Шофер пошел к дому, обходя кучу снега, а Шибаев вылез из машины, захлопнул дверцу и отошел в сторонку — сейчас шофер выведет девочку, и лучше ей не показываться. Так требует Ирма, ребенка лучше не посвящать в сложности их отношений, иначе волей-неволей девочка будет расти с неверной ориентацией, ей уже девять лет, уже сама любовные записки получает и с мамой делится, да еще какие записки, именно про любовь, взрослые сейчас таких не пишут. Пусть их отношения останутся покамест втайне, для дочери нет переходных моментов, либо муж маме и отец мне, либо никто.

Шибаев потоптался возле машины, посмотрел, как из-под багажника била белесая, густая от мороза струя выхлопа, — циклон с Таймыра, не то с Памира принес гражданам города Каратаса подарочек к Новому году градусов этак под тридцать, — потоптался, посмотрел на выхлоп и прогулочно пошел вдоль нового дома, глядя на освещенные, ничем не зашторенные окна, тиская в кармане ключ от новой квартиры, гладил его, поглаживал, будто приручая зубастую упрямую тварь, которая так долго не давалась в руки.

Возле крайнего подъезда стоял фургон и два-три человека разгружали мебель, домашний скарб, вернее сказать — стопки книг, связанных кое-как, и Шибаев понял, что въезжает кто-то так себе, ни богу свечка, ни черту кочерга. Однако надо выяснить, кто он такой, почему попал в дом для руководящих товарищей, далеко не всякий может сюда получить ордер, надо узнать. Из мудрецов мудрец Гриша Голубь учит как можно больше пополнять копилку, банк данных, на руководящих и на тех, кто имеет шанс пойти на повышение. Чем выше у человека положение, тем больше надо собирать о нем сведений, проще говоря, гадостей, — всегда пригодится.

Шибаев прошел мимо фургона, не останавливаясь, повернул обратно и еще раз мимо, замечая подробности. Сгружали книги мальчишка в треухе и женщина в спортивных брюках, в куртке и в пуховом платке, книги разномастные, всякую мелкоту, ни одного собрания сочинений, а подавал им с фургона мужчина в пальто с шалевым воротником, Шибаев узнал его — новый редактор газеты. Подойти или не подходить? А что я с этого буду иметь? Переборка вариантов у Шибаева быстрая, первый — здравствуйте, добрый вечер, я Шибаев, директор мехового комбината, тоже вселяю семью, знаете ли, своей сестры, новый дом — это замечательно, в самом центре, напротив — гастроном «Рахат». Но такой вариант отпадает сразу. Если при случае Зинаида дунет в редакцию (а у нее расправа над мужем идет штурмом, она сразу и в горком, и в управление местной промышленности, ну и, конечно, в газету, массированную ведет атаку), то редактор сразу вспомнит их знакомство тихим декабрьским вечером; так что живи, товарищ новосел, пока без меня.

Шибаев вернулся к своей машине, ждать пришлось недолго, в ярко освещенном, как и полагается в новоселье, подъезде, пока пацанва не успела перебить лампочки, появился Коля, придерживая девочку за плечо одной рукой, а другой таща пузатую сумку, набитую подарками, между прочим, — за чей счет? Девочка в шубке, вокруг воротника обмотан длинный шарф, концы его спускаются до колен, гордо идет, щечки надуты, никого не видит, собралась к бабушке на рождество. Коля поджарый, в меховой куртке, в собачьих унтах и в джинсах, пижон и лихач, если полетит какая деталь в дороге, пока наладит, задницу отморозит запросто. На ходу он кивнул шефу, посадил девочку на заднее сиденье, там ребенку безопаснее, он все знает и все умеет и язык за зубами держит, за что Шибаев платит ему дополнительно тридцать процентов как за погрузку-разгрузку на грузовом транспорте. Коля обошел машину перед капотом, стукнула дверца, струя выхлопа стала белее и злее, и машина мягко тронулась. Ехать ему не близко, сорок километров, в горняцкий поселок Дружба, где живет мать Ирмы, старая женщина, ей хочется встретить рождество вместе с внучкой — сегодня как раз сочельник.

Шибаев поднялся на третий этаж — вот она, квартира 43, его квартира, им добытая, подаренная Ирме Маликовой, урожденной Вальтер. Бывший муж оставил ей местную фамилию, с ней легче жить, дали ему двенадцать лет, вышел условно-досрочно, запил и где-то пропал, о чем ни жена, ни дочь не жалеют. Днем она подождала Шибаева возле гастронома «Рахат», румяная от мороза, возбужденная, с ошалелыми голубыми глазами, показала ему ордер и передала ключ — теперь у нас с тобой есть долгожданная крыша, спасибо тебе, милый Рока.

Чего стоила ему эта квартира, говорить пока рано, он еще только начал за нее расплачиваться. Во всяком случае шуба из каракуля сорта бухарский сур на пухлые плечи жены Барнаулова, мэра славного города Каратаса, первый дар. Но далеко не последний. Таково нормальное течение жизни, «ты мне, я тебе» придумано не Шибаевым, и хорошо, что люди этот главный принцип общежития соблюдают. Исполком будто знал, сколько пришлось Шибаеву с Ирмой искать пристанища на вечерок — и по кустам, бывало, шарашились, и на сиденье «Волги» умудрялись, и на чужих квартирах, летом в отпуск сбегали на море, в Геленджик, славное местечко. И постоянно прятались, ухитрялись, изощрялись, зная, что Зинаида даст фору любому сыщику, она не только мастер слежки, но и высший спец по расправе, такая стерва находчивая и беспощадная, нет ей равных, и если бы не Валерка и особенно Славик, Шибаев давно бы плюнул и ушел из семьи.

Ладно, Шибер, хватит сопли мотать, получил — радуйся, остальное все пыль, зола. Теперь у них с Ирмой своя двухкомнатная квартира и встречаться они могут в любое время. Он переступил порог и церемонно снял шапку, как перед важным событием. Ирма обняла Шибаева, приблизила к нему свое усталое и счастливое лицо — никогда у нее не было такой квартиры, хотя и прожила она уже тридцать лет, и никогда бы не было без него, любимого и настоящего мужчины, прижалась к нему, привстав на носки, и он ощутил ее руки на затылке, халат ее разошелся, и она прильнула к нему тяжелыми грудями. Пахло кулинарией, жареным-пареным, курицей в соусе или, может быть, даже индейкой, она знала, как он любит поесть, особенно, если она сама приготовит.

Год назад вот так же, на ее рождество, 25 декабря, она угощала его индейкой и пудингом. В тот день они загадали к следующему рождеству получить квартиру...

А что они загадают сегодня?

— Сначала давай посмотрим, чем нас порадовали строители.

В прихожей уже лежал ковер, Шибаев бросил на него дубленку, разулся, в приоткрытую дверь увидел, что в комнате на полу тоже ковер, и нигде никакой мебели — так они условились.

