Газетчик, как никто другой, ощущает на своем затылке горячее дыхание прогресса. Механизация, автоматизация, химизация, которые по воле родной коммунистической партии перли тараном на нас, изумленных человечков, подгоняли уставшую от экспериментов страну, заставляли трезвенников и пьющих в равной мере тянуться к достижениям спешившей вперед культуры. Грамотность распирала нас изнутри и обжимала снаружи. Журнал «Русский язык», статьи в котором можно понять только при знании еще трех импортных языков, читало не так уж много людей. Но те, которые его читали, стыли в святом изумлении перед кристально русскими, мудрено научными фразами: «Структурный анализ синтеза императивных ассоциаций обнажает глубинные срезы спонтанных дедукций…» Боже мой, как мы умны!

Александр Сергеевич Пушкин, первая и невысказанная любовь России, давно сделался другом тунгусов, калмыков и слух о нем шел по всей великой земле. Его имя в наши дни поминал всяк сущий язык. Поминал запросто, при любых императивных ассоциациях.

— Ванька! — кричала свирепая бабка Дуся на внука. — Дверь в избу за тобой кто закрывать будет? Пушкин?

— Эй, кацо, — сурово спрашивал водитель-грузин автобусного зайца. — За тэбя Пушкин платить будет, да?

Вокруг нерукотворного памятника — толпа. Ходят, глядят, судят, рядят: Пушкин — свой. Жаль вот, на нерукотворный не заберешься, не намалюешь кистью: «Здесь был Вася». А очень хочется. Чтобы все знали и видели: Пушкин и Вася ноне уже вровень. Эка невидаль: «Я помню чудное мгновенье». Теперь все мы — дети Галактики. Мы и не такое могем!

И бежит, бежит по бумаге шариковая ручка, растирая синюю пасту в пламенные слова рождающих трудовой энтузиазм стихов. Мы пишем, пишем. Левой! Левой! Левой! В смысле ногой. «Раньше, в эпоху глухогоцаризма, — вещал областной партийный деятель из Тулы на одном совещании в Москве, — в Тульской губернии был только один писатель — Лев Толстой. Да и тот не трудового происхождения. Теперь в областной писательской организации достаточно своих, народных писателей!»

И не согласиться нельзя. Писать сегодня умеют все. Пишут — многие. Всё чаще — в редакцию. Правда, за долгие годы я не встречал ни хороших статей, пришедших к нам самотеком, ни тем более очерков или рассказов. Зато сплошным потоком валили стихи и анонимки. Лирика и желчь души переполняли редакционную почту. Слова любви и словесные бомбы в конвертах. Поистине — стихийное бедствие.

В этой обстановке только наш Главный демонстрировал веру в указание, спущенное в низы из родного Центрального комитета партии коммунистов и утверждавшее, что почта — резервуар народной мудрости, тем и фактов. С упорством, уму непостижимым, нас заставляли искать в кучах писем жемчужные зерна. Раз в неделю все мы собирались в его кабинете на «Час письма».

— Что интересного в почте? — спросил Главный, открывая очередное совещание по письмам. — Может, какие новые темы есть? На злобу дня. Сегодня злоба нам просто необходима. Если наш дорогой Никифор Сергеевич вдруг обратит взор на нашу газету, а он его обратит обязательно, кипучая народная жизнь должна с наших страниц сразу ударить ему в глаза. Как говорят, по одежке встречают, а кто без ума, тех провожают. Нам в ряды таких попасть никак нельзя. Итак, есть в почте зацепки?

— Зацепок нет, — доложил Зайчик и по обыкновению заржал жеребячьим смехом. — А вот к нам читатели цепляются.

— Что там? — поинтересовался Главный.

— Вот, пишет некий Ефим Сукачев. «Дорогие товарищи! Ответ на свое письмо от вас получил и даже доволен им. Одно не возьму в толк, зачем в конверт вложен листок чистой бумаги? Если это какой-то намек, сообщите отдельно».

— Что за чистый листок? — спросил Главный. — И какой в нем может быть намек?

