Этого выдающегося прозаика современники называли своим духовным вождём, а после кончины — одним из величайших писателей современной Европы.

Выходец из обедневшей шляхетской семьи, Стефан Жеромский родился, когда шли последние бои повстанцев с войсками царского правительства. Его отец оказывал партизанам материальную помощь, за что и был арестован. Мать вынуждена была заплатить большой выкуп, чтобы освободить мужа. Семья перебралась в небольшую усадьбу, где жила в труде и скромном достатке. Гимназические годы, когда Стефану как поляку пришлось на себе испытать гонения, впоследствии нашли отражение в его повести «Сизифов труд» (1898). Из-за болезни юноша вынужден был пропустить выпускные экзамены и остался без аттестата зрелости. Жеромский поступил в ветеринарную школу, но ввиду отсутствия средств к обучению вынужден был её оставить. Он три года скитался по стране, зарабатывая на хлеб репетиторством, одновременно начиная пробовать себя в литературном труде. В рассказах Жеромского, написанных с яркой эмоциональностью, отражены нищета и страдания простых тружеников. Уже в этих ранних сочинениях формируется стиль писателя, сочетающий различные приёмы: от импрессионистически живых и загадочных пейзажей, натуралистических деталей картин непосильного труда, страданий и смерти — до экспрессивной, доходящей до сарказма обрисовки «хозяев жизни». Уже в этих произведениях Жеромский начинает ставить под сомнение позитивистский тезис о гармонии общественного устройства и создаёт первые наброски положительного героя — интеллигента-одиночки, стремящегося поставить свою жизнь на служение интересам народа.

Все эти черты творчества писателя в полной мере проявились в романе «Бездомные» (1899), сделавшем его знаменитым. Главный его герой — доктор Томаш Юдым, сын сапожника, врач, стремящийся принести людям как можно больше пользы. Ради этой цели он вступает в конфликт с коллегами в Варшаве, где служит на металлургическом заводе, а затем «на водах», в санатории. Наконец, ради этой цели он отказывается от личного счастья с Йоанной Подборской.

Бездомные — это, прежде всего, обитатели лачуг, рабочие завода и одной из шахт Домбровского бассейна, где впоследствии служит Юдым, крестьяне, обитающие в окрестностях санатория. Их грязные, убогие лачуги, антисанитарные условия труда и быта, нужда описаны Жеромским с поразительной силой. Но и сам доктор Юдым — бездомный, неприкаянный в окружающей его, чужой и даже враждебной, действительности. Бездомна и Йоася Подборская, ищущая, как и Томаш Юдым, возможности применить свои силы на учительском поприще. «Я так давно утратила семейное гнездо! — говорит она Юдыму. — Почти никогда его и не имела».

Дом, семейный очаг, символ той атмосферы спокойствия, которая защищает человека от неприкаянности, для героя романа — недостижимое счастье. Ибо, любя принадлежащую к иному социальному классу Йоасю и страдая от сознания своего низкого происхождения, в ту самую минуту, когда любимая признаётся, что готова отказаться от былых мечтаний о приличествующем её кругу благоустройстве ради соединения с ним среди грязи и нищеты шахтёрского посёлка, — в этот счастливый миг под влиянием непонятного импульса он резко заявляет, что должен «отречься от счастья», чтобы в нём не «пустили ростки семена мещанства», которые помешают ему исполнять долг, «пока с лица земли не исчезнут призраки» жуткого существования трудового народа.

Г. Маркевич полагал, что в этом отречении Томаша выражена его «аскетическая концепция жизни. Речь не идёт о том, принесёт ли какую-либо пользу общественному делу отречение от личного счастья. Важно то, что Юдым, добровольно возлагая на себя страдание, избавляется от чувства вины, вызываемого сознанием собственного счастья». В то же время, проводя параллель между Юдымом и толстовским Нехлюдовым, Маркевич отмечал: «Но в то время, как Толстой в „Воскресении“ показывает читателю процесс внутренней борьбы Нехлюдова во всём её напряжении и сложности, Жеромскому не удаётся выйти за рамки метода „психологических скачков“: решение героя возникает сразу, оно неколебимо и неожиданно как для Йоаси, так и для читателей».