— Начнем с двери, — сказал он. Нацарапанная на двери мишень была поколупана в центре, метали ножик и довольно метко, дырки с заусеницами так и остались, ничем их не заделаешь, надо дверь менять. Та-ак, дальше пойдем. Обои клеили до побелки, края сверху замызганы известью, впрочем, тоже мелочь поправимая, пойдем дальше. Линолеума в прихожей нет, отдали за полбанки кому нужнее, плинтусов тоже нет, режим экономии. Дверь в ванную есть, правда, на одном шарнире, на полу в ванной мелкая плитка, на ней остатки цемента, чем его сбивать — надо советоваться, возможно, динамитом. Ирма все это уже видела, успела привыкнуть и не досадовала, а он искал забавы, чего-то смешного, чьей-то проказы, следов розыгрыша, ждал и не мог дождаться, сгорая от нетерпения. Прошли на кухню — новая газовая плита пока не подключена, но Ирма уже пристроила на ней два прибора — духовку новую с сизыми боками и электроплитку. Возле раковины мерцал кафель мутно-зеленого цвета, одна из плиток уже отвалилась, и Шибаев при виде этой картины повеселел, он, кажется, нашел, что искал, подошел и колупнул крайнюю плитку — она легко отскочила и упала к его ногам, он колупнул следующую, и следующая упала еще легче.

— Ты чего хулиганишь?! — Ирма попыталась оттянуть его за руку, он воспротивился, он дорвался, словно ребенок до желанной игрушки. Следующая плитка не поддалась, он схватил первое, что попалось, — вилку, и коротким тычком начал сколупывать плитку за плиткой, приговаривая: «Ать-тя-тя! Ать-тя-тя!» Плитки брякали к его ногам, а он дальше шел, колупал следующую с интересом, будто вот-вот секрет откроется, может быть, дыра к соседям, голову просунешь и поздороваешься, очень ему хотелось какой-то замыкающей пакости, особой нелепости, — ать-тя-тя! — и плитки падали, словно состязаясь, какая быстрее. Но вот попалась одна упрямая, не поддалась сразу, он ее обошел, посбрасывал все до угла, потом вернулся к упрямой, колупнул ее сильно — не поддалась, даже вилка согнулась, он схватил тяжелую сковороду, изо всей силы шибанул по плитке — не дрогнула, прихвачена намертво, на совесть сработано, — и он захохотал от души, наконец-то дождался, не обманулся, — хохотал громко и всласть, — вот она, р-работа, вот она, забава, дунь-плюнь — все отвалится, но одну надо присандалить так, чтобы ее ни отбойным молотком, ни забойным турбобуром нельзя было ни отодрать, ни сбить, ни разбить. Ну молодцы, ну порадовали, бесогоны, ему бы таких дьяволов два-три в экспедиторы.

— А себе стал бы работяга строить вот так? А детям своим стал бы? А если бы дом с плиткой не народу принадлежал, а лично ему? — Ну скоты-ы, — тянул он ласково, довольный встречей, ну молотки-и, его величество...

— Хоть что-нибудь сделали бы по-человечески, — машинально посетовала Ирма, хотя на самом деле она готова была войти в квартиру без стен, без окон, без дверей, лишь бы с крышей, остальное Шибаев сделает. Если он получил ключ для встреч, на время, то она — для жизни, навсегда.

— Ладно, пришлю Цыбульского, пусть наведет марафет.

— Ты уж его потерпи, пожалуйста, еще немного, — попросила Ирма.

У Шибаева с Цыбульским дружба, как у собаки с кошкой, в гробу бы его видеть, но придется снова к нему обращаться, поскольку Цыбульский — начальник РСУ, ремонтно-строительного управления. Без него Шибаев не сдал бы досрочно цех выделки и крашения. Цыбульский свое получил, можно было бы его послать, но дружбу терять не будем, вернее сказать вражду, при ней легче считать дебет-кредит. Конечно, он сдерет за квартиру по-наглому, ну и что? Каждый работает как умеет.

— Я боялась, что после той истории он обозлится, — сказала Ирма.

— Деловые люди знают, злость не рентабельна. Как говорит Гриша Голубь, делать бизнес — значит объединять интересы.

Перед ноябрьскими праздниками во Дворце культуры металлургов Цыбульский настелил линолеум ни в сказке сказать, ни пером описать. Шибаев попросил Цыбульского настелить такой же у него в приемной и в кабинете, тот согласился, и всего за триста рублей сверх наряда, то есть чистых на лапу. В пятницу договорились, в субботу линолеум был настелен, в понедельник Цыбульский прибыл на своем «Жигуле» под номером «10-10» получить навар. Самого Шибаева не было, он уехал в управление местной промышленности, Цыбульского встретил Вася Махнарылов и сказал, что Роман Захарович платить не велел. «Почему?» — вежливо осведомился Цыбульский. «Не та работа, — сказал ему Вася, — дерьмовый цвет и вообще туфта. Во Дворце линолеум сиял оранжевым полем с косыми зелеными квадратами, а директору мехового комбината настелил черт знает что, цвета гнилой соломы с разводами грязи». Цыбульский подождал-подождал, может быть, Махнарылов что-то добавит, и Вася добавил: «Я не хочу печалить вас ничем, но за такой вшивый дерматин можно и схлопотать», — после чего начальник РСУ укатил на своих «10-10» без трехсот рублей, о чем Вася доложил Шибаеву после обеда.

Но едва он успел доложить и отбыть на строительство цеха выделки и крашения, как в кабинет Шибаева, попирая звонкие требования секретарши Сони, вошли два мордоворота, полпреды Цыбульского, один благодушный верзила под потолок, второй маленький и злобный, как крыса. У Цыбульского контингент известный — вчера из зоны, эти же были — позавчера, ибо вчера они обмывали свой выход на свет, разило от них на версту. Без лишних слов, ни здравствуй, ни прощай, прошли они в дальний угол шибаевского кабинета и начали двигать там святая святых — бар с бутылками внутри и с цветным телевизором снаружи, причем верзила, пятясь, саданул задом по столу Шибаева так, что загремели его телефоны, а чернильный прибор «Кобзарь» с календарем и приемником на батарейках свалился на пол, на этот самый злосчастный линолеум, но сокрушители и ухом не повели. Спокойно, неторопливо, они начали отдирать линолеум железякой, какой взламывают обычно квартиру грабители — гвоздодером, фомкой. Шибаев смотрел на них молча, останавливать их всякими словами вроде «какое вы имеете право» он не пытался, но было бы ружье под рукой — пристрелил бы, как кабанов, в упор, и легко бы доказал, что защищался и не превысил пределов необходимой обороны, в чем ему помог бы Гриша Голубь. Они отодрали одну полосу ближе к окну, затем настал черед полосы, на которой стоял стол Шибаева, маленький взялся за край и сказал невыразимо гнусным голосом: «Па-адвинься, дядя». Шибаев в тон ему ответил: «Чичас», набрал телефон РОВД, повезло, попал сразу на Игнатия Цоя, и приказал ему: срочно наряд. С наручниками. Без шуток. Разбойное нападение. Большой что-то попытался сказать в оправдание, вроде нас послали, а маленький злобно выдавил: «Ты, дядя, большой шутник, смотри, так можно и с жизнью расстаться», — и поиграл, переложил фомича с руки на руку. А когда с воем сирены подкатил милицейский газон, Шибаев выложил из карманов все, что было — носовой платок, ключи и расческу, кошелек с деньгами, спустил свой галстук до пупа, перевернул бумаги на столе, мало того — сейф раскрыл с документами и сам встал руки вверх под портретом Л. И. Брежнева. «Э, начальник, э, — пытался его остудить верзила, — у нас же приказ Цыбульского», а маленький злыдень зашепелявил: «Да ты щё, сука, да ты щё?» Вошли трое в новой форме цвета маренго и в самом деле с наручниками, маленький схватил напарника за рукав и заголосил по-свинячьи: «С-саня, нам тут статья карячится! Саня, я же условно досрочный!» — после чего упал на колени перед столом Шибаева и начал икать, да с такой силой, что голова его дергалась, как от удара, вот-вот отвалится и скатится на линолеум. Прямо из кабинета Игнатий Цой, старший лейтенант милиции, зам начальника РОВД, отвез их в нарсуд Октябрьского района, им тут же влепили обоим по пятнадцать суток — к величайшему их счастью, ведь ничего не стоило правосудию вломить им и по пятнадцать лет, поскольку была полная картина разбойного нападения на должностное лицо при исполнении служебных обязанностей. Была еще одна мелочь — в приемной сидела в тот день молоденькая секретарша Соня Костаниди, Шибаев принял ее неделю назад по просьбе Гмырина, она родственница его лучшего экспедитора. Шибаев провел с ней собеседование, заверил, что место спокойное, заходят к нему люди солидные, из горкома, из исполкома, из шахтоуправления, надо быть вежливой, внимательной, встречать с улыбкой, а тут на тебе — недели не прошло, как вломились головорезы и чуть не унесли пол из кабинета вместе с директором.

