Уильям Мэйкпис Теккерей — создатель нового Экклезиаста
«Теккерей обладает двумя великими свойствами, которые бальзамируют репутацию — правдой и стилем», — писал один из самых уважаемых критиков — современников писателя Джордж Генри Льюис (1817—1878).
Будущий писатель родился в 1811 г. в Индии, в Калькутте, в семье чиновника Ост-Индской компании. Шести лет Уильям потерял отца и был отправлен в Англию, где жил то у бабушки, то у тётки, тоскуя по матери, с которой всю жизнь сохранял самые тёплые отношения. Поэтому нельзя сказать, что, в отличие от Диккенса, отрочество его было безоблачным. Правда, нужды молодой человек не знал. Он учился в школе, затем некоторое время в Кембридже; изучал живопись и путешествовал. В Германии Уильям был представлен великому Гёте. «Я в жизни своей не видел ничего светлее, величественнее и здоровее грандиозного старика Гете», — писал позже Теккерей.
В столице Франции он, продолжая обучаться живописи, стал писать и посылал в английские газеты и журналы статьи о французских художниках и писателях. В Париже Теккерей в 1836 г. женился на восемнадцатилетней Изабелле Шоу. Однако желанного семейного уюта не испытал. Ему не было тридцати, когда жена его на четвертом году супружества тяжко заболела, и он фактически овдовел: Изабелла на 31 год пережила мужа, окончив жизнь в пансионе для душевнобольных. Одной из причин её болезни была смерть в 1839 году восьмимесячной дочери Джейн. Вероятно, и семейному благополучию Диккенса Теккерей не без оснований завидовал — иначе как объяснить раздражение, с которым он писал 24 июля 1850 г. миссис Брукфилд: «Бегу сломя голову вдоль пирса, и вдруг мне навстречу великий Диккенс со своей женой, своими детьми, своей мисс Хогарт, и у всех до неприличия грубый, вульгарный и довольный вид»!..
Вернувшись с семьёй в Лондон, Теккерей поручает двух дочерей то родственницам, то гувернанткам, чтобы иметь возможность работать — в клубе или кафе. Клуб, однако, заменял ему и домашний уют. Он часами сидел не только в библиотеке, но и в баре или бильярдной. Вёл беседы о литературе и живописи («Гаррик-клуб» славился собранием картин на театральные сюжеты) или просто дремал над газетой. В газетах он помещал свои карикатуры. С 1842 г. началось сотрудничество Теккерея с появившимся на свет за год до того журналом «Punch», где печатались такие знаменитости, как Дуглас Джерролд и поэт Томас Гуд. С этим журналом он оставался связанным всю жизнь, публикуя там не только карикатуры, но и рецензии, и стихи, и пародии. Пародировал Дизраэли, Булвер-Литтона, Ливера, в доме которого написал, между прочим, свои «Ирландские очерки». От пародии на Диккенса его отговорили владельцы журнала. Думается, это было правильно, поскольку, как писал Х. Пирсон, все пародируемые им знаменитости «старались делать вид, что это очень забавно, но ни один из них никогда не простил Теккерея», а с Диккенсом, мы знаем; у него и без того отношения были не из простых.
Известный русский литературовед П. С. Коган (1872—1932) в «Очерках истории западноевропейской литературы» (т.2) писал: «Он достиг совершеннолетия и стал владельцем огромного отцовского состояния. Но прошло несколько лет, и от этого состояния не осталось и следа. Уверяют, что Теккерей играл в карты, что часть денег пропала в Индийском банке, где Теккерей хранил их. Однако безусловно, что главной причиной обнищания Теккерея были его издательские дела. Он покупает газету „The National Standard“. Он вкладывает в это дело не только деньги, но и силы. Неопытность в издательских делах, однако, не дала ему возможности крепко поставить газету, и дело гибнет, просуществовав очень недолго, поглотив уйму денег и сил и доведя бедного писателя до отчаяния. Тем не менее, он затевает новое газетное дело, но и его ожидала та же судьба, и непрактичный предприниматель окончательно нищает. Эти неудачи тяжко повлияли на него. Наверное, им Теккерей в известной степени обязан своим пессимистическим мировоззрением, своим разочарованием в людях. Он делает из своих издательских дел грустный вывод, что надо совершить ряд глупостей, чтобы стать умным человеком... Он жил в постоянной тревоге о завтрашнем дне. Его мучили бесконечные сомнения. Ему часто казалось, что литературная карьера — не его путь. Он сомневался в признании его дара публикой, сомневался в своей способности воспользоваться своим талантом, не верил в свои физические силы, в удачу и счастье».
Даже после успеха «Ярмарки тщеславия» писатель не верил в свою звезду, хлопотал о должности в почтовом ведомстве...
Из всех ранних литературных произведений Теккерея особо примечателен его первый большой роман «Карьера Барри Линдона» (1844). Автор подражает здесь подлинным документам XVIII века, выступая в скромной роли «издателя» записок обнищавшего ирландского помещика, циника и проходимца.
Замысел книги, продолжающей традиции пикарескного романа Дефо и сатиры Филдинга, возник у Теккерея в 1841 г., когда он вычитал в семейной хронике одного из своих друзей историю авантюриста Стоуни. Через два года «Карьеру» стал печатать в журнале издатель Уильям Фрэйзер (1826—1898).
Диккенс в это время был уже автором нескольких романов, завоевавших интерес и симпатию сотен тысяч читателей. Теккерей со своими первыми литературными опытами, опубликованными под псевдонимами Желтоплюш, Титмарш и др., был мало известен даже в кругах журналистов. И только после успеха «Ярмарки тщеславия» американец Эпплтон выпустил пиратское издание «Записок Барри Линдона» отдельной книгой, не выплатив, разумеется, автору гонорара. Тем не менее, именно в Соединённых Штатах началась настоящая популярность Теккерея-писателя.
Хотя для написания романа Теккерей пользовался, помимо мемуаров Стоуни, записками Казановы и другими источниками ушедшего столетия, хотя атмосфера минувшего века воссоздана в книге достаточно точно, совершенно ясно, что Теккерея уже в этом романе, как и в последующих крупных сочинениях, интересует человеческая натура и общественное устройство, которые не меняются в своей сути с течением времени. Поэтому нельзя, как это делают иные литературоведы, говорить, что, в отличие от погруженного в современность Диккенса, Теккерей «остался в прошлом веке». Он не только был современен, но и опередил своё время. Потому, как мы увидим из дальнейшего, он злободневен сегодня. И потому далеко не сразу нашёл своего читателя среди своих современников. А поклонников Теккерея и сегодня меньше, чем его «судей», — по причине той же его злободневности...
Известный советский литературовед А. Елистратова высказывала мнение, будто Теккерей ограничил себя, ведя в «Барри Линдоне» повествование от первого лица: многие серьёзные, трезвые и справедливые суждения о людях и обществе, мол, явно принадлежат не герою-рассказчику, но самому писателю. Однако отличительная черта почерка Теккерея, как мы знаем, состоит в том, что он рисовал не маски, а живых людей. Потому ничего нет удивительного, если «беспринципный авантюрист» справедливо клеймит пороки общества, законы которого упрятали его за решётку.
Герой романа Редмонд Барри как раз особо интересен своей противоречивостью. Он обладает, надо полагать, незаурядной внешностью, о которой то и дело без лишней скромности упоминает. Редмонд хвастает своей родословной (как видно, серьёзно им досочинённой), дуэлями, успехами в карточной игре. Но он владеет немалыми знаниями: свободно изъясняется по-французски и по-немецки, играет на гитаре, «мастерски вторит исполнителям французских романсов», разбирается в лошадях, фарфоре, кружевах, должно быть, неплохо владеет и оружием, «не знает себе равных в атлетических упражнениях». Если он и упоминает о своих приятельских отношениях со знаменитостями — Ричардом Шериданом или Хорэйсом Уолполом — ради хвастовства, то, по крайней мере, знает достоинство этих имён, равно как и Потёмкина, который ему якобы задолжал в карты. И он поэт карточной игры... и любви. «На урожай труднее положиться, чем на собственное умение, — рассуждает герой романа. — Он так же зависит от капризов счастья, как талия, промётанная искусным банкомётом. Может случиться засуха, или ударит мороз, или налетит гроза, и ваша карта бита. Но от этого ни сквайр, ни игрок не станут проходимцами». Или — предаваясь воспоминаниям о прекрасной половине рода человеческого: «Вы, нежные сердца, когда-то бившиеся для пылкого молодого ирландского дворянина, где вы теперь? Хоть кудри мои поседели, взор потускнел и сердце охладело с годами, изведав скуку, разочарование и измену друзей, достаточно мне откинуться в моём кресле и предаться воспоминаниям, как милые образы встают передо мной из дымки прошлого и манят своими нежными улыбками, ласковыми словами, лучистыми взорами!» Редмонд прибегает к шантажу ради устройства выгодного брака, а потом тиранит свою жену. Но он, пылкий любовник, обладает, наряду с внешними данными, блестящим даром красноречия, обеспечивающим ему победы над дамами. Он обаятелен и для джентльменов, и старый лорд Линдон, супруг его будущей жены, не зря говорит ему:
«Манеры у вас как у цирюльника, но есть в вас что-то самобытное, лихое, и вы мне нравитесь, сэр; похоже что вы решили отправиться к чертям собачьим своей собственной непроторенной дорогой». Редмонд не спесив: «У меня ни на волос нет ложной гордости, и если не подвернётся ничего лучшего, я буду выпивать с деревенским батраком или с простым солдатом так же охотно, как и с первым вельможею страны».
Да, подобно своему создателю, он не скуп: «Всякий вам скажет, что, покуда имелся у меня золотой, я тратил его с щедростью лорда». Наконец, так же, как и сам Теккерей, Барри по-человечески понятен каждому, кто способен провести «долгую ночь в разговорах о тысяче незначащих вещей, не интересных ни для кого из ныне живущих» — предаваясь воспоминаниям.
Вполне естественно, что этот человек, пусть и пройдоха, пройдя через горнило войны, оказался способен на гневные суждения о её ужасах, которые разделяет автор. Этой теме в романе отведено немало страниц.
В дальнейшем она будет занимать в творчестве Теккерея весьма заметное место. И это тоже делает его книги насущными сегодня.
В 1846—1847 гг. Теккерей опубликовал «Книгу снобов, написанную одним из них». Сноб — неологизм Теккерея, придуманный им ещё в студенческие годы: тогда он издавал с друзьями рукописный журнал под этим названием. Этимология слова восходит к пометке «s.nob.», которую делали переписчики населения против фамилий неименитых граждан и которая значила по-латыни «sine nobilitate», т.е. «без дворянства», а точнее — «без благородства».
Полное название книги редко приводится, но оно очень важно: высмеивая снобизм, Теккерей смеётся и над самим собой. Г. К. Честертон заметил, что «Книгу снобов» мог бы написать и Диккенс, но только Теккерей мог сделать столь важную приписку к её заглавию.
Книга представляет собою серию эссе, высмеивающих людей, «смотрящих вверх с обожанием и вниз с презрением». Подобных людей, кичливых и лицемерных, Теккерей, разумеется, находит во всех слоях общества.
Эта книга подготовила появление самого популярного произведения Теккерея — «Ярмарки тщеславия» (1848). Название этого романа Теккерей заимствовал из популярной книги проведшего много лет в тюрьме проповедника-баптиста Джона Беньяна (1628—1688) «Путь паломника», где дан аллегорический образ базара житейской суеты.
Обычно говорят, что Теккерей назвал «Ярмарку тщеславия» романом без героя, подчеркивая, что на торжище мирской суеты все одинаково плохи в своем корыстолюбии и алчности: Надо, однако, отметить, что при этом все персонажи романа неповторимы в своей индивидуальности. Ведь ещё в XIX в. критик Элизабет Ригби (1809—1893) писала: «Каждый актер на многолюдной сцене „Ярмарки тщеславия“ являет собой тот или иной тип прихотливого смешения человеческих свойств, которые невозможно ни целиком оправдать, ни безоговорочно осудить». Поэтому совершенно права Е. Гениева, считая, что подзаголовок «Ярмарки», скорее, отстаивает право автора «изображать людей, а не героев».
Неторопливо прослеживает Теккерей хронику жизни выпускниц одного пансиона Бекки Шарп и Эмили Седли.
Дочь художника и балерины Бекки становится гувернанткой в доме аристократа, члена парламента сэра Питера Кроули. Бекки — авантюристка чуть ли не с детства, которое она провела в мастерской отца. Ей поведением правит только расчет. Руководствуясь им, она льстит и лжёт, суёт нос в чужие письма и лицемерит. Она стремится очаровать сына сэра Пита, Родона, потому что знает о завещанном ему теткой наследстве. С той же целью она очаровывает и самое тётушку Кроули. Но только потому, что не знает о том, что Кроули-старший сам сделает ей предложение руки и сердца. Картежника и повесу Родона она вовсе не любит. Она равнодушна даже к собственному сыну. Отсылая его в пансион, она промокает неискренние слезы. От души плачет Бекки только тогда, когда становится ясно, что она просчиталась в выборе мужа или в своём расчете на благосклонность распутного лорда Стайна.
