном, Воландом — не раз подтверждается параллелизмом высказываний и сюжетных положений [ср., например, ДС 5//5; ЗТ 2//25; ЗТ 6//10; ЗТ 19//8; ЗТ 36//11].

14//6

— Отдайте мне мои деньги, — шепелявил он... — Отголосок одесской речи? "В Одессе существует во всех кафе ходячая фраза, обращаемая к должникам: — Одно из двух — отдайте мне мои деньги!" [Волчьи ягоды, НС 42.1915: 8]. Паниковский выступает в своей архетипической роли — как недисциплинированный спутник, склонный бунтовать и вредить общему делу. Сходная сцена есть в "Лесе" Островского: спор Счастливцева с Несчастливцевым из-за денег, которые последний отобрал у купца и отдал Гурмыжской. Счастливцев недоволен и требует своей доли: "Подайте мою часть, подайте!"

14//7

А вы скоро умрете. И никто не напишет про вас в газете: "Еще один сгорел на работе". И на могиле не будет сидеть прекрасная вдова с персидскими глазами... — В романе Гофмана пудель говорит коту: "Ты непременно умрешь с голоду жалчайшей смертью, и ни одна живая душа не спросит о том, какими великими познаниями ты обладал, какими отличался талантами; и ни один из стихотворцев, которых ты считал своими друзьями, не поставит камня с дружеским „Шс jacet...“" [Житейские воззрения кота Мурра, 1.2]. Это общее место (пред)романтической поэзии, ср. у К. Батюшкова: И Делия не посетила / Пустынный памятник его [Последняя весна], у Н.-Ж. Жильбера: ...sur та tombe ой lentement j’ arrive / Nul ne viendra verserdes pleurs [Ode imitee de plusieurs psaumes] и др.

14//8

— He говорите так! — закричал перепугавшийся Паниковский. — Я всех вас переживу. Вы не знаете Паниковского. Паниковский вас всех еще продаст и купит. — Хвастливые, вызывающие речи с именованием себя в третьем лице — черта "еврейского стиля" в литературе. Ср. фабриканта Гросмана в драме С. Юшкевича "Король": "С Гросманом они [забастовщики] ничего не поделают. Гросман — это Гросман... Гросман плюет на забастовки, на революции, на погромы... Гросман останется Гросманом, он смеется над вами... Что он потерял? Он плюет на вас!.. Гросман не сдается" и т. д. [стр. 355, 373]. Ср. автохарактеристики в других пьесах этого автора: "Никто не знает Сонькина, как я его знаю" или "Вы еще не знаете, с кем вы имеете дело... Вулих не кто-нибудь. С Яшей Вулихом не шутите" [Повесть о господине Сонькине; Зять Зильбермана]. Манера эта фигурирует и в гудковской юмористике: "Старика Собакина протоколом не запугаешь. Старик Собакин все ваше хулиганство на чистую воду выведет. Старик Собакин на хулиганство плюет-cl" [Катаев, Сплошное хулиганство]; "Я вас всех куплю и продам, прежде чем вы успеете гавкнуть!" [говорит главный герой; Ильф, Абрам Половина-на-половину // Ильф, Путешествие в Одессу, 54; курсив везде мой. — Ю. Щ.].

14//9

Ночь, ночь, ночь... лежала над всей страной. Стонал во сне монархист Хворобьев, которому привиделась огромная профсоюзная книжка. В поезде, на верхней полке, храпел инженер Талмудовский, кативший из Харькова в Ростов, куда манил его лучший оклад жалованья... Ворочался на своем диване Васисуалий Лоханкин, потирая рукой пострадавшие места. Старый ребусник Синицкий зря жег электричество, сочиняя для журнала "Водопроводное дело" загадочную картинку... [и далее до конца абзаца]. — Интерлюдия о ночи, с упоминанием того, где и каким образом проводит эту ночь каждый из героев, — популярное общее место классического романа. Ночь позволяет представить всех героев — в том числе незнакомых друг с другом, географически разделенных — под одним и тем же углом зрения сна / бодрствования и этим собрать их в единый ансамбль. Ночь служит мотивировкой для обозрения созданного автором мира. При этом герои, как бодрствующие, так и видящие сны, показываются в типичных для них ролях и позах, в связи со своей основной линией поведения в романе: так, в ЗТ Талмудовский гонится за окладом, Синицкий составляет ребусы (в классическом романе обычно поэт сочиняет стихи) и проч.

Этому вырисовыванию характерного в каждом из героев способствуют особенности сна и ночи. Ночь — момент стабилизации, приведения человеческой жизни к неким основным формулам, момент интимности, "правды", отбрасывания лишнего, возвращения к своему глубинному "я". В сновидениях предстает либо главный интерес персонажа (Хворобьеву снится профсоюзная книжка и т. п.), либо его проблема, либо некая мозаика из событий и лиц, составляющих его жизнь. То, что делается (думается, видится) ночью и во сне, способно служить эмблемой героя и его линии.

Естественно, что этот момент типичен для таких романов, где автор создает замкнутый мир и строит тематическое и событийное разнообразие на четко очерченном пространстве и материале, которые он полностью контролирует. Именно в таких романах должна время от времени возникать необходимость произвести смотр подвластного автору мира. Мы не раз отмечали принадлежность ДС/ЗТ именно к такому типу повествований [см. Введение, раздел 5; о других местах романов, отражающих подобное видение мира, см. ДС 4//3; ДС 16//2; ДС 37//10; ЗТ 4//1]. Обзоры разных персонажей и мест в синхронный момент времени типичны для литературы так называемого "унанимизма" с его установкой на образ мира как целого; многократно появляются они, например, в эпопее Жюля Романа "Люди доброй воли".

Параллели к данному месту ЗТ — описания ночи и того, как проводят ее различные герои, как, где и с кем они спят или бодрствуют, что видят во сне и проч., — многочисленны в литературе. Из поэтических примеров назовем фрагмент Алкмана (VII в. до н. э.) "Спят вершины гор....", "Судан" Н. Гумилева (конец), "Ночь" (Идет без проволочек...) Б. Пастернака. В прозе ср. Скаррона ("Комический роман", начало ч. II), Гевару ("Хромой бес", скачок 2-й), Лесажа ("Хромой бес", гл. 3), А. Белого ("Северная симфония", 176, 313), И. Бунина ("Чаша жизни", финал: вечер в Стрелецке), М. Булгакова ("Белая гвардия", финал), Ж. Жироду ("Зигфрид и Лимузэн", финал: сон всей Франции), В. Каверина ("Скандалист", начало и конец романа), Ю. Тынянова ("Смерть Вазир-Мухтара", V.24; текстуально это место, возможно, ближе всего к ЗТ), В. Аксенова ("Затоваренная бочкотара": несколько ночей с раздельными снами, один общий сон в финале), А. Солженицына ("В круге первом", изд. 1978, гл. 71: сон шарашки) и др.

К сну Лоханкина: "...он [Чичиков] всей горстью скреб себя по уязвленному [укусом клопа] месту..." [Гоголь, Мертвые души, гл. 4]. К сну Хворобьева об огромной профсоюзной книжке см. ДС 24//4.

14//10

В Черноморском порту легко поворачивались краны, спускали стальные стропы в глубокие трюмы иностранцев и снова поворачивались, чтобы осторожно, с кошачьей любовью опустить на пристань сосновые ящики с оборудованием Тракторостроя. — Пассаж в типичном стиле тогдашней журналистской поэтики, одушевлявшей машины и производственные процессы. "Иностранцы" — словоупотребление 20-х гг. в отношении кораблей, автомобилей и других продуктов заграничной индустрии (здесь и далее выделяем курсивом мотив одушевления машин). "Только этот корабль, да еще итальянец стояли на рейде" [Б. Пильняк, Ледоход]. Ср. очерк Н. Осинского "На четырех американцах" — об автопробеге на американских машинах [Пр 16.07.29]. "Хлопочу и попадаю на другого американца — „Пирс-Арроу 27“. Хорошая машина..." [тоже об автопробеге; В. Шкловский, Проселок // В. Шкловский, Гамбургский счет]. "Несчастный итальянец жалобно скрипит" [об автомобиле "Фиат", К. Клосс, Школа шоферов, ТД 04.1931]. "Горд американец... По праву кичится он почти овечьей мягкостью своего кудрявого руна перед темноватым и неприхотливым персом", — пишет о тюках американского и персидского хлопка Лариса Рейснер [Родники (1924)].

Непременным общим местом портовой темы была загрузка/разгрузка иностранного судна, о которой идет речь и у наших соавторов. Ср. современные им репортажи о Севастополе, Мурманске, Новороссийске, Одессе, Поти:

"У хлебной пристани Севастополя несколько „иностранцев“ — так называют здесь заграничные торговые суда... Громадины „торгаши“ — то греки, то итальянцы — наготове. С парусников, с лайб, из вагонов старый хлеб грузится в пасть „иностранцев‘4 [Макс Поляновский, Перед новым урожаем, Ог 08.08.26].

"Тяжелый коричневый голландец „Эразмус** привез нам хлопок и сгружает его на пристань. .. Стройный и поджарый английский пароход грузит наш лес" [Т. Тэсс, Полярный порт, Ог 17.11.29].

"В гавани [Новороссийска] стоят пароходы под флагами разных стран, сосут нефть из трубопроводов... Над городом перекинулась галлерея, обрывающая свое цинковое туловище над морем, и хоботы галереи свисают прямо в пароходные чрева. По галереям... течет зерно из элеватора" [С. Борисов, По Черному морю, КН 26.1927].

"Около механических амбаров... стоит огромный итальянский пароход, который наполняет свои глубокие трюмы душистым зерном... Длинные руки-конвейеры... сыплют зерном щедро, беспрерывно, и с каждым часом тяжелеет и все глубже опускается в воду итальянский гость" [В. Сич, Одесса-порт, КП 02.1929].

"Низкобортный греческий грузовик набивает трюмы марганцевой рудой. За ним на очереди стоит... "итальянец"... Марганцевая пыль осаживается на угольно-черные борты „грека"... Совторгофлотовский "курьер", стальная гончая, пересекает Черное море от Батума до Одессы в три дня" [М. Зуев-Ордынец, Город на болотах (Поти), КП 44.1929].

Как можно видеть, эта операция изображалась как живое взаимодействие и своего рода обмен веществ между советским берегом и иностранными судами, при котором первый уподобляется кормящей матери, вторые же — жадно припадающим к ней детенышам. Характерна густота телесно-органических образов применительно к кораблям, кранам и прочему портовому оборудованию. Сюда входят и персонификации "иностранец", "голландец", "грек", "итальянскийгость", "грузовик", "курьер", "торгаш" ит. п. Ср. разнообразные приравнивания трактора к лошади [см. ЗТ 8//48]. Все это гнездо тропов типично для того переходного этапа советской мифологии, когда, согласно классической работе К. Кларк, конструктивистской машинизации человека пришло на смену обратное течение — повышенное внимание к природе и человеку и соответственно одушевление, гуманизация машины [см. Clark, The Soviet Novel, 99-100]1 .

14//11

Пылали звездные скопления Днепростроя, Магнитогорска и Сталинграда. На севере взошла Краснопутиловская звезда, а за нею зажглось великое множество звезд первой величины... Светилась вся пятилетка, затмевая блеском старое, примелькавшееся еще египтянам небо. — Отступление о созвездии строек и о влюбленных, мечтающих строить комбайны, иллюстрирует типичный для соавторов сплав романтической перспективы социализма с юмористической трактовкой конкретных его строителей [см. Введение, раздел 1].

Упоминание о "примелькавшемся" египетском небе стоит в ряду мировых образов и архетипов, утрачивающих свою многовековую магию под лучами социализма. Эти символы начинают появляться уже в первом романе (гусар-схимник), но особенно сгущены во втором (Адам и Ева, ангелы, желающие сойти с неба на землю, отшельник, Вечный Жид, Соловей-разбойник, Кащей Бессмертный и др.).

В повести соавторов "Светлая личность" (1928) та же метафора звездного неба имеется в сатирической версии — применительно к административно-бюрократическому мирозданию: "Дивный и закономерный раскинулся над страною служебный небосклон. Мириады мерцающих отделов звездным кушаком протянулись от края до края, и еще большие мириады подотделов... легли, как Млечный Путь. Финансовые туманности молочносветят..." и т. д. [гл. 1].

14//12

И молодой человек, засидевшийся с любимой в рабочем клубе, торопливо зажигал электрифицированную карту пятилетки и шептал: — Посмотри, вон красный огонек. Там будет Сибкомбайн. Мы поедем туда. Хочешь? — Стилизация советского романтического лиризма 30-х гг., хотя и очевидная в своем нарочитом схематизме, но именно благодаря этому сохраняющая трогательность для читателя нашей многоопытной эпохи. Электрифицированная карта СССР с размеченными на ней настоящими и будущими новостройками — элемент агитпропа, вошедший в употребление еще при Ленине:

"Тогда [на VIII Всероссийском съезде Советов] тоже на сцену Большого театра сверху спускалась громадная карта. На ней электрическими точками сверкали будущие станции, главнейшие опорные пункты ленинского плана электрификации... Новая карта [на эстраде V Всесоюзного съезда]... — это карта не только электростанций. Здесь шахты, заводы, железные дороги, совхозы, нефтяные промыслы... Эта новая карта горит всеми цветами... Вот здесь будет металлургия, здесь совхозы, а здесь Волго-Донской канал. Вот там новые рудники, а там — автомобильный завод" [Кольцов, По поручению директора (1928), Избр. произведения, т. 1].

В 1929-1930 во многих общественных местах воздвигаются иллюминованные панорамные карты пятилетки, показывающие успехи страны. "Карта СССР, на которой с помощью более 50 видов графических обозначений показаны важнейшие элементы плана..." [Counts, A Ford Crosses Soviet Russiam, 154]. Романтика этих карт отражена не только в ЗТ: "Я как-то смотрел карту пятилетки... Сердце зашлось, как засветились над ней все лампочки. Где сейчас болото, там через три-пять лет электрические звезды сверкать будут, вот такие машины работать будут..." [Романов, Товарищ Кисляков (1930), гл. 23]. Были также карты культурного строительства (например, показывающие расположение на территории страны библиотек, клубов и т. п.).

14//13

"И радость первого свиданья мне не волнует больше кровь". — Неточная цитата из романса: Забыты, нежные лобзанья, / Уснула страсть, прошла любовь, / И радость нового свиданья / Уж не волнует больше кровь.... [см.: Чернов, Народные русские песни и романсы, т. 1]. Романс, чьи слова и музыка написаны офицером Анатолием Лениным, посвящен эстрадной звезде Анастасии Вяльцевой (ум. в 1913): "После окончания своего романа с Вяльцевой [А. Ленин] посвятил ей романс „Забыты нежные лобзанья...“ "[Ишеев, Осколки прошлого, 30]. Он входил в репертуар не менее знаменитой певицы Вари Паниной.

14//14

Комната была обставлена с примерной бедностью, принятой в дореволюционное время в сиротских приютах и тому подобных организациях, состоявших под покровительством императрицы Марии Федоровны. — Мария Федоровна (1759-1828), супруга Павла I, стояла во главе воспитательного общества благородных девиц, заведовала домами призрения и женскими учебными заведениями. В "Войне и мире" упоминаются женские учебные заведения, "находящиеся под покровительством императрицы-матери" [III.2.6]. В 1854 основано "Ведомство учреждений императрицы Марии", просуществовавшее до революции 1917. В функции ведомства входили: призрение младенцев, воспитание сирот, слепых и глухонемых, попечительство о бедных и т. п. (ср. в ЗТ 23 замечание о "вдовьих брюках" Корейко), а также общеобразовательные задачи. К началу XX в. оно "имело в своем заведовании и на своем попечении свыше 500 благотворительных и воспитательных заведений" [Энциклопедический словарь Брокгауза-Ефрона, т. 60: 656-657].

Другая императрица Мария Федоровна (1847-1928), супруга Александра III, также заведовала этим обществом и активно занималась делами сирот и бедных, в частности, основала Мариинские женские училища "для девушек низших слоев городского населения" [там же, т. 36: 627-628, 639]. Эмблемой общества был известный символ: пеликан, кормящий птенцов собственным телом. "Приют ведомства императрицы Марии" имелся и в Одессе на Старопортофранковской улице (построен в 1892; см.: А. Ильф, ЗТ, 423).

14//15

— А ведь я к вам с поручением, — сказал он, становясь серьезным. — Интонационный рисунок напоминает то место в "Анне на шее" Чехова, где его сиятельство, флиртуя с Анной, сменяет шутливый тон на деловой: "— Очень рад, очень рад... — начал он. — А я прикажу посадить вашего мужа на гауптвахту за то, что он до сих пор скрывал от нас такое сокровище. Я к вам с поручением от жены, — продолжал он, подавая ей руку [курсив мой. — Ю. Щ.]. О другом отзвуке этого рассказа см. ДС 20//18.

14//16

Он настаивал, сердился... и вообще, как говорят китайцы, потерял лицо. — След чтения соавторами современной переводной литературы? В романе Поля Морана "Льюис и Ирен" (рус. перевод 1926) о герое, динамичном бизнесмене, говорится: "Его самолюбие не бывало вовлечено в деловые акции; ни в какой момент он, как сказали бы восточные люди, не „терял лица“" [II. 1].

Французский толковый словарь "Le petit Robert" (на слово "face") подтверждает, что выражение "perdre la face" проникло в середине XIX в. из китайского языка. Понятие "лица", необходимость во что бы то ни стало сохранять внешний декорум, пользоваться им как надежной маской для сокрытия чувств — важная часть традиционной конфуцианской культуры. Как объяснял в свое время американский миссионер-синолог А. Смит, поведение китайцев пронизано театральностью; каждая житейская ситуация требует особых условных жестов и выражений; кто должным образом соблюдает их, тот имеет "лицо"; напротив, "игнорировать эти условности, неискусно владеть ими, потерпеть провал в их выполнении значит „потерять лицо“...". В любой конфликтной ситуации для каждого из участников поддержание "лица" важнее, нежели выяснение истины или достижение выгоды. "Хотя спасти свое лицо, потеряв жизнь, — не особенно приятная перспектива, мы слышали об одном осужденном чиновнике местной администрации, которому, в качестве особой милости, было разрешено быть обезглавленным в своем официальном облачении ради спасения лица" [Smith, Chinese Characteristics, 17-18: Face]. Известный китаевед академик В. М. Алексеев в своем дневнике путешествия по Китаю в 1907 ставит эту черту в один ряд с другими проявлениями конфуцианского духа, как, например, знаменитые "китайские церемонии": "С этими же церемониями связана совершенно сверхъестественная боязнь китайца „потерять лицо", т. е. быть поставленным в такое положение, при котором даже „церемонии" не прикроют сущности его поведения. В понятие „потери лица" входят даже такие простые вещи, как, например, отказ в ссуде денег, и этим объясняется всегдашняя боязнь китайца говорить о деле прямо, без третьих лиц" [Алексеев, В старом Китае, 138].

14//17

— Фуражечку милицейскую не забудьте... — Не ешьте на ночь сырых помидоров... чтоб не причинить вреда желудку. — В обмене любезностями между Корейко и Остапом слышны отголоски бесед Раскольникова со следователем Порфирием Петровичем. Помимо сходства в общем тоне беседы, ср. текстуальные параллели: "Да фуражечку-то отложи-те-с...", — говорит Порфирий, и далее, при расставании: "Здоровье-то свое берегите, здоровье-то-с..." [Достоевский, Преступление и наказание, IV.5-6; на сходство указал А. Жолковский].

14//18

Это были странные и смешные в наше время люди. Почти все они были в белых пикейных жилетах и в соломенных шляпах канотье. — Речь идет о черте одесской экзотики, хорошо известной до революции и долгое время после нее. Упоминаемые здесь персонажи по довоенной привычке группировались в определенных местах города — например, около знаменитого бывшего кафе "Фанкони" на Екатерининской, между Дерибасовской и Ланжероновской (в романе — нарпитовская столовая 68, бывшее кафе "Флорида" 2 ; ср. сходное переименование московской "Праги", ДС 20//14). Канотье — почти обязательный атрибут биржевого маклера времен ancien regime. Актрисе Н. А. Розенель, посетившей город в 1925, прежде всего бросились в глаза "мальчишки-беспризорники и старики из бывших биржевиков по виду". Последние были приглашены на съемки фильма "Мисс Менд" на роль преуспевающих американцев, для чего вынули из сундуков свои лучшие дореволюционные костюмы [Луначарская-Розенель, Память сердца, 407-408]. И. Ильф рассказывает о них в очерке "Путешествие в Одессу" (1929):

"Никакая книга не даст полного представления о так называемом „Острове погибших кораблей".

"Остров" занимает целый квартал бывшей Дерибасовской улицы, от бывшего магазина Алыпванга до бывшей банкирской конторы Ксидиаса. Весь день здесь прогуливаются люди почтенной наружности в твердых соломенных шляпах, чудом сохранившихся люстриновых пиджаках и когда-то белых пикейных жилетах.

Это бывшие деятели, обломки известных в свое время финансовых фамилий.

Теперь белый цвет акаций осыпается на зазубренные временем поля их соломенных шляп, на обветшавший люстрин пиджаков, на жилеты, сильно потемневшие за последнее десятилетие.

Это погибшие корабли некогда гордой коммерции. Время свое они всецело посвящают высокой политике, международной и внутренней. Им известны такие детали советско-германских отношений, которые не снились даже Литвинову" [см. также ИЗК, 316].

Пикейные жилеты в Черноморске 1930 г. — остатки некогда влительного и процветающего сословия одесских негоциантов, главным образом хлебных экспортеров и маклеров, о которых вспоминает Л. Утесов: "В чесучовых костюмах, белых пикейных жилетах и соломенных канотье — иногда кажется, что это своеобразная воинская часть, одетая в нелепую военную форму. Это [так называемые] лепетутники" [Одесса моего детства // Л. Утесов. Спасибо, сердце!]. Когда-то "высокая политика" имела для них вполне реальное значение:

"...[Их] ставки зависят от того, оправдаются ли тревожные слухи, будто султан хочет опять закрыть Дарданеллы; а слухи пошли из-за каких-то событий в Индии или в Персии, и как-то связаны с этим и Франц-Иосиф, и императрица Мария Федоровна, и французский премьер Комб, и еще, и еще. Обо всем этом они говорили не вчуже, не просто как читатели газет, а запальчиво, как о деталях собственного кровного предприятия; одних царей одобряли, других ругали, и о тех и других как будто что-то знали такое, чего нигде не вычитаешь" [Жаботинский, Пятеро, 48; действие в 1905].

Толки обывателей, собирающихся в публичных местах, о высокой политике, фамильярность и мнимая осведомленность в обсуждении ими монархов и судеб государств — мотив, имеющий давнюю традицию в классике; см., например, Буало, сатиру III. 161-67 и типаж "вестовщика" во множестве других европейских сатир от античности до XIX в. Одесские негоцианты, проводящие день на улице, как их изображают писатели и мемуаристы, — частный случай этого общелитературного типа. Присутствие этой касты людей осознавалось как характерная особенность одесского ландшафта уже в пушкинскую эпоху. В "Отрывках из путешествия Онегина" их интересы переданы приемом, типичным для сатирического портрета вестовщика, — серией вопросов: Какие новые товары / Вступили нынче в карантин? / Пришли ли бочки жданных вин? / И что чума? и где пожары? / И нет ли голода, войны / Или подобной новизны? То же в путевых очерках современника Пушкина И. Бороздны, где без труда узнаются предки пикейных жилетов из ЗТ: Бывало, только что примчатся / Суда из стороны чужой, / Негоцианты вдруг толпой / По улице зашевелятся; / Кто ждет товаров, кто друзей, / А кто из-за моря вестей... / И сколько новых разговоров, / Соображений, толков, споров, / О войнах, мире стран чужих / Иль о банкротствах роковых... [Поэтические очерки Украины, Одессы и Крыма, М., 1837; цит. по кн.: Старая Одесса, 59].

С соавторской трактовкой этих персонажей ушедшей Одессы полемизирует другой старый одессит — писатель и переводчик С. Липкин в мемуарной повести "Записки жильца":

"В одном популярном романе с неподдельным юмором высмеяны бессильные болтуны в пикейных жилетах, с апломбом разглагольствующие на политические темы. Как близоруки подобного рода авторы-насмешники! Он... [герой повести, лингвист М. Ф. Лоренц] до сих пор удивляется тому пониманию сложнейших ситуаций, уму, наконец, прозорливости, какими были исполнены вечерние разговоры в шумном, веселом зале трактира... И как знать, не заключается ли свобода именно в том, что люди труда, надев вечером жилеты, быть может, безвкусные, сидят в трактире, пьют чай, едят бублики с маком и, никого не боясь, политиканствуют как им вздумается" [Липкин, Квадрига, 10].

14//19

...Все, что бы ни происходило на свете, старики рассматривали как прелюдию к объявлению Черноморска вольным городом. Когда-то, лет сто тому назад, Черноморск был действительно вольным городом... — Ср. аналогичные мечтания крупного нэпмана у В. Инбер: "Илья Абрамович думал так: „Конечно, если Одессе дадут порто-франко, так город оживет, о чем говорить...“ " [Уравнение с одним неизвестным, КН10.1926]. — Статус порто-франко, т. е. территории, где привозимые морем иностранные товары продавались без таможенных пошлин, Одесса имела в 1819-1859. Это способствовало превращению ее в цветущий космополитический центр южной России. Статуса вольного города она не имела, но для преисполненных гордостью одесситов эти два понятия сливались в одно: "Вот что такое было порто-франко, — пишет В. Катаев, — Одесса стала чем-то вроде вольного города, и эта райская жизнь продолжалась до 1857 года" [Кладбище в Скулянах, 25].

К. В. Душенко подсказал прецедент у М. Щедрина: "Хорошо бы, мол, Верхоянск вольным городом сделать и порто-франко в нем учредить" [Охранители].

14//20

Разговоры пикейных жилетов. — Конференция по разоружению — вероятно, конференция пяти держав по морскому разоружению в Лондоне (весна 1930).

Бернсторф, Иоганн-Генрих фон, граф — германский политический деятель, в 1908-1917 посол в США; член германской делегации в Лиге Наций, пацифист, сторонник проанглийской и проамериканской ориентации в немецкой политике.

Сноуден, Филипп — министр финансов в лейбористском правительстве Англии в 1929-1931; на международных конференциях добивался повышения английской доли в европейских делах и послевоенных репарациях. В советской прессе Ф. Сноуден описывался как "сухой, злобный, свирепый, брутальный циник", с которым не под силу тягаться даже А. Бриану, "страшный, как только может быть страшен английский политик" [М. Левидов, Гаагское торжище, Ог 25.08.29].

Чемберлен, Остин — министр иностранных дел в консервативном правительстве Англии (1924-1929), в мифологии агитпропа — главный антагонист Советской России. См. также ДС 13//15.

Бриан, Аристид — министр иностранных дел Франции в 1925-1931; выдвигал идею таможенного, а затем и политического объединения Европы, которую советская печать характеризовала как "священный союз европейской реакции против революции". Сам Бриан характеризовался как "сладкогласный", "легковесный", "слабонервный", "легкокрылый и легконогий" [КН 32.1929; М. Левидов, Гаагское торжище; Бриановская пан-Европа на пути к провалу, Пр 17.07.30, и др]. См. также ДС 7//8.

Бенеш, Эдуард — министр иностранных дел Чехословакии в 1918-1931, председатель Комитета безопасности Лиги Наций в 1927-1938, впоследствии президент Чехословакии. "Маклер всеевропейского масштаба, человек на резиновых подошвах, человек-каучук" [Левидов, Гаагское торжище].

Макдональд, Рамзей — лейбористский премьер-министр Англии в 1929-1931. Сделал свою карьеру под левыми, популистскими лозунгами, затем поправел. Основа его политической философии — классовая гармония, за что он и разоблачался в тогдашних советских комментариях как мнимый защитник интересов рабочих, "герой мелкобуржуазного балансирования между пролетариатом и буржуазией".

Гувер, Герберт — президент США в 1929-1933. В советских откликах на избрание Гувера, наряду с обязательным изобличением его как лидера враждебной СССР системы, характеризовался как "классный представитель американского империализма последней формации", "мастер рациональной деловитости", "жрец эффишенси и просперити", "талантливый хозяйственник, блестящий организатор", неутомимый борец за мировое господство американских монополий [см.: М. Левидов, Апостол из "Белого дома", Ог 30.11.28].

Гинденбург, Пауль фон — фельдмаршал, президент Германии в 1925-1934.

14//21

[Среди известных Остапу "честных" афер] ...имелись такие перлы, как организация акционерного общества по поднятию затонувшего в Крымскую войну корабля с грузом золота... — Английский трехмачтовый винтовой пароход "Принц" затонул в Балаклавской бухте в ноябре 1854, разбившись о скалы в шторм. Вскоре распространились слухи, что вместе с кораблем пошел ко дну груз золота для уплаты жалованья английским войскам в Крыму. Попытки найти корабль и золото делались разными странами начиная с 1870-х гг.

В советское время легенда о сокровищах "Принца" продолжала волновать умы, и было снаряжено несколько экспедиций, не давших положительного результата. Последняя попытка найти золото с помощью японской водолазной фирмы относится к 1927. История "Принца" и его поисков широко освещалась в прессе 20-х гг. и отражена в литературе: в "Листригонах" А. И. Куприна, в очерке Б. Пильняка "Синее море" (1928), в повести М. Зощенко "Черный принц" (1936), в поэмах Н. Асеева (1923) и В. Инбер (1928) с тем же названием и др.

Ряд других кораблей ("Эльбрус", "Памяти Азова", "Народоволец" и др.) был успешно, хотя и без сенсационных находок, поднят Госсудоподъемом, и интерес публики к подъемному делу в эти годы был немалым [см.: И. Егоров, Подъем затонувших судов, Ог 19.09.26]. Вместе с тем соавторы, как это для них типично, отражают культурное течение, существовавшее еще в досоветскую эпоху. Так, у А. Аверченко читаем: "Разговор мы вели самый незначительный. Что-то, кажется, о затонувших пароходах и о способах их вытаскивания из воды. Тысячи таких разговоров ведут незнакомые люди, случайно встретившиеся друг с другом" [Рассказ из великосветской жизни].

14//22

...Или большое масленичное гулянье в пользу узников капитала... — "Узники капитала" — формула, обозначавшая заключенных (не обязательно политических) в буржуазных странах, заступничество за которых было одной из постоянных тем агитпропа: "В день 1-го мая вспомним об узниках капитала" (из первомайских лозунгов); "Вспомни об узниках капитала! В день 18 марта — все в ряды МОПР!" (лозунг); "На помощь узникам, томящимся в застенках капитала" (газетный рисунок Дени); "Узники буржуазии" (статья о пенитенциарной системе США); "В плену у капитала" (рисунок в журнале: работница за решеткой); "На помощь пленникам капитала" (статья П. Н. Лепешинского) [Пр 04.05.27; Эк 08.1930; Пр 18.03.28; Пж 16 и 19.1930; Ог 18.03.28].

Праздничные гулянья — масленичные, рождественские, святочные, пасхальные — с площадными театрами, катальными горами и разнообразными увеселениями устраивались с большим размахом вплоть до революции. Гулянья с благотворительными целями также не были редкостью: например, в 1902 состоялись "Большие рождественские гулянья в пользу высочайше утвержденного Общества доставления дешевых квартир в Петербурге".

Традиция эта продолжалась и в советское время, хотя, конечно, гулянья приурочивались уже не к церковным праздникам. Пресса 1926-1929 сообщает о многих подобных мероприятиях в Москве: о гулянье на Октябрьском поле, посвященном годовщине Конституции; о первомайском гулянье с инсценировками (темы: борьба с бюрократизмом, снижение цен, китайские события); о гулянье "Война старому быту!" (гигантские карикатуры на Чемберлена, городового, священнослужителей); о гулянье текстильщиков на Воробьевых горах (футбол, городки, гармонисты, хор, оркестр); об интернациональном гулянье пионеров в Парке культуры и отдыха; о гулянье "За грамотность" в том же парке; о гулянье Осоавиахима в Измайловском зверинце (показательный бой, наполнение аэростата газом, мост на поплавках) и др. [Алексеев-Яковлев, Русские народные гулянья, 121; КН 29.1926; Из 04.05.27; КН 02.1928; КН 25.1927; Из 22.08.29; КН 39.1929; КН 24.1929].

Гулянья, посвященные узникам капитала, были реальностью: "В конце июля МОПР организовал большое гулянье в Покровском-Стрешневе, под Москвой. Принимавшие участие в гулянии политзаключенные, вырвавшиеся из буржуазных застенков, и делегаты собравшегося в Москве VI конгресса Коминтерна выступали с приветствиями и речами" [0г05. 08.28].

Идея масленичного гулянья в пользу узников капитала связана с тем, что масленица была традиционным праздником, ближайшим по времени ко дню МОПРа ("Международной организации помощи революционерам", т. е. политзаключенным в странах капитала), отмечавшемуся 18 марта, в годовщину Парижской коммуны. В 1929 масленица приходилась на 8-15 марта, в 1930 на 23 февраля-2 марта (см. хотя бы посвященные ей номера ИР за эти периоды). Перед нами очередная перекраска стереотипов старой культуры в советские цвета.

Близость к масленице Международного женского дня также осознавалась и риторически обыгрывалась: "Масленица по-советски" [танцы и песни женщин на местах производства в день 8 марта — фото на обложке Ог 04.03.28].

Вопрос огоньковской "Викторины": "42. Какой месяц в году имеет три революционных праздника?" Ответ: "Март: низвержение самодержавия, день Парижской Коммуны, день работниц" [Ог 08.07.28].

Ср. другие шутки соавторов: "Господин Фунт, узник частного капитала" [ЗТ 22]; "Танцевальная игра „Узники капитала”" [Веселящаяся единица (1932)]. Тремя годами ранее о "тошнотворных филантропических балах „с танцами до утра в пользу узников капитала”" говорилось в безымянном фельетоне "Обновленные валеты" [Чу 49.1929].

В комедии В. Шкваркина "Шулер" упоминается "афинский вечер в пользу беспризорных" [с. 20-21].

14//23

...Или концессия на снятие магазинных вывесок... — Крутые повороты российской истории XX в. — революция, военный коммунизм, нэп, пятилетки — отражались на облике городов, и не в последнюю очередь — на стиле торговых вывесок, этих "визитных карточек города". В судьбе вывесок видят символику истории и барометр политического климата в стране. В тогдашней литературе смена вывесок мелькает как одно из расхожих знамений времени. Рисование вывесок в эти годы — наиболее прибыльная профессия [Чуковский, дневник за 1923]. "В Москве — нэп и новые вывески" [Никитин, С карандашом в руке, 85]. "Сначала робко, а потом все увереннее, начали появляться вывески: на лицо города были наведены брови" [начало нэпа в Одессе; Инбер, Место под солнцем, гл. 9]. "Вывески доказывали ему, что [советская] власть как будто крепка: вот красный плакат ЦК железнодорожников; черный Центробумтрест; зеленая вывеска Музпреда; оранжевый Новотрестторг; синий Северокустарь — все это новые слова и учреждения, выдуманные теперешней властью... А вот налево — кооператив „Красная заря”. Это уже и совсем ясное название, и опять-таки доказывает оно, что власть крепка" [Слонимский, Средний проспект]. В начале 20-х гг. многие отмечают отличие советских вывесок от старорежимных: "За те два года, что я жил в Москве, ржавые вывески, оставшиеся еще с дореволюционных времен, были сняты, появились строгие вывески „торгов” и „коопов”, акционерных обществ, всяческих артелей, а то и робкие и стыдливые вывески частного капитала" [Либединский, Современники, 52]. Тем, кто помнил старые, во весь фасад, купеческие вывески, где фамилия владельца была означена аршинными буквами, новые вывески — как нэпманские (название товара крупно поперек витрины, имя хозяина в уголке), так и государственные ("Утильсырье", "Кожместпром", "Гор-финотдел ") — казались непривычно скромными [Каверин, Перед зеркалом, 140; Никулин, Московские зори, П.1.6]. Однако по сравнению с военным коммунизмом нэп выглядел празднично: "Очереди, карточки, пайки исчезли. Улицы, пестря как клумбы, расцветали новыми вывесками" [Д. Фибих, Какой-то дом // Д. Фибих, Дикое мясо].

Но приближаются новые времена, и в повести соавторов "Светлая личность" (1928) констатируется очередная смена вывесок, знаменующая закат нэпа: "Исчезли частники. Исчезли удивительнейшие фирмы: „Лацидус и Ганичкин“, торговый дом „Карп и сын", подозрительные товарищества „Продкож“, „Кожпром" и „Торгкож“. Исчезли столовые без подачи крепких напитков под приятными глазу вывесками: „Верден", „Дарданеллы" и „Ливорно". Всех их вытеснили серебристые кооперативные вывески с гербом „Пищетреста" — французская булка, покоящаяся на большом зубчатом колесе".

Сюжет ЗТ развертывается в год наступления на нэп. Облагаемые непосильными налогами, нэпманы разоряются и ликвидируют дела, начинается последний раунд снятия и замены вывесок. Именно этот процесс иллюстрирует чехарда вывесок в следующей главе романа [ЗТ 15]. Затравленный частник сдает свой магазин четырем другим, и на месте одной "гордой, спокойной" вывески появляется пять маленьких; затем все частники исчезают в небытие, и их пять вывесок вновь заменяются одной. Эта победоносная вывеска принадлежит бендеровской конторе "Рога и копыта".

Идея концессии на снятие (нэпманских) вывесок — сатирический отклик Бендера на эти симптоматичные явления. В выразительном плане перед нами известный прием черного юмора: гиперболизация размеров какого-то прискорбного явления (в данном случае — частой смены вывесок, означающей уход в небытие нэпа), сопровождаемая не менее резким понижением его человеческого драматизма. Такой двойной эффект получается, когда с фактом справляются, изобретая подходящую массово-механическую процедуру. Примером может служить западная карикатура ("картун"), изображающая автомат для самоубийц при выходе из казино: опустив монетку, проигравшийся клиент получает выстрел в висок. Другой пример — Фунт, сделавший своей профессией отсидку тюремных сроков за руководителей липовых учреждений. Такова же природа известных книжек М. Зощенко и Н. Радлова "Веселые проекты" и "Счастливые идеи". В роли подобной дегуманизирующей процедуры может выступать и собственно концессия: так, в страшной повести М. Волкова "Т. Т." циничные дельцы организуют концессию по утилизации трупов во время поволжского голода (в конце оказывается, что все происходило во сне).

Как и множество других положений в ДС/ЗТ, концессия совмещает актуальное явление советской экономики 20-х гг. с литературным заимствованием. Ср. у О’Генри: "Жители Грассдейла радушно приняли нас, и мы с Энди решили воздержаться от обычных военных действий вроде организации каучуковой концессии или продажи бразильских бриллиантов" [Как остригли волка].

Среди шутовских проектов Бендера есть параллели (знаменующие типологическое родство двух протагонистов) к "Хулио Хуренито" И. Эренбурга, например: "Мы отправились в Голландию, где у Хулио Хуренито был ряд дел: заседание пайщиков „Общества канализации острова Явы", доклад в гаагском Трибунале Мира, закупка большой

партии картин мастеров семнадцатого века, кофе и ножей людоедов с прелестной резьбой по рисункам немецкого экспрессиониста Отто" [гл. 5]. Ср., помимо настоящей главы ЗТ, бендеровские идеи по модернизации захолустного городка Васюки, его мнимые выступления в Малом Совнаркоме, проект картины "Большевики пишут письмо Чемберлену" [ДС 5//17] и др.

14//24

"Взять крепость неожиданной атакой не удалось", — думал он... — Один из мотивов пикарескного жанра — "батально-плутовской": облечение фигур жуликов и их махинаций в фигуры речи военного дела, высокой политики и т. п. Сюда входит и взятие крепости: "Приступом хочу я этот город взять сегодня же... / А потом против крепости древней пойду", и т. д. [Плавт, Псевдол, 587-590, пер. Артюшкова; см. ЗТ 2//30].

14//25

— Что там внутри? — спросил любопытный Паниковский. — О! — сказал Остап. — Там внутри есть все: пальмы, девушки, голубые экспрессы, синее море, белый пароход, мало поношенный смокинг, лакей-японец... — "Там внутри" — русское название пьесы М. Метерлинка "Interieur", шедшей до революции в МХТ, а также стихотворения Саши Черного (1909).

"Голубой экспресс" — в жизни и популярной мифологии 20-х гг. имя особо "шикарных" железнодорожных маршрутов. Был известен поезд под таким названием в Китае, обслуживавший главным образом европейцев; Б. Пильняк в 1927 упоминает "остатки французского „голубого экспресса", оборудованнейшего в мире (путь: Пекин-Ханькоу)". Поезд этот выведен в приключенческом фильме на тему китайской революции "Голубой экспресс" (реж. И. Трауберг, Совкино, 1929), об успехе которого свидетельствует Ю. Трифонов в "Доме на набережной", где подростки и взрослые увлекаются им еще в конце 30-х гг. [Пильняк, Китайская повесть, гл. 1; Дружба народов 01.76: 91, 95; Советские художественые фильмы, т. 1]. В пьесе-шутке А. В. Луначарского "Голубой экспресс" (1928) под этим названием фигурирует поезд Берлин — Париж, в котором два жулика из русских эмигрантов, притворяющиеся миллионером и светской дамой, обманывают и обкрадывают друг друга [Современная драматургия 2,178]. Пьеса опубликована не была, но успешно исполнялась на сценах с участием Н. А. Розенель и таких известных артистов, как М. Ф. Ленин, Н. Н. Рыбаков, К. М. Эггерт.

"Синее море, белый пароход" — из старой воровской и тюремной песни "Погиб я мальчишка, погиб навсегда...": Черное море, белый пароход, /Мы полетим на дальний восток... / Прощай, город Одесса, одесский карантин, / Нас отправляют на остров Сахалин... [Полный сборник либретто для граммофона, ч. 2: 197; Куприн, Киевские типы: Вор] 3 . С соответственным изменением содержания песня эта получила распространение во время русско-японской войны 4 . Отметим скопление в этом бендеровском пассаже космополитических и дальневосточно-тихоокеанских (Китай, Япония) мотивов. Слова о "синем море и белом пароходе" перешли в частушки [см.: Частушка, 577]. Цитата употреблялась в контексте лирических мечтаний о далеких странах. В "Чаше жизни" И. Бунина песню с этими словами поет бродячий музыкант-серб: "Стуча в бубен, он тоскливо-страстно пел... о родине. Он думал о ней, далекой, знойной, рассказывал Стрелецку, что есть где-то серые каменистые горы, „синее море, белый пароход"...". В рассказе советского писателя эти слова повторяет умирающий пациент в больнице: "Вот только выздоровею — сразу же уеду. Синее море, белый пароход, сяду и поеду" [Б. Левин, Ревматизм // Б. Левин, Голубые конверты (1929)].

Примечания к комментариям

1 [к 14//10]. О машинах в конце 20-х гг. пишут много, и наделять их метафорами жизни — мощной, агрессивной, вибрирующей, не обязательно антропоморфной — было литературной модой

эпохи. Приведем для примера отрывки из книги о любимом детище пятилетки — совхозе "Гигант" : "Молотилка — как слон с вытянутым хоботом выбрасывающей трубы и хвостом — транспортером... Вдали, как кузнечики, бегают сноповязалки... Шесть рабочих бросают на высунутый язык молотилки — транспортер — снопы... Сбоку молотилки — небольшой рукав, опущенный книзу двумя раздвинутыми желобками. Он — как рука дающего: по нему из молотилки ссыпается зерно... Со всего поля бегут „Интернационалы". Они отцепляют арбы у молотилок, хватают пустые и снова бегут за пищей для прожорливого рта молотилки". По-своему одушевляют машину и политически отсталые крестьяне: "Нет, это нечистый дух... Конечно, мы видали молотилки и у господ раньше, но тут, видимое ли дело, сама полова в трубу прет!" [Е. Микулина, Степное золото, Ог 13.10.29].

2 [к 14//18]. "Бывшее Фанкони, ныне столовая Укрнархарча" [Ог 04.09.27].

3 [к 14//25]. В этой песне были также строки: Серая свита и бубновый туз, / Голова обрита, серый картуз, отразившиеся в "Двенадцати" А. Блока.

4 [к 14//25]. В версии, слышанной комментатором в детстве, были слова: Синее море, белый пароход, / Мы сядем-поедем на Дальний Восток. / На Дальнем Востоке пушки гремят, / Военные-солдатики убитые лежат. А также: Мама будет плакать, слезы проливать, /А папа поедет на фронт воевать... Пелось все это на мотив "Ехал на ярмарку ухарь-купец...".

 

15. Рога и копыта

15//1

Жил на свете частник бедный. — Переиначенный стих из пушкинского "Жил на свете рыцарь бедный" [Сцены из рыцарских времен]. Острот на тему шаткого положения частников было немало: "мученики частного капитала", "узник частного капитала", "могила неизвестного частника", "частники и соучастники" и проч. [О. Мандельштам, Киев, Собр. соч., т. 3; ЗТ 22; Ильф, Петров, Необыкновенные истории из жизни города Колоколамска, Чу 04.1929; ИЗК, 235,196, 220].

Слово "частник" возникло в годы нэпа и еще в 1927 воспринималось как неологизм [Смирнов-Кутаческий, Язык и стиль современной газеты].

История о пяти частниках, которые под давлением налогов вынуждены сгрудиться под одной крышей, но в конце концов рассеиваются, уступая место квазисоветскому учреждению "Рога и копыта", — отражение явлений, отмечавшихся задолго до года действия романа (1930). Известным знаком времени была и частая смена вывесок [см. ЗТ 14//23]. В юмореске В. Лебедева-Кумача "Событие" на помещении прогоревшего сапожника кооперативник малюет собственную вывеску "Красный дрожжевик" с профилем слона [из цикла "Провинция", Кр 27.1927; см. ЗТ 6//15]. Значительный изоморфизм с началом ЗТ 15, равно как и совпадения в ряде деталей, находим в очерках дружественного СССР немецкого журналиста (время действия — 1926, место — Москва):

"Улица — открытая книга. Идешь и читаешь:

„Н. Н. Сенявина, портниха.

О. М. Лебедев, часовщик.

Ремонт швейных и других машин. Дешево и хорошо. Ф. С. Долгунов".

Все три вывески — на одном-единственном, не очень-то большом домике.

„Частники! — так объясняет нам знакомый этот нередкий в Москве феномен совместного использования одного помещения несколькими независимыми предпринимателями. — Налоги на частное предпринимательство очень высоки, контроль над временем и условиями работы жесткий, конкуренция со стороны кооперативов мощная — приходится жаться, кто как может..."

Через неделю вы проходите мимо той же лавки: таблички портнихи и ремонтной мастерской исчезли, на их месте появилась вывеска торговца канцелярскими принадлежностями. Часовой мастер все еще здесь. Он сидит (старый, седобородый, сморщенный человечек) перед витриной, вставив в глаз увеличительное стекло, как фантастический черный монокль.

Еще немного спустя канцелярщик исчезает. Часовщика тоже больше нет. Лавка пуста. На витринное стекло косо наклеен желтоватый листок:

„Первого сентября в этой лавке откроется новый торговый пункт кооператива КОММУНАРКА.

Кооперативы — продовольственная колонна пролетарской армии, один из столпов социалистического строительства".

Московская улица — открытая книга. На ее страницах вы читаете историю заката старого мира и первую главу учения о победе коллективистского общественного строя" [Weiskopf, Umsteigen..., 51-52].

15//2

Б. Культуртригер; Б. Павел Буре — Глазиус-Шенкер; М. Н. Фанатюк; Карл Павиайнен. — "О часовщике "с прекрасной фамилией Глазиус" Ильф весело писал жене из Нижнего Новгорода еще в 1924 г.", — сообщает Л. М. Яновская [с. 27]. Б[ывший] Павел Буре — видимо, имеется в виду манера некоторых часовщиков выдавать себя за наследников этого мастера, "поставщика Его Императорского Величества двора". Под вывесками часовщиков-кустарей в 1929-1930 нередко укрывались скупщики золота. В романе К. Вагинова "Бамбочада" (1930) приводится вывеска на часовой мастерской в Ленинграде: "Остерегайтесь мастеров самозванцев, прикрывающихся фирмами Павел Буре и др., а на самом деле никакого отношения к этой фирме не имели и не имеют. Отдавая свои часы в починку вышеупомянутым самозванцам ваши часы теряют свое достоинство".

Павиайнен — каламбурная фамилия, использованная ранее в рассказах о городе Колоколамске [Синий дьявол // Ильф, Петров, Необыкновенные истории]. В ней скрещены "павиан" и распространенная финская фамилия Парвиайнен. В Петербурге был минный завод Парвиайнена, памятный своей ролью в Февральской и Октябрьской революциях 1917: Посмотрите, какие ребята идут / От Путиловских перекрытий, / От тяжелых цехов Парвиайнена... [Прокофьев, Эпоха; также Козаков, Крушение империи, т. 2: 39; Трифонов, Старик, 41 и др.].

Фанатюк — смесь "фанатика" с украинскими фамилиями типа Войлок, Гацук, Левчук и т. п. Бюрократ Фанатюк выведен в повести соавторов "1001 день, или Новая Шахерезада" (1927).

Культуртригер — еще одно каламбурное образование, в котором слиты "культуртрегер" и известная в Одессе фамилия Тригер. Был ряд частнокоммерческих фирм под этим именем: "Заведения теплых морских ванн Гойковича, Гроссмана и Тригера"; "Лечебница врачей Ауслендера, Моргулиеса и Тригера" [цит. по старому путеводителю в кн.: А. Ильф, ЗТ, 423]. Видимо, на это прошлое призвано намекать сокращение "Б[ывший]". См. также ЗТ 16//12.

15//3

Глазиус-Шенкер ушел в часовой коллектив "Новое время". — "Коллектив" в смысле "учреждение, предприятие" — словоупотребление 20-х гг. Ср.: "Рябьев осведомился у сторожа: — А как мне пройти в коллектив?" [Семенов, Наталья Тарпова, кн. 1: 25].

"Часовая мастерская „Новое время"" упоминается также в ИЗК, 231 (1929), заставляя сегодняшнего читателя недоумевать: что в этом имени особенного? Полагаем, что здесь каламбур, слышный современникам, но для нас переставший звучать. "Новое [т. е. советское] время" — вывеска мимикрийная, приклеивающая, как полагается, революционную этикетку к вечному понятию времени. Но авторы ее (несомненно, часовщики старой формации), подобно ребуснику Синицкому, "дали маху", допустив созвучие своего благонамеренного лозунга с чем-то далеким от революции, а именно, с архиконсервативной газетой А. С. Суворина "Новое время", в 1930 еще достаточно (и "позорно") памятной. Именования, имеющие одновременно советское и традиционное звучание, вообще являются специальностью соавторов (ср. "Кассий Взаимопомощев", "дьякон Самообложенский", "милиция-троеручица" ипроч.).

15//4

Новоявленное учрежденьице уже пересекал барьер, выставленный против посетителей... — Барьер (стойка, перегородка) — непременный атрибут учрежденческого зала. "Барьеры в большом ходу в учреждениях", — замечают соавторы в своем эссе о дверях [ДС 28]. У В. Катаева присутственный зал выглядит как "большая комната, о пяти сплошных окнах, доходящих до самого пола, разгороженная, как водится, во всю длину деревянной стойкой" [Растратчики, гл. 1]. Как в советской литературе, так и в классике канцелярский барьер символизирует отгороженность чиновников от людей. Так, у Диккенса клерки в адвокатской конторе, потешаясь над клиентом, укрываются за загородкой [Пиквикский клуб, гл. 20]. У Кафки конторский барьер имеет вид клетки, надежно отделяющей бюрократов от посетителей-подсудимых [Процесс, гл. 3]. В ЗТ 1 упоминаются дореволюционные "дубовые парапеты, отделявшие присутствие от внешнего беспокойного мира". Барьеру могут даваться композиционные и тематические функции, как, например, в сцене, где Бендер впервые наблюдает через перегородку Корейко в "Геркулесе" [см. ЗТ 11//18].

