В больнице было хорошо, врачи знали свое дело, и я день ото дня чувствовал себя все лучше. Мне сказали, что многих сумасшедших из моего экипажа можно вылечить, а вот от наркотической зависимости избавят их всех. Доктора очень удивлялись тому, что я смог так долго продержаться, не прибегая к помощи стимуляторов, и не понимали, за счет чего я смог выдержать все это. Я сказал им, что не знаю, как мне на самом деле это удалось, хотя в действительности прекрасно знал причину — я уже давно больше, чем человек, и вот теперь, во время боя, это проявилось в виде исключительной сопротивляемости и сбалансированности всего моего человеческого тела, а также готовности интеллекта к чрезвычайным умственным перегрузкам. Врачи долго думали и, в конце концов, пришли к единому мнению, что, скорее всего, в сложившейся экстремальной ситуации мой организм использовал еще неизвестные науке резервы, тем самым, подтвердив теорию о потенциально неограниченных возможностях человека. Они мне сообщили об этом, но я-то знал истинную причину своего успеха, а потому не очень обрадовался полученному известию. Мое спокойствие в данном вопросе врачи приписали последствиям накопившейся усталости, иначе, по их мнению, я наверняка гордился бы тем, что выжил благодаря своим своими уникальными возможностями.

Однажды ко мне в палату пришел офицер космических сил. Он пожелал мне скорейшего выздоровления и рассказал свежие новости. Они меня очень интересовали, так как врачи, оберегая мое психическое здоровье, запретили мне смотреть телевизор, сидеть за компьютером, слушать радио, читать газеты и книги, а также разговаривать по видеофону. Оказывается, что за те три месяца, которые я провел над Галактикой, положение дел на войне улучшилось в нашу пользу. Кроме того, множество государств уже вступило в войну, и в дальнейшем, наверное, вступят еще многие.

Я спросил у него, попал ли я куда-нибудь, и тут он мне сказал такое, от чего я действительно удивился: оказывается, из сделанных мной тридцати четырех выстрелов по планетарным системам, тридцать один раз я попал туда, куда и целился, то есть в астероид, а три выстрела пропали зря — и вот итог: сто восемьдесят триллионов человек погибло от моих рук, а тридцать одна планетарная система представляет собой одно гигантское кладбище или, вернее сказать, поле боя, так как все погибшие лежат непохороненными. Это гораздо больше, чем то, на что я рассчитывал, — выходит, я не зря старался!

Офицер также сказал, что через неделю меня выпишут, потому что я уже почти совсем здоров, а после моей выписки нас будут награждать: и меня, и всех остальных. Сумасшедший или не сумасшедший, раз награду заслужил — так получи ее! Командование решило за особые заслуги переименовать мой корабль и дать ему вместо номера имя собственное. «Подумай, — сказал мне на прощание офицер, — и на церемонии награждения скажешь это имя. Как ты решишь, так он и будет называться».

Прошло еще несколько дней. Я все еще продолжал лечиться в военном госпитале, когда по телевидению выступил глава нашего государства (одновременно являвшийся и нашим главнокомандующим), который произнес речь. Он говорил о войне, о народе, призвал всех и дальше сражаться, напомнил об успехах и — что самое удивительное для меня! — назвал меня национальным героем.

Это была слава, настоящая слава, слава, заслуженная тяжелым трудом! Душа моя летала, как на крыльях! Я видел восторг и уважение в глазах, словах, а главное — сердцах и делах окружающего меня персонала; но все же я понимал, за что меня так уважают, и это знание делало мою радость более сдержанной: на сегодняшний день я уничтожил больше всех людей, больше, чем какой-либо другой солдат из всех воюющих государств. На мне кровь триллионов — и не так-то легко моей душе примириться с этим.

Было ли мне жаль погибших от моих рук? С одной стороны — да, а с другой стороны — нет, и в этих моих чувствах нет неправды.

Госпитали и больницы были полны больными лучевой болезнью и нервным истощением; многим триллионам космос стал бескрайней могилой, и где-то никогда не дождутся домой своих сыновей; масса планет лежала в руинах… — кто прав, а кто виноват — я не знаю… — а в Галактике все равно продолжается эта война…

Люди сами себе могут создать такие проблемы и трудности, которые матушка-природа никогда не создаст своим детям!

Вскоре через неделю после столь знаменательной для меня речи нашего лидера произошла процедура награждения: мы стояли все в ряд, все, кто остался в живых из целого экипажа, перед нами держали знамя, кругом были камеры, и нас снимали со всех сторон, а мы, непривычные к форме, стояли и переминались с ноги на ногу. Нам было неловко от такого пристального внимания. С почетного караула, стоявшего возле нас, можно было хоть сейчас писать картину «Образцовый солдат», а с нас — «Арестованные перед походом в баню», и эта мысль придавала всему происходящему некоторый оттенок веселости и несерьезности, но я брал пример с караула и вел себя соответственно моменту — был собранным и сосредоточенным; но все же, когда я потом увидел себя по телевизору, ничего этого не было: глубочайшая тоска на фоне каменной усталости легко читалась на моем лице. Среди всех нас только я один был нормальный, а остальные — сумасшедшие наркоманы: они глазели по сторонам, норовили выйти из ряда, переминались с ноги на ногу и перешептывались, а один с умным видом, задрав голову к потолку, ковырялся в носу — я был среди них, как белая ворона.

Государство расщедрилось для своих героев. Сначала мы получали ордена от нашего правительства: я получил их три штуки, включая одну высшую награду; затем мы получали награды от союзных стран, и их тоже было довольно много, а ведь нас еще после предыдущего полета награждали орденами и медалями, поэтому в итоге моя грудь засияла, как у настоящего героя. В конце церемонии награждались и погибшие члены нашего экипажа — они награждались посмертно.

Я совершенно не испытывал ни чувства признательности за награды, ни чувства гордости от совершенных подвигов: я ничего не ждал от своего государства потому, что я сражался не за него, а за свой народ, а это в моем понимании хотя и похожие, но все-таки разные вещи, и согласно такому моему пониманию я правильно выполнил свой долг; и не ради наград я сражался и буду сражаться там, далеко-далеко, среди звезд, не ради наград…

А гордость? Что такого выдающегося я сделал, чтобы гордиться, надувая свою грудь и выпучивая глаза, как глупый павлин? Я выжил и добился успеха — это хорошо, и этого вполне достаточно. Я — не гордец, я не был им и постараюсь не стать им впредь: меня ждут звезды, среди которых так легко умирать гордецам, меня ждет оставшаяся мне часть жизни, в которой по-большому счету я еще ничего не сделал, так чем же мне гордиться?

Затем объявили, что корабль объявляется гвардейским с присвоением ему собственного имени. Меня попросили огласить то имя, которое, по моему мнению корабль достоин носить. Я вышел вперед и сказал:

— Благодарю за честь. С этой минуты корабль будет называться «Красный».

Я специально выбрал такое имя — путь корабля прошел по крови триллионов, и он действительно стал красным от пролитой им крови. Потом заиграл государственный гимн, а когда он закончился, завершилась и вся церемония награждения, и меня отправили обратно в госпиталь.

Мне долго не давала покоя одна мысль: «Почему никто другой не смог воспользоваться применяемой мной технологией атаки планетарных систем: прыжок — выстрел — бегство с запутыванием следов — прыжок — выстрел и так далее?» Я знал, что многие пытались сделать это, но у них ничего не получилось: все обычно просто промахивались, хотя иногда и попадали, но такого великолепного результата, как у меня, никто не достиг.

Я вспомнил как однажды один командир попал не в астероид, а прямо в планету — хорошо еще, что она не разрушилась, — взрыва не было, но ее атмосфера разогрелась до температуры в несколько десятков тысяч градусов, и все живое сгорело на ней, как в крематории. Я — исключение, которое только лишь подтверждает правило: человек не может сделать такой кровавый слалом в космосе с кошмарной психологической мясорубкой под конец, а я смог — ведь я не человек, а некто больший. Я понял это, когда звучал гимн, но не смог додумать эту мысль до конца; не смог или не успел прийти к тому выводу, к которому все же пришел, но пришел уже гораздо позже.

