Надежда, которая так держала Граню на плаву, не давала утонуть в тоске, – надежда та разбилась вдребезги. Не будет она летать, не сможет догнать Полину Осипенко. Не сможет быть полезной Родине. Граня вся застыла, Стала тихая, смотрела исподлобья. Сей год она сажала огород вместе с родителями, хотя они ее не заставляли, год-то нелегкий. Но огород-то год кормит. Взяли с собой как взрослую, да и было ли у нее то детство? Всегда находилось дело, чтоб не бегать, не глазеть по сторонам. То кукурузу лущить, то лук заплетать в косы, то подать, то носки-чулки штопать, целый мешок их лежал наготове, надев на лампочку, то принести, то за водою сходить. Так и привыкла, в землю уставясь, ходить. И работала она ожесточенно. Копать землю начала ожесточенно, точно она враг. Точно хотелось выместить свое чувство обиды, заглушить ноющую боль болью физической, усталостью. Но потом поняла, что сорвет спину и будет не помощница. Свиристел жаворонок в голубой высоте, но она не поднимала головы. Кто бы глянул на нее – залюбовался. Тонкая лозина, в наклоне, а посадка головы – гордячки. То ли балерина, то ли из благородных. Но смотреть особо некому было. К Ковальским ходила реже, реже….

Вечером мыла сапоги от вязкой земли, тыльной стороной руки убирая пот со лба.

В это время пришла к ней одноклассница Катя Чурилова и возбужденно выпалила:

– Грань, а Грань! Ты уже знаешь?

– Чего ж мне надо знать? Не знаю.

– Так на вокзале ж! – заторопилась Катя – Огромный плакат: «Приглашает СХИ». Большой набор, много специальностей, надо восстанавливать народное хозяйство и так далее. Ну, нас из всего околотка шесть человек желающих набралось, все воодушевленные такие!

Среди них, кроме Кати Чуриловой, оказались из их класса Люся Туполева, Ваня Москаленко, Валера и Миля Колечкины, учительские дети и с этим отрядом детей одна чья-то мать поедет, наверно, Колечкина.

– Да и в школу ведь приходили, целая делегация. Ну, сразу, как аттестаты выдавали. Тебя на выдаче аттестатов вроде не было, где ж ты была?

– На огороде.

– А-а, ну понятно. Я тут тебе бумажку припасла, чтоб ты тихесэнько прочитала. На и решай, може, с нами поедешь.

Положив тряпку и вымыв руки, Граня уставилась в бледную, косо отпечатанную бумагу Так-так: агрономия, инженерное дело, зоотехника, землеустройство, мелиорация… Изо всех ей ближе инженерное дело. Но если мест не хватит, можно на зоотехнику. А может, все-таки на станцию? Ведь паровоз это спаситель человечества. И голос его всегда зовет в бой, и сам он прекрасен как Данко!

Ясно, отец сразу был «против», и куда ты, и зачем ты, и устроим тебя лучше в контору… Но мать Таисья, пригладив свою и так гладкую голову натруженными руками, сказала:

– Хай йидэ, вона больша дивчина. Хай будэ нэ то, шо тоби надо, а то шо, вона хоче.

– Цыц, – нахмурился Богдан, – у кого тут пятки черны? Постылая.

Даже удивительно для такого мягкого покорного человека, как мать, ведь она всегда слушалась отца. Но дочка еще раньше чуяла несправедливое отношение отца к матери.

– Чего это он?

– Ничого, детка, це, може буть, ще друга появилась…

В маленьком фанерном чемоданчике было мало вещей – две майки, пара нательного, рейтузы с начесом, две пары чулок, одни чулки простые, другие фильдеперсовые… Юбка черная. Книги, любимые и не раз читанные, «Жизнь Клима Самгина» Горького, «Овод» Войнич. В клубе около станции уже крутили «Небесный тихоход», где летчиков не убивали, наоборот, они веселились, пели. Неулыбчивую Граню это смущало, и она зачастила в библиотеку. Потом в чемоданчик легла аккуратно завернутая карточка Осипенко и газета с рассказом про нее. И, конечно, карточка Лешека в обнимку со Златкой, на нем тот самый двубортный костюм, папироска в углу рта, да чуб на лоб. А на Злате – светлый крепдешин в черный горошек, вся в бантиках, рукава – фонарики, коса на плече. И вся она, как спелая абрикосина в бархатной кожурке, не может улыбку сдержать. Где же она, подруга детства? Хоть написала бы, даже если сидит. Ведь адрес должна помнить! Раньше так все рассказывала – и про своих женихов, и про все, что творится дома, а тут забыла… Хотя, может, ей и переписка запрещена, ведь не пишет даже матери. Теплое чувство охватывало Граню, когда она смотрела на карточку, сделанную самим Ковальским, их отцом, и внизу, под обрезом, на белом поле – два голубка. А на другой фотографии стояли в роще подружки – Граня и Злата, еще малые, в школьной форме. Личики, что твои яблоки. Стоят, взявшись за руки, сияя глазами и улыбками. Фотограф Ковальский, романтик, убитый на войне.

