Он видел сны простые и со значением, на что-то намекающие, как, например, сегодня увидел змею во дворе, толстая, сволочь, удав целый с поднятой головой, ползла она сама по себе, но ему сразу захотелось расправиться, он поискал-поискал, чем стукнуть, а змея тем временем подползла к забору и нырнула в дырку, причем в этот момент она уже была не змеей, а макарониной, на конце даже дырка зияла, ускользнула, как с вилки, бывает, соскальзывает.

Едва он прибыл на комбинат, секретарша Соня сказала, что звонил Сауренов из Петропавловска и просил передать — заказанный хорек приготовлен, присылайте экспедитора. Кроме того уже два раза заходил Василий Иванович по важному делу, в новом цехе что-то произошло.

За хорьком надо послать Шевчика, пусть везет поскорее триста штук нужному человеку на шубу, вернее, на подклад.

Шибаев уселся за свой стол, взялся за календарь, чтобы первым делом вчерашние дела перенести на сегодня. Ирма пилила его за безграмотность, никогда ему эти фигли-мигли не требовались, он ни разу не пострадал из-за этого, а вот из-за того, что шибко грамотный, страдать приходилось, чуть высунешься дальше всех, тут же тебе по шее. На листке было помечено: «савещ», «сек. гар.», надо еще записать Цыбульского, что он и сделал, поставил «Цыб» без запятых, без точек. Вышедшему из народа должностному лицу, первому руководителю не придумаешь лучшей рекомендации, чем ошибки в письме и особенно в произношении.

Не успел он перенести свои иероглифы, как зазвонил телефон и по голосу Махнарылова ясно стало, что случилось чепе в мировом масштабе.

— Шевчик пошел на рекорд! — выпалил Вася, будто там цех горит, а воды нету, надо успеть снять с себя вину.

— На какой рекорд? — Шибаев не сразу понял, вчера только хвалил Шевчика, нахваливал, а сегодня вот… Не хвали попусту, обязательно свинью подложит. Не делай добра, если не хочешь, чтобы ответили злом. — На какой рекорд? — спокойно повторил Шибаев, своим тоном Васю урезонивая.

— На самый-самый! На государственный, пля. Говорит, до Брежнева дойду. Мракобес, пля, несознательный, в такое время на рекорд пошел!

Васе хочется сообщить молнией, но не сболтнуть лишнего, соблюсти конспирацию, чтобы никто ничего не понял, если засекут со спутника, тем более с американского. Вася знает, все его разговоры, особенно с руководством, обязательно записывают, чтобы со временем предъявить, но Вася не камышом крытый, он кумекает. С этим делом сам Шибает переборщил, наказав Васе не болтать лишнего нигде и никогда, от меховой промышленности чистая валюта, за нами КГБ следит. Васю долго учить не надо, он сразу понял, что каждое слово его идет на пленку, он охотно и даже азартно по телефону сочинял черноту. Не зря говорят, если Бог дал человеку золотые руки, то обязательно добавит ему медный лоб.

— Прошу без паники, — внушительно осадил его Шибаев. — Почему он к тебе пошел, а не ко мне?

— Так он же, пля, с приветом. Я с ним, понимаешь, как с человеком заговорил про его новую должность экспедитора в моем цехе, а он мне сразу: я, говорит, ухожу. Вот вам, говорит, бумага, а там пять слов, сам знаешь, каких. Меня как серпом по тому месту, да как ты смеешь, говорю! В какое положение ты ставишь все наше предприятие?! А он гонит коней — и все.

— Вася, не гоношись попусту. Рекорд поддержим.

— Не понял! — угрожающе сказал Вася. — Кого поддержим?

— Кого надо. Он дату в заявлении поставил?

— Поставил, пля, грамотный, и даже подчеркнул, змей.

— Ну и лады, хозяин — барин. Что ты ему сказал?

— Чуть не врезал ему между глаз! А почему? Я хочу начальником, а он не хочет моим подчиненным, пля. Теперь вижу, он сам хотел на мое место? У всякой пташки свои замашки.

— Вася, в нашей системе никто сам себя в должности не повышает. На тебя еще нет приказа, даже предложения не было, а ты уже стал начальником, с каких щей? Найди Шевчика и скажи ему без тарарама, что просьба его будет выполнена, но, как положено, с отработкой две недели.

— Не понял, — падающим голосом сказал Вася.

