Арестовали всех в один день и почти в один час, замели одним веником, как выразился Махнарылов. В пять часов московского времени, когда Шибер сладко кемарил в следственном изоляторе КГБ, давно он, кстати, так безмятежно не спал, а в Каратасе арестовали Гришу Голубя и всю прикосновенную милицию — Лупатина, Цоя, Парафидина, арестовали на комбинате Васю Махнарылова, Каролину Вишневецкую, Тасю Пехоту, заведующих складами. Дома взяли Прыгунова, из торговли Тлявлясову, еще кое-кого, а также Зябреву. Девочка ее пришла в тот день в школу без сережек, что поделаешь. Арестовали Калоева и Магомедова, добавили к ним Цыбульского. В Алма-Ате взяли Рахимова, в Москве Мавлянова, ну и, разумеется, Мельника. Не могли найти только Яшу Горобца, ночью Октябрина прогнала его из спальни на кухню за сильный храп, Яша маялся на жестком линолеуме, в шесть часов заиграл гимн, напомнил ему общее построение в зоне, и Яша ушел по-английски с рюкзаком за плечами, как в турпоход.

Об арестах сразу же узнал весь город, и отношение к неожиданности было отнюдь не одинаковым, хотя, казалось бы, двух мнений быть не должно. Те, кто их не знал, и вообще был далеко от этих сфер, были единодушны в оценках — нет места хищникам среди нас, пусть горит земля под ногами жуликов, расхитителей, взяточников. Суд над ними должен быть открытым и беспощадным. В первые дни говорили, что они похитили миллион, через неделю стали говорить что — два миллиона, через месяц — пять миллионов и купили все инстанции от Алма-Аты до Москвы.

Но те, кто их знал, встречался с ними, общался, а то и делился, рассуждали иначе — беда случилась, горе у людей, нельзя так дурно судить-рядить, распускать сплетни, вы не знаете всей правды. Если председатель горсовета берет своей жене шубу и ни копейки не платит, то каким способом возмещать убытки? Или министр, или замминистра, или кураторы, инспекторы, — всех надо ублажить, одарить, а кто должен добывать средства? Так что, давайте не будем плодить сплетни и слухи, а лучше посочувствуем попавшим в беду и вспомним народную мудрость — от тюрьмы да от сумы не отрекайся.

Произвели обыски, как положено, с понятыми, с протоколами, со ссылками на закон. Изымали деньги, сберкнижки, драгоценности, описывали имущество, накладывали арест. У Гриши Голубя помимо ценностей материальных обнаружили кое-какие ценности духовные — «Энциклопедию половой жизни» на 40 страницах, письмо Солженицына съезду писателей и стихи Евтушенко «Наследникам Сталина».

Началось долгое следствие с допросами, очными ставками, экспертизами. Были и чистосердечные признания и упорные запирательства, и самовыгораживание, и сваливание вины на других — мало чем отличалось это дело от других групповых преступлений. Умные вели себя по-умному — от всего отпирались, а честные — по-честному, во всем признавались. Наличие ума никак не связано с совестью человека. И что характерно? Каждый старался найти свою ошибку, промах, точку прокола и жалел, сокрушаясь: «Эх, если бы вот это учли и еще вот это, ни за что бы нас не повязали». Самыми трудными для следствия оказались прежде всего лица с юридическим образованием и с практикой работы в милиции — Мельник и Голубь, а также Лупатин, Цой, Парафидин, Дутов. Они упорно, хоть режь их на пятаки, от всего отказывались и в один голос утверждали, что приводимые им факты — наговор, клевета с целью опорочить советскую милицию за то, что она не спускала глаз с расхитителей социалистической собственности. Всю свою профессиональную жизнь они твердили, что чистосердечное признание смягчает вину, облегчает участь подсудимого, а также помогает следствию, но говорили они одно, а знали другое — замордованные обилием дел следователи просто не имеют возможности искать криминал, добывать факты, улики и пишут обвинительное заключение со слов подследственного.

Гриша Голубь и в тюрьме делал зарядку утром и вечером, на прогулке приседал и подпрыгивал, смотрели на него сочувственно и решили в конце концов, что именно зарядка сильно сократила ему дорогу на самый верх. А Грише нужна была бодрость для завершения докторской диссертации, он обращался по инстанциям, и ему в камеру передали все нужные материалы.