— Листки вкладывают в конверты, — пояснил я, — чтобы клапан конверта не приклеивался к письму. Без всякого умысла и намеков.

— У семи нянек и курица не птица, — возмутился Главный. — Бумажек в конверты больше не закладывать. Один раз напишут нам, потом пожалуются в обком. Нужно это редакции? Дальше.

Зайчик зашелестел письмами, выбирая на свой вкус те, что должны были повлечь за собой постановку «актуальных» вопросов на газетных страницах.

— «Дорогая редакция! Пишет вам Алексей Юрьевич Кувалдин. Рабочий поэт бурной эпохи преобразований. В моем творчестве прочно сливаются высокая идейность и лирические мотивы. Прошу предоставить страницы газеты моим новым произведениям. Гонорар жду в порядке аванса».

— Что-нибудь стоящее? — спросил Главный.

Не спросить об этом Зернов не мог. Рабочий поэт Кувалдин был порождением нашей редакции. Однажды, когда срочно потребовалось отразить неодолимый рост художественного творчества масс, Б. Поляков, сопя и потея, переписал вирши Кувалдина, довел их до удобоваримости.

Ко всему Бэ, на наше несчастье, сопроводил стишата предисловием, в котором высоко оценил «творческий порыв поэта из народа, взолнованно и щедро отдающего голос сердца родной Коммунистической партии, строящей новую жизнь». А к этому добавил слова о том, что Кувалдин — рабочий поэт бурной эпохи преобразований. В его творчестве прочно сливаются высокая идейность и лирические мотивы».

После того, как подборка из двух стихотворений увидела свет, Кувалдин начал осаждать нас своими творениями, предваряя каждую новую порцию стихов сообщением, что он «взолнованно и щедро отдает голос сердца стране, народу и родной Коммунистической партии». Поскольку Бэ доводить до посредственности плохие вирши не собирался, Кувалдин периодически жаловался в вышестоящие органы на невнимание редакции к возросшему напору поэтического творчества масс. И Главный проявлял к письмам поэта особую осторожность.

— Познакомьте нас, — сказал Главный и приготовился слушать.

Зайчик принял позу профессионального чтеца лирики: высоко вскинул подбородок, левой рукой взялся за отворот пиджака. Прочитал:

Главный закряхтел, будто поперхнулся, но Зайчик продолжал:

— Потрясающе! — без улыбки заметил Стрельчук.

Главный недовольно мотнул головой:

— Не надо нас потрясать. Не наша тема. Пусть пошлет в военную газету. Что еще?

— Похоже? — спросил Главный осторожно, выясняя общественное мнение.

— Актуальная тема и просится прямо в номер, — сказал я. — Особенно в свете грядущих событий.

— Надо взвесить, — сказал Главный. — Осторожность никому не повредит.

Я понял — Главный боится. Не задолго до этого газета «Кавказская здравница» шарахнула на своих страницах стихотворение. Довольно хорошее по меркам периодической прессы. Но быстро выяснилось, что это был акростих, по первым буквам которого сверху вниз читалось: «Хрящев — дурак».

Никто этого не заметил, пока дотошный читатель не прислал письмо в краевой комитет партии, в котором разоблачил вражескую вылазку темных сил против Дорогого Никифора Сергеевича.

Шорох по краю пошел неимоверный. Редактора газеты, предугадывая гнев Москвы, местные партийные власти тут же предусмотрительно освободили от должности и вышибли из партии.

Позже наш Главный на совещании редакторов в Москве встретил своего старого приятеля Костю Корытова, который рассказал, что стертый в порошок редактор написал личное письмо Хрящеву. Просил восстановить его в партии. Наш дорогой Никифор Сергеевич оказался милосердным. Он сказал: «Уверен, редактор не думает, что я дурак. Так за что его столь строго наказывать? Если он сам не совсем дурак, то сделает верный вывод».

Все обошлось, но стихов, посвященных Нашему Дорогому, в редакциях стали бояться.

— Что у нас есть еще? — спросил Главный.