После того, как полпредов Цыбульского увели в наручниках, Шибаев позвал Соню к себе, сказал, что такое бывает у них не каждый день, пусть она не впадает в панику, а за стресс вот ей компенсация из директорского фонда — и подал ей розовую десятку, купить на все валерьянки. Соня приняла деньги с очаровательной улыбкой и сказала шефу, что не станет возражать, если такие проказы будут случаться каждый день. Она, конечно же, была напугана, но не настолько, чтобы не понять, что деньги ей дают дармовые, и надо бы отказаться, но ведь это не взятка, не из личного кармана директора, а из фонда предприятия она взяла десятку, не моргнув глазом. Очень красивая девушка, вся точеная, фигурка божественная, за машинкой сидит, как за роялем. Гмырин со своим лучшим экспедитором могли пристроить такой товар в приемную и повыше, но когда Шибаев так сказал, они возразили: повыше хорошо, а помягче лучше. А к розовой десятке у Сони особое отношение, это ее тайна, розовую она любит гораздо больше других купюр, бывают же у человека свои прихоти, хотя Соня совсем не падка на деньги.

Цыбульского этот эпизод не напугал. Когда в следующий понедельник Шибаев вошел утром в свою приемную, он увидел ободранный пол, весь навозный линолеум был содран по-хамски, оставленные нарочно гвозди торчали там и сям. Шибаев, увидя такую картину, рассмеялся сочным басом и в тот же день поехал к Цыбульскому — я тебе не горздрав и не райсобес, получишь свои триста, только настели цветной покрасивше. Как психиатр бывает отчасти похож на своих пациентов, так и Цыбульский был похож на своих условнодосрочников — невероятно наглый, хитрый, всегда заряженный на охмурёж, из тех, кому плюй в глаза, он скажет — божья роса. Оказалось, что хороший линолеум пришлось отвезти в Жаманкол, в межрайбазу, Гмырину, он очень просил, а Цыбульского в свою очередь жена просила достать через межрайбазу хельгу и туркменский ковер, так что, Шибер, не обижайся. Спустя неделю Цыбульский привез ему чешский линолеум, еще лучше, чем во Дворце, — зачем повторяться? — получил свои триста и тут же пригласил Шибаева в свою сауну, которую он только что закончил строительством (нельзя говорить «построил», вульгарно звучит, несовременно, надо говорить «закончил строительством», а вместо «дождик идет» — «погодные условия»). Сауна действительно оказалась потрясной — в два этажа, с шашлычной, с баром, трех цветов мрамор, бассейн выложен кафелем гэдээровским, на стенах резьба по дереву, нет такой бани по всей республике, в Алма-Ате только еще проектируют, а в Каратасе уже построена. И не только для начальства, тут надо Цыбульскому отдать должное, он разрешил своим работягам мыться в царской сауне три раза в неделю, и они в первый же день проиграли в карты шашлычника — тот скрылся в неизвестном направлении.

Ну и конечно же, без Цыбульского Шибаев никак бы не обошелся при строительстве цеха выделки и крашения, чего уж тут рыло воротить, наоборот, надо начальнику РСУ в ножки поклониться, все достанет, все привезет, тут же и сдерет, а как же иначе? Драл нещадно, нахалюга и хищник, но крайне нужный деловар. Только он и сможет отделать новую квартиру, как надо.

— Ложись, Рока, сидеть не на чем, сам запретил.

Да, он ей приказал, чтобы ничего старого, никакой рухляди она не вносила в новую квартиру — все будет новое.

Ирма постелила на ковер клеенку, на нее водрузила тяжеленную чугунную утятницу, рядом бутылку его любимого коньяка «Двин», боржоми, рюмки — поехали.

Выпили за рождество. Полагалось бы подарить ей что-нибудь, кольцо золотое, перстень с бриллиантом, важный праздник, но у него не было времени, Ирма не обидится, он столько перетаскал ей в простые дни, что в праздник может прийти с пустыми руками, — себя принес.

Индейка была очень вкусной, Шибаев чавкал, как кабан, Ирма радовалась, зная, что он любит поесть.

Из дырки на потолке свисал шнур с лампочкой без абажура, и на нитке — ветка елочки с двумя шариками, — желтым и лиловым, все-таки Ирма молодец, везде умеет навести уют.

— Люстра будет обязательно хрустальная, — сказала Ирма, — я видела на днях в электротоварах за тысячу четыреста. Пока разглядывала, какая-то фифа купила ее, не глядя.

— Кто такая? Ты ее запомнила?

— В общих чертах. Мне кажется, с ней шофер был.

— Должностные берут с базы или через подсобку. Людей денежных мы должны знать. Всех! Это могут быть нужные деловары, которых мы упускаем, я тебе уже говорил, узнавай, знакомься, ты всегда умеешь подъехать, самого черта расспросишь, все тайны выведаешь.

— Мне бы хотелось еще Ирочкин уголок оформить, особый столик типа парты, книжную полку и тахту. Но только не с бору по сосенке, а гарнитур, я видела такой в журнале «Гут морген».

— Гмырин все может, съездим в Жаманкол вместе.

— В спальню тоже хочу гарнитур, и в гостиную гарнитур, у нас с тобой, кажется, есть кое-какие возможности. — Шаловливо говорила, игриво, любила подчеркнуть, что у них много денег, умела это подать уместно и так, что он начинал собой гордиться, своей хваткой, умением, результатом.

— Все сделаем, Ирма, но есть вопрос. Надо ли обарахляться, обставляться, если план у нас — на Москву. Или ты раздумала?

— Нет, Рока, нет, — сказала она ласково, — совсем не раздумала, наоборот! Я просто ждала момента, чтобы тебе напомнить. — Она, когда захочет, покорная такая кошечка, сладкая, так бы лизал ее и лизал, пока не съел. — Давай поклянемся сегодня, что следующее рождество будем встречать в Москве. Я верю, ты, Рока, у меня сильный. Мельник переехал, а мы чем хуже его? Но мебель нужна, нам с тобой здесь встречаться, и я хочу все устроить по высшему разряду.

— И все повезем в Москву?