И всё же Теккерей изобразил её по-настоящему обаятельной и признавался, что Бекки ему «очень нравится. Иной раз я думаю, что разделяю кое-какие её вкусы. Мне нравится то, что называют „богемой“, и все люди, ведущие такой образ жизни. Они более естественны, не связаны пустыми условностями. Вот и Бекки, по моему ощущению, предпочла их богемную жизнь высшему свету, в котором ей довелось вращаться. В конце книги она утрачивает своё положение в обществе и живёт в среде богемы, в среде людей, обитающих в мансардах. Мне нравится эта часть романа...»
Уильям Фрэйзер вспоминал: «В Париже Теккерей сказал мне, что слышал от лучших французских литературоведов, будто для Франции характер Бекки так обычен, что там не вызвал бы никакой сенсации».
Да и англичанка Э. Ригби восклицала: «Нет, Бекки, наши сердца не сострадают тебе и не вопиют против тебя. Ты поразительно умна, и талантлива, и находчива, а мастерские художников в Сохо — отнюдь не лучшие детские с точки зрения нравственного воспитания; и ты вышла замуж ещё в нежные годы за шалопая и игрока, и с тех пор должна была жить, полагаясь только на свою хитрость и изворотливость, что не слишком способствует нравственному развитию...»
Да что там! Если бы сегодня кому-нибудь у нас в России пришло в голову провести что-то вроде социологического опроса, много ли респондентов дали бы Бекки отрицательную оценку? Думается, её изобретательная изворотливость вызвала бы, скорее, восхищение подавляющей массы читателей. Хоть это и не может радовать...
Журналисты — современники Теккерея, между прочим, намекали на то, что Бекки Шарп — это Каррер Белл. Под этим мужским псевдонимом печаталась Шарлотта Бронте. Отношения Теккерея и Бронте, надо сказать, были довольно сложными. Шарлотта была без ума от автора «Ярмарки тщеславия». Но всё хотела видеть в нём моралиста и пламенного пророка, писателя-миссионера (a writer with a mission). А Теккерей был прост в общении, любил отпускать разные шуточки, в том числе — довольно циничные. Попытки Бронте «наставить его на путь истинный» раздражали Теккерея. Хотя тот факт, что второе издание «Джейн Эйр» было посвящено ему, в какой-то степени польстил «первому социальному преобразователю современности», как назвала Шарлотта своего кумира.
Эмили, дочь коммерсанта, в известном смысле противопоставлена Бекки, она «была тиха, добродушна и не слишком красива, а потому производила самое выгодное впечатление». Некоторые данные указывают на то, что в ней много от любимой жены писателя и Джейн Октавии Брукфилд (1821—1896), женщины, в которую он был пылко влюблён. Эмили добродетельна, но ограниченна и, к тому же, не менее эгоистична, чем все остальные персонажи романа.
Большинство современников увидели в авторе «Ярмарки» лишь циника. Форстер считал, что «книга перенасыщена миазмами людского безумия и зла», а Дж. Г. Льюис писал: «Сколь мало достойного любви в его лучшем произведении, „Ярмарке тщеславия“. Люди там мошенники, негодяи либо лицемеры. Отцовские чувства испытывают только болван и шулер Родон Кроули и старик Осборн. Сделано это чудесно, правдиво и взволнованно, но с какой иронией выбраны как единственные носители таких чувств грубый мужлан и этот злющий старый хрыч!.. Теккерей смеётся над всеми без разбора: в его беспристрастности есть что-то пугающее».
Между тем, в этой-то неоднозначности изображаемых писателем характеров и проявился их непривычный в начале викторианской эпохи реализм!
Наиболее благородная личность в романе — Уильям Доббин. Прототипом ему послужил ближайший друг Теккерея, поэт Эдуард Фицджералд (1809—1883). Доббин бескорыстно любит Эмили, он человечен. И лишь после долгих колебаний, и только желая хоть немного успокоить безутешную вдову Джорджа Осборна, рассказывает он ей, как тот на каком-то балу передал её подруге Бекки любовную записку.
С подлинно взволнованным сочувствием описывает Теккерей тревоги Эмили об ушедшем на войну супруге: «Сколько часов провела она в безмолвных молитвах и горьком унынии! Военные хроникёры, которые дают блестящие описания сражений и побед, едва ли расскажут нам об этом. Это слишком низменная сторона пышного зрелища, — и вы не услышите ни плача вдов, ни рыдания матерей среди криков и ликования громкого победного хора. А между тем, когда они не плакали — смиренные страдалицы с разбитым сердцем, чьи жалобы тонули в оглушительном громе победы?»
Как видим, мудрый философ-гуманист, Теккерей продолжает в этом романе начатую в «Барри Линдоне» антивоенную тему, поднимаясь до высот поистине патетических. Вот как комментирует он битву при Ватерлоо, принесшую победу англичанам, но отнявшую у Эмили ее мужа: «Все мы читали о том, что произошло за этот день. Рассказ этот постоянно на устах у каждого англичанина, и мы с вами, бывшие детьми во время знаменательной битвы, никогда не устаём слушать и повторять историю нашей славной победы. Память о ней до сих пор жжёт сердце миллионам соотечественников тех храбрецов, которые в тот день потерпели поражение. Они только и ждут, как бы отомстить за унижение своей родины. И если новая война окончится для них победой и они в свою очередь возликуют, а нам достанется проклятое наследие ненависти и злобы, то не будет конца тому, что зовётся славой и позором, не будет конца резне — удачной то для одной, то для другой стороны — между двумя отважными нациями. Пройдут столетия, а мы, французы и англичане, будем по-прежнему бахвалиться и убивать друг друга, следуя самим дьяволом написанному кодексу чести».
Право же, если изъять из этого пассажа слова «французы и англичане», высказывание Теккерея будет относиться ко всем войнам между любыми народами и во все времена!
Повествование в книге ведётся от имени кукольника, словно дёргающего нити марионеток-персонажей. Здесь много метких авторских наблюдений над природой человеческой. Судите сами:
«Когда один человек чрезвычайно обязан другому, а потом с ним ссорится, то обыкновенное чувство порядочности заставляет его больше враждовать со своим бывшим другом и благодетелем, чем если бы это было совершенно постороннее лицо» — не случалось ли с вами, читатель, такого?
«Если требуется очернить человека, то уж, будьте уверены, никто не сделает этого лучше его родственников» — не о вашей ли родне это сказано? Или в другом месте:
«Если бы мы знали, что думают о нас наши близкие друзья и дорогие родственники, жизнь потеряла бы всякое очарование и мы всё время пребывали бы в невыносимом унынии и страхе»...
«Вот перед нами человек едва грамотный и нисколько не интересующийся чтением, человек с привычками и хитрецой грубияна-деревенщины, чья жизненная цель заключается в мелком крючкотворстве, человек, никогда не знавший никаких желаний, волнений или радостей, кроме грязных и пошлых, — и тем не менее у него завидный сан, он пользуется почестями и властью. Он важное лицо в своей стране, опора государства» — не вчера ли, не сегодня ли писались эти строки? Или такие:
«Память о самых красивых платьях и блестящих победах в обществе очень мало способны утешить отцветшую красавицу. Быть может, и государственные деятели в известные периоды своей жизни не испытывают большого удовлетворения, вспоминая о самых замечательных своих триумфах. Успехи или радости вчерашнего дня представляют слабое утешение, когда впереди — хорошо известное (хотя и неведомое) завтра, над которым всем нам рано или поздно придется призадуматься»...
Зло. И — не станем отрицать — грустно. Однако справедливо.
Но, как и в «Книге снобов», Теккерей не противопоставляет себя своим персонажам: «Ах ты, Господи! — восклицает он. — Все мы большей частью порочные нечестивцы, да сделает нас Бог лучше и чище!»
Многие и поныне считают «Ярмарку» самым значительным произведением Теккерея. Блестящие характеристики негодяев всех мастей были, однако, лишь первым шагом в триумфальном шествии одной из ярчайших фигур английского реализма. Впереди были исполненная глубокого знания противоречий человеческой натуры «История Пенденниса», меланхолические размышления Генри Эсмонда о тщетности возвышенных устремлений, скептическое осмысление бурных социальных переворотов в «Виргинцах», проповедь терпимости и щемящая ностальгии по благоуханию весны жизни в «Ньюкомах»...
Опуская занавес в конце представления «Ярмарки тщеславия», автор-кукольник делал печальный вывод, цитируя Экклезиаст, приписываемую царю Соломону книгу сомнений; «Ах, vanitas vanitatum!.. Кто из нас счастлив в этом мире? — восклицает Теккерей. — Кто из нас получает то, что жаждет его сердце, а получив, не жаждет большего?..»
Тем не менее, уже в следующем романе «История Пенденниса» (1850) писатель показал героя, который, утратив юношеские надежды, в конце концов удовольствовался относительно скромным существованием, но, будучи в значительной мере слепком с натуры самого автора, скептически относится ко всему окружающему. Собственно, сам Теккерей в этой книге как бы раздваивался, спорил с самим собой.
Шотландец Дэвид Мэссон (1822—1907), профессор риторики и английской литературы Эдинбургского университета, в 1847—1865 гг. жил в Лондоне, где ему предложили кафедру в University-college, и в эти годы сблизился с Теккереем. В 1851 г. он писал: «...В споре между Пеном и Уоррингтоном можно, не погрешив против истины, видеть, как проявляются важнейшие черты мировоззрения Теккерея. Иначе говоря, мы полагаем, что многие страницы Теккерея написаны с позиции Пенденниса, но часто в его книгах царит и дух Уоррингтона».
Впрочем, спорят не только Пенденнис и его друг Уоррингтон. Как бы вмешиваясь в их спор, сам автор заявляет, обращаясь к своему герою: «Если ты, с фатальной ясностью видя и сознавая ложь всего мира, подчиняешься ей, не выражая своего протеста ничем, кроме смеха; если, погружённый в беспечную чувственность, ты спокойно глядишь, как весь этот злосчастный мир, стеная, проносится мимо тебя; если идёт битва за правду, и все люди чести с оружием в руках заняли свои места на поле боя с той или другой стороны, а ты один лежишь на балконе и куришь трубку вдали от шума и опасности, то лучше бы тебе умереть или вовсе не родиться, чем быть этаким сластолюбивым трусом».
Некоторые персонажи романа (Эллен Пенденнис, Лора, Бланш, эпизодические — Шендон или Бангэй) имели живые прототипы. Но главное — то, что «Пенденнис» — самый автобиографический из романов Теккерея. Годы обучения в школе и университете, его начальные шаги в журналистике и литературе, столичная литературная богема — всё это личные воспоминания автора.
Тем значительнее, что наряду с овеянными меланхолией отступлениями о наивных и прекрасных годах студенчества в книге есть строки, рисующие далеко не идеальный портрет юного героя. Молодой Пенденнис, окунувшийся в жизнь Лондона и старинного университета (название которого — Оксбридж — составлено Теккереем из названий двух знаменитых английских университетов, Оксфорда и Кембриджа), уже не тот мальчик, о котором вздыхают его мать и ее приёмная дочь Лора в провинциальном Фэйроуксе. Перед нами желторотый мот и сноб, запустивший учёбу, прожигающий жизнь на средства матери и жестокий во время своих редких и коротких визитов домой и с близкими людьми, и с любимой когда-то лошадью Ребеккой, которую по его распоряжению уводят со двора лишь потому, что она недостаточно сильна для его веса. И в то же время автор подчёркивает, что, «хоть он и стал любимцем и вожаком молодых людей, намного превосходивших его по богатству и положению в обществе, но был слишком благороден, чтобы пытаться заискивать у них каким-либо самоунижением и раболепием, и не пренебрёг бы самым скромным из своих знакомых, чтобы заслужить благосклонность богатейшего в университете вельможи».
Пен живёт на широкую ногу и делает долги, а в конце концов проваливается на выпускных экзаменах. Но он способен на раскаяние, а со временем и набирается мужества, чтобы (в отличие от самого Теккерея) вернуться в университет и повторно сдать экзамен. Он по-юношески заносчив и жесток, но признаёт ошибки и приносит извинения тем, кого обидел.
В критический момент жизни Пен ощущает себя «игроком, готовым пожертвовать верой и честью ради богатства и светской карьеры», понимает, «что его жизнь всего лишь позорный компромисс». Можно усматривать в этом стремление писателя обелить своего героя. Но в этом, скорее, проявляется объективность Теккерея-художника, стремившегося, в отличие от Диккенса, известного романтической контрастностью расстановки «хороших» и «плохих» персонажей, передать характеры во всей их реальной и сложной противоречивости.
Попытка Теккерея «соревноваться» с Диккенсом в искусстве интриги, пожалуй, безуспешна: «тайна» семьи Клеверингов и Бланш Амори гораздо меньше увлекает нас, чем мудрые выводы о человеческой натуре, к которым писатель приходит, прослеживая судьбу главного героя или наблюдая картины нравов своих современников. Реально существовавшие актёры, художники, политики, упомянутые в романе — это большей частью те, с кем он был лично знаком: дружил, сотрудничал в журналах либо просто встречался в обществе. Характеризуя этих людей, писатель далёк от комплиментарности.
С литераторского обеда «Пен и Уоррингтон вместе шли домой пешком в лунном свете.
— Ну, теперь, — сказал Уоррингтон, — когда ты повидал литераторов, скажи мне, так ли далёк я был от истины, говоря, что в этом городе есть тысячи людей, которые не пишут книг, но ничем не отличаются по уму и образованности от тех, кто их пишет?