Я выздоровел, и через несколько дней должен был состояться вылет моего нового корабля в район боевых действий — звездолет «Красный» стоял на ремонте, экипажа у меня не было, поэтому мне дали и другой крейсер, и другую команду. Я познакомился со своими будущими сослуживцами, и они мне понравились — конечно же, они не были орлами один к одному, но смогли остаться просто нормальными людьми, несмотря на то, что раньше уже принимали участие в боевых действиях. Экипаж был обстрелянный, проверенный в бою, то есть как раз такой, какой мне и был нужен. Мой новый корабль был новейшей разработки, представляющей собой последнее слово в развитии военной техники; однако он имел только номер потому, что имя собственное заслужить еще не успел… — а на «Красном» будут летать другие — не я, ибо, когда он будет полностью отремонтирован, я уже буду далеко в космосе. Прощай, мой первый корабль! Что поделаешь, такова логика войны — своими делами я заслужил тебе имя, и теперь ты будет носить его без меня…

А я догуливал последние деньки. С женщинами было просто отлично: жена далеко, а я, национальный герой, здесь, один; ну а если прибавить к этому мою нежность, внимательность деликатность, природную чуткость и чувство юмора, то ты поймешь, мой читатель, почему с дамами мне было легко и приятно, как, впрочем, и им со мной! Из-за войны ко мне не смог приехать никто из родных и друзей (сообщение по межзвездным туннелям было строго регламентировано и подчинено военным потребностям), но я со всеми ними переговорил по видеофону: услышал их голос и увидел их лица.

Как-то раз, когда я пробыл несколько часов в одиночестве и в тишине, ко мне в голову пришла важная мысль. Не теряя времени даром, я пошел в ближайшее здание, где размещалось одно из отделений спецслужбы, которая обеспечивает безопасность нашего государства. Меня там приняли очень хорошо. Я попросил их обеспечить безопасность моих близких родственников, а также друзей, опасаясь террористического акта со стороны противника. "Таким способом враг может попытаться на время лишить меня психологического равновесия и, тем самым, вывести меня из строя. Пока что я — единственный, кто может так результативно воевать, поэтому мной могут «заняться» и таким способом тоже. Сейчас идет война, а на войне — как на войне, и об этом не следует забывать, " — так я мотивировал свою просьбу. Собеседники поняли мою проблему и всю ее важность для государства, поэтому пообещали дать моим близким круглосуточную охрану и заверили меня в том, что будут постоянно держать под контролем все попытки противника в этом направлении.

Лучше заранее продумать решение проблемы, чем пытаться решить ее тогда, когда будет уже поздно.

Незадолго до вылета меня пригласили на телепередачу, и я пришел. Ведущие задавали мне разнообразные вопросы, большая часть которых затрагивала современную войну. Их интересовало мое мнение по разным вопросам, хотя я точно знал, что цель передачи заключается не в моем мнении, которое им совершенно не интересно, а в том, чтобы показать народу его героя. Я отвечал им то, что, по-моему мнению, они хотели бы от меня услышать, лишь изредка говоря нечто, похожее на правду. Передача шла долго, и мне это надоело, поэтому, ближе к концу, я время от времени говорил то, что думаю на самом деле. Я был уверен, что даже, если я скажу большую глупость, то зрители меня все равно поймут и оправдают, ибо еще недавно я был на грани безумия.

Как-то под конец ведущий спросил меня:

— А что, по-твоему мнению, тебе больше всего помогало в бою?

И я ответил ему и всем людям, которые смотрели на меня тогда:

— В бою — жажда жизни и нежелание умирать, а на протяжении всей войны — целостное философское мировоззрение.

Мне самому понравился мой ответ. Конечно же, непосредственно во время сражения ты думаешь в основном о том, чтобы, во-первых, самому остаться в живых (и это главное!), а во-вторых, о том, чтобы поразить противника. Но война в целом состоит не только из сражений, а еще из многих простых и сложных дел, занимающих иногда значительные промежутки времени. На войне практически невозможно полностью расслабиться и подумать о своем, ибо дел много, а над всеми этими делами царит ясное осознание того, что ты очень легко можешь потерять почти самое ценное, что у тебя есть — твою жизнь, и это ощущение тяжким психическим грузом ложиться на все, что ты делаешь во время войны, забирая силы и выматывая душу. Единственный путь спасения от всего этого, не дающий нервам «расшалиться» в полной меру, — это свинцовая усталость и недостаток времени, нацеленность на выполнение чужих приказов и растворение собственного "я " в толпе себе подобных, не дающее тебе осознать весь ужас происходящего. Думать о том, почему и зачем все это, а также что ты делаешь здесь нужно было раньше, до войны, и все эти твои довоенные рассуждения напрямую влияют на твое поведение во время боя, на готовность к риску, на решительность и на желание сражаться. Осознание себя как части целого в этом случае является основой поведения в битве и, в конечном итоге, может предопределить победителя, для чего очень помогает целостное, именно целостное, а не отрывочное и смутное, мировоззрение и мироощущение. Я думаю, что мое мировоззрение тогда было еще не совсем целостное по своей структуре, однако, сейчас, когда я пишу эту книгу, оно приобрело более цельный характер, чем раньше, причем, как оно изначально было философским по своей сути, так оно им и осталось.

Времени до отлета оставалось совсем немного, поэтому я решил потратить его с пользой: в детстве я занимался разными видами спорта, и легкой атлетикой в том числе — недавно я познал, что такое бег в мире Халы, а потому захотел освежить свои прошлые воспоминания и ощущения, пробежав и в мире Земли тоже.

Я решил пробежать дистанцию длиной в десять километров. Я не спортсмен, поэтому для меня главное — не остановиться и не перейти на шаг, то есть в принципе пробежать, а не сойти с дистанции; ну а ни время бега, ни скорость для меня совершенно не имеют значения. Такую длинную дистанцию я специально выбрал потому, что на Хале я ее пробегал легко, практически не утомляясь, а для Земли — это уже приличное расстояние; к тому же я думал, что короткая дистанция не даст мне возможности понять разницу между бегом в мире Земли и бегом в мире Халы.

Когда я решил бежать, было послеобеденное время. Было жарко, но не душно, и к тому же дул ветер. Я выпил большую кружку воды, надел майку, шорты и отправился на стадион.

Стадион был небольшой и уютный. Он был весь залит солнцем; только беговую дорожку, находящуюся через поле от главной трибуны, частично закрывала тень от высоких деревьев. Трава на футбольном поле кое-где стала желтеть, перед обоими воротами, там, где обычно стоят вратари, чернели пятна вытоптанной ими земли. Погода была чудесная!

Я вышел к финишу стометровки и побежал по повороту. Один круг на стадионе равен четыремстам метрам, следовательно, мне нужно пробежать двадцать пять кругов. Бежать было легко, сил пока еще было много, а организм не знал, что его ждет. Я старался бежать спокойно: на три шага вдох и на три шага выдох — таким темпом, не сбивая дыхание, можно будет бежать очень долго. Сначала, с первых шагов, мне как бы и не хотелось дышать, но вскоре это ощущение прошло, и я задышал все глубже и глубже.

Я закончил первый круг и пошел на второй. Пахло свежестью. Я уже почувствовал усталость, но пока небольшую. Заканчивая второй круг, я уже знал, как дуют ветры на стадионе: перед главной трибуной ветер дует сбоку в лицо, а дальше везде царит жаркое безветрие.

Я начал третий круг, было уже тяжеловато… — и тут я сбился со счета: то ли это третий круг, то ли четвертый? Я так сосредоточился на процессе бега, что забыл про счет. Метров, наверное, сто я вспоминал, какой же сейчас круг, пока не вспомнил точно, что это все-таки третий. Мне нужно тратить силу своей сосредоточенности исключительно на процессе бега и не отвлекаться на счет кругов, поэтому я решил не думать о том, сколько мне осталось, и о том, сколько я всего пробежал — я старался держать в памяти исключительно номер текущего круга, и лишь когда начинался следующий круг, только тогда я увеличивал номер круга у себя в памяти.

На пятом круге у меня заболело справа в боку — боль была тянущая и тупая, правда, не сильная, а потому терпимая. Я замедлил темп, и боль уменьшилась; так я и бежал два круга с легкой тупой болью в боку, пока она не прекратилась, после чего я стал бежать чуть быстрее — то есть также, как и раньше.

Дорога была достаточно однообразной, но у меня в организме было столько всего интересного! На седьмом круге у меня забурчало в животе. На восьмом круге я впервые оценил пульс — я приложил большой палец правой руки к шее, к артерии. Сердце стучало не быстро, удары были четкие и сильные. Я знал, что если вдруг сердце начнет биться, как бешеное, а удары станут жесткими и напряженными, то, значит, пора заканчивать.

Где-то с восьмого круга я по-настоящему вошел в ритм бега. Я приспособился и к ветру — когда его не было, бежал как обычно, а когда он дул мне в лицо, то замедлял темп.

