Наблюдение за наблюдателем

Очень мне нравится старый французский анекдот. В борделе висит прейскурант: интим – 100 франков, наблюдение за интимом – 200 франков, наблюдение за наблюдателем – 300 франков. Тот, кто это придумал, глубоко понимал иерархию человеческих ценностей и проистекающую из нее систему ценообразования.

Наблюдать за другими (мы уже не об интиме, разумеется) – навык нехитрый. Извлечь из наблюдения удовольствие и обогатить за чужой счет собственный опыт – это уже следующая градация. За которой следует высшая ступень: уметь наблюдать за собой наблюдающим. Возможно, лучший способ разобраться в себе.

Книжка, которая сейчас перед вами, завершает… как бы это назвать? Трилогию – пафосно. Триптих – неблагозвучно. Трехтомник – толстовато. Пусть будет просто три сборника наблюдений: «Краткий курс научного карьеризма», «Жизнь как искусство встреч» и «Круиз для среднего класса». Все они – результат подсматривания и подслушивания, угадывания и домысливания. Зачастую – рассматривания своего отражения в зеркале. То есть тех немногих функций, с которыми автор хоть как-то способен справиться.

Итак, давайте понаблюдаем за наблюдателем. В данном случае можно будет сэкономить 300 франков (или иных у.е.), поскольку у нас удовольствие бесплатное.

 

Финансы поют романсы

В телевизионной дискуссии о национальной идее популярный политолог произнес фразу, которую по правилам политического редактирования должны были бы вырезать. Но не тронули, подтвердив тем самым ее право на жизнь не на кухне, а в публичном пространстве. Звучала фраза так: не надо ничего выдумывать, поскольку национальная идея уже существует, это – деньги.

А я всю жизнь хотел написать о деньгах. Если точнее, об их влиянии на людей. Вы же не будете спорить с тем, что два чрезвычайно острых человеческих чувства проистекают из двух противоположных действий – обретение денег и утрата денег. И каждый уверен: если деньги к нему пришли, это исключительно его заслуга; если покинули – точно чьи-то происки. Редко бывает по-другому.

Тема денег чрезвычайно плодотворна для сочинительства. «Люди гибнут за металл» и все такое прочее. Но останавливал простой вопрос: а что нового тут скажешь? После Шекспира с Пушкиным и Диккенса с Бальзаком. Однако каждое следующее время создает иные обстоятельства. Вот и автор, никак не видя себя в ряду великих, хотел бы описать новые приметы обращения – людей с деньгами и денег с людьми. Приметы именно сегодняшнего дня.

Не скажу, что предлагаемая история в точности списана с натуры, но и вымыслом назвать ее не могу. Фантазии, во всяком случае, гораздо меньше, чем фактов. Так что все совпадения прошу считать не случайными.

1.

Сразу после тостов, в которых юбиляр был назван выдающимся сыном России и ревнителем высших государственных интересов, но еще до того, как пошли пожелания счастья «в семейной и, хи-хи, личной жизни» и абсолютно неизбежные «три коротких, один протяжный, ура – ура – ураааааа!», то есть строго между высоким и низким жанрами на сцену ресторана «Метрополь» поднялся Юм. Зал затих в предвкушении поэзии.

Аплодисменты. Юм улыбнулся, хоть и слегка завистливо. Он знал, что два его депозита, рублевый и долларовый, не идут ни в какое сравнение с вкладами тех, кто смеется его шуткам. Сбережения Юма и баблом-то не назовешь, – так, деньжата.

Выразительная пауза, зал замолк в предвкушении.

Овация, женские визги. Юм доволен. Такой успех сопровождал его разве что до появления «Камеди Клаб», чьи резиденты, чтоб их, выдавили виртуоза намека и сарказма, звезду знаменитого политического телешоу «Марионетки» на обочину отечественного сатирико-юморизма. Кстати, имя Юм – сокращенное от «юморист».

Зал ликует. Что ни говори, онегинская строфа – страшная сила. Ну, а теперь грянем финал.

Апогей восторга. Председатель правления акционерно-коммерческого банка «Доверительный», он же Бэнк, троекратно целует Юма и раскланивается вместе с ним под натянутым во всю ширину сцены транспарантом: «50 – это не начало конца, а конец начала!».

Юбиляру рукоплещут двадцать столов, по восемь гостей за каждым. Что-то скандируют сидящие за главным столом Гос (в недавнем прошлом большой государственный чиновник, ныне сенатор от морозного дотационного региона), Сил (отошедший от дел руководитель силовой структуры), Деп (народный избранник, трехкратный фракционный перебежчик), Преф (не преферансист, но заместитель префекта столичного округа на полтора миллиона человек), Пос (пожизненное «ваше превосходительство», бывший посол в не самых развитых странах).

За ближним столом звенят бокалами Строй (управляющий ремонтно-строительным трестом, занятым нескончаемой сменой асфальтодорожного покрытия), Проф (не путать с Префом; профессор, проректор негосударственного вуза), Реж (режиссер-постановщик популярных телесериалов о десантуре, морпехах и других героических беретах), Док (искусный, хотя и без высоких степеней, хирург, школьный товарищ юбиляра), Поп (не поп-музыкант, а натурально поп, православный священник).

Купаясь в любви и благодарности, Бэнк совершает ритуальный обход столиков, обнимаясь с гостями и не особо вслушиваясь, что кричат ему на ухо Страх (совсем не страшный руководитель страховой компании), Худ (популярный художник, мастер портретной лести), Суп (не блюдо, а совладелец сетевого супермаркета), Комп (не компьютерщик и не компроматчик, а композитор), Тел (телеведущий ранних утренних и поздних ночных эфиров), Реет (владелец ресторана, точнее – трактира «Семеныч», любимого места демократичного юбиляра).

Каждый из этих людей искренне предан Бэнку, и он тоже любит их всех, таких несхожих меж собой, но объединенных одним-единственным – зато каким! – словом. Это магическое для каждого банкира слово – вкладчик.

2.

Банку «Доверительный» было от роду двадцать лет, он несколько раз менял владельцев и в рейтинге российских банков занимал триста-какое-то место. Выше не поднимался, но и ниже не сползал. Бэнка, постепенно прибравшего к рукам блокирующий пакет акций и ставшего председателем правления, вполне устраивало малозаметное место его кредитного учреждения.

С виду банк был вполне обыкновенным, исправно обслуживал население, выдавал кредиты, и рядовому клиенту было невдомек, почему он попеременно встречает здесь депутата, режиссера, бывшего министра, спортсмена, ученого, политика и прочих медийных персон, которых показывают по телевизору. А ему, рядовому, и не полагалось знать того, что было известно лишь посвященным.

Название «Доверительный» исчерпывающе отвечало истинной сути банка. Вкладчики категории А, как называл их Бэнк, доверяли ему свои деньги, которые он размещал под очень высокие проценты, раза в полтора выше тех, что рекомендовал Центробанк. При этом предупреждал, что в открытую делать этого не может, ЦБ шкуру сдерет, поэтому депозиты приватные (приятное слово), в реестре банка не значатся, сами же деньги работают, обеспечивая аппетиты своих владельцев, в стабильных европейских государствах. Риски нулевые, проценты ежеквартальные, возврат вклада по первому требованию.

Взыскательную и капризную категорию А условия устраивали. Помимо сказочных процентов, был еще один важный нюанс: многие вип-клиенты не хотели светить свои доходы, а держать деньги в не приносящей прибыли банковской ячейке душила жаба. Присутствие же рядом с тобой привилегированных персон, помимо того, что поднимало тебя в собственных глазах, еще и снимало сомнения относительно надежности Бэнка и всего его заведения. Какие вам еще гарантии?

Ко всему прочему «Доверительный» был элитным клубом, приятным во всех отношениях. Он размещался в небольшом, но прекрасно отреставрированном особнячке на Гоголевском бульваре. При подъезде вип-клиента открывались ворота, помощник председателя правления (младший племянник Бэнка) уже встречал гостя, охрана демонстрировала готовность отдать за него жизнь, а секретарша (жена старшего племянника), лаская его глазками, вела в приемную, где уже ждал, открыв объятия, счастливый шеф. Ритуал демонстрации уважения, отточенный до деталей, не нарушался никогда.

Сначала решали деловые вопросы, для чего помощник отводил вкладчика в специальную комнату, где сидел сотрудник по особым поручениям (родной брат председателя правления). В этой комнате с толстой металлической дверью находились массивный сейф и аппарат для пересчета денег, здесь шуршали фиолетовые, зеленые и красные купюры. И отсюда с чувством исполненного долга гость возвращался в кабинет первого лица.

Надо заметить, что кабинеты банкиров мало чем отличаются друг от друга. К кому ни зайди, увидишь громадный рабочий стол красного дерева, кресла и диван, обтянутые темно-зеленой кожей с золотыми заклепками, многоярусную библиотеку, где выстроены переплеты Брокгауза-Ефрона и иных раритетов, в которых хозяин не догадался разрезать страницы. По стенам развешаны в рамочках благодарственные письма, подписанные руководителями могучих ведомств. На видном месте обычно выставлены предметы увлечения владельца – старинные сабли-пистолеты или китайские вазы эпохи Мин. Не считается нескромным повесить свой портрет работы Шилова или Никаса. При всем многообразии деталей банкирский стиль содержит один-единственный посыл: в нашем банке все офигенно, немедленно несите сюда ваши деньги!

Кабинет Бэнка наследовал этой традиции, хотя понтов было меньше. Никаких ваз и сабель, никаких энциклопедий; имелся, правда, портрет работы Худа. Денег за него автор не взял, попросил взамен накинуть пару процентов на и без того непомерную ставку; Бэнк, улыбнувшись, накинул полтора. Центральное же место в кабинете занимал огромный круглый стол, где постоянно обновлялись напитки и закуски и где многие уважаемые гости перезнакомились меж собой.

Несмотря на нечеловеческую занятость, вип-клиенты с удовольствием приезжали в банк пару раз в неделю, даже без всяких дел, а просто, чтобы насладиться приятной компанией и остроумной беседой. Тех, кто засиживался до обеда, Бэнк вел для продолжения банкета в соседний с банком трактир «Семеныч», названный в честь знаменитого барда. Владелец заведения, он же Реет, как мы помним, тоже был вкладчиком, так что принимал сотоварищей по высшему разряду. И первый спич, всегда один и тот же, произносил Бэнк: «Мечта каждого банкира – жить как можно дольше и умереть в один день с клиентом!». Компания отвечала овацией.

Так за десяток лет хитроумный и общительный Бэнк, выражаясь по старинке, сформировал коллектив вкладчиков. Эти люди, которых жизнь сделала глубокими индивидуалистами, сами себе удивляясь, действительно стали подобием коллектива: звали друг друга на дни рождения, ходили на презентации и выставки, на матчи и премьеры, устраивали на лечение, учение и отдых, помогали детям с работой, внукам – с детсадами и гимназиями. Оказалось, что деньги, лежащие в одной кубышке, сплачивают их владельцев, создают, можно сказать, чувство родства. Размеры накоплений, разумеется, никто не обсуждал, это было бы неприлично, но бывалая публика определяла объем вклада по косвенным признакам. С минимальными, заметим, погрешностями.

Словом, всем было хорошо, но особенно – Бэнку. Он радовался, что так ловко закрутил в вихре вальса влиятельных людей, которые мудро отвели ему место первого среди равных, и это, конечно же, льстило и поднимало самооценку. Но банкир испытывал не только гуманитарное удовольствие, – вкладчики приводили новых клиентов, тоже, как правило, непростых людей. Соответственно множились связи Бэнка – он называл их «вязки». А вязки создавали ощущение защищенности; случись что – всегда можно позвать подмогу.

И это «что» случилось.

В «Доверительный» заявилась проверка из Центробанка. Вроде бы, ничего необычного, такие комиссии приходили и прежде, но эта уселась всерьез и надолго. Бэнк забеспокоился, стал подозревать злодейские козни врагов, которые, конечно же, у него были, как у всякого банкира. Чутье подсказывало, что все это неспроста.

Через три месяца цэбэшники официально представили результаты проверки. Накопали неплохо, предписали меры исправления, в том числе ограничивающие банковскую деятельность. Неприятно, хотя не смертельно. На душе, однако, сделалось муторно, – если Центробанк регулярно отзывает банковские лицензии, кто поручится, что следующим не схлопнешься ты?

Адвокатская контора, с которой сотрудничал «Доверительный», пообещала Бэнку провести разведку и закрыть проблему, ежели она действительно существует. Бэнк дал денег и попросил максимально ускориться, пока не задергались вкладчики.

Но оказалось, что вкладчики не лыком шиты и уже прознали о результатах проверки. Первым явился Гос, на другой день пришла троица – Сил, Деи и примкнувший к ним Поп. На посуровевших лицах товарищей была написана тревога. Бэнк завертелся волчком, славно угостил визитеров, те, хоть и набрались, но точно не успокоились. На третий день вернулся Гос и сказал, что забирает свои вклады. Председатель правления кинулся объяснять, что это, конечно же, святое право вкладчика, но общая сумма очень крупная, в кассе ее нет, нужно вынуть из оборота, а это потребует времени. «Вот и вынимай, даю неделю», – холодно молвил Гос и удалился, не забыв хлопнуть на дорогу коллекционного кальвадоса. У Бэнка заныло сердце. Придется отдать деньги, иначе склочный Гос поднимет шум, и все остальные тотчас примчатся требовать свое.

Меж тем адвокаты нарыли нерадостные новости: по результатам проверки «Доверительный» угодил в пятую экономическую группу – низшую. Именно из нее Центробанк обычно вынимал кандидатов для жертвоприношения. Закрыть вопрос можно только на высоком уровне, сказали стряпчие, но тут, сами понимаете, нужна сумма с иным количеством нулей.

Положение становилось критичным. Трубить тревогу и подключать вязки слишком рискованно: даже если и оттащут от края пропасти, тут же истребуют назад свои деньги и обвалят банк. Но делать что-то было необходимо, причем очень быстро. Ночь Бэнк провел в расчетах, наступивший день – в хлопотах, а следующим утром включил Интернет и узнал нижеследующую новость: Центральный банк Российской Федерации отозвал у кредитной организации банк «Доверительный» лицензию на осуществление банковских операций.

Как было сказано далее, решение о применении крайней меры воздействия принято в связи с неисполнением кредитной организацией федеральных законов, регулирующих банковскую деятельность, и нормативных актов ЦБ. Также была принята во внимание реальная угроза интересам кредиторов и вкладчиков. В банк назначена временная администрация, полномочия его исполнительных органов приостановлены.

Бэнк выключил компьютер, мобильники и городской телефон, выпил полпакета молока и завалился спать. Ему надо было набраться сил.

В банке он больше не появился.

3.

Вкладчики категории А начали собираться группами через неделю после закрытия банка. Встречи происходили в «Семеныче», таком привычном, что людям казалось, будто вот-вот откроется дверь и войдет их благодетель, неся в каждой руке по баулу. В баулах, ясное дело, будут аккуратно расфасованные деньги, и Бэнк, любуясь произведенным эффектом, раздаст полиэтиленовые пакеты. «Каждому – по вкладу его, – весело провозгласит он. – А вы уж в штаны наложили!».

Но дни шли, а чудного мгновенья не наступало. Три мобильника и домашний Бэнка не отвечали, от него сигналов тоже не было. Да позвонит он, повторял, как заклинание, Док, сто процентов позвонит, он приличный человек. Каждый может быть приличным, когда все хорошо, хмуро ответствовал Суп, а у Бэнка сейчас хорошего мало. Да что ты говоришь, срывался на крик нервный Страх, хапнул столько наших бабок, а говоришь, хорошего мало!

Давайте без паники, снова твердили мягкосердечные, надо войти в его положение, мы же друзья. А вот он-то, вопрошали скептики, он-то нам друг? Да, мы давно знакомы, многие из нас сделали для него что-то важное. Док сшил по кусочкам его жену после аварии. Реж засунул его бесталанную дочь во ВГИК. Проф устроил ему докторскую диссертацию. Сил представил его дядям с большими погонами. Да что там говорить – мы привели в его банк серьезных людей, и они, не дай бог, еще выкатят нам за это предъяву. Да если разобраться, Бэнк вообще поднялся благодаря нам! Поднялся нам благодаря – и отблагодарил, скаламбурил Юм.

А кто из вас в последние годы слышал от него хоть раз слово «спасибо», вдруг спросил Реет, втайне обиженный тем, что загульные новогодние корпоративы Бэнк устраивал не в «Семеныче», а в «Метрополе». Ставлю вопрос на голосование. Ну! Ни одной руки не поднялось.

Забронзовел наш банкир, молвил Деп. Решил, что не мы доверяем ему свои деньги, а он соглашается их у нас принять. И компания взгрустнула, испытав прилив недобрых предчувствий.

Тем временем из банка приходили прескверные новости. Уже первые дни работы временной администрации показали, что там царил полнейший бардак. На балансе банка осталась смехотворная сумма, касса вообще была пуста. Депозиты вип-клиентов, естественно, никак не отражались в банковской документации, а это означало, что даже страховой суммы в размере 1 миллион 400 тысяч рублей никто не получит. Некоторые вкладчики из ближнего круга числились директорами компаний или индивидуальными предпринимателями и имели официальные счета, так вот эти счета к изумлению их распорядителей тоже были обнулены.

Мало этого. Многие вип-клиенты в разное время оформляли в «Доверительном» кредиты, и теперь всплыло, что, подделав подписи и использовав данные прежних документов, на них повесили новые кредитные обязательства, очень даже нехилые. Первыми посетившие временную администрацию Пос, Юм и Худ выяснили, что, оказывается, каждый из них должен выплатить по кредиту десяток миллионов рублей. По су стало плохо с сердцем, вызывали «скорую».

Клиенты взяли за грудки сотрудников банка, которые со скорбными лицами продолжали ходить на работу и отвечать на вопросы офонаревшего руководителя временной администрации, который, поработав на руинах нескольких банков, уверял, что такого беспредела не видал нигде. Но сотрудники – братья, племянники, жены племянников и прочая родня родни Бэнка – божились, что ничего не знали, ни в чем не участвовали, а только выполняли прямые поручения руководства, но ведь за это ничего не будет, правда?

Им объяснили, что будет, и еще как будет, присядут всерьез и надолго. Тогда родня, наскоро обсудив ситуацию, принялась дружно сливать шефа и благодетеля. Рассказывали про подозрительных людей, на которых оформляли кредиты, про фирмочки с признаками помоек, куда переводились деньги, про участившиеся командировки председателя правления в близлежащие страны Балтии… Закладывали, словом, по полной программе, вымаливая себе пощаду.

Само собой, в «Семеныче» все это живо обсуждали, и напряжение росло по крутой траектории. Он что, не понимает последствий, горячились випы, уж мы сумеем испортить ему жизнь, и он это точно знает. Откуда взялась такая борзость? Не иначе, как от жадности, предположил Проф.

Бэнк был жутким скупердяем, все это прекрасно знали. И теперь вспоминали, какой горестной становилась его физиономия, когда приходило время платить за обед. Таким жмотам даже жадные немцы придумали насмешку: «Слишком долго ищет бумажник». Бэнк до изнурения изучал счет, требовал разъяснений от официанта, потом спрашивал сотрапезников, найдется ли мелочь на чаевые, а то у него нет с собой наличных, и только после этой тошнотворной церемонии платил – корпоративной банковской карточкой, то есть фактически деньгами клиентов. Вкладчики даже шутили меж собой, что его сквалыжничество – это гарантия сохранности их финансов.

Но бытовая жадность – это одно, а вот заграбастать гору чужих денег – это уже совсем другой полет, это экстра-ультра-супер-жадность, отшибающая мозги.

В любой морали скрыта арифметика. Карл Маркс утверждал, что нет такого преступления, на которое не пойдет капитал ради трехсот процентов прибыли. А тут даже не триста, тут многие тысячи процентов чистой прибыли. Перед такими цифрами не то что дружба, благодарность, сочувствие, стыд, но даже страх, что тебя укокошат, – все меркнет.

Вкладчики были уверены, что в России и тем более в столице Бэнка уже нет. Но его кузен, прибежавший отрабатывать прощение, донес, что виделся с ним, живет в Москве на съемной квартире, а где именно, он не сказал, зато сказал другое. А чего они от меня хотят, сказал Бэнк, имея в виду вкладчиков категории А, они окупили свои деньги, какие претензии?

Новость настолько всех сразила, что кузену пришлось пояснить ее наглядным расчетом. Допустим, десять лет назад вы положили в банк миллион неважно чего под десять процентов, проценты были выплачены, вот и получается, что ваш миллион к вам вернулся. Никто никому ничего не должен, вот что имел в виду Бэнк.

Потрясенные слушатели минуту молчали, а потом хором взвыли. Ах вот, значит, как, – прокрутил наши деньги и засунул себе в карман? И все его гарантии возврата псу под хвост?! Да это самый настоящий грабеж! Теперь, значит, на наши бабки жировать будет? Поменяет имя-фамилию, получит новый паспорт и новое гражданство? Сделает пластическую операцию, изменит отпечатки пальцев и сетчатку глаза? Слиняет на остров Борнео греть пузо на пляже?

Нет, мил человек, номер не пройдет. Ты поимел не государство, которое ищет преступника по своим правилам: оперативные действия, возбуждение уголовного дела, следствие, суд, международный розыск, требование выдачи… Ты кинул частных лиц, к тому же своих товарищей, и целый полк охраны не убережет тебя от сурового и абсолютно заслуженного наказания. Уж мы постараемся, не изволь сомневаться!

4.

А Бэнк в это самое время тупо бухал. Вернее, не тупо. Алкоголь обострял его ум, и когда надо было сконцентрироваться, он всегда в одиночку пил и записывал приходящие мысли. Вот и сейчас убеждал себя в том, что все сделал правильно. В некотором смысле переживал ломку – ломал сам себя.

Он находился на границе Московской и Смоленской областей, в кое-как приспособленном под жилище древнем строительном вагончике. Эта, с позволения сказать, недвижимость вместе с четырьмя сотками заросшей бурьяном земли была его личным имуществом, приобретенным еще с первой женой. Бэнк не был тут лет двадцать, а вот поди ж ты – пригодилась лачуга. Места этого никто не знал, он добрался сюда на электричке, дальше сельским автобусом, никаких следов. Мобильник купил у бомжа на вокзале, но в этой глуши телефон не ловил. Может, и к лучшему. Вискарь привез из Москвы, а консервированной закуской затарился в деревенской палатке.

Он пил и перебирал в памяти своих вип-вкладчиков. Разумеется, банкир дорожил кругом общения. Ему льстило, что его окружают большие люди, со связями и влиянием. Будь его воля, ни за что не покидал бы милого общества. Но не сложилось.

Бэнк помнил размеры всех вкладов всех випов. Он всегда гордился, что многие из них держат в «Доверительном» большую часть своих денег, а некоторые – вообще все накопления. И ему было несложно смоделировать перспективы клиентов.

У Режа погорели неплохие деньги, но он в фаворе, заработает еще. Жаль, конечно, что пришлось экспроприировать поступившие на счет его продюсерской компании средства для нового фильма, но ничего, найдет новых инвесторов, к примеру, на сериал о подлом банкире. Прости, Реж. Спасибо, что дочь устроил во ВГИК на актерский факультет, но снимать в своих картинах не хотел, не нравилась.

Проф тоже потерял немало, но и он не пропадет, будет доить абитуриентов да диссертантов. С него самого, с Бэнка, он тоже взял полета зеленых за докторскую диссертацию. Мог бы скидку сделать, но нет, сказал, что это ребятам за поддержку Наврал, все себе забрал и вскоре этими же купюрами пополнил свой депозит, Бэнк по номерам сверил. Вроде, дружбан, а на деле сукин сын.

Бэнк специально извлекал из памяти раздражающие факты, это помогало глушить чувство вины, бесследно избавиться от которого никак не получалось. Всякий-разный компромат нашелся на всех, кроме Дока. Док был тем самым верным другом, о котором мечтает каждый мужик и который мало кому в этой жизни дарован. Он первую жену Бэнка, когда та разбилась на машине, раз десять прооперировал и потом два года выхаживал. Пока не умерла. И когда Бэнк протянул ему деньги в конверте, Док не только не взял, но еще и наорал на него. И плакал у гроба.

С деньгами у Дока было слабовато, зарабатывает он с трудом, хотя врач отличный. Все хотел скопить на какой-то дорогой медицинский прибор, теперь без шансов. Может, как-то по-тихому компенсировать ему потери, хотя бы часть… Нет, нельзя, сделаешь крохотное исключение – накличешь большую беду. Прости, Док, ничего не получится.

Черт, уже бутылку «Чиваса» выпил, а совесть все равно шевелится. Легко тырить из какого-нибудь регионального бюджета или пенсионного фонда, взял – и никаких угрызений. А тут – совсем не безымянные, одушевленные существа, чьи жизни ты искривил и перемолол в труху. Оставил без будущего их самих и их детей. Нанес раны, которые не заживут уже никогда. И теперь кто-то рыдает по ночам, бьется в истерике, кто-то ушел в запой, кого-то ждут инфаркты и преждевременные смерти. А ведь есть еще родственники, сотрудники банка, повиновавшиеся тебе беспрекословно, у них впереди следственные действия, допросы с очными ставками и, если повезет, условные сроки.

Ну, все, довольно самоедства, иначе сам себя до инфаркта доведешь, а в этой дыре тебе никто не поможет. Так что, граждане обманутые вкладчики, забудьте вашего персонального банкира. Все вы люди грамотные, знали, на что шли, когда не светили свои доходы и при этом получали такие роскошные проценты, какие, кроме меня, вам никто бы не дал. Вместе рисковали, вместе вляпались. Закрытие банка – это не страховой случай, а чистый форс-мажор. Так что никаких выплат, никаких компенсаций, не надейтесь и не ждите.

То, что в случае закрытия «Доверительного» он никому ничего не вернет, Бэнк постановил уже тогда, когда прочитал жесткие выводы проверяющих из ЦБ. Тогда-то он и задумался: кем станет человек, угробивший собственный банк? Пожизненным лузером, вот кем. Если даже не сядешь, связи будут оборваны, репутация угроблена, в морду станут плевать, рубля не подадут. Так жить нельзя. А как можно, есть ли выход?

Выход, конечно же, есть. Над этим выходом ярко горит призывное, красивое название: «Стыринг и свалинг».

5.

Вкладчики составили план действий, и каждый отправился своей дорогой.

Сил пошел, понятно, к силовикам: найти, принять, надавить. Если потребуется, возбудиться. Если надо, упечь.

Деи пошел к пограничникам: перекрыть границы, чтоб не смылся из страны даже через подземный ход.

Преф пошел в коллекторное агентство: отследить, по каким каналам ушли деньги, и организовать их возвращение.

Строй пошел к бандитам: каким угодно утюгом-паяльником заставить злодея вернуть бабло.

Каждому, кто пожелал участвовать в акции возмездия, нашлось дело. Проф взял на себя космическую разведку, Страх – работу с перепуганной родней, Реж – привлечение экстрасенсов. Поп обещал ежедневно молиться во спасение денег, а также призвать кары небесные на голову нечестивца. В эффективности последней меры вкладчики усомнились, – не столько из-за своего неверия в бога, сколько из-за неверия в то, что в него верует Поп.

Спустя неделю снова собрались у «Семеныча». Былого энтузиазма не наблюдалось. Силовики объяснили Силу, что, при всем уважении, такие вещи быстро не делаются, не те времена, соблюдаем процедуры. Погранцы вяло пообещали, но предупредили, что субъект может свалить через Белоруссию, а тут они помочь не могут. Коллектор вцепился двумя руками, тут же полез в Интернет, а также попросил назвать конкретную сумму потерь, чего визитеру делать не хотелось, но пришлось; сумма впечатлила. Интереснее всех отреагировали бандиты: честно сказали, что такой заказ к ним уже поступил, и они позвонят, если что.

Все, к кому обращались за помощью, в том числе экстрасенсы, сразу же поставили вопрос об оплате услуг. Коллектор даже изготовил смету предполагаемых затрат. Меньше всех запросили стражи границы, больше всех – разумеется, братва: половину спасенных денег. Относительно привлечения бандитов некоторые вкладчики высказали протест: даже если и отыщут деньги, все заберут себе, да еще и Бэнка закопают. И вообще с криминалом лучше не связываться, себе дороже выйдет.

Короче, дело пошло не так, как планировали. Вяло пошло.

Тем временем родня донесла, что Бэнк отправил за границу дочь, а следом жену, предварительно переписав на нее все свое имущество и тут же разведясь. Сам же он по-прежнему ни с кем не встречается, никому не звонит и где обретается, неизвестно.

Вкладчики приуныли, завели какие-то ослабляющие волю разговоры: вот если бы Бэнк перед нами повинился, разъяснил бы, что попал в засаду и много денег потерял, все же кризис на дворе, но при этом все помнит и долги вернет, пусть не всем, но нам-то непременно. Имущество осталось, потихоньку распродаст и расплатится, потерпите. Так мы что, разве не поняли бы, не потерпели?

Но ведь он молчит, и что нам остается? Устроить ему статью, мошенничество в особо крупных размерах, и сослать на нары лет на десять, сказал Пос. Но тогда, мудро заметил Суп, с него вообще ничего не взыщешь. А это значит, сострил Юм, что мы должны еще и оберегать его от уголовного преследования.

Боже, какие же мы все идиоты, нараспев произнес Комп, и вся компания застыла, как в финале «Ревизора».

Надо заметить, мысль о том, что он идиот, начала сепаратно посещать каждого из вкладчиков сразу после закрытия банка. Но оставалось сомнение: ведь в таком же положении, как и ты, оказалось немало людей, которые точно не идиоты, следовательно, и ты не идиот. Смелая и к тому же высказанная вслух мысль Компа вела к зеркальному выводу: если все собравшиеся – идиоты, то и каждый отдельно взятый член коллектива – тоже круглый идиот, круглее не бывает.

Гоголевская немая сцена, разыгранная на подмостках «Семеныча», иллюстрировала прозрение важных господ, одураченных наглым выскочкой Хлестаковым-Бэнком.

Как мы могли ему довериться, риторически молвил Пос. Ведь мы даже не знали, где он держал наши деньги!

Теперь и страхового возмещения не получим, взгрустнул Худ, а ведь миллион четыреста тысяч рублей – тоже деньги.

Он гипнотизер, догадался Реет, настоящий медиум, я всегда чувствовал, что рядом с ним теряю волю.

Никогда не считал его фигурой, признал ошибку Деп. А он оказался парнем с размахом – какую аферу провернул!

Зато мы, масштабные, сидим тут, как несчастные детки, скрипнул зубами Сил.

Бессильные перед одним-единственным негодяем, прошептал Строй.

Оказывается, как легко втоптать в дерьмо приличных людей, подвел итог прениям Преф, и компания немедленно заказала много водки и еды.

Через полчаса отпустило. Как ни противно осознавать себя болваном, в компании товарищей по несчастью с этим смириться легче. Они еще пофилософствовали о том, как хрупка человеческая судьба, помечтали, как распилят Бэнка на донорские органы, похихикали над модником Худом – дескать, пиджачок носишь не по средствам, скромнее надо быть. Но, начиная именно с этой встречи, к каждому из них пришло отчетливое понимание, что своих денег он не увидит больше никогда. А денег жалко любых – и грошовых (особенно если они последние), и громадных (даже если еще осталось).

Но дело не только в облегчении кошелька, – меняется самоощущение. Ведь как приятно, к примеру, общаться с людьми демократично, на равных, и улавливать при этом, что они прекрасно понимают, насколько ты круче них. Теперь это чувство уйдет. Можешь по-прежнему презентовать себя победителем жизненного марафона, но только в глазу у окружающих установлен специальный датчик, который сообщает о действительном состоянии твоего банковского счета. Обмануть почти нереально.

Короче, ты снова становишься обыкновенным человеком. Это тяжело. И каждый несчастен по-своему.

Преф готовился к золотой старости и очень себя берег. Он хорошо помнил, что произошло с несколькими его знакомыми, которые мягко и почетно ушли со службы, неплохо себя обеспечив, и уже готовились вкусить доступных наслаждений, когда явилась дама с косой и заготовленным свидетельством о смерти. Такую судьбу Преф оценивал как фатально неудачную, боялся ее повторить и вкладывал немалые суммы в сбережение здоровья и сил. Ездил в швейцарские клиники на диагностику, лежал в итальянских термальных ваннах, пил чешскую минеральную воду, ставил израильские зубные пломбы. Не говоря об общеукрепляющих летних островных и зимних горных курортах.

Потеря средств на эти профилактические мероприятия означала ни мало ни много наступление самого ужасного, что может случиться, а именно – нищей старости. Нищей – по меркам Префа, другие бы радовались, но мы ведь говорим о конкретном человеке, в сознании которого тут же нарисовалась жуткая перспектива – утрата функций опорно-двигательного аппарата, слуха, зрения и в качестве апофеоза – альцгеймерный отъезд крыши. Спасибо тебе, Бэнк.

Суп о старости пока не думал. Он был сильно терт, испытан судьбой и правоохранительными органами, прошел маски-шоу, очные ставки и даже меру пресечения в виде заключения под стражу. Вдоволь нахлебавшись радостей со своими пятью торговыми точками, которые все больше проседали под кризисным напором, Суп решил встать на путь исправления и перенести активность в иную сферу.

Мизерный процент, под который европейские банки выдавали кредиты на приобретение недвижимости, с лихвой покрывался доходами от депозитов в «Доверительном», и Суп оформил ипотеку на несколько квартир в Германии, Испании и Чехии, которые собирался загнать за две цены в момент наступления экономического подъема. Потеря банковских денег означала полный развал девелоперской программы Супа, острую необходимость с любым дисконтом продать свежепри-обретенную недвижку, пока бдительные иностранные банки не отобрали ее за долги. Спасибо тебе, Бэнк.

Это саркастическое «спасибо» рефреном повторяли все вкладчики. Дамский угодник и видный ходок Страх, за две последние недели постаревший лет на двадцать и потерявший товарный вид. Последовательный семьянин Сил, обещавший украсить пятую по счету супругу лучшими друзьями девушек и теперь выясняющий, где можно купить недорогую бижутерию. Натуралист Пос, любитель элитной рыбалки в Тихом океане и охоты в Центральной Африке, вынужденный в новых экономических условиях ловить карася на Истре и отстреливать лису в Костромской губернии. Специалист по формированию всевозможных бюджетов Деи, который всегда минимизировал риски, раскладывая яйца по разным корзинам, пока проценты, предложенные в «Доверительном», не помутили ему рассудок. Спасибо тебе, Бэнк! От всех друзей – земной поклон!

Большинство клиентов, надо признать, держали удар. И даже подбадривали друг друга: ничего, еще заработаем. Но каждый понимал, что как ни напрягай волю, как ни мобилизуй себя новыми вызовами, как ни токуй навязшее в зубах «то, что не убивает, делает нас сильнее», а все же лучшие твои времена прошли, и новых плодов уже не сорвать, теперь это делают другие. И остается, приглядываясь к тем, кто вместе с тобой попал в прескверную историю, втайне утешаться, что некоторые потеряли больше, чем ты. Такова подлая природа человеческая, как говорил классик. Но это хоть как-то примиряет с действительностью.

С другой стороны, однородные несчастья сближают, и вкладчики продолжали собираться у «Семеныча». Но только обсуждая краеугольный вопрос «что делать?», они постепенно съезжали к другому, не менее фундаментальному русскому вопросу. Ну, понятно, что виноват Бэнк, но он ли один? Или, точнее, один ли он? Как ни крути, афера вышла крупная, возможно ли спроворить ее в одиночку?

И привилегированные клиенты «Доверительного» стали косо и даже как-то недобро поглядывать друг на друга. Что, если еще один участник или даже организатор подлого хищения сидит среди них и притворно рыдает? Обсуждать эту тему полным кворумом было, конечно же, нельзя, но вот шептунчики по углам начались. Вычислить супостата оказалось непросто. Сперва подозревали тех, кто меньше потерял. Потом тех, кто наиболее близок с Бэнком. Следом – кто может оказаться его «крышей». Перетерли все кандидатуры, начиная, естественно, с Госа, Депа, Сила и Строя и дойдя аж до Попа, который однажды произнес спорную фразу: «Спасибо, господи, что взял деньгами». Доказательств не нашли, но само занятие оказалось увлекательным, даже поймали кураж. При этом все заметили, что над обеденным столом в «Семеныче» повисла туча недоверия.