Поначалу на первых допросах все называли руководящих товарищей, перечисляли, по чьей просьбе было отпущено то-то и то-то, «меня попросили, меня обязали», назывались фамилии из исполкома, из горкома, из главка, из министерства, как правило, все упоминали милицию, — но только на первых допросах. А затем сразу же во всех протоколах фамилии уважаемых должностных лиц исчезли как по мановению волшебной палочки. Подследственные были разными, но стали говорить одну и ту же фразу: «Назвать этих лиц я отказываюсь», а почему и отчего, тут и дураку ясно, как сказал бы Вася Махнарылов.

Сам Вася в первый день решил, что взяли его понарошке, подержат пару дней для близиру и выпустят, поскольку у него была явка с повинной. Он честно рассказал все как есть и сильно помог следствию. Но прошел месяц, Васю держат, и второй прошел, и вот уже шесть месяцев, а Вася чалится наравне со всеми и видит, что мотают ему совсем не как свидетелю и даже не как простому исполнителю, но почти что как главному вдохновителю и организатору, и, если не высшая мера ему карячится, то лет пятнадцать наверняка, а они ему уши трут по смягчению участи. Вася резко слинял и настолько сразу поумнел, что дал фору всем юристам, отказался начисто от своих прежних показаний и заявил, что они добыты недозволенными приемами, и тут уж с ним ничего нельзя было поделать. Вася пёр исключительно на руководство, на милицию, расписал в подробностях, как приезжали все они к нему в цех и внедряли ему в мозги железную формулу бериевских времен: не умеешь — научим, а не хочешь — заставим, Вася требовал разыскать Башлыка, фамилия его неизвестна, но если следствие наше честное, оно все узнает. Никакие внушения, уговоры Васю теперь не могли остудить, он упорно и ожесточенно требовал наказать всех вождей жизни вплоть до Москвы.

Но Башлыка не арестовали, не посмели, слишком он высоко поднялся — можно было бы так подумать. Можно да незачем, мертвых везут в морг, а не в следственный изолятор. Сначала стало известно, что он скоропостижно скончался, а потом — что покончил с собой. Шибаев не верил и считал, что ему помогли, дали возможность умереть незапятнанным, с почетом похоронили и на очередной сессии почтили память вставанием. Вот такое у него состоялось повышение — аж на тот свет.

Милицию судили закрытым судом. «Принимая во внимание, что действия Лупатина, Цоя, Парафидина и других по сокрытию деятельности преступной группы, связанные с оперативно-розыскной работой органов МВД, которые являются секретными и составляют служебную тайну, что эти сведения содержатся в материалах уголовного дела и не подлежат разглашению, а также учитывая, что выделение дела по обвинению Лупатина, Цоя, Парафидина и других в отдельное производство не повлияет на полноту, всесторонность, объективность расследования, руководствуясь статьей 98 УПК КазССР необходимо уголовное дело выделить в отдельное производство».

Все они держались исключительно спаянно, от всего отказывались упорно и до последнего дыхания строили из себя честных, партийных, принципиальных. Один только Игнатий Цой позволил себе на суде разговорчики. Он напомнил присутствующим, что у нас лучшие в мире производительные силы и производственные отношения, они не изменились за последние годы, они так и остались лучшими в мире, но все мы прогнили снизу доверху и сверху донизу и долго не протянем, если не изменим доктрину общественного развития, всю систему экономических и социально-политических взглядов. Переход от капитализма к социализму и далее к коммунизму не является неизбежностью — возьмите Японию. Неизбежным является только загнивание при отсутствии руководящей идеи. Майор Лупатин (бывший майор) до того был разгневан, что потребовал от прокурора дать Цою за такие речи высшую меру. Однако к его мнению не прислушались и дали всем одинаково — по пятнадцать лет, но что любопытно. Эти суждения Цоя передавали друзьям и знакомым, качали головой, поднимали указательный палец — и ничего, никто не пострадал. Научно-технический прогресс не зависит от политического строя, говорил Цой, возьмите Японию. Все дело в воспитании национального достоинства, в чувстве родины, которая должна быть у каждой нации.

А что Шибаев? Зинаида все долгие месяцы следствия носила ему передачи и наняла ему хорошего адвоката. Саму ее не стали судить, хотя в ее действиях имелся состав преступления, предусмотренный статьями Уголовного кодекса с мерой наказания до пяти лет лишения свободы. Но ввиду того, что она имеет несовершеннолетнюю дочь, а также по Указу об амнистии в связи с Международным годом женщин уголовное дело в отношении Шибаевой Зинаиды решили не возбуждать, арест, наложенный на принадлежащее ей имущество, дом и прочее, отменить. Дочь ее, Надя, уже своими ножками пришла на суд — следствие длилось полтора года.

