Человек — чудо природы. Но когда с чудом встречаешься каждый день на каждом шагу, ему перестаешь удивляться. А удивляться надо. Пусть нас миллионы, пусть сработаны все мы одним и тем же способом, по старой как мир методике и технологии, все равно каждый из нас неповторим.

Колхозный конюх Кондрат Пузанов был человеком до зависти неправдоподобным. Жизнь у него с ранних лет складывалась так, что его приключений вполне хватило бы на пятерых книжных героев.

Всё началось с того, что в русско-японскую войну четвертого года прошлого века под Ляояном Кондрат попал в плен. Вернуться домой ему удалось спустя несколько лет путем кружным — через Америку и Европу. «Санфриско, Нуйорк, порт Смутный» — эти названия слетали с языка Пузанова так же часто, как его родные «мать-перемать».

По возвращении в Россию за означенные подвиги и перенесенные страдания Кондрату вручили солдатскую медную медаль с дикой по своей бессмыслице надписью: «Да вознесет Вас Господь в свое время». К тому же позволили приладить к погону узенькую лычку.

В 1914 году унтер-офицера Пузанова с русским экспедиционным корпусом отправили во Францию помогать французам отбиваться от бошей. Рассказы Кондрата о бойких веселых француженках, которые напропалую любились с русскими воинами-богатырями, всегда собирали деревенских мужиков и кобелей, которых хозяева забывали посадить на цепь.

Мужики, слушая Пузанова, радостно хохотали, а кобели, высунув языки, роняли на землю тягучую слюну.

Коронным рассказом в репертуаре Кондрата была повесть о том, как он очаровал на сеновале богатую французскую маркизу. Почему маркиза забралась на сеновал, никто при мне Пузанова не спрашивал. Видимо, считалось, что дамы этой породы так и проживают в сене. Впрочем, и сам Кондрат объяснить, что такое «маркиза» сверх ее женских качеств, толком не мог. Может быть, именно потому к нему навсегда прилипла кличка «Маркизет», с происхождением понятным в деревне всем бабам и мужикам.

На французском фронте Маркизет воевал недолго, поскольку быстро попал в плен к бошам. Его в порядке трудовой повинности пленных нарядили батрачить в имение какой-то богатой немецкой фрау. Со временем свою хозяйку Кондрат свел в постель и до конца войны грелся под ее пуховиком. Ночное обхождение немки Кондрат ставил ниже японского, с которым он сталкивался в Осаке, и во много раз ниже французского, которое, по его мнению, превосходило японское.

— А вообче, робяты, — говаривал Маркизет, пуская дым из обеих ноздрей, — с бабами надо обходиться круто. Рыск, я вам скажу, благородное дело. Я ведь только на рыске из всех передряг выходил. Взять ту же фрау Шмит. Стервь — пробы ставить некуда. А ведь я ее, курву, обломал. Потому как не боялся рыска. Помню у ей все для меня начиналось куда как строго. Чтобы батрак своевольничал — ни-ни! У немцев такое заповедано. Чуть что — к бургомайстеру, на цугундер и там экзекуция. Тяжко мне приходилось. Тем более, я по молодости к белому вину очень беспощадный был. Сколько ни поставь — сничтожу. Пусть самому тяжко, голова гудом гудит — всё одно не отступлюсь. Никак с ним, с этим питвом проклятым, мириться не мог. Теперь поймите, как на душе муторно было, когда за год плена ни глотка не принял. С души на себя воротить стало, хоть в петлю лезь. Вдруг делаешь? А как увидела сухой полуштоф, так и взвилась. Ах ты, говорит, русский ферфлюкте швайн! Проклятый боров, значит. Марш к бургомайстеру! Экзекуция! Глаза выкатила, голос громкий, злая, как ведьма. Я поглядел на нее и думаю: «Семь бед — мужику один хрен, если он восьмую к ним прибавит». Тут же сграбастал фрау и повалил. Она с перепугу сопротивлялась, но я пошел на рыск и ее придавил к полу как цыпку. Отыгрался за все, что до того терпеть изволил. Три захода подряд сделал, даже вставать ей не разрешил. Пропадать, так с музыкой! Потом порты застегнул и говорю ей: «Аллес, фрау, их геен нах бургомайстер». По-нашему, значит — все, иду к бургомайстеру. А фрау вдруг хватает меня за руку: «Найн, найн, Конрад!» Уже не Иван, а имя вспомнила, только на свой лад чуть переиначила. «Ты, Конрад, есть зверь, настоящий мужчина». И тянет меня в спальню, в постель: «Рэпетирен, — говорит. — Нох айн маль». В смысле еще разок давай. Так и пошло у нас, завилось веревочкой…

Доведя интерес мужиков до бурления. Маркизет резко менял тему:

— А вот партизанить в гражданскую войну мне не выпало. Через свою проклятую простуду не прошел. В самый кон, когда Васька Кораблев собирал отряд, у меня чирей выскочил. На заколдованном месте. Вот тут…

Маркизет, кряхтя, становился в позу рычащего льва и на обозрение всем слушателям негнущимся пальцем тыкал в нужную точку своего тощего седалища.