— Ты думаешь, в Москве так легко достать хорошую мебель? Там только местная, а импорт, «Версаль» или, скажем, «Кристину», купить невозможно, спроси у Мельника, он в Жаманколе заказывал для своих москвичей.

— Какого черта ты с Мельником не уехала?! — вспылил он.

— Не берет! — так же сразу вспылила она и тут же спохватилась, будет скандал, сейчас он ей врежет, надо спешно исправиться — и полезла его целовать.

С Гмыриным Шибаев знаком, хотя не так близко, как Мельник, у обоих самолюбие, ждут, кто первый поклонится, а Мельник не ждал, говорил: первым кланяется тот, кто умнее, — так, впрочем, и выходило у Мельника, он оказывался всегда умнее, то есть в выигрыше. Сейчас межрайбаза в Жаманколе получает от Шибаева как по фонду, так и без фонда воротники из песца, из лисы, из каракуля, получает атлас и шелк метражный, одеяла простые и шерстяные, сейчас идут туда шапки из кролика. За дефицитом к Гмырину из Москвы едут, из Тбилиси едут, он делец всесоюзного масштаба, и Шибаев должен идти к нему на поклон, голова не отвалится, и давать должен, без мази не будет связи.

— Уедем в Москву, а квартиру так бросим? — спросил Шибаев недовольно, и понять его можно, старался-старался, выбивал-выбивал, а она вильнула хвостом — и нет квартиры.

— Вряд ли найдутся люди менять Москву на Каратас.

Конечно же, она имеет в виду свою родню, в поселке Дружба у нее мать, две сестры, племянники, дядья и тетки, целая колония Вальтеров. При Сталине там были лагеря, как мужские, так и женские, потом зоны разгородили, многих освободили, многие разъехались, но многие и пооставались, кто просто прижился, а кому и опасно было ехать на родину, если рыло в пуху, полицаем служил, или с бандеровцами якшался. Ссыльных много было в этом краю, начиная еще с двадцатых годов, особенно в коллективизацию, когда по всей стране вкруговую гоняли тех, кто успел кое-что нажить при советской власти, — из России гнали в Казахстан, из Казахстана в Россию, лишь бы оторвать от земли, от дела, а потом голод «от буржуазного окружения». Корейцев сюда привезли в тридцать седьмом году, немцев в начале войны, чеченцев и ингушей в середине, еще кого-то в конце войны — всех и не сосчитать.

— А теперь главное блюдо, — сказала Ирма, — рождественский пудинг с изюмом, и чай. Со слоном.

После чая он развалился на ковре, блаженствуя. Вечером он встречал Талабаева, заместителя министра из Алма-Аты, завтра в Каратасе совещание по охране труда и промышленной эстетике. Будем работать не только на количество продукции, но и на красоту. Из управления Шибаеву прислали билет в президиум и попросили съездить в аэропорт — кому же встречать замминистра, как не меховому богу? У Шибаева не только вид представительный, в местной промышленности он фигура республиканского масштаба, но и это еще не все — у него карман толще, чем у всех этих должностных. Встретили честь по чести, выехали на черной «Волге» прямо на летное поле к самолету, хотя и не положено, но это кому-то не положено, а нам все ворота открой. Отвезли в гостиницу — шикарный люкс, холодильник, телевизор, над диваном картина в раме «Трое на охоте», ужин в номер потребовали на три персоны — коньяк армянский, икра двух цветов, черный кофе, выложил тут же сто двадцать рэ (Шибаев, но не Талабаев). Уселись они пить и есть, а Шибаев извинился — жена у меня строгая, и поехал к Ирме. Зинаида у него действительно строгая, если говорить деликатно. Утром он предупредил ее, что сегодня встречает замминистра, задержится — просьба хайло не разевать. Сказать по-честному, до вступления его в партию она у него месяцами в синяках ходила, однако норова своего не меняла, слежку за ним как держала, так и держит, сколько он ни принимает мер предосторожности, она все равно узнает — и когда, и с кем, и где, сдать бы ее, заразу, инспектором в уголовный розыск, она бы там все убийства пораскрывала на пятилетку вперед. Ну и если совсем по-честному, без Зинаиды он бы наверняка спился и пропал, особенно после того, как посадили директора пивзавода, а Шибаев был у него начальником цеха розлива. Пришлось уйти и ждать, заберут или нет, пил и пил без просыпу, Зинаида помогла ему откупиться за пивзавод, и ему дали условно, тогда же он и познакомился с Башлыком, который только-только начинал карьеру. После суда Шибаев подался в местную промышленность. И что удивительно — сам искал работу, где легко намотают срок — зато можно делать деньги. То в галантерейный цех, то в сувенирный, то на пошив одеял.

— А тебе завтра обязательно присутствовать на этом совещании? — спросила Ирма. — Могли бы как раз в Жаманкол съездить.

— Будет секретарь горкома, надо с ним поздороваться.

Она не стала удивляться — экая важность, поздороваться, — она понимала, пожать секретарю горкома руку, да еще при всех, означало заручиться поддержкой, и пусть видят, как директор Шибаев доверительно что-то говорит секретарю и при этом слегка усмехается, — взял да и пустил новый цех на целый год досрочно, и через месяц-полтора у них пойдет из цеха продукция, пусть попробует секретарь пройти мимо такого факта, Шибаев одним махом за какие-то полгода увеличил оборот предприятия на пару миллионов.

— Доложу о нашей трудовой победе, не так много в городе предприятий, которые бы так справлялись с заданием партии и правительства. Нам вообще не хотели разрешать строительство этого цеха, а мы трах-бах — и досрочно. Нас к ордену надо! Так ему и скажу: наиболее отличившихся представить к награде.

— Это Махнарылова, что ли?

— А ты не смейся, Вася в том цеху дневал и ночевал. Скажу секретарю, чтобы в газете отметили пуск нового цеха. Самым энергичным образом поведем борьбу за качество, тут со мной все — и председатель профкома и партгрупорг. В ближайшем будущем получим с этого цеха! — Он потер ладони, пошоркал крепко, Ирме показалось, искры полетели. — Деловой будет год! Душа поет, когда сам вертишься и всех других крутишь-вертишь!

Ирма убрала посуду, клеенку, остатки индейки вынесла на балкон — по полу дохнуло морозом, — он даже холодильник запретил ей перевозить, старенький, безотказный ее «Саратов», Коля увез его в Дружбу.

Он протянул к ней руку, зовя ее ближе. Она всегда целует его с открытыми глазами и вообще в самый пиковый момент она таращится, будто что-то важное проглядеть боится, ни одной такой бабы у него не было...

Потом они блаженно лежали на ковре, его тянуло в сон, она же наоборот взбодрилась, ласкалась, вспоминала, как ровно год назад, 25 декабря, в доме этой поганки Каролины (тогда они еще не рассорились) они загадали получить квартиру, — и вот сбылось. Теперь надо им шагать дальше, сбудется и Москва.

— Это мой любимый праздник, — сказала Ирма. — Мама так любила загадывать! Подарки сама делала, но мы радовались ужасно! Нищета была, ты даже представить себе не можешь, как тут было в сороковые годы, после войны!

— Я тебе уже сто раз говорил, что я тут вырос, черт побери! Меня сюда грудным выслали вместе с раскулаченным отцом из-под Курска. Тебя в сорок первом, а меня в тридцать первом, ясно?

— Раз я тебя не знала, значит, тебя тут не было, — оправдалась Ирма.

