Смотрел Зиновьев и глазам не верил — как сильно все здесь переменилось! Небо вокруг то же самое и звезды хоть пересчитывай, кромка облака белеет на синеве, правда, опушка по краю слегка загрязнилась. Место встречи прежнее, но вот обстановочка и вид у старца, прямо-таки видуха! Зиновьев явился на сей раз не по вызову, а по собственному желанию, возникла такая острая необходимость.

Свет синеватый, потусторонний, как и положено, очертания предметов не четкие, а всего лишь намеком — кресло с высокой спинкой, стол письменный роскошный со всякими антикварными безделушками, темного дерева книжные шкафы сбоку, интерьер всего лишь угадывается, не предметы присутствуют, а их образы, сам же старец виден отчетливо — и каков шельмец! В тот раз он был как в сауне — голый, брюшко в складках наплывом, без пупка, разумеется, голова лобастая в седом венце, облик имел мыслителя профессионального и с о-очень большим стажем, а сейчас он — грешно сказать — как на броде. Во-первых, в джинсах, штанины подвернуты, на коленях белесая потертость, на заднице нашлепка под бронзу, знак фирмы, не то бугай с пологими рогами, не то орел с простертыми крылами, на ногах кроссовки, опять же замызганные, как и положено хиппаку, тельняшка моднячая в широкую полоску и на шее бранзулетка редчайшая, похоже, из сокровищ Тутанхамона (Зиновьев их видел прошлым летом, простояв с Анютой у врат музея на Волхонке с пяти утра до пяти вечера), — одним словом, перед ним был дед в дефицит одет. Да и атмосфера вообще другая, учуял Зиновьев, микроклимат не тот, не такой взыскующий, без напряженки, к тому же Зиновьев уже ученый, он принял три таблетки баралгина на случай, если старец начнет лихачить и включит сковороду. Дышалось вроде бы легче, чем в тот визит, от космического ветерка колыхались шторы на окне и разносило воздух, причем попахивало, как Зиновьеву показалось, вроде бы даже перегарцем. Сначала Зиновьев не поверил своему зрению, теперь хоть не верь обонянию, а впереди предстояли испытания и слуху еще, и осязанию.

Старец сидел, согнувшись, на краешке кресла, локтями опершись в колени и, судя по позе, страдал одновременно духом и телом, будто с похмелья, и посетителя перед собой не замечал. День был явно не тот, не приемный, Зиновьев понял, но не поворачивать же обратно. Да ведь и не скуки ради он сюда вознесся, а по делу важному, можно даже сказать, общественному.

Зиновьев кашлянул и переступил с ноги на ногу, отметив, что и сам он сегодня не голый, а при параде, в костюме и даже при галстуке, кашлянул еще раз, но старец, как сидел плешью вперед, так и остался сидеть.

— Лет до ста расти вам без старости! — громко приветствовал его Зиновьев, глядя на джинсы.

Старец шевельнул кроссовками, закинул ногу на ногу, согнул руку в локте и подпер ладонью голову. Брови его были сведены от великой думы. Значит, кроссовки не зря в такой бешеной моде, даже невесты во Дворец брака не в туфлях идут на каблучке, а вот в этих дерьмодавах, о чем «Комсомолка» писала с недоумением.

Старец поднялся, скрипя в суставах, прочикилял мимо стола, штаны его брезентово шуршали при каждом шаге, и там, куда он направил стопы, Зиновьев увидел доску, черную и прямоугольную, вроде обыкновенной школьной, и на ней письмена мелом, кривоватым почерком нетвердой руки. Над доской сверху что-то посверкивало, мельтешило рекламным светом, на секунду обозначились дрожащие буквы бегущей строки и пропали, но Зиновьев успел прочесть: «Нео-заповеди на Третье тысячелетие». Он понял, что застал старца как раз в творческом процессе. Тот подошел к доске, написал мелом: «Шайбу! Шайбу! Мо-лод-цы!» — помешкал и поставил сбоку знак вопроса, то есть вариант для обдумывания, а Зиновьев тем временем быстрым скоком окинул все написанное: «Своя рубашка ближе к телу», «Умный в гору не пойдет», «Хочешь жить, умей вертеться». Старец вздохнул, вроде бы устав от писанины, и пошел опять в кресло, недовольно что-то мыча или стеная, сел в кресло, почесал под мышкой и закинул обе ноги в кроссовках на стол, оказавшись боком к Зиновьеву, вполне к нему пренебрежительно.