А у Люси Туполевой отец – демобилизованный военный, привез много всего из Германии, так что ее чемодан был огромный, с платьями, костюмом, туфлями на каблуках, ботами резиновыми для тех туфель… И даже с упакованным на холод пальто. Серый бостон с серым каракулем, и даже с муфтой. Она показывала все эти вытребеньки, от которых глаза лезли на лоб. Она неженка, всего боялась, скучала по колбаске, не хотела уезжать из дома, ведь любили ее, баловали, а что Граня? Ее дома ждала совсем не колбаска!

Ее ждали огороды, кирка на летних каникулах, которая при размахе руки отрывает.

Богдан долго сопел, глядя на дочкины сборы. Потом сказал:

– Поезд напрямую нэ поидэ. На Касторной надо перейти на другий поезд. Чуешь?

– Чую.

Но это легко было ответить. Попросили проводника подсказать. А как сошли с поезда в утренней мгле, да в каком-то глухом степу, попрыгали прямо в бурьян, стоявший по пояс, так растерялись. С ними родители ничьи не поехали, потому еле набрали денег на дорогу детям. Девочки стайкой бежали через лощину, перегибаясь от тяжести своих чемоданов, а у кого были – и продуктовых корзинок. Бежали, дрожа и задыхаясь, потому что боялись опоздать на другой поезд, до самого места который. Накрапывал дождик.

– Гранька, куда припустила? Меня почекай.

– Никто тебя не заставлял, Люся, столько брать.

– Так ото ж все нужно! Давай, може, палку проденем, а то одной никак.

Наконец показалось низенькое здание станции, потемневшее от дождя. Как же радостно было забраться под крышу и расположиться прямо на полу. Все были с мокрые, с прилипшей травой. Ну, да не страшно. Граня, забыв о передышке, побежала спрашивать, когда пойдет их поезд, оказалось – через час. Бежали не зря. А сердце-то билось. Как лезли в вагон, лучше не вспоминать, слезы одни.

На другое утро они добрались. Сели на старый трамвай и отправились на другой конец города. Бренчали по рельсам мимо пустырей и развалин. Документы приняли у всех и отправили ночевать в институтское общежитие. Барак бараком, хоть и трехэтажное…

Катя Чурилова, видя, что Люся клещом прицепилась до Грани, незаметно порулила от них прочь. Они с Милей Колечкиной и сдавали вместе на зоотехников. А Машталапова с Туполевой двинули на агрофак.

Когда писали на вступительных сочинение, Граня не боялась и села отдельно ото всех, впереди. Все, кто мечтал списать, сбились на галерке. А упрямой-то что? Лучшие сочинения писала в школе. Села на первую парту одна, в своей кофте зеленой, и коса толстая по спине. Кто сдавал в этой группе, удивились слегка. Раз так решительно идет и не боится, и вид суровый, значит демобилизованная. Хотя абитуриентка не могла ею быть даже по возрасту. «Революционная романтика в зарубежной литературе?» Почему ж не Овод? Как оказалось, сочинение Грани и еще одного паренька в гимнастерке – были на пять.

А когда сдавали ту же физику – еще одно приключение.

«Демобилизованная», как про себя ее окрестили экзаменаторы, подозрительно быстро все написала. Преподаватель, видя это, деликатно спросил: «Вы готовы»? – «Да». – «Так помогите вон той девушке… Плачет что-то». Это была бедная Люська Туполева. Ее пересадили к Гране и та не выдала, что это ее подружка. Ну, тихо подсказала ей задачу и вопрос. Она кое-как ответила на три. А Граня на четыре. Но потом оказалось, что конкурс нагнали агитацией аж четыре человека на место! И Люся явно не прошла. После экзамена список внизу повесили – Туполевой там не было. Расплакалась ужасно.

Они если в общаге похлебку с луком и крупой, которую сварганили из чего было. Гране надо было учить следующие экзамены, биологию, химию, но Люся сидела как в воду опущенная. Граня озаботилась ее бедою и сказала:

– Пошли хоть в педагогический, узнаем конкурс. Зря ты, что ли, сдавала?

