— Вечером выходим, — предупредил Роджерс партнеров. — Еще раз проверьте оружие.

Наемники только что закончили обед и пребывали в блаженном состоянии сытости. Поскольку в это время хозяева оставляли их одних, они могли спокойно поговорить о своих делах наедине. С утра Мертвоголовый, переодевшись в крестьянскую одежду, выходил с моджахедами в разведку. В пути им встретились две боевые машины с советскими солдатами. Боевики посторонились, пропуская их. У Мертвоголового зачесались руки от желания пустить в угон русским машинам гранату, но строгий запрет Роджерса сработал, и немец остался мирным пуштунским обывателем. Теперь Курт делился с приятелями впечатлениями.

— У меня ощущение, что все пройдет гладко, — говорил он. — Я хорошо разглядел этих вояк. Двух, — он протянул руку к Леблану, держа средний и указательный пальцы вилкой, — вот на таком расстоянии. От тебя до меня. Клянусь, если бы не наше дело, я бы их положил. Разом. Пикнуть не успели бы. Щенки…

Неожиданно Мертвоголовый разъярился. Темная злоба всколыхнулась на дне души и поднялась вверх, наполняя сознание черной желчью.

— Я бы их, сынов собачьих…

— Внуков, — сказал Леблан.

— Что? — спросил Мертвоголовый. Реплика сбила его своей неожиданностью. — Какие внуки?

— Ты собирался воздать сторицей этим русским за отца? — спросил Леблан. — Вот и воздашь. Только не тем, кто имел дело с твоим фатером, а их внукам. И пепел Клааса не будет больше стучать в твою грудь.

— Воздать я воздам, но действительно жаль, что это будут другие. Уж очень мне понравились эти двое. Особенно первый. Глупый Иван.

— Они сами говорят иначе: Иван-дурак.

— Иван-дурак? Так даже лучше, — одобрил Мертвоголовый. — Я всегда буду помнить эту рожу. Круглая, как по циркулю, и рыжая. Весь нос в пятнах. Будто мухи обсидели.

Роджерс едва сдерживал раздражение. Очень хотелось сказать Мертвоголовому так, чтобы задеть за живое: «Послушай, парень! Ты спешишь ошибиться, как уже ошиблись твой отеци дядя. Они кричали „Хайль Гитлер!“ и этих круглолицых, скуластых и курносых считали за беспомощных дураков. Каждый немец, лихой и ловкий, готов был взять на себя таких по два. А что вышло, не мне рассказывать». Но Роджерс не мог позволить себе произнести такие слова. Вояка до мозга костей, он в напряженные минуты умел быть и дипломатом.

— Курт, — сказал Роджерс, сдерживая порыв злости, — оставь эту тему. До лучших времен. Боюсь, Иван-дурак отвлечет тебя от более серьезных дел. Я уже жалею, что позволил тебе выйти на дорогу.

— Все, Маэстро! — сказал Мертвоголовый и приподнял обе ладони на уровень плеч ладонями вперед. — С этой темой покончили!

— Может статься, — уныло сообщил Леблан о своих соображениях, — что именно эта тема прикончит нас.

Мертвоголовому порядком надоело нытье, которое в последние дни звучало довольно часто.

— Слушай, Француз! — вспыхнул Курт. — Заткнись! Ради европейского патриотизма. Ни я, ни Роджерс не стонем, хотя условия у нас одинаковые. Можешь помолчать и ты!

— Патриотизм? — спросил Леблан и ехидно засмеялся. — На кой черт ты приплел это слово, Голова? Все рассуждения о европейском патриотизме — это сплошной треп. Нас объединяют только страх и ненависть. К красным, к Советам. А внутри мы только патриоты своих стран. Маленьких, но своих. Ты ведь ликуешь, когда футболисты вашей «Баварии» выигрывают у итальянской «Скуадро-Адзуры». И кричишь: «Ах, как мы врезали макаронникам! Бей итальяшек!» Верно? Впрочем, можешь не отвечать. Я и так знаю — кричишь. Не кричал бы — я в тебе усомнился, тот ли ты, за кого себя выдаешь.