— Я с вашего позволения, прибыл, извините за беспокойство, — сказал Зиновьев заискивающе.

— Чего тебе? — Головы не повернул и ни один мускул его не дрогнул.

— Нужен совет, ваше э-э-э, космическое высочество.

Старец убрал ноги со стола, оперся о кресло обеими руками, встал с кроватным скрипом в суставах, опять пошел к доске, написал: «Ушла на базу», подумал-подумал, взял тряпку и стер последние афоризмы про шайбу и про базу, после чего вернулся в кресло и, не глядя на Зиновьева, углубленный в свои мытарства, спросил:

— Чего тебе надо, хиляк? Я тебя не вызывал.

Ну и ну, что еще за хиляк? Хоть ушам не верь.

— Нужна помощь, ваше высочество, наставления, указания и неотложные меры.

— Ходют тут всякие.

Не только одеяние старца, но и лицо у него было иным — не умудренным и не взыскующим, как в тот раз, а сугубо земным и ультрасовременным — губа брезгливо от-квашена, в глазах тупое, прямо-таки тупейшее равнодушие и рот постоянно открыт, будто у него аденоиды или полипы, морда дебила, ни дать ни взять, что как раз и модно в миру-то, на броде и на эстраде, и тут Зиновьев наконец-то вспомнил: да ведь он же ему сам советовал! Старец на земле побывал, в нужды населения вник, как всякий неофит усвоил то, что сверху лежит, — и вот вам, пожалуйста, любуйтесь на него и радуйтесь. Зиновьев поискал еще земные приметы, в окно выглянул — так и есть, «Лада» стоит шестой модели и номерной знак белый «АД-666». Что же, тогда этикет меняется, с такой публикой надо вести себя понаглее.

— А вежливее со мной нельзя? — сказал Зиновьев и ногами ощупал облако под собой, не нагревается ли? А то ведь и баралгин не поможет, если такого хиппака раззадоришь, они же ведь без руля и без ветрил. Кстати, и сковороды что-то не видно. — Послушайте, а сковороду вы что… отключили?

— Энергетический кризис, балда, — пояснил старец.

Да тот ли перед ним старец, в конце концов? Может быть, у них пересмена, скользящий график, и Зиновьев не к тому попал? Да нет вроде, сменщик ему по штату не полагается, он один, един, всеблагой, всевышний. Ну а коли так, неужели он забыл про свои наказы, угрозы и требования в прошлый-то раз? Такую прожарку Зиновьеву устроил, век не забудешь, а что теперь? Настроил, мобилизовал, накачку дал, распекачку и все забыл. Надо же контролировать исполнение, — растил в себе негодование Зиновьев. — Пусть ты на земле побывал, переоделся, рожу свою, извините, лик свой под дебила перестроил, но сущность-то твоя первозданная должна сохраниться?!

Злись не злись, а если уж большое начальство тебя в упор не видит, то делай вывод. Составляет старец заповеди, прими посильное участие и не суйся со своим личным под видом общественного. Зиновьев зычно, как в степи, откашлялся, привлек внимание и изрек на пробу:

— Языком мели, а рукам воли не давай! — В словах его и намек содержался особливо не бесчинствовать, если что.

— Ла́жа, — отозвался старец лениво, но все-таки плешь свою поднял и на Зиновьева посмотрел, значит, клюнуло.

— Моя хата с краю, — увереннее предложил Зиновьев.

— О, да ты молоток, смотрю, волокешь. — Старец прошагал к доске, четко выписал зиновьевскую подсказку, отряхнул руки от мела. — Ну, чего там у тебя протекло? — небрежно спросил, как слесарь-сантехник.

— Поговорить бы надо. Желательно по душам.

— Валяй, только покороче.

— В прошлый раз вы со мной вели разговор, между прочим, поучительный. Я его принял к сведению, но есть определенные трудности. Вы должны меня понять правильно и помочь мне. Поможете? — повысил голос Зиновьев.

— Все для блага населения, — как заведенный, сказал небесный старец совершенно земным голосом.

— Ситуация сложилась такая: я уже не беру.

— Ну? — сказал старец, глядя на Зиновьева с приоткрытым ртом, ну прямо с брода чувак или с эстрады этот, как его, из кулинарного техникума.