Они потащились пешком в ужасную даль из СХИ в педагогический. Несли чемодан на палке, тяжело очень… Там, значит, вахтерша. Такая востроносенькая, рыженькая, с пучком волос на затылке, в глухой блузе защитного цвета, перешитой из чего-то военного, в больших, не по росту, мужских ботинках. Конопушки густые, а глаза честные-пречестные.

– Вы куда с таким чемоданом?

– Да мы документы сдать.

– Нельзя с вещами ходить. Оставьте вон там, никто не возьмет.

Она показала на дверцу с пожарным шлангом, и они там чемодан оставили и палку рядом положили. А сама подумала: «Интересно, которой из них чемодан? Если той, чернявой, то жалко, больно худа. А если той, в цветастом платье – не жалко, вон какие щеки-то». Она все мерила едой. На вахтерше висело трое голодных детей, своих двое да один беспризорный. Соседка поможет толкнуть шмотки, может, хватит на несколько дней. А эти разини деревенские не подохнут, не маленькие дети». У нее было такое загнанное состояние, что она сама не поняла, как это она решилась. Первый раз в жизни решилась на такое несчастная вахтерша.

Сдали документы, все нормально, приняли Люсю, зачли все баллы, которые она набрала в СХИ – то есть Люся прошла, так как в то время в педе был недобор. Вернулись радостные вниз. Их всего-то час, может, и не было. Оживленно переговариваясь, девушки спустились по широкой лестнице в холл.

– Отдайте наш чемодан.

– Какой чемодан? Не видела никакого чемодана.

– Что вы, тетя. Большой чемодан, мы вон туда за дверцу ставили!

– Эта дверца забита наглухо и ключей от нее сроду нету. Дергайте, – и давай клясться-божиться, что впервые слышит про чемодан.

Девушки пыхтя, стали дергать – все было бесполезно. Только ручку зря отломали. Их сжигал стыд за чужой обман…

– Можете вызывать милицию, я ничего не знаю!

Она на них даже не смотрела! И сидела такая строгая, и глаза честные-пречестные. От этой безвыходности хотелось кричать, биться об стену. Как вареные, вышли она на улицу.

– Идем в общежитие, Люська, – решительно сказала Граня. – Хоть в мое, хоть в твое. Вот же оно, рядом. Хоть переночуешь, потом подумаем, как быть.

Как же плакала бедная Люся, причитая в голос, ведь там все вещи, все деньги остались. Но тетка не призналась. После войны разруха, голод, есть нечего, тут чемодан такой вызывающий – а кто разберется? Нет виноватых. Люся стала опять рваться на вокзал, ей уже и института не надо. Добрались до вокзала, стали у касс толкаться с Люськой. Граня ее останавливать – так теперь же денег не хватит у тебя. Посчитали – точно, не хватит. Люська взмолилась:

– Грань, дай взаймы.

– Да какое взаймы! С собой тоже нет, надо идти в общежитие черт-те куда, обратно в СХИ. Люся, – говорила Граня, – мне тебя очень жалко. Но ты понимаешь, нет уже сил с тобой ходить. Я и так все бросила, везде опаздываю. Консультацию пропустила. Давай – ты переночуешь у нас, потом утром все решим.

– Нет, я хочу домой. Ненавижу этот город, нечего мне тут делать. Ты иди бога ради за деньгами, я буду тебя тут ждать, – зареванная, села на приступочку, голову вжала в плечи.

– Люся ты зачем из всего делаешь трагедию? Утихни, мне тоже тяжело. Не реви больше, а?

И нечего делать, поплелась Граня в общежитие с вокзала на СХИ. Сколько же километров она промерила в тот злосчастный день? Не будь жесткой физподготовки, рухнула бы давно. Ну, не хотела она идти на вокзал, уже устала до ужаса, а тут еще тревога до предела. «Ну почему я, почему меня, а не кого-то другого ждет на вокзале бедная Люська? Ведь если же я не приду, она так и останется там ночь сидеть. И тоже голодная… А потому наверное, что «демобилизованная». Наверно, это на мне написано».

Принесла Граня подружке деньги, на билет вроде хватило, на поезд тоже успевала. Но у Грани это были последние, что дала мать, на что жить?

– Я пришлю срочным переводом, спасибо, Гранечка! – так говорила бедная Люся, заглядывая в глаза.

И уехала она обратно домой. Дорога была такая же ненормальная, от Воронежа до Касторной-1 ехать, потом выйти, перейти через лощину до Касторной-2, там снова сесть на поезд до дома, до Ясиноватой Донецкой области. Кто не ездил, те и не верили в дикость такую, а тогда ныряли в день, и в ночь – в проклятую лощину и бегом до Касторной-2.