Махнарылов человек в деле незаменимый. Смотря, правда, в каком деле. Нет в мире механизма, который бы не подчинился ему с первого прикосновения. Своего «Москвича» он выпросил у областной ГАИ с площадки для хлама, взял бесхозный, списанный металлолом после аварии на Семипалатинской дороге, краном погрузил его на самосвал за бутылку и привез к себе во двор. А через полгода Вася ездил по Каратасу на сверкающем «Москвиче», ездил спокойно, миролюбиво, по всем правилам, но стоило Васе увидеть новую «Волгу М-21», как он тут же взрывался, газовал до упора и обязательно ее обгонял. Когда строили цех, Вася здесь жил на топчане в столярке, домой сходить некогда было. В субботу и в воскресенье Васина стройка века гудела от шабашников, это были самые красные субботники, Вася нанимал каменщиков, плотников, сантехников и сам всем помогал, — исключительного трудолюбия человек, хотя и не без закидонов. Спросить по совести, ну кто в наше время упирается на строительстве какого-то цеха, будто дом себе варганишь, наследство для детей, для внуков, — нет же, все для местной промышленности. В чем еще была его глупость, простодырость, вахлачество — не ради денег он вкалывал, только ради интереса пластался, хотя деньги Вася любил, но опять же не из корысти, а ради одного красивого фортеля. Вася мечтал накопить сто тысяч и исполнить свой предел мечтаний — в один распрекрасный день зайти в ресторан «Маяк» на проспекте Октября, остановиться в дверях большого зала, пальцем поманить к себе метрдотеля и вежливенько, скьозь ноздри отдать приказ: закрыть все двери, никого не впускать, не выпускать, от пуза всех обслужить, но денег не брать ни за блюда, ни за песни, только объявить по радио, что за всех платит Вася Махнарылов, вон он сидит за отдельным столиком в цветах, в ковбойке и три дня не бритый. Раза два он уже пытался свою мечту осуществить после крупного калыма, но до «Маяка» успевал так набраться, что затею свою не мог выговорить, завзалом его не мог понять, звал вышибалу, и мечту приходилось откладывать до следующего калыма.

Васю раскопал Мельник, когда потребовалось ему починить «Волгу», не захотел расставаться с отличным мастером, оформил его на комбинат разнорабочим и начал платить Васе сверх зарплаты сто рублей, потом добавил еще двести, а когда они стали вместе возить левые овчины в Павлодар, Мельник стал ему выдавать пятьсот каждый месяц. Мечта была совсем близка к осуществлению, Вася уже Мельника пригласил в «Маяк» на гужевон, но Михаил Ефимович отговорил его и посоветовал вместо такой дури скупать золотые червонцы царской чеканки, куда интереснее, дальновиднее и культурнее.

О назначении Васи начальником нового цеха Шибаев как-то мимоходом намекнул, правда, всего один раз, а Вася и без него решил, что если уж он строил от фундамента до крыши, то никто другой не имеет права быть хозяином этого сооружения. А не обольщал его особо Шибаев по той причине, что у Мельникова мог быть свой план, хотя он вроде бы уже смотал удочки.

За пост директора комбината Шибаев отдал Мельнику пятьдесят тысяч наличными, и это еще «по случаю отъезда», то есть владелец уступал нечто в спешке, не торговался. Мельник ушел бы в любом случае, он стал терять меру и, как деловар умный, предусмотрительный, юридически грамотный — как-никак институт окончил, адвокатом работал ни много ни мало — семнадцать лет, — он вовремя учуял, что пора, мой друг, пора, покоя сердце просит. Но уйти не означает впопыхах бросать дело — кому уступить? Не всякий выложит круглую сумму, во-вторых, не всякий, если даст, то не продаст тебя с потрохами, все грехи и долги комбината припишет одному тебе, и не успеешь ты вздохнуть свободно, как придут за тобой, по словам Высоцкого, два красивых охранника и повезут из Сибири в Сибирь. И наконец, в-третьих, — с Шибером Мельник остается в деле, ему положен процент с доходов. Можно еще и четвертое посчитать — у Шибера авторитет, и если бы Мельник начал клеить на свое место неизвестного, Шибер мог бы крепко помешать, не помог бы и Гриша Голубь, у Шибера есть крепкая своя лапа под кличкой Башлык, не будем ее пока раскрывать. Короче говоря, Мельник без особых колебаний уступил место Шибаеву, у него и связи есть, и размах, и характер, да и помоложе он, пусть потянет.

