Генрык Сенкевич (1846—1916)
Будущий лауреат Нобелевской премии родился в шляхетской семье и с детства впитал её идеалы: культ военных традиций, преданность христианству и патриотизму, отмеченному освободительным духом.
Его мировоззрение, формировавшееся в период репрессий, было отмечено влиянием позитивизма. Но к тому времени, как писатель возглавил консервативную газету «Слово» (с 1882 г.), он стал опасаться позитивизма как источника пессимизма. В работе «О натурализме в романе» (1881) Сенкевич писал: «Золя не может быть предводителем ни для наших читателей, ни для наших писателей... Наш роман должен давать здоровье, а не распространять гниль. Пессимизм есть разложение. А наш роман обязан связывать то, что разорвано, служить воссоединению душ». Сенкевич убеждён, что «человек, слишком усталый от обыденной жизни, рад бы хоть на минуту от неё оторваться и хотя бы в литературе найти опору, забвение, надежду».
Оптимизм писатель черпал в любви к отечеству, при этом главное в его взглядах состояло в следующем: прошлое подобно милтоновскому утраченному раю, оно не должно быть объектом критики, его, по Сенкевичу, следует оберегать от осуждения потомками. Истории он придавал значение созидательного образца, полагая, что в прошлом надо отыскивать моменты триумфа, а не упадка, достижения, а не ошибки. Черпать силу, а не слабость.
С этими установками приступил тридцатидевятилетний Сенкевич к работе над своей знаменитой Трилогией («Огнём и мечом», «Потоп», «Пан Володыёвский»), целью которой было «укрепление сердец» в условиях долгой депрессии, охватившей общество после резкого усиления гнёта со стороны России и Германии.
Ещё в 1880 г. в повести «Татарская неволя» писатель противопоставил «измельчавшему, отвратительному настоящему», отталкивавшему его в сочинениях Пруса и Ожешко, «минуты ещё более горькие, более страшные и более отчаянные», чтобы доказать, что и тогда «пришли спасение и возрождение». Верность героя повести даме сердца, христианству и родине были резким диссонансом позитивистскому истолкованию гражданского долга. И современники оценили авторскую точку зрения, отметив, что в этом произведении показан «заново, живо и выразительно, просто и ярко идеал прошлых лет, оказавшийся пригодным и ныне» (Е. Скроховский, 1884).
Для Сенкевича, почитавшего устои семьи и окружения, в котором он формировался, традиционное понятие народности обретало ещё и эмоциональное значение.
Ключом к осмыслению истории была для него «глубокая любовь писателя к истории своего общества». Ибо «чем больше чувства, тем скорее розовеет исторический мрамор. Галатея перестаёт быть изваянием».
Именно такое понимание прошлого свойственно его Трилогии. Уже в первой её части автор создаёт свою собственную картину XVIII века, противоречит трудам историков — в том числе, своих соотечественников и современников, таких, как, например, Кароль Шайноха (1818—1868), — возможно, более объективно и, уж конечно, более рационально анализировавших причины войны украинских казаков с польской шляхтой.
Сенкевич был убеждён, что шляхта, и только она — положительный герой польской истории. Воспитанный на идеалах рыцарства, он свято верил, что его класс, в отличие от тёмной крестьянской массы, способен действенно бороться за свободу отечества.
Современный польский исследователь творчества Сенкевича Алина Ладыка отмечает, что писатель видел в Украине неотъемлемую некогда часть Польши, а в бунте Богдана Хмельницкого — причину утраты этой неразрывной связи.
Мало того, Хмельницкий, по мнению Сенкевича, — виновник братоубийственной войны, которая была на руку общему врагу — российской империи. Жажда мести и гордыня руководят действиями украинского гетмана, ведущего за собой дикие толпы алчущей крови черни и её союзников-татар. Позиции Хмельницкого автор противопоставляет интересы страны, которым, по его убеждению, только вредит конфликт подданных с властью. Эти интересы выражает в романе князь Иеремия Вишневецкий.
Болеслав Прус писал, что его собрат по перу обрисовал «как одного из лучших сынов отечества человека, который был одним из худших его пасынков». Если К. Шайноха, как и множество других историков, считают Вишневецкого палачом украинского народа, который «убивал, распинал и сажал на кол», то у Сенкевича образ этот выписан как личность героическая и легендарная, сыгравшая немаловажную роль в освоении пустынных дотоле украинских земель. При Иеремии, замечает автор, здесь «расцвела жизнь, были построены дороги, плотины, застучали мельницы, зароились пасеки, в степи паслись стада». Вишневецкий, пишет Сенкевич, «по отношению к бунтам страшный и немилосердный, был, однако, истинным благодетелем не только для шляхты, но и для всего своего люда». Писатель сообщает, что после пожаров или нашествия саранчи тридцатишестилетний князь то и дело кормил народ за свой счёт, был непримирим к злоупотреблениям чиновников и старост, опекал сирот, которых поэтому даже называли «княжескими детьми».
Суровость же, считает Сенкевич, была единственным в то время средством обеспечить мирный труд и благоденствие населения.
К. Шайноха в своём труде об эпохе Хмельницкого («Два года нашей истории: 1646, 1648») назвал «обольщением» поляков тот факт, что «война Вишневецкого с крестьянством считается проявлением доблестнейшего военного духа», что этому человеку «досталась от всех поэтов и исторических краснобаев того времени та слава, которая остаётся в напитанной ими памяти сынов и внуков». Но нельзя забывать, что после своих побед у Жёлтых Вод и Корсуня восставшие украинские крестьяне и казаки подвергли беспощадному избиению не только непосредственных угнетателей — помещиков, но и вполне мирное население. «Где только нашлись шляхта, слуги из замков, евреи и городское правление — всех убивали, не щадя жён и детей их, владения грабили, костёлы жгли, ксендзов убивали, дворы же и замки шляхетские, как и дворы еврейские, опустошали, не сохраняя ни одного. Редко кто в то время рук своих в крови не смочил и грабежа не чинил», — говорится в «Летописи очевидца».
Канадец О. Субтельный (р. 1943 г.) в книге «Украина. История» отмечает: «За несколько месяцев в Украине была уничтожена почти вся польская шляхта, чиновники, ксендзы. Особенно сокрушительному удару подверглись евреи, составлявшие наиболее многочисленное, но наименее защищённое представительство шляхетского режима. Между 1648 и 1656 гг. восставшие убили десятки тысяч евреев, и потому евреи и поныне считают восстание Хмельницкого одним из самых ужасных событий своей истории.
Польские магнаты и шляхта, в свою очередь, отвечали на резню резнёй (курсив мой — С.Щ.). Наиболее печально известным сторонником тактики шляхетского террора был самый богатый из магнатов — Иеремия Вишневецкий».