— Ты прав, — согласился Мертвоголовый. — Могу сказать больше. Когда врезают французам, мне тоже очень приятно. Можешь не обижаться. Я ведь точно знаю, что ты меня считаешь «джерри» — немчурой, так же как называешь япошек «джапами». Верно? Значит, я прав.

— Ты прав, и потому оставим треп. Никакого европейского патриотизма в нас нет. Не было и вряд ли он когда-то будет. Мы объединились и прочно связались совсем по другой причине…

— Хорошие слова, Анри, — поддержал Роджерс, вмешиваясь в их перепалку. — Значит, мы должны думать сейчас о том, ради чего объединились. Это наша профессиональная честь. Не будь пессимистом, Анри. На успех я кладу девять шансов из десяти. Красные не готовы к варианту, который мы им предлагаем. Это неоспоримо. Тем не менее исключать случайности не будем. Мы заложим заряд и в тайном входе. Подорвем его после того, как уйдем из зоны. Взрыв не вызовет детонации арсенала. Но он потрясет гору, и разрушения будут видны далеко со стороны. Только это наша забота. Ставить о ней в известность Шаха и его людей не станем…

В дверь гостиной — мехманханы — постучали. Роджерс замолчал и машинально опустил руку на автомат, лежавший рядом. Громко ответил:

— Войдите!

Дверь открылась, и в проеме возникла фигура Амануллы. Подобострастно кланяясь, он вошел в гостиную.

— Долг зовет, уважаемые воины! — Аманулла, как всегда, выражался витиевато и тонко. — Обнажите мечи во имя победы. Мы выступаем через час. Поступил сигнал от мосташара Шахзура.

Роджерс знал: под именем мосташара — советника — Шахзура сюда, в район операций, должен прибыть помощник мистера Сингха.

— Где советник? — спросил он.

— Уважаемый мосташар Шахзур, господа, ждет вас в кишлаке Лашкарикалай. Это недалеко. Мы направимся сразу туда.

— Хорошо, мы собираемся, — сказал Роджерс.

Когда Аманулла вышел, он отдал распоряжение:

— Все, парни, машина пущена. Переодевайтесь. И отдайте ваши документы.

Этап ограниченной легальности, на котором, наемники действовали под европейскими псевдонимами, окончился. Всякий, кто мог хоть каким-то образом проследить путь мистера Лайтинга, херра Бергмана и месье Дюпре до логова Шаха, теперь неизбежно терял их след.

Собрав паспорта, Роджерс сжег их в комнатном очаге и только потом выдал партнерам плотные карточки, затянутые в пластик. Их украшали посредственные фотографии владельцев — вполне узнаваемые и довольно мало похожие на оригиналы. Все надписи в документах были выполнены арабским шрифтом. Оттиск огромной круглой печати, пришлепнутой на текст, венчал кривой, как сабля, полумесяц.

— Что тут написано? — спросил Мертвоголовый, потрясая документом.

Роджерс достал из кармана бумажку, взглянул в нее.

— Сим удостоверяется, Курт, — сказал он и ухмыльнулся, — что ты есть Муса Сурхаби. Ты, Анри, — Мухаммад Али. Запомнить легко, верно? Меня зовут Рахим. И все мы с вами правоверные мусульмане.

— Муса. — Курт произнес вслух и качнул головой. — Надеюсь, молиться они меня не заставят?

— Нет, парни, — произнес Роджерс успокаивающе. — Вы обращены в новую веру с великим доверием. Без обрезания.

— Кто знает, — возразил Леблан. — Кто знает. Нас могут обрезать и красные. Только не с того конца, где положено верой. Укоротят на голову — и все…

— Заткнись, Френч! — зло рявкнул Мертвоголовый. — Хнычешь, как баба! Клянусь, когда вернемся, куплю тебе юбку и подарю при Деррике!

— Хорошо, — мрачно согласился Леблан. — Только бы вернуться. Верно?