15//5

Паниковского успели даже обвинить в том, что он по ночам отливает керосин из чужих примусов... — Отливанье керосина из соседских примусов (наряду с кражей дров, мяса из супа и т. п.) упоминается свидетелями эпохи как одна из типичных язв коммунального быта [см., например: Г. Алексеев, Рабочий город, ТД 10.1929, 30]. Но соавторы с обычным остроумием находят способ увязать советскую реалию с архетипическими инвариантами. В случае Паниковского эти действия несомненно отражают его связь с хтоникой и нечистыми силами [см. ЗТ 1//32]. Вспомним, что одним из классических атрибутов ведьмы было доение чужих коров — см. хотя бы С. Максимова [Нечистая сила, 316] и Чехова: ".. .Жена его Мавра есть ведьма, по ночам ходит доить чужих коров" [Унтер Пришибеев]. В начале "Тихого Дона" рассказывается о расправе станичников с турчанкой — женой Прокофия Мелехова. Ее считали ведьмой и винили в доении чужой коровы, которая после этого издохла. Законно видеть в этой метафоре параллелизм коровы и примуса как двух эмблем пищевого хозяйства соответственно в деревне и в коммунальной квартире.

15//6

Контора по заготовке рогов и копыт... — Каганская и Бар-Селла выделяют в "Рогах и копытах" инфернальный аспект, сближая их с другими демонологическими мотивами у соавторов [Мастер Гамбс и Маргарита, 25-27]. В сатире 20-х гг. учреждения нередко наделяются адскими и загробными чертами — ср. "Геркулес" и кинофабрику [ЗТ 4//9; ЗТ 11//4; ЗТ 24//15 и 16 и др.], а также "Дьяволиаду" М. Булгакова, "Причины происхождения туманностей" А. Новикова [см. ДС 11//6] и др. Естественно, чтобы инфернальность придавалась и пародии на такое учреждение, как "Рога и копыта".

Контора по заготовке рогов и копыт "для нужд гребеночной и пуговичной промышленности" впервые появляется в записной книжке Ильфа, а затем в его рассказе "Случай в конторе" [См 47.1928]. Это учреждение никаких видимых адских или демонических связей не имеет. С другой стороны, соавторы создают и серию более "горячих" учрежденческих названий. В записях Ильфа упоминается "Секция Труб и Печей" [ИЗК, 179,201], а в повести соавторов "1001 день, или Новая Шахерезада" (1929) — "контора по заготовке Когтей и Хвостов" с сотрудниками по фамилии Фанатюк, Сатанюк и Шайтанова.

Едва ли случайно выбор соавторов во втором романе остановился именно на рогах и копытах. По сравнению с когтями и хвостами, печами и трубами они несут наиболее широкие смысловые коннотации, выходящие за пределы демонической сферы; например, они ассоциируются с домашним рогатым скотом и с песенкой о печальной судьбе "серенького козлика", от которого волк оставил "рожки да ножки".

Ранее мотив учреждения, заготовляющего рога и копыта, фигурировал в высоком романтическом ключе у И. Сельвинского в стихотворении "Алло, Русь!" (1925). Рога и копыта, экспортируемые на Запад за золото, оборачиваются для Советской России рогом изобилия 1 . Между прочим, поэт связывает данный мотив с темой переработки (рециклизации), которая у него звучит мажорно:

[Избр. произведения, 124]. В мире Ильфа и Петрова эта тема играет одну из центральных ролей и многообразно варьируется. В ее орбиту входит, между прочим, и мотив переработки живых существ в пуговицы [см. ЗТ 34//6]. Естественно предположить какую-то степень влияния данной темы на выбор профиля бендеровской конторы.

Заготовка рогов и копыт приобрела особую злободневность зимой и весной 1930 в связи с массовым забоем скота крестьянами в ответ на коллективизацию. Это явление было всем известно и актуально в год действия ЗТ. Журналистка Татьяна Тэсс в очерке "Самим себя накормить" напоминает, что "кулак не будет кормить рабочих белым хлебом. .. И потому, взамен перебитого, порезанного кулаками скота нам нужно самим организовать фабрики мяса" [Ог 30.10.30]. О продаже крестьянами рогов и копыт на клей упоминает хорошо осведомленный в советских делах Рукейзер [Working for the Soviets, 215]. "Успехам" колхозного движения вторит рост бендеровской конторы (правда, уже без участия Остапа). Если в ЗТ 15 туда являлся лишь один мужик с мешком грязных рогов, то в ЗТ 35 в ворота "Гособъединения Рога и Копыта", украшенные портретами вождей, въезжают "трехтонные грузовики, нагруженные доверху кондиционными рогами и копытами". Предположить указанный символизм тем логичнее, что ведь и первое появление бендеровских "Рогов и копыт" на месте пяти частников имело сходный историко-символический характер, знаменуя смену нэпа новым курсом на индустриализацию и коллективизацию [см. ЗТ 14//23, а также выше, примечания 1-3]. Между появлением вывески в ЗТ 14, приходом мужика с рогами в ЗТ 15 и грузовиками в ЗТ 35 определенно прочерчивается связующая линия. Тот факт, что "Рога и копыта" как имя учреждения были придуманы еще в доколхозную эпоху, этой гипотезе не мешает, ведь старые мотивы всегда могут получить актуальность и новый стимул к жизни в изменившихся обстоятельствах.

15//7

В душе я бюрократ и головотяп. Мы будем заготовлять что-нибудь очень смешное, например, чайные ложечки, собачьи номера или шмуклерский товар. — Шмуклер (из еврейско-немецкого: Schmuckler — позументщик) — ремесленник, производящий шнуры, кисти, бахрому [Даль, Фасмер]. Об одном применении чайных ложечек см. ЗТ 35//10.

Бюрократизм и головотяпство — пороки советского аппарата, часто обличаемые в массовых кампаниях и в прессе 1929-1930. Под головотяпством понималось неумелое хозяйствование, приводящее к непомерным затратам, порче материала, выпуску ненужной продукции при нехватке нужной и т. п. См. в "Правде" заголовки вроде: "Памятник головотяпству" (о строительстве грандиозного моста через реку Пахру якобы в память Ленина); "Рационализация — головотяпство" (о технических новшествах, приведших к исчезновению товаров в магазинах); "Овощи погибают, головотяпы живы!"; "Посеяли капусту, выросло... головотяпство"; "Не плодоовощной рынок, а базар головотяпов" (о перебоях в снабжении овощами) и т. п.

Слово восходит к "Истории одного города" Салтыкова-Щедрина: "Головотяпами... прозывались эти люди оттого, что имели привычку „тяпать" головами обо все, что бы ни встретилось на пути. Стена попадется — об стену тяпают; богу молиться начнут — об пол тяпают..." [О корени происхождения глуповцев].

Уточнение "в душе" (часто с ироническим оттенком) к какому-либо политическому или профессиональному наименованию восходит к достаточно далеким временам: ср. "...[Паншин] — артист в душе и сочиняет премило" [Тургенев, Дворянское гнездо, гл. 39]. На рубеже веков и в эпоху ранних Советов в связи с распространением двоемыслия и мимикрии возрастает, нередко в шутливом и оксюморонном ключе, и употребительность данного штампа. Ср.: "Фиников, надворный советник и в душе кадет" [А. Амфитеатров, Друг-читатель (1907), в кн.: Русский смех]; "Если клиент — левых убеждений... [взяточник уверяет,] что в душе он сам социалист" [Е. Зозуля, Взяточники, НС 35.1915]; "Я беспартийный, но в душе коммунист" [из фельетона: Свэн, Твердые убеждения, Бе 03.1926]; "Сочувствующий, коммунист в душе" [Булгаков, Московские сцены, Ранняя неизданная проза]; "— Боже мой! Кто из нас в душе не коммунист! — говорили тетки" [Кассиль, Швамбрания]; "В душе она [нэпманская дочка Сарочка, пытающаяся уловить в любовные сети комсомольца] большая коммунистка, чем иные с партбилетами" [Большие пожары. Роман 25 писателей, глава Н. Ляшко, Ог 04.27]. Ср. также ЗТ 8, где Хворобьев говорит о Милюкове: "монархист в душе". Некоторые из более удачных каламбуров и острот на эту тему: "А может, я еще с 1905 года душой в партии состоял?" [Билль-Белоцерковский, Шторм]; "Душа в душе социалистом была" [М. Вольпин, Дзола, Ог 20.08.30]2; или в данном месте ЗТ и в конце романа, где Бендер "плакал и клялся, что в душе он сам почвовед" [ЗТ 32].

15//8

Паниковский... был назначен на низкооплачиваемую и унизительную для его свободолюбивой натуры должность курьера. — Курьер — маленький человек советского учреждения, низшая ступенька служебной лестницы. Приближается по рангу к уборщице, заменяя ее в порядке совместительства и коротая с нею свободное время за стаканом чая. Курьеру случается терпеть оскорбления и побои от хама-начальника. Его хрестоматийная обязанность — заваривать и разносить сотрудникам знаменитые учрежденческие чаи [Булгаков, Кулак бухгалтера, Ранняя неизвестная проза; Катаев, Растратчики, гл. 1; Слезкин, Козел в огороде, гл. 1, и др.].

Органичность назначения Паниковского проявляется в том, что признаки курьера хорошо согласуются с его личными чертами. В его комплекс "претензий на респектабельность" входит, среди прочего, чаепитие как атрибут степенного буржуазного быта: "У меня была семья и на столе никелированный самовар" [ЗТ 12]; "Ему хотелось на постоялый двор, к домовитому Козлевичу, с которым так приятно попить чаю и покалякать о всякой всячине" [там же]. Чайный мотив косвенно присутствует и в размышлениях Остапа о конном памятнике Паниковскому [см. ЗТ 35//10]. С другой стороны, фигура курьера, этого общего мальчика на побегушках, а то и мальчика для битья, согласуется с константным мотивом "физической расправы" в линии Паниковского [см. ЗТ 1//32].

15//9

На базаре была куплена старая пишущая машинка "Адлер", в которой не хватало буквы "е", и ее пришлось заменять буквой "э"... [Балаганов] Купил машинку с турецким акцентом. — Из записей Ильфа: "В машинке нет „е“. Его заменяют буквой „э“. И получаются деловые бумаги с кавказским акцентом" [ИЗК, 183]. Учрежденческая машинка с буквой "э" и напечатанная на ней справка "с турецким акцентом" фигурируют в фельетоне И. Ильфа "Пешеход" (1928).

Сообщение о машинке с буквой "э" вместо "е" промелькнуло в 1927 среди материалов, посвященных разоблачению оппозиций: "„Сейчас имеется одна машинка с буквой э, так как буквы е нет, все наши последние писания выходят с э“ (из признаний бывш. оппозиционера Кузовникова)" [объяснительный эпиграф к карикатуре, на которой К. Радек и Е. Преображенский спорят о том, кто раньше сказал "э"; Бич 48.1927].

М. Каганская и 3. Бар-Селла видят в этом акценте, как и в ряде других деталей (Adler = орел; чуть далее Бендер говорит о себе: "...я был свободный горный орел-стер-вятник..."; повестка Берлаге с обертонами вызова в ГПУ [ЗТ 16]), намеки на Ленина и Сталина. Вряд ли это единственно возможные сближения: ведь, например, не только "кремлевский горец", но и Николай II выговаривал на "э" — В. В. Шульгин отмечает его "гвардейский акцент, чуть с налетом иностранных языков" [Дни, 250]; о гвардейском произношении на "э" см. также ЗТ 16//19.

Шутку о "турецком акценте" машинки естественно связать с турецкими мотивами в образе Бендера [см. ДС 5//16]. Тем самым она впишется и в подчеркиваемую Каган-ской и Бар-Селла инфернальную символику "Рогов и копыт" [см. выше, примечание 6].

С другой стороны, эта машинка стоит в одном ряду с "Антилопой", собранной из разрозненных частей, и с другими мотивами, воплощающими лоскутность, некомплектность послереволюционной культуры.

15//10

...Бронзовая чернильница в виде нескольких избушек для разного цвета чернил. Называлось это произведение "Лицом к деревне" и стоило полтораста рублей. — В повести соавторов "Светлая личность" бюрократ "макал перо в сторублевую бронзовую чернильницу „Лицом к деревне44 (бревенчатая избушка с раскрывающейся дверцей и надписью, сделанной славянской вязью: „Пролетарии всех стран, соединяйтесь”)".

Многофигурные письменные приборы — мода, перенятая от ancien regime и прожившая долгий век на канцелярских столах. Ср.: "...тяжелый письменный стол, крытый бордовым сукном, весь заставленный массивным чернильным прибором с медвежатами"; прибор "из Жизни богатыря Ильи Муромца", где чернильницей служила голова в шишаке, пепельницей — две скрещенные рукавицы; "прибор каслинского литья (чернильница в форме головы витязя)" в комнате старого профессора и другое в таком роде [Тарасов-Родионов, 330; Каверин, Два капитана, П.6,1920-е гг.; И. Грекова, Кафедра, М.-Л., 1983, 5,1940-е гг.].

Как и многое другое в ДС/ЗТ, этот вполне традиционный по стилю прибор перекрашивается в советские цвета. Союз города и деревни был краеугольным камнем нэпа и пропагандировался на всем протяжении 20-х гг. Требования проводить "смычку" и повернуться "лицом к деревне" повторялись в бесчисленных речах, статьях, постановлениях, лозунгах и плакатах, писались на агитационных аэропланах, не сходили со страниц прессы и литературы. Юмористы не замедлили подхватить этот девиз: "Вы поворачиваетесь лицом к деревне и скупаете меха; затем поворачиваетесь лицом к городу и отправляете меха в Москву", — рассказывает нэпман о своих операциях в нарымской ссылке [В. Шкваркин, Вредный элемент, 29]; "Сам Сергеев, председатель райисполкома, прибыл устраивать смычку с селянством... По радио стукнула весть о том, что сего числа Сергеев повернется лицом к деревне" [Булгаков, Смычкой по черепу (1925), Ранняя несобранная проза]; "Детей я не крестил, я октябрил, и называл: дочь — Декретиной, а сынишку — Смычек, в смысле лицом к деревне, смычки" [Ардов, Лозунгофикация (1926), в его кн.: Юмористические рассказы].

"Лицом к..." было одним из самых ходовых клише, удобным для пародий и шуток. О собравшемся покончить с собой острят: "...решил повернуться лицом к могиле" [Катаев, Самоубийца поневоле (1926)]. Пресса 1926-1930 призывает повернуться "лицом к" широкому кругу предметов: к производству, цеху, непрерывке, батраку, беспризорным, массовому потребителю, шефству, аулу, транспорту, району и селу, статистике, Автодору, радио, шахматам и др. — и корит тех, кто повернут ко всему этому "спиной", а "лицом" обращен к кулаку, торгашу, алкоголю, волоките и т. п. О надоевшей культуре штампов см. бичующие замечания Г. О. Винокура в ДС 13//13.

15//11

...Кто будет вести всю эту переписку с друзьями? — Название книги Гоголя — "Выбранные места из переписки с друзьями".

15//12

— Вот вы смеетесь, — ответил старик, — а моя фамилия — Фунт. Мне девяносто лет... У вас контора, — сказал он наконец.... [и далее:] — Значит, вы собираетесь отсиживать сами? Так бы сразу сказали. Зачем же вы морочите мне голову уже два часа? — Фунт, как и Паниковский, — персонаж с еврейским речевым фоном, что видно из параллелей типа: "Вот вам хорошо, а мне плохо" или: "У меня (у вас) то-то" (о своем имущественном статусе).

"— Вот они смеются, — с досадой произнесла Сима, — а обе корзины пусты" [Юшкевич, Евреи, 78]. "Вот вы сидите здесь, кушаете брынзу и пьете пиво, а я с утра хожу порожний, как бочонок... Вот каждый молокосос пьет кофе, как порядочный, а я не имею даже столько масла, чтобы понюхать, как оно пахнет" [кричит старик-нищий в Одессе; Паустовский, Молодость, 246; курсив мой. — Ю. Щ.].

"Мадам Соловей, у нас склад бумаг... Мадам Шепелевич, у нас контора сушеных фруктов...". "У нас бумажное дело" [дамы представляются друг другу; Юшкевич, Комедия брака, 20; Тэффи, В вагоне].

"Так бы и сказали", "Так и говорите", "Что вы ко мне пристали?", "Что вы мне морочите голову? " — другие типичные фразы из еврейских диалогов в литературе, комичные тем, что возмущающийся обычно сам и повинен в недоразумении и потере времени [см.: Шолом-Алейхем, Касриловка; Доктора, Собр. соч., т.4: 529; т. 5: 323, 325, 326 и др.; ЗТ 6//23].

К происхождению фамилии "Фунт": "Проходя подворотни, где висели доски с фамилиями жильцов, он [И. Ильф; действие в Одессе в 1920] всегда читал их и беззвучно смеялся. Запомнились мне фамилии Бенгес-Эмес, Лейбедев, Фунт, которые я потом встречала в книгах Ильфа и Петрова" [Т. Лишина. Веселый, голый, худой // Воспоминания об Ильфе и Петрове; Лейбедев — см. ЗТ 5//9].

15//13

Я — зицпредседатель Фунт. — Наем подставных лиц для отсидки тюремных сроков — зицпредседателей, зицредакторов (от нем. sitzen — "сидеть") — практика еще дореволюционная. В период цензурных репрессий после 1905 был большой спрос на подставных редакторов; они использовались и легальными большевистскими органами, как "Правда" [Гиляровский, Соч., т. 3:147; Кремлев, В литературном строю, 87-88]. В юмореске А. Аверченко "Гололедица" фигурирует зицредактор журнала ("Ответственный редактор! Чуть что — в ответе я!"), человек невежественный и не имеющий отношения к журнальному делу [8 одноактных пьес].

15//14

Где частный капитал? Где первое общество взаимного кредита? Где, спрашиваю я вас, второе общество взаимного кредита? Где товарищества на вере? Где акционерные компании со смешанным капиталом? Где все это? — Фунт сетует по поводу перемен, знаменующих свертывание нэпа. Частные общества взаимного кредита — в том числе 1-е и 2-е одесские — были ликвидированы в 1929 [Вся Одесса, 259; БСЭ, 1-е изд., т. 34: 691]. Акционерные общества со смешанным капиталом — объединения с участием государственного и частного или советского и иностранного капитала. Товарищества на вере — один из видов товариществ (наряду с простыми, полными, с ограниченной ответственностью, акционерными обществами). Все упомянутые здесь объединения подверглись ограничению или исчезли в 1929-1931 3 .

Еврейские элементы в этой речи Фунта — риторические обороты "где...?" и "спрашиваю я вас". Ср.: "Горе нам, где сладкая революция?" [Бабель, Гедали]; "Я оглядываю жизнь и спрашиваю: где воля, где мощь, где сила человека?" [Юшкевич, Евреи, 39]; "Я вас спрашиваю, что это за поездка?"; "Я спрашиваю, сумасшедший растяпа, кто так поступает?" [Шолом-Алейхем, Третьим классом, Мариенбад, Собр. соч., т. 5: 172; т. 6: 233] и др.

15//15

Остап... принялся терпеливо выспрашивать вечного узника, отдавшего жизнь за "други своея". — В Евангелии от Иоанна: "...кто душу свою положит за други своя" [15.13]. "Вечный узник" напоминает о персонажах типа Железной маски, аббата Фариа ("Граф Монте-Кристо" А. Дюма и т. п.).

15//16

Я сидел при Александре Втором, и при Третьем, и при Николае Александровиче Романове, и при Александре Федоровиче Керенском. — Ср.: "Старик потерял счет годам и говорил: „Я пережил Николая Павловича, Александра Николаевича, Александра Александровича, Николая Александровича, Владимира Ильича, — переживу и Алексея Ивановича [Рыкова]"" [Пильняк, Красное дерево]. См. ЗТ 23//14.

15//17

С минуты на минуту он мог заговорить о пакте Келлога или об испанском диктаторе Примо де Ривера... — Пактом Келлога (по имени американского госсекретаря, который совместно с А. Брианом был его инициатором) назывался договор 15 государств о неприменении войны в качестве орудия национальной политики. Подписан в Париже в августе 1928 (СССР присоединился в сентябре), вошел в силу в июле 1929.

Примо де Ривера (1860-1930) — генерал, маркиз, диктатор Испании с 1923; подав в отставку в январе 1930, выехал из страны и умер в марте того же года, незадолго до начала действия романа.

Примечания к комментариям

1 [к 15//6]. Отметим в стихотворении Сельвинского черты, имеющиеся и в ЗТ, у бендеровской конторы, — курьера, чай, пишущие машинки, портреты: Стрекотали машинки. Портрет потел. / Стыл чай.Жарко. / Курьер, как всегда, принес бюллетень... Ср. машинку "Адлер", Паниковского, разливающего чай, а в конце романа — картину конторы, которая могла бы быть насмешливым откликом на бодрые стихи поэта: "Во всех окнах были видны пишущие машинки и портреты государственных деятелей" и т. д. [ЗТ 35]. В первых изданиях стихотворение называлось "Великий обыватель с улицы Карла Маркса" [в кн.: Сельвинский. Рекорды].

2 [к 15//7]. Суть вольпинской шутки состоит в том, что в его юмореске "душой" называется либеральный интеллигент, и описывается, сплошь каламбурами, его типичная эволюция: Душа со студентами пиво пила, / Душа в душе социалистом была.../ У души на душе тяжелый камень, / Душе не по душе с большевиками, / Душа боится, играет в прятки, / Душа у души уходит в пятки... и т. д.

3 [к 15//15]. Первое общество взаимного кредита находилось на углу Пушкинской и Греческой улиц — великолепное здание во флорентийском стиле, построенное в 1903. Второе — на Греческой, между Ришельевской и Пушкинской [из путеводителя по Одессе 1905 г., цит. в кн.: ИльфА., ЗТ, 423].

"Первое общество взаимного кредита" может содержать в себе и политический намек: это учреждение (правда, в Москве, а не в Одессе) после 1917 превратилось в отделение ГПУ. "В доме „Первого Общества Взаимного Кредита" находятся знаменитые подвалы, где производились расстрелы под шум автомобилей, работавших на полном ходу внутри двора и по Малой Лубянке" [Громов, Перед рассветом, 46]. Перенос известного факта или объекта из одного города в другой, из центра на периферию — весьма типичный для соавторов прием "эзоповского языка", не раз отмечаемый в этой книге.

 

16. Ярбух фюр психоаналитик      529

16//1

Бухгалтер Берлага — вице-король Индии. — Как обычно, совмещаются классические и современные мотивы. Служащий, мнящий себя королем, идет от гоголевских "Записок сумасшедшего". И там, и здесь герой черпает пункт своего помешательства из газетной хроники, и в обоих случаях увоз в психбольницу изображается как воцарение: "Итак, я в Испании... Сегодня поутру явились ко мне депутаты испанские, и я вместе с ними сел в карету" — "...автомобиль умчал вице-короля Берлагу в его новые владения".

Вице-король Индии для советского читателя в 1930-1931 был фигурой знакомой, часто упоминаемой в связи с индийскими событиями. Средства информации говорят о нем не без уважения: "Вице-король, в сущности, является одним из могущественнейших властителей мира" [М. Некрич, Английские оккупанты в Индии, КН 32.1930].

Остроты Ильфа и Петрова, знакомые с детства, мы склонны воспринимать нерасчлененно. Но для читателя 20-х гг. добавление частицы "вице-" к традиционному для сумасшедших самоназванию "король" должно было стоять в ряду таких поправок к некогда престижным титулам, как "Бывший друг желудка", "зицпредседатель", "полу интеллигент" , "отставной бог" и т. п. (примеры из Ильфа и Петрова, Зощенко, Бабеля).

Линию Берлаги можно соотнести с историями о революционерах, прятавшихся в психбольнице от преследования и ареста. Наиболее известен эпизод такого рода из биографии Камо (С. А. Тер-Петросяна), ставший легендарным и вошедший в энциклопедии. Соавторы ЗТ, вероятно, знали и случай М. Я. Макотинского, который во время Гражданской войны, спасаясь от белых, "чтобы не попасть в тюрьму, симулировал сумасшествие, и врачебная экспертиза Одесской [NB] психиатрической больницы не могла разгадать обмана" [А. Н. Пирожкова в кн.: И. Бабель. Воспоминания современников]. Такая ассоциация ставит сумасшествие Берлаги в ряд мотивов, откликающихся на революционные и коммунистические легенды: сын лейтенанта Шмидта, голодовка Лоханкина, диспут Бендера с ксендзами [см. ЗТ 1//17; ЗТ 13//1; ЗТ 17//5].

Из записей Ильфа по теме данной главы: "Сумасшедший дом, где все здоровы" [ИЗК, 276].

16//2

Они [обитатели сумасшедшего дома] думают все время. У них множество мыслей, надо что-то вспомнить, вспомнить самое главное, от чего зависит счастье. — В этих представлениях о мыслях сумасшедших ощутимы сатириконовские отголоски. У Тэффи рассказчицу доводит до грани нервного припадка назойливость реклам. Измученная ими, она мечтает об изоляторе профессора Бехтерева, где "стены обиты мягким войлоком и, колотясь об них головой, вы не причиняете себе серьезных увечий". Проснувшись однажды утром, она чувствует, что забыла нечто важное: "Мечтается уйти, затвориться в пустыне и... думать, думать, пока не вспомнится то великое, что забыто и мучит... Ах! Только бы вспомнить то важное, необходимое, нужное, единственное мое!" Этим "великим" оказывается реклама белья монополь [Рекламы; курсив мой. — Ю. Щ.].

16//3

Эне, бэнэ, раба, квинтер, финтер, жаба... — Известная в разных формах с 90-х гг. XIX века детская считалка (обычно содержит еще одно двустишие, например: "эне, бене, рес — квинтер, жаба, жес"). Филологи обнаруживают в ней латинские (квинтер, бене и т. п.) и еврейско-немецкие элементы. Ср. немецкие фольклорные тексты, начинающиеся словами Enige, benige..., отразившиеся в русских считалках: "Эники, беники, ели вареники..." [Орел, К объяснению некоторых "вырожденных" славянских текстов; Топорков, Заумь в детской поэзии]. "Дети, играя в квача, выкрикивали картавые заклинания: — Эна, бене, реч..." [Л. Длигач, Скрипка, КН.27.1929].

16//4

— На волю! На волю! В пампасы! — Гимназические мотивы? В романе В. Каверина "Художник неизвестен" (1931) один из героев "вспомнил гимназию... второй класс, когда смертельно хотелось убежать от классного наставника в пампасы" [VIII.4].

16//5

Географ сошел с ума совершенно неожиданно: однажды он взглянул на карту... и не нашел на ней Берингова пролива... Отсутствие пролива было вызвано головотяпством издательства "Книга и полюс". — В бытовом юморе тех лет имелось что-то вроде "архиостроты" об издательской ошибке или пропуске в каком-либо из документов, регламентирующих жизнь, а также пространство, время и другие основные параметры существования, — например, в карте, таблице умножения, паспорте или календаре. "Из-за головотяпства не выпустили календарей, и люди забыли, какое число" [ИЗК, 221, 254]. Риторическое ядро таких гипербол — идея переворачивания реальности, превращения мира в "безумный мир" в результате халтурно-небрежного искажения документа. Отсюда связь подобных ошибок с безумием и образы сумасшедшего дома, страны дураков или иного изолированного пространства, куда попадают жертвы (или виновники) подобного казуса. М. Кольцов сообщает об изобилующей ошибками таблице умножения, изданной Одесским отделением Госиздата. Фельетонист предлагает "собрать всех детей, отравленных одесским умножением, на отдельный отверженный остров, где четырежды восемь будет тридцать, а главой правительства — заведующий одесским Госиздатом" [М. Кольцов, Одесский гранит // М. Кольцов, Крупная дичь]. Он же мечтает о временах, когда "перестанут сводить детей с ума перевранными таблицами умножения" [Даже как-то странно, Избр. произведения 1; курсив мой. — Ю. Щ.\. К этой семье шуток принадлежит и анекдот о канцелярской описке, изменяющей мир и судьбу людей ("подпоручик Киже"), и история сошедшего с ума учителя географии в ЗТ.

В более общем смысле данное место романа отражает известный мотив "прогулки по сумасшедшему дому" с объяснением, кто и почему туда попал. Такая сцена есть в романах Л. В. де Гевары и А. Р. Лесажа "Хромой бес" [гл. 3 и 9 соответственно]. Близкая параллель к ЗТ у Гевары — "историк, лишившийся рассудка с горя, что затерялись три декады Тита Ливия".

16//6

Бухгалтер, видя, что железо горячо, стал его ковать. Он толкнул добрую докторшу... — Возможно, цитата из "Интернационала" (русский текст А. Я. Коца): Вздувайте горн и куйте смело, / Пока железо горячо... Выражение пять раз встречается у В. И. Ленина [см.: Поли. собр. соч., справочный т. 2].

16//7

...[Маленький идиот] сел на пол и, пуская слюни, сказал: — Эн, ден, труакатр, мадмазель Журоватр. — Не исключено, что фраза маленького идиота отражает воспитание детей по системе Фребеля, которым увлекались в России в конце XIX-начале XX в. Система эта имела целью развитие самостоятельности и творческой активности с помощью игр, рукоделия, манипуляций с предметами и т. п. Писатели нередко отзываются о ней с иронией. В. Катаев, которого в начале XX века водили в Одессе во фребелевский детский сад, вспоминает: "В чем заключалась эта система — не знаю... Мы разучивали французские песенки и бесхитростные стишки и считалки: „Эн, де, труа — аллон дан лё буа; катр, сенк, сиз — кёйир дё ля сериз; сет, юит, нёф — дан мои панье нёф“... Я легко мог превратиться в идиотина,.." [Разбитая жизнь, 412-413; курсив мой. — Ю. Щ.]. Умственная отсталость в результате обучения по Фребелю упоминается также у А. Аверченко [Жалкое существо] — автора, для которого типично утрирование расхожих представлений и фигур речи.

Подозрительно "по-фребелевски" выглядит итальянец-профессор, который, сидя на детском горшке, "с идиотической улыбкой" повторяет считалки: "Уно, дуо, тре. Кафе, кафе, кафе! Куатро, синке, сеи, леи, леи, леи" [Эренбург, Трест Д. Е., гл. 23]. Материализацией острот о таком действии системы Фребеля кажется нам и образ маленького идиота в ЗТ, бессмысленно повторяющего русские и французские считалки. В пользу его связи с Фребелем говорит у В. Катаева слово "идиотик" — то же, что "маленький идиот". Как известно, Катаев имел во многом общий с соавторами запас юмористических идей и заготовок.

Как сообщил нам Д. Аране, считалка про "мадмуазель Журоватр" действительно существовала, ее помнил ряд людей довоенного поколения.

16//8

"Я Генрих Юлий Циммерман!" — Юлий Генрих Циммерман — издатель нот и музыкальной литературы, владелец первоклассных магазинов, продававших ноты и музыкальные инструменты: "Юлий Генрих Циммерман [вывеска на Невском] одним уже именем своим радовал музыкантов" [Вейдле, Зимнее солнце, 7]. После 1917 находился в эмиграции. По словам мемуариста, имя его прочно входило в культурный лексикон эпохи: "Казалось, он не принадлежал только своим домашним, а всем нам безраздельно. Таким знакомым и неотъемлемым казалось это созвучие, напевный „хорей“, который даже напевали на мотив „Стрелочка" [популярная песенка игривого содержания]: „Юлий Генрих Циммерман"... Казалось даже странным, что он жил таким телесным и простым бытием ординарного человека. Ибо для нас... он был какой-то алгебраической величиной, абстракцией, бестелесною категорией" [Горный, Санкт-Петербург, 12-14]. Перестановка имен (Генрих Юлий вместо Юлий Генрих), очевидно, сделана не по ошибке, а ради параллелизма с тут же упоминаемым Гаем Юлием Цезарем (соавторская тенденция к сгущению стереотипов).

16//9

...Сладкий запах табака "Наш кепстен" внес в мятежную душу Берлаги успокоение. — "Наш кепстен" — очевидно, советская имитация английского табака "кепстен", популярного до революции и в эпоху нэпа, часто упоминаемого в литературе, например, у И. Эренбурга: "...запахи английского „кепстена", который покуривали в коротеньких трубочках спецы, и „шипра" спецовских половин" [Рвач, 217]; у В. Катаева [Собр. соч., т. 1: 155, 175]; у К. Вагинова: "...сладковатый запах английского трубочного табаку" [Гар-пагониана, гл. 4].

16//10

Он такой же король, как вы — Цезарь. — Оборот, типичный для персонажей с еврейским фоном, ср.: "Это такая же коза, как вы — губернатор" или: "Это такая же коза, как я — раввинша" [Шолом-Алейхем, Заколдованный портной, гл. 7 и 9]. Отзывы друг о друге одесских врачей в 1933: "Он в глазах понимает, как я в балете"; "Он сам такой же зубной врач, как я памятник" [Кузьмина, О том, что помню, 259].

16//11

...Главный врач Титанушкин... — Фамилия вымышленная, но вызывающая психиатрические ассоциации: видным психиатром того времени был П. Б. Ганнушкин, профессор 1-го Московского медицинского института, автор многих научных трудов.

16//12

Это грозило вынужденной поездкой на север... — Для ссылки в отдаленные места в 20-е годы существовало много иносказаний и эвфемизмов. В "Рваче" И. Эренбурга читаем: "кухня была общей, и меню каждого оценивалось с точки зрения этики, эстетики, а также возможности вынужденного переселения в Нарым". У него же: "За подобные комментарии очень легко и в восточную часть Федерации попасть" [В Проточном переулке, гл. 10]. В рассказе А. Н. Толстого "Сожитель" (1926) домработница грозит хозяйке-нэпманше: "за Полярный круг угоню". В его же "Гадюке" (1928) фигурирует коммунальная жилица Роза Абрамовна Безикович — "безработная, муж ее проживал в сибирских тундрах". Демьян Бедный передает жалобы нэпмана в 1931: Плыл на юг я, а вышло — Нордкап! / Лед, заторы, погода свирепа. / — Одним словом, последний этап / Нэпа! / — Да, острить вы ловки! / Последний этап — на пути... в Соловки! В повести Ильфа и Петрова "Светлая личность" упомянут некто Тригер, который "запутался в валюте и давно был выслан в область, которая до [его] приезда славилась только тем, что в ней находился полюс холода". Острили о "домах отдыха в Нарыме". [Оренбург, Рвач, 328; А. Н. Толстой, Собр. соч., т. 4; Д. Бедный, "Юбиляр" (К 10-летию нэпа), Собр. соч., т. 7; Ог 29.09.29.] 16//13 — В Советской России, — говорил он [бывший присяжный поверенный И. Н. Старохамский], драпируясь в одеяло, — сумасшедший дом — это единственное место, где может жить нормальный человек... Здесь у меня, наконец, есть личная свобода. Свобода совести. Свобода слова... Да здравствует Учредительное собрание!.. И ты, Брут, продался ответственным работникам!.. Видели? Что хочу, то и кричу. А попробуйте на улице! — В рассказах соавторов о Колоколамске фигурирует профессор Эммануил Старохамский [Чу 09.1929].

"Сумасшедшему все можно", — говорит шурин Берлаге. Соавторы развивают здесь идею о том, что в скованном обществе свобода и нормальность возможны лишь в крайних ситуациях — смерти, психбольницы или тюрьмы. На этом основана уже "Палата № 6" Чехова, где помешанный оказывается единственным человеком в городе, с которым можно вести осмысленный разговор. В советской литературе эту линию продолжает "Самоубийца" Н. Эрдмана (1930): "В настоящее время, гражданин Подсекальников, то, что может подумать живой, может высказать только мертвый..." [д. 2, явл. 3], и далее: "[Подсекальников:] Я могу никого не бояться, товарищи! Ни-ко-го.Что хочу, то и сделаю. Все равно умирать... Вот в Союзе нас 200 миллионов, товарищи, и кого-нибудь каждый миллион боится, а вот я никого не боюсь... Я сейчас, дорогие товарищи, в Кремль позвоню... и кого-нибудь там изругаю по-матерному. Что вы скажете? А?" [д. 3, явл. 2; параллели с ЗТ выделены мой. — Ю. Щ.].

О том, что единственным местом для честного человека в стране большевиков является тюрьма, рассуждает в "романе-комплексе" М. Шагинян "Кик" (1928-1929) антисоветски настроенный арестант, добавляя: "Вернее, для меня это единственное место, где я себя могу чувствовать свободным". В ином ключе к этой теме подходит А. Солженицын в романе "В круге первом", герои которого, лишившись свободы физической, обретают духовную свободу и более того — возможность нравственного перерождения, с которым архетипически связывается пребывание в тюрьме [см. ЗТ 3//2; ЗТ 23//4].

Близкая параллель с ЗТ — в рассказах Швейка о больнице для умалишенных: "Там такая свобода, какая и социалистам не снилась. Там можно выдавать себя и за Бога, и за Божью Матерь, и за папу римского, и за английского короля, и за государя императора, и за святого Вацлава... В сумасшедшем доме каждый мог говорить все, что взбредет ему в голову, словно в парламенте... Если бы кто-нибудь проделал то же самое на улице, так прохожие диву бы дались. Но там это — самая обычная вещь" [Я. Гашек, Похождения бравого солдата Швейка, 1.4; совпадения с высказываниями Старохамского выделены мной. — Ю. Щ.]. Из других сходств: у Гашека симулянт кусает врача в ногу, выпивает чернила [там же, 1.3] — Берлага толкает в грудь добрую докторшу, выливает себе на голову бутылку чернил [ЗТ 16].

16//14

...[Сотрудники "Геркулеса",] головы которых, как ему [Берлаге] показалось, соболезнующе качаются в полутьме коридора... ничего не сказали. И, ничего не сказавши, стали медленно уплывать в темноту. — Друзья! — слабо вскрикнул бухгалтер. — Куда же вы?.. И вице-король Индии остался один. — Отголоски экспрессионистской образности и фразеологии Л. Андреева — недаром тень писателя витает над "Геркулесом" [см. ЗТ 11//4]. Ср.: "Два холодных, два бледных, два угрюмых лица одиноко выдвигались из темноты и качались в странной немой пляске..."; "Двигались в полутьме две неторопливых фигуры....^ [Жизнь Василия Фивейского, гл. 4, 9]; "Далеко кругом в полутьме торчали неподвижные головы, слегка освещенные красным со сцены" [Красный смех, отрывок 14].

Особенно характерны для Л. Андреева (и для постановки "Жизни Человека" в МХТ с ее знаменитым "черным бархатом") персонажи, уходящие в темноту: "[Иуда] скрылся в темной глубине открытой двери" [Иуда Искариот]; "Со смехом скрывается во тьме [Анатэма, конец карт. 6]; "И молча бежали мы куда-то во тьму" [Набат]; "Она... тихо уходила назад, смутно белея во мраке"; "Ночная тьма бесследно поглотила его" [Жизнь Василия Фивейского, гл. 6,11]; "Стариковски сгорбившись, пошел куда-то в темноту, прочь от всех нас... — Стойте! — крикнул я... но он... скоро пропал в красноватой мгле... А я остался один" [Красный смех, отрывок 5; сходства с ЗТ выделены мной. — Ю. Щ.

16//15

Что же ты наделал, бухгалтер Берлага? — Ср. подобные риторические вопросы в устах героев Шолом-Алейхема: "Подумай, если остался у тебя хотя бы обломок клепки в голове, что ты натворил?"; "Или... ехать в Варшаву исправлять все то, что ты там натворил?" [Мариенбад, Собр. соч., т. 6: 233, 242].

16//16

Где были твои глаза, бухгалтер? — Ср.: "Где были мои глаза? Где была моя голова?" [Шолом-Алейхем, Мариенбад, Собр. соч., т. 6: 239].

16//17

Вот куда завели тебя, бухгалтер, твои странные связи с господином Фунтом... Страшно даже подумать о том, что сказал бы старый Фома о проделках своего любимого сына. Но давно уже лежит Фома на втором христианском кладбище... и только мальчики, забегающие сюда воровать сирень, бросают иногда нелюбопытный взгляд на гробовую надпись..." — Типологическая параллель к первой фразе — у А. К. Толстого: Все кончено! Так вот куда приводит / Меня величья длинная стезя [Смерть Иоанна Грозного, д. 1].

Пародийное отступление об отце Берлаги, в типичной для соавторов манере сгущения, отражает два ряда поэтических клише:

(а) "Безучастность мертвеца" (который не откликается на зов живых, не реагирует на их заботы и дела, близкие ему при жизни и т.п.);

(б) "Вечный покой" (описание тихой могилы и того, какой пейзаж окружает ее, кто из живых посещает или не посещает могилу, что гласит надгробная надпись и т. п. Здесь типичен мотив "равнодушной природы", а также слова "только", "лишь", как в данном месте романа).

Эти два ряда мотивов тяготеют к противоположности: если первый из них содержит сетования на то, что умерший покинул живых и глух к их призываниям, то второй, наоборот, содержит медитации о том, что живые покинули мертвого, обрекли его на одиночество, о великолепном безразличии окружающего мира и проч.

"Безучастность мертвеца" иллюстрируется примерами типа "Для берегов отчизны дальней" Пушкина (Но там, увы, где неба своды...), "Воздушного корабля" Лермонтова (Но спят усачи-гренадеры... / И маршалы зова не слышат... / Но в цвете надежды, и силы / Угас его царственный сын...) или пассажа о матери Козлевича ("Лучше всего, конечно, было бы рассказать про свои страдания нежной морщинистой маме... Но мадам Козлевич давно уже скончалась от горя..." и т. д. [ЗТ 3]).

"Вечный покой" представлен в "Сельском кладбище" Жуковского (Повсюду тишина, повсюду мертвый сон, / Лишь изредка, жужжа, вечерний жук мелькает, / Лишь слышится вдали рогов унылый звон, // Лишь дикая сова...); в описании могилы Ленского (Там у ручья в тени густой / Поставлен памятник простой и следующие две строфы [Евгений Онегин, 6.XL-XLII]); в "Похоронах" Некрасова (Будут песни к нему хороводные / Из села по заре долетать...) и во мн. др., от частично примыкающего сюда же "Выхожу один я на дорогу" Лермонтова до советского романса "Позабыт-позаброшен" (На мою на могилку, / Знать, никто не придет, / Только раннею весною / Соловей пропоет ).

16//18

"Твой путь окончен. Спи, бедняга, любимый всеми Ф. Берлага". — Надгробные надписи на кладбищах старой Одессы славились своим эксцентрическим и характерно одесским стилем. Им посвящен современный ДС/ЗТ очерк за подписью "Тур", где приводится, например, такая эпитафия:

" Здесь покоится / диветка ресторана Аристида Франкони / Бася-Двойра Айзенберг, / по прозвищу Виолина де Валет. / Суровый нрав ее родителя вынудил / ее пойти по непристойной дороге. / В молодости она была прекрасна. / Однако скончалась в забвении и нищете. / Старые друзья, / вкусившие ее добродетелей, / с благодарностью / воздвигли ей сей памятник. / Н. К., С. Ш. Ю., Влад. П.-В.".

Там же рассказывается о бедной могиле помощника присяжного поверенного:

"Семья этого служителя Фемиды настолько обеднела, что не могла ему поставить даже памятную доску. Поэтому родные взяли дощечку, висевшую на дверях его квартиры, и прибили к шесту на могиле... [Часть надписи на дощечке] замазали краской. Однако ветры и бури смыли краску, и сейчас на могиле висит следующий текст: „Помощник присяжного поверенного Чечельницкий. Прием посетителей с 6 до 8 вечера"".

И еще об одной могиле,

"на которой изображена змея, держащая в пасти коробочку сапожной мази. Это могила короля одесских чистильщиков сапог, знаменитого Суны, покончившего самоубийством и оставившего записку следующего содержания: „Жизнь — вакса"" [Тур, братья, Одесса. I. Кладбища, КП 01.1929].

В. Катаевым приводится надпись, замеченная им на Втором еврейском кладбище: "Здесь покоится Лазарь Соломонович Вайншток, корректный игрок в картах" [Разбитая жизнь, 332].

16//19

Гвардейски размахивая ручищами, Балаганов... вручил ему повестку: "Тов. Бэрлагэ. С получэниэм сэго прэдлагаэтся нэмэдлэнно явиться..." — Ассоциация между "эканьем" машинки и "гвардейским" видом Балаганова (упоминаемым только здесь; Балаганову обычно придаются не военные, а морские черты) состоит в том, что "эканье" (произношение как "э" не только "е",нои"о") считалось особенностью гвардейского выговора: "— Нэ пэло-жен-н-о! — повторял [он] на гвардейский манер"; "...[Крупье] гвардейским голосом провозглашал: — Гэспэда, делайте вашу игру"; "— Кэк вы смээте находиться в эфицерской кэют-кэмпании! — крикнул он гвардейским тенором" [Катаев, Зимний ветер, Собр. соч., т. 6:129; Алмазный мой венец, 74; Кладбище в Скулянах, 197]. См. ЗТ 15//9.

16//20

Когда я был очень молод, очень беден и кормился тем, что показывал на херсонской ярмарке толстого, грудастого монаха, выдавая его за женщину с бородой... — Об этом "необъяснимом феномене природы", непременном номере площадных зрелищ, рассказывают многие. "В балаганах [в Киеве] показывали „женщину с бородой" и „сросшихся близнецов" ". "Балаганы [на Красной площади], где можно было насладиться такими чудесами, как женщина с усами, или живая русалка, или теленок с двумя головами". Женщина с бородой была провербиальной: она упоминается, например, в статье В. Ходасевича "О Сирине", у Н. Эрдмана ("Чего не бывает на свете, товарищи. Бывает даже женщина с бородой") или в приписываемых Маяковскому сатирических картинках "Паноптикум": Только у нас! Женщина с бородой. Нами давно развенчана. / (Борода — Чернов, Брешко-Брешковская женщина). [Вертинский, Дорогой длинною..., 42; На переломе, 230; Жаров, Жизнь, театр, кино, 20; Ходасевич, Колеблемый треножник; Эрдман, Самоубийца, д. 5, явл. VI; Маяковский, Поли. собр. соч., т. 13].

16//21

Макдональд — это голова. Его идея классового мира в промышленности... — Рамзей Макдональд был лейбористским премьером Великобритании в 1929-31. Доктрина "мира в промышленности", выдвинутая лейбористским руководством после грандиозных рабочих забастовок 20-х гг., обличалась советской печатью как предательство интересов пролетариата [см., напр.: Кольцов, Стачка в тумане (1926), Избр., т. 2]. Политические симпатии Фунта, как видим, и здесь далеки от официальных советских.

16//22

— Да! — закричал вдруг Остап. — Где Козлевич?.. Паниковский отвел глаза и со вздохом сказал: — С Козлевичем нехорошо... Его охмурили ксендзы. — При этом курьер посмотрел на уполномоченного по копытам, и оба они грустно покачали головами. — Похожий диалог происходит между мистером Пиквиком и его спутниками по поводу исчезновения мистера Тапмена: Пиквик настойчиво выпытывает у друзей, куда делся Тапмен, те отворачиваются и молчат [Диккенс, Пиквикский клуб, гл. 11]. Поиски д’Артаньяном исчезнувших друзей — один из эпизодов "Трех мушкетеров" Дюма [гл. 24-26]; см. ЗТ17//1.

 

17. Блудный сын возвращается домой

17//1

Адам Козлевич и ксендзы. — Костел и ксендзы были весьма заметным элементом старой Одессы (об этом вспоминает воспитывавшийся в католической вере Ю. Олеша, см.: Ни дня без строчки, 97-98). В 20-е гг. католическое духовенство, наряду со служителями других вер и сектантами, подвергалось многим нападкам и преследованиям: типичными обвинениями были связь с иностранными разведками, шпионаж в пользу Польши (в те годы усиленно клеймившейся как вражеское государство), антисоветская агитация и т. п. В Одессе, Киеве, Минске, Ленинграде и др. в 1925-1929 состоялись суды над ксендзами. [Суд: контрреволюционная и шпионская деятельность польского католического духовенства на территории СССР, Пр 25-26.01.28; Б. С. Пшибышевский, Ксендз-белогвардеец (очерк), Ог 12.02.28; Аграновский. На перевале. В его кн.: От Столбцов до Бухары; Ог 22.05.27; Ог 01.05.27 идр.]

"Блудный сын возвращается домой" — запись в ИЗК [с. 269] и название рассказа И. Ильфа [Ог 15.01.30]. Фамилия "Кушаковский" (ксендз в ЗТ) записана в ИЗК [с. 220].

Эпизод имеет общие черты с несостоявшимся превращением Арамиса в иезуита в "Трех мушкетерах" Дюма [гл. 26: Диссертация Арамиса]: (а) обращение Арамиса происходит в отсутствие д’Артаньяна; (б) последний, подобно Бендеру, ищет друга и застает его в молельне, в набожной позе, между кюре и офицером ордена иезуитов; (в) д’Артаньян заводит с Арамисом разговор, в то время как духовные особы бросают на него недовольные взгляды; (г) следует диалог, пересыпанный латынью (ср. "пуэр, соцер..." Бендера); (д) с помощью любовного письма д’Артаньяну удается вернуть друга к земным делам, и мушкетеры заказывают обед с четырьмя бутылками вина (ср. остановку антилоповцев с Козлевичем в пивной). Можно указать и другую параллель — в "Хулио Хуренито" И. Эренбурга, где герои встречают в Ватикане своего компаньона Эрколе Бам-бучи, ставшего монахом, и извлекают его оттуда [гл. 18].

В этих эпизодах проявляется и более универсальный мотив: "извлечение друга" из-под власти чуждых сил, которым удалось овладеть его душой и памятью. Ср. "Вокруг света в 80 дней" Ж. Верна (Паспарту в цирке, гл. 23), "Каштанку" Чехова (сцена в цирке, возможно, зависимая от предыдущей), фильм "Охотник на оленей" М. Чимино (трагическая сцена с "русской рулеткой" в конце фильма, когда вьетнамский ветеран [Р. Де Ниро] пытается вызволить своего утратившего память друга [К. Уокен] из гибельного азиатского притона и отвезти его на родину) и многочисленные другие сюжеты, где друзья или родные пускаются на поиски героя, покинувшего родной дом, забывшего свою личность, имя и среду, — такие, как "Повесть о Савве Грудцыне", "Станционный смотритель", "Дэвид Копперфилд" (странствия м-ра Пегготти в поисках Эмили), "Зигфрид и Лимузэн" Ж. Жироду и др. Увещаниями, а то и хитростью пытаются они пробудить в герое воспоминание о его прошлом, о местах и событиях, связанных с прошлым (баллада "Емшан" А. Майкова, "Дама с камелиями"/"Травиата" с арией отца: "Ты забыл край милый свой, бросил ты Прованс родной" и др.). Вопреки названию комментируемой главы, библейская притча о блудном сыне к этому типу сюжетов не относится.

Популярность данного сюжета питается его архетипическими корнями. В мифологии разных народов распространен мотив ухода/увода героя в другой (удаленный или потусторонний) мир, что сопровождается амнезией, а затем его возвращения/привода назад и восстановления памяти. В древних своих версиях — например — индийских, миф этот интерпретируется как духовная смерть, как временное забвение человеком своей высшей сущности ради земных забот и наслаждений [см. об этом: Eliade, Myth and Reality, 114-118]. Напротив, в антирелигиозных произведениях новой литературы, как в случаях Арамиса — Бамбучи — Козлевича, именно уход в духовную (церковную) сферу рисуется как недоразумение, а возвращение в мир светских интересов — как восстановление нормы. Для соавторов ЗТ, специализирующихся в выворачивании наизнанку вековых архетипов, такая инверсия особенно естественна и предсказуема.

17//2

Всех дезавуирую! — Неологизм 20-х гг.: "Ленинградская организация дезавуируется ленинградскими рабочими-коммунистами" [Пр 1926; см. Селищев, Язык революционной эпохи].