Все же Бэнк оказался силен – не только разом обратил всех своих друзей во врагов, но еще и внес раскол в плотные ряды мстителей. Впрочем, это было неизбежно, – нельзя ровным строем, распевая бодрые марши, идти отвоевывать бабки. Вернее, можно, но до определенной черты. А дальше – каждому нужно забрать свое кровное, и товарищи по оружию становятся противниками. Потому что, как поется в известной песне, «пряников, кстати, всегда не хватало на всех».

6.

Бэнк выпил еще полстакана и засмеялся пришедшему на память анекдоту про старого еврея, составляющего завещание: «Господин нотариус, “никому ни хрена” пишется слитно или раздельно?». Он понимал этого человека, ему тоже делиться не позволяла жадность.

Он был очень жаден, сам сделал себя таким. Сознательно, упорно, маниакально, через не могу. Бэнк отдавал себе отчет, как противно выглядят жмоты, презирал их, но ему позарез нужно было сделаться таким же, как они. Объяснение вытекало из его наблюдений: богачами становятся только скряги. Которые не стесняются при других поднять упавший в лужу железный рубль. Или попросить дисконтную карту в обувном магазине, куда зашел раз в жизни купить домашние тапочки. Или поторговаться на рынке за кило картошки. А все потому, что эти люди уважают деньги.

Вот и Бэнк настойчиво учился уважать деньги. Надо было видеть, как аккуратно он складывает их – рубашка к рубашке, непременно по возрастанию номинала. Когда-то он скреплял пачку канцелярской скрепкой, потом опоясывал тонкой резинкой, а в последние годы пользовался зажимами для купюр, хотя и понимал, что резинка удобнее. Зажимы были сплошь дареные – платиновые, золотые, с инкрустацией. Бэнк считал, что в них деньгам приятнее. Он демонстрировал не людям, а самим ценным бумагам, с каким респектом к ним относится. И суеверно считал, что деньги тянутся лишь к тем, кто выказывает им глубокое почтение, независимо от количества.

Он изощрял свой ум, чтобы научиться сберегать деньги (иными словами, зарабатывать; экономия – разновидность дохода). И полюбил это занятие. У него было несколько толстых визитниц с дисконтными картами, и он вечно повторял: «Лучше маленькая скидочка, чем большое спасибо». Ему доставляло удовольствие питаться в недорогих забегаловках и одеваться исключительно в аутлетах. Если не требовалось произвести впечатление, Бэнк селился в трехзвездочных отелях, даже на большие расстояния летал эконом-классом и то исключительно потому, что не было билетов в багажный отсек. Когда, находясь дома, отвечал на звонок мобильного, просил перезвонить на домашний. И безмерно обожал халяву.

Бэнк не признавал благотворительных фондов и за всю жизнь не сделал ни единого пожертвования. Объяснял это тем, что непременно сопрут. Когда потребовалась срочная операция его родному дяде, у которого он еще мальчишкой каждый год проводил летние каникулы, затребовал историю болезни и целую неделю искал клинику подешевле. Время было упущено, дядя остался инвалидом. В долг вообще старался не давать, если же деваться было некуда, требовал расписку, заверенную у нотариуса.

Как-то на двоих со Страхом они сняли квартиру для интимных встреч, и Бэнк привел некрасивую молдаванку, которая должна была тут убирать, стирать постельное белье и наполнять холодильник. Стоит копейки, пояснил он, и партнер дал согласие. Когда же Страх застал банкира в кровати с лимитчицей, тот совершенно не смутился: мы же все равно ей платим. Встречное замечание, что платят двое, а не по назначению ее использует лишь один, пропустил мимо ушей.

Его любимым фильмом был «Уолл-стрит», а любимой сценой – лекция банкира Гордона Гекко о великой созидательной роли жадности в мировом прогрессе. Он знал эту речь наизусть.

При этом, если требовалось, делал кому надо дорогие подношения – часы, путевки в экзотические страны и прочие штучки далеко не первой необходимости. Хотя после выдачи взяток и откатов у него неделю ныло сердце, и он, мучительно преодолевая жадность, внушал себе, что это не расходы, а инвестиции, которые обязательно принесут выгоду.

Бэнк тренировался не испытывать стыда за свою жадность, не замечать насмешливых взглядов клиентов, не слышать их шуточек. Или отшучивался в ответ: радуйтесь, что я жмот и куркуль, зато берегу не только свои деньги, но и ваши. И выжигал в себе чувство благодарности, даже простое «спасибо» вывел из лексикона.

Он отлично понимал, чем отличается от своих вкладчиков. Префу нужны деньги, чтобы сберечь здоровье. Супу – чтобы скупать недвижимость. Страху – чтобы спать с девушками. По су – чтобы стрелять львов и носорогов. Но Бэнк не таков, его на ерунде не проведешь. Он настоящий, божьей милостью финансист, и ему нужны сами деньги, только деньги и ничего, кроме денег. Если это было бы возможно, он бы вообще их не тратил.

Близилась к концу вторая бутылка виски, напряжение спадало, но и мозги работали слабее. А они очень нужны. Чтобы досконально разобрать ситуацию. Чтобы определиться в дальнейших действиях. И – как у ваятеля – отсечь все лишнее.

Накануне в Москве Бэнк встречался с серьезным человеком. Ему крепко за семьдесят, все видел, всем все доказал. Сейчас просто консультант. Но очень дорогой.

Он внимательно выслушал Бэнка и сказал: ничего не бойся. Наворотил ты прилично, так что уголовное дело, конечно, будет, но ведь его можно спустить на тормозах, возможностей у тебя достаточно. А вкладчики побесятся и угомонятся. Что они сделают? Серьезных ресурсов у них нет, иначе тебя бы сейчас уже поджаривали на медленном огне. Кое-кто там был в силе, но теперь они – эксы. Сбитые летчики. Бывшие. А бывшие не могут приказывать, могут лишь просить. И просьбы их к исполнению не обязательны. Эффективны только прямые приказы со строгой ответственностью за результат. Исполнить, доложить, свободен. А это по силам только действующим боссам.

Конечно, осторожность соблюсти необходимо. Охрану хорошую найми. И адвокатов, пусть разрыхляют почву. Скорее всего, придется свалить, но не факт, что навсегда. Если сделаешь все по-умному, сможешь вернуться и подняться. Молод ты еще за бугром бока наедать! Помни: кто тут был всем, там стал никем. Вот тут на бумажке сумма и счет, куда перевести, еще вопросы есть?

Не все в этом разговоре Бэнка убедило, но акценты консультант расставил верно. Мести по-любому опасаться надо, все же он кинул многих людей, и все они – старые, молодые, здоровые, больные, худые, толстые, православные, иудеи, мусульмане – все в одночасье сделались его врагами. Загнанный в угол противник опасен. И вместо жалости к клиентам он вдруг ощутил прилив злости. Только троньте, вам ответят. Еще посмотрим, у кого ресурс толще.

Все прежние дружбы, симпатии, привязанности, пьянки-гулянки и задушевные беседы – всего этого у Бэнка уже не будет. Прошлое осталось в герметичном отсеке. Пусть там тебя считают вором, но сегодня слово «вор» не оскорбительно и даже не обидно. Воровать – это нормально. Кидать – почетно. И он, который при других обстоятельствах готов был любого загрызть за друга, теперь готов друга загрызть за себя. Так легла карта. Что ж, он отлежится на дне, отобьется, откупится – ив итоге все наладит. Потому что тот, кто провернул такую операцию, по-настоящему крут.

Бэнк допил из горла виски, и перед помутившимся взором возник ротмистр Лемке из михалковского кино «Свой среди чужих, чужой среди своих». Лемке-Кайдановский тряс перед Шиловым-Богатыревым саквояжем, набитым золотом, и истерил: «Не будь же ты кретином! Это – надо – одному! Понимаешь? Одному!». Бэнк понимал.

7.

Что же было дальше? А вот и не знаю. Да и нечестно было бы по отношению к читателю выдумывать какой-то финал, если в этой истории – а она, напомню, отнюдь не вымысел – развязка еще не наступила и неизвестно, когда наступит. Зато мы вправе пофантазировать, что может произойти. И каждый выберет сюжет по вкусу.

Версия первая – классическая. Бэнк готовился к такому исходу, не исключено, что сам же устроил преднамеренное банкротство банка. Финансы системно выводил за рубеж, размещал на номерных счетах, вкладывал в ликвидные активы. Заранее создал аварийный фонд, деньги из которого в нужное время поступят «крыше» (без которой данный вариант немыслим), а также на всевозможные подкупы и благодарности, на оплату услуг адвокатов, охранных агентств, стукачей и, не исключено, парочке самых мстительных и опасных вип-вкладчиков, – чтобы не пылили.

Вероятная перспектива – постоянное проживание в стране, откуда не выдают. Естественно, со строжайшим соблюдением правил безопасности. И с отдаленной вероятностью возврата, если вообще будет такое желание.

Версия вторая – старомодная. В девяностых практиковалось так называемое силовое управление, когда большой государев муж, он же вкладчик банка, подгонял в качестве клиентов солнцевских или там люберецких, тамбовских, измайловских. Те размещали огромные деньжищи, регулярно пополняли вклады, и счастливый банкир постепенно становился ручным и выполнял все указания «крыши». Деньги покидали банк и оседали в нужных местах, чаще всего – «за речкой».

Нельзя исключить, что кто-то из клиентов «Доверительного» – Гос, к примеру, или Строй, или Сил, словом, человек, обладающий и административным ресурсом, и одновременно связями с криминалом, – затеял с Бэнком подобную игру. В этом случае развязка очевидна: носитель нежелательных для разглашения сведений и к тому же выполнивший свою функцию банкир переходит в разряд отработанного материала и получает в качестве бонуса контрольный выстрел в голову. Либо с камнем, привязанным к ногам, уходит на дно Клязьминского водохранилища. Либо ложится в стену, но не кремлевскую, а строящегося по внешней стороне МКАД торгово-развлекательного центра. Вариантов много, суть одна: Бэнку труба.

Версия третья – чрезвычайная. Крушение «Доверительного» Бэнк не планировал и не предполагал, он гордился своим банком, дорожил своим положением и никого не собирался кидать. Конечно, тратил банковские средства на себя любимого, как же без этого, но скромно, всего по чуть-чуть квартир, домиков у моря, земельных наделов да офшорных лавочек. Однако применяемая им схема требовала извлечения прибыли, поэтому финансы вкладчиков должны были работать. И пока часть этих денег отдыхала в низкопроцентных, но надежных европейских банках, другая часть пахала на всю катушку: Бэнк крупно вложился в быстро окупаемые офисные и торговые комплексы. Но как только доллар с тридцати рублей улетел на шестьдесят, а евро с сорока на семьдесят, доходность аренды, а также продажная цена объектов рухнула с докризисных высот.

Бэнк начал было перетаскивать деньги с запада обратно на восток, но в новых международных реалиях такие операции оказались затруднительными. Расходы все более превышали доходы, извлечение прибыли трансформировалось в извлечение убыли, устойчивая долгие годы пирамида посыпалась, на ее месте образовалась огромная финансовая дыра. Конечно, можно было еще держаться, вкручивая мозги клиентам, но тут крайне не вовремя явились проверяющие из ЦБ и начали копаться в завалах. Вот тогда Бэнк впервые ощутил, что дело швах. Разрубить проблему одним махом было стремно, жутковато, но другие способы не спасали, и он начал спешно сливать все, что еще оставалось в «Доверительном», в банки ближнего балтийского зарубежья, где пока еще не задают лишних вопросов о происхождении денег.

Итог этой версии расплывчат и в большой мере зависит от того, сколько именно финансовых средств остается в распоряжении Бэнка. Хватит ли их на то, чтобы оградить себя от назойливого интереса правоохранителей и благодарных вкладчиков. Но этого мы с вами, увы, знать не можем.

Зато нам известно кое-что другое. А именно – откуда возник интерес ЦБ к банку «Доверительный» и почему в результате этого интереса малозаметное кредитное учреждение и его главу поразили громы и молнии. Вы со знанием дела скажете: скорее всего, заказ конкурентов. Или следствие политики Центробанка, который завел манеру систематически лишать лицензии проштрафившиеся конторы. А вот и нет, все куда романтичнее.

За месяц до появления в банке зловредных проверяющих Бэнк, гуляя в «Семеныче», приударил за одиноко ужинающей дамой. Одновременно, только с противоположного края, за ней приударил другой господин. Недовольные друг другом мужчины по-пацански вышли на улицу, где Бэнк незамедлительно продемонстрировал свое физическое превосходство, после чего удалился с оценившей крутизну спутницей.

Смыв кровь с лица и грязь с костюма, уязвленный соперник выяснил у официанта, кто его обидчик. И тут надо заметить, что пострадавший был давно и счастливо женат на женщине из высшего финансово-экономического сословия, а именно – на аудиторе счетной палаты. Всем сердцем любя беспричинно побитого мужа, она с помощью трех звонков и одного ужина организовала «Доверительному» ревизию. Проверяющим велели копнуть, а там поглядим.

Копнули. Поглядели. Мало не показалось. А дальше – как в детском стишке Маршака: «Враг вступает в город, пленных не щадя, оттого, что в кузнице не было гвоздя».

Таковы истинные причины. Или вымышленные. Но Бэнку о них знать не надо, зачем расстраивать человека.

 

На лицо обычные, странные внутри

 

Дама сердца по расчету

Едва войдя домой, Леонтий Янович, которого ближнее окружение элегантно называет Лео, врубает музыку на максимальную громкость. Психологи говорят, что так ведут себя глубоко одинокие люди, для которых домашняя тишина – сущая пытка. Лео и в самом деле одинок, хотя не сказать, чтобы его это мучило.

Ясно лишь то, что мужчине его возраста и положения пора завести даму сердца. Необязательные контакты последних лет надоели, он уже вволю позлил женатых приятелей чередой милашек. Пора строить серьезные, глубокие отношения. Правда, избранницы пока нет, и сегодня он займется ее поиском. Не через Интернет или оборотистых свах, – он ее вычислит.

Предстоит аналитическая работа, поэтому Лео включает диск Эрика Клэйтона, помогающего ему сосредоточиться. На письменном столе появляются коньяк с дольками лимона, стопка бумаги и дорогущая ручка «Монблан», подарок на сорокапятилетие. Три года лежит без дела, но сегодня случай особый: будем чертить судьбу золотым пером, отделанным платиной.

Первым делом надо сформулировать предпочтения. Будучи мужчиной опытным, Лео не берет в расчет цвет глаз и волос, объем губ, бюста и бедер, белизну зубов и тонкость запястья, он отлично знает, что шарм женщины и то, что принято называть химией, может победить любые модельные стандарты. Помнит, как сходил с ума от девицы с нулевым бюстом и короткими ногами.

Чувственная сторона дела для Лео чрезвычайно важна; он даже выучил наизусть назидание Чехова: «В семейной жизни самый важный винт – это любовь, половое влечение, едина плоть, все же остальное – не надежно и скучно, как бы умно мы ни рассчитывали». Но рассчитывать все же надо, и непременно умно, Антон Павлович, потому что цена ошибки стала слишком высокой.

Вот важная дилемма: москвичка или приезжая? Столичные штучки капризнее, спесивее, избалованнее, зато ярче. Если отношения не сложатся – уйдут, откуда пришли, или найдут замену. Иногородние с виду мягче, уступчивее, менее претенциозны, но вцепляются так, что только вместе с пуговицами оторвешь.

Далее: зажиточная – неимущая. Обеспеченная леди независима, это не всегда хорошо; зато не будет бесить мысль, что завел нахлебницу-содержанку. С женщиной бедной этого не избежать, к тому же у нее на хвосте, как правило, висит хворая и сирая родня, поэтому будет либо клянчить, либо тырить. Но может оказаться существом благодарным и заботливым, а это жирный плюс.

Исключительно актуальная тема – возраст. Особа моложе на четверть века может добавить мужчине энергии и новых стимулов. Но может и замучить своими амбициями, отжать, превратить в потешного папика. Близкая по возрасту дама более понятна, с ней гораздо вероятнее общность взглядов и интересов, но высок риск застоя в крови, охлаждения, рутины.

Чем дольше Лео анатомирует возможных кандидаток, тем многояруснее становится анкета. С детьми или без детей? Если «с» – приведет с собой? Если «без» – захочет общего потомства? А оно ему надо? Неясно. Далее: разведенная или не вступавшая в брак? Карьерно-пробивная или готовая посвятить себя своему мужчине? С ярким умом и острым язычком или умная настолько, что способна помалкивать, пока не спросят? Должна нравиться дружескому кругу и вызывать зависть врагов или достаточно, чтобы нравилась тебе?

Тяжелая работа, надо передохнуть. Лео меняет Клэйтона на оркестр Глена Миллера, отпивает коньяк, закусывает лимоном. А что, если зайти с другой стороны? Сам-то ты что за цаца такая? Ну, допустим, вычислил даму сердца и даже изыскал подходящий вариант, – а чем поманишь, что предложишь от себя, парень? Только честно, не бойся, дальше бумаги сведения не утекут. Лео кладет перед собой новый лист и снимает колпачок «Монблана».

В твоем архиве два законных брака, три гражданских, двузначное число тех, кого помнишь, и неопределимое количество вылетевших из памяти по причине однократности контакта. Опыт богатый, а результат? Нулевой. Или, скорее, средний.

Да и сам ты, по правде говоря, какой-то средний. Не молод и не стар. Не богат и не беден. Не гениален и не глуп. Не министр и не клерк. Не жаден и не щедр. Не смел и не труслив. Не здоров и не болен. Не толст и не худ. Спорный подарок. Хотя многим нравишься, это факт. Пока еще держишься на рынке, сохраняешь товарный вид в свои сорок восемь лет.

Очень давно, в студенчестве, они с корешем отправились на танцульки кадрить девушек. С ними увязался сосед, парень под тридцать. И Лео, помнится, шепнул приятелю: «А ему-то зачем телочка, что он с ней делать будет?». И оба заржали. Теперь ему самому почти вдвое больше, чем тому парню, и Лео сильно бы осерчал, услышь он о себе такое. Найдем, что делать, было бы с кем.

Ну, так с кем? Лео мысленно листает лица бывших, будто задним числом проводит кастинг. Вот эта – умница, редкой душевности человек, но – нездорова, и болезнь прогрессирует. Еще одна – пикантная, заводная, чувственная, но – скандалистка и ревнивица. «Монблан» по памяти рисует профили. Преданная до самопожертвования, но – в нагрузку невыносимый сын-тинейджер. Роскошная королева бала, но – невероятная транжира, никаких денег с ней не хватит. Стоп, пауза.

Глена Миллера сменяет Фредерик Шопен, Лео снова отпивает коньяку и, откинувшись на спинку кресла, закрывает глаза. Перед ним парк «Сокольники», летняя забегаловка и помятый мужчина за столиком с недоеденным шашлыком и бутылкой вина, уже третьей по счету. Этот мужчина – сам Лео, пытающийся оклематься после мучительного второго развода. За соседним столиком женщина недовольно отодвигает скудное меню, он видит ее мутным оком, и в мозгу зажигается сигнал: хватай, уйдет!

Неловко качнувшись, Лео разворачивается к даме и задает единственно верный вопрос: «У вас закурить не найдется?». Дама изумленно смотрит на него и начинает в голос смеяться. Без издевки и задней мысли, просто ей смешно. И вот уже он похрюкивает в ответ. Они дружно и долго хохочут, у нее начинает течь тушь, и в этот момент Лео еще не знает, что с этой женщиной проведет счастливейшую неделю и что она вернет ему, казалось бы, навсегда утраченную веселость, и нежность, и энергию, и желание удивляться и удивлять, – все то, что называется вкусом к жизни.

Но еще она вернет ему любовь к себе любимому. И когда закончится ее командировка в Москву и придет время возвращаться в далекий и загадочный город Череповец, он не остановит ее и, едва самолет поднимется в небо, сотрет ее телефон. Потому что иногородняя, потому что на два года старше него, потому что с прицепами в виде дочери-школьницы и отца-инвалида – слишком много отягчающих обстоятельств. Она исполнила свою роль в пьесе его жизни: пришла из ниоткуда, чтобы собрать его из руин, и ушла в никуда. А чувство – что ж, чувство можно и придушить. Хотя оно, надо признать, очень сильное. Но ведь и он не слабак.

Конечно, Лео сделал все по уму. А надо было – по сердцу. Так он думает сейчас, спустя семь лет. Он крепко стоял на ногах, ничего не стоило забрать ее к себе, устроить дочь, помочь отцу. Все бы у них получилось. Но – испугался, ошибся в расчетах. А вышло так, что без этой женщины жизнь превратилась в черно-белое кино. Откуда было знать, что, истребляя тягу к ней, он одновременно убивает свои чувства к тем, кто придет к нему после нее.

Подумав, он включает Хулио Иглесиаса, вертит в пальцах «Монблан». Напрягай извилины, парень, ты ведь выбираешь не дамочку для прогулки, ты планируешь отношения навсегда. Только что это такое – навсегда? На какой отрезок загадывать жизнь? Наследственность вроде бы неплохая, вдруг проживешь еще уйму лет, как змея гадюка, и осточертеешь сам себе. Вот, однако, и решение: избранница должна быть физически крепка, вынослива и безмерно терпелива. Вполне вероятно, ей придется ухаживать за дряхлым и беспомощным супругом. Не ему же, в самом деле, горшки за ней выносить!

 

Одержать победу по очкам

Иногда под настроение Алексей Антонович вынимает из книжного шкафа коробку, где лежат отслужившие свой век очки. Их много, десятка три, владелец хранит их и порой даже примеряет перед зеркалом. Вот и сейчас, вглядываясь в отражение, размышляет о том, что, если бы ни очки, его жизнь была бы совсем иной.

Близорукость пришла неведомо откуда, но точно не по наследству, – в роду все были зоркими соколами. Окулист выписал Леше очки еще в пятом классе, но мальчик упорно их не надевал, поскольку в те времена это было стыдно. Он пересел с предпоследней парты на первую, но и там постоянно щурился, пытаясь разглядеть, что написано на доске. Напрягая глаза, он ускорил и без того прогрессирующую их болезнь, родители силой потащили его к врачу, и на проверочной таблице он смог разглядеть одну только верхнюю строку с буквами «Ш» и «Б». Деваться было некуда, пришлось нацепить жуткие, страшные (а других для детей и не делали) окуляры с толстыми стеклами.

Он был единственным очкариком в классе, и его начали травить. Нужно было дать отпор. Драться Леша умел, после уроков усердно тренировался в секции бокса. Очки поставили крест на спортивной карьере, но этим не ограничились: репутация парня, с которым лучше не связываться, развалилась в считанные дни. Услышав: «Эй, очкастый!», он затевал драку, но предательские стекляшки слетали с носа, он сослепу колотил воздух, кругом смеялись, унижение было ужасным. Однажды сцепился с парнем, который вместе с ним занимался боксом и тоже метил в короли ринга, так тот залепил ему прямо по очкам, стекла разбились и едва не врезались в глаза. Леша понял, что попытки сохранить достоинство стали реально опасными.

И тогда в нем родился страх. Причем какой-то особенный, двойной: страх перед людьми и обстоятельствами и страх показать другим свой страх.

Комплексы породили неувязки с девочками. Те немногие, кому нравился Леша, совершенно не нравились ему, а к тем, кто нравился ему, он боялся подкатить.

Впервые поцеловался на выпускном вечере, измазав стекла очков о грим, маскирующий девичьи прыщики.

Он надеялся, что студенческая жизнь изменит его планиду, но и тут не сложилось. Правда, на третьем году учебы чуть не женился. Однокурсница была из себя никакая, но обладала двумя достоинствами: явно намекала Алексею, что готова, и к тому же – это было гораздо важнее – ее папа служил в правительстве на привлекательной должности. Целый год наш герой мучился сомнениями, пока перспективная пассия не была перехвачена бойким приятелем, резонно объяснившим: «Старик, пока ты дозреешь, мы этого ценного кадра вообще лишимся». Свадьбу сыграли с шиком, Алексей был зван, однако не пошел, напился в одиночку, чередуя тосты: «Чтоб вам пусто было!», «Ни дна ни покрышки!» и «Горите вы ясным пламенем!».

В день защиты диплома он, наконец, лишился невинности. Событие произошло в антисанитарных условиях общежития, и от последующего отвращения ко всем женщинам на свете Алексея уберегло лишь то, что искусительница, толстая и невкусно пахнущая сокурсница, накачала его присланным родителями самогоном. Так что жертва надругательства ни черта не помнила, кроме самого факта.

Диплом дипломом, однако полученная специальность не вселяла надежд. Дело в том, что к окончанию школы Алексей не проявил каких-либо способностей, технические и гуманитарные предметы были ему равно безразличны. Боясь провалиться в престижный вуз и загреметь во солдаты (тут и очки могли не спасти, послали бы куда-нибудь портянки гладить), он подал документы на исторический факультет пединститута. Отец сказал, что истфак сгодится для последующего внедрения в комсомольские и партийные органы. Но кто, кроме Нострадамуса и Ванги, знал, что к моменту поступления Алексея в вуз начнется перестройка, а ко времени его окончания партия вместе с ее научным коммунизмом прикажет долго жить. «Кому теперь мозги полоскать будешь?» – смеялся школьный товарищ, предусмотрительно окончивший «керосинку», то бишь институт нефти и газа, и всей душой стремящийся к трубе.

Вот таким Алексей Антонович вышел на старт взрослой жизни: трусоватым, слабохарактерным, лишенным амбиций, непривлекательным для женщин и работодателей. А все очки. Не будь этих линз с диоптриями минус шесть, он добился бы успеха в спорте, стал бы по всем статьям крутым парнем, натренировав не только мышцы, но и мозговые извилины. Он поступил бы в МГИМО, в МГУ, в «плешку», куда угодно. Лучшие девушки из-за него царапали бы друг другу глаза. Он мощно зашагал бы по жизни и сейчас был бы уже очень высоко. Может быть, даже ТАМ! Да, именно ТАМ, почему нет?

…Он примеряет, соблюдая хронологический порядок, очки, вместе с которыми проживал жизнь. Кособокие с треснувшей оправой – студенчество. Тонкая дужка с прикрученными к ней стеклами; очки назывались «на винтах» – аспирантура, еле поступил. Массивные окуляры на пол-лица ценой в ползарплаты – московское представительство фонда Сороса, аналитический отдел. Вытянутая узкая оправа, самый писк тех лет – первый выезд в капстрану Что там еще? Его первые очки с диоптрическими солнцезащитными стеклами. Крупные «авиаторы» в позолоченном (не желтом, а именно позолоченном!) обрамлении. Незаметные на лице легчайшие стеклышки с тонкими титановыми дужками, гнущимися во все стороны. Черепаховая оправа в ретростиле. Каких линз тут только нет – фотохромные, так называемые «хамелеоны», тонированные, с антибликовым покрытием… За всеми этими оптическими приборами – целая карьера: рекламный бизнес, избирательные технологии, управленческий аппарат, предвыборный штаб, фонд политических инициатив, созданный под себя любимого.

Так что лукавит Алексей Антонович насчет очков, не хулить их надо, а протирать бархатной салфеткой. Вместе с боязливостью они подарили ему осторожность, вместе с комплексами привили расчетливость и изобретательность. Скрывая амбиции, он всегда нравился ревнивому начальству, и его без опасений продвигали. По мере набора высоты появились подобающие дамы, и теперь уже он проводил кастинг. Гуманитарное образование тоже пошло в дело – его политические трели, украшенные историческими аллюзиями, высоко ценятся на конференциях, дебатах и телевизионных ток-шоу. Очки все расставили по местам, и получилось неплохо, грех жаловаться.

Он легко мог бы восстановить стопроцентное зрение, сделав операцию в лучших глазных клиниках. Но Алексей Антонович не желает снимать оправу с носа. Даже в гробу он намерен лежать в очках, как знаменитый телеведущий Влад.

Ну, а как поживают те, другие? Школьник, разбивший ему очки, стал мастером спорта по боксу, получил травму головы, сейчас страдает «Паркинсоном» и мыкается в нищете. Перехвативший невесту приятель через несколько лет загулял, тесть выгнал его прочь, снабдив волчьим билетом, сейчас в израильской глубинке развозит почту. Выпускник «керосинки» быстро поднялся на нефти, заработал кучу денег и контрольный выстрел в голову. Никто из них не носил очки.

У Алексея же Антоновича сейчас имеется несколько расхожих пар, он подбирает их к костюму, корпусу часов и нужному имиджу. Есть элитные, есть демократичные, все без исключения брендовые. Еще специальные очки для компьютера, вождения и плаванья, очень удобно. А когда едет в Куршевель, берет контактные линзы.

 

Тебе половина и мне половина

О том, кто пожимает ему руку, Антон догадался не сразу, хотя фамилию человека, которого представила ему хозяйка дома, прежде точно слышал. Да и человек этот по имени Валерий явно смотрел на него с вопросительным интересом, как смотрят на того, о ком что-то знают, но не помнят, что именно.

Так они всю вечеринку и сканировали друг друга, напрягая память. День рождения хозяйки гуляли с размахом, многочисленные гости бродили по просторному дому и по мягким подстриженным газонам, официанты обносили их напитками и закусками. Валерий и Антон, переходя от компании к компании, в конце концов оказались рядом у раздачи ягненка на ребрышках. Вот тогда-то Валерий спросил:

– Вы не знаете, где сейчас Вета?

– Вета? – не понял Антон.

– В смысле, Елизавета.

В тот же миг в чулане памяти вспыхнул свет, и Антон понял все. И даже улыбнулся про себя тому, как они распилили пополам имя некогда близкой женщины. Для него она была Лизой, а для Валерия, оказывается, Ветой. Легкая хронологическая ошибка: вторая половина имени досталась предшественнику – и наоборот.

Сам Антон никогда не расспрашивал Лизу о ее бывших, но и не обрывал, если ее вдруг тянуло помемуарить. Она умела, не принизив своих «экс» и даже отметив их достоинства, внятно намекнуть нынешнему герою на его превосходство. Хитрость простенькая, но приятная.

Так Антон узнал, что Валерий, с которым Лизу (в бытность Ветой) связывали два года вполне серьезных отношений, был человеком строгим, холодным, не поощрял ее стремления к самореализации. Он не то чтобы заставлял ее бросить работу и встать у плиты, но настойчиво давал понять, что если их отношения перейдут в семейные, то придется принять его модель: на муже заработок, на жене дом и дети.

Но это было не для нее. Она предпочитала законному браку так называемый гостевой, любила потусить по ночным клубам, пофлиртовать и в конце концов объявила Валерию, что их разделяют, по выражению разводящихся голливудских пар, непримиримые противоречия. С тем отбыла на свободу, где ее и ждала счастливая встреча с Антоном.

Такова была версия Лизы (уже не Веты). Антон, наслушавшись в жизни разных дамских фэнтези, не то чтобы в это верил или не верил, ему просто было без разницы. Воспоминания о ее бывшем его не раздражали, и он понимал, что если когда-то судьба и сведет их лицом к лицу, то почвы для конфликта нет никакой. Антон не отбивал у него Лизу, а Вета, судя по всему, не бегала по старой памяти к Валерию. Их разделяла буферная зона длиной в год, а как вела себя Елизавета в это время, известно только ей.

И вот теперь, когда прошло уже два года после расставания Антона с Лизой, они с Валерием пьют за знакомство риоху, закусывая вкуснейшим ягненком.

– Я ничего о ней не знаю, – говорит Антон. – Слышал, что удачно вышла замуж, родила и всем довольна.

– Странно, – отвечает Валерий. – А мне говорили, что она одинока, несчастлива и сильно пьет.

– Пьет? – удивляется Антон. – Трудно поверить. При мне она капли в рот не брала. При том, что я себе никогда не отказывал.

– А при мне очень даже любила поддать, во многом из-за этого я с ней и расстался.

– Чудеса. Она говорила, что пили как раз вы и даже рукам волю давали. Извините, за что купил…

– Бред полный. Я ее пальцем ни разу не тронул, хотя и следовало. Это она мне однажды в затылок блюдцем запустила, потом сама же бинтовала.

Беседа идет с нарастающим интересом, и мужчины начинают сомневаться, об одной ли женщине говорят. Они выкладывают пазл той, кого прежде любили и о расставании с которой, как уверяют оба, совершенно не жалеют. Но осколки воспоминаний не хотят сходиться в цельный портрет.

Валерий помнит невероятно шуструю Вету, озабоченную своей карьерой в туристической компании и чередующую странные, на его взгляд, увлечения: женский бокс, китайскую каллиграфию, белледанс, известный в народе как танец живота… Когда они расставались, она брала уроки игры на саксофоне. Может, потом что-нибудь сыграла преемнику.

Оказалось, не сыграла. О саксофоне Антон ничего не слышал и вообще удивлялся узости ее интересов. Сутки напролет Лиза читала глянец, трепалась с приятельницами, а энергию расходовала на домашние дела, в которых, надо признать, преуспела: дом сиял чистотой, холодильник был полон продуманной и искусно приготовленной еды, одежда развешана в шкафах по цветовой гамме. Антон считал, что лучше бы нанять домработницу, а самим вести активную жизнь, но она о постороннем человеке в доме и слышать не хотела.

Валерий не верит своим ушам, ибо Вета запомнилась ему образцовой неряхой, оставляющей на ночь немытую посуду в раковине и гору окурков в пепельнице. Будучи педантом, он зверел, когда обнаруживал на деловых бумагах, аккуратно разложенных на кабинетном столе, следы крема, помады и прочей косметики. На все претензии ответ был один: заморачиваться на мелочах не собираюсь, у меня каждая секунда на счету, можешь нанять тетку, пусть стирает, убирает и готовит. Если тебе денег не жалко.

При упоминании денег Антон напрягается. Еще когда они решили жить вместе, Лиза предъявила ему неслабую смету расходов на поддержание молодости и красоты, куда входили услуги парикмахера, маникюрши, косметолога, массажиста («Салон не самый дорогой, я ведь экономная»), а также шопинги в Милане и Берлине («Я ношу исключительно бренды, но делаю покупки только со скидками»). Презентация сметы завершалась старинной вымогательской уловкой: «Рядом с тобой должна быть женщина, достойная тебе».

Валерия миновала смета сия, при нем Вета гордилась тем, что благодаря изобретательности, вкусу и швейным навыкам может за сущие гроши одеться так, что мужики шею свернут. И это было правдой. Валерий из вежливости иногда предлагал ей затовариться в каком-нибудь бутике, но она, к его удовольствию, отказывала.

Чем дольше мужчины сопоставляют несхожие факты и штрихи, тем отчетливее чувствуют, что во всем этом содержится какая-то вывернутая наизнанку логика судьбы. Каждому из них прекрасно подошла бы женщина, доставшаяся другому. Жадный до новых знаний и впечатлений Антон был бы счастлив не с Лизой, а с неуемной, распыляющейся Ветой. А сосредоточенному, ценящему покой и порядок Валерию несказанно повезло бы не с Beтой, а с домашней чистюлей Лизой. Но каждый получил не свою половинку.

Почему же, спрашивают друг у друга разогретые вином и воспоминаниями мужчины, почему, если она может быть и такой, и эдакой, не стать тем, кем хочет видеть тебя твой избранник? Что за дух противоречия запрятан в Елизавете? При этом она ведь никогда не гнула мужчин под себя, ценила в них стойкость и крепкий характер, – значит, просто хотела, чтобы они принимали ее такой, какой в данный момент своей жизни она желает быть.

Возможно, ей нравилось проживать разные жизни, пробовать их на вкус, искать наилучшую. Заодно тренироваться на мужчинах, проверять разные приемчики. Или самоутверждаться. А может быть, без камуфляжа она была обычной дурой и просто не знала, чего хочет.

– Вы тяжело расходились? – спрашивает Антон.

– Я – с огромным облегчением. Она меня порядком измотала. Но понимаете, какое дело, – Валерий посмотрел на собеседника так, будто собирался доверить ему военную тайну, – после нее я не могу ни в кого влюбиться. А ведь много времени прошло. Прямо беда.

Антон понимающе кивнул. Хоть в чем-то они совпали.