По всему было видно, что лихой царский вояка тяжело переживал свою промашку. Пойти в красные партизаны ему не позволили фельдфебельские погоны и четыре Егория на груди, хотя вся вина теперь возлагалась только на чирей, якобы украшавший его боевую задницу в разгар классовой непримиримой борьбы.

— Из-за него, проклятого, в красные командира не вышел…

Едва Маркизет произносил эти слова, мой отец, Александр Николаевич, бросал окурок и демонстративно вставал.

— Пошел Пузан мемуар заваривать…

Однажды я спросил у отца, что есть «мемуар» и для чего его заваривают. Отец пространно, но очень определенно, с большим присовокуплением слов своей малярной профессии, разъяснил существо всего дела:

— Вишь ли, человек завсегда хочет на себя позолоту накласть для блеска и улучшения общей видимости. А в таком деле нет ничего удобнее мемуара. Значит, человек начинает рассказ с виду о своих житейских похождениях, но на деле совсем не о том. И не то чтобы врет окончательно на виду у всех, а вот подвирать мало-мальски начинает сразу. Об одном умолчит для удобства, вроде из памяти выпало. О другом расскажет чуть подробнее, чем все на самом деле было. Короче, помаленьку иной фабры в раствор подпускает, а по окончании весь мемуар уже в ином колере состоит. Вот когда гражданская война шла и партизаны с винторезами в руках вопрос решали кто кого, Маркизет отсиживался под бабьей юбкой. Не по боязни. Мужик он смелый, это проверено. А из выгоды. Но теперь, когда большевики оказались поверху, понял свой исторический промах и потому вынужден всякий раз мемуар заваривать. Для оправдания себя и рода своего обеления. И вроде в его рассказах все точно. Гражданская война — была. Васька Кораблев партизан собирал. И зад у Маркизета имеется. А вот чирей на нем — это форменный мемуар. Поди проверь, был ли пупырь на том месте, на которое он ноне пальцем с определенной точностью указывает…

Человек — чудо природы. Удивляться надо самому человеку, а не его мемуарам. В них каждый не таков, каким выглядел в жизни, а таков, каким ему самому другим казаться хочется.

Память — кладбище прошлого. Даже события главные, ключевые в ней не сохраняются полностью. Более того, чем напряженнее обстановка, чем драматичнее происходящее, тем больше отвлекается внимание от мелочей, от деталей. Видишь и запоминаешь только то, что само прет в глаза, если даже оказывается на виду случайно.

Я не помню, как умирал отец. Всё потонуло в дымке невозвратного прошлого. А вот солнце, заглядывавшее в оконце избы, багровое, будто раскаленный в кузнечном горне пятак, и кровавый цвет, окрасивший лица родных, собравшихся у отцовской кровати, я помню. Отчетливо. Ясно.

Отрывочно осели в памяти события последних дней пребывания Дорогого Гостя в наших краях. И чем быстрее шло дело к финалу, чем яростнее набирала ход машина времени, тем фрагментарнее воспоминания. Никаких полутонов, только лейтмотив эпохальной симфонии…

Поначалу ничто не предвещало большой грозы. Казалось, все тучи уже пронесло, дожди миновали. С одной стороны, был доволен Хрящев. Он оседлал цыган, он показал генералам ху есть самый настоящий ху в их пустошах. Короче, внес очередной вклад в историю Отечества.

С другой стороны, поработали сопровождавшие Гостя лица. Все, что могло задеть чувства Высокого Гостя, было убрано с его пути, и внутренний оркестр в душах организаторов встречи играл нечто мажорное.

Дорогому Гостю было предложено поохотиться. Насколько я знаю, охоту готовили заранее — долго и тщательно, с тем чтобы она выглядела как событие совершенно случайное и оттого явилась бы для Гостя приятным сюрпризом.

Когда череда машин, возвращавшихся с полигона, остановилась на небольшой привал, столь необходимый, как показал опыт, для тех, кто ощущал переполнение желудков и мочевых пузырей, Первый улучил момент и осторожненько, будто собираясь вывести первую на деревне невесту в круг для танцев, взял Хрящева за локоток.

— Позвольте, дорогой Никифор Сергеевич, внести предложение. Так сказать, по ходу ведения мероприятий…

— Ну-ну, — поощрил наш Дорогой, — вноси. Рассмотрим.