Именно такую картину и создаёт в романе Сенкевич. В князе видит он бесстрашного воина, не желавшего компромисса с Хмельницким, поскольку в этом компромиссе усматривал Вишневецкий унижение Речи Посполитой. И Хмельницкий, подчёркивает автор, сознавал, какую опасность для него представляет этот польский магнат, родившийся в православной семье, а после окончивший во Львове иезуитский колледж — между прочим, тот же, где за несколько лет до него обучался сам Богдан. Вот как описывает Сенкевич состояние Украины и Хмельницкого после побед его войска у Жёлтых Вод и Корсуня: «Порвались всяческие общественные связи, всяческие человеческие и семейные отношения. Ад спустил с цепи всевозможное зло и отправил его разгуливать по миру: и вот убийства, грабёж, вероломство, буйство, насилие, разбой и безумие пришли на смену труду, учтивости, вере и совестливости. Жизнь утратила ценность. Тысячи гибли, и никто не вспоминал о них. А из недр пожаров, дыма, резни, стонов вырастал всё выше и выше, всё страшнее гигант, затмевавший дневной свет тенью своей, простёршейся от моря до моря. То был Богдан Хмельницкий. Поначалу сам гетман не сознавал собственного могущества и не понимал, насколько высоко вознёсся. Но постепенно вырастал в нём и тот безмерный эгоизм, равного которому не знала история. Понятия зла и добра, преступления и благочестия, насилия и справедливости слились в душе Хмельницкого воедино с понятиями собственных обид или собственного добра. Гигантская рука бунта схватила его и понесла с молниеносной скоростью и неумолимо — но куда? Хмельницкий спрашивал у предсказателей и звёзд, сам пристально вглядывался в будущее, но лишь тьму видел пред собой. В каждом упоении победой таилась горечь будущего поражения. В ответ на казацкую бурю (курсив мой — С.Щ.) должна была прийти буря Речи Посполитой. Хмельницкому казалось, что он уже слышит её отдалённый, глухой гул. Теперь, когда Хмельницкий взял в плен гетманов, её вождём мог стать только Иеремия Вишневецкий. Имея дело с таким прославленным вождём, Хмельницкий, несмотря на перевес своих сил, мог потерпеть поражение, и тогда всё сразу было бы утрачено. Чернь, составлявшая большинство его войска, уже доказала, что дрожит при одном упоминании имени Яремы».
«Конечно, — писал о князе Т. Василевский, — он мог сыграть на Украине большую роль не как погромщик крестьян и казаков, но как посредник, к чему его и призывал Хмельницкий, который, между прочим, сурово наказывал крестьян, грабивших владения отступившего из Заднепровья Иеремии».
Что ж, по крайней мере, роман верно отразил восприятие шляхтой этих личностей и описываемых событий.
Главные герои «Огнём и мечом» — шляхтичи Скшетуский, Володыёвский, Заглоба и Подбипента — ярчайшие и достоверные образы. Современник Сенкевича, видный критик и публицист Вильгельм Фельдман (1868—1919) в работе с оригинальным названием «Пророк печального прошлого» справедливо назвал отношение автора к своим героям гомеровским, поскольку он «из богов делает людей, а людей приближает к божественным меркам, соответствующим образом их характеризуя». Превышающие человеческие возможности подвиги Скшетуского и Подбипенты, сказочные ловкость и бесстрашие Володыёвского сочетаются в этих персонажах с истинно человеческими чувствами: беззаветной любовью, воинским товариществом, способностью страдать от голода и холода и превозмогать все невзгоды ради общего дела — победы. Ярчайший среди этих героев — безусловно, Онуфрий Заглоба. Десятки исследователей справедливо находили в нём черты шекспировского Фальстафа, Портоса из мушкетёрской трилогии Дюма. И действительно, Заглоба — хвастун и обжора, но, в то же время, он бесстрашный рубака и хитроумен, как Одиссей, — к слову, это последнее сходство отметил в нём Б. Прус, чуть ли не самый яростный противник романа Сенкевича. Тот же Прус отмечал, что, способный ради необходимости раздеть догола двух нищих лирников, Заглоба не задумываясь отдаёт свои последние деньги новобрачным на крестьянской свадьбе. И не будем забывать, что история спасения Заглобой Гелены Курцевич — это тоже подвиг старого шляхтича, и подвиг незаурядный по смелости и изобретательности уловок.
Главные персонажи завоевали симпатии читателей ещё во время газетной публикации первого романа. И продолжали вызывать интерес по мере выхода всех трёх книг Трилогии, а в дальнейшем стали образцом для подражания на протяжении более ста лет.
Но рядом с главными на страницах Трилогии существует огромное количество второстепенных действующих лиц. Все они написаны столь же сочно и, как и главные, запоминаются своими яркими индивидуальностями. Уже в первом романе это достойный антипод Скшетуского — Богун, это плутоватый Жендзян, это, наконец, цельная натура — красавица Гелена.
О глубокой психологической разработке образов этого романа говорить нельзя: все они так или иначе делятся на «героев» и «антигероев» и следуют своей заданности на протяжении всего повествования, по сути не изменяясь. Но самое удивительное — то, что всё это, тем не менее, живые характеры.
Язык романа — поэтичный, свободный, как полёт птицы, в пейзажах и по-гомеровски монументальный в описаниях битв, разнообразен в речевых характеристиках персонажей: у шляхты — часто пересыпанный латынью, у казаков — зачастую смешанный с польским, что подчёркивает природное единство украинцев и поляков и братоубийственный характер войны.
Патетически звучат слова Сенкевича о трагедии уничтожающих друг друга народов — авторское отступление в описании осады Збаража: «Шумел ветер в зарослях, окружающих поле брани, и солдатам, не дремлющим в окопах, казалось, будто души людские кружат над ними. Поговаривали, что в полночь на всём поле от окопов до лагеря взмыли ввысь несметные стаи птиц, и слышались в воздухе какие-то голоса и вздохи, от которых волосы вставали дыбом. Те, кому ещё предстояло пасть в этой битве, ясно слышали, как отлетающие души поляков возопили: „Пред Твои очи, Господи, приносим прегрешения свои!“. Казацкие же стенали: „Иисусе Христе, помилуй!“. Ибо, павши в братоубийственной войне, не могли они вознестись к вековечной светлости, но было им предначертано улететь куда-то во тьму и вихрем кружиться над юдолью слёз, и плакать, и стенать по ночам, покуда отпущения общей вины, и забвения, и согласия у ног Христа не вымолят!..
Но пока ещё пуще очерствели сердца людские, и не витал над полем брани ни один ангел согласия».
*
Совсем иной характер войны показал Сенкевич во второй части Трилогии. «Потоп» — широкое полотно народной войны с внешним врагом — шведами.
Писатель последовательно прослеживает этапы войны — от причин, сделавших возможным вторжение захватчиков в Польшу, до формирования конфедерации, оказавшей врагу первое сопротивление, а далее — постепенное нарастание народного гнева против жестоких оккупантов, как и против предателей, которые пошли на сделку с ними, и наконец — мощное и беспощадное избиение врага до полного изгнания его из пределов страны.
Примечательно, что в этом романе шляхта неоднородна, Сенкевич чётко разграничивает истинных героев-патриотов — и влекомых жаждой власти и личной выгоды авантюристов. Среди последних наиболее яркими являются, конечно, Януш и Богуслав Радзивиллы.
Но и эти двое — характеры сложные, неоднозначные. Януш Радзивилл — обладатель железной воли, умеющий привлекать на свою сторону союзников, до поры ловко маскирующий свои неукротимые амбиции показными доброжелательностью и великодушием. Его брат Богуслав — красавец, до неприличия любующийся собою, капризный и, кажется, изнеженный, человек, способный лгать, предавать и друзей, и брата, бесчестить женщин. И в то же время это смелый воин, лихой кавалерист и искусный фехтовальщик, способный внушить не только уважение противникам, но и восторг — не только соратникам, но и дамам, в том числе, и воплощению добродетели — Александре Биллевич!
Врагам и предателям противопоставлены полюбившиеся читателям герои предыдущего романа — Володыёвский, Заглоба и Скшетуский. Правда, Ян Скшетуский в этой книге значительно бледнее, чем в первой части Трилогии. Но эта, казалось бы, досадная утрата восполняется главным действующим лицом «Потопа» Анджеем Кмицицем, фигурой ярчайшей, переживающей на страницах романа труднейшую, мучительную эволюцию.