 

Кто кому напишет эпитафию

Окно двухместной палаты, в которой мы лежали, выходило на церквушку. Она находилась на территории больницы, и здесь несколько раз в день отпевали тех, кто в этой же больнице скончался. Логистика отменная: морг в двух шагах, там же обряжают покойного, родным и близким добираться до места удобно, а для желающих проследовать на кладбище есть служебный транспорт. Поминки здесь, правда, не устраивали, – все же медицинское учреждение.

Мой сосед по палате, едва придя в себя после тяжелой операции, исправно ходил на отпевания. Увидит в окно, что у церквушки собираются люди с цветами, – и на выход. Странно это было, не мог же он лично знать всех покойных. И я аккуратно, выбирая слова, затеял с ним разговор. Григорий Глебович глянул на меня внимательно и сказал:

– Живым полезно смотреть на мертвых, – сказал он. – Сил прибавляет.

Мысль была нова, ведь большинство людей возвращаются с траурных церемоний удрученными, разбитыми. Есть и те, кто вообще никогда не ходят на похороны, объясняя это опасением, что вид покойника может вытолкнуть из памяти облик живого человека. Хотя я подозреваю, что боятся они совершенно другого, а именно – представить себя на месте усопшего.

Григорий Глебович покивал – дескать, и так бывает, а час спустя, сходив на очередную тризну, вернулся к разговору. Вероятно, увидел во мне случайного вагонного попутчика, которому можно открыться.

Он начал издалека, с самых первых своих похорон. Ему тогда было девятнадцать. Умер однокурсник Борис – пижонистый малый, имеющий обыкновение повторять подвиги литературных героев, что производило сильное впечатление на девиц. Прочитав «Войну и мир» (или, скорее, посмотрев одноименный фильм), он взялся исполнить номер Долохова, который хлопнул из горла бутылку рома, сидя на подоконнике ногами на улицу. Получилось не вполне по Толстому: во-первых, за отсутствием рома пришлось взять портвейн за 92 копейки, а, во-вторых, Борис свалился с четвертого этажа и убился насмерть.

На похороны Григорий шел со страхом, мертвых людей он прежде вблизи не видел. И был удивлен незнакомому выражению лица покойного. Может, Борис и сейчас играл какого-то романтического героя, сорвавшегося на взлете, – великого Гэтсби, например, или Мартина Идена. Словом, опечалиться у Гриши не получилось. А возвращаясь с кладбища, он вдруг ощутил прилив отличного настроения, которое еле успел спрятать от скорбящих попутчиков. Весь мозг занимала всего одна, но необыкновенно важная мысль: «Хорошо, что не я».

С того момента прошло очень много лет, Григорий Глебович побывал на десятках траурных церемоний, и всякий раз к нему приходили те же слова. Первое время он их стыдился, считал безнравственными, потом привык и даже признал это естественной реакцией живого и здорового существа на зрелище существа усопшего. А что естественно, то не стыдно.

Лишь трижды эта мысль пропустила свой выход: на похоронах сначала матери, потом отца, а позднее старшей дочери, погибшей в ДТП. В этих случаях рефлекс сбивался. А прощаясь с дочерью, он вдруг поймал себя на том, что думает ровно наоборот: «Жаль, что не я. Лучше бы я».

А потом все пошло, как прежде. Заклинание «хорошо, что не я» он произносил над мужчинами и женщинами, стариками и молодыми, близкими и едва знакомыми. И неизменно замечал, что после похорон чувствует прилив сил. Будто время, недожитое другим человеком, добавляется к его жизненному циклу и тем самым отдаляет собственную кончину.

Такую вот историю рассказал мне сосед по больничной палате. Отдаю ему должное: мало кто способен откровенничать на столь чувствительную тему. Хотелось поглубже вникнуть в его психику, но ночью Григорию Глебовичу стало хуже, его увезли в реанимационное отделение, потом врачи сказали, что полегчало, но в реанимации все же придется задержаться. А через день меня выписали, и больше мы никогда не встречались. Тема, однако, из головы не уходила, и я самовольно начал дорисовывать портрет этого человека.

Ему примерно семьдесят. Никто из близких или друзей не навещал его после сложной полостной операции, даже не звонил никто, – вероятно, он очень одинок. Обмолвился, что много лет в разводе, а с младшей дочерью не ладит. Возможно, он трудный человек, обиженный на весь белый свет. Похоже, когда-то занимал неплохой пост, заработал государственный пенсион, поэтому и лечится в солидной клинике. Но в целом жизнь не задалась.

И я представил, как он готовится к очередному трауру. Конечно же, у него есть спецодежда: черный костюм, черные туфли и, вероятно, даже черная рубашка. Он покупает десять гвоздик (не две, он не мелочен), кладет их в ноги усопшему, затем подходит к изголовью и тихо шепчет ритуальную мантру: «Хорошо, что не я». Не напускает на себя скорбь, держится естественно и спокойно. Он просто приходит на панихиду испить полезный организму кислородный коктейль.

Я воображал его в разных ситуациях: как он хоронит многолетнего товарища, давнюю возлюбленную… Почему-то ярче всего привиделись похороны врага – старинного, много лет гадившего Григорию Глебовичу, что называется, от всей души. Ударяясь друг о друга и царапаясь, они двигались к краю жизни, и мой герой уподобился китайскому мудрецу, сидящему у реки и ожидающему, когда мимо проплывет труп противника. Он умолял судьбу сделать этот подарок, и та удовлетворила просьбу. На панихиде, разумеется, его не ждали, почуяли недоброе, но все же не выставили. Он положил к ногам целых двадцать гвоздик (все же случай не рядовой) и шепнул смежившему очи визави: «Вот так». И, изумившись самому себе, загрустил.

Чем скорее тают жизненные силы, тем чаще требуется подзарядка аккумулятора. Поскольку прощания с уходящими ровесниками проходят все чаще, энергетический баланс выдерживается. Когда же случается задержка, Григорий Глебович просто отправляется на кладбище и бродит между могил (тоже помогает, хотя и меньше). Или посещает похороны известных персон, с которыми лично знаком никогда не был. Просто узнает, где, когда пройдет церемония, и устраивается в траурную процессию. Успешные, талантливые люди лежат среди цветов и венков, их окружает почетный караул, на подушечках блестят награды, – как ни крути, зрелище.

Вот такого человека я себе дорисовал. Кому-то он покажется монстром, но на самом деле Григорий Глебович психически здоров и, в сущности, безвреден. Он никому (за редким исключением) не желает зла, просто этот человек устроен именно так, а не иначе, и я совершенно уверен, что подобные ему среди нас не редкость. Просто на сей счет не принято высказываться вслух, и это абсолютно правильно.

У Иосифа Бродского есть выразительное двустишие, написанное на английском:

Sir, you are tough, and I am tough, But who will write whose epitaph?

В переводе: «Сэр, вы крутой и я крутой, но кто кому напишет эпитафию?».

Лишь фортуна знает, кто кому, но подразумевается желательный ответ: «Я – вам». Чем-то сходно с формулой: «Хорошо, что не я», не так ли?

Мне кажется, Григорий Глебович старается не думать о собственных похоронах. Хотя догадывается, что прощанье не будет пышным и многолюдным. И вполне возможно, что какой-нибудь гадкий старикашка в черном пиджаке положит ему в ноги десять гвоздик и пробормочет… Вы ведь догадались, что именно.

 

Никаких обременений

Ему было 67 лет, выглядел он на 55. Ей было 37, выглядела она на 40. Таким образом, их разделяло не 30, а всего 15 лет. В паре смотрелись неплохо.

Он не молодился, просто визуальное старение у него сильно отставало от календарного. Хорошее здоровье плюс правильная организация жизни. В застойные семидесятые тесть от первой жены определил его на работу за границей. В лихие девяностые теща от второй жены приобщила к миру бизнеса. Он не то чтобы богат, ради богатства надо было бы впахивать, а он этого никогда не любил, да и не умел. Сейчас тем более незачем суетиться, жизнь отстроена. Взрослые дети, по одному от каждой из жен, мало его интересуют, так же, как он их. Здоровье пока не подводит. В общем, жизнь без обременений.

У нее все было по-другому. Выросла в Ташкенте, гражданка Узбекистана, рабочая виза в Германии. Наполовину узбечка, но ноги ровные и лицо без оспин. Пикантна, в хорошей форме, хотя азиатки старятся быстро. Жизнь была труднопроходимой, никто не помогал. В итоге, правда, сложилось даже лучше, чем надеялась: работа во Франкфурте, выплаченная квартира, BMW Х3, три языка, два любовника – мексиканец и поляк. Теперь вот еще один, русский.

После того как появился он, двух других отправила в отставку, хотя они были моложе него, к тому же мексиканец – богаче, а поляк – сексапильнее. Но она решила, что будет со своим, поскольку со своими ей всегда нравилось больше.

По делам бизнеса он каждый месяц прилетал во Франкфурт, и как-то зашел в ресторан возле ратуши, где на раскаленных камнях гости сами себе жарят мясо. Она с компанией сидела напротив, они выщипнули глазами друг друга и уже вскоре вместе лакомились свининкой. Считается, что совместное приготовление и поедание пищи создает эротическое притяжение, и пример наших героев полностью это подтвердил.

Сблизились они быстро и радостно. В другой его приезд на несколько дней рванули в Баден-Баден, что в трех часах езды от Франкфурта, и вкусили спа-блаженства. Спустя месяц отметили ее день рождения недельным альпийским туром. А в следующий раз она уже встречала его в аэропорту, была загадочна и очень нежна, зажгла в спальне свечи, а потом, когда они отдыхали на удобном ортопедическом матрасе, вынула откуда-то из-под подушки листок бумаги, и он сразу понял, что это заключение УЗИ.

Прежде она говорила, что предохраняться не нужно, за всю жизнь ни разу не забеременела, и врачи установили, что детей не будет. А вот теперь то ли с довольной, то ли с извинительной улыбкой показывала на бумаге затемнение, которое иллюстрировало наличие существа пока неясного пола семи недель от роду. В его глазах она прочла вопрос и сказала, что сама была изумлена, повторила обследование, и доктор снова подтвердил беременность. Значит, бог послал.

Он покривился, поняв, что за упоминанием всуе высшего небесного авторитета скрыто ее решение сохранить ребенка. И теперь она ожидает от него ответной радости. Только зря; ему не нравилось, когда его ставили перед фактом, если он обладал как минимум правом совещательного голоса.

Он хорошо помнил две свои истории. Одна подруга говорила, что православная вера не позволяет ей искусственно прерывать беременность. Спустя восемь лет другая подруга объясняла, почему врачи запрещают ей делать аборт. В итоге первая дама, для вида поплакав и помолясь, попрала христианские каноны, а вторая, вдоволь наоравшись, что ему не дорога ее жизнь, хлопнула дверью, после чего, как он узнал от знакомых, без ущерба для здоровья избавилась от плода.

Пересказывать ей эти сюжеты он, разумеется, не стал. Так же, как не стал спрашивать, точно ли это его ребенок. Она сама сказала, что, если у него есть сомнения, можно провести анализ ДНК, сейчас это делают даже на ранней стадии. Решив проявить благородство, он ответил, что не собирается обижать ее подобной процедурой. В глубине души он почему-то не сомневался в своей причастности к беременности, и этот факт был ему даже слегка приятен, поскольку он считал, что в 67 лет семя утратило убойную силу. Оказалось, пока нет.

Но ситуацию надо было как-то разруливать. И он сказал, что в их возрасте (он выделил это «их») рожать по залету как-то странно. Сказал, что не планировал заводить новое потомство, уже слишком поздно, высок риск оставить ребенка без отца, а он, будучи человеком ответственным, не может себе этого позволить.

Она молча слушала и мяла в ладони врачебную справку. Держалась хорошо, и ему было жаль ее. Он понимал, что, вполне вероятно, сейчас убивает ее мечту о материнстве. Вековечную, исконную женскую мечту, которой ее сначала лишили медики, а когда надежда неожиданно вернулась, на роль палача судьба определила его.

А, собственно говоря, в чем его грех? Он даже не произнес слово «аборт», он был деликатен, ни к чему ее не подводил. Просто обозначил свою позицию, честно дал понять, что становиться отцом не хочет. И не считает себя виновным в залете, – она ведь сама отказалась от контрацепции. Так чего ради посыпать голову пеплом? Он просто подвесил ситуацию, вот и все.

Она спросила, что он думает о дистанционном отцовстве. Пояснила: это когда дитя живет с мамой, а папа иногда их навещает и, если хочет, помогает материально. Он решительно замотал головой: дети должны расти в полной семье, а эта странная новая мода ему претит. Хмыкнув, он процитировал знаменитую строку: «Ты мне роди, а я перезвоню».

Они снова замолчали. А залет ли это, думал он, или умысел? Может быть, она последовательно выполняет свою программу: сперва ребенок, потом замуж, старо как мир. Но кто сказал, что он должен вступать с ней в заговор против самого себя? Их личные программы не совпадают, противостоят одна другой. А значит, сами они становятся противниками. Не исключено, даже врагами. Он начал перебирать в памяти, что она знает о нем и чем может навредить. На всякий случай надо обдумать ответные шаги. Господи, до чего же противно: всего полчаса назад целовались как ненормальные, а теперь сиди думай, как поскорей закончить эту историю.

Он еще долго увещевал ее, злясь на себя, что говорит пошлости. Пойми, это же глупо – в 75 лет вести своего ребенка за ручку в первый класс. И потом, мы ведь даже не жили вместе, а в быту я совсем не подарок, начнутся ссоры, неизвестно, чем все закончится. Да и стоит ли тебе рисковать здоровьем, поздновато ведь для первых родов, в наших роддомах есть даже слово такое противное: старородящая.

Она ничего не отвечала, и он кожей чувствовал, что с каждой минутой нравится ей все меньше и меньше. Поймал себя на мысли: вот и хорошо, так ей будет легче.

Холодно простились и уже не виделись до его отлета в Москву. Еще недавно они дня не могли прожить без перезвона и переписки. Теперь наступила тишина. Месяц, два, три месяца тишины. Ему казалось, что календарь отсчитывает срок беременности. А может, она все же избавилась от ребенка. Если этот ребенок вообще был. Кто ж знает.

Он все чаще ловил себя на том, что скучает по ней и все время ждет ее звонка. Первым звонить не хотел, это означало бы, что он согласен на ее негласные условия. Иногда думал: а что, черт побери, меня остановило? Ну, был бы ребенок; говорят, поздние дети продлевают жизнь. Денег, чтобы его поднять, хватило бы. И повел бы в первый класс не стыдливо, а с гордо поднятым носом – да, я отец, а не дед и не прадед, можете утереться. И с ней все могло бы сложиться, забрал бы ее в Москву или сам переехал бы в Германию.

Но во Франкфурте он бывал все реже, а когда прилетал, не ходил в те места, где мог встретить ее. Шансы пересечься были мизерны, их связывали всего двое общих знакомых. Но с одним из них он случайно столкнулся и все узнал.

Спустя четыре месяца после их расставания у нее был выкидыш. Выглядела ужасно, долго приходила в норму. Сейчас повеселела. Работает там же, живет там же.

Вот все и устроилось, неизвестность больше не тяготила. Он попробовал обрадоваться, но вышло иначе – толстой иглой вонзилась тоска. Он впервые понял, что в его жизни ее не будет никогда. Она не простит. Случается, что мужчина по-любому виноват, просто виноват и все, никакая логика не докажет обратное, и теперь с этим придется как-то жить.

 

Берешь себя и отсекаешь все лишнее

Редко кому удается до неузнаваемости, до полной противоположности изменить собственную натуру. Это вам не смена пола, тут приходится резать самого себя без наркоза, собрав в кулак силу духа и силу воли. Так вот, наш герой Тимур Тимофеевич поменял себя даже не единожды, а дважды. Сейчас узнаете, на что способен человек, стремящийся к совершенству.

Он был воспитан в добродетельной семье, и родители плотно уложили в его черепную коробку высокие нравственные идеалы. Те, что изложены в христианских заповедях (не кради, не лжесвидетельствуй, не пожелай дома ближнего своего, ни жены его, ни раба его, ни вола его) и в моральном кодексе строителя коммунизма (непримиримость к несправедливости, нечестности, карьеризму, стяжательству). И Тимур сызмальства верил, что всего добьется, если вырастет порядочным, приличным человеком. Ему очень нравились эти слова: приличный – значит, при лице; порядочный – соблюдающий порядок. А слитно – лицо в порядке.

С тем он и ступил на тропу жизни. Однако где-то в средних классах средней школы программа дала сбой. Девочки, которых должны были восхищать его надежность и душевность, отдавали предпочтение плохим мальчикам. Дружки, которые не могли не оценить его преданность и верность, возили на нем воду и разводили на деньги. Учителя, ставившие в пример его усидчивость и аккуратность, назначили новых фаворитов с крутыми папами. Тимур пожаловался родителям, но те объяснили, что сыну ниспослано испытание, которое нужно пройти, а потом явится высшая справедливость и воздаст каждому по заслугам.

Но справедливость, похоже, застряла в пробке. Во всяком случае, ни в строительном институте, где Тимур выучился на инженера-проектировщика, ни в Сельхозпроекте, где протирал штаны за кульманом, ничто не подтверждало превосходства порядочного молодого человека над морально нестойким окружением. Сослуживцы подсиживали, стучали, чморили и даже слепили из его имени-отчества – Тимур Тимофеевич – клоунскую кличку Тим-Тим, которая так и прилипла на всю последующую жизнь. Начальство, которому из нравственных соображений он не лизал зад и не бегал за водкой, держало его на младших должностях и унизительной зарплате.

Короче, тридцатилетие Тим-Тим встретил лузером. Лицо сохранил в порядке, зато в жизни его царил полный бедлам. Вот куда завели оторванные от действительности заповеди. Простая логика подвела к выводу: если достойного по всем статьям человека не оценили, оставаться таковым нет никакого смысла, а потому хочешь-не хочешь, а надо измениться. Скроить из себя существо низшего порядка, проще говоря – гада ползучего. А там поглядим.

Судьбоносное решение счастливо совпало с возникновением новой страны на месте развалившейся. Тим-Тим сменил место работы и примкнул к освященному новой властью фермерскому движению. С опытом и связями, наработанными на сельских стройках, пришелся ко двору и быстро сдружился с мутноватой публикой, варившей новую крестьянскую кашу. Возглавив вскоре одну из вновь созданных отраслевых контор, брал кредиты в ассоциации фермеров, строил производственные цеха и избы нового поколения, потом начал устраивать ярмарки сельхозпродукции и даже развернул сетевую продуктовую торговлю. Пошла игра по-крупному.

И выяснилось, что Тим-Тим вполне может обойтись без всех этих «не укради» и «не пожелай вола ближнего», а также не испытывает непримиримых чувств к несправедливости, нечестности и стяжательству. Поначалу было нелегко, приходилось каждый раз заставлять себя: ну же, сделай гадость, это так просто! Утром и вечером он твердил завет буддистов: притворись тем, кем хочешь стать, и ты им станешь. Духовные практики пошли впрок – он натренировался дурить жадных, но неопытных крестьян, шельмовать с распорядителями фермерской программы, предавать партнеров и брататься с врагами. В Тим-Тиме, как оказалось, скопилось очень много нерастраченного в прежней жизни дерьма, и теперь он щедро раздаривал его людям.

Принимая решения, он всякий раз спрашивал себя, как бы в данном случае поступил порядочный человек, и делал все с точностью до наоборот. Его деловая репутация сводилась к лаконичной формуле: способный, изобретательный, цепкий и невероятно везучий гондон. И говорили о Тим-Тиме знакомыми фразами: он сукин сын, но он наш сукин сын; с такими, как он, обедают, но не ужинают; после рукопожатия проверь, все ли пальцы на месте, – и далее в том же роде.

Все это его не трогало; единственным человеком, чье мнение для Тим-Тима имело значение, был сын, родившийся в одном из нескладных браков. Воспитать его отец не успел, не до того было, да и бывшая жена чинила препятствия. Мальчишка вырос, поступил в институт, и отношения постепенно наладились. Вот тогда-то отец к своему изумлению узнал в сыне себя юного. Похоже, порядочность передалась по наследству.

Почему-то Тим-Тиму было это приятно, хотя он мягко внушал сыну, с которым искал дружбы, что жизнь сложна, не всегда удается сохранить лицо, иногда приходится быть жестким, иначе не добиться цели… Сын слушал молча, бесстрастно, но когда однажды прозвучало: «Вот взять, к примеру, меня», – раскрыл рот: «Да ладно, папа, не гони. Все же знают, что ты подлец».

Сказано было буднично, спокойно, без всякого желания обидеть; с таким же успехом сын мог сообщить отцу, что у того 44-й размер ноги. И на последующий вопрос: «Ты тоже так считаешь?» – неконфликтно предложил пойти поесть суши.

Короткого разговора с сыном Тим-Тиму хватило, чтобы понять чрезвычайно важную вещь. Он уже давно к ней приблизился, но нужно было какое-то усилие, чтобы шпонка вошла в паз, патрон дослали в патронник, пуговица влезла в тугую петлю, – словом, что-то с чем-то должно было сомкнуться, чтобы наш герой осознал: ему очень хочется снова стать приличным человеком. В мыслях он все чаще улетал в нескладную, невезучую, но такую приятно-чистую и гордую юность. Должно быть, порядочность жила в его генах с рождения, а с генами, как известно, спорить бесполезно.

Тим-Тим считал, что выиграл армрестлинг с жизнью и всем все доказал, но теперь предстояло доказывать заново. И уже не убеждать, а переубеждать, что всегда труднее. Но ничего, он сумеет, и его сын осознает, что у отца можно не только брать деньги, но уважать его и даже, не исключено, любить. Он докажет партнерам и конкурентам, что порядочность в делах может быть прибыльной. Продемонстрирует городу и миру, что грязные мокрые деньги в состоянии накормить голодных и излечить страждущих. Самых первых американских олигархов, которые говорили, что могут отчитаться за любой свой миллион, кроме первого, общество возвысило как великих филантропов, – чем он хуже? Разве что бабла поменьше.

Жаль, что он уже ничего не докажет своим родителям, – они ушли в мир иной, сильно разочаровавшись в сыне и даже не пожелав принять его помощь, на которой он, впрочем, не особо настаивал. Быть может, теперь они одобрят его с небес.

Тут самое время сказать, что до поставленной цели Тим-Тиму еще далеко. Он двигается обдуманно, осторожно, просчитывая последствия каждого шага. Не то чтобы остыл или засомневался, просто избегает ненужного риска. А если совсем уж честно – боится потерять нажитое непосильным трудом. В конце концов, он не разбойник, раздавший награбленное бедному люду и удалившийся в скит замаливать грехи.

Вы должны понять, как трудно Тимуру Тимофеевичу: душу, как лицо на портрете Дориана Грея, разъела порча, да и возраст противится реформам и реконструкциям. Знакомые все чаще спрашивают, как у него со здоровьем, явно подразумевая голову. По правде говоря, у меня есть сомнения, что он доведет начатое до конца, но Тим-Тим упорен и уверяет, что уже прошел точку невозврата.

 

Подумай о красе ногтей

По известным лишь ему причинам из пушкинских афоризмов Максим превыше других ценил именно этот: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей». Но одно дело думать, а совсем другое – стричь себе эти самые ногти. Занятие это он сызмальства не любил; у старых ножниц вечно не сходились кончики, кусачки рвали заусенцы, пилка оставляла острые уголки, которые потом цепляли одежду. Противнее же всего было, распарив ноги в чугунной ванне, скоблить пятки безопасной бритвой. Как только тупое от рождения лезвие «Балтика» натыкалось на трещинку, вода окрашивалась кровью, будто римский патриций вскрыл себе вены. Пятку приходилось заклеивать пластырем, сквозь который все равно сочилась кровь, пачкая домашние тапки.

Так что еще в возрасте тинейджера Максим клятвенно пообещал себе, что рано или поздно прекратит эту самодеятельность. Выходцу из бедной семьи понадобились годы труда, чтобы сказать: теперь наконец-то могу себе позволить. Урегулирование ногтевого вопроса было перенесено в косметический салон и поручено молодой женщине по имени Лина. По первым же боязливым реакциям визитера – напряженному подрагиванию пальцев, неотрывному наблюдению за тем, что делают с его конечностями, – маникюрша безошибочно определила, что она у него первая. Таких клиентов приручить проще.

У Лины обычно была плотная запись на месяц вперед, но для Максима всегда находилось окошко. Он являлся в салон как на праздник, всегда с улыбкой и коробкой конфет, усаживался, опускал ноги в ванночку с горячей водой и морской солью, укладывал руки на длинную подушечку и закрывал глаза в предвкушении релакса.

Маникюр-педикюр, прошу заметить, при должном мастерстве исполнителя становится процессом вполне интимным. Нежная обработка кутикул, мягкое касание электродрели, снимающей с помощью разных насадок огрубевшую ткань, полировка, шлифовка, впридачу скраб для ног и эфирные масла для рук – все это так чувственно. А в разложенных на столе щипчиках, кусачках и пилочках, во всевозможных маникюрных лопаточках, копьях и скребках мерещится садо-мазо. Венец эротического сеанса – массаж кистей и стоп. Пятьдесят оттенков ногтей, по-другому не скажешь.

Часа через полтора магия заканчивалась, Максим возвращался из нирваны, платил Лине полуторную таксу, и они на пару недель забывали друг о друге. Так прошло, чтоб не соврать, с десяток лет.

Однажды Максим, как с каждым из нас бывало, почувствовал, что его бесит абсолютно все: работа, друзья, женщины, дети, квартира, еда. Сам себе противен, наконец. Нужно срочно сменить картинку. Недельный отпуск в Риме был в самый раз.

Через три дня хандра ушла, но взамен накатила апатия и желание тупо валяться в постели. Огромная двуспальная кровать, старинная, но с комфортным современным матрасом, намекала, что она рассчитана не на одного человека. Максим потер глаза и увидел свои отросшие ногти. Подумал, что пора к Лине, и застыл. Существует редкий вид внезапного притяжения, когда вдруг вспомнишь знакомого человека, с которым никогда ничего не связывало, и спросишь себя изумленно: где ж ты раньше был? Вот же тот, кто тебе нужен!

Максим набрал Лину. Привет, ногти отросли, требуется помощь. Нет, на сей раз не я к вам, а вы ко мне. Куда? В город Рим. Сегодня вечером. Нет, я трезвый, тут раннее утро. При чем тут ваши клиенты? Скажите, что заболели. Высылаю эсэмэской телефон своего турагента, продиктуете данные загранпаспорта, на шестичасовой рейс будет билет. Отбой.

Около часа он ждал, пока Лина перезвонит и скажет, что все это несерьезно, она не готова, придумает какую-нибудь отмазку. Телефон молчал. Максим набрал турагента, тот подтвердил, что Ангелине Васильевне зарезервировано место в экономе. Переоформите на бизнес-класс, сказал Максим. Сердце застучало.

Он завтракал, когда от Лины пришло сообщение: «Встречай». Максим усмехнулся: они всегда были на «вы». Он собирался обдумать линию поведения, но синьорина сама дала ему ключ. Встретив ее в аэропорту «Да Винчи», он немедленно полез целоваться. Она удивленно отстранилась и со значением произнесла: «Такого уговора не было». Попытка обнять ее в такси тоже встретила внятное противодействие. Концепция зависла.

Когда вошли в номер, Лина спросила: «А где я буду спать?» – «Ну, я думал… кровать большая, всем места хватит», – попробовала отшутиться принимающая сторона. «Я полагала, у меня будет собственный номер. Все же я не девочка по вызову». Прозвучало грубо, мастер по ногтям показала когти. «Хорошо, – сказал Максим, борясь с искушением выставить гостью вон, – завтра я сниму номер для тебя… для вас».

Вечером они никуда не ходили, молча поужинали в отеле, поднялись в номер и улеглись по краям кровати. Максим лежал неподвижно, как чурка, а внутри все ходило ходуном. Не девочка по вызову, говоришь? То, что уже не девочка, – это точно, но ведь приехала именно по вызову. Всех бы девочек в Рим вызывали!

Утро принесло новые неприятности. Свободных номеров в отеле не оказалось. И не пытайтесь искать, сейчас туристический пик, сказали на рецепции. Я готова улететь сегодня же, гордо заявила Лина. Максим позвонил агенту и выяснил, что на ближайшие три дня все места на рейсы до Москвы проданы.

Вот так на римских каникулах они оказались не вольными патрициями, а прикованными друг к другу галерными рабами. Бесцельно бродили по центру, на душе было муторно. Максим искоса поглядывал на Лину, – ухаживать за ней, добиваться ее не было ни малейшего желания. В кофейне граппа с капучино развязали язык. Раз уж так вышло, сказал Максим, давай не портить обедню. Может, и хорошо, что ничего не получилось, а вдруг бы мы друг другу не подошли, – как бы я потом к тебе на маникюр ходил? Общие неудачи сближают, и они легко съехали на «ты». Если хочешь, я могу гулять одна, предложила Лина. Да перестань, фыркнул Максим, все же не чужие.

Задышалось легче, и был объявлен праздник живота. В колбасной лавке им настругали копченостей, которые отлично пошли с несоленым тосканским хлебом и красным вином. Пустив хмельную слезу, Лина рассказала, что за последние полгода трижды обожглась, чересчур быстро согласившись на интим, и ни один мужчина после первой ночи даже не перезвонил. Максим понятливо кивал: вот же козлы.

Зашли в сыроварню и налегли на горгонзолу, вымоченную в вине и посыпанную сушеной клюквой. Максим внушал Лине, что не стоит думать, будто крепкие отношения возникают исключительно после продолжительных ухаживаний, с тем же успехом случайный секс может оказаться началом долгой и прочной связи. Такой уж век, – а, впрочем, было ли иначе?

Они бродили по Риму, складывая в себя всё подряд: пиццу с морскими гадами, коктейль сграппино из мороженого, лайма и водки, тонкие ломтики говядины Вителло Тоннато… Пропахшие чесноком, черным перцем, базиликом, мятой, всеми аппенинскими травами, они говорили о своих романах, успешных и провальных, они топили, растворяли в вине и кофе былые горести-печали.

Из последней траттории, где уже поздним вечером умяли ризотто с трюфелем, выходили с трудом, глядя друг на друга хоть и мутным, но вполне дружественным взором. Максим осторожно приобнял Лину за плечо, она икнула и положила свою руку ему на поясницу Дошли до отеля, не включая свет, стянули одежду, каждый плюхнулся на свой край кровати. Не беспокойся, я к тебе не притронусь, промычал Максим. А я и не боюсь, ответила Лина, и оба мигом уснули.

Наутро Максима разбудило какое-то неясное, но вроде бы знакомое ощущение. Он с трудом открыл левый глаз. Рядом сидела Лина, она держала его руку и знакомой пилочкой с алмазным покрытием осторожно, чтобы не разбудить, полировала ему ногти.

 

Ищите ответы в старых газетах

Кто вам сказал, что газета живет один день? Полноте. Это новости назавтра прокисают, а сама газета – вечна! Можно открыть издание многолетней давности и вычитать то, что у вас сегодняшнего вызовет целый веер веселых и горьких мыслей, ассоциаций и параллелей. И это, поверьте, очень интересно.

Особенно если прочитанное вами же и написано.

Это открылось мне, когда в поисках какой-то стародавней заметки залез в свои архивные папки и завис там на несколько дней. Перечитывание собственных сочинений оказалось увлекательным не по ностальгическим причинам (о, моя утраченная свежесть!), – интерес состоял в том, чтобы наложить тогдашние свои наблюдения, эмоции, предчувствия на последующие реалии. И чем длиннее был мост времени, отделяющий дату публикации от сегодняшнего дня, тем неожиданнее и ярче оказались впечатления.

Вот репортаж 25-летней давности. На дворе год 1992-й. Уже минул эпохальный 91-й, уже накрылся

СССР, но еще не наступил 93-й, в Белом доме пока нет пробоин от танковых снарядов. Новая страна по имени Россия пребывает в полупозиции: энтузиазм тухнет, благосостояние народа критичное, надежды, однако, остаются. И тут в городе Сочи устраивают первый всероссийский конкурс «Шоу-королева». В качестве гостей прибывает культурный бомонд, по-нынешнему – селебрити. Итак, фрагмент репортажа.

Трон шоу-королевы не наследуют, на него карабкаются. А нам – зрителям, гостям, журналистам – ни на какой трон ползти не надо. Мы – свита, которая играет королей, а также и королев. Наше дело – радоваться жизни, изливать восторг, и чем натуральнее мы это делаем, тем лучше исполняем назначенную роль. И вот сидим за длинными столами, сервированными не едой, но блюдами. Грохочет концерт художественной самодеятельности «звезд», с наслаждением валяющих дурака и даже забывших дневные споры о том, почему твой номер в отеле лучше, чем мой. И фонтаны бьют из наших глаз, фонтаны хохочущих слез, с которыми исторгаются из нас обиды, страх, зависть, беспомощность, злоба. Со слезами мы выдавливаем из себя раба, и не по капле, а струями, будто клоуны в старом цирке.

Кружит бал, и все мы любезны и сыты. Горит, щелкая и поднимая искры в ночное небо, груда досок, сложенная наподобие вигвама, и дым отечества нам наконец-то сладок и приятен. Но ухо ловит чью-то фразу: «Пир во время чумы».

И вот тогда приходит вопрос, простой до идиотизма: умеем ли мы быть счастливыми? И вправе ли? Почему в столь редкостную минуту радости вонзается в тебя мысль: не кощунствуешь ли, не юродствуешь? Какой там еще Сочи, когда были, есть и, скорее всего, будут Сумгаит, Тбилиси, Фергана, Душанбе, Баку, Ош, Вильнюс, Рига, Цхинвал – далее везде? Объясни, как жить. Стыдясь собственной улыбки?

Каждый ищет свой ответ, но все мы вместе сидим и слушаем со сцены мужское пение: «Россия, Россия, мне избы серые твои, твои мне песни вековые…» – и далее по А. Блоку. Но натренированное в средней школе ухо тут же усекает купюру: из песни слово выкинули, славное такое словечко, аккурат между двумя «Россиями». Помните? «Нищая». Ну и правильно, что выкинули. Не к месту оно сейчас.

Что с нами, где мы? Или это что-то наподобие острова Крым, отсеченного аксеновской импровизацией от материка и оказавшегося недосягаемым для доблестной Красной армии? Мы живем здесь без напряга, как у себя дома, и вежливы, предупредительны, как в гостях. Остров Сочи. Российский – и все же счастливый. Он, и только он, нужен нам, а никакой не остров Манхэттен, не остров Крит и даже не остров Пасхи. Только на русском языке мы можем быть милыми, обаятельными, галантными, раскованными, вальяжными, элегантными, артистичными, остроумными, кокетливыми… Даруй нам, Сочи, легкость мысли необыкновенную!

Но сказка кончается. В аэропорту на крыше павильона лозунг: «Перестройка – продолжение великих свершений, начатых Октябрем». Последняя сочинская мистификация. Прощай, остров. Береги себя.

Не знаю, как вы, а я в этом тексте, написанном четверть века назад, улавливаю предчувствие будущих событий. Наверное, некоторым читателям, особенно молодым, надо напомнить или пояснить, что Сумгаит, Фергана, Ош, Цхинвал и другие перечисленные в публикации города – это те места, где начиная с середины 80-х годов представители братских народов Советского Союза вдохновенно истребляли друг друга. Когда я писал репортаж из Сочи, кто мог подумать, что всего через год Москва, которая только что отслужила панихиду по трем погибшим во время путча парням, будет скорбеть уже по сотням убитых, а потом полыхнет Чечня, рухнут взорванные дома в столичных Печатниках и на Каширке, случится «Норд-Ост», потом Беслан, и люди по всей стране понемногу начнут привыкать к террору.

Автор не приписывает себе дар предвидения, никакой я не оракул и не вещун, просто в тот период времени нервы у всех были обнажены настолько, что недобрые ожидания не покидали нас даже на крутой гламурной тусовке (занимательная деталь: все три слова – «крутая», «гламурная» и «тусовка» – в то время вообще не входили в лексикон, все было впереди). Хотелось освободиться от этой навязчивой тревоги, но мешали уколы совести, и наше тогдашнее настроение лучше всего передают послевоенные стихи Александра Твардовского:

Но вернемся к газетному тексту. Заметьте, какие странные обнаруживаются намеки, аналогии, связки. Гуляет город Сочи, еще не догадывающийся о своей олимпийской судьбе. И приходят в голову сравнения беззаботного курорта с придуманным Василием Аксеновым островом Крым, хотя откуда автору репортажа знать, что не успеет остыть огонь сочинской Олимпиады, как начнется коллизия с присоединением Крыма, Россия окажется в блокаде вчерашних союзников и начнется новый отсчет времени. А напомаженная и пафосная столица олимпийских рекордов станет столицей грандиозной допинговой мистификации.

