Почти два месяца гостила Граня у матери. По очереди сидели они с Сашкой, гуляли с ней в посадках и по бывшему парку, по очереди пололи гряды в огороде, а на дальний огород не садили. Как забрали Богдана, с той поры большой огород, бакша по-местному, оказался заброшенным. Не было у Таисьи столько мочи, чтобы одною лопатой его поднять.
Таисья жила не задумляясь, по привычке, на работу в мастерские ходила, чтоб не отчаяться. Ей самой мало надо было. Купит ряженки у соседей да черного хлеба, ото ж ей и еда. А как явилась дочка, еще с лялькою, тут пошел совсем другой разговор. И поворачивалась швыдче, и утром подхватывалась живо, и лицом как-то помолодела, точно умылась холодной водою. Даже старые юбки да кофты на ней по-новому трепыхались.
Таисья не привечала Златку, но и не запрещала её. Даже предлагала справить платье у тети Гуты, такэж баское. Но Граня была суровая, отказалась, зная, что копейки лишней нет. А тут столкнулись у колонки и Златка до себя давай звать. Граня запротивилась, боясь, что та будет пичкать ее рюмкою. Но Злата шепнула – нет, пить не треба, не бойсь. Дома у них никого не было. Сели смотреть какой-то заграничный модный журнал, бог знает кто его и привез ей. Там как раз и были от такие платья, как у Златы.
– Ты понимаешь, такое дело, – зашепталася Злата, гладя ее по плечу, – бывает что человек с тюрьмы да войны дольше идет, чем надо. Ты пойди-ка на станцию може за билетом, а сама до депо дойди. Мне кажется, Богдан вернулся, а домой не идет. Но ты вже скоро уедешь и не побачишь. Нет! Лешек мне ничего не говорил. Иди. Журнал бери с собою, если спросят, зачем ходила.
Граня в немом удивлении пошла домой, качая ведрами с водой, засунув толстый журнал за резинку своих шаровар. Отпросилась она у матери за билетом, еле дождавшись ее выходного. Да неспешно пошла к станции. Смогла только заказать, а через неделю снова узнать. Ох и билося сердечко, ох и чуяло неладное.
Повязалась низко косынкою да села с женщинами около путей. Те понимающе ее обсмотрели, ничего не сказали. Увидели – лица нету на бабе, побелела вся. Да еще такая чудная, то ли узбечка, то ли цыганка, вся чернява, да с родинкою. Ее никто за местную не признал, много народу сменилось на станции-то.
За депо в отдалении стоял старый «контуженый» паровоз Эу. Было видно, что побывал когда-то под бомбежкой, железо местами даже поморщилось. Его бы на ремзавод, да вовремя не получилось. Вот он так стоял да стоял. А когда паровозов не хватало, так что выдавали машины любой ценой, в депо стали пытаться восстановить этот «контуженый». Спиной стоял Лешек Ковальский, которого Богдан когда-то устроил в депо, и чего-то говорил, размахивая руками. Вокруг стояли еще мужики из депо, непонятно зачем, ведь конец смены… Вроде, говорил чего-то о пробитых паропроводах, о заглушках.
– А як дышла? Воны тэж погнуты, – ворчали мужики из бригады.
– А топка у трещинах уся? Треба пидлататы.
– Слышь, отец, – обращался к кому-то Лешек, – А что если мы доходягу этого залатаем сами? Оно ж и тебе зачтется, и мне. Я-то вообще на грани выгона из бригады. Может, уж сейчас уволили, пока я тут распинаюсь. А ты всегда был спец, интересовался, да и на ремзаводе работал.
«О ком это он? – волнуясь, думала Граня, – Кто это еще интересовался и был на ремзаводе? Кто ж, как не он?»
– Кажу: мэнэ у кадрах не взналы, – голос был слишком знакомый, чтобы спутать его с каким-то другим! – Мэнэ турнули, я даже права не маю тут робыть. Ну ладно, вы не сдавайтэ. А шо нэ так?
– Да вот, погнуто дышло, его придется выправлять только на заводе в кузнечном.
– А дуже погнуто? Як пол-сантиметра, то можно вхолодну, тильки осторожно. Мы ж як бьем? Стальными кувалдами. А може, не стальной, а бронзовой? Вот вы – один пойдет смерит, а другой пороется в инструменталке, наверняка есть бронзовая кувалда. Давайте уж.
– Еще кипятильные трубы не годятся.
– А шо там – накипь? Чи воны протерлыся? Чи вспучилыся?
– Да все понемногу, говорят: и то, и другое, и третье.
– Тогда не залатать. Пошукайтэ старогодни, може, подойдуть. Може, в депо валяются? Трэба поважить, свисыть, и ту вагу сравнить с чертежом, в депо е. Их по ваге бачить трэба, яка толщина.
– Дело. Дело, дядя Богдан.
Граня даже вздрогнула. Богдан! Да, конечно, он. Он был и остался авторитетом в бригаде ремонтников и машинистов. Вот уже рассосалась группа окруживших его рабочих, часть вскарабкалась на паровоз, часть в депо, кто стал возиться с управлением, что-то заскрипело, застучало.