Пен вынужден был признать, что люди из литературного мира, с которыми он познакомился, за весь истекший вечер не много сказали достойного того, чтобы это запомнить или цитировать. По сути, за весь вечер ни слова не было сказано о литературе. И мы можем по секрету сообщить тем непосвящённым, кто стремится узнать обычаи литераторов, что нет круга людей, где бы так мало говорили о книгах, а может быть — и читали так мало, как среди пишущей братии».
От себя добавим: не много изменилось в этом кругу за полтора столетия. И нравы российских писателей ничем не отличаются от нравов их британских собратьев...
Говоря так, мы подобно великому англичанину, рискуем навлечь на себя гнев «пишущей братии». Что ж, это было бы еще одним доказательством справедливости этой оценки. Хотя ещё Ф. Достоевский в письме к Н. Страхову передавал слова редактора «Отечественных записок» А. Краевского: «Диккенс убит... Теперь нам Теккерей явился, — убил наповал. Диккенса никто и не читает теперь».
А разве не напрашиваются вполне определённые ассоциации при чтении строк, описывающих поведение Пена, когда он решился занять место в парламенте? Разве полтора столетия спустя мы — не в Англии, а у себя в России — не видим, как кандидаты «смеются с каждым, кто желает посмеяться, пожимают руки направо и налево с великолепно разыгранной сердечностью» подобно так давно жившим английским джентльменам, которые хотели «втереться в доверие к избирателям»? Не потому ли так понятны нам слова русского литератора середины XIX в. Александра Дружинина, много сделавшего для популяризации Теккерея в России, который, сравнивая его талант с манерой Диккенса, заметил: «Он казался слишком резким, слишком охлаждённым, слишком придирчивым. Разница талантов повела к разнице воззрений. Читая записки Эстер в „Холодном доме“, читатель восклицал: „Нет, это слишком уж сладко“; задумываясь над страницами „Пенденниса“, тот же читатель произносил: „Нет, это уж слишком безжалостно!“».
О «безжалостности» этой книги Теккерея говорила и Маргарет Олифант (1828—1897), автор более ста романов, биографий, историко-философских сочинений:
«В „Пенденнисе“ <...> мы встречаем Уоррингтона <...> и милейшего Артура Пенденниса, с виду <...> похожего на ангела. Досадно, что такой достойный человек, как Уоррингтон, влачит убогое существование и <...> строчит в вечерние часы статейки, судьба которых ему совершенно безразлична. Никто лучше м-ра Теккерея не может описать бесцельность человеческого бытия и показать, как с каждым днем уходят без следа дарованные от природы редкостные силы. <...> И сам Артур Пенденнис, при всей своей пригожей внешности, успехах в свете, славе романиста — в конце концов, всего только пустейший малый <...> и там, где нам следовало бы восхищаться, мы, к сожалению, больше склонны презирать. <...> Нам не в пример приятней повстречаться с Гарри Фокером, создание которого — особая заслуга м-ра Теккерея. <...> Славный Гарри Фокер звёзд с неба не хватает, не отличается благовоспитанностью и слабоват в правописании, и все же это воплощение порядочности, непоказного, истинного мужества и неподдельной доброты. <...> И лишь в одном „Пенденнис“ хуже „Ярмарки тщеславия“: Бланш Амори намного омерзительнее Бекки, поскольку уступает ей в уме».
Но, как писала в 1976 г. в комментариях к своему переводу «Истории Пенденниса» Мария Лорие, «независимо от того, рассматривать ли „Пенденниса“ как шаг вперёд или назад по сравнению с „Ярмаркой“, это, несомненно, один из лучших английских романов XIX века — столько в нём мудрого милосердия, юмора и сдержанной иронии, такое знание жизни и человеческой природы, так интересны нарисованные в нем картины английской действительности».
Если эта оценка М. Лорие не вызывает возражений, то некоторые другие ее мысли можно бы оспорить: в этой книге, считает маститый переводчик, «не осталось сарказма <...> против купцов, лезущих в аристократы, и аристократов, воплощающих в себе все мыслимые пороки. Теперь Теккерей находит хорошие черты и в старой леди Рокминстер, и в забулдыге Шендоне, и в суетном снобе майоре Пенденнисе».
Как уже было сказано, и в предыдущих романах Теккерей изображал живые, а значит — противоречивые людские характеры. А прототипом «забулдыги» Шендона, между прочим, был издатель, поэт и эссеист Уильям Мэггин (1793—1842), главный редактор «Фрэйзерс Мэгэзин».
Но из чего же сделан вывод о «суетном снобизме» майора? Очевидно, в советских условиях было удобно (или необходимо) увидеть его, прежде всего, в борьбе аристократа с намечавшимся по юношеской пылкости Артура мезальянсом: юный Пен по уши влюбился в актрису Фодзерингэй, заученно и эффектно произносящую классические монологи со сцены, а в жизни — ограниченную и полуграмотную дочь пьяницы Костигана, мещаночку, на добрых десять лет старше своего вздыхателя. Старательно избегает переводчица передачи безграмотной речи этих персонажей (исключение, правда, составляет удачно переданное ею упоминание майором об орфографических ошибках, которые допускает эта девица в письме), резко контрастирующей с рафинированным языком Пенденниса-старшего, опуская (!) столь важный момент в диалоге, как непонимание Костиганом употребляемых майором французских выражений.
Мне могут возразить, что, называя майора суетным снобом, Лорие цитирует автора: «Сей мудрый и суетный человек», — читаем о нём в главе пятнадцатой. Увы! «Суетный человек» — натяжка переводчицы.
В оригинале в этом месте стоит: «This worthy and worldly philosopher», что вполне можно было бы перевести как «этот достойный и светский философ»! Точно так же в следующей главе Лорие переводит слова, относящиеся к этому персонажу — «in a manner so condescending» то есть, «столь снисходительно», как «кичливо», а это, смеем заметить, далеко не одно и то же. Таким образом, переводчица использует недопустимый приём: привносит в авторский текст своё собственное (или заданное?) отношение к персонажу.
В дальнейшем Пенденнис увлекается дочерью привратника Фанни. Но наставления благородного музыканта Бауза, разделявшего, некогда его восторги перед актрисой, удерживают его от сближения с девушкой, Майор не видит в возможной «шалости» племянника ничего предосудительного, тогда как Эллен полагает, что в случае, если её сын соблазнил Фанни, он обязан на ней жениться. Кто прав в этом случае? Конечно легкомыслие Артура по отношению к невинной девушке могло бы стать причиной несчастья. С другой стороны, брак мог бы сделать несчастными обоих... Ведь Бауз справедлив, когда говорит, что «плутовка» Фанни «всех обхаживает», что у неё из ухажёров «уже составился целый салон, а если никого нет, пробует свои чары на немце пекаре в лавке или обвораживает чернокожего метельщика на перекрёстке». Едва ли поэтому справедлива Лорие, называя Фанни «образом романтизированным и не слишком достоверным». Неразборчивая в своих симпатиях Фанни никак не напоминает романтическую цельную натуру, но вполне достоверна в своей неразборчивости. Тем более, что, по словам той же М. Лорие, «...строгие ограничения на писателей середины XIX века накладывала викторианская мораль. <...> Конечно, в жизни всё было иначе, чем изобразил автор, и можно не сомневаться, что уже в то время читатели его круга — мужчины отлично это понимали, а женщины догадывались».
А что же майор? Он клянётся Эллен, что Артур «невиновен» и сам себе признаётся, что готов поклясться в чём угодно, лишь бы утешить «святую душу» невестки. Ложь во имя спасения — сколько раз человечество задавалось вопросом о её правомочности!.. К чести Артура, дяде не пришлось лгать его матери.
Но ведь и трезвый, благородный Уоррингтон полагает, что «когда грозит опасность — самое лучшее повернуться к ней спиной и бежать куца глаза глядят»! В то же время он признаётся: «Я не был бы тем, чем ты меня видишь, если бы сам поступал, как советую другим»... И в дальнейшем мы узнаём, что Уоррингтон имеет все основания давать другу советы, поскольку некогда тоже побывал в подобной ситуации, последствия которой, по сути, сломали его жизнь.
Однако Теккерей усматривает мезальянс не только в увлечениях своего героя женщинами более низкого круга. «Однажды созданные персонажи сами ведут меня, и я лишь следую их указке», — сознавался писатель. И мы замечаем, как он искренне радуется, когда Пен разочаровывается в Бланш Амори — блистательной светской барышне, очаровательной в своих песенках и стишках, но бездушной и расчетливой, капризной и эгоистичной.
«...Своим романом, — писала М. Лорие, — автор утверждает, что человеку грозит куда большая опасность, чем увлечение богатой и легкомысленной женщиной, а именно — разочарование в людях, душевное очерствение и цинизм, и от этой-то страшной, по мнению Теккерея (с которым трудно не согласиться — С.Щ.), участи он в конце концов спасает своего героя».
Артур Пенденнис находит спасение в доброй и любящей Лоре, в детях, которые, как и их мать, «не мешая ему замыкаться в себе во время приступов ипохондрии, <...> потом всегда готовы вновь окружить его лаской и доверием».
Мы готовы откликнуться на призыв автора принимать его героя таким, каков он есть — «просто человек, как вы и я». Но, пожалуй, едва ли не самым сильным впечатлением от романа остаются для нас именно рассуждения Теккерея о человеке и об изменениях, которые происходят с нами в течение жизни.
Зря всё-таки Теккерей сокрушался, полагая, будто ему «не догнать» Диккенса! «История Пенденниса» написана в один год с «Жизнью Дэвида Копперфилда». При сопоставлении этих двух автобиографических книг со всей очевидностью становится понятно, что роман Диккенса — сказка, увлекательная, сентиментальная — порой до слащавости, в чём-то по-настоящему трогательная, местами — назойливо нравоучительная. Наблюдательность же Теккерея, тонкость психологического анализа в «Пенденнисе» поразительны. Пространный пассаж из главы LIX, на наш взгляд, сделал бы честь любому автору психологического романа XX века, а потому позволим себе привести его здесь полностью:
«Мы очень мало меняемся. Когда мы говорим, что этот мужчина или та женщина не таковы, какими были на нашей памяти в юности, и отмечаем (конечно, с осуждением) изменения в наших друзьях, мы, возможно, не учитываем, что обстоятельства только выявляют скрытые дефекты или качества, а не создают их. Сегодняшние эгоистическая апатия и равнодушие — это следствие вчерашней эгоистической страсти и домогательств; презрительность и изнурённость, кричащие vanitas vanitatum, — всего лишь утомлённость нездорового аппетита, пресыщенного наслаждением; наглость преуспевшего parvenu — это лишь неизбежное продолжение карьеры алчного борца; изменения в нашем образе мыслей похожи на седину или морщины, это только завершение роста и увядания, предопределённых всему, что смертно: белоснежное ныне было некогда чёрным как смоль; нынешняя неповоротливая тучность была всего несколько лет назад пылким румяным здоровьем; эта спокойная усталость, терпимая, отрешённая и разочарованная, была ещё недавно неистовым и пламенным честолюбием и всего лишь преобразилась в покорное спокойствие после многих битв и поражений. Счастлив тот, кто способен с таким благородством вынести это банкротство и мужественно, скрепя сердце, отдать победительнице Судьбе свой сломанный меч! Разве не страшно тебе, друг-читатель, раскрывший эту книгу ради нескольких минут лёгкого чтения, но отложивший её для мрачных раздумий, не страшно разве тебе подумать, как ты, подытожив свои успехи или поражения, заняв достойное положение или безвестное и безнадёжное место в толпе, пройдя через такое количество боёв и поражений, успехов, преступлений и раскаяний, тебе лишь известных, ты, который так часто влюблялся и охладевал, плакал и снова смеялся, — подумать, что ты — тот самый Ты, кого помнишь ещё ребёнком, до того, как начался твой жизненный вояж? Он был успешным, и ты входишь в порт — капитан-победитель, кивающий у борта ликующим возгласам людей под пушечный салют, но под звездой на твоей груди никому не известная печаль. Или ты потерпел кораблекрушение и без всякой надежды привязал себя к мачте где-то в открытом море... Тот, кто тонет, так же, как тот, кто преуспел, совершенно одинаково думают о доме и вспоминают время, когда они были детьми: ты одинок на теряющемся из виду обломке мачты — одинок и посреди аплодирующей тебе толпы».
После завершения «Пенденниса» Теккерей серьёзно занимается изучением XVIII века. Перенеся в 1849 г. тяжёлую болезнь и опасаясь, что в случае его смерти дочери будут сильно нуждаться, Теккерей решил начать чтение лекций, чтобы поправить своё материальное положение.
Лекции Теккерея сочетали в себе литературные портреты, воссоздание характеров его любимых английских писателей XVIII в., общей атмосферы и литературного быта того времени, тонкий анализ произведений и отдельных персонажей. Он первый заговорил о литературе и писателях так свободно, с таким страстным желанием заглянуть в их внутренний мир, в их творчество. Говоря о роли и назначении литературы, Теккерей осмысливал и свои собственные творческие позиции.
Весной 1851 г. его лекции проходили в одном из самых фешенебельных залов Лондона. Не отличавшийся ни особо сильным голосом, ни ораторским мастерством, ни артистизмом Диккенса, он очень волновался и читал по рукописи, однако имел успех.
Специально приехавшая Шарлотта Бронте восхитилась содержанием лекций, но, видимо, памятуя о своей полной лишений юности, была шокирована «чрезмерной светскостью» Теккерея, тем, что его аудиторию составляли «сливки общества». Хотя, по словам Ивашёвой, «бывая в аристократических салонах, он держал себя с достоинством, которое воспринималось иными как высокомерие», и только «за бутылкой вина в литературных кабачках и клубах шутки его бывали по-раблезиански солоны, а часто беспощадны. Все виды ханжества были ему не только чужды, но и омерзительны».