Я сплюнул — у меня еще было, чем плевать, и это было хорошо!

Постепенно все мое тело взмокло от пота. Я получал истинное наслаждение, когда в меня, мокрого, дул ветер. На сгибах рук и на лбу пота было больше всего, поэтому, когда я чувствовал ветер, то ненадолго распрямлял руки, давая возможность проветриваться и сгибам рук тоже.

А вот, наконец, и двенадцатый круг, потом еще полкруга, и все — середина дистанции уже пройдена! В гору забрался — теперь с горы, а с горы спускаться будет проще! Наверное поэтому, мне как-то внутренне показалось, что бежать стало легче: ноги словно бы «вработались» в темп моего бега, казалось, что им гораздо проще бежать равномерно, не останавливаясь, шаг за шагом, а остановиться или же ускориться было выше их сил. Так я и бежал до пятнадцатого круга.

Круги с шестнадцатого по двадцатый — самые тяжелые круги. Я прочувствовал это на себе: сил уже почти не было, бежать стало трудно и жарко, сплюнуть нечем, пота тоже почти совсем не стало. Пульс бился быстрее, чем раньше, причем удары сердца стали пожестче и понапряженней. Мне хотелось остановиться, я уже устал, ну сколько же можно?! Но я стиснул зубы и сказал себе: «Надо, надо бежать, я сильный, я добегу, у меня много сил». И после этого усталость отступала, и я бежал, как раньше. Это происходило со мной четыре раза, как раз напротив главной трибуны, по одному разу на круг с шестнадцатого по девятнадцатый. Я постоянно щупал пульс — не пора ли заканчивать? Было тяжело и жарко. Я бежал долго, как мне казалось, очень долго, но все, что имеет начало, имеет и конец.

Убийственные круги кончились, — я понял это, когда бежал двадцатый круг. Теперь мне уже не нужно было стимулировать свою волю — я был уверен в том, что добегу. Тяжелые круги кончились; до двадцать второго я пробежал легко и не чувствуя усталости — усталость осталась там, перед двадцатым кругом, и мне казалось, что больше всего сил и времени я потратил именно на этих четырех кругах.

…Двадцать второй круг, двадцать третий. На двадцать четвертом круге я морально собрался и приготовился к ускорению — нужно было финишировать, а значит, бежать изо всех сил.

…Последний круг. Я попытался бежать быстрее, но ноги не слушались меня, они бежали в том же ритме, в каком привыкли бежать раньше. Я заставлял их, но они не слушались, я заставлял их еще и еще — и постепенно ноги стали двигаться быстрее. Правая нога, как и раньше, на протяжении всей дистанции, и толкалась дальше, и на дорожке держалась жестче, чем левая.

…Триста метров до конца — я мчался так быстро, как только мог. Дыхание я уже сорвал, поэтому дышал часто и неровно. Теперь я прочувствовал пульс — он бился внутри меня так сильно и четко, что я ощущал его биение всем своим телом.

…Полкруга до конца — я бежал и бежал — сил уже не было, но это меня не волновало. Сто метров до финиша! Ради этого стоит жить! Я бежал и бежал, а дистанция все не кончалась и не кончалась…

Все! Финиш! Я засек пульс — сердце стучало, как бешеное, пульс был около двухсот ударов в минуту. Я шел, а тело мое еще бежало. Меня переполнял восторг, большой, тяжелый и полноценный восторг.

Минут пять я походил, не останавливаясь, пытаясь отдышаться — сразу же после бега садиться нельзя!

Я погулял еще некоторое время, постоял, а потом сделал серию несложных упражнений.

Хотелось пить — перед глазами стояла кружка, а в ней плескалась вода, такая прохладная и желанная, но я не спешил пить — мне нравилось хотеть пить! Мне нравилось оттягивать долгожданный момент наслаждения водой, и от этого ощущения, и от этого ожидания, я становился сильнее духом, приобретая дополнительные силы… — и я не спешил завершать это удовольствие!

Я еще подождал немного, а потом пошел в раздевалку — там я пил воду, и мне казалось, что вкуснее ее нет ничего на земле, ибо вода есть сама жизнь. Тело аж затрепетало, когда я влил в него первую кружку воды! А потом я пил еще и еще, уже не так жадно, а глоток за глотком, и я чувствовал, что постепенно оживаю. Затем я пошел в душ: я был весь мокрый от пота, вся моя одежда была мокрая, вся, включая трусы; а потом теплая вода смыла с меня грязь и усталость, и я обновленный вышел в мир.

На следующий день после бега у меня болело все тело, кроме головы — даже шея, и та болела! Я знал, что когда болят мышцы, это означает, что они растут. Весь день я шевелился с трудом, но несмотря на это, чувствовал себя превосходно, и настроение у меня было отличное! Удивительно, но после бега у меня также болели и легкие — я думаю, что они тоже подросли и увеличились в объеме. Боль в легких утихла к вечеру, боль в мышцах утихла через день. Наконец-таки, после клетки корабля и заключения в больнице, я почувствовал себя настоящим живым человеком, живущим в полную силу — ради этого ощущения стоит так тяжело бежать, и ради этого ощущения стоит жить!

Я чувствовал себя великолепно! На послезавтра был назначен отлет, поэтому напоследок я решил прогуляться. К утру мне нужно было возвращаться — что ж, пора на войну: я передохнул и посмотрел на людей в мирное время — зрелище, которого я еще долго не увижу на корабле.

Настали сумерки. На улице ко мне подошли три подростка и попросили закурить. Я ответил им, что не курю (а я действительно не курил, потому что куренье вредно для здоровья). Сигареты их не интересовали в принципе — я понял это из их последующих действий, когда один из них внезапно ударил меня ножом в живот. Было больно, страшно и непонятно. Я упал на колени, закрывая руками рану; я не сопротивлялся, хотя мог бы — я опасался того, что в таком случае они нанесут мне еще несколько ран. Грабители обыскали меня, забрав часы и деньги. Кровь текла у меня между пальцев. Я чувствовал сильное разочарование: я, национальный герой, отмеченный орденами и медалями, иду в бой, чтобы рисковать жизнью ради таких вот людей… Нападавшие убежали, на прощание ударив меня ногой по спине.

Я обернулся вокруг — улица была пуста. Я застонал, жалобно и мучительно. Нужно самому заботиться о себе — я встал и побрел к ближайшему видеофону. Мне казалось, что я потерял крови не так уж и много. Я позвонил в скорую помощь и сказал им, что меня ранили в живот. Я не знал, на какой улице это произошло, поэтому просто не повесил трубку — так они сами определят местоположение видеофона. Я сел внизу, под аппаратом, согнувшись, как младенец в чреве матери, и стал ждать. Невдалеке прошли люди, они посмотрели на меня и пошли дальше.

Мир не добр и не зол — он безразличен.

Ты не нужен никому, кроме себя самого, некоторых из своих родных и самых близких из друзей — остальным ты безразличен, и если кого-нибудь из этих остальных обуревают какие-либо чувства к тебе, то, скорее всего, это «черные» чувства. Достойных людей ценят после их смерти — лишь после их ухода из жизни начинают понимать величие того, кого они лишились, и тогда они ставят памятники тем, кого сами же травили, а потом казнили. Таковы правила жизни в мире людей — так было раньше, и так будет всегда…

Я понял это, умирая под видеофоном. Печаль и отчаяние охватили меня — так удачно сражаться в космосе — и вдруг такая нелепая смерть!

Резкая боль пульсировала, не давая ни на мгновение забыть о себе. Я почувствовал, что начинаю задыхаться. Душе моей было очень плохо, гораздо хуже, чем телу, потому что я чувствовал, что будущее готовит мне новые испытания.

Я ведь однажды уже умер, так что же я так переживаю? Но я не хочу умирать!

Так я сидел и ждал; и вот, наконец, появилась машина с красным крестом, она опустилась на газон, и из нее выскочили врачи.

Меня внесли внутрь машины. Доктор обнажил рану, а затем положил на нее жменю заживляющей пены. Пена была бело-желтого цвета, и по мере того, как она пропитывалась кровью, она темнела. Мы мчались в больницу. Из их разговоров я понял, что врачи узнали меня, — они видели меня по телевизору, когда нас награждали. Было тоскливо, но боль уже явно пошла на убыль — сказались обезболивающие свойства этого вида пены.

Я знал, что не умру, но все же спросил об этом у доктора. «Все нормально, — сказал он, — кровь уже не идет: видишь, пена стала бледно-коричневой, а это значит, что кровь засохла внутри нее».