Они переоделись в легкие, раскрашенные камуфляжными зелено-коричневыми пятнами костюмы. Фирма, изготовляющая вещи для наемников и коммандос, предусмотрела многое. Краска, пропитывающая ткань, помогала гасить инфракрасные излучения тела. Если костюм вывернуть наружу, то он становился обычной тренировочной формой спортсмена-любителя. Узкие карманчики, нашитые по бокам, позволяли разместить снаружи и под одеждой солидный дополнительный запас гранат и магазинов к автоматам. Под брючинами в специальных держателях все трое пристроили ножи и небольшие пистолеты. На ногах у наемников теперь были легкие прочные кеды, сделанные по спецзаказу одной из известных мировых спортивных фирм. Мягкая полиуретановая подошва делала шаги легкими, беззвучными.

— Пять минут до выхода, — громогласно объявил Роджерс, поглядев на часы. — Отсчет времени, парни!

— Уже готовы, — отозвался Мертвоголовый. — Мне бы теперь уговорить Шаха, чтобы он навьючил одного из своих азиатов «стингером».

— Откуда у Шаха ракеты? — спросил Леблан.

— Янки этого добра для моджахедов не жалеют, — пояснил Курт.

— На кой черт лишний груз? — сказал Роджерс. — Это ненужные неприятности.

— Море удовольствия, — заметил Мертвоголовый. — Я обязательно завалю русский самолет.

— Никаких самолетов! Главное — операция!

— Есть, сэр! Никаких самолетов. Но после операции власть сардара Рахима надо мной кончается. Верно? И тогда будет самолет. Я его опрокину.

Стараясь перевести разговор в другую плоскость, Леблан спросил:

— Что-то новое в твоем репертуаре, Курт. Откуда такая тяга к «стингерам»? Ты их хоть видел в натуре?

— Я?! Почему видел? Я умею стрелять. Что еще?

В голосе Мертвоголового прозвучало нескрываемое торжество.

— Где все вызнал?

— Прошел полный курс. Помог старый друг семьи Хорстманн. У него в Аугсбурге хитрая лавочка для азиатов…

Дорога до Лашкарикалай у небольшого отряда, в который входили три наемника, Аманулла и пять моджахедов, заняла ровно час десять минут. Группа шла легко и быстро по узкой тропе, тянувшейся вниз вдоль потока. У выхода из ущелья в долину мосташар Шахзур с тремя боевиками лично встретил отряд. Это было проявлением высокого уважения к наемникам.

Пожимая руку посланнику мистера Сингха, Роджерс с интересом разглядел тайного дирижера боевых операций. Жирные дряблые щеки, большой мясистый нос, усы, лохматая, будто старая вехотка, борода. И глаза шельмы — хитрые, бегающие. Аманулла, заочно представлявший советника наемникам, был осторожен в выражениях. И все же Роджерс понял — Шахзура в бандах хорошо знают и сильно боятся. Он представлял здесь незримую власть огромных денег, которыми оплачивают жестокость и карают добродетель.

— Вы прибыли, господа, и я очень рад, — сказал советник, склоняя голову в поклоне.

Он хорошо говорил по-английски с явно выраженным американским произношением. «А ведь когда-то в этих краях старались подражать лондонцам, — подумал Роджерс с некоторой грустью. — Видимо, и у этого послужной список хранится в ЦРУ в Лэнгли».

— До выступления осталось немного, — продолжал советник. — Но вам придется подождать, не входя в кишлак. Сегодня — пятничный намаз. Это важное дело. Очень важное. Происходит очищение души, просветление глаз, обращенных к аллаху.

— Какое это имеет отношение к нам? — спросил Леблан.

— О! — воскликнул советник Шахзур. — Самое непосредственное. Вы останетесь на время без меня. Я тоже буду совершать молитву. Это неизбежно.

— Мы отпускаем вас, — сказал Роджерс. — У нас говорят: богу — богово…

— Правильно говорят! — оценил Шахзур христианскую мудрость. — Но лучше бы, господа, если бы вы молились аллаху.

Наемники расположились на высоком зеленом холме под кронами могучих ореховых деревьев. Отсюда, они прекрасно видели улицы кишлака, пыльную площадь и мечеть на ней. Из узких щелей, стиснутых глинобитными стенами, к мечети выходили моджахеды.