— Опять стихи. Неизвестной поэтессы из глубинки, — Зайчик, не ожидая, когда его попросят, прочитал:

Стрельчук, всегда такой выдержанный, вдруг залился в своем углу смехом так, будто его пощекотали.

Главный стрельнул в его сторону строгим взглядом и опять обратился к Зайчику:

— Может, что-то на сельскую тему есть?

— На сельскую? Даю. Стихи той же Вероники Лепешкиной. — Он зашелестел письмами, выискивая нужное. Нашел. Развернул. — Вот:

— Как говорят, чем дальше в лес, то не вырубишь топором, — сказал Главный разочарованно. — Кто же это там под кем уютно улегся?

— Заглавие стиха «Грибок», — сообщил Зайчик. — Отсюда и коллизия.

— Почта нас подводит, — сказал Главный раздумчиво. — Между тем эпохе сейчас как никогда нужна живая связь с читателем…

Почта нас подводила всегда. И в самом деле, с какой стати человеку занятому, загруженному житейскими заботами о хлебе и крове, писать в редакцию письма? Если честно, то давно повелось, что послания в газету сочиняли в основном жалобщики или те, кто верил, будто их творения — это шедевры, которых читатели ждут не дождутся. Тем не менее, признаться, что почта газетному делу не помощник, никто не хотел. По числу писем в редакцию оценивались результативность нашего влияния на народные массы. Хотя на самом деле получалось так, что чем хуже дела шли в области и городе, тем больше писем к нам поступало, и тем выше оценивалась связь газеты с народом.

— Требуются добротные плоды народного творчества на сельскую тему, — сказал Главный. — Мне кажется, на эту тему в ближайшие дни будет обращено самое серьезное внимание партийного руководства.

Главный не упомянул об ожидавшемся приезде высокого гостя, который все еще должен был оставаться секретом, но все его поняли, поскольку со вчерашнего дня об этом уже талдычили на базаре.

— Константин Игнатьевич, — подал голос Бэ. Поляков. — Если действительно нужны хорошие рифмы на сельский лад, нужно действовать по системе. На самотек нам полагаться нельзя. Почему бы не заказать поэта? Выдать социальный заказ, предложить гонорар. И будут стихи.

— Где найти такого поэта? — спросил Главный. — И чтобы был без закидонов. — Он хмыкнул. — Ха, уютно под тобой. Надо же!

— Будет, — пообещал Боря. — Как штык. У меня в Москве есть мужик, он воспоет все, что мы попросим. Главное — гонорарий.

— Зайдешь с кандидатурой к заму, — озадачил Полякова Главный. — С ним вместе определите цели, которые следует поставить перед поэтом. Иначе он нам балладу об ананасах в шампанском, а мы ему — плати гонорар. Предупреждаю: лучше синицу в руки, чем шерсти клок. — Главный обвел Великий Хурал проницательным взглядом. — Какие еще идеи есть? Все сегодня должны понять, что нам надо решительно оживить газету. Предстоит делать ее интересно, броско. Во всех измерениях нужен столичный уровень.

— Константин Игнатьевич, — сказал, поднимаясь с места, фельетонист Луков, — у меня тема. Пальчики оближешь. Я ее для московских «Известий» берег. Да вот ваш призыв к столичному уровню… Вижу, надо жертвовать.

— Что у тебя? — спросил Главный. — Изложи суть.

— Значит, так, — сказал Луков, — предлагаю круто осудить бюрократию на колхозной ниве. Осудить, заклеймить, припечатать!

— Есть на то основания?