17//3

Костел... врезался в небо, колючий и острый, как рыбья кость. — Внушительное здание одесского костела отражено в литературе не раз. Л.Пантелеев упоминает "тот черный костел, который возвышался тогда своей острой готической колокольней в центре города и который так ярко... изображен на последних страницах бунинских „Снов Чанга“ "[Приоткрытая дверь, 149]; у Бунина описан не столько сам костел, сколько богослужение в нем. Ту же метафору, что у соавторов, находим в современном очерке об Одессе: "Готическая колокольня вонзилась в небо" [С. Борисов, По Черному морю, КН 26.1927]. В мемуарах Ю. Олеши отложились детские впечатления, по духу сходные с соавторским описанием: "Вот ступени, поднимаюсь, и вот я среди полумрака и прохлады каменных, а может быть, и железных сеней костела... Я видел стоявшие вдоль стен на высоте второго этажа статуи ангелов в как бы отворачивающихся от зрителя ракурсах" [Ни дня без строчки, 97-98] — ср. в ЗТ "железная решетка", "жестяные флаги", "двери, обитые обручным железом", "каменные идолы, прятавшиеся от дождя в нишах", "барельефные святые" 1 .

17//4

— Охмуряют! — крикнул Остап... — Под сладкий лепет мандолины. — "Под сладкий лепет мандолины" — измененная строка из "Последнего танго" в версии П. Германа (аранжировка Дм. Покрасса): Под звуки нежной мандолины [Сахарова, Комм.- ЗТ, 478]; см. ЗТ 20//14.

17//5

— Эй вы, херувимы и серафимы! — сказал Остап, вызывая врагов на диспут. — Бога нет! — Сцена не могла не вызывать в памяти читателей публичные диспуты между А. В. Луначарским и обновленческим митрополитом А. И. Введенским в 1923-1924. Об этих диспутах под общим названием "Есть ли Бог?" рассказывает Э. Миндлин [Необыкновенные собеседники, 234-241]. Это был, однако, лишь наиболее знаменитый из диалогов такого рода; диспуты на религиозные темы между коммунистическими агитаторами и священнослужителями велись в 20-е гг. повсеместно как в городах, так и в провинции, вызывая оживленный интерес [см., например, Громов, Перед рассветом, 88; Борисов, 75 дней в СССР, 49; Катаев, Огонь, и др.]. "Каждый приходил с толпой своих сторонников, и начиналась неистовая словесная битва, потрясавшая сердца", свидетельствует Н. Чуковский [Литературные воспоминания, 174].

По поводу этого места В. Шкловский замечает, что спор с ксендзами имеет аналогию в плутовском романе — в мотиве "спора шута с раввином" [Шкловский, "Золотой теленок" и старинный плутовской роман].

17//6

Пуэр, соцер, веспер, генер, либер, мизер, аспер, тенер. Эти латинские исключения, зазубренные Остапом в третьем классе частной гимназии Илиади и до сих пор бессмысленно сидевшие в его голове, произвели на Козлевича магнетическое действие. — Остап цитирует группу латинских исключений, которой в мнемоических целях придана стихотворная форма. Но и в таком облегченном виде исключения были для многих синонимом гимназической зубрежки: "Мне в гимназии легко давался латинский язык. Другие, бывало, бьются над исключениями. А мне ничего" [Дорошевич, На смех, 26]. Иногда заученные в школе исключения наделяются некой иронической символикой и магией, помогающей герою в его дальнейшей жизни. Так обстоит дело в данном месте ЗТ, а также в воспоминаниях Г. Гейне:

"Vis, burls, sitis, tussis, cucumis, amussis, cannabis, sinapis — слова эти, имеющие такое значение в мире, достигают этого тем, что, принадлежа к определенному классу, все же составляют исключение; поэтому-то я очень уважаю их, и то обстоятельство, что они у меня постоянно наготове, на случай, если внезапно понадобятся [случай Остапа!], доставляет мне много внутреннего спокойствия и утешения в скорбные часы моей жизни [Идеи. Книга Le Grand, гл. 7; другие вероятные переклички с этой книгой см. в ЗТ 35//1 и 10].

Отношение к древним языкам как к ненужному балласту было типично для левой интеллигенции. Тот же автор пишет о "бессмысленном зазубривании латинских и греческих исключений" и о том, что эти языки "любить, конечно, нельзя" [Маленькие чиновники, Избр. рассказы и очерки]. Подобные отзывы легко умножить.

Неприязнь к античности, однако, разделялась далеко не всеми: многие представители интеллигенции, как В. В. Вересаев, П. Н. Милюков, А. Белый и др., в свои школьные годы увлекались ею и становились хорошими филологами-классиками. Вообще не подлежит сомнению роль гимназических древних языков в формировании блестящей культуры Серебряного века, равно как и русской школы классической филологии XX в.

"Антиклассицизм" левых кругов выражал не столько неприятие языков, сколько презрение к консервативной системе народного просвещения, внедренной при Александре III и К. Победоносцеве.

Остап учился в "Одесской мужской гимназии Н. К. Илиади, со всеми правами правительственных гимназий" (Николаевский Бульвар, 1). В этой гимназии учился, между прочим, и Остап Шор, реальный прототип Бендера, о котором см. ДС 5//5 [а также: Ильф А., ЗТ, 425].

17//7

Я даже накормил пятью хлебами несколько тысяч верующих. — О пяти хлебах, насытивших пять тысяч человек, см. Евангелия [Мф. 14.17-21, Лк.9.13-17, Ин.6.9-14].

Похвальба Бендера — вероятный отголосок сообщений прессы 1929-1930 о деятельности евангелиста Ивана Чурикова, чья коммуна под названием БИЧ (Братство Иоанна Чурикова) находилась в Вырице, в ста километрах от Ленинграда. Основанная еще в дореволюционные годы, она стала мишенью нападок в агитпропе и была закрыта в 1929. Чуриков славился излечением больных и кормлением голодных: "„Я, как Христос, пятью хлебами насыщаю пять тысяч человек", говорит Чуриков. Из пуда муки в коммуне [с добавлением картофельных отрубей] выпекают шесть пудов хлеба" [КН 02.1929; детали биографии Чурикова в очерке Тур, Старость вышибалы, Ог 07.07.29]. "Братец Чуриков" упоминается в романе В. Каверина "Исполнение желаний" [1.8.5].

Шутка, аналогичная бендеровской, встречается также в записной книжке В. Кина: "Она, подобно евангельскому герою, удовлетворила целую толпу одной рыбой и пятью хлебами" [1925-1930; В. Кин, Избранное, 223]. О жуликах, выдающих себя в 1924 за Иисуса Христа и св. Ипатия, идет речь у А. Зорина [Христос на земле // А. Зорин, Рассказы].

Христос, наряду с Наполеоном и чертом (а также с Николаем I и Сталиным), входит в группу харизматических и/или авторитарных образов, на которые фигура Бендера проецируется неоднократно [список параллелей с Христом см. в ЗТ 10//7].

17//8

Ты им про римского папу скажи, про крестовый поход. — Для нас эти мотивы звучат некой исторической романтикой, однако в те дни они воспринимались вполне злободневно. Папа Пий XI в 1930 призвал к "крестовому походу" против большевиков, обвиняя их в преступлениях против человечности и гонениях на церковь. Это вызвало в СССР бурную кампанию против папы и "новых крестоносцев". Карикатуры на папу становятся частью политкарнавалов, папе "дают ответ" постройкой самолетов, его имя не сходит с плакатов и со страниц сатирических журналов. Его обвиняют в сговоре с империалистами, заявляя, что "наместник Петра превратил ключи апостолов в ключи от сейфов, банков и трестов" и выступает "с крестом против серпа и молота". Сочиняются анти-папские юморески и куплеты вроде:

ЕЩЕ О ПАПЕ

[подпись: Скорпион, Ог 10.04.30].

17//9

Остап... заклеймил Александра Борджиа за нехорошее поведение, вспомнил ни к селу ни к городу Серафима Саровского и особенно налег на инквизицию, преследовавшую Галилея. — Для советского ораторского стиля тех лет типичны исторические обзоры и упоминания великих людей, терпевших невзгоды в "досоциалистическую" эпоху. Парткомиссар на собрании в научном институте (действие в 1930) следующим образом планирует свою речь:

"Выгоднее было начать с параллелей между отношением правящего класса к науке в старое и новое время, и... он не удержался помянуть имена Галилея, Бэкона и Джордано... В его свидетельской шеренге стояли... и Бессемер, умерший в нищете, и Фарадей, которому узколобый лорд отказывает в пенсии, и Менделеев, которого московский купец Елисеев нанял помогать в подделке драгоценных вин..." [Л. Леонов, Скутаревский, гл. 7].

Преподобный Серафим Саровский (1759-1833) — иеромонах, один из любимых русских святых. Предавался аскезе, много лет прожил отшельником в лесной пустыни. Предание приписывает ему исцеление больных и увечных, укрощение диких зверей, способность парить в воздухе и др. Пользовался репутацией духовного наставника, вдохновляемого Богом; оставил ряд проповедей о смысле и целях христианской жизни.

По какому поводу мог Бендер вспомнить Серафима Саровского в антиклерикальном диспуте? Один возможный ответ состоит в том, что преподобный Серафим, подвергавшийся при жизни нападкам и притеснениям со стороны официальных церковных кругов, мог быть привлечен Остапом как пример ненависти церкви к выдающимся людям — в одном ряду с Галилеем, о котором говорится здесь же. Не исключено, однако, и другое понимание. Торжественная канонизация Серафима Саровского в 1903 вызвала в определенных кругах общества скептические разговоры: при вскрытии могилы святого оказалось, что тело его подверглось тлению; ходили слухи, что это останки не Серафима, а кого-то другого и т. п. В советские годы это, естественно, давало пищу антирелигиозной пропаганде, постоянно кричавшей об "обмане церкви" [см.: Ильин, Преподобный Серафим Саровский, 40-42; Минцлов, Петербург в 1903-1910 годах, 21]. Наконец, имя преподобного могло вызывать и более опасные для духовенства асссоциации. В печати сообщалось о ликвидации в конце 1928 органами безопасности в Ленинграде антисоветского "Братства Серафима Саровского" [КП 43.1929].

17//10

Небо теперь в запустении. Не та эпоха... Ангелам теперь хочется на землю. На земле хорошо, там коммунальные услуги, там есть планетарий, можно посмотреть звезды в сопровождении антирелигиозной лекции. — Соревнования безбожников с церковниками, их конкурирующие мероприятия в борьбе за "паству" были заметным течением конца 20-х годов. Так, бок о бок с церковным праздником Параскевы Пятницы в 1929 в Ленинграде состоялся комсомольский культпоход с лекциями, аттракционами, киносеансами, "живгазетами" и антирелигиозной выставкой, переманивший к себе часть местных верующих [В. Бронштейн, Конец людских обломков, КП 35.1929].

В словах Бендера об ангелах, которым хочется сбежать с неба на землю, в очередной раз проявляется типичный для ЗТ (и часто выражаемый устами Бендера) мотив крушения вековых мифов и архетипов, их отказа работать в прежнем духе [ср. ДС 12//11; ЗТ 8//23; ЗТ 25//7; ЗТ 27//5; см. выше, примечание 1, и др.]. В данном случае инверсии подвергается распространенный сатирический сюжет, в котором некое высшее существо (например, божество или его посланник, представитель) является с визитом на землю, но вынуждено поспешно покинуть ее ввиду извращенности земного порядка, непригодности его для жизни и невозможности защитить от земных бесчинств даже собственную персону (это происходит, например, с посланником Пана Сатиром в пятой сатире А. Д. Кантемира, с разумным инопланетянином в "Голубой книге" М. Зощенко [начало раздела "Деньги"] или с ангелом Дымковым в последнем романе Л. Леонова "Пирамида"). Теперь, как и во всем, в этом сюжете наблюдается обратная тенденция: ангелов тянет сойти с неба на обновляемую большевиками землю и остаться там.

17//11

...Начальник отделения носился по городу в желтом автомобиле и находил людей и людишек... Несколько раз Остап беседовал с Москвой... В конце июля Остап собрался в командировку на Кавказ. Дело требовало личного присутствия великого комбинатора в небольшой виноградной республике. —Таинственная деятельность (отлучки, поездки, переписка, научные разыскания, встречи с непонятного рода людьми), наблюдаемая со стороны заинтригованными друзьями или сотрудниками, — часть имиджа персонажей "демонического" семейства. Этим занимаются все знаменитые прототипы Бендера: и граф Монте-Крис-то, и Шерлок Холмс (посещающие, часто в гриме, странные и опасные места), и Хулио Хуренито: "Ночи напролет [Учитель] сидел... над статистикой германского или английского экспорта, над производством различных угольных районов и прочим... В марте месяце Учитель объявил, что ему необходимо на несколько недель съездить в Германию... Учитель уход[ил] по утрам на какие-то деловые свидания..." и т. д. [гл. 10].

17//12

— А меня не посылают в командировку. И отпуска не дают... И выходных дней у меня нету, и спецодежды не дают. — В тоне подобных жалоб выдержан целый эпизод в "Жизни Человека" Л. Андреева: "А у меня нет хорошей шляпки, нет шелковой юбки... А у меня нет ни брильянтов, ни изумрудов, ни белого чистого жемчуга..." [карт. 2: Любовь и бедность]. Реминисценции из Андреева нередки у соавторов [см. ДС 17//8; ДС 34//8; ЗТ 16//14].

17//13

— На колени! — крикнул Остап голосом Николая Первого, как только увидел бухгалтера. — Как сообщает в своих записках Д. Давыдов, "на следующий день [после 14 декабря] государь, въехав в коляске в толпу, наполнявшую площадь, закричал: "На колени!" — и толпа поспешно исполнила его приказание"; пересказано в "Былом и думах" А. Герцена, 1.6, подстрочное примечание]. Этот возглас мог быть памятен читателям ЗТ по спектаклю МХТ "Николай I и декабристы" (пьеса А. Р. Кугеля, 1926; царя играл В. И. Качалов; подсказано А. Д. Вентцелем [Комм, к Комм., 278]). О николаевских мотивах Бендера см. ДС 36//11.

"Голос из оврага: „На колени!" раздается в финале "драмы" (на деле — комедии) Козьмы Пруткова "Любовь и Силин". Еще одну вероятную перекличку с этой пьесой см. в ДС 37//7.

Примечание к комментариям

1 [17//3]. Приводим историческую справку об одесском костеле, цитируемую А. И. Ильф в примечаниях к ее изданию романа [ИльфА., ЗТ, 424]: "Освященный в августе 1906 года новый католический костел Святого Климента по праву окрестили „грандиозным" [Молдаванка, угол Белковской и Выгонной улиц, против Конной площади. Арх. В. А. Домбровский]. Своими четкими готическими формами сложенный из темнокрасного кирпича новый костел облагородил целый микрорайон, прилегающий к Товарной станции [Большой (Товарный) вокзал]. Его острые шпили виднелись далеко за пределами границ города, со стороны Тираспольской дороги" (Т. Донцова, Молдаванка. Одесса: Друк, 2000, 50-51).

 

18. На суше и на море

18//1

Заглавие. — "На суше и на море" — название известного в 20-е гг. иллюстрированного двухнедельного журнала путешествий и туризма; название фоторубрики в журнале "Огонек"; название сатирической поэмы Д’Актиля о туризме [см. ЗТ 1//4]; вообще повсеместное и достаточно избитое клише тех лет.

18//2

К портфелю была прикована серебряная визитная карточка с загнутым углом и длиннейшим курсивом... — Металлическая пластинка с загнутым уголком и гравированной каллиграфической надписью — типичное украшение юбилейных портфелей и папок-бюваров в старых учреждениях, обычаям которых следует, как мы видим, и "Геркулес". В повести соавторов "Светлая личность" (1928) встречаем "хромовый портфель с серебряной визитной карточкой с загнутым углом и каллиграфической гравировкой: „Старшему товарищу и бессменному руководителю в день трехлетнего юбилея"" [гл. б]. В фельетоне Н. Погодина упоминается портфель с адресом " от благодарных подчиненных в день..." [Из жизни чудаков, Чу 27.1929].

18//3

Некоторые из них [из мужчин] ограничивались только фиговыми листиками... — Пребывание в "костюме Адама" на городских пляжах на протяжении всех 20-х гг. — явление вполне обычное. "В воскресенье [на пляже] чистый срам. Голье, ну, в чем мать родила, по всей реке лежат" [М. Булгаков, Шансон д’этэ, Накануне 16.08.23 и Ранняя неизданная проза]. "Мужчины никогда не носят купальных костюмов, женщины — очень редко, так что довольно странно видеть на морских и речных пляжах близкое соседство мужских и женских зон" [Wicksteed, Life Under the Soviets, 151]. Американский гость описывает голые пляжи в 1930 в густо посещаемом туристами Царском (Детском) Селе, прямо под балконами дворца [Rukeyser, Working for the Soviets, 229]. В Ленинграде такой пляж непринужденно раскидывался в жаркие дни под сенью Ростральных колонн [фото в КП 32.1929].

В городах пляж по крайней мере состоял из мужской и женской зон; в деревнях отсутствовало и это деление: "В пригородах Москвы я нередко видел в летние дни, как население целой деревни, мужчины и женщины вперемешку, купались в реке совершенно голыми" [Boisanger, Moscou en 1925, 78]. Свидетельство еще одного американца: "Когда я вошел в воду в купальном костюме, целая деревня сбежалась смотреть на чудака, полезшего купаться одетым. Нормой считается снимать с себя все, в то время как купальник вызывает изумление и, вероятно, неодобрение, хотя из вежливости никто мне не давал мне этого почувствовать" [лето 1927; Noe, Golden Days..., 126]. В самом деле, немногочисленные носители купального костюма из молодежи вызывают осуждающие взгляды "морщинистых бабушек и дедушек" [Abbe, I Photograph Russia, 169]. Впрочем, иностранные наблюдатели с уважением отмечают тактичное поведение купальщиков:

"Хотя и купаясь без костюмов [молодежь разного пола] не имеет обыкновения глазеть друг на друга; если случается приближаться друг к другу, то лишь в мутной воде, которая служит всем ширмой... Обычно мужчин и женщин разделяет расстояние в сто-двести ярдов; если мимо группы купающихся наяд проплывает лодка, они погружаются по шею в воду... Вообще и на пляже, и в воде чувствуются безопасность и спокойствие... У русских, как и у других людей центральной Европы, есть сознание физической культуры; гордясь своим телом, они охотно подставляют его солнцу, воздуху, а иногда и взглядам другого пола — нес тем, чтобы кого-либо соблазнить, но с простодушным удовольствием от света, воздуха и красоты. Это отнюдь не выглядит как что-либо неприличное, относится к сфере привычного и общепринятого и не дает оснований говорить о более низких моральных нормах в России" [Noe, 132].

В отличие от известных кампаний "Долой стыд", этот массовый нудизм avant la lettre на советских пляжах был непринужденным и не содержал в себе идеологического вызова. Купавшиеся таким образом не искали "паблисити" и протестовали, когда известный американский фотограф Дж. Эбби, гость СССР в 1928 и 1932, наводил на них свою камеру: "Мы купаемся для своего удовольствия, а не для того, чтобы вы, иностранцы, нас использовали". "Это естественные, еще не испорченные цивилизацией люди", — с симпатией заключает Эбби [Abbe, там же]. Между прочим, согласно некоторым воспоминаниям о В. И. Ленине, именнно такое отношение к купанью считал нормой вождь революции:

"Помилуйте, за границей купаются же вместе сотни и тысячи людей не только в костюмах, но и без костюмов, и однако никогда не приходится слышать о каких-либо скандалах на этой почве. Нам предстоит большая работа за новые формы жизни, упрощенные и свободные, без поповской елейности и ханжества скрытых развратников" [В. Бонч-Бруевич, Как отдыхал Владимир Ильич, Ог 12.02.28].

18//4

На любом пляже мира можно встретить одного такого человека. Кто он такой, почему пришел сюда, почему лежит в полном обмундировании — ничего не известно. Но такие люди есть, по одному на каждый пляж. Может быть, это члены какой-нибудь тайной лиги дураков, или остатки некогда могучего ордена розенкрейцеров, или ополоумевшие холостяки, — кто знает... — Ср. пассаж, сходный по риторической структуре, у А. Аверченко, где речь идет, правда, о другого рода чудаках — о минимальных "двухстах покупателях", которые непременно найдутся у любого, даже самого ненужного печатного издания:

"Кто эти двести покупателей, двести чудаков? Неизвестно. Их никто не видал. Брюнеты они, блондины или рыжие, бородатые или бритые — Бог весть. Их никто не знает. Я бы дорого дал, чтобы лично взглянуть хоть на одного из этой таинственной „секты двухсот". Чем они занимаются? Домовладельцы ли, антрепренеры, библиотекари или конокрады? Это не узнано и, вероятно, никогда не узнается" [Человек, у которого были идеи].

18//5

И мелкая волна приняла на себя Егора Скумбриевича — примерного геркулесовца и выдающегося общественного работника. Через пять минут... его круглое глобусное брюхо закачалось на поверхности моря... — Литературность первой фразы ощутима в сопоставлении с такими строками, как: Волга в волны свои / Молодца приняла [М. Ожегов, Меж крутых берегов]; Волга, Волга, мать родная, / На, красавицу прими [из песни о Стеньке Разине]; Прими меня, матушка Волга [В. Брюсов, Фабричная] и др.

Вторая фраза вызывает в памяти финал рассказа Л. Толстого: "По волнам колыхалось желтое брюхо мертвой акулы" [Акула, из Второй русской книги для чтения]; ср. в связи с этим "рыбью фамилию" Скумбриевича.

18//6

На груди великого комбинатора была синяя пороховая татуировка, изображавшая Наполеона... — Татуировка была распространена среди заключенных. В книге профессора М. Н. Гернета "Преступный мир Москвы" приводилась статистика татуировок в тюрьмах (их имели до 15% обследованных) и перечислялись наиболее частые рисунки: бабочка, нагая женщина с цветком в руке, сердце, пронзенное стрелой, кресты, птички, надписи, репродукции картин ("Три богатыря"), портреты великих людей и монархов (у одного татуированного на груди была вся галерея дома Романовых) и проч. [А. Шумов, Дикарствующие, КН 40.1927]. Что Остапу доводилось сидеть в тюрьме, мы знаем из ДС 30.

Татуированное изображение Наполеона — одно из проявлений наполеоновского мотива в образе Бендера; ср. такие фразы, как "зеленый походный пиджак", "Что же вы не бьете вашего гроссмейстера?", "Битва при пирамидах, или Бендер на охоте!", "...судьба играет человеком..." и др. [ДС 5//5; ДС 34//11 и 26; ДС 38//9; ЗТ 2//27; ЗТ 20//8; ЗТ 23//15; ЗТ 32//8]. Наполеон с примесью тюремных ассоциаций — возможное напоминание о "демонически-плутовской" двойственности Бендера [ср. ДС 5//16, конец].

18//7

...Раскрывалась дверь, стриженая служебная голова, просунувшись в комнату, растерянно поводила очами и исчезала... — Ср.: "Стекла, звеня, вылетели вон, и страшная свиная рожа выставилась, поводя очами, как будто спрашивая: а что вы тут делаете, добрые люди?" [Гоголь, Сорочинская ярмарка; курсив мой. — Ю. Щ.].

18//8

Погоня Бендера за Скумбриевичем. — Стихийные силы и течения, втягивающие сотрудников и посетителей в бессмысленный бег, равно как и недоступность, неуловимость бюрократов для простых смертных — популярные мотивы учрежденческой темы в советской сатире. Параллель к этой сцене ЗТ — в "Дьяволиаде" М. Булгакова, где герой, делопроизводитель Коротков, гоняется по лестницам за заведующим Кальсонером; последний, предвосхищая Воланда, наделен демоническими чертами и, убегая от преследователя, принимает разные обличил. Инфернальные черты в "Геркулесе" проглядывают неоднократно [см. ЗТ 2//26; ЗТ 4//8 и 9; ЗТ 11//4; ЗТ 15//6; см. ниже, примечания 14,19 и др.].

Мотив учрежденческих лестниц и коридоров, по которым, словно по кругам ада, влекутся помимо своей воли толпы сотрудников, у Ильфа и Петрова встречается несколько раз; помимо данного места ЗТ — в ДС 28 (бег Остапа и вдовы Грицацуевой по коридорам Дома народов) и ЗТ 24 (бега на кинофабрике). Погоня по коридорам за бюрократами отражена в рассказе П. Романова "Машинка" (1926).

В записях Ильфа находим набросок скумбриевичевской темы: "Межрабпромфильм. Система работы „под ручку". Работник приезжает на службу в 10 часов, а доходит до своего кабинета только в 4" [ИЗК, 284].

18//9

Его ждут великие дела. — Фраза, имеющая отношение к биографии А. де Сен-Симона [см. ЗТ 32//2].

18//10

Общественная работа Скумбриевича. — Близкую параллель находим в фельетоне В. Ардова "Разоблаченный лжеактивист":

"При некоем учреждении Госкакаду в порядке общественной работы состояло 117 комиссий, троек и кружков. С точки зрения работы Госкакаду все 117 объединений были равно необходимы, и существование каждого из них выливалось в самостоятельную историю, чреватую эпохами расцвета и упадка, борьбы за власть, гнойниками и протоколами. Едва отмирал какой-нибудь орган, справившись или не справившись со своими задачами, как вызывалось к жизни новое ответвление. Пятерку по балалайкизации музыкального кружка заменила тройка по обследованию шашечного уголка „Красная дамка". Возникновение секции городошников восполняло убыль по случаю летнего распада группы „На лыжах к социализму".

И надобно отметить, что в Госкакаду был один только человек, который принимал участие решительно во всех упомянутых объединениях. Это был сотрудник отдела рукопожатий тов. Скиселев; он состоял членом 117 комиссий, троек, кружков и комитетов.

Но, как это ни странно, именно такая нагрузка обеспечивала тов. Скиселеву возможность сладостного безделья, нарушаемого только посещением собраний. А так ли уж трудно в наше время посещать собрания?

Тов. Скиселев появлялся обычно между 3-м и 4-м пунктами повестки дня... и громким голосом осведомлял собрание о причинах своего запоздания: — Понимаешь, сейчас только мы кончили в кружке „Лицом к глухонемым"..." [Ог 20.09.30].

Тот же тип общественника выведен в "Мастере и Маргарите" М. Булгакова: "заведующий городским зрелищным филиалом" [гл. 17].

За пределами советской литературы параллели к общественной работе Скумбриевича и ему подобных могут быть усмотрены у Диккенса — в фигурах дам-благотворитель-ниц, которые опекают индейцев и негров, организуют кружки и общества ("Союз ликующих малюток", "Перезрелые вдовы"), собирают деньги на памятники ("Точильщикам нации") и любят говорить о своей перегруженности работой. Домочадцы, втягиваемые дамами в эту деятельность, чувствуют ту же бессильную ярость, что и сослуживцы Скум-бриевича [Холодный дом, гл. 8].

18//11

Геркулесовцы сидели на собраниях по три часа кряду, слушая унизительную болтовню Скумбриевича. — Собрания, заседания, совещания — болезнь совучреждений, многократно отраженная в сатире и в отзывах иностранных наблюдателей. Американский инженер замечает: "Эти вечные собрания, клубы, политические дискуссии... Когда мозг рабочего занят общественными делами, руки его работают медленнее. Русским, конечно, в уме не откажешь, но они — теоретики, а не люди дела..." [цит. по кн.: Viollis, Seule en Russie, 179]. "Служащие смотрят на всякого рода собрания как на одиозную комедию. Присутствие на них — одна из тех скучных обязанностей, которые им приходится выполнять, чтобы жить, но оно усугубляет их неприязнь к „диктатуре пролетариата" и служит предметом постоянных насмешек", — пишет левый французский журналист [Marion, Deux Russies, 93]. Есть, однако, и указания на то, что многие совслужащие были не против собраний, видя в них спасение от еще более скучного домашнего быта, своего рода клуб, где можно посидеть в культурной обстановке, выпить чаю, послушать умные, хоть и не всегда понятные речи. В рассказе соавторов "Авксентий Филосопуло" (1929) сотрудник учреждения проводит жизнь в беготне с одного заседания на другое, судит со знанием и вкусом о подаваемых там чаях и закусках.

Нет возможности перечислить все литературные произведения, затрагивающие тему собрания. Одно из наиболее известных — одобренное Лениным стихотворение Маяковского "Прозаседавшиеся"; одно из самых остроумных — рассказ М. Зощенко "Обезьяний язык" (1925), чей герой тепло отзывается об этом обычае: "Вот вы, товарищ, небось не одобряете эти пленарные заседания... А мне они как-то ближе. Все как-то, знаете ли, выходит в них минимально по существу дня..."

18//12

...Фанерная доска с надписью "Бросившие пить и вызывающие других", под которой, однако, не значилась ни одна фамилия. — Согласно некоторым статистическим данным, потребление спиртного на душу населения в СССР возросло с 1924 по 1927 почти в семь раз [цит. по кн.: Istrati, Soviets 1929, 86]. "По сводкам МГСПС на семью московского рабочего в год приходится 65 л водки, 90 л пива и З л вина общей стоимостью в 178 руб." [А. Р., О тех, кто пьет, Пж 39.1929].

На фоне хозяйственного кризиса 1928-1929 рост алкоголизма, приводящий к падению производительности труда, стал вызывать серьезную тревогу. Ко всем ранее запущенным массовым кампаниям: против бюрократов, волокитчиков, разгильдяев, исказите лей классовой линии, нетрудовых элементов, церковников, "бывших людей", кулаков, троцкистов, правых и т. п. — добавилась еще одна. В 1929 Совнарком РСФСР вынес ряд постановлений о борьбе с алкоголизмом и "шинкарством", т. е. продажей алкоголя на дому. Наркомздрав организует сеть наркодиспансеров, где применяется лечение гипнозом. В массовых журналах без прикрас описываются страдания жен и детей алкоголиков, откровенно рисуются устрашающие картины и без того полунищенского быта рабочих семей. Население поднимается на борьбу: газеты сообщают о конференциях, экспедициях, антиалкогольных неделях, бойкотах пивных, демонстрациях, опросах, коллективных письмах Сталину и других массовых действах. Колонны школьников 1 дефилируют по улицам с плакатами: "Алкоголизм и социализм несовместимы", "Долой вино и пьяный дурман", "Против пьянства отцов", "Требуем трезвости родителей", "Отец, не пей! Купи книги детям, одень их! Пьянство губит и тебя, и детей", "Мы отцу сказать сумеем: Не дружи с зеленым змеем" и т. п. [фото в КП 11,19 и 36.1929] и т. п. Выдвигаются требования закрыть пивные, изъять водку и пиво из столовых и клубных буфетов, прекратить их продажу в магазинах, заменить пивоварение производством прохладительных напитков и сладостей.

В мае 1929 "Правда" рапортовала о внушительных успехах в битве за трезвость: по словам центрального органа, пивоварение по Союзу сократилось на 30%, пивные заводы переходят на изготовление кваса, содовой и сельтерской воды, пастилы и мармелада. Ликерный завод в Москве переоборудуется в предприятие по выделке фруктовых соков для киселей. Учреждены общественные наблюдатели по алкоголизму и "противошинкарские народные дружины". Параллельно с этим проводятся мероприятия по "культурно-бытовому отвлечению населения от пьянства": пивные превращаются в чайные; театр, кино и книга наносят удар за ударом по водке и самогону. Вместе с тем, по признанию газеты, не везде все обстоит гладко: в Москве, например, наблюдается обратная тенденция — закрываются театры и открываются пивные, "на место кино ставится вино" [Новое на алкогольном фронте, Пр 06.05.29]. К осени подбиваются итоги летней кампании: газета констатирует, что "инициатива вырвана у врага из рук — он дрогнул, но еще не бежит" [Пр 15.09.29].

Рубрика "Бросившие пить и вызывающие других" построена по формуле, имевшей широкое хождение: "Колхозники такого-то района внесли в фонд обороны 2 тонны пшеницы и вызывают последовать своему примеру все колхозы района" [Пр 08.08.29]; "Группа рабочих ДГТФ подписалась на полуторамесячный заработок и вызвала администрацию последовать их примеру" [КН 37.1929]. В ряде газет была рубрика "ВНОСЯТ — ВЫЗЫВАЮТ", под которой печатались сообщения о пожертвованиях, например: "Вносим такую-то сумму в фонд помощи жертвам социал-фашизма и вызываем других" [Пр 18.05.29; Из 27-28.08.29] и др.

О внедрении призывов типа "делай, как я" в быт свидетельствует сообщение французского гостя: "В тифлисской библиотеке мы познакомились с оригинальной системой вызова читателям. На большой доске выставлены таблички с надписями типа: „Тов. Михайлов прочел книгу Джека Лондона "Железная пята" и вызывает тов. X также прочесть эту книгу". Напротив — такая же табличка, пока пустая, для ответа вызываемого" [М. Wullens, Paris, Moscou, Tiflis, 155]. На геркулесовской доске, как мы видим, пусты обе половины.

Что было реальностью и упоминаемое в ЗТ содержание вызова (не пить), видно из подписи под карикатурой: "— Ловко я мастеру нашему свинью подложил: бросил пить и его вызвал" [Советский юмор, ИР 04.05.29; на рисунке — двое рабочих у стенгазеты] 2 .

18//13

Вот здесь, в месткоме, он только что говорил по телефону, еще горяча была мембрана и с черного лака телефонной трубки еще не сошел туман его дыхания. — Литературность фразы видна в сопоставлении с такими примерами, как: "Еще не исчез аромат из ларцов, где хранились Ваши украшения... струны лютни еще дрожат Вашею последнею песней" [М. Кузмин, Комедия о Евдокии из Гелиополя]; "Еще пахло ее хорошим английским одеколоном, еще стояла на подносе ее недопитая чашка, а ее уже не было..." [Бунин, Солнечный удар; опубл. в СССР в 1927 в его кн.: Дело корнета Елагина]. Разновидность оборота, описанного в ЗТ 19//6.

18//14

В нашем Черноморском отделении тоже есть свои слабые стороны, всякие там неполадки в пробирной палатке, но такого, как в "Геркулесе"... — Пробирная палатка [см. ДС 19//12] памятна русскому читателю по Козьме Пруткову, прошедшему в ней свое жизненное поприще. С его легкой руки имя этого учреждения стало восприниматься юмористически, а беззаветная многолетняя служба в нем — как пародия на солидную чиновничью карьеру. В новеллах о городе Колоколамске упоминается отец одного из обывателей Тигрий Евтушевский, гордый своей "долгой беспорочной службой в пробирной палатке" [Золотой фарш // Ильф, Петров, Необыкновенные истории...].

"Неполадки" — из газетного языка; "Заедают неполадки" [Пр 1929]. Слово "неполадки" внедрилось в советский язык в 1925-1927: в 1924 в лозунгах упоминаются "не-ладки", а в 1928 говорят о "неполадках" как о еще свежем термине [см.: Организация труда 01.1924; Ог 19.1928]. Слово, однако, встречалось уже в дореволюционной речи: "Всякую неполадку насквозь увидит" [Мамин-Сибиряк, цит. по ССР ЛЯ].

"В нашем Черноморском отделении тоже есть свои слабые стороны..." — ср. у А. К. Толстого: То ж бывало у нас и на Лысой Горе... [Поток-богатырь], где революционные курсистки приравниваются к ведьмам. Перекличка с балладой А. К. Толстого органична ввиду густых демонологических ассоциаций как "Геркулеса", так и подражающих ему "Рогов и копыт".

18//15

На диване с утра сидел выписанный из Германии за большие деньги немецкий специалист, инженер Генрих Мария Заузе. — В годы нэпа и индустриализации советская промышленность открыто равнялась на Запад; научно-технический уровень Германии или США был для СССР желанным и недосягаемым образцом. Одним из лозунгов дня было: "Учись у немца" [Пр 16.03.29]. Отечественные кадры посылались за границу изучать передовой опыт, а иностранные инженеры, мастера, рабочие (часто — лишившиеся работы в своих странах в результате мировой депрессии) были знакомыми фигурами на советских предприятиях и стройках.

Им нередко приходилось сталкиваться с косностью и бюрократизмом. Американский инженер, работавший на советских стройках в 1929-1930, описывает ситуацию почти теми же словами, что и авторы романа:

"...[Русские] платят иностранному специалисту валюту, выкачанную из народа ценой больших жертв, но игнорируют его рекомендации или пытаются его обойти... Джон Колдер, один из лучших американских инженеров, работающих в СССР, после трех месяцев ожидания и полного безделья поехал в Москву, чтобы устроить там скандал... Он приехал сюда с большим штатом помощников, чтобы поставить на ноги транспорт, но в конце концов пригрозил покинуть Россию, если ему и его людям не дадут работы" [Rukeyser, Working for the Soviets, 219-220; о мытарствах Колдера упоминает также Б. Галин в документальных очерках "Мечта" (1932)].

В советской прессе эти явления освещались неоднократно; сообщалось, например, о том, как западный инженер, попытавшийся ввести рационализацию производства и снизить себестоимость продукции, подвергся травле и выживанию с работы [Безобразное отношение к иностранному специалисту, Пр 16.10.29; Неправильное использование иностранных специалистов, Пр 19.10.29] и др.

Эпизод Заузе, с его недоумениями и письмами невесте, был разработан соавторами в рассказе "Чарльз-Анна-Хирам" [Чу 48.1929; перепечатано в кн.: Ильф, Петров, Необыкновенные истории...].

Фигура иностранного специалиста на советской стройке много раз отражена в литературе тех лет. В его лице западная целенаправленность, точность, способность работать "как машина" противопоставляется российской лени и расхлябанности — коллизия, известная еще с "Обломова" Гончарова и "Железной воли" Лескова, но приобретающая теперь новую актуальность.

Как правило, писатели уважительно оценивают деловую хватку и строгость западных спецов и призывают соотечественников учиться у них, не забывая, однако, о преимуществах советской идеологии и социальной системы. В портрет "немца" вводятся традиционные комические черточки — ломаный язык, наивность, педантизм, — призванные уравновесить его превосходство над русским человеком в деловом отношении. "Шелесни феник для фас нушно, подгоняль штоп работала!" — прикрикивают немецкие техники на строителей бумажного комбината. "Скверний русский привычка: не дорожить чужой времья", — ворчит американец Квелш [Кольцов, В путь (1928); А. Глебов, Рост (1927), в его кн.: Пьесы].

У иностранцев оказывается немало причин для недовольства, например, вынужденные простои: "Бригады, неделю назад попавшие на красную доску, позорно скатывались вниз. Американцы кейфовали за обедом по полтора часа" [Н. Никитин, Поговорим о звездах (1934)]. В пьесе Н. Погодина "Темп" (1929) выведен американец Картер, обладающий столь же непоседливым характером, как и Заузе: подобно ему, он жалуется, что теряет время зря, что без конца слышит фразу "На будущей неделе", заявляет, что ему нужен не роскошный кабинет и письменный стол, а работа на стройке, что он не желает получать деньги даром и намерен, расторгнув контракт, вернуться в Америку и т. п.

В отдельных случаях иностранный специалист наделяется и функциями вредителя, как, например, уже упомянутый Квелш в пьесе А. Глебова.

В образе Заузе актуальные черты недовольного советскими обычаями иностранного специалиста наложены — как обычно в ДС/ЗТ — на более традиционные мотивы. В русской литературе есть тип наивного чужеземца, который (а) приходит в изумление, а то и в отчаяние от экзотических российских обычаев, остраняет их своим непониманием; (б) сравнивает их с разумными и благообразными обычаями своей родины;

(в) сообщает о них на родину, воображает изумление и недоверие соотечественников;

(г) ищет утешения в общении с родным домом, в мыслях о семье или невесте.

Как чеховский "глупый француз" в одноименном рассказе думает об изумившем его едоке в ресторане: "Будь этот господин у нас во Франции, его показывали бы за деньги" , — так Заузе все время думает о том, что сказал бы о советских обычаях "наш добрый доктор математики Бернгард Гернгросс". В сатире В. Зоргенфрея "Прощание" (1906) немец Фридрих Купфер, уезжал в Россию "по делам торговой фирмы" и предвидя невзгоды, слезно прощается со своей "добродетельной Шарлоттой" [в кн.: Стихотворная сатира первой русской революции]. К тому же ряду относится герой "Епифанских шлюзов" А. Платонова — погибающий в петровской России английский инженер. Как и немец Заузе, он ведет переписку с оставленной в Англии невестой.

18//16

"Wolokita!" — взвизгнул он дискантом... — Волокита, наряду с бюрократизмом, разгильдяйством, аллилуйщиной и проч., — постоянная мишень критики. "Правда" 1929-1930 пестрит заголовками типа: "Триумфальное шествие волокиты", "Музей волокитчиков", "Волокита с кредитами", "Бить тревогу и бить волокитчиков" и т. п. "Раздавить гадину — многоименную, многоглавую Волокиту Волокитовну" [из провинциальной прессы; цит. в кн.: Кольцов, Крупная дичь, 276].

"Бог правду видит, да не скоро скажет. Что за волокита?" [ИЗК, 274].

18//17

Остап... подвел его [Заузе] к висевшему на стене ящику для жалоб... — ...Шрайбен, шриб, геш-рибен... Я пишу, ты пишешь, он пишет, она, оно пишет. Понимаете? Мы, вы, они, оне пишут жалобы и кладут в сей ящик... И никто их не вынимает... Я не вынимаю, ты не вынимаешь... — В учреждениях вывешивались "ящики для подачи жалоб и заявлений в комиссию по чистке аппарата" [см., например, КН 30.1929]. Одесская киностудия в 1930 выпустила фильм "Чистка, или Ящик для жалоб" [Советские художественные фильмы, т. 1]. Не-вынимание жалоб было предметом журнальных шуток: при вскрытии одного ящика обнаружились-де древнерусские челобитные [Бе 12.1928]. См. стихотворение Маяковского "Легкая кавалерия" и т. п. Более отрадная картина, рисующая внимательный разбор жалоб, дана в очерке Л. Славина "Добровольцы" [ТД 05. 1929].

Бендеровский разговор с немцем с помощью школьных таблиц спряжения ("Я не вынимаю, ты не вынимаешь...") имеет прецедент в рассказе Б. Левина "Ревматизм" (1929). Он относится к другому, историческому эпизоду общения русских с немцами: к их братанию в окопах в дни Октябрьской революции. Герой рассказа, умирающий Карпович, вспоминает об этом в больничном полубреду: "Кругом была смерть. И вдруг революция. Довольно! Генуг! Товарищи немцы, мы не хотим умирать! Вы не хотите умирать! Я не хочу умирать! Он не хочет умирать!" [в его кн.: Голубые конверты]. Ярко и эффектно написанный рассказ Левина мог быть знаком соавторам.

18//18

— Ва-ва, — сказал уполномоченный по копытам, прислоняясь к стене, — ва-ва-ва... — Там, — пробормотал Балаганов, протягивая дрожащую руку. — Испуг Балаганова густо стилизован, напоминает одновременно о гоголевском "Ревизоре" и о декадентско-мистической струе в литературе начала XX века. Ср.:

(а) "Городничий (подходя и трясясь всем телом, силится выговорить): А ва-ва-ва... ва. Хлестаков (быстрым отрывистым голосом): Что такое? Городничий: А ва-ва-ва... ва. Хлестаков (таким же голосом): Не разберу ничего, все вздор. Городничий: Ва-ва-ва... шество, превосходительство, не прикажете ли отдохнуть..."

(б) Словечко "там" — из лексики символистов. Под названием "Там, внутри" шла на русской сцене пьеса "Interieur" М. Метерлинка [см. ЗТ 14//25]. "Да, да, что-то там трется, там вот, там, под дверью... Нет, нет, там кто-то есть... Это прекрасная Госпожа наша из замка, что там... Это я дрожу от радости, что Она там... Да, там, я Ее вижу, я Ее узнаю..." [Ш. Ван Лерберг. Они почуяли (драма) // Чтец-декламатор, 272-277; курсив мой. — Ю. Щ.] и др.

18//19

Остап открыл дверь и увидел черный гроб... Это был прекрасный агитационный гроб ["Смерть бюрократизму!"]... — "В большой пустой комнате стоит агитационный гроб, который таскают на демонстрациях" [ИЗК, 229].

Для тех лет характерны всякого рода массовые агитационные действа. Разыгрывались они с неподдельным энтузиазмом, давая участникам радостное чувство слияния в единомыслящую, движимую единым порывом семью советских людей. Были популярны инсценировки суда (показательные суды над галстуком, "бациллой никотина" и проч.). С особенным неистовством разыгрывались метафоры смерти, похорон, убийства, применяемые к разного рода пережиточным и враждебным явлениям. Развилась манера душераздирающих выкликаний о том, чтобы "похоронить религию", "убить, задушить, растерзать бюрократизм", "раздавить гадину — многоименную, многоглавую Волокиту Волокитовну". Введение непрерывки [см. ЗТ 8//20] означало, что "ленивое, сонное, церковное воскресенье должно умереть". Характерны эти нагнетания прилагательных и глаголов, призванных бить по нервам и взвинчивать ярость масс на расправу с соответствующими пережитками. Школьники выходили на улицу с транспарантами "Смерть куличу и пасхе"; профессор-юрист читал публичную лекцию под заглавием "Похороны старого права"; смена кабинета в Англии описывалась как "Погребение Болдуина"; пуск фабрики-кухни — как "Смерть 24 000 примусов"; в передовой деревне крестьяне разыгрывали "Похороны сохи и плуга" 3 и "Похороны коромысла". Эта площадная символика, видимо, шла от давних международных марксистских традиций: так, в 1890 рабочие-социалисты в Германии устроили "похороны" враждебного им законодательства, с факельным шествием и пением. Но в целом использование похоронных мотивов имеет, конечно, более древние корни (не вдаваясь в историю, упомянем хотя бы регулярные "погребения" литературных противников на собраниях Арзамасского общества).

Развивая метафору дальше, упоминали такие атрибуты, как могила, крест, гроб, саван, свечи и т. д. В манифестациях и карнавалах эти атрибуты представали в буквальном виде — как гигантские кресты, катафалки, процессии, отпевания. В дни 10-летия Октября на демонстрациях можно было видеть огромный ткацкий станок с надписью: "Мы ткем саван мировой буржуазии". В журнале "Смехач" изображалась могила старого рубля с крестом в виде экономических "ножниц". На вхутеиновском карнавале в Парке культуры летом 1929 "нэпман, бюрократ, вредитель, кулак и поп ехали в допотопных извозчичьих пролетках на собственные похороны". В фельетоне Н. Адуева упоминался (вымышленный) сатирический журнал "Красный катафалк".

Гроб, этот непременный элемент агитационных выставок, демонстраций и зрелищ, применялся по разным поводам. "Здесь лежит последний неграмотный красноармеец" — гласила надпись на черном гробу, который воины Красной армии носили по ленинградским улицам в Первомай 1925. В октябрьскую годовщину того же года в Ленинграде рабочие холодильного завода везли ледяной гроб с замороженным в нем "Вторым Интернационалом"; без гроба этой организации не обошлись и празднества десятилетия революции в Москве. В эти же дни по столице ездили трамваи с сооруженной на крыше карикатурой "Российский капитализм в гробу". Бывшие беспризорники, чью коммуну в 1928 посетил М. Горький, к приезду гостя украсили залу картонным гробом с надписью "Капитал". В двенадцатую годовщину революции через Красную площадь в Москве двигались черные гробы с трупами "религиозных праздников" всех верований.

К ситуации в ЗТ близок очерк Н. Никитина "Предание": рассказчик, нечаянно запертый в холодильнике, находит там гроб, а в нем — труп в сюртуке и цилиндре; потом оказывается, что "труп был куклою, спрятанной еще от октябрьских праздников, изображавшей капитализм в гробу" [Никитин, С карандашом в руке].

Маскарад смерти и погребения применялся также на производстве — для воздействия на нерадивых работников. На журнальной фотографии 1930 мы видим рабочих литейного цеха, насыпающих символические могильные холмы для лодырей и пьяниц: "Прогульщик Иванов, гуляет второй день, погиб для рабочего класса" и т. п. Рабочие Магнитогорска в повести В. Катаева соорудили для нарушителя трудовой дисциплины крест с надписью: "Здесь покоится Николай Саенко из бригады Ищенко. Спи с миром, дорогой труженик прогулов и пьянки". Агитгроб с надписью "Прогульщик, лодырь, лентяй" стоит как предмет мебели в комнате ударника Битюгова в киносценарии Ильфа и Петрова "Барак" (1932).

Частое употребление превратило метафору смерти в назойливый штамп. Соавторы находят оригинальный способ ее освежения, заставляя наивного Балаганова приходить в ужас при виде антибюрократического гроба.

Пародийное использование этого мотива (сходное с ЗТ в том, что герой ошибается насчет значения гроба) встречаем в рассказе Чехова "Страшная ночь": чиновник и его приятели с ужасом находят у себя дома гробы, которые, как потом выясняется, присланы на сохранение их знакомым, гробовых дел мастером, опасающимся описи имущества.

["Похоронить религию" — Piccard, Lettres de Moscou, 82; "Убить бюрократизм" — М. Кольцов, В дороге // М. Кольцов, Сотворение мира; "Смерть куличу" — Пр 06.05.29; лекция юриста — Никандров, Профессор Серебряков; смена английского кабинета — КН 26.1929; фабрика-кухня — Ник. Ассанов, Двадцать четыре тысячи, КН 50.1929. Германия — Овчаренко, Август Бебель, 132; Арзамас и арзамасские протоколы, 100, 173,195 и др; крест-ножницы — Moch, La Russie des Soviets, 96; карнавал — Пр 11.06.29; Адуев, Похвала бюрократизму (1929), Избранное; ледяной гроб, неграмотный красноармеец, религиозные праздники — Tolstoy et al., Street Art..., 161, 163, фото 179; КН 47.1927; трамваи — Оценка художественного оформления десятиоктябрия, НЛ10.1927; коммуна беспризорных — М. Кольцов, В монастыре // М. Кольцов, Сотворение мира; литейный цех — Пж 19.1930; Катаев, Время, вперед!, гл. 4; Ильф, Петров, Необыкновенные истории..., 329.]

Приключение Балаганова соответствует также известному мотиву рыцарского и готического романа, когда герой, преследуя или разыскивая кого-то, попадает в заколдованный замок и блуждает по его залам и переходам (например, Ариосто, "Неистовый Роланд" XXII и др.) В готическом жанре герой передвигается по лабиринтам таинственного замка, поместья или аббатства, наталкиваясь в его комнатах на разного рода ужасы — скелеты, окровавленные плащи, гробы, закованных в цепи узников и т. п. В "Романе леса" А. Радклифф герой находит сундук со скелетом [гл. 4], героиня — гроб, покрытый плащаницей [во сне, гл. 7]. В ее же "Удольфских тайнах" за одной из дверей скрывается труп [III.I]4, в "Дракуле" Брэма Стокера — ящики с землей, служащие постелью вампиру [гл. 4]. В русской литературе эту традицию продолжают Жуковский (Что ж? В избушке гроб; накрыт / Белою запоной [Светлана]) и Пушкин [Сказка о мертвой царевне].

Подобный литературный фон вполне естествен для "Геркулеса" с его постоянными потусторонними ассоциациями.

18//20

В море, как видно, происходило тяжелое объяснение. — Мотив объяснений в воде, решения деликатных вопросов во время купанья мы встречаем у Теккерея [примирение в воде: Ярмарка тщеславия, гл. 25]. Серьезный разговор в воде происходит в "Дуэли" Чехова [гл. 1]. Здесь мотив, конечно, продолжает идею неуловимости Скумбриевича.