Люся наша доехала, выслала деньги и больше никуда рваться не стала. Нашла паренька с железной дороги, замуж вышла, работала всю жизнь в конторе при железной дороге. Она ведь не свою судьбу жила, а Гранину – так, как той отец Богдан предсказывал. Но Граня уже не вернулась… Не тот характер. Поголодала, конечно. Зато Катька Чурилова очень ее жалела и не один раз приносила в комнату кастрюльку с недоеденной кашей, чуть политой подсолнечным маслом. «Гранечка, ты героинька моя». А еще она так говорила, понижая голос: «Сегодня ничего нету дома – Милька влюбилась и с расстройства весь паек наш прикончила».

Кроме Люси, поступила вся группа. Да и она бы поступила, если б не чемодан. Чемодан был доказательством детства и бессилия. Говорили же – никому не давай чемодан, не оставляй чужим людям. Люся доверчивая, оставила – и попала в беду.

Граню не воспитывали дома, правда, иногда давали советы, как себя вести. Твердила Таисья: «Тебе никто не поможет, яке ты будешь одна. Ты полагайся только на себя, ты будешь одна среди людей, но они тебя ничему не научат хорошему, скорей плохому». Отец Богдан добавлял: «Ты не знаешь, как поступить – тогда делай, чтоб не было стыдно, от людей. Как? Это уже другой вопрос».

Люсю не учили бояться жуликов. Дома их не было, везде, где могла очутиться Люся, были свои. Попала к чужим – и конец. А Граню не учили стирать, тем более такое. Она могла работать как сумасшедшая. Она могла белье прополоскать, повесить на веревку. Но не так, как в общежитии. Тут спать было невозможно – кусали клопы. И столько их было, что каждая ночь становилась испытанием.

Граня горела, металась, расчесывая бесчисленные волдыри, наконец просыпалась, вставала, включала свет… И ничего не видела, потому что кошмарные насекомые убегали, оставляя непоправимые пятна на простынях. Их нельзя было отстирать. И стало домашней девочке ужас как стыдно, она пыталась замачивать эту жуть в холодной воде, стругала туда мыло… Бесполезно. Да и мыло можно было купить только с рук и задорого. В один из таких постирочных деньков она стерла пальцы почти до лохмотьев, отжала белье, повесила на кухне, да прямо над кастрюлями. Прямо над конфорками веревка была. Как пошел народ с занятий, как начал чугуны вытаскивать к еде, увидел такое безобразие, и сразу стал возмущаться:

– Ну-ка, убирай сейчас же!

– А куда?

– А куда ум подскажет! Не над едой же.

Граня сняла эти позорные простыни, отошла подальше в сирень и стала плакать. Твердокаменная эта девочка с военным почти воспитанием. Бывалые студентки услышали да к ней:

– Ты чего тут?

– Да вот… Простыни…

– Ой, да ну еще реветь. Ерунда. Научим.

И правда, научили ее, как золу из печи собрать, прокипятить в тазу и процедить, потом туда застиранную простынь – и варить. Сначала зола серая, но, если навести погуще, после варки простыни эти пятна бледнели и сходили, ведь это щелочь с золой-то. Пусть ткань серая останется, но зато без пятен. Мыло тоже было, но темное, самодельное, руки от него облезали.

Граня перед началом занятий стала пристально осматривать свою одежду, боясь, что там окажется что-то ползущее. А на лекции, присмотревшись к девушке, сидящей впереди, вдруг заметила на ее платке вошь. Побагровев от макушки до шеи, она в панике хлопнула соседку книгой по плечу, спросив сквозь зубы: «У тебя нет такой на время?» Девушка нехотя обернулась и сказала что даст, она во втором корпусе на первом этаже, комната такая-то. Граня пылала до конца лекции, за книгой пришлось зайти.

Пришлось выживать и начинать страшную войну. Граня сходила к комендантше, та дала ужасно сильную отраву и научила, как обработать комнату. Сговорились с девушками из соседних комнат, полкоридора пошло навстречу. Туго свернув постели, развели коричневую гадость в ведрах, отчего вода побелела… Все комнаты заперли наглухо и пошли во двор сидеть, под сирень, есть перловку прямо из кастрюльки. Сели на ящиках человек десять, жевали, у кого что было, а чайники и котелки кипятили тут же на костре. Все так смеялись! Честно говоря, на костер-то им никто разрешения не давал. Но «цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют»! Потому и кочевали они в тот раз по чужим комнатам.