— Есть, и еще какие. Свежачок. Берендеевский райком партии направил уполномоченным на уборку озимых в колхоз «Красный колос» Шляподурова Василь Федоровича, управляющего трестом парикмахерских. Поставили ему задачу: обеспечить уборку и сдачу зерна государству в срок. Шляподурова многие знают. Он в своем деле — мастер, а в колхозном — ни бэ ни мэ, ни кукареку. Как увеличить настриг волос с головы клиента — для него не задача. А как обеспечить уборку? Чем рожь отличается от пшеницы? Тут не всё так просто. Для начала Шляподуров потребовал повсюду повесить лозунги: «Первый хлеб — государству!» Потом бросил клич: «Давай!» А давали колхозники слабо. Зерно еще не налилось. Тогда стригаль лично рванул в хозяйства. Стал давить: «Брить рожь почище!» «Овсы пострижены плохо». Колхозники в мать-перемать, а деваться некуда. Короче, Константин Игнатьевич, фельетон будет — блеск. Тем более сам товарищ Хрящев таких уполномоченных разделал на виду у всех. Можно фельетон цитаткой подкрепить.

— Где это товарищ Хрящев уполномоченных разделал? — Главный задал вопрос с большим подозрением и пристально поглядел на Лукова. — В какой области?

— В Вологодской, кажется, — ответил Луков. — Точно не помню, но у меня всё записано. Могу свериться.

— Не надо, — сказал Главный, — не сверяйся. Нам такой фельетон не нужен. Покритиковали вологодцев, вот и пусть у них в газете своих шляподуровых размазывают. А мы из-за одного случая родную область позорить на всю страну не станем. Дураки везде водятся. Нужна большая осмотрительность в выборе тем. Наш дорогой Никифор Сергеевич едет сюда не темные пятна выискивать. Ему нужен передовой опыт, и он его ищет. Наша газета призвана дать светлую и широкую панораму областной действительности. А нужен ли в таком случае черный мазок?

Сознательно или нет, но Главный неожиданно подтвердил то, что в виде слухов уже ползло по городу.

В кабинете воцарилось торжественное молчание. Оно свидетельствовало о том, что все понимали ответственность и торжественность момента, понимали и осуждали фельетонные поползновения Лукова. Конечно же, газета просто обязана давать широкую и светлую панораму наших областных достижений. Конечно же, факты, чернящие действительность, в такие торжественные дни предавать гласности незачем.

— Прошу всех понять, что в новых условиях партия требует упорно бить в одну точку — в кукурузу. Значит, в газете надо показать, что наша область повернулась лицом к чудеснице. Пусть товарищ Хрящев это увидит воочию. Нужны приметные заголовки, яркие шапки. Прошу предлагать без стеснения. Хотя бы в плане бреда. Мы шелуху отсеем, рациональное зерно сохраним.

— Есть лозунг, — сказал Стас Бурляев. Сказал и втянул голову в плечи, будто ожидал удара по шее.

— Прошу, — сказал Главный. — Откройте конкурс. Нам всё пригодится.

— Кукурузные початки растут от Крыма до Камчатки, — бросил Стас отчаянно.

— Неплохо, — сказал Главный. — Отнюдь. Возьмем на вооружение. Евгений Михайлович, пометьте там у себя. Можно дать в одном из номеров как шапку на всю первую полосу.

Стрельчук неторопливо развернул блокнот и что-то записал. Б. Поляков счел, что самый раз выступить с сольным номером и ему. Он быстро почиркал карандашом на листке, лежавшем перед ним, и прочел вслух:

— Не пожалел колхозник труда, кукуруза у нас — хоть куда! Поленился весной обормот — пустой у коровы живот.

Главный снял очки и взглянул на Бэ свирепо.

— Шуточки, Поляков? Ну-ну!

— Какие шуточки? — возразил Бэ предельно эмоционально. — Это всерьез. Текстовка к агитплакату.

— Поленился обормот — это, по-твоему, что? Можно так говорить о нашем советском самоотверженном труженике, даже если он лодырь? А?

— Не можно, значит, не будем, — голос Бэ звучал примирительно. — Это же просто вариант. Как вы предложили — в плане бреда.

— Бредить тоже надо в рамках коммунистической морали и здравого смысла, — успокаиваясь, сказал Главный. — Слово не воробей, вылетит — не оправдаешься. Вот накажу вас для примера. Вы мне предлагайте отработанные тексты, а не на тебе боже, чего не вырубить топором.

— У меня еще есть, — сказал Стас Бурляев и опять втянул голову в плечи. Главного он искренне побаивался.

