Третья часть «Анжелики и ее любви» — это только начальные эскизы грандиозной картины Америки, которую супруги Голон создали во второй половине своего романа-потока.
«Горячим было признание Купера во Франции, особенно со стороны Бальзака. Таинственность куперовских лесов и их изгои-дикари как бы проглядывают сквозь страницы Гюго, Дюма-отца и многих других французских романистов», — читаем в «Литературной истории Соединенных Штатов».
Близость «американских» частей повествования Голонов к «индейским» романам Фенимора Купера бросается в глаза. Она не исчерпывается внешней стороной, здесь есть родство и духовное: Голоны, как и американский классик, дают образы людей, которых ведут неведомыми тропами дикой страны высокие чувства человечности, жажды нравственного совершенства.
Следует, вероятно, вспомнить и утопический роман Купера «Кратер», герой которого на одном из тихоокеанских островов ценой невероятных усилий, терпения и труда создал цветущую колонию, гибнущую из-за того, что за поселенцами тянутся пороки той цивилизации, от которой они стремились уйти.
Эта колония явно сродни колонии де Пейрака. Впрочем, родство тут уже не только литературное, но и историческое, поскольку пиратство (а Пейрак-Рескатор, как-никак, пират) «часто было... уходом от общества, где все основано на несправедливости, несправедливостью регламентировано и подчинено строго заведенным несправедливым порядкам».
Только не учитывая этой стороны природы пиратства, не учитывая бегства свободолюбивых героев от религиозной и светской морали общества, можно было, подобно автору предисловия к русскоязычному изданию «Анжелики в Новом Свете» А. Эпштейну, говорить, что, будь Пейрак «дальновидней», он пошел бы по пути «Ла Салля, провозгласившего, не в пример Пейраку, весь огромный бассейн Миссисипи... владением короля Франции». Нет, Пейрак не приспособленец. Он горд, независим, он не может, «переступив» через память о том, как была разбита его жизнь, петь славу своему палачу. Увы, такая позиция никогда не была популярна. Но слава Богу, что не для всех «дальновидность» выше собственного достоинства...
С экспедицией Ла Салля ушел старший сын супругов Пейрак, Флоримон. У Жоффрэ путь иной. Этот образ ближе к провансальскому дворянину, который, скрыв свое имя под вымышленным — Миссон — вместе с итальянским доминиканцем Караччиолли основал на севере Мадагаскара флибустьерскую республику Либерталию (конец XVII века): «Миссон и Караччиолли объявили войну таким человеческим установлениям, как монархия, неравенство людей...».
Во всяком случае, у де Пейрака много общего с Миссоном, которому «удалось обуздать свою команду, прекратить пьянство и ругань, привить им взаимное уважение друг к другу, рыцарское отношение к женщинам, пожилым и слабым... Когда Миссон обнаружил, что на корабле везут живой товар — черных рабов, он собрал своих людей и, полный возмущения, обратился к ним с речью: — Вот пример позорных законов и обычаев, против которых мы выступаем. Можно ли найти что-либо более противоречащее Божьей справедливости, чем торговля людьми?!» и т.д.
Как близки эти слова тираде Рескатора, обращенной к протестанту Маниго: «Разве положение, которое вы унаследовали от ваших благочестивых предков — корсаров и купцов Ла-Рошели — разве оно не омыто слезами и потом тысяч и тысяч черных рабов, которых вы закупили на берегу Гвинеи и перепродали в Америке?» («Анжелика и ее любовь»).
Совершенно очевидно, что ни Пейрак с Ванрейком, совершающие обход мест сражений с пиратом Золотобородым, ни Анжелика, перевязывающая раны противникам Пейрака и оперирующая раненого ею в порядке самозащиты Аристида Бомаршана («Искушение Анжелики») — не просто дань литературному стереотипу благородных пиратов и их подруг: «Захватывая чужой корабль, люди Миссона... оказывали необходимую помощь раненым и больным».
Либерталия Миссона погибла вследствие нападения местных племен и сопутствовавшего ему стихийного бедствия. Колония де Пейрака переживает, помимо борьбы со стихией, катаклизмы социального плана, близкие к невзгодам, постигшим колонию, описанную Ф. Купером.
Утопичность планов Пейрака, основанных на его безоговорочном антиклерикализме и антибюрократизме, усугубляется индивидуализмом.
Но надо признать, что без этих черт, в сочетании с рискованностью, в конечном счете — авантюризмом его натуры, перед нами был бы другой, совсем другой человек, причем, весьма вероятно — утративший добрую половину своего обаяния. Ведь дело не только в «двойственности мировоззрения наших героев», как полагает А. Эпштейн. Разумеется, герои романа «продолжают жить обветшалыми, но дорогими для них феодальными воззрениями и традициями» — и в этом, смеем заметить, достоверность их образов, правда истории. Притягательная же сила образа де Пейрака в значительной степени заключается в его причастности к когорте авантюристов и романтиков, без которых так бедна была бы сокровищница мировой литературы. Он — собрат героев А. Дюма-отца, Эдмона Дантеса и д'Артаньяна, и героев, порожденных фантазией нашего соотечественника А. Грина — Артура Грея и Друда, и множества других персонажей полюбившихся нам книг.