Как же, оказывается, все рядом, как все сплетено! Но предугадать подобные извивы истории может лишь тот, кто владеет искусством креативной визуализации – так сегодня называют умение видеть будущие события. Всем же остальным, включая автора этих строк, остается наблюдать и удивляться, расшифровывая произошедшее, что называется, постфактум.

Но это, как я пытаюсь вас убедить, увлекает. И для удовлетворения интереса подобного рода самый подходящий источник – старые заметки, плод давних стараний журналистов. Имея удовольствие принадлежать к этой профессии, позволю себе передать привет из нашего доблестного прошлого.

Иные мои коллеги, сделав серьезные лица, расскажут вам, сколь тяжела доля журналиста. Трое суток шагать, трое суток не спать, – вранье, никто никуда не шагал, все ехали и летали. На самом деле профессия легчайшая, именно поэтому в нее шли либо лентяи, либо те, кто на иное не был способен. Я, к примеру, успешно совмещал первое со вторым. Серьезные занятия мне точно недоступны, будь то медицина, кулинария, математика, балет, слесарное дело, авиастроение, классический вокал, животноводство, авиация, преподавание домоводства младшим школьницам. В этих делах невозможно притворяться, тут или умеешь, или нет.

Бывалый журналист притворится знатоком чего угодно. Надо написать об изучении, предположим, радуги. Приходишь к профессору по радугам и сходу даешь понять, что ты в курсе, каковы цвета радужного спектра. При этом крутишь в памяти: Как Однажды Жак-Звонарь Головой Сломал Фонарь, что по первым буквам означает: красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый. Но ты называешь ему не все семь цветов, а, допустим, пять, и он радостно добавляет: «А еще есть оранжевый и фиолетовый». В глазах профессора ты образован и весьма не глуп, однако, не умнее его, так что доброжелательный контакт установлен, а дальше – дело техники.

Есть и другие достоинства. Профессия журналиста почетна: ты властитель дум, формируешь общественное мнение, по твоим публикациям могут даже принять постановление правительства! Еще профессия выгодна. Можно удовлетворять личное любопытство за казенный счет. Редакционная корочка открывает многие двери, твоя записная книжка полна полезных имен и телефонов. В командировках тебя встречают, провожают и, главное, угощают. Поди плохо.

Наконец, быть журналистом приятно. Результат твоих усилий моментален: написал нетленку – и уже назавтра ты в ферзях. На тебя с интересом смотрят люди, в том числе женщины, ты же должен неуклонно следовать завету старика Хэма: никто и никогда не должен видеть газетчика за работой. Твой цинично-романтичный образ украшает какая-нибудь фигура речи типа: «Три принципа советской журналистики – обман, шантаж и подкуп». Красиво. Хотя на подкуп денег раньше не давали, а за шантаж можно было схлопотать. Оставался обман, довольствовались им.

Словом, масса достоинств. И одно из главных (по крайней мере, для меня) состоит в том, что в журналистике полно неожиданных и подчас веселых хитросплетений.

Случается, что одна и та же тема упорно бродит за тобой. Вот газета ровно сорокалетней давности, 1987 год. Мой дебют в центральной прессе. В редакцию пришло письмо о том, что малокультурные люди повадились в подъезде жилого дома справлять малую нужду. Представьте, до сих пор помню имя жалобщика: Виктор Макарович Никишков из города Химки. Проверять письмо отправили, естественно, салагу, не публицистов же ленинской школы занимать всякой мурой. Факты подтвердились, я красочно живописал затопление подъезда фекалиями, но старший коллега сказал, что надо мыслить масштабно, а именно – поставить проблему строительства общественных туалетов в Химках. Пришлось ехать назад, расспрашивать тетку из горисполкома, в конце концов материал вышел, и я до сих пор горжусь похвалой главного редактора: «От этой заметки не пахнет мочой».

Представьте, спустя восемнадцать лет туалетная тема вернулась ко мне, но уже в ином ракурсе. Вот отрывок из очерка, написанного после командировки в США в 1995 году.

Ни слова об ампире, модерне и барокко! Расступитесь, будуары королев, приемные покои кардиналов и усыпальницы фараонов! Право же, не до вас. Пора воспеть новый дар человеческого гения – американский туалет 90-х годов уходящего столетия.

Туалетизация американского быта уходит корнями… Впрочем, не знаю, куда она уходит, но совершенно неоспорим тот факт, что переселенцы с европейского континента быстрыми темпами догнали и перегнали англо-франко-германо-испано– и сопредельно проживающих трудящихся как по количеству, так и по качеству замкнутых пространств, характерных наличием фонтанирующих струй и фаянсовых скульптур. А что это за пространства! В техническом смысле – «Шаттл» пополам с «Бураном». В архитектурном – дворец венецианских дожей. В философском – место, где свобода перестает быть осознанной необходимостью. Верьте мне на слово и не требуйте доказательств.

И зачем я, в самом деле, буду рассказывать о ванне, которая, кажется, сама выгибается, чтобы вам удобнее было в ней ворочаться; о скрытых в ее чреве дырочках для подводного массажа – всякого там поглаживания, покалывания и почесывания; о позолоченных крантиках и трубочках, в которых отражается ваша увлажненная физиономия. И что толку вам знать, что фаянс бывает любых цветов и оттенков; что двери и окна приятно украсить витражами; что у хозяина и у хозяйки есть свой туалетный столик, но только у ее столика – выемка для ног (сядет и займется макияжем), а у его – нет (бриться удобнее стоя); что в этом пространстве, приравненном к метражу однокомнатной московской квартиры, каждому из хозяев полагается еще по небольшой остекленной комнатке, где для мистера – унитаз и душ, а для миссис – унитаз и биде, а душ она не уважает, предпочитает ванну. Нет, правда, к чему вам эти совершенно бесполезные сведения?

Но и техническое, и дизайнерское совершенство этих мест необщего пользования, если вдуматься, означает больше, чем показатель уровня богатства страны. Речь идет, не смейтесь, просто-напросто о человеческой свободе – свободе превращать как бы стыдливое помещение, предназначенное для чего-то не вполне приличного, в территорию если не культовую (хотя один американец на полном серьезе сказал мне: «В туалете душа с богом разговаривает»), то по крайней мере в такую, где забота о священной человеческой плоти обставлена с величайшим к этой плоти уважением.

Все, довольно. Чувствую, разозлил, надобно объясниться. Пиршество туалетной мысли устроено вовсе не для того, чтобы подразнить читателя, для которого совсем недавно пределом мечтаний был чешский унитаз. Это лишь повод для того, чтобы лучше понять себя.

Принято считать, что история и уклад Соединенных Штатов воспитали независимых и сильных одиночек. Замечаем мы или нет, но многие дееспособные российские граждане (а может быть, и большинство граждан) кто верной, кто неверной дорогой движутся к тому же – к личной независимости, которая и есть первый и главный признак силы. Послушаем социологов: всего пару лет назад около трех четвертей опрошенных полагались на государственную поддержку, теперь же три четверти надеются лишь на себя. Вы как хотите, а я утверждаю, что эта перезагрузка общественного сознания – главное, в чем изменилась страна за последние годы. Как ни относись к нынешнему моменту, никто, полагаю, не оспорит того, что у нас появилось богатство если не жизни, то выбора. И если у вас достаточно денег, можете оборудовать себе сортир не хуже американского, причем уже не надо идти на поклон к завскладом и товароведу, просто загляните в салон сантехники – и будет вам счастье.

Однако там, где появляется свобода, в том числе свобода выбора, непременно возникают ограничители – стандарты. Но они не враги, напротив – стандарт и свобода, толкая друг друга, на самом деле друг другу помогают. Свобода управляет стандартом, стандарт направляет свободу. Вот американский стандарт: если ты куришь, не следишь за зубами, вовремя не стрижешься, если отрастил пузо, страдаешь одышкой и редко меняешь сорочки – значит, не ценишь самого себя; почему в таком случае должны тебя ценить другие? А вот американская свобода: они курят, не прочь выпить, полно лохматых, а толстяки есть такие, что адвокат Макаров рядом с ними что балерина Макарова (в то время Андрей Макаров еще не садился на диету. – М.Щ.). Ты свободен, ты независим и потому можешь сломать общий стандарт – и установить индивидуальный, для себя любимого. В конце концов, лучшее из вегетарианских блюд, как известно, – кусок мяса.

Перечитываю сейчас эти строчки и думаю: а для кого я их писал? Это ведь неправда, что журналист пишет для всех. То есть, он, конечно, хочет, чтобы его прочитали как можно больше людей, но все же имеет перед собой определенного читателя. Своего.

В середине восьмидесятых я работал в газете с самым крупным тиражом в мире – 21 миллион экземпляров. Абсолютный и никем не превзойденный рекорд. Колоссальная аудитория, чего еще желать автору, если бы ни одно «но». Подавляющим большинством наших читателей являлись рабочий класс и колхозное крестьянство. Гегемон. И редакционная политика была направлена исключительно на защиту его интересов. В конфликте главного инженера с токарем или председателя колхоза с комбайнером правы должны быть токарь и комбайнер, если же в результате проверки выходило иначе, материал отправлялся в корзину. Соответственные требования предъявлялись к тексту: доступность и простота, чтобы ежу было понятно. Помнится, когда я по неопытности написал в заметке «ахиллесова пята», был выставлен на всеобщее осмеяние.

Не то чтобы я не уважал аудиторию нашей газеты или относился к ней свысока (хотя вру, иногда это прорывалось), но все же готов был пожертвовать ее «подавляющим большинством» ради обретения того типа читателя, который близок лично мне. С которым мы на одной волне. Или, если угодно, одной группы крови. Ему бесполезно что-либо навязывать, он готов сомневаться в очевидном, способен оценить изящество мысли и игру слов, умеет и любит читать между строк. До него не надо снисходить, более того – он еще сам тебя многому научит.

Такой читатель, которого я для себя вычислил, в стране точно был, он есть и сейчас, причем в немалом количестве, вот только остались сомнения, удостоил ли он меня своим вниманием и расположением. Тем не менее, с надеждой писал и продолжаю писать именно для него. Неплохо было бы классифицировать его по какой-нибудь социальной графе, вот только по какой? Долго об этом думал, и все чаще в голове всплывал термин, который вошел в обиход в новейшей нашей истории. Во всяком случае, в СССР он не употреблялся. При том, что восходит аж к Древней Греции.

Впервые словосочетание «средний класс» упомянуто в трагедии Еврипида «Умоляющие». «В государстве три класса есть: во-первых, богачи, для города от них нет пользы, им бы лишь для себя побольше. Но опасны и бедняки и чернь, когда свое с угрозою подъемлет на имущих отравленное жало, подговорам послушная витий. Лишь средний класс для города опора».

Сегодняшнее расхожее определение куда менее поэтично: средний класс – это социальная группа, которая может позволить себе все необходимое, но без излишков и роскоши. Излишества, правда, не расшифрованы, но мы ведь люди догадливые, не так ли?

Именно среднему классу – при всей условности и размытости термина – я доверяю больше других. Принадлежащие к нему люди чаще всего совестливы, а это качество неприемлемо для настоящих богачей (ну, или для большинства из них). Так что олигархами мои гипотетические читатели не стали. Но и на дно не ушли, поскольку умны, упорны, предприимчивы и активны, что позволяет удалиться на безопасное расстояние от черты бедности. Словом, они размещаются как раз посредине. Таких людей я знал еще в пору так называемого развитого социализма, они тоже могли себе позволить все необходимое: трехкомнатную квартиру на четверых членов семьи, панельно-щитовой домик на шести сотках, «Жигули» 5-й модели и отпуск в Ялте или даже в Болгарии. Конечно, с нынешними не сравнить, труба была пониже, дым пожиже, но я вам скажу, что однажды побывал в бывшей квартире Л.И. Брежнева на Кутузовском проспекте и был ошарашен скромностью метража и планировки. Дети сегодняшних воротил туда бы не вселились, ну разве что по приколу.

Так вот, тех, чье мнение мне было важно, я называл приличными людьми. В это понятие входил и моральный компонент (соблюдают приличия), и материальный (имеют приличное, в смысле существенное, обеспечение). Пусть теперь они именуются средним классом, для меня суть не меняется. По-моему, я их неплохо знаю, уж точно лучше, чем богачей или бедняков. Вслед за Еврипидом считаю их опорой страны, и меня беспокоят экспертные суждения о том, что российский средний класс на глазах киснет и гаснет. Я тревожусь за их судьбу, – не исключено, еще и потому, что у нас с ними одни интересы.

Перелистываю свои старые публикации и не нахожу среди них глобально-постановочных статей о реформировании народного хозяйства или совершенствовании внешней политики государства. Умом не вышел. Или просто думал о другом. О том, к примеру, что любезному моему сердцу читателю, как и мне, осточертело жить в убогом, унижающем приличного человека экстерьере.

Именно эта идея на несколько лет погрузила меня в архитектурную тематику, где я довел себя до того, что на полном серьезе считал, будто стоит изменить наше пространственное окружение, как преобразятся сами люди и жизнь наладится. Типа красота спасет мир. Ага.

Пробегите фрагмент очерка начала восьмидесятых.

Плохую книгу можно захлопнуть. От плохой картины – отвернуться. С плохого концерта – уйти. Но есть искусство, которое воздействует на людей постоянно и независимо от их желания. Это архитектура.

Каноническая формула гласит: «Архитектура – организация пространства» (а не проектирование домов и прокладка улиц, добавим от себя). Но что такое организация пространства как не организация жизни людей в его границах?

Если понять профессию зодчего так, а именно так и нужно понимать, сразу становится ясно, что три измерения, которым пользуется архитектор, – длина, ширина, высота – обессмысливаются, если опускается еще одно, четвертое, измерение – человек.

Архитекторы располагают немалым профессиональным инструментарием для того, чтобы создать именно те пространственные условия, которые нам потребны. Однако… На съезде писателей СССР Юрий Бондарев произнес с трибуны: «Если архитектура, к примеру, должна выражать основной дух эпохи, то почему мы без устали строим и строим бездушные прямоугольные города с огромными, продуваемыми ветрами проспектами… Современный город из “коробок”, даже засаженный тополями, стал символом борьбы человека с природой – с солнцем, с воздухом и, если хотите, с самой радостью жизни… Мы не хотим сознавать, что типовые дома и типовые города рождают людей с типовым мышлением».

Этот уже не простой упрек – обвинение. Архитектуре предъявлен иск не привычного эстетического порядка, в безликости и однообразии, а социального. Можно было бы назвать точку зрения писателя крайностью, но в последние годы солидарные голоса раздаются все чаще. Иногда они даже доносятся из профессиональных архитектурных сфер. Все полнее осознается тот факт, что архитектурная среда не пассивный фон, а действенное средство формирования личности. И стало быть, зодчий – это человек, наделенный немалой социальной ответственностью.

Иногда по торжественным случаям архитекторов называют современниками будущего, имея в виду то, что результаты их труда остаются следующим поколениям. Тяжкое бремя, если вдуматься, – знать, что созданное тобой переживет тебя. И не просто сохранится как некий необязательный предмет – твоими домами, улицами и городами будут ежедневно пользоваться. Они будут пробуждать радость или навевать тоску. Приносить успокоение или раздражать. Вызывать гордость или стыд. Заставлять думать или порождать безмыслие. Архитектура будет помогать воспитанию всесторонне развитой личности или растить тех самых людей с типовым мышлением. Сегодняшний зодчий держит ответ не только перед нами, но и перед детьми, перед внуками нашими.

Звучит, конечно, пафосно, морализаторски и утопично. Но тогда это было оправдано: требовалось, подпустив политики, как следует взбить пену. Потому что профессию зодчего необходимо было спасать. Бал правили строители, и любая попытка архитектора хоть как-то разнообразить типовой проект приравнивалась ими к посягательству на святая святых – на выполнение плана по валу. Люди ждут жилья, больниц, школ, а вы лезете со своими балконными ограждениями и козырьками над входами. Кому нужны ваши финтифлюшки, когда впереди ввод объектов! В конце года, когда шла авральная сдача-приемка всего построенного, а также и недостроенного, в газете даже появлялась специальная рубрика: «Пора большого ввода». Завидя ее, наборщицы в печатном цехе загадочно хихикали.

А я добровольно поставил себя на службу загнанным под лавку зодчим. Расписывал достоинства новых жилых районов Минска и Вильнюса, реконструкцию старого центра Тбилиси, защищал талантливых архитекторов из Ашхабада, Ленинграда, Москвы… Печатался в разных изданиях, даже в официозной «Правде» и легендарном «Новом мире». Меня зауважали, приняли в Союз архитекторов СССР, несмотря на отсутствие соответствующего диплома, и я получил право беспрепятственно посещать их ресторан и бар, где мы с героями моих публикаций отметили выход долгожданного постановления ЦК КПСС, направленного на развитие советской архитектуры и соответственно на укрепление позиций архитекторов.

И вот теперь, когда городское пространство той же Москвы и других городов куда живописнее и человечнее, чем тридцать пять лет назад, не впору ли автору напомнить о себе, испросить признания прежних заслуг? Приятно было бы прочитать о себе что-то в таком роде: исправно выполняя волю культурных и терпеливых читателей, автор долгое время точил каплями камень, за что награжден Орденом Небесполезных Стараний. Пока что не посмертно!

Но заранее знаю, что услышу в ответ: все начало меняться, когда в стране возникла частная собственность, образовались частные инвесторы и строительные компании, заработали финансовые рычаги, а уж дальше по цепочке вспомнили про архитектуру. Ни ты, ни постановление ЦК КПСС тут ровным счетом ни при чем. И, кстати, с возведением красивых строительных объектов люди ничуть не изменились: любят деньги, легкомысленны, в общем, напоминают прежних – и далее по Воланду-Булгакову. Так что ошибочка вышла.

Очень жаль. Награда была бы ценна для меня еще и потому, что последующие сочинения не дали вообще никакого результата. Правда, тема была другая – попса. Тогда она называлась иначе: советская эстрадная песня.

Тридцать лет назад (опять эти немыслимые интервалы, но, с другой стороны, мы же знаем, что большое видится на расстоянии), так вот, тридцать лет назад вышло так, что ответственные лица с Центрального телевидения предложили мне стать ведущим «Песни года» – главной музыкальной программы страны. В отечестве стало модно разводить дискуссии по любому поводу, изображать перестроение, на этом фоне советская песня с одними и теми же авторами и допущенными до телеэкрана тремя десятками исполнителей сильно напоминала стоячее болото, за это дежурным по культуре могли навалять. В музредакции ЦТ подсуетились, и решено было заменить объявляющих номера дикторов на журналиста, хоть что-то понимающего в музыке (а я делал вид, что понимаю).

Ведущий должен был придать передаче полемичность, точнее – видимость полемичности, поскольку на самом деле никто ничего менять не собирался. Другими словами, обострить, не обостряя. Задача дурацкая, но именно этим она меня поманила. Стало интересно, смогу ли сварить бульон из неразбитых яиц. Получив один-единственный урок по поведению в кадре (не сутулься, не верти микрофон, не размахивай свободной рукой, не наклоняй голову, а то появляется второй подбородок, не гнусавь, не хихикай, у тебя смех противный, стой к камере левой стороной, потому что левый профиль у тебя еще более-менее, а с правым совсем беда), я был выпущен в эфир, где состроил вдумчивую физиономию и погнал пургу. Причем гнал ее одновременно и на Центральном телевидении, и в центральных газетах.

Представляю вам образец глубокомыслия 1987 года.

Известно: личностные качества имеют в искусстве первостатейное значение. Их не оставишь за кулисами или за кадром, они явятся вместе с тобой – и лучи рампы, а тем более телевизионный крупный план еще и выделят, подчеркнут их. Уровень нашей музыкальной эстрады зависит от личностного уровня работающих здесь людей, который, в свою очередь, напрямую связан с уровнем профессионализма.

Не так давно по телевидению шел фильм-воспоминание о Майе Кристалинской. Наверное, должно было пройти немалое время, многое в жизни и музыке измениться, чтобы сейчас, глядя черно-белую пленку, понять, какие возможности скрыты во внешней статике, если есть внутренняя гибкость. Мы отвыкли от чуть заметного жеста, от легкого движения губ, от намека… Нам не хватает исполнителей, не певцов, а именно исполнителей! Вдумайтесь, всмотритесь, сколь богата самыми разными чувствами и оттенками чувств реальная наша жизнь – и насколько беднее палитра чувств на эстраде.

Разумеется, каждый автор хочет написать шлягер; это в порядке вещей. Но чтобы стать шлягером, песня должна угодить множеству совершенно разных людей. Как быть? Многие композиторы и поэты идут на сознательную нивелировку, на упрощение. Одни делают это радостно и без усилий, ибо только в рамках стандарта чувствуют себя уверенно. Другие ценой немалого напряжения, ломая себя, подгоняют к среднеарифметическому уровню свое музыкальное и поэтическое мышление. Вот так и растет, набирая силу, этот поток. И присматриваясь к «камушкам», которые он несет, все чаще обнаруживаешь их сходство.

Ходил занятный слух, будто композитор Френсис Лей имел претензии к советскому коллеге в связи с тем, что первые три ноты известной всему миру «Лав стори» совпадают с тремя нотами популярной у нас песни. Три ноты – смехота! А что сказать о целых музыкальных фразах, отрывках, совпадающих один к одному? Те, кто интересуется зарубежной эстрадой, вполне могли обнаружить ласкающие слух приметы незаконного родства наших и «ненаших» шлягеров. Ноты стали липкими.

Иногда, впрочем, и не различишь, сознательный это плагиат или просто срабатывает установка на стертость музыкальной мысли, на ширпотреб. Работает система типового проектирования модных песен, и тут иной раз рискованна сама возможность написать что-то выходящее за рамки стандарта. Внутренний сторож говорит: не мудри, делай «верняк». И авторы в самом деле не мудрят. Все, что написано, должно идти в дело: ни ноты в отходы. Стыд порой запрещает то, чего не запрещают законы, утверждали древние. Сегодняшняя песенная лихорадка заставляет стыд умолкнуть.

А кто вообще сказал, что советскую песню любят и непременно будут любить? Обстоятельства складываются так, что сейчас, в период духовного углубления, песни низкого художественного уровня вместе с подобными им исполнителями начнут казаться неуместными. Потому что они не дадут пищи нашим мозгам и сердцам, тренирующимся с возрастающей нагрузкой. И чем больше людей окажутся втянутыми в такие тренировки, тем насущнее станет для песни необходимость пересмотреть систему ценностей. Вот тогда-то ей, быть может, придется бороться за место под солнцем.

Спору нет, песня нужна разная. Песня-призыв и песня-игра, песня-размышление и песня-фантазия…

Но во всех случаях это должно быть произведение искусства, удостоверяющее интересную, ищущую личность – вернее, личности его создателей. И предполагающее такую же личность слушателя. Не нужна только песня, текст которой утверждает скудость мысли, а музыка – бедность чувств.

Такая песня оскорбительна.

У журналистов, да и не только у них, есть простительная особенность: если долго токуешь одно и то же, сам начинаешь в это верить. Сначала я приписал архитектуре способность улучшать общественные нравы, а следом возвел эстрадную песенку в ранг проповедника, что было еще большей ахинеей. Увлекся, однако.

Впрочем, от меня как музыкального ведущего-по-лемиста (показываем пальцами кавычки) толк все-таки был. Мы с редактором программы Нонной Нестеровской впервые воткнули в телевизионный эфир «Машину времени». Ее уже все прекрасно знали и даже видели в кино, но домашний голубой экран – не ровня кинозальному белому; на ТВ шел строгий политический отбор. Так вот, мы умудрились отыскать в репертуаре «машинистов» чуть ли не единственную песню, в которой даже самые изощренные идеологи не нашли бы фигу в кармане. Называлось это сочинение «Песня, которой нет».

Чуть проще было с группой «Секрет», которую до нас тоже в ящик не пускали. Мы же продавили питерцев с безобидной песенкой «Сара Барабу», предварительно убедив насторожившееся руководство, что «Сара» не является пропагандой идей мирового сионизма.

И, наконец, мы спасли для народа крутой хит. К своему дебютному появлению на ЦТ Лайма Вайку-ле записала две песни. Руководство редакции выбрало «Ночной костер», а вторую песню запретили, обругав ее кабацкой пошлостью. А мы эту пленку припрятали и спустя пару месяцев, рискуя получить по голове, втихаря засунули в очередную передачу. Наутро вся страна запела «Еще не вечер».

Вот такие имеются заслуги, которые, надеюсь, хотя бы частично искупают чистосердечные заблуждения автора.

А теперь еще один, уже последний, поворот наших историографических рассуждизмов. Иной раз приходится внушать аудитории идеи, в которые не только не веришь, но даже мечтаешь, чтобы они как можно скорее рассыпались в прах. И тогда твердишь: «Чур меня, чур меня» и мучительно соображаешь, как бы сохранить перед уважаемым читателем лицо, как бы послать ему намек, что ты пишешь одно, а думаешь совсем другое. А то ведь сочтет тебя балбесом или лакеем. До сих пор помню это ощущение, перечитывая свою публикацию от 26 июля 1985 года. Тут важна точная дата, потому что это сочинение вышло ровно через десять недель после обнародования знаменитого указа Президиума Верховного Совета РСФСР «О мерах по усилению борьбы против пьянства и алкоголизма, искоренению самогоноварения».

Итак, главный редактор газеты велел мне на примере промышленного предприятия показать, какие результаты приносит выполнение означенного указа. «Результаты, конечно, должны быть ошеломительными?» – нахально пошутил я, но тотчас был сурово поставлен на место: «Ты, может, не понял, что все это очень серьезно? Срок тебе – сутки. Акцент – на росте производительности труда».

Ясное дело, на чем же еще. Если государство решилось изъять из торгового оборота водку, а значит, пробить здоровенную дыру в бюджете страны, значит, насильно отрезвленный рабочий класс должен ударным трудом эту дыру заткнуть. Вот такое предусмотрено «водкозамещение». Короче, следующим утром я уже ехал в ближнюю командировку на Подольский механический завод имени М.И. Калинина. Предварительно объяснил по телефону директору цель визита, чем совершенно его не обрадовал. Но куда денешься.

Такое было в моей жизни в первый и, как позже выяснилось, в последний раз: еще до начала журналистского расследования я знал его результат и даже заранее придумал рубрику: «Утверждать трезвость», подзаголовок: «Первые результаты целенаправленной борьбы с пьянством в заводском коллективе», а когда электричка уже подъезжала к Подольску, родилось заглавие будущей публикации: «Перелом». Во как.

К моему появлению бывалые руководители – директор, секретарь парткома и председатель профкома – уже сообразили на троих, как будут спасать шкуры, в чем я готов был всемерно им содействовать, ибо на кону стояло не только их, но и мое служебное соответствие.

Ночью на обратном пути я придумал начало статьи.

«Когда кончился июнь, секретарю парткома завода попеняли в горкоме:

– Как же это? На соседнем предприятии всего четыре случая пьянства за месяц, а на вашем – 172. Хорошо же у вас пьют!

– Или у них плохо считают, – парировал секретарь».

Этот детективный зачин имел доказательное продолжение, которое даже сейчас, спустя три с лишним десятилетия, не лишено интереса.

Вслед за указом Президиума Верховного Совета директор завода издал свой указ. В нем была четко оговорена процедура пресечения порока. Обнаружил бригадир пьяного – обязан немедленно сообщить мастеру или иному руководителю. Тот вместе со свидетелями обязан составить протокол установленного образца и сдать начальнику цеха. Последний обязан завизировать документ и в течение суток вручить его начальнику заводской охраны, который в свою очередь обязан в трехдневный срок передать протокол в горисполком для наложения административного взыскания.

Если человек утверждает, что он трезв, в здравпункте проведут экспертизу. Если руководитель покрыл нарушителя, а того задержали на проходной, – штрафом обложат обоих. Да и весь коллектив, где это произошло, мгновенно потеряет шансы на призовое место в социалистическом соревновании.

В общем, наказание виновного неотвратимо. Строгое по тем временам наказание. Штраф чаще всего по максимуму—50 рублей, считай, треть месячного оклада. Плюс автоматическая потеря тринадцатой зарплаты и премии.

Это был не просто регламент, а проявление трезвого административного гения. На мгновенье даже мелькнула шальная мысль: а ну как они и вправду удушат зеленого змия? Но в кабинет уже вводили четверых бойцов, и по их лицам я понял: нет, никак невозможно.

Бойцы держались отменно: сдавленные голоса, скупые жесты, в глазах печаль. В июне они проштрафились по два раза. Но вот ведь досада: не пьяные, оказывается, были, всего лишь похмельные. Впредь подобного не повторится, мамой клянусь. Да и трудно стало с этим делом, торговые точки вокруг завода позакрывали. Имеются, конечно, кое-где знакомые продавцы, но они теперь знаете сколько за бутылку просят? Сто шесть рублей! Шесть – водка, сто – будущий штраф. Хочешь-не хочешь, а бросай пить. Если не получается – сходи к заводскому наркологу, он «снимет тягу».

Я смотрел этот отрепетированный в профкоме спектакль под названием «Покаяние грешников» и мысленно аплодировал. Это было ровно то, что мне нужно.

А дальше, как говорят картежники, поперло. Нужно, хоть умри, подтвердить экономический рост. Решено было сравнить июньские показатели с майскими (месяцы-соседи) и с данными прошлогоднего июня (годичная дистанция). Сопоставили план и факт по валу – вышло преимущество июня-85. По реализации тоже, и ритмичность наилучшая. Сравнили выполнение плана по производительности труда, потери рабочего времени по болезни, заводские потери от брака – везде выиграл июнь. Вряд ли директор решился на подлог, просто произошло чудо.

Дело, можно сказать, было сделано, и мы почувствовали себя удачливыми соучастниками. «Поверьте моему опыту, – сказал директор, – среди пьяниц немало хороших рабочих, даже асы попадаются. Погудит такой человек, потом приходит к мастеру с повинной: “Прости, отработаю”. Тот думает: “Какой мне прок в его прогулах? Пусть лучше будет мне обязан”. И прощает. А бухарик идет в цех и по две-три нормы за смену выдает».

Секретарь парткома тоже показал знание предмета: «Пьяницы – народ очень изворотливый. Скажем, вечером напился – понятно, что утром на работе засекут. 50 рублей потерять – это он еще перечертыхается, но ведь сгорят и премия, и тринадцатая зарплата. Так выгоднее вообще на завод не ходить, тогда за прогул только премии лишат – протокола-то нет!».

Когда прощались с заводским начальством, мне показалось, что они хотят предложить мне выпить – за успех общего дела. Но не решились. А зря, я бы не отказался.

Статья получилась очень убедительная, главного редактора похвалили наверху, а меня в виде поощрения послали в командировку в ГДР. Пройдя в Шереметьево пограничный контроль, я набрел на сияющий огнями бар со всевозможными бутылками. А надо заметить, что, будучи не чужд алкогольной зависимости, я после эпохального указа добровольно вверг себя в абстиненцию, то есть завязал, поскольку просто не мог выстоять огромные очереди в гастрономе. При виде бара сердце подпрыгнуло, но я унял его, объяснив себе, что здесь наверняка торгуют за валюту, командировочных же у меня с гулькин нос, а на них еще надо всю семью нарядить. Но проницательная барменша перехватила мой взгляд и провозгласила: «За рубли, мил человек!».

Рубли у меня были. В Германии же ни очередей, ни ограничений не наблюдалось. Короче, в Москву я вернулся без подарков, но с похмельным синдромом и исполненным трагизма манифестом, который, обливаясь пьяными слезами, написал в берлинском гаштете перед возвращением на безалкогольную родную землю. Вот этот крик души.

К вам, принцы красной и белой крови, – тонкие вина долины Роны, Тосканы и Андалусии, к царственной «Вдове Клико» и пахучей шипучке по имени «Салют», к вам, джин без тоника, виски без содовой, кампари без оранжа, водка без томата и пиво без водки, а также к вам, граппа, кальвадос, абсент, перно, коньяк, арманьяк, бренди, ягермайстер, текила, фернет, шнапс, грог, просекко, аперитивы-диджестивы, брага, лосьон, жидкость от перхоти, коктейли «Взболтать, но не смешивать» и «Пить, но не нюхать», и, наконец, к тебе, сказочный этанол, он же C 2 H 5 OH, товарищ далекой юности, – ко всем вам обращаюсь. И говорю: прощайте!

Доныне храню это кровью написанное письмо, утратившее, слава богу, актуальность. Хотя как знать, жизнь длинная, вдруг в отдаленном будущем кому-то захочется порадеть о народном здоровье. Ему бы тогда и напомнить уроки антиалкогольной кампании, которая всеми воспринималась как хохма, пока не началось массовое отравление самогонкой и иной спиртосодержащей бурдой, пока не прошлись бульдозером по виноградникам и не совершил суицид знаменитый крымский винодел, пока страна не погрузилась в угрюмое трезвое отчаянье. Так что провидческим оказался мой заголовок – «Перелом». Много чего переломали.

Весной 2015 года, аккурат к юбилею указа, М.С. Горбачев признал, что антиалкогольная кампания, им же и запущенная, была ошибкой. То есть подтвердил то, что мы и без него знали еще тридцать лет тому назад.

Впрочем, довольно вдыхать пыль пожелтевших газет и пачкать пальцы старой типографской краской. Надо знать меру. С прошлым следует обращаться осторожно: чем его в твоей жизни становится больше (что неизбежно), тем сильнее оно затягивает в свои омуты. Начинает казаться, что как раз там-то была настоящая жизнь, несравнимо более наполненная и осмысленная, чем теперешняя. И сам не замечаешь, как превращаешься в старого гриба.

Но надо оказать сопротивленье, как учил датский принц. Как-то я пожаловался одному умному человеку, что копаться в былом мне стало интереснее, чем проживать сущее, так он отреагировал быстро и резко: «Прекрати немедленно! Даже у меня еще все спереди». Именно так и сказал. Неплохо для 82-летнего парня, не находите?

Так что будем наблюдать и описывать перипетии дня сегодняшнего, и тогда лет через пятнадцать, никак не раньше, сможем оценить по достоинству свои догадки, прогнозы и прозрения. Надо только запастись любопытством и здоровьем.

 

Какой из тебя иностранец

 

Словарный запас карман не тянет

Удивительно, какие все же парадоксы складываются в мозгу по причине бескрайности российских просторов и неисчислимости народа, их населяющего. Из Москвы чудится, что уже не осталось в стране человека, хоть разочек не переступившего государственную границу. Носятся соотечественники по свету, где только не встретишь их, приехавших кто туристами, кто экспатами, в смысле приглашенными иностранными специалистами, а кто и насовсем. В разговорах только и слышишь: Ивановы валят, Петровы чемоданы пакуют, Сидоровы бумаги собирают… Помилуйте, граждане, много ли нас останется?

Но это обманчивый столичный взгляд, решительно опровергаемый статистикой. А она сообщает, что всего чуть больше четверти от суммарного населения страны имеют загранпаспорта (причем обладать документом – не значит им пользоваться). Другими словами, около трех четвертей россиян за границей не были и не факт, что собираются побывать.

С большой долей вероятности можно предположить, что иностранного языка в пригодном для контактов состоянии у них нет, он им попросту без надобности. Однако люди, посещающие разные заграницы, хоть и составляют меньшинство, но несколько десятков миллионов человек как-никак образуют.

В этих записках речь пойдет главным образом не о тех, кто свободно спикает, шпрехает и парлекает, таких к счастью все больше, и продвинутая молодежь сильно улучшает общие показатели. Мы же настроим внимание на иную публику, которая, собственно, и определяет основную тенденцию. Мейнстрим, если кто не понял.

Для зачина и разгона обратимся к середине семидесятых годов, страшно сказать, прошлого века. Именно в ту пору всесоюзная слава накрыла талантливого певца (который сейчас регулярно сидит в жюри музыкальных конкурсов). Как случается с низкорослыми людьми, он любил все крупное: женщин, квартиры, автомобили. Но если дамы и апартаменты были отечественными, то машины, наоборот, иностранными. Однажды ему привезли «из-за бугра» ровно то, о чем он мечтал, – легендарный «Бьюик Роадмастер», отлично сохранившийся американский корабль на колесах.