18//21

— Я это сделал не в интересах истины, а в интересах правды. — Слова бухгалтера Берлаги — отзвук дореволюционных споров между радикальными интеллигентами и их веховскими критиками об "истине" (как научной, философской категории) и "правде" (как категории, связанной с принципами морали, социальными идеалами и т. п.). Ср. характеристику П. Б. Струве: "Он был одинаково страстным мыслителем, искателем объективной истины и страстным борцом за моральную правду и общественное строительство" [Зернов, Русское религиозное возрождение, 152. Ср. также статью Н. А. Бердяева "Философская истина и интеллигентская правда" [в кн.: Вехи].

18//22

...В концерне "Геркулес" это называется загнать в бутылку... И сможет ли это когда-нибудь понять наш добрый доктор математики Бернгард Гернгросс? — Выражение "загнать в пузырек" в смысле "довести до неистовства, до изнеможения" вошло в язык в 20-е гг. из воровского жаргона. "Загнали, наконец, Ванькина в пузырек. Стих Ванькин..." [Булгаков. Ванькин-дурак (1925), в его кн.: Забытое; см. также Селищев, Язык революционной эпохи, 77].

Имя "Бернгард Гернгросс" есть в ИЗК, 293. Неоднократные упоминания этого персонажа в эпизоде Заузе ("...предостерегал его знакомый доктор математики Бернгард Гернгросс..."; "Расскажи об этом нашему другу, доктору Бернгарду Гернгроссу") выдержаны в стиле пародий на литературу "из заграничной жизни". Типичный прием — педантичное повторение полных имени и фамилии какого-то персонажа с добавлениями, якобы принятыми в иностранной культуре (как, например, звание, должность, местожительство, эпитет вроде "наш добрый друг" и т. п.):

"Когда у нотариуса Пьера д’Оребур, живущего на улице Оноре, пропала дочь..."; "Наступает ночь, и тебе надо идти к нашему доброму другу нотариусу Пьеру д’Оребур, живущему на углу улицы Оноре"; "О, если бы здесь был наш добрый друг нотариус Пьер д’Оребур, живущий на улице Оноре!" и т. п. [Н. Урванцев. Жак Нуар и Анри Заверни // Русская театральная пародия].

"Раз ты меня спрашиваешь, куда я иду, мой долг ничего не скрывать от тебя... я иду к моему великому учителю, профессору Гольдблатту"; "Издатель даст мне аванс, если профессор Гольдблатт одобрит мое сочинение"; "Ура, милая Эмма! Великий профессор Гольдблатт одобрил мое сочинение" и т. п. [Н. Урванцев, Вечерний звон (1917), там же].

В советской литературе сходного рода речи можно встретить у В. Аксенова, где в речи одного из персонажей — специалиста по Латинской Америке — имитируется стиль советских очерков о дружественных народах третьего мира: "...в Пуэрто загорелся панамский танкер. Если бы не находчивость Мигеля Маринадо, сорокатрехлетнего смазчика, дочь которого... впрочем... хм..." [Затоваренная бочкотара].

Примечания к комментариям

1 [к 18//12]. Политическая активность школьников-пионеров — характерное явление тех лет, вроде китайского движения хунвэйбинов 1960-х. Для контроля над несознательными взрослыми устраивались отряды "легкой кавалерии", чье беззастенчивое вмешательство в частную жизнь описано, например, в романе П. Романова "Товарищ Кисляков" (действие происходит в коммунальной квартире) или в рассказе В. Шкловского "Княжна Джаваха", где дети в канун "бывшего Рождества" совершают налеты на квартиры для выявления политически неприемлемых елок [Звезда 05.1933, 93]. В более завуалированном виде террор детей над родителями показан в рассказе Ильфа и Петрова "Разговоры за чайным столом" (1934).

2 [к 18//12]. Взаимное "вызывание" на разного рода полезные дела было массовой агитационной игрой, волна которой — вне сомнения, организованно — прокатывалась по стране несколько раз. Таким путем осуществлялся, например, сбор средств на авиацию в 1923-1924. "Вносивший деньги вызывал через газету знакомых, друзей — сразу многих. Те, в свою очередь, вызывали других. Дело росло в геометрической прогрессии. Уже вызывали большие коллективы — секретариат Совнаркома вызывал Наркоминдел. Командиры, воевавшие против Юденича, вызывали командиров южных фронтов, бивших Врангеля, Деникина. Сибиряки — уральцев. Студенты — профессоров. Школьники — шкрабов... Вызвали Художественный театр, гастролировавший в Америке. Вызвали „вновь москвичей Есенина и Дункан“, вернувшихся из Америки. Вызвали Анатоля Франса и Анри Барбюса. Даже Штреземана [см. ДС 24//3] и низложенного патриарха Тихона [см. ЗТ 8//30]... В конце лета рабочие завода „Динамо" вызвали Ленина и Крупскую... В то лето они жили в Горках. Было известно — Ильич поправляется". Вожди внесли на авиацию шесть червонцев, однако, к разочарованию многих энтузиастов игры, отказались вызвать кого-либо еще [С. Виноградская, в кн.: М. Кольцов, каким он был, 155]. Объявления в "Геркулесе", конечно, относятся уже к новой, очередной кампании взаимного вызывания, история которого остается в целом неизученной.

3 [к 18//19]. Ср.: Хорошо писать стихи / О кремации сохи [из пародии А. Архангельского на стихи А. Безыменского].

4 [к 18//19]. В другой главе "Удольфских тайн" есть сцена, в которой при известном усилии воображения можно усмотреть еще более близкую параллель к ЗТ. Героиня находит в алькове по-луразложившийся труп и падает в обморок [II.6], однако впоследствии [IV. 17] выясняется, что то был не настоящий труп, а восковое подобие, хранимое в замке в целях благочестивого созерцания членами рода, т. е. своего рода "агитационный труп"! Ср. куклу, принимаемую за труп, в очерке Н. Никитина.

Даже если соавторы не читали А. Радклифф, сходство следует считать типологическим, из числа тех, которые указывают на далеко идущую идентичность логики, управляющей художественным "кристаллообразованием" при тождестве темы [см. Введение, раздел 6 — о "конвергенциях"].

 

19. Универсальный штемпель

19//1

Начальник "Геркулеса" давно уже не подписывал бумаг собственноручно. В случае надобности он вынимал из жилетного кармана печатку и, любовно дохнув на нее, оттискивал против своего титула сиреневое факсимиле. — Румынский писатель Панаит Истрати, описывая бюрократизм в советских учреждениях, говорит, что "заведующий трестом или администратор порой вынужден столь часто ставить свою подпись на документах, что заказывает себе резиновую печать-подпись и доверяет ее своей секретарше. Таким образом, он сплошь и рядом не знает, о чем идет речь в подписанных им бумагах" [Istrati, Soviets 1929, 55-56]. В прессе 1929-1930 нередка критика "штемпелюющих руководителей" [например, Пр 04.05.29 и 22.05.29].

По словам Л. М. Яновской, "в конце 20-х годов было увлечение резиновыми печатками-факсимиле... Появились печатки-экслибрисы и печатки-резолюции, вроде „утверждено" или „принято"" [135].

19//2

В ответ на... мы, геркулесовцы, как один человек, ответим... — Призыв или обещание "ответить" на что-либо — один из самых употребительных лозунгов 20-х гг. "На окружающую нас экономическую блокаду ответим усилением финансовой мощи Советской страны". "На бешеное вооружение империалистов ответим выполнением пятилетки в 4 года". "В ответ на китайские провокации крестьяне села Минковки решили в полном составе вступить в ряды Осоавиахима и Красного креста". "Наш ответ китайским бело-бандитам: строим танк имени читателей „Правды"" и т. п. [Пр и КН 1927-1930].

19//3

Пункты универсального штемпеля. — Детище Полыхаева откликается на широкую гамму проблем и лозунгов текущего момента:

(а) усилением борьбы с бюрократизмом, волокитой, кумовством и подхалимством... — О волоките см. ЗТ 18//16; о кумовстве см. ЗТ 11//5.

(б) уменьшением накладных расходов на календари и портреты... — Видимо, имеются в виду календари "пятидневок", особые для каждой группы служащих с одинаковым графиком рабочих и выходных дней [о выпуске некоторыми предприятиями таких календарей см.: П. Дубнер, Советский календарь, Ог 13.10.29]. О начинающемся в эти годы массовом производстве портретов вождей соавторы упоминают не раз [см. ЗТ 8//40; ЗТ 15//6 — последний абзац, с цитатой из ЗТ 35].

(в) отказом от празднования рождества, пасхи, троицы, благовещения, крещения, курбан-байрама, йом-кипура, рамазана, пурима и других религиозных праздников... — В атеистической пропаганде подчеркивалась ее универсальность: по словам "Правды", "борьба идет не только с христианством, но и с мусульманством, буддизмом, конфуцианством, шаманством" [Пр 11.06.29]. В антирелигиозных шествиях и карнавалах бок о бок выставлялись карикатуры на попов, мулл, раввинов, ксендзов и проч. — например, на народном гулянье "Война старому быту!" эти служители культов высмеивались рядом с городовыми и Чемберленом [КН 02.1928].

(г) беспощадной борьбой с головотяпством, пьянством, обезличкой, бесхребетностью и переверзевщиной... — О головотяпстве и пьянстве см. ЗТ15//7;ЗТ18//12.

Обезличка — термин, относящийся к порядку обслуживания железнодорожного транспорта. В 1930 была проведена "реформа обезличивания паровозов", вводящая "кратковременное пребывание на данном паровозе часто меняющихся паровозных машинистов". Но вскоре эта система, получив ругательное название "обезличка", была сочтена помехой развитию железнодорожного транспорта и отменена [см., например, ТД 03.1931,79] 1 .

Недолгое господство этого нововведения отражено в вопросе огоньковской "Индустрианы": "27. В чем заключается реформа „обезличивания паровозов"?" Ответ: "До реформы к каждому паровозу была прикреплена определенная бригада. Когда она отдыхала, отдыхал и паровоз. Реформа обезличивания значительно увеличила возможность эксплуатации паровозов" [Ог 20.06.30]. Как видим, в ЗТ отражен возврат к прежнему, "дореформенному" состоянию.

Бесхребетность — проработочный ярлык, наклеивавшийся, в частности, за либерализм и отсутствие четкой классово-партийной линии.

Переверзевщина — литературоведческая школа Валериана Федоровича Переверзева (1882-1968), выводившая все аспекты художественного произведения из классового бытия автора. Влиятельная концепция Переверзева подверглась в 1929-1931 критике, в которой тон задавали рапповские круги. Журнал "На литературном посту" печатал статьи, громившие "переверзевскую ересь" из номера в номер. Ученому вменялись в вину ревизионизм, "меньшевистский объективизм", "отрицание классовой борьбы и действенной роли идеологии", вульгарный социологизм и др. "Разоблачение и критическое преодоление литературоведческой системы В. Ф. Переверзева становится важной очередной задачей марксистско-ленинской мысли", — писала "Литературная газета" в апреле 1930 [В. Ермилов, Наши творческие разногласия, Нелитературном посту 13-14.1930; А. Прозоров, Воинствующая переверзевщина, там же; Против механистического литературоведения, М., 1930; Переверзевщина и творческие пути пролетарской литературы, М., 1931, и ми. др.].

(д) поголовным вступлением в ряды общества "Долой рутину с оперных подмостков"... — О лозунгах "долой" см. ЗТ 4//11. Опера подвергалась в 20-е гг. нападкам за консерватизм, за нежелание ответить на социальный заказ, изжить штампы, обновить репертуар и стиль, за потворство чуждым вкусам — не случайно любит оперу булгаковский профессор Преображенский, вся фигура которого построена как вызов советским установкам.

Начало антиоперной кампании положил В. И. Ленин, сказавший о Большом театре: "А все-таки это кусок чисто помещичьей культуры, и против этого никто спорить не может". В 1921-1922 Ленин настаивал на закрытии Большого театра. Желательность его ликвидации оправдывали как эстетическими, так и экономическими резонами; воинствующий ленинец Ю. Ларин, например, ставил в упрек Большому театру, что тот "ежемесячно съедает оклады четырех тысяч учителей и учительниц РСФСР". Большой театр, в особенности оперная его часть, характеризовался как отсталый, "заплывший салом консерватизма". Его творческие работники клеймились в печати почти теми же эпитетами, что и буржуазные враги или отечественные вредители: "пресловутый Голованов", "небезызвестный Голейзовский", "люди, чуждые современности", "душители всех новых начинаний" и т. п. Рассказывая о поездке в Москву, делегат 1-го Всесоюзного съезда селькоров писал: "Ив театры попали: везде понравилось, только скучно в Большом — чужды селькору золотопогонники и буржуазные дуэли".

О судьбе театра развернулась бурная дискуссия с участием Вс. Мейерхольда, В. Маяковского, И. Аксенова, А. Луначарского, К. Станиславского, Южина и других видных деятелей искусств. В конечном счете Большой театр было решено сохранить и реорганизовать. Но нападки на оперное искусство на этом не прекратились. Критик С. Бугославский в 1926 отмечает, что любая попытка оперного театра освоить революционную тему, будь то декабристы или Стенька Разин, сбивается на "Евгения Онегина". В рецензиях подчеркивается устарелость оперной тематики и стилистики: "„Турандот" Пуччини мало способна тронуть ум и сердце нашего зрителя", "„Тоска" как была, так и осталась типичной мелодрамой, рассчитанной на вкусы мелкого буржуа" и проч. Общим местом критических статей были презрительные замечания о "слащавой оперной романтике с обычной для нее идеализацией старины", о "шаблонах оперного героя", об "оперном „мастерстве", от которого шарахается современный зритель". Не-созвучность оперы социальному заказу стала притчей во языцех в разных слоях общества; так, в пьесе Б. Ромашова "Конец Криворыльска" (1926) совслужащий, не без авторской иронии, заявляет, что в "Травиате" и "Демоне" "идеологии никакой — одно пение... „Демон" марксизма не выдерживает никак" [д. 2, сц. 8, явл. 1]. Звучали иногда и недвусмысленно сатирические голоса, едко высмеивавшие эти нападки на классику [например, Азиат, Цветочки и ягодки, См 31.1926].

Цитаделью рутины считались государственные театры оперы и балета (ГОТОБы), и в первую очередь все тот же Большой театр 2 . "Большой Академический театр похож на шарманку с одной песенкой, — говорил в 1928 Луначарский, — но субсидию ему мы даем". В фельетоне "Нюрнбергские мастера пения. В Большом театре" (1929) Е. Петров приводит высказывания рядовых граждан о том, что Большой театр следует закрыть и уж во всяком случае не надо посещать. В 1929-1930, в связи с мобилизацией искусств на выполнение задач пятилетки, от ГОТОБов стали требовать перестройки в духе "реконструктивного периода": большей связи с рабочей массой, привлечение "молодняка" и, конечно, освоения современного репертуара. Большой театр защищался как мог, указывая, что готовится ряд новых спектаклей: "Нос" Шостаковича, "Новости дня" Хиндемита, "Стальной скок" Прокофьева (балетная сюита, 1928), балет "Футболист" В. Оранского и др., что театр отчитывается в своей работе на ткацких фабриках и в трамвайных парках. Ставились новые оперы на идеологически созвучные классические сюжеты, как "Тупейный художник" Шишова. Длительным оказался, однако, лишь успех балета "Красный мак" (композитор Глиэр, либретто Курилко, постановщик Лащилин; см. ДС 18//2; ЗТ 7//6). Единогласно признанный "тем, что надо", он вызвал некоторое потепление отношения к ГАБТ и укрепил положение театра в глазах руководства.

К осени 1930 "Литгазета" отмечала, что Большой театр, "взятый на буксир пролетарскими писателями", сдвинулся с мертвой точки и ставит оперы по либретто А. Афиногенова ("Днепрострой"), И. Уткина("Вышки Октября") и А. Жарова ("На стройке"). Для сочинения музыки привлекаются молодые композиторы из Ассоциации пролетарских музыкантов, и намечено создание экспериментальной мастерской по изысканию советского оперно-балетного стиля.

Многое из нового оказывалось недолговечным. Опера "Прорыв", на тему Гражданской войны в деревне, во втором ГОТОБе обернулась провалом. Суждены вам благие "Прорывы", / Но свершить ничего не дано, — острили эпирамматисты; опера подверглась разгрому в фельетоне Иностранца Федорова (Ильфа и Петрова) "Сам-четыре". В конце 1930 "Крокодил" сетует, что оперы "Прорыв" и "Вышки Октября" сняты со сцены и репертуар остается прежним; на карикатуре — онегинские сюртуки и боярские кафтаны на подмостках театра, мимо которых, не удостаивая их взглядом, шагают колонны трудящихся.

[Цит. из Ленина — Чудакова, Жизнеописание М. Булгакова, 133-134; из Ю. Ларина — Миндлин, Необыкновенные собеседники, 179-181; из Луначарского — Кр 23.1928; из отзыва селькора — Г. Лапицкий, Селькор в Москве, Ог 05.04.25; из Е. Петрова, " Нюрнбергские мастера пения. В Большом театре" — Собр. соч., т. 5. Другие источники: С. Бу-гославский, Музыкальная жизнь Москвы, НМ 04.1926; М. Амшинский, Для кого они пляшут, Экран "Рабочей газеты" 21.08.27; "Тупейный художник", Из 06.04.29; "Турандот" в "Аквариуме", Из 24.08.29; За колоннами Большого театра. О рутине в ГОТОВ, ЛГ 23.09.29; Перспективы развития советской музыкальной культуры: 1-я Всероссийская музыкальная конференция в Ленинграде, Из 16.07.29; "Тоска" во втором ГОТОВ, Пр 08.05.30; На путях компромисса. В борьбе за советскую оперу, ЛГ 24.09.30. Эпиграмма "Сужденывам..." —Чу 04.1930; фельетон "Сам-четыре" — Чу 02.1930; Кр 34.1930.]

(е) поголовным переходом на сою... — О внедрении сои см. ЗТ 1//2.

(ж) поголовным переводом делопроизводства на латинский алфавит... — В эпоху действия романа осуществлялась латинизация алфавита среднеазиатских, кавказских, сибирских и северных народностей, целью чего было их "культурное перевооружение" [заголовок в КН 19.1931], под которым понималось ослабление влияния Корана и национальных культурных традиций. Процесс этот, начатый в некоторых регионах еще до революции, активизировался в 1927-1930, когда возник "Всесоюзный ЦК нового тюркского алфавита" и другие организации, в которых активную роль играл лингвист Н. Ф. Яковлев (1892-1974). Узбекский, туркменский, таджикский, татарский, азербайджанский и некоторые другие языки были переведены с арабской и старомонгольской письменности на латиницу. Для ряда народов Сибири и Севера, пользовавшихся кириллицей или не имевших письма, в 1931 был принят Единый северный алфавит, также латинского происхождения. В большинстве регионов латинизация оказалась недолговечной: в 1936-1941 письменности их были переведены на русскую основу [подробнее об истории этих кампаний см.: Камышан, Николай Феофанович Яковлев и чехарда алфавитов].

В прессе эпохи ДС/ЗТ латинизация всячески пропагандировалась: "Латинский алфавит — этап на великой дороге к завоеванию тюрко-татарскими народами культуры, цивилизации, всех благ прогресса, которыми до сих пор пользовались только европейские народы" [Ог 20.11.27]; "Печатание учебников и перевод делопроизводства в государственных учреждениях на латинский алфавит начнутся в текущем году. Полная ликвидация арабской письменности будет закончена в течение 4 лет" [Пр 12.01.28].

Не следует ли понимать "перевод делопроизводства на латинский алфавит" в том смысле, что канцелярщина представляет собой особый эзотерический язык с демонологическим оттенком? Старая письменность, нуждающаяся в латинизации, прочно ассоциировалась с Востоком, с языками тюркской семьи (ср. выше: "ЦК нового тюркского алфавита", "тюрко-татарские народы" и т. п.). Как мы хорошо знаем, турецко-татарские связи и обличил типичны для нечистой силы [см. ДС 5//16]. "Геркулес", как и учрежденческий топос вообще, окружен инфернальной аурой [см. ЗТ 11//4; ЗТ 15//6; ЗТ 24//15 и 16 и др.]. Не логично ли относить сюда и косвенное уподобление учрежденческого языка турецкому?

Сваливание в кучу разнородных требований, ярлыков и лозунгов, отраженное в "универсальном штемпеле", было чертой стиля эпохи. Харьковский журнал "Нова генеращя" на своей обложке перечислял то, с чем он борется: "Мы против национальной ограниченности; беспринципного упрощенчества; буржуазных мод; бесформенных художественных организаций; провинциализма; трехполья; невежества; эклектизма" [НЛ 08.1928]. Этот катехизисный метод не раз высмеивался фельетонистами, в том числе М. Кольцовым ("серия докладов по борьбе с алкоголизмом, протекционизмом и антисемитизмом") и соавторами (Бойтесь, дети, гуманизма, / Бойтесь ячества, друзья. / Формализма, схематизма / Опасайтесь, как огня. / Страшен, дети, техницизм, / Биология вредна... и т. д. [М. Кольцов, Дело на озере // М. Кольцов, Крупная дичь; Ильф, Петров, Отдайте ему курсив (1932), Собр. соч., т. 3]. Соавторы, таким образом, не только высмеивают в лице Полыхаева штемпельный бюрократизм, но и пародируют известный проработочный стиль, поздними пароксизмами которого было "дело Зощенко и Ахматовой" (1946) и другие сборные кампании подобного рода.

"Поголовный" — эпитет, весьма употребительный в 20-е гг. "Рабочие все поголовно бреются", — пишет очеркист. На китайские провокации на КВЖД население отвечало "поголовным вступлением в Красную армию"; в период коллективизации "села вступают поголовно в колхозы"; о смотрах производственных совещаний "Правда" пишет: "...нужен не выборочный, а поголовный смотр" [Кольцов, Кинококки (1926), Избр. произведения, т. 1; Из 08.29; Д. Фибих, Стальная лихорадка, НМ 07.1930; Пр 17.01.29].

19//4

"В ответ на наглое бесчинство бухгалтера Кукушкинда, потребовавшего уплаты ему сверхурочных, ответим..." — Обличениями "наглых вылазок", "безобразных выходок", "бандитских провокаций", "подлыхвыпадов", "мерзкихпроисков", "разнузданныхбесчинств" врагов любой масти (кулаков, сектантов, китайской военщины, оппозиционеров, фашистов), призывами "ответить" на них, пестрят газеты 1929-1930: "На бесчинства китайских генералов ответим третьим займом индустриализации" [ТД 08.1929]. Сослуживцы в порядке критики и самокритики обличали друг друга: "Новая вылазка тов. Матвеева" [Пр 15.11.29].

Каким мог быть этот "ответ" в эпоху ЗТ, видно из очерков Б. Галина о текстильной фабрике (октябрь 1929): "Слушали: О вылазке классового врага (Иванов — партком). Постановили: В ответ на вылазку классового врага мы, рабочие-ткачи, постановляем: Шире развернуть соцсоревнование... Перевести на ударную работу отдельные залы, комплексы и мастерские..."; "В ответ на вылазку классового врага, выразившуюся в попытке помешать проведению в жизнь рационализаторских предложений, мы, подмастерья 12-го зала ткацкой фабрики „Пролетарки"... переходим на коллективную работу". Исходом дела был в данном случае суд и приговор к расстрелу [Галин, Переход]. В "Геркулесе" поводы для призыва "ответить", как и предлагаемые мероприятия, смехотворны, однако сама формула реальна и напоминает о вещах достаточно страховидных.

19//5

Скумбриевич... организовал кроме названного общества еще и кружок "Долой „Хованщину"!", но этим все дело и ограничилось. — Имеется в виду музыкальная драма Мусоргского, поставленная заново в Большом театре в 1928. Тогдашняя карикатура на эту тему: " — С головановщиной покончено 3 ... что дальше? — Теперь надо покончить с „Хованщиной"!" (Пояснение к рисунку: "В ГАБТе ставят ненужную „Хованщину"" [См 32.1928]).

В тексте ЗТ игра слов: имя драмы переосмыслено как слово с ругательным суффиксом -щин-, активным в проработочном жаргоне 20-х гг. Ср.: маяковщина, воронщина, переверзевщина, чиповщина (от ЧИП — газеты "Читатель и писатель"), венщина (от венских оперетт — повального увлечения тех лет) и другие, с коими надлежало вести борьбу, вплоть до "султангалиевщины" и "полупетуховщины" [см. под этим названием очерк Я. Петерса, Ог 30.11.29, и фельетон Ильфа и Петрова]. Соавторы не раз высмеивали эти новообразования: " лебедевщину" — от фамилии ученика Лебедева [Разговоры за чайным столом], "выдвиженщину" — от "выдвиженцев" и т. п. [ИЗК, 234]. Надлежало стереть с лица земли "упадочную, зараженную на сто процентов урбанизмом есенинщину и ахматовщину" [См 234.1928].

Другим своим компонентом имя кружка напоминает о лозунге "Долой Шиллера!", который выдвинул один из руководителей РАППа А. Фадеев [см. его статью под таким заглавием в ЛГ 28.10.29].

19//6

Уже опустел "Геркулес" и босоногие уборщицы ходили по коридору с грязными ведрами, уже ушла последняя машинистка, задержавшаяся на час, чтобы перепечатать лично для себя строки Есенина... — когда дверь полыхаевского кабинета задрожала, отворилась и оттуда лениво вышел Остап Бендер. — Оборот, не без пародийности примененный здесь, — соотнесение во времени двух событий — имеет два варианта:

(а) "Еще X, а уже Y" (действие Y ожидалось после, но наступило раньше окончания действия X):

[Евгений Онегин 1.XXII].

(б) "Уже X, а еще У" (действие У должно было окончиться раньше, чем действие X, или одновременно с ним, но продолжается и после окончания X): "Уже слепец кончил свою песню; уже снова стал перебирать струны... но старые и малые все еще... стояли... раздумывая..." [Гоголь, Страшная месть; курсив мой. — Ю. Щ.]; ср. ЗТ 23//9.

"Машинистка, задержавшаяся после работы" и "машинистка, перепечатывающая на служебной машинке личный материал" (стихи, любовные письма), — два различных штампа учрежденческой темы.

Примеры первого — у М. Чумандрина: "В коллективе запоздавшая машинистка трещала расхлябанными клавишами „Ремингтона" — больше не было никого" [Фабрика Рабле, 247]; у соавторов: "Занятия в Доме народов уже кончились. Канцелярии и коридоры опустели. Где-то только дошлепывала страницу пишущая машинка" [ДС 28].

Примеры второго — у Тэффи: "Конторская Мессалина — переписчица Ольга Петровна деловито стучала машинкой, но оживленный румянец на пухло-румяных щеках выдавал, что выстукивает она приватное письмо и, к тому же, любовного содержания" [Кулич]; в советском фельетоне: "Секретарь озабоченно диктовал машинистке [стихи К. Бальмонта]: "Хочу быть дерзким, / Хочу быть смелым"..." [Свэн. Обыкновенная история // Сатирический чтец-декламатор].

Здесь эти два штампа совмещены — черта сгущенной литературности ДС/ЗТ.

19//7

"Влача стихов злаченые рогожи, мне хочется вам нежное сказать". — Неточная цитата из "Исповеди хулигана" С. Есенина: Я все такой же. / Сердцем я все такой же. / Как васильки во ржи, цветут в лице глаза. / Стеля стихов злаченые рогожи, / Мне хочется вам нежное сказать.

19//8

Вслед за ним [Бендером]... вынырнул Полыхаев... В усах у него, как птичка в ветвях, сидела алмазная слеза. Полыхаев... побежал за Остапом, позорно улыбаясь и выгибая стан [и далее до конца главы]. — Данная сцена имеет параллель в новелле А. Конан Дойла "Silver Blaze" — "Серебряный" (имя лошади). Шерлок Холмс, уединившись с владельцем спортивной конюшни Сайласом Брауном, косвенно замешанным в уголовное дело, убеждает этого поначалу довольно наглого типа, что единственное его спасение состоит в сотрудничестве с Холмсом.

"Прошло полных двадцать минут, и розовые цвета на небе смешались с серыми, прежде чем Холмс и тренер показались вновь. Никогда еще не случалось мне [Уотсону] видеть такой резкой перемены, как та, которая произошла с Сайласом Брауном за столь короткое время. Лицо его было пепельно-серым, капли пота блестели на лбу, руки тряслись... Его наглую высокомерную манеру как рукой сняло, и он льстиво вертелся вокруг моего друга, как собака вокруг хозяина. „Ваши инструкции будут выполнены... Вы вполне можете на меня положиться", — говорил он".

Отметим явные сходства в организации сцены: в обоих случаях долго ожидавшийся выход двух лиц из-за закрытой двери наблюдается третьим (Уотсоном, Серной Михайловной), которое поражено превращением самоуверенного, начальственного персонажа в трусливо заискивающего. Сходства понятны ввиду типологической близости Бендера и Холмса как личностей, своим интеллектом, волей, „харизмой" покоряющих обыкновенных людей, сламливая, когда это нужно, их неразумное сопротивление (другой такой герой — граф Монте-Кристо, с которым у Бендера также имеются моменты сходства, см. ЗТ 2//25; ЗТ 14//5 и др.).

19//9

Полное спокойствие может дать человеку только страховой полис... — Фраза встречается в рассказе Ильфа "Дом с кренделями", имеющем общие черты с историей пожара "Вороньей слободки" [См 48.1928; А. Ильф, Путешествие в Одессу (2004)]. Придумана ли она или откуда-либо позаимствована И. Ильфом — сказать не можем.

Примечания к комментариям

1 [к 19//3 (з)]. Из тогдашнего юмора: "Обезличке конец, да здравствует спаренная" — транспарант на мышином поезде В. Л. Дурова [фото в кн.: Оренбург, Люди, годы, жизнь, I: 347].

2 [к 19//3 (и)]. Юмористы тех лет огулом зубоскалят и над "аками" (академическими театрами), и над оперной классикой, и над всесоюзно популярными опереттами И. Кальмана, и над "горячими" пьесами, идущими в театрах. Пример довольно темного анонса: "Программа бегов. Вероятных победителей выделяем курсивом. I з[абег] диет. 1600 мтр. — Опера, Ак, Баядерка, Ливень, Сильва, Азеф. Халтура. II з. диет. 1600 мтр. — Бюрократ, Спец, Подлог, Даешь монету, Растрата. Р. К. И. III з., диет. 2000 мтр. — Тоня, Наивная, Пылкая, Холостяк-молодой, Моя любовь, Идиллия, Подлец, Алименты" [Пу 15.1926; курсив оригинала].

3 [к 19//5]. Голованов, Николай Семенович (1891-1953) — дирижер Большого театра. В ходе антиоперной кампании [см. выше, примечание 3(и)] был неоднократно ошельмован, подвергался оскорблениям ("Рыба гниет с головы, а Большой Академический Театр — с Голованова" [См 1928] и проч.), а затем и уволен с работы в театре и консерватории. Впоследствии успешно продолжал свою карьеру, стал художественным руководителем ГАБТ, народным артистом СССР и лауреатом Сталинской премии.

 

20. Командор танцует танго

20//1

Этот харч богов [т. е. кремовую трубочку] он [Шура] запивал сельтерской водой с зеленым сиропом "Свежее сено". — Балаганов, как всегда, ассоциирован с детством 1 , в данном случае одесским, ибо сладости и сиропы, упоминаемые здесь, были нежным воспоминанием детства всех старых одесситов. О них, как и о других деликатесах старой Одессы, мемуаристы склонны писать с нежностью, как о чем-то волшебном, божественном, экзотичном {"харч богов"); ср., например, слова В. Жаботинского об "амброзии в виде сосисок с картофельным салатом" в таверне Брунса (ДС 37//1; курсив мой. — Ю. Щ.).

"Ну ты, колдун, — говорили римляне буфетчику, — дай нам еще два стакана твоей волшебной воды с сиропом „Свежее сено“" [ИЗК]. "Зельтерской с сюропом" и водой "Фиалка", этим "волшебным напитком богачей", наслаждаются юные герои повести В. Катаева "Белеет парус одинокий" [гл. 18; курсив мой. — Ю. Щ.]. Из его же мемуарной книги: "Деньги, которые мне давали для уплаты за [музыкальные] уроки, я тратил на зельтерскую воду с зеленым сиропом „свежее сено“ или „ром-ваниль“, на рахат-лукум, баклаву и прочие восточные сладости, на приторно-сахарные, как бы лакированные рожки и копру кокосовых орехов" [Разбитая жизнь, 316]. О воде с сиропами "ром-ваниль" и "свежее сено" говорите. Прегель [Мое детство, 3: 239]. Л. Утесов вспоминает о наборе сладостей в персидском магазине: "Пахлава, пирожное и вода с различными сиропами. Выбирай что хочешь! Я ел пахлаву и запивал ее зельтерской водой с сиропом „смесь" — запах свежего сена причудливо сочетался с ароматом лимонов" [Одесса моего детства // Л. Утесов. Спасибо, сердце!, 44].

Буфеты Одесского общества искусственных минеральных вод, в одном из которых прохлаждаются Паниковский и Балаганов, были основаны в 1829. "Помещались в Малом переулке, на Николаевском бульваре, вблизи Александровского парка, на Дерибасовской, на Гаванной ул., в Пассаже и др." [из одесского путеводителя 1905; цит. в кн.: ИльфА., ЗТ, 425].

20//2

— ...Я вам скажу, Шура: Фунт — осел!.. Бендер — осел!., [и далее:] Вы знаете, Шура, как я вас уважаю... но вы осел. — Очередные элементы "еврейского стиля" у Паниковского. Ср.: "Мосье Боярский, я уважаю вас как фирму" [Бабель, Закат, сц. 1]; "Ты осел, Файвель" [В. Сольский-Панский, Шантажист, ТД 09.1927].

20//3

...Полтинничная манишка... взвилась вверх, свернувшись, как пергаментный свиток. — Манишка Паниковского отсылает нас к другому оборванцу с намеками на былую респектабельность — Мармеладову; у того "из-под нанкового жилета торчала манишка, вся скомканная, запачканная и залитая" [Преступление и наказание, 1.2]. Густо-барочное описание хитроумных устройств, которыми скрывают свою наготу обнищавшие дворяне (картонные круги, привязываемые вместо штанов; чулки, спускающиеся от колен вниз лишь на четыре пальца, сапоги, прикрывающие остальное, и т. п.), мы находим у Ф. де Кеведо в "Истории жизни пройдохи по имени Дон Паблос" [гл. 15]. Манишка Паниковского напоминает также о портупее Портоса в "Трех мушкетерах" А. Дюма, которая была расшита золотом спереди и сделана из простого, грубого материала со спины, прикрытой плащом [гл. 4]. Как мы знаем, в истории другого антилоповца — Козлевича — имеются параллели с другим мушкетером, Арамисом [см. ЗТ 17//1].

20//4

Отлил себе золотые гири, покрасил их в черный цвет и думает, что никто не узнает. — Идея Паниковского о якобы золотых гирях Корейко имеет прецеденты в недавних исторических легендах. Так, в мемуарах Б. Ширяева о Соловках рассказывается о заключенном Слепяне, имевшем в начале 20-х гг. типографию в Себеже:

"Типография служи[ла] одновременно базой для переброски за границу крупных ценностей, главным образом золота. Она была на подозрении и обыскивали ее каждую неделю, но безрезультатно. Слепян сплавлял золото в слитки, подобные по форме слиткам типографского металла, покрывал поверхность их этим же металлом и держал на самом видном месте. — Бывало так, — рассказывал он, — закончат обыск, протокол пишут, а я эти же слитки на их бумаги кладу, чтобы не разлетались..." [Ширяев, Неугасимая лампада, 124; указал Д. Аране].

20//5

Я не Бендер. Я честный! — Ср. этот оборот у героев Шолом-Алейхема: "Нет, Хаим, я тебя ругать не стану. Я — не ты"; "Ты ведь не Курлендер, ты собственным умом это можешь понять"; "Я не Берл Чапник, у меня имеются другие дела" и т. п. [Мариенбад, Собр. соч., т. 6].

20//6

Я вставлю себе золотые зубы и женюсь, ей-богу, женюсь, честное, благородное слово! — Сатириконовские интонации (ср.: "Женюсь... право, право... честное слово, женюсь!" [А. Бухов, Вчера, сегодня, завтра, НС 14.1916]), вероятно, подхваченные из речевых или литературных клише, которые еще предстоит выяснить. Ср., впрочем, сходные мечты маленького чиновника у Чехова: "Ставши бухгалтером, куплю себе енотовую шубу и шлафрок. И, пожалуй, женюсь" [Из дневника помощника бухгалтера].

20//7

Но тут заговорщики заметили, что из-под зеленых конторских занавесок пробивается свет... За письменным столом... сидел Остап Бендер и что-то быстро писал. — Писатель! — сказал Балаганов, заливаясь смехом и уступая скважину Паниковскому. — Сходная сцена, — когда герой "в ночь перед решительным боем" приводит в порядок дела и что-то пишет в своем кабинете, тогда как недалекие подчиненные подсматривают и делают свои комментарии, — есть в "Смерти Вазир-Мухтара" Ю. Тынянова (1929):

"Сашка... читал на ночь любимую свою поэму „Сиротка", сочинение господина Булгарина. Потом он улегся. Грибоедов сидел у себя, и окно его было освещено. — Все пишет, — сказал казак, взглянув в окошко со двора. — Да, дела, — зевнул другой" [Х.11; другое созвучие с этим романом в этой же главе см. ниже, в примечании 10].

20//8

У него было изнуренное лицо карточного игрока... [до конца абзаца]. — Сравнение Бендера с карточным игроком будет продолжено в ЗТ 23, где ему изменит счастье: "Игрок, ухвативший на рассвете счастливую талию и удивлявший весь стол, неожиданно в десять минут спустил все...".

Пассаж в стиле Толстого: ср., например, отступление о пчеловоде [Война и мир, III.3.20]. У Толстого есть и прямая параллель к сравнениям с игроком здесь и в ЗТ 23: "Наполеон [при Бородине] испытывал тяжелое чувство, подобное тому, которое испытывает всегда счастливый игрок, безумно кидавший свои деньги, всегда выигрывавший и вдруг, именно тогда, когда он рассчитал все случайности игры, чувствующий, что чем более обдуман его ход, тем вернее он проигрывает" [III.2.34]. См. ЗТ 2//27; ЗТ 32//8.

20//9

Для Остапа уже не было сомнений. В игре наступил перелом. — Слово "перелом", возможно, введено не без оглядки на частоту его употребления в статьях и лозунгах 1929-1930: "Год великого перелома", "Начало перелома" [передовицы ЛГ 02.12.29 и 16.09.29, статья И. Сталина в Пр 07.11.29], "Производственный перелом в Донбассе" [обложка Ог 30.10.30] и др. Слово это, впрочем, мелькает и в более ранней советской публицистике, например: "Наконец, обозначился перелом" [в Гражданской войне; Л. Сосновский, Советская новь, 30].

20//10

Множество людей... внезапно посыпались в стороны, и на передний план, круша всех и вся, выдвинулось белоглазое ветчинное рыло с пшеничными бровями и глубокими ефрейторскими складками на щеках. — "В облаке перед ним светилось чье-то чудное лицо. Непрошенное, незванное, явилось оно к нему в гости..." [Гоголь, Страшная месть]. "Померещилось ему, что голова арестанта уплыла куда-то, а вместо нее появилась другая. На этой плешивой голове сидел редкозубый золотой венец... Пилату показалось, что исчезли розовые колонны балкона и кровли Ершалаима..."[Булгаков, Мастер и Маргарита, гл. 2; курсив мой. — Ю. Щ.].

Выражение "ветчинное рыло" есть в ИЗК, 273. На ассоциации с ветчиной наводит и сама фамилия Корейко.

В "Смерти Вазир-Мухтара" Ю. Тынянова лицо предателя капитана Майбороды "было сизо-бритое, цвета розового с смуглым, как тронутая тлением ветчина" [IV. 13].

20//11

Остап поставил точку, промакнул жизнеописание прессом с серебряным медвежонком вместо ручки... — Эту вещь упоминает С. Горный среди предметов ушедшего быта: "Серебряный медведь-пресс-папье, из стилизованного, дырчатого, какого-то рябого серебра: по-видимому, это должно было означать шерсть звериную, начесы металла... На зазубринках, маленьких серебряных космах игрушечного медведя — повисла, зацепилась жизнь..." [Только о вещах, 18].

20//12

Над городом явственно послышался канифольный скрип колеса Фортуны. — Заготовки к этой фразе см. в ИЗК, 145, 224.

20//13

Первым начал самовар. — Оживающие, танцующие, поющие предметы — мотив, существующий у Диккенса и, возможно, у него взятый. Ср. знаменитое: "Начал чайник" [Сверчок на печи]. Мебель, домашняя утварь, реагирующие на настроение людей, подключающиеся к их действиям и разговорам, есть в "Очерках Воза", где бутылки бренди и рюмки эля вмешиваются в пение [Лондонские типы, гл. 8] и в "Нашем общем друге", где чучела и заспиртованные уродцы вторят рассуждениям м-ра Berra [III. 14]. В одном немом французском фильме "человек, купивший граммофон, заводил его у себя в квартире, и все предметы (в том числе мебель) начинали танцовать" [Форестье, Великий немой, 20].

20//14

Остап танцевал классическое провинциальное танго... — Танго в Советской России в 1930 было танцем не столько "позабытым" (это эвфемизм), сколько предосудительным и рискованным, с оттенком вызова существующему режиму культуры. В романе А. Малышкина "Люди из захолустья" читаем: "Полилось жеманное рыдание танго. То был танец, который считался в те годы [1929] полузапретным, таящим в себе яды иного социального строя..." [На земле предков]. В. Маяковский, и прежде клеймивший танго как танец сытых [Война и мир, ч. 1], в 1928 в докладах о загранице обрушивается на модное "Аргентинское танго", кратко замечая: "Заним империализм" [Поли. собр. соч., т. 13]. В агитпропе и литературе танго связывалось с образом жизни чуждой пролетариату элиты: адвокатов, спецов, врачей и т. п., а также нэпманов и спекулянтов [Тарсис, Седая юность, 38; Б. Ромашов, Воздушный пирог, д. 1, сц. 13, явл. 1]. Аналогичным клеймом были отмечены и более новые западные танцы: шимми, чарльстон, фокстрот. "Оркестр благозвучал фокстротами, бывшими в запрещении в те российские годы" [Пильняк, Волга впадает в Каспиское море, 14].

"Под знойным небом Аргентины" и т. д. — строки из популярной баллады, которую известная певица Иза Кремер исполняла на юге России в 1918-1819 [текст см. в кн.: Савченко, Эстрада ретро, 202]. В1918 вышел фильм "Последнее танго" по мотивам этого романса [Советские художественные фильмы, т. 3]. Имеется и другой русский вариант — с текстом П. Германа, в аранжировке Дм. Покрасса [см.: Сахарова, Комм.-ЗТ, 479]. Танго имеет французский источник: C’est sous le ciel de V'Argentine, / Ou la femme est toujours divine, / Qu’au son des musiques calines / On danse le tango [Le dernier tango. Chanson argentine (1913), слова A. Fouches, муз. E. Doloire, в кн.: Memoire de la chanson: 1100 chansons du Moyen-Age a 1919,1998, p. 1286].

Павел Иванович Чичиков, вспомнив, что "у него теперь без малого четыреста душ", танцует один в своей комнате: "позабыв свою степенность и приличные средние лета, произвел по комнате два прыжка, пришлепнув себя весьма ловко пяткой ноги".

20//15

Фунт... сидел в кафе "Флорида", обсуждая ужасный факт закрытия Дарданелл в связи с итало-турецкой войной. — Итало-турецкая (Триполитанская) война происходила в 1911-1912 в связи с захватом итальянцами Ливии; окончилась поражением Оттоманской империи. Проливы были временно закрыты Турцией в связи с итальянскими бомбардировками фортов Дарданелл в апреле 1912; закрытие их было чувствительным ударом по черноморской торговле России.

20//16

Энвер-бей — это голова. Юан Ши-кай — это голова. Пуришкевич — все-таки тоже голова... — Энвер-бей (после 1912 — Энвер-паша) — военный и государственный деятель. Командовал турецкой армией в Ливии во время войны с итальянцами (см. предыдущее примечание). Был одним из лидеров младотурецкой революции; член правящего триумвирата Турции накануне и во время Первой мировой войны, союзник Германии в войне. Колоритная личность авантюрного склада. Сойдя с турецкой политической арены, погиб в 1922 в Туркестане, где возглавлял отряды антибольшевистских "басмачей". Его последние дни описаны в новелле Н. Тихонова "Халиф" (1927).

Юань Шикай — президент и диктатор Китая в 1912-1916. Во время революции 1911-1912, будучи премьером императорского правительства, лавировал между монархией и республиканцами. В русской прессе характеризовался как "китайский Наполеон", "гениальный дипломат" и, несмотря на свое "восточное коварство", как "выдающийся правитель, пламенный националист и страстный патриот" [Ни 05 и 07.1912].

Пуришкевич В. М. — депутат Государственной думы, один из известнейших политических деятелей 1910-х годов; "все-таки" — поскольку его часто критиковали за крайние взгляды и неконвенциональное поведение [см. ЗТ 8//29].

20//17

— Кто там? — послышался голос подпольного миллионера. — Телеграмма! — ответил великий комбинатор, подмигнув в темноту. — Поздний стук в дверь — предположительно телеграмма, оказывающаяся не телеграммой, а чем-то другим, — мотив не новый. Как видно из прессы 20-х гг., словом "Телеграмма!" часто прикрывались налетчики или хулиганы (известная язва тех лет). Дверные глазки не были в ходу, и на карикатуре хозяин рассматривает носителей якобы телеграммы через щель. В старое время слово это чаще означало арест или обыск. "Словами „вам телеграмма" или „вам страховое письмо" иногда пользовались люди 3-го отделения" [Алданов, Истоки, II. 1 ; действие в 1880-х гг.] Ср. также у сатириконовцев:

"Обывателев подошел к двери и, не открывая ее, спросил: — Кто там? — Телеграмма! — послышалось за дверью... — Когда приходят для обыска, говорят, что телеграмма" [О. Д’Ор, Телеграмма // О. Д’Ор, Рыбьи пляски]; "Действительный статский советник Крапивин... с удовольствием приготовился юркнуть в кровать. В это время у парадного входа раздался робкий звонок. — Кто там? — послышался тонкий пискливый голосок. — Телеграмма! — ответил вкрадчивый мужской голос. Дверь открылась, и через минуту роскошная квартира генерала Крапивина наполнилась дворниками, городовыми и юркими людьми в гороховых пальто" [О. Д’Ор, Perpetuum Mobile // О. Д’Ор, О сереньких людях; то же значение телеграммы у Аверченко, см.: Отцы и дети // Опискин, Сорные травы].

20//18

В утренней тишине слышались только посвистывание сусликов и скрежетание нагревшихся ножовок. — Как замечает В. Болен, здесь может быть усмотрен отголосок "Хаджи-Мурата" Толстого: "В сенях еще громче и чаще, чем с вечера, слышны были заливавшиеся перед светом соловьи. В комнате же нукеров слышно было равномерное шипение и свистение железа по камню оттачиваемого кинжала" [гл. 23; см.: Bolen, 63]. Вызывает поэтические ассоциации и свист сусликов, см. описание утра в степи у Чехова: "В траве перекликались суслики..." [Степь, гл. 1; ср. ряд других близких перекличек со "Степью" в ЗТ 6//8]. Если верно прочтение Д. С. Лихачева, то этот характерный звук музыки степи упомянут уже в "Слове о полку Игореве": "свистъ зверинъ въста" [Д. Лихачев: "свист степных зверей — сусликов", в кн.: Слово о Полку Игореве, М.: Детгиз, 1972,161].

20//19

— Я бедный и несчастный старик! — всхлипывал он [Паниковский]. — Ср.: "Я же бедняк, бедный бухгалтер. У меня пятьдесят болезней, геморрой, сердцебиение, почки и многое другое" [Юшкевич, Зять Зильбермана]. К аналогичной защите прибегает, попавшись, другой вор и аферист с еврейским фоном: "...[Я] старик, милорд; старый-престарый старик" [Диккенс, Оливер Твист: Феджин в суде и в тюремной камере].

Примечание к комментариям

1 [к 20//1]. Говоря точнее, мотив детства распространяется здесь и на Паниковского. Правда, что Балаганов в ЗТ более специально "инфантилизирован", чем другие спутники Бендера, но Остап часто трактует подобным образом всю компанию: "Ах, дети, милые дети лейтенанта Шмидта..." и др. [см. об этом ЗТ 25//1].

 

21. Конец "Вороньей слободки"

21//1

...он [Птибурдуков] выпиливал лобзиком из фанеры игрушечный дачный нужник... он считал выпиливание по дереву лучшим отдыхом. — Выпиливание, как и выжигание по дереву, восходит к дореволюционному времени, но выжигание получило в советские годы репутацию старомодного обывательского занятия [см. ДС 35//7], в то время как выпиливание, как более конструктивный процесс, поощрялось. Журнальные рекламы эпохи ЗТ наперебой предлагают наборы для выпиливания по дереву: "Альбом на 16 листов, новые предметы и игрушки, приложение — 12 пилок"; "Альбом для выпиливания по дереву, 30 листов, 250 деталей всевозможных рисунков (худ. Тараканов)" [Эк 1930, КП 1928 и др.]. Выпиливанием занимается образцовый пионер в рассказе Вл. Лидина "Мужество" [НМ 02.1930]. Похоже, однако, что соавторы относятся с иронией и к этому советскому хобби, как и ко всей обстановке нового гнезда Варвары. Старорежимного интеллигента Лоханкина эта передовая женщина заменила мещанином новой формации — с научно-техническим дипломом, неравнодушием к домашнему уюту и мышлением, составленным из советских штампов: "...считал... лучшим отдыхом" 1 , "На втором году пятилетки..." и т. п. Не символична ли и ассоциация обоих ее мужей с уборной? Как не раз отмечалось в литературе (ср. в особенности сатиру Маяковского), новый обыватель заимствовал структуру своего быта у прежнего обывателя, лишь слегка перекрашивая ее на советский лад. Выжигание анютиных глазок сменилось выпиливанием нужника — вот вся разница.

Увлечение Птибурдукова имеет параллель в "Бесах", где губернатор фон Лембке — человек недалекий и находящийся под каблуком у жены — склеивает из бумаги театр, железную дорогу и кирку со всеми подробностями: "Поднимался занавес... публика выходила из вокзала.... пастор выходил говорить проповедь..." [П.4.3; параллель указана в кн.: Каганская, Бар-Селла, Мастер Гамбс и Маргарита, 44]. Еще более близкий прецедент — в "Трех сестрах" Чехова, где предрасположенный к мещанству Андрей Прозоров "выпиливает разные штучки" [д. 1].

21//2

Он [Лоханкин] по самую бороду был завернут в белое марсельское одеяло... К груди он прижимал книгу "Мужчина и женщина", толстую и раззолоченную, как икона. — В. Катаев вспоминает "белоснежные, тканьевые, так называемые „марсельские“ одеяла, которыми застилались наши кровати" [Разбитая жизнь, 95].

Словарь Брокгауза, издание "Мужчина и женщина" и тому подобные книги облекались в пышные сравнения [см. ЗТ 13//8]. Сравнение книги с иконой в данном месте вряд ли случайно. Немного далее Лоханкин уточнит: Спасти успел я только одеяло и книгу спас любимую притом. Васисуалий Андреевич спасает от пожара ту книгу из своей "сокровищницы мысли", которая ему всего ближе по содержанию (видимо, как зеркало его собственной гиперсексуальности, см. ЗТ 13//9 и 10). В определенного типа дореволюционных домах выносу из огня в первую очередь подлежали иконы. Как пишет в своих воспоминаниях о купеческом быте С. Дурылин, "самым прочным достоянием православной русской семьи были образа. Когда наступала огненная беда, пожар, из дома прежде всего, часто с опасностью для жизни, стремились спасти „Божье милосердие"" [В своем углу, 158]. Похоже, что здесь перед нами еще одна простонародная, "сермяжная" черточка в образе интеллигента Лоханкина [ср. ЗТ 13//30] и очередное пародийное уравнение из области соавторских издевательств над старой культурой и религией. В менее явной форме его же можно видеть в поступке Пряхина, бросающегося в огонь за четвертью водки [см. ниже, примечание 12].