Адвокат дал Шибаеву совет — делать упор на статью 14 Уголовного кодекса, которая говорит, что действия, совершенные в состоянии крайней необходимости для устранения опасности, угрожающей интересам государства, общества и правам личности, не являются преступлением. Короче говоря, надо на суде такую развести химеру, будто Шибаева силодером заставили всем платить и самому брать, иначе бы меховой комбинат как государственное предприятие, прекратил бы свое существование. Шибаев расхохотался наглости адвоката, все они хамье вроде Гриши Голубя, не станет он мараться с такой туфтой, никто ему не поверит. Но потом, после очных ставок и ознакомления с показаниями других, когда он увидел, как мелькает его фамилия — «Шибаев приказал, директор заставил, Шибаев отругал», он понял, что все только и заняты раскидыванием черноты и катят бочку исключительно на него. Тогда он вдумался в статью 14-ю и убедился, что она прямо-таки для него писана, сразу вспомнились ему бесконечные комиссии, ревизии, анонимки, проверки, и как задержали машину с лисой по дороге в Целиноград, и как Лупатин требовал от него уплатить с начала года. Шибаев просил суд признать в его действиях крайнюю необходимость, доказывал, что причиненный вред является менее значительным, чем вред предотвращенный. Не дураки, оказывается, составляли кодекс, толковую придумали формулировку, и адвокат голова, Шибаев даже не знал о существовании такой статьи. Однако судья заявил, что статья о крайней необходимости в хозяйственных делах не применяется, это во-первых, а во-вторых, Шибаев ничем и никак не сможет доказать наличие крайней необходимости, поскольку он не ходатайствовал перед вышестоящими инстанциями о спасении своего предприятия, не сигнализировал об угрозах, не сообщал ничего в правоохранительные органы. Тем не менее Шибаев считал себя жертвой и доказывал, что без него комбинат растащили бы в три дня.

В газете «Вперед» Косовский давал репортажи из зала суда по общим заголовком «Пушные звери в городе Каратасе». Он рвался подробно осветить деятельность милиции, но ему не дали, мало того, пригрозили статьей за распространение порочащих слухов. Не попали в газетные репортажи и рассуждения Игнатия Цоя, не попали и некоторые афоризмы Шибаева, которые передавались из уст в уста: «На гнилом Западе деньги — это власть, а у нас наоборот, власть — это деньги. Взамен культа личности утвердили культ наличности».

Судебному заседанию был представлен солидный том в 425 страниц — диссертация Голубя Григория Карловича на соискание ученой степени доктора юридических наук под названием «Борьба с хозяйственными хищениями». Как и следовало ожидать, Голубь оказался очень крепким орешком как для следствия, так и для суда, он замечал малейшую оплошность, неверную формулировку, уточнял статьи обвинительного заключения, мимоходом обучал юриспруденции участников судебного заседания, и отличным голосом лектора и с артистизмом адвоката уверенно отводил от себя обвинения в использовании своего служебного положения.

— Я представляю всего лишь частное лицо, — раскатисто, как по радио, говорил Голубь, — на которое рассчитывали, что в связи с юридической квалификацией и широкими знакомствами оно может оказать помощь в благополучном разрешении криминальных случаев. Я не принимал физического участия в преступных операциях, связанных с приобретением сырья, с реализацией левого товара, изъятием денег и другими сделками, отражающими содержание преступления. В соответствии со статьей сто сорок шестой Уголовного кодекса Казахской ССР субъектом получения взятки может быть только то должностное лицо, которое могло или должно было совершить требуемое деяние в интересах взяткодателя только с использованием своего служебного положения. В данном случае я, как начальник кафедры, должен был прежде всего обладать правом либо лично выполнить требуемую услугу, либо в силу занимаемого положения административно создать воздействие на других лиц в интересах взяткодателя. Если представить, что долевики заблуждались и полагали возможным начальнику кафедры школы милиции в пределах его функций выполнить для них столь специфические услуги, то в этом случае моя роль скорее напоминает субъекта, злоупотребившего доверием, а если смотреть строже, мое поведение содержит в себе признаки пособничества в виде укрывательства тех преступлений, о которых я был осведомлен...