Вася спит и во сне видит себя начальником цеха, а Мельник возьмет да и привезет какого-нибудь хитрого москвича, у которого своя рука во Всесоюзном объединении меховой и овчинно-шубной промышленности или в «Союзэкспортлегпроме», что тогда? Мельник наладил связи с заготовителями не только из Чимкента, Уральска, Петропавловска, но и с Карелией, и с Дальним Востоком, с ним надо считаться, иначе он все обрежет, посадит на голодный паек. Возьмет и привезет конкурента, и останется строитель и вдохновитель Махнарылов при пиковом интересе.

Вася такой вариант учуял в разговоре с шефом по телефону и через полчаса примчался к Шибаеву в кабинет для личной беседы. Теперь с глазу на глаз он выложил все, что наговорил ему Шевчик. Он не только подал заявление об уходе, он попер на Васю со страшной силой — все мы сядем не сегодня-завтра, пора кончать, а новый цех даст новый разворот хищений. Вася пробовал послать его и на три буквы, и к директору — Шевчик ни в какую, сам иди, говорит, ты его правая рука.

Шибаев повторил, что возражений не будет, Шевчик уйдет через две недели, как положено по закону, а пока пусть он проведет семинар с молодежью, девочки пришли после школы зарабатывать стаж, пусть Шевчик займется с ними по общей технологии производства, парень он симпатичный, весь в джинсах, молодое пополнение сразу увидит, что у нас тут культурное предприятие, а не какая-нибудь шарага.

Васю не удовлетворило решение шефа, он начал брюзжать: Шевчик отхватил новые «Жигули», тысяч десять, как минимум, нахапал и теперь бежать хочет, фронт работ оголять.

— Ас кем я буду новый цех поднимать? — поставил Вася вопрос в упор, и Шибаев взорвался:

— Я тебе еще раз говорю: пока ты еще никто! Ты простой разнорабочий. У тебя, может, рыло неподходящее для такой должности!

— А кого же ставить, Роман Захарович? — удивился Вася. — Я вкалываю, как дурдизель, до поздней ноченьки, а теперь мне от ворот поворот?

— Цех вести не бородой трясти. На эту должность есть кандидатура у начальника управления Прыгунова, вчера приехал замминистра Тала-баев, и у него есть мнение, Миша Мельник приедет тоже себе на уме. У всякого Моисея своя затея.

— Но вы-то главные, Роман Захарович, — Вася в панике перешел на «вы».

Шибаев только головой покрутил — ну какой из тебя начальник, горе луковое. Вася жест его сразу усек и сказал, что в гробу он видел все эти посты, поднялся и хотел уже хлопнуть дверью, но Шибаев его остановил:

— Газету сегодняшнюю смотрел?

— Смотрел. Ничего нет.

Не нужен Шибаеву начальник, нужен шестерка, исполнитель беспрекословный, а Вася такой и есть.

— Ты в редакцию заходил хоть раз, это же твоя карьера? В газете должны были дать интервью с одним из передовых строителей Махнарыловым В. И.

— Я и звонил туда семь раз, и заходил. Рокосовский уперся — через мой труп. Там, говорит, у вас жулик на жулике, а мы будем твое интервью давать.