21//3

Як вам пришел навеки поселиться... — "Теперь... если ты позволишь, я готов навсегда у тебя поселиться", — говорит брату Павел Петрович Кирсанов [Тургенев, Отцы и дети, гл. 7].

21//4

Его желтая барабанная пятка выбивала по чистому восковому полу тревожную дробь. — Ср.: "...[Лямшин] ногами мелко топотал по земле, точно выбивая по ней барабанную дробь" [Достоевский, Бесы Ш.6.1]; "Он уже приготовился слушать дьячка, выбивавшего с левого клироса барабанную дробь" [Белый, Серебряный голубь, гл. 1]; "Мое сердце выбивает барабанную дробь" [Н. Евреинов. Кухня смеха // Русская театральная пародия].

21//5

...Погорелец сидел за столом и прямо из железной коробочки ел маринованную рыбу. Кроме того, с полочки были сброшены два тома "Сопротивления материалов" и их место заняла раззолоченная "Мужчина и женщина". — "Сопротивление материалов" — технический справочник, настольная книга инженеров всех специальностей.

Пригретый Птибурдуковыми, погорелец Лоханкин ведет себя бесцеремонно: съедает хозяйский ужин, сбрасывает книги, наконец, пытается приставать к Варваре. Близкую ситуацию находим в рассказе А. Аверченко "Камень на шее". Некто Пампасов, делавший вид, что хочет утопиться, "спасен" художником Рюминым, который приводит его к себе и разрешает жить на диване. Пампасов приживается у Рюмина, поглощает его запасы сигар и вина, носит его одежду и ухаживает за его женщинами; застав Пампасова за этим занятием, художник, подобно Птибурдукову, приходит в ярость; у Аверченко он выгоняет нахлебника из дома.

21//6

Потом с полу донесся тягучий шепот Лоханкина: — Варвара!.. Почему ты от меня ушла, Варвара? — Образ Лоханкина заимствует отдельные свои черточки у дореволюционных беллетристов, как, например, у А. Аверченко [см. ЗТ 13//10 и выше, примечание 5] и М. Кузмина [см. ЗТ 13//3]. Здесь, видимо, налицо еще один отзвук Кузмина, в чьей повести "Федя-фанфарон" (опубликована в журнале "Аргус" в 1917) выведен, как и в повести "Мечтатели", человек никчемный, велеречивый, мятущийся, паразитирующий за счет знакомых и женщин. В одной из глав он проводит ночь на диване в квартире рассказчика: "Федор Николаевич... казалось, дремал. Наконец, до меня донесся с дивана какой-то шепот... [который] обратился в еле уловимый, но тем не менее внятный лепет: — Боже мой! Боже мой! Как вы должны меня презирать" и т. п. [Кузмин, Проза, т. 9; курсив мой. — Ю. Щ.].

21//7

— Сожжет, старая, всю квартиру! — бормотал он [Митрич]. — Ей что? А у меня одна рояль, может быть, две тысячи стоит. — Женский род слова "рояль", видимо, призван маркировать речь Митрича как малокультурную, мещанскую. Ср: "А я... эту пудель не мучил"; "Начал Петюшка... свою китель сдирать" [Зощенко, Честный гражданин; Операция]. Однако в литературной речи XIX в. "рояль" встречается как в мужском, так и в женском роде: Рояль был весь раскрыт... (А. Фет); "Душа моя, как дорогой рояль" [Чехов, Три сестры, д. 3]; "Занятия начинались за роялью" [Белый, в кн.: Как мы пишем, Изд-во писателей в Ленинграде, 1930, 17]; Так долго они танцевали, / Уста прижимая к устам, / И томные звуки рояли / Всю ночь раздавалися там (из переделки "для благородных девиц" строфы М. Лермонтова].

Субстантивированное прилагательное "старая" как инвертированное подлежащее (после сказуемого) — стереотип определенного стиля: "Сопротивляясь смерти, бурно шелушилась старая по веснам... Но и покойницей не сдавалась старая..." [о березе; Леонов, Вор, 69].

Мотивы и слова Митрича находим у О. Форш: "Старуха Лукерьюшка жила на кухне... [ср. в ЗТ 13: "Жила она [ничья бабушка] на антресолях, над кухней..."] Слышала старая плохо, а видела и того плоше... — Сожжет дом старуха, не дослышит, не досмотрит, воров в окно пустит! — охала бабушка всякий раз, как ездила в город" [Хитрые звери // Форш, Собр. соч., т. 5:159-160; сходства с романом выделены мной. — Ю. Щ.].

В рассказе Ильфа "Дом с кренделями" [См 48.1928] сходные подозрения внушает всем соседям жилец, застраховавший свое имущество: "Он нам дом подожжет" [см. ниже, примечания 8 и 10].

21//8

Они нас сожгут, эти негодяи. — Персонажи Ильфа и Петрова никогда не говорят нейтральным, бесцветным языком: почти каждая их фраза разыграна, имитируя ту или иную речевую модель из вполне определенной стилистической среды. Точно указать эту модель, даже когда ее присутствие вполне ощутимо, не всегда просто; как и при литературной интертекстуальности, удобным путем к опознанию стереотипа и его источника является подыскание параллелей (ср. хотя бы предыдущее примечание). Ворчливая реплика ответственной съемщицы Люции Францевны Пферд (фамилия записана в ИЗК, 198), как и очень многое в ДС/ЗТ, восходит к экспрессивной одесской речи. Те же общий смысл, синтаксис, форму глагола (будущее время, совершенный вид) и завершение фразы ("эти" плюс существительное) мы встречаем в словах Циреса из устного рассказа И. Бабеля: "Оки сведут меня с ума, эти налетчики! [К. Паустовский, Рассказы о Бабеле //И. Бабель, Воспоминания современников]. Ср. также слова провизора Липы в первой редакции ДС: "Они скоро всю Хэнань заберут, эти кантонцы" [Ильф, Петров, Необыкновенные истории..., 392] и отчасти парижской консьержки, как и Л. Ф. Пферд, негодующей на жильцов: "...тысячи неприятностей, которые они причинили ей, эти сообщники и преступники" [В. Лидин, Могила неизвестного солдата (1931), ч. 3].

В комментариях мы стараемся, где возможно, указывать стилистические прототипы речи героев и соавторов ДС/ЗТ, однако многое в этом отношении еще предстоит сделать.

21//9

— Это выходит, значит, государство навстречу идет? — сказал он [Пряхин] мрачно. — ...Ну, спасибо! Теперь, значит, как пожелаем, так и сделаем. — Еще один пример стилизованной фразеологии и интонации, на этот раз простолюдина. Ср. слова извозчика, жалующегося на вздорожание чая: "Это что же такое будет, извольте спросить? Эт-та, значит, с человека рубаху снять, так и будьте здоровы? Что ж брат — дери!" [А. Аверченко, Из-за двух копеек, НС 41.1915]. "Это что-же выходит-то? Это, поп, клуб выходит" [М. Зощенко, Церковная реформа // М. Зощенко, Уважаемые граждане].

"Как пожелаем, так и сделаем" — фразеология, подслушанная в современной простонародно-мещанской речи, но, по-видимому, достаточно древняя по происхождению; ср.: "Створимъ ему, якоже хощемъ" [Повесть временных лет, рассказ о первой мести Ольги]; "Якоже помысли, такоже и сътвори" [Житие Феодосия Печерского].

21//10

Все было ясно. Дом был обречен. Он не мог не сгореть. И действительно, в двенадцать часов ночи он запылал, подожженный сразу с шести концов. — О причинной связи между страхованием и пожаром ср. у Чехова рассуждения извозчика-ваньки (NB: не Ваньки Жукова!): "После свадьбы трактир сгорел... Отчего, это самое, ему не гореть, ежели он в обчестве застрахован? Так и следовает..." [Ванька (1884)]; у Шолом-Алейхема: "Если бы не было застраховано, не горело бы. Сам по себе дом не горит" [Касриловские пожары, Собр. соч., т. 4]; у В. Инбер, в ее главе огоньковского "романа 25-ти писателей": "Людям счастье. В понедельник застраховался, а в пятницу уже горит" [Большие пожары, гл. 20, Ог 15.05. 27].

История о том, как "эпидемия страхований охватывает постепенно весь дом" в ожидании неминуемого пожара, рассказана Ильфом (новелла 1928 г. "Дом с кренделями" и одноименный набросок в ИЗК, 159-160). Об одном прецеденте этого мотива в дореволюционной беллетристике (Л. Гумилевский) см. ЗТ 13//19.

Архетипический мотив "пожара", от которого гибнет "Воронья слободка", выступает одновременно в двух своих функциях. С одной стороны, это ликвидация дурного места, где гнездились нечистые силы, вершились злые дела. С другой — это перерождение и переход к новой жизни для некоторых героев: в серьезном плане — для Бендера, которому после периода оседлости предстоит новый цикл странствий; в пародийном — для Лоханкина, спрашивающего: "...быть может, я выйду из пламени преобразившимся, а?" Уничтожением дурных мест путем пожара или иной катастрофы часто завершаются романтические сюжеты (ср. финалы "Вия" Н. Гоголя, "Падения дома Эшеров" Э. По, "Ребекки" Д. дю Морье и мн. др.). "Слободка" бесспорно под этот тип подпадает хотя бы за преследование героя Севрюгова. Пожар как перерождение также встречается во множестве повествований (ср. пожар усадьбы в "Дубровском", знаменующий превращение дворянского сына в разбойника; пожар Москвы в "Войне и мире", с которым связано моральное обновление Пьера, и т. п.).

В ЗТ 21 многие детали напоминают о подобных символических пожарах в классике. Таковы, например, нагота Лоханкина (перерождающийся герой часто бродит по дорогам босой, оборванный и т. п.); спасение книги "Мужчина и женщина" (герой выносит из пламени дорогой ему предмет); подвиг Пряхина (тот же мотив, и тоже в пародийном виде); падение крыши и поднимающийся к небу столб огня и проч. Более подробную характеристику мотивов, применяемых в данной главе, читатель найдет в статье: О горячих точках литературного сюжета // Жолковский, Щеглов, Мир автора..., 118-150].

21//11

Все жильцы "Вороньей слободки" были в сборе... [и далее:] Стало горячо. Возле дома уже невозможно было стоять, и общество перекочевало на противоположный тротуар. — Типичная деталь сцен пожара. Ср. в известном приключенческом "романе 25-ти писателей ": "Погорельцы с остатками домашнего скарба расположились на противоположной стороне улицы, образовав нечто вроде цыганского табора"; "Перепуганные жильцы и соседи, на всякий случай, выносили из квартир свое барахло на улицу. И теперь сидели, каждый на своей куче, пересчитывая то и дело кастрюли и перины" [Большие пожары, главы А. Свирского и М. Зощенко, Ог 16.01 и 08.05.27].

21//12

— Не дам ей пропасть. Душа горит... На кровати лежит! — продолжал выкликать Никита. — Цельный гусь, четверть хлебного вина... Что ж, пропадать ей, православные граждане?.. — Выражение "цельный гусь" обозначает не птицу, как могут подумать сегодня некоторые читатели (ср., например, недавний французский перевод: "Une oie entiere, avec un quart d’alcool de grain!" [Ilf et Petrov. Le veau d’or, 304]), а меру спиртных напитков — "четверть", которая, в свою очередь, представляла собой не нынешнюю "четвертинку", а бутыль объемом около трех литров. "Хлебное вино" — то же, что водка [см. ЗТ 4//3].

И. Ильф записывает слова из языка пьяниц, обозначающие меры вина: "Диковинка, полшишки, сотка, мерзавчик, гусь, бутылка, сороковка, две полбутылки, двадцатка" [ИЗК, 123]. В первом издании ДС их употреблял персонаж по имени Сапёжников: "У него, бродяги, под соломой целый „гусь“ запрятан, четвертуха вина... Вчетвером целого „гуся“ одолели и легли спать..." [Ильф, Петров, Необыкновенные истории..., 389; кавычки соавторов]. Еще примеры: "Может, еще по одному гусаку дербалызнем? [Ал. Флит, Братья писатели (Литературные пародии). Шаржи Б. Малаховского. Л., 1935]. "Два „гуся“, две таких симпатичных бутылочки по ноль семьдесят пять" [В. Аксенов, Апельсины из Марокко (1963), гл. 5].

"Душа горит" — из экспрессивного языка тех русских пьяниц, которые уже в XIX в. научились трансцендировать свою слабость как порыв мятущейся души. Фраза эта типична для состояния исступления, когда выпить требуется безотлагательно. "Дядечкин выпивает два стакана воды, но... горит душа!" [Чехов, Мошенники поневоле]. "Когда душа горит, из наперсточка ее не зальешь" [Л. Андреев, Дни нашей жизни, д. 4]. "— Стой! — закричал вдруг горбун. — Давай назад! Душа горит" [растратчики в Арбатове; ЗТ 3]. Подайте молодцу вина, / Горит отчаянно душа. / Вином пожара не зальешь, / Метелицей не заметешь 2 [из песен московских извозчиков времен нэпа: А. Явич, Книга жизни, 93]. "Душа горит. Вот она, святая слеза Богородицы, — он поднял стакан на свет" [КП 19.1928].

В воспоминаниях В. В. Вересаева "В юные годы" (вышли в 1927) описана сцена пожара, в которой можно видеть вероятный прообраз подвига дворника Никиты Пряхина. Владелец и спаситель горящего имущества, в романе совмещенные в одном лице, у мемуариста разделены:

"Лавочник кубарем вертелся вокруг пылающей лавки и повторял рыдающим голосом, хватаясь за голову: — Укладочку, укладочку мне вытащить, ах ты боже мой! В задней горнице стоит под кроватью!.. Господи, г-господи! Пустите же меня!.. — Бабы выли и держали его за полы, чтобы он не бросился в огонь". Дворник Григорий бросается в пламя и вытаскивает "оранжевый сундучок, обитый жестью" [Вересаев, Воспоминания, 40-41].

Ср. "огненные слезы" Никиты, его выкрики "На кровати лежит!", попытки удержать его за ноги, а также — более опосредствованная перекличка — сундучок Пряхина, на котором тот дремлет во время пожара.

Примечания к комментариям

1 [к21//1]. Самовыражение — известный штамп, ср.: "Поездка по Волге-лучший отдых"; "Решение математических задач он считал лучшим отдыхом" [из Ог 1927]. В роли "лучшего отдыха" в аскетической культуре пятилеток поощрялись и другие хобби, например: "За столом сидел человек и прилежно снимал переводные картинки. Он всегда, когда очень уставал и знал, что долго не заснет, считал лучшим способом отдохнуть и развлечься — переводные картинки. „Дать остыть мозгам"— называл он этот способ" [Б. Левин, Возвращение //Б. Левин, Голубые конверты; курсив мой. — Ю. Щ.\.

2 [к 21//12]. Цитата нами исправлена: у мемуариста стоит кипит вместо горит, хотя второй глагол лучше согласуется с пожаром. Вероятно также, что надо читать водой вместо вином (как у А. Явича) в последней строке.

 

22. Командовать парадом буду я

22//1

Знакомая мне учительница французского языка Эрнестина Иосифовна Пуанкаре... Того, чего хотел добиться друг моего детства Коля Остен-Бакен от подруги моего же детства, польской красавицы Инги Зайонц. — Остен-Бакен — переиначенное Остен-Сакен, фамилия остзейских баронов. Ср. также: "...друг ее детства... барон Владимир Штраль" [Чехов, Который из трех?]. Эти ссылки на фантастических друзей и знакомых чем-то напоминают формулу "наш добрый доктор математики Бернгард Гернгросс", пародирующую штампы определенного типа переводной литературы [см. ЗТ 18//22], но здесь ситуация несколько иная. В глумливой речи Остапа переплетается лексикон нежных чувств и аристократических воспоминаний (любовное ухаживанье, друзья детства, польская красавица, учительница французского языка и т. д.) с жестким языком криминального следствия и ультимативных требований, долженствующим припереть к стенке подпольного миллионера. Знаменитая фраза "подруга моего же детства" решает это слияние двух манер особенно комично, ибо обходится минимальными средствами — внедрением маленькой частицы "же" (другой пример аналогичного употребления "же" см. в ЗТ 29//11, последняя цитата). По ходу своей речи Остап откажется от сентиментального компонента, оставляя деловой и судебный, хотя также окрашенный пародийно ("...я не стану вздыхать напрасно... Считайте серенаду законченной... Я пришел к вам как юридическое лицо к юридическому лицу... господа присяжные заседатели..." и т. д.).

Иностранцы-учителя, гувернеры и т. п., у которых к имени-отчеству приделаны русские флексии, а фамилия имитирует иноязычное слово или имя (в данном случае — с политической окраской), нередки в юмористике. Ср. у Чехова: Альфонс Людовико-вич Шампунь, Уилька Чарльзовна Тфайс, Бьянка Ивановна Жевузем, Луиза Францов-на Пферд; француз Пуркуа ("На чужбине", "Дочь Альбиона", "В пансионе", "У телефона", "Глупый француз").

22//2

Я пришел к вам как юридическое лицо к юридическому лицу. Вот пачка весом в 3—4 кило... Папка продается за миллион. Если вы ее не купите, я сейчас же отнесу ее в другое место. — Фраза "Я пришел к вам..." записана Ильфом в ИЗК, 146.

Предложение купить папку (в ЗТ 20 и ЗТ 30 называемую "жизнеописанием" Корейко) имеет параллель в "Мудреце" А. Н. Островского, где Голутвин предлагает Глумову приобрести составленную им "биографию" Глумова, угрожая в противном случае "продать в журнал".

22//3

Первая ваша жизнь всем известна. От десяти до четырех вы за советскую власть. Но вот о второй вашей жизни, от четырех до десяти, знаю я один. — Оборот, которым в риторике эпохи описывались двуличие и мимикрия враждебных коммунизму граждан. В рассказе И. Оренбурга "Бубновый валет" (в одноименной книге) о гадалке Квачке говорится: "До четырех Квачка честная гражданка". Портрет обывателя, тайного врага советской власти, в фельетоне М. Кольцова: "26-й и 27-й годы. Вошь жива. Она уже совсем приобвыкла, прижилась... От десяти до четырех помогает строить социализм... От десяти до четырех она, затершись в толпах трудящихся, будет вприпрыжку праздновать который-то Октябрь. А после четырех — дома, у самовара, среди своих — у вши полугрустная, понимающая ироническая усмешка..." [В дороге (1927), Избр. произведения, т. 1]; курсивом мы выделили мотив мимикрийного слияния с массой, имеющийся, как известно, и у Корейко [см. ЗТ 4//1 и 5].

22//4

...Вы произошли не от обезьяны, как все граждане, а от коровы... Это я говорю вам как специалист по рогам и копытам. — Первая фраза есть в ИЗК, 235. Вторая, возможно, имеет еврейский акцент, ср. диалоги персонажей Бабеля: "Это я говорю вам как шамес, а не как сват" [Закат].

22//5

...Остап говорил в скверной манере дореволюционного присяжного поверенного, который, ухватившись за какое-нибудь словечко, уже не выпускает его из зубов и тащит за собой в течение всех десяти дней большого процесса. — Ср. частично сходные наблюдения в воспоминаниях А. Мариенгофа о литературных дискуссиях начала 20-х гг:

"Всякий оратор знает, как трудно бывает отделаться от какого-нибудь словца, вдруг прицепившегося во время выступления. Оратор давно понял, что повторять это проклятое словцо не надо — набило оскомину, и тем не менее, помимо своей воли, повторяет его и повторяет" [Мой век... // А. Мариенгоф, Роман без вранья..., 324].

22//6 Подзащитный неожиданно захватил руку [Остапа] на лету и молча стал ее выкручивать... [до слов:] Он сел на пол, кривясь от боли, причиненной ему потомком янычаров. — Сходная сцена происходит у Бендера с Паниковским, с той разницей, что усмирение Корейко, как достойного оппонента, стоит Бендеру некоторого усилия. Обе сцены имеют прототип в "Графе Монте-Кристо" А. Дюма [см. ЗТ 14//5]. "Потомок янычаров" — иронический оборот того же типа, что и "Потомок Чингис-хана" (название фильма В. Пудовкина, 1929).

22//7

— Не давите на мою психику! — сказал Остап, оторвав от себя Корейко и переводя дыхание. — Невозможно заниматься. — Фраза "Не давите..." есть в ИЗК, 223, 241.

Слова "Невозможно заниматься" имеют параллель в "Мастере и Маргарите". "Что происходит в квартире? Мне мешают заниматься", — раздается голос Воланда в разгаре перестрелки Бегемота с работниками ГПУ [гл. 27]. Это — одно из многих сходств и совпадений, вытекающих из родства Бендера с фигурами волацдовского типа [см. Введение, раздел 3].

Вместе с тем фраза эта, по-видимому, восходит к некоему клише, поскольку цитат-но встречается и в других текстах. "Мешают заниматься" [подпись под рисунком К. Готова, Чу 06.1930].

[Дон-Аминадо, Дневник неврастеника (1927), в его кн.: Наша маленькая жизнь].

22//8

Подзащитный пытался меня убить. Конечно, из детского любопытства. Он просто хотел узнать, что находится у меня внутри. — Издевательства Бендера имеют сатириконовский источник:

"У [царя] Иоанна в сущности было очень нежное сердце, и единственной причиной его жестокости было любопытство. Женившись и пожив некоторое время с женой, он начинал думать: — Любопытно было бы посмотреть, какова будет моя вторая жена? — Несколько месяцев [он] ...боролся со своим любопытством, но потом не выдерживал и постригал жену в монахини, а сам брал другую жену. — Ничего не поделаешь! — говорил он, — уж очень я любопытен... [Далее с боярами:] Любопытство до тех пор мучило царя, пока он не распарывал боярина и не узнавал, что делается у него внутри " [Всеобщая история, обработанная "Сатириконом", 190; совпадение с ЗТ выделено мной. — Ю. Щ.].

Есть еще одно сходное место — в стихотворении М. Метерлинка: Ils ont tue trois petites filles / Pour voir ce qu’il у a dans leur coers. / Le premier etait plein de bonheur... etc. (в переводе Г. Чулкова: Трех малых девочек убили, / Чтоб знать, что в их сердцах...). Обе параллели, метердинковская и сатириконовская, подсказаны комментатору в разное время А. К. Жолковским. Стоит отметить, что в линии Бендер — Корейко есть еще одна реминисценция из бельгийского поэта [см. ЗТ 14// 25], что согласуется со склонностью соавторов сосредоточивать мотивы сходной литературной или культурной принадлежности в определенных главах или зонах сюжета [см. примеры в ЗТ 25// 16].

22//9

А теперь — продолжим наши игры, как говорил редактор юмористического журнала, открывая очередное заседание и строго глядя на своих сотрудников. — Такими словами открывал заседания редколлегии М. Кольцов в свою бытность редактором журнала "Чудак" (декабрь 1928 — февраль 1930). Ильф и Петров опубликовали в "Чудаке" ряд фельетонов, а также "Необыкновенные истории из жизни города Колоколамска" и "1001 день, или Новую Шахерезаду" [Галанов, 286; Петров, Мой друг Ильф; В. Ардов, М. Кольцов // В. Ардов, Этюды к портретам].

Выражение было позаимствовано Кольцовым из пародийной оперы В. Эренберга на слова М. Волконского "Принцесса Африканская" ("Вампука"), поставленной в 1908: "Строфокамцл [король эфиопский]: Итак, продолжим наши игры. Зовите танцоров, певцов. Пусть они споют и протанцуют" [Русская театральная пародия]. Кольцов не был единственным, кто воспользовался этой цитатой: ср. На этом основанье / Продолжим наши игры... [Дон-Аминадо, Робкое подражание (1926), в его кн.: Наша маленькая жизнь].

Элемент из советской литературной жизни оформлен оборотом, типичным для Сэма Уэллера: "как сказал такой-то в такой-то ситуации". Ср.: "Ему нужны только вы, больше ему никто не нужен, как говорил личный секретарь дьявола, уволакивая доктора Фауста" или: "Выкладывай, да поживее, как сказал отец сыну, когда тот проглотил фартинг" [Диккенс, Пиквикский клуб, гл. 15, 12]. Об этом герое Диккенса как одном из источников бендеровского стиля см. ДС 5//15.

22//10

...Господин Фунт, узник частного капитала... — Существовало клише "узники капитала" [см. ЗТ14//22]. Ср.: "мученики частного капитала" [О. Мандельштам, Киев (1926), Собр. соч., т. 3].

22//11

Я устал и есть хочу. Скажите, Александр Иванович, нет ли у вас холодной котлеты за пазухой? — Первое — из известного до революции сентиментального стихотворения для детей "Сиротка" ("Вечер был, сверкали звезды, на дворе мороз трещал..."): Боже! — говорил малютка. / — Я прозяб и есть хочу... Автор стихов К. Петерсон [текст в кн.: Русская поэзия — детям]. Второе — из ИЗК, 223, 294 и, вероятно, также литературного или пословичного происхождения.

22//12

— Так дела не делают,— сказал Корейко с купеческой улыбкой. — Окраска этой фразы как "купеческой" видна из параллели в аналогичном контексте у В. Каверина в романе "Исполнение желаний" (1936). Спекулянт старинными рукописями Неворожин запрашивает цену: 90 тысяч. "[Антиквар] Розов замахал руками. — Тогда извините, что затруднил вас, — быстро сказал Неворожин. — Да нет, позвольте. Так дела не делаются" [возразил Розов; II. 7.5].

22//13

Я — свободный художник и холодный философ. — "Холодный философ" — один из псевдонимов соавторов в юмористических журналах 20-х гг.; см. запись Ильфа в ИЗК, 156. Автохарактеристика Бендера созвучна с "холодным сапожником" (герой с этой профессией выведен, например, в рассказе "Пролетарий чистых кровей" из цикла новелл о городе Колоколамске).

 

23. Сердце шофера

23//1

Учебная газовая тревога. — Газовая атака считалась в 1927-1930 непременной чертой современной и будущей войны; соответственно, противогаз ("маска") был одним из ключевых элементов оборонной подготовки. Лозунг этих лет: "Готовьтесь к борьбе против газовой войны" [Пр 02.07.29]. На журнальных фотографиях видны многочисленные трудящиеся в масках; в статьях обсуждается постановка противогазного дела на Западе; специальные "газовые отряды" Осоавиахима в противогазах шагают в рядах праздничных шествий. Газовой теме уделяется видное место в литературе, прессе, поэзии, на плакатах. К ней не раз обращался Маяковский: Шагай, / стомильонная масса, //в ста миллионах масок, и др. [Поли. собр. соч., т. 9:165-166,170]; ее использует Булгаков в пьесе "Адам и Ева" (1931); как о том свидетельствует В. Шефнер, она занимала умы тогдашних подростков:

" Вот окончу фабзавуч... и открою формулу универсального антигаза... В том году никто еще не знал, будет ли война, и если будет, то с кем. Но многие были уверены, что неприятель обязательно пустит в ход отравляющие вещества. В те годы уже в школьном возрасте нас старательно учили пользоваться противогазами и даже маршировать в них. Все взрослые в обязательном порядке осваивали эту науку на производстве, в учреждениях, в вузах, и тренировке уделялось так много внимания, что возникла ехидная поговорка: „Не страшен газ, а страшен противогаз"" [Бархатный путь, 69].

Газовые учения, подобные описанным в ЗТ, довольно часто проводились в городах Союза. "В начале июня в Ленинграде разыгралось двустороннее воздушно-химическое учение для проверки самозащиты города от газов... В начале шестого часа над Ленинградом появились 12 „неприятельских" самолетов, сбрасывавших условные бомбы, главным образом на крупные предприятия. В результате 350 человек было „отравлено" и небольшое количество „ранено и убито"... В военную игру были втянуты десятки тысяч людей" ["Тревога! Газы!!!" КН 29.1928]. "Поезд тихо подходит к перрону, напрягаясь и тормозя. — Не выглядывайте в окно! Не вздумайте открыть его и высунуть любопытную голову. Вы будете немедленно отравлены... По всему перрону снуют человекообразные чудовища с длинными хоботами и мертво выпученными огромными глазами [ср. в ЗТ: "...на великого комбинатора смотрела потрясающая харя со стеклянными водолазными очками и резиновым хоботом..."]. Люди в противогазах. Вот несут носилки. Это, очевидно, санитары..." — так описываются маневры в Белорусском военном округе с участием отрядов Осоавиахима и Красного Креста, оказывавших первую помощь "раненым" и "отравленным" [Только маневры, КН 41.1929]. Близкую картину дает М. Москвин: поезд приближается к Туле, по вагону идет агент ГПУ, запрещая пассажирам выходить и открывать окна: "Тула только что подверглась газовой атаке" [Moskvine, Ма jeunesse en URSS, 119]. Описаны современниками и ситуации, близкие к тому, что случилось с Остапом: стаскивают с извозчика обывателя, едущего на вокзал, волокут на амбулаторный противогазовый пункт, заставляют два часа делать телодвижения и усиленные выдыхания и т. п. [Шитц, Дневник великого перелома, 76; за указание благодарю Д. Аранса].

Отметим параллелизм между этой главой романа и повестью Н. Тихонова "Анофелес" [Звезда 01.1930; отрывок "Химическая тревога" был ранее напечатан в КП 50.1929]. Там пожилого героя также задерживают на улице во время учебной газовой тревоги, укладывают на носилки, бинтуют и уносят в газоубежище. Как и в ЗТ, этот инцидент разрушает планы героя (идущего осуществлять утопический проект вывода из города стариков и создания из них лесной коммуны). Как и у Ильфа и Петрова [см. ниже, примечание 4], пребывание квазиотравленного Кучина в подвале газоубежища способствует началу нового этапа в его жизни (отказу от бредовых идей, сближению с коллективом). Есть и сходства в частностях. Так, сходным образом (остраненно) описывается в повести и в ЗТ человек в противогазовой маске: "Чудовище со сборчатой мордой, с огромнейшими рыбьими глазами. От удлиненного подбородка спускался змеевик в сумку живота" — "...потрясающая харя со стеклянными водолазными очками и резиновым хоботом, в конце которого болтался жестяной цилиндр цвета хаки".

В эпизоде газовой тревоги повторяется мотив автопробега (засасывание "невовле-ченного" героя против его воли в массовые советские кампании и мероприятия), причем, как мы видим, с противоположным для Бендера результатом. Не обратив своевременно внимания на приготовления города к газовым маневрам, Остап изменил своему принципу полной осведомленности (ср. в эпизоде автопробега его укор антилоповцам: "Людей, которые не читают газет, надо морально убивать на месте" [ЗТ 4]). Можно видеть здесь одно из многочисленных предвестий (уменьшенных, завуалированных отображений) окончательного провала Бендера в конце дилогии.

23//2

...Среди десятка одинаковых резиновых харь уже нельзя было найти Корейко. — Способ, каким подпольный миллионер отделывается от Бендера (надевает противогаз, становясь неотличимым от других участников учебной тревоги), соответствует инвариантной для Корейко теме растворения миллионера в массе стереотипных советских людей [см. ЗТ 4//1 и 5; ЗТ 9//12; ЗТ 11//18; ЗТ 29//1].

23//3

Последние слова потерпевшего на поле брани были: — Спите, орлы боевые! Соловей, соловей, пташечка... — "Спите, орлы боевые" — песня, популярная в начале XX века (музыка И. Корнилова, слова К. Оленина). Исполнялась как хорами, так и камерными солистами. "В русском зарубежье, где она получила наиболее широкое распространение, в духе „лидерн“ Шуберта, Шумана и Лоеве, исполняли ее большей частью басы, на манер романса" [Мантулин, Песенник российского воина, т. 2]. Приводим текст, почти одинаковый у В. Мантулина и А. Чернова [Народные русские песни и романсы, т. 1]: Спите, орлы боевые, / Спите с спокойной душой. / Вы заслужили, родные, / Славу и вечный покой. // Долго и тяжко страдали / Вы за отчизну свою. / Много вы грома слыхали, / Много и стонов в бою. // Ныне, забывши былое, / Раны, тревоги, труды, / Вы под могильной землею / Тесно сомкнули ряды. // Спите ж, орлы, боевые и т. д.

Отголосок этой песни находим в поэме "Хорошо" Маяковского: Спите, / товарищи, тише... II Кто / ваш покой отберет? // Встанем, / штыки ощетинивши, // с первым / приказом / "Вперед!"

"Соловей, соловей, пташечка" — припев солдатской строевой песни: Соловей, соловей, пташечка, / Канареечка жалобно поет. / Эх, раз, эх, два, да горе не беда, / Канареечка жалобно поет...1 В качестве основного текста пелись, смотря по обстоятельствам, разные куплеты, например: Слушай, братцы, мой приказ, / Поведу я в баню вас. / Как скомандую: раз, два! / Запевайте соловья. Эй! / Соловей, соловей, пташечка и т. п. [Мантулин, Песенник российского воина, т. I] 2 . "Соловей-пташечка" был в большой моде в 10-е гг. в качестве мотива эстрадных частушек [Жаров, Жизнь, театр, кино, 64].

О пении "Соловья" в строю ср. в мемуарах С. Зайцевой:

"Ровным энергичным шагом шли солдаты... Иногда в такт ударам сапог раздавалось сипловатое и все же пронзительное посвистывание (через стиснутые зубы!), какого я ни у кого кроме русских солдат не слыхала. Где-то впереди глухой, но верный голос запевал песню; ее дружно подхватывали в рядах: „Соловей, соловей, пташечка..." На фразе „Эх, раз, эх, два, да горе не беда" солдаты проявляли необыкновенную изобретательность: свистали сразу на несколько ладов, дружно вздыхали... Внезапно появлялся в хоре дискант. Крикливо, по-бабьему выводил он верхний голос" [У порога в мир; действие в Петербурге в июле 1914].

Сходное описание этой песни, "со свистом и гиканьем" исполняемой солдатами в те же дни в Москве, дает Б. Уваров [Лихолетье, 53-54] и ряд других мемуаристов. Комментатор сам имел случай слышать подобный стиль исполнения (правда, другой строевой песни — "Слышишь, товарищ, война началася", см. ДС 5//20) в военно-курсантском лагере летом 1958.

23//4

Газоубежище расположилось в домовом клубе. Это был длинный и светлый полуподвал... — "Отравление" Бендера газом и насильственное водворение его в газоубежище — архетипические мотивы из того же гнезда, что и пожар "Вороньей слободки" [см. ЗТ 21//10]. "Пожар", "почти гибель" героя и его "пребывание в изолированном помещении" — под землей, под водой, во внутренностях чудовища, в склепе, в темнице (ср. тюремное заключение Козлевича, ЗТ 3//2) и т. п. — относятся к числу типичных обстоятельств, сопутствующих перерождению, перемене личности, образа жизни, взглядов и привязанностей.

Примерами "квазисмерти", т. е. обморока, увечья или тяжелой немощи, способствующих перерождению, изобилует художественная литература. Назовем лишь два из них: один в "Войне и мире" ("желчная горячка" Пьера, который в завершение цикла своих регенерационных испытаний, таких, как пожар Москвы, французский плен, угроза расстрела, разорение, смерть жены и др., пролежал три месяца без памяти в Орле) и другой в "Дуэли" Чехова (Лаевский, контуженный пулей в шею, переживший страх смерти, начинает по-иному смотреть на мир и становится другим человеком).

Пребывание перерождающегося героя в подземельях и в других отрезанных от мира местах тоже иллюстрируется большим числом сюжетов. Примеры: новелла III.8 "Декамерона" Боккаччо (мужа излечивают от ревности, запирая в гробницу); "Граф Монте-Кристо" Дюма (тюрьма, а затем погружение в море в погребальном саване, предшествуют превращению моряка Эдмона Дантеса в аристократа-миллионера); " Юрий Милославский" С. Загоскина (герой освобождается от присяги Польше и переходит на сторону России после тяжелого ранения и заключения в уединенную подземную темницу в болотной местности): "Мастер и Маргарита" Булгакова (перемене судеб Мастера и поэта Бездомного предшествует заключение обоих в психбольницу) и мн. др.

В некоторых повествованиях этого типа мы встречаем и людей в масках, утаскивающих героя в подземное помещение (например: Ф. Граццини-Ласка, "Вечерние трапезы", III. 10; Гриммельсгаузен, "Симплициссимус", П.5). Как и ряд других литературных мотивов регенеративного цикла, этот, видимо, восходит к обрядам инициации, где посвящаемого утаскивают "на тот свет" люди в масках [см.: Eliade, Rites and Symbols of Initiation, 9, 11].

Мотив "воды", играющий в архетипическом плане ту же роль, что и "огонь", "почти смерть" и "подземелье", появляется несколько ниже, когда Остап хохочет над рассказом Паниковского и Балаганова об их авантюре с гирями: "Смех еще покалывал Остапа тысячью нарзанных иголочек, а он уже чувствовал себя освеженным и помолодевшим... Лаковая океанская волна уже плеснула в его сердце..."

Ср.: "светлый полуподвал" [ЗТ] — "в подвале было душно и светло" [Н. Тихонов, Анофелес].

23//5

Еще сегодня утром я мог прорваться с такой девушкой куда-нибудь в Океанию, на Фиджи, или на какие-нибудь острова Жилтоварищества, или в Рио-де-Жанейро. — Острова Жилтоварищества [ИЗК, 240] — переиначенные на советский манер острова Товарищества, или Общества, во французской Полинезии, включающие остров Таити. Название могло быть памятно авторам по "Ниве", где "в „Смеси" сообщалось о самой большой коллекции марок и о „танцах жрецов племени Фиджи, или Островов Товарищества"" [Горный, Ранней весной, 186]. Журнал (или мемуарист?) ошибается, говоря о Фиджи и островах Товарищества как об одних и те же островах. Эта ошибка у соавторов исправлена, но названия островов следуют в том же порядке и соединены тем же союзом "или", что и у С. Горного.

23//6

Пикейные жилеты... с жаром толковали о пан-Европе, о морской конференции трех держав и о гандизме. — Слышали? — говорил один жилет другому. — Ганди приехал в Данди. — Пан-Европа — идея А. Бриана об объединении Европы [см. ЗТ 14//20]. Конференция держав (пяти, а не трех: США, Англия, Франция, Япония и Италия) по морскому разоружению состоялась в Лондоне в январе-мае 1930. Кац и все переговоры такого рода между странами Запада, в советской прессе она вызвала скептические отзывы ("сложный и утомительный торг", Ог 10.03.30).

М. К. Ганди пришел (а не приехал) из города Ахмадабад в Гуджарате в местечко Данди (Dandi) на берегу Аравийского моря 5 апреля 1930 во главе большой группы своих сторонников, чтобы самостийно выпаривать соль из морской воды — в знак протеста против правительственной соляной монополии и налога на соль. 240-мильный "соляной поход" был важной вехой в кампании гражданского неповиновения, одним из результатов которой стала конференция Круглого стола с участием Ганди в Лондоне в 1931. Об этих событиях советская пресса также отзывалась негативно: "полуопереточная кампания неповиновения", "фокусы Ганди", "комедия соляного похода" [КН11 и 15.1930]. "Толстовские" мероприятия Ганди, вроде "выпаривания соли из морской воды, которое с такой помпой совершил Ганди на пляже в Данди", характеризовались как прислуживание интересам индийских банкиров, фабрикантов и купцов [С. Гальперин, За рубежом, НМ 07.1930, 167]. Советское отношение к Ганди, однако, не всегда было таким: еще несколькими годами ранее, в период резкого конфликта СССР с Англией, он характеризуется как "великий патриот" [ТД 07.1927, 43].

23//7 Вот уж действительно — средь шумного бала, случайно... — Цитата из стихотворения А. К. Толстого: Средь шумного бала, случайно, / В тревоге мирской суеты,, / Тебя я увидел, но тайна / Твои покрывала черты..., — известного также по романсу Чайковского. Поэтические (толстовские и пушкинские) реминисценции в линии Бендера и Зоей будут продолжены в финальной части романа [см. ЗТ 35//4, б, 11,16 и 17].

Вопрос огоньковской "Викторины": "16. Кто автор романса „Средь шумного бала?"" Ответ: "А. К. Толстой" [Ог 07.10.28].

23//8

Уже лектор закончил свои наставления... уже раскрылись двери газоубежища... а великий комбинатор все еще болтал с Зосей. — О схеме "уже — еще" см. ЗТ 19//6.

23//9

— Какая фемина! — ревниво сказал Паниковский... В дверях газоубежища показался Остап с феминой под руку. — Ср. далее: "Паниковский... бродил среди подвод, ломая руки в немой тоске. — Какая фемина! — шептал он. — Я люблю ее, как дочь!" [ЗТ 24]. Похоже на то, что "фемина" восходит к одесскому стилю речи. Мы встречаем ее в сходном контексте у другого писателя-одессита, С. Гехта. В его рассказе "Марафет" опустившийся интеллигент, инженер Нович, выражает этим словом свое восхищение секретаршей, которая любит другого, а на него не обращает внимания: "Вот так фемина! Всем феминам фемина!" [Гехт, Рассказы] 3 .

23//10

— Вы пойдете под суд! — загремели басы и баритоны. — "Под суд" — одна из ходячих формул эпохи. В газетах постоянно печатаются призывы отдать под суд тех или иных вредителей производства: "За порчу хлеба — под суд", "Под суд тормозящих работу" и проч. [Пр 1929-1930]. Выражение "под суд!" по разным поводам любил употреблять И. Ильф [Воспоминания об Ильфе и Петрове, 131-132; Петров, Из воспоминаний об Ильфе]. О властном голосе, когда сам говорящий не показан, см. также в ДС 33//5.

23//11

Мы пойдем по дороге, залитой солнцем, а Фунта поведут в дом из красного кирпича, к окнам которого по странному капризу архитектора привинчены толстые решетки. — Можно видеть здесь отзвук некрасовского: И пошли они, солнцем палимы [Размышления у парадного подъезда], использовавшегося в близкой соавторам юмористике: "И пошел Бузыкин, палимый солнцем..." [провалившись на экзамене; Катаев, Загадочный Саша (1924), Собр. соч., т. 2].

Иносказательное остранение (обычно через относительное местоимение: "В дом, к окнам которого...") — широко распространенный эвфемизм тюрем и экзекуций. Ср. у

Вольтера: "Они были отведены в чрезвычайно холодные помещения, в которых никого де беспокоило солнце" [Кандид, гл. 6]; у Г. Гейне: "...[Кунц] стал действительным членом одного казенного учреждения, и скончался в Лондоне от чересчур узкого галстука, который затянулся сам собой, когда королевский чиновник выбил доску из-под ног моего знакомца" [Идеи. Книга Le Grand]. У В. Катаева "фотографироваться" служит эвфемизмом расстрела [Уже написан Вертер] и т. д. К этому гнезду иносказаний принадлежит также советский черный юмор по поводу ссылки на Север [см. ЗТ 13//16]. Ср. также слова об Иване Грозном и его "странных капризах" в ЗТ 22//7.

23//12

В [извозчичьем] экипаже ехал Фунт... милиционер... стоя на подножке, придерживал старика за колючую спину. — Сходную картинку, но относящуюся к 1905 г., находим в повести В. Катаева "Белеет парус одинокий" (1936), где городовые так же везут старика в участок после провала конспиративной квартиры: "Два городовых — один сидя, а другой стоя — везли дедушку на извозчике" [гл. 27]. Возможная реминисценция из ЗТ, с которым роман Катаева перекликается местом и временем (25-летие первой русской революции, лейтенант Шмидт, Одесса и т. п.).

Американский специалист в записках об СССР (конкретно, о Харькове) летом 1927 замечает, что арестанты доставляются в отделение милиции ("в район") на извозчике, причем милиционер стоит на подножке [on the running board of the cab; Noe, Golden Days, 95]. "Два милиционера... вежливо под локотки, как щуку под жабры, тащили на извозца беспатентную тетку", — читаем в современном рассказе [О. Форш, Московские рассказы, 284]. На извозчике же везут в милицию кинорастратчика — милиционер сидит рядом [Великий немой, рис. Н. Радлова, Пу 05.1926].

23//13

— Где же дом? — воскликнул Остап. — Ведь тут еще вчера вечером был дом? — Ср.: Вот место, где их дом стоит; / Вот ива. Выли здесь вороты — / Снесло их, видно. Где же дом? [Пушкин, Медный всадник, ч. 2].

23//14

— Фунт сидел при Александре Втором "Освободителе", при Александре Третьем "Миротворце", при Николае Втором "Кровавом", при Александре Федоровиче Керенском... И, считая царей и присяжных поверенных, Фунт загибал пальцы. — Ср. ЗТ 15//14.

Я. С. Лурье замечает по поводу этого места: "Текст оказывается несколько двусмысленным: присяжные поверенные названы во множественном числе, а ведь кроме Керенского Россией правил еще только один носитель этого звания — Владимир Ульянов" [Курдюмов, В краю непуганых идиотов, 107]. Точности ради следует указать, что В. И. Ленин был помощником присяжного поверенного [БСЭ, 3-е изд., т. 14: 294]. Это не единственное место у соавторов, где комментаторами усматриваются намеки на Ленина [ср. ЗТ 15//9; ЗТ 30//6] 4 .

23//15

...Судьба играет человеком, а человек играет на трубе. — "Мои тетки-одесситки постоянно употребляли это выражение" [из примечаний А. И. Ильф, в ее кн.: ЗТ, 427]. По непроверенным сведениям, оно принадлежит знаменитому трубачу Эдди Рознеру.

Реминисценция из народного романса "Шумел, горел пожар московский" (1850), где Наполеон на стенах горящей Москвы предается размышлениям о превратностях фортуны. Романс был известен с 1880-х гг.; исполнялся трактирными "машинами" ("оркестрионами"); входил в репертуар Н. В. Плевицкой и других эстрадных артистов. Это один из тех популярных романсов, чьи слова не раз переиначивались, например: А на стенах вдали кремлевских / Стоял Дубасов-генерал. Или: "ЦК играет человеком..." [Песни русских рабочих, 139; Чумандрин, Фабрика Рабле, 24. Текст литературной и народной версий — в кн.: Песни и романсы русских поэтов, 681,940]. Это еще одна манифестация наполеоновского мотива у Бендера [полный список таких мест см. в ДС 5//5 и ЗТ 18//6].

23//16

Бендер шел позади всех, опустив голову и машинально мурлыча: "Кончен, кончен день забав, стреляй, мой маленький зуав". — Измененный припев песенки "Филибер" (словаК. Под-ревского, музыкальная обработка Б. Прозоровского): В путь, в путь, / кончен день забав, / в поход пора. // Целься в грудь, / маленький зуав, / кричи "Ура!" [Сахарова, Комм.-ЗТ, 480; в варианте ЗТ цитата записана в ИЗК, 222, 227]. Зуав — солдат французских колониальных войск из Северной Африки — был для одесситов памятной фигурой со времен союзной интервенции 1918-1919. Содержание песенки (довольно забав, пора воевать — своего рода новый вариант фигаровского "Non piii andrai..."), видимо, соответствует репутации невоинственности и праздности, которую приобрели колониальные солдаты в оккупированном городе:

"По улицам этого прекрасного приморского города мирно расхаживали какие-то экзотические африканские войска: негры, алжирцы, марокканцы, привезенные французами-оккупан-тами из жарких и далеких стран, — равнодушные, беззаботные, плохо понимающие, в чем дело. Воевать они не умели и не хотели. Они ходили по магазинам, покупали всякий хлам и гоготали... Испуганные обыватели, устрашенные их маскарадным видом, сначала прятались, потом... убедившись, что они „совсем не страшные"... успокоились" [Вертинский, Дорогой длинною..., 116].

23//17

Паниковский плакал... шепча: — Какое сердце! Честное, благородное слово! Какое сердце! — Похвалы чьему-то "сердцу" — очередная черточка еврейского стиля у Паниковского; ср.: "Кнехт, вы сами не знаете, какое у вас прекрасное сердце" [говорит Исаак Грабов; Юшкевич, Леон Дрей: 492]; "А я имею право спрашивать? Нет! И еще двадцать раз нет. Но у меня мягкое сердце. А когда мягкое сердце, так нельзя молчать" [говорит Иосиф Пукис; Кассиль, Кондуит].

Примечания к комментариям

1 [к 23//3]. Другой вариант: Раз поет, два поет, три поет, / Перевернется и снова запоет...

2 [к 23//3]. В письме к автору комментариев В. Н. Мантулин писал: "Эта песня потеряла чисто народный колорит за счет фабрично-заводского, частушечного, да и в тексте задорный деревенский юмор сменился прикащичьим сарказмом. Вот несколько примеров: Парикмахером я был, / Усы, бороды я брил, / А забрили и меня, / Так распеваю соловья... Раньше нежным баритоном / В оперетке шпарил я, / А теперь солдатским тоном / Распеваю соловья... и т. п.".

3 [к 23//8]. Ср. также выражение Пушкина в письме к брату от 14 марта 1825 г.: "Знаешь... Анну Ивановну Вульф? Ессе femina!" — с евангельским Ессе homo в качестве очевидного подтекста. О возможности влияния этих слов Пушкина на одесскую речь или на С. Гехта — Ильфа и Петрова у нас данных нет.

4 [к 23//14]. Стоит заметить, что в "Красном дереве" Б. Пильняка, откуда, вероятно, позаимствованы эти слова, имя Ленина упомянуто открыто (но Керенский отсутствует).

 

24. Погода благоприятствовала любви

24//1

Заглавие. — Возможно, реминисценция из "Пиквикского клуба". Ср.: "Время и место благоприятствовали созерцательности" [гл. 11]; "Мирное уединение Дингли Делла... благоприятствовало росту и развитию нежных чувств" [гл. 8]. С другой стороны, "Погода благоприятствовала..." было расхожим выражением в литературе и быту. Ср.: "Погода благоприятствует" [любовным похождениям; Эренбург, Трест Д. Б. (1923), гл. 26]; "Погода не благоприятствовала ночной прогулке" [Леонов, Вор, 62]; "Погода не благоприятствовала любви" [Никулин, Время, пространство, движение, т. 2: 73; возможно, взято у Ильфа и Петрова].

24//2

Обо всем, что великий комбинатор сделал в дни, последовавшие за переселением на постоялый двор, Паниковский отзывался с большим неодобрением. — Соавторы применяют здесь стандартную повествовательную формулу, которая в переводной литературе встречается как в начале глав, например: "В течение двух дней, следовавших за завтраком у миссис Хантер, пиквикисты оставались в Итенсуилле" [Диккенс, Пиквикский клуб, гл. 18]; "В течение целой недели после счастливого прибытия м-ра Уинкля из Бирмингема, м-р Пиквик и Сэм отсутствовали с утра до вечера... и имели вид таинственный" [там же, гл. 57]; "В течение всей недели, последовавшей за этим приключением, все мои помыслы были отданы Катерине" [А. Франс, Харчевня королевы Гусиной Лапы], так и не в начальной позиции: "В те восемь дней, что последовали за моим разговором с Апсарой, из Ханоя пришло довольно сухое письмо от моего директора... Последовавшие за этим недели были полны для меня неизъяснимой прелести..." [Пьер Бенуа, Прокаженный король (рус. пер. 1927), гл. 3].

24//3

Из ателье бил беспокойный запах грушевой эссенции. — Запах грушевой эссенции — примета кинофабрики, отмечаемая в фельетонах 20-х гг. [например: С. Гехт, Путь в Дамаск, Ог 08.07.28]. В. Шкловский видит в нем символ: "Когда я пришел на кинофабрику, первое, что меня поразило, это запах монпансье. Дело в том, что кинематографические ленты клеят грушевой эссенцией, а грушевая эссенция, конечно, пахнет карамелью. Этот запах проникает в режиссерскую комнату и в голову сценариста. Запах монпансье в советской кинематографии можно изгнать только введением в нее работы над реальным историческим материалом" [Монпансье // В. Шкловский, Гамбургский счет].