Любопытно, что в те дни, когда Голубь делал свои пространные заявления, в зале было полно интеллигенции, будто их собирали особыми повестками, и после каждой удачной реплики Голубя слышались одобрительные возгласы, а после Гришиных концовок речи раздавался гул — да он же абсолютно прав от альфы до омеги, ему необходимо переквалифицировать статью, когда мы уже избавимся от беззакония и наследия культа личности. Так судили интеллигенты. А народ попроще и судил проще — дать ему надо на всю катушку. Если расхититель и взяточник столько лет обучал милицию, то сколько нам теперь ждать, когда она переучится, доживем ли?

На суде кроме государственного обвинителя был еще и общественный обвинитель, молодой человек с металлургического комбината. Выступал он в такой роли впервые, видно было, старательно готовился, говорил он смело — это хорошо, но плохо, что говорил искренне, слишком был взволнован, возмущен и недоумевал, опрометчиво задавал вопросы: так в чем же дело, и — о чем это говорит? При определенной настойчивости прокурора его тоже можно было бы обвинить в демонстративной непонятливости с политическим оттенком.

— Когда дела наши становились все хуже, — говорил общественный обвинитель, — эти люди обогащались все больше, гигантски возросли вклады в сберегательных кассах, — о чем это говорит? Они слепо переняли все самое отвратительное, что есть на буржуазном Западе. Карикатура на человека стала примером для подражания. Разве не велась с ними воспитательная работа? Велась постоянно и неуклонно, мало того, они сами ее вели в полном соответствии с нашей программой, так в чем же дело? Вместо ненависти к наживе они насаждали зависть к наживе, они не только сами встали на чуждый нам путь развития, но пытались потянуть за собой всю страну, особенно это проявилось кое-где в национальных республиках. Наши идеалы перестали выполнять значение света, негасимого маяка, они превратились лишь в темы для докладов и диссертаций, как мы видим у подсудимого Голубя...

Перед вынесением приговора Гриша увидел сон — где-то в подвале или в бункере без окон, без дверей стояли перед ним пятеро в разной одежде — прокурор в форме советника юстиции, начальник тюрьмы в форме офицера внутренних дел, врач в белом халате и два представителя общественности — от профсоюза и из комсомола, при галстуках и в белых воротничках, но это еще не все, сам Гриша был одет краше всех, — в полосатой робе, в полосатом берете и почему-то в новых галошах. Послышался голос, читающий нечто вроде ответа на апелляцию со словами «оставление в силе». Затем наступила полная тишина, и Грише почудилось легкое дуновение у виска, будто в детстве, еще до войны мама открыла форточку, чтобы показать Грише, как идут дети на Первомайскую демонстрацию, такое же легкое дуновение возле виска он ощутил сейчас, затем последовал легкий щелчок. Гриша проснулся и подумал: хорошо, что нет сейчас мамы. После расстрела тело казненного, проще говоря труп, не выдают родственникам для погребения, только сообщают, что приговор приведен в исполнение. А закапывают неизвестно где.

Сон его сбылся в нужные сроки, по вступлении приговора в законную силу.

Такая же участь постигла и Мишу Мельника, но какие он видел сны перед казнью, осталось неизвестным.

И получилось, что Шибаев добился, чего хотел, кому обещал, все выполнил, снял погоны с Голубя и пересажал всех, кому сгоряча грозил, — а сам?

А сам хохотал. Натурально, без всякой игры, без подделки. Смеясь, человек расстается со своим прошлым, говорят философы, и правильно говорят, именно так расставался с прошлым Шибаев. А началось в зале суда, в момент, когда оглашали приговор. Читали его, кстати, два дня, председательствующий даже охрип, читая, как-никак триста страниц без малого, и, пока перечислялись эпизоды и назывались суммы, уже известные, пока оглашались части вводная и описательная, в зале стоял легкий гул, переговаривались, зевали, кашляли, народу было полно, одних свидетелей около четырехсот, но вот председательствующий отпил чаю, прочистил голос перед чтением резолютивной части, и в зале наступила мертвая тишина.

— На основании изложенного и руководствуясь статьями двести восемьдесят семь, двести девяносто восемь — триста один Уголовно-процессуального кодекса, судебная коллегия по уголовным делам приговорила: Шибаева Романа Захаровича по статье семьдесят шестой Уголовного кодекса к исключительной мере наказания, смертной казни — расстрелу с конфискацией лично принадлежащего ему... — и дальше никто в зале не услышал ни слова, голос судьи покрыл вопль, вскрик самого Шибаева:

— Меня поставили за паровоз! — и громкий хохот. — За паровоо-оз-ха-ха-ха!