Шибаев зло оскалился — пробы ставить негде, и он туда же — «жулик на жулике». Мошенник, взяточник, пропойца, и при всем при том совершенно неуязвим, непотопляем, и что важно — ему помогает, без смеха помогает кличка, хотя к маршалу он никакого отношения не имеет, он подкидыш, родители во время войны бросили его в Каратасе на вокзале, добрые люди подобрали, пытались его воспитать, дали ему образование, пригрели, выходили, выучили, а он первый свой фельетон написал против отчима, и того едва не отправили на Колыму. Вот уж где правда — ради красного словца не пожалеет ни мать, ни отца. Шибаев допытывался у знающих людей — как он держится на плаву, чем берет? Мне бы так. Гриша Голубь ему пояснил, что наша «прэса» нуждается в таких деятелях, в кадрах без предрассудков. В ресторане «Маяк» несут ему стограмешник за просто так, в гастроном «Рахат» он заходит с черного хода и берет там, что глаза видят. Устроил свою дочь в музыкальную школу, причем бесплатно, хотя все другие давали по таксе, а он за спасибо, тем не менее он напечатал в газете фельетон «По сотне на струну», после чего директора посадили. Ему устраивали темную, отправляли его в больницу, милиция тут же заводила дело, и все силы сыска бросали на розыски, хотя у них была куча нераскрытых убийств и хищений в особо крупных размерах, — всем он давал работу. Применяли к нему и самый испытанный способ — вытрезвитель, спровадили его туда чисто и доказательно. Очень разборчиво и красиво заполнили на него зеленую бумагу и направили по месту работы. Редактор на планерке поднял над головой зловещий листок (и придумал же кто-то цвет — под зеленого змия) — для начала, товарищи, решим вопрос в принципе. Если на сотрудника партийной газеты приходит документ из вытрезвителя, что должен сделать коллектив? Ясно что, тут и думать нечего, тем не менее, слова попросил Косовский — мы должны, мы обязаны отнестись со всей строгостью, мы не можем потакать и не потерпим безобразия, такие факты позорят честь советского журналиста и вывод тут однозначный — освободить немедленно от занимаемой должности. Коротко сказал и ясно. Редактор покивал уныло на его святые доводы, спросил, нет ли еще желающих, его попросили назвать имя, и редактор назвал Валериана Авериановича Косовского. Кто рассмеялся, кто разозлился, целый каскад эмоций. Однако редактору не до смеха, позор для коллектива очевидный, он снова сурово на Косовского, а тот встает и кладет на стол редактора три листка машинописного текста. Оказывается, в вытрезвитель он отправился специально, чтобы досконально изучить обстановку, и не с командировочным удостоверением, когда тебе показывают полный ажур, надо перевоплотиться, надо уметь внедриться, уважаемые коллеги, и он, Косовский, этого достиг. Представьте себе — поверили, пусть не все, но поверили, ибо знали, что пьяный Косовский бывал лучше трезвого, ходил быстрее, соображал быстрее и зоркости не терял, явится пьяный в драбадан на дежурство в типографию и не пропустит ни одной ошибки, сядет, одной рукой ведет по тексту, вычитывая, а другой лезет под юбку корректорши, и все ему сходило с обеих рук. Что ему удалось выяснить на этот раз? Он раскрыл букет всякого рода безобразий из жизни так называемого медицинского вытрезвителя, там абсолютно ничего медицинского, дежурный лейтенант был сам хорошо поддатый и подрался с заслуженным рационализатором, главным механиком АРЗ, а фельдшер, которому было положено находиться возле отравленных алкоголем, дежурил в эту ночь на скорой помощи. Утром Косовский поинтересовался, почему не было врача, ему сказали, помолчи, а то тебя ни одна больница не вылечит. Окольными путями Косовскому удалось выяснить, что фельдшер медвытрезвителя Бурабаев работает на двух ставках, и это всем выгодно, во-первых, ни на скорую, ни в вытрезвитель никто работать не идет, а во-вторых, Бурабаев запросто решает давний межведомственный спор, кого куда везти: если в арыке человек лежит — значит, в вытрезвитель, а если на тротуаре, значит, в больницу. Неделю спустя появился в газете фельетон под названием «Ночь в чужой постели» с подзаголовком «Репортер выходит на задание», и весь город передавал газету из рук в руки с возвратом. Вот такой колоритный деятель веселил, забавлял и злил славный город Каратас, и знали его абсолютно все — и в горкоме, и в исполкоме, и особенно в горторге и в общепите, знали его футболисты, шахтеры, интеллигенция, алкаши, бичи, баптисты и услов-нодосрочники. Над ним посмеивались, его боялись, им пугали, его облагораживали. Когда Мельник стал директором комбината, спихнув Малафееву (вместе с Голубем они убедительно дали ей понять, что на пенсии ей будет гораздо легче, чем в зоне строгого режима), она ушла, а месяца через два пришел к Мельнику Косовский с тремя анонимками, зарегистрированными в отделе писем редакции, со штемпелем, с датой, с номером, — будем принимать меры. У Мельника он долго не засиделся, вошел к нему в линялом «бёрэте», а вышел в ондатровой новой шапке, разумеется, заплатив за нее. Из каких средств? Каждое утро жена выдавала Косовскому рубль на завтрак, то бишь на две кружки пива, на сей раз это был железный рубль, в честь Победы. «Плачу вам в твердой валюте, — сказал Косовский Мельнику, — остальное с гонорара», — и удалился в лоснящейся, цвета бразильского кофе шапке стоимостью 60 рублей по номиналу и 160 по базарной цене. Мельник все три анонимки спрятал в свой стол, успокоился, а через две недели появился в свет фельетон под названием «Грех в мех, а сам вверх», — на свет, но пока еще не. в газете. В нем ставилось несколько вопросов, например: почему адвокат с высшим юридическим образованием, опозоривший себя хапаньем незарегистрированных гонораров, подался в меховую промышленность и был принят там с распростертыми объятиями? Почему, не являясь членом партии, он был назначен директором предприятия? Почему ондатровые первосортные шапки продают за бесценок прямо в его кабинете за какой-то рубль, и наконец последний вопрос: за что он получает гигантскую пенсию Аэрофлота, если верить случившемуся, самолет разбился, все погибли, один он остался жив-здоров, с каких пор приключения барона Мюнхаузена стали оплачиваться?