24//4

Он устремил взор на вывеску "1-я Черноморская кинофабрика"... и, промолвив: "Голконда", быстро отправился назад, на постоялый двор. — Голконда — княжество в Индии в XVI-XVII вв., славилось драгоценностями. В литературе (особенно у сатириконовцев) и разговорной речи тех лет — синоним несметных богатств: Ни за какие сокровища Голконды / Ты не купишь вдохновения... [А. Радаков. Жирный // Русская стихотворная сатира 1908-1917]; Истрачена души Голконда [А. Радаков, Моя осень, НС 07.1916]; "Такая голконда мне и во сне не снилась" [В. фон Дрейер, На закате империи, 117].

24//5

Постоялый двор дышал, шевелился и хрипел во сне... [до конца абзаца]. — Вид из окна новоявленного киносценариста Бендера на постоялый двор с подводами и лошадьми мог быть навеян местоположением московской квартиры В. Катаева на Сретенке, как ее описывает примерно в тот же период — в декабре 1930 — живший там Ю. Олеша: "Катаевские окна выходят в этот извозчичий двор. Там стоят освобожденные лошади, жуют из мешков, натянутых на морды..." [в его кн.: Книга прощания, 90].

24//6

Подошла она [лошадь] и к окну сочинителя и, положив голову на подоконник, с печалью посмотрела на Остапа. — Иди, иди, лошадь, — заметил великий комбинатор, — не твоего это ума дело! — Параллели к этому месту отмечает А. Д. Вентцель. Чего глазеешь?/ Отойди от бумаг! / Это, брат, дело не твоего ума [канцелярист-Француз — любопытствующему Булочнику; Маяковский, Мистерия-буфф, ст. 645-647]. Печальная попытка общения лошади с человеком напоминает о стихотворении Н. Заболоцкого "Лицо коня" (1926): Животные не спят. Они во тьме ночной / Стоят над миром каменной стеной... / Лицо коня прекрасней и умней. / Он слышит говор листьев и камней... / И зная все, кому расскажет он / Свои чудесные виденья? / Ночь глубока... / И конь стоит, как рыцарь на часах... [Вентцель, Комм, к Комм., 331-332]. Отметим обратную перекличку этого места ЗТ с чеховской "Тоской", где человек поверяет лошади "печаль свою", причем тоже на фоне постоялого двора.

24//7

Бендер — автор сценария "Шея". — Сочинением киносценария "Шея" ("народная трагедия в семи актах" — под таким названием упоминается в фельетоне соавторов "Пьеса в пять минут", Собр. соч., т. 2) Бендер включается в очередное массовое поветрие. Писание сценариев было эпидемией конца 20-х гг.; кинофабрики захлестнула волна "самотечных" сценариев, лишенных таланта и профессионализма. Этому посвящен фельетон М. Кольцова "Кинококки" (1926): "Когда-нибудь, в свободное время, мы займемся бактериологией и точно изучим новейший бич человечества, могучую бациллу, заражающую миллионы мозговых полушарий, — кинококку" [Избр. произведения, т. 1]. О сценарной эпидемии пишет также Ю. Н. Тынянов: "По большей части все пишут сценарии... трудно найти честолюбивого человека, который бы не написал хоть однажды сценария. Сценаристов много, сценариев тоже много. Мало только годных сценариев". По словам В. Шершеневича, "несколько лет назад все писали стихи, теперь все пишут сценарии" [Ю. Тынянов, О сценарии, газ. "Кино", ленинградское приложение, 02.03.26; В. Шершеневич, Сценарий (фельетон), "Кино", Москва, 21.12.26; цит. по кн.: Тынянов, Поэтика. История литературы. Кино, 323, 551].

Странное название "Шея" еще нуждается в объяснении. Другой известный пример комического названия "Шея" и опуса на эту тему — стихотворение Козьмы Пруткова "Шея" (Шея девы — наслажденье..., пародия на Бенедиктова) 1 .

24//8

Остап окончил свой труд, вынул из "Дела Корейко" чистый лист бумаги и вывел на нем заголовок:

"Шея"

Многометражный фильм Сценарий О. Бендера.

— Ср. у Гончарова [Обрыв, V.23]: "Он [Райский] проворно взял чистый лист бумаги и наверху крупными буквами написал:

ВЕРА

Роман..."

24//9

Бег на кинофабрике. — Безостановочный бег, "бушующий поток киножизни", "треск, шум, гам, крики" отмечаются как типичные черты кинофабрики в фельетонах. В одном из них посетитель, подобно Бендеру, "вошел и через минуту закружился в потоке" [Ил. Трауберг, Кино-карьера, КП 25.1926]. Начиная со слов "Люди в синих беретах... по этим же лестницам бежали вниз" до "Остап со всего ходу вскочил в большой кабинет..." описание дня кинофабрики в ЗТ выдержано в терминологии конских бегов (и, в отдельных местах, скачек): "бежал ноздря в ноздрю", "выдвигаясь на полкорпуса вперед", "сбился с ноги и позорно заскакал" и т. д. Объяснения требует лишь одно выражение, чья принадлежность к лошадиной лексике от неспециалиста скрыта: "Легко выбрасывая ноги в толстых чулках, завлит обошел Остапа на повороте..." На жаргоне лошадников "чулки" означают белое пятно, приходящееся на ноги животного [Вентцель, Комм, к Комм., 334]. Упоминаемый далее Крепыш — знаменитый до революции орловский рысак [см. ЗТ 6//13].

Беготня (по улицам, по свету) как метафора бессмысленной суеты и бесцельно проживаемой жизни — мотив, популярный еще в античности и распространенный в сатирико-дидактической литературе позднейших времен (из русских примеров назовем "Горелки" Державина).

24//10

Немого кино уже нет... Звукового кино еще нет. — Время действия ЗТ совпадает с первыми шагами отечественного звукового кино. Первый опыт "говорящей фильмы" (немецкая система "Три-Эргон") предпринят в начале 1927 [Л. Сосновский, Немой заговорил, Ог 16.01.27]. В 1930 выпущены сборные звуковые программы, состоявшие из кинохроники, агитпропа и концертных номеров. Первые полнометражные фильмы — "Путевка в жизнь", "Златые горы", "Одна" —вышли лишь в 1931. Утверждение, что "немого кино уже нет", неточно: оно продолжало существовать еще ряд лет (до 1935) параллельно с начинающимся звуковым. В 1930 велись дискуссии о звуковом кино; критиковались медленность, неэффективность и дороговизна работ по его созданию, как, например, в карикатуре "Крокодила": "Беззвучная работа. — Ну как? — Не говорит ни бе, ни ме! Еще от соски не отучился" [на рисунке — младенец Звуковое кино сосет соску с надписью "1 млн. рублей", Кр 31.1930]; в фельетоне Ф. Толстоевского (Ильфа и Петрова) "Разгул техники" [Ог 10.04.30, перепечатано в их кн.: Необыкновенные истории...] и др. По свидетельству киноактрисы Е. Кузьминой, еще в 1931 опыты звукового кино находились на примитивной стадии, и "никто из окружающих меня людей всерьез не верил в это нововведение" [О том, что помню, 251].

24//11

За столом боком сидел маленький человек с бедуинской бородкой и в золотом пенсне со шнурком. — По свидетельству В. Ардова, данный персонаж — глухой, управляющий звуковым кино, — "списан с журналиста А. Зорова" [Письмо В. Ардова к А. Вулису; цит. по кн.: Вулис, Вакансии в моем альбоме, 213; имя журналиста нам неизвестно; исправление на "А. Зорич" не годится, так как последний был молод и не похож на это описание]. В атмосфере дискуссий о звуковом vs. немом кино, конечно, напрашивались шутки о глухоте, немоте, обучении речи и т. п. Е. Кузьмина вспоминает, что за недоверие к звуковому кино коллеги советовали ей записаться в общество глухонемых [О том, что помню, 254]. Совет записаться в какую-то организацию как якобы конгениальную собеседнику — ходячий род подшучивания над ним (ср. ДС//24).

24//12

— Вот, например, я! — сказал вдруг швейцар... [до конца абзаца]. — Погоня за типажами — прежде всего на роли отрицательных и классово чуждых персонажей — отличительная черта киноиндустрии 20-х гг., стремящейся к подчеркнутой, плакатной характерности. Эта тенденция проявилась в фильмах С.М. Эйзенштейна "Октябрь" и "Генеральная линия" с их отталкивающими масками кулаков, меньшевиков, городовых и др. Большим успехом на кинофабриках пользовались хромые, горбатые, нищие, типажи бандитов, проституток, беспризорных [А. Лугин, За золотым руном, КН 27.1927; Леонов, Вор, 238]. Был велик спрос на бороды. М. Кольцов отмечает, что его нелегко удовлетворить, ибо "рабочие все поголовно бреются" [Кинококки]. Таким образом, швейцар — фигура ультраконсервативная, одна из комических окаменелостей старого режима (и в этом родственная фигуре извозчика, см. ЗТ 13//23) — остается одним из немногих образцов бородатого мужчины в городах [см. ЗТ 8//4].

В фельетоне "1001-я деревня" Ильф и Петров резко критикуют поэтику типажей, и в частности звероподобных бородачей-кулаков из "Генеральной линии". Находясь под влиянием классического реализма (особенно Петров, как и его брат В. Катаев), соавторы недолюбливают эстетику социальных масок и штампов, столь сильную в творчестве Эйзенштейна и Мейерхольда (ср. также их театральную пародию в ДС 30), хотя их собственная "вторичная", антологическая поэтика является более умеренным проявлением тех же авангардных вкусов [см. Введение, раздел 4].

Ловля киноработниками типажей для съемки послужила поводом для многих новелл и юморесок. В двух из них, почти одинаковых по сюжету, рассказ ведется с точки зрения нищего бродяги, используемого в картине, где он играет самого себя. Судьба его та же, что и в пассаже со швейцаром в ЗТ: кинофирма вовлекает подобранного на улице человека в съемки, якобы сулящие тому массу благ, и начинает бесцеремонно распоряжаться его жизнью. Ему не позволяют мыться, брить бороду, не дают завести себе приличную одежду и т. п. Выжав из "актера поневоле" все, что можно, его бросают на произвол судьбы. Когда картина готова и фигура нищего имеет успех, грязную и обтрепанную "кинозвезду" даже не пропускают в кинотеатр. [В. Черный, Кино-артист, КП 40.1927; Антон Амнуэль. Кино-удача, КП 06.1928.] Сходный с ЗТ монолог — жалобы бородача-булочника, играющего в историческом фильме Николая II, — находим в пьесе В. Катаева "Растратчики" (по его одноименной повести): "Вся моя жизнь загублена из-за этой контрреволюционной бороды, чтоб она отсохла" [д. 2].

Вербовке исполнителей и погоне за типажами посвящен ряд кинофельетонов И. Ильфа: "Белые комики", "Улица на просмотре", "Раскованная борода", "Золотая серия", "Великая плакса", "Проба актеров", "Тигрицы и вампиры" и др. [1925-1926; современные публикации по большей части не разысканы; по рукописям опубл. в кн.: Ильф, Путешествие в Одессу (2004)].

24//13

Летошний год сняли немой фильм из римской жизни. До сих пор отсудиться не могут по случаю уголовщины. — О кинохалтуре тех лет, о фильмах, имевших "узкосудебный интерес", см. ЗТ 3//15. Одесская киностудия производила в 20-е гг. немало фильмов из римской жизни: "В Одессе фабрикуются цельные „Кво-вадисы" и „Кабирии", с колизеями, малофонтанными гладиаторами, центурионами с Молдаванки и безработными патрициями, набранными на черной бирже. Ставится нечто весьма древнее — „Спартак", — естественно, получается восстание рабов в волостном масштабе" [И. Ильф, Мадридский уезд // А. Ильф, Путешествие в Одессу (2004)]. В записных книжках Ильфа разрабатываются фантазии об оккупации древними римлянами Одессы [там же, 360-365].

24//14

— Мой сценарий "Шея"... — Короче, — сказал Супругов. — Сценарий "Шея"... — Вы говорите толком, что вам нужно? — "Шея"... — Короче. Сколько вам следует? — "Короче" — одно из словечек бюрократа: "Кто рот ни раскроет сквозь решетку, он ему говорит одно только слово: „короче!" Короче. Короче. Каркает, как ворон на суку" [Булгаков, Лжедмитрий Луначарский (1926), Ранняя несобранная проза]. Формула "короче!" не раз встречается в фельетонах В. Катаева [например, "До и По", "Гранит науки" (1926)]. Мы находим ее в пьесе А. Файко "Учитель Бубус" [д. 2]:

"Секретарь: Господин коммерции советник, я уполномочен президиумом Торговой палаты довести до вашего... Ван Кампердафф: Короче! Секретарь: Господин коммерции советник, я уполномочен Презид... Ван Кампердафф: Короче! Секретарь: Господин коммерции советник, я упол... Ван Кампердафф: Короче! Скретарь: Я... Ван Кампердафф: Короче! Секретарь: (мычит) Мм... мм... мм... Ван Кампердафф.: Короче! Короче! Короче!"

Этот стереотип намечался уже в дореволюционной юмористике. Ср. сцену, где репортер пытается получить интервью у ученого:

"— Сотрудник Северн... — Кто такой-с?! — Сотрудн... — А кто такой?! — Сотр... — Кто такой? Карточку! О Господи!.. Что угодно-с? В двух словах, покороче, и мое почтение! — Я, Ваше Превосх... — А! По-короче-с! — Я хотел поинтересоваться только, какого вы мнения о радии..." [О. Э. Озаровская, Интервью // О. Э. Озаровская, Мой репертуар].

В классике образцы такого диалога находим у Мольера, например, в "Браке поневоле" [Сганарель и Панкрас, сцена 4].

Своеобразна переориентация, которой эта фигура подвергается в диалоге Бендера с Супруговым. В "канонической" ее версии чиновник, требуя от просителя краткости, фактически не дает ему говорить, и тот уходит ни с чем. Здесь тот же окрик "Короче!" имеет прямо противоположный эффект, сокращая путь Бендера к гонорару. Тема ясна: "ротозейство, разбазаривание государственных средств под маской деловитости".

24//15

Помрежи вели черного козла, восхищаясь его фотогеничностью. — Согласно средневековым представлениям, козел связан с демонами и ведьмами. Он непременный участник шабаша [см.: Брюсов, Огненный ангел, IV.2; Funk and Wagnall’s Standard Dictionary of Folklore..., 456 и др.]. Таким образом, козел вписывается в инфернальную картину кинофабрики (см. следующее примечание).

Но у него есть и другая вероятная роль. Заметим, что козла на кинофабрике "ведут" куда-то, словно жертву. Козел — "хтоническое животное, соотносимое одновременно с плодородием и со смертью"; в обрядах ряда народов черный козел умерщвляется или приносится в жертву, чтобы обеспечить возрождение [см. Топоров, Несколько соображений о происхождении древнегреческой драмы, 101; Топоров. Козел // Мифы народов мира, т. 1]. Но кинопромышленность как раз и переживает момент "смерти-возрождения", поскольку, как было сказано, немое кино кончилось, а звуковое лишь рождается. Ильф и Петров чутки к метафорике перерождения, как и к другим пограничным и начально-конечным символам [см. ЗТ 1//32, сноску 2, 21//10; ЗТ 23//4 и Введение, раздел 5].

24//16

И в ту же минуту раздался бой вестибюльных часов... С берега, из рыбачьего поселка, донеслось пенье петуха. — Ср. у Блока: Из страны блаженной, незнакомой, дальней / Слышно пенье петуха [Шаги Командора].

Для соавторов типично подводить совучреждения под сквозные метафоры: сумасшедший дом (рассказ "На волосок от смерти", 1930), ипподром [см. выше, примечание 9], инфернальный мир ("Геркулес"), часто под несколько таких метафор сразу. Конец дня на кинофабрике открыто соотнесен с историями о чертях, ведьмах, шабаше (курьерша с помелом, летающий ассистент и проч.). Сотрудники, бросающиеся к выходу, завязший в дверях ассистент с копытцами и петушиный крик отсылают к гоголевскому "Вию". Изображение учреждения как сборища чертей и ведьм развернуто в "Дьяволиаде" Булгакова, где есть сходная сцена конца служебного дня: "В это мгновение часы далеко пробили четыре раза на рыжей башне, и тотчас из всех дверей побежали люди с портфелями" [гл. 5]. Ср. фразу "И в ту же минуту..." и четырехкратный бой часов в данной сцене ЗТ и в рассказе "На волосок от смерти". По-видимому, мотив восходит к Гофману и его русским последователям, у которых колдовские и демонические силы часто действуют под прозаичной чиновничьей личиной.

Сцену, сходную с этим местом ЗТ, мы находим в антибюрократической сатире А. Стриндберга: "С роковым ударом часов [церкви Риддархольм в Стокгольме] чиновники повскакивали со своих мест, как если бы вспыхнул пожар... Через две минуты во всем множестве канцелярий не оставалось ни одного человека" [Красная комната (1879), гл. 1]. Другой сатирический мотив из того же романа, на сей раз в применении к "Геркулесу", см. в ЗТ 11//8.

24//17

Антилоповцы вели чистую, нравственную, почти что деревенскую жизнь. — Это и некоторые другие места романа [см. ЗТ 7//13; ЗТ 8//37], где "закоренелые грешники" приобщаются к чистой и здоровой деревенской жизни, как бы забывая на время о своем греховном состоянии, содержат сентиментальный мотив, представленный, например, в "Доме Телье" Мопассана, в рассказе Чехова "В овраге" (Анисим) и др.

24//18

По вечерам со спортивных полей возвращались потные счастливые футболисты. За ними, подымая пыль, бежали мальчики. — Упоминанием о футболе в Черноморске августа 1930 г. соавторы приносят дань памяти своего детства, когда одесская молодежь поголовно увлекалась этой тогда еще не очень распространенной игрой. О своей футбольной юности в старой Одессе подробно вспоминает Ю. Олеша, гордо заявляющий: "Могу сказать, что видел зарю футбола" [Ни дня без строчки, 109-115].

24//19

Козлевич получил брелок в виде компаса, который очень подошел к его толстым серебряным часам. — Одна из форм часового брелока, бывших в моде в девятнадцатом столетии. В романе Пьера Бенуа "Соленое озеро" (рус. пер. 1923) его носит глава мормонской церкви Бригам Янг: "Он поигрывал миниатюрным компасом, украшавшим цепочку его часов" [гл. 9; действие в середине XIX в.]. В романе того же автора "Мадемуазель де ля Ферте" (1923) профессор-медик носит брелок в виде золотого буссоля [то же, что компас; ч. 4; действие в 1880-е гг.]. Высокоразвитая культура брелоков различала профессии и ведомства, намек на что мы видим и в компасе Козлевича. Мемуарист вспоминает часовой магазин Николая Линдена в Санкт-Петербурге, где

"самою разнообразною была витрина с брелоками: коралловые женские ноги, голова вепря, крест, якорь и сердце — Вера, Надежда, Любовь, циркуля, маленькие погоны разных полков и крошечные наплечники в эмали разных институтов: Е-П — Горного института с густою синей каймою, H-I — Технологического, серебристые „путейские" — A-I с замысловатыми украшениями вдоль буквы, и круглые в виде нашлепки или выпуклого венка у лесников" [Горный. СПБ (Видения), 2000, 70].

24//20

— Какая фемина! — шептал он [Паниковский]. — Я люблю ее, как дочь! — О словечке "фемина" см. ЗТ 23//8 со сноской 3. "Я люблю ее все равно как родную дочь", — не раз повторяет в рассказе В. Катаева "Ребенок" (1929) стареющий интеллигент Людвиг Яковлевич, у которого завязывается нерешительный роман с домработницей Полей.

24//21

На площади, выложенной лавой, прогуливались молодые люди, любезничая и смеясь. — Об импортной лаве, этом материале одесских мостовых, неизменно вспоминают старые одесситы: "Я был на нашей далекой родине. Снова увидел недвижимый пейзаж бульвара, платанов, улиц, залитых итальянской лавой" [ИЗК, 316]; "Улица, вымощенная синей итальянской лавой, была тиха и так печальна..." [Липкин, Квадрига, 154]; "На бульварах, выложенных синими плитами итальянской лавы, ходят куры" [С. Бонда-рин, Златая цепь, 10]; "Гладкую кладку каменных плит мостовой" вспоминает в своих заметках о поездке в Одессу в 1936 С. Эйзенштейн [Избр. произведения, т. 1: 513]. Комментатор слышал от А. И. Ильф, что лаву в свое время завозили в Одессу иностранные суда, прибывавшие за российским хлебом. По словам Александры Ильиничны, от знаменитых мостовых из лавы дошли до наших дней лишь незначительные клочки — по большей части во дворах и других забытых уголках города.

24/122

За строем платанов светились окна международного клуба моряков. Иностранные матросы в мягких шляпах шагали по два и по три... — Наряду со старинной мостовой, упомянуто здание вблизи музея, стоящее и поныне. Имеется в виду

"Дворец Моряка, раскинувшийся на приморском бульваре, специально рассчитанный на матроса, ведущий громадную работу по культурному обслуживанию моряков. Это особенно чувствуют иностранные моряки, сравнивающие Одессу с портами других „цивилизованных** стран. В интернациональном уголке, украшенном тропической зеленью, встречаются китайцы и греки, итальянцы и негры" [С. Вич, Одесса-порт, КП 02.1929].

24//23

— Почему вы меня полюбили? — спросила Зося... — Представьте себе, сегодня я получила от него [Корейко] письмо, очень забавное... — ...Что же вам пишет этот пошляк? — Он вовсе не пошляк. Он просто очень несчастный и бедный человек. — В этом диалоге Остапа и Зоей наблюдаются совпадения (случайные ли?) с известной пьесой С. Юшкевича "Комедия брака", где в пределах одной сцены дама спрашивает своего поклонника: "Когда же вы меня полюбили? ", а затем два другие персонажа ведут такой диалог: " — Папа, я сегодня получил замечательное письмо от дяди Иосифа. — Что пишет этот дурак? — Он вовсе не дурак... Прочти-ка его письмо. Тут есть обо всем: о колониях, о будущем..."[с. 2, 5]. Сходство с ЗТ, как видим, распространяется даже на содержание письма (впечатления переселенца о новом месте).

24//24

А в комнате старого ребусника у букета засохших роз плакала нежная и удивительная. — "Нежные и удивительные!" — начиналось письмо И. Ильфа нескольким одесским приятельницам в 1921 г. [цит. в изд.: Лишина, "Так начинают...", 330].

Концовка главы нарочито литературная. Ср.:

(а) финальные абзацы, чаще всего в имперфекте, начинающиеся с А., и переключающие внимание в иной план, нежели основное действие: "А далеко в городе нестройно гудели веселые праздничные колокола" [Л. Андреев, Гостинец]; "А ангелочек, повешенный у горячей печки, начал таять..." [его же, Ангелочек] и т. п.;

(б) финалы, где плачет кто-то из действующих лиц: "А Пышка все плакала..." [Мопассан]; "А Калганов... закрыл руками лицо и заплакал, долго так сидел и плакал..." [Доестоевский, Бр. Карамазовы, Ш.9.9]; "Гимназисточка плакала" [Л. Андреев, Губернатор]; "И еще в этот день горько-прегорько заплакала одинокая Розина" [его же, Рогоносцы]; "А на софе беззвучно плакала Евлалия..." [И. Эренбург, Розовый домик // И. Эренбург, Бубновый валет]; "А наверху, уткнувшись в подушку, плакала Таня" [его же, В Проточном переулке, гл. 4].

Эпизод Бендера — Зоей основан на архетипе "женщины, удерживающей героя от странствий". Необходимость продолжать путешествие кладет конец временной оседлости влюбленного героя. Этот мотив представлен в "Одиссее", "Аргонавтике", "Энеиде", в мифе о Тесее и Ариадне, в десятках более современных сюжетов, в том числе (в комическом преломлении) в "Пиквикском клубе" (м-р Пиквик и вдова Бардль), в "Соловьином саде" Блока, в рассказах А. Платонова "Фро" и И. Бабеля "Поцелуй", в ДС (эпизод Бендера — Грицацуевой, см. ДС 14//21-23) и др.

Примечание к комментариям

1 [к 24//7]. Любопытное совпадение: в пародии Козьмы Пруткова и в одном из ямбов Васисуалия Лоханкина замечается мена слов шея и выя как синонимов. Ср.: Кто тебя, крутая выя... Будет с зоркостью беречь (Прутков, Шея) — Уйди, Птибурдуков, не то тебе по вые, / по шее то есть, вам я надаю (Лоханкин).

 

25. Три дороги

25//1

Балаганову я куплю матросский костюмчик и определю его в школу первой ступени. Там он научится читать и писать, что в его возрасте совершенно необходимо. — Матроска (матросская блуза, чаще называемая обобщенно: матросский костюм, костюмчик) — фактическая униформа детей обоего пола в дореволюционной России и в Европе, обычно в сочетании с соломенной шляпой. Ее носили как мальчики, от "первого ребенка" Российской империи цесаревича Алексея до сыновей чиновников и гимназических учителей, так и девочки. В мемуарах В. Набокова говорится: "...я в наркотическом сне увидел себя ребенком... в слишком нарядной матроске" [Другие берега, VI.6]. Этот наряд фигурирует в детских сценах его романов: "Все приглашенные мальчики были в матросских костюмах и пахли помадой... Сам Лужин, тоже в матроске, с белой тесемкой и свистком на груди, сидел на венском стуле..." [Защита Лужина, гл. 2]. В прозе В. Катаева упоминаются разные виды и детали матросского костюма: "шерстяная синяя матроска с пристроченными вдоль по воротнику белыми тесемками", "пухлая матросская шапочка с лентами", "матросское пальтишко с золочеными дутыми пуговицами" [Белеет парус..., гл. 1; Разбитая жизнь, 13]. В советской графике и карикатуре матроска, разумеется, служила знаком "буржуйского" детства [ср. иллюстрации Н. Купреянова к "Сказке о Пете и Симе" В. Маяковского (1925) и др.].

Комическая травестия, производимая Остапом, содержит некоторые постоянные черты бендеровских высказываний и одновременно ряд тематических мотивов, инвариантных для Балаганова. Изображение далекого от невинности взрослого (например, жулика) в виде ребенка — одна из бендеровских "архиострот" 1 ("Дети Поволжья?" [ДС 8//18]; "Ах дети, милые дети лейтенанта Шмидта..." [ЗТ 6]; "...со мною еще мальчик, ассистент... Мальчишка у меня шустрый" — о Воробьянинове [ДС 31] и др.).

В отношении Балаганова этот тип острот кажется особенно уместным, поскольку хорошо согласуется с его личными особенностями, как-то: (а) "дюжий рост" ("широкоплечий малый" [ЗТ 9], "лопатообразная ладонь" [ЗТ 1]) и (б) "малообразованность, простота, наивность" ("...он был убежден, что земля плоская" [ЗТ 2]; "Как ваша фамилия, мыслитель?" [ЗТ 1]). Первый из этих признаков Балаганова находит в этой травестии в дитя антитетическое отражение, второй — прямое.

Реализация архиостроты, т. е. воплощение ее в индивидуальную остроту, наделяет этот образ ребенка двумя конкретными деталями детского плана: соответственно матросским костюмчйком и начальной школой. Последние являются проекциями в конечном счете тех же двух черт Балаганова: с одной стороны, его роста и размашистых манер, обычно выражаемых через матросские метафоры (см. примеры в ЗТ 6//17), с другой — его малой осведомленности, нужды в самых начальных познаниях.

Шутка о матросском костюмчике и т. п. учитывает, таким образом, тематические инварианты данного героя. В то же время не упускается возможность кинуть камень в дореволюционную культуру.

25//2

Три дороги... На распутье стоял наклонный каменный столб, на котором сидела толстая ворона. — Богатыри на перекрестке дорог, надпись на камне, предлагающая на выбор несколько путей, — мотив русских былин, например, "Алеша Попович и Тугарин", "Саул Леванидович" [Былины, 176, 201]. Он представлен и в западной литературе, как это видно из "Дон Кихота": "Тут он подъехал к мосту, где скрещивались четыре дороги; тотчас же ему пришло на память, что странствующие рыцари обычно останавливались на перепутьях и размышляли, по какой дороге поехать" [1.4]. Встречается также у Филдинга [История Тома Джонса, найденыша, ХП.З].

Упоминание о "толстой вороне" — видимо, реминисценция из стихотворения Бунина "На распутье" (На распутье, в диком древнем поле / Черный ворон на кресте сидит), цитируемого и в начале романа [см. ЗТ 7//5]. На связь с этим стихотворением указывают также цветовые параллели, например: "Асфальт еще желтился от солнца, голубой пар стоял над шоссе..." [ЗТ] — Три пути / Вижу я в желтеющих равнинах... // В тишине из синей дали кличет... [Бунин] — и общий для обоих мотив исчезающей из мира жар-птицы: "Здесь еще летает догорающая жар-птица" [ЗТ] — Не ищу я по свету Жар-птицы [Бунин].

В советской символике эпохи ЗТ сидящая ворона — комический знак, наделенный коннотациями застоя, отсталости от жизни. Это лучше всего прослеживается в графике тогдашних сатирических журналов, в плакатах и других средствах пропаганды. Например, на предприятиях устраивались особые "черные кассы" для выплаты зарплаты пьяницам и прогульщикам, где красовались карикатурные изображения этих лиц, а также "огромная деревянная ворона на коньке крыши, с издевательским выражением глядящая вниз" [O’Flaherty, I Went to Russia, 104, фото, 105]. Она, конечно, играет эту роль и в данном месте ЗТ с его сатирическим симбиозом "старого и нового".

25//3

Илья Муромец — Остап Бендер, Добрыня Никитич — Балаганов, и Алеша Попович — ...Паниковский. — Имеется в виду картина В. М. Васнецова "Богатыри" (Третьяковская галерея). Три конных богатыря всматриваются в даль, причем не все трое (как хотел бы Остап), а лишь один Илья приложил ладонь ко лбу. Это одна из тех хрестоматийных картин, сюжет которых служил еще с дореволюционных времен объектом юмористического переиначивания и применения к современным ситуациям [о других картинах этого ряда см. ДС 5//17]. Так, юный С. Маршак в 1904 сочиняет "Величание трем богатырям" — Репину, Горькому и Шаляпину [В начале жизни, 671]. В "Сатириконе" публикуется карикатура Ре-Ми на трех правых журналистов, которые представлены на конях и в костюмах богатырей [Ст 38.1911, обложка]. "Крокодил" изображает в виде богатырей бюрократов и растратчиков [перепечатано в КН 36.1926].

Посмотрим, в какой мере произведенное Остапом распределение ролей Алеши и Добрыни между Паниковским и Балагановым позволяет говорить о перекличке между характерами спутников Бендера и соответствующих богатырей. В. Я. Пропп резюмирует особенности этих былинных героев следующим образом:

"Добрыня наделяется чрезвычайно высокими моральными качествами... Добрыня получает хорошее воспитание. Воспитанным, культурным, образованным он выступает решительно во всех песнях о нем... В лице Добрыни народ воплотил те качества, которые он в совокупности обозначает словом „вежество“... — знание внешних форм вежливости и культуры в обращении людей друг с другом... Он умеет держать себя за столом, он знает как сесть и как вести себя за едой... Умение владеть внешними формами жизни... делает его особенно пригодным для дипломатических поручений... Однако основное качество Добрыни, как и других героев русского эпоса, это — беззаветная храбрость, мужество, не знающее пределов...

Из трех героев русского эпоса Алеша самый молодой. Он наделяется не только всеми достоинствами героя, но и некоторыми недостатками, свойственными молодости... [Он] никогда не взвешивает никаких препятствий и опасностей, легкомыслен и смел до безрассудства. Он не изображается обладающим большой физической силой. Наоборот, нередко подчеркивается его слабость, и есть даже такие песни, в которых он изображается хромым... Алеша никогда не теряет присутствия духа и нередко побеждает сильнейшего, но неуклюжего врага своей сметливостью и находчивостью... [Он] отличается остроумием и жизнерадостностью... В позднейшей фольклористике имелась и другая точка зрения, [состоящая в том, что] Алеша — тип отрицательного, безнравственного, аморального эпического героя...

Суровый и могучий Илья, выдержанный и культурный Добрыня, веселый и находчивый Алеша выражают героические черты русского народа" [Пропп, Русский героический эпос, 184-185, 209].

Параллелизм между парами Добрыня-Алеша и Балаганов-Паниковский может быть усмотрен в том, что первому из упомянутых антилоповцев, бесспорно, свойственны такие черты, как лояльность, тяга к порядку и справедливости, определенное дипломатическое искусство (примером чего может служить организация им Сухаревской конвенции), в то время как второй хитер, увертлив, аморален, анархичен и склонен к необдуманным рискованным поступкам. С другой стороны, невежество и неотесанность Балаганова могут рассматриваться как антитетическая параллель к "вежеству" Добрыни. Можно отметить и еще один общий момент. Взаимоотношения Добрыни и Алеши не всегда были гладкими, и в одном из былинных сюжетов Добрыня даже бьет Алешу за неверность, бросает его оземь: Повытащил его из-за дубова стола, /Да и метнул он его о дубовый пол [Былины, 153,161]. Аналогичным образом Балаганов бьет и валяет по земле Паниковского в эпизоде с гирями [ЗТ 20] 2 .

25//4

С него хоть сейчас можно былину писать. — Переиначенное клише "С него можно хоть сейчас картину писать" (о чьей-то живописной внешности). Пророческая ирония этой фразы — в том, что через несколько лет былины действительно начали писать — так называемые "советские" былины о Ленине, Сталине, Ежове, челюскинцах и проч. Выражение "писать прозу или стихи с кого-либо" см. также у Маяковского: А сбоку / пишет с него Либединский, // стихи / с него / сочиняет Жаров [Тип, Поли. собр. соч., т. 7].

25//5

Нас еще придавит каким-нибудь "Катерпиллером" или комбайном. Умереть под комбайном — это скучно. — "Катерпиллер" — марка трактора: "надменные „Катерпиллеры“, широколапые чудовища, гордость тракторостроения". Журналисты любуются его "неприступностью, неумолимой властностью поступи", "изысканностью сочетания серых и красных цветов" [И. Изгоев, Завоевание риса, КН 01.1931; Б. Губер, Неспящие, НМ 02.1931]. Комбайн в 1929-1930 характеризуется как "крейсер пшеничных полей", "удачнейшая комбинация жнейки и молотилки", "машина, бесспорно производящая ныне переворот в земледелии" [Н. Осинский, 3 дня на зерновых гигантах, Пр 31.07.29; И. Гриневский, На полях совхоза "Гигант", НД 05.1929: 86]. Бендер явно не вдохновляется пышными журналистскими метафорами: комбайны скучны ему, как и построение социализма в целом [см. Бендер — Балаганову в ЗТ 2; одна из многих перекличек между началом и концом романа].

25//6

По их обобществленным угодьям бродят сейчас многочисленные литературные и музыкальные бригады, собирая материалы для агитпоэм и огородных кантат. — В первые годы пятилетки деятели искусств массами ездят в колхозы и на стройки. Считалось, что писатель или художник — такой же строитель социализма, как рабочий и колхозник. Писатели объединялись в бригады, давали соцобязательства, выполняли план, вступали в соревнование, отчитывались на предприятиях.

Хроника "Литературной газеты" за 1930 полна сообщений об этих кампаниях: "Включим писателя в социалистическое строительство... 100 писателей на индустриальные предприятия и в колхозы... Писатели указывают, что в результате поездок в колхозы они получили богатый материал для своего творчества" [ЛГ 24.02.30]; "Ленинградский отдел ФОСП совместно с Ленотгизом организовал 8 выездных ударных бригад писателей. Тт. Либединский и Чумандрин уже полгода работают на заводе „Красный пути ловец". Л. Сейфуллина и О. Форш работают на текстильных предприятиях Ленинграда..." [ЛГ 10.03.30]; "РАПП в колхозах..." [ЛГ 28.04.30]. "Слетов уехал на Сахалин для изучения строительства нефтяных промыслов... В колхозы и коммуны Нижней Волги выехал член „Перевала" Г. Глинка" [ЛГ 05.07.30]; "Создана ударная бригада писателей по борьбе с угольным прорывом" [ЛГ 09.09. 30] и т. д.

Соавторы не одиноки в своем насмешливом отношении к писательским набегам на заводы и деревню. В. Лебедев-Кумач высмеивает халтурность этой "связи с производством" в стихотворении "Братьям-писателям" [Кр 28.1930]. Юморист "Огонька" повествует о бюрократических перипетиях вокруг лопнувшего рельса на дальней железнодорожной станции. Среди прочего,

"предстояла поездка [к месту аварии] двух комиссий, четырнадцати экспертов, одиннадцати специалистов. На место происшествия уже выезжала бригада авторов, в составе четырех лирических поэтов, одного египтолога и одной детской старушки. Формируя бригаду, председатель одной из литорганизаций, похлопывая египтолога по плечу, заметил: „Поезжайте, молодые люди. Вам полезно посмотреть... Напишите роман из жизни рельсов, внесите вклад..."" [Клим Унывалов, Оригинальное предложение, Ог 30.09.30].

Опубликованный в том же журнале [10.08.30] рассказ В. Ардова "Перпетуум моби-ле" стоит привести почти полностью.

"Литератор Многопальцев, член литературного содружества „Куй железо, пока горячо", сидел у себя за письменным столом и мрачно проглядывал „Литературную газету". Мрачность эта обуславливалась тем, что среди писательских имен, усыпавших все четыре страницы газеты, Многопальцев не находил своей фамилии.

„Писатели на строительстве, — читал Многопальцев: — писатели Ечкин, Тимофейкин, Сашкина-Машкина и Васютин укатили на строительство. Писатели в колхозах, — сообщалось далее: — писатели Гурболиков, Рыдаев, Прасковьюшкин, Иван Дуга и Иван Соха поехали себе в колхозы. Писатели на местах. Писатели Живержеев, Подсосов, Кокосов, Скиселев, Иван Штопор и Иван Бутылка сидят уже на местах. Писатели на места. А писатели Пуузов, Штопаных, Рысаков, Вырвич, Посовер, Потрохов, Иван Борона и Иван Борода еще только собираются на места. Писатели на отдыхе. Писатели С. Парной, Д. Симпатичный, Дохман, Рыбчик, Пере-колбасов, Иван Зга и Иван Бяка уже пристроились на отдых. Писатели на лечобе. Писатели К. Аккуратный, Б. Уютная, Ц. Укромная, Крутихин, Глубокопытов и Птиц лечатся от разных недугов. Вчера же заболел писатель Кицис, но он просил не говорить, чем именно".

Далее сообщалось, кто и что начал писать (отдельно), кто что окончил писать (отдельно) и кто находится как раз в середине творческого процесса (тоже отдельно).

И среди этого табуна имен и псевдонимов ни единая строка не упоминала Многопальцева.

[Многопальцев принимает решение поехать в колхоз. Через десять дней:]

...Писатель Многопальцев, мотая головой и подкидывая ногами, ехал со станции на кол-хозовской лошади.

Из бокового кармана Многопальцева торчал последний номер все той же „Литературной газеты", сложенный так, что без труда можно было прочесть: „Писатели в колхозы. Писатели Ящериков, Грудастов, Севрюгин, Малярийный и Многопальцев поехали-таки в колхозы".

А через два часа Многопальцев сидел на крыльце одной из колхозовских изб и, угощаясь жирным деревенским молоком, вел беседу с председателем коллектива. Мычали коровы, блеяли овцы, гоготали гуси, а равно и утки...

— Ну, а пашете вы трактором? — спрашивал Многопальцев, вежливо дав отблеять серому барану.

— А то как же! Трактором пашем! — и председатель колхоза подливал столичному гостю молоко под аккомпанимент двух пятнистых коров.

— Так, так. Ну, а бороните, скажем, тоже трактором? "

— Трактором, трактором.

— Та-ак. А жнете?

— Трактором.

— Так, так, так. Ну, а стенгазета?

— Стенгазету делаем не трактором.

— Нет, я говорю: стенгазета у вас есть?

— Это есть.

— Та-а-а-ак... А изба-читальня...

— Изба-читальня не трактором.

— Я знаю. А сено косите трак...

— ... тором. Им.

— А скотину пасете...

— Это уж не им...

На этом месте разговор замер и не возобновлялся до самых сумерек. В сумерки председатель колхоза любезно обратился к писателю:

— Спать мы вас положим на сеновал. Летом хорошо спать на сене...

— Летом замечательно спать на сене! — подхватил Многопальцев. — Кстати, вы не знаете, когда отходит следующий поезд на Москву?

— В 12.45...

— А на него можно успеть?

— Если сейчас выехать, то пожалуй...

— Сделайте отдолжение, товарищ, дайте мне лошадку. Мне, знаете, просто не терпится привезти в Москву свои богатейшие впечатления. Значит, я не спутал: пашете вы трактором, а стенгазету делаете не трактором.

— Да, то — трактором, а то — не трактором.

— Пасете не трактором, а бороните трактором.

— Трактором, трактором.

— Жнете трак... Ну, все помню! Велите запрягать!..

Когда писатель Многопальцев подъехал к освещенному станционному зданию, слышно было пыхтение только что приехавшего из Москвы поезда, и какой-то гражданин с чемоданом в руках говорил крестьянам, расположившимся у станции:

— А что, товарищи, из колхоза здесь никого нету?

Вглядевшись, Многопальцев узнал в гражданине своего собрата по перу — писателя Хар-пилюка. Писатель Харпилюк принадлежал к литературной группировке, носившей причудливое название „ЛВзЩ24/7“. В этом имени, собственно, больше подходившем для паровоза, чем для объединения художников слова, буква Л обозначала слово „Литературный", Вз расшифровывались как „взвод" в смысле боевой ударной единицы, а Щ24/7 указывали на адрес исполнительных собраний группы: „Щипок, дом № 24, квартира № 7". В этом военизированном объединении писатель Харпилюк числился как „поэт бляха № 13" 3 .

Поэт бляха № 13 с удовольствием признал коллегу и с неменьшим удовольствием занял его место на колхозовской телеге. Когда возница уже тронул, поэт бляха № 13 закричал Многопальцеву:

— Большая к вам просьба: приедете в Москву, вышлите мне номер „Литературной газеты", который выйдет 15-го. Так я и не дождался этого номера...

Многопальцев обещал выслать.

В то время как Многопальцев сидел в вагоне поезда, везшего его в Москву, а Харпилюк, бляха № 13, ехал со станции на колхозовской лошади, — в это самое время писатель Пустянский, сочлен литературной ассоциации Кап-кап, у себя дома проглядывал номер „Литературной газеты". Тщетно искал он свою кличку среди фамилий и прозвищ, испестривших четыре полосы газеты..." (Рассказ заканчивается решением Пустянского поехать в колхоз.)

25//7

Здесь русский дух! Здесь Русью пахнет!.. Здесь сидит еще на своих сундуках кулак Кащей, считавший себя бессмертным и теперь с ужасом убедившийся, что ему приходит конец. — Неточная цитата из вступления к "Руслану и Людмиле" Пушкина: Там царь Кащей над златом чахнет; / Там русский дух... там Русью пахнет! Эта хрестоматийная фантазия на темы народных сказок часто цитировалась и переиначивалась, например: "Про дом Глафиры Петровны местные патриоты говорили: „Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!" После собраний здесь пахло водкою и махоркою" [Сологуб, Творимая легенда, 177]. "Здесь Цекубу, здесь леший бродит, русалка на пайке сидит" [Н. Асеев, Московские улицы, КН 09.1926] и др. Кащей Бессмертный — "в восточнославянской мифологии злой чародей, смерть которого спрятана в нескольких вложенных друг в друга животных и предметах" [Мифы народов мира, т. 1]. Конец Кащея — намек на "ликвидацию кулачества как класса" в 1929-1931.

Отождествление "русского духа" (старой "Расеи" ит. п.) с кулачеством типично для начала 30-х гг. Ср. наполовину рифмованное выступление А. Безыменского на VI съезде Советов [Пр, Из 16.03.31; указано К. В. Душенко].

Высказывание Остапа о Кащее — еще одна вариация мотива "крушения вековых архетипов", появляющегося в ДС/ЗТ многократно: ср. истории гусара-схимника, неудачливого отшельника Хворобьева, Адама и Евы, Вечного жида [ДС 12//11; ЗТ 8//23; ЗТ 27//4—5].

25//8

Но нам с вами, богатыри, от него кое-что перепадет, в особенности если мы представимся ему в качестве странствующих монахов. — Монахи из ликвидированных советской властью монастырей, странствующие в поисках нового местожительства, — заметный элемент российской жизни 20-х гг. [см., например, Fletcher, Russian Orthodox Church Underground, 38, со ссылкой на: Платонов, Православная церковь в 1917-1935; Wicksteed, Life Under the Soviets, 143-144]. Странствовали они и с целью сбора средств на церковь, протекавшего весьма успешно [см. сетования на это в изд.: Московский пролетарий 46.1928]. Это отражено в пьесе В. Катаева "Авангард" (1929), где монах собирает подаяния на отстройку храма, затопленного при строительстве гидростанции. Остап, вне сомнения, намекает на сочувствие крестьянства к притесняемой церкви, хотя в контексте "богатырей" его шутка кажется аллюзией на что-то средневековое, что, конечно, и провело ее благополучно через цензурные инстанции.

С другой стороны, под видом монахов, собирающих деньги на монастырь, до революции нередко подвизались самозванцы и жулики, в том числе пресловутые "персидские подданные" [Короленко, Современная самозванщина; см. также ДС 5//16]. Намек, таким образом, нарочито двусмыслен, направлен в потенции одновременно на советские реалии и на самих антилоповцев.

25//9

Но Паниковский не успел закончить своей речи. Раздался ужасный тошнотворный треск, и антилоповцы в секунду очутились прямо на дороге в самых разнообразных позах. — Автомобиль, разлетающийся на ходу на мелкие части, — мотив из комических кинолент (есть, например, у Бастера Китона). У соавторов, однако, не менее ощутим литературный фон. Сходно с аварией "Антилопы" оформлена дорожная катастрофа в "Харчевне королевы Гусиной Лапы" А. Франса (действие в XVIII в.). Карета, в которой спасаются от погони герои этого романа, терпит крушение — по-видимому, под действием магических чар — в тот момент, когда аббат Куаньяр, подобно Паниковскому, обращается к спутникам с прочувствованной речью о своих любимых занятиях, мечтах и планах на будущее. Авария обрывает аббата, как и Паниковского, на середине фразы: "Страшный толчок свалил нас всех, осыпав градом битого стекла, на пол кареты в живописном беспорядке... Среди бесформенного хаоса конских крупов, грив, ног и животов торчали задранные к небесам сапоги нашего кучера... Второй кучер, которого отбросило в овраг, плевал кровью... Одна рессора лопнула, одно колесо сломалось и одна лошадь захромала". Как и Паниковский, аббат Куаньяр умирает вскоре после крушения и похоронен своими спутниками на деревенском кладбище.

Катастрофа "Антилопы" подготовлена двумя параллельными рядами нарастающих предвестий: с одной стороны, ее собственной агонией ("Антилопе было нехорошо..."; толчки, хрипы в моторе и проч.), с другой — бредовой речью Паниковского о поединке с гусем. Поскольку все авантюры Паниковского кончаются поражением и низвержением на землю, то кажется естественным, чтобы это произошло и в данном случае. И действительно, взрыв машины совпадает с кульминационным моментом охоты на гуся ("...я его хвата..."). Таким образом, речь Паниковского по сути дела в той же мере подготавливает к катастрофе, что и нарастающая неисправность машины.

Эта функция его речи, однако, остается замаскированной до последнего момента, так что взрыв "Антилопы", несмотря на двойную подготовленность, оказывается неожиданностью, как это и должно быть в хорошем сюжете со "внезапным поворотом" 4 . В самом деле, охота на гуся развертывается не наяву, где читатель уже привык ожидать провала Паниковского, а в воображении последнего, где более естественно ожидать победы. Более того, азарт охоты на гуся и близкий триумф охотника отвлекают внимание от другой линии предвестий — неполадок внутри автомобиля, тем самым частично маскируя и ее. Отсюда вся неожиданность развязки.

Однако гибель "Антилопы" — больше чем очередная неожиданность: она наносит последний удар компании героев и знаменует конец их совместных похождений, и в этом финальном качестве она носит экстраординарный и подчеркнутый характер. Злая судьба Паниковского предстает здесь со своего рода восклицательным знаком по сравнению со всеми предыдущими его неудачами. Этот особый акцент выражается в том, что не только реальные авантюры Паниковского приводят к фиаско и падению на землю, но и его попытка компенсировать эту неудачливость в фантазии парадоксально кончается тем же, и притом падение происходит не в воображенной Паниковским линии событий, а наяву. Усиленный акцент проявляется и в том, что фиаско Паниковского распространяется на сей раз и на его спутников, вместе с ним растягивающихся в дорожной пыли. Кульминация в линии Паниковского переплетена с финальной катастрофой всего совместного предприятия — совмещение, лишний раз свидетельствующее о сюжетной заботливости соавторов романа.

25//10

Адам, нужно идти. — Фраза с "французскими" коннотациями? Ср.: "Тартарен, надо ехать" [Tartarin, il faut partir; А. Доде, Тартарен из Тараскона, гл. 12]. "II faut partir" — знаменитая ария во франкоязычной опере Г. Доницетти "Дочь полка".

25//11

Жизнь прекрасна, невзирая на недочеты. — Смесь старых и новых выражений. "Жизнь прекрасна" — говорится для подбадривания отчаивающихся: "Жизнь прекрасна! (Покушающимся на самоубийство)" [заглавие рассказа А. Чехова]; "Гражданин Подсекаль-ников! Жизнь прекрасна!" [Эрдман, Самоубийца, д. 1]. "Невзирая на..." — советское клише: "критиковать, невзирая на лица" и проч. "Недочеты" — также современный газетный термин: "Со всеми этими перегибами и недочетами необходимо покончить" [Пр 1928-1929].

25//12

— Хлопнули Алешу Поповича да по могутной спинушке! — сказал Остап, проходя. — Бендер довольно верно имитирует стиль былин. Ср. такие былинные стихи, как: И ляпнул он в Идолище поганое; // Захватил Добрыню за могуты плеча; // Сорубил враг буйную головушку, и т. п. [Былины, 83,153, 157]. См. также былинную цитату выше, в конце примечания 3.

25//13

Смерть Паниковского. — Один из усталых путников отстает от группы, затем вовсе исчезает из виду; хватившись, товарищи отправляются на поиски отставшего и находят его мертвым. Выразительность подобного построения делает его удобным для развертывания мотива чьей-то смерти в пути, и поэтому трудно верить, чтобы ЗТ 25 было единственным местом данного типа. Действительно, мы находим сходную сцену в романе Т. Готье "Капитан Фракасс", и сходство не обязательно объяснять влиянием. Группа бродячих актеров, дав спектакль в замке маркиза 5 , движется в буран через снежную равнину. Самый худой и слабый из них, Матамор, отстает; трое из спутников пускаются на его поиски и обнаруживают замерзший труп. На другой день товарищи хоронят его на пустыре вблизи придорожной гостиницы [гл. VI: Эффект снега].

25//14

После псалма вы скажете: "Бог дал, бог и взял", потом: "Все под богом ходим", а потом еще что-нибудь лишенное смысла, вроде: "Ему теперь все-таки лучше, чем нам". — Остап цитирует наиболее избитые поминальные афоризмы. В одном из рассказов А. Аверченко — писателя весьма чуткого к штампам и, подобно соавторам, склонного воспроизводить их в концентрированном виде — мы встречаемся с тем же их набором, в той же последовательности:

"— Боже,— качает головой толстяк, — жить бы ему еще да жить. — Эта классическая фраза рождает еще три классические фразы:

— Бог дал — бог и взял! — профессиональным тоном заявляет лохматый священник.

— Все под богом ходим, — говорит лиловая женщина.

— Как это говорится: все там будем, — шумно вздыхая, соглашаются три гостя сразу.

— Именно — „как это говорится**, — соглашаюсь я. А я, в сущности, завидую Ивану Семенычу!