Чтение приговора было прервано, людьми впечатлительными овладела жуть. Никакой артистизм, тренировка, натаска не позволили бы так хохотать злорадно и ненавистно, зычно и громко, так, что по спине бежали мурашки. Заседательница с трикотажной фабрики, бледная, как стенка, схватилась руками за голову с обеих сторон и закрыла глаза, и длилось это неизвестно сколько, как потом рассказывали очевидцы, будто бы целый час хохотал Шибаев, как Мефистофель, пока конвой не вывел его из зала и не закрыл двери. Но даже и через закрытую дверь довольно долго слышался его удаляющийся хохот, будто им пропитались стены.

Каролине дали двенадцать лет, Тлявлясовой десять, по восемь отвалили Зябревой и Цыбульскому, по десять Калоеву и Магомедову, завскладами тоже получили свое, не избежал печальной участи и Вася Махнарылов. Явка с повинной облегчила его судьбу, но не настолько, чтобы выйти из воды сухим. Дали ему восемь лет общего режима, хотя деяния его вполне тянули лет на двенадцать строгого. «Сколько я ни старался, сколько я ни стремился, я всегда попадался и все время садился» — про Васю песня. Дольше всех гулял на свободе Яша Горобец, из Каратаса он рванул аж на Иссык-Куль и там прижился до поры у дружка по заключению в курортном месте Чолпон-Ата. Неподалеку на склонах гор произрастал опийный мак, и деловой Яша занялся тайным бизнесом. Про суд в Каратасе он ничего не знал, может быть, поэтому выводов для себя не сделал, позволил с новыми подельниками некоторый охмурёж, купил себе машину, но далеко не уехал, вскоре его нашли мертвым на дороге во Фрунзе. А жизнь шла своим чередом. Вера Ильинична пережила своего мужа на один месяц и три дня. В тот вечер, когда ушел от них Шибаев, пока шла по телевидению программа «Время», кончилось отмеренное учителю время жизни. Вера Ильинична сняла все деньги в сберкассе, отдала долги и попросила школу купить гроб и заказать катафалк. На похоронах было много народу, говорили даже, что не помнят, кого бы так хоронили при таком многолюдье молодых и старых. Вера Ильинична отметила девять дней и вскоре слегла, не захотела жить дальше, умерла — и все. Что-то есть у людей от лебедей, не изучено пока, не является предметом науки.

А Шибаев ничего не знал, хохотал себе. Зинаида от мужа не отказалась, в психбольницу приносила ему передачу и ухаживала за ним по разрешению. Ей жалко было Шибаева, ей хотелось, чтобы он выздоровел, она бы нашла ему докторов хоть в Москве, хоть в Ленинграде, но... зачем его лечить, чтобы расстреляли? Он спрашивал про сыновей в светлый промежуток, а дочь Надю сам видел и очень к ней привязался.

Осужденных этапами развезли по разным колониям, кого куда — в простой режим, в усиленный, кого в Сибирь, кого в Среднюю Азию. Писали они жалобы, апелляции, просьбы о помиловании, один Шибер ничего не писал, смеялся. Он бы рад был, наверное, посерьезнеть, но как вспомнит про Гришу с Мишей, так его раздирает — мало им было всего, хапали-хапали, пока не дохапались до заветных девяти граммов. И Шибер хохотал пуще прежнего, будто сознавал, что, если перестать, то тут же и полетишь вдогонку за компаньонами.

Из судебного отделения Каратасской психбольницы его со временем перевели в больницу для хроников под Алма-Атой, в Талгаре, где, как известно, шизофреники вяжут веники. Зинаида и здесь его не оставила, приезжала почти каждый месяц, ее все знали и уважали по понятной причине.

Смех смехом, но новости до Шибаева доходили. Он узнал, что Ирма со стариком Тыщенко выехали в ФРГ на соединение с родственниками — и ничего, никаких ревностей у Шибаева, только очередной каскад хохота. Он часто говорил бессмыслицу, но иногда отдельно, после молчания, он произносил четкую, рубленую фразу, полную смысла, врачи только головой качали. «Женщина — единица, а деньги — к ней нули». «За куму залез в тюрьму». Иногда молился чьими-то чужими словами: «Отзовись, моя отчизна, отзови-и-ись...»