В начале романа он — прославленный в боях с войсками русского князя Хованского хорунжий оршанский, приехавший вступать в наследство, а заодно жениться по завещанию того же Гераклиуша Биллевича на его внучке Александре. Он окружён товарищами по оружию — странной компанией, скорее напоминающей разбойников, нежели шляхетское воинство. Вся эта братия буянит в окрестных селениях. Сам Кмициц не отстаёт от соратников: во время пьяной оргии расстреливает портреты предков Биллевичей. И даже заходит гораздо дальше: после того, как опекуны Александры, Бутрымы, жестоко расправляются с его бандой, предаёт огню их деревню. Негодование Александры поначалу не производит впечатления на забияку, её отказ выйти замуж лишь провоцирует Кмицица на новое бесчинство — похищение девушки, которую спасает только вмешательство Володыёвского, вызвавшего распоясавшегося суженого панны Биллевич на поединок и нанёсшего ему серьёзную рану.
Далее на протяжении книги Кмициц проделывает сложнейший путь. Он проходит через невольное (по причине клятвы на верность Янушу Радзивиллу) предательство отчизны, презрение товарищей и возлюбленной наречённой, совершает десятки подвигов во славу веры и отечества и обретает признание своих заслуг, прощение провинностей и любовь Александры — олицетворения чистоты и порядочности, ставшей для него маяком на извилистых путях судьбы.
Именно глазами Кмицица видит читатель страшные картины издевательств шведов над жителями оккупированной Варшавы. Именно в голове главного героя романа «не укладывалось, что люди низшего сословия и менее низкого звания больше выказывали любви к отчизне и верности законному государю, нежели шляхта, которая должна бы с рождения принести в мир эти чувства.
Но именно шляхта и магнаты переходили на сторону шведов, а простой люд более всего был склонен к сопротивлению, и не раз случалось, когда шведы сгоняли простолюдинов на работы по укреплению Варшавы, эти люди предпочитали сносить порку, тюрьму, а то и смерть, чем служить усилению шведского могущества».
Кмициц — свидетель «кануна повсеместной войны, уже вспыхивающей кое-где. Шведы гасили эти местные очаги где оружием, а где секирой палача. Но огонь, потушенный в одном месте, тотчас вспыхивал в другом. Страшная буря нависла над головами скандинавских завоевателей, сама покрытая снегами земля начала гореть у них под ногами, опасность и месть окружали их со всех сторон, они уже боялись собственных теней».
Предатели, пишет Сенкевич, уверяли шведов, что у поляков «нет ни мужества, ни постоянства, ни порядка, ни патриотизма — они должны погибнуть». Но, замечает автор, «они забыли, что у этого народа есть ещё одно чувство, именно то, земным выражением которого была Ясная Гора».
Безуспешная осада Ясногорского монастыря, в обороне которого, проявляя чудеса находчивости и храбрости, принимает самое активное участие Кмициц, для Сенкевича имеет важнейшее значение. Ибо то чувство, о котором сказано выше, это религиозная вера, залог единства и стойкости народа.
Ибо на этом переломном этапе войны «на удивление всему миру, бессильная ещё недавно Речь Посполитая отыскала для своей обороны больше сабель, нежели могло найтись у цесаря германского или у французского короля».
Святую веру в изгнание захватчиков и победу выражает Заглоба: «Наш король, наша милая отчизна, войско наше могут пятьдесят битв одну за другой проиграть, но стоит шведам проиграть одну баталию — и черти их возьмут, и не будет им спасения, а заодно и курфюрсту!»
Король, церковь и Речь Посполитая — вот триединый символ веры, утверждаемый Сенкевичем в «Потопе». Устами киевского каштеляна Стефана Чарнецкого писатель утверждает: «Речь Посполитая сама по себе величественна, а все мы, хотя бы и высокого рода, пред нею несравненно малы, и если кто о том забудет, пусть у того земля под ногами разверзнется».
Понимая эту истину, Кмициц, сменив своё подлинное, запятнанное бесчинствами, имя на вымышленное — Бабинич, отрёкся от своих прегрешений и все подвиги, включая спасение жизни короля, совершает анонимно, пересилив пресловутую рыцарскую гордыню.
«Давние его провинности были велики, но и недавние заслуги не малы. Он восстал после низкого своего падения во грехи и отправился каяться не в молельню, но на поле битвы, не пеплом очистился, но кровью. Защищал Пресвятую Деву, отчизну, короля и теперь почувствовал, как на душе стало легче, веселее. Да что там! Даже гордостью наполнилось сердце его молодецкое: не каждый смог бы так, как он!»
В последних главах романа Кмициц «сильно изменился и научился личными интересами жертвовать ради общественной службы». Находясь в двух шагах от любимой, он повинуется приказу и тотчас после своих подвигов в Пруссии (подвигов отчаянных и жестоких, скажем прямо, даже чрезмерно жестоких, потому что беспощадно избивал он со своими татарами не только войско, но и мирное население) отправляется воевать в Венгрию, откуда возвращается чуть живой. И тогда его Александра, его Оленька Биллевич, слыша королевский приказ об отпущении былых грехов Кмицица, говорит слова, которые для героя романа являются высшей наградой: «Ендрусь, я раны твои недостойна целовать!»
Таким образом, «Потоп» интересен не только как широчайшее полотно народной войны, но и как психологическая история главного героя: от низких безобразий — через вынужденное предательство — до самоотречения и духовного возрождения.
*
Подобно тому, как скульптор-антрополог восстанавливает внешность человека по черепу покойного, Сенкевич на основании кратких упоминаний в исторических источниках имён Скшетуского, Кмицица или Володыёвского воссоздавал их образы на страницах своей Трилогии.
Так, Скшетуский упоминался в описаниях осады Збаража и воспоминаниях Я. Пасека (1636—1700 или 1701), мелкопоместного шляхтича, много лет проведшего на военной службе. Тот же Пасек упоминал и о Кмицице. Эти реальные личности были в жизни совершенно другими, нежели в романах Сенкевича. То же произошло и с «маленьким рыцарем» Володыёвским, к которому, по свидетельствам современников, близких писателю, он питал особую слабость.
Реальный род Володыёвских исповедал православие, носил русские имена и только во второй половине XVI в. подвергся влиянию полонизации. Они были довольно бедны и часто искали куска хлеба на военной службе. Ежи Михал Володыёвский был младшим из братьев. Он родился в 1620 г., был не слишком образован, лет двадцати отправился на военную службу и действительно воевал и с татарами, и с украинскими казаками, но никогда не находился под командованием Иеремии Вишневецкого. Сенкевич же, сделав его героем войны с Хмельницким, в дальнейшем отправил его в Литву командовать лауданской хоругвью и сражаться с предателем Янушем Радзивиллом и войсками шведского короля Карла Г устава под началом Сапеги и Чарнецкого. Литературный Володыёвский был лично знаком с королём Яном Казимиром. Он героически погибает при обороне Каменца, и роман о нём (а третья часть Трилогии является, в полном соответствии с названием, романом, главным образом, именно об этом герое) завершается торжественным погребением «Гектора Каменецкого, первого солдата Речи Посполитой» в соборе, чего в действительности не было. Реальный Ежи Володыёвский погиб в Каменце в результате взрыва пороховых складов, но некоторые участники сражения уверяли, что тот взрыв был случайностью.