Но чем хорош Мельник? Это вам не фельдшер медвытрезвителя и даже не редактор газеты. Едва Косовский поставил последнюю точку в своем фельетоне, как Мельнику было уже известно его содержание — через Гришу Голубя. Фельетон тут же затребовали в горком, явился туда Прыгунов, начальник управления местной промышленности, он у Мельника на окладе, — помогите, товарищи, порочат кадры, есть, конечно, злоупотребления некоторые, но у Малафеевой их было еще больше, мы кое-как избавились от нее, только утвердили Мельника на должность, только он начал поднимать производительность, как тут же его и снимать, давайте защитим, давайте поможем ему преодолеть кризис, в котором предприятие оказалось по вине прежнего руководителя. Решили придержать фельетон, позвонили редактору — так и так, есть мнение… Потом еще раз для себя прочитали — а ведь все правильно. И как это Косовский с налету, с ходу узнает правду, что за глаз-алмаз?

Тут много думать не надо. Под хамским взглядом вся жизнь на одну колодку. Он не видит, каково должностному лицу и план выполнить, и на ковре перед начальством выстоять, и прогрессивку рабочим обеспечить, иначе они разбегутся, и фонды выбить, и жилье, и садовые участки, и то и се, и пятое и десятое. Косовский не хочет видеть, что без взятки сейчас не только новый цех — конуру для сторожевого пса не построишь.

И вот эта наглая рожа смеет заявлять, что у вас на комбинате жулик на жулике.

— Иди в горком, Вася, ты рабочий класс, имеешь право всех там за грудки взять. Какой-то ханыга будет нам мешать жить по-коммунистически! Чтобы завтра же было сообщение в газете! — ярился Шибаев.

— По радио вчера из Алма-Аты передали, что мы пустили цех досрочно, — сказал Вася, оправдываясь.

— Кого называли?

— Ну, там Брежнева, Кириленко, Суслова…

— Голова садовая, при чем тут наш цех?! — снова закипел Шибаев.

— Я вообще говорю, радио слушал аж целый час, уши опухли.

— Эх-хе-хе, — вздохнул Шибаев. — Ну и что Брежнев?

— Звезду ему дали, Героя труда.

Называется, он специально слушал. Ну как с такими людьми работать, если он специально слушал и ни хрена не услышал? Не только Каратасу, всей стране, мало того, всему миру известно, что Леонид Ильич предпочитает не Героя труда, а Героя Советского Союза, как в битве за Берлин.

Далее Вася доложил про разговор с Григорием Карловичем. Голубь обещал газетой заняться, пока вот помог только с радио. Мельник прилетает тридцатого. Сбор большой тройки (Вася посмотрел выразительно на Шибаева, не понимая, почему тройки, а не четверки) назначен на тот же день, на тридцатое.

— А где сбор? — спросил Шибаев.

— В сауне у Цыбульского.

Нет, Шибаев будет возражать, сауна — чужая для него территория, там он будет в гостях, а гостю диктовать по-хозяйски не полагается. Сбор будет на комбинате, а точнее, в новом цехе, при деле и при тех людях, которые это дело довели до ума. А потом можно и в сауну.

— Меня чё беспокоит? — спросил Вася как бы самого себя, посмотрел на шефа и заколебался. Но так можно до гроба проколебаться, а Вася по натуре бесстрашный. — Григорий Карлович намек дал, что Мельник может не один прилететь.

— Как прилетит, так и улетит. Гриша пусть у себя в школе милиции распоряжается, а мы как-нибудь сами разберемся.

— Может быть, мне надо заплатить за должность, Роман Захарович, я слышал, полагается?

— Надо бы, да из каких шишей ты заплатишь? Будешь должен.

— Кому? — Вася оживился, сейчас он адрес запишет огненными буквами на листах своей души.