Полгода звезда рассекала на нем по Белокаменной, вызывая уважение гаишников и лютую зависть коллег, пока социально активные соседи ночью не вышибли кирпичом лобовое стекло. Запчастей к такой тачке было не сыскать, заказа из Америки предстояло ждать год-два, но тут подвернулся счастливый случай: ЦК комсомола организовал марш мира по Соединенным Штатам.

Представителям прогрессивной советской молодежи предстояло пройти пешим порядком по городам и весям и разъяснить простым американцам суть миролюбивой политики Советского Союза. Участие в мероприятии знаменитого исполнителя было абсолютно уместным.

Перелетев через океан, певец дисциплинированно маршировал с товарищами, но едва на пути попадался автомагазин, как он устремлялся туда и, взяв дыхание, выстреливал зазубренную фразу. В переводе она звучала так: «Здравствуйте разрешите представиться я знаменитый русский певец и друг Америки хочу купить у вас за наличные доллары лобовое стекло для автомобиля бьюик роадмастер одна тысяча девятьсот пятьдесят шестого года выпуска уф-ффф».

Произношение было диким, его не понимали, просили уточнений, но что мог пояснить человек, не знающий по-английски ни слова, кроме пары песен битлов, смысла которых, впрочем, тоже не понимал. Кое-как он все же уразумел, что дело тухлое, поскольку запчасть для модели двадцатилетней давности в большом дефиците. Однако в середине акции подфартило: старый негр нашел в старом ангаре вожделенное стекло, и оставшуюся половину марша артист тащил его на себе, обливаясь потом. Пару раз стекло падало из онемевших рук, чудом не раскололось и все-таки добралось до Москвы и было прикручено к «Бьюику». Правда, машину артист после этого разлюбил и продал, зато выучил английский язык, спасибо маршу мира.

Забавная эта история, меж тем, иллюстрирует типичную ситуацию для того времени и того поколения, к которому принадлежит и автор этих строк. Никто в стране не учил иностранные языки (за исключением лишь тех, кто сделал язык своей профессией, но это капля в море). А зачем, в самом деле, было учить? За границу все равно никто не пошлет и не пустит, а если сказочно повезет и попадешь организованным туристом в Болгарию или Польшу, то как-нибудь на пальцах выяснишь, где тут магазин. Случались, конечно, исключения; я знаю человека, положившего жизнь на изучение французского языка, он говорил на нем лучше любого француза, но впервые увидел Париж лишь на шестом десятке.

Так было. Но уже давно выпускают, и партийные комиссии в райкомах не закроют вам выезд по причине давнего развода, да и райкомов-то нет. И за это время можно было выучить не то что английский, а финский, китайский и хинди, а также научиться писать справа налево, как арабы. Кстати, об арабах, – вот вам документальный клип.

Кто ездил на курорт в египетский Шарм-аль-Шейх, тот скорее всего знает магазинчик Duty free. Размещен он не в аэропорту, как обычно, а в самом городке. В течение двух дней после прилета вы имеете право приобрести там несколько бутылок качественного алкоголя, дабы уберечь свой желудочно-кишечный тракт от местной бурды.

Так вот, на моих глазах в магазинчике произошел чудесный диалог между соотечественницей и продавцом-египтянином. Собственно, диалогом его не назовешь, поскольку говорила только дама. «Плохо торгуешь, фараон. У тебя логистика никуда не годится, ты уж мне поверь, я всю жизнь в торговле, – объясняла она на громком русском языке. – Классифицировать товар надо иначе, тогда будешь быстрее обслуживать покупателя. И заработать можно больше, если изменить норматив отпуска продукции в одни руки. Неужели не понимаешь?».

Парень не понимал ни единого слова, только по-восточному сладко улыбался. И тогда россиянка произнесла фразу, которая останется в моей памяти навсегда: «Ладно, я буду объяснять очень медленно, а ты запоминай. Не век же дураком ходить».

Насмеявшись со стоящими в очереди мужиками, я вдруг посерьезнел и вспомнил республики еще советской Прибалтики. В прежние годы часто туда наезжал и видел, что очень многие русские люди, постоянно там живущие, понятия не имели, как по-эстонски, по-латышски, по-литовски спросить: «Который час?». Они никого не хотели задеть, просто не понимали, что незнание местного языка может оскорбить коренных жителей. А если даже и понимали, то не брали в голову. И я абсолютно уверен, что, называя впоследствии русских оккупантами, прибалты мстили, в том числе за пренебрежительное отношение к их языкам.

Союз распался, но дело его живет. И что интересно, находит продолжение в других странах и даже на других континентах. На Брайтон Бич до сих пор русскоговорящая публика не видит смысла учить английский, и лишь самые продвинутые освоили двуязычный микст: «Боря, отнеси аппликейшн, чтобы починили крышу» или «Мила получила эппойнтмент на хорошее место». Зато брайтонские полицейские выучили русский, а куда денешься.

Живущие в германоязычных странах наши люди из принципиальных филологических соображений обходятся без немецкого. А как, в самом деле, его выучишь – с несметным-то числом неправильных глаголов! Аргумент, что «понаехавшие» сербы, турки, румыны и даже китайцы, у которых речевой аппарат вообще не приспособлен к европейской фонетике, бегло общаются на языке Гете, остается без комментариев или срезается фразой: «Ну, это их дело».

А вот немцы, напротив, в свое время наш язык учили исправно. Однажды знакомый австрийский адвокат показал мне немецко-русский словарь, и эта книженция явила мне дотоле неведомую методику изучения иностранного языка. Учтивому германцу первым делом предлагают освоить соответственный набор слов и оборотов. Guten Tag! – Здравствуйте! – Sdrasstwujtje! Bitte – пожалуйста – pashallujss-ta. Wieviel kostet? – Сколько стоит? – Sskolka ss-to-it? Schadet nichts! – Ничего! – Nitschewo! Nicht zu ändern, schade! – Ничего не поделаешь, жалко! – Nitschewo nje podjelajesch, shallko!

Зер гут, теперь пора расширить словарный запас, дабы наладить продуктивный контакт с русскоговорящим собеседником. Halt! – Стой! Hände hoch! – Руки вверх! Sind hier Rotarmisten gewesen? – Были ли здесь красноармейцы?

Ну что, не ждали? То ли еще будет! Von wo sind sie gekommen und wohin sind sie abgerückt? – Откуда они пришли и куда ушли? Hatten sie Panzer mit? – Имелись ли у них танки? Sind im Ort Waffen vorhanden? – Спрятано ли в этом месте оружие? Wer von den Bewohnern steht mit den Partisanen in Verbindung? – Кто из населения имеет связь с партизанами?

Далее следуют диалоги на бытовой почве. Wir wollen hier übernachten. – Мы хотим здесь переночевать. Wir brauchen Lebensmittel (Brot, Fleisch, Milch, Mehl, Butter, Eier). Bringen Sie es her! – Нам нужны съестные припасы (хлеб, мясо, молоко, мука, масло, яйца). Принесите!

Тут в голове вспыхивают фрагменты фильмов военных лет: «Матка! Яйко, млеко, брот, а не то я буду делать пу-пу!». В том кино, помнится, фашистов изображали смешными придурками. А между тем, у них был словарь!

Вот и настал момент раскрыть карты, – в смысле, показать обложку этой книжицы, очень удобной для размещения в кармане полевой формы. Немецко-русский солдатский словарь выпущен в Берлине в 1942 году издательством «Миттлер и сын». 3000 слов «для ежедневной жизни» – похоже, они собирались жить у нас ежедневно! Тираж не указан, но и так понятно, что каждого доблестного рыцаря Третьего рейха, ведущего военные действия на территории СССР, необходимо обеспечить таким словарем. Дабы при разъяснениях преимуществ арийской расы над иными или же во время допроса с последующим расстрелом он мог найти взаимопонимание с местным населением.

На обложке сказано: «Война показала, как простыми средствами может общаться немецкий солдат.

Правильно расставленных слов, без учета грамматики, почти всегда достаточно». А в самом низу обложки мелким шрифтом сообщается: стоимость словаря – 40 пфеннигов (по-нашему, копеек), при заказе более 100 экземпляров – скидка до 35 пфеннигов. А что, война тоже счет любит.

Полистаешь такой артефакт – и, сказать по правде, становится жутковато. Это вам не руссо туристо, составляющий со словарем фразу: «Как найти меховой магазин?». Там были ребята посерьезнее, и дело у них было поставлено круто, сумрачный германский гений учел все вероятные обстоятельства, в том числе лингвистическую адаптацию.

Между прочим, не исключаю, что эта букинистическая редкость очень даже может пригодиться в будущем – как аргумент в исторической дискуссии. Допустим, через пару десятилетий, а то и раньше, кто-нибудь запустит версию о вероломном нападении Советского Союза на Германию в 1941 году, и непременно сыщутся олухи или мерзавцы, которые ее поддержат. А кто-то абсолютно искренне в это поверит. О, наше непредсказуемое прошлое! Вот тогда-то следует извлечь на свет словарь 1942-го года, и сразу станет ясно, кто к кому заявился.

Возвращаясь же в день сегодняшний, замечу, что освоить русский язык тому же европейцу в разы сложнее, чем итальянцу – английский, а французу – немецкий. Наш великий и могучий в придачу невероятно труднодоступный – для всех, кроме нас, которым повезло узнать его с рожденья. Так что перед иностранцами, выучившими русский, как сказал поэт, «только за то, что им разговаривал Ленин», а также по множеству иных причин, я снимаю шляпу и сгибаюсь в поясном поклоне. Потому что это действительно очень круто.

И тем экзотичнее выглядят на их фоне существа, к которым с любезной улыбкой обращаются портье или официант, таксист или продавец, а они испуганно спрашивают друг у друга: «Что он сказал?». Или просто отворачиваются и уходят. Или трясут головой: «О'кей, о'кей», демонстрируя якобы полное понимание.

На самом же деле они (да и я в их числе, чего уж скрывать) демонстрируют демоническую лень. Только ею и ничем иным – ни слабыми лингвистическими способностями, ни отсутствием мотиваций, ни нечеловеческой занятостью – объясняется причина, по которой современный человек не в состоянии справиться хотя бы на уровне бытовой болтовни хотя бы с одним иностранным языком. Вовсе не любовь и голод, а матушка-лень правит миром!

Тем ярче на этом ленивом фоне выглядят антиподы. Автор знаком с одним олигархом, вкалывающим от зари до зари, и, честно говоря, я перестал понимать, что ему нужнее – деньги, которых у него и так полно, или сам трудовой процесс, который он уже давно мог бы прекратить без всякого для себя ущерба. Когда-то, в период первоначального накопления капитала, этот человек держался принятого в его кругу правила: «На фиг тебе язык, если можно нанять переводчика». Сейчас ему под семьдесят, он имеет возможность нанять армию лучших синхронистов, но при этом каждое утро по полтора часа занимается с педагогом английским языком и на ночь читает британские газеты. Какого лешего, спрашивается? А такого, что быть олигархом ему мало, он желает осознавать себя человеком мира и испытывать все преимущества открытого общения, без которого невозможно чувствовать себя свободным.

Никто из нас не знает, в какой момент ему позарез понадобится иностранный язык. Я навсегда усвоил это много лет назад, когда жил в городе Ташкенте. Лето в Узбекистане было огнедышащим, а зимы порой лютыми, и вот именно в студеный зимний вечер мы с приятелем слегка заблудились в районе, куда ходить небезопасно. И вскоре были взяты в кольцо гопкомпанией, состоящей из представителей титульной нации и не испытывающей пиетета к «бледнолицым братьям». Парни заинтересованно оглядывали наши приличные по тем временам пальто, мохеровые шарфы и кроличьи шапки. Рвать когти было бесполезно, отбиваться – опасно: могли проткнуть.

И тогда мой приятель, уроженец Ташкента и по профессии актер, принял позу римского патриция и задвинул короткую, но яркую речь. Она была исполнена на прекрасном узбекском языке с вкраплениями узбекской же ненормативной лексики. Братья, сказал приятель, я вижу, вы хотите раздеть нас и оставить умирать на морозе. Так знайте же, что я живу в Ташкенте двадцать пять лет, моя жена узбечка по имени Зухра, мой сын узбек по имени Фархад (это было чистое вранье), я кушаю плов и манты, всем сердцем люблю узбекский народ и жалею, что сам не родился узбеком. Аллах акбар!

И случилось чудо. Из глаз братвы выкатились и тут же замерзли на щеках слезы. Нас обняли, довели до остановки и усадили в автобус, предварительно согрев портвейном под названием «Хирса», мы ответно растрогались и подарили им дефицитные кожаные перчатки, а приятель пригласил на спектакль «Разбойники», в котором, согласно его аннотации, Фридрих Шиллер поведал о любви германского басмача к узбекской ханум, дочери бая.

Умение общаться на чужом языке не только полезно, но и экономически выгодно, в первую очередь для тех, кто обустраивается за границей. Потому что иначе ты моментально становишься добычей оборотистых местных ребят, которые всегда готовы ввести тебя, безъязыкого, в новую жизнь. Эти сталкеры охотно решают все вопросы (вид на жительство, оформление гражданства, организация бизнеса или работы по найму, банковские счета, транши, кредиты, страховки, жилье, транспорт, медицина, устройство детей и прочее, и прочее), выворачивая твои карманы и кошельки, да еще и осмеивая тебя за глаза. Приезжих русских они держат за воров и убеждены, что их надо стричь и доить по полной. Главная задача – лишить мигранта какой-либо самостоятельности, чтобы без поводыря он не мог даже вызвать такси или купить телефонную симку.

Мало-мальски пообтершиеся за границей россияне подтвердят, что большинство действий для адаптации на новом месте без особых затруднений можно сделать самому, единственное непременное условие – знание языка. Без него никуда. А уж тем, кто ведет бизнес за границей, умение говорить и особенно понимать крайне необходимо, поскольку не исключен риск, что твоего переводчика элементарно перекупят и ты подпишешь контракт, не заметив ловушки, что и случается сплошь и рядом.

На незнании мигрантами языка построена целая образовательная индустрия, где неплохо зарабатывают лингвистические курсы, школы, репетиторы, причем год от года возрастает сложность экзаменов, которые требуется сдать, если нужно устроиться на определенные виды работ, получить вид на жительство или гражданство. Тем, кто не сдал, приходится снова и снова брать уроки, снова и снова экзаменоваться, – в общем, кормить дядю.

У меня для вас есть и хорошая новость: глобализация привела к тому, что сейчас считается нормальным говорить на самом что ни есть простом языке. Более других упростился язык интернационального общения, то бишь английский. В крупных международных организациях, где совместно работают дети разных народов, не приветствуется слишком трудный для понимания коллегами язык, поэтому, предположим, употребление глагола в past perfect continious может быть сочтено если не нарушением политкорректности, то, во всяком случае, проявлением неучтивости.

Короче, весь мир идет нам навстречу, а мы все тупим. Или попросту комплексуем: неловко в зрелом возрасте строить корявые фразы, не знать или забывать простые имена существительные, неловко, остановившись на улице, копаться в словаре или кричать в айфон русские слова и ждать перевода. Мы стыдимся своей языковой инвалидности, хотя по отношению к иноземцу местные, как правило, очень лояльны; если видят, что человек не понимает, говорят медленно и помогают жестами.

Наблюдая за россиянами, живущими за рубежом, я не раз вспоминал наш вошедший в классику изъян: ленивы и нелюбопытны. О лени мы уже толковали, но как объяснить отсутствие любопытства, как не пуститься в путешествие, если прямо перед тобой столько занимательного? А все очень просто: смысл путешествий в том, чтобы общаться с тамошней публикой, задавать вопросы, понимать ответы; без языка немыслимо ощутить колорит места, одно лишь созерцание природы и достопримечательностей из окна автомобиля быстро прискучит. Но многие наши обойтись не могут без русскоговорящего гида; одни же они пойдут лишь в тот музей, где им дадут наушники с пояснениями на единственном известном им языке.

По той же причине мигранты зачастую замыкаются в кругу соотечественников. Даже романы заводят только со своими, объясняя это близостью менталитета. У меня есть знакомая москвичка, живущая сейчас в Барселоне, – сказав, что она молода и хороша собой, я погрешу против истины. Тем не менее, ее взаимности долго добивался местный кадр – талантливый, известный живописец и живописный мачо. Он очень старался и достиг-таки успеха, но вскоре она его бросила. «С ним и поговорить-то не о чем» – такое дала объяснение.

Мой встречный вопрос – «А на каком именно языке тебе с ним не о чем поговорить?» – был слегка бестактным, но абсолютно логичным, ибо испанского она не знала, а уровень ее английского не позволял обсуждать что-либо сложнее ресторанного меню. В отличие от художника, который владел четырьмя языками и в угоду подруге начал учить русский. «Вот когда выучит, тогда и посмотрим», – сказала моя знакомая, закрыв тему.

Но не все так безнадежно, остались еще веселые и находчивые люди, которые даже неблагоприятные обстоятельства обращают себе на пользу. Я знаком с молодым парнем, который приехал летом подзаработать на остров Кипр. Устроился в большом отеле мальчиком на побегушках, ночью прямо там попытался обчистить часовой бутичок, попался и сел на год. Из тюряги вышел с прекрасным английским, а также свободным греческим языками. Оказывается, он нашел для себя неплохую нишу: стал переводчиком у зэков, представленных киприотами, русскими и даже бывшими колонизаторами – англичанами.

Случаются и менее радикальные, хотя не менее эффектные способы погружения в иноязычную среду. У популярной газеты открылась вакансия собственного корреспондента в Лондоне. Должность была почетной и ответственной, но и соискатель оказался под стать – талантлив, энергичен и честолюбив. А то, что он никогда в жизни не имел дела с английским языком, редакцию не беспокоило; на то и профи, чтобы выруливать из любого положения.

В отличие от редакции, наше посольство в Англии не скрывало недовольства: присылают не пойми кого, лучше бы агент ГРУ под видом газетчика приехал, тот хотя бы точно с языком. Короче, сгустился тревожный фон, который новоявленному собкору надо было развеять. И вскоре посольских ушей достиг слух из британских источников, что русская газета прислала корреспондента исключительных достоинств – прекрасно воспитанного, с тонким, истинно британским юмором и к тому же с блестящим английским.

Слух требовал проверки, которую незамедлительно провели и установили следующее. Собкор был неоднократно замечен на респектабельных лондонских тусовках, одет с иголочки, держался свободно, время от времени причаливал к компаниям, обсуждающим светские сплетни, и, точно угадав момент, восклицал: «Really? Incredible!» («В самом деле? Потрясающе!»). После чего одаривал рассказчика благодарной улыбкой и быстро, не дав возможности втянуть себя в разговор на пока еще непонятном языке, перемещался к следующей компании, где с блеском повторял придуманный им дивертисмент.

Похоже, парень не прост, решили посольские. Откуда им было знать, что все предметы в его квартире оклеены стикерами с англоязычными названиями, а сама квартира, от спальни до туалета, набита словарями и учебниками. Через полгода собкор был принят премьер-министром Англии и без переводчика взял у него интервью, утерев нос посольским и продемонстрировав уникальную методику создания репутации, которой не учат ни карьерного дипломата, ни шпиона.

Его пример – другим наука. Хотя кому-то и не наука. Да и кто я такой, чтобы убеждать вас учить иностранные языки, когда сам уже который год не могу довести свой инглиш до желательного уровня. Короче говоря, пусть каждый сам решает, нужен ли ему язык. Многие безъязыкие умудряются обходиться за границей одним русским, а это, я вам скажу, большое искусство, подтверждающее исключительные способности наших людей к выживанию в любых обстоятельствах.

Поэтому автор прекращает взывать к разуму и обращается к чувствительному читательскому сердцу. Представьте себя в России. Ваш русский язык богат, полон нюансов и оттенков, на нем вы предъявляете миру свой интеллект, характер, манеры, с его помощью созидаете свою судьбу, заводите товарищей и побеждаете врагов, достигаете высот в профессии, обретаете уважение, успех, благополучие, любовь. Именно язык – ваш лучший друг и ваше главное оружие, он делает вас венцом природы, с ним вы можете все.

Но всего один лишь шаг через государственную границу – и ваши неисчислимые достоинства летят кошке под хвост. Вы становитесь плоским, как холодный блин. Остроумец превращается в тугодума, эрудит – в неуча, вы теряете круг равного общения, и даже стамбульский брадобрей, венецианский гондольер и парижский гарсон мягко, но внятно выкажут вам свое превосходство. В этот момент безумно хочется им нахамить. Но, черт возьми, даже в этом вы беспомощны!

И вот тут-то вам является глубинный смысл с детства знакомой пословицы: язык мой – враг мой.

 

Две полоски на правом виске

В лондонском театре «Виктория Пэлэс», как обычно, аншлаг. Идет «Билли Эллиот» – знаменитый мюзикл о мальчике из шахтерского поселка, мечтающем о карьере балетного танцовщика. Пока суровый отец и старший брат участвуют в британской забастовке горняков, Билли вместе с девочками втихаря учится крутить фуэте, тем самым перекручивая предначертанную ему линию жизни. Он не создан для того, чтобы спускаться с шахтерами под землю, – он способен летать над землей.

Под музыку Элтона Джона исполнитель заглавной роли чередует классические балетные па с чечеткой, рок-н-роллом и акробатическими прыжками через голову. Его, готовую звезду мировой сцены, зовут Броди Донохер. От роду ему одиннадцать лет.

А в девятом ряду сидят Роман Сергеевич с сыном Алешей, которому тоже одиннадцать. Бывшие питерцы, а ныне лондонцы с шестилетним стажем смотрят на сцену, но каждый думает о своем.

У Алеши проблема: в парикмахерском салоне он выстриг по моде две полоски на правом виске. За это классный руководитель устроил ему жестокую экзекуцию перед всем классом. В частной школе, где учится Алеша, расписана, помимо дресс-кода, каждая деталь: нельзя носить кольца и иные украшения на руках, в ушах, в носу, на губе и языке, нельзя делать татушки, красить волосы и ногти. Короче, диктат.

Полоски на виске учитель приравнял чуть ли ни к оскорблению Ее Королевского Величества. Утоптав мальчишку по полной, он настрочил его родителям официальное, с печатью школы, письмо, где назвал поступок их сына безответственным, провокационным и вызывающим. Ответ требовался в обязательном порядке.

Именно его и обдумывает сейчас Роман Сергеевич, глядя, как на сцене батя-шахтер внушает учительнице танцев, что не даст сделать из своего пацана гомосека на пуантах. И в голову лезет не покаянный а, напротив, наступательный текст: я исправно плачу школе пять тысяч фунтов стерлингов за семестр, у сына хорошая успеваемость, а вы из-за мелкой детской причуды публично унизили его и теперь ждете, чтобы дома его розгами высекли?! Нет, стоп, после такого письма парня за Можай загонят. Точнее, за шахтерский поселок в северо-восточном графстве Дарен, где происходит действие спектакля.

И тут Роману Сергеевичу является красивая мысль. Он ответит учителю так: сходите, досточтимый сэр, на мюзикл «Билли Эллиот», и вы поймете, как важно предоставить подростку возможность для самовыражения, с которого и начинается формирование самостоятельной личности. Пусть утрется!

Фантазия ведет Романа Сергеевича дальше, и он рисует себе отца Броди Донохера. Его сынишка, родившийся не с золотой ложкой во рту, а с шилом в противолежащем месте, вкалывает каждый день за крупное вознаграждение. Но в одиннадцать лет звезде пока не нужны яхта, джет и эскорт-сопровождение, поэтому деньги за несовершеннолетнего сына получает отец. И тратит, как захочет. Повезло мужику. А я должен из-за своего недоросля вести идиотскую переписку с его педагогом, чтоб ему.

Отец Броди наверняка строго следит, чтобы его парень исправно нес трудовую вахту. Детские капризы типа: «У меня температура, можно, я не пойду?» тут не прокатят. Не явишься на спектакль, – ну, что же, тебе в спину дышат три мальчика-дублера, знающие роль назубок. Стоит раз дать слабину, и узнаешь, почем фунт – только уже не стерлингов, а лиха.

С другой стороны, Броди, наслушавшись оваций, наверняка подхватил звездняк, может нахамить папаше и даже послать его подальше, а гонорары распорядится переводить на собственный счет. И какая-нибудь лига защиты прав детей его тут же поддержит. То ли дело Алешка – послушный, ласковый мальчик. Пока не вундеркинд, а дальше – кто ж его знает. И Роман Сергеевич ласково гладит полоски на голове сына.

 

Как не у себя дома

Они не входят в первую сотню российского списка Форбс, они замыкают третью тысячу. Оба, само собой, любят деньги, но еще больше любят их тратить. По этой причине в клуб самых богатых вовек не попадут, но Павел и Петр, старые приятели и, что важно, не конкуренты, согласны с формулой: много – это когда хватает. Им – хватает.

Вот и сейчас, встретившись в Нью-Йорке, они устраивают себе развлечение, которое живущие здесь россияне именуют «кролик». Название происходит от английского crawling – «ползком» и означает блуждание из бара в бар, пока держат ноги. По ходу процесса Павел с Петром обсуждают свои новые покупки.

– Ты ведь знаешь, – говорит Петр, – я всегда хотел особняк посреди Европы. Искал во Франции, Бельгии, Швейцарии, а выбрал Австрию. Сказочный участок рядом с Венским лесом.

– Супер, – одобряет Павел, которому не терпится потянуть одеяло на себя. – А я с первых денег мечтал о вилле у моря. Тоже долго искал, от Адриатики до Атлантики, остановился на Испании, сто километров от Барселоны.

Вот так они и бродят по питейным заведениям, показывают фотки домов, интересуются подробностями. А этажей сколько? А земли? А почем? А как соседи?

– Соседи гады, – вдруг напрягается Петр. – Стучат на меня, «телеги» пишут.

Позади уже пять баров, в кровь проникла сыворотка правды, и старые товарищи меняют презентационный тон.

На сказочном месте Петру нужен был сказочный дом, пусть и за сказочные деньги. Но размашистому русскому объяснили, что тут не Рублевка: местные градостроительные законы жестко ограничивают высоту здания. И выходит максимум два этажа с потолками немногим выше, чем в хрущевских пятиэтажках. Зато вглубь копай хоть пять ярусов, только сперва проведи геологические изыскания. «Я что, из подземного бункера буду природой любоваться?» – надрывно произносит Петр.

«А мне где прикажешь купаться?» – вторит ему Павел и начинает свой горестный рассказ. Он приобрел участок с уже готовой виллой на первой линии, то есть у самого синего моря. Целый год превращал жилище на тысячу «квадратов» в дом-мечту, заплатив по сути вторую цену, и, наконец, дело дошло до главной фишки: личного пляжа с персональным выходом в море. Чтобы за изгородью из карликовых пальм и туй возлежать нудистом в окружении русалок из эскорт-агентства. А свою водную стихию нужно огородить сеткой, она защитит не от акул, которых здесь нет, а от неорганизованных пловцов. Но чудесный план обломала строительная полиция, разъяснив, что вся береговая зона является государственной собственностью, на ней не то что пляж, а даже личную скамеечку вкопать не моги.

И теперь Павел должен с полотенцем через плечо брести на общедоступный пляж и, как лох-турист, брать лежак за три евро. Продать бы к черту этот дом, но недвижимость в Испании в разы подешевела, а за полцены отдавать жаба душит.

Петр сочувствует старому товарищу. В Австрии цены хоть и не падают, но жить тяжело. Подъезд на автомобиле к собственному дому запрещен, это, оказывается, нарушает экологию. Есть общая с соседями парковка, там оставляй свою тачку и по экологически чистой тропинке топай восвояси. Как-то жена вернулась с шопинга, поставила «порше» на стоянку, тут зарядил ливень, а у нее каблуки двенадцать сантиметров, так она с бутиковыми пакетами шлепнулась в лужу. Что началось!

– Надо нам было селиться в Барвихе, – подводит итог Павел. – Жили бы как люди.

– Ничего, поборемся, – упирается Петр. – Я тут подсчитал сколько денег пойдет на штрафы, если я все их порядки нарушу. Цифра не маленькая, но в принципе подъемная. А соседи пусть бухтят, я все равно по-немецки нихт ферштеен.

 

Нюрнбергский трибун

Есть у меня знакомый историк, который учит друзей правильно путешествовать. Он убежден, что мифический гений места на самом деле существует, и если вам интересны крупные фигуры прошлого, нужно посещать те места, где они совершали или задумывали судьбоносные поступки. Приятель на полном серьезе верит, что пространственное окружение оказывает влияние на личность, формирует психологию, взгляды, амбиции.

Сам он на останках римского форума постигал натуру Юлия Цезаря. В парижском Фонтенбло проникал в мысли Наполеона Бонапарта. Во дворце Долмбахче входил в положение Кемаля Ататюрка. Он изучал интересных ему персонажей, погружаясь в реальные декорации площадей – Святого Петра в Ватикане, Тяньаньмэнь в Пекине, Сан-Марко в Венеции. Или вчитываясь в предметный мир знаменитых тюрем – Тауэра, Бастилии, Шпандау.

В отличие от него, у меня с этим делом вышел полный облом. Я вдумчиво готовился к путешествиям, читал книги, шерстил Интернет, но стоило оказаться на точке и приготовиться к погружению в исторические бездны, как мелкий бес начинал нашептывать разную фигню о скидках в магазинах, и что бы заказать на обед, и не познакомиться ли с дамой, которая, выпучив глаза, слушает бредни гида. Короче, медиум из меня получился никудышный, и я совсем было потерял надежду, как судьба всего на один день завела в германский город Нюрнберг.

Во дворец юстиции, где проходил международный трибунал над нацистскими преступниками, в тот день не пускали, и я, не ожидая ничего интересного, скорее по инерции поехал взглянуть на странный объект – так называемую территорию партийных съездов. Пустое поле в 11 квадратных километров с каменной Циппелин-трибуной, ни тебе входных билетов, ни видовых открыток, да и посетителей кот наплакал. Дошел до середины трибуны, поднялся на выдвинутую вперед площадку – кафедру фюрера, повернулся лицом к полю и, простояв так несколько минут, почувствовал странное наваждение. Как будто начался спиритический сеанс, и из небытия явился тот, кто с этого самого места восемь десятилетий назад произносил свои экстатические речи.

Не особо верю в мистику; скорее всего, из кладовок моей памяти просто высыпались факты, сюжеты, кадры кинохроники, благо Вторая мировая – это не троянская война и не крестовые походы. Но, как бы то ни было, со мной заговорил Адольф Гитлер, вождь Национал-социалистической немецкой рабочей партии, рейхсканцлер Германии…

…Я, рейхсканцлер Германии, мужчина в расцвете сил, вижу, как наполняется людьми придуманное мной огромное пространство. Мои соратники идут плотными рядами по центральной оси – Большой улице, минуя Храм памяти павших в Первой мировой войне (Германия должна смыть пораженческий позор, вернуть былое величие), строящийся Дворец съездов, один в один римский Колизей (образы имперского прошлого пробуждают героическое вдохновение). Скоро эти люди выйдут на поле Цеппелина, где два десятилетия назад одноименный граф посадил свой дирижабль, это чудо немецкой технической мысли, а теперь по моему указанию создана квадратная площадь размером в двенадцать футбольных полей. Она опоясана трибунами, самая высокая из них предназначена для руководителей партии, и центральное место здесь – мое. Отсюда я буду говорить с народом.

А народ – вот он, прямо передо мной. Принимая в расчет пьедестал, где я нахожусь, – подо мной. Во всех смыслах. На поле и трибунах может разместиться триста тысяч человек – чем не народ? Сюда съезжаются активисты со всей Германии. Вот только вид у них так себе: один тощий, другой с пивным пузом, маршируют скверно… Но Альберт Шпеер молодец, не зря я назначил его главным архитектором Рейха, это он придумал шествие с факелами, – огонь в темноте выравнивает разноперую публику и даже создает готическое таинство. Это отлично передала кинорежиссер

Лени Рифеншталь, сняв по моему заказу фильм «Триумф воли» о съезде НСДАП. Грандиозная картина, хотя и денег стоила тоже грандиозных.

Та же Рифеншталь, кстати, познакомила меня с молодыми архитекторами из бюро Шпеера. По вечерам они музицировали и придумывали, как подключить гитару к электричеству. Умница Лени сразу поняла, что оглушительная электромузыка – это сила, способная возбуждать молодых людей, собирать стадионы. Я поддержал проект, назвав его Der Rock, в переводе с немецкого – «юбка». В честь красивой юбки, которая была на Рифеншталь.

Настает время моего выхода. Он обставлен как помпезная кульминация съезда, единение вождя, партии и народа. Сотня зенитных прожекторов бьет в ночное небо, трещат и ухают барабаны, я вскидываю руку в нацистском приветствии, и море людей взрывается ответным ревом. Это, знаете ли, заводит. Я гениальный оратор и знаю, как разъяснить внемлющей толпе новый немецкий порядок. Люди должны быть подняты над буднями, – так я всегда учу своих приближенных.

В минуты ораторского экстаза я еще не знаю, что отменю назначенный на 39-й год съезд НСДАП в связи с началом похода на Восток, а больше партийных форумов уже не последует, и строительство моего Колизея будет приостановлено до победы Третьего рейха, которая так никогда и не наступит. Да и кто бы догадался, что через десять лет скульптурная свастика, венчающая трибуну, с которой я обращаюсь к своему народу, будет ритуально взорвана теми, кто победит нас в долгой войне, а затем в Нюрнберге, самом немецком из немецких городов, как я его всегда называл, начнется судебный процесс, и десять партайгеноссе пойдут на виселицу, а Герман Геринг, стоящий сейчас за моей спиной, успеет принять капсулу с ядом. Альберт Шпеер получит двадцать лет и отсидит полный срок. Лени Рифеншталь доживет до 101 года, причем уже старухой будет с аквалангом снимать подводный мир.

А по истечении всего нескольких десятилетий (исторически ничтожный срок!) в том же трибунале, где судили моих соратников, будут идти бракоразводные процессы, сакральная же территория съездов обветшает, и только байкерские моторы изредка нарушат здешнюю тишину, да еще и рок-концерты, хотя ни зрители, ни музыканты понятия не имеют, кому обязаны названием «рок»…

…Дух фюрера смолк и пропал, а я еще долго стоял на его кафедре – черная энергия фашистского поля не отпускала. В тот миг я как никогда отчетливо понимал, что человек по фамилии Гитлер реально мог изменить к худшему мою жизнь. Сломать ее об колено. И даже, уничтожив кого-то из родителей, сделать так, чтобы я вообще не родился на свет. Конечно, в исторической ретроспективе то же самое могли сделать и другие – начиная с какого-нибудь хана Батыя и заканчивая тем же Бонапартом, но они все же отстояли далеко. А Гитлер был совсем рядом.

И когда я спускался по растрескавшимся ступеням Циппелин-трибуны, в голове стучала только одна мысль: а ведь у него могло получиться.

 

Сольный номер на разогреве

Билеты на концерт были какие-то странные: не указано ни ряда, ни номеров кресел. Грише это сразу не понравилось, но жена Галя объяснила, что купила билеты по специальной скидочной акции, места дадут прямо перед началом, и будут они, как ей пообещали, не дальше двадцатого ряда партера. Гриша не понял, какой смысл на самого Рода Стюарта продавать билеты с дисконтом, но, с другой стороны, за четыре года жизни в Бостоне он уже привык к разным непоняткам.

Ладно, главное – сам концерт; Род будет петь шлягеры из старых голливудских фильмов. Гриша точно поймает кайф, а заодно вспомнит молодость, когда в качестве солиста не особо популярного ВИА «Струны души» тоже хотел перепеть Синатру и даже начал репетировать, но в Москонцерте запретили западную пропаганду. А теперь вот безо всякой пропаганды бегаешь тут, в штате-черт-его-подери-Массачусете, на подхвате у бывшего московского фарцовщика и звенишь мелочью в карманах.