Работая над лекциями об английских литераторах, писатель одновременно вынашивает планы нового романа. «История Генри Эсмонда» обнаруживает доскональное знание Теккереем описываемой эпохи, которая давно привлекала его. Язык книги стилизован под слог времени королевы Анны (1702—1714), здесь много моралистических отступлений, латинских цитат, параллелей с библейскими и мифологическими персонажами. Для создания иллюзии принадлежности романа к давней эпохе автор даже настоял, чтобы первое его издание набиралось старым шрифтом и печаталось на особой бумаге с соблюдением норм той поры. Однако совершенно очевидно, что естественное пользование стилем не исключает собственных авторских наблюдений, свойственного самому Теккерею юмора.
В отличие от предыдущих книг, «История Генри Эсмонда» представлялась автору настолько серьёзной, что он решил отказаться от публикации её отдельными выпусками. «Здесь самое лучшее, что я могу сделать, — сказал Теккерей в конце 1852 г., получив американское издание „Эсмонда“. — Я дорожу этой книгой и хотел бы оставлять её, уходя, как свою визитную карточку».
Роман написан в период с сентября 1851-го по май 1852 г. Внутренним толчком к его созданию послужило глубокое душевное потрясение — разрыв с Джейн Брукфилд, женой священника — кембриджского друга писателя, отношения с которой на протяжении нескольких лет заполняли его личную жизнь. По некоторым данным, в 1851 г. Джейн и Теккерей стали любовниками, и Уильям Брукфилд (1809—1874) вынужден был отказать другу от дома. Описывая в романе ревнивую привязанность Генри Эсмонда к леди Каслвуд, страдающей от бездушия супруга, Теккерей передавал собственные переживания.
«Я пишу книгу, полную душераздирающей меланхолии, которой отмечено моё нынешнее состояние», — писал он леди Стэнли в октябре 1851 г.
«Любовь, — утверждает Теккерей от имени своего героя, — как бы ни освящала её церковь, как бы ни молились о ней священники, умирает. Я часто думал о том, что тут уместны были бы и посещения больной, и соборование, и отходная молитва, и abi in расе. Как и все смертное, она имеет, конечно, своё начало, развитие и конец. Она даёт бутоны, распускается под солнечным сиянием, увядает и сохнет... В домах, где на место сокровенной, священной любви приходит разлад, поселяется лицемерие, и каждый лжёт своему ближнему. Супруги фальшиво ухмыляются, встречая гостя, и надевают маску вежливости или миролюбия. Жена притворно улыбается сквозь слёзы своему повелителю, сколько бы колотушек от него ни получала, и лжёт, поучая маленького Джека почитать дорогого папеньку, лжёт дедушке, заверяя его, будто совершенно счастлива. Слуги, с непроницаемым видом стоящие за стулом хозяина, притворяются, что не ведают о домашних баталиях. И вся жизнь с утра до ночи проходит во лжи».
Как отмечал ещё в июне 1853 г. журнал «Хогс Инстрактор», в этой книге Теккерею удалось показать «воздействие обстоятельств на человеческий разум».
«В жизни человеческой, — рассуждает мемуарист, — не раз случаются штормовые ветры, сбивающие нас с курса и выбрасывающие на скалы. Тогда лучшее, что мы можем сделать, — это искать в этих скалах укрытия».
Судьба Генри Эсмонда печальна. Он объявлен незаконнорождённым, а доказать «законность» своего происхождения не хочет, чтобы не запятнать чести семьи своего кузена Франка Каслвуда, хотя этот последний сам признаёт себя недостойным занимать положение главы рода.
Эсмонд безнадёжно влюблен в эгоистичную красавицу Беатрис, сестру юного Каслвуда. Ради того, чтобы завоевать любовь девушки, он поступает на военную службу, поддерживает изгнанную династию Стюартов и даже лично готовит государственный переворот. Но, приняв участие в войне за испанское наследство, ближе познакомившись с политическими деятелями и подробностями их борьбы, Генри осуждает кровавую бойню, отвергает платформы борющихся партий и уходит на покой. Убедившись ещё и в том, что Беатрис не достойна ни любви, ни уважения, он соединяет свою судьбу с леди Каслвуд, матерью Фрэнка и Беатрис, и уезжает в Америку.
Эсмонд давно живёт, дышит обожанием леди Каслвуд, которая, будучи на восемь лет старше, несомненно, тоже испытывает к нему тайную пылкую страсть. Может быть, поэтому она то и дело старается убедить себя, Гарри и окружающих в том, что бедный малый становится причиной несчастий её семьи. Казалось бы, герой обретает желанное счастье, когда после смерти милорда Каслвуда «ссора была забыта... Его госпожа всегда была в его сердце... Его возлюбленная госпожа, которая была его сестрой, матерью, богиней в юные годы. Теперь она уже не была богиней, ибо он знал её слабости, а по образу мыслей, по количеству страданий и обретённому благодаря им опыту стал старше её. Но она более страстно любима им как женщина — возможно, более обожаемая, чем тогда, когда была его идолом. В чём секрет? Кто может отгадать, почему её маленькая ручка для него дороже всего? Вот она рядом, и сын её здесь, его дорогой мальчик. Вот она, плачет от счастья, сжимая обеими руками его руку. Это был восторг примирения».
Однако в то же время Эсмонд терзается необъяснимой мучительной страстью к расчётливой и чёрствой Беатрис. «В чём смысл преданности в любви и где её начало? — размышляет герой романа. — Помимо всех своих чар, возлюбленная Эсмонда имела тысячу недостатков. Она была надменна и легкомысленна, ветрена и лжива, не в её характере было чтить кого-либо. Во всём, даже в красоте, она была полной противоположностью матери, женщине абсолютно не эгоистичной и преданной. Беатрис была хороша собой, но люди не раз говорили у неё за спиной, что её мать куда красивее и выглядит моложе... И всё же быть подле нее, слушать её было для Эсмонда высшим наслаждением».
Фрэнк того же мнения о сестре и матери: Беатрис «думает только о себе, все остальные ей безразличны. Если она не затеет ссоры, то не ощущает радости жизни. А наша мать — наша мать ангел, Гарри».
В отличие от Бекки Шарп, Беатрис не лицемерит, не скрывает своих целей: «Да, я смиренно соглашаюсь, признаюсь, каюсь: мне нужен хороший муж. Что в этом плохого? Моя внешность — это моё богатство. Подходите, купите, купите! Я не умею ни шить, ни прясть. Зато знаю двадцать три карточные игры и новейшие танцы. Умею охотиться на оленя и полагаю, что смогу попасть в птицу влёт. Могу болтать сальности не хуже любой из своих сверстниц и знаю достаточно историй, чтобы развлекать самого надутого супруга не менее чем тысячу и одну ночь. У меня недурной вкус на одежду, драгоценности, азартные игры и старинный китайский фарфор. Я люблю чернослив в сахаре, кружева, оперу и всяческие дорогие пустяки. У меня есть обезьянка и негритёнок, попугай и спаниель. И мне нужен муж!»
Каков же этот «хороший муж»?
«Плохая жена выйдет из Беатрис Эсмонд, думал Генри, если только её муж будет рангом ниже принца. Она была рождена, чтобы блистать на пышных ассамблеях, украшать собою дворцы и королевскую свиту, чтобы повелевать и плести политические интриги, а не сидеть дома за починкой чулок для детей бедняка мужа!.. Она была принцесса, хоть и не имела за душой ни шиллинга».
Юная Беатрис, тем не менее, весьма неглупа и способна на меткие характеристики. Вот как она, став фрейлиной королевы Анны, толкует о докторе Свифте: «Ох, уж эти пасторы! Ненавижу их всех! Есть тут один ирландец, жалкое созданье! Ни одного воскресенья не пропустит, чтобы не побывать при дворе, где осыпает меня комплиментами. Жуткий тип! Если хотите знать, каковы они, пасторы, понаблюдайте за ним, послушайте его речи. Все они одинаковы, епископы, или бонзы, или индийские факиры. Все норовят повелевать, все стращают грядущим царствием Божьим и ждут, чтобы все мы валились на колени и просили у них благословения. А злословят, святоши, хуже всякого придворного, хуже любой зловредной старухи. Я слышала, как этот м-р Свифт на днях зубоскалил над мужеством милорда герцога Мальборо. Ха! Презренный дублинец! Только потому, что его светлость в немилости и эта дерзкая болтовня может дойти до слуха её величества и ласкать слух миссис Мэшем!»
Великий Джонатан Свифт показан в романе эпизодически, глазами Генри Эсмонда. «Он смотрел бы на меня с должным любопытством, будь я знатной титулованной особой со звездой на мундире. При дворе доктор обращал взгляд лишь на именитейших вельмож. Он писал для них сатиры, воевал с их врагами, бичевал и задирался ради служения им — надо сказать, довольно искусно... Теперь, говорят, он утратил былой интеллект, позабыл свои ошибки и свою ярость против человечества. Я всегда считал его и Мальборо величайшими личностями своего времени. Здесь, среди наших тихих лесов, я читал его книги (кто же их не читал?) и представлял себе этого гиганта, одинокого поверженного Прометея, вопиющего, покуда ястреб терзает его... Я не любил этого мистера Свифта и много слышал о его обращении с людьми. Он мог льстить знатным и задирать слабых, и мистер Эсмонд, более молодой и пылкий, нежели теперь, был исполнен решимости при встрече с этим драконом не бежать от его зубов и огнедышащей пасти». Эсмонд описывает две свои встречи с гениальным ирландцем. При первой сатирик, приняв его за мелкого клерка, ведёт себя с ним вызывающе пренебрежительно. Вторая встреча происходит в высшем свете. «Доктор нахмурился, покраснел и так сконфузился, что в течение всего обеда едва ли вымолвил хоть одно слово: этого Голиафа ума мог порой сразить и мелкий камешек».
Вполне вероятно, что эти сцены навеяны автору его рассуждениями в лекции о Свифте: «Хотелось бы нам встретиться с ним в жизни или нет? Я был бы счастлив чистить обувь Шекспира, только бы жить в его доме, иметь возможность преклоняться перед ним... Я был бы счастлив в молодости жить в Темпле рядом с Филдингом, слышать как он болтает, отпускает шутки за завтраком или за кружкой лёгкого пива... Но Свифт? Он оскорблял человека, делая ему одолжение, доводил женщин до слёз, ставил гостей в дурацкое положение, изводил своих несчастных друзей и бросал пожертвования в лицо беднякам. Нет, настоятель не был ирландцем — ирландцы всегда помогали людям с добрым словом на устах и с открытым сердцем».
Но в той же лекции Теккерей называет этого жёлчного сноба «величайшим гением». И герой-рассказчик, вслед за своим создателем, тоже по-своему справедлив к нему: «Свифт, глумившийся над всем человечеством, и над собою не в последнюю очередь, — пишет Эсмонд, — имел дар преданности своей партии и любил своих вождей, обращавшихся с ним хорошо, и после их падения».
В книге более или менее подробно прописаны многие реальные исторические лица: генералы Мальборо и Уэбб, политик и философ Болинброк, поэты Аддисон и Стил и др.
Если воины Мальборо и Уэбб обрисованы с большей или меньшей долей уважения, то никто из политиков этой чести автором не удостоен.
«Каждый политик, — пишет Теккерей, — как Локит и Пичем, ньюгэйтские главари из „Оперы нищих“, позже написанной м-ром Гэем, владеет некими документами и свидетельствами, способными отправить другого на виселицу, и не смеют пускать это своё оружие в ход лишь потому, что у их ближнего в кармане лежит подобное».
Претендент на престол, Джекоб Стюарт, на которого Эсмонд долгое время работает, оказывается волокитой, пьяницей и картёжником. «И за таких-то смертных нация готова страдать, партии ведут борьбу, а воины проливают кровь на поле битвы!» — горько восклицает автор мемуаров.
Разумеется, и сам писатель, и его современники не могли не задумываться о личностях своих лидеров. Как и над такими вопросами: «Есть ли в Англии общественный деятель, безоговорочно верящий в свою партию? И есть ли такой сомневающийся, который бы не сражался за нее?» Есть тут о чём задуматься и нынешнему читателю.
Теккерей уже в этой книге снисходителен к человеческим порокам.
«Ах, никто не знает ни силы своей, ни слабости, — пишет его герой, — пока их не выявит случай. Если есть у человека причины стыдиться иных мыслей своих или деяний, то, безусловно, есть и такие, память о которых вселяет в него гордость: прощённые обиды, подавленные искушения и трудности, преодолённые терпением».
И мачеха Гарри, вдовствующая виконтесса Каслвуд, безусловно, высказывает точку зрения самого автора своим метким замечанием: «Многие святые обрели Рай после того, как у них появилось множество поводов для покаяния».
Кажется, со всеми недостатками людей способен смириться писатель и его герой. Может быть, только одной категории рода человеческого не в состоянии принять Теккерей: самодовольной посредственности. Не потому ли так язвительна его характеристика Тома Ташера, однокашника Гарри по колледжу, впоследствии ставшего викарием в Каслвуде! Поначалу кажется, что сравнение персонажей не в пользу главного героя: Гарри любит покутить в кабачках — Том не пропускает лекций; Эсмонд ищет истину, сомневается в выборе веры — Ташер «никогда не позволял своему рассудку свернуть с предначертанного университетом пути». Но вот Теккерей добавляет новые штрихи к портрету «пай-мальчика» и освещает его образ новым светом:
«Честный Том никогда не предавал товарища, если у того был влиятельный друг: он обладал естественной тягой к великим. Не лицемерие заставляло его льстить, а склад ума, всегда добродушного, услужливого и подобострастного».