Здания были наполовину разрушены, не хватало учебных корпусов, и жилых тоже. Нередко студенты варили кашу прямо на улице, около корпуса, на костре. Складывали несколько кирпичей углом, чтобы чугунок пристроить. Парни с мехфака чинили керосинки, которые находили на развалинах. Находили примусы, только их не чинили, они сами были горазды взрываться. По рукам студентов ходил затрепанный журнал «Огонек». На обложке развалины главного корпуса и надпись: «Из груды развалин, из пепла пожарищ мы восстановим тебя, милый Воронеж». Администрация была вынуждена младшие курсы отправить временно в район, вот как раз агрофак и плодофак туда и поехали, в корпус какого-то училища… Там было даже теплее, из учхоза возили овощи, раз в день бесплатно кормили.

А что? Если сжать зубы и не замечать грязи, лишений, то учеба была самым простым делом.

Граня получила кличку «демобилизованная», это пошло еще со вступительных, где она гордо садилась за первый стол. Записывать за преподавателем «демобилизованная» умела. Она сидела всегда за первым столом, с плотно сжатым ртом, с абсолютно прямой спиной, иногда вскидывая голову на доску. Она была тем самым человеком, для кого вели речь все преподаватели. Именно на нее смотрели, к ней обращались. Первая же сессия доказала – Гранины лекции читаются, их разбирают все, и за ними вставали в очередь. А как же она сама? Так память же феноменальная, с первого раза запоминала всю лекцию. Памятью была в Богдана, который помнил размерность подвижного состава наизусть.

Гранина группа уехала, а те, что не уехали, вкалывали на восстановлении после занятий. Досталось и Гране – попозже. Экзамены у «бывшей летчицы» прошли на четыре и пять.

Отмечать первую сессию пошли в город. Институт располагался на окраине, среди полей и дубрав. В город – значило идти по трамвайным путям пешком больше часа, линию только ремонтировали – идти через опытные участки, мимо стадиона, по центральному проспекту и заворачивая к мосту. Восстановленный мост торжественно парил в воздухе, поблескивая нарядными арками. Это был не просто мост с правого берега на левый, это был символ того, что новая мирная жизнь берет свое. Это было воплощение сожженной страны, которая назло всем смертям поднимается и сияет. «Нет, – думала Граня, едва шевеля губами, притопывая ботами, ежась от ветра. – Нет, не все пропало в моей жизни, ведь я и здесь причастна к большому делу…»

– Большое дело, – эхом подхватил ее мысль парень с мехфака. – Теперь все видят – город выжил. А вы… Вы нездешняя?

Граня обернулась. Она часто видела изумление на обращенных к ней лицах. Точно было ее лицо ярким прожектором и люди сразу слепли. Но что, интересно, нашел в ней этот?

А парень с мехфака вообще чуть не упал. Перед ним в потрепанном пальтишке, в ботиках и шарфе стояла артистка. Иконописное личико с маленьким ртом, сверкающими, как ночь, черными глазами и высоким, нет, высочайшим лбом! На лбу темнела родинка. Ну, как у них у всех в Индии. Она явно была нездешняя!

– Нездешняя, да. Донецкая. Зовут Граня. А вас?

– Егор, – не сразу ответил он, по-комсомольски протягивая руку. – Донецк это хорошо, это рядом.

– А вы подумали, откуда я?

– Подумал – из самой Индии.

Граня слабо улыбнулась. Парень былсветловолосый, с прямым подбородком, с ямочкой. Лоб насуплен, губы пухлые, штаны рваные. Фуфайка ремнем подпоясана.

– У вас маленький городок или большой?

– У меня большой! Большая деревня, речка большая… а есть у вас речка?

– Да, есть ставок и есть еще водокачка.

– Надо ж! И базарчик? У нас у колодца, в центре базарчик.

– А у нас около станции! И отец у меня машинист. А у вас?

– Нету у меня отца, он умер тридцати двух лет. Осталась мамка с троими… Я и две сестры еще.

– Ой, не знала.

– Да ладно. Дело прошлое. А давайте – я вам в чемодане картошки принесу, ага? У меня есть такой чемодан фанерный, с ручкой.

И это было дороже всяких букетов.

Они шли долго. Шли и не смотрели друг на друга. Считалось – нельзя пялиться сразу. Но лица горели. Он проводил ее до общежития. Дверь была уже заперта, хотя в окнах кое-где еще мерцал огонь. У кого лампа керосиновая, у кого – просто свеча.

Попрощались по-комсомольски, рукопожатием. Она слабо шевельнула застывшими пальцами в его ручище. Это запомнилось.