Все было так прекрасно, и вдруг мир рассыпался, как карточный домик. Тогда, в машине, я хотел только одного — чтобы мои страдания закончились, и чтобы я побыстрее выздоровел.

Мы подъехали к больнице. Меня положили на антигравитационные носилки, и я по воздуху поплыл в операционную. Там меня уже ждали два врача. Справа от меня стоял преобразователь пространства — он был похож на шкаф с множеством рукояток и кнопок, а к нему из потолка подсоединялись толстые кабели.

— Ты можешь не шевелиться? — спросил меня один из врачей.

— Могу, — ответил я.

— Это не долго и больно. Просто лежи — и все.

Врачи вышли за стену. Преобразователь пространства загудел. Я знал, что они там делают: я лежал здесь, на носилках, возле какой-то квадратной стойки, а в соседней комнате врачи лечили мою рану.

Преобразователь пространства делал три дополнительных измерения плюс еще одно — четвертое — время. Искривляя эти дополнительные измерения, врачи «подтягивали» область моей раны в соседнюю комнату и через них смотрели прямо внутрь меня. Дополнительное время текло медленнее, чем обычное для того, чтобы мои случайные движения не мешали лечению.

Врачи могли лечить мою рану и, соответственно, смотреть мне в живот под любыми углами и на любую глубину — если на то была бы надобность, то они смогли бы сделать операцию внутри головы, совершенно не затрагивая кости черепа. Я знал, как делается подобная операция из фильмов и книг — хирург доберется до повреждений, не трогая остальных тканей, поэтому я не беспокоился слишком уж сильно.

Я чувствовал, как врачи чистили рану по всей ее глубине. Было довольно неприятно оттого, что они копаются у меня в кишках, но это все же лучше, чем чувствовать там нож. Я был в полном сознании, однако я не почувствовал, как мне соединяли края разрезанных тканей, как врачи шприцем наносили на поверхность разреза соединительную пену, причем каждой ткани или органу, кости или же сухожилию соответствовал свой вид пены.

Пена действовала, как клей и, одновременно, как стимулятор заживления раны. Пена — отличная вещь, после ее применения шрамов не бывает. Со временем лишняя и использованная пена растворится у меня в животе и самостоятельно выведется организмом — это произойдет безопасно и незаметно.

Сама пена представляет собой специально выращенные несколько видов живых клеток с определенными химическими добавками. Весь этот биологический комплекс в целом внешне похож на пену, отчего и получил свое наименование; кроме того, в виде вязкой пенистой массы ее проще наносить, чем в жидком или твердом виде. Если нет возможности сделать операцию, то можно всю полость раны, пусть даже грязной, заполнить специально сделанной для этих случаев универсальной заживляющей пеной, после чего рана заживет. В этом случае на коже останутся только слабые шрамики, хотя, если использовать соответствующие виды пены, а не универсальную, то шрамов не будет вовсе. В моем случае, сразу же после ранения, врач использовал кровоостанавливающую и обезболивающую пену; а затем, во время операции, ее удалили вместе с поврежденными тканями, одновременно нанося на места разрезов различные специфичные для каждого органа виды пены.

…Операция закончилась, и меня повезли в палату. Рана ныла, на животе лежала буроватая твердая масса, а внутри ощущался вязкий ком пены. Вскоре ко мне в палату зашли следователи — я рассказал им о том, что со мной произошло, и они, задав дополнительные вопросы, ушли.

Настала ночь, я лежал и думал. Я решил использовать свои нечеловеческие возможности и отправился назад, в прошлое, чтобы посмотреть на сцену ранения со стороны. Я заглянул в души тех парней и узнал о них все; и то, что я там увидел, мне совсем не понравилось. Пусть так — скоро их поймают и будут судить. Я попросил кружку воды и, выпив ее, уснул.

Тут я уже должен сделать некоторые пояснения. Я действительно отправился в прошлое, по-настоящему, и это у меня получилось вот почему: тогда я являлся человеком плюс еще нечто разумное (в то время как сейчас человеком я не являюсь ни в коей мере), поэтому то, что является невозможным для человека, является вполне реальным для другой моей части. Человек может рукой взять камень, а затылком — нет; так и я — моя человеческая часть не может путешествовать во времени, а другая — нечеловеческая — может. Раньше, до этого случая, я иногда пробовал перемещаться во времени, но у меня это ни разу не получилось. «Отец» говорил мне, что мои возможности будут увеличиваться постепенно, по мере того, как я смогу ими пользоваться и управлять; видимо, тогда, после ранения, у меня и проявилась возможность путешествия во времени как в прошлое, так и в будущее.

Человек может перемещаться в пространстве потому, что эта возможность самым естественным образом следует из его внутренней логики существования — аналогично и перемещения во времени также следуют из самой сути строения и существования моей нечеловеческой части, ибо они естественны для нее.

…Меня должны были выписывать через неделю. Я надеялся, что за это время тех ребят поймают, и эта мысль как-то успокаивала меня… — так и произошло, однако затем их выпустили, потому что доказательств их вины следствие не обнаружило. Может быть, эти бандиты когда-нибудь сядут за решетку… — скорее всего, так и произойдет в будущем, а пока тех, кто меня чуть не убил, отпускают за недостатком улик…

В больнице я много думал о происшедшем со мной — мне очень хотелось самому наказать того парня, но ведь это будет противоправный поступок, и общество его осудит, — правда, я не человек и силы мои велики, но насколько велики? И если я сделаю это, то смогу ли я жить по своим законам, но жить в обществе? Жить в обществе и быть свободным от него нельзя — это я знал, ведь все равно этот мир — копия, и я всегда могу прервать в нем свой путь без ущерба для себя и других в первичном мире.

Если я хочу стать кем-то большим, чем человек, то мне надо… то что мне надо?

Если ты морально готов понести наказание, которое получишь по суду за свой противоправный поступок, то тебя уже ничто не остановит, но помни, что совершив его, ты обязательно навредишь другим, невиновным, людям и, может быть, осознание этого остановит тебя.

…После выписки я решил сходить к тому парню, который меня ранил, — а что там произойдет, то пусть и произойдет! Я еще не знал, что буду делать с ним — может быть, прощу, а может быть — и нет. В крайнем случае, люди будут считать, что я сделал это из мести, а значит, отсидев положенный срок, можно будет с чистой совестью выйти на свободу, но сидеть в тюрьме я не хочу!

Что бы я ни сделал с этим парнем, и какое бы решение не вынес суд, — все равно сейчас идет война, и я скоро окажусь на капитанском мостике боевого корабля; и будет много шансов того, что я погибну во время войны, поэтому мне с этой стороны как бы есть смысл решиться на такого рода действия, но с другой стороны…

…Меня выписали из больницы. Я сидел в кафе и ел, обдумывая ситуацию. Тот корабль, на котором я должен был вылететь, уже улетел, пока я лечился от ножевой раны. Мне сообщили, что послезавтра я с новым, не знакомым мне экипажем, обязан отправиться в район боевых действий. До сегодняшнего дня я не видел ни свой новый корабль, ни кого-нибудь из членов моего экипажа, но у меня еще есть время познакомиться с ними; а еще у меня есть один день на то, чтобы принять решение относительно того парня. Я обдумал ситуацию и решил попросить совета у своего «отца».

Ко мне за столик подсел мужчина — я узнал его своим внутренним взором, даже ни разу не глянув на него — это пришел мой «отец». Я практически не обратил на него внимания, я ждал ответа на свой незаданный вопрос и знал, что его получу. Мужчина сказал:

— Делай с ним то, что захочешь, а мы всегда поможем тебе. Если тебе нужно то, чего у тебя нет, например, какой-нибудь предмет, информация или же власть — то пользуйся ею, когда захочешь: мы успеем дать тебе требуемое, проще говоря, если у тебя чего-то нет, но завтра оно тебе понадобится — то не волнуйся, завтра, именно тогда, когда оно тебе понадобится, оно у тебя и будет.

— Но что мне делать с тем парнем? — спросил я.

— Хочешь убить его — так убей, — ответил он. — Хочешь отправить его умирать к динозаврам — только скажи мне, и я сделаю это за тебя.

— Но если я убью его, то как мне жить после этого в обществе?

— Ты — не человек. Ты можешь заставить общество жить по твоим законам — у тебя власти больше, чем у абсолютного монарха. Твое желание перевесит все. Помни, не перестав чувствовать себя человеком и не порвав с обществом, ты не станешь Властелином Вселенных.