— Я даже не намекаю, мало того, я категорически отказываюсь, — не помогает! Сами суют, силком суют, вы понимаете, силком? Что прикажете делать? — Зиновьев даже шагнул вперед, требуя усиленного внимания; и тут старец оживился, легонько хлопнул себя по лбу, кажется, даже произнес: «Эврика», пошел к доске и написал четко: «Только бульдозер от себя гребет».

— Не хватит ли? — сказал Зиновьев, теряя уже терпение. — Пора подвести черту.

— Фигня, — отозвался старец. — Надо семь как минимум, иначе не комплект. Чего там у тебя еще есть, пошарь во лбу? Только чтобы верняк, актуальное.

Зиновьеву тут и думать не надо, чего-чего, а такого добра у него навалом.

— «Ты мне, я тебе», — предложил он. — Иначе говоря, любовь к ближнему, если по-старому.

Старец охотно принял эту максиму, мало того, поставил ее на первое место, затем, возвратясь к столу, сказал:

— Утрясем вопрос и провентилируем тики-так. — Похлопал себя по карманам, ища закурить, вытянул пачку «Кента», щелкнул зажигалкой «Ронсон», выпустил дымок, и пижонское колечко сизым венцом повисло над его головой, как на картинке Жана Эффеля.

— Вы, я вижу, на земле побывали на грешной и вкусить кое-чего изволили, — заметил Зиновьев.

— А как же? Ближе к массам. Нельзя отрываться, изучать надо нужды, потребности и чаяния.

— Надо бы людей к порядочности призвать, совесть окончательно потеряли. — Возможно оттого, что подобная фраза была Зиновьеву не совсем к лицу, она как бы свернулась в нуль и легким таким флером ускользнула в космическое пространство, не задев головы старца.

— Толкуют, вишь ли, что бога нет, что он умер и всякую-такую лапшу на уши вешают. А я докажу! Это вы там умираете да не сдаетесь, а я гибкий, тики-так. — Он самодовольно ухмыльнулся и выпустил еще два колечка дыму.

Зиновьев тяжело вздохнул, не видя признаков для своего утешения. Старец на земле насмотрелся, наслушался, принял все некритически и решил возглавить движение вместо того, чтобы поставить ему заслон. Пошел на поводу у толпы ради дешевого авторитета.

Зиновьев с тоской огляделся — куда теперь обращаться за помощью, кому высказать покаяние и попросить всепрощения? — увидел, наконец, сковороду пресловутую, но, бог ты мой, в каком она состоянии? Бесхозный инвентарь, осиротело пустынный, с ошмотьями горелой ржавчины в сизом полумраке заброшенности; с дальнего его края доносилось слабое шарканье метлы, словно по асфальту. Зиновьев вгляделся и сквозь облачко рыжей пыли различил призрачное созданьице с острыми крылышками за спиной, вот оно взмахнуло метлой — звякнула и покатилась пустая бутылка, еще взмахнуло — затарахтела консервная банка, облачко вздымалось и отходило в сторону, и одно, и другое, и третье.

Старец между тем докурил сигарету, загасил ее о подошву и щелчком пульнул окурок в пустоту.

— Сатане теперь кранты, дорогуша, конфронтации никакой. А что помогло? Связь с земными нуждами помогла. Не отрывайся, познавай, изучай запросы — такая, вишь, злоба дня.

— А кто тебя надоумил, как не я? — возмутился Зиновьев. — Хотя бы спасибо сказал.

— Спасибо, дарагой. Ты мне, я тебе. Хошь, судьбу предскажу?

С поганой овцы хоть шерсти клок. Зиновьев увидел сбоку полки с тяжелыми фолиантами, полная батарея от «А» до «Я», корешки кожаные с выпуклыми полукружьями, и на них бронзовые буквы — «Книга судеб», — прочитал Зиновьев, склонив голову набок.

— Как твое фамилие? — спросил старец.

Раньше знал, маразматик, досконально все.

— У тебя склероз, дед, переходи на сыроедение.

— Ничто человеческое мне не чуждо, страдаю провалами.

Он опустился, — вот в чем главная его беда, — до земной нужды снизошел, пал долу. Люди тянутся к небесам неспроста, в космос взмывают по извечной тяге к возвышенному, а эта орясина старая, наоборот, опустилась до простого смертного и слышишь теперь, что боронит? Вместо того, чтобы взять человека за уши и тянуть из рутины на высоты духа, он сам скатился и погряз в болоте, поддался заразе разложения и подобающе принарядился, каналья.