И действительно, трудно понять, каким образом в одночасье можно предать женщину, готовую пожертвовать собой ради соединения с любимым. Едва ли чувство Томаша к Йоасе мы вправе назвать любовью. Подобный аскетизм уместен, если человек одинок. В противном случае он аморален. И его не могут оправдать никакие высокие цели.

Маркевич считал ещё большим недостатком романа отсутствие у Юдыма программы дальнейших действий. Но чего можно ждать в дальнейшем от Томаша? Пошёл ли бы он по пути своего брата? Виктор Юдым — рабочий, автор намёками даёт понять, что он принадлежит к какой-то подпольной организации. А после ареста вынужден бежать за границу, бросив жену и детей: он также становится бездомным!

Однако Томаш скорее решил бы добиваться улучшения условий жизни и труда рабочих не революционным, а мирным путём, но не в одиночку, как раньше, а совместно с самими шахтёрами.

Возможно, и так. Но не исключено, что косность чиновников, чинимые ими препоны, а также та брезгливость к грубому и грязному быту рабочих, которую подчёркивает в своём герое автор, привели бы Томаша Юдыма к такому же трагическому концу, что и его приятеля Кожецкого. Инженер Кожецкий — ещё один бездомный, он сам говорит о себе, что ему нет места на земле. Он переезжает с места на место, боится одиночества, смерти. Утверждая, что обижать человека не имеет права никто,

Кожецкий приходит в тупик, видя равнодушие сослуживцев к несчастиям шахтёров. И кончает жизнь самоубийством.

Не зря, должно быть, в финале книги автор показывает одинокого героя стоящим у расщеплённой, вырванной с корнями из земли сосны. Томаш «слышал вокруг себя одинокий плач, не знал только, кто это плачет: Йоася ли, гробовые ли подземелья шахты, расщеплённая ли сосна?» «Открытый» финал заставляет читателя задуматься о многом. Это несомненная заслуга Жеромского.

Впрочем, и других достоинств у романа «Бездомные» много. Это и разнообразие языка персонажей, и психологически точные описания их переживаний: от любви до ярости, от щемящего чувства разлуки с любимым человеком до презрения к людям ничтожным. Наконец, лишь намеченные лёгкими штрихами в духе импрессионизма чувства — неуловимые, невыразимые, как в дневнике Йоаси, или даже только чувственные взгляды, которыми обмениваются герои в первой главе. Это и сочные жанровые зарисовки, и резко экспрессивные картины труда на заводе и на шахте, и дивной красоты пейзажи, в создании которых писатель соперничает с лучшими мастерами живописи.

*

Вскоре после «Бездомных» Жеромский начал публиковать свой роман «Пепел». Время действия романа — канун наполеоновских войн, кампании 1807, 1809 гг. и, наконец, выступление Наполеона в поход на Россию в 1812 г. В центре внимания писателя — образование польских легионов, сражавшихся на стороне Бонапарта. Многие литературоведы считали, что «Жеромский хотел в своём романе показать значение легионов как школы современного патриотизма» (Г. Маркевич). Однако «Пепел» убедительно развенчивает миф о Наполеоне как освободителе польской нации, с беспощадной наглядностью доказывает, что на деле легионеры Домбровского сражались и умирали не за свободу своей страны, а исключительно ради осуществления захватнических планов императора.

Откровенно следуя традициям Льва Толстого, Жеромский создал грандиозную эпопею, в которой органично связаны сцены «войны и мира». «Мирные» главы романа — это картины жизни простого народа и шляхты, романтическая любовь и шумные праздники в усадьбах, разгульная жизнь бесшабашной «золотой молодёжи», философские и политические споры. Последняя треть второго тома и весь третий — это эпизоды войны 1807 и 1809 гг. Война изображена писателем как явление кровавое, жестокое и аморальное. Ярко и безжалостно рисует он ад сражений, льющиеся реками кровь и пот воюющих и мирного населения, мародёрство под предлогом «контрибуций», надругательство над женщинами и стариками. (Один из самых сильных в этом отношении эпизодов — «захват» дома умалишённых в Испании).