Он, должно быть, хорошо знал, какие вносятся предложения в минуты, когда душа, освободившись от гнета вода и газов, парит в блаженном умиротворении над жизненной суетой и вкушает сладость быстротечного бытия. Знал и не опасался чужого своеволия.

— Есть предложение отдохнуть ловчим промыслом, — с галантностью старосветского помещика прошелестел Первый. — Мне доложили, что гусь пошел на озера…

— Ловчим промыслом? — спросил Хрящев и довольно потер руки. — Молодец, красиво сказал! Да и сама идея толковая. Мы хорошо поработали, значит, можем и отдохнуть. А где гусь?

— Тут, неподалеку, — изрек Первый, сияя. — На озере Славном.

Меня потрясла удивительная политичность Первого. Ах, как он умело перекрестил порося в карася. Ах, как умело!

Озеро, на которое приглашали Дорогого Гостя, испокон веков называлось Страмным. Когда-то посреди него на острове стоял мужской монастырь с уставом жестким и строгим. Игумен оного заведения Иосиф держал братию в рукавицах ежовых, оберегал обитель от проникновения за ее стены греха и соблазна. Но чем строже уставы, тем горячее страсти — это закон любого отгороженного от мира заведения. Монахи впадали в соблазн чаще, чем то было угодно богу и игумену, а монашьих деток в округе рождалось не меньше, чем крестьянских.

За отпущением грехов в святую обитель частенько наезжали вдовы — богатые из города, бедные из сел. После отпущения грехов, дабы сохранить на будущее необходимость в покаянии, вдовы увлекали братию в густые тальники и разнотравье, окружавшее голубое мирное озеро. Монахи «страмили» вдов, зная, что и без того слава о их заступничестве за убогих и сирых гуляет по всей губернии. Потому и мирное озеро получило в народе прозвание «Страмного».

Везти нашего Гостя на водоем со столь скоромным названием и сомнительной историей Первому показалось опасным, и он самочинно по-большевистски нарек его более удобным именем.

Однодневное пребывание древнего озера в звании «Славного» не испортило воды и никак не отразилось на его последующей судьбе.

Получив высочайшее согласие на ловчий промысел, Первый махнул рукой, и машины свернули с большака на проселок, который шел через деревню с озорным русским названием «Пьяные кочки». Караван покатился между хилым картофельным полем и массивом, засеянным какой-то не очень ясной культурой.

Поначалу наш Дорогой Гость не всматривался в окрестности. Но вдруг его заколдобило.

— Стой, — скомандовал он шоферу. — Осмотрим поля.

Клянусь, будь я Большим Человеком, после первого же урока никогда не стал бы нарушать заведенного протоколом порядка. Если везут тебя гостеприимные хозяева проселком и не делают остановки — езжай без сопротивления, не проявляй руководящего своеволия. Люди старались, думали за тебя, предугадывали. Уважай их, и всё этим сказано. Даже если взяли тебя за ручку и ведут — значит, ведись, не артачься. Иначе самому себе хуже сделаешь, а другим — и подавно.

Сколько раз я потом вспоминал мудрость тех, кто решил, что к Большим Людям можно вплотную подпускать только контингент проверенный, безошибочный. Легко с таким народом и тебе и начальству.

Наш Дорогой Гость этой истины не усёк изначально или просто пренебрегал ею и всё пытался явить себя Гарун аль Рашидом, который общается с простонародьем, минуя заслон охраняющего его окружения.

И опять, едва машина притормозила, из-за острова зеленых посевов, будто в сказке, на стрежень проселка вывалилась пара хануриков местного значения. Шли они в обнимку, сильно стараясь не соскользнуть с земного шара по причине его покатости и постоянного вращения. Это друзьям хорошо удавалось, но требовало невероятных усилий. Оттого они двигались медленно и сосредоточенно, то и дело оказываясь на разных сторонах дороги. Шли и пели задубелыми голосами:

— Хасбулат удалой, бедна сакля твоя!

Золотою казной я осыплю тебя!

Над полями русской равнины летела песня, воспевавшая вечную силу любви и клеймившая позором феодально-байское отношение горских мужчин к женщине-труженице Северного Кавказа.

Гуляки гудели нестройно, но сердечных струн не жалели и чувствовалось, как голоса их вздрагивают от печали:

— Хасбулат удалой саблю выхватил вдруг,

Голова старика покатилась на луг…

Казалось бы, Большой Человек, так много сделавший для того, чтобы поток спиртного не иссякал в самых отдаленных краях великой страны, должен был возрадоваться, увидев воочию тех, кто изо всех сил тщился помочь советским финансовым органам сводить воедино бюджетные хвосты расходов с куцыми концами доходов. Но наш Дорогой Гость посуровел. Может быть, действительно неприятно государственному деятелю узреть плоды своей внутренней просветительской политики не в торжественном рапорте, а наяву, гадать не стану, но удовольствие на светлом челе Большого Человека в тот миг не светилось.