От ее неожиданных поворотов — не знала, значит, тебя не было, — у него вся злость оседала.

— А я в детстве ни одного праздника не помню, — признался Шибаев. — У нас их не было, так мы жили. Советских не признавали, религиозные тоже по боку. Отец пил по-черному, буянил, избивал и мать мою, и меня, а кто прибежит на защиту, и тому доставалось. Перед самой войной его сослали, даже из Каратаса ссылали, а в войну забрали, и похоронка пришла. Ну, это тебе не интересно.

Тепло было, спокойно лежать вдвоем, вспоминать про нестрашное уже прошлое и думать о лучшей доле, хорошо бы вот так всегда, никто бы не гнал, не понуждал. Однако же нельзя — гонят. Люди гонят, и дела, заботы, ни полежать, ни посидеть, ни поговорить, у него жена, у Ирмы дочь, и снизу контроль, и сбоку. Ирма и тут нашла объяснение — значит, мы с тобой еще не совсем потеряли совесть. Все у них есть, главное, есть деньги, не хватает малости — плюнуть на Каратас, взять билеты, куда ткнешь пальцем, и улететь на веки вечные, ведь хватит до скончания дней не только своих, но и детей наших.

Нельзя, говорит он сам себе, есть твердый план у него, как и у государства.

— Значит, здесь у нас будет спальня? — спросил он. — Что тут поставим, какую мебель?

— Гарнитур. Две кровати, шифоньер с антресолями, трюмо и пуф. Куда ковер прикажешь, на пол или на стенку?

— И туда, и сюда.

— Мещанство, милый, бросим на пол, а на стенку картину какую-нибудь.

— Зачем всякую дешевку?

— Есть картины по пять, по десять тысяч. Из антиквариата.

— А хельга? — Опять он вспомнил Цыбульского.

— Обязательно, для гостиной.

— А что это за мура, для чего?

— Для посуды, для скатертей, вообще для столовой.

— Ладно, мелочи, давай о главном поговорим.

— Главное — Москва, правильно? Чтобы следующее рождество — там.

— Главное кое в чем другом, Москва от нас никуда не денется. — Он посмотрел на нее требовательно, она не знала, о чем подумать. Может быть, он развод имеет в виду? Для Ирмы это действительно самое главное. Она смятенно на него посмотрела, не зная, что сказать.

— Главное, я должен довести свою сумму до семи знаков. — Разве этим он ей не нравится — своим миллионом в ближайшем будущем? Он даже себе нравится. Помолчал, усмехнулся, добавил: — Или до девяти грамм.

— Заткнись! — вскричала она. — Типун тебе на язык! — сразу завелась, как будто этого больше всего опасалась. — Ты же не такой дурак! — Она знала его бесшабашность, неосмотрительность, его крайности, очень она боялась беды, катастрофы, а он еще говорит так беспечно — девять грамм, то есть вес пули, как принято у них шиковать, у блатных, но он же не блатной, не вор.

— Шутка, Ирма, зачем же я буду голову подставлять, лучше карман подставить. А Москва дело пятое.

— Но почему пятое? Я устала вот так встречаться, у меня давление начинает скакать, — голос ее дрогнул.

— Я поговорю с Мельником, он должен приехать на общий сбор, будем решать.

Ей хотелось всплакнуть, облегчить душу, но у него дела, надо ей всегда быть в курсе.

— Что будете решать?

— Построили новый цех, надо держать совет, как будем создавать резерв, кому какой процент выплачивать. Цех строился на деньги долевиков.

Ему нужна опора на комбинате, нужны прежде всего люди жадные, падкие до денег, забав и удовольствий. Ну и чтобы дело делали, план выполняли, могли с людьми ладить, не пеньки, не дураки. Начальником цеха он намерен поставить Махнарылова — у Васи золотые руки, все, что надо, починит в один миг, а в цехе выделки и крашения хватает всякого оборудования.

Поважнее начальника цеха — экспедитор, тот, кто доставляет пушнину и меха по фондам и без фондов, по закону, по блату и как можно больше левого сырья, тут должен быть рыцарь многих качеств. Шибаев надеется на Алеся Шевчика, приятный молодой человек, исключительно честная физиономия, любого может охмурить мгновенно, правда, есть у него недостаток, бывает откровенным там, где не нужно, откровенность в нашем деле совершенно не требуется. Грамотные мужики Мельник с Голубем говорят, в крупном деле — экономическом, производственном, политическом, не говоря уже о межгосударственных отношениях, — положительные качества человека постоянно дают проколы, провалы, приносят делу прямой ущерб. Хорошему деловару честность, совесть и прочие мерехлюндии надо забыть, иначе сама жизнь тебя накажет и притом жестоко. Не мешай работать другим. Требовать честности от деловара — все равно что требовать от дуба ананасов.

Конечно, дельным экспедитором была бы Ирма, он уже думал, но передумал. Ирма уговорит любого, выбьет фонды хоть на каком уровне, все протолкнет и сделает, что надо комбинату и Шибаеву. Но, во-первых, на Ирму не даст визы Зинаида, а во-вторых, Ирма может любого должностного увести на такие подвиги, которые совсем не требуются ни Шибаеву, ни его предприятию, как увела, к примеру, три года назад его самого.

— Не забывай, у Мельника большой аппетит, — сказала Ирма, — плюс моральное право, он тебе должность директора уступил.

— «Уступи-ил», — передразнил Шибаев. — За пятьдесят тысяч наличными.

Ему стало жалко денег, вот произнес вслух «пятьдесят тысяч», и взяла злость, за государственную должность с него содрали такую сумму. Он гулко ударил кулаком по ковру. — Всех к чертям пересажаю!

— А они тебя?

— Не исключено-о, га-га! — он весело погыгыкал. — Меня-то они первого могут заложить, но я люблю рисковать, править, как черт болотом. — Он опять сильно потер руки, намереваясь высечь огонь, и ей действительно показалось, будто сверкнуло нечто зубастой молнией. — Для начала всех из доли повыбрасываю, оставлю только Васю-труженика.

Ирма приподнялась, положила его голову поближе к груди, как младенца, ей в такой позе легче было его уговаривать.

— Ты хочешь выкинуть Мельника из доли и в то же время будешь просить его помочь нам с переездом в Москву. Одно с другим не вяжется.

— Там, где. деньги, все вяжется. За Москву он получит особо. Доля Мельника в общем котле — восемнадцать тысяч, его пай на строительство нового цеха. Он ждет, когда я эту сумму верну, да еще с процентом, а я подожду, когда он поможет нам с Москвой.

— Ой, Рока, Рока, не зарывайся. — Она, как кошка, поскребла его по волосатой груди, он и звал ее кошкой, кошечкой, а она себя считала собакой, они вернее служат, хотя примитивнее кошек, как ей кажется. — А правда ли, что Мельник купил дачу у певицы Руслановой за двести тысяч?

— Мельник любит приврать, говорит, у него пенсия за авиакатастрофу триста семь рублей пять копеек. Все разбились, а он жив остался, и Аэрофлот платит ему за инвалидность. Но дело не в пенсии, в Каратасе он хорошо взял. В прошлом году он будто бы жил на даче Маленкова с какими-то деловарами из Кишинева. В нашем кругу принято себя дороже подать, чтобы аппетит растравить. А с другой стороны, если здесь, в глуши, домишко так себе стоит тысяч двадцать пять, а то и тридцать, то там все-таки Москва, не только владение продается, но и право на житье, прописка, нужна куча разрешений, а все это чего-то стоит, так что, может, и не врет.