Они тянулись унылой чередой один за другим, сосредоточенные, молчаливые. Выходя на площадь перед приземистым зданием сельской молельни, рядами складывали оружие, разувались и еще некоторое время шли босиком дальше, к месту богослужения. Выстраивались в шеренги.

Площадь все более заполнялась моджахедами.

Одетые вразнобой — в халатах-чопанах, в пиджаках-корти, в штанах-патлунах и шароварах-тонбанах, в поношенных джинсах, в чалмах-дастарах, шапочках-паколях, а то и с непокрытыми головами — короче, кто во что горазд, разновозрастные и разномастные, они все же были войском, объединенным единой целью и волей. Это Роджерс понял с первого взгляда. И еще он обратил внимание на то, что люди эти страшно разобщены в своем странном единении. Они держались рядом, но каждый был сам по себе, замкнутый, закрытый перед другими. Никто из них не улыбался, не шутил. На лицах стыла осенняя угрюмость, в настороженных глазах прятался затаенный страх.

Моджахеды выстроились перед мечетью (теперь Роджерс мог бы произнести правильно название этого заведения — масджуд). Они стояли свободным каре. Было что-то противоестественное, пугающее в этой слепой покорности массы взрослых, самостоятельных людей, которые вдруг бросили все дела, отрешились от живой жизни и встали в строй, чтобы молиться.

Роджерс не считал себя атеистом, хотя не верил ни в бога, ни в дьявола. Человек с утилитарным складом ума, он ценил любую узду, помогавшую держать в подчинении непокорных, безалаберных головорезов, понимающих только аргументы жестокости и страха.

На возвышении перед мечетью появился мулла — суровый священнослужитель ислама, с лицом строгим и непреклонным. Он оглядел выстроившееся на молитву воинство аллаха, воздел руки к небу, распахнул ладони.

— Ла илаха илля ллаху Мухаммадун расулу-л-лахи!

Роджерс сел на плоский камень, хрустнувший под его крепким телом. Леблан стоял рядом, не пожелав садиться. Мертвоголовый улегся в тени ореха, вовсе не интересуясь происходившим вокруг.

Внизу, как на панораме, Роджерс видел молящихся. Они работали ритмично, будто звенья огромного механизма, совершавшего одни и те же движения: возносили руки к небу, падали ниц, упирались лбами в земную твердь, задирали головы к светилу, всячески демонстрировали подчиненность, смирение, покорность. И это однообразие движений, одинаково доступное грамотным и ученым, полуживым и пышущим здоровьем, знакомое молодым и старым, повторяемое регулярно, вопреки утомительной простоте и монотонности, неизбежно делало однообразными и монотонными их мысли, взгляды на мир, их желания.

— Впечатляет? — спросил Леблан задумчиво. — Должно быть, их предки с таким же рвением взывали к аллаху, когда шли бить англичан.

— Должно быть, — согласился Роджерс. — Добавлю, Анри, что не просто англичан, а неверных, к коим относитесь и вы, месье. Кстати, там, — он махнул рукой в сторону запада, — в Иране, другие фанатики молятся, чтобы набраться ярости и поразить янки, пришедших в их море.

— Прекрасная ассоциация, — сказал Леблан и засмеялся. — Знал бы ваши мысли, сэр, мистер Джонсон.

— Будьте спокойны, милый друг. Джонсон знает о наших мыслях намного больше, чем мы сами. И тем не менее обратился именно к нам. Дело — это дело.

— Я раньше по-иному представлял ислам, — сказал Курт. Он встал со своего места, привлеченный разговором, и задум чиво глядел на происходящее на площади.

— Что же ты узнал теперь? — спросил Роджерс.

— Мне раньше казалось, что религия объединяет этих людей, именующих себя правоверными.

— Забудь подобные глупости, — бросил Леблан и усмехнулся. — Никакая религия не объединяет…

— Ты марксист, Мухаммед Али! — притворно ахнул Мертвоголовый. Точно такие же слова Леблану когда-то сказала его старая подруга Жаннет.

— Ты что, сомневался в этом? — засмеялся Леблан. — Каждый, кто хочет понимать мир, должен знать Маркса и Ленина.