— Стой! — громогласно скомандовал Первый. — Кто такие?!

Он помнил цыганский перепляс и заранее пытался подстраховать Уважаемого Гостя.

— Мы?! — удивился один из мужиков, худощавый, рыжий, небритый. — Мы-то трудящие. Хозяева здесь. А вот вы хто? По какому праву в поле лезете? Пашаницу топчете?

— Ладно, ладно, хозяева! — резко одернул Рыжего Первый. — С чего в рабочий день надрались?

— Гулям, а тебе что? — спросил Рыжий с вызовом. — Может, у нас светлый праздник. И потом на свои гулям…

Второй мужик, маленький, плотный, кривоногий, стоял молча. Уровень спиртного поднялся в его организме выше черты веселья, и душа погрузилась в тихую мрачность. В момент, когда Рыжий на миг отпустил приятеля, тот тяжело покачнулся. Поначалу казалось, что он вот-вот рухнет колодой на землю, но устойчивость, приобретенная в постоянном питейном опыте, упасть не позволила. Мужик лишь накренился, потом вдруг расставил руки и будто ванька-встанька вновь принял положение, отличающее человека от непьющей скотины.

— Васька! — словно пробудившись, открыл глаза и удивленно ахнул Кривоногий. — Да ты глянь! Это Хрящев! Никифор! Ей бо — он!

Наш Дорогой Гость засветился как солнечный зайчик весом на центнер. Черт знает, болезнь это что ли, но Большой Человек буквально пьянел от удовольствия, когда люди узнавали его в лицо. Встреча так бы и окончилась радостью, если бы не Рыжий, который оказался более трезвым и потому был более рассудительным. Он несколько мгновений смотрел на нашего Дорогого в упор и вдруг, икая после каждой фразы, сказал:

— Извините, и-ик, ик, это Кирюха спьяна. Ик! Милостиво простите, ик! Он обидеть не хотел, ик!

И сразу, подхватив друга под локоть, зашипел:

— Дура! Какой это тебе Хрящ? Одурел совсем, что ли? Товарищи заготовители с области…

Кирюха испытующе посмотрел на Рыжего, на сурового Первого и тут же признал ошибку:

— Извините, товарищ. Со всяким быват. Мы ничего, мы спокойно…

И вдруг обратился непосредственно к нашему Дорогому:

— Ну ты, мужик, даешь! С твоим портретом тебя, где хошь за Никишу примут. Заходи в любую чайную — поднесут бесплатно!

Хрящев засмеялся.

— Я и есть Хрящев.

— Ладно заливать, — прервал его Рыжий строго. — Нехорошо это. Как-никак — Хрящ не нам с тобой чета. Понял? И вообще валите отсель к…

Рыжий точно назвал адрес, куда посылал собеседников.

Первый зримо расходовал нервы. Надо же такому случиться! По его плану у околицы Пьяных Кочек Гостя должен был встречать председатель колхоза с двумя девицами и хлебом-солью. Предполагалось, что Гость отщипнет кусочек краюшки, макнет его в солонку и без задержек проследует через деревню, в которой и смотреть-то по совести нечего, кроме разрухи и запустения. Но теперь стройный замысел ломался.

Трудно сказать, чем бы окончился разговор с хануриками, если бы из-за поворота дороги не появился председатель колхоза «Победа» Илья Каширин. Ожидая с хлебом и солью дорогих гостей, он бдительным оком узрел, как на дорогу выползли две знакомые ему личности, вспоенные областной ликеро-водочной промышленностью.

Каширин сразу понял, чем может обернуться такая встреча с начальством, и без раздумий взял разбег на перехват.

Он несся вприпрыжку, забыв о подраненной на фронте ноге, и полы старенького пиджачка раздувались от встречного ветра.

Поскольку Каширин был человеком решительным и очень строгим, он один сделал то, что должен был сделать взвод архаровцев вместе с поспешавшим к месту событий Ломовым.

— Васька! — рявкнул Председатель, не обращая внимания на начальство. — Мать твою через раз, Корнишон! Пошел отселя, чтоб духу твоего не осталось! Ну! Бегом!

— Покорнейше извините, Илья Назарович! — зашепелявил Рыжий, вмиг избавившись от икоты. — Не хотели обидеть. Престольный день… гулям… заготовители, думал…

— Марш! — грянул исполнительную команду Каширин. И два ханурика, ковыряя землю ногами, потрусили прочь по пыльной дороге.