— Мне кажется, в деле он человек надежный.

Он повел бровями — откуда ей знать? Впрочем, он ей все рассказывает, а она вникает, женщина не глупая, бухгалтер, умеет считать, подбивать итог... Для Мельника и в самом деле формула «взял — поделись с товарищем» превыше всего, тут он джентльмен, уговора не нарушает, но не терпит, когда нарушают другие, сразу же строит пакость, немедленно! Вплоть до того, что мотают срок сообща с Гришей Голубем. В этом смысле он похлеще Цыбульского.

Кстати, Цыбульскому предстоит не только квартиру отделать, но и лекала приготовить для комбината, новые, и не простые, а золотые, вернее сказать, дюралевые взамен картонных. Все гениально просто. Раньше лекала на шкурку накладывались, а теперь шкурка будет натягиваться на дюраль. Зачем, спрашивается, такое новшество? — Отвечаем: исключительно для режима экономии.

Он посмотрел на часы — без четверти одиннадцать, пора вставать. Она заметила его жест, протянула тоскливо:

— Ну почему-у?

Он сразу обозлился, рывком поднялся и сел.

— Мы все можем, — продолжала Ирма, — все купить, все достать, даже невозможное — квартиру вот получили, а самого главного!.. — и в голосе уже не грусть, а злые слезы, и все, о чем они говорили, потеряло смысл.

— Хватит! Запела! — Ему противны ее упреки — все можешь, а Зинаиду, которая тебе житья не дает, никак не оставишь. Свою привязанность к дочери она ценит, а его — к сыновьям, не хочет. Кряхтя, он потянулся за брюками, кое-как ухватил за штанину и дернул к себе, лежавшие под брюками деньги рассыпались, пачки не в банковской упаковке, а наспех сложенные, перевязаны шпагатом или завернуты в газету и прихвачены клейкой лентой. Перед аэропортом он заехал в ЦУМ к Тлявлясовой и забрал выручку за шапки, почти шестьдесят тысяч. Между пачками были и купюры вроссыпь, и обыкновенные бумажки, то ли накладные, то ли какие-то счета.

— Как будто на базаре стоял, — сказала Ирма сварливо, — с лотка торговал.

Он сопел, одеваясь, рубашку надел, застегнул брюки, пощелкал подтяжками, потом нагнулся, начал сгребать деньги — мно-ого сегодня. Сейчас он все их соберет и не оставит ей ни рубля. Смешно, денег у нее — произнести боязно, но вот видит, как он сгребает свои тысячи, не оставляя на ковре ни копейки, и ее гложет досада, ей плохо, она не может себя сдержать. Совсем недавно, неделю назад, они вместе были в Алма-Ате, он купил ей там кулон из белого золота с двадцатью четырьмя бриллиантами за три тысячи двести семнадцать рублей, ереванского завода, — но все равно, все равно она злится, видя, как он рассовывает по карманам свои тысячи. Нет сил терпеть! Она выскользнула из-под простыни голая, розовая, и выхватила из-под его руки... нет, не пачку денег, всего лишь бумажки, две-три записки, как раз ту малость, которой ей сейчас хватит, чтобы сорвать досаду, прочитала вслух, выделяя ошибки:

— «Лина, з-зделай два пи-исца». «3-зделай» — так даже двоечники не пишут, и еще «пи-исца», который писает на горшок, что ли? А пушнина — твой хлеб, между прочим. Тебе не стыдно перед твоей потаскушкой, Линой-блудиной?

Он молча собирал деньги, распихивал по карманам, и поскольку денег было много, а карманов мало, процедура затягивалась. А она продолжала, словно ослепнув, не видя для себя опасности, очень уж очевидной — щеки Шибаева наливались багровостью, губы надулись.

— А мне стыдно, представь себе, потому что стервина-Каролина знает, что ты мой, и никому я тебя не отдам, она может пользоваться только крохами с чужого стола. А ты позоришься, шлешь ей жалкие записки!

Каждый день у Шибаева просители, либо их порученцы-шофера, и чтобы не ходить с ними всякий раз в цех пошива, он писал Каролине записку, удобно и просто. Но потом они с Каролиной как-то сцепились, он пригрозил ей ревизией, а она сгоряча выпалила, что предъявит, кому надо, все его записки, она до единой их сохранила, и даже показала нанизанные на толстой цыганской игле все его бумажки, как на кукане рыбешка. Он их тут же забрал себе и с того дня каждую свою записку стал в конце дня изымать у Каролины — «для учета».

— Почему ты пишешь «андатра»? — ярилась Ирма, обозленная всем на свете, и ревностью, и тем, что у нее нет семьи, нет мужа, нет счастья, он пришел, нажрался, напился, совокупился и едет к своей благоверной, ах, как хочется ему напакостить, надерзить, нахамить, испортить жизнь хоть на час, хоть на миг. — Тысячу раз ты встречал это слово в бумагах, в документах, в своих накладных, в «Крокодиле», наконец, видел, когда громили твое министерство, — и никаких выводов, так и пишешь «андатра». Ты же руководитель крупного предприятия, ты и в официальных бумагах вот так ляпаешь?

— У меня секретарь-машинистка в штате.

После объятий с нею он был благодушен, миролюбив, разозлить его после всего этого было трудно, ей пришлось все силы прилагать, чтобы своего добиться.

— Я ей все равно прическу испорчу, Каролине-блудине, за какие-такие заслуги она у тебя карьеру сделала, уже начальник цеха!

Каролина Вишневецкая, между прочим, была ее подругой, Ирма сама устроила ее к Шибаеву прошлым летом. Вздорная, взбалмошная Каролина нигде не держалась, злая и языкастая, всех задевала, из парикмахерской, где они с Ирмой и познакомились, ушла в трест столовых и ресторанов, там чуть не убила директора графином, потом по просьбе Ирмы Шибаев взял ее к себе в цех завскладом, а через неделю Ирме уже позвонили — твой хахаль вчера в рабочее время зашел к новой завскладом, орал на нее, орал, потом запер дверь изнутри и через пару минут Каролина жалобным голосом стала просить: «Ищё-ё...» Ее сразу невзлюбили за нрав, за матерки и оскорбления, хотя, если правду сказать, сама она очень исполнительная, работящая. Ирма выдала им обоим бенц хороший, Каролина обещала исправиться, к тому времени из командировки в Карелию вернулся Алесь Шевчик, и Каролина весь жар души отдала ему.

— Ты и резолюции так накладываешь — «зыделай»?

— Заткнись. — Он собрал все деньги, все бумажки, застегнул верхнюю пуговицу на рубашке, подтянул галстук.

— Не заткнусь! — Она вскочила с ковра, как тигрица, рывками натянула халат, свирепо застегнула его до самой шеи, — фиг тебе! — больше он ничего не получит и никогда. — Убирайся к своей стервине-Каролине, з-зделай ей писца, может, гонорею подхватишь, жене подаришь! — Она выкрикивала ему оскорбления в лицо, хорошея от злости, удивительно меняясь, даже похудела в миг, глаза потемнели от ярости, порвала записку в мелкие клочья перед его носом и швырнулся ему в лицо, — ни черта не боится, а ведь пожалеет, он терпел до поры, и терпеж у него лопнул, он хлестко влепил ей с левой, она так и отлетела к стене, вскочила, хотела выбежать, он поймал ее за халат, затрещали швы, теперь его не унять, он схватил ее за голую грудь, впился пальцами, сатанея от бешенства, начал крутить, словно плафон снимая с резьбы, она заверещала от боли, от ужаса, увидев его бешеные глаза, сейчас он ее покалечит, метнулась к окошку, дернула на себя узкую створку и заорала на улицу:

— А-а-й, помоги-ите-е! О-о-й! — взвыла на мороз, как волчица.