Лешек Кукульский, крупнейший современный исследователь творчества Сенкевича, писал, что третью книгу Трилогии можно считать «одним из самых ранних, а вообще — самым главным мифом шляхетской идеологии, мифом рыцарского миссионерства шляхты». В то же время его старший коллега Зыгмунт Швейковский указывал в 1961 г. на тот факт, что в этом романе «термин „рыцарь“, преобладавший ранее, уходит отчасти в тень, уступая место более демократическому термину „солдат“, а понятие „святого братства“ профессия солдата преображает в миссию внеклассовую, надклассовую. Миссию, целью которой является сражение за достоинство, силу и целостность Речи Посполитой».
Володыёвский — личность совсем не блестящая. Он не красавец, не богатырь, не отличается ярким темпераментом. Кажется, он в каком-то смысле проигрывает перед другими героями Трилогии. Однако читатель, знакомый с предыдущими её книгами, помнит, как маленький рыцарь победил в поединке Богуна, как блестяще дрался на дуэли с похитившим Оленьку Кмицицем... И в то же время он невероятно скромен. Опытный и непревзойдённый воин, Володыёвский не сделал карьеры. «Ибо то были, по Сенкевичу, служба ради службы, долг ради долга, сражения ради понятия отчизны», — поясняет З. Швейковский.
Долгое время пан Михал не был счастлив в любви, а когда в финале «Потопа» обрёл это счастье с очаровательной Анусей Борзобогатой, то вскоре и потерял: последняя книга Трилогии начинается с сообщения о внезапной смерти Ануси вследствие анонимной болезни.
«Володыёвский у Сенкевича смешон — шевелит усиками, забавляет нас своим малым ростом, равно как и сердечными перипетиями, чтобы не стать фигурой слишком бронзовой, — указывал известный критик Кшиштоф Теодор Теплиц (р. 1933). — Цель этих внешних черт — заслонить и как бы нейтрализовать внутренние качества героя: отвагу, огромную праведность и кристальное благородство».
Пожалуй, более других персонажей Володыёвский обрисован в сфере интимной. Тем ярче героическая сторона его образа: патриотизм, мужество, преданность солдатскому долгу. Его гибель в финале романа — это не эффектная поза одиночки (вернее, одиночек, поскольку погибают они добровольно вместе с Кетлингом). Это самопожертвование ради всё того же «укрепления сердец» сражающегося народа. Героическая смерть Володыёвского сделала поражение при Каменце прелюдией Хотинской победы 1673 года, когда войска Яна Собеского разгромили турецкую армию.
Решившись на это самопожертвование, пан Михал говорит своей жене Баське: «Это ничего». И читатель понимает, что полковник Володыёвский действительно принял это решение совершенно спокойно: он воин, а потому знает, что смерть — это часть солдатского ремесла, его закономерность.
Один из наиболее значительных исследователей творчества Сенкевича — его современников, критик и литературовед профессор Станислав Тарновский (1837—1917) сравнивал патетическую сцену прощания Володыёвского с женой с описанием прощания Гектора с Андромахой в «Илиаде». Впрочем, Тарновскому не по душе была Бася, которую автор любил чуть ли не больше, чем самого маленького рыцаря. Вероятно, одному из ведущих критиков-реалистов графу Тарновскому более пришлась бы по душе реальная пани Володыёвская, урождённая Крыстына Езёрковская, сорокалетняя крепкая особа, схоронившая ко времени замужества с Володыёвским трёх мужей, а после десяти лет этого супружества и гибели Ежи Михала уверенно вступившая и в пятый брак. Литературная супруга маленького рыцаря — полная ей противоположность. Впрочем, она является своеобразным антиподом и Галины Курцевич, и Александры Биллевич — разве что с Анусей Борзобогатой есть в ней какое-то сходство. В третьем романе ей противопоставлена Кшыся Дрогоёвская, о которой замечательный драматург Габриэля Запольская (1857—1921) писала: «Это величественность, свойственная каждой польке. Стройная, гибкая, не идёт, а шествует... И, хотя Сенкевич не упоминает об этом, Кшыся, возможно, любила сидеть в высоких креслах у окна в свете луны, а в руках панны Дрогоёвской медленно увядала белая роза, лепестки которой рассыпались, как хлопья снега».
Юная, порывистая, шумная, Баська Езёрковская ездит верхом, стреляет, фехтует. Заглоба любовно называет её гайдучком. Она влюбляется в Володыёвского — «первую саблю Речи Посполитой», ревнует его к Кшысе Дрогоёвской, жалеет полковника, когда Кшыся изменяет данному ему слову. Баська, наконец, сама признаётся Михалу в любви и в браке с ним познаёт счастье зрелой женщины. Правда, брак Володыёвских — бездетный. «Порой я думаю, — говорит, однако, пан Михал Заглобе, — что напрасно вздыхать об этом. Пан Езус и так послал мне счастье — этого гайдучка, как ты, пан, зовёшь моего котёночка, так что, при моей славе, я не смею Его ни о чём более просить. Потому что, ежели бы все людские желания исполнялись, не было бы разницы между земной Речью Посполитой и той, небесной, что одна только полное счастье дать может».
Баська добилась того, чтобы отправиться с мужем в Дикие Поля — незаселённые местности, отделявшие Украину от ханского Крыма, и там с оружием в руках принимает участие в вылазках против орудовавших в тех местах банд международного сброда. Да, она далека от своего прототипа! Ведь реальная пани Володыёвская не только не последовала за мужем в Дикие Поля, но из Литвы сбежала, прихватив драгоценности и значительную часть наличных денег, когда возникла угроза турецкого нашествия!
Баська Володыёвская, какой её сделал Сенкевич, вызывает всеобщую симпатию. Ею очарованы и молодой пан Нововейский, и старик Заглоба, и толпы находящихся в подчинении полковника воинов, которые ожидали встретить «степенную матрону» наподобие реальной Езёрковской-Свирской-Кондрацкой-Зацвилиховской-Володыёвской, а при виде «гайдучка» на белом коне целовали её ножки в стременах или подол платья.
На свою беду, Баська вызывает страсть Азьи Мелеховича, сына Тугай-бея. Азья — фигура, возможно, самая жуткая во всей Трилогии. Сенкевич называет его «львом и змеёй». Мальчиком Азья был похищен паном Ненашинцем ради обмена на его юную сестру, захваченную татарами в плен, но в результате военного столкновения затерялся в степи. Взращённый старым паном Нововейским, он подростком осмелился поцеловать его дочь, за что был подвергнут жестокой порке. Изгнанный из дома Нововейских, Азья назвался Мелеховичем и скоро добился успехов на воинском поприще. Ко времени своего появления на страницах романа он уже на хорошем счету у гетмана Собеского, который рекомендует его Володыёвскому. Пани Володыёвская в Диких Полях лечит его от случайной раны. И становится объектом его тайного вожделения.
Азья по-восточному сдержан, скрывает свою страсть. Он таинствен, хитёр, подозрителен и непомерно горд. Поняв, что Баська пытается устроить его брак с Эвой Нововейской, он испытывает ненависть и к той, которая стала причиной его жестокого наказания, и к предмету своей нынешней страсти.
Эта смесь неистовой любви и бешеной ненависти тяжким камнем ложится на его сердце и влечёт Азью на самое дно пропасти, которая зовётся предательством. Его предательство предельно подло, несказанно жестоко.