— Народу, Вася, и государству. Которое тебя вскормило и воспитало.

Обнадежив Васю (а то ведь уйдет в запой с ходу), Шибаев позвонил в райотдел Цою — есть дело, приезжай не откладывая, мне к одиннадцати во Дворец труда. Игнатий сам только что вернулся с оперативного совещания, ему тоже надо спешить по делу, в ПТУ-17 застукали с анашой, но он все отложит и будет у Романа Захаровича через двадцать минут.

К Шибаеву Игнатий является по первому требованию, пусть в Каратасе банды гуляют одна страшнее другой, пусть он горит синим пламенем с четырех сторон, но Игнатий Цой, старший лейтенант милиции, заместитель начальника Октябрьского РОВД, явится живым или мертвым к Роману Захаровичу, и ничего тут нет удивительного, просто он честный, исполнительный человек.

До его прихода Шибаев успел переговорить с главным инженером, с плановиком и с главным бухгалтером, последний приступил к годовому отчету и уже говорить не мог, только рычал и огрызался, давая намек на увеличение оклада.

Появился Цой, включил радио — осторожничает, Шибаев не возражает, хотя Башлык сказал ему, если каждого прослушивать да просматривать, то на ракеты средств не останется. Шибаев изложил просьбу — экспедитор Алесь Шевчик подал заявление об уходе, но отпустить его мы не можем, он очень нужный нам сотрудник, знает людей в министерстве, связан напрямую с каракулевым заводом в Чимкенте, есть у него надежные люди в зверохозяйствах Балхаша. Короче говоря, это наш кадр, заменить некем, а он уперся, как баран, подал заявление и дату проставил. Нужно собрать компроматериал и как можно быстрее.

— Кто у него в семье, где жена работает? Нет ли у него любовницы?

— Игнатий, я не сыщик, у меня, понимаешь ли, своя работа. — Он благодушно гыгыкнул. — Найди, ты профессионал. Крайний срок — неделя. Негодяй хочет дезертировать в самый момент, когда мы расширяем производство, увеличиваем мощности. Оголяется самый ответственный участок — связь с поставщиками, прерывается главная артерия нашего комбината. Без своевременной поставки сырья у нас все летит к чертовой матери — план, зарплата, прогрессивка, не говоря уже обо всем прочем. — Закончил Шибаев холодно: — Я тебя беспокою редко, прошу сделать без проволочек. Иначе будут штрафные санкции.

Если Игнатий Цой не получит очередные пятьсот рублей, это будет весьма ощутимый удар по всем точкам — по карману, по надеждам, по самолюбию. Удивительное, между прочим, дело. Если наказываешь рублем какую-нибудь техничку с зарплатой 70 рублей, всё проходит без грома и молнии. Но если наказывают какого-нибудь жирного гуся — сознательного, высокопоставленного, образованного, у него в месяц триста-четыреста, обязательно будет дым коромыслом, — почему, спрашивается? У той нет сбережений, она на свои семьдесят и хлеб семье, и молоко ребятишкам, и какое-нибудь тряпье одеться из уцененных товаров, и молчит-помалкивает. А у этих и в заначке полно, и на сберкнижке хватает, но всякий раз трагедия, будто их последнего куска хлеба лишают. Чем измеряется сознательность — должностью, зарплатой или еще чем-то?..

К десяти часам Шибаев поехал во Дворец труда, увидел в огромном холле секретаря горкома, тот сам подошел к директору металлургического комбината Самсония, и это понятно, гигантский комбинат, обслуживает нужды обороны, и Самсония не простой, а Герой Соцтруда. У Шибаева тоже комбинат и тоже на «ме» — пусть не такой важный, не такой железный, наоборот, мягкий, пушистый, приятный, но что желаннее для народа? Известно, куда идет железо Самсонии, может быть, и впрямь отчасти на оборону, а не только на консервные банки, но всем известно, куда идет овчина Каратасского комбината, его ондатровые, а также кроличьи шапки, его воротники и горжеты из норки и чернобурых лис, его шубы из каракуля и цигейки. Даже сам министр ходит в дубленке с комбината Шибаева, а уж про жену секретаря горкома и говорить нечего — у нее две шубы из каракуля, к ним две шапки в тон из норки «жемчуг», так что в определенном смысле Шибаев тоже герой труда, если глянуть с точки зрения красоты жизни, благополучия и достатка, и потому он своего не упустит.