«Гарри позволял себе увиваться за всеми девятью музами, потому не заслужил особой благосклонности ни одной из них, тогда как Том Ташер, который имел к поэзии склонности не больше, чем какой-нибудь пахарь, тем не менее, упрямым постоянством и раболепием перед Каллиопой добился премии и определённой репутации в университете и колледже в качестве награды за свою учёность», хотя «любил шутку, если, по счастью, понимал её, и охотно участвовал в попойке, особенно если за неё платил другой, а в компании был какой-нибудь молодой лорд».
Достойно внимания, что позже, в «Виргинцах», Теккерей сообщает читателю о браке Ташера и Беатрис Эсмонд и о получении этим пошлым карьеристом епископского сана...
Итак, писателя интересуют не столько исторические события, сколько мотивы человеческих поступков. Между тем, убеждая читателя не искать в его сочинении описания битв и других исторических событий, Эсмонд-Теккерей на деле столь ими увлечён, что к нему вполне можно отнести слова о Гомере, вложенные им в уста Джозефа Аддисона: «Перечисление кораблей у Гомера всегда были для меня утомительны; во что бы превратилась поэма, если бы писатель вздумал перечислять имена всех капитанов, лейтенантов и рядовых!»
В беседе Гарри с Аддисоном находит дальнейшее развитие антивоенная тема, звучавшая в «Барри Линдоне» и «Ярмарке тщеславия».
«Восхищаюсь вашим искусством, — говорит Эсмонд поэту. — Полная убийств кампания превращается в военную музыку, словно сражение в опере, а крики невинных жертв обретают гармонию, когда наши победоносные гренадеры входят в деревни. Да знаете ли вы, что это было за зрелище!.. Какой такой триумф вы торжествуете? Какие позорные и страшные сцены разыгрывались под начальством нашего командующего, спокойного, словно он не от мира сего! Уверен, что наш вождь не более обращал внимание на крики младенцев, чем на блеющие стада. А наши головорезы с одинаковым пылом проливали кровь тех и других. Мне стыдно было за своё ремесло, когда я смотрел на чинимые ими на глазах у всех ужасы. В ваших лощёных стихах вы создаёте величавый образ улыбающейся победы. Говорю вам, это дикий, искажённый, вульгарный идол! Варварский, кровавый, отвратительный. Вы, великие поэты, должны показывать войну, какой она есть: уродливой и жуткой, а не красивой и безмятежной. Сэр, прими вы участие в кампании, поверьте, вы никогда бы не стали её воспевать!»
А в другом месте автор мемуаров пишет о другой кампании: «Мы находили населённые пункты, гарнизон которых составляли инвалиды, женщины и дети. Они были бедны в результате этой бедственной войны, а нашей задачей было грабить этих голодающих несчастных, последнее выметать из их закромов и срывать с них последние лохмотья. Нас послали в экспедицию, целью которой были убийство и грабёж. Наши солдаты совершали деяния, о которых честному человеку стыдно вспомнить».
Мемуары Эсмонда — это рассказ умудрённого жизнью человека,осознавшего тщетность своих былых возвышенных и честолюбивых устремлений. Это взгляд на жизнь и самого Теккерея — мудреца, приемлющего этот свет таким, каков он есть (за исключением войны), иронически усмехающегося над людскими слабостями и над возможной бессмысленностью своего утверждения добра и благородства.
В 1852 г. Теккерей в сопровождении своего секретаря — художника Э. Кроу, английского поэта Артура Клафа и американского публициста Дж. Лоуэлла выехал с лекциями в Америку, и вскоре там возрос спрос на сочинения английских писателей XVIII века, о которых говорил лектор. После этой поездки он склонен был повсеместно расхваливать Америку, но второе путешествие за океан, которое он совершил через четыре года, вызвало у него, скорее, раздражение. Вот характерное для этой поездки воспоминание: «Одна дама голубых кровей сказала мне на званом обеде в Нью-Йорке: „Меня предупреждали, что вы мне не понравитесь, и вы мне не понравились.“ А я ответил: „Мне совершенно безразлично, понравился я вам или нет.“ Её это невероятно удивило»...
Между двумя поездками в США, то в Англии, то на континенте, Теккерей работал над романом «Ньюкомы» (1855).
Приступая к работе, Теккерей жаловался, что повторяется, завидовал неутомимому воображению Диккенса. Результат, однако, доказывает тщетность его тревог. Серьёзный американский теккереевед Гордон Рэй называет роман самой насыщенной книгой во всей викторианской эпохе. Современная английская писательница Маргарет Дреббл отмечала в таких романах «длинноты, но этих длиннот очень много и в самой жизни, и викторианцы привлекают именно сочетанием скуки и драматизма — тем самым, что составляет удел каждого обыкновенного человека».
Честертон расценивал «Ньюкомов» как «осеннее богатство» чувств автора, говорил о его восприятии жизни как «печального и священного воспоминания».
Повествование в романе ведётся от имени Артура Пенденниса. «То было в дни моей юности. Когда я вспоминаю их, расцветают опять розы, и соловьи запевают над тихим Бандемиром», — меланхолически начинает он свой рассказ аллюзией на строки из поэмы Т. Мура «Лалла-Рук» (1817).
Роман прослеживает родословную четырёх поколений Ньюкомов и их судьбы. Здесь великое множество второстепенных персонажей, среди которых — знакомые читателям Пенденнис, его жена Лора, его дядя, его друг Уоррингтон, и упоминаются Бланш Амори-Клеверинг, и даже сын Родона и Бекки Кроули, и лорд Стайн, и Доббин из «Ярмарки тщеславия».
Книга не просто изобилует меткими авторскими наблюдениями над естественными человеческими свойствами, наводнена глубокими рассуждениями об общественных нравах: она переполнена ими, способна ошеломить.
В «Увертюре» к роману автор беседует с многочисленными басенными персонажами, словно намекая на повторяемость человеческих типов с их пороками и достоинствами.
«Я никогда не видел тех, кого описываю, не слышал разговоров, которые они ведут между собой», — заверял Теккерей. Правда, порой утверждал совершенно обратное: «Мне часто говорят, что мой очередной герой надуман, но я-то знаю, что он такой и есть и взят из жизни».
В центре романа — полковник Томас Ньюком, в значительной степени списанный Теккереем с любимого отчима, майора Кармайкла-Смита. Этот добрый человек сродни своему кумиру Дон-Кихоту, непрактичный и осыпаемый насмешками. (Не зря, работая над этим романом, Теккерей перечитывал бессмертное творение Сервантеса! «Я не получаю удовольствия от чтения „Дон Кихота“, — говорил он. — У меня только становится грустно на душе».) И всё-таки это не маска наивного добряка на манер мистера Пиквика. Полковник способен гневно наброситься на перекочевавшего в этот роман из «Истории Пенденниса» пошляка Костигана за исполнение в клубе непристойной песни.
Он сгоряча в самых резких выражениях отзывается о своём приятеле, «уважаемом офицере кавалерии» Томасе де Бутсе. И в то же время этот последний, пересыпающий речь отборной бранью, «рычит» на бездушного и циничного Барнса, племянника полковника: «Не худо бы вам, молодой человек, хоть немного походить на него. Его прозвали Дон-Кихотом... Но он один из храбрейших офицеров, один из добрейших людей и не корчит из себя чёрт-те что, хотя у него есть причины гордиться собой!»
Только что возвратившийся из Индии полковник глубоко оскорблён тем, что сводный браг Хобсон Ньюком приглашает его зайти в гости через несколько дней после встречи. Известен случай с самим Теккереем и его знакомым: «Когда он приехал в Англию, — вспоминал писатель, — я отправился его проведать и пригласил отобедать со мною ровно через три недели... Он не явился: „Если бы ты приехал в Индию, двери моего дома были бы открыты для тебя и для твоих друзей. Но вот я приезжаю в Англию, и ты меня зовёшь обедать через три недели!“ Пока все эти люди живут в Индии, они лелеют в сердце образ Англии, радушия родного дома, а когда приезжают, их ждёт разочарование».
Когда становится ясно, что заработанных им ранее денег недостаточно, чтобы обеспечить себе и сыну должный уровень жизни, полковник возвращается в Индию. Там он вступает в некий Бунделкундский банк и возвращается в Англию одним из членов совета его директоров. До поры он не знает, что «это было одно из многих надувательств, которые существуют за счёт простаков, гражданских и военных». В Лондоне полковник Ньюком снова живёт широко, вовлекая многих своих друзей в аферу, о которой сам понятия не имеет. Он приобретает определённую популярность, и его даже приглашают принять участие в выборах в парламент. Близкие пробуют отговорить полковника от этого предприятия. Но многие настаивают на его кандидатуре. Радикал Уоррингтон, например, считает, что полковник, хоть и не разбирается в политике, должен стать депутатом, поскольку он честный человек. И Томас Ньюком наивно верит, что этого достаточно для подобного шага...
Подумайте, как это точно подмечено! Вспомните, как много людей в начале 90-х годов минувшего века в нашей новой России шло в депутаты, чтобы в органах власти было больше честных людей! Как часто мы голосовали и продолжаем, хоть и не так уверенно, как тогда, голосовать за человека мало компетентного в политике и экономике, но честного — и против высококвалифицированного подлеца!..
Между прочим, в 1857 г. Теккерей и сам баллотировался на выборах в парламент от Оксфорда, но проиграл. Однажды он стал свидетелем схватки своих сторонников с приверженцами конкурента. Недолго думая, он бросился разнимать дерущихся: эта сцена была словно разыграна по сценарию, записанному Теккереем в 69-й главе «Ньюкомов»...
Пройти через горнило парламентской печи, сжигающей множество добрых начинаний, полковнику помешал крах Бунделкундского банка. Разорение, позор, нищета, попрёки матери его снохи — «таков итог его почти семидесятилетней свободной и блестящей жизни, доброй и честной; такова награда благородному сердцу, эпитафия доблестного воина, сражавшегося в двадцати битвах и пронесшего через всю жизнь милосердие, человека, имя которого произносили, благословляя его».
Жизнь Томаса Ньюкома заканчивается в богадельне школы Серых Монахов, где некогда он учился, — так здесь, как и в «Истории Пенденниса», называет писатель закрытую школу «Чартерхауз». Символическое возвращение героя на круги своя заставляет вспомнить слова, сказанные автором в начале книги: «Как бы много ни добился в жизни человек, как бы ни был он неудачлив, сколько бы лет он ни прожил среди недугов, тягот, славы или разочарований — рассвет жизни ярко сияет для него, ранние печали и радости остаются для него навсегда самыми дорогими». Потому жизнь в богадельне кажется этому человеку райским благоденствием. Потому на зов Всевышнего отвечает он, как отвечал на перекличке и в отрочестве, и вернувшись в стены школы жалким нахлебником.
С поразительной силой достоверности передал Теккерей на примере своего героя все печальные этапы старения, старости, дряхлости человека, как и безжалостную мудрость его конца...
Полковнику Ньюкому присуща свойственная самому Теккерею естественная любовь ко всем детям. Он щедро платит добром за добро, которым одаряют люди его обожаемого сына Клайва.
История Клайва во многом автобиографична, хоть автор, опять-таки, не растворяется полностью в своём герое. Как и Теккерей, Клайв родился в Индии, а после был отправлен в Англию, где учился в школе Серых Монахов. Как и для Теккерея, для его героя «годы обучения живописи дома и за границей были лучшими во всей жизни». И так же, как у его создателя, школьные тетради Клайва испещрены карикатурами на учителей и соучеников.
Трудно согласиться с советским комментатором романа Г. Шейнманом, полагавшим, что автор исподволь даёт читателю убедиться в «незначительности, бесхарактерности, безликости» Клайва. Всё, что мы читаем о молодом герое, говорит об обратном.
А. Дружинин писал, что в Клайве «больше доброты, рыцарства», чем в героях Смоллетта, но, как и они, он смел и добр. Его друг Пенденнис сообщает читателю: «Клайв испытывал нежное восхищение перед добротой отца».
Когда Барнс позволяет себе наглые насмешки над полковником, юноша запускает кузену в голову стакан кларета, за что отец делает ему серьёзный выговор. А спустя годы, после ссоры отца с Барнсом, вызывает кичливого кузена на дуэль. И тогда полковник уже, наоборот, гордится сыном. Хотя не знает, что Клайв готов был подставить свою голову под пулю не только из желания защитить его честь, но и из-за несчастной любви...
Решив посвятить себя живописи, Клайв теряет уважение светского общества, его занятие считается недостойным джентльмена. Юноша отказывается порвать с искусством, старается освободиться от пут светских условностей. «Художник, — говорит он, — ничем не хуже адвоката, врача или даже солдата... Разве Рейнолдс не молодец? Разве не славный парень Рубенс? Ведь он был послом и кавалером ордена Бани! Так же, как Вандейк. А Тициан, Рафаэль, Веласкес! Укажите мне джентльменов лучше, чем они!»