Впрочем, образ этот интересен как раз тем, что он неоднозначен. Воспитанный в христианской вере, он принимает участие в сражениях на стороне поляков, он по-своему любит землю, которая его взрастила. Но Азья — не Кетлинг, который, будучи шотландцем и проведя на польской службе не одно десятилетие, наравне с Володыёвским не задумываясь приносит свою жизнь в жертву интересам этой своей новой родине. Азья не забывает, что он — сын одного из вождей того народа, который, будучи рассеянным по бескрайним украинским степям, вдали от домашнего очага, оказался в роли пасынка этой страны, вынужден был за ничтожное вознаграждение проливать кровь. Сознавая это, как и свою влиятельность среди соплеменников, сын Тугай-бея строит честолюбивые планы, рассчитывая стать гетманом во главе своих людей. Его видение последствий своего возвышения — это поистине взгляд серьёзного политика. Он совершенно точно понимает расклад сил на политической арене своего времени, учитывает возможные сложности, угадывает будущих соратников и противников. Так что читателю остаётся только порадоваться, что гетман Собеский не дал согласия на союз с этим амбициозным молодым эгоистом.
Ярость на эту неудачу, однако, усиливает его злобу на обидчиков Нововейских и, может быть, ещё более на счастливую чету Володыёвских. Сенкевич избавляет своих любимых героев от жуткой мести татарина: Басе удаётся бежать, с превеликим трудом, но добраться до крепостцы пана Михала. Нововейским же выпало пережить этот кошмар в полной мере. Сцены чудовищной резни в Рашкове открывают звериный лик Азьи. И не менее кровавая, садистская расправа с ним молодого Нововейского воспринимается, пожалуй, как справедливое возмездие за убийство отца, за надругательство над сестрой Эвой и невестой Зосей, которых впоследствии Азья, к тому же, продаёт в рабство.
Упоминавшийся выше Ст. Тарновский усматривал фальшь в том, что «рыцарь, христианин и добрый человек» Адам Нововейский подвергает Азью жесточайшей казни, которую автор описывает в мельчайших подробностях. Разумеется, это не выдерживает требований «хорошего вкуса», апологетом которого был эстет-граф. Но, заметим, сосчитать количество посаженных на кол на страницах Трилогии, предшествующих сцене казни «Тугайбеевича», было бы довольно трудно. И надо учитывать, что это вовсе не противоречит нравам описываемой эпохи. Чего же ждать от убитого горем сына и брата несчастных Нововейских!
Весьма показательно, что после утоления жажды мести Адам охвачен ужасом, болью, стыдом. Ведь в начале романа молодой Нововейский действительно поражает молодостью, жизнелюбием, оптимизмом! А с Азьей он провёл в отчем доме несколько лет, испытывая к нему, если не братские чувства, то, во всяком случае, симпатию. Естественно, что после этой чудовищной расправы он готов умереть, а Бася искренне желает ему такого избавления от душевных мук при Каменце.
Помутнение рассудка вследствие всего пережитого помешало Адаму принять участие в обороне Каменца. Он пребывает не в замке, где отчаянно сражаются старые друзья, а в какое-то время и соперники, Володыёвский и Кетлинг, а в городе, в обществе их жён Баси и Крыси. И только в эпилоге, в Хотинском сражении, Нововейский убивает вождя янычар и умирает от сабель и стрел турок. Умирает с улыбкой, впервые за полтора года после казни Азьи озарившей его лицо.
Что в этой улыбке? Ощущение подвига? Или облегчения, избавления от сознания своего нравственного падения при расправе с палачом своих близких? Или надежда на обретение «страны вечного счастья», где обещал своему «гайдучку» встречу и Володыёвский?
Во всяком случае, история молодого пана Нововейского, на наш взгляд, является апогеем развития темы, которая впервые звучит в первом романе Трилогии и с новой силой возникает в третьем — в рассказах пана Мушовецкого и ксендза Коминьского о ненависти и жестоких кровопролитиях, свидетелями и участниками которых они были.
На смену ужасам братоубийственной гражданской войны, по мнению рассказчиков (несомненно, и самого Сенкевича), должна прийти любовь к ближнему.
Идея эта, наряду с идеей мужества и патриотизма, уже более века подкупает читателей Трилогии как в Польше, так и далеко за её пределами. Уильям Фолкнер писал после прочтения «Пана Володыёвского»: «„Для укрепления сердец“. Это касается каждого из нас, кто зачастую пишет развлекательные вещи, кто старается бежать от себя и своей собственной муки».
Думается, не будет ошибкой сказать, что именно Трилогия Сенкевича положила начало тому феноменальному международному восприятию польской литературы, о котором мы упомянули в начале своей работы.
«Сенкевич не помышлял отрекаться от дел отечества, чтобы такой ценой завоевать мир: он писал о Польше и для Польши, а мир сам пришёл слушать его среди наших полей и лесов, наших поражений и триумфов», — сказал о Трилогии писатель и историк культуры Ян Парандовский (1895—1978).
Правда, уже среди современников Сенкевича, как уже говорилось, были и такие, кто смотрел на его произведение иначе. Так, крупнейший философ и теоретик культуры своего времени Станислав Бжозовский (1871—1911) писал: «Недостаточно любить что-то, хотя бы и до безумия. Недостаточно видеть что-то во всей красе и в солнечном сиянии.
Недостаточно словом придавать очертания своей любви. Надо ещё спросить себя, что такое твоя любовь, какова ценность того, что я люблю, какова ценность той формы, которая наполняет меня любовью».
Сенкевич — гражданин, художник, автор Трилогии — любил свою страну и своих героев безоговорочно, беззаветно. Рефлексию, сомнения он предоставил таким литераторам, как Бжозовский, Прус, Ожешко. Вопросами же, предлагаемыми Бжозовским, мог бы задаваться герой следующего романа Сенкевича «Без догмата».
*
В 1887 году Сенкевич, заканчивая работу над Трилогией, мечтал о том, чтобы приняться за современный роман. Менее чем через два года контуры новой книги стали вырисовываться: «Те, кто надеется, что найдёт здесь новых Иеремий, Чарнецких и т.д., должны будут разочароваться хотя бы потому, что таких людей теперь нет, — писал автор. — Но те, кто любит размышлять над разными вещами, найдут поле для размышлений над человеческой душой. Одним словом, там будет душа: сложная, больная, но настоящая».
Да, современность резко отличалась от славного рыцарского прошлого. «Эпоха „fin de siecle“, — пишет А. Ладыка, — изобиловала упадочниками, индивидуалистами, отчужденными от общества, эгоцентриками, гедонистами, скептиками, пессимистами, впечатлительными неврастениками».
Адресуя своё новое произведение «исключительно людям интеллигентным», Сенкевич указывал: «Роман должен быть выразительным предостережением против того, к чему ведёт жизнь без догмата — скептический, рафинированный ум, лишённый простоты и не имеющий никакой точки опоры. Это, правда, не спасёт Плошовских, но обратит внимание на причины, в силу которых Плошовские появляются».
Таким образом, речь с самого начала шла об определённом типе, хорошо известном под названием «лишних людей» — особенно в русской литературе, от Онегина до арцыбашевского Санина.
В Польше появление такого человеческого типа тесно связано с крахом идеологии позитивистов. «Идеалы героизма давно уже растоптаны, — писал Вильгельм Фельдман, — новые не родились, а во мраке, в хаосе множатся типы блуждающих, ищущих, больных, сомневающихся, бездомных бездогматцев».