Едва секретарь отошел от Самсонии в сопровождении своей свиты, как Шибаев решительно шагнул к нему и схватил его за руку, он должен помнить директора мехкомбината, при назначении на пост была встреча и собеседование.

— Разрешите доложить…

Он оказался повыше секретаря горкома (надо сказать, среди руководящих он не встречал рослых, громил, — как правило, ниже среднего, такие с рождения склонны опираться не на себя, а на массы), повыше оказался и понахальнее, секретарь даже не пытался вырваться, Шибаев начал ему докладывать, и он обязан был по партийному долгу выслушать, ибо речь шла не о каких-то пустяках морально-бытового характера, а о том, что они досрочно на целый год сдали новый цех и уже в феврале начнут выдавать продукцию. От имени руководства, а также и от лица всего коллектива Шибаев заверяет секретаря горкома, что они не посрамят, они не подведут и пятилетку качества выполнят на должном уровне.

Секретарь горкома не стал его перебивать, слушал и даже слегка улыбался и даже сказал раздельно «мо-лод-цы», и все это на виду у хозяйственного и партийного актива, а также и на виду у замминистра местной промышленности Талабаева.

— Только нам необходима ваша помощь, — солидно продолжал Шибаев. — Политического характера. Мы дали сообщение в газету «Вперед» о трудовом подвиге, отметили лучших, они не печатают, уперся один человек.

Шибаев выждал паузу, чтобы секретарь сам спросил, кто же этот безответственный человек.

— Редактор? — спросил секретарь.

— С редактором мы найдем общий язык, он сознательный товарищ. Уперся рядовой фельетонист Косовский.

— А-а, Рокосовский, — секретарь, как и следовало ожидать, улыбнулся почти отечески.

Шибаеву промолчать бы надо или тоже улыбнуться, но его задела усмешка секретаря, и он горячо сказал:

— Компетентные люди проверили, он мошенник и хронический алкоголик.

То, что можно Васе простить, разнорабочему, не простительно должностному лицу из номенклатуры. Можно ли так говорить о сотруднике газеты, которая является органом горкома? Думай, что говоришь. Шибаев.

Секретарь сказал назидательно: «Прессу надо уважать», — и коротким движением отстранил Шибаева со своего пути в президиум.

Хотел бы увидеть Шибаев человека, которому такие вот совещания помогают, — хотя бы одного. Нет таких. «По охране труда». Человека с головой охранять не надо, он сам себе не враг, а к безголовому приставь хоть сотню охранников, он все равно умудрится лоб расшибить. Говорим, предупреждаем, накачиваем, но пока гром не грянет, мужик не перекрестится. Скольких людей из-за техники безопасности пересажали? А что толку?

А глаза сами собой слипались, и не только у него, все томились, крепились, мучились — хоть бы перерыв скорее. Первым не вытерпел Самсония, не дождался даже конца доклада, поднялся в президиуме и бочком-бочком вышел. Ему все можно. А Шибаеву пришлось ждать перерыва.

Приехал на комбинат, заказал разговор с Петропавловском, — что там за хорёк появился? Барнаулов заказал подклад для шубы, ну как же ему не достать, если хочешь получить квартиру? Ирма уже въехала, а ты обещание свое не выполнил. Надо срочно посылать туда Шевчика. Скотина неблагодарная, лыжи навострил. Ну, это мы еще посмотрим. Мы еще тебя зашнуруем.

А тут он и сам пожаловал, слегка поддатый, потому и смелый.

— Роман Захарович, я зашел сказать спасибо, что вы согласны на мое увольнение. — Он сел в кресло перед столиком для посетителей, несколько даже развалился. Сидит весь фирменный, патлы до плеч, усы. Поглядишь — картина, разглядишь — скотина.

— Хозяин — барин, Алесь. Если мы тебя в чем-то обидели, прости.

— Меня, понимаете, бессонница замучила.

— Да ну-у! — глумливо удивился Шибаев. — В твои-то годы с чего бы? Или воруешь много, Алесь, от нас скрываешь?

— Если можно, без шуток, — он сразу уловил издёвку, парень исключительно чуткий. — У меня аллергия, бронхиальная астма, чуть что — одышка. — Он и в самом деле дышал часто, и глаза были красноватые, как у пескаря, но это могло быть и от водки. — Чуть что приступ. — Он достал из нагрудного кармана белую пластмассовую колбочку, приоткрыл рот, попшикал в зев.