Очистив поле от супостатов, Каширин повернулся к начальству. И сразу выявил особенность своей натуры. Если с подчиненными он говорил без запинки и закавык, то теперь стал пильчато заикаться:

— 3-з-д-д-равствуйте, т-товарищ Н-Н-и-кифор С-С-ергеевич. Д-добро к нам пож-жаловать!

Не подавая руки Каширину, чтобы показать свое неудовольствие появлением хануриков на светлой дороге колхозного быта, Хрящев сразу задал вопрос:

— Как скот?

— Ху, — бодро начал Каширин и его вновь заело. Покраснев от натуги, он пытался продолжить фразу, но упрямый язык только и выговаривал: — Ху-у…

— Ясно, — поставил точку Хрящев. — С вашим скотом мне все ясно.

И тут Каширина прорвало.

— Н-нет, н-не ясно, — сказал он. — Я докладываю, что все х-худшее позади. Т-трава, т-товарищ Хрящев, у-удалась. Х-х-худшее позади. Привесы выросли. Удой стал б-больше.

— Ладно, — махнул рукой Никифор Сергеевич. — Ладно! Знаю я ваши привесы!

Подумав, спросил:

— Как село именуется?

— Пьяные Кочки! — бодро отрапортовал Каширин.

— Позорное название, — сказал наш Дорогой Гость.

— Тако уж нам досталось, — согласился Каширин. — От проклятого прошлого.

— Давно бы могли поменять.

— Д-думали м-менять. Т-только не стали. «Тверезые Кочки» — все одно плохо. «Красные Кочки» — и того хуже.

Хрящев усмехнулся. Непонятливость председателя забавляла его.

— Неужто без кочек не можете обойтись?

— А как без них? — в свою очередь спросил Председатель. — Земли, будь оно неладно, у нас много, пашни — мало. На б-болоте сидим, товарищ Никифор Сергеевич. На кочках. Хоть пьяными их зови, хоть советскими…

Хрящев подошел к кювету, перешагнул через него и вышел на поле. Нагнулся, потянул вверх первый попавшийся под руку куст картофеля. На тощей желтоватой ботве болтались мелкие как дробь картофелины.

— Горох это, что ли? — спросил с издевкой наш Дорогой Гость.

— Картопля, — Каширин даже не пытался говорить по-городскому и употреблял слова, к которым привык с детства. — Холода рост держат. Беда, да и все…

Небрежно швырнув куст в грядку, Хрящев отряхнул землю с рук. Каширин поднял ботву, обобрал с нее картофелины и хозяйственно сунул их в карман.

— А там у вас что? — спросил наш Дорогой и пошел через дорогу к массиву, засеянному каким-то злаком.

Войдя в посев, он долго мял в руке сорванные колосья.

— Так что это? — голос Хрящева звучал недовольно и строго. — Земли у вас мало, а вон какой клин мусором заняли. Почему?

— Помилуйте, Никифор Сергеевич! — удивился Председатель. — Какой же тут мусор? Это — просо и рожь. Хороший подбор. Наша надежда и спасение.

— От чего спасение? — спросил Хрящев с подозрением.

— От голода и заготовок, — откровенно признался Каширин. — У нас ведь как повелось — соберешь зерна хоть в два раза больше, чем планом положено — всё одно под гребло выметут в знак перевыполнения. А людям окромя локтей и почетных грамот всю зиму что-то надобно кусать. Вот и думает за них председатель. Спасения ищет. И нашел его. При такой мере каждый год на трудодень даем зерна полной мерой — ржи с просом. Хоть не кондиция, но люди обходятся, и харч им обеспечен.

— Ты слышишь?! — повернулся Большой Человек к Первому. — Как такое оценивать? Вот твой передовик!

— Колхоз из года в год планы перевыполняет, — робко возразил Первый. — Никогда не давал меньше обычного.

— Был бы сознательным председатель, давал бы два плана, а не один перевыполнял. А этот рожь с просом мешает. Чтобы от государства утаить. Выше личной корысти глаз поднять не хочет!

И, ставя точку, сказал:

— Гнать такого из партии! Сраной метлой! Гнать!

— Я беспартейный, — сказал Каширин спокойно. Может быть, до этой минуты он еще и побаивался Большого Человека, не зная в чем его сила и каков разум. Но едва тот начал шуметь, чувство страха прошло.

Горлопанов на своем веку Каширин встречал немало. Стояли они рядами, подпирая его снизу, стояли кучно сверху, прижимая весом власти и широких прав к земле-матушке. А он качался, но гнуться не привык. Сперва, конечно, побаивался, а потом страх сам собой вышел. Против крика выработался иммунитет, более стойкий, чем от медицинской прививки. Испугать Председателя можно было только шепотом. А Большой Человек начал кричать и убил остатки страха в том, кого хотел испугать.