У американцев на зрелища не наряжаются, но Гриша с Галей пришли при полном параде. Зал быстро заполнялся, и Галя попросила билетершу проводить их на места. Тетка завертелась, куда-то убежала и перед третьим звонком вернулась с администратором, молодящимся типом с уже не модной прической «ирокез» на голове. Они с Гришей натренированным оком мигом опознали друг в друге соотечественников, но радоваться встрече не было причин, поскольку ирокез без церемоний попросил супругов подняться на третий ярус, причем побыстрее, потому что концерт вот-вот начнется. Галя стала бормотать – дескать, мне объясняли, мне обещали, но администратор настойчиво теснил их к выходу. А перед самой дверью фамильярно сказал Грише на родном наречии: «Это шоу-бизнес, чувак».

А вот этого делать ему не следовало.

Гриша вцепился ступнями в пол и выгнул грудь колесом.

– Шоу-бизнес, говоришь? – отчетливо произнес бывший фронтмен. – А ты от Брянской филармонии по стройкам коммунизма чесал?

Ирокез замер с открытым ртом.

– Что молчишь? В Уссурийске у Кола Бельды на разогреве лабал? Или в Сыктывкаре у Толкуновой?

Администратор натужно улыбнулся, вытянул вперед руку, но Гриша перехватил кисть и сжал ее намертво.

– Перед выходом брюки феном гладил? А голову в раковине мыл? В чистом поле перед сусликами выступал, чтобы бригадир полеводов тебе в ведомости расписался?

Люди в зале с нарастающим интересом наблюдали, как Гриша теснил контрагента.

– Отвечай, фраерок, – поддал Гриша легкой уголовщины. – На зоне шефские концерты работал? «Лаванду» на бис двадцать раз подряд для зэков, а? В замерзшем автобусе задницу на ухабах отбивал? Аппаратуру паяльной лампой отогревал?

Зрители в зале не понимали смысла инцидента, но чутье подсказывало им, что правда за Гришей. С мест раздались одобрительные междометия. Администратор усек, что дело его кислое, и зашептал:

– Ну, хорош, завязывай, сейчас все будет. Посажу в амфитеатре.

Свет в зале начал плавно гаснуть, но Гришу было уже не унять. Давно уснувший в нем артист поймал поддержку зала и ожил.

– Ты укуренного басиста на своем горбу к наркологу таскал? – голос звучал как в лучшие годы. – Бэк-вокалистку из петли вытаскивал? Барабанщика в венерический диспансер устраивал? Я тебе сейчас налажу шоу-бизнес, узнаешь у меня, козлина, как народ дурить! Честных тружеников бостонщины!

– Пятый ряд, партер, два лучших места, для шерифа округа держал! – взвыл администратор.

Вулкан стих. «Шоу мает гоу он!» – громко подвел итог Гриша. Галя гордо взяла мужа под руку, и вслед за потрепанным ирокезом они прошествовали в сторону сцены. Зрители аплодировали, некоторые даже стоя. Вышедший на сцену Род Стюарт решил, что это ему.

 

Последний приют с хорошей скидкой

Не сказать, что Петр Афанасьевич с Марией Денисовной сразу оценили роль скидок в их жизни. Сын, перетянувший их за собой в Германию, хорошо зарабатывал и от души баловал предков, но дела бизнеса позвали его в Австралию. Родители лететь за тридевять земель наотрез отказались, остались в ставшем привычным Бонне.

Так они жили-поживали, все чаще используя свои медицинские страховки. Сын регулярно звонил, но денег присылал все меньше, – что-то у него там не заладилось. Сдача в аренду квартиры на Кутузовском проспекте плюс российские пенсии, конечно, облегчали дело, но снижать уровень жизни на закате этой самой жизни очень не хотелось. Вот тогда-то их и охватила скидочная лихорадка.

Кто ж из нас не любит сезонные распродажи, всевозможные сейлы-дисконты, но все хорошо в меру. Петр же Афанасьевич с Марией Денисовной перешли грань. День и ночь напролет они шерстили все виды рекламы, выискивая то продукты (дешевле всего купить перед окончанием срока годности и тут же съесть), то одежду (надо не лениться и объехать все окрестные аутлеты), то домашнюю утварь… Когда у Марии Денисовны окончательно накрылся фен, Петр Афанасьевич до тонкостей изучил рынок бытовой техники и заказал с максимальной скидкой новую модель из Китая. Товар шел полгода, все это время жена сушила волосы над газовой плитой.

А еще ведь есть билеты в театр, абонементы в бассейн, туристические путевки, и все это тоже можно приобрести совсем не дорого. Нужно только бороться и искать, найти и не сдаваться.

Однажды Петр Афанасьевич, читая за завтраком рекламную газету, вскричал: «Майн готт!», что прозвучало как архимедова «Эврика!». На местном католическом кладбище с большой скидкой был выставлен на продажу участок для семейного захоронения. Очень удобно: как раз на две персоны, и от дома всего три остановки на трамвае. Мало того: с дополнительной скидкой предлагалась гранитная могильная плита. На которой – внимание! – абсолютно бесплатно можно было выгравировать имена, даты, а также вмонтировать фото счастливых обладателей погоста.

Упустить такой случай было невозможно. В тот же день супруги сделали ритуальное приобретение. Дело оставалось за малым: какие даты написать на камне. Если с годом рождения все было понятно, то насчет времени ухода оставались некоторые сомнения. А надо вам знать, что эта коллизия происходила еще в 1997 году, Петру Афанасьевичу было семьдесят, Марии Денисовне – на два года меньше.

Обсудив имеющиеся болезни, порешили так: до миллениума как-нибудь дотянем, а вот первое десятилетие следующего века точно не перешагнем. Поэтому на плите напротив даты рождения через дефис нужно выбить: «200_». Тот из супругов, кто переживет другого, дозакажет последнюю цифру. Ну, а когда и он удалится в мир иной, дети завершат композицию.

Они всей душой полюбили собственный последний приют и часто его навещали, любуясь своими ламинированными фотографиями в овальных рамочках, именами и цифрами жизни, глубоко врезанными в темно-серый гранит и покрытыми позолотой. Как ни странно, именно здесь страх смерти на время оставлял их.

Так они пересекли границу двух столетий и подошли к концу нулевых. В 2008-м Петр Афанасьевич и Мария Денисовна начали вопросительно поглядывать друг на друга, – дескать, пора, чего ты тянешь? А когда наступил 2010-й, отправились к кладбищенской администрации узнать, нельзя ли на надгробии переделать «200» на «201». Всего-то одну цифирку. Можно, сказали им, но придется целиком стесывать и полировать лицевую сторону камня, а потом заново выбивать и золотить все буквы и цифры. Супруги показали договор, по которому эти работы ранее были выполнены бесплатно, но им разъяснили, что на новый подряд старые скидки не распространяются, и выдали счет на 1350 евро. Петр Афанасьевич и Мария Денисовна отказались от заказа и, душимые жабой, удалились восвояси, бормоча что-то про бесплатный сыр.

Они живы доныне и теперь все чаще радуются, что не стали ничего переделывать. А то не ровен час доживешь до следующего десятилетия и придется менять «201» на «202_». Так никаких денег не хватит.

 

Райское наслаждение для аппарата

Вот только не надо рассказывать, как вольготно и припеваючи живется российскому чиновнику. Все познается в сравнении, – есть места, где наша госслужба покажется каторгой. Так начал свой полный горечи и зависти рассказ мой случайный собеседник – служащий среднего ранга, несущий вахту в одной из московских префектур. На остров Кипр он прибыл ранней осенью с небольшой делегацией коллег для изучения опыта территориального управления, яснее говоря – на недельную халяву, изобретенную бюрократами еще при царе Горохе.

Мы познакомились, оказавшись на соседних пляжных лежаках, назавтра моему визави надо было возвращаться на родину, и он делился свежими впечатлениями от командировки, в которой, к несчастью, пришлось не только валяться под пальмами и вкушать в тавернах местную водку – зиванию, но и конструктивно общаться с кипрскими служаками. Мало им трехсот солнечных дней в году, моря под боком и прочих райских наслаждений, ворчал мой знакомец, – так они тут просто с жиру бесятся! Что и было проиллюстрировано примерами, подлинность которых я на всякий случай проверил, а заодно, заинтересовавшись темой, и сам подсобрал фактов, которые оказались поистине экзотическими.

Итак, некто Сотирис Хаджииоанну (имя подлинное, хотя московский рассказчик называл его «Сортирис») сделал публичное заявление, что ему решительно нечем заняться на службе. Пять лет числится лектором в инспекции условий труда, и чуть ли не главная его обязанность – измерять высоту перил и ограждений. Получая за это 5000 евро в месяц, Сотирис вынужден решать судоку, чтобы убить время.

А следом объявился еще один бунтарь-одиночка – сотрудник министерства энергетики, торговли, промышленности и туризма Марио с Друшиотис (имя тоже достоверное). Он обратился с открытым письмом аж к президенту страны и чистосердечно заявил, что считает неприемлемым бездельничать на работе. За те же 5000 евро в месяц, кстати. Государство сэкономило бы, если бы сказало мне, чтобы я оставался дома, и просто выплачивало бы мне зарплату, пошутил в письме отважный киприот. Тогда бы не пришлось расходовать электроэнергию для кондиционера.

Теперь подсчитайте, сколько минут после подобного воззвания продержался бы на работе российский чиновник. А вот на острове Афродиты выгнать госслужащего можно только в двух ситуациях: поймать на хищении (случай исключительно редкий) или доказать несоответствие занимаемой должности (это вообще чистейшая утопия). При отсутствии данных условий вас не только не посмеют тронуть, но обязаны будут регулярно поднимать зарплату и повышать в должности. При этом выдавая премиальные за своевременный приход на работу и умение пользоваться компьютером (это не шутка!), а также оплачивая больничный лист сроком до пяти месяцев в году.

Подсчитано, что на десять работающих жителей острова приходится один чиновник. А поскольку семьи здесь традиционно многочисленные, включающие всю родню, получается, что в каждой ячейке общества имеется свой госслужащий. И ссорясь с ним, ты

ввязываешься в конфликт с целым кланом, а кому это нужно? Короче, аппаратчики прекрасно защищены со всех сторон, и встать в их ряды – голубая мечта трудоспособного киприота.

Апофеозом этой кадровой политики считается история, которую знает весь кипрский люд. Важная дама служила в системе министерства внутренних дел, занималась вопросами миграции. Ничего не нарушая, поднялась до поста руководителя, наделенного правом принимать решения. И тут выяснилось, что вверенных ей мигрантов она сильно не любит, а пуще других – широко представленную на Кипре славянскую популяцию, к белокурой представительнице которой, как болтают злые языки, мигрировал ее муж.

Однажды россияне, обитающие на Кипре, получили извещение, что вид на жительство продлен им не будет. Иными словами, сворачивайте ваши бизнесы и валите. Ребята не поняли, пошли к местному начальству (вам, дескать, наши деньги больше не нужны?), начальство, даже не поставленное в известность о миграционном произволе, ужаснулось, извинилось за ошибку и обещало немедленно выгнать вон нерадивую чиновницу, посягнувшую на святое.

Думаете, уволили? Даже выговор толком объявить не смогли! И еще немало лет каждый вновь назначенный министр безуспешно пытался освободиться от зловредной подчиненной, которая в конце концов спокойно удалилась на пенсию. Возможно, показав на прощанье своим оппонентам уместный в данном случае жест.

 

Брак по-итальянски

По мужу Клаудиа носит роскошную фамилию Барберини. Могущественное и древнейшее флорентийское семейство дало миру вагон патрициев, нобилей, князей, герцогов, принцев, кардиналов и даже Папу Римского. Что касается родословной Клаудии и ее старшей сестры Лючии, она была представлена потомственными российскими пролетариями. Фамилию, впрочем, они носили тоже звучную: Прялкины.

Вообще попадись такая история не автору этих строк, а, например, Тургеневу или Бальзаку, – быть бы мировому бестселлеру. Ну, а я просто перескажу сюжет. Карло Барберини, итальянский инженер, наладчик сложного промышленного оборудования, работал по контракту в Сербии. Там же, в Белграде, служила поварихой в российском консульстве Люся Прялкина. Пути их сошлись, Карло был неоднократно и вкусно накормлен, после чего сделал предложение. Так возникла Лючия Барберини.

Они часто наведывались к Прялкиным в Москву. Карло очень нравился родителям, а с младшей сестрой Клавой они вообще крепко подружились. Когда она выходила замуж за Николая, дальнобойщика с тоже звучной фамилией Шарамыгин, Карло подарил ей ожерелье из родовой коллекции. А через два года стал крестным их первенца.

Меж тем, в семье Барберини дела разладились. Для немолодого Карло это был первый брак, он очень хотел детей, но не получалось. Контракт в Сербии закончился, они вернулись во Флоренцию, и там, вдоволь наругавшись, развелись. При этом экс-муж не тромбовал Лючию, не требовал, чтобы она отказалась от фамилии Барберини, а даже напротив – арендовал для нее квартиру, устроил на работу и всячески помогал, подтверждая свое благородное происхождение.

А в Москве беды шли чередой. Умерли Прялкины-старшие, а вскоре тридцатидвухлетний Николай Шарамыгин скончался во сне от сердечного приступа. Клава с двумя маленькими детьми едва сводила концы с концами. Сестра вытащила их на неделю в Италию – развеяться. Карло устроил веселый тур по Тоскане, а незадолго до отъезда пригласил Клаву на беседу и огорошил. Никуда ехать не надо, сказал он, мы с тобой поженимся, но это будет чистая формальность, чтобы ты с детьми могла остаться в Италии. Спать со мной никто не просит, мы просто друзья, и я хочу помочь.

У Клавы помутился рассудок, она поведала все сестре, и Люся приказала: «Соглашайся немедленно! Раз он пообещал, все сделает. Это ж аристократ, понимать надо!» – «А что, если у меня будет двойная фамилия – Барберини-Шарамыгина?» – робко спросила Клава. В ответ сестра взглянула на нее как на полоумную.

Так что теперь во Флоренции живут как минимум пятеро Барберини: Карло, Лючия, Клаудия и двое ее детей, усыновленных знатным синьором. А вскоре их будет шестеро, потому что русские женщины благодарны, и формальный брак переформатировался в самый что ни на есть натуральный. Клаудия и Карло ждут мальчика, и супруга мечтает, чтобы он пошел в отца. А то московские товарки болтали: итальянцы мелочные, итальянцы жадные… Они не знают Барберини, дуры!

 

Бедный, бедный мистер Холмс

Тот факт, что за свои пятьдесят лет Василий Витальевич ни разу не посетил Великобританию, ровно ни о чем не говорит; мало ли кто где не был. Он, может, и сейчас не записался бы в туристическую группу, если бы ни сильное, прямо-таки неотвязное желание посетить одну-единственную достопримечательность. Не Вестминстер, не Тауэр, поднимай выше – музей Шерлока Холмса.

Великий сыщик завладел умом и сердцем Васи в далеком детстве, такое случалось со многими, но у нашего героя фанатичная любовь растянулась на всю жизнь. Он капитально проштудировал в подлиннике всего Конан Дойла, для чего выучил английский язык, который ему вообще-то даром не был нужен. И вот теперь нет сил как захотелось припасть к подлиннику. Если, конечно, считать подлинником вымышленного героя.

Отчасти этому желанию способствовала легкая путаница в мозгах, привнесенная телевизором. Василий Витальевич не пропускал ни одной новой версии «шерлокиады». Холмсы являлись на любой вкус: атлет, дерущийся в боях без правил; молодой социопат с айфоном и лэптопом; излечившийся наркоман, живущий под присмотром докторши-китаянки по имени Джоан

Ватсон… Сэр Артур Конан Дойль был писателем с небедной фантазией, но даже он стал как-то мелковат рядом с авторами современных интерпретаций.

Что касается нашего московского героя, то, не считая себя консерватором, он отдавал предпочтение классическому отечественному сериалу. Василий Витальевич считал не случайным то, что его имя-отчество вторит именам Василия Ливанова и Виталия Соломина. Но, как бы там ни было, устав от множественных мистификаций, он возжелал вдохнуть подлинный аромат Викторианской эпохи.

Ни свет ни заря, дабы не торчать в очереди, он прибыл на Бейкер-стрит. Однако все пошло не по плану. Дом 22 lb не желал быть найденным. В канаве ковыряли трубу двое британских трудяг. «Какой еще Холмс?» – переспросил один, а другой, более просвещенный, пояснил: «Кажется, где-то недалеко». Василий Витальевич собрался обидеться за Шерлока, но рядом стала собираться очередь, в основном из китайцев, и нужный дом был опознан. Просто 22lb стоял впритык с 237.

На этом странности не кончились. Осмотрев гостиную, Василий Витальевич заметил, что привычный и понятный ему Холмс как-то выпадает из антуража с буколическими гравюрами и пасторальными гобеленами, фарфоровыми и бронзовыми статуэтками, кувшинчиками и флакончиками, подушечками и салфеточками, зеркалами и канделябрами, чайниками и чашечками. И уж тем более сыщик никак не монтируется с веселеньким унитазом – белым с синими узорами, чисто гжель.

Правда, в незначительном количестве имелись предметы, сообщающие об уме и мужестве квартиранта. Бинокль и лупа, пистолеты, ученые книги и газеты с криминальной хроникой. Для пущей брутальности – рога на стене. Ну, и, само собой, фирменные холмсовские штучки: трубка, скрипка и ноты Бетховена, хотя о Бетховене, отметил про себя Василий Витальевич, у Конан Дойла ни слова. А вот следов наркоты, которые обязательно должны были присутствовать, московский эксперт не обнаружил, зафиксировав еще одно отступление от оригинального текста.

Вся эта интерьерная утварь превращала обитель гения в лавку старьевщика. И сам Шерлок Холмс становился пошлым, безвкусным мещанином – в советско-осуждающем понимании этого слова. Живущий здесь человек ни за что не схватился бы насмерть с профессором Мориарти.

А с другого этажа доносились визги. Там размещались манекены в человечий рост – правонарушители, изобличенные Холмсом. Некоторые прямо в гробах. Всю эту уголовную сволочь можно было похлопать по противным рожам, прилечь рядом с гробом, сделать селфи. Китайцы были очень довольны.

Но Василий Витальевич осерчал не на них, а на местных, на англичан. Создать мировую легенду – и так бездарно ее слить! Причем прямо по месту жительства. Где, спрашивается, вкус и стиль? Камин, трубка, коньяк, «Эту тайну Стэплтон унес с собой в могилу». А? «Лестрейд, у нас есть устрицы, парочка куропаток и небольшой выбор белых вин». Где все это было – здесь, на блошином рынке? Вот так приедешь из Москвы подышать эпохой, а вдыхаешь нафталин!

Из энциклопедической памяти нашего героя выпрыгнула фраза, которую произнесла миссис Хадсон после известия о гибели квартиранта в котле Рейхенбахского водопада: «Бедный, бедный мистер Холмс». Удивительно к месту.

Ну, раз так, сэры и пэры, защитить мистера Холмса сумеют в России. Поскольку изо всех достойных людей иностранного происхождения, с которыми мы дружим с детства, он самый близкий. Ближе французских мушкетеров, ближе испанца Дон Кихота, ближе индейца Оцеолы, вождя племени семинолов. Конечно, наше все – это А. Пушкин, но в пару к нему и Ш. Холмс.

Выходя на улицу через магазинчик сувениров, где китайцы покупали шапки с козырьком, трости и зонтики, Василий Витальевич увидел три большие матрешки с лицами Ливанова, Соломина и Рины Зеленой. Уважают, горделиво подумал он, и купил всю троицу. Стоило недешево, зато будет что привезти домой.

 

Круиз для среднего класса

1.

Прежде он никогда не падал с кровати. Оказалось, если шлепнуться на мягкий ковер, то ничего страшного. И даже смешно. Пошевелил ногами и руками – все цело. «Ни фига себе, ты представляешь…» – сказал, залезая на кровать, но рядом никого не было. Понятно, ушла в бар или в казино, вот и хорошо.

Закрыл глаза, но сон не возвращался. Вышел покурить на балкон. Море штормило, но неспокойным оно было только по ночам, утром наверняка будет штиль. Поднес огонек зажигалки к сигарете и вдруг осознал, что кругом полный мрак. Борт гигантского корабля, насколько он мог обозреть его с балкона, был погружен в темноту.

Вернулся в каюту, пощелкал выключателями, света не было. Ладно, сейчас починят, на таком навороченном лайнере все узлы и агрегаты застрахованы от любого форс-мажора. А все-таки почему он скатился с кровати? Кажется, во сне почудился сильный толчок снизу. Могло быть такое? И подтверждая, что могло, каюта вздрогнула, будто кто-то с нижнего этажа со всей дури двинул в потолок.

В этот момент он не мог знать, что могучий шестнадцатипалубный корабль Oasis of the Ocean в полутора километрах от берега встретил достойного противника – гранитный риф. Но именно тогда он впервые задал себе вопрос, который вскоре повторит множество раз: какого хрена я поперся в этот круиз?

Хотя причины для путешествия были, и они представлялись важными. При том, что его, жадного до впечатлений путешественника, привлекали живописные места остановок, сейчас он отправился, как ни странно, искать смысл жизни. Понимал, конечно, что в его положении смысл жизни состоит в том, чтобы он вообще был. А если ты его не видишь, то надо сконструировать, предварительно разобравшись в себе. На суше, в вечной московской суете, это как-то не получалось, вот и вообразил себя не то Чацким, не то Чайльд-Гарольдом.

Нужно было решить конкретные вопросы: жить в России или свалить, продолжать работать или бросить это дело и существовать на ренту, найти постоянную даму сердца или уже до конца оставаться одному… Через два месяца стукнет 55 лет, он станет круглым отличником, – самое время определиться, дальше будет поздно.

Обычно в любую поездку он брал с собой какую-то работу: бизнес-планы, концепции, отчеты, наброски публичных выступлений. А тут не взял абсолютно ничего. Дал себе установку сосредоточиться, как он выражался, на собственном пупке.

По характеру и привычкам он был системщиком, все важные вещи обязательно записывал на бумаге, и теперь, готовясь к принятию судьбоносных решений, составил собственную анкету Не дурацкое современное резюме, где каждый пишет о себе: энергичен, инициативен, оперативен, контактен… Его анкета была подробной, старого советского образца, и в общем и целом все в ней ему нравилось.

Фамилия, имя, отчество – нравится. Лев Сергеевич Дружинин. Хорошо звучит. Четырехстопный хорей. «Буря мглою небо кроет». Красиво, напевно. Правда, в обратном порядке – Дружинин Лев Сергеевич – напоминает «Трусишка зайка серенький». Отчасти подходит.

Год рождения – 1962-й – тоже нравится. Мировых войн не застал (необходимое уточнение: пока), зато присутствовал при изломе страны, повидал много чего интересного, кое в чем поучаствовал и, слава богу, остался цел и невредим.

Место рождения нравится – уж если где родиться и жить в этой стране, то в Москве.

Образование – нравится. Окончил Московский архитектурный институт. История знает случаи, когда из выпускников МАрхИ получались очень хорошие не-архитекторы: Данелия, Вознесенский, Макаревич. Без ложной скромности Л.С. присоединял себя к списку. И хоть по специальности отработал всего полтора года, занимаясь привязками типовых проектов промышленных зданий, в институте получил прививку хорошего вкуса, умение соединить искусство с точными науками.

Очень нравится семейное положение: разведен. Причем трижды. Двое детей, сын и дочь. Оба выросли, и ими не надо заниматься. Впрочем, он и раньше не очень-то ими занимался, просто присматривал. Отношения сложились доброжелательные, но не более того. Дети живут каждый своей жизнью, Л.С. им помогает, если просят, а если не просят – не помогает. Насчет зова крови у него затруднения – он его просто не чувствует.

Партийность. Был, состоял. Как большинство людей, которые в то время чего-то стоили.

Судимость. Несколько раз находился на грани, но обошлось свидетельскими показаниями.

Места работы. Их было много. Л.С. обладает разносторонними навыками, умеет открывать, закрывать и поглощать бизнесы, способен возглавить туристическую компанию и футбольный клуб, создать радиостанцию и экологическое движение, разработать политический имидж кандидата-во-что-хотите и дизайн-проект ночного бара для ЛГБТ-сообщества. Он называет себя синьором из общества, знает всех, и все знают его. Когда где-то требуется свой человек, Л.С. всегда под рукой.

Но при этом работником он был неважным. Отступал перед трудностями, быстро терял интерес к делу. Сам про себя это знал, и если чувствовал, что начинает заваливать проект, никогда не дожидался, пока выпрут, а действовал на опережение, уходил сам, облегчая таким образом задачу работодателю и сохраняя с ним добрые отношения.

В общем, если не считать мелочей, все его в себе устраивало.

Нравилось, что не молод и не стар. Многое успел, но многого еще не попробовал, так что занятие найдет. Дефицит рабочих мест не пугает. Нравилось, что состоятелен, но не богат, меньше проблем. Нравилось, что полно приятелей и нет друзей. Друга придется выручать, дружба обязывает, а он не хочет обязательств. Нравилось, как он выглядит, как одет, как общается с людьми. Со старшими, младшими и равными. Нравился свой характер – легкий и не злопамятный.

Нравилось, что судьба в общем сделана и сделана неплохо, все идет по плану.

Правда, в этот план не входила катастрофа.

2.

В каюте включилась громкая связь, и мужской голос сбивчиво произнес несколько фраз, из которых Лев Сергеевич понял следующее: капитан информирует пассажиров, что вышел из строя один из генераторов, но скоро электрики справятся с этой проблемой. Л.С. облегченно выдохнул и снова отправился покурить, причем ему показалось, что пол наклонился в сторону балкона.

Не психуй, одернул он себя, не будет никаких титаников. И сразу вспомнил, как вчера в ресторане, когда они с Ольгой любовались закатом, пианист заиграл знаменитую музыкальную тему из «Титаника» – Му heart will go on. «Еще накаркает, придурок», – изящно выразилась Ольга, улыбаясь таперу. И Льву Сергеевичу кошачий коготь царапнул по сердцу

Он не успел докурить сигарету, как дали свет. Л.С. открыл мини-бар, слил в один стакан три пузырька скотча и залпом выпил. А бутылочки в баре дрожат, подумал он, или это я дрожу. Нужно было срочно переключиться на что-нибудь приятное. Он лег в кровать, закрыл глаза, открутил календарь на несколько дней назад и увидел залитое солнцем Монте-Карло.

Л.С. ожидал, что к отелю подкатит какое-нибудь старое корыто, но Алексей Юрьевич прибыл на вполне пристойном «пежо» и воскликнул: «Наконец-то на родине Жана Габена появилось интеллигентное русское лицо!». Л.С. рассмеялся, впервые это приветствие он услышал почти тридцать лет назад, только тогда Леша ввинтил Робеспьера, а при их следующих встречах кого только не вставлял – Бомарше, Пиаф, де Голля, Миледи, Зидана, Людовика Четырнадцатого… Встреч было много, но он не повторился ни разу.

Отправляющемуся впервые во Францию Льву Сергеевичу парижский телефон Алексея Юрьевича дали друзья. Сказали, познакомься, веселый парень, по городу покатает. «Ну, так что, – сходу спросил тот, встретив москвича в аэропорту, – Джоконда в Лувре, цветы к могиле Бунина, женское белье в Тати?». – «Канкан в “Мулен Руж”, футбол на Стад де Франс, кабаки по вашему выбору за мой счет», – влет среагировал Лев. Уточнение «за мой счет» он произнес с усилием, – валюты было всего ничего, но требовалось держать фасон. «Споемся», – резюмировал Алексей, который все понял и оценил.

К тому времени он жил в Париже пятый год. Совмещал официальную работу собственного корреспондента советского информационного агентства с тайной разведывательной миссией. Такое свое положение ловкий Алексей Юрьевич использовал виртуозно: агентству объяснял, что все его время уходит на выполнение секретных заданий, а в «конторе» рассказывал, будто день и ночь вынужден строчить заметки о протестных митингах парижских говночистов и триумфальных гастролях Большого театра. На самом же деле они с женой вели праздную жизнь парижских буржуа, смакуя устриц, полотна импрессионистов и красоты Булонского леса.

Но прошли годы, сменилась масть, денег на содержание зарубежных корпунктов у агентства не стало, в «конторе» сделали грустное лицо, но в финансовой поддержке бесстрашному разведчику отказали. Возвращаться в Москву не имело смысла, поскольку приличной работы там не было, а из имущества они располагали только панельной двушкой в Коровино-Фуниково. Концепция вечного счастья накрылась. И тогда, поразмыслив, супруги отбыли на юг, в Ниццу. Сняли недорогое жилье, перезнакомились с соотечественниками и открыли газету под названием «Русская Ривьера». Дело со скрипом, но пошло.

И вот теперь, маскируя тяготы новой жизни вечной своей веселостью, Алексей Юрьевич развлекал гостя рассказами о Лазурном береге, который называл Лазуркой, а также о княжестве Монако, которое фамильярно именовал Монаковкой. Князя Альбера, правда, Аликом не величал, но периодически отмечал факт личного знакомства: я спросил князя, я сказал князю… Л.С. хмыкал про себя, но байки слушал с удовольствием, особенно во время наглядной демонстрации особняков российских трубачей – так гид-приятель называл ребят, припавших к углеводородной трубе, а также к иным плодородным нивам.

Для пущего эффекта бывший шпион возил с собой бинокль, который время от времени наводил на объекты недвижимости, провозглашая: перед вами палаццо Барамовича, слева от него через три дома – чертог Топтанина, а вон там, ближе к морю, – сераль Мусанова.

Они доехали до закрытых ворот виллы Леопольд – по слухам, самой дорогой в мире; Алексей Юрьевич поведал, что олигарх-тяжеловес Грохотов собирался ее купить и даже внес залог, пятьдесят миллионов евро, но что-то не срослось, и залог квакнулся. А затем показал Льву Сергеевичу старинную овчарню, которую трубач Бабаев купил всего за 20 миллионов и собирался вместо развалин поставить особняк. Но оказалось, что это место представляет историческую ценность и ничего нового строить нельзя, равно как и трогать старое. Владелец пытался коррумпировать муниципалитет, даже пожертвовал «лимон» на прокладку дороги, но разрешения ему все равно не дали. Теперь бродит вокруг овчарни, где давно никто не видел овец, зато наконец-то увидели козла.

Так, веселясь и сплетничая, вкатились в Монте-Карло. Вот это место стало легендарным, – Алексей Юрьевич показал на вывеску бара Твига. Тут оттягивались футболеры Папаев и Капорин после того, как вместе с родной сборной получили мордой об стол на чемпионате Европы. Ну, шампанское за 250 тысяч евро, ты должен помнить. Л.С. помнил, но еще лучше он помнил иной эпизод. В этот бар его вместе с двумя пиарщиками однажды зазвал московский банкир, который собирался штурмовать Госдуму. Под утро он посмотрел счет и сказал: «Мелочь. С каждого по семь штукарей, парни». Вот ведь скотина. Правда, позже они ему ответили, срубив денег по ходу избирательной кампании. Добавили к смете свои расходы в Монако и, подумав, подняли их вдвое.

В конце экскурсии приятели уселись в ресторане на берегу. После обеда нужно было встретить самолет с Ольгой, потом в порту Геркулес начнется посадка на корабль. А пока понеслась душа в рай: анчоусы, лангусты, креветки, мидии, устрицы, сардины, лобстер… После четвертой бутылки ледяного белого приятели пустились в рассуждения о том, о чем интереснее всего трепаться в Монте-Карло, а именно – о богатстве.

В крохотном княжестве отмечен наивысший в мире объем бабла на квадратный метр, и в этом смысле оно – мера всех вещей. Кого-то Монако подвигнет на подвиги, дабы любой ценой войти в клуб избранных, но как жить тем, кто не впишется в бархатную книгу жизни? Записаться в клуб обреченных?

А знаешь, сказал Алексей Юрьевич, на Лазурке совсем не обязательно быть богачом, чтобы чувствовать себя человеком. Тут все демократично, множество людей зарабатывают пару тысяч евро в месяц и не парятся. Это тебе не наша-ваша Раша, где сиди и гадай, чем тебя угостят то Горби, то Елкин, то ВВП.

Эко хватил, думал Л.С. Он знал, что ответить: кого лечишь, Леша, пока ты гулял с собачкой по набережной Сены и хавал круассаны с шоколадом, мы жилы рвали, чтобы не пропасть. Некоторые все равно пропали, но многие поднялись. Надо было вовремя ехать назад, но тебя же ломало, ты ведь у нас франкофон. Так что выпускай свой рекламный листок про новые сиськи жены банкира Сосискина, а я скажу спасибо и Горби, и Елкину, и ВВП. Потому что с каждым из них я чувствовал себя лучше, чем с предыдущим. И ни слова про народ; я – тот же народ, рожденный без золотой ложки во рту, поэтому имею право измерять перемены в стране линейкой своей собственной судьбы. Как выразился классик, без меня народ неполный.

Ничего этого Л.С., конечно же, не сказал, это навеки поссорило бы его со старым товарищем. Так что он слушал Алексея вполуха, кивал и думал о своем. Вот кругом яхты, яхты, яхты, – и все не твои, не твои, не твои… «Бентли», «бентли», «бентли», – и снова чужие, чужие, чужие. Скорее всего, Лев Сергеевич чувствовал бы себя посторонним на гламурном пляже, где можно встретить Дримати, автора бессмертного хита «Катись, до свиданья!», и Лекторию Соню, переехавшую из «Дома-то-ли-два-то-ли-три» в дом местного миллиардера, и конькобежку Мальвину Алискину, рассказавшую по телевизору о посещении опочивальни князя Альбера. Просто надо самому себе ответить на вопрос: а тебя это напрягает?

Меня – точно нет, констатировал Л.С. Легко проживу без гламурного пляжа, где точно такая же вода и такие же лежаки и зонтики, что тянутся вдоль всех мировых побережий. Даже удивительно, что изобретательное человечество не придумало ничего нового в сфере потребления морских ванн. И Лазурка по сути ничем не отличается от Анапы или Гурзуфа.

Обойдусь без яхт и «бентли», хотя тут есть раздражитель. Злит не то, что они принадлежат другим, а то, кому именно. Обладай ими Марк Цукерберг, Лионель Месси, Аль Пачино и иные чистопородные гении, – и отлично, все по заслугам. Но ведь среди собственников полно разных невыразительных особей, в том числе знакомые тебе Санек и Ванек, лишенные не то что признаков гениальности, но даже среднего ума. Вот что слегка портит настроение и побуждает задуматься: будь ты в свое время понахрапистее и пожаднее, мог бы владеть тут каким-нибудь пентхаусом, спеть дуэтом с Дримати и кое-что предложить Алискиной.

А, с другой стороны, мог бы сейчас лежать под курганом, заросшим бурьяном, с пулевой дыркой в черепушке. Так что не будем гневить создателя, примем кальвадоса на ход ноги и поехали. А когда простимся, дорогой друг Алексей Юрьевич, заедешь к хозяину этого ресторана и возьмешь с него комиссионные за привод гостя. Но это, конечно, не говорится вслух, – вслух другое: «Леша, убери свой бумажник, обед за счет отплывающей стороны».

3.

Отплывал Лев Сергеевич всего дважды в жизни. Первый раз – в конце восьмидесятых по маршруту Москва – Углич – Москва. Интересовало его не место убийства царевича Димитрия, а каюта с койкой сроком на три дня. Что вы хотите – времена были лютые, куда девушку пригласишь? В гостиницу дорого, да и не давали номера людям с московской пропиской. Приятели могли уступить квартиру на пару часов, но темперамент молодого Льва требовал более продолжительного свидания.

Все получилось не совсем так, как он планировал. В пути до Углича девушку беспрерывно тошнило, а всю обратную дорогу она оплакивала несчастного царевича.

Вторая попытка спуска на воду состоялась в середине девяностых. Приятель позвал сплавать на первом в России частном теплоходе в рекламный тур с заходом в Афины и Стамбул. Соблазн был велик: тогдашняя жена грезила о шубе из натурального меха (дешевле, чем в Греции, не купишь), а Лев Сергеевич мечтал увидеть себя в кожаной куртке от честного турецкого производителя.

Заплыв получился ярким. Приватизированную старую посудину трясло и качало так, что с надеждой вновь ступить на родную твердь пассажиры простились уже в начале пути. Преодолеть ужас можно было двумя способами, Л.С использовал оба и через неделю воротился домой с сильнейшей алкогольной интоксикацией и отчетливыми признаками венерического заболевания. В довершение триумфа на шубе обнаружились проплешины, а на куртке – жировые пятна, скорее всего, об нее вытирали руки после шаурмы.