В этом романе палитра Жеромского-художника расцвела в полную силу. Для пейзажей «Пепла» (а они, по подсчётам Г. Маркевича, занимают восьмую часть текста) характерно настоящее буйство красок. Эротика романа буквально шокировала современников, да и сегодня способна будоражить читателя. Масса анималистических зарисовок — то добрых, то натуралистически жестоких — раскрывает для нас новую грань таланта писателя. А резкая, кричащая экспрессивность батальных сцен, кажется, даже преступает границы дозволенного, читать их порой бывает просто невыносимо.

С другой стороны, следует отметить, что многие главы романа перенасыщены информацией, свидетельствующей о широкой эрудиции автора, глубокой изученности им эпохи, но значительно затрудняющей чтение. Нагромождение бесчисленных имён, мелких фактов и подробностей боевых действий утомляет, но мало даёт художественной стороне произведения.

Как уже было сказано, система образов романа разнообразна. На первом плане стоит аристократия, шляхта. Жеромский убедительно показал губительность, которую представляет для народа их сговор с австрийскими поработителями, равнодушие к судьбам Польши. И разудалые праздники в доме Ольбромского, где имя Наполеона узнают из прошлогодней газеты, или уют и сердечность, царящие в доме Цедро, получившего титул графа от австрийских властей, только подчёркивают спокойную обособленность дворян от народа.

Молодой Цедро, однако, идёт в ряды легионеров, чтобы сражаться за свободу. Он романтичен, даже сентиментален. В походах он восторженно думает об императоре, вспоминает эпического Роланда, Сида, Писарро.

Но война сделала из него прозаического захватчика. Во время кровавой бойни в Сарагосе Кшиштоф Цедро ощущает, что «стал равнодушен к неприятным сторонам своих занятий»...

Слепая вера в Наполеона придаёт ему силы во всех кровопролитных сражениях. Едва живой от страшных ран, он счастлив видеть императора и просит своего кумира подтвердить, что все страшные невзгоды войны действительно переживает ради своего отечества. И, теряя сознание, сквозь хлынувшую изо рта кровь стонет: «Vive la Pologne!» — «Soit», — произносит Наполеон.

Заключительная глава романа напоминает нам об этой сцене. Она называется «Слово чести», и в ней автор повторяет встречу героя с императором. Наполеон выступает в поход на Россию.

«Кшиштоф Цедро не спускал с него глаз. Он видел, как становится явью величайший в его жизни сон. Император сдержал слово чести, данное под Мадридом самому слабому из своих солдат, умирающему на поле битвы калеке. Ради одного этого слова он объединил, обмундировал и вскормил множество полков, а теперь выступил с ними, сплотив за собой чужие народы», — пишет Жеромский.

Увы, горькая ирония слышится нам в этих словах! Потому что все описанные в романе боевые действия захватчиков не имеют ни малейшего отношения к освобождению Польши. Потому что и автору, и читателю известен результат русской кампании Бонапарта: все вскормленные им свои и чужие полки захлебнутся в своей захватнической миссии, война с Россией станет крахом Наполеона и не принесёт Польше свободы.

Новая война снова будет уничтожать самых лучших, самых благородных. Тех, кто, подобно антиподу графа Цедро, Неканде Трепке, считал, что «надо было спасать. Гордость племенная должна была проснуться любой ценой». Кто, как князь Гинтулт, аристократ, эстет, будет безрассудно кидаться на военных, разворовывающих дворец дожей в Венеции или уничтожающих национальную святыню в древнем польском Сандомире. Кто, как капитан Выгановский, осознает пагубность действий наполеоновских войск и попросит отставки, но не воспользуется ею, потому что раньше свершится акт возмездия за участие в кровавых злодеяниях легионеров...

Однако мы ещё не упоминали о главном герое романа — Рафале Ольбромском. И не потому, что согласны с советской академической «Историей польской литературы», где ему уделены всего шесть строчек (автор очерка — В. Витт). Не согласны мы и с В. Хоревым, считающим, что «в романе нет главного героя, его роль попеременно исполняют представители обедневшей шляхты».

Напротив, образ Рафала, на наш взгляд, несёт в произведении немалую, если не основную, идейную нагрузку и потому заслуживает внимательного рассмотрения.