Герой романа Сенкевича Леон Плошовский — последний потомок знатного дворянского рода, тонкий знаток и ценитель искусства, богатый, абсолютно бездеятельный и бесконечно сомневающийся: в общественных моральных устоях и науке, в друзьях, в женщинах и в себе самом. Его дневник, составляющий содержание романа, — это цепь патологических вывертов интеллекта. Не зря А.П. Чехов, не питавший особой любви к книгам Сенкевича, назвав «Без догмата» «вещью умной и интересной», добавил: «но в ней... много кокетства и мало простоты».
Прожив все тридцать пять лет своей жизни за границей, Плошовский сравнивает себя с «деревом, вырванным из своей земли и плохо пересаженным на чужую», и этим напоминает схожие рассуждения тургеневского Лаврецкого. В отличие от своих русских «собратьев», Леон не задаётся какими-либо великими целями: «Моё самопознание, — признаётся он, — докучает мне, не давая сосредоточиться и всецело отдаться одному делу».
Но беда Плошовского гораздо серьёзнее. Он не в состоянии не только заняться чем-нибудь достойным, но даже испытывать простые и прекрасные человеческие чувства.
«Я не чувствую к Лауре Дэвис ни капли привязанности и нежности, только восхищение шедевром красоты и физического влечения... В минуты внутреннего разлада я искал в её объятиях не только успокоения, но и унижения, и теперь злюсь на неё за это». Или: «Моё отношение к Лауре — наилучшее доказательство, что чувство, основанное только на увлечении внешностью, недостойно даже называться любовью. Впрочем, Лаура — исключение».
Лаура Дэвис — светская львица и искательница любовных приключений. Увлёкшись ею, Леон теряет Анельку, которую любит и которую прочат ему в жёны, советуя «не профилософствовать» своё счастье. Девушка выходит замуж за беспринципного коммерсанта Кромицкого, и тогда Плошовский вдруг решает вернуть её себе, пусть и ценой нравственного падения. Но даже с ролью соблазнителя справиться не может. И дело не только в высокой моральной чистоте Анельки, которую не убеждают софистические доводы Леона («Всё можно доказать рассуждениями, но, когда поступаешь дурно, совесть всегда твердит: „Нехорошо, нехорошо“, и ничем её не убедишь», — возражает она). «Будь Анелька и сейчас незамужем, я стал бы без конца анализировать свои чувства, — до тех пор, пока кто-нибудь не отнял бы её у меня», — признаётся себе Плошовский. Тогда, как компромисс, ему приходит в голову возможность платонической любви, но тут он понимает, что «платоническая любовь — бессмыслица, как несветящее солнце», что он «во имя любви жертвует любовью». Плошовского раздражает верность Анельки законному супругу: «Законнейший союз мужчины и женщины становится постыдным, если он не основан на любви». Надо признать, не без оснований он убеждён, что, «покоряясь этой законности, она себя позорит, опошляет». Когда же становится известно, что Анелька ждёт от мужа ребёнка, Плошовский в пароксизме негодования уезжает за границу. Там он встречает талантливую пианистку Клару Хильст, которая давно любит его. В дни тяжёлой болезни Леона Клара, жертвуя своей репутацией, поселяется с ним в отеле и выхаживает его. Сознаваясь себе, что не питает к женщине ответного чувства, Плошовский из благодарности предлагает
Кларе стать его женой. К облегчению читателей, Клара, понимая природу этого предложения, отказывается от него. Возвратившись на родину, Леон застаёт Анельку смертельно больной. А после её скорой кончины сам сводит счёты с жизнью.
За пять лет до работы над романом Сенкевич пережил кончину любимой жены. Болезнь Анельки описана скороговоркой — возможно, автору было тяжело вдаваться в подробности недуга героини, но в то же время нужно было использовать этот мотив, чтобы объяснить мотивы самоубийства Плошовского. Впрочем, ему хватило бы их и без того. Ведь Леон сам назвал себя человеком «вывихнутым»; мы бы сказали даже, что из всех известных нам «лишних людей» он — самый лишний. И о своём изощрённом самокопании сам же сказал он как нельзя более точно: «Так анализировать — это всё равно, что ощипывать цветок. Только губишь этим красоту жизни, а значит, и счастье, т.е., единственное, ради чего стоит жить».
*
Если в романе «Без догмата» Сенкевич показал измельчание личности, то в следующем произведении «Семья Поланецких» (1894) романист задался целью представить своеобразный антипод Плошовского. Стах Поланецкий — человек деятельный. Это самодовольный шляхтич, женившийся на благочестивой Марине Плавицкой. В голодное время он занимался спекуляцией «зерном, сахаром, лесом и чем попало» — даже имением жены. Стах изменяет Марине, но потом раскаивается, выкупает её поместье и, поселившись в нём вместе с супругой, ведёт благопристойную жизнь в лоне церкви, отбросив всяческие поиски веры и любви и «приняв те, которые Марина называет служением Богу и которые, должно быть, лучшие, коль скоро мир живёт ими почти две тысячи лет». Он становится образцом для окружающих. Таким видел своего героя автор. Иначе восприняли его современники. Польский литератор Цезарь Еллента назвал «Семью Поланецких» «апофеозом ограниченности, литературным и гражданским грехом против общества». А Чехов о «Семье Поланецких» писал так: «Семейного счастья и рассуждений о любви хоть отбавляй, а жена героя так глубоко предана мужу и так тонко „сердцем“ понимает Бога и жизнь, что в конце концов становится тошно и неприятно, как от мокрого поцелуя... Цель романа: убаюкать буржуазию в её золотых снах. Будь верен жене, молись с ней по молитвеннику, наживай деньги, люби спорт — и твоё дело в шляпе и на том и на этом свете. Буржуазия очень любит так называемые положительные типы и романы с благополучными концами, так как они успокаивают её на мысли, что можно и капитал наживать и невинность соблюдать, быть зверем и в то же время счастливым».
Впрочем, и сам Сенкевич, очевидно, понимал свою неудачу. Потому что никогда не пытался защитить этот роман от нападок критиков, более того, избегал упоминать его, говоря о своём творчестве...
*
Сенкевич рассказал одному французскому публицисту, что «испытывал искушение при мысли противопоставить в художественном произведении два мира, один из которых был мощной властью и всемогущей административной машиной, а другой представлял исключительно духовную силу. Эта мысль привлекала меня как поляка идеей победы духа над материальной силой. Как художник, я был увлечён великолепными формами, в которые умел облекать себя древний мир».
Алина Ладыка считает, что сюда следует прибавить «его желание выразить собственное мнение об эпохе, которая всегда вызывала интерес историков и писателей. До „Quo Vadis?“ в мировой литературе существовало более ста произведений, посвящённых эпохе Нерона».
На наш взгляд, в ряд причин, побудивших писателя обратиться ко времени стыка древних эпох, следует отнести и современный ему период fin de siecle. Победа христианства над мощью Рима не могла оставить равнодушным писателя, уже не раз задававшегося целью создания крупных художественных полотен ради «укрепления сердец». Он наблюдал падение моральных, а точнее — идейных устоев, которое, по его мнению, влекло за собою избыточный скепсис, отсутствие необходимой для естественности человеческих отношений простоты, целеустремлённости, истинной веры и настоящей любви. Сенкевич уже выразил своё отношение к этой проблеме в романе «Без догмата». Мотивы необходимости идеала, поиска идеи звучат в ещё большей степени в «Quo Vadis?».