Не только окружающие, но и отец не понимает его. Впрочем, много ли вы, читатель, знаете семейств, в которых родители поощряли бы стремление детей избрать творческую профессию? И всё же полковник Ньюком, ожидавший, что сын станет юристом, богословом или военным, не может запретить Клайву посещать студию Гэндиша и пирушки художников и даже «счастлив от мысли, что счастлив сын». Более того, Томас Ньюком говорит родне: «Он пойдёт своим собственным путём: коль скоро его призвание не бесчестно, оно достойно джентльмена. И если бы даже ему взбрело в голову пиликать на скрипке — в самом деле, на скрипке! — я не стал бы возражать».
Полковник, полагавший, что в обществе литераторов следует побольше говорить о литературе, на деле вести такой разговор не способен, тем более — с молодёжью, взгляды которой шокируют человека старых взглядов. Ещё менее он смыслит в живописи. А потому ощущает себя среди художников «как в потёмках». Новое окружение Клайва отдаляет его от отца: «он стремился присоединиться к их обществу, но компания стихала, как только он входил».
«Общество старых товарищей, — рассуждает автор, — будет весело смеяться в своём кругу, но появление одного-единственного юноши прервёт их беседу... Так и молодёжь имеет право молчать в присутствии старших».
Молоды вы, читатель, или вступили в солидный, а то и преклонный, возраст — вы, несомненно, оцените несколько печальную справедливость этих слов...
Иные литературоведы уверяют нас, будто в «Ньюкомах» нарисованы лишь представители аристократии и буржуазии. Но вот Джей Джей Ридли: он сын дворецкого и экономки, болезненный и горбатый юноша, которого в семье считают «почти идиотом». Родители отдают юношу в учение портному, а его, как и Клайва, влечёт живопись. Постоялица Ридли, бывшая гувернантка мисс Кэнн, доказывает родителям Джей Джея:
«Говорю вам, этот мальчик гений!». Джей Джей учится вместе с Клайвом в студии Гэндиша и в дальнейшем даже более прилежен, чем Клайв, его кумир. Он преуспевает в своём труде, тогда как разбогатевший на время за счёт процветания Бунделкундского банка Клайв работает всё меньше, хотя полагает, что даже славы Караваджо ему было бы недостаточно.
Клайв в тесной дружбе с Джей Джеем: он свободно общается с интересными ему людьми из разных слоёв общества. Полковник же «говорит с сыном дворецкого, как с рядовым: добродушно, но не фамильярно». И не одобряет посещений Джей Джеем своего дома по приглашению Клайва. А Джей Джей покупает на выставке картины Клайва, чтобы поддержать друга после разорения его семьи, так же, как Пенденнис скупает кое-какие из идущих с молотка вещей полковника.
Мир искусства, влекущий Клайва и Джей Джея, доказывает Теккерей, куда ярче, глубже, насыщеннее, чем карусель аристократической и буржуазной «ярмарки тщеславия», где вращается пёстрая толпа банкиров и мотов, бретёров и сориентированных на мнение «миссис Гранди» светских сплетниц, где царят лицемерие, зависть, корыстолюбие, где происходит циничное торжище невест.
Племянница полковника Этель — умная и гордая аристократка, стремящаяся блистать на всяческих приёмах и курортах и в то же время презирающая светское общество. Этель объясняет Клайву, что позволяет «устраивать» свою судьбу бабушке из уважения к ней и своим родителям. Но Пенденнис, «наблюдая за ней, как за красивой пантерой в зоологическом саду», позволяет себе усомниться в том, что ей самой не приятно красоваться на балах, привлекая мужчин и возмущая соперниц. Впрочем, и сама она раздражается на себя за желание перещеголять пустых светских львиц, то и дело заявляет, что не хочет быть товаром на рынке невест.
Этель защищает своего дядю Томаса от пересудов света, в том числе — и от злословия своего чванливого брата Барнса. Но с литератором Пенденнисом говорит сверху вниз и старается убедить полковника, что, если для Джей Джея карьера художника — это путь наверх, то для Клайва — наоборот.
Клайв влюблён в кузину: «так же, как он преклонялся перед шедеврами живописи, он восхищался красотой Этель», но «в большой свет он мог бы попасть лишь на кончике её шлейфа», считает Пенденнис.
Попытка его отца просватать племянницу за Клайва терпит неудачу. Майор Пенденнис говорит племяннику, что полковник с таким же успехом мог бы сватать принцессу крови: семейство готовит её брак со знатным кузеном лордом Кью. Клайв, прямодушный, как и его отец, называет своего соперника лучшим из людей.
Светские интриганки расстраивают брак Этель с лордом Кью. Скромная невеста в отместку отказавшемуся от неё жениху и злопыхателям становится ярчайшей фигурой высшего общества. Но скандал вокруг бракоразводного процесса Барнса становится причиной её разрыва с лордом Фаринтошем.
Теккерей считал Этель и Бекки Шарп двумя сторонами одной медали. Между тем, существует возможность в самом романе «Ньюкомы» проследить логику судьбы умной и яркой женщины, вращающейся в среде великосветских обывателей. Бабушка Этель, старая леди Кью, хорошо знающая цену мишурному блеску титулов и постов, не желает, тем не менее, позволить внучке выйти за пределы своего круга, как он ни порочен. Леди Кью, убеждённая в необходимости всецело принадлежать к хороводу одержимых жаждой сословных привилегий ничтожеств, вовлекает Этель в бесконечный и безрадостный праздник охоты за богатым и титулованным женихом. Судьба бабушки — «прожить восемьдесят лет, выплясывая среди праздных девиц, провести так почти столетие отведённого тебе срока, чтобы Господь под головокружительные звуки скрипки призвал тебя к себе» — вероятно, ждёт и внучку. В точности те же «восемьдесят лет одинокого тщеславия, где не было любви, после девичества без доброго родительского воспитания, после брака без страсти, после материнства без его драгоценных печалей и радостей»...
Тем не менее, полковник в восторге от Этель: «в дыму, распространявшемся от его сигары, он видел чудесный замок, в котором хозяином был Клайв, а хозяйкой — Этель.» Надо думать, Томас Ньюком разглядел в девушке прекрасные душевные качества и понимал, что с годами они потеснят её сословную спесь. Что ж, он был прав. Ведь и Лора Пенденнис, хоть и не сразу, проникается симпатией к Этель. Лору подкупает забота удалившейся от света девушки о детях её брата Барнса, ей непоказная благотворительность. «Её милосердие возрастало ежедневно по мере стремления узнать жизнь окружающих людей... Она была поражена зрелищем нищеты, повсеместно нас окружающей и принуждающей наши собственные эгоистические горести смолкнуть, обращая наши думы к благотворительности, смирению и набожности... Смерть, не знающая устали, вопиющий голод, дети, ежедневно рождающиеся для этих страданий, — наша юная леди, бежавшая от роскоши и безумств, среди которых протекала её жизнь, столкнулась со всем этим». А позже мы узнаём, что «заботы и думы укротили её гордыню, и она научилась смотреть на общество более снисходительно». Этель напоминает полковнику его первую любовь — Леонору из древнего аристократического рода де Блуа, в замужестве мадам де Флорак. Волею отца Леоноры брак её с Томасом Ньюкомом не состоялся, но эта женщина писала полковнику тёплые дружеские письма, с материнской нежностью относилась к его сыну, а в конце концов оказалась у его смертного одра. «Лучше нищета, Этель, — говорит Леонора, — лучше келья в монастыре, чем союз без любви». И в последних строках романа Теккерей намекает на то, что надежды полковника на брак сына и племянницы сбылись, хоть и поздно.
Художник сэр Эдуард Бёрн-Джонс (1833—1898) писал: «Эта книга, кажется, родилась на свет, чтобы вскрыть распространённую болезнь нашего общества — несчастливые браки, которые заключены отнюдь не на небесах».
Наиболее яркое подтверждение его слов — миссис и мистер Барнс Ньюком.
Барнс женится на «скомпрометированной» девушке Кларе Пуллейн. Он груб с женой, равнодушен к детям. В то же время в его прошлом тоже существует неприглядная история: соблазнив фабричную девушку, он бросил её с малыми детьми, Жертва вместе с обездоленными малютками является на бракосочетание Барнса, сделав его женитьбу ещё более непристойной. В довершение скандала «совратитель» Клары похищает страдалицу из дома супруга, и жена требует развода. Следует судебный процесс, на котором «свидетелей допрашивали учёные пэры, чьим долгом — да нет, скорее, удовольствием — было вникать в такого рода вопросы».
«Дурной, эгоистичный муж женился на женщине ради её титула; слабая, беззаботная девушка была продана мужчине ради денег, — резюмирует рассказчик, — и этот союз, который мог бы окончиться комфортабельным равнодушием, обернулся несчастьем и разрешился страданием, жестокостью, обоюдными неистовыми обвинениями, горькими слезами жены, уединившейся от проклятий и брани мужа, откровенными сценами гнева и насилия на глазах у прислуги, ставшими предметом насмешек света».
Исполнено иронии описание столовой Барнса Ньюкома, которую автор сравнивает с банкетным залом Георга Четвёртого: там, среди призрачных старых парадных портретов, и люди кажутся безжизненными тенями...
Уоррингтон называет Барнса «отвратительнейшим из подлецов, каких только носит земля. Добро, кажется, ему совершенно чуждо и недоступно... Этот человек питает естественную потребность творить злые, тёмные дела — так же, как клоп ползёт, кусает и воняет... Пока его не раздавит чей-нибудь каблук, Бог весть, как высоко может заползти этот честолюбивый червь. Я предвижу, что сэр Барнс Ньюком будет все более процветать. Не сомневаюсь, что он умрёт солидным капиталистом и знатным пэром нашего королевства. И над его могилой воздвигнут мраморный монумент, и прочитают патетическую проповедь».
Но и Клайв несчастен в своём браке с Рози Маккензи, заключённом после размолвки с Этель. Женившись на племяннице сослуживца полковника, Бинни, Клайв уступил воле отца, оскорблённого несогласием Барнса на брак сестры с Клайвом. «Мне кажется, роль заботливого и галантного мужчины в этом браке взял на себя полковник Ньюком», — говорит Лора. Недалёкая, всегда безвкусно разряженная Рози тоже пошла на это замужество, подчиняясь матери. Миссис Маккензи, которую Клайв, Пенденнис и Уоррингтон зовут между собой Солдафоном, груба и с прислугой, и с дочерью, высокомерна с друзьями Клайва, нечиста на руку и возмущена тем, что полковник, разорившись, расплатился с долгами. Её общество — «обанкротившиеся капитаны, их дамы, жёны беглых брокеров, и тёмные личности — завсегдатаи бильярдных, и те, кто каким-то образом избежал скамьи подсудимых».
С годами Клайв почти совсем забросил живопись и, опять-таки, уступая желанию полковника, становится «одним из самых бездарных директоров» Бунделкундского банка. «Между двумя предметами любви Клайва так или иначе вставал его отец, исполненный горьких и даже гневных протестов. Вместо искусства полковник предложил ему гроссбух, а вместо первой любви — Рози». И всё же после краха банка Клайв начинает все сначала, возвращается к своей заброшенной стезе и зарабатывает своим ремеслом, своим искусством.
Его несчастливый брак заканчивается трагически. Рози рождает мёртвого ребёнка и на другой день умирает сама.
Собственное семейное положение и отношения с семейством Брукфилдов навеяло Теккерею мысль рассказать впоследствии о дальнейшей судьбе Джей Джея: «Я собирался показать Джей Джея женатым, изобразить те тяготы, которыми обременяет нас супружество. Потом он должен был влюбиться в жену друга и превозмочь свою любовь привязанностью к собственным малюткам».
Оставаясь на протяжении длинного повествования «верным, злым, художественным, но не любезным», как полагал гениальный Л. Толстой, или, как скромно позволили бы мы себе уточнить сегодня, максимально достоверным художником, Теккерей в финале романа снимает маску Артура Пенденниса и рассуждает о возможных развязках различных его сюжетных линий, предлагая весьма узнаваемые по произведениям Диккенса варианты: «Всё, что вам угодно, возможно в мире сказок. Люди порочные умирают там вовремя, а те, что вызывают наше раздражение, уходят прочь с дороги. Бедняки вознаграждаются, а выскочки отправляются на своё достойное место... Поэт в этой сказочной стране награждает и наказывает самовластно, рассыпая из кошельков соверены, на которые ничего не купишь, сыплет на спины нечестивцев ужасные удары, от которых не больно, наделяет героинь сверхъестественной красотой и создаёт героев, пусть и непригожих, но обладающих тысячей прекрасных качеств. Обычно все они становятся в конце богатыми и счастливыми на долгие годы. Ах, счастливая, невинная сказочная страна, где такое возможно!»
Между тем, иные строки «Ньюкомов» заставляют читателя вспомнить манеру автора «Пиквикского клуба».
Достойна пера Диккенса карикатурность образа мачехи Томаса Ньюкома: «О знаменитой Софии Алетее Хобсон, позже Ньюком, можно было бы сказать то, что Фридрих Великий сказал о своей сестре: по полу — женщина, по уму — мужчина... У неё был очень глубокий и грубый голос, и в преклонном возрасте она обзавелась бородой, которой позавидовали бы многие молодые люди... Говорят, ей не хватало только трубки, чтобы напоминать покойного фельдмаршала принца Блюхера. Её похороны стали самым впечатляющим зрелищем в жизни Клэпхема. Такую толпу можно было вообразить только в день состязаний дерби». И в то же время именно воля этой комической старухи спасает Клайва от нищеты. Этель выплачивает ему сумму, указанную в случайно найденной записке Софии Алетеи, не успевшей составить завещание по всей форме.