— Итак, сегодня решающий день моей жизни, — подытожил я, — сначала я был человеком, потом притворялся им, а теперь что же — маски сброшены?

— По-настоящему решающий день наступит позже, а сегодня что? — день как день, — говорил мне «отец»; затем он сделал паузу и только потом продолжил. — Вспомни, как ты убивал людей в мире Халы, — ты делал это потому, что считал, что так надо для тебя.

— Плюнь на все! — продолжал убеждать меня «отец». — Вперед, без страха и сомнения — тебя ждут великие дела, и пусть горят за тобою мосты — главное не упади в пропасть!

— Великие дела? Но что за великое дело ждет меня впереди? Убить человека — это мелко, — ответил я.

— Ты будешь создавать миры, управлять ими, и нести за это ответственность; но все это будет потом, а сейчас ты делаешь шаг за шагом к своей великой цели и тебе желательно перестать цепляться за человечество.

«Отец» встал и ушел, а я остался сидеть и размышлять над его словами. Да, я действительно убивал людей на Хале, но тогда я не был человеком и не полностью отождествлял того халанина, который разрывал людей, с собой. Кстати говоря, я еще и умирал на Хале, однако сейчас я — жив, а значит умирал на Хале тот, другой, похожий на меня, но не я, сегодняшний! Наказать того грабителя можно разными способами, но я рассматривал в принципе только два: первый — убить его, и второй — ранить подлеца ножом в живот так, как он до этого ранил меня. До разговора с «отцом» я рассматривал в основном второй вариант, однако после беседы с ним стал вплотную обдумывать первый.

Убивать легко, когда не знаешь, каково умирать самому.

Но все-таки я и умирал, и убивал… но еще ни разу не убивал вот так — по-настоящему, существуя в одном мире с объектом нападения и находясь с ним в пределах одной разумной цивилизации… поэтому и медлил с принятием окончательного решения, ибо знал, что такое собственная смерть.

Я еще долго размышлял по поводу возможного убийства после ухода «отца», пока, наконец, не решился — да будет так! Я суммировал четыре фактора: первый — весь этот мир — специально созданная для меня копия, второй — я уже отбирал жизнь у человека, третий — я — нечеловек, и четвертый — все это можно прекратить в любую минуту, в результате чего пришел к выводу, что мне стоит попробовать жить по своим законам. Я решился на убийство, но не ради мести, а ради того, чтобы после этого жить по своим правилам, отличающимся от законов общества, и в перспективе получить нечто большее, чем может мне дать человечество.

Мысленно я посмотрел на того парня. Сейчас он находится в неудобной ситуации для убийства: вокруг него слишком много народа — незачем травмировать психику окружающих. Я заглянул в будущее и увидел, что через полтора часа он будет вместе с приятелями стоять на улице и разговаривать, причем людей вокруг них не будет, — я решил подойти к нему именно в этот момент.

Теперь об оружии. Холодное оружие — это примитивно, да и пользоваться им хорошо я не умею. Далее, оружие, которое я буду использовать, должно выпускаться в мое время, иначе у следствия возникнет слишком много излишних вопросов, поэтому — никаких луков и автоматов!Также оружие должно быть достаточно мощным, простым для применения и, конечно же, ручным.

Полицейскими используется газовое оружие с пластиковыми пулями, также у них есть и дубинки — но этим не убьешь; во флоте ручного оружия тоже нет, а вот у спецслужб, диверсантов, штурмовиков, десантников и космической пехоты такая техника есть, и ее часто показывают в фильмах.

Я пришел к выводу, что мне, скорее всего, необходим лучевой пистолет. Мысленно я осмотрел ближайшие здания спецслужб и вскоре нашел искомое. Я отправился к себе в гостиничный номер, закрыл за собой дверь, и оставшись один, переместил выбранный мной пистолет из очень сильно охраняемого секретного помещения прямо себе в руки и внимательно осмотрел его.

Он выглядел примерно симметричным относительно рукоятки и представлял собой гладкий без выступов и выемок черный прямоугольный «пенал» с округлыми краями, отверстием в передней части и отогнутой назад рукояткой посередине. Длиной он был сантиметров тридцать, высотой где-то сантиметров восемь, а шириной — около трех. В нем было только два разъема — с помощью первого он соединялся с очками, а с помощью второго — с браслетом; первый находился на самом краю задней части пенала, а второй — на краю рукоятки. Сверху у пистолета была специальная откидывающаяся крышечка, под которой располагались кнопки настройки.

К каждому пистолету прилагается специальный браслет, шнур и очки, поэтому я взял и их. Сам браслет крепится на запястье руки, он имеет специальный крепежный орган, который выглядит, как гибкая трубка в палец толщиной. У нее очень сложное внутреннее устройство. Эта трубка крепится одним своим концом к браслету, а другим — к рукоятке пистолета.

В обычном положении пистолет находится на наружной стороне предплечья, передней частью вперед, удерживаясь там с помощью крепежного механизма трубки. В таком положении оружие не мешает движениям, правда, ни куртку, ни пиджак сверху одеть уже нельзя. Для выстрела человек должен определенным образом установить кисть и пальцы своей руки. Отзываясь на такое, и только на такое движение мышц, браслет дает сигнал, и крепежный механизм выбрасывает оружие сначала вперед, затем — слегка в сторону, потом — назад, после чего — в противоположную сторону. Этим движением пистолет, двигаясь носовой частью вперед, оказывается зажатым в руке человека, причем указательный палец оказывается непосредственно на спусковом крючке, после чего сразу же можно стрелять. Огонь можно вести как импульсами, так и очередями, но при стрельбе очередями оружие не успевает набрать максимальную мощность перед следующим выстрелом, поэтому мощность одного такого импульса примерно на порядок меньше, нежели при обычной стрельбе в одиночном режиме. Окончив стрельбу, пальцы разжимаются, и оружие тем же путем самостоятельно возвращается на свое место. Для таких согласованных синхронных действий браслет настраивается индивидуально для каждого человека, согласуясь с работой его мышц, и только после этого им можно пользоваться по назначению.

Но это еще не все — пистолет имеет встроенный лазер, который испускает луч подсветки. Цвет луча можно выбирать, и я выбрал синий. Этим лучом можно пользоваться, а можно и не пользоваться: при стрельбе на небольших дистанциях им лучше пользоваться, однако при стрельбе на многокилометровое расстояние удобнее его не включать, а применять специальные очки.

В момент выстрела на расстоянии нескольких миллиметров от луча подсветки проходит боевой луч. Он представляет собой струю плазмы, истекающей с околосветовой скоростью. Плотность потока плазмы, длительность ее излучения и конус расхождения устанавливаются заранее, перед выстрелом. Сам по себе луч плазмы очень ярок, поэтому его белый свет слепит глаза: если после выстрела закрыть глаза, то перед ними будет «стоять» белая линия луча, отпечатавшегося на сетчатке глаза. Яркость плазмы не такая уж сильная, чтобы можно было ослепнуть, но при длительном использовании глаза все же повреждаются — это неприятно, вот почему и существуют специальные очки.

Очки эти тоже имеют сложное устройство, которое позволяет им гасить до приемлемого уровня яркость луча солнца, а также с их помощью можно вести наблюдение в инфракрасном, видимом, и ультрафиолетовом диапазоне, показывать расстояние до цели, значительно изменять масштаб изображения, узнать какое вещество находится в точке выстрела и какая у него примерная толщина, причем последние два параметра используются как справочные, потому что по ним очки часто выдают неверную информацию. Очки просто называются очками, потому что находятся на носу и перед глазами, однако на самом деле очки — это два экрана, на которых специальным образом формируется изображение.

Через шнур или, вернее сказать, кабель, очки соединяются с пистолетом, и в этом случае цель можно увидеть на огромном расстоянии — длиной в сотни километров.

В пистолете есть приемное устройство, которое передает в очки информацию о точке прицеливания, в результате чего перед глазами стрелка на экране очков появляется точка прицеливания на фоне видимых объектов. На верхней части очков так же, как и у пистолета, расположены кнопки настройки, прикрытые крышечкой. Очки бывают как для обычного человека, так и для левши: у левши оружие находится на левой руке, поэтому соединительный шнур крепится к очкам слева, а у всех остальных шнур крепится с правой стороны — там, где находится и пистолет.

Задняя часть оружия тяжелее, чем передняя, поэтому она стремится уйти вниз. У пистолета есть две антигравитационные батареи: одна в передней, а другая — в задней части. Батареи могут регулироваться или синхронно, или независимо друг от друга. Усилия, создаваемые ими, всегда направлены по линии действия силы тяжести, но в противоположную сторону — это следует из самой природы антигравитационной батареи.