— Почему же ты не с красными? — Голос Мертвоголового звучал зло и холодно. Он такого рода шуточек не терпел. — Я бы тебя охотно пристрелил.

— А потому, что я понимаю мир и не верю, что на моих глазах он станет другим. Работать ради блага будущих поколений — не собираюсь. Я — эгоист.

— Я тоже, — сказал Роджерс примиряюще. — Итак, что говорит марксизм об исламе?

— То, что если это вероучение копнуть поглубже, то увидишь в его догматике столько противоречий и непримиримых оттенков, которые помогут понять — панисламизм идея бредовая. Мусульмане скорее перережут друг друга, чем захотят объединиться. Под зеленым знаменем пророка и с благословения мулл уже который год бьются Иран с Ираком. В Ливане более правоверные рвут горло тем, кого их священнослужители называют менее правоверными, а потому неугодными аллаху.

— А кто среди них менее правоверен? — спросил Мертво-головый.

— Курт, дружище, — вмешался в разговор Роджерс, — ты меня удивляешь. Менее правоверным бывает тот, на кого укажет мулла или аятолла, аллах их тут разберет. Тот мулла, который считает себя более преданным вере, может осудить другого, кто ей менее предан. И как-то получается, что обычно судит тот, у кого в данный момент больше власти. В Коране, если мне не изменяет память, есть такое наставление: «А когда вы встретите тех, кто не уверовал, то — удар мечом по шее; а когда произведете великое убиение, то укрепляйте их узы».

— Прекрасная философия! — сказал Мертвоголовый. — Я бы из-за нее обрезался!,

— Обрати внимание на молящихся. Их движения поистине прекрасны, — заметил Роджерс. — Подумать только: Европа, для того, чтобы придать серому веществу в головах солдат одинаковую плотность, придумала строевую муштру. Равняйсь! Смирно! Направо, налево! Шагом марш! Упал, поднялся! А здесь все общество в едином строю. На мой взгляд, чего не хватает нашей современной Европе, так это однообразия в движениях. Остальное у нас есть… Обратите внимание, как они все разом падают и поднимаются.

Леблан смолчал и стал смотреть на действо, разворачивающееся внизу.

Моджахеды падали ниц, били поклоны. Вот они застыли ровными рядами, держа руки перед собой, развернув ладони, будто страницы книг.

— Ты посмотри, Анри! — воскликнул Курт. — Впечатление, словно они на уроке чтения. Но ведь все сплошь неграмотные.

— Имеющий глаза да видит, — сказал Леблан. — Они разглядывают знаки тайнописи, сделанные на ладонях людей аллахом.

— Как это? — поинтересовался Мертвоголовый.

— Каждый человек несет на себе знаки добродетелей аллаха. Точнее, ровно девяносто девять его добродетелей.

— Как это? — снова спросил Курт и развернул перед собой ладони книжкой, как истинный сын ислама.

— Старина, ты на пути к мусульманскому озарению, — иронично сказал Роджерс. — Остается тебе оттяпать ножницами лишки плоти, которых не дозволено иметь правоверному, и обращение твое в ислам будет завершено.

— Если уж кому-то надо что-то оттяпать, — огрызнулся Мертвоголовый, — так это тебе самому, Маэстро. У тебя явный избыток плоти и ума.

Роджерс расхохотался громко и весело. Мертвоголовый повернулся к Французу.

— Так где тут знаки добродетелей аллаха? Я их в Гамбурге припишу себе и очарую всех девок.

Леблан ткнул пальцем в левую ладонь немца.

— Видишь три линии? Две сходятся в одной точке и похожи на клин острием вверх. Третья изолированная. Так вот, в таком виде клин означает арабскую цифру восемь. А одна линия — это единица. Вместе и рядом они дают цифру восемьдесят один. Теперь смотри правую руку. Там те же знаки в обратном порядке. Значит, восемнадцать. Сложи цифры с обеих рук и получишь девяносто девять.

— Действительно, — разглядев странные письмена, согласился Мертвоголовый. — Как мы, христиане, махнули, не приписав этих знаков добродетелей Христу. Это же портативный молитвенник! Тем более для неумеющих читать.

— Квод эрат демонстрантум, — удовлетворенно щегольнул латынью Леблан. — Что и следовало показать.