— Снять с колхоза! К чертовой матери! Снять!

— Это как же, без собрания? — спросил Каширин ехидно. И бросил на Хрящева светлый безмятежный взгляд. — Вроде у нас демократия. А? Не будь ее я бы и сам давно ушел отселева. К чертовой, как вы изволили послать, матери. От всех этих забот и трудностей. Только общество посредством единогласного доверия держит на должности.

— Созвать собрание! И гнать! В три шеи! — распорядился Хрящев. — Прямо немедленно. Выгнать его ко всем…

Далее наш Дорогой Гость затронул такой пласт народной лексики, что выписывать его вряд ли благоразумно. Во всяком случае, засвидетельствую — Большой Человек слова знал и употреблял их виртуозно. Тут у него любой составитель словарей слов-синонимов из института русского наречия мог многому поучиться. Большого опыта был человек, что там говорить!

Зло махнув рукой, наш Дорогой Гость зашагал по дороге к Пьяным Кочкам.

Он шагал зло, размашисто, склонив голову вперед, будто двигался навстречу ветру. За ним легкой трусцой, точнее манежной рысью, спешил удрученный Первый.

Шли и молчали. Никто не пытался вступить в разговор с разгневанным Гостем. Все понимали — ходьба немного сгонит с него раздражение и напряженность разрядится.

Показались крайние дома деревни. С самого краю стоял аккуратный синенький особнячок с веселыми наличниками, с резным крыльцом, с аккуратным свеженьким заборчиком. Короче, такой, словно сам князь Потемкин взял и перевез его из благословенный Тавриды в эти края для ублажения Большого Человека, правда иной, но тоже Большой эпохи.

За заборчиком в зеленом богатом огороде копался хозяин — немолодой жилистый мужчина с руками крепкими, лицом коричневым, иссеченным глубокими как овраги жизни морщинами.

— Бог в помощь! — провозгласил Уважаемый Никифор Сергеевич, матерщинник и атеист. Он вплотную приблизился к забору и разглядывал хозяина. — Нельзя ли испитьводички?

Огородник поднял голову.

— Отчего нельзя? Заходите, добрый человек. Гостем будете. Молочком угощу.

— Спасибо, — сказал Хрящев и широко улыбнулся. Он умел мгновенно менять выражение лица и был теперь сама доброжелательность и благодушие. — А у вас, уважаемый, гляжу, всё растет. И еще как!

— Выходит, вы агроном? — сказал хозяин, более утверждая, чем спрашивая. — Тогда поглядите. Земля у нас, по правде, бросовая. Но если к ней руки приложить, она возблагодарит.

— Как же вы руки прикладывали?

— Всё по науке. Во-первах, перекопал участок и весь верхний слой с песком перемешал. На участок шесть кузовов ухнул. Потом извести добавлял, чтобы кислоту согнать. Золы всыпал бог весть сколько. Торфу уложил. Вобчем, каждый ком у меня руками перетерт разов по пять. Вот и отвечает земля.

— Можно? — спросил Хрящев и ловко ухватил картофельный куст под самый корень. Потянул и выдернул из земли. На свет вылезла гроздь крупных розовых картофелин.

— Что, хороша? — спросил хозяин гордо. — А на вкус! Рассыпуха.

— Слов нет, хороша, — согласился Хрящев. Он положил куст на грядку, отряхнул руки. — А помидоры? Сажаете?

— Чего нет, того нет. Помидор — это райское яблоко. У нас не произрастает.

— Что же у вас еще растет хорошо?

— Морква. Капуста. Лук хорош бывает.

— Так бы еще в колхозе работали, — сказал неожиданно Дорогой Гость, повернувшись к Первому. — У тебя душа не болит? В общественном секторе не клубни — горох. А у него…

— В общественном секторе лямку тянуть, — откровенно высказался Хозяин, — значит, ни себя, ни других не уважать. Наш колхоз как та худая лошадь, в которую нет смысла корм загонять. А что вырастет — забирают и везут в город. Нам остаются слезы. Был я, доложу вам, в городе на овочной базе. Прямо скажу — гноилище. Хороший хозяин, чтобы из продукта дерьмо получить, пропускает его через животину. А в городе скотину давно из процесса изъяли. Кладут капусту, картопь в склады, а немного погодя вывозят оттуда готовое дерьмо. Правда, вонь еще шибче, чем у обычного говна. Ты бы сам стал сознательно работать на такую цель?

