Лягушки

Когда Маша отправились тогда с мамой в Латвию, ей было семь лет. Рано утром Машина мама погрузила вещи в их синюю машину, положила туда заботливо сложенную сумку: большой зеркальный термос, бутерброды с белым хлебом, печенье «Мария» (тонкие пластинки с едва заметными надписями-рунами, которые скрипели на зубах, издавая звук подобный печатаным шагам по январскому снегу), сладкие помидоры, зеленые огурчики с пупырышками, специально приготовленную Машиным папой сладкую творожную массу с изюмом (положили в расписанную нелепыми цветами алюминиевую миску). Потом они долго мчались по зеркальному шоссе. В какой-то момент Маше стало так хорошо, что она положила голову на мамины колени и заснула, а когда просыпалась, то слышала, как гудит мотор и поскрипывает сиденье, совсем не в такт хриплому радио, которое ее мама время от времени переключала своей тонкой рукой в алой лайковой перчатке.

Это только сейчас Маша понимает, что детство – это не самая лучшая пора в жизни. В детстве все кажется нестойким, странным, невесомым. Ожиданий много, а фантазия бурлит внутри таким неумеренным ключом, что, порой, даже ручки в машине, за которые можно уцепиться, кажутся то щупальцами, то лучшим другом из вчера прочитанной на ночь сказки. Маша и ее мама приехали в Юрмалу под вечер. Высадилась на побережье. С моря дул ветер и было странно неуютно. Их гостиница была расположена всего в нескольких шагах, и Маша почти ничего не помнила, кроме того, что мама все время пересчитывала сумки и спрашивала, не укачало ли дочь. В комнате пахло чем-то незнакомым, как будто многолетняя сырая обшивка передней была вдруг быстро опрыскана дорогими и едкими духами. Запах был настолько сильным, что, казалось, сшибал с ног. Маша коснулась головой белоснежной подушки и моментально уснула.

На следующее утро они долго гуляли по побережью. Ветер дул в лицо и было непривычно холодно. Маша наклонилась к самой воде, опустила руки в песок. Пошел дождь. Со Славкой Маша познакомились в тот же день. Он был юркий, худощавый и очень загорелый, распахнутые на мир глаза и веснушки по всему лицу. Славка жил в Юрмале семь лет, с самого рождения, был настоящим мальчишкой, этаким юрким, прозорливым, смышленым и благородным. Он же познакомил Машу со своим приятелем из Москвы Кириллом, совершенно противоположным по характеру: заносчивым, занудным, толстопузым мальчуганом, который вечно жаловался на свою бабушку и всячески пытался завоевать Машино расположение тем, что приносил в кармане огромные пакеты с печеньем, которые Маша, почему-то, должна была тут же съесть. Славка Маше нравился, конечно, значительно больше. Он это хорошо понимал, и совершенно этим не пользовался. Если Кирилл пытался рассказывать бабке, как они с Машей весь день гуляли и держались за руки, то Славка нарочито брезгливо отворачивался при любых вопросах, и только снова искал плоские камешки по берегу, чтобы в мгновение ока поднять их и запустить по воде. Море, едва коснувшись теплым краем поверхности камешка, вновь его отпускало, терпеливо выжидая, когда он, наконец, тихо не пойдет ко дну, в конце назначенной траектории.

Со Славкой Маша часто гуляла наедине вдоль берега. Он рассказывал ей о своей маленькой лачуге-хижине неподалеку. Смотрел прямо на Машу, а она скользила взглядом по его загорелым рукам и плечам, и ей думалось, что если бы она была мальчиком, то хотела бы стать именно таким: худющим, загорелым, добрым. Кирилл появлялся всегда некстати. Он что-то рассказывал про Москву, и снова звал Машу и Славку в старое кафе на том же взморье, где заказывал разноцветные глянцевые пирожные, которые, впрочем, тут же съедал, шевеля толстыми раскрасневшимися щеками и причмокивая.

В последний день Машиного пребывания в Юрмале было дождливо. Без грозы, но дождь шел беспрерывный и невидимый, повергая отдыхающих в состояние какого-то безнадежного ожидания. Славку позвала бабушка, и он нехотя оставил компанию, обещая «прибежать» через пару часов «уже до самого вечера». «Давай собирать лягушек в банку», – предложил Кирилл. Лягушек у моря было много, все это время Маша с Кириллом, поочередно, вынимали их из мутного кривого ручья неподалеку, держали за лапки, рассматривали, пока удивленные животные не выпрыгивали из рук обратно в воду. На этот раз Маша снова обрадовалась баночной идее. Казалось, это был не каждодневный, привычный опыт, а что-то важное, спасительное. Дождь усиливался, лягушки издавали странные звуки, дружно подтверждая на своем странном языке, что в банке им станет значительно теплее и комфортнее. Кирилл набрал почти полную, а потом налил туда морской воды, а чтобы лягушки не выпрыгивали – плотно закрыл содержимое крышкой. Славка появился через полчаса, обеспокоенный, и серьезный. «Тебя мама зовет! Ехать надо!» Маша хотела поцеловать его в щеку, но вдруг подумала, что идее с лягушками он обрадуется намного больше, удивиться, может быть, заинтересуется. Когда она протянула ему банку, то увидела, что за стеклом наблюдалось странное спокойствие. Славка в ужасе отпрянул от Маши, как будто его ужалила змея, а потом выхватил банку из Машиных рук и вывалил содержимое на песок. Мертвые лягушки падали одна за другой, их смятые тушки были похожи на несуразных амеб, или чудовищ, которые теперь застыли в неловких позах, покрытые мокрым песком.

– Что вы наделали? – сдавленным голосом прошипел Славка.

– Что? – в глазах у Маши стояли слезы, она на мгновение замерла, силясь сообразить, что произошло, почему все так, и по какой причине эти мирно прыгающие животные еще час назад жили, а теперь, в один момент окочурились в этой самой злосчастной банке. – Они же в воде живут! – пыталась Маша сдержать душившие ее слезы.

– В пресной воде, а не в соленой, – наконец, спокойно ответил Славка, сел на корточки и обхватил колени руками.

Машина мама собралась быстро, все сокрушалась по дороге, что ее подруга забыла взять адрес Славки, хоть и обещала. А Маша совершенно не помнила, как они ехали домой. Дождь все усиливался, а комок в горле мешал, как будто бы вся накопившаяся за это время на море детская, неуемная тоска вдруг разом обрушилась и душила.

 

Марихуана или Ноль эффекта

Маша снова увиделась с Кириллом, когда заканчивала Политехнический институт. Было это в летнюю сессию 1995 года. Его волосы теперь были затянуты назад в тугой хвостик, который он, по всей видимости, заботливо причесывал по утрам. Кирилл был сосредоточен, резок, сумрачен и худощав. Полгода назад от него ушла жена. Ушла к его французскому другу, видному бизнесмену в дорогом пиджаке, коллеге по фирме, почти за месяц до рождения их с Кириллом ребенка. Дед Кирилла был профессором известного гуманитарного университета, у бабушки, грозы и хранительницы дома, были личный шофер, Кирилл и слова воспитания в адрес внука «Никогда не ухаживай и не звони девушкам, сами объявятся». Мать любила Кирилла до безумия, баловала и часто возила на машине на их академическую дачу в Дюны. Отец был с Кириллом необыкновенно строг, в какой-то момент отправил сына в армию, и пытался, как мог, воспитывать своего отпрыска как настоящего мужчину. Это означало, что Кирилл должен был сам принимать решения и никогда не жаловаться. Мать, однако, делала все наперекор отцовской воле, и Кирилл рос, с одной стороны, ощущая себя уже с пеленок мужественным бойцом, а, с другой, сохраняя природой заложенную тонкоранимую, женственную натуру. Потом, много лет спустя, он как-то обмолвился, что девушки его вовсе не жаловали. Молодость выпала на 90-е годы, поэтому было сложно угодить даже самой скромной. Перестройка свернула головы, денег требовала каждая, и залихватски подбоченившиеся сокурсницы все время намекали, что финансов у него все равно никогда не будет. Кирилл любил мартини, машины, и свою жену. С ней он учился на одном курсе в ЛИТМО, с ней вместе ходил в походы, с ней же ночами слушал Линду, и в нее же без памяти влюбился, полагая, что именно в этой, черноокой на тонких каблуках стерве, заключена вся женственность, материнская прыть, статность и, главное, сексуальность его детской мечты.

Развод Кирилла ударил по всей профессорской семье. Жена, которую впустили в пятикомнатную профессорскую квартиру, не только вольготно там обосновалась, но, ровно через полгода после свадьбы, потребовала себе половину. Каким образом, она подготовила все необходимые документы и подала в суд, для всех осталось загадкой, но факт был фактом, аристократическим бабушке и дедушке, как и Кириллу, и его матери, предстоял обмен или выселение, а бешеной цены полотна известных художников уже фактически были заранее расписаны по аукционам. Боролись с женой все вместе. Появление наследницы еще больше усложнило дело, так как жена с ребенком собиралась не только присвоить себе имущество, но решила лишить семью долгожданного отпрыска и уехать во Францию к своему наскоро испеченному, но совершенно реальному новому мужу. Отчаяние, уязвленное самолюбие не были теми чувствами, которые могли воодушевить семью к борьбе. Пожалуй, главной движущей силой стало желание обыкновенной человеческой справедливости, которая как будто бы навсегда покинула дом вместе с недавно подобранной и пригретой невесткой.

В то же самое время вдохновленно идущая по жизни Маша искала поклонников по интернету и, в конце концов, остановилась на подслеповатом французе, который писал ей отчаянные письма из Шарлевиля о том, что он обязательно должен встретиться с ней у себя дома, во Франции, и что приглашает ее туда с огромным удовольствием. Жерар казался романтиком не от мира сего, который столько увидел в своей жизни, что единственное, на что он нашел в себе силы уповать еще, была непритязательная жена из России. Почему его выбор пал на столь неподходящую кандидатуру, Маша понять не могла. Возможно, он слепо верил, что все хорошее осуществляется за пределами Франции, и, скорее всего, – в России, и что «это хорошее», именно то, что с ним должно случиться в ближайшее время.

На вскользь брошенную информацию о Жераре Кирилл не обратил внимания, рассказывал Маше о последних махинациях любимой супруги. Отцовство так и не было установлено, и было Кириллу от этого не только грустно ужасно, но невыносимо грустно, что, постепенно, передавалось и Маше, осознающей, наконец, что в жизни бывает все, и, судя по всему, довольно часто. В тот момент ей нужно было что-то делать, ехать, знакомиться, каким-то образом распутать тот странный клубок событий, который навалился на нее совершенно некстати: скоротечный брак Кирилла, бойня за его квартиру и достоинство, собственные нестертые воспоминания детства.

Шарлевиль славен тем, что там родился Артур Рембо, оттуда поэт три дня шел до Парижа, где его и встретил другой, уже весьма пожилой поэт, Верлен, с которым у молодого гения сложился известный в истории скандальный роман. Эта информация почему-то засела у Маши в голове, оживляя в душе некоторые сомнения в отношении скучности поездки, а заодно и воодушевление от предстоящего приключения и незабываемых встреч. Жерар встретил Машу в аэропорту, лучезарный и веселый, он бодро сообщил ей, что дом уже давно ждет новую хозяйку, а предыдущие жены сбежали, одна за другой, по причине того, что им совершенно не нравился Шарлевиль. Действительно, город оказался милым, но очень скучным для проживания селом с дивным прудом и парой магазинов. Дом Жерара выходил окнами на старое кладбище. Сам он работал в пыльной библиотеке, где хранились только фотографии Рембо. (Еще, правда, список английских слов, которые они вместе с Верленом составили, когда плыли через Ламанш на пароме и море книг о жизни писателя, включая записи о том, как Рембо впервые ушел в Париж пешком, по совершенно понятным теперь для Маши причинам).

Кирилл тем временем отдыхал во французской столице, бил физиономию бывшей жене, и, похоже, был ужасно расстроен даже не тем, что назад было ничего не вернуть, но тем, что жить дальше как-то совсем не получалось и не хотелось. После Парижа он собирался ехать в Амстердам, и именно туда решила направиться и Маша, намереваясь избавиться, наконец, от ощущения скуки, которое не покидало ее с самого приезда в Шарлевиль. Жерар был охотлив до путешествий. Маша с легкостью убедила его, что нужно обязательно ехать на конференцию в Амстердам, куда он и согласился ее доставить без промедления. Дорога была длинной, и когда они, наконец, пересекли границу и доехали до столицы, то сразу распрощались до утра. Несмотря на уговоры Жерара, Маша наотрез отказалась осматривать город вместе с ним, сказав, что доклад требует тщательной подготовки. Как условились, Кирилл ожидал ее на вокзале, а потом они долго бродили по городу в поисках дешевой гостиницы.

Кирилл казался подавленным и неразговорчивым. Ни одного слова в адрес жены, ни хорошего, ни плохого, он не произнес, что было для Маши очевидным доказательством душевного краха обоих. Гостиницу они нашли под вечер, побросав вещи, отравились в район Красных Фонарей, где и собирались отдыхать все оставшееся время. Отдыхать для Маши значило пить красное вино, но Кирилл только брезгливо морщился, говоря, что не уедет из Голландии пока не попробует «травки». Это страшное слово он произнес по особому, смачно, как будто четким подчерком подписывал своим намерением смертный приговор уже не только себе и своей семье, но всему враждебному и подлому астральному миру.

Искали «травку» они так долго, что осмотрели почти все местные достопримечательности. В основном, девушек и женщин сотни возрастов, размеров бюстов и цвета кожи, которые были выставлены в витринах этого странного музея под открытым небом. Кирилл приценивался с интересом, изредка смущался, пятился, якобы переходя к следующей витрине. Девушки, страшные, обыкновенные и пронзительно красивые, улыбались и смотрели туристам прямо в глаза. Туристы не удивлялись улыбкам девушек в ящиках, а тоже смотрели им в глаза, как будто силились понять что-то очень важное.

Потом они зашли в кафе. Кирилл долго приценился, деловито мотая головой влево-вправо, как будто делал ею, этой самой головой, фуэте на сцене фантасмагорического сказочного театра. Пошел к выходу, шел уже к следующему кафе, на другой стороне улицы, где, наконец, грузно опустил рюкзак на пол и уверенно указал пальцем, на «вон – то»! «То» ему и выдали в виде небольшой сигареты, которую он понес двумя пальцами в сторону маленького столика и аккуратно положил в пепельницу. Снял куртку, разложил перед собой красную салфетку, приложил сигарету к губам, щелкнул зажигалкой, затянулся.

– Что-нибудь чувствуешь? – Маша заерзала.

– Ноль эффекта, – спустя несколько секунд заключил Кирилл и снова затянулся.

Сигарету он выкурил быстро, а выкурив, презрительно поморщился. Через несколько минут он вышел на улицу, также быстро, как и вошел вовнутрь кафе, постоял две минуту на месте и вдруг отчаянно захохотал. Грузно опустился на землю. Маша даже не посмотрела в его сторону, а бодро пошла вперед. Спустя минуту – обернулась. Кирилл продолжал сидеть на земле и отчаянно хохотать, закрыв глаза и барабаня пальцами по тротуару.

– Кирилл! – Маша рванулась к нему.

Кирилл громко причмокнул, выпустив изо рта что-то похожее на пену, а потом поднял на Машу искаженное болью и смехом лицо:

– Помоги. Слышишь! Помоги!

Что было дальше, Маша плохо помнила, но что-то все-таки было. Она пыталась поднять Кирилла с земли и два метра роста обрюзгшего тела этому не поддавались. Он долго не приходил в себя, а Маша била его по щекам со страшной силой, как посоветовал проходящий мимо знаток искусства курения. Где-то под коркой проносились мысли о том, что курить в Голландии можно только в кафе, а если застали за этим занятием вне заведения, закон меняется в какую-то страшную сторону, которая светит чем-то совсем еще более красивым. Когда Маша, наконец, дотащила Кирилла до гостиничной комнаты, он с грохотом рухнул на кровать, кинул Маше набитый деньгами кошелек и попросил позаботиться о его маме. Как и советовал Кирилл, Маша просидела три часа на кровати, разговаривая с его мамой, Настасьей Владимировной, вслух, о непростой жизни их семьи, вновь и вновь давая Кириллу крепкие пощечины. Потом он пришел в себя, членораздельно сказал «спасибо тебе» и, как ребенок, уснул, откинув голову набок. Спустя какое-то время Маша встала с кровати и вышла в ночной город, двинулась в сторону гостиницы, где остановился Жерар.

– Как вы? – Маша делала вид, что осматривала его высокую элегантную фигуру, которая слегка покачивалась на фоне туманного амстердамского утра. Жерар равнодушно кивал, а в его глазах даже не было вопроса «что дальше». «Что дальше» Маша подсказала ему сама, попросив обязательно ее проводить, потому как «коллега по конференции заболел и очень нуждается в помощи».

Кирилла они встретили в фойе гостиницы. Жерар пожал ему руку. Кирилл ответил. Маша не должна бросить его ни при каких обстоятельствах: он все время теряет сознание, а с Жерара «песок сыпется». Жерар не знал русского языка, но, похоже, обладал опытом международного общения, так как бодро подхватил рюкзак Кирилла и через пятнадцать минут всадил Кирилла вместе с его рюкзаком в поезд.

С Жераром Маша ехала до самого Парижа на машине. По пути он часто съезжал с автострады, быстро парковал машину, снова ее заводил, и снова, сворачивая уже на другую дорогу, глушил автомобиль в самом неподходящем месте. Заводил. Ехал. Тормозил. Когда спустились сумерки, и Жерар ехал уже по проселочной тропке, он, наконец, спросил Машу про доклады.

– Все сделала, – ответила она.

– А я гулял в районе Красных Фонарей…

…На следующее утро он сам собрал Машины вещи и за полчаса домчал до аэропорта. Вскоре написал, что собирается провести остаток жизни со старушкой из Пскова и ее детьми. Эта старушка совершенно равнодушна к марихуане. Спустя десять лет, улетая во Францию, Маша заметила в Пулково бывшую жену Кирилла. Жена оказалась милой, уверенной в себе и очень душевной женщиной.

 

Миражи в пустыне

Кирилл ухаживал за Машей не так красиво, как ей хотелось бы на тот момент, как-то вяло, и в то же самое время – целеустремленно, как будто именно в ней и только в ней хотел найти – поддержку и будущее, не испытывая при этом особых чувств. Дарил цветы, звонил по ночам, а, приглашая домой, рассказывал, как нужно правильно варить суп и делать котлеты. Маша не знала, откуда было это вечное ощущение, что он ее старший брат. Свое присутствие в жизни Кирилла она приняла как данность, совершенно не отдавая себе отчет, почему именно она, но твердо зная, что иначе не получится, так как, в противном случае, он, Кирилл, лишится всего и сразу. О существовании других девушек Маша догадывалась, но не особо обращала на этот факт внимание. Он был молод, высок, статен, красив, и была в нем то, что называется «непрозрачная душа». Как будто бы в едва проступающих морщинах и седине в волосах были все те переживания, о которых Маша не должна была знать, но которые все же существовали. Это и придавало ему определенную привлекательность, вызывало жалость, которая неминуемо следовала в наборе чувств, которыми Маша была награждена с рождения. Нужны ли были Кириллу новые впечатления в усиленных дозах, Маше было неясно. Раньше – да, теперь, – вряд ли. Иногда он вдруг звонил ей на работу и говорил, что у него «снова депрессия». Тогда Маше становилось жутко и одновременно жалко его как ребенка. Потом они сняли квартиру, потом – разъехались, потом стали снова жить вместе. Какое-то время Маша обитала в его фамильном «склепе», как она про себя называла пять комнат квартиры, доставшейся ему как семейная реликвия и главное богатство трех поколений родственников. Груз, оставленный первой женой, был столь тяжелым, что, казалось, было невозможно его как-то облегчить. Иногда она ужасно злилась на Кирилла. До бешенства какого-то. Почти животного. Осознавала, что с ней человек, которого она не очень, как ей казалось, любит, да еще и человек, который имеет свою внутреннюю, ярко выраженную жизнь. Маша отлично понимала, что иначе и быть не может, но принять полностью его постоянной раздвоенности пока не могла, а собственные чувства вдруг тупели и хоронили сами себя где-то глубоко внутри. Возраст, однако, диктовал другие правила, нашептывая Маше, что любовь и отношения – это те люди, которые каждый день рядом, мужчина, который «здесь и сейчас», что любой влюбленности приходит конец, а главное в жизни – терпение. Кирилл, казалось бы, совсем не замечал Машиных сомнений, его жизнь была где-то там, в далеком детстве, и именно об этом Маша ему косвенно напоминала, этим же притягивая. Он обожал ездить на Кавказ, куда его маленьким мальчиком возили родители, подолгу смотрел старые фильмы, перекаченные с «бабин» (там он еще бегал голым по пляжу, покупал старинные кольца на воскресных базарах, делал костюмы на заказ). Машу он не покупал и почти не очаровывал, но нуждался в ней физически, как будто она, сама того не подозревая, стала единственным послушным свидетелем его внутренней жизни.

Квартира Кирилла была огромной и темной. В гостиной, прямо посередине, стоял круглый резной стол, на котором круглый год в хрустальной вазе лежали фрукты. Картины известных художников, развешанные по стенам, были особой семейной гордостью, но пугали Машу темными красками и тенями, которые массивные полотна, свисающие со стен под углом, отбрасывали в хаотичном порядке на паркетный пол, когда вечером, по семейной традиции, зажигали свечи в массивных бронзовых подсвечниках в виде обнаженных амуров. В маленькой комнате повсюду были развешены черно-белые потертые временем фотографии. На пороге Маша всегда на момент замирала, чтобы не споткнуться и не провалиться случайно в другое пространство. Казалось, что под зеленым сукном старой кровати остались следы пота всех умерших родственников, что подтверждал и скрип пружин, как будто поломанных или плохо смазанных, которые, если сесть, даже выступали в некоторых местах этого злосчастного старинного ложе, выдавая присутствие предыдущих поколений. «Здесь ничего нельзя менять и трогать», – уточнял Кирилл, видя Машин испуганный взгляд, а потом громко смеялся как чертик из книжки, угадывая ее мысли. Слева, в той же маленькой комнатке был старый камин, закрытый, от него тянулась вверх к потолку печь, уложенная сине-белым камнем, что делала комнату немного более уютной, придавая ей восточный колорит. Туалет и кухня были темные, без окон. Плита издавала странные шорохи при включении, и Маше всегда казалось, что в далекие времена это было местом прислуги.

– Ты знаешь, вот, моя жена очень хорошо красила, стерва, – Маша понимающе улыбалась и с готовностью шла в другую комнату: набраться терпения и взять стул. Упоминание жены означало, что Кирилл начинал рассказывать о детстве, как будто «стерва» не дослушала когда-то того самого важного, что, может быть, и давало ему возможность существовать.

– Так теперь хотят женщины быть сильными, – Кирилл затягивался сигаретой, – Мужчине это, кстати, совершенно не нужно. Я всегда любил, когда мы ездили с бабушкой в Сочи. Садились в поезд, выходили на каждой станции – покупали кукурузу. Приезжали, пахло шпалами, мы долго ходили по дворам и бабушка приценивались. Однажды, забрели в дом с огромным садом. Представляешь себе, все вокруг – в винограде. Растет вокруг беседки. Гроздями свисает прямо над столом, что на улице. Пахнет персиками, идет мелкий дождик. Камни, валуны, море рядом. Там еще мужик один был, все время котят топил. Мы в тот дом так и не вселились.

В такие минуты Маша внутренне вся содрогалась, представляя эту властную аристократичную женщину, которая правила огромной семьей и воспитывала внука. Маша при этом не хотела быть похожей на маленькую девочку, которая шла вместе с Кириллом вслед за грозной бабушкой, выбирая подходящую комнату на юге, а пыталась придумать, каким образом, каким же образом, быть на эту бабушку злосчастную похожей. Как вести себя, говорить, чтобы, в конце концов, выбрать самую удивительную и правильную мансарду с резными ставнями, видом на море и вишневым садом. Долгие беседы с мамой Кирилла, Анастасией Владимировной, для Маши были весьма трудоемки. Разговоры о литературе, чопорная приветливость ужинов. Маша пыталась рассказывать о последних книгах, которые прочитала, но выходило всегда плохо и скучно, да и названия она вспомнить толком не могла, как не было у нее сил продолжать еще не начавшийся разговор.

– Вы где обычно отдыхаете? – спрашивала Анастасия Владимировна.

– В Сочи, – Маша снова и снова пыталась сделать серьезное выражение лица, и спрятать ниоткуда взявшееся ощущение горечи, которое неминуемо возникало, каждый раз, когда они общались. Причина была Маше непонятна, она во всем винила себя, но чувствовать себя естественно почему-то не могла, как будто боялась, что сделает что-то не так, как будто страх присутствовал вне зависимости от ее воли, просто был и все.

А потом отец Кирилла внезапно заболел и умер. А через полгода также скоропостижно умерла его мать. Кирилла это потрясло до такой степени, что он буквально слег заживо в постель, ничего не мог делать, ни о чем не мог говорить. Маше было невыносимо жутко, как будто горе одновременно ударило во все части ее тела и души, разом подкосило внутренние надежды. Поделать было совершенно ничего невозможно. Маше было до такой степени жалко Кирилла, уже до какого-то безумия. И теперь все, что происходило между ними, как будто, и не имело никакого значения, не могло иметь. Маша привязалась к нему, ощущая боль его утраты, всем существом проникшись к бездарному и жестокому повороту судьбы, который вдавил внутренности, смешал прошлое, отнял детские надежды и глухо констатировал – «все». Это «все» было и горем утраты, и тошной стабильностью без выхода, всем тем, чего Маша и Кирилл так страшно боялись, и, видимо, так справедливо заслуживали.

* * *

Маша ехала с Кириллом в Тунис. Страна казалась ей столь же далекой, как острова в Тихом Океане или фильмы об американских гангстерах. Повсюду были пальмы, рестораны, голубые бассейны и верблюды. Море здесь было сказочное, теплое, гладью окутывающее все существо. Можно было вновь и вновь смотреть вдаль, различая нечеткие линии розовато-алого горизонта, часами смотреть на километры песков, в которых воздух конденсировался, готовый рисовать странных человечков. Они упирались коленями худощавого, колыхающегося на ветру тела в землю, поднимая непослушные головы к самому небу. Солнце было настолько ярким, жгучим, что приходилось одевать огромную белую шляпу и закрывать плечи, чтобы не сгорели. Питьевая вода была блаженством: купив банку лимонада, Маша чувствовала каждую каплю, пузырившуюся в гортани.

Чуть поодаль от гостиницы начинались вереницы разноцветных арабских базаров, странные надписи на обветшалых стенах, песочные склоны, и бесконечная восточная музыка, которая заунывно доносилась из каждого дома. Невероятное достижение восточных стран – контраст сосуществования. Между пыльными дорогами, пустыней в финиковых деревьях и – роскошью гостиницы. Растворяясь в первобытном, средневековом городе, жара душила, изнуряла, медленно сжигала все внутри, а потом Маша делала всего один шаг, и кондиционер высушивал, выветривал все то, что накипело внутри.

Вечером Маша спускалась с Кириллом вниз по песчаному склону, и они долго шли по берегу. Вода неслышно касалась ступней, постепенно темнела, растворяя очертания мечетей и приглушая блеск разноцветных огней на том берегу. В эти минуты Маше казалось, что все прошлое вдруг возвращается и рисует перед глазами неловкие очертания потустороннего мира, такого же явного и приглушенного как мираж. Пустыня. Автобус едет, и кроме маленьких зеленовато-серых кустарников за окном ничего не видно, только изредка почерневшие руины отбрасывают темные тени на выжженный асфальт дороги, и снова – пустыня. Многие километры – вперед – грязный песок, низкие горы, и пальмовые кустарники, финиковые деревья. А потом, когда становится нестерпимо тошно от однообразия пейзажа за окном, глаз, волей-неволей начинает снова присматриваться к песку, ищет изменений. Зеленовато-черный песок в колючках насыпан до самого горизонта, но через какие-то два часа привыкаешь, и в тот самый момент, когда, казалось, ничего не может случиться, вдруг замечаешь, то песок совершенно другой – ярко-желтый, рассыпчатый. Это смена ландшафта произвела на Машу такое неизгладимое впечатление, что ей вдруг на мгновение поверилось, что может быть что-то еще. Она ухватилась мысленно за этот песок, словно сидела там, воочию, на желтом холмике под палящим солнцем, и перебирала песчаные крошки, гладила их, ожидая, когда золотистая струя, наконец, не высыплется из ладоней. Звездные войны снимали где-то здесь. Огромные песчаные глыбы неровных желтых гор, а вокруг – странные анимации, стальные пружины, невозможные чудовища. Чуть поодаль – древние пещеры под землей, где жили первобытные народы. Дряхлая беззубая старушка просуществовала под землей сто лет, управлялась по хозяйству вот такими странными сосудами и приспособлениями, умерла всего месяц назад. Вылезти из землянки – сложно. Туристы как упрямые кроты спустились собственными усилиями вниз, и, узнав, что такое «зарыть себя заживо, спасаясь от изнуряющей жары», теперь снова взбираются наверх.

– Наконец, – Кирилл приободрился.

Маша уставилась на него, как будто видела впервые. Смотрела долго-долго. Было нестерпимо душно, обгоревшие плечи болели. Она чувствовала благодарность и нежность к нему, как будто солнце вдруг смиловалось, померкло, оставив в покое тело, стерев из памяти все то, что, казалось, было невозможно изменить или забыть. Что именно? Славку?

 

Последнее лето детства

Думка-дамка-дымка, фактом, файлом, фантомом. В 1983-м году они втроем пошли в одну и ту же школу. Кирилл переехал от московской бабки к другой, ленинградской, и поселился недалеко от Невского проспекта, а Славкиного отца, полковника, перевели в Ленинград по назначению. Ухаживали за Машей оба. Маша в какой-то момент даже не могла их друг от друга отличить, мальчишки всегда появлялись вместе, подтянутые, гладко подстриженные, в синих формах, почти как морячки из Нахимовского училища. Обоих Маша знает на протяжении двадцати пяти лет. Славку она как встретила только два года назад, а с Кириллом – общалась все это время и вот только что… Кирилл – сын лучшей подруги Веры Ивановны, Машиной мамы, как он сам недавно декларировал – потомок старинного рода и писатель. Славка… нет! Славка – совсем нет.

Какая была Машка тогда? Худая, русая, почти белесая, вечно в ситцевых платьях в горошек. Была в ней некоторая раздражающая для сверстников наивность, даже глупость, детская непосредственность, доверчивость, и, унаследованная от матери – восприимчивость. Смеялась она редко, вечно хмурилась, но переживала все, что с ней случалась, нелегко и терпеливо.

Тогда, в детстве, на даче в Мельничном Ручье, под Ленинградом, Маша, Кирилл и Славка отдыхали все вместе. Допоздна ходили под чужими заборами, рвали малину, накалывая руки и спотыкаясь о коряги, потом тайком убегали на озеро, когда родители уезжали в город, а они оставались на попеченье бабушек. Как-то задержались за разведением костра до трех часов ночи. Машина девяностолетняя бабушка, которая к тому времени очень плохо видела, почти наощупь обошла огромный участок, весь в яблоневых деревьях и крапиве, в настойчивой попытке Машу найти, а потом долго ругала и плакала. На Машины вопросы «а можно я все-таки завтра пойду в кино», все повторяла, «Иди, если есть совесть!»

– Так это значит, что идти можно! Ведь если бы у тебя не было совести, ты бы не пошла! – комментировал Кирилл.

На той же даче в Мельничном ручье летом собирались все. Машины родители, родители Кирилла. Славка жил у двоюродной тетки, «третьей водой на киселе». Отец его был всегда занят, а мать работала в Африке, и Славка теперь видел ее только два раза в год, когда она приезжала из заграничной командировки с кучей подарков, железной дорогой и засушенным крокодилом. Главным и долгожданным гостем, была Виктория, тетка Кирилла, грузная женщина-армянка, которая шла с железнодорожной станции пешком, приходила с пятью котомками, рано утром, и ставила на стол огромную корзинку с едой, а в вазу – букет цветов. Когда она приезжала и, задыхаясь, рассказывала, как долго добиралась, как не было электричек целый день, и как уже на вокзале, она, наконец, купила вот этого самого цыпленка и букет хризантем, все на даче знали, что лето началось.

По вечерам они репетировали спектакль. Премьера должна была состояться на соседней даче у Оксанки. Оксанка тоже жила с бабушкой и дедушкой, Целей Ефимовной и Георгием Иосифовичем. Оксанка одевалась уже совсем как взрослая, ругала советскую власть и разрабатывала сценарий выступления, четко фиксируя его в блокноте. Заключительным номером было выступление Аллы Пугачевой, которую исполняла грузная и высокая девушка по имени Наташа, а Маше доставалась роль Раймонда Паулса. Нужно было с сидеть на скамейке и делать вид, что она бренчит по клавишам, спокойно и равнодушно. Виктория неизменно присутствовала на каждой репетиции и давала ценные указания: «Главное – поэээзия!» Смятый Корней Чуковский валялся чуть поодаль, и Оксанка, аккуратно заправив хвостик кудрявых каштановых волос назад, декламировала Мойдодыра. «Какая обворожительная дэвушка, – говорила Виктория, почему-то отдавая предпочтение именно Оксанке. «А я …такая же?» – спрашивала Маша, запинаясь. «И ты – умная», – говорила Виктория, бросая чарующую улыбку. Маша обижалась. Ей казалось, что Оксанка и, правда, – верх совершенства, в отличие от нее. Оксанка была старше Маши на два года, и в ее глазах играли четкие огоньки чего-то женского, взрослого. Ее полные ноги были затянуты в фирменные вельветовые брюки с пряжками, и Кирилл давно засматривался на ее грудь, которая активно проступала через белую футболку с надписью «Forever». А еще Оксанка душилась терпкими цветочными духами. Нарочитый запах, казалось Маше, должен был отпугивать, раздражать, тем более ее мама Вера Ивановна говорила, что Оксанка «препротивнейшая», но Кириллу и даже Славке духи нравились. К Оксанке они относились с большим уважением, говорили с ней как-то по-особому, размеренно, серьезно, а ей, Маше, могли просто свиснуть через забор: «выходи!». Маша при этом бросалась в назначенное место, как они договорились два дня назад. Оксанка так никогда не делала. Впрочем, Славка, в отличие от Кирилла, приглашал Машу на встречу еще и особой песенкой, которую не насвистывал, а напевал, как змейку звал из нелепого вещевого мешка, подсмотренного в фильме про волшебную лампу Алладина. Он был сосредоточен, редко улыбался и пропадал целый день в гараже, где чинил вечно сломанный велосипед, налаживая непослушную педаль и поправляя куртку. Ту самую, которая так быстро стала ему мала в плечах.

Хозяйка усадьбы, где жила Маша, Кира Николаевна, негласно правила одновременно четырьмя участками. Бывшая гид при гостинице «Москва» раньше плавала заграницу, то есть была хорошо подкована в вопросах дипломатии и на даче наглядно проявляла свои способности. Ее первый муж, старый еврей, жил поодаль в бывшей, как говорила Машина прозорливая бабушка, конюшне, а новый муж, получивший прозвище «управляющий», обитал в «хозяйском доме». Кира Николаевна практически не появлялась на даче, а, появившись, вечерами играла на огромном рояле, который стоял на закрытой территории дачи, в ее собственной гостиной. Над роялем висел огромный Айвазовский, «Девятый вал», и когда она, наконец, заканчивала концерт и выходила «в люди» (чтобы объявить, что все едут в кино и, хлопнув при этом, дубовой дверью), картина била о Машину стенку. Кино было во Всеволожском, в десяти километрах от Мельничного, и туда ехали на машине ее сына, выпускника Военной Академии, который потом по уши влюбился в мать Кирилла, Анастасию Владимировну, да так сильно, что всем одновременно пришлось с дачи съехать, такие жуткие скандалы разгорались по ночам. В какой-то момент Кира Николаевна, наконец, купила огромного дога, серого и злого, который был грозно представлен управляющему и матери Кирилла, видимо, в качестве назидания. Мать Кирилла правильно отреагировала на собаку, на даче бывала реже, и дог, уже совсем прирученный, стал теперь Машиным с компанией главным соучастником вылазок за хозяйской малиной и ревенем, и даже играл в финальном спектакле.

Как-то Славка спросил Машу, очень глубокомысленно и важно:

– К тебе когда-нибудь утром приходил мужчина?

– Нет, – поперхнувшись яблоком, также серьезно парировала Маша.

Утро в Мельничном ручье было необыкновенным. Пахло цветами и свежескошенной травой, и Маше было нестерпимо хорошо от ощущения крепости собственного тела, запаха высушенных прямо на улице накрахмаленных простынь с ароматом яблок, горькой вишни и смородины. Она проснулась от того, что кто-то стучал прутиком по оконному стеклу. Было солнечно, небо, еще совсем холодное, бледно-сизое, проглядывало сквозь дрожащее туманное марево утра, а воздух был по-летнему свежим, почти морским, южным. Она повернулась на кровати, и одеяло неловко сползло на пол. Славка повис на окне, пытаясь просунуть туда непослушный прутик и коснуться Машиной руки. Он несколько секунд смотрел ей в глаза, а потом спрыгнул вниз на землю и убежал.

Днем они часто играли, обычно – в мальчишеские игры. «Банка» была самой интересной из них, потому что ей предшествовали особые приготовления. Кирилл с серьезным видом собирал по всей округе палки, устанавливал их на пыльной песчаной дороге в качестве подпорок, а потом ставил на них большую консервную банку, которую нужно было сбивать битой. Ее он собственноручно вырезал тонкой пилой из поваленной соседями березы. Когда они играли, Маша кидала палку первая и всегда – не глядя. Палка улетала на сто метров влево, не касаясь банки вовсе, поэтому свой негласный приз – потрогать Славку за ухо – Маша никогда не получала. Зато другая игра была намного динамичнее и опаснее. Мальчишки били футбольным мячом о кирпичную стенку возле поля. Отскок был непредсказуем, и когда Маша, в очередной раз, промахивалась, бодро шагнув ногой в другом направлении, Кирилл многозначительно фиксировал «провал», отметив его тонкой тополиной палочкой на песке. Когда таких «отметин» было десять, Маше нужно было «понести наказание», то есть зажать мяч между ног и скакать с ним то расстояние, которое кто-то из мальчишек отмерил, в зависимости от количества пропущенных ударов. Кирилл никогда не вышагивал Машин «маршрут», а нарочито услужливо «выпрыгивал» его. Каждый последующий шаг он отмерял плевком, который смачно печатал на пыльном асфальте, а потом, разбежавшись, отталкивался от собственной слюнявой метки, прыгая – дальше. Маша люто ненавидела эту игру, но никогда ее не избегала, ожидая, что в последний момент ее позовет домой мама, или появится, наконец, Славка, который обязательно проскачет гадкую дорожку сам. Так, собственно, обычно и было.

Как-то на дачу приехал иностранец. Кира Николаевна привезла новозеландца, и он выхаживал по их владеньям гордый как петух и вежливо кланялся.

– Ты видела? – Кирилл был взъерошен и возбужден от бега, но казался счастливым. Протянул Маше целый «блок» разноцветной и пахучей импортной жвачки:

– Что это?

– Ты такого не пробовала. Это самое вкусное, что может быть!

– Мороженое, что ли?

– Я теперь самый счастливый человек на свете! – шептал Кирилл.

– Почему?

– Вкладыши!

Смешные картинки с «микки-маусами», цветными картинками животных из мультиков, прилагались в качестве презента к недоступной тогда импортной жвачке. На них потом «играли» в школе: лупили ладошкой по подоконнику – перевернется или нет. Перевернется картинкой вверх – твое. Не перевернется – вкладыш проигран. Иностранец жил у Киры Николаевны долго. Под конец своего пребывания он совсем как-то обветшал, обветрился. Душа, чтобы мыться на даче, тогда не было ни у кого, а на озеро он ходить почему-то боялся. А когда, наконец, общими усилиями, он туда, на это озеро отправился, то потерялся по дороге. Пришел только через два дня, когда милиция уже искала его по всему поселку. Потом он, кстати, так и остался жить в России. Один раз даже бросил ключи в шахту лифта, побежал к Машиной маме Вере Ивановне в одних трусах и с собачкой, чтобы дала временное пристанище. В другой раз, отмечая очередной праздник, лег на ковер и… не проснулся. Отравился алкоголем. С тех пор Машина семья хорошо знала австралийское консульство, которое тогда только что открыли впервые, и которому Вера Ивановна потом давала ценные указания, как доставить тело обратно на родину. Доставке предшествовала история. Джордж страстно влюбился в Веру Ивановну. Улетев в Новую Зеландию, он во всем признался жене, а Вере Ивановне написал десять отчаянных писем о том, что любовь его – самое сильное чувство в мире. Не дождавшись ответа, он распрощался с женой и полетел в Петербург на постоянное место жительства. Вера Ивановна была предана памяти мужа, поэтому ухаживания отклонила. В трудные 90-е Джордж пользовался бешеным успехом у женщин, преподавал английский язык в Доме Дружбы, а по утрам появлялся у квартиры Веры Ивановны и Маши, с просьбой одолжить ему бидон, в котором он собирался принести им натуральное молоко, простояв за ним три часа в очереди. Маша была более благосклонна к Джорджу и всегда, отправляясь на совместные прогулки, брала его за руку. Вера Ивановна была, напротив, холодна, поэтому Джордж в конце концов даже сказал Маше в полном отчаянии: «Извините, Маша! Но я лублу вашу мать и не могу жениться на вас!» Подытоживая, следует отметить, что Джордж был последним романтиком и, действительно, очень трагично свой вкладыш проиграл, как-то для всех и для себя неожиданно, и совсем по-детски, наверное.

Если вернуться к тому славному времени в Мельничном Ручье, то кульминацией лета была кража Машиного велосипеда. Она поехала на станцию позвонить из автомата, опустила заветные пятнадцать копеек, вышла – а ее красной, ярко сверкающей «камы» – не было. Машу как будто током ударило. Она помнила, что велосипед стоял прямо на деревянном крыльце, и был повернут в сторону железной дороги, а теперь вместе велосипеда был чей-то окурок и – пустое место, воздух! Маша – не поверила, осмотрелась. Вытирая слезы, дошла до киоска с мороженым. Обида душила. Какое-то время Маша надеялась, что велосипед привезут обратно, или произойдет что-то такое, что не позволит явной несправедливости так жестоко ворваться в жизнь. Велосипеда – не было. Машина мама не расстроились, и даже не рассердилась, а Славка обещал, что до осени будет возить ее на своем собственном велосипеде, который привезла в подарок его мама из Африки. Велосипед этот был с великим множеством цветных наклеек и тремя несколько покореженными фонарями, зеленым, желтым и ярко красным. Так Маша впервые узнала, что на свете есть благородные люди и что бывают только два вида рам – женские, под большим углом и безопасные, и – мужские, на которых только одна железная палка, параллельная земле, куда и нужно садиться. Ощущение присутствия Славки за спиной, который отчаянно крутил педали в два раза быстрее, чем обычно это делала она, было столь чудесным, что Маша совершенно забыла об инструкциях безопасности, и потом, по глупости, как-то даже поехала на этом велосипеде сама и одна: со всего маху хряснулась прямо на железную «мужскую» раму.

А потом они все вместе отправились в ЛТО. Учеников собрали прямо с дач на «редиску» и «щавель», то есть завезли всей школой в лагерь и расселили в бараках. Грозная дама в сероватом халате обошла каждую комнату на шесть коек и четко сообщила о распорядке дня. Побудка была в пять утра, потом был кросс вокруг поля под песню группы «Секрет» «Привет», а потом их всех развозили на сельскохозяйственные работы «в поля», где и оставляли на целый день. За обедом давали, в основном, – хлеб, единственное съедобное пропитание, которое было у администрации лагеря, но зато под вечер можно было забраться в чужой барак и съесть родительские сушки, которые запасливые одноклассники хранили еще с воскресенья, когда лагерь был открыт для посетителей. Сразу пугали «местными», молодыми парнями – трактористами, которые тоже выходили в поля и пытливо вглядывались в лица девушек. Через день в одном из бараков была дискотека, где Маша впервые встретила представителей соседних школ. Кирилл спал в бараке «для мальчиков», как и Славка, и только через неделю пошли слухи, что оба приятеля ухлестывают за «штучкой» из соседней школы, что, впрочем, оказалось злой шуткой Машиных подруг. Они старательно мазали Машу по ночам пастой и, однажды даже спрятали ее одежду в душевой, где Маша долго боялась появляться, по причине страха продефилировать голой перед пытливыми представительницами трех соседних школ. Это было куда страшнее и обиднее, чем необдуманная фраза Машиной одноклассницы Леры, которой родители привезли из дома теплый плед, и она громогласно сообщала, что ей – «жарко» в пять часов утра, скидывая плед на пол и демонстрируя большое белое тело, чем дико настроила против себя пять соседних оледенелых скелетов под простынями. Так и не обнаружив свою одежду, Маша тогда отправилась на дискотеку в пижаме и была прозвана одноклассницами «арестанткой». Впрочем, ей все равно повезло больше, чем Юльке, например, которая без посторонней помощи, сама объелась щавеля, собранного с полей и полностью потеряла вкусовые ощущения. Теперь, она каждое утро, как и Лера, просыпалась в пять утра, разворачивала конфету, съедала ее, громко причмокивая, и на весь барак сообщала, что «вкуса – нет и не будет!», чем вызывала неминуемое сочувствие окружающих, которые закупали ей конфеты тоннами, в ожидании, когда он, этот самый вкус, наконец, «вернется».

А потом Славка – пропал…. Об этом сообщила пионервожатая, обходящая бараки и засовывающая фонарик под каждую кровать, не прятался ли он где-то поблизости, как заблудившийся щенок или брошенный котенок. К Славке никто не приезжал, вестей от отца, тем более, от матери, он не получал и ходил по лагерю понуро, но гордо. А в тот день, – раз и след простыл. Под вечер оказалось, что сбежал к «местным», обыграл кого-то в карты и напился до чертиков, за что его заочно исключили из пионеров. Славка не обиделся, а только страшно дулся на пионервожатую в течение целого года. Зато среди одноклассников он стал негласным героем, и за это его особо невзлюбил Кирилл. В тоже лето, в этом же ЛТО Славка притащил Маше целый ящик мороженого, которое долго хранилось потом в ее холодильнике, на радость маме и подруг, которые только и расспрашивали о том, что будет дальше, и будет ли. Тогда же Маша завела дневник, где расписывались все, кто приходил к ней на день рождение, и где Славка впервые официально написал, что нравится ему только она.

Когда начинался учебный год, радовалась этому событию все. Осенние сумерки, стальной холод, крадущийся вдруг под кофту и вдруг – ниоткуда взявшееся – внутреннее блаженство. Краски багряные, красно-желтые, такие густые, как на мольберте, выставленном прямо на улице: медленно накладываются кистью, а застывшая разноцветная масса в какой-то момент отваливается, шелушится на холсте, как согнувшийся в три погибели резиновый каскадер-игрушка на стекле в метро, куда ее с размаху бросил что-то тараторящий продавец. Из школы Кирилла все время выгоняли. В основном, за глупые шутки, прогулы, записки под партой. Много позже Маша поняла, что было это все-таки из-за его родственников – научных корифеев и антикоммунистов. Славку, напротив, в школе любили. Его отец никогда не высказывался на родительских собраниях и никогда их не посещал. Славка рос подобно травке во дворе, но было в нем что-то очевидно бойкое, мальчишеское. Честность, прямота, ясность мысли. Учился он неважно, но был с ранних лет, как говорится, «с руками»: чинил под партой замок, который только что нашел по дороге, выпиливал из дерева ажурный кораблик, мог решить четыре варианта контрольной по математике. Впрочем, и это было неважно. Любили