— Излагайте.

— При кукурузном зерне быстрее сало растет на свинье.

Главный выпятил губу, потом облизал ее, будто пробуя слова и вложенное в них сало на вкус. Задумался.

— Стиш деловой, — сказал я, стараясь поддержать Стаса.

— Запишите, Евгений Михайлович, — согласился Главный. — У кого есть еще?

— Вот, Константин Игнатьевич, — продвинулся вперед Федя Куличок, редакционный художник. — Пока товарищи излагали, я набросал эскиз плакатика. Под лозунг «Где кукурузу растят, там большой прирост поросят».

Главный взял лист ватмана и стал разглядывать рисунок. Он почти принюхивался к нему, поскольку ноздри его возбужденно расширились и зашевелились. Наглядевшись, он бросил лист на стол и ткнул в него пальцем.

— Это К Т О?

— Как кто? — удивился Куличок. — Поросенок!

— Так почему же ты ему такую морду нарисовал? На чей портрет намекаешь?

Я заглянул в блокнот, в котором Куличок делал наброски, и заметил, что веселый поросенок круглой сытой мордой и бездумным выражением глаз явно смахивал на одного из партийных вождей, соратников Никифора Сергеевича Хрящева Подбугорного, чей портрет среди других украшал стену нашего зала заседаний. Но высказываться не стал: травить Главного, который уже и без того завелся, было опасно.

— Тоже мне, Турхерейдал! — Зернов, не встретив сопротивления, медленно остывал. — Переделай облик морды на поросячье рыло! И быстро! Тут, при мне. Чтоб свинья была свиньей. И не смотри на стены, где портреты. Лучше даже в свинарник сходи!

Куличок дрожащей рукой потянул рисунок к себе и зашуршал резинкой.

Главный, больше не обращая на него внимания, сказал Стрельчуку:

— Гарнир на первый ударный номер набирается. Теперь подумаем о мясе.

— О кукурузе, — поправил я.

— Мясо и кукуруза у нас в дефиците, — доложил Стрельчук. — Если что и есть, то самая малость.

— Что именно? — спросил Главный.

— Статья «И бросили силы на ветер».

— Не помню такой. О чем?

— Колхоз «Авангард» в кукурузном арьергарде. Посеяли по полному плану, а выросло — ничего. Как теперь быть с кормами на зиму, знают только бог и три милиционера.

— Почему именно три, а, допустим, не два? — спросил Главный и, не ожидая ответа, подытожил: — Негатива нам не надо. Не хватало на себя самих анонимки писать. Позарез требуется положительный опыт.

Стрельчук потер переносицу и сдвинул брови:

— Есть очерк. Ребята с Кубани прислали.

— Большой?

— Строк на триста, — Стрельчук тяжко вздохнул. Он понимал, что пробоину в редакционном портфеле пластырем такого размера не залепишь. Но где взять материал, полный кукурузного оптимизма, коли в нашем краю даже репа не всегда вырастает?

— Где у нас аграрники? — спросил Главный сурово, хотя заведующий сельскохозяйственным отделом Тимофей Николаевич Коннов сидел прямо перед ним. — Вам и карты в руки. Завтра сдать материалы на читку. Чтобы соответствовали шапке… Как там у вас? — Главный повернулся к Бурляеву и пощелкал пальцами. — Початки вдоль Камчатки?

— Кукурузные початки растут от Крыма до Камчатки, — продекламировал Бурляев и гордо распрямил плечи. Он был сегодня на виду, и это стоило использовать.

— Вот именно, — утвердил Главный. — От Крыма. А мы — посередине. Значит, появление очерка оправдаем. Снимки есть? Надо зрительно воздействовать на эмоции читателя. Выстраивать визуальный ряд, как теперь принято определять.

— У нас в области, — заметил Коннов с горечью, — кукуруза и без снимков на эмоции воздействует. Раз увидишь — неделю плачешь.