Она думала: «Надо признаться, что я тут!» Но не побежала сразу, а вздохнула и тихонько побрела домой. Вдруг у него есть причины для такого поведения? Может, не от семьи хочет скрыться, а от милиции? Вдруг он сбежал. Да мало ли?! В ней боролось желание не навредить отцу и вернуть его немедленно.
Все дальше уходила Граня от прежних мечтаний, все яснее понимала, что, несмотря на ее гордыню, жизнь повернет туда, куда надо. Однако зарницы мечты еще вспыхивали в ней. Самолеты снились ей, будто она все еще была маленькая девочка с корзинкою кос.
Однажды с утра обнаружила Граня, что кончился керосин и решила это исправить. Накормила Сашку пшенной кашей, одела, усадила в коляску из корзины и, подхватив пустой керосиновый бидон, направилось в сторону рынка, где была керосиновая лавка. Даже волновалась непонятно почему.
Керосинщица, как это ни странно, была на месте. Народу никого.
– Здрасте, теть Наташ! – радостно сказала Граня, протягивая бидон.
– Здравствуй, Граня, – морщась в улыбке, ответила Корягина, принимая посудину, и тут же поймала тревожный взгляд Грани в окошко, где стояла коляска.
– Да неужто твоя лялька?
– Моя. Сашенька.
– Вот это богатство! Счастливая!
Корягина была такая приветливая, как и раньше, но что-то не то. Лицо то ли постарело, то ли коричневое от болезни. Вообще вся ее фигура, обычно плотно сбитая и пружинистая, показалась неуклюжей.
– А как вы, теть Наташ? Все одна?
– Кому ж я нужна? Одна, конечно. Вот есть кусок хлеба и домик, больше ничего мне не надо…
– Теть Наташ, а я видела хронику про воздушный парад! И там самолеты фигуры в небе делали, петли, и салют в честь правительства был. У меня прямо душа зашлась. Но институт я закончила совсем другой… Ой, хнычет! Возьму на руки!
Граня выбежала из лавки и стала качать коляску. Саша замолчала. Корягина сама вынесла бидон. Они обнялись. Граня вдруг поняла странности ее вида – беременная. Оттого и пятна пигментные на лице.
– Что ж вы обманываете меня, теть Наташа, милая. У вас же тоже своя лялька будет! И чего тут скромничать! Говорите, кто отец?
Тетя Наташа побагровела. Краска на ее лице была такой густою, аж сизой.
– Какая разница, кто? Главное – он есть. Спасибо, что не осуждаешь возраст мой и вообще…
– Я еще с ума не сошла. Пусть все хорошо будет, а мне пора.
И она пошла домой, сильно раскачивая корзиночную коляску. Непонятно себя вела Корягина. Чего смутилась? Гордиться надо ребенком-то, сколько бы ни было лет.
Граня так ничего и не сказала матери. Она почуяла, что мать подумает на женщину-разлучницу, которая была раньше. А вдруг это и есть Корягина? Да нет, не может быть. И от мысли такой гадко сосало под ложечкой. Но ведь отец не знает, что дочь здесь. И что не одна. Или нет, знает? Лешек скорей всего сказал ему и про коляску из корзины тоже.
Она еще раз сходила через какое-то время посмотреть на него издали. Но в этот раз людей что-то не было заметно. Купила билет на обратный поезд. Стоя напротив депо, она вдруг увидела, что старый-старый паровоз тронулся с места. Что-то зашипело, лязгнуло, стукнуло, тяжело повернулись огромные колеса, и он сдвинулся, словно оживая после долго тяжелого сна. И дал длинный гудок, не в полную мощь, а так, точно человек застонал. Длинный, три коротких, и снова длинный. Общая тревога на паровозном языке. Чтоб все, кто на пути, осторожность проявили. Общая тревога, вечная тревога в сердце человеческом. Почему же не вышел он, может, не видел? Или не захотел бросить оживший такими трудами паровоз?
Долго так стояла она у вокзального фонаря, изнывая от неизвестности. Задувал знобкий ветер. Перекличка паровозов, дымный стукот. Старая женщина, брызгающая из лейки и подметающая перрон. Ширк-ширк, ширк-ширк. Потом они показались из сумерек, Богдан и Лешек, чумазые и копченые, в запятнанных спецовках. Они не встали как вкопанные, не удивились. Ну, Лешек-то ясно почему, а Богдан? Он подошел враскачку, тяжело ступая, усталый и слегка небритый.
– Ну шо? Змерзла, дочка?
Боязливо, коряво обнялись. И Лешек туда же, его-то кто просил? Хотя ведь он тоже свидетель горькой судьбы и сам горемыка.
– Ты не в бегах? – чуть слышно проговорила она.
– Та ни. В мэнэ друга симья.
– Ясно, – спокойно кивнула Граня. – Ну, главное жив. А еще у тебя внучка есть.
– Ото ж гарно, шо внучка! Подарунок позже.
– Мы уже уедем скоро.
– Самолеты забула?
– Нет, не забыла я. Но работать надо на земле. Тебя взяли в депо?
– Ото ж. Роблю.
И она, оглядываясь, пошла. Мать там, наверно, вся душою изныла. Нет, нельзя ей ничего говорить. Пусть лучше не знает. Пусть каждый знает столько, сколько может вынести. А она, Граня, поедет обратно к Егору туда, где ее второй дом. Не одна она теперь на большом белом свете. Она выдержит все. Хотя что там той Грани?