Склонна согласиться с этим, впрочем, и А. Ладыка: «С большой долей правдоподобия можно допустить, что именно бессилие „великой идеи“ на современной почве спровоцировало Сенкевича на изображение её в полной славе, на фоне Римской империи, обладавшей всем, чем может обладать империя, но оказавшейся бессильной перед „учением“ преследуемых христиан». Однако, соглашаясь с рядом критиков XIX и XX веков, она полагает, что «ни одно произведение не оказалось в результате столь противоположным идейным установкам автора, как „Quo Vadis?“. Сенкевич-художник увлёкся „великолепными формами, в которые умел облекать себя древний мир“; несмотря на самые настойчивые усилия писателя, они заслонили своим великолепием нищий духом и тусклый мир его героических христиан».
По нашему глубокому убеждению, дело обстоит совсем иначе. Ведь Сенкевич чётко разграничивает высокую культуру Древнего Рима и варварскую сущность императорской власти, столь же лицемерную, сколь жестокую. Присутствующие при смерти Петрония и его возлюбленной Эвниции понимают, что с уходом придворного «арбитра элегантности» в окружающем их мире гибнет поэзия, красота и любовь. В варварском мире ей нет места, и шутовство мнящего себя великим артистом жестокого тирана только доказывает это. Но Нерон тоже терпит крах: таков логический конец любой тирании, любой жестокости. Поражение Антихриста, коим, несомненно, являлся Нерон, утверждает и безоговорочно доказывает победу христианства. Вера в спасение души помогала первохристианам превозмогать муки, на которые их обрекали. Идея всепрощения возвышала их над мучителями и предателями. Роман Сенкевича как нельзя ярче передал это нравственное превосходство последователей нового учения, изобразил его именно «в полной славе», не останавливаясь на таких исторических подробностях, как разногласия между отдельными группировками уже первых верующих, о которых писал Э. Ренан и которые привели к разделению христианского мира на католический и православный, не считая греко-армянской церкви, а также многочисленных сект, претендующих на чистоту своих догматов. «Любовные интриги и интрижки цезаря не демонстрируют сопутствующих им преступлений, а его шутовство, артистические потуги и игры на колесницах заслоняют черты тирана и делают из него фигуру скорее гротесковую, нежели ужасную, — писала о романе А. Ладыка. — И только великая буря — поджог Рима и акция „Христиан — ко львам“ — изменяют этот образ и наполняют его элементами настоящего ужаса».
Между тем, автор «Quo Vadis?» прекрасно знал труды Ренана, и Нерон в его книге в полной мере соответствует характеристике, данной императору французским историком-позитивистом.
«Сам Нерон, — читаем в „Антихристе“, — представлял собой в одно и то же время нечто и чудовищное, и смешное, и грандиозное, и нелепое. Цезарь был человек весьма образованный, и сумасшествие его оказалось преимущественно литературным. Грёзы всех веков витали в диком хаосе в бедном мозгу артиста, посредственного, но с убеждением преданного искусству». Нерон, по Ренану, — «смесь сумасшедшего, простака и актёра», «романтик, оперный император, меломан, дрожащий перед партером и заставляющий партер дрожать перед собою. Сенека принёс своему ученику гораздо более зла своим литературным вкусом, чем добра — прекрасной философией. Упражняя своего ученика в искусстве выражать мысли, каких в голове его никогда не бывало, заранее подбирать напыщенные фразы, он сделал из него комедианта, завистливого и ревнивого. Фигляр достиг права располагать жизнью и смертью своих зрителей; дилетант угрожал людям пытками, если они не восхищались его стихами». После пожара тиран расправился с опасной, не скрывавшей неприязни к распутному варварскому Риму, сектой. И обставил чудовищную расправу как изуверское представление. Тысячи христиан запылали живыми факелами, освещая языческие праздники в садах цезаря за Тибром. «Из казней делали общественную забаву, — писал Ренан. — Самым уважаемым христианкам суждено было испытать эти неистовства. Одним пришлось изображать Данаид, другим Диркею».
Лигия, главная героиня романа Сенкевича, и осуждена изображать мифическую Диркею, которая за жестокое обращение с Антионой, матерью Зефа и Амфиона, была ими на горе Киферон привязана к рогам быка, чтобы он разметал её по скалам. Но как милость великану Урсу разрешено попытаться одолеть быка и таким образом спасти девушку. Это ему удаётся.
«Я взял моих Лигов потому, что они жили между Одером и Вислой, — признавался Сенкевич. — Мне приятно думать, что Лигия была полькой».
Естественно, что и победа Урса над германским туром несла в романе идеологическую, патриотическую нагрузку.
Однако не этот мотив помог роману пережить десятилетия, оставаясь привлекательным не только для польского читателя. И даже не высокое профессиональное мастерство автора, которое позволило ему держать в напряжении несколько поколений читательской аудитории во всём мире, хотя этот фактор нельзя не учитывать.
Заслугой Сенкевича, как уже было сказано, является убедительное изображение способности христианской веры торжествовать над «властью не от Бога» (а власть Антихриста таковой является по определению). Но, с другой стороны, заслуга писателя состоит и в противопоставлении атмосферы жестокости и насилия, тирании и фиглярства, развращающей плебс, и мира возвышенного, в котором живёт Петроний — «возможно, наиболее выдающая фигура аристократа в мировой литературе», как о нём сказал авторитетный исследователь творчества Сенкевича Юлиан Кшижановский.
Смерть «арбитра элегантности», приговорённого тираном, но избегающего гибели по приговору тем, что он покидает земное обиталище в изысканно красивой обстановке и в объятиях любимой — ещё один вызов развратному злодею. И в этом, смеем предположить, великий автор «Сатирикона», высмеивающего моральное вырождение римского общества, сближается с земным подвигом Спасителя. Ведь получается, что и он «смертью смерть попрал», да простят нас фанатики канонизации трактовок религиозных текстов!
Нельзя забывать также о том, что любовь Виниция к Лигии изображена автором как чувство, облагораживающее героя. Мы никак не можем согласиться с А. Ладыкой, полагавшей, что принадлежность Лигии к христианам — «лишь предлог, необходимый для того, чтобы в произведении что-то происходило. Она могла бы точно так же поклоняться какому угодно другому божеству, почитатели которого были бы столь же преследуемы». Ведь мы знаем, что, например, мусульманская религия рассматривает женщину не иначе, как существо, полностью подчинённое мужчине, созданное для того, чтобы ему служить. Виниций же познаёт не агрессивную любовь-вожделение, не страсть к потреблению, но совершенно новое для себя, возвышенное, чистое чувство, внушающее ему тревогу за любимую и одухотворённое умиротворение от воссоединения с ней. Это качественно отличающееся от его прежнего мироощущения чувство даёт племяннику Петрония именно вера любимой женщины, именно христианство.
Итак, в сфере духовной добро в романе противостоит злу, в сфере материальной — утончённая красота противоборствует с вульгарной жаждой развлечения, зрелищ, пусть и отвратительных, кровавых. И это противостояние, как показывает произведение Сенкевича, — извечное, и сохранится оно до тех пор, пока не изменится этот мир. Может быть, он и не изменится. Но тем важнее о нём говорить и противопоставлять добро злу, а прекрасное — отвратительному. (Не потому ли вскоре после выхода этого романа Генрык Сенкевич стал лауреатом Нобелевской премии?)
Позволим себе высказать предположение, что указанными идеями руководствовался при работе над экранизацией «Quo Vadis?» один из самых выдающихся режиссёров мирового кино Ежи Кавалерович. Думается, не зря его фильм начинается проездом камеры вдоль руин римского Колизея, во время которого за кадром слышны крики толпы: «Heil Caesar!». Ведь это римское приветствие в XX веке стало синонимом разнузданного и агрессивного человеконенавистничества! А финал фильма — знаменитое обращение апостола Петра к видимому только ему Спасителю, ставшее заглавием романа. И после этого, как известно, Пётр в сопровождении Иоанна вернулся в Рим, где оба обрели ужасную смерть. Это ли не утверждение необходимости жертв во имя великого противостояния!