— Да, — вздыхает толстяк. — Он уже там!

— Ну, там ли он — это еще вопрос. Но он не слышит всего того, что приходится слышать нам" [День человеческий].

25//15

"Владение помещика отставного майора Георгия Афанасьевича Волкъ-Лисицкаго". — Именование помещика пронизано реминисценциями из польской и русской ономастики прошлого. В литературе встречаются фамилии Волк-Столбунский, Волк-Демьянский [В. Л. Кигн-Дедлов, Лес // Писатели чеховской поры, т. 2; Аверченко, Дьявольские козни]. В "Кому на Руси жить хорошо" Некрасова [гл. 5] изображен помещик Гаврило Афанасьевич Оболтп-Оболдуев. Он имел предка, о котором говорится: Волками и лисицами / Он тешил государыню, да который и сам является азартным охотником на лисиц. Имя и отчество некрасовского помещика, в свою очередь, восходят к пушкинскому "Арапу Петра Великого" (боярин Гаврила Афанасьевич Ржевский). Возможно, в этом месте ЗТ — стрела в сторону недруженственной Польши, ее консерватизма и реакционности. В двойной фамилии отставного майора слышится также созвучие с именем ху-дожника-авангардиста Эль Лисицкого, весьма активного в эти годы.

25//16

Надгробная речь Бендера о Паниковском. — Ряд элементов этой второй надгробной речи Бендера о Паниковском (первая была произнесена в ЗТ 1) напоминает стилистику И. В. Сталина. Как ранее отмечалось, соавторы склонны сгущать в пределах одной главы, одного эпизода серию образов и реминисценций одного и того же тематического ареала — см., например, лермонтовско-николаевские мотивы в ДС 36//3, 11 и 13; французские в ЗТ 7//2 и 13; гомеровские в ДС 34; пушкинско-онегинские в ЗТ 35//4, б, 7, 11,16 и 17. В этом свете появление в данной главе ЗТ сталинских интонаций, наряду с обилием в ней же фольклорного, "деревенского" элемента едва ли можно считать случайным, поскольку вся она проходит под знаком коллективизации деревни [см. выше, примечания 5-8], неотделимой от персоны Сталина.

Я часто был несправедлив к покойному. Но был ли покойный нравственным человеком?.. Нет, он не был нравственным человеком... Все свои силы он положил на то, чтобы жить за счет общества. Но общество не хотело, чтобы он жил за его счет. — Переносы из предложения в предложение одних и тех же сочетаний слов весьма характерны для Сталина:

"Еще требуется, чтобы эта власть пользовалась поддержкой миллионных масс рабочих и крестьян. Пользуется ли она такой поддержкой? Да, пользуется. Во всем мире не найдете вы другой такой власти, которая бы пользовалась такой поддержкой рабочих и крестьян, какой пользуется Советская власть... Все эти факты, в которых наглядно видна поддержка Советской власти со стороны миллионных масс, общеизвестны" [О задачах хозяйственников (февраль 1931), Соч., т. 13: 32; курсив мой. — Ю. Щ.].

Риторика вопросов и отрицательных ответов с повтором одних и тех же слов (Но был ли покойный... и т. д.) особенно типична для Сталина:

"Верно ли это? К сожалению, неверно"; "Случайны ли эти лозунги? Нет, к сожалению, не случайны"; "Можно ли утверждать, что у нас были уже все эти условия года два или три назад? Нет, нельзя утверждать этого"; "Можно ли уничтожить классы? Нет, нельзя"; "Есть ли в этих требованиях что-либо унизительное для людей, желающих остаться большевиками? Ясно, что тут нет и не может быть ничего унизительного" и мн. др. в этом роде [О правом уклоне в ВКПб (апрель 1929); Политический отчет XVI съезду ВКП(б) (июнь 1930) — Соч., т. 12: 3,13, 32, 65, 79; т. 13: 8] 6 .

Примечания к комментариям

1 [к 25//1]. См.: Ю. Щеглов, Семиотический анализ..., где детально разбирается и данная острота Бендера.

2 [к 25//3]. Стоит отметить, что с Добрыней Никитичем сравнивается хулиган в одноименном стихотворении Маяковского [1926; Поли. собр. соч., т. 7]: сравнением этим защитники хулигана пытаются перекрасить его в "русского богатыря", не умеющего сдержать свою силу. Там упомянута, между прочим, и "матроска в полоску", подобная той, в которую рядит Балаганова Бендер. Заметим, что из спутников Бендера слова "хулиган", "бандит" применяются именно к Балаганову — так квалифицирует его Корейко в воображаемой Шурой стычке [ЗТ12] и владелица украденной сумочки [ЗТ 32]. Таким образом, при всем "вежестве" Добрыни, существовала определенная цепочка ассоциаций, связывавшая — с необходимым ироническим преображением — разухабистую силу русского удальца Добрыни с матросско-хулиганским (хотя тоже, как мы видели, не чуждым определенного "вежества") типом удальства, воплощенном в Балаганове. Как и многие другие ходячие ассоциации в современном им дискурсе, связь эта уловлена соавторами и зафиксирована в серии метафор, атрибутов и образных именований, сопровождающих Балаганова в романе.

3 [к 25//6]. Бляха с номером — принадлежность дворников, носильщиков, извозчиков (об "извозчичьем" элементе в юморе 20-х гг. см. ЗТ 13//23).

4 [к 25//9]. О конструкции "Внезапный поворот" см.: Shcheglov and Zholkovsky, Poetics of Expressiveness, 130-142.

5 [к 25//13]. Вероятно, надо считать случайным совпадением то, что и смерть Паниковского также наступает после спектакля (правда, несостоявшегося), даваемого силами путешественников.

6 [к 25//16]. Ср. пародию на Сталина, сложившуюся в кругах интеллигенции; комментатор слышал ее в юности от знакомого профессора, с отличной передачей сталинских интонаций, пауз и акцента: "О международных авантюристах. Международные авантюристы / потому и называются авантюристами, / что аны пускаются во всевозможные авантюры. // Спрашивается: / ПАЧЭМУ международные авантюристы / пускаются во всевозможные авантюры? // Аны пускаются во всевозможные авантюры ПАТАМУ, / что, будучи ПА САМОЙ СВОЕЙ ПРИРОДЕ авантюристами, / аны НЭ МОГУТ / нэ пускаться в авантюры".

 

26. Пассажир литерного поезда

26//1

Один из провожающих, человек с розовым плюшевым носом и бархатными височками, произнес пророчество, страшно всех напугавшее. — Согласно неопубликованным мемуарам С. В. Токаревича, "редактор с плюшевым носом и бархатными височками... — Михаил Кольцов" [цит. в примечаниях А. И. Ильф в ИЗК, 175]. И в самом деле, замечательный журналист и редактор без труда узнается и по отмеченным здесь внешним чертам, и по беспощадной, насмешливой проницательности его "пророчеств", основанных на глубоком знании людей. Что касается наружности, то знавшие Кольцова часто описывают его — как и соавторы в этой сцене ЗТ — мягкими, ласково-уменьшительными словами: "С нежно вылепленным, насмешливым ртом и торчащим хохолком мягких каштановых волос" (Т. Тэсс). "Ростом маленький, „как перочинный ножичек", подумала я... Я подумала, что имя Миша ему очень подходит, даже если написать его с маленькой буквы: миша-медвежонок" (Н. Сац). От игрушечного мишки до плюшевого носа, очевидно, лишь один шаг. Из этих же мемуаров ясно видны такие персональные черты прославленного журналиста, знакомые всем читателям его многочисленных эссе и фельетонов, как доброжелательно-авторитарно-ироничный стиль обращения с собеседником, угадывание его жизненных обстоятельств и предсказание поведения. [Цит. по кн.: М. Кольцов, каким он был, 403-04, 315, 320.]

Эпизод с "плюшевым пророком", как и многие другие известные места среднеазиатских глав, перенесен в роман из путевых очерков Ильфа и Петрова об их командировке на Турксиб в 1930 (очерки перепечатаны в пятом томе Собр. соч. и в кн.: Ильф, Петров, Необыкновенные истории..., где в примечаниях [452] дан и полный список всего опубликованного соавторами на эту тему в тогдашней печати). Отдельные детали турксибских глав восходят к записям И. Ильфа о поездке в Среднюю Азию в 1925 [см. ЗТ 31//3].

26//2

...Все вы по вечерам будете петь в вагоне "Стеньку Разина", будете глупо реветь "И за борт ее бросает в надлежащую волну". — Народная песня на основе стихотворения "Из-за острова на стрежень" поэта-фольклориста Д. Н. Садовникова о любви Степана Разина к пленной персидской княжне, которую, по преданию, он в ответ на насмешки товарищей бросил в Волгу [текст литературной и народной версий — в кн.: Песни и романсы русских поэтов, 826, 957].

Песня пользовалась всенародной популярностью начиная с 1890-х гг., инсценировалась, экранизировалась немым кино и долгие годы была едва ли не неизбежным номером любого коллективного времяпровождения. "Где-то в роще, под звон гитары, кто-то нежнейшим тенором запевал песню о Стеньке Разине. Она слушала песню, прикрыв глаза, видела волжские волны, поглощающие персидскую княжну..." [Гумилевский, Собачий переулок, 142]. "...[На свадьбе омещанившегося пролетария] пели всей комнатой, вразброд и старательно, про персидскую княжну и Разина, про кавалеристов Буденного, про вольную цыганскую палатку" [Фибих, Дикое мясо, 24]. Иностранный гость слушает пение "Stenka Razin" в 1929 на волжском пароходе [Farson, Seeing Red, 185]1. Под романсом "про вольную цыганскую палатку" может подразумеваться популярное "Все сметено могучим ураганом" (И там в кибитке забудем пытки..., см. ДС 34//7), или "Мой костер в тумане светит" на слова Я. Полонского (За кибиткой кочевой...), или какая-то другая из многочисленных цыганских песен. О "Марше Буденного" см. ЗТ 32//6.

Песня о Разине была широко известна в Европе: эмигрантский беллетрист свидетельствует, что в баварском Оберланде ее в немецком переводе "поют все уличные певцы, все пьяные и все горничные": Auf der Wolga breiten Fluten / Durch das enge Inseltor / Bricht auf buntbemalten Booten / Stenka Basins Schar hervor... [Белогорский, Тринадцать щепок крушенья, 160]. Ее пели в венских трактирах члены "российского землячества" — союза бывших военнопленных в России [Шверубович, О старом Художественном театре, 319]. Мелодия песни "докатилась до чужих морских и океанских берегов" и звучит без слов во многих портах мира, наигрываемая на гитаре и аккордеоне [3. Арбатов, Батько Махно, Возрождение, 29.1953:102].

Манера "отводить душу" — в общественных местах или в компании — хоровым исполнением двух-трех популярнейших народных песен (среди которых песня про Разина и княжну была номером первым) — заметная черта неофициальной массовой культуры 20-х гг., о которой см. ДС 31//14.

Слова "В надлежащую волну..." — переиначивание текста в бюрократическом стиле: в оригинале — в набежавшую волну. Ср. сходную подмену канцеляризмом в другом популярном романсе (Все учтено могучим ураганом, в ДС 34//7). Скрытая цитата из песни о Разине и княжне — в ДС 25//3.

26//3

...два брата-корреспондента — Лев Рубашкин и Ян Скамейкин. — Имя первого брата позаимствовано из "Нивы", где печаталась реклама корсетов "Лев Рубашкин, Лодзь" (сообщил О. Ронен). Журналист Семен Рубашкин фигурирует у Тэффи [Модный адвокат]. "Братья-корреспонденты" могут напоминать как о пушкинских "Братьях разбойниках" — ср. частые в те годы выражения типа "гангстеры пера" и т. п. [ДС 13//17], так и о некрасовском "Братья-писатели..." [см. ДС 13//8].

26//4

...стихотворный фельетонист, подписывавшийся псевдонимом Гаргантюа. — В описании Гаргантюа, его манеры говорить несомненны заимствования из "Каштанки" Чехова.

"Он подошел к... Хираму и стал что-то с жаром ему объяснять. Хирам принялся слушать, но скоро убедился, что ровно ничего не может разобрать... [Гаргантюа] говорил довольно громко и, казалось, даже отчетливо . Но в его речи был какой-то неуловимый дефект, превращавший слова в труху... после каждой фразы [он] требовал от собеседника подтверждения. — Ведь верно? — говорил он, ворочая головой, словно бы собирался своим большим хорошим носом клюнуть некий корм... Все остальное сливалось в чудный убедительный рокот" [ЗТ 26]; "Гаргантюа... долго что-то объяснял, клюя невидимый корм " [ЗТ 27].

У Чехова гусь Иван Иваныч

"вытянул шею и заговорил о чем-то быстро, горячо и отчетливо, но крайне непонятно ... После каждой длинной фразы он всякий раз удивленно пятился назад и делал вид, что восхищается своею речью" [гл. 3]. "Иван Иваныч... подходил к Тетке или коту, выгибал шею и начинал говорить о чем-то горячо и убедительно , но по-прежнему непонятно " [гл. 5].

В цитатах нами выделены текстуальные сходства, а также "птичье" сравнение в ЗТ (клюнуть), которым соавторы почти открыто указывают на свой источник.

Как полагают, прототипом этого персонажа послужил поэт-сатирик Эмиль Кроткий (Э. Я. Герман, 1892-1963), работавший вместе с соавторами в журнале "Чудак". Среди черновиков ЗТ есть запись: "Эмиль: Ведь верно! Ведь правильно? " [А. Вулис, Б. Галанов. Примечания, в кн.: Ильф, Петров, Собр. соч., т. 2: 543]. В свете гусиных черт Э. Кроткого появляется возможность дать предположительную атрибуцию загадочной записи Ильфа: "В нем жила душа гуся" [март 1929; ИЗК, 203] 2 .

Некоторые черты манеры Гаргантюа (".. .говорил он, ворочая головой, словно бы собирался своим большим хорошим носом клюнуть некий корм...", "...долго что-то объяснял, клюя невидимый корм) можно усмотреть в одном из персонажей А. Аверченко. Сравнения с птицей здесь, однако, нет: "Он склонил набок свою подушку для булавок [т. е. голову] и сказал, пережевывая губами какое-то таинственное съестное ", и далее: ".. .сказал он, пожевывая губами невидимую пищу" [Аверченко, Ложное самолюбие].

26//5

"Эй, полна, полна коробочка". — Неточная цитата из песни на слова "Коробейников" Некрасова: Ой, полна, полна коробушка, / Есть и ситцы, и парча. / Пожалей, моя зазнобушка, / Молодецкого плеча. Включаемая в песенники с конца XIX в., песня вошла в репертуар всех слоев населения, исполнялась в быту и с эстрады и популярна до сих пор. Часто переиначивалась в политико-агитационных целях [Песни и романсы русских поэтов, 1038].

26//6

"Есть на Волге утес, диким мохом порос". — Народная песня, в основе которой — стихотворение А. А. Навроцкого "Утес Стеньки Разина". Входит в песенники с начала XX в., но пользовалась популярностью уже в 70-80-е гг. XIX в. [Песни и романсы русских поэтов, 759, 946,1051]. Не следует путать эту песню с балладой "Из-за острова на стрежень..." о романе Разина и княжны [см. выше, примечание 2].

26//7 ...[Остап] поднял курицу к себе и съел ее без хлеба и соли. — Возможная реминисценция из "Бесов", где голодный Верховенский "с чрезвычайной жадностью" съедает вареную курицу Кириллова [III. 6.2; напомнил А. Жолковский]. Другие отголоски "Бесов" см. в ДС14//9,10,12,18. Дальнейший рассказ о том, как журналисты осыпают Бендера приношениями еды, созвучен эпизоду в романе Б. Травена "Корабль смерти" (рус. пер. 1929), где героя-бродягу после долгих голодных скитаний и конфликтов с властями привечают испанские таможенники, приняв его за представителя дружественной гер-майской нации; соревнуясь в хлебосольстве, они закармливают гостя до того, что тот вынужден бежать [гл. 14].

Примечания к комментариям

1 [к 26//2]. Как и всякие "крылатые слова", элементы этой песни проникли в разговорную речь тех лет, служили материалом для шуток и каламбуров. Например, в ленинградском юмористическом журнале находим следующий "галантный" образчик шутки с дамой во время экскурсии по реке: "Мы с вами совсем как в песне „Из-за Васильевского острова на стрежень, на простор речной волны". Только я вовсе не хочу бросать вас в воду, хотя вы и выглядите совсем как царица..." и т. д. [См 28.1927]. Флирт на воде вообще редко обходился без мотивов этой песни: ср. стихи Дм. Цензора "Путешествие по Волге" в том же журнале: Сидели с Марьей Алексевной, / И вдруг, прическу теребя, / Вообразил ее царевной, / А Стенькой Разиным себя, и т. п. [См 29.1926].

2 [к 26//4]. В этих же двух главах [ЗТ 26-27] Бендер крадет курицу, замечая: "Я иду по неверному пути Паниковского", а затем оказывается, что курица принадлежала Гаргантюа. О преследователе гусей Паниковском напоминает здесь не только присвоение птицы, но — более косвенно и ассоциативно — также и то, что пострадавшим от бендеровской кражи является журналист, похожий на птицу.

Любопытно, что при описании Эмиля Кроткого мемуарист пользуется следующим "гусиным" сравнением: "...покрутил шеей — тонкой, как у гусенка, вылупившегося из яйца". Речь его характеризуется как "задыхающаяся" [А. Мариенгоф, Мой век...// А. Мариенгоф, Роман без вранья..., 339; курсив мой. — Ю. Щ.].

 

27. "Позвольте войти наемнику капитала"

27//1

Лавуазьян... [принес] котлеты с налипшими на них газетными строчками... — Ср.: "Иностранцы разворачивали кулинарию, завернутую в газеты их стран; держа ее перед зеркалом, можно было бы прочесть передовицы из Бергена или Киева" [Ж. Жироду, Зигфрид и Лимузэн (рус. пер. 1927), гл. 1]; "Большой ком масла, к которому крепко примерзла газета" [М. Осоргин, Сивцев Вражек (1928): Карьера Колчагина]. Мотив в последнем примере явно недоразвит, ему нехватает той "слиянности" печатных слов с едой, того "вживления" текста в пищу, которые есть у Жироду и в ЗТ ("слиянность" особенно блестяща у Жироду, где для чтения текста приходится держать котлету перед зеркалом, или у Гоголя, где слова проступают непосредственно на пирожке, минуя бумагу), Это место романа примыкает к обширному гнезду мотивов, имеющих в своей основе соположение пищи и письма, гастрономии и речи, метафорическое приравнивание текста к еде, поглощение письменных документов, уничтожение текста в процессе еды или в целях еды и т. п. [см. также ДС1//6]. Следующее сообщение гоголевского Рудого Пань-ка странно напоминает комментируемое место из ЗТ:

"Старуха моя... грамоте сроду не училась... Вот замечаю я, что она пирожки печет на какой-то бумаге... Посмотрел как-то на сподку пирожка, смотрю: писанные слова... Прихожу к столику — тетрадки и половины нет! Остальные листки все растаскала на пироги" [Гоголь, И. Ф. Шпонька и его тетушка].

Из обширной литературы на тему "текст/пища" упомянем серьезное исследование Дженнифер Престо (Jennifer Presto)" „И- Ф. Шпонька и его тетушка" as „Oral" Narrative, or „Food for the Critics"" (рукопись, 1991), откуда взят и последний пример.

27//2

"...молнируйте инструкции аральское море лавуазьян". — Глагол, звучавший в 1930 как неологизм: "Несколько лет назад Наркомпочтель ввел „телеграммы-молнии", и публика ввела, на манер слова „телеграфьте", слово „молнируйте"" [ТД 09.1930: 77].

27//3

...они увидели первого верблюда, первую юрту и первого казаха в остроконечной меховой шапке и с кнутом в руке... Началась экзотика... — Азиат, удивленно взирающий на поезд (самолет, трактор), — общее место журналистики, кино- и фотохроники первых пятилеток. "Когда я в кино увидела Турксиб — как старый киргиз встречает паровоз, я чуть было не расплакалась: так это прекрасно!" — пишет героиня "Дня второго" И. Оренбурга [гл. 9]. Репортажи о Турксибе полны вариаций на тему "старое и новое". Пассажиры-казахи выглядывают из окон вагона; верблюд нюхает рельсы, казахи смотрят на поезд; верблюды на фоне проходящего поезда и холмов; "юрта кочевника и мачты антенны, дикие табуны и электрический фонарь" и т. п. [Открытие Турксиба, Ог 20.05.30; кадры из фильма "Турксиб", КН 32.1929; КН 50.1929; Вит. Федорович, Турксиб, Пр 21.07.29]. На более раннем и космополитичном этапе символом прошлого служила лошадь [см. ЗТ 6//2].

27//4

Рассказ господина Гейнриха об Адаме и Еве. — Комсомольцы с такими именами фигурируют в пьесе М. Булгакова "Адам и Ева", написанной в 1931, т. е. почти в один год с романом Ильфа и Петрова. Отметим прозорливость предсказаний Гейнриха о советских Каине и Авеле, "Вавилонской башне, которая никогда не достроится" и т. п.

27//5

Рассказ Остапа Бендера о Вечном Жиде. — Разговор петлюровцев с Вечным Жидом в бендеровском рассказе выдержан в духе аналогичных сцен у М. Булгакова, на которого соавторы, со своей хрестоматийной установкой, вполне могли ориентироваться как на "классика" петлюровской темы.

Ср., например, рассказ "Налет": "— Тю! Жида взяли! — резнул голос в темноте за фонарем... — Жид, жид! — радостно пробурчал ураган за спиной. — И другой? — жадно откликнулся бас".

Сходная сцена в пьесе "Белая гвардия" (2-я редакция " Дней Турбиных"): "А-а-а... Добро пожаловать!.. Я — веселый. Ты нас не бойся. Мы жидов любимо, любимо... Три-майте его, хлопцы. Держи".

Похожие интонации и выражения есть и в одноименном романе, в сцене погони за Турбиным: "На лице первого [петлюровца] ошеломление сменилось непонятной, зловещей радостью. — Тю! — крикнул он, — бачь, Петро: офицер... — Тримай офицера! — загремела и заулюлюкала вся Владимирская. Еще два раза весело трахнуло..." [М. Булгаков, Ранняя несобранная проза; Белая гвардия (пьеса), 57; Белая гвардия (роман), гл. 13; сходства с ЗТ выделены мной. — Ю. Щ.].

Смысл ответного рассказа Бендера — девальвация "вечных" архетипов и мифов, на устойчивость которых рассчитывает Гейнрих, утрата ими силы в результате революционного катаклизма и в особенности того стремительного поворота к небывалой новой жизни, который знаменуется наступившей эрой пятилеток. Другие иллюстрации этой темы — рассказы о "неудачном отшельничестве" гусара-схимника и Хворобьева [ДС 12//11; ЗТ 8//23], об Адаме и Еве [см. выше, примечание 4], замечание Бендера о Кащее Бессмертном [см. ЗТ 25//7]. Как мы знаем, поэтика ДС/ЗТ основана на массовом использовании литературных и мифологических мотивов. До сих пор главный метод их иронической трактовки состоял в чисто словесном скрещивании с современностью. Теперь избранные мифологические герои выводятся в рассказ и "собственной персоной", чтобы претерпеть прямое, физическое посрамление в сюжетных эпизодах, построенных на советской жизни.

Терпят поражение не только сами вековые архетипы, но и амбициозные попытки Бендера применять их к себе. Обнаружит свою несостоятельность настойчиво проводимая параллель Бендера с Христом [см. ЗТ 35//17]. Значительно подмоченной окажется и центральная для второго романа "демоническая" сторона Бендера. Обращаются в пыль многие ценности старой цивилизации, в том числе и такие, в которые твердо верил Бендер, — ср. в новелле о Вечном Жиде упоминания о Риме, Китае, Индии, Колумбе, Рио-де-Жанейро и др. Как бы в предчувствии всего этого, бендеровский юмор к концу дилогии все более отдает горечью и скепсисом.

Комментарий к рассказу о Вечном Жиде см. также в книге Каганской и Бар-Селла [Мастер Гамбс и Маргарита, 161-163].

 

28. Потный вал вдохновенья

28//1

Заглавие. — Метафора, по-видимому, принадлежит Ильфу. "Его окатили потные валы вдохновения" [ИЗК, 151]. До ЗТ использована соавторами в повести "Новая Шахерезада" — в новелле "Преступление Якова" [1929; Собр. соч., т. 1: 515]. ...Бросая трепетную тень на горные ручьи... (в первом абзаце) — явная стихотворная цитата (четырех- и трехстопный ямб), источник которой пока выявить не удалось.

28//2

Вечер... был настолько хорош, что старожилы, если бы они здесь имелись, конечно, сказали бы, что такого вечера они не запомнят. — Клише о "старожилах" — одно из самых старых и затертых в журналистике, здесь комичное ввиду противоположности "старожилов" и советской новостройки. "Старожилы не могли запомнить ничего подобного" [М. Щедрин, История одного города: Голодный город]. "Здесь со вчерашней ночи поднялась такая буря, какая в октябре, по словам здешних старожилов, редко обрушивалась на этот благодатный уголок" [корреспонденция из Ливадии о кончине Александра III; Всемирная иллюстрация 05.11.94].

Выражение это в свое время подхватили чуткие на штампы сатириконовцы: "Увел жену домой и закатил ей сцену, какой, как говорится, и „старожилы не запомнят”" [Тэффи, Забытый путь]; "И почти каждый день у них [мексиканцев] резня, которой „старожилы не запомнят”" [А. Аверченко, Мексиканец, НС 03.1913].

28//3

ТОРЖЕСТВЕННЫЙ КОМПЛЕКТ: незаменимое пособие для сочинения юбилейных статей, табельных фельетонов, а также парадных стихотворений, од и тропарей. — Состоящее из избитых штампов "пособие" для механического сочинения стихов и прозы — идея не новая. Оно фигурирует, в частности, у А. Фюретьера (1666): "Поэтический словарь для составления стихов, или Сборник слов и фраз, например, прелести, чары, стрелы, страсть, несравненная краса, неповторимое чудо и т. д. С предисловием, где показано, что поэтические дрожжи состоят в общем из трех десятков слов, которых вполне достаточно, чтобы выпекать пышные романы и поэмы" [Мещанский роман, 274].

В "Сатириконе" соавторы могли читать юмореску "Как писать рассказы (опыт руководства)" [подпись: Медуза-Горгона, Ст 22.1908]. Словарики для писателей и бюрократов нередки и в советской сатире — ср.: "Стертые пятаки" [КН 18.1929], "Слова и выражения, которые нужно выучить ответственному работнику" [Савелий Октябрев, Кр 46.1927] и пр.

28//4

§ 2. Художеств, очерк-фельетон. — Виртуозный "Художеств, очерк-фельетон" (далее ХОФ) содержит, в пародийном отражении, элементы популярной в начале XX в. урбанистической и индустриальной поэзии (а также декламационной прозы того же содержания), одним из зачинателей которой был Э. Верхарн. Характерными ее чертами являются восклицания, призывы, пророчества, а также изображения индустриальных пейзажей и массовых шествий на фоне грандиозных, устремляющихся вширь и ввысь механических конструкций.

Разумеется, ХОФ стоит в конце разветвленной линии эпигонов этого стиля и пародирует не непосредственно Верхарна, а его отзвуки в советской литературе и журналистике 20-х гг. Ср. все же такие прямые параллели, как: "— Последний вал! — Девятый час! — Двенадцатый Ваал!" [ХОФ] — Чу! бьет предназначенный час! [Э. Верхарн, Мятеж; пер. В. Брюсова]; "Вперед!.. Вершится историческая поступь" [ХОФ] — Бессчетных шагов возрастающий топот / Все громче и громче в зловещей тени / По дороге в грядущие дни [Э. Верхарн, там же]; "Это — „железный" „конь"!.. Это: — Восточная! — Магистраль!" [ХОФ] — Это Город-спрут / Дыбом взметнулся... / Это Город-спрут [Э. Верхарн, Город; пер. М. Волошина].

Черты данного стиля можно разглядеть во многих произведениях начала XX века, например, в "Песне о буревестнике" М. Горького: Это смелый Буревестник... — Пусть сильнее грянет буря! и т. п., в стихотворениях в прозе Г. Гершуни: "Мы идем, мы идем, мы идем свободу спасать, свободу спасать, свободу спасать!.. Павшим на смену волны несутся... Как они грозны, как они мощны!.." [Разрушенный мол // Чтец-декламатор, 31-37], в пародиях на Л. Андреева: "Чу! Слышен топот! Слышен ропот! Слышен шепот! Идут!..." [Венский, Мое копыто, 9] и т. д.

Для нас, однако, интересны более поздние, уже советские отголоски этого космоиндустриально-декламационного стиля, которые могли служить непосредственным фоном для пародии соавторов. Одно из важных промежуточных звеньев на пути от Верхарна к ХОФ — ритмическая проза А. Гастева, видного пролетарского поэта и публициста, одного из основателей Лиги времени [см. ДС 13//9; ЗТ 6//19]. Произведения Гастева, написанные до революции и в первые советские годы, проникнуты космическим пафосом того же типа, что и "Театральный Октябрь" Мейерхольда, "Мистерия-Буфф" Маяковского, архитектурные фантазии Е. Татлина или монументальные фрески и декорации на темы вселенского торжества пролетариата, украшавшие стены российских городов в годы военного коммунизма. Несмотря на сравнительную уже отдаленность поэзии Гастева от эпохи ЗТ, параллели между ней и "Торжественным комплектом" весьма явственны. Приведем хотя бы некоторые из перекличек лексико-тематического плана. (Цитаты из А. Гастева даются по его книге "Поэзия рабочего удара". Новые строки мы ради экономии места заменяем косой разделительной чертой.)

ХОФ: "— Девятый час!"

Гастев: "Бьет час" [заглавие]; "Стрелка показывает три с половиной. Мы — люди этого четвертого часа" [Наш отряд].

ХОФ: "Это — „железный" „конь"!.. / Это: / — Восточная / — Магистраль! / "Поют сердца"..."

Гастев: "О чем же поют гудки? / — Это утренний гимн единства!" [Гудки].

ХОФ: "...Как взвиваются... эти стяги! Эти флаги!.."

Гастев: "Лапы взвились, крепко сцепились железным объятием, кряжем поднялись кверху..." [Башня]; "На железную молитву взвиваются кронштейны... / Взвиваются ракеты..." [Манифестация]; "Взовьемся всем веером" [Мост].

ХОФ: "Пусть!.." [заглавие]; "Пусть отдельные ошибки. Пусть, / ...Пусть — Ваал капитализма! Пусть — Молох империализма! Пусть! / ...Пусть клевещут! Пусть скрежещут! Пусть выявляется злобный зубовный враг!"

Гастев: "Пусть будут еще катастрофы... / Впереди еще много могил, еще много падений... / Пусть же!" [Башня]; "Рухнули сорок домн и свалились ажурные башни. / Пусть!" [Манифестация]; "Пусть не ты воплотил, но порывы труда боевого другим передай" [Рельсы]; "Может быть... тысяча лучших поэтов бросится в море... / Но пусть! /...Земля застонет. / Она... зарыдает. / Пусть! / Риск мы берем на себя" [Кран].

[Анафоры:] ХОФ: "Он пылает под клики трудящихся... / Он выявляет зарю новой жизни..."

Гастев: "Он несется... / Космос несется... Он не может стоять, он родится и умирает... / Он достигает, он торжествует!" [Мы посягнули]; "Он рушится, он падает... мир" [Чудеса работы].

Постоянная тема стихотворений в прозе Гастева (как и многих стихов Верхарна) — массовое шествие или движение к какой-то цели: шагающие, бегущие, взбирающиеся вверх толпы людей, несущиеся поезда — наиболее типичный их мотив. В ХОФ тоже подразумевается движение масс: "— Вперед! / ...Вершится историческая поступь. Пески прошлого взметаются скоком стали".

В формальном плане текст у Гастева и в ХОФ разбит на короткие абзацы, порой состоящие из одного-двух слов, иногда взятых в кавычки, как неизвестно откуда приводимая цитата, часто выделенных тире наподобие чьей-то прямой речи. См. причудливые системы тире и иерархии кавычек в следующих отрывках:

ХОФ: "— Маяк! / Индустриализации!"

или:

"— Пусть — Ваал капитализма! Пусть! Молох империализма! Пусть!"

или:

"Это: / — Восточная / — Магистраль! 1 / "Поют сердца"..."

Гастев: "Тысяча работников, необъятная площадь станков. / — Песню! / — Железную!" [Ворота]; "Мы падали. Нас поражали. / Но в муках отчаянных все ж мы кричали: / „Мы явимся снова, придем!"" [Мы идем].

Наряду с революционно-индустриальными поэмами Гастева, источниками ХОФ несомненно являются наводнявшие прессу панегирики пятилетке с их крикливыми, расплывчатыми призывами к движению вперед и ввысь, к борьбе с врагами, к трудовым подвигам. Ср.: Идут, ребята, года пятилетки, / Враг торопится, враг не ждет... [В. Гусев, МГ 23.1930], или: Углем страну /Мы двигаем вперед... / И волны тока, смерч пород, / Вредительства сжигая сор, / Как кровь во всем стучат! Зовет / Нас будущее! Гей, вперед! / Работу — первый сорт! [А. Кудрейко, МГ 21.1930], или: Слей в кулак / В девятый вал /И — вот так. / Ты в борьбе, / Щады нет! / О Интернационал! / Наш тебе привет! [Ив. Филипченко, Ро Со Фе Со Ре (1919), в кн.: Кузница, 54; ср. катахрезу Зардел девятый вал в "художественном стихотворении" Торжественного комплекта]. В связи со словами "...взметаются скоком стали" в ХОФ стоит упомянуть революционный балет С. Прокофьева "Стальной скок".

Этот громогласный и туманный стиль был подхвачен и очеркистами — ср. отклик известного тогда журналиста И. Бачелиса на процесс Промпартии: "...Они идут. Это они — творцы пятилетки. / Это они — зачинщики темпов. / Это они — победоносная армия труда. / ...Сотни! Тысячи! / Пронизанные светом прожекторов, горят знамена боевых решающих побед. / ...Пятилетка в четыре года! / ...Революция идет мимо — колоннами демонстрантов, тысячи тысяч..." [Вредительский чад, ТД 12.1930; цит. по: Б. Брикер, Пародия и речь повествователя...].

Молох и Ваал, входящие в словарную часть "Комплекта", были общими местами антибуржуазной эсхатологии. Ср. рассказ А. И. Куприна "Молох"; известные строки С. Надсона: Верь, настанет пора — и погибнет Ваал, / И вернется на землю любовь! [Друг мой, брат мой...]; стихи пролетарского поэта А. Крайского: Это был конец тупым страданьям / И над Молохом разбитым крест [Ежов, Шамурин, Русская поэзия XX века, 508].

Отразились в ХОФ и некоторые клише, модные в дореволюционной журналистике. Построение текста в виде пар коротеньких абзацев, из которых первый заканчивается двоеточием, а второй (содержащий главную часть) выделяется красной строкой с начальным тире, напоминает известную манеру очеркистов типа В. Дорошевича или В. Гиляровского. Ср. следующие два отрывка:

(а) "Но на прислужников уже взметается:

— Последний вал!

— Девятый час!

— Двенадцатый Ваал!..

— Это:

— Восточная!

— Магистраль!" [ХОФ].

(б) "Среди свидетелей фигурировало около двадцати, которые сознались:

— В убийстве банкира Лившица. Уверили,что это:

— Именно они!

В свое время рассказывали все подробности:

— Как убивали...

Подозрение пало, конечно, как всегда в таких случаях:

— Первым долгом на прислугу" [Дорошевич, Пытки, Избр. рассказы и очерки].

Отрывок из ХОФ по некоторым признакам даже ближе к прозе "буржуазного" литератора Дорошевича, чем к текстам трибуна революции Гастева. Например, ХОФ и дореволюционный очерк допускают довольно гибкое разбиение фразы; а именно, в них обоих первый из пары соотнесенных коротких абзацев может обрываться двоеточием на любом члене предложения. См. два последних отрывка, (а) и (б), в которых двоеточие плюс тире в начале следующей строки стоят не только после verba dicendi, но, например, и после указательного местоимения это.

У Гастева при подобном разбиении фразы обрывающее предыдущий абзац двоеточие ставится лишь простейшим способом, т. е. после verba dicendi (см. выше ".. .мы кричали: / „Мы явимся снова, придем!"" [Мы идем]).

До предела заезженный старой фельетонистикой, этот стилистический маньеризм спародирован в исключенной главе ДС "Прошлое регистратора загса", в статье старго-родского репортера Принца Датского [см. ДС ПР//7].

Другими словами, соавторы ЗТ придали советскому очерку о Турксибе легкий акцент дореволюционного журнализма, закамуфлированный одновременным сходством с весьма революционными моделями (Гастев и др.). Можно видеть в этой двусмысленности скрытую сатиру на мимикрирующих литераторов, неспособных избавиться от субстрата старой культуры, — мы знаем, что такая мимикрия является постоянной темой соавторов. Именно такую эволюцию проделал Принц Датский, превратившийся при советской власти в Маховика. Сходства между ХОФ и творениями Принца Датско-го-Маховика довольно явственны в его заметке о трамвайном инженере Треухове [см. ДС 13//9].

28//5 Художеств, стихотворение... Б)Восточный вариант: Цветет урюк под грохот дней, / Дрожит зарей кишлак, / А средь арыков и аллей / Идет гулять ишак. — Урюк, арык, кишлак, ишак — четыре слова, благодаря богатым поэтическим созвучиям как бы просящиеся в стихи (все в два слога с ударением на втором, с аллитерациями на "р" и "ш", с одинаковым окончанием на "к"). Неудивительно их магическое воздействие на литераторов, писавших о Востоке: многократно повторяясь в одном том же комплекте, они стали буквально "четырьмя столпами" темы советской Средней Азии. Ср. хотя бы:

— очерк И. Басалаева "Розия-Биби" с обильными восточными глоссами, где не раз упоминаются и кишлаки, и ишак, и цветущий урюк [ТД 03.1927];

— "Восточные рассказы" Елены Зарт [НМ 10.1925], где самыми частотными словами являются "арык", "ишак", "кишлак" и "арба";

— очерк Г. Серебряковой "В Ферганском кишлаке", где в первых же двух абзацах "течет быстрый арык Шарихан-Сай", а "по улице... идет ишак — осел, лучший, умнейший друг в хозяйстве узбека" [КН 19.1927];

— очерк С. Субботина "Сердце Узбекистана": "Годы текут, как вода в арыках... Караван верблюдов обгоняет красивый авто. А семенящего тонкими ножками ишака пугает грузовик, мчашийся во всю силу" [КП 41.1929; о штампах типа "верблюд — авто" см. ЗТ 27//3].

Сценарий В. Ардова "Конфет-минарет" остроумно высмеивает эти и другие штампы советского ориентализма:

"В бедном кишлаке проживает богатый бай, угнетающий всех декхан [sic]. У бая есть достаточный кворум жен, но он сватается к юной Гюли... Цветет урюк.

О сватовстве узнал возлюбленный Гюли — изящный бедняк Али. Али седлает своего верного минарета, заряжает дедовский ятаган разрывной пулей и мчится по направлению к далекому муэдзину, на котором пасут своих ишаков и пропагандируют друг друга декхане. Урюк цветет.

Ночь. Цветет урюк. Богатый бай ложится бай-бай, не подозревая о восстании. Но (цветет урюк) его дом уже окружен...

На развалинах байского дома в видавшую виды диафрагму целуются Али и Гюли. Развесистый (не хуже клюквы) минарет служит фоном. Цветет урюк" [Чу 05.1929].

Весь этот набор употреблялся, как видно, уже в дореволюционной журналистике. Ср.: "Он только что полез в арык за уплывавшим в мутной воде урюком"; "Он был беднейший из беднейших жителей-полукочевников кишлака Турк"; "За арбами трусил мелкими шажками ослик" и т. д. [Е. Ардов (Е. И. Апрелева), Среднеазиатские очерки, 77,123,143; печатались в русской прессе до 1917]. В этих же старых очерках упоминаются "красивые бухарские евреи в меховых шапках с бархатным верхом" [стр. 24], позднее описанные и советскими очеркистами [например: Г. Серебрякова, Пестрая Бухара, КН 31.1927]. Такую шапку приобретает покупатель "Торжественного комплекта" Ухудшанский [ЗТ 31, конец главы].

28//6

Азиатский орнамент. — Слова, перечисленные в этом списке, относятся к самым затертым штампам восточной тематики. "Для характеристики Средней Азии служат, кроме кишлака в смысле деревня, паранджа (которой отвечает чадра на Кавказе), бай в смысле кулак, декханин [sic] в смысле крестьянин, арык в смысле ирригационный канал и т. д." [Щерба, Современный русский литературный язык, 120]. Бай неизменно выступал в амплуа "нехорошего человека" в фильмах на среднеазиатские темы [например: "Араби", "Земля жаждет", "Сын страны", "Американец из Багдада", "Забыть нельзя", "Подъем" и др. (все 1930-1931); см.: Советские художественные фильмы, т. 1]. "Вырвать воду арыка из рук бая" призывали лозунги в Туркмении [КН 08.1926]. Само слово "бай" в 1930 было сравнительным неологизмом: в 1925 оно еще транскрибировалось как "бой": "От Самарканда до Мачи нет человека богаче Раджаба. Это настоящий бой (примечание: По-таджикски — богач)" [Е. Зарт, Восточные рассказы, НМ 10.1925]. В среднеазиатских республиках баи все еще имели значительный вес и пользовались влиянием на партийно-государственные органы [Кольцов, Демократия по почте, 1929; Избр. произведения, т. 1]. Басмачи — вооруженные среднеазиатские националисты, боровшиеся против советской власти и коллективизации.

28//7

ШАЙТАН-АРБА (Средне-Азиатская ж. д.). — Среднеазиатская железная дорога — система железных дорог советских республик Средней Азии; строилась до революции (с 1880), при советской власти дополнялась новыми линиями и ветками. Не следует путать ее с Туркестано-Сибирской ж. д. (Турксибом) — новостройкой, описанной в ЗТ.

Выражение "шайтан-арба" нередко цитируется как элемент местного колорита в очерках и корреспонденциях о советском Востоке. Смысл его в том, что водителем незнакомых средств передвижения является дьявол, подобно тому, как параллельное выражение "адам-арба" означало "тележку, запряженную человеком" [см.: М. Шкап-ская, На золотой реке, КП 35.1929]. "Большие дети ", — пишет журналист о казахах на Турксибе. "Раз приехал в автомобиле участковый инженер и вздумал прокатить здоровенного парня-казака [=казаха]. Подозвал его, усадил рядом с собой. Машина фыркнула, дернула с места. А казак вдруг как заорет: „Ай, шайтан-арба“, как бросится из кузова головой... За ноги его поймали" [Федорович, Конец пустыни, 65]. Напротив, в Таджикистане "уже не боятся ,,шайтан-арбы“" [Ю. С., Строим арыки и новую жизнь, Ог 20.07.30]. "Шайтан-арба" — название рассказа Вс. Иванова и фильма по нему, где идет речь об открытии автобусной линии в азиатском городке [Советские художественные фильмы, т. 1]. В первомайском номере "Известий" за 1930 напечатана поэма Демьяна Бедного "Шайтан-арба — Про геройское завершение / Без чьей-либо посторонней подмоги / Туркестано-Сибирской железной дороги", в которой кочевники выражают таким способом свою радость при виде паровоза: В восторге шумит / Народ у откоса: / "Шайтан-арба!". Став заведомым штампом, выражение нашло себе законное место на страницах бендеровского "Комплекта".

28//8

...ТВОЯ-МОЯ НЕ ПОНИМАЙ (выражения)... МАЛА-МАЛА. — В литературе 20-х гг., как и в советской жизни тех лет, бросается в глаза пестрая смесь персонажей из Азии: киргизы, узбеки, казаки (казахи), китайцы, японцы, монголы и т. п.

Выражение "мала-мала" типично для китайцев и японцев и употребляется в смысле "немного, слегка" (часто как understatement) или "почти, чуть не". У Вс. Иванова в "Бронепоезде 14-69" участник партизанской войны Син Вин-у говорит, что "его меня мало-мало убивать хотела", и жалуется, что "Нипонса куна [негодяи], мадама бери мала-мала". "...Бандит... мал-маламеня убивал", "Всемадамысибконехоросиемал-мало", — так изъясняются московские китайцы в "Зойкиной квартире" М. Булгакова. В романе П. Павленко "На Востоке" (1936) китаец, едва избежавший смерти, говорит: "...маломало пропал" [1.1].

Квазикитаизмом является и "твоя-моя не понимай", с притяжательными местоимениями женского рода и глаголом в форме императива, иногда — причастия или деепричастия: "его не знай, что делать", "моя твоя понимая есть" [Вс. Иванов, там же].

Эти и подобные искажения постепенно сложились в особый язык для разговора русских с "ориенталами": "Проводник говорил с негром на том ломаном русском языке, на котором до сих пор еще многие говорят с закавказскими народностями, калмыками, китайцами: — Мало-мало понимай. Дюша любэзный. Ай, спасибо. Некарашо" [Б. Левин, Возвращение // Б. Левин, Голубые конверты]; "Хозяин, какой цена торговал?" — так русский турист на бухарском базаре приценивается к тюбетейке [Ильф, Петров, Необыкновенные истории..., 151]2.

28//9

...[Иностранцы] приобрели разительное сходство со старинными советскими служащими, и их мучительно хотелось чистить, выпытывать, что они делали до 1917 года, не бюрократы ли они, не головотяпы ли и благополучны ли по родственникам. — О чистке см. ЗТ 4//10. Применение чистки (как и других идеологических операций) к далеким от современности объектам — один из мотивов юмора 20-х гг., включая и юмор соавторов [ср. ДС 8//10 — старухи; ЗТ 9//8 — старик Синицкий и "ребусное дело"]. В. Маяковский в "Юбилейном" (1924) рисует воображаемую чистку Дантеса, убийцы Пушкина. М. Булгаков описывает воображаемый разговор председателя месткома с египетской мумией:

"— А скажи, дорогая мумия, что ты делала до февральского переворота? — И тут мумия побледнела и сказала: — Я училась на курсах. — Так-с. А скажи, дорогая мумия, была ли ты под судом при советской власти, и если не была, то почему?.. А что б ты сделала, если бы увидела коммунистов в церкви? А кто такой тов. Стучка? А где теперь живет Карл Маркс?.." [Египетская мумия: рассказ члена профсоюза (1926), Ранняя несобранная проза].

В том же духе — юмореска "Крокодила" по Лермонтову: " Скажи мне, ветка Палестины, / Где ты росла, где ты цвела (до 1905 г.)? / Каких холмов, какой долины / Ты украшением была ? (до империалистической войны) ?/ У вод ли чистых Иордана / Востока луч тебя ласкал (до февральской революции)? / Ночной ли ветр в горах Ливана / Тебя сердито колыхал ? (в октябре 1917 г.)?" и т. д. [Кр 16.1927].

В рамках данной группы мотивов шутка в ЗТ об иностранцах, которых хотелось чистить, — так сказать, "примерка идеологии к кому-то, находящемуся вне сферы ее действия", — представляет собой, по-видимому, особый случай, наделенный тонкой аурой "торжествующей неподвластности" (более отдаленный, но принадлежащий к тому же гнезду мотивов пример можно видеть в "Театральном романе" М. Булгакова: попытка вовлечь и бутафора в обучение актеров по методу Ивана Васильевича).

Примечания к комментариям

1 Гк 28//4]. Выделяемое в отдельную строку местоимение Это: (с двоеточием) наблюдается кое-где у поэтов 20-х гг., например, у начинающего Э. Багрицкого, пытавшегося усваивать гастевскую технику: М. С. 17.О. — Четыре куска огня. / Это: / Мир Страстей, Полыхай Огнем. / Это: / Мечта, Сладострастие, Покой, Обман [разделяем косой чертой строки; МГ 01.1928, цит. по литературно-критической рубрике "Тараканы в тесте", См 1928].

2 [к 28//8]. Этот наивный способ говорить якобы понятным для восточных народностей языком был в ходу уже в конце XVIII в. С. Т. Аксаков вспоминает, что во время путешествия его родные и слуги говорили с местными жителями, "немилосердно коверкая русский язык, думая, что так будет понятнее"; например: "Ефрем [дядька мальчика] ...вошел со мною на плот и сказал одному башкирцу: „Айда, знаком, гуляй на другой сторона" "(т. е. давай-ка, любезный, переедем на другой берег) [Детские годы Багрова-внука, Дорога до Парашина].

 

29. Гремящий Ключ

29//1

В первом ряду спокойно сидел табельщик Северного укладочного городка Александр Корейко... — Александр Иванович! — крикнул Остап, сложив руки трубой... Музыканты заиграли "Интернационал", но богатый табельщик выслушал гимн невнимательно. — Дореволюционный гимн России — "Боже, царя храни". Ср. газетное сообщение: "Участвующие с хором... обратившись к царской ложе, исполнили „Боже, царя храни". Многократно исполненный гимн был покрыт громким и долго не смолкавшим „ура"" [цит. по кн.: Елагин, Темный гений, 178]; "Толпа что-то выкрикивала и пела — но, кажется, не гимн... Оркестр заиграл гимн, публика кричала „ура"..." [Милюков, Воспоминания, т. 1: 313; т. 2: 96].

"Богатый табельщик" — модель, проявляющаяся, среди других, в парадоксах вроде "золотой мусорщик" у Диккенса (прозвище Боффина в "Нашем общем друге"), "богатый нищий" в одноименном стихотворении Л. Мартынова (Богатый нищий жрет мороженое / За килограммом килограмм [в Америке, ради рекламы; стихотворение кончается вызывающим: Пусть жрет! Пусть лопнет! Мы враги\] и др.

Очередное проявление темы Корейко, а именно стремления выглядеть ординарным советским гражданином и вливаться в ряд однотипных людей. "В первом ряду... сидел. .." — мотив того же рода, что "...вмешался в их нестройные колонны..."[ЗТ 4//1 и 5], "...за желтой перегородкой сидели Чеважевская, Корейко, Кукушкинд и Дрейфус..." [ЗТ 11//18] или "...среди десятка одинаковых резиновых харь уже нельзя было найти Корейко" [ДС 23//2]. Как и в двух последних случаях, Бендер пытается извлечь миллионера из "рядов", на сей раз успешно.

29//2

Открытие Турксиба. — Из корреспонденции журнала "Экран", описывающей ту же церемонию (в целях сокращения заменяем красные строки разделительными косыми чертами):

Айнабулакское плато, окруженное отрогами джунгарского Алатау, выбрасывает из своих ущелий отряды всадников, мчащихся из далеких аулов, юрт и казанских колхозов. / Район, примыкающий к месту смычки, представляет огромный лагерь. Одна за другой устанавливаются юрты. Как грибы после дождя, растут аулы. В Айна-Булаке черно от народа. / Туркестано-Сибирская магистраль сейчас, на глазах у 20 тысяч трудящихся, будет открыта для сквозного движения. / На трибуну поднимаются представители союзных республик, правительства, партийных, профессиональных и общественных организаций. / Близится смычка. / Отдаются последние распоряжения. / Резкий свисток объявляет начало работ по окончанию укладки. / Раздается "Интернационал". / Укладчики Турксиба вмиг разбрасывают последние шпалы; звенят рельсы, стучат молотки, вбивая в тело шпал последние костыли. / На трибуну поднимается [начальник строительства] тов. Шатов... / [Зачитываются телеграммы, которыми обменялись Сталин и Шатов.] / Рабочие качают тов. Шатова... / После митинга состоялась закладка памятника Ленину. / Затем состоялись народные казанские игры — борьба, скачки, в которых принимали участие тысячи. / Над лощиной, у которой расположена станция, реял аэроплан, возбуждая удивление и восторг кочевников" [Эк 14.1930 (15 мая)].