Регулируя пистолет, сначала не включают переднюю батарею и выбирают такое усилие на заднюю, чтобы уравновесить обе части, затем увеличивают тягу обеих батарей на одно и то же значение, в результате чего вес пистолета, приходящийся на руку, уменьшается, причем оружие из положения равновесия не выходит! Если слишком сильно увеличить тягу батарей, то пистолет станет слишком легким, а значит, неудобным для стрельбы — в таком случае усилие, даваемое батареями, синхронно уменьшается, таким образом и подбирается индивидуальный вес пистолета. В итоге, благодаря столь точной регулировке оружие просто идеально сидит в руке. Антигравитационные батареи всегда дают установленное усилие вне зависимости от положения пистолета.

С такой техникой по улицам не ходят! Это оружие предназначено, в основном, для звездной пехоты, которая может сражаться им как в открытом космосе, так и на заселенных планетах. В целом, самое большее, что можно сделать таким пистолетом, истощив весь его энергозапас, так это разрушить крупный дом на расстоянии нескольких километров. Плазменные пистолеты имеют разную специализацию и, соответственно, исполнение; тот пистолет, который я держал в руках, был разработан для планетарных десантников и был адаптирован для кислородсодержащих планет.

Я установил плотность огня около минимума, задал как можно более узкий конус расхождения луча, отключил автоматическую стрельбу, выставил усилие, даваемое батареями, и положил оружие на тумбочку. Время у меня было, поэтому я не спеша отправился к месту встречи. По дороге я сделал порядочный крюк, чтобы прийти в срок, а не раньше. Я полагал, что после убийства меня арестуют, и вот дальше для меня начнется самое сложное, поэтому использовал свободное время для обдумывания сложившейся ситуации и моего поведения в будущем.

Я шел по тротуару. Справа от меня стояли дома, а слева раскинулся цветник, длинный, на всю улицу, поперек которого были проложены пешеходные дорожки, вдоль тротуара в два ряда стояли деревья, и под одним из них стояли ребята и разговаривали; людей рядом не было.

Я думал о том, что сказать этому парню. Те слова, которые приходили мне в голову, были плохими… — и вообще, зачем мне нужно что-либо говорить? Жалости к нему я не испытывал — привык после Халы и космоса.

Я подошел ближе, остановился и стал смотреть прямо на него. У парня еще был шанс остаться в живых, но для этого ему нужно было извиниться передо мной, однако он сделал вид, что не узнал меня, хотя по его лицу было видно, что он меня узнал и испугался. Я сделал шаг в сторону, и один из его приятелей, стоящий спиной ко мне, закрыл его от меня.

Я повернулся к ним спиной и отошел, вернее, спрятался за ближайшим деревом. Там я провел левой рукой по воздуху, взял очки и одел их — это было сделано как одно непрерывное движение, как нечто единое целое. Ремень очков давил мне на затылок, и у меня возникли такие ощущения, как будто бы я собираюсь плавать с маской. Я взял браслет и застегнул его себе на правой руке, после чего взял из воздуха пистолет и присоединил его к браслету, потом я взял шнур и подключил его сначала к очкам, а уже затем к пистолету. Луч подсветки я не включал. Ребята еще стояли на том же самом месте, где и раньше, но теперь я уже был вооружен и был готов к запланированному убийству — одному из самых тяжких преступлений в мире людей. Убийство прямо в глаза — это гораздо более жестокое и страшное явление, нежели убийство на расстоянии. Серьезная ситуация, напряженная и по-мужски страшная — я был готов стрелять, но не просто в какую-то отдаленную и оттого абстрактную мишень, а в близкую и реальную цель, смотря прямо в глаза жертве и будучи готовым вынести ее предсмертный взгляд, ее страдания и ее мольбы о пощаде.

Я заглянул в душу этому парню — мелкая, никчемная душонка — и пошел к ним. Они увидели оружие и очки, испугались, но время умирать пришло!

Я поднял пистолет носовой частью вверх, установил точку прицеливания на лоб выбранному парню и выстрелил — и на мгновение вспыхнул ослепительный белый луч между моим оружием и его головой. Луч плазмы вошел человеку прямо в лицо — его голова вскипела изнутри и взорвалась. Очки уменьшили яркость света, поэтому мои глаза выстрел не ослепил, а вот у окружавших его приятелей наверняка на несколько секунд пропало зрение.

Он ранил меня — а я убил его!

Я специально поставил такую силу луча, чтобы он не вышел из головы объекта, не улетел неизвестно куда и не ранил еще кого-нибудь. Брызги крови и сгустки мозга разлетелись в разные стороны — они попали и на меня, и на стоящих рядом с ним товарищей, а он упал, как мешок, и головы у него уже не было… — мгновением позже я почувствовал ожидаемый запах крови… Его друзья дико закричали и попытались разбежаться в разные стороны, но, ослепленные, сталкивались друг с другом, что еще больше усиливало панику. Я отвернулся от них и пошел обратно. Пистолет, очки, шнур и браслет я снял и отправил на место их постоянного хранения. На мне была кровь и какие-то ошметки — это напомнило мне Халу, однако теперь я был в мире Земли. Я убрал с себя все это, пользуясь иными, нечеловеческим возможностями, а потому на мне не осталось ни малейшего следа крови.

…Меня арестовали неподалеку: полицейский подошел ко мне сзади и выстрелил газом — я потерял способность двигаться, хотя и был в полном сознании.

…Я пришел в себя и начал шевелиться уже в камере. После захода солнца я, наконец, более или менее пришел в себя, а утром меня повели на допрос.

Я сидел посредине комнаты на стуле, а руки у меня были за спиной в наручниках. В кабинете было трое: следователь, его помощник и секретарь. Следователь сидел прямо передо мной за столом, его помощник сидел на столе, стоящем сбоку, а секретарь стенографировал, находясь где-то позади меня. В комнате пахло канцелярской пылью, и от этого все окружающее как бы покрылось легким налетом бюрократизма. Вскоре в комнату вошел четвертый — он встал позади меня так, чтобы я его не видел.

Личность мою установили быстро, еще вчера. Они не допрашивали меня вчера потому, что, во-первых, я еще не совсем пришел в себя после отравления газом, а во-вторых, они всю ночь выясняли подробности моего необычного дела — следствие больше всего беспокоил вопрос об оружии, ибо просто так такую машину убийства, которую использовал я, нигде не достать. К моему удивлению, следователям даже понравилось, что я национальный герой. Уважение ко мне они не испытывали, — им нравилось проявлять свою власть надо мной.

— А где же адвокат? — спросил я.

— Будет тебе адвокат, но попозже, — с глумливой издевкой ответили мне. — Сначала мы поговорим с тобой так.

Им нравилось издеваться надо мной, и я это прекрасно видел. Повторюсь, но к моему героическому прошлому они не испытывали никакого уважения — они радовались тому, что сами, ничтожные по сравнению со мной, сейчас все-таки могут проявлять власть над таким человеком, как я. Эта парочка — следователь и его помощник — стала злить меня. Я быстро признался в совершенном преступлении, сообщив им, что убил из мести, из-за нанесенной мне раны в живот.

— Так, значит, ты так забеспокоился о своем животике, бедненький!

Помощник, а может быть второй следователь (кто его знает? Он не представился) издевался надо мной в открытую, а его начальник молча потворствовал этому. Я видел (но не глазами, конечно!), что протокол пишется с определенной, не в мою пользу корректировкой слов следователей.

А затем они накинулись на меня: «Где оружие? Откуда взял? Куда положил? Кто дал?» Я сказал, что на вопросы о пистолете отвечать не буду.

Тот, четвертый, который стоял сзади, вышел и встал передо мной. В этот момент секретарь вышел. Я понял, что сейчас меня будут бить — у стоящего передо мной на голове был шлем с непрозрачным стеклом, так что лица его не было видно, а в руках у него была дубинка.

— Ну, так где оружие?! — вновь крикнул второй следователь.

— Не скажу, — ответил я.

— Ты так беспокоишься о своем животе, что ради этого ты пошел на преступление! А ну-ка, сделай ему массаж! — с радостью в голосе приказал он.

Меня ударили в живот дубинкой, один раз, но сильно. Этот, в шлеме, отошел в сторону и стоял там с видом киногероя, поигрывая своим оружием.

Как им все это нравилось!