Ну что же, Алесь, Шибаев не такой изверг, чтобы больного человека принуждать делать то, что ему не хочется, зачем парня тиранить? Он его отпустит на все четыре стороны.

Только сам с кем останется? А Шибаева разве жизнь не тиранит? Если все начнем смотреть на диагнозы, то всю страну в лазарет превратим. А кто в космос летать будет, кто коммунизм будет достраивать? Нет, Алесь, будешь вкалывать столько, сколько потребуют интересы дела. Как человек я тебя отпускаю, а как директор устраиваю тебе заячью морду, и не помогут никакие слезы, купи себе еще одну пшикалку, прими на ночь полбанки, а завтра про всё забудь и спеши исполнить то, о чем тебя просят, тем более за хорошую плату.

— Почему уходишь, скажи честно?

— Не сплю по ночам, все думаю — пора кончать. За Ульяну боюсь, за Тараса.

— Сын?

— Два годика, скоро всё понимать будет. Не хочу, чтобы он пользовался плодами моей деятельности.

Какие у тебя плоды, хиляк? Разводит сопли, а сам только и думает, как хапануть побольше на дармовщину. Если бы Шибаева спросили, как назвать вот этих молодых, не посаженных пока пижонов, он назвал бы их неблагодарным поколением.

— Хочешь, чтобы твой сын в нищете рос?

— Посадят, кто его кормить будет?

— Умным людям посадка не страшна.

— Я, видать, не такой, Роман Захарович, что поделаешь, — он кривовато ухмыльнулся.

— Куда пойдешь?

— У меня диплом техникума, прокормлюсь. Ульяна работает на полторы ставки.

— А кем она у тебя?

— Медсестра в железнодорожной больнице.

— Ладно, вопрос решен. Но прошу тебя две недели отработать. Сам видишь, людей набрали, а подучить некому. — Помолчал, покачал головой, сказал с грустинкой: — Эх, Алесь, Алесь, кто же нам теперь песни петь будет? «Не знает море, что оно море…» — Ив грустинке его была злость, может быть, он вспомнил что-то… От перемены в Шибаеве Алесь заметно побледнел.

— Сделаю, Роман Захарович, — дрогнувшим голосом пообещал он, — только, пожалуйста, не раздумайте.

— Вольному воля.

— Я сломался, понимаете? Я увидел — надо рвать. Иначе… Я никого не обвиняю, не подумайте. Отрасль такая, все в клубок сплетено, тут надо или все разрывать, или запутываться дальше, по гроб при жизни.

Откуда у тебя «Жигули», Алесь, за 6 косых? И кто тебе с квартирой помог? И на какие тугрики ты в фирме с головы до ног? Что ни колупни на тебе, все не ниже двухсот, а то и трехсот рублей. Диплом, видите ли, у него техникума. Да какая работа сейчас тебя сможет удовлетворить, если ты привык хапать? Чем ты сможешь поддержать уровень богатого человека, нажитый под моим крылом, кто тебе его обеспечит? Повертишься-покрутишься месяц-другой на свои сто-сто двадцать да пойдешь к фарцовщикам вроде Кладошвили и пропадешь ни за понюх.

— Кого бы ты предложил на свое место?

Шевчик задумался. С одной стороны, конечно, деньги, и порой немалые, но с другой стороны… Так ведь не у всех есть любимая жена Уля и сын Тарас.

— Кладошвили не подойдет?

— У меня работать надо, и не просто химичить, ты знаешь. Кого он будет дурачить, меня?

— Я подумаю, Роман Захарович. — Что-то снова его забеспокоило, он суетливо достал баллончик, попшикал. Заставит найти замену, а где ее найти, если Шибаев сам знает, как облупленных, и всем даст отвод?

Шибаеву досадно и даже обидно, парня он, можно сказать, полюбил, советы ему давал, как жить, хотел в молодом кадре память по себе оставить — и вот, пожалуйста. От той же Ульяны его прикрывал, прибежит в слезах — Алесь опять дома не ночевал, не говоря уже о проколах на работе.

— Ты не забыл, что мог крепко сесть без моей выручки?

— Конечно, Роман Захарович, вы мне, как отец родной.

Шевчик ушел, а Шибаев позвонил Цою и сказал, что Ульяна Шевчик работает медсестрой в железнодорожной больнице.

Душа — это слабость, категория мелкого человека. У воротилы любого ранга души быть не должно, на всех не хватит. Давно замечено, чем выше человек, тем он бездушнее.