29//3

Самый последний костыль в каких-нибудь полчаса заколотил в шпалу начальник строительства. — "Станция Айна-Булак. Шатов, начальник строительства, вбивает последний костыль" [фото в КН 15.1930]. Момент забивания Шатовым костыля более красочно развернут соавторами в очерке " Осторожно! Овеяно веками!" [Необыкновенные истории..., 142, там же фото И. Ильфа]. Владимир Сергеевич Шатов — старый большевик с солидным революционным прошлым. По некоторым рассказам (не стопроцентно надежным, поскольку источником их был обладавший яркой фантазией А. Н. Толстой) для обслуживания нужд строителей ("Жара, степь, пески, женщин нет, мужчины с ума сходят") вытребовал из Москвы на Турксиб партию в 150 женщин [Гуль, Я унес Россию, 314].

29//4

...корреспонденты единогласно решили не писать об Узун-Кулаке, что значит Длинное Ухо, что в свою очередь значит — стенной телеграф. Об этом писали все, кто только ни был на Востоке, и об этом больше невозможно читать. — Этим общим местом восточного очерка упивался в те годы не один журналист. Ср.: "Бежит, бежит узун-кулак. Из дома в дом, из лавки в лавку... Скоро идет узун-кулак, и о многом рассказывает узун-кулак" (примечание: "Узун-кулак — точно „длинное ухо“, в переносном смысле молва, слухи"); "„Узун-кулак" завтра же разнесет по степи весть о суде" (примечание: "Узун-кулак — людская молва"); "На открытие станции Отар съехались казаки из отдаленных улусов на верблюдах, на лошадях и быках. Их никто не приглашал, потому что нет еще средств подать в степи быструю весть. Но у кочевников есть особый телеграф: „узун-кулах" — длинное ухо — верховой от улуса к улусу" и т. п. [И. Басалаев, Розия-Биби, ТД 03.1927; Л. Соловьев, Вор, ТД 06.1927; Федорович, Конец пустыни, 75; М. Розенфельд, Экзотика 1929 года, ТД 09.1929, и др.]

29//5

Может быть, вы хотите, чтобы я спел вам серенаду Шуберта "Легкою стопой ты приди, друг мой"?.. На вас треугольная шляпа?.. А где же серый походный пиджак? — Цитируются "Серенада" Ф. Шуберта из цикла "Лебединая песня" (слова Л. Релыптаба, перевод Н. Огарева) и "Воздушный корабль" Лермонтова (На нем треугольная шляпа / И серый походный сюртук). Упоминаемая далее Остапом пещера Лейхтвейса — мотив из рыночных романов начала XX века [см. ДС 9//11].

29//6

За холмами залегли мои молодцы... — Выражение "мои молодцы" встречается у чуткого на штампы А. Аверченко, у которого счетовод Химиков воображает себя романтическим разбойником: "Этот негодяй уложил лучшего из моих молодцов... Мои молодцы пронюхали, что у нее водятся деньжата..." [Страшный человек]. Возможны реминисценции из Пушкина (Перестрелка за холмами... [Делибаш]) и Блока (За холмом отзвенели упругие латы...).

У Толстого в сцене бунта крестьян Лаврушка (блефуя, как и Остап) спрашивает Ростова: "Прикажете наших из-под горы кликнуть?" [Война и мир, Ш.2.14].

29//7

Старик замахивался на них [кочевников] салфеткой и дребезжал: — Отойди, Мамай, не видишь, что делается? Ах, господи! Соус пикан перестоится! И консоме с пашотом не готово! — Ср. те же слова и жесты при описании приема в барском доме в "Святых" Бунина: "...Старик-буфетчик волновался, ссорился с Агафьей Петровной, шипел и замахивался серебряной ложкой на Устю, накладывая граненые вазы вареньем..." В "Дуэли" Чехова Самойленко, готовя обед, "замахивался на [денщика] то ножом, то ложкой. — Подай уксус! — приказывал он. — То есть не уксус, а прованское масло!.. Накрой сметану, раззява, а то мухи налезут!" [гл. 3; курсив мой. — Ю. Щ.]. У А. Аверченко, так же, как Ильф и Петров, коллекционирующего штампы, появляется салфетка: слуга Алексей "стал бегать по ресторану, размахивая... [салфеткой] как побежденные белым флагом", "замахал белой салфеткой" [Ресторан "Венецианский карнавал"] 1 .

В рассказе Чехова "Глупый француз" клиент заказывает консоме, половой спрашивает: "Прикажете с пашотом или без пашота?" [указано в публ.: Вентцель, Комм, к Комм., 358]. Пашот — яичная приправа к бульонам.

29//8

На столе все смешалось. — Видимо, попытка реминисценции из Л. Н. Толстого ("Все смешалось в доме Облонских"). Того же происхождения эстрадная песенка Кавалерова в "Зависти" Олеши: В учрежденьи шум и тарарам, / Все давно смешалось там... / Машинистке Лизочке Каплан / Подарили барабан...

29//9

Антона Павловича кормил, принца Вюртембергского!.. — Идет ли здесь речь о реальном лице, нам установить не удалось. Во всяком случае несомненно, что говорится не о двух разных клиентах, а об одном, т. е. "Антон Павлович" мыслится как имя и отчество принца Вюртембергского, а не писателя А. П. Чехова. На эту соавторскую уловку поддался французский переводчик ЗТ А. Прешак, переведя данную фразу так: "Moi qui ai servi Anton Pavlovitch, qui ai servi le prince de Wurttenberg!" — и снабдив ее пояснением, которое он не озаботился подкрепить фактами: "Anton Pavlovitch Tchekhov etait un fin gourmet" [Ilf et Petrov, Le veau d’or, 499]. Фамилии высоких особ типа "Вюртембергский", "Ольденбургский" и др. сопровождались титулом плюс имя-отчество (например: Его Императорское Высочество принц Петр Георгиевич Ольденбургский).

Установилась формула, в которой мастер хвалился услугами, оказанными им в прошлом знатным клиентам. Именование клиента ради эмфазы расчленялось на две части, нередко инвертированных. Каждая из них выражала отдельный аспект данного лица (чаще всего, имя-отчество и титул) и имела отдельное логическое ударение. Что особенно важно, обе части непременно означали одно и то же лицо, а не два разных. (Кроме этих двух частей, фраза могла содержать "verbum serviendi", обозначавший род оказанных услуг: шил, кормил и т. д.).

Приведем примеры. В исповеди Мармеладова [Преступление и наказание, I. 2] упоминается заказчик пошитых Соней голландских рубашек, "статский советник Клоп-шток, // Иван Иванович". В "Хирургии" Чехова фельдшер с гордостью заявляет, что он "господину Египетскому, // Александру Иванычу, [зубы] рвал". В другом чеховском рассказе, "Капитанский мундир", портной Меркулов хвастается тем, что "на барона Шпутцеля // шил, // Эдуарда Карлыча".

Во всех этих и подобных цитатах две части именования означают одного и того же получателя услуг. И хотя в словах буфетчика: "Антона Павловича кормил, принца Вюртембергского" у носителя русской культуры возникает в памяти прежде всего ассоциация с писателем Чеховым, т. е. лицом, заведомо отличным от принца, тем не менее аналогия с широко распространенными формулами типа ".. .на барона Шпутцеля // шил, // Эдуарда Карлыча" подтверждает правильность того понимания, при котором Антон Павлович и принц Вюртембергский — одно и то же лицо.

Обратим внимание, что с некоторыми из названных мастеров у турксибского буфетчика Ивана Осиповича есть сходство и в биографии. Портной Меркулов, давно уже прозябающий в провинции среди "хамов", гордится своей былой славой и благородными клиентами. Как Меркулов кричит на местного дьячка: "Отойди от меня, длиннополая кутья!", так Иван Осипович кричит на подъезжающего верхом казаха: "Отойди, Мамай..." Как Меркулов заявляет: "И помру! Пущай лучше помру, чем зипуны шить!", так Иван Осипович мечтает: "Покормлю вот — и умру!" Как Меркулов получает после многолетнего перерыва большой заказ и настолько счастлив, что готов не брать с клиента денег, так радостный Иван Осипович заявляет турксибовцам: "Мне и денег платить не нужно".

Похоже, что соавторы позаимствовали из данного рассказа Чехова не только синтаксис фразы (лишь по-другому расположив ее члены: "На барона Шпуцеля шил... Эдуарда Карлыча" — "Антона Павловича кормил, принца Вюртембергского!.."), но и "сюжет" (историю мастера) в целом.

Думается даже, что имя-отчество "Антон Павлович" является сознательным намеком на чеховский источник фигуры старого буфетчика. Подобную изобретательную технику сокрытия литературных аллюзий и подтекстов можно встретить во многих местах дилогии — например, в пассаже о "фараоновой корове" [ЗТ 13//4].

В некоторых путевых очерках иностранцев, рассказывающих про СССР, встречаются фигуры, родственные Ивану Осиповичу и другим подобным персонажам русской литературы: таков старый повар, который "смеясь сквозь слезы, вспоминает про свои двенадцать лет у французского мсье и настаивает на том, чтобы мы попробовали его дессерт — „пирожное по-генуэзски, вкуснейшее, честное слово!"" [Wullens, Paris, Moscou, Tiflis, 44] .

29//10

Отбыл в лучший мир, иде же несть ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная... — "Иде же несть...." —из кондака "Со святыми упокой..." [Молитвослов, 66,209].

29//11

Легенда озера Иссык-Куль... Старый каракал пак Ухум Бухеев рассказал мне эту легенду, овеянную дыханием веков. — Как и многое другое в ДС/ЗТ, эта легенда восходит к дореволюционным еще штампам и к пародирующей их сатириконовской юмористике. Ср. в очерке А. И. Куприна: "Эту прелестную древнюю легенду рассказал мне в Балаклаве атаман рыбачьего баркаса Коля Констанди..." [Листригоны, гл. 5]. Из рассказа А. Аверченко "Легенда старого озера": "Я не встречал ни одного порядочного озера, которое не имело бы своей собственной легенды", — говорит художник Воздухов; "Да, — отвечает поэт Клюнин, — у этого озера есть своя старая поэтичная легенда. Мне ее рассказали суровые прибрежные рыбаки в один тихий весенний вечер...". По своему сюжету легенда у Аверченко весьма сходна с той, которая излагается в корреспонденции Яна Скамейки-на. В советское время фельетонисты высмеивают коммерческие легенды, привлекающие легковерных курортников: "Вот с этой гигантской скалы триста лет назад бросилась в море легендарная татарская принцесса Рахат-Лукум, дочь легендарного же хана Магомет-Али-Чахохбили" [И. Свэн, Легкий хлеб, Бу 19.1927; сходное выражение с "же" см. в ЗТ 22 //1].

29//12

...Молодая, быстроногая, как джейран (горный баран), жена хана красавица Сумбурун... Старик... привязав к ней слиток чистого золота весом в семь джасасын (18 кило), бросил драгоценную ношу в горное озеро. — Освоение Средней Азии, открыв изголодавшимся по экзотике советским писателям обильные залежи местного колорита, породило индустрию ориентальных очерков, пересыпанных глоссами, вроде следующих вполне серьезных пассажей:

"Высок дувал (ограда). Прочны стены ичкари (женская половина дома). Плотно сплетена душная сетка чачвана (чадра)... Узбечки вышивают блестящие „азартупы" (золотые тюбетейки), „паляк" (ковер) для украшения стен..." [И. Кукушкин, Узбечка, КН 35.1927].

"В алачуге (1) — темно, холодно... На земле, на войлоке — согретый чурек (2), мягкий овечий пиндыр (3), молоко буйволицы, каймаки (4), айран (5)... Енжа (6) — рослая, жирная, сладкая, колышется радостно... Примечания. 1. алачуг — юрта; 2. чурек — хлебные лепешки; 3. пиндыр — сыр; 4. каймак — сливки; 5. айран — кислое молоко; 6. енжа — самая полезная для скота трава" [Э. Корелли, Дни — как арба на повороте, Эк 22.1930] 2 .

В. Ардову принадлежит остроумная пародия на подобный стиль — очерк, в котором встречается одиннадцать экзотических слов ("чорчок", "улюси" и т. п.), причем каждое повторяется минимум трижды, всякий раз с другим переводом (например, "чорчок:

1. будь по-вашему, 2. красавица, 3. покрывало, плащ") [Очерк путевой экзотический // В. Ардов. Цветочки, ягодки и проч.].

Увлечение восточным лексиконом и пародии на него известны начиная с эпохи романтизма. Не пытаясь обозреть весь материал, напомним южные поэмы Пушкина с примечаниями к словам "аул", "уздень", "сакля", "чихирь", "кунак" и др.; греческие стихи Н. Ф. Щербины и пародии на них Козьмы Пруткова; кавказские стихи Я. П. Полонского со множеством сносок-глосс; наконец, стихи Хлыщова из повести Некрасова "Краска братьев Дирлинг": Ассан сидел, нахмуря брови, / Кальян дымился, ветер выл. / И грозно молвив: "крови! крови!", / Он встал и на коня вскочил. // ...Мешок о лук седельный бился, / Горела под конем трава. / Но не чурек в мешке таился: / Была в нем вражья голова!.. К слову "чурек" сделана была выноска: "чурек — черкесское кушанье". Как обычно, обыгрываемые соавторами советские стереотипы имеют корни в дореволюционной и всеобщей литературе.

"Сумбурун" сочетает в себе "сумбур" и "Сумурун" — название знаменитого в свое время немецкого немого фильма с восточной тематикой в духе "1001-й ночи" (1920, режиссер Э. Любич; в советском прокате — "Жемчужина гарема"), а также спектакля на восточную тему в дореволюционном театре "Кривое зеркало" Н. Н. Евреинова [Тихвинская, Кабаре и театры миниатюр, 265].

29//13

Не наврал ли вам липовый каракалпак Ухум Бухеев? — "Липовый" в значении "фальшивый" — неологизм 20-х гг., проникший из воровского жаргона [см.: Похождения липового рабкора, Пр 1926; Селищев, Язык революционной эпохи, 77]. Судя по мемуарам Е. М. Крепса [О прожитом и пережитом], слово "липа, липовый" свободно употреблялось в смысле "поддельный документ" уже в 1918-1919. В 20-е гг. оно входит в массовый обиход: "Сейчас в моде наценка, липовый" [Смирнов-Кутачевский, Язык и стиль современной газеты, 15]. Но в печати эпохи ДС [см. также ДС 7//5] "липа" еще часто ставилась в кавычки, что указывает на сравнительную новизну данного словоупотребления.

Подозрение во вранье, вероятно, навеяно частыми фальсификациями фольклора восточных народностей, о чем писали и соавторы в фельетоне "Маленькая Ху-Ху" [ЛГ 05.06.32, перепечатано в кн.: Ильф, Петров, Необыкновенные истории...].

Примечания к комментариям

1 [к 29//7]. "Отойди, Мамай..." Почему появляется здесь имя татарского хана? Помимо того, что адресатом реплики является казах, она может читаться как предвестие хаоса, который вскоре воцарится на столь заботливо накрытом банкетном столе. Выражения типа "как будто Мамай прошелся" обозначает по-русски кавардак и разруху. В "Мистерии-буфф" Маяковского в сходной ситуации — при виде блюда, которое один из гостей опустошил еще до начала обеда — собравшиеся восклицают: Что здесь? / Гуляла мамаева рать? / Один ведь, / один — /и чтоб столько сожрать! [стихи 540-545]. И это не только об обеденных столах: "После каждой работы лаборатория превращалась, по словам Петра Гавриловича, в Мамаево побоище" [И. Грекова, Кафедра].

2 [к 29//12]. Еще один пример восточного жанра со множеством объяснительных глосс — очерки Л. Аргутинской "Страницы большой книги" [МГ 14-16.1930]. Восточные слова употреблялись и без перевода, например: "— Якши новая жизнь! — говорит мне, сверкая зубами, иолдаш Юсуф Мемедьяров, сознательный шахтер" [Адалис, Вступление к эпохе, 48; "иолдаш", или "усулдас" = товарищ].

 

30. Александр Ибн-Иванович

30//1

В нагретом и темном товарном вагоне... Пахло кожей и ногами. — "Пахло" — см. ДС 8//2. В "Анне на шее" Чехова ср. сходное сочетание разнородных запахов: "Пахнет светильным газом и солдатами".

30//2

"Вдруг он сейчас меня задушит... Разрежет на части и отправит малой скоростью в разные города..." — Станция Хацепетовка! Выходите, гражданин! — Хацепетовка — железнодорожная станция; находится не в Средней Азии, а в Донбассе к северо-востоку от Сталино (бывшей Юзовки). Упоминается у Чехова: "Я вспомнил голую, пустынную степь между Никитовкой и Хацепетовкой..." [Перекати-поле]. Мотивировка ее появления в данном месте ЗТ неясна.

Посылка трупа в разные города — общее место черного юмора в эпоху ЗТ. По словам фельетониста, в современных заграничных фильмах "чудовищные негодяи сыплют килограммы цианистого кали в утренний кофе своих престарелых мамаш, рубят трупы в куски и отправляют их на разные адреса почтовыми посылками с объявленной ценностью". Он же вспоминает, что персонажи в дореволюционном театре Гиньоль "резали друг друга и в упакованном виде отправляли по железной дороге малой скоростью" [М. Кольцов, Красиво, как в кино // М. Кольцов, Конец, конец скуке мира; его же, О диспутах, Чу 07.1929]. Одна из героинь "Эмигрантов" А. Н. Толстого говорит: "...не поручусь, что [он] не отправит меня куда-нибудь по частям в багажной корзине..." [гл. 15]. В фельетоне "Алмазная дочка" [Чу 41.1929; подпись Франц Бакен-Бардов, написан, по-видимому, соавторами; см.: Ильф, Петров, Необыкновенные истории..., 217, 463] есть фраза: "Можете... разрезать пошляков на куски, зашивать в корзины и отправлять малой скоростью куда-нибудь на станцию Пепелихи". Мотив, как и юмористика вокруг него, по-видимому, восходит к Западу и началу XX века: И. Эренбург вспоминает, что в конце 1908 сенсацией французской прессы был "человек, [который] убил свою любовницу, положил труп в сундук и отправил малой скоростью в Нанси" [Люди, годы, жизнь, I: 92].

30//3

Где мексиканские доллары, турецкие лиры, где фунты, рупии, пезеты, центавосы, румынские леи, где лимитрофные латы и злотые? Дайте хоть часть валютой! — Список валют разных стран находим также в фельетоне Дон-Аминадо: "Сербские динары, чешские кроны, итальянские лиры, американские доллары, болгарские левы, турецкие пиастры, польские злоты, английские шиллинги, румынские леи, греческие драхмы, швейцарские франки и французские франки, финские марки и германские марки и, наконец, 86 индийских рупий..." [Жизнь знаменитых людей (1926); речь идет о богатствах, накопленных "тайным советником Палеологом" и ему подобными]. Лимитрофы — европейские государства, пограничные с СССР и полностью или частично входившие в состав бывшей Российской империи: Литва, Латвия, Эстония, Польша, Финляндия, Румыния. Лимитрофы — результат Версальского мира и других событий, переопределивших европейские границы — были актуальным понятием в советском обиходе 20-х гг. Латы, злотые — валюта Латвии и Польши.

Вопрос огоньковской "Викторины": "27. Какие государства называют лимитрофами?" Ответ: "Прибалтийские государства, ранее составлявшие часть Российской Империи, а ныне являющиеся самостоятельными пограничными государствами" [От 22.01.28]. "42. Как называется денежная единица в Литве?" Ответ: "Литы" [Ог 22.04.28]. "32. Монеты какой страны носят название части рыцарского вооружения? " Ответ: "Латвии — латы" [Ог 13.05.28].

30//4

— Вот я и миллионер!.. Сбылись мечты идиота! — Возможная реминисценция из песни A. Вертинского "Бал господень" (1917): И однажды сбылися мечты сумасшедшие..." [подсказано В. М. Курильским].

30//5

...Исполняются национальные гимны, стреляют ракеты, и старый король прижимает исследователя к своим колючим орденам и звездам. — Ср.: "Людвиг II Баварский прижимал к своей груди Вагнера, причем все королевские ордена автоматически прилипали к груди Вагнера" [Ж. Жироду, Зигфрид и Лимузэн (рус. пер. 1927), гл. 5]; о созвучиях с этим романом см. также в ЗТ 2//13 и ЗТ 27//1. Об ордене, который сам собой прилипает к груди награждаемого Наполеоном, говорится в "Войне и мире".

В пассаже идет речь о полете Р. Амундсена к Северному полюсу на дирижабле "Норвегия" ("Норге") в мае 1926 — событии, широко освещавшемся советскими средствами информации, в особенности потому, что аэронавты для вылета на Шпицберген использовали советскую территорию (город Троцк, бывшая Гатчина). "Я стоял в толпе, когда к Северному полюсу отправлялась в первый рейс экспедиция Амундсена — Нобиле, и изящная „Норвегия", старшая сестра злополучной „Италии", разворачивалась в ленинградском небе" [Успенский, Записки старого петербуржца]. Полет "Норге" воспевался в стихах [например, Вс. Рождественского в КП 20.1926]. История "Италии" отражена в другой главе романа [см. ЗТ 13//21].

Вопрос огоньковской "Викторины": "49. Чем известен дирижабль „Норвегия"?" Ответ: "На нем Амундсен совершил путешествие на Северный полюс" [Ог 06.05.28].

30//6

Просто два врача-общественника едут в Москву, чтобы посетить Художественный театр и собственными глазами взглянуть на мумию в Музее изящных искусств. — По поводу "мумии" французский комментатор ЗТ довольно уверенно утверждает, что речь идет о мавзолее

B. И. Ленина [Ilf et Petrov, Le veau d’or, 499]. Подобного рода намеки, часто камуфлированные переименованием и переносом в другое место, отнюдь не чужды соавторам [см. хотя бы ДС 3//3]. Наряду с МХТом и в отличие от египетских мумий Музея изящных искусств, мавзолей несомненно был одной из главных достопримечательностей Москвы и объектом обязательного паломничества для гостей столицы. Соблазнительно думать, что в словах Бендера за древней мумией скрывается совсем другая мумия. Вопрос лишь в том, могли ли соавторы пойти на столь рискованное озорство, предполагающее к тому же весьма непочтительное отношение к советским святыням, не вполне вяжущееся с известной нам лояльной позицией писателей.

Заметим, что в мае 1930 [см. ЗТ 29//2], когда происходит этот разговор между Бендером и Корейко, мавзолей был закрыт, так как на месте старого здания ("великих деревянных ступеней на Красной площади", как называет его М. Кольцов, Ог 20.11.27) возводилось нынешнее гранитное, открытое в дни 13-й годовщины Октября. Под врачами-общественниками, видимо, подразумеваются врачи, работающие (по современному выражению) "на общественных началах", часто уже ушедшие на пенсию, но чьи знания и опыт еще находят применение в советском здравоохранении.

30//7

Знаете, Лев Рубашкин, не пробуждайте во мне зверя, уходите отсюда. — Данное выражение было весьма распространено в эпоху символизма, ср. у А. Блока: Она любила только зверя / В нем раздразнить — и укротить... [В те ночи светлые, пустые...]; "Этим можно только озлобить человека и разбудить в нем зверя" [Интеллигенция и революция]; у Ф. Сологуба: "Его задача — усыпить в человеке зверя и разбудить человека" [Творимая легенда, 251]; в "Докторе Живаго": "Если бы дремлющего в человеке зверя можно было остановить угрозою. [1.2.10]. Метафора дремлющего в человеке и пробуждаемого зверя идет, вероятно, от романа Э. Золя "Человек-зверь" (La bete humaine), в котором она является главной темой и пронизывает весь сюжет, хотя буквальное выражение "пробудить в ком-то зверя" в тексте не встречается (есть близкие перифразы, например: "Еп lui, l’inconnu se reveillait, une onde farouche montait...", "Cet eveil farouche de l’ancien mile", "II ne s’appartenait plus, il obeissait... a la bite enragee... qu’il sentait en lui", "Le vin... dechainait en lui la brute", и т. n. [Zola, La bete humaine, 266, 302, 78, 407]).

30//8

Остап... увидел черное абиссинское небо, дикие звезды и все понял. — Ср.: "Он сидел под большими абиссинскими звездами...." [ДС 12]. Образ восходит, видимо, к Н. Гумилеву: Как любил я бродить по таким же дорогам, / Видеть вечером звезды, как крупный горох... [Абиссиния].

Другое вероятное созвучие находим в известной повести А. Неверова "Ташкент — город хлебный" (1922). Деревенский мальчик в голодный год пробирается в далекий Ташкент, где, по слухам, дешев хлеб. Как и героя ЗТ, его выбрасывают из поезда на маленькой среднеазиатской станции. "Увидел Мишка небо черное, украшенное крупными звездами, степь черную, без единого звука, понял не сразу" [гл. 30; курсив мой. — Ю. Щ.].

30//9

Я покупаю самолет!.. Заверните в бумажку. — Шутка не нова, она восходит к анекдоту об известном спекулянте Дмимтрии Рубинштейне. Ему понравился дом Перцова на Лиговке; "...узнав, что цена ему [дому] миллион, Митька, не останавливаясь, рассеянно распорядился: „Заверните!"" [Русская советская эстрада, 138, со ссылкой на кн.: А. Алексеев, Серьезное и смешное]. Случай этот был притчей во языцех в последние месяцы царского режима, отражая нравы нуворишей, нажившихся на войне, — ср. хотя бы фельетон Аркадского в НС 07.1916 или рассказ А. Аверченко "Человек, каких теперь много", где главный герой в мебельном магазине просит завернуть ему гостиную орехового дерева [НС 13.1916].

30//10

С Остапа слетела капитанская фуражка и покатилась в сторону Индии... — Мотив, имеющий глубокие корни в литературе. Личные предметы, перестающие слушаться хозяина, покидающие его, выражают неудачливость и униженность. Помимо головного убора, убегать от своего владельца может пуговица [Достоевский, Бедные люди, письмо Девушкина от 9 сентября], косичка [Гофман, Золотой горшок, вигилия 1], постельное белье, посуда [Чуковский, Мойдодыр; Федорино горе]. Шляпа, будучи символом статуса, достоинства и индивидуальности, особенно показательна [см. например: Chevalier et Ghe-erbrant, Dictionnaire des symboles, "Chapeau"; Cooper, An Illustrated Encyclopedia of Traditional Symbols]. Сорвать с чьей-то головы шляпу и "пустить ее колесом через весь двор" — вопиющее оскорбление [Диккенс, Наш общий друг, 1.8]. Замечания о комизме и уничижительности погони за собственной шляпой мы находим у Достоевского [Подросток, Ш.5.3] и у американского писателя, где находит параллель и юмор соавторов по поводу Индии и Калькутты, куда катится бендеровская фуражка: "Его шляпа понеслась в какие-то дальние края, откуда никогда еще не приходило никаких вестей" [Н. Готорн, Сокровище Гольдтуэйта; см. ЗТ 32//9]. Погоню за шляпой соавторы могли встретить также в "Пиквикском клубе", где подобный казус случается с м-ром Пиквиком [см. гл. 4 и авторское отступление на эту тему; рисунок Р. Сеймура], и в фильмах Макса Линдера [Макс, пытающийся поднять шляпу на катке].

Связь с Диккенсом особенно близка, включает сразу несколько параллелей: как и в ЗТ, в указанной сцене "Пиквикского клуба" герою кричат: "Прочь с дороги!", когда он со своими друзьями попадает в зону военных маневров. Именно в этот момент шляпа слетает с головы Пиквика и начинает катиться вдаль. Он настигает ее, когда она зацепляется за колесо коляски (в ЗТ — за куст саксаула).

30//11

— Транспорт отбился от рук. С железной дорогой мы поссорились. Воздушные пути сообщения для нас закрыты. — Изгнание Бендера из поезда, а затем и недопущение его в самолет — усиленный повтор мотива "экипаж и пешеход", представленного в начале романа, в том эпизоде, где Бендер и его спутники с обочины дороги наблюдают настоящий автопробег [см. ЗТ 7//23]. О кольцеобразном оформлении соавторами многих сюжетных линий см. Введение, раздел 5, и ЗТ 1//32, сноску 2.

В этой и соседних главах происходит постепенное "отлучение" Бендера от сил природы, с которыми он имел постоянную связь. Постепенно отпадают все "крылья" Бендера; исчезают как средства его передвижения по мировым пространствам (поезд, самолет, автомобиль), так и его спутники, воплощающие различные стихии природы (о связи их с землей, водой (морем) и воздухом (небом) см. выше, в ЗТ 6//17). Бендер превращается из "орла", существа сверхъестественного, в рядового советского пешехода, гимном которому начинался роман.

 

31. Багдад

31//1

...Объявлю священную войну, джихад. Например, Дании. Зачем датчане замучили своего принца Гамлета? — В этом намерении навести порядок в Дании, которое кажется не более чем легковесной шуткой, при вдумчивом чтении обнаруживается созвучие с некоторыми центральными мотивами Бендера. Как мы знаем, последний играет роль своего рода высшего существа, приводящего в трепет и по-своему наказывающего тех, кто творит безобразия или глупости; это ясно видно в его отношениях с "Геркулесом", а в менее явной форме — в посещении дома собеса, "Союзе меча и орала" и др.

Эта функция более полно развита у других персонажей "демонического" типа, как, например, у Воланда в "Мастере и Маргарите" (о родстве Бендера, среди прочих, с Воландом см. Введение, раздел 3, а также ЗТ 1//7; ЗТ 6//10; ЗТ 22//6 и др.). Последний, как известно, является в советскую Москву (в сущности, вариант гамлетовской Дании) и вносит смятение в растленный конформистский мир, расправляясь с его функционерами и беря под защиту "замученного" ими гения. В образе Бендера эти мотивы вмешательства в земные дела, высокого покровительства гонимым и наведения справедливости в основном не получили развития, однако потенциально — в той мере, в какой герой ЗТ принадлежит к данному семейству персонажей — они ему не чужды и совместимы с его амплуа, откуда и внутренняя органичность этих фантазий о наказании датчан за Гамлета.

Напомним, что упоминавшаяся ранее гравюра "Явление Христа народу" также может рассматриваться как намек на мессианскую ипостась Бендера [см. ЗТ 10//7]. Сходную роль играют и частые сопоставления его с харизматическими фигурами Наполеона, графа Монте-Кристо, Шерлока Холмса... Бендеру постоянно сопутствуют в романе те или иные штрихи: гравюра, татуировка, шутка, цитата, — ненавязчиво указывающие на его место в мире литературных героев и на потенциально родственные образы.

31//2

— В песчаных степях аравийской земли три гордые пальмы зачем-то росли. — Йз Лермонтова: В песчаных степях аравийской земли / Три гордые пальмы высоко росли [Три пальмы]; "зачем-то" — ср. ДС 35//1.

31//3

До самого горизонта окаменевшими волнами протянулись ряды полуциркульных гробниц. — Из очерка "Осторожно! Овеяно веками!" (1930) мы узнаем, что описанный здесь некрополь предстал перед соавторами в Бухаре, недалеко от городского вокзала [Ильф, Петров, Необыкновенные истории..., 150].

31//4

Корейко и Бендер ехали мимо лавочек, торгующих... вонючим коническим мылом, похожим на головки шрапнелей. Ремесленники с белыми кисейными бородами возились над медными листами, свертывая их в тазы и узкогорлые кувшины. — Фраза о мыле восходит еще к заметкам И. Ильфа 1925 г. о поездке в Самарканд: "Мыло местного производства, похожее на головки шрапнелей, — слегка закругленные конусы" [ИЗК, 16]. Дальнейшее — из описания уличной жизни в Бухаре [Осторожно!.., 151].

31//5

Он [погребок] называется "Под луной". — Ресторан под таким названием (видимо, в Бату-ме) был памятен соавторам по их кавказской поездке летом 1927 [см. ИЗК, 61]. Запомнившаяся Остапу экзотика и пестрота среднеазиатских городов отражена в журналистике середины 1920-х гг. В Ташкенте, например, центральная улица ("проспект Карла Маркса") полна гуляющей публики; повсюду розы, антикварные магазины, ночные рестораны и кафе, "тысячи электрических лампочек"; "в скверах со всех сторон несется музыка, переплетаясь с звоном посуды" [Гайдовский, По советской земле: двери в Азию, НМ 10.1925].

31//6

Уважай себя, / Уважай нас, / Уважай Кавказ, / Посети нас. — Четверостишие записано в ИЗК, 173.

31//7

В музее было только восемь экспонатов... — "Музей изящных искусств" среднеазиатского городка по случайности набора своих экспонатов напоминает "показательный музей „Наука“ с отделениями гинекологии, минералогии и Сакко и Ванцетти" в рассказе Л. Добычина "Хиромантия". Некоторые экспонаты сходны по тематике: в ЗТ — картина "Стычка с басмачами", у Добычина — картина из эпохи русско-турецкой войны.

31//8

Это для вас красиво, для приезжих, а нам здесь жить приходится. — Опечалившее Бендера исчезновение восточного колорита в городке — часть кампании по борьбе со старым бытом в Средней Азии в годы первой пятилетки. Пресса 1929-1930 критикует традиционный быт и его защитников; подчеркивает негигиеничность такой восточной экзотики, как арыки, домашние колодцы, городские фонтаны, чайханы, узбекские печи и детские люльки и проч.:

"Слов нет, национальные кварталы в Самарканде очаровательны, но это экзотическое очарование хрупкой н изящной культуры мгновенно меркнет при мысли о страшной цене, взимаемой за нее историей..."; "Пресловутая красочная романтика Востока постепенно отходит в область преданий. К примеру, знаменитая „восточная грязь", некогда приводившая туристов в умиление, теперь не вызывает в нас ничего, кроме чувства досады... Наша задача — не любоваться красотами Востока, но бороться с теневыми сторонами современного быта национальных республик". Газеты указывают на определенные достижения культурного строительства: красные чайханы, "дома дехканина", клубы, дома Санпросвета и т. п., но признают, что "ростки нового чаще всего переплетаются со столетними корнями и стволами и образуют самые причудливые комбинации" [Г. Шеигели, Спор эпох, НМ 12.1930; Арк. Млодик, В буднях Бухары, Ог 08.09.29; Культурное строительство Средней Азии, КН 16.1929; Мих. Идзон, "Дядя Санпросвет идет", Ог 10.03.30.].

Некоторые детали цитированных очерков о Средней Азии близки к мотивам настоящей главы ЗТ (например, дом Санпросвета, экспонатами которого вначале были лишь скелет и несколько диаграмм, — ср. в романе городской музей с сомнительным зубом мамонта и макетом обелиска). В целом, однако, картина в ЗТ: строительство в маленьком городке проспектов, дворцов, институтов, филармоний — имеет нарочито преувеличенный характер, почти как в васюкинских фантазиях Бендера [см. ДС 34].

История посещения героями среднеазиатского городка представляет собой переработку рассказа Е. Петрова "Долина" [Собр. соч., т. б].

Отметим обычную для соавторов тактику амбивалентного освещения советских новшеств. Уничтожение традиционной культуры, как оно описано в романе, носит, в сущности, довольно устрашающий характер. Молодой энтузиаст музейного дела, как и большинство советских людей в ДС/ЗТ, явно недалек, тогда как Бендер, пораженный обезличиванием Средней Азии, выражает точку зрения культуры и здравого смысла. Однако эта позиция частично обесценивается плутовским, аутсайдерским статусом Бендера, в то время как варварство директора музея смягчено и прощено благодаря его причастности к великому историческому процессу [см. Введение, раздел 1].

31//9 Сегодняшний день — это досадное недоразумение, перегибы на местах. — "Перегибы" — политический ярлык, означавший чрезмерное усердие в проведении коллективизации и других репрессивных кампаний, например: "антисередняцкие перегибы и левые искривления линии партии ", " перегибы в применении законов о лишенстве ", " районные перегибы", "перегибы чистки" и проч. [Пр 01.05.30, 04.01.29, 15.03.29,27.06.29]. О существительном множественного числа "места" см. ДС 12//14.

 

32. Врата великих возможностей

32//1 Парусиновые туфли [Балаганова] потеряли форму и цвет и напоминали скорее молдаванские постолы. — Постолы — "легкая обувь, состоящая из одного или нескольких кусков кожи, стянутых вокруг ступни шнуром: „Вместо сапог на его ногах были постолы из свиной кожи, стянутые по щиколотке ремешком*4. Арк. Первенцев" [ССРЛЯ, т. 10]; "На всю жизнь запомнились мне молдаване в сыромятных постолах, меховых жилетах и высоких бараньих шапках, которые они носили, несмотря на летнюю жару" [Катаев, Разбитая жизнь, 308].

32//2

— Вставайте, граф, вас зовут из подземелья! — сказал он [Бендер], расталкивая Балаганова... — Командор! — закричал [Шура]... — Слова "Вставайте, граф" известны по биографии французского утопического мыслителя графа Анри де Сен-Симона, который, по преданию, еще юношей заставлял своего лакея каждое утро будить себя словами: "Вставайте, граф, вас ждут великие дела!"(" Levez-vous, monsieur le Comte; vous avez de grandes choses a faire" [Dondo.The French Faust, 15]). Вторая половина этой фразы: "ждут великие дела" — была процитирована ранее [см. ЗТ 18//9]. Источник слов "вас зовут из подземелья" не вполне ясен. Возможна связь с "пещерой Лейхтвейса" [см. ДС 9//11] или с мотивом Дон Жуана и являющейся за ним статуи Командора (ср. возглас Балаганова: "Командор!").

32//3

— Забурел, забурел! — радостно вскрикивал Балаганов. — Забуреть — возгордиться, зазнаться и в своей гордыне отдалиться от старых друзей: Навоз продал? Забурел, / Тимофей Васильевич! [А. Жаров, Гармонь (1926)]. Неологизм 20-х гг., первоначально пришедший из воровского арго [Селищев, Язык революционной эпохи, 76] и из речи беспризорников [см. очерк И. Ильинского в Ог 11.12.27], но в эпоху ЗТ уже широко распространенный в речи разных слоев общества. Типично его употребление при встрече давно не видевшихся знакомых: "Внезапно он стал звать меня к себе. Говорил, что я „забурел". Смачно описывал радости скромной выпивки" [В. Ардов, Три встречи // В. Ардов, И смех и грех]; "— Не узнаете? Забурели?" [Петров, Энтузиаст, Собр. соч., т. 5].

32//4

— Да, я забурел... Посмотрите на брюки. Европа — "А"! — По-видимому, буквами в тогдашнем снобистском дискурсе различалась "классность" вещей и мест. В польском словаре крылатых слов сообщается, что в 30-е гг. говорили "Полыпа-А" и "Полына-Б", понимая под последней более отсталые, удаленные от Европы районы страны [Н. Markiewicz, A. Romanowski, Skrzydlate slowa. W., 1990,830; указал К. В. Душенко]; надо полагать, что подобное разделение существовало и для Европы в целом и ее изделий, во всяком случае если судить по совсем еще недавним временам.

32//5

Ну, каковы ваши достижения? — "Наши достижения" — название журнала, посвященного успехам пятилетки (основан М. Горьким, издавался в 1929-1937). Выражение "наши достижения" иронически употреблялось и раньше. Так называлась, например, рубрика в ленинградском юмористическом еженедельнике "Пушка" в 1926-1927. "Вот тебе наши достижения — заборные книжки", — говорит измученный неудобствами обыватель [Б. Левин, Неотосланное письмо, Чу 14.1929].

32//6

...Конгресс почвоведов приехал в полном составе осматривать опытную станцию. — 2-й международный почвоведческий конгресс состоялся в Ленинграде 20-30 июля 1930.31 июля участники конгресса выехали в полуторамесячную экскурсию по Советскому Союзу [Пр 01.08.30]. В ИЗК на с. 296 есть запись: "Конгресс почвоведов".

32//7

Номеров не было ни в одной гостинице. — Совершенно независимо от конгрессов, съездов и пионерских слетов достать номер в гостинице в 1929-1930 было нелегко. Приоритетом пользовались иностранцы и командировочные. Английский автор вспоминает: "Гостиница „Прогресс" [во Владимире] была столь прогрессивной, что отказывалась принимать гостей: чтобы убедить их дать мне номер, пришлось пойти в горсовет. Когда секретарь сказал директору гостиницы, что надо быть вежливым с иностранцем, даже если тот странно выглядит, мне дали место в номере с семью койками" [Farson, Seeing Red, 31]. Сходную картину рисуют и другие путешественники по Союзу: советскому гражданину отказывают наотрез, иностранцу после некоторых препирательств дают комнату без удобств [Le Fevre, Un bourgeois au pays des Soviets, 75-76; O’Flaherty, I Went to Russia, 201; Darling, Ding Goes to Russia, 54].

Это положение описано в рассказе М. Зощенко "История с переодеванием", где герою приходится притвориться испанцем, чтобы получить "шамбер-циммер" в одной из южных гостиниц. Для советских людей, путешествующих по собственной надобности, сервис был попросту закрыт: все места резервировались для едущих в организованном порядке или по делам службы [М. Кольцов, Невский проспект (1928); Dubois, URSS: une nouvelle humanite, 94-95]. Но и командировочным не всегда был обеспечен кров: например, в рассказе С.Н.Сергеева-Ценского "Конец света" (1931) герой приезжает в Керчь на рыбозавод, регистраторша в гостинице знает его лично, и все же устроиться удается лишь на лестнице, на диване, полном клопов [в кн.: Под чистыми звездами].

32//8

Нет! Парад решительно не удавался, хотя все было на месте. Вовремя были высланы линейные, к указанному сроку прибыли части, играл оркестр. Но полки смотрели не на него, не ему кричали "ура"... — Ср. у Толстого продолжение пассажа о Наполеоне, как об игроке: "Войска были те же, генералы те же, те же были приготовления, та же диспозиция... он сам был тот же... но страшный взмах руки падал волшебно-бессильно" [Война и мир, Ш.2.34]; начало пассажа процитировано в ЗТ 20//8; см. также ЗТ 1//32, сноска 2; ЗТ 2//27. Как видим, в обрисовке Бендера отражены различные грани карьеры Наполеона — не только его победы, но и неудачи.

Злоключения Остапа-миллионера, демонстрирующие бессилие больших денег в рабоче-крестьянском государстве, — почти зеркальная антитеза приключений Генри, героя новеллы М. Твена "Банкнота в миллион фунтов стерлингов", где доказывается обратный тезис: всесилие больших денег в государстве буржуазном. Если Бендер, имея деньги, не может ни сделать каких-либо приобретений, ни даже поесть щей в профсоюзной столовой, то герою М. Твена капиталистический истэблишмент, наоборот, предлагает все мыслимые блага и услуги, причем платить ни за что не приходится, т. к. обществу оказывается достаточно одного вида миллионной банкноты. И там и здесь решающим оказывается не наличный расчет, а принадлежность или непринадлежность к привилегированной группе: в первом случае — богачей, во втором — пролетариев. Другие общие точки двух рассказов: (а) величина богатства (один миллион); (б) экспериментальный характер обладания им (в новелле М. Твена он более явно выражен, т. к. там заключается пари, но и у соавторов ситуации придана чистота и наглядность научного опыта); (в) неразменность, цельность одного миллиона как показательной и символической суммы (у М. Твена банкноту так и не удается разменять, в ЗТ соавторы все время подчеркивают, что миллион остался миллионом, несмотря на траты: "Остап каждый день считал свой миллион, и все был миллион без какой-то мелочи" [ЗТ 32]; "если не считать 50 тысяч Балаганова... то миллион был на месте [ЗТ 33]; "Остап боролся за свой миллион, как гладиатор" [ЗТ 36] и др.). Параллелизм с новеллой М. Твена был полнее в первоначальном варианте ЗТ, где Бендер отказывался от богатства и женился на Зосе [Собр. соч., т. 2: 537-539].

Тема бесполезного богатства занимала советских писателей еще до появления ЗТ. Отмена денег была частью программы партии большевиков, и вопрос об этом серьезно рассматривался, когда соавторы приступали к писанию второго романа [см. об этом Лурье, Невовлеченность в систему, 107-108]. В 1929 В. Маяковский задумывал работу - над комедией "Миллиардеры", где герой получал огромное состояние и не знал, куда его девать в условиях СССР [Галанов, 125]. Одна из первоначальных версий конца ЗТ состояла в том, что "отменят деньги" [Яновская, 84]. Ср. запись Ильфа: "Остап-милли-онер собирает окурки" [ИЗК, 296].

32//9

...и Америки нет, и Европы нет, ничего нет. И вообще последний город — это Шепетовка, о которую разбиваются волны Атлантического океана... заграница — это миф о загробной жизни. Кто туда попадет, тот не возвращается. — См. ИЗК, 223, 294. Шепетовка — город на Волыни (Украина), до оккупации Советами Западной Украины находившийся вблизи польской границы, последняя железнодорожная станция на советской территории, дверь из СССР в Европу: "Поезд уходил на Шепетовку", — говорится об отъезде на Запад родителей Ю. Олеши, с которыми ему уже не суждено было встретиться [Олеша, Книга прощания, 83]. В начале 30-х гг. Шепетовка была важным и процветающим пересадочным пунктом [см.: Бережков, Как я стал..., 227-229; Вакс, Секрет "последнего города"].

В густо мифологизированном мире ДС/ЗТ высказывание Остапа о Шепетовке напоминает о географии "Страшной мести" или "Слова о полку Игореве", где "корчма на границе" и пространство за пограничной чертой также ассоциируется с хаосом, неизвестностью и нечистой силой.

По мере усиления сталинизма в СССР устрожались барьеры, отделявшие рядовых советских граждан от Запада, и представления о последнем все более обволакивались мистикой. Отождествление заграничного с загробным, скрадывание различий между тем и другим — фигура, встречающаяся в разных формах. Помимо данного места ЗТ, см. в "Самоубийце" Н. Эрдмана (1928-1930): "—Мы сейчас провожаем Семена Семеновича... в мир, откуда не возвращаются. — За границу, наверно? — Нет, подальше..." [д. 3]. Эмиграция и смерть поставлены в один ряд в "Конце хазы" В. Каверина (1925): ".„[Революция] столько тысяч людей отправил[а] гулять по чужедальним морям и столько тысяч по таким отдаленным странам, откуда никто никогда не найдет обратной дороги..." [гл. 4, 137]. Еще раньше это сравнение сделал Тютчев: "Возвращающиеся из-за границы столь же редки и столь же нереальны, как выходцы с того света, и, право, трудно упрекать тех, что не возвращаются, настолько хотелось бы быть в их числе" [из письма 1858 г.; цит. по кн.: Вейдле, Задача России, 194]. Прототипом для Тютчева и многих других послужила, видимо, метафора из "Гамлета": Боязнь страны, откуда ни один / Не возвращался... [III. 1; пер. Б. Пастернака].

32//10

— Это карета прошлого, — сказал он брезгливо, — в ней далеко не уедешь. — Неточная цитата из "На дне" М. Горького, где Сатин говорит: "В карете прошлого никуда не уедешь" [д. 4]. "Вместо „никуда" часто цитируется „далеко"" [Ашукин, Ашукина, Крылатые слова, 74]. Извозчик назван "каретой прошлого" в очерке Ильфа и Петрова "Меблировка города" [Ог 30.07.30].

32//11

Пришлось сесть в трамвай. Вагон был переполнен. Это был один из тех зараженных ссорою вагонов, которые часто циркулируют по столице... [до конца абзаца]. — В эпоху ЗТ трамвай часто состоял из одного вагона, так что слова "трамвай" и "вагон" были синонимами. Ср. в "Докторе Живаго": "Юрий Андреевич... сел в вагон трамвая, шедший вверх по Никитской... Он попал в неисправный вагон, на который все время сыпались несчастья... Вагон пришел в движение" и т. д. [XV. 12]. Трамвай мог, однако, иметь и второй вагон, и тогда первый назывался моторным, а второй — прицепным, или прицепом.

Транспортная давка — частый предмет жалоб, острот, фельетонов тех лет, источник обильных метафор и аллегорий. Иностранцы единодушно пишут о московских трамваях, с которых свисают до земли гроздья людей, которые берутся штурмом и не могут служить для короткой поездки, ибо не успеешь пробиться от входа к выходу [Viollis, Seule en Russie, 25-26,139; Beraud, Ce que j’ai vu a Moscou, 25; Slonimski, Misere et grandeur..., 40; Kisch, Zaren..., 42]. Советская печать возмущается тысячными очередями на остановках, путаницей в расписании, медленностью движения: "Кажется, что это и не вагон вовсе, а металлический пирог с начинкой для какого-то чудовищного людоеда. Начинка потеет, давит друг дружке ноги, висит целыми гроздьями на подножках, ворчит и переругивается" [Трамвайный кошмар, Пр 26.06.29; также П. Романов, Плохой номер, Ог 23.01.27; В. А. (В. Ардов?), Случай в трамвае, Чу 50.1929 (см. цитаты в ЗТ 12//8) и др.].

О трамвайных перебранках описанного здесь типа рассказывает английский профессор в своих зарисовках Москвы в 1927:

"То и дело вы попадаете в трамвай, в котором злоба буквально кипит и каждый переругивается с каждым, причем я никогда не мог установить причину этих ссор; они, как правило, вспыхивают внезапно и в одно мгновение охватывают всю едущую публику. Видимо, нервы у всех настолько взвинчены нестерпимыми условиями [езды], что любое раздраженное замечание, словно детонатор, вызывает общий взрыв. Зараженный раздором трамвай уже неизлечим; я лишь однажды наблюдал случай, когда ссора затихла сама собой" [Wicksteed, Life Under the Soviets, 86].

Мотив транспортной склоки, причина которой утеряна, возник раньше, чем сам трамвай: ср. рассказ А. Аверченко "Корень зла", где аналогичная ссора развертывается в конке. В советской журнальной прозе эта тема также уже затрагивалась раньше.

"В трамвае скандальчик — обычный скандальчик, выросший на почве тесноты, давки и чьего-то лишнего словечка, оброненного не по злобе, а по нервности. На ближайшей „узловой" остановке много народу оставит вагон, станет свободно телам, сбитым в кучу, цепляющимся за ремни, за переплеты рам, разрядится атмосфера, и скандальчик так же быстро и неожиданно, как разгорелся, — погаснет, если... если в вагоне нет Зайчикова... Зайчикову удается поджечь горючий материал. К его требованию [составить протокол] присоединяются. Перебранка, как огонь, захватывает новые и новые участки. Недоразумения уже новые, ссоры уже новые; основной скандальчик уже изжит. В вагоне милиционер... Появляются свидетели" [Исидор Гуревич, Вы его знаете (рассказ), Ог 21.10.28].

Битком набитый трамвай часто фигурирует среди проявлений советского уклада жизни с его уплотненностью, стиснутостью, порождающей гротескные ситуации. Другими мотивами этого ряда являются очередь и коммунальная квартира. Совмещение квартиры и трамвая находим в рассказе М. Булгакова "Площадь на колесах" [Ранняя несобранная проза].

Трамвайная езда в литературе XX в. часто символизирует жизненный путь и судьбу, переняв это значение от более традиционных аллегорических видов передвижения: "телег жизни", "карет прошлого", "кораблей" (Аввакум) и проч. В этой роли трамвай выступает в стихах О. Мандельштама Нет, не спрятаться мне от великой муры... (1931), в сцене смерти Живаго [Пастернак, Доктор Живаго, XV. 12] и др. Следует иметь в виду и потусторонние ассоциации трамвая, частые в литературе первой трети прошлого века [см.: О. Ronenandl. Ronen, "Diabolically evocative...", 372-373; P. Тименчик, К символике трамвая...]. Наконец, трамвай — один из образов, символически связанных с построением нового мира. См. пуск трамвая в ДС 13//5, увеличенным соответствием которому является турксибский поезд в конце второго романа.

32//12

Великий комбинатор отвернулся. — Последняя фраза ЗТ 32 встречается в аналогичной позиции (т. е. как концовка, выделенная абзацем) у сатириконовцев. Ср.: "Я отвернулся" — конец рассказа Г. Ландау "Капитуляция" [Ст 17.1913].