— Это мы разберемся, — сказал Хрящев, наливаясь краской. — Меры примем. Накажем…

— Давай, давай, родненький! — усмехаясь сказал Хозяин. — Таких наказателей мы видели перевидели. Наобещают три короба, а толку — на волос. Как при Отце родном гнило, так и теперь тот же уряд соблюдается. Правда, Сталинахоть боялись, а нонешних балаболов только смехом и принимают…

— Сталина партия разоблачила и осудила, — сказал Хрящев наставительно. — Пора перестать ему бездумно поклоны бить.

— Вы-то сами откуда будете? — спросил Хозяин.

— Из области, — вздохнув, ответил Хрящев. — Из сельского обкома.

Это он уже добавил невесть к чему.

— Эко у вас партию большевиков поделили, — сказал Хозяин насмешливо. — Серп, вроде бы, теперь сам по себе. Молот — в отдельности. И раньше порядку не велось, а теперь вобче на бюрократа управы не стало.

— В чем же управы нет?

— А ни в чем. Даже анекдот складен.

— Какой? — спросил Хрящев строго. Сам он рассказывал анекдоты охотно, но слушать любил не очень. Раздражался.

— А можно? — с наивной смелостью спросил хозяин.

— Раз назвался — давай. Огласи.

— Так вот как было. Пришла деревенская баба в сельский райком. Говорит, что сосед коммунист ее по башке треснул. «Чем?» — спросил секретарь. — «Молотком», — ответила баба. — «Коли так, то чего ты сюда приперлась? Вот если бы серпом — то кнам. А так иди в промышленный райком».

Уважаемый Никифор Сергеевич поморщился. Анекдот был из плохих, и ему не нравился. Не прощаясь с хозяином, он повернулся и через грядки пошел к калитке. Первый — заним.

Вышли к машине. И здесь наш Дорогой Гость дал разрядку. Все впечатления, накопившиеся за день, выплеснулись наружу. Волна руководящего гнева разрослась до уровня вала цунами.

— Как же так можно? — для начала спросил он Первого вкрадчивым голосом. — Все больше чувствую, что здесь у тебя не Советский Союз, а страна Лимония (по известной присказке того времени это должно было в полном звучании выглядеть так: «Лимония — страна чудес и беззакония», но до уточнения наш Дорогой Гость не снизошел). Есть здесь, в конце концов, власть? Или всё течет стихийно?

— Есть, — хрипло сказал Первый.

— Нет, — прервал его Хрящев. — И помолчи. Послушай. Я сам вами займусь! Настала пора решать вопрос по-государственному. Все вы тут потеряли чувство ответственности перед народом. Это надо пресечь! Куркуль в своем огороде выращивает клубни размером в два кулака, а колхоз дает государству по двадцать штук в горсть. И такой куркуль у вас именуется колхозником! Кто позволил мириться с таким положением? Больше того, ты еще оправдываешься, ссылаешься на плохую почву. А она — родит! Все мы это видели. Так подобного оставлять нельзя!

Отцы и радетели области, люди упитанные и сановные, стояли перед Большим Человеком с видом провинившихся школьников, понурив головы, и молчали. Можно было только догадываться, какие мысли обуревали их в тот тяжкий момент истории. Но, какими бы ни были мысли, никто не возразил, не высказал вслух ни согласия, ни недовольства.

— Я подниму вопрос на государственную высоту! Вернемся в твою столицу, собирай Пленум.

Первый помертвел лицом. Когда к осени вместо урожая в области собирают Пленум обкома партии, ничего хорошего это не сулит. Значит, убирать собираются не пшеницу и рожь, а руководителя и его подручных.

Большой Человек, должно быть, понял чувства тех, кто стеной стоял вокруг него, и решил их более не испытывать. Положив руку на плечо Первого, он сказал:

— Не майся. Не в тебе гвоздь. Я вижу, ты бьешься, а дела все равно идут вяло. Значит, надо искать коренной недостаток всей системы и потом по нему следует принимать государственные решения. У тебя аграрник хороший есть? Нужно теоретически прописать некоторые положения для моего доклада. И быстро. Чтобы к возвращению в область всё было готово.

Зернов стоял неподалеку, на голову возвышаясь над Коржовым, и Первый его заметил.

— Подойди, Константин Игнатьевич, — позвал он.

Главный трепыхнулся, вышел из круга на ринг, встал поближе к Большому Человеку.

— Кто это? — спросил Хрящев и поднял глаза, чтобы оглядеть Зернова доверху.

— Ответственный редактор. Зернов, — доложил Первый, и, как солдат-первогодок перед своим генералом, попытался втянуть живот. Конечно, убрать такую мозоль было непросто, однако уже само старание сделать это начальство всегда оценивает высоко.

— Здравствуй, Зернов, — сказал Никифор Сергеевич и протянул Главному руку. — Газету я твою видел. Так, ничего, хотя может быть и лучше. Много серого.