Он оторвал ее вместе с оконной ручкой, захлопнул створку и влепил пощечину уже с правой, она так и покатилась по ковру, сверкая голыми ляжками. Он снова ринулся к ней, хватая за что попало, полосуя на ней халат сверху донизу и распаляясь от ее голого тела, от крепких грудей, от ее судорог, дерганья плечами, спиной, задом, она обхватила его руками, ногами, всем телом приникла, прилипла к нему мертвой хваткой, он повалился с нею на ковер, кусал ее оскаленный рот, она стонала, мычала... Потом лежали в изнеможении, едва дыша. Зато теперь они могут обсудить любую самую нервную тему с олимпийским спокойствием.

— Прости меня, Рока... Если бы ты меня любил, ты бы эту сучку давно прогнал.

— Ирма, глупая, она нам деньги делает получше многих, зачем прогонять золотую рыбку?

В ней уже ни досады из-за денег, ни злости, она утолила свою непонятную жажду, получила сполна, и его до дна выпила.

— Ты все-таки девять классов окончил, мог бы грамотнее писать. — Она ерошила его волосы совсем не редеющие, от седины, что ли, они становятся гуще, ему уже сорок шесть исполнилось, а седина ему идет, благородит.

— Не было у меня никаких девяти классов, я тебе уже говорил. Месяц ходил в первый класс, месяц во второй, толком я даже одного класса не кончил, некогда было, понимаешь, матери надо было помогать, чтобы с голоду не подохли. Отца гоняли то в тюрьму, то в ссылку, а потом на войну забрали, а мать что? Никакой профессии, только коров доить, за скотиной ухаживать, хлеб сеять да убирать, а здесь ничего этого не было. Она перепродавала шмотки, спекулировала, эвакуированные понаехали, скоро ее посадили. Меня Алексей Иванович спас, учитель, и жена его, Вера Ильинична, в одной землянке мы с ними жили.

Она повернулась со стоном:

— Ох ты и сволочь, Рока, зачем так больно, о-ой.

Так женственно она стонала, так томно, постельно, ведьма, что хоть снова наваливайся.

— А ты не заводи меня, знаешь ведь.

Она поворочалась, ища, как лечь, чтобы не больно, и напомнила, что он обещал познакомить её с этим учителем, сходить к нему вместе.

— Обязательно сходим. Я ему жизнью обязан. Их обоих сослали в Каратас, по делу Кирова кажется, в тридцать пятом году, у нас тут уже землянка была, окно с тетрадку, и мы их к себе пустили — на квартиру, ха-ха! Исключительные люди, абсолютно дикие, не встречал таких. Нич-чего им не надо! Всю жизнь рядовым учителем до самой пенсии. Не понимаю таких! В сорок девятом их опять таскали, грозили в Джезказган сослать. А они какими были, такими остались. Говорят, за это уважать надо — не понимаю. У меня от таких людей в голове туман — зачем живут? На что надеются? Прихожу, радуются, как родному. Ихние дети, двое, умерли. Алексей Иванович говорит, я в тебя верил, Роман, знал, что ты далеко пойдешь. Когда во время войны мать посадили и на отца похоронка пришла, он в Москву писал девять раз, Калинину, и, представь себе, мать помиловали. Покойница была доброй скорнячкой, оставила мне сорок тысяч старыми, до шестьдесят первого года, вес они имели гораздо больше, чем сейчас новые, за сорок тысяч я мог «Волгу» купить, а сейчас за четыре тысячи ничего, кроме «Запорожца». Потом я и сам начал шустрить, материны деньги хорошо пригодились. А девять классов... это уже в конце войны я пошел в ФЗО, выпросил у девчат в школе табель успеваемости пустой, понаставил себе отметок, печать из картошки — и в ФЗО без звука. Потом курсы шоферов, и пошла моя самостоятельная трудовая жизнь...

И опять Цыбульский возник — институт окончил, должность имеет, авторитет, а машину сам водит. Любитель. У Шибаева второй класс, он семь лет шоферил, Центральный Казахстан вдоль и поперек изъездил, но за баранку сейчас под топором не сядет. Шофер есть шофер, а начальник есть начальник, и давайте не будем дурака валять. Раз уж положена должностному лицу персональная машина, будь любезен, уважай в себе руководящего товарища. А Цыбульский на ставку водителя оформил свою тещу, отдай ей двести пятьдесят в месяц — и не греши.

Их мирный разговор о том о сем нарушили голоса снаружи, с лестничной площадки, такие ясные и отчетливые, будто дверь открыта, затем послышался раздражающе резкий звонок.

— Работает, оказывается, — сказала Ирма. Однако встать не подумала, позвонят-позвонят да перестанут, во всяком случае, так они раньше реагировали на звонки, лежа в чужой квартире.

— Может быть, и не здесь, а мы людей беспокоим, уже двенадцатый час, — отчетливо послышался интеллигентный женский голос.

— Нет, скорее всего, здесь, — возразил мужской голос. — Мы же явственно слышали крик о помощи.

— Да звони, звони! — нарушил их сомнения голос работяги, явно поддатого в честь новоселья, видать, хоть один шахтер да получил квартиру в этом престижном доме, а то днем ходил корреспондент из газеты «Вперед» и с мольбой взывал: «Товарищи, кто из вас шахтер, металлург или вообще рабочий, товарищи!» — но никто не откликался из всех семидесяти двух семей.

Ирма посмотрела на Шибаева — как быть?

— Давай дверь ломать! — предложил шахтер. — Может, там уже мертвый труп.

— Лучше милицию вызвать. — Женщина была встревожена.

— Давай откроем, а потом вызовем!

— Но ключи-то у всех разные.

— Да вы что-о?! Тут будь спок, одним ключом открываются все квартиры запросто. — И в скважине заелозило.

Шибаев толчком поднял Ирму, прошипел вслед: «Грудь прикрой, там у тебя синяк!»

Она быстренько протопала к двери, крича на ходу приветливо и звонко:

— Минуточку-минуточку, сейчас я открою!

«Актрисуля, черт тебя дери».

За дверью стояли двое в очках, молодые казахи, и с ними действительно работяга в полушубке поверх синего спортивного трико.

— Извините нас, — сказала женщина с легкой улыбкой, — мы слышали крики о помощи. У вас все в порядке?

— Надо сразу, с первого дня, чтобы тут бардак не развели, — сказал шахтер. — Я, между прочим, дружинник.

— Правильно-правильно, — согласилась Ирма. — Я тоже слышала какие-то крики, мне показалось — снизу.

— Нет, внизу мы уже были, там порядок, большое начальство вселилось.

— Может быть, кто-то на улице?

— Исключено, — решил шахтер. — Я как раз стекло вставлял, у меня рама выбита, слышу крик, выглянул — на улице никого.