Он будто олицетворял собой неотвратимость наказания. Оно не связано напрямую, как обычно думают, с органами правопорядка — нет, у неотвратимости причины более глубокие, они в корневой системе народной жизни, в устоях тысячелетних. Пусть бы они еще кого-то вовлекли, кого-то купили, пусть еще и еще протянули с год, все равно бы конец пришел от самих себя, от стихии самопожирания, поток жизни все равно бы их разбил на брызги, на пену...

Однажды в короткое просветление он узнал, что история с хлопком, о которой говорил ему давно Башлык, дошла будто бы до Москвы и вызвали туда руководство соседней республики, поставили на ковер, выслушали внимательно, обсудили досконально, после чего поступило предложение пожурить узбекского руководителя за нелады с хлопком, указать соратнику, чтобы перестали там у них взятки давать и всякой-такой ерундой заниматься, — указать всего лишь, и все поддержали: правильно, у нас же не сталинские времена. Нормальные люди, они и рассуждают нормально, здраво, логично, но на Шибаева это так подействовало, что он перестал смеяться.

И начал плакать.

К тому времени Зинаида продала дом в Каратасе и переехала в Талгар вместе с дочерью Надей на постоянное жительство. Туда же приезжал однажды Валерка из Норильска с молодой женой и как раз угодил на светлый период, рассказал отцу, где он работает и кем. А Шибаев несколько раз спрашивал про Славика, почему не хочет он отца навестить, неужели всё книжки читает?

Никто ему не мог сказать правды, что Славика нет на свете. Еще в те дни, когда началось следствие, в Каратасе стало известно, что жена директора комбината добровольно сдала огромную сумму то ли сто тысяч, то ли двести, то ли даже миллион. Добровольно или по принуждению, не в том дело, — никто не хотел верить, что сдала она абсолютно все, подчистую, и ничего себе не оставила. Очень скоро к Славику подвалила компания анашистов, дали ему покурить и раз, и другой, и третий, решив сделать из него ДК — дойную корову, и у них получилось. Славик быстро втянулся, начал брать деньги у матери, выпрашивал под разным предлогом, потом начал воровать, потом вымогать и даже угрожать. Но ведь у Зинаиды характер, и дело дошло до того, что однажды утром, нуждаясь в наркотике, Славик бросился на мать с утюгом, но был уже до того слабый, что она связала его шнуром от этого утюга и вызвала бригаду из психбольницы. Славика хорошо подлечили, он слово дал не курить, не пить, пришел домой ясный, светлый, хотел дальше пойти учиться, но через пару дней наведались к нему снова дружки с анашой, Славик покурил, покайфовал и повесился.

Да что Славик, что Славик, сын темных, необразованных. Приезжал в Талгар проводить осмотры профессор психиатрии, старый, седой, с бородой, весь мир объездил и все знал, а свою науку тем более, и про алкоголизм, и про наркоманию, и причины знал, и меры предупреждения знал, и все методы лечения знал, а сын его единственный был наркоманом, лечили его, лечили и все бесполезно, он одно твердил — жить скучно. Приехал однажды профессор в Талгар и до того был горем убит, что не выдержал, поделился с Шибаевым, и тот ему сказал фразу, одну, над которой профессор и поныне думает, помнит, забыть не может, хотя нет в ней ничего особенного, вот она: жить скучно, потому что умирать не за что.

Июнь 1986 — сентябрь 1987

Иван Павлович Щеголихин

ДОЛЖНОСТНЫЕ ЛИЦА

Редактор

Е. Шкловская

Художники

Ф. Адильшинова и А. Щеголихин

Художественный редактор

А. Тетенко

Технический редактор

Н. Галицкая

Корректор

А. Ракишева

ИБ №4178

Сдано в набор 11.04.88. Подписано в печать 21.10.88. УГ 18294.

Формат 84х1081/32. Бумага тип. № 1. Гарнитура «Тип Таймc».

Печать высокая. Усл. п. л. 16,80. Усл. кр.-отт. 16,80. Уч.-изд. л. 18,67.

Тираж 100 000 экз. Заказ № 2010. Цена 1 р. 50 к.

Ордена Дружбы народов издательство «Жазушы»

Государственного комитета Казахской ССР по делам издательств,

полиграфии и книжной торговли. 480124, г. Алма-Ата, пр. Абая, 143.

Полиграфкомбинат производственного объединения

полиграфических предприятий «Кiтап» Государственного комитета

Казахской ССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли,

480002, г. Алма-Ата, ул. Пастера 41