— Вы всегда плететесь в хвосте отсталых настроений, — Главный говорил по-отечески строго, но очень спокойно. — Мало эмоций в жизни? Даже убийство в нашем городе было. Но мы об этом не писали. Так и здесь. Дадим снимки впечатлительные. Крестьянин увидит и поймет — можно растить у нас кукурузу. Можно, раз сказано! Важно постараться.

— Не поймет, — возразил Коннов. — Читатель не дурак. Давно говорят, что в Москве кур доят. А кто в это верит?

— Дойных кур от вас пока никто не требует, — отрезал Главный. — Вот и занимайтесь кукурузой. Так, снимки у нас есть?

— Есть, — поспешно доложил Лапшичкин. — Посмотрите. Делал два дня назад.

Он пошуровал в толстой папке, которую, находясь в редакции, всегда носил под мышкой, и пустил снимок тринадцать на восемнадцать по рукам в сторону Главного. Я мельком взглянул, как привыкаешь смотреть на все, что проходит за день через твои руки, и сразу схватил сюжет. Кукуруза стояла на снимке высокая, в рост. Два человека — женщина и мужчина — терялись в зарослях, высоких как бамбук в джунглях.

— Взаимная выручка? — спросил Главный с сильным подозрением. — Тоже с Кубани прислали?

— Что вы, Константин Игнатьевич! — возмущение Лапшичкина было искренним и горячим. — Это колхоз «Труженик», Шелапутинский район.

Главный закусил губу и уничтожающим взглядом окинул нас всех. Я видел, как ярость, родившись в недрах души, начала наполнять его, поднимаясь всё выше и выше, пока не выплеснулась наружу потоком уничтожающих слов:

— Шармачи! Фальсификаторы! Да у нас в области такой кукурузы быть не может! Вы меня за дурака пытаетесь держать?! Или ради хорошего кадра в посадке ты поставил людей на колени? Наших тружеников?! Я за такие штучки, Лапшичкин…

— Что вы! — охнул Фотик испуганно. Гнева Главного он как и многие побаивался. — Что вы, Константин Игнатьевич! Я на такое в принципе не способен! Наш советский человек ни перед кем не должен вставать на колени. Даже перед кукурузой! Я бы на такое никогда не пошел!

— Почему же заросли выше голов? Как такое могло случиться? Где ты нашел такие посевы?

— Там яма была. Ямка, — пояснил Лапшичкин смиренно. — Небольшая, но очень удобная для композиции. И вот…

— Точно ямка была или специально копал? — Главный постепенно отходил, и поток его гнева стал утихать. — Смотри, если обманул! И учти, я не дурак, и хорошо вижу, когда снимок сделан с применением технических средств. Раз и навсегда — никаких инсценировок! Впрочем, если там действительно яма — снимок примем. А вы, товарищ Поляков, полиричнее текстовку. С заходом. И без обормотов.

Главный долго помнил и любил напоминать всё, что хоть раз вызвало его неудовольствие.

— Будет! — ответил Бэ, загораясь вдохновением. — Сделаем в идейном стиле.

— Лучше! Лучше сделайте, товарищ Бэ Поляков. На нас смотрит эпоха во всем ее величии. А теперь все к станкам! Время подгоняет нас!

Загрохотали стулья, зашаркали ноги. К «станкам» засидевшиеся творцы областных новостей уходили лениво, не торопясь.

В комнате остались трое: Главный, я и Зайчик. В таком «узком» составе мы говорили о письмах, которые не было причин выносить на общее обсуждение, а точнее, были причины на такое обсуждение не выносить.

— Что у нас? — спросил Зайчика Главный, когда все вышли.

Зайчик ответил, не скрывая брезгливости:

— Анонимка.

— О чем? — Главный задал вопрос с унылостью в голосе. Так обычно говорят в случаях, когда о каком-то деле говорить не хочется, но долг службы к тому вынуждает.