— И все же, — сказал Курт, разглядывая ладони с большим вниманием, — почему именно девяносто девять добродетелей, а не все сто?

— Никаких загадок, — ответил Леблан. — Во-первых, сто — это законченность, а девяносто девять — всего лишь ступень к законченности. Во-вторых, если на наших ладонях линии выглядели бы иначе, объяснения у мусульман были бы другие.

— Думается, — сказал Курт и опустил руки, — несмотря на привлекательность твоей версии, у жеста иное объяснение. Аллах, сидя на подушках облаков в исламском раю, оглядывает правоверных скопом. И его радует, что существует так много людей, которые способны читать Коран с листа. А что может быть похвальнее для верующего, чем доставить своему богу радость? Вот и стараются все — грамотные и неграмотные.

Моление вступило в заключительную фазу. Священнослужитель наставлял воинство на беспощадную битву с неверными. Он возвысил голос, и слова звенели металлом. Чуткое ухо легко выхватывало главные: шахадат — самопожертвование в бою во имя веры и шахид — человек, который решил пожертвовать собой ради победы.

— Во имя аллаха единого, милостивого, милосердного…

Будто волна плеснула через площадь. Пали ниц моджахеды, склонив головы до земли, вознеся тугие закругления ягодиц к небу. Потом поднялись и снова встали строем божьего войска.

— Высшая добродетель воина — следовать шахадату! — возглашал моулави. — Шахадат богоугоден, прекрасен! Шахадат — путь к прощенью грехов.

— Шах! Шах! — раздавалось в тишине, словно острый клинок рубил воздух.

— Дат! Дат! — стучало как пулемет, вгоняющий в чужую плоть сверкающие гвозди смертельных пуль.

— Алла акбар! — выкрикнул звонко моулави.

— А-а-кбар! — в жутком экстазе отозвались сотни дюжих глоток.

И опять засвистал обнаженный клинок угрожающих слов.

— Шахиды — гордость веры. Их имена в книге памяти заслуг и в памяти людской! Райское процветание уготовано каждому шахиду!

— Шах и ду! Шах и ду! — гремело над майданом. — Ду! Ду-ду!

— Мы сегодня нуждаемся в шахадате, чтобы завтра наши дети с гордостью противостояли миру безбожия. Кровь, пролитая в битве за веру, придает исламу новый блеск, сохраняет душу веры потомкам!

— А-а-а-кбар! — громогласно ахнул боевой клич. Стайка воробьев испуганно сорвалась с тополя, на который только что опустилась.

— Сегодня время крови и гибели! — взывал моулави. — Умрем за светлое дело! С нами вера и наша сила!

— Б-а-ар! — ответило воинство.

— Смерть за веру — праздник святых!

— А-а-ар!

— То, что мы теряем, находит аллах!

— А-а-ар!

— О пророк! — распалившись, выкрикивал моулави. — Побуждай верующих к сражению! Если будет среди них двадцать терпеливых, то они победят сотни, а если будет сотня, то они победят тысячу тех, которые не веруют, за то, что они народ непонимающий… — Он выдержал паузу и закончил выкриком: — Аллах всегда с терпеливыми!

— Все, парни, — сказал Мертвоголовый. — Теперь орда готова к бою и разорвет любого неверного!

— Ты прав, Курт, — озабоченно произнес Роджерс. — Я только сейчас понял, какому риску мы подвергаем Леблана, взяв его в дело.

— Разве риск не одинаков для всех? — спросил Курт, угадав, что должна последовать подначка.

— Для нас с тобой он меньше, чем для Анри. Его истинно французское обличие, гены предков, которыми он гордится, уже вызвали здесь подозрение. Меня дважды спрашивали, не йахуд ли Леблан.

— Йахуд? Что это?

— Йахуд, джахуд — так на местных языках именуют евреев.

— При чем здесь я? — раздраженно спросил Леблан.

— При том, дорогой Анри, что здесь слово «йахуд» звучит понятней, чем «ахл-э-франса» — француз. Понятней и призывней. У мусульман с йахудами какие-то давние счеты. Среди неверных самые неверные — это йахуды. Так что, Леблан, держись ко мне поближе, при случае буду свидетельствовать, что ты чистый ахл-э-франса. На каждом шагу.