Главный побледнел. Не часто подобные оценки падают с московских высот на газету, разместившуюся глубоко в долине среди лесов и вод.

— Ладно, о газете потом, — сказал Большой Человек. — Есть дела куда более важные. Мне сказали, что ты аграрий и ко всему еще сам пишешь?

— Да, пишу.

— Вот и дело. Пора теоретически решить вопрос о том, как быть с этими земельными отрезками при усадьбах. Ты и займись. Понял? Сумеешь к нашему возвращению в обком подготовить раздел в доклад? Суть я тебе наговорю.

— Постараюсь.

— Надеюсь, — вступил в разговор Первый, — к делу отнесешься серьезно. Сам понимаешь, какое значение для нас, для всей страны имеет каждое выступление лично Никифора Сергеевича. Понимаешь?

— Есть, — по-военному коротко доложил Главный. — Сделаю, как надо.

Наш Дорогой Гость сдержанно улыбнулся.

— Похвальная решимость, — сказал он Первому. — Люблю, когда люди берутся за трудные дела. — И тут же милостиво кивнул Главному: — Есть у тебя на чем записывать? Тогда замечай. Значит, так. Мы уже поднялись на такую высоту, с которой уже видны черты коммунизма, и личное хозяйство становится тормозом развития. Пора отрывать людей от привычки копаться в собственном огороде, кормить собственную буренку. Магистральный путь развития — это работа в общественном секторе. Успеваешь?

Главный, водя карандашом по странице блокнота, кивнул.

— На ходу сможешь записывать? — спросил вдруг Хрящев.

— Смогу.

— Тогда пошли потихоньку. И помечай. Мелким хозяйством из нужды не выйти. Так говорил Ленин. Найдешь у него. Надо этот тезис развить. Поищи у Маркса что-нибудь подходящее. Ясно? Чтобы сделать вывод: мелкое личное хозяйство — тормоз прогресса. Не только экономический, но и моральный. Мораль собственника рождается на огороде. Сам понимаешь, что и как. Ясно? Затем, надо дать резкий отпор вредному мнению, что, если государство забирает в поставки продукты у колхозов сверх плана — это плохо. А как должно быть иначе? Хотите, чтобы мы этот порядок изменили? Нет, друзья! Так эти слова и запиши: «Нет, друзья!». Мы просто заставим колхозника работать лучше. Вон рабочие у нас сколько производят. А если каждый завод захочет оставлять все произведенное у себя, что будет, я спрашиваю?

Государственное решение зрело и формулировалось буквально на ходу, где-то под кожей лба, не покрытого морщинами сомнений. Наш Дорогой Гость решительными шагами гнал под себя пыльную дорогу прошлого, уходя всё дальше от Пьяных Кочек и здравого смысла.

Бедный Маркс с его бессмертным «измом», изменившим наш старый и бренный мир! О, Лобастый и Умный, зачем он столько писал, переворочал бездну материалов ученых и глубокомудрых. Зачем старался обосновать и доказать каждое слово своего учения. Бедный Маркс! Это именем его теперь переустраивал мир наш

Дорогой Гость, хотя вряд ли когда-либо читал Маркса в переводах, а уж тем более в первоисточниках. Он действовал не по науке, а методом силового давления. Не задумывался над тем, можно ли подгонять бульдозером воли общественный прогресс. Переустраивал его смело, как хирург, вырезающий аппендикс. Но аппендиксы были раньше, будут и позже. Их на земле — миллиарды. Во всяком случае, на каждого не прооперированного носителя по штуке. Вырезая больной отросток, хирург помнит опыт предшественников, руководствуется им. Наш Дорогой Гость собирался резать по живому, не боясь ни самого разреза, ни того, что нож может застрять где-то внутри, вонзившись в живую ткань. Его мало волновало, будет ли отрезание, производимое им, называться аппендикоэктомией или просто кастрацией. Главное было — резать! Преобразовывать! Видоизменять! А там — куда кривая вывезет.

— И не стесняйся в словах, — напутствовал Большой Человек Главного. — Ты мой стиль, надеюсь, знаешь. Он боевой, энергичный. Верно? Так и пиши. Чем больше критики, тем лучше для дела. Чем чаще мы продираем других щеточкой, тем бодрее потом они себя чувствуют. Критика — своего рода баня…

Удивительно, как много слов вмещается в человеке!

Только раскроет рот, и мудрые советы рвутся наружу, ни сдержать, ни остановить. Главное, даже осмысливать говоримое некогда.

— Недаром говорят про тех, кого критиковали: ну и задали ему баню. Надо, чтобы это выступление прозвучало именно так. С пылом, с жаром!

Через несколько минут черная «Волга», в которую торжественно усадили Главного, укатила вдаль…