Наша трактовка фильма, вполне возможно, расходится с целью, которую ставил перед собой режиссёр. Но, согласитесь, она допустима, если справедливо наше толкование книги Сенкевича.
*
Работа над «Поланецкими» и «Quo vadis?» отвлекла Сенкевича от начатой ещё в 1892 г. работы над «Крестоносцами», и только в феврале 1896 г. он вплотную приступил к их написанию. Окончен роман был в 1900 г.
Выдающаяся поэтесса, прозаик и литературный критик Мария Конопницкая (1842—1919) сказала об этом романе: «Огромная историческая отдалённость и огромная эмоциональная близость — вот два исходных момента „Крестоносцев“».
«Эмоциональную близость» романа можно объяснить тем фактом, что почти за сорок лет до его выхода из печати, в 1861 г., канцлер Бисмарк заявил: «Бейте поляков, чтобы отбить у них желание жить... Если мы хотим существовать, нам ничего не остаётся, кроме как истребить их».
В дальнейшем, вплоть до Первой мировой войны, политика Германии заметно ориентировалась на осуществление рекомендации «Железного канцлера»: права польского населения ограничивались, школьное образование германизировалось, выделялись крупные средства на выкуп польских земель и т. д.
В 1895 г. по случаю 80-летия этого выдающегося политика Сенкевич в числе двадцати популярнейших писателей Европы отвечал на вопрос берлинской газеты «Gegenwart»: «Что вы думаете о Бисмарке?» Отметив заслуги юбиляра перед Германией, Сенкевич далее писал: «Практик-политик убил в нём великого человека. Чем крупнее становились его дела, тем менее Бисмарк был способен понять, что сила должна иметь душу, к тому же, душу высокоморальную... Государство имеет право стремиться к могуществу, но должно иметь общечеловеческие обязательства. Между тем, именно там, где начинаются эти обязательства, там кончается гений Бисмарка... Бисмарк даже немцам представляется силой лишь наполовину. Другая же половина — это воплощение разнообразной ненависти, начиная с поистине антихристианской ненависти парвеню к безоружному великому польскому народу и кончая ненавистью к разным немецким партиям, которые придерживаются противоположной ему политики».
Совершенно очевидно, что роман, над которым в это время работал писатель, отразил его взгляд на современную ему ситуацию. Политика действующего в книге Тевтонского ордена — «ненасытного племени, хуже турок и татар» — это сплошная цепь насилия, предательств, преступлений. Поэтому Грюнвальдская битва — заслуженная кара, которую понесли крестоносцы. Грюнвальд стал, подобно Ясногорской обители, символом победы угнетённого народа. Пророчеством поражения воинственного германского духа. Поражения, которое потерпела Германия в двадцатом веке: и в Первой, и во Второй мировых войнах.
Мастерство Сенкевича, однако, состоит в том, что рыцари-крестоносцы у него в романе неодинаковы, все они наделены индивидуальными чертами. Скажем, старый магистр ордена фон Юнгинген — мудрый противник развязывания войны с Польшей и Литвой — видит в будущей войне неминуемую гибель ордена. А лотарингец де Лорш — представитель средневековой французской культуры, который не поддерживает вероломных действий членов ордена, не приемлет обычной для них жестокости.
Интереснее и трагичнее всех, думается, образ Зигфрида де Лёве. Зигфрид колеблется: он далеко не всегда уверен в справедливости получаемых им приказов, но не находит в себе силы отказываться от их исполнения. Ему свойственно внушаемое его статусом монаха лицемерие: он не может открыто признать рыцаря Ротгера своим сыном. Но, хотя юный Збышко победил Ротгера в честном бою, Зигфрид жестоко мстит за его гибель.
Зигфрид, палач Юранда, виновник смерти его дочери Дануси, неожиданно получает свободу и отпущение грехов от своей жертвы — изуродованного им Юранда. Но после мучительных раздумий сам вершит над собой правосудие, и его самоубийство воспринимается как суд Божий.
Такое изображение тевтонцев неизбежно приводит читателя к проблеме власти и личности, субординации и морали, навязываемого личности логарифма поведения и согласия её со своей совестью. Думается, не нужно доказывать, что проблема эта актуальна поныне.
Решение Юранда помиловать Зигфрида советский литературовед И. Горский назвал «юродством во Христе». Однако совершенно очевидно, что суть этого поступка куда глубже. И для Сенкевича имела огромное значение. Ведь это — то самое христианское милосердие, к необходимости которого пришли в «Пане Володыёвском» Мушовецкий и Коминьский. Которое давало силы первохристианам Рима прощать своих палачей в «Quo vadis?».
Впрочем, и смерть Юранда, как и смерть его дочери Дануси, заставляет вспомнить смерть молодого Нововейского из третьего романа Трилогии. Смерть как избавление от страданий — как физических, так и моральных.
Материалы для книги писатель почерпнул, главным образом, из двух источников: упоминавшейся нами выше «Истории Польши» Яна Длугоша и яркой объёмистой книги Кароля Шайнохи «Ядвига и Ягелло» (1855). Большое значение для его работы имело также изучение творчества краковского живописца Яна Матейки (1838—1893) — не только его полотен, но и искусствоведческих трудов.
Испытанный приём странствия позволил автору дать в романе широчайшую панораму средневековой действительности. Читатель видит жизнь различных слоёв населения: правящих дворов и знатных рыцарей, монахов и купцов, мещан и крестьянства. Все они живут своими трудами, заботами и развлечениями. Но на первый план в романе выступает рыцарское сословие. «То, что рыцари выступают в „Крестоносцах“ как ядро народа, понятно, — писал Ю. Кшижановский. — Писатель в совершенстве ориентировался в истории Польши и знал, что это сословие на протяжении веков должно было решать её судьбы». Польские рыцари противопоставлены Сенкевичем тевтонцам. Исторические лица — полководцы Завиша Чарный, Зындрам и другие — воспринимаются как персонажи средневекового рыцарского эпоса.
Их сюзерены король Ягелло и королева Ядвига изображены Сенкевичем не только с почтением к их монаршему величию, но даже с известной долей преклонения. Главные же действующие лица — Збышко, его дядя Мацько, Юранд из Спыхова — это совершенно живые люди, обрисованные тепло, с симпатией и сочувствием к их приключениям и чувствам.
Любопытен образ чеха Глава-Гловача, оруженосца Збышка. Гловач сроднился с польским рыцарством, как шотландец Кетлинг из «Трилогии».
Большое значение для живого восприятия описываемых в романе событий имеет то, что Сенкевич часто меняет интонацию повествования, чередует сцены драматические с комическими эпизодами.
По мнению В. Данека, «Крестоносцы» Сенкевича, как и «Старое предание» Крашевского, «внушают каждому поляку актуальность опасности, угрожающей нам со стороны германского захватничества».
И всё-таки, сказать по правде, автор этих строк склонен считать, что, при всех достоинствах «Крестоносцев», они далеки от поэтичности «Трилогии», от того неповторимого сочетания гомеровской эпичности с изящным юмором, патриотического пафоса с живым обаянием образов главных и второстепенных героев, которые составляют её непреходящее обаяние. Посему не стоит удивляться, что роман, которым Сенкевич отметил двадцатипятилетие своей творческой деятельности, ни тогда, ни в последующие сто с лишним лет не затмил популярности Трилогии.