Короче, бесплатное морское путешествие привело Льва Сергеевича к стойкому убеждению, что приватизаторов водного транспорта надо без колебаний сбрасывать в надлежащую волну, предварительно привязав к ногам бетонную плиту

Оба этих вояжа он вспомнил, начиная третью попытку Перед ним стоял круизный лайнер Oasis of the Ocean. Всем своим могучим и одновременно грациозным белым телом он подсказывал вопрос, который, согласно байке, Михаил Светлов задавал своей роскошной жене-грузинке: «Зачем бедному еврею такой дворец?».

Это и впрямь был дворец, вернее – плавучий пятизвездочный отель, флагман американской судоходной компании. Триста метров в длину, 1200 пассажиров, 800 человек команды, собранной со всего света. На груди у каждого члена экипажа бронзовая визитка с именем и страной; Л.С. зафиксировал индусов, филиппинцев, малазийцев, мексиканцев… Обнаружилось по одному русскому, украинцу, а также девушка-киргизка.

Командный состав, в основном американский, должен был провести корабль по западному Средиземноморью. Ночью плывем, днем заходим в порты Франции, Испании и Италии. В Риме Л.С. с подругой завершали свой недельный тур, Oasis же следовал дальше, выкачивая для своих хозяев жирные июльские деньги.

Лев Сергеевич с Ольгой за пару часов обошли лайнер. Фитнес-центр, спа, бассейны, сауны и турецкие бани обещали оздоровление. Пять ресторанов, бары, казино, кинотеатр, ночной клуб, караоке, аквапарк, библиотека и даже симулятор Формулы-1 гарантировали, что скучно не будет. Все было сделано с американским размахом, комфортом и безвкусицей. Повсюду, включая каюты, коридоры и лифты, висели немыслимые картины, которые навели Льва Сергеевича на подозрение, что все их скупили оптом за откат. Впечатлили и общественные уборные, половая принадлежность которых обозначалась игривым изображением на дверях соответствующих гениталий.

Их каюта на шестой палубе (в смысле, на шестом этаже) была расположена удобно – почти посредине борта, с хорошим обзором. Ольга осталась подремать, а Л.С. пошел к центральному бассейну и улегся на топчан, покрытый белым полотенцем. Корабль совсем не качало, солнце приятно грело, бэнд из семи музыкантов лабал американскую джазовую классику, все было приятно и буржуазно. Лев Сергеевич заказал стюарду выпивку и стал разглядывать попутчиков, время от времени делая зарисовки в блокнот, – эта давняя архитектурная привычка представлялась ему аристократичной. А всякие селфи он считал моветоном.

Он уже знал, что на корабле плывут пассажиры из трех десятков стран. Тут не было форбсов, те все больше на собственных яхтах. A Oasis of the Ocean – место для уважающих себя господ среднего класса, так что в общем и целом все тут ровня. А вот выражения лиц разные. Наших он вычислил сразу – это была типичная местечково-брайтонская компания. Л.С. мог изобразить их одним росчерком карандаша.

Собственно, иностранцы тоже были вполне знакомыми типажами. Вот, например, на соседнем лежаке устроилась старушенция. Не мадам, не фрау, не синьора, а точно миссис, типичная американка. Он вежливо приподнял бокал, приветствуя соседку, миссис высокомерно кивнула и отгородилась журналом. Ладно, мстительно подумал Л.С., сейчас запечатлею тебя во всей красе.

На разных курортах мира он много раз видел таких старух. У них скукоженная, обжаренная на солнце или в солярии кожа, сплошь покрытая конопушками, бородавками и пигментными пятнами. Они, никого не стесняясь, важно возлежат в шезлонгах, распустив дряблые животы и свесив бесформенные молочные железы. Нет, наши бурановские бабушки куда целомудреннее и симпатичнее, думал Л.С., дорисовывая соседку в образе Пиковой дамы и думая, какой эффект произведет появление Ольги.

Ее выход на пляж всегда вызывал энергетический прилив даже у мужчин с эректильной дисфункцией и ледяные флюиды, исходящие от окружающих дам. Так случилось и на сей раз. Ольга возникла у бассейна под вселенский хит Гершвина The man Ilove, причем музыканты тут же заиграли в ее сторону. Она улыбнулась всему круизному сообществу, чмокнула Льва Сергеевича и легла рядом, но он понимал, что эта ослепительная презентация предназначена уже не ему. Не важно, кому именно, но не ему. Впрочем, ему это уже и не нужно.

Пиковая дама злобно просканировала сладкую парочку и слезла в бассейн, к писающим там детям. Л.С. вырвал из блокнота ее портрет, оставил его на виду и удалился. Это, конечно, было хамством, но уж очень хотелось.

4.

Когда каюта снова завибрировала, Лев Сергеевич вспомнил сейсмический Узбекистан. Много лет назад он проснулся в гостиничном номере города Алмалык от того, что над ним качалась люстра. Вскоре заходил пол. Ему заранее объяснили, что в таких случаях делать: выбежать на улицу и прижаться к стволу толстого дерева, – корни удерживают почву от расползания. Именно так он и поступил. Трясло несильно и недолго, местные люди на такие толчки вообще не реагировали.

Но это было понятное природное явление, а что сейчас-то – товарищ Нептун забавляется? Л.С. постарался успокоиться. Он был уверен, что американский круизный корабль – идеально настроенный механизм, где каждый член экипажа знает свой маневр. Наверняка перед выходом в рейс с командой по многу раз отрабатывают нештатные ситуации.

В эту минуту Лев Сергеевич не мог знать, что в полночь капитан корабля пригласил к себе на мостик нескольких знатных пассажиров с их дамами, и началась гулянка. При этом он продолжал управлять движением судна, отдавая приказы, естественно, на английском языке, но рулевой-португалец не сразу их понимал, приходилось повторять. Задержка накладывалась на задержку, в результате Oasis of the Ocean опасно приблизился к скалистому берегу.

Носовую часть удалось отвернуть от рифа, но корму занесло, и гранит проделал в корпусе сорокаметровую рваную пробоину. В поврежденных отсеках находилась судовая энергетическая установка. Жизненно важные узлы и агрегаты были выведены из строя. С огромной скоростью вода устремилась внутрь корабля и за минуту наполовину затопила два отсека.

Электромеханики сумели запустить дизель-генераторы, размещенные в неповрежденном отсеке, однако они не справлялись с нагрузкой, перегревались и отключались. Отказала автоматика, отвечающая за откачку воды, возобновить работу насосов стало невозможно. Рули корабля заклинило, он лег в дрейф, и вскоре волны и ветер выбросили его на мель.

Всего этого, повторим, Л.С. не знал, как не догадывался и о таинственном свойстве совершенных, казалось бы, конструкций. Нет ничего надежнее отточенного до мельчайших деталей современного корабля, если он пребывает в управляемом режиме. И нет ничего страшнее, когда он выходит из подчинения. Плюсы меняются на минусы, продуманные функциональные связи начинают действовать вопреки технической логике, ополоумевший механизм устремляется к точке невозврата. И вышколенная команда перед лицом не тренировочного, а реального экстрима теряет самообладание, провоцируя паническое безумие и приближая катастрофу.

Лев Сергеевич услышал в коридоре нарастающий шум, крики и топот. Бросился к двери, дернул ручку, но замок заклинило. Матерясь, он тряс ручку изо всех сил, пинал дверь ногой, тем самым еще больше ее деформируя и лишая себя надежды выбраться из каюты.

Обессиленный и взмокший, он сел на пол. Хорошо еще, что не взял с собой отца. Но тут же вспомнил, что отца больше нет.

Еще год назад Л.С. всерьез подумывал, не повезти ли его с собой в круиз. С одной стороны, девяносто четыре года, болячек выше крыши; как они меж собой шутили, у Сергея Ильича остался только один исправно работающий орган – голова. Но, с другой стороны, сколько таких стариканов путешествуют по миру, – есть специальные сервисы, оборудование, обученные люди, которые хоть куда доставят человека в инвалидном кресле. А отец пусть даже на закате жизни получил бы удовольствие и впечатления, прежде ему незнакомые.

Пока сын раздумывал, отец умер. И собираясь – уже с Ольгой – в круиз спустя всего два месяца после похорон, Лев Сергеевич чувствовал если не стыд, то что-то очень похожее. Перед мертвыми тоже бывает совестно. Хотя Сергей Ильич со своего нового местожительства наверняка подавал знак: плыви и не сомневайся, я не в обиде.

Говорят, пока живы родители, мы остаемся детьми. Но Л.С. не чувствовал себя ни ребенком, ни сиротой, – какая еще сирота в пятьдесят четыре года. Он чувствовал иное – свою вину: не всегда был внимателен к старику, порой грубил, наверняка не сделал для него всего, что мог. И точно знал, что ощущение вины не отпустит его никогда, этот урок он уже прошел с матерью, ушедшей восемнадцать лет назад. Они с Сергеем Ильичом развелись, когда Лева был еще мальчиком, и мать, женщина жесткая и чересчур прямая, сделала все, чтобы сын не виделся с отцом. И отец уступил.

Они вновь встретились на похоронах матери и, сами того не ожидая, потянулись друг к другу. Отец с тех пор не женился, других детей у него не было, и принудительное расставание с сыном мучило его все эти годы. Лев Сергеевич сделал вид, что не держит обиды; Сергей Ильич сделал вид, что поверил.

В последние годы отец сильно болел, с трудом передвигался, все хуже видел, но немощь свою переносил стойко, в гордом одиночестве, разве что нанятые сыном медсестра и домработница приходили по мере надобности. Он оказался не нытиком, не старым эгоистом, требующим к себе сочувствия и жалости. Сергей Ильич во всех проявлениях оставался интеллигентным человеком. Иногда даже слишком, из разряда «извините, что я еще жив». И ему на самом деле было совестно, что он пережил многих людей значительно моложе себя, в том числе нескольких своих учеников.

Л.С. гордился отцом и внушал ему, что его болезни – это не что иное, как компенсация за привилегию очень долгой, наполненной, интересной жизни. На отцовских днях рождения он всегда произносил один и тот же тост. Папа, говорил он, ты родился при Владимире Ильиче, жил при Иосифе Виссарионовиче, при Никите Сергеевиче, при Леониде Ильиче, при Юрии Владимировиче, при Константине Устиновиче, при Михаиле Сергеевиче, при Борисе Николаевиче, при Владимире Владимировиче, при Дмитрии Анатольевиче, снова живешь при Владимире Владимировиче. И не просто живешь, а с каждым годом прожитой жизни укрепляешь генофонд нашего рода, вселяя надежду в сына и внуков. Твоя очередная задача – проводить меня на пенсию. Гости хохотали и аплодировали.

Однажды Лев Сергеевич спросил отца, что он делает целыми днями, и получил вполне философский ответ: каждый должен найти себе занятие в ожидании смерти. Сергей Ильич такое занятие нашел: читал хорошие книги и смотрел хорошие фильмы. Уверял, что этого достаточно, чтобы заполнить дни, которые в его возрасте стали совсем короткими. Что значит короткими, не понял Л.С., в каждом дне 24 часа, или 1440 минут, при чем тут возраст? И тогда отец объяснил ему теорию времени, которую, будучи ученым-биологом, вполне вероятно, сам же и придумал.

За основу исчисления берется один календарный год. Когда тебе десять лет, этот год составляет десять процентов твоей жизни. Значительная часть того времени, что ты существуешь на свете. Вспомни, ведь тогда, в детстве, казалось, что год длится бесконечно, и каждый день этого года был долгим-предолгим. Когда человеку двадцать лет, то для него один год – это уже пять процентов прожитой им жизни. В сорок – всего два с половиной процента. И мы физически чувствуем, что все кругом ускоряется. Той единицы времени, которой раньше вполне хватало, чтобы разгрести ворох дел, уже недостаточно.

А теперь, сказал отец, давай возьмем меня. Мне, считай, девяносто лет, и один год – чуть больше одного процента. Поэтому не успеваю встать, как пора

ложиться. Так что мне скоротать денек – пустяковое дело. Жаль только, что эта система дошла до меня так поздно, – иначе я успел бы в жизни гораздо больше.

Лев Сергеевич долго потом обдумывал отцовскую гипотезу. Было бы справедливо устроить все иначе: чтобы юность, когда не дорожишь временем, быстро пролетала, а поздний период, наполненный опытом и пониманием, как надо эту жизнь проживать, – наоборот, взять и растянуть. Но против природы с ее биоритмами не попрешь; как ни молодись, как ни укрепляй здоровье, все равно каждый следующий твой день будет короче предыдущего. Время убежит от тебя, и ты не схватишь его за фалды.

Вот и время отца убегало со свистом, доставляя ему физические страдания. Они были настолько сильными, что Л.С. иногда ловил себя на мысли: не знаю, папа, что лучше – чтобы ты жил или чтобы умер. Этой мысли он пугался, ненавидел себя за нее, но она не отступала. А иногда Лев Сергеевич, видя, как мучает отца болезнь, думал: что, если я унаследовал его генетику и доживу до такого же телесного бессилия?

Л.С. где-то вычитал, что существует пять стадий отношения к смерти: отрицание, возмущение, уступки, отчаяние, принятие. У отца он не заметил ни возмущения, ни отчаяния; если они и пробивались наружу, Сергей Ильич переживал их в одиночку. Сын не раз хотел напрямую спросить его, хочет ли он жить, но так и не решился. А отец, скорее всего, хотел. Если что ему и надоело, то боль и ожидание конца, а не сама жизнь, которой никогда не бывает достаточно.

Смерть Сергея Ильича была легкой, одноминутной, именно такой, которая, согласно поверью, предназначена хорошим людям. Тут она угадала и все сделала правильно. Добавив при этом еще один бонус. Считается, что смерть уродует человека. Но Л.С. убедился, что все как раз наоборот. Лет до семидесяти пяти папа был красавцем, женщины в его присутствии млели, сын считал, что ему не досталось и половины отцовской породистости. Но потом болезни съели благородство лица и осанки, Сергей Ильич сделался похожим на Бабу Ягу. А в гробу к нему все вернулось, и пришедшие проститься вздыхали: ах, какой был мужчина! Смерть возвратила сыну именно того человека, которого он любил.

И тогда Лев Сергеевич вспомнил, как много лет назад, во время командировки в Тбилиси, оказался на грузинских поминках. Там много и красиво говорили, но запомнились слова одного старца. Считается так: ушел человек – и нас стало меньше, сказал он. Но когда уходит достойный человек – каждый чувствует, что духовно нас становится больше.

Теперь Л.С. понимал, насколько это точно. Уход Сергея Ильича будто влил в него новые силы. Но одновременно пришло понимание того, что отец был стеной, которая отделяла сына от его собственного финиша. Стена упала, и стало ясно, кто следующий.

5.

На прикроватной тумбочке пискнул айфон, и на освещенном экране возникла фотография Ольги. Странно, подумал Л.С., обычно в открытом море мобильная связь не работала; видимо, мы недалеко от берега.

Ольга затрещала с места в карьер: произошла авария, тут жуткая паника, давка, лифты стоят, до каюты не добраться, говорят, будет эвакуация, захвати из сейфа мои украшения, документы тоже, а еще в шкафу лежат туфли, которые мы купили в Барселоне, и плащ из Пальма-де-Майорки, и еще не забудь… Тут связь оборвалась.

Л.С. в эту минуту, разумеется, не мог знать, что во время встречи лайнера с рифом его подруга находилась в ночном баре и с удовольствием принимала ухаживания импозантного германского туриста. Он давно положил на нее глаз, еще у бассейна, пару раз они обменялись шутками на прогулках в Каннах и на Сардинии, Л.С. не мешал контакту, и немец вскользь намекнул ей, что в баре весело и хорошая музыка. Там они и увиделись. И ровно в тот момент, как Ольга, предвидя приглашение к нему в номер, обдумывала, стоит ли его принять, лихой Oasis of the Ocean врубился в подводную скалу.

Свет мгновенно погас, на пол полетели барные стулья, бутылки, стаканы и люди. Поднялся разноязыкий крик, международный средний класс бросился вон из ночных заведений – казино, караоке, баров, кинотеатра. Приступ панической атаки погнал народ в темные коридоры, на лестницы. Ольгин немец оказался парнем хладнокровным и, спрятав ее себе за спину, начал прокладывать дорогу.

Лев Сергеевич вздрогнул от донесшегося из туалета звона разбитого стекла, – это от нового толчка полетели на пол Ольгины флакончики и баночки.

В каюте приятно запахло, но насладиться этим амбре не получилось, потому что препротивным звуком завыла сирена. Семь коротких гудков, один длинный. Сигнал тревоги, догадался Л.С. Следом включилась громкая связь, и человек, представившийся капитаном, сообщил, что все пассажиры должны надеть спасательные жилеты и явиться на четвертую палубу, откуда начнется эвакуация.

Л.С. достал жилет из шкафа, повертел его и понял: не то что в темноте, но даже и при ярком свете он не сможет его правильно надеть и застегнуть. А ведь сразу после отплытия всю публику созвали в кинозал и устроили подробнейший инструктаж, из которого он запомнил лишь то, что красные жилеты предназначены пассажирам и в экстренных ситуациях они дают преимущество, а желтые – для экипажа. Все остальное он, как обычно, прохлопал. А ведь там объясняли именно то, что сейчас требовалось для спасения своей жизни.

Вот ведь урод, костерил он себя, вертя в руках жилет и в темноте ломая ногти о металлические застежки. Всю жизнь летаешь на самолетах, каждый раз стюардессы объясняют и показывают, как пользоваться спасательным жилетом, а ты, придурок, помнишь одно: сперва обеспечьте кислородной маской себя, потом – ребенка. Вникнуть тебе лень, думаешь, авось не понадобится. А вот взяло и понадобилось!

И тут же Л.С. дал себе клятву, что, если уцелеет, подвергнет себя строжайшему наказанию. А уж это он умел делать, как мало кто.

Лишних подтверждений того, что у него две руки и обе левые, Льву Сергеевичу не требовалось. Память хранила вместительный архив его корявостей и неуклюжестей. Первый в жизни приличный костюм, сшитый к школьному выпускному балу и порванный об гвоздь в нарядном актовом зале. Первую ночь любви, завершившуюся конфузом и породившую уйму комплексов. Первую зарплату, украденную в метро после ее обмывания с коллегами. Первый выезд на первой своей машине, которая через десять минут в результате тактильного контакта с хлебовозкой и троллейбусом была сплющена спереди и сзади.

Есть люди, которые все, к чему прикасаются, обращают в золото. Лев Сергеевич первым же прикосновением к предмету превращал его в хлам. Он знал за собой эту особенность, она была предначертана самой природой, спорить с которой бесполезно, и противопоставить злому року можно было только повторные усилия. Изначальные провалы не ослабляли волю нескладного человека, за первой попыткой всегда следовала вторая, третья, десятая, – и он не просто исправлял положение, но и перекрывал ранее намеченный результат. Он был живым воплощением постулата Дэйла Карнеги: «Если вам достался лимон, сделайте из него лимонад».

Лимонад он изготавливал продуманной системой муштры самого себя. Система включала теоретическую часть (пока не нахлебался дерьма, не получишь конфетку; каждый фарт надо отработать; неприятности всегда летают стаями; чем красивее паркет, тем больше на нем арбузных корок, – и прочие доморощенные мудрости) и практическую – разнообразные формы самоистязания под общим девизом: «Накажи меня, мой господин!». В искуплении через страдание Лев Сергеевич видел главный ресурс совершенствования личности.

Идея самосуда пришла к Льву Сергеевичу, когда он собрался исполнить заветную мечту – купить иномарку. А именно – пригнанную из Германии пятилетнюю «авоську», как называли «ауди А8». В автомагазине обещали продержать машину до вечера, и Л.С. рванул за деньгами. Будучи человеком опытным, он хранил их в долларах, для конспирации завернутых в грязный полиэтиленовый пакет. В магазине, однако, сказали, что оплата производится в рублях, пришлось бежать в обменник. Время шло к закату, пересчитывать полученные отечественные денежные знаки было некогда.

Когда в магазине кассир сунул пачку в счетную машинку, высветилась цифра значительно ниже требуемой. В обменном пункте Льва Сергеевича обсчитали на сумму, эквивалентную двум тысячам долларов, – по тем временам сумасшедшие деньги. «Авоська» ушла к другому покупателю. Скандал с менялами при отсутствии доказательств подлого обмана завершился дракой с охранником и позорным отступлением. И тогда Л.С. понял: пришло время сурового и заслуженного наказания. Он должен быть лишен того, что ему всего дороже.

В ту пору самым любимым его занятием было распитие спиртных напитков, которые появились на прилавках в богатом ассортименте и пристойного качества.

И Лев Сергеевич постановил ввести в отношении себя сухой закон. Решение было без преувеличения жестоким, он даже усомнился, не слишком ли к себе беспощаден, но, поразмыслив, решил, что сомнение тоже входит в программу экзекуции, усиливая ее очищающее действие.

Под самосуд был подведен внятный расчет: если не можешь отобрать бездарно профуканные деньги, придется вернуть их посредством личной экономии. Другими словами, недотратить на алкоголь. Далее требовалось определить длительность карательной меры (мысль о том, чтобы завязать навсегда, Л.С. тогда даже не рассматривал). Оперируя той же валютой, в которой понес потери, он подсчитал, что ежедневно тратит на бухло не менее 20 долларов США. Соответственно в неделю – 140, а в месяц – 560 баксов. Таким образом, прекратив выпивать на три с половиной месяца, можно будет считать, что деньги вернулись в мошну.

Решив, что в назидательных целях тяжесть расплаты должна превышать тяжесть проступка, наш герой округлил срок воздержания до четырех месяцев, причем последние две недели приходились на Новый год. После прощального трехдневного запоя наказание вступило в силу.

А когда четыре месяца истекли, педантичный Лев Сергеевич подвел итоги. Две тысячи долларов, пусть и опосредованно, возвратились. И привели с собой (далее по порядку): отличное самочувствие, ясный ум, высокую работоспособность, упорядоченные интимные отношения и связанную с ними минимизацию финансовых расходов, рациональный режим питания, сокращение потребления никотина. Дополнительно возникла такая эфемерная материя, как позитивный взгляд на мир и на себя в нем.

Что там говорить, это далось нелегко. Л.С. не хотел терять круг общения, пришлось врать сотрапезникам, что лечится от нехорошей болезни, поэтому и не пьет; приятели отнеслись уважительно. Он, напрягая до предела волю, продолжал тусить с ними и даже вместе встретил Новый год, принеся с собой и под общий хохот выпив бутылку детского безалкогольного шампанского. И когда под утро они рухнули мордой в торт, а он сел за руль, перед сном принял ванну и январским утром проснулся свежим, как майская роза, постиг глубочайший смысл наложенного на себя наказания.

6.

Корабль все сильнее заваливался на тот бок, где размещалась каюта Льва Сергеевича, и шлюпочная палуба двумя этажами ниже была ему хорошо видна, – там работало аварийное освещение. Команда уже сняла брезент с оранжевых шлюпок и подтягивала их к месту эвакуации. К первой шлюпке подали трап, матросы и стюарды образовали живой коридор, в который еще до объявления посадки повалил народ. Впереди, как водится, перли крупные самцы.

Тут ко Льву Сергеевичу явилась простая мысль; он даже удивился, что она не приходила раньше. Надо по балкону перебраться в соседнюю каюту, а уже оттуда выйти через дверь, – не везде же ее заблокировало, как у него. Крепко держась за перила, он выполнил этот несложный номер, но оказалось, что балконная дверь соседей заперта изнутри. В каюте было темно и, судя по всему, пусто. Л.С. чертыхнулся, двинул в стекло кулаком, но только отшиб руку. Решил двигаться дальше, уже занес ногу, но тут корабль в который раз тряхнуло, и он чуть не свалился вниз. Перевел дух и вернулся к себе.

Еще минут десять Лев Сергеевич орал со своего балкона людям на шлюпочной палубе, но там шел штурм очередной лодки, и никто его призывов не услышал. Устав, он достал из мини-бара оставшиеся бутылочки, по сливал в стакан без разбору водку, пиво и кам-пари, отправил коктейль по назначению и плюхнулся на покосившуюся кровать.

Вскоре отпустило. И тогда он подумал, что самое время помолиться.

Л.С. крестился в тридцать пять лет. Однажды утром уложил в сумку белую рубашку с полотенцем, еще кое-какие атрибуты и явился в маленькую церквушку неподалеку от дома. Купил простой крестик на цепочке и попросил позвать батюшку для совершения обряда крещения. Отец Агафон, не спросив паспорта, изъяснился то ли по-церковному, то ли по-мирскому: «Отчего же нет».

Спустя полчаса Л.С. был помазан елеем, на голову ему вылили три ковша святой воды, после чего он троекратно обошел купель против движения солнца. Вытерся, отблагодарил батюшку, внес пожертвование на ремонт храма и в заключение церемонии вынул из сумки бутылку коньяка. «Его же и монаси приемлют», – молвил новоявленный христианин и глупо хихикнул.

Шел 1997-й год. В тренде было верить в бога. Но Лев Сергеевич, человек вообще-то конъюнктурный, в данном случае действовал, что называется, от противного. Меньше всего ему хотелось походить на вчерашних богоборцев-аппаратчиков, ныне крестящих пузо, лобзающих руку батюшке и с духоподъемным видом совершающих крестные ходы. Или на разбогатевших пупсов, построивших рядом со своими усадьбами личные молельные теремки, – зашел в тапках, облегчил душу покаянием, очень удобно. Или на разночинную интеллигенцию, до такой степени преисполнившуюся духа святаго, что написание слова «бог» не с заглавной, а со строчной буквы приравнивает к ереси, за которую самое место на костре. Или на кресте.

Л.С. решил креститься по-честному, так он хотел выразить протест против опошления веры, о чем и поведал отцу Агафону во время скоромной трапезы под коньячок. При этом не утаил, что в богословской сфере он полный неуч, священного писания не читал, знает содержание нового завета по евангелию для детей и по рок-опере Jesus Christ Superstar, а из молитвенных текстов помнит только «иже еси на небеси». Что не станет ходить в церковь по воскресеньям, да и вообще не готов воспринимать ее как учреждение для организации контактов с создателем, дело это интимное и, по его разумению, не требующее посредников.

Также вряд ли он будет держать великий пост, который экстренно обретшие веру персонажи меж собой именуют диетой. Точно не прекратит сквернословить, ибо считает к месту употребленный мат украшением изустной речи. Скорее всего, продолжит желать жены ближнего своего, а также и бюджетных средств, если всевышний будет милостив, прости меня, господи.

Вот вы, батюшка, наверное, уже жалеете, что крестили меня, недостойного, с чувством изрек Лев Сергеевич. Вообще-то я человек циничный, но в данном случае не лицемерю, пришел сюда не за выгодой, не подстраховаться на всякий случай – вдруг зачтется на том или этом свете. Даже не за тем, чтобы понравиться создателю, а просто назло всей этой вашей мусорной пастве, которая грешит и кается, кается и грешит. Наблевал, умылся, и снова все хорошо. По моему разумению, они порочат христианство. А вы им офисы освящаете и «мерседесы», правда же? Освящаю, легко согласился отец Агафон, а на что церковь чинить, не на выручку же от продажи свечек. А вас я ни за что не осуждаю. Веруйте, как сумеете. Разговор наш можете считать первой своей исповедью. Она же и последняя, подумал Л.С.

Они простились и больше никогда не виделись.

О том, что он крестился, Л.С. сообщил всего одному человеку, старинному товарищу. Это большая ошибка, сказал тот, подумав. Ты подписал контракт, в него входят конкретные условия в виде исполнения божьих заповедей. Выполнить эти условия ты не сможешь, да и не захочешь, я тебя сто лет знаю. Но вот в положенное время ты прибудешь туда (он ткнул пальцем в небо), и напомнят тебе: каждому будет по вере его. Если ты нехристь или даже атеист, какой с тебя спрос? Ну, наваляют по почкам для порядка. А вот если ты крестился, да еще сознательно, в зрелые годы, а условия контракта нарушил, – тогда совсем другое дело. Ты отступник, предатель, и получишь по полной программе.

Хотел того товарищ или нет, но Льва Сергеевича напугал. Дело-то оказалось серьезным. И Л.С. решил хотя бы приблизительно разобраться в своих отношениях с создателем.

Бог – он кто вообще такой? Ну, понятно, что не сидящий на облаке дедушка с белой бородой. Хотя такого вседержителя еще можно как-то себе вообразить. В отличие от вселенского разума, высшего духа, мировой воли, абсолюта или некоего числа, которое Пифагор считал богом.

Для него, Льва Сергеевича, бог – некто или нечто, существующее в его сознании, в голове. Бог создал мир и человека. Допустим. Но кто создал бога – уж не человек ли? Что первично – яйцо или курица? Стоп, так и до крамолы недалеко.

Хотя в вопросах теории у Льва Сергеевича ясности не было, сам ритуал, который раньше называли отправлением культа, постепенно сложился. Каждый раз, проезжая церковь, он крестился. Напоминал не богу о себе, а себе о боге. Как бы уберегая себя от тех грешных поступков, которые можно было бы и не совершать. Иногда посещал церковь, но только не по праздникам. Приходил, когда никого не было, ставил свечку и, поскольку так и не выучил ни одной молитвы, троекратно повторял: спасибо тебе, господи. Очень редко о чем-то просил, – считал, что досаждать богу просьбами некорректно. Всему этому он присвоил красивое название: светское вероисповедание.

Он не мог определенно сказать, что не верит в бога. Он просто не был уверен, что бог есть. Оказалось, подобные воззрения называются агностицизмом, но наличие термина не привнесло спокойствия в душу Льва Сергеевича. Он понимал, что верующий человек – это тот, кто просто верит, слепо верит, не принимая и отгоняя прочь любые сомнения. Сомнение – грех.

Но как раз от этого греха Л.С. не мог, да, честно говоря, и не желал освободиться. Потому что любое сомнение считал продуктивным. Для него всю жизнь главными вопросами были не «кто?» и «что?», а «почему?». Он всегда искал доказательств. А существование бога в доказательствах не нуждается.

Как-то Лев Сергеевич зашел в книжный магазин. Дело было перед Пасхой, и вся приоритетная выкладка, как ее называют товароведы, предназначалась Ветхому и Новому Заветам. Из любопытства Л.С. полистал роскошные подарочные фолианты, и вдруг на мониторе памяти возникла иная книга – формат карманный, бумага папиросная, переплет черный из кожзаменителя.

Много лет назад он был впервые командирован в капиталистическую страну – в Финляндию. Четыре дня пролетели со свистом, и вот уже Лев Сергеевич в сопровождении переводчицы бредет на вокзал, в руке дешевый кассетный магнитофон, на большее командировочных не хватило. От них осталась сущая мелочь, надо потратить, как-никак валюта, не везти же назад в Москву.

Заходят в привокзальный магазин, и Л.С. видит детскую джинсовую курточку, точно на сына. В Союзе такую не достать. Стоит недорого, но нескольких марок все равно не хватает. Просительно смотрит на переводчицу, но та внимательно изучает потолок. Экая непруха. Ладно, придется взять блок жвачки.

Тут его окликает продавщица. И спрашивает через переводчицу, как он относится к богу. Глупая финская тетя, думает Л.С., в стране, куда я возвращаюсь, бога нет. Но ответ дает обтекаемый: а вам какое дело?

Продавщица, не обидевшись, задает новый вопрос: читает ли он на ночь библию? В ту пору священного писания на просторах родины днем с огнем не найдешь, вместо него любознательная публика читает книжки французского богохульника Лео Таксиля «Забавная библия» и «Забавное евангелие». Там хоть и высмеиваются канонические тексты, зато можно примерно понять, что случилось с Иисусом Христом.

Отвечу-ка ей так, решает Лев Сергеевич: моя библия – «Капитал» Маркса, под подушкой лежит. Правда, у финнов с юмором неважно, еще примет за идиота. Тем временем продавщица что-то объясняет переводчице, и у той глаза лезут на лоб. Русскому гостю предлагается выбор: если согласится принять в подарок библию на русском языке, получит скидку на детскую куртку. Смысл доходит не сразу, поскольку Л.С. понятия не имеет, что такое скидка; есть ценник – по нему и платишь.

Наконец, идея ухвачена в полном объеме, и Льву Сергеевичу стоит усилий не заорать: «Давайте скорей, а если есть в придачу коран с талмудом, я их тоже возьму!». Продавщица радостно выносит из подсобки скромную черную книжицу и упаковывает вместе с курткой. Такое впечатление, что она счастлива даже больше, чем Л.С.

И он понимает, почему. Потому что она точно верит в бога.

Сам же он не верил ни во что и никому. Его сильным качеством, которое всегда помогало в жизни, было умение поставить себя на место других людей и таким образом распознать их истинные интересы. И когда чиновник объяснял ему эффективность новой модели управления, опытный Л.С. чертил в уме схему, по которой собеседнику будет сподручнее увеличить личное состояние. Когда банкир предлагал ему преумножить капитал, передав деньги в доверительное управление, Л.С. готов был биться об заклад, что сидящий перед ним человек владеет искусством внезапного и бесследного растворения в воздухе. Когда женщина уверяла, что ради их любви готова немедленно покинуть мужа, Л.С. тут же выстраивал гипотезу, что этот поступок будет встречен мужем с одобрением.

Что поделать, он был таким же, как все эти персонажи, – плоть от плоти своей страны, ее морали и ее ценностей. И мотивации других людей были ему ясны, потому что он и сам искал того же, что они: благополучия, безопасности, свободы от обязательств. И всегда повторял: мысль изреченная есть ложь. Вот это и была его вера.

Л.С. верил в то, что не надо верить. И, кстати, подаренную впридачу к куртке библию он так и не прочитал, полистал только.

И тогда какой смысл ему, сидящему в закупоренной корабельной келье, молиться о спасении, кто его услышит? Как говорил в «Гамлете» король Клавдий, желая очиститься от скверны: «Слова парят, а чувства книзу гнут. А слов без чувств вверху не признают».

7.

С балкона Лев Сергеевич разглядывал четвертую палубу. Там творилось форменное столпотворение, но натренированный глаз рисовальщика выхватывал из орущей на всех языках толпы выразительные фрагменты. Вот молодой стюард несет на себе пассажира-инвалида. Четверо музыкантов-филиппинцев (Л.С. запомнил их компанию), одетые не в положенные им желтые, а в красные пассажирские жилеты, залезают в лодку и отпихивают ногами конкурентов. Толстая тетка лупит сумкой девушку, держащую за руку ребенка…

И тут он увидел Ольгу. Она двигалась, прижавшись к спине высокого блондина, который распихивал всех, кто стоял на пути. Подойдя к трапу, он галантно, насколько позволяли обстоятельства, пропустил даму вперед, оба засмеялись и скрылись под крышей спасательной шлюпки.

Хотел бы ты еще хоть раз в жизни встретить эту женщину, спросил себя Л.С. И как на духу ответил: нет.

Они были представлены друг другу на выставке. Светская дама Авдотья, старинная его приятельница, сменившая несколько увлекательных занятий (диджей на радио «Пурга», дизайнер дамских ногтей и татушек, инструктор по гаданию на картах Таро, постановщик заказных видеоклипов о домашних животных), увлеклась фотографией, и несколько ее снимков попали на вернисаж под названием «Я оглянулся посмотреть». Выставленные работы изображали людей со спины. Лев Сергеевич не хотел идти, опасаясь быть причисленным к приверженцам именно этого ракурса. Но уклониться от приглашения значило нанести обиду той, чья злопамятная натура была известна всей тусовке.

Вкусив триумфа, Авдотья переместила нескольких своих ценителей за накрытую поляну. Мужскую часть представляли Лев Сергеевич и юный Авдотьин натурщик, женщин было трое, и они тут же затрещали меж собой о сокровенном. Л.С. решил по-быстрому поддать и откланяться, но, прислушавшись к трепу кумушек, неожиданно увлекся.

Дамы были одного поля ягодками. Лев Сергеевич знал этот типаж, но впервые видел вместе сразу нескольких его представительниц. Прожив кто дольше, кто короче с завидными московскими мужичками и произведя от них потомство, они были оставлены законными либо гражданскими мужьями. Но всем трем подфартило: их бывшие оказались чадолюбивыми парнями и исправно перечисляли средства, которых хватало на содержание и детей, и мамаш.