— Стадо без пастыря разбредется, — сказал ему с упреком Зиновьев. — Вести же надо его.

— Хочешь, чтобы я зазнался? — подозрительно спросил старец. — Чтобы оторвался? Хрен тебе. Я демократичный и общедоступный. А стадо из отдельных голов состоит и каждая запрограммирована и внесена, куда надо, все тинь-тили-линь. Как фамилие, спрашиваю?

— Так для чего ты сидишь тут? Вахтером устроился, синекуру нашел, халтуру?

— В длинной поле запутаешься, длинным языком удавишься, — беззлобно парировал старец. — Подай фолиант.

Зиновьев, делать нечего, шагнул к стеллажу, учуял мышиный запах, пылесос тут еще не освоен и про хлорофос не ведомо, посмотрел по корешкам «Зан, Зен, Зин», вытащил тяжелый, как аккумулятор на «Жигулях», том и подал старцу, тот положил книгу перед собой, водрузил на нос очки, опять же тонированные и со значком фирмы на стекле, раскрыл, послюнявил палец, полистал.

— Ну вот, Зиновьев Борис Зиновьевич, одна тысяча девятьсот тридцать седьмого года рождения, — старец отколупнул наклейку фирмы — мешала, но не выбросил, а положил на стол. И снова в книгу. — Учился, женился, про то ты знаешь, а вот про это не ведаешь, милок, огорчу я тебя крепко, под суд пойдешь! — старец словно бы обрадовался неожиданной для слушателя вести. — Четыре статьи указаны с консифи… конфиси… кацией, — еле выговорил он, — имущества. За злоупотребление служебным положением, раз, за незаконное производство абортов, два, за служебный подлог и подделку документов, три, а главное тебе — за получение взятки должностным лицом, занимающим ответственное положение. По совокупности узилище тебе на девять лет строгого режима. — Старец поднял на Зиновьева голубые свои, небесные глаза со светлыми, вполне можно сказать, поросячьими ресницами, скукоженные щеки в морщинах, как печеные яблоки. — Написано пером, не вырубишь топором.

— За что?! — Зиновьев захлебнулся от негодования. — Опиум для народа! Головотяп! Бездельник!

— Постой-постой, как тебя там, интеллигент паршивый, прослойка, чего ты на меня бочку катишь? Думаешь, бессмертному легко? Понавешают на тебя собак, не соскучишься, да еще будут тут всякие с критикой возникать. Истина конкретна, понял? Давай мне факт, разберемся, обсудим, а то ишь — слабода слова!

— Люди от тебя поддержки ждут, а ты, разложенец, самоустранился, фолианты завел, досье, инвентаризацию, будто мы ведра, чайники. Но где твой перст указующий? Я тебя как бога просил умерить потребности, сократить жадность бесовскую, алчность ненасытную.

— А что я с этого буду иметь?! — возопил старец словно находке и посмотрел на свои скрижали — а не добавить ли еще одну заповедь?

— В джинсы влез, развалюха, бодягу тут всякую сочиняешь, — на чью мельницу воду льешь?

— Чего разбухтелся? Все тут будете.

— Хочу жить по-старому, понял?! Чтобы тот свет был, чтобы сковорода на полную мощь работала, чтобы возмездие было и страх кары не покидал. — Зиновьев шагнул к доске, схватил тряпку и замахнулся стереть одним махом все нео-заповеди, но тут старец проворно подскочил к нему, дернул за рукав, и когда Зиновьев обернулся, он с возгласом: «А вот хрен тебе!» залимонил Зиновьеву в ухо, в левое — дзинь! — срезонировало у Зиновьева в голове, но он не унялся: — По-старому хочу! — изо всех сил закричал Зиновьев. — Если бьют по левой щеке, подставляй правую. На, бей!

Старец не стал упрямиться, поплевал в кулак и звезданул Зиновьева в правое ухо, — дзи-инь, более продолжительно отозвалось в голове, словно в органном зале…

Зиновьев открыл глаза. Звонили в дверь. Настойчиво.

Было светло, солнечно, хотя еще рано, кого там принесло, почтальоншу? Анюта сопела, раскрыв рот, ничего не слышала, голые груди горой. Набросил халат, подошел к двери, один ключ повернул, второй ключ повернул, дернул на себя дверь — стоят четверо: старший следователь такой-то, просто следователь такой-то и двое понятых для обыска — Витя-дворник и миляга Чинибеков.