— Злостная антисоветская клевета, Константин Игнатьевич. — Зайчик достал из папки письмо и прочитал:

«Ежедневно слушаю радио о наших якобы больших успехах. Они, эти успехи, конечно, где-то есть, я их сам видел на выставке достижений народного хозяйства в Москве. Воочию, так сказать. Всего мы производим из года в год больше. Всё, что производится, с каждым днем лучшает в качестве. Это по всей стране. А вот конкретно у нас в области все даже наоборот. Хлеба, если не купишь с утра, то к вечеру в магазинах на полках уже не увидишь. Когда было мясо, многие даже непомнят. Хорошо, что в мясном отделе висит схема разделки говяжьих туш. Зайдешь и вспомнишь, где у коров раньше были огузки, филе, голяшки. Масла — тоже нет. Хороший костюм не купишь. То, что есть в продаже — сшито на урода. Шапок меховых нет. Могу и дальше называть то, чего нет. Но это долго. Проще сказать что есть. Это соль и спички. Потому предлагаю говорить не столько об успехах, сколько подумать о продуктовых карточках, как было в войну и голодное довоенное время. Чтобы рабочий человек знал — раз в месяц, но свое мясо и масло он купит. Федор Петрищев. Слесарь. Ул. Ворошилова (бывшая Мясницкая) дом 3, кв.8.»

— Какая же это анонимка? — спросил я. — Автор и фамилию, и адрес указаны.

— При чем здесь адрес? — спросил Зайчик удивленно. — Судя по духу и настроению, такое мог написать только злостный анонимщик или скрытый антисоветчик.

— А если мяса в магазинах действительно нет? И масла?

— Знаю не хуже других, — сказал, как отрезал Зайчик. — Не на Луне обитаю. И всё равно, так советскому человеку писать о своей жизни не подобает. У нас, у советских, собственная гордость. Значит, подобное письмо в редакцию не что иное, как попытка опорочить и оплевать светлую действительность. Представьте, попадет письмо в чужие руки. Например, в западную печать. Какую клевету они разведут вокруг! И потом про улицу товарища Ворошилова. Это же злостный и открыто враждебный выпад. Все уже забыли, когда улица называлась «Мясницкой», а клеветник нарочно напоминает о забытом народом прошлом.

— Какой же выпад против товарища Ворошилова? — спросил Главный. — Автор письма просто указал свой адрес.

— Всё равно не должен советский человек такие намеки воспроизводить.

— Какие намеки?

— Ему, видите ли, приспичило соотнести название улицы маршала товарища Климент Ефремовича Ворошилова с отвергнутым народом названием Мясницкой! Еще недавно за подобное сразу бы…

— Когда недавно? — спросил я.

— При товарище Сталине.

— А теперь?

Зайчик обречено махнул рукой:

— Теперь мы с анонимщиками либеральничаем. Видите ли, у нас демократия…

Тоска по прошлому звенела в его голосе, как лопнувшая струна. Должно быть, в памяти вставали картины времени, когда его другие боялись , а теперь всё обстояло по-иному…

— Что решили с письмом? — спросил Главный.

— Перешлю в компетентные органы, — доложил Зайчик, вновь оживляясь. — Там люди разумные. Примут меры по усмотрению…

Слова «по усмотрению» и «компетентные товарищи» в устах Зайчика значили многое. Не в торговые органы, которые ответственны за обеспечение города рыбой и мясом, собирался он переслать послание «анонимщика».

Положение о работе с письмами читателей, рожденное где-то в Москве, которое широко не афишировалось, несло на себе гриф «Для служебного пользования».Оно требовало все письма, в которых выражалось недовольство существовавшими в стране порядками, а также с упреками в адрес партийных и советских властей, пересылать в КГБ. Как объяснялось несмышленым, пересылать такое надо лишь «для сведения».

— Не надо никуда направлять, — сказал Главный мрачно. Он знал, к чему может привести ревностное исполнение Зайчиком своих обязанностей. — Все оставьте мне.

— А почему не по назначению?

— Потому, что я покажу письмо в обкоме.

Когда Зайчик ушел, Главный устало вздохнул.

— Вот, старик, редакторский крест. Хоть стой, хоть от места отказывайся. — И без всякого перехода дал указание: — Собирайся, в обком поедем. Там нас уже ждут.