Беседа дам протекала по извилистому руслу. А твой все еще с этой из «Сатирикона»? – Вспомнила вчерашний день, у него целый год тренерша по пилатесу, уже залетела, зараза. – Так меняй скорее хату, пока он не зажал. А то сгинешь в своей трешке в «Алых парусах». – Да нет, он дочку любит. Обещал, что скоро на Остоженку переедем, там все-таки почти триста метров, хоть что-то. – А я в центр не хочу, прошу своего, чтобы взял для нас дом на Новой Риге. Цены упали, а нам больше пятисот метров не надо, я бы тогда маму из Пензы выписала, все лучше, чем прислугу нанимать.

Лев Сергеевич внимал им с восторгом: повезло чувихам! А те, краем глаза уловив его интерес, поддали жару. «Лексусу» уже три года, пора менять. По Европе надо сына прокатить, он давно в Амстердам просится. Да и самой пора переодеться, а то меня на виа Монтенаполеоне и авеню Монтень уже в лицо не вспомнят.

Ансамбль звучал несколько пошло, но забавно. Л.С. сосредоточился на одной из дам – той, что собралась из «Алых парусов» на Остоженку, что-то в ней было. И веселая идея пришла в голову. Он достал из кармана конверт, который собирался завезти сыну, заказавшему тур в Мексику. Когда Остоженка пошла попудрить носик, незаметно для остальных передал ей конверт. Она открыла его в туалетной кабинке. Пять тысяч евро новыми пятисотками. Вернувшись, шепнула: «Мило. Кстати, меня Ольга зовут, если вы забыли».

Эту ночь они провели вместе. Следующую тоже. И следующую. Так и стали встречаться.

Ночевали они только у него, и рано утром Ольга уезжала. Хотя водить дочь в школу ей не было необходимости, – бывший муж, которого она называла спонсором, причем с почтительной интонацией, обеспечивал их и няней-домработницей, и шофером. Знакомить Льва Сергеевича с дочерью Ольга не спешила, в гости не звала. Л.С., который сам привык держать дам на дистанции и пресекать попытки совместного ведения хозяйства, слегка недоумевал.

Всезнающая Авдотья разъяснила ситуацию. Ольгин бывший хоть и не был жмотом, но денежки считал. При разъезде он подтвердил готовность оказывать финансовую поддержку, однако, при условии, что здесь, в оставленной им квартире, ноги мужской не будет. Иначе перекроет кислород. То же самое в случае сожительства или замужества. А спать и гулять можешь где и с кем угодно, сказал он на дорожку, не парит.

Лев Сергеевич задумался. В другой ситуации он бы порадовался: классная барышня – и никаких обязательств. Но Ольга сумела вызвать в нем забытые чувства. Не то чтобы потерял голову – этого с ним уже давно не случалось; он даже имел обыкновение к месту цитировать классика: влюбился бы – да что ж в истопленной печи дров искать.

За свою жизнь Л.С. дров сжег немало. Три брака на разный вкус: один по залету, один по любви, один по расчету. Окончание последнего супружества счастливо совпало с началом хороших заработков, так что сфера платных услуг была освоена им во всей полноте, начиная с банальных саун и бюро знакомств и заканчивая высокотехнологичными вызовами через компьютерную сеть гражданок из иных городов и даже стран. Разумеется, должное внимание было уделено заграничным борделям, спектр которых оказался весьма широк – от многозальных пространств с традиционным названием «Вавилон», где прогуливается в поисках счастья обнаженная публика, до камерных японских обителей, куда без большого блата не попасть человеку европейской наружности и где гости выбирают объект страсти по фото в альбоме, а потом скромно сидят в очереди, причем каждому присваивают автомобильный пароль: Тойота-сан, Сузуки-сан.

Когда Льва Сергеевича, которого нарекли Хонда-сан (как знали: его первой иномаркой была как раз «хонда»), пригласили в номер, клиента встретило существо, чья фотография в бордельном меню была сделана лет за двадцать до их свидания. Скандалить и требовать замены не имело смысла, и он отдался на волю волн. Тетка уложила его на надувной матрас, долго терла мылом и поливала из ковшика, затем переместила на ложе любви, где даже ему одному было мало места, и исполнила ритуальный танец. Умеющий оценить идиотизм ситуации Л.С. дохохотался до того, что на собственно цель визита не осталось ни времени, ни вожделения. Но зато она подарила ему свою визитку с изображением розы, которую он хранил и по пьянке показывал знакомым.

Одно время Лев Сергеевич считал, что светлая и темная стороны его личной жизни существуют автономно. Иными словами, узаконенные либо гражданские отношения никак не пересекаются с кобелированием – и наоборот. Однако со временем стал замечать, что платные одалиски как будто высасывают из него вещество любви, которое он берег для других, еще не встреченных им женщин, с кем захотел бы построить отношения или даже союз. В последние годы он редко и трудно загорался, слишком быстро остывал, а поддерживать романы в охлажденном виде не считал нужным.

Встреча с Ольгой поселила в нем надежду, что не все потеряно. Жизнь обрела вкус и запах.

Прошло полгода, и вдруг ситуация поменялась. Ольга пригласила его домой и познакомила с дочерью. Предложила остаться ночевать. Он подумал и отказался. Как скажешь, спокойно среагировала она, может быть, в другой раз. Знак был подан, Льву Сергеевичу было приятно, но опыт подсказывал: торопиться не следует.

Змея-подружка, лицемерно стыдясь, что выдает чужую тайну, внесла ясность. Ольгин экс-муж, сказала Авдотья, осенью отправляет дочь в Англию и полностью оплачивает ее учебу и проживание. На вопрос, что он планирует насчет обещанной квартиры на Остоженке, а также содержания бывшей супруги, сделал большие глаза: у тебя же есть постоянный кавалер, человек не бедный, вот пусть и берет на себя расходы. Ты ведь знаешь, у меня сын родился, да и в бизнесе дела идут плохо. Но дочь будет в полном порядке, не волнуйся.

Л.С. задумался. Будучи человеком расчетливым и даже, что уж лукавить, корыстным, он вполне понимал свою подругу. Если бы наблюдал такую дамскую игру на чужой территории, посчитал бы ее разумной и целесообразной. Но сейчас играли с ним. Или, точнее, против него, и это в корне меняло оценку.

Послать ее подальше и начать поиск очередной пассии? Знакомиться, ухаживать, расспрашивать ее о ней, через силу изображая глубокий интерес к внутреннему миру кандидатки, плести всякую муть о себе, строить отношения, подчинять ее своим порядкам, учитывать ее привычки… Скучно, муторно, да и попросту лень.

Тогда стоит ли расставаться с той, у кого уже выявлено немало достоинств? Хороша визуально и тактильно. Умна, образованна, прозорлива. Может дать дельный совет, но только если спросят. Знает, когда сменить пластинку. Умеет тонко подыграть ему – и наедине, и в обществе. Нравится всем его приятелям и даже некоторым их женам. Словом, женщина, которую приятно осязать рядом с собой.

Л.С. любил найти точное обозначение предметам и явлениям, и в случае с Ольгой он его тоже нашел: она ему подходит. Именно подходит, очень правильное слово. И, в конце концов, ничего плохого она пока еще не совершила, просто человек ищет для себя выгоду. Но, быть может, в итоге выгода будет обоюдной? Во всяком случае, ничего менять не надо, решил Л.С., просто буду начеку.

Было нетрудно заметить, что поведение Ольги изменилось. Она по-прежнему была тактична, но при этом стоило ей появиться, как Лев Сергеевич кожей чувствовал, что он попадает в ее мягкие цепкие лапки. Когда ему звонили, она тут же начинала заниматься своими делами, – дескать, не думай, что я контролирую. То же самое было с эсэмэсками и электронными письмами. Она демонстрировала ему, что не посягает на его личное пространство, но тем самым только усиливала подозрения. Выходя, Л.С. оставлял на столе телефон и включенный компьютер, показывая ей, что ему скрывать нечего, но при этом запоминал, как лежат гаджеты. Возвращаясь, видел их ровно на том же месте, но это почему-то укрепляло догадку, что она все проверяет, только очень аккуратно.

Когда вдвоем куда-то выезжали, Лев Сергеевич стал замечать, что они беспрерывно вместе. Эдакие попугайчики-неразлучники. Стоило ему сказать: я пойду на завтрак, спускайся, как слышал в ответ: а я уже готова. Расставались только в туалете, но в отеле на Родосе, где провели несколько дней, дизайнерский санузел был прозрачным и звукопроницаемым.

И отправление нужды приходилось из деликатности маскировать шумом воды из крана или напеванием приятных мелодий. Если же человек шел в клозет ночью, свет сразу бил по лицу спящего. В ту курортную неделю они словно слиплись.

Ольга ничего не говорила насчет планов бывшего мужа, а если и упоминала его в разговоре, то с каким-то новым, брезгливым окрасом. Л.С. это зафиксировал. Ему казалось, что он прекрасно понимает и может предугадывать ее ходы. Это относилось, например, к деньгам.

В начале их отношений она вела себя подчеркнуто самостоятельно, ничего не просила, ни на что не намекала, и даже когда на шопинге он собирался что-нибудь ей купить, предварительно спрашивала стоимость и, случалось, говорила: да они с ума сошли, пойдем отсюда. Лев Сергеевич это ценил. Теперь же недреманным оком он заметил перемену. Она, конечно, не вела себя, как телка из Сохорум: кончились деньги на мобильном, и бензина на донышке, и маме нужно вставить зубы… До такого, разумеется, не доходило, но Л.С. уловил тенденцию: она постепенно приучала его платить за все.

Раньше всякие дамские штучки Ольга покупала сама, теперь же если он забегал в универмаг за гелем для бритья, она непременно отправлялась следом («мне тоже нужно посмотреть пару мелочей»), и через час выносила пакеты, полные совсем не дешевых товаров совсем не первой необходимости. Расплачивался, естественно, он – заодно с гелем для бритья.

Лев Сергеевич не был жмотом и с его запасом прочности мог себе позволить не такие расходы. Но тут он, что называется, сделал стойку. В конце концов, в любом деле должен быть порядок, и отношения с каждой конкретной женщиной имеют свою цену. Ради тех, кого Л.С. действительно любил, он готов был на крупные расходы. Таких женщин в его жизни было три, меньше всего досталось первой, из далекой юности, – тогда у него ничего не было, хотя он отдал бы за нее жизнь. Двум другим повезло больше: он с радостью наряжал их, кормил в хороших ресторанах, возил в красивые места, одной купил машину, другой – квартиру. Сейчас об этом немного жалел.

У прочих его шашней были четкие градации: дама для души, дама для тела, дама для дружбы, дама для связей, дама для представительства, была даже дама для жалоб на жизнь и вымещения плохого настроения. У каждой категории имелся ориентировочный бюджет, планируемый в зависимости от текущих возможностей Льва Сергеевича и необходимости той или иной партнерши на данный момент. Иногда он объединял функции подруг; к примеру, «тело» могло использоваться как «представительство», а «дружба» как «связи». Но двойной оплаты им за совмещение не полагалось, максимальный коэффициент был 1,5.

Л.С. понимал природную склонность женщины к распоряжению средствами мужчины, он легко с этим мирился, но при одном условии: дама не должна борзеть. Если сам захочу, куплю тебе шубу, но ты не должна просить ничего дороже халата. Только так.

Умные женщины с этим молчаливо соглашались, и в итоге им досталось больше. Особы с загребущими ручонками были без промедления отправлены на поиск счастья в другие Палестины. Лев Сергеевич отказывался понимать, почему он против своей воли должен отдавать другому человеку принадлежащие ему деньги. Он часто вспоминал историю с приятелем, весьма состоятельным человеком, который несколько лет встречался с некрасивой и неумной женщиной. На вопрос, что он в ней нашел, ответил: «Единственно то, что она не берет у меня денег». Это немало, согласился Л.С.

Нынешняя проблема состояла в том, что он не знал, по какому ведомству провести Ольгу. До любимой она все же не дотягивала, но и в локальной категории не умещалась. В его штатном расписании требовалось ввести новую должность и определить оклад. Лев Сергеевич решил обдумать эту проблему, а тем временем протестировать подругу с помощью проверенной методики.

Он каждый день стал рассказывать Ольге, что с деньгами все хуже, инвесторы стали жадными, банки вороватыми, как бы не пришлось проедать гробовые. Она сочувственно кивала: действительно, сейчас всем нелегко, вот и спонсор говорит, что на грани банкротства. Ну, ничего, ты же умница, что-нибудь для нас придумаешь. Это «для нас» ему сильно не понравилось. А когда он спросил, не хочет ли она подыскать себе работу, в ответном взгляде прочел: «У тебя что, вообще башню снесло?!».

Правда, иногда Ольга делала тонкий ход: преподносила ему без повода недорогой подарок вроде галстука или парфюма и предлагала, к примеру, самой профинансировать их запланированный вояж. Делалось это одновременно, и наблюдательный Л.С. сразу просекал замысел: подарок он, естественно, примет, а вот принять ее великодушный жест насчет оплаты совместного отдыха – это уже не по-мужски. Просекать-то просекал, но выходило все по ее сценарию.

В конце концов Лев Сергеевич по своему обыкновению начал подбирать слово, которым определялось ее поведение. И подобрал: разводка. Мягкая, внешне деликатная, с поцелуйчиками, но от этого даже более противная. Л.С. органически не выносил, когда его используют, и в нем начала подниматься темная вода. Раздражение нарастало, он стал придираться по мелочам, грубить; понимал, что перебирает, перебарщивает, но ничего не мог поделать – его несло. Последним редутом оставался альков, но и он пал.

Полгода назад они на неделю улетели в Таиланд погреть косточки. Мужское население пляжа облизывало Ольгу глазами, но Лев Сергеевич не испытывал горделивого превосходства, напротив – он вдруг поймал себя на том, что совершенно не хочет эту роскошную женщину. А в номер напротив заселилась семейная пара из Ростовской области – вечно поддатый шахтер и мясистая тетка со стервозным кошачьим взглядом. И всякий раз, когда Л.С. встречал ее – на завтраке ли, на море, в магазине, – он готов был сгрести ее в охапку, утащить в ближайшую туалетную кабинку и сделать с ней все то, что нам не раз демонстрировали в кино как проявление то ли сумасшедшей страсти, то ли грязной похоти.

Ольга, конечно, уловила перемену, перестала заговаривать с ним о совместном будущем и, когда они вернулись в Москву, все чаще уходила ночевать к себе домой, ссылаясь на его храп, который раньше легко переносила. Оба понимали, что дело идет к финалу, но Ольга, как и положено девушке, знающей себе цену, предпочла бы сыграть на опережение. А он, собственно, и не возражал.

На этом фоне совместный круиз был совершенно не нужен, возврата романтических отношений никто не ожидал, но тур был оплачен, а потерпеть друг друга всего-то неделю не составляло большого труда.

В придачу к полному бедламу, царящему в каюте Льва Сергеевича, из коридора начала затекать вода. Надо было определиться с дальнейшими действиями. Оставалось два варианта. Первый – ждать помощи извне. Которая может и не прийти. Тогда корабль рано или поздно ляжет на бок и Л.С. просто захлебнется. Вариант второй – прыгнуть в море и грести, пока хватит сил или пока кто-нибудь не подберет. Июльское море теплое, плавает он неплохо, почему не попытаться? Но нырять с большой высоты в черную бездну было слишком опасно, – есть шанс напороться на камни.

Два варианта, оба хуже. Похоже, кирдык.

По своей психологии Л.С. был советским человеком, который всегда готов к любой подлянке. Подойдите в Европе или в Штатах к прохожему и врежьте ему по зубам, – что он сделает? Правильный ответ: изумится. Возможно, спросит: за что? А как поступит советский человек? Верно, тут же даст сдачи. Школа!

Лев Сергеевич прошел все классы этой школы, его невозможно было застать врасплох, он считал, что всегда готов к чему угодно, хоть к смерти. Он не собирался жить вечно, но умереть вот прямо сейчас – это было все же чересчур. Слишком рано.

По логике, если умереть можно рано, значит, можно и вовремя, и поздно. Сказать «умер поздно» не значит обидеть покойного, – дескать, зажился на белом свете, мог бы и пораньше окочуриться. Тут иное: если бы скончался раньше, не застал бы того, чего лучше не видеть, а так – пришлось терпеть. Вот «умер вовремя» – значит, повезло человеку; все, что ему полагалось, успел, при этом избежал необязательных огорчений.

А умереть рано – значит, недобрать. Хотя в данном случае есть более точный оборот: не ты недобрал, поскольку от тебя это не зависит, – тебе недодали. Кто-то где-то посчитал, что с тебя хватит.

Может, и в самом деле хватит, думал Лев Сергеевич, стараясь лежа удержать равновесие, для чего ногами упирался в балконную дверь, а плечами и затылком – в каркас кровати. Он любил время от времени порыться в биографиях великих людей и оценить себя на их фоне.

Не в смысле достижений (тут состязаться глупо, и он это отлично понимал), а с точки зрения качества жизни, куда входила и ее продолжительность. И получалось, что все у него складывается очень даже неплохо.

Он давно пережил Моцарта и Пушкина, Рафаэля и Байрона, Шопена и Ван Гога. Позади остались Маяковский, Джек Лондон, Чайковский, братья Кеннеди, Мопассан, Тарковский, Чехов. Превзойдя их возрастной предел, Лев Сергеевич не то чтобы радовался, но все же это поднимало его дух. А прилив гордости вызвали у него лишь недавние победы над Наполеоном Бонапартом и В.И. Ульяновым-Лениным. Через год можно было бы сразиться с отравившимся в 56 лет Гитлером, но, видимо, уже не получится.

Л.С. где-то вычитал, что каждое следующее столетие добавляет к молодости по десять лет. Так ли, нет ли, но в свои без малого пятьдесят пять он казался себе молодым. Ни о каких возрастных кризисах, а тем более о приближающейся старости не могло быть и речи. Лев Сергеевич вообще считал, что с каждым прожитым годом его жизнь становится все лучше.

Еще с молодых лет в памяти застряла смешная фраза: лучше быть щенком, чем старой райской птицей. Теперь, спустя много лет, он точно знал: птицей – лучше. Он вообще без умиления вспоминал свою юность. А чего умиляться, – ни девушек, ни денег, ни внешности, ни талантов. То ли дело теперь: прелестницы на выбор, платиновые карточки, в меру подкачанное тело в брендовой упаковке, приглашения на разные должности и проекты. В молодые годы был середнячком, вполне средним человечком, сейчас он – самодостаточный средний класс. И уверен, что вступает в свою лучшую пору, когда уже многое можешь и еще многое хочешь.

Можешь то, что хочешь. Но и хочешь то, что можешь. Гармония.

А если в голове начинало наигрывать: «Когда мы были молодые и чушь прекрасную несли» – такое редко, но все же случалось, – Л.С. лечил себя радикальным способом: покупал портвейн с плавленым сырком, а также, не поверите, еще сохранившиеся на потребительском рынке зубной порошок и одеколон «Шипр». Пары дней пользования этими товарами, которые органы осязания и обоняния истерично отторгали, хватало, чтобы восстановить психическое равновесие.

Лев Сергеевич не любил свою молодость, но и стареть не хотел. Панически боялся услышать о себе: старик. Внимательно следил, не завелись ли у него признаки дряхлости, всякие там пигментные пятна и красные прожилки на щеках. Тщательно выстригал волосы в носу и в ушах. Через зеркало изучал свой затылок, и даже не сам затылок, а часть шеи, примыкающую к нему. Когда-то знакомая дама объяснила ему, что именно по этому фрагменту, а вовсе не по седине или лысине, наиболее точно определяется срок годности мужчины. Вроде как возраст дерева узнают по кольцам пенька.

На примере других Л.С. видел, насколько тонка грань, отделяющая мужчину от старика. Вот ты крепкий, привлекательный самец, а через пару месяцев смотришь – уже дедушка. И ни разу не было случая, чтобы дедок вернулся в обличье мужчины. Если перешел черту – все, кранты, спускайся в метро, тебе уступят место.

Недавно Лев Сергеевич обнаружил странную напасть: он стал плакать. Происходило это непредсказуемо; увидит, к примеру, какую-нибудь душевную сцену из старого кино или услышит музыку, под которую миллион лет назад танцевал с одноклассницей, и слезы вытекают из уголков глаз. Ужас какой-то, не дай бог кто увидит.

Один знакомый, старше его лет на десять, сказал: ничего не бойся, богатый мужчина старым не бывает. Мысль Льва Сергеевича воодушевила, хотя он не считал себя богатым. Обеспеченным – это да. Или, как сейчас выражаются скромники, не бедным.

Конечно, бедность калечит, нищая старость ужасна. Л.С. не опасался голодной смерти под забором, но он не желал видеть себя плешивым дятлом за рулем раздолбанной «Лады», едущим со скоростью 20 км в час в супермаркет «Копейка» за пельменями.

Иногда он подумывал, не купить ли заранее место в хорошем хосписе, где-нибудь на теплом побережье, а то пойдут финансовые кризисы, инфляции, рухнут банки, обесценится недвижимость, а то еще, не приведи господь, начнется национализация, война, марсиане прилетят. Или инсульт шарахнет, будешь лежать с сумкой бабла под больничной койкой и пускать слюни на бороду.

Но, похоже, сейчас все эти рассуждения теряли смысл. Потому что еще до наступления мировых катаклизмов предстоит эффектный конец солидного мужчины в расцвете лет. Так что радуйтесь, семидесятники Пифагор, Сенека, Пастер, Дарвин. Ликуйте, восьмидесятники Толстой, Кант, Гете, Ньютон, Платон, Сен-Симон, Эдисон. Вы победили.

А вот отец огорчится, когда узнает, что сын пережил его всего на два месяца.

9.

Лев Сергеевич по-прежнему лежал на полу, упираясь ногами в балконную дверь. Когда угол наклона корабля увеличится, дверь станет полом, пол – стеной, а стена – потолком. До этого времени надо было что-то предпринять, но что? В критических ситуациях Л.С. всегда метался, дергался, суетился, словом, действовал. Был активен и нетерпелив, терпеть не мог долгой опасности, она не выходила из его головы, и он старался как можно скорее от нее освободиться. Теперь же приходилось бездарно ожидать неизвестности, это выводило из терпения, необходимо было на что-то отвлечься, чтобы не спятить.

Жизнь всегда напоминала ему бусы, которые он видел в детстве, их продавали на пляже в Гурзуфе. Они ничем не походили на мамино жемчужное ожерелье с его одинаковыми серебристыми шариками. Пляжные украшения, которые стоили копейки, собирались из нанизанных на толстую нитку ракушек, камешков, стеклышек. Они были совершенно разными, и маленький Лева, в котором уже просыпались архитектурные наклонности, разглядывал их, пытаясь понять систему, по которой чередовались элементы.

И хотя никакой системы обнаружить не мог, все же продолжал думать, что существует некий порядок, надо только его распознать.

Точно так же в его понимании была устроена жизнь: цепь неслучайных эпизодов, нанизанных на непрерывную до поры до времени нить судьбы. Лев Сергеевич любил обдумывать тайный ход событий, это занятие придавало обыденности интригу. И даже теперь, если бы ни нарастающая нервная дрожь, он с интересом поразмышлял бы о том, какая цепочка случайностей привела его именно к такому финалу.

Что там говорить, будет жалко прощаться с собой любимым. А с близкими? Что касается родителей, то с ними как раз не исключена скорая встреча. Оставлять детей горестно, но лучше уж так, в отдалении, чем в каком-нибудь онко-кардиолазарете, где они должны будут по очереди тебя навещать. Что насчет дорогих тебе женщин? А их нет, как нет и друзей. Л.С. сознательно приучал себя не прикипать ни к кому, чтобы при расставании сильно не переживать. Ну, вот и добился своего.

Интересно, а как другие воспримут его уход? У Льва Сергеевича был тест: хочешь узнать, как относишься к человеку, – представь его в гробу. Иногда действовало. Что ж, попробуем вообразить собственные похороны, – кто там пришел со мной проститься? Черны ли ваши одежды, скорбны ли ваши лица, искренни ли ваши траурные речи? А, впрочем, не будет же никой панихиды, просто на дне Средиземного моря останется обглоданный рыбами скелет.

Какая все же противная вещь – ожидание конца. Может, набраться духа и кончить с собой? М-да, звучит несколько онанистически. Но если серьезно, Лев Сергеевич понимал самоубийц. Ему нравилась вычитанная где-то фраза: не позволю никому, даже богу, назначать дату моей смерти, я назначу ее сам. В его роду были люди, поступившие таким образом.

Мамина сестра, тихая одинокая женщина, выйдя на пенсию, устроилась подрабатывать в аптеку. Там собралась компания интеллигентных пожилых кумушек, которые с помощью медицинских справочников нашли в самих себе ворох болезней. Тетя пошла дальше других и обнаружила рак. Однажды зимней ночью она навела в квартире порядок, застелила кровать, каллиграфическим почерком написала две записки, одну положила на стол, а вторую, с указанием своего имени и телефона сестры, прикрепила к пальто. В котором и ушла через балкон шестого этажа.

Оставленная дома записка начиналась словами: «Я всегда боялась естественной смерти». Вскрытие показало, что никакого рака у нее и близко не было.

Спустя два года отличился дядя, брат отца. Боевой офицер, закончивший войну в Будапеште, в мирные восьмидесятые пошел в спецраспределитель за причитающимся ему продуктовым пайком. Какая-то девка на раздаче ему нахамила – дескать, ходят тут разные. Она, конечно, не думала, что этим добивает орденоносного полковника в отставке, не разделяющего идеи перестройки, гласности и ускорения, но факт остается фактом. Вернувшись домой, дядюшка пристроился на балконе с верным охотничьим карабином и, пока жена с заглянувшим в гости сыном пили на кухне чай, снес себе полчерепа. Сыну пришлось отскребать от стены отцовские мозги.

Льву Сергеевичу было жаль родственников, он не осуждал их. Правда, уход слабой и, как считалось, бесхарактерной тетушки Л.С. расценивал как проявление силы, а самострел волевого и организованного дяди, напротив, как слабость. И только сейчас он вдруг впервые осознал, что две эти смерти объединяет общее место действия – балкон. Какая это, оказывается, суицидальная конструкция. Вот и сам он сейчас сидит перед балконом тонущего корабля. Неужели подсказка?

Тут абсолютно не к месту Лев Сергеевич ощутил острейший приступ голода. Как все-таки мудро устроен человеческий организм: в роковую минуту требует жрачки, отвлекая от опасных мыслей. Чем же помочь тебе, пустой желудок? Каждый круизный день в качестве главного блюда Л.С. заказывал лобстера. В итальянском ресторане его подавали с тончайшими спагетти, которые назывались «волосы ангела», во французском – в нежном соусе бешамель, в азиатском – с диким рисом, васаби и имбирем, которые пикантностью вкуса никак не напоминали аналоги из отечественных суши-баров. Все это было так нежно, диетично, изысканно! Вернувшись в Москву, можно было бы сказать: как же осточертели эти омары! Эх, выбраться бы сейчас на корабельную кухню да пошукать по кастрюлям ракообразных…

Так, о чем бы еще помечтать, что тут поблизости вкусненького? Можно вернуться в Барселону, там неподалеку от знаменитого собора Саграда Фамилия он знает место, где готовят умопомрачительную паэлью с кальмарами, осьминогами, мидиями, креветками, гребешками и прочими морскими гадами. Или бросить якорь в итальянской провинции Тоскана, арендовать автомобиль, доехать до Флоренции и набить пузо смачным флорентийским стейком. Есть еще один вариант, туда плыть подольше, но, право же, оно того стоит. И Лев Сергеевич мысленно прочертил маршрут в сторону Канарского архипелага и высадился на острове Тенерифе.

Лет десять назад приятель уговорил его слетать на Канары – сумасшедшая природа, лето круглый год, и надо обязательно побывать в Адехе, покушать курочку. А как называется ресторан? Не знаю, ответил приятель, ты главное доберись до места, а там все поймешь.

Адехе оказался небольшим городком с улицей-променадом, по сторонам которого располагались ресторанчики и кафе. Л.С. приехал в обеденное время, солнце пекло от души, точки общепита пустовали, но в конце улицы стояла длинная очередь, и чутье подсказало Льву Сергеевичу, что ему как раз туда. Местом действия оказалась харчевня с облезлыми стенами, хромоногими металлическими столами-стульями и прилавком, из-за которого усатый мужик в несвежем фартуке раздавал посетителям угощения.

Л.С., настроившийся на гастрономический изыск, брезгливо поморщился, но голод все же отправил его в хвост очереди. Взмокнув на солнцепеке, он в конце концов достиг прилавка, и усатый выдал ему бокал красного вина и алюминиевую миску, в которой лежали две картофелины, один помидор и куриная ножка. Еще десять минут пришлось с посудой в руках ждать, когда освободится стол. Наконец, место нашлось, и Лев Сергеевич осторожно откусил кусок курицы.

И тут начались чудеса. Огрубели нежные куриные шашлыки, усохла сочная котлета по-киевски, скукожился цыпленок табака. Все куриное, что так любил Лев Сергеевич, – Кордон Блю и шаурма, курник и люля-кебаб, сердечки и крылышки, желудочки и печенка – все стало пресным и безвкусным. Чикен из Адехе на первой же минуте одержал победу нокаутом. Поняв, что под простецкой внешностью скрыт кулинарный шедевр, Л.С. медленно разжевывал ножку, лаская свои вкусовые рецепторы и попутно размышляя, как можно из обычного бройлера создать такое лакомство. То ли курочка особого откорма, то ли уникальный маринад, придающий мясу манящие ароматические ноты, то ли, черт их знает, добавили какой-нибудь наркоты. Но, как бы то ни было, ничего подобного московский гурман прежде не пробовал. Будь его воля, немедля присудил бы харчевне пять мишленовских звезд. И даже шесть.

Лев Сергеевич просидел в заведении до вечера, смолотив в общей сложности несколько кило курятины. Подружился с усатым хозяином, тот гордо рассказал, что богатые испанцы с материка прилетают на своих джетах, чтобы пообедать в Адехе. Навернул три порции – и назад, в Мадрид или Барселону. Но раз вы так популярны, спросил Л.С., почему не сделать ремонт, не поменять мебель? Усатый удивленно посмотрел на гостя и дал безупречно логичный ответ: а зачем?

Умять бы сейчас Канарскую курочку, сглотнул слюну Лев Сергеевич. Однако, вот что странно, подумал он: считается, что за мгновение до смерти перед человеком пролетает вся жизнь. А тут ожидание конца долгое, и жизнь проходит не спеша, смакуется в подробностях. Включая памятные деликатесы.

Печально, конечно, что уже не увидишь много чего интересного, придуманного неугомонным человечеством. Но ничего, на твой век и так хватило, и сам ты всегда был охоч до новых впечатлений. Что бы еще хотел попробовать? Прыгнуть с парашютом? Риск закончить жизнь в инвалидном кресле не привлекает. Вступить в связь с мужчиной? От одной мысли жуть пробирает. Для остроты ощущений грабануть банк? Но, как наставлял его в детстве премудрый сосед-уголовник, учиться воровать надо с младших классов, чтобы к окончанию средней школы уже было две-три ходки в колонию для несовершеннолетних, вот тогда и вступай во взрослую жизнь.

Впрочем, можно было бы и дальше без всяких экстримов ехать по накатанной колее, зря что ли же он ее обихаживал. Не исключено, что есть свой кайф в том, чтобы жить скучно. Рано или поздно желания угасают, не зовут на подвиги дамы, не вставляет алкоголь, не тянет ни в какие дальние края. Последний этап – когда перестаешь думать, на что бы потратить деньги. И этой новой, доселе неведомой, растительной жизни не надо противиться. Есть книги, спектакли и концерты, есть грибы и рыбалка, есть внуки, наконец, а вдруг тебе будет с ними интересно. М-да. А потом начнешь просыпаться с мыслью: хорошо бы сегодня сходить на горшок. Вот только будет ли позыв?

Какое же ты дерьмо, вдруг выругал себя Лев Сергеевич, и крепкая мужская злость ударила в мозг. Что, закончил дела на этом свете и собрался валить? Погоди, отдать концы всегда успеем.

Он выбрался из своего окопа, надел кроссовки, спортивный костюм и ветровку. Осветил экраном айфона дверцу сейфа, набрал код, замок по счастью сработал. Л.С. замотал в полиэтиленовые пакеты и рассовал по карманам куртки бумажник, документы и, подумав, наиболее дорогие Ольгины цацки, – если встретит, так и быть, отдаст. Застегнул молнии. Повесил на шею спасательный жилет и присел на край кровати. Уходим налегке. Осталось понять, куда и как.

Вода наполняла каюту, по ней, как по озеру, плавали сумки-яхты и тапки-катера. Они двигались вокруг кровати, будто обходили остров. Крен корабля усилился, и тапки с сумками поплыли к балкону.

Л.С. тоже вышел на балкон, крепко взялся за перила. Чем больше заваливался на бок Oasis, тем виднее была шлюпочная палуба. Там шло шумное сражение, – заканчивалась посадка в очередную лодку. Внутри она была под завязку заполнена людьми, но несколько пассажиров все же влезли на борт и зацепились за металлические поручни и веревки. Их пытались стащить обратно, но было поздно – шлюпка отвалила от корабля. В этот миг, оттолкнув стоящих у трапа матросов, на край лодки вскочил еще один человек в красном жилете.

Шлюпка двинулась вдоль корабельного борта и скоро оказалась прямо под каютой Льва Сергеевича. Прыгнуть туда, что ли, подумал он, но тут же представил свое приземление на металлический корпус с высоты не меньше пятнадцати метров. Костей не соберешь.

В этот момент волна ударила в шлюпку, и пассажир, последним вскочивший на борт, свалился в воду. Помочь ему люди с лодки не могли, да особо и не пытались, только бросили спасательный круг, до которого еще нужно доплыть. Шлюпка ушла своим путем, на корабельной палубе было не до выпавшего бедолаги, там шла злая возня за право занять место на надувном плоту.

Край аварийного луча освещал человека в воде. Он отчаянно барахтался, взбивая пену и брызги, – похоже, не умел плавать. Жилет съехал набок, еще больше затруднив движения. Волны относили спасательный круг все дальше. Плохи дела, сказал вслух Л.С.

И, будто услышав его, человек поднял лицо наверх и пронзительно завизжал.

Лев Сергеевич ахнул. Он узнал старуху у бассейна. Миссис Пиковую даму.

Решение пришло быстрее, чем сомнение. Л.С. сорвал жилет, швырнул его вниз и, перевалив тело через перила, полетел следом. Постарался прийти в воду ногами, не получилось, шлепнулся боком, но не больно. Первое, что услышал, как только вынырнул, был гул и скрежет судна. До каюты этот стон умирающего корабля не доходил.

Подхватил жилет и поплыл к Пиковой даме. Она замахала руками и испуганно завопила, приняв его за чудище морское. «Спокойно, бабка, спокойно, – восстанавливая дыхание, бормотал Л.С. – Не гони волну. Don't worry, be happy». Американка узнала его и выдавила противную улыбку, которая должна была выразить благодарность.

Лев Сергеевич сплавал за спасательным кругом, они ухватились за него и стали отгребать в сторону от нависающего над ними корабля.

В эту минуту Л.С. не мог знать, что к терпящему бедствие судну на полном ходу несутся катера спасательных служб, береговой охраны и полиции, что первая моторка не заметит их и пролетит в двух метрах, напугав до полусмерти, но уже второй катер вовремя затормозит, и через четверть часа они будут сидеть, закутанные в пледы и плотную парусину, и усмирять нервную дрожь, по очереди прихлебывая вискарь из фляжки.

«А что, бабуля, – по-русски спросил он Пиковую даму, – есть ли жизнь после жизни?». «Jenn, – ответила она. – Му name is Jenn. Jennifer». «Дженнифер Лопес?» – сказал он, и катер задрожал от хохота спасенной парочки.

Лев Сергеевич Дружинин смотрел на Oasis of the Ocean, освещенный световым пучком с подлетевшего вертолета. Вокруг судна сновали лодки, на носу и корме сбрасывали веревочные лестницы, по которым на борт поднимались спасатели. Л.С. не испытывал зла к кораблю, едва не лишившему его жизни. И даже был ему благодарен, хотя еще не вполне понимал, за что.