Я прекрасно осознавал то, что уже ступил на ту дорогу, которая все больше и больше отдаляет меня от всего остального человечества, а потому чувствовал себя гораздо свободнее — решение принято давно, еще вчера, после долгих размышлений, а значит, сегодня необходимо просто выполнить его. Мне нужен был этот удар в живот для очистки своей совести — как повод, чтобы нанести ответный удар, — и я нанес его!

Как только человек в шлеме ударил меня, так сразу же я вошел в мозг помощника и, найдя там некоторых его родственников, убил несколько человек из тех, кто попался мне первыми. Сделать это было легко — так же легко, как порвать лист бумаги. Следом за этим я заглянул в души всех четверых, заглянул так глубоко, что для меня не осталось в них никаких тайн, ибо я увидел все, что там находилось, — все, во всеобъемлющем значении этого слова, — врага надо знать в лицо, и теперь я знаю их, знаю о них все!

Тем временем мой организм пытался отдышаться и, наконец, ему это удалось сделать.

— Ну, что — ты понял все?! Будем и дальше играть в кошки-мышки или начнешь говорить? — спросил помощник.

— Начальник, отпусти домой своего помощника — у него сегодня трагический день, — ответил я.

Я видел себя со стороны — мое лицо имело спокойное деловое выражение. Такое же спокойное и уверенно-расслабленное лицо было у меня, когда я стрелял в того парня. Каменный взгляд, напряженное лицо, сжатые губы — нет, нет и еще раз нет — оставьте это лицо для кино — у меня было такое же лицо, как у человека, наливающего воду из кувшина в кружку, — и только такое.

— Ты что-то там сказал, козел, или мне послышалось, а?! — вновь нагрубил мне помощник.

Даже тогда мой арсенал был слишком велик для людей (а сейчас он стал еще больше), и горе тем, кто испытал на себе его действие! Смешная ситуации, смешная до боли, смешная до крови ситуация — слабый угрожает гораздо более сильному, не зная об этом! Я слегка заглянул в будущее и ответил:

— Давай подождем четырнадцать минут — тебе позвонят, и ты все узнаешь сам.

— Я что-то не понял, к чему ты клонишь, — вдруг сказал начальник, — объясни-ка нам и поподробнее.

— Через четырнадцать минут будет звонок сюда твоему помощнику. Точка, — отрезал я. — А через пятнадцать минут вы можете меня спрашивать о чем угодно, только спрашивать меня вы сами не захотите.

— Это угроза? Ты что, нам угрожаешь?! Да ты знаешь, что с тобой будет?! Ты, видимо, ничего не понял, но скоро поймешь! — вновь накинулся на меня помощник.

— Подожди, — оборвал следователь своего подчиненного, — давай его послушаем.

— Да что там слушать! — кричал тот. — Вправить ему мозги — и дело с концом!

— С этим всегда успеется… — а этого-то мы задели, — с удовольствием отметил начальник, — пусть пока поговорит, а мы послушаем.

— Ну, давай, объясняй, — повернулся ко мне помощник, — что ты там такое говорил.

— Я же сказал — терпеливо объяснял я, — сюда скоро позвонят. А сейчас я лучше расскажу вам об этом товарище, который любит размахивать дубинкой. Что вам рассказать: описать ли его лицо, назвать имя, фамилию или, быть может, раскрыть его душу?

В комнате воцарилось молчание.

— Давай про душу, — приказал следователь.

Я начал говорить, я рассказал о его взрослой жизни, причем выбирая глубоко личные воспоминания.

— Хватит, наверное, — прервал я свой рассказ на середине. — Я не сильно ошибся? — поинтересовался я.

— Откуда ты это все узнал? — ошеломленно спросил человек с дубинкой.

— Из твоей головы, из твоих мозгов, друг мой, — заулыбался я. — А теперь скажи, веришь ли ты мне в том, что я знаю твое имя и вижу твое лицо, пусть и скрытое шлемом?

— Да, ты это можешь, — согласился собеседник.

— Он, что, все верно угадал? — удивился следователь.

Человек в шлеме кивнул, затем подумал и сказал:

— Я больше не буду его бить.

— Ты что, испугался этого человека?

Тот, в шлеме, не ответил, кивнул и отвернулся; потом он отошел назад и сел где-то позади меня.

— Ну и дела, — протянул помощник, — и скоро мне позвонят?

— Скоро, скоро — не беспокойся, — ответил я, а затем начал учить их. — С людьми нужно обращаться по-людски, а не так, как вы: я сделал то, что считал нужным, вы делаете свое дело — наши пути пересеклись, но это не повод для неуважения и издевательств. Если бы вы уважали меня (а ведь я все-таки национальный герой, награжденный высокими наградами, и достоин хотя бы из-за этого простого уважения), то я не сделал бы то, что сделал. Если бы вы уважали меня, то не издевались бы и не приказывали бы своему подчиненному размахивать дубинкой. Вы оба — дешевки, а потому и расплачиваетесь не за то, что вы сделали, а за свою сущность!

— Так я дешевка!? — возмутился помощник.

Я не ответил. Он мне напоминал крупного рака, уверенно копающегося в мешке, шевелящего клешнями и усами. Рак уверен в себе, но он не знает, что хозяйка уже вскипятила кастрюлю воды, сейчас она возьмет столь уверенного в себе рака и положит в кипящую воду!

Я знал, что начальник тоже напрямую причастен к тому, что произошло со мной, ведь он натравливал своего помощника на меня, как пса, а потому пусть получает то же самое, что и его подчиненный, но пусть эта весть придет к нему позже, — так мне будет проще выйти на свободу.

Я так и сделал — несколько его родственников умрут одновременно, мгновенно и через месяц ( за это время мое дело успеют « положить на полку»), а этого, дурака с дубинкой, я пощадил: пусть немного поболеет — завтра у него обнаружится тяжелый недуг, и у него будет много времени для того, чтобы поразмыслить над своим поведением… но он выздоровеет, и эта болезнь пойдет только ему на пользу.

Власть над чужой жизнью, включая человеческую, была у меня с самого начала: я прекрасно знал, как при второй встрече со мной «отец» отобрал жизнь у человека — и я уже тогда мог легко сделать то же самое, но ни разу не делал этого раньше, вплоть до сегодняшнего дня — и вот сейчас я сделал это: я оборвал нервные волокна в определенных местах, и жизнь ушла из тела, чтобы никогда не вернуться обратно. Болезнь я создал аналогичным способом, только обрывал волокна в других местах, и не так много.

…Следователи стали говорить друг с другом о своих делах, не обращая никакого внимания на меня, — мне эта ситуация напоминала затишье перед бурей.

…Видеофонный звонок раздался неожиданно, как удар грома. Помощник спрыгнул со стола, как пантера и схватил трубку — ему что-то говорили, он смотрел на экран, а потом я увидел, как его лицо вдруг вытянулось и постарело — удар был очень силен. Разговор окончился, и человек, внезапно потерявший под ногами почву, положил трубку.

— Что с тобой? Что случилось? — засуетился начальник.

Тот рассказал: оказывается, сейчас нескольких его родственников врачи пытаются вернуть к жизни; надежды на успех хорошие, только непонятно, что с ними произошло. Они замолчали, а я принялся объяснять:

— Из человека ушла жизнь потому, что я забрал ее. Их можно спасать или же не спасать — все бесполезно — о твоих родственниках уже сейчас можно говорить в прошедшем времени.

— Да я тебя сейчас убью! — воскликнул помощник и развернулся ко мне всем телом.

— Ты не ударишь меня — ты умрешь прежде, чем замахнешься, — пригрозил ему я, и это была истинная правда.

Следователь схватил своего помощника и остановил его, после чего попытался успокоить товарища, а затем вывел того из комнаты; секретарь вышел вслед за ними. Вскоре начальник вернулся, и вернулся он один — без подчиненного и секретаря.

— Я бы хотел, чтобы вы сняли с меня наручники, — сказал я следователю.

Тот сначала удивился, а затем вздохнул и освободил мои руки — он действовал, как пришибленная собака. Человек в шлеме незаметно вышел, и мы остались одни.

— Пиши документ о моем освобождении, — приказал я.

— Я не могу, ведь ты же обвиняемый, и я еще ничего не узнал об оружии, а потом… — все равно будет суд, — попытался оправдаться он.

Я — нечеловек, и в тот момент хотел дать всем убедительные доказательства того, что я не являюсь подвластным людскому суду, для чего решил предъявить убедительные доказательства:

— Возьми камеру, мы пойдем на улицу, я постреляю, а ты снимешь, — приказал я.