Это была явная месть Роджерса Леблану за подначку с англичанами, которых предки нынешних моджахедов бивали после своих молений.

Из Лашкарикалая бригада вышла двумя колоннами. Первой — в составе шестидесяти человек — надлежало атаковать Маман с пологой стороны. Она должна вызвать огонь гарнизона на себя и сковать его действия с фронта. Роджерс, используя весь авторитет мосташара Шахзура, долго и упорно вдалбливал начальнику первой группы Бобосадыку, что его автоматы должны заговорить в три часа. И только четырежды услышав ответ Бобосадыка «повинуюсь, господин», Роджерс счел инструктаж законченным.

Вместе со второй группой, в которую вошли специально отобранные Шахом моджахеды, в поход двинулись наемники, советник Шахзур, Аманулла и сам амер Шах.

Подход к объекту прошел удивительно гладко. Шах вел колонну уверенно, быстро. Роджерс с удовлетворением отметил слаженность, которая чувствовалась в действиях моджахедов.

Последнюю часть пути отряд шел по старому каньону, пробитому некогда бежавшим здесь потоком. Под ногами хрустело каменное крошево. Ноги скользили по гальке, то и дело подворачивались. Роджерс несколько поотстал от советника Шахзура, с которым все время шел рядом, и поравнялся с Лебланом. Сказал тихо, не повышая голоса:

— Никак не пойму, за кого играет Шах. Не нравится мне его рожа.

— Это генетическое, — возразил Леблан. — Со времен Киплинга, когда здесь помяли англичан, англичанам не нравятся афганские рожи.

Француз явно не забыл шутку Роджерса о йахудах.

— Я всерьез, Леблан, — отрезал Роджерс. — Сейчас не до шуток. Меня тревожит, не сыграет ли Шах против нас. Слишком уж он осведомлен о делах красных, будто сам бывает у них в гостях.

Леблан помрачнел.

— Не хотелось бы верить в такое, но учесть сомнения надо.

— Отлично, Анри. Ты станешь держать этого типа на мушке. В случае чего…

— Это ясно, — ответил Француз.

Гора Маман возникла перед отрядом в ночи почти внезапно. Когда Роджерс выбрался вслед за Амануллой из каньона, удивился тому, что большая часть звездного неба закрыта тенью. Подняв голову, заметил высвеченный сиянием Млечного Пути горбатый контур увала.

— Кох, — сказал Аманулла с уважением. — Гора, господин. Мы пришли.

Они по одному перебрались вброд через изрядно обмелевший за жаркие дни поток и выбрались по козьей тропе на крутой берег. Глаза, привыкшие к мраку, видели все достаточно хорошо. Гуськом добрались до старого кладбища, умостившегося под боком горы. Роджерс засветил тусклый синий фонарик. Призрачный свет упал на могильные камни, которые глубоко вросли в грунт, искрошились, побурели от времени. Шах остановился.

Остановились все.

Шах прошел к яме, выбитой среди камней, и стал выбрасывать из нее бурьян — сухие стебли полыни, шары перекати-поля, какие-то сучья и хрусткие ветки. Обнажился осыпавшийся бок ямы.

Шах подозвал моджахеда и вдвоем с ним сдвинул, должно быть, не слишком тяжелый камень. Обнаружилась старая полуосыпавшаяся ниша.

Шах согнулся, вошел в нее и исчез.

Роджерс, проследив за его движениями, увидел в стене узкую щель потайного лаза.

— Мадхал, — пояснил услужливый Аманулла. — Вход.

— Ход не разрушен? — спросил Роджерс Шаха, когда тот выбрался из каверны.

— На, — ответил амер. — Нет. Что делали в старину, делали хорошо. Крепость надежная. Даже ангризи не смогли ее взять. Старались, но не смогли.

Роджерс ощутил болезненный укол самолюбию, но сделал вид, будто это его не задело. Только подумал: «Поганый вонючий осел! Даже тому, из чьих рук берет сено, все же показывает желтые зубы».