Поистине парадоксально, что герой «Пепла» действительно нисколько не напоминает классического протагониста — носителя положительной идеи. Ученик предпоследнего класса иезуитской школы, Рафал, находясь на масленице в усадьбе отца, пускается в буйный роман с юной Хеленкой. После очередной ночной вылазки к возлюбленной, во время которой сам чуть не погиб и погубил любимую лошадь, Рафал изгнан из дому отцом. Он находит приют у князя Гинтулта, где жил и его брат Пётр, также отлучённый от дома — но за участие в восстании Костюшки. И здесь он теряет голову от страсти — на сей раз, к сестре князя. Но вот он окончил школу и поступил в академию. Однако больше принимает участие в играх в карты и на бильярде, попойках и гуляньях. Проигравшись в карты и лишившись жилья (князь к этому времени уехал за границу), он возвращается домой, занимается простым крестьянским трудом. Но деспотизм отца вызывает в Рафале злобу на всё окружающее. Он добивается разрешения уехать в Варшаву, там становится секретарём вернувшегося Гинтулта. И с первого же дня предаётся пьянству, картёжничеству и хулиганству, а между «делом» помогает князю в его работе над книгой о Блаженном Августине. Затем мы вдруг читаем о том, как Рафал вступает в масонскую ложу — без всяких объяснений этого шага, по принципу того же «психологического скачка». Вскоре он присутствует при принятии в ложу его давней возлюбленной Хеленки. Теперь она супруга великого магистра масонской ложи! Далее следует соблазнение этой добропорядочной пани, бегство влюблённых и многостраничное повествование о днях и ночах их украденной любви в окружении гор и лесов, напоминающее какой-нибудь разбойничий роман. Разбойники и впрямь оказываются рядом. Хеленка становится их жертвой и в отчаянии кидается в пропасть. Рафал бродит по горам: сначала в поисках возможности отомстить негодяям за смерть любимой, а потом скрываясь от обвинения в убийстве. Он проводит долгое время в тюрьме, бежит и, добравшись до родных мест, уходит в ряды легионеров вместе с Кшиштофом Цедро. Вскоре, устроившись в лучший полк, Рафал расстаётся с другом. Воюет он отчаянно, получает ранения, бросается на выручку князя в упомянутой выше сцене сражения в Сандомире.

Но вот он возвращается домой, где погружается в мирные хозяйственные заботы. Он и не помышляет о новых воинских подвигах. И только появление Цедро, отправляющегося в рядах легионеров в поход на Россию, заставляет Рафала вновь надеть военный мундир. Этот «психологический скачок», увы, совсем уж необъясним. Рафал Ольбромский живёт страстями, сиюминутными желаниями, порой даже инстинктами. Порывы его души непосредственны, и он следует этим порывам без оглядки на правила приличия, доводы разума или какие бы то ни было идеи. Вспоминая о погибшей любимой, Рафал вовсе не скорбит: «Ты пепел, не только как плоть и кровь, но как чувство. А я — молодость, сила и жажда». Пепел. Напомним, таково название романа. Таким образом, эгоизм, даже эгоцентризм Рафала составляет существенную сторону произведения. Все и всё — пепел, прах. Главное — то, что в главном герое бьёт ключом жизненная сила. Писатель постоянно подчёркивает, что Рафал как бы часть природы, среди которой вырос и в окружении которой он чувствует себя естественней всего. Потому, на собственной шкуре испытав ужасы войны и вернувшись к естественному мирному существованию, едва ли Ольбромский вторично поддался бы приглашению Цедро. Ведь и в первый раз он в последнюю минуту был готов отказаться от их общего плана ради Эльжбеты, сестры князя Гинтула, с которой неожиданно вновь свела его судьба. Г. Маркевич полагал, что образ Рафала вступает в противоречие с общей концепцией романа. Мы же склонны считать, что идее произведения (если, по логике вещей, она всё-таки заложена в его названии и главном персонаже) противоречит только этот последний шаг героя. Как именно оценивает Жеромский жизненную позицию Рафала? Вопрос, нам кажется, остаётся открытым.

Как был открыт и финал «Бездомных». И эта неоднозначность, несомненно, представляет собой достоинство обоих романов.

Собственно, и последний свой роман «Канун весны» (о нём, как и обо всех других сочинениях писателя мы здесь говорить не будем) Жеромский назвал «не романом-рецептом, а романом-вопросом о путях развития Польши». Что ж, заставить читателя задуматься — куда интереснее, чем давать рецепты. Для этого нужен большой дар. И Стефан Жеромский в полной мере обладал этим даром.