— Ты это серьезно? А куда ты будешь стрелять? — потерянно удивился мой собеседник.

— В людей, конечно, — придавил его я. — Ну, что, ты идешь? Я не прошу — я приказываю!

— Будь ты проклят… конечно, иду, — подчинился он.

Он был почти что в шоковом состоянии и действовал, как будто бы находился под гипнозом.

Меня отпустили; все было официально и строго по закону. На улице меня уже ждал следователь с камерой в руке. Небо хмурилось, но солнце еще виднелось из-за туч; птицы приумолкли, а некоторые из них низко-низко проносились над домами.

— Ну, и где мы будем стрелять? — спросил я.

— Где хочешь, — ответил он.

— Пошли в какую-нибудь церковь, — решил я.

— В церковь? — удивленно переспросил собеседник.

— В церковь, в храм, синагогу, мечеть или что-либо подобное, короче говоря, в любое место, где люди молятся.

— И ты собираешься там стрелять? — еще больше удивился следователь.

— А почему бы и нет? — вопросом на вопрос ответил я. — Почитай историю — в церквях убивали точно так же, как и в обычных домах.

— Но почему именно церковь? — вновь недоумевающе переспросил он.

— А почему люди молятся богу, а не мне? — задал я риторический вопрос. — Мое могущество сравнимо с могуществом бога и будет еще больше! Но хоть я и не бог, однако от меня тоже многое зависит, например, жизнь тех, кто сейчас молится — ты сам выберешь дом молитвы, и я войду туда!

Мы долго шли по улице; мы прошли несколько таких зданий, и мой провожатый долго колебался, прежде чем решился и указал мне на дверь.

Мы вошли внутрь, следователь включил камеру и начал съемку. В помещении находилось несколько человек; священнослужитель, удивленный и возмущенный видом съемочной камеры в доме молитвы, поспешил к нам навстречу.

— Ты снимаешь? — осведомился я.

— Да.

— Запомни, — сказал я, глядя прямо в объектив, — почему я убью троих: один — это случайность, два — это нечто непонятное, а три — это уже система. Итак, начали.

Я надел очки и браслет, взяв их из воздуха, потом оттуда же взял пистолет, подсоединил его и открыл огонь. Синий луч подсветки быстро нашел трех жертв — все кончилось, менее чем за секунду: священнослужитель, который шел к нам, и еще двое посетителей, упали и остались лежать со взорванными головами. Я снял очки, браслет и оружие, и эти предметы исчезли в воздухе. Следователь зафиксировал все: и то, как я вооружался, и то, как я стрелял; он заснял всю обстановку, убитых и сбившихся в кучу кричащих людей, и тех двоих, которые побежали к боковому выходу, и упавшую в обморок пожилую женщину, а под конец камера сняла то, как моя амуниция мгновенно испарилась в воздухе. То, как она появляется и исчезает, было невероятно для технологии сегодняшнего дня: только пространственные тоннели могли сделать нечто подобное, однако это можно было бы сделать исключительно в специально приспособленном помещении, находясь в непосредственной близости от огромного шкафообразного преобразователя пространства, но никак не в первом попавшемся доме молитвы. Когда все, что надо, следователь снял, и мы вышли наружу, тогда на прощанье я приказал ему:

— На оправдательный приговор по моему делу я не надеюсь — пусть мое дело останется нераскрытым. Если этого не будет, то многие поплатятся своими жизнями: стрелять я уже не буду, потому что это слишком сложно — в случае чего, убивать буду так, как родственников твоего помощника.

— Я не жесток, — после паузы продолжил я, — я просто живу по своим понятиям добра и зла, и они слегка отличаются от общепринятых. Прощай, я пошел.

…До следующего утра меня не беспокоили. Отлет был назначен на полдень, однако утром меня вызвали в штаб. Там находилось много военных.

— Объясни нам, что произошло с тобой вчера? — потребовали они.

— Я убил парня, который неделю тому назад ранил меня ножом, — начал лгать я, — убил из мести. Затем в церкви я показал следователю, как я это сделал — вот и все.

— Ты совершил преступление, и тебя надо судить, — заявили мне.

— Никто из живущих сейчас не имеет права судить меня! — резко ответил я, и уже более спокойным тоном продолжил. — А о суде я договорился — его не будет.

— Как это? — не поняли они.

— Поговорите со следователем — он вам все объяснит.

— Мы уже говорили с ним и ничего не поняли.

— Хорошо, тогда объясню все сам, — сказал я. — Я обладаю некоторыми экстраординарными способностями, например, могу убивать на любых расстояниях, причем, не видя жертву, — и помощник следователя это уже прочувствовал на себе, а еще я могу читать в душах людей, как в открытой книге.

Мое признание не шокировало присутствующих, ибо они уже знали обо мне многое, однако эти мои слова вместе со вчерашними убийствами поставили меня над ними, несмотря на то, что я был гораздо ниже любого из них по званию. Ситуация изменилась в мою пользу — теперь я мог диктовать им свою волю, но не хотел делать этого и отдал инициативу в их руки — пусть сами поймут меня и сделают так как я того хочу без принуждения с моей стороны.

После моих слов возникла пауза, во время которой военные обдумывали мои слова и одновременно пытались поверить в невероятное. Ощутимый риск присутствовал для обеих сторон, поэтому они, как и я, не стали обострять ситуацию, а попытались понять ее до конца, прежде чем делать какие-либо выводы.

— А оружие, где ты взял оружие? — вновь спросили меня, но спрашивали уже не столь агрессивно, как раньше.

Пистолет вполне логично интересовал их, однако глупо рассказывать им то, что знать им совершенно не нужно!

— Пусть это будет моим маленьким секретом.

— Речь идет о доверии к тебе, как к воину: ты же наш герой — и вдруг убийца! — возмутились военные.

— Единство и борьба противоположностей — это первый закон диалектики. Противоположности друг другу отнюдь не мешают, а дополняют до целого — и на этом построен мир!

В разговоре снова возникла пауза, по прошествии которой один из офицеров примирительным тоном спросил:

— У тебя сегодня вылет, но можем ли мы отпустить тебя?

— Хорошо, не отпускайте, — ответил я и вбросил в «игру» серьезную карту, принявшись рассуждать. — Если сегодня я не уничтожу население одной вражеской планетарной системы, то завтра на ней будут сделаны миллионы кораблей, и много новых пилотов вступят в бой, а значит, в сражениях с ними погибнут миллионы наших солдат.

— Мы все равно сомневаемся в тебе, — открыто в лицо бросили мне.

Я понимал их сомнения. «Серьезная карта» почти не сыграла, но меня звал долг, поэтому я стал убеждать их в своей лояльности и предсказуемости:

— Я перейду на сторону противника?

— Конечно же, нет.

— Я хорошо выполнил свой долг в прошлый раз? — снова спросил я.

— О да, и тебя наградили! — последовал ответ.

— Тогда какие могут быть вопросы? Я полетел… а когда вернусь, вы подлечите меня в хорошей психиатрической клинике.

Я подкинул им мысль о своей ненормальности, которая должна была косвенно объяснить мои экстраординарные способности, и в их последующих рассуждениях натолкнуть на то, что хорошо бы избавиться от меня, послав на войну, — жесткая мягкость и аккуратность при работе с людьми — прежде всего!

— Нас беспокоит суд над тобой, — вновь один из присутствующих поднял тему суда.

— Суда не будет — снова повторил я. — В крайнем случае, меня можно будет судить после войны, если, конечно же, я останусь жив.

Наконец-то они поняли, что моя смерть на поле брани решит все их проблемы, — и военные задумались. Самый главный из них помолчал, а затем сказал:

— Пусть будет так — лети! Официального обвинения нет, арестовывать тебя никто не собирается, а значит, к тебе, к герою нации, у нас, у командования, нет никаких вопросов. Мы выслушали твой бред и решили, что, как только представится первая возможность, тебя подлечат наши психиатры; а так как сейчас, на сегодня, по заключению медиков ты — здоров, значит… в добрый путь и удачи тебе!

— Большое спасибо! — поблагодарил я их.

Я поспешил на космодром и около полудня, в заранее назначенное время, мой корабль оторвался от земли и заскользил в космос.

Итак, отныне я живу по своим законам, и общество признало мое право на это.

Корабль «Красный» давно уже воевал где-то вдалеке — мой новый корабль имел только лишь номер. Мы набирали скорость, оставляя планету, и каждый надеялся вернуться обратно. Звездная ночь приняла нас в свои объятия, и мы растворились в ней.