— В каком состоянии туннель?

— Последним много лет назад с Мамана уходил амер Ахмед-беги, — сказал Шах. — Он сам закрыл входы, сделав их невидимыми. Внутри все в порядке.

— Пора идти, — напомнил мосташар Шахзур, взглянув на часы.

— Я иду первым, — сказал Шах и сделал шаг вперед.

— Нет. — Роджерс положил руку на плечо амера. — Нам дорога ваша голова, уважаемый Шах. Первым пойдет Мухаммед Али. Затем уже вы. Так вас устроит?

Аманулла перевел. Шах ощутил недоверие, которое своей вежливостью едва прикрывал ангризи, но недовольство постарался не показать. Лишь сказал:

— Голова уважаемого Мухаммеда Али не дешевле моей. Первым пойдет Ахмад. За ним — ваш человек.

— Хуб, — согласился Роджерс, выслушав ответ. — Хорошо. Пеш! Вперед! — Они вошли в сырое, пахнувшее известняком подземелье. Ступени, которые вели в узкое жерло колодца, были щербатыми. Время истерло их, искрошило. Тем не менее пробитый сквозь толщу камня во тьме веков примитивными инструментами колодец являл собой инженерное чудо.

По привычке все подмечать и запоминать Роджерс стал подсчитывать ступени. До первой площадки насчитал пятьдесят. Здесь туннель шел по горизонтали на восток метров на пять (Роджерс взглянул на компас, определяясь в пространстве) и опять устремлялся вверх. По горизонтальному ходу они лезли на четвереньках, ощущая спинами давление огромной горы. И еще пятьдесят ступеней вверх. Здесь шахта выходила в просторную пещеру.

— Пришли, — свистящим шепотом сказал Шах. Он словно боялся, что его услышат там, на горе. — Мы на месте.

Два моджахеда, действуя неторопливо и осторожно, сдвинули глыбу, прикрывавшую выход из колодца. Снаружи этот камень выглядел большим и неподъемным, но он был выдолблен изнутри в виде купола, и два человека свободно отвели оголовок в сторону. Лишь несколько мелких камешков, оказавшихся на краю отверстия, упали вниз, не произведя серьезного шума.

Роджерс отжался на руках, легко вскинул тело и выбрался наружу. Вдохнул с наслаждением свежий, без запаха затхлости, воздух. Перед ним темной громадой высилась двухметровая стена. Редкие облачка на небе рассеялись. От горизонта до горизонта огромный шатер небосвода осыпали яркие, мерцающие звезды.

Боевики, открывшие вход, уже прошли по карнизу и указывали остальным путь слабым синим фонариком.

Шах подтолкнул Роджерса в спину: «Пеш1» Осторожно, стараясь не шуршать мелкой каменистой крошкой, они подвинулись к месту, где надо было преодолевать стенку и выбираться на плато.

Массивный, походивший на бугая моджахед подошел вплотную к стене, плотно прижался к ней спиной и сделал ниже пояса ступеньку из сложенных в замок ладоней.

Первым ступил на зыбкую лестницу Шах. Он сделал это легко, быстро и бесшумно. Достигнув края гребня, лег на живот и мягко скользнул на плато.

Роджерс взглянул на часы. Живые электронные цифры прыгали, меняя секундные показатели. Пляшущие знаки еще показывали, что до трех часов оставалось две минуты, когда с севера, приглушенный расстоянием, заливисто заговорил «Калашников».

«Что это?» — подумал Роджерс. И в тот же миг, как фейерверк хорошо отрепетированного праздника, на севере расплескались волны автоматной стрельбы. Должно быть, ударная группа Бобосадыка начала атаку. Начала раньше срока.

Роджерс еще раз бросил взгляд на часы и ступил ногой на сложенные вместе руки моджахеда. Напружинившись, тот приподнял англичанина и помог ему взойти на свои плечи.

Скользнув ладонями по скале, Роджерс пальцами достиг кромки обрыва, вцепился в нее. Создав опору, резко толкнул тело вверх и лег животом на скалу.

С высоты он увидел, что небо на севере исполосовано огнями трассеров. Это группа отвлечения вступила в бой.