Даже в изображении любимых им персонажей, не исключая полковника Ньюкома (в письмах Теккерей называл его пустомелей и радовался, что на время отослал его обратно в Индию), ощущается двойственное отношение к ним писателя, иронический подтекст.
Тётка Клайва, мисс Ханимен, говорят, имеет значительное сходство с тёткой Теккерея, у которой он жил мальчиком по возвращении из Индии. В её доме Клайва «баловали, ласкали, холили и нежили, как маленького герцога. Да он и был таковым для мисс Ханимен: ведь он был сыном полковника Ньюкома, кавалера ордена Бани, который слал ей шали, шахматы из слоновой кости, шкатулки из благовонного сандалового дерева и шарфы... Того самого полковника, который прислал ей чек на сто фунтов, когда, после всех своих несчастий, она решила купить дом в Брайтоне, а брату её, м-ру Ханимену, в пору его невзгод подарил гораздо большую сумму. Что вызывало в мисс Марте Ханимен столь сильную любовь к племяннику: благодарность за прошлые благодеяния? Или надежда на новые? Или родственное тщеславие? А может, любовь к покойной сестре и нежная привязанность к её отпрыску?.. Тётушка Ханимен была добрая душа. И таково было великолепие отца Клайва, его даров, его великодушия, воинских заслуг и ордена Бани, что юноша действительно казался ей маленьким герцогом». После катастрофы эта женщина приглашает полковника жить у себя, но не упускает случая упрекнуть родственника в утрате вложенных ею в Бунделкундский банк денег.
Автор предвидит нарекания в циничности: «Вы с презрением перевернёте страницу и скажете: „Неправда, человеческая натура не так плоха, как полагает этот циник“ Мол, вы-то не делаете разницы между богатым и бедным. Пускай. Вы не делаете. Но признайте, что для вашего ближайшего соседа эта разница существует. Да и не вам, дражайшая мадам, это адресовано! Нет-нет, мы не так грубы, чтобы судить вас прямо в лицо. Однако что станет с обществом, если из светской беседы исключить пересуды о только что покинувшей комнату леди?»
Как всегда, говоря о людских пороках, Теккерей не делает исключения и для себя: «Как много раз я гордился каким-нибудь своим поступком, полагая, то причиной его было нечто великое, вроде великодушия! Как тут из глубины моей души нахально вырывался насмешливый бдительный страж и дёргал меня за павлиний хвост абсурдного тщеславия: „Прочь хвастовство! Я причина твоей добродетели, приятель! Ты доволен, что вчера за обедом был сдержан в потреблении шампанского? Это я заставил тебя сдерживаться, и меня зовут Светское Благоразумие, а вовсе не Самоотречение. Доволен, что дал попрошайке гинею? Не Великодушие тебя подвигло на этот поступок, а Разгильдяйство. Устоял перед новым искушением, с чем себя и поздравляешь? Трус! Ведь ты просто не посмел рискнуть! Так что сбрось-ка свой павлиний хвост. Ходи в перьях, которыми тебя наделила природа. И благодари Небо, что не все они сплошь черны“»...
Те обвинения в бессердечии и цинизме, которые он предъявлял в своих лекциях Свифту, не раз предъявляла английская критика (как, впрочем, и Лев Толстой) его «Ньюкомам».
А. Дружинин, однако, отмечал: «Это книга, исполненная теплоты и мудрости; это широкий шаг от отрицания к созиданию».
Действительно, в романе, показывающем чуть ли не всеобщую испорченность, звучит мотив терпимости, и это дало повод видным советским критикам ставить в укор писателю отсутствие в книге «наступательного духа и беспощадной сатиры» (В. Ивашёва), «обличительного пафоса» (Н. Михальская).
Понятно, что нашему литературоведению ничего не оставалось, как следовать негативной оценке «Ньюкомов», данной Н. Чернышевским: ведь последнего высоко ценил В. Ленин! Хотя, если вчитаться в канонизированную статью саратовского эстета, мы найдём в ней лишь один тезис о «мелкотемье» этого романа Теккерея — тезис, вокруг которого наворочано несколько страниц пустейшей болтовни, парадоксально обвиняющей автора «Ньюкомов» именно в многословии.
Лишь в 1990 г. Е. Гениева попыталась объяснить позицию ратоборца утопического социализма тем, что тот, «поклонник „Ярмарки тщеславия“, вновь ожидал встречи с сатириком и был разочарован, если не раздосадован, когда столкнулся с психологическим романом». И осмелилась задаться вопросом: «Неужели он прав?»
Разумеется, нет, ответили бы мы, будь этот вопрос задан нам. Ибо и в «Ярмарке» Теккерей, прежде всего, — реалист, как и во всех остальных своих романах, в отличие от ранних произведений, подписанных именами Желтоплюша и Титмарша, или «Книги снобов». Кроме того, мелких тем не существует: существуют лишь мелкие писатели. Или авторы, которым недоступны вершины психологического романа. Такие-то литераторы непременно норовят доказать, что недостижимое для них — неинтересно и мелко.
Нам же, признаться, ближе точка зрения Дружинина, в своей статье о «Ньюкомах» восклицавшего: «Будем ли мы упрекать Теккерея в том, что мизантропическое настроение его таланта во многом изменилось в последние годы? <...> Разве честный боец перестаёт быть честным бойцом, слагая своё оружие и протягивая руку воину, с которым сейчас бился?»
Впрочем, и с ним мы не можем согласиться до конца: Теккерей никогда и не был мизантропом, а всего лишь объективен, повторяем, слишком объективен для своего времени, и только. И время доказало, что человеческие недостатки, как и отношения людей, неизменны, что писатель был прав в своих оценках, какими бы парадоксальными они ни казались:
«Злословие вполне допускается обществом. Оговори меня, а я оговорю тебя. Но будем друзьями при встрече».
«Наши друзья и враги наши рисуют нас по-разному, и я часто думаю, что оба портрета верны».
«Из того, что человек беден, вовсе не следует, что он честен. А знавал я кое-кого, кто был благороден и доброжелателен, несмотря на богатство».
«Что касается нравственности, то я пишу о тщете успеха, как и всего в жизни, кроме любви и добродетели, не таково ли и учение Господа нашего?» — писал автор о «Ньюкомах» другу. Надо, однако, признать, что и иную добродетель, как и любовь, он ставил в этом романе под сомнение: «Нечестивцы, без сомненья, нечестивы, и они идут своим неправедным путем, и падают, и воздаётся им за грехи их. Но кто сочтёт зло, совершаемое самыми добродетельными?»
Нельзя всё-таки забывать и того, что, пожалуй, за исключением «Ярмарки тщеславия», повествование в его романах ведётся от имени кого-нибудь из персонажей. Так, рассказчик в «Ньюкомах» — популярный, хоть и не очень богатый, писатель Артур Пенденнис, таким образом, в романе происходит некое развитие этого образа из более раннего произведения. Хотя... очень многое в нём, действительно, совпадает с его создателем. Да и оценки их творчества обществом схожи. Мы, например, узнаём, что и умная аристократка леди Кью, и ограниченная вдова простого офицера Маккензи полагают книгу Пенденниса чтением, непригодным для юных девиц. «В ней много горьких истин, но она мизантропична», — считает миссис Маккензи...
Ещё в 1856 г. Э. Бёрн-Джонс так высказался о «Ньюкомах» в «Оксфорд энд Кембридж Мэгэзин»: «Замечательно достоверная картина великосветского общества, каким оно предстаёт перед нами ежедневно, многосторонняя, крайне сложная — таков этот шедевр романа как жанра, в котором, хоть и не впервые, но в недостижимом дотоле объёме осуществлено то, что всегда рассматривалось как цель литературы». А Эдуард Фицджералд вскоре после смерти Теккерея писал: «Я перечитываю ночами „Ньюкомов“ и слышу, как много он в них сказал. И мне кажется, будто он поднимается ко мне по лестнице и вот-вот войдёт, напевая, как, бывало, входил в мою комнату на Чарлотт-стрит тридцать лет назад».
Но и спустя полтора века этот роман Теккерея заставляет читателя задуматься над жизнью, и вечными качествами человека, его чувствами, и проблемами людских взаимоотношений, и общественного устройства...
В 1855 г. «Блэквуд Мэгэзин» поместил ряд статей о Диккенсе, Теккерее и Булвер-Литтоне, после чего провёл нечто вроде опроса читательского мнения, чтобы вручить одному из них пальму первенства. В определённый момент перевес был на стороне Теккерея, но потом чаша весов склонилась в сторону Булвер-Литтона. Сам Теккерей считал, что наиболее талантлив из них Диккенс, но тому повредила слава, и критики решили не идти на поводу у массового читателя.
И всё же в 50-е годы слава самого Теккерея огромна. Влиятельный критик Мэтью Арнолд называет его «ведущей силой страны».
Интересно наблюдение В. Ивашёвой: «Если Диккенса <...> читали широчайшие круги английского общества (практически это означало различные круги „среднего класса“), то Теккерей постепенно становился ведущей литературной силой в представлении многих писателей, критиков, учёных, иными словами — в представлении интеллигенции».
«Восхитительно! — писал поэт А. Теннисон о „Пенденнисе“, „Ньюкомах“ и „Эсмонде“. — Они так зрелы! Но наши дни так полны фальшивой сентиментальности, что, как говорил Теккерей, невозможно обрисовать человека таким, каким он должен был бы быть».
Последнее законченное крупное произведение Теккерея — роман «Виргинцы» (1859) — своеобразное связующее звено между романами о современности и «Эсмондом», события которого отдалены от новой книги почти на полвека.
Роман вырос из датированного 1778 г. предисловия к «Эсмонду», написанного в 1852 г. от лица дочери полковника Эсмонда, Рэйчел, родившейся в Америке.
«Интересно, — писал Теккерей в 1853 г., — получится ли когда-нибудь из этого предисловия повесть?»
К написанию «Виргинцев» он приступил четыре года спустя. Это был нелёгкий труд. В это время писателя одолевала болезнь почек, и он часто работал в постели. Тем не менее, «Виргинцы», пожалуй, наиболее увлекательный из его романов. Здесь естественно сочетаются черты семейной хроники и авантюрный сюжет, подлинный, но не тяжеловесный, историзм и, конечно, авторские отступления о неизменности человеческой психологии и людских отношений, точные и изящные, без тени навязчивого морализаторства. Г. Шейнману «кажется, что автор и не озабочен тем, чтобы как-то привлечь и увлечь читателя. О чём бы он ни писал, он создавал прежде всего картины нравов, вновь и вновь размышляя над жизнью, над общественным бытом, над привычными чувствами людей, над властью среды и обстоятельств». Непонятно, почему Шейнман полагает, будто эти размышления не привлекательны для читателя. Эти-то строки не только обеспечивают хронологическую связь этой «Виргинцев» с «Пенденнисом» и «Ньюкомами», но создают органический сплав истории и современности — не только дня поколения Теккерея, но и для нынешнего читателя.
«Отступления, которых в „Виргинцах“ необыкновенно. много, — считала В. Ивашёва, — утомляют повторением мыслей, многократно встречавшихся в предыдущих книгах писателя».
Утомившие Ивашёву повторяющиеся размышления мудрого аналитика бытия свидетельствуют о том, что до конца своих дней этот глубокий мыслитель мучительно искал ответов на волновавшие его вопросы земного существования. Он не нашёл этих ответов. Ибо — как совершенно ясно сейчас, спустя полтора века — вопросы, над которыми Теккерей задумывался, неразрешимы. Но величайшая заслуга этого человека в том, что он своими раздумьями доказал непреходящую необходимость задаваться ими.
Как и «Эсмонд», «Виргинцы», прежде всего, семейная хроника. Герои романа Джордж и Генри — потомки Генри Эсмонда и одновременно предки Уоррингтона из «Пенденниса» и «Ньюкомов». Этот род ведёт начало от сына английского баронета, за которого вышла замуж Рэйчел.
Повествование разветвляется на две во многом самостоятельные истории. Два брата-близнеца на собственном опыте постигают законы и нравственные основы жизни.
Как и Диккенс, Теккерей не верил в смысл бурных социальных катаклизмов. «Я не вижу конца рассуждениям о собственности и труде, — писал он матери. — Я не верю ни в коммунизм, ни в социализм, ни в Луи Блана». И в другом письме к ней же: «Наши современные литераторы заняты, как бы повинуясь внутреннему импульсу, развинчиванием гаек, скрепляющих ветхое здание нашего общества, готовя его к Большому Расколу (for the Smash). Я получаю удовольствие, выполняя свою скромную роль в том же деле и произнося разрушительные истины весело и добродушно». (В. Ивашёва пыталась противопоставить эти высказывания друг другу, тогда как, на наш взгляд, они только дополняют друг друга.)
Для писателя частная жизнь важнее, чем все внешние по отношению к ней события, в которые человек бывает втянут обстоятельствами. Он уверен, что «бывают такие столкновения, которых не признаёт сердце», что герои «не поссорятся, несмотря на все эти смуты».
Потому братья и после войны остаются друзьями, и висящие крест-накрест шпаги на стене их дома символизируют неразделимую связь Джорджа, воевавшего на стороне британской короны, и Гарри, сражавшегося за независимость США. Более того, разбросав родных братьев Уоррингтон по разным лагерям, Теккерей подчеркнул братоубийственную природу войны. Близнецы, с их общеизвестной естественной взаимной любовью и привязанностью, символизируют нерасторжимое единство кровных связей, приоритет семейных уз над внешними событиями и политическими взглядами, вне зависимости от общественного мнения об одном или другом члене семьи.
Теккерей, как нам кажется, намеренно отодвигает войны в Европе и Америке на второй, третий план, подчёркивая, что они интересуют его лишь постольку, поскольку влияют на судьбы отдельных людей. «Я человек мирный и мало знаком с деталями военной практики, а потому думаю не столько о вступивших в бой отрядах, сколько об отдельных людях, из которых они состояли. Гвардеец Джек и пехотинец Ла-Тюлип встретились лицом к лицу и стараются размозжить друг другу головы. Отлично! Их заставляет так поступать если не Небо, то, во всяком случае, какая-то другая посторонняя сила. Но какое дело до этого девушке с Тауэр-Хилл, бросившейся на шею Джеку перед его отъездом, или девушке из Кемпе, подарившей французскому пехотинцу глиняную трубочку и табакерку перед тем, как он отправился в роковой поход? За какие грехи должны страдать бедные нежные сердечки? Я описываю не армию, а оставшихся на родине близких ей людей».
Друзья-канадцы пишут Гарри Уоррингтону, что франко-английская война не сможет помещать их дружбе. На этой войне Джорджа Уоррингтона спасает от занесшего над ним нож индейца-союзника француз де Флорак, с которым он в Квебеке дрался на дуэли.
Переводчик и комментатор «Виргинцев» Ст. Вольский сетовал на то, что в романе не переданы неповторимость исторического момента и своеобразие изображаемых им людей той эпохи. Но Теккерея не занимает особенность того или иного поворота истории. Он толкует о явлениях, казалось бы, заурядных, но из этих незначительных событий, повседневных радостей, печалей, треволнений объективно складывается человеческая жизнь. И для писателя, похоже, на этой будничности зиждились вопросы вечные, всечеловеческие: добра и зла, любви и ненависти, мировоззрения и морали.
«Америка взбунтовалась и победила метрополию». Весьма характерно, что эта фраза значительно предваряет рассказ о Войне за независимость. Она относится к разрешению вопроса семейной иерархии между вульгарной и наглой юной американкой — леди Лидией Каслвуд и авторитетной тётушкой её мужа — старой баронессой Бернштейн. Так зовут в «Виргинцах» Беатрис из «Эсмонда». Здесь это образ не менее живой: умная, язвительная, циничная и сентиментальная старуха, в которой мы узнаём прежнюю, молодую Беатрис. Угасая, восьмидесятилетняя баронесса в предсмертном бреду видит Генри Эсмонда и говорит с ним. Теккерей блестяще передаёт в её чувствах, поведении, речи диковинное, казалось бы, неумолимое воздействие времени, которое, однако, не в силах лишить нас нашей изначальной натуры.
Кто-то из текстологов подсчитал, что события, происходящие в Америке, занимают всего одну пятую часть романа. Мы довольно долго следим за пребыванием младшего из близнецов, Гарри, в Англии, куда его посылает мать после известия (как позже выясняется, ложного) о гибели Джорджа в битве с французами. Гарри знакомится с кузенами, живущими в родовом гнезде Эсмондов. У молодого человека открытая привлекательная внешность. Он ведёт себя непринуждённо. «Книги он читал кое-как, да и по поводу тех простых произведений, которые прочитал, не мог сделать ценных замечаний. Зато в отношении лошадей, собак и обыкновенных житейских дел он проявлял гораздо более тонкие критические способности и свободно беседовал о них с любым человеком».
Гарри, «рассудительный, верный друзьям, обладавший острой восприимчивостью, благородством и неустрашимым мужеством», вовлекается в водоворот жизни праздной столичной знати. Он играет в карты, заключает пари, выигрывает и бросает деньги на ветер: угощает собутыльников, дарит дорогие безделушки дамам, покупает себе шпаги и ленты.
«Я не склонен строго относиться к поведению и праздности Гарри, — пишет Теккерей. — Благословенная праздность!.. Нет в мире сотоварища лучше тебя!» (Как не вспомнить, что в Веймаре юный сноб Теккерей приобрёл шпагу Шиллера и блистал с ней на людях!..)
И всё-таки среди кутил встречаются полковник Вулф и капеллан Эсмондов в Каслвуде Семпсон, которые внушают Гарри необходимость заниматься делом.
Благородная семья Ламбертов тоже печётся о том, чтобы наставить молодого повесу на путь истинный. Гарри отмахивается от всех этих наставлений. Но вот, выплатив долг Семпсона, он проигрывает кузену крупную сумму и сам оказывается в долговой тюрьме. Многочисленные приятели отказываются протянуть ему руку помощи. Все — кроме Ламберта и Вулфа. Однако их опережает появившийся, как «deus ex machine», Джордж Уоррингтон.
Запутавшийся в отношениях со стареющей кузиной Марией и младшей дочерью Ламбертов, Хетти, Гарри отбывает с генералом Вулфом в Канаду. Впоследствии он становится одним из главных соратников Джорджа Вашингтона в Войне за независимость. К концу книги Гарри предстаёт благополучным американским помещиком, достаточно ограниченным, самодовольным и грубоватым, каким был всю жизнь. Его жена — дочь приживалки Рэйчел Эсмонд-Уоррингтон, Фанни. В прошлом тихая добрая девочка, миссис Гарри Уоррингтон — хитрая, грубая и деспотичная особа, с удовольствием противопоставляющая себя традициям и устоям взрастившей её семьи. Джордж и его жена Тео Ламберт с грустью отмечают, что супруга вполне устраивает Гарри. Впрочем, с не меньшей печалью несколько раз упоминает Джордж и о том, что его сын Майлз далёк от того, каким отец представлял себе своего отпрыска выросшим.
Джордж напоминает и Эсмонда, и Пенденниса, и Клайва — и, соответственно, самого автора. Джордж — интеллектуал, потому с юных лет склонен к сомнениям в разного рода постулатах, тем более — если они исходят от лиц с низким уровнем интеллекта. Эта склонность, как и литературный труд, и общение с деятелями театра, завоёвывают ему у светских обывателей репутацию человека опасных взглядов. Рассказ о первых шагах Джорджа на литературном поприще, о его сотрудничестве с театром — собственные жизненные впечатления писателя и его личное отношение к искусству. Здесь и дружное неодобрение «легкомысленного» рода занятий и неподобающей компании молодого литератора роднёй, и унижения его перед толстосумами издателями, которые зачастую столь далеки от искусства, что не в состоянии даже оценить по достоинству его сочинений. И нужда, порицаемая родственниками, с готовностью отдающими ежедневно деньги на благотворительность, но ничем не помогающими Джорджу и его семье, более того, отказывающими бедствующим Уоррингтонам от дома. В отношениях Джорджа с матерью нашли отражение осложнившиеся отношения Теккерея с миссис Кармайкл-Смит, пытавшейся навязывать сорокалетнему сыну свои взгляды.
Капеллан Семпсон и пивовар Фокер, гувернёром сына которого становится Джордж, помогают ему преодолевать жизненные невзгоды. Да ещё маленький кузен Майлз, трогательно принёсший младенцу-племяннику свою золотую монетку, а вскоре трагически погибший от случайного выстрела на охоте.
Через своих героев-близнецов Теккерей показывает два взгляда на Войну за независимость. Обе позиции мотивированы достаточно серьёзно, и потому способны «обидеть обе стороны», как говорит в романе об историческом труде Джорджа его тёзка Вашингтон.
Война представляется автору цепью эпизодов, в которых немаловажную роль играет случай. (И, если обратиться хотя бы к воспоминаниям ветеранов — наших современников, это в значительной степени — правда.)
Теккерей много работал над изучением истории Америки и её настоящего и добился, по свидетельству самих американцев, подлинной достоверности созданной им картины. Ст. Вольский, правда, считал, что «писатель был сознательно глух к тем стонам и воплям истязуемых негров, которые услышала Бичер-Стоу... Он, в сущности, согласен с мадам Эсмонд, утверждающей, что для лошадей и для негров необходимо одно и то же: хороший хлыст и мешок кукурузы». Однако Теккерей справедливо указывает на то, что, если бы миссис Уоррингтон сказали, будто сечь рабов нельзя, она бы просто не поняла этого: таков был обычай того времени. Из текста романа следует, что Рэйчел Эсмонд-Уоррингтон наказывает рабов, но лечит их. И в то же время, любя сыновей, сечёт их, как рабов. Такие нравы сохранялись и в более поздний период истории США, описанный в книге Маргарет Митчелл, знавшей ситуацию досконально. А уж если говорить о Бичер-Стоу, то она ведь своим знаменитым романом всего лишь без особого блеска выполняла, выражаясь современным языком, «социальный заказ» журнала аболиционистов...
Нарекания же американцев — современников Теккерея — вызывал только образ Джорджа Вашингтона, показанный в начальных главах при будничных обстоятельствах: многие его соотечественники считали недопустимым «низводить этот возвышенный характер до уровня бытовых сцен и низменных страстей». В этом нет ничего удивительного: хрестоматийным для американского читателя стал романтический образ Вашингтона, созданный лет за сорок до того Ф. Купером. Только в год окончания Теккереем «Виргинцев» умер другой великий романтик, Вашингтон Ирвинг. Американцы, воспитанные на идеальных, справедливых и чистых, как мечта, героях романтической литературы, вероятно, просто не могли тогда адекватно воспринимать ироничности заокеанского реалиста, не видевшего идеала среди себе подобных.
Как и в «Истории Генри Эсмонда», в «Виргинцах» действуют многие реальные исторические лица: писатели Ричардсон, Уолпол, Голдсмит и др.
Упоминается в романе и некий «молодой Грэбстрит, который корреспондирует в три копеечные газеты и описывает внешность и разговор джентльменов, с которыми он встречается в своих клубах», и, конечно, является едким и, в сущности, не слишком уместным выпадом против злополучного Э. Йэйтса...
«Виргинцы», по сути, подвели черту под творчеством Теккерея. Ни «Ловел-вдовец» — переделка его собственной пьесы «Волки и ягнёнок», ни «Приключения Филиппа», где ещё раз возникает образ состарившегося Джей Джея Ридли, ни несущий черты его неувядающего таланта, но неоконченный роман «Дени Дюваль» — ни одно из написанных в последние четыре года жизни произведений не возвысились до вершин его главных романов — этого мудрого и печального Экклезиаста нового времени...
Во время пребывания в Италии, где отчасти писались «Ньюкомы», Теккерей к Новому году написал для детей знакомой графини сказку «Кольцо и Роза», проиллюстрировав её самостоятельно, как и большинство своих произведений. Его иллюстрации вызывали восхищение, хотя сам Теккерей относился к ним как к дилетантским наброскам, ради отдыха от изнурительного писательского труда.
Отдыхал он, однако, не менее бурно, чем работал. Страстно любя дочерей, писатель уделял им много времени, однако вечерами частенько оставлял их у своей матери, в 1860 г. приехавшей из Парижа, а сам пускался в кутежи в разных артистических погребках, где предавался чревоугодию.
Трудно сказать, что больше подорвало силы Теккерея: работа в журналах, лекции, написание романов или количество выпитого и съеденного им за сравнительно недолгую жизнь. Надо полагать, всё понемножку. И ещё — печальная принадлежность к снобам, которую он сам не отрицал.
Его хватило на благородный и красивый поступок: после длившейся несколько лет ссоры с Диккенсом из-за Йэйтса Теккерей за неделю до своей смерти, поговорив с дочерью Диккенса, при встрече с ним протянул ему руку и сказал, что оба они наделали достаточно глупостей и пора положить конец вражде. Но, имея огромное количество поклонников, он всю жизнь не мог внутренне запретить себе наивного желания превзойти собрата по перу, которого сам так высоко ценил. Поистине суета сует. Что ж, ничто человеческое не было ему чуждо. И в то же время, когда с ним говорили о посмертной славе, этот мудрый человек смеялся и уверял, что не может взять в толк, зачем нужна слава, если ты сам уже мёртв...
Он умер накануне Рождества 1863 г. Узнав о кончине Теккерея, его сотрудники по журналу «Punch» почтили память писателя застольной песней, принадлежавшей перу этого великого эпикурейца.
На похоронах была двухтысячная толпа, так что даже близкие не могли свободно подойти к могиле. Диккенс смотрел на уже опущенный в могилу гроб через плечо какого-то мальчика и вспомнил, как любил Теккерей мальчишек, как удивлялся, что у Диккенса, как у него самого, не возникает тоже желания сделать что-нибудь хорошее для каждого попавшегося на глаза сорванца. Бог не дал ему сына. Две дочери обожали его, были верными помощницами в работе, и старшая Энн, в замужестве леди Ритчи (1837—1919), в дальнейшем пошла по стопам отца, став автором его биографии и нескольких романов, а Минни вышла замуж за видного историка литературы и философа Лесли Стивена.
В могилу третьей, умершей малюткой, и сошёл прах их великого отца.
Практически каждый из его романов считался хотя бы кем-то из критиков лучшим его произведением. Кто-то из них однажды верно заметил, что книги Теккерея можно с интересом читать, открыв их на любой странице. Объяснением этого феномена могут служить слова Честертона: «Теккерей — романист воспоминаний, не только своих, но и наших. Он — прошлое каждого из нас, молодость каждого из нас...»