— Спасибо, что вы зашли, но у нас, слава богу, все в порядке. — Она тщательно прикрывала шею и грудь, будто ей холодно. Работяга, хоть и поддатый, смотрел недоверчиво. — А у вас горячая вода есть? — ломким голосом поинтересовалась Ирма.

— Ни горячей, ни холодной, — пояснил шахтер. — Дана команда не включать, пока все не вселимся. А потом врубят, у кого прорвет, дежурные слесаря тут как тут, — он пощелкал себя возле уха, — за бутылкой. И лифт тоже потом врубят, когда все свои гардеробы и пианины на горбу перетащат.

Они ушли, а Ирма сказала, чтобы Шибаев собирался, пора ему, а то пойдут звонки в уголовный розыск, — сказала без издевки, боясь его разозлить снова. Сначала она говорила: потерпит твоя старая, не одной ей таким мужиком владеть, доводы его скупые высмеивала — что за мужики пошли подкаблучные? — давила на психику, а он терпел-терпел, а потом однажды так ей залимонил перед уходом, что бедная ее дочь, придя со школы, нашла маму под столом еле живую и созвала соседей, те — скорую, пролежала неделю с сотрясением мозга, — вот такая у них любовь. А он потом дал случаю объяснение: «Тебе пока мозги не встряхнешь, ты туго соображаешь».

Прощание у них короткое — завтра позвонишь, что надо, Коля поможет, привезет Ирочку, а будет у меня момент, я приду без звонка, — и показал ей ключ. Обоим теперь теплее жить.

На улице мороз ожег ноздри, он поднял воротник, автобуса уже не дождешься, хотя на бумаге они ходят до часу ночи, придется звонить Цою. С минуты на минуту Зинаида начнет обрывать телефоны в гостинице. Черт знает, как она умудряется, но у нее агентура везде, а уж в гостинице прежде всего. И дежурная администраторша обязательно ее заказчица. Зинаида — отличный скорняк, у нее богатая клиентура среди буфетчиц, официанток и всякой шоблы-воблы из сферы услуг. Свекровь-покойница научила когда-то сноху прибыльному ремеслу, видя, что Роман пьет, не везет ему, а у них родились уже два сына.

Мороз, ветер, собаку не выгонишь, а Шибаеву надо спешить к жене, как на службу. Раньше, когда он был рядовым шоферюгой, жить было легче, захотел — ушел, захотел — остался, а сейчас хотеть одно, а мочь другое. Деньги, конечно, сила, с ними ты царь и бог, но и у них есть своя придурь, они тебя вяжут, связывают, обязывают. «Желаем вам успехов в труде и личного счастья», — что это такое, личное счастье, с чем его едят? За труд платят, а за личное счастье? Можно ли его купить? Он бы остался сейчас в теплой новой квартире, рядом с Ирмой и спал бы блаженным сном, а утром она разогрела бы ему индейку, сварила кофе, расторопный Коля пожаловал бы к подъезду — поедемте, шеф, справлять службу, вас ждут великие дела.

Но Коля не приедет, Шибаев не может остаться. Щенок бесправный. И завтра не сможет и послезавтра, а когда сможет — никому неизвестно. Говорят, деньги — это свобода. Зря говорят, не знают. Денег у Шибаева все больше, а свободы все меньше.

Надо бы пешком до дому пройтись по свежему, так сказать, воздуху, но на прогулку нет времени, Зинаида вот-вот объявит комендантский час. Шагать далековато, дом его в частном секторе, квартиру нормальную он просить не хочет, так ему выгоднее, есть двор, сарай, погреб, подвал бетонированный, тайники, между нами, девочками, говоря, каких не оборудуешь в коммунальном многоквартирном, огород есть, грядки с луком, с помидорами, яблони есть, вишня, гараж кирпичный, подрастут оболтусы, отец им купит машину. И оставить им весь этот рай земной, а сам укатит доживать жизнь в столицу.

На морозе под колючим ветром мысли о далекой Москве показались ему вполне здравыми, поскорее бы — прощай, Каратас, на веки вечные, пусть живут на твоих всяких-разных улицах бывшие ссыльные, заключенные, согнанные и перегнанные!..

Пешком далеко, на такси никаких надежд, надо вызывать машину. Он нашарил в кармане монету, едва втиснулся в телефонную будку, замерзший диск еле крутился, кое-как набрал номер и услышал бодрый голос Цоя:

— Я слушаю.

— Привет начальству. Игнатий, поздно звоню, но мне нужна машина, Если можешь, сам подскочи, а нет, пришли дежурную.

— Об чем речь, Роман Захарович. Вы где находитесь?

Вежливый, культурный, уравновешенный Игнатий Цой, старший лейтенант милиции, исключительно отзывчивый работник, побольше бы нам таких в органы правопорядка.

— Возле обкомовского дома на Советской, знаешь, вывеска наверху «Там, где газ, нужен глаз»?

— Вас понял, через пять минут будет машина.

Цой человек надежный, всегда поможет, жаль, что он пока один такой в распоряжении Шибаева, он всего лишь райотдел УВД, а нужен еще бы и горотдел, но — не все сразу.

Впрочем, почему бы Цою не быть надежным, вежливым, культурным, если Шибаев платит ему каждый месяц по пятьсот рублей. Летом Игнатий ездил в отпуск в Евпаторию, а Шибаев честь по чести выдал ему тысячу. А на какие деньги у Цоя новый «Москвич-408»? Пусть люди думают, у милиции хорошее жалованье.

Он быстро пересек улицу по косой, снег повизгивал под быстрым шагом, и морозный звук подгонял в тепло. В обкомовском доме кое-где еще горел свет, трудились ответственные товарищи, для тех, кто не знает, а для тех, кто знает, просто резались в преферанс.

Минут через семь подошел милицейский газик: «Вы Роман Захарович?»

И еще через семь минут он был уже дома, Тарзан вылез из конуры, поскуливая от холода, но вылез встретить хозяина. В прихожей Шибаев включил свет и первым делом на обувь — дома ли сыновья? Вот огромные башмаки-развалюхи Валерки, брошены как попало. На кого похож старший, не поймешь, но, пожалуй, на отца. А вот аккуратные полусапоги Славика, в них и мех почище и стоят они рядком, один к одному. А Славик ни на кого не похож, удивительно, ни в шибаевском роду, ни в роду Зинаиды не было такого человека, покорного, незлого, беспомощного до того, что у Шибаева вместо нежности к нему вспыхивает досада — и в кого уродился!?

Два сына его — два заложника. Если бы их не было!..

Он прошел тихо в свою комнату, поднял сиденье дивана и побросал туда в ящик, как в яму, пачки денег и обрывки накладных, после чего опустил сиденье до щелчка. Вася Махнарылов сделал ему защелку, меленькую и незаметную, нажмешь пальцем — сиденье вверх, опустишь до щелчка — и никто никак его не поднимет.

По шороху купюр он представил, что диванный ящик не полон, зияют там пустые проплешины, надо их заполнять, в темпе. Опустошил он ящик не так давно, в октябре месяце, перед первыми заморозками. Пока земля еще была рыхлой, они с Зинаидой зарыли две трехлитровых банки — эн-зэ, из одних стольников, — сотенных. Вскоре земля смерзлась как камень — надежнее сохранятся.

В конце апреля, когда земля оттает, он поздравит себя с праздником весны и труда и зароет в щедрую землю еще пару банок. У кого-то все счастье в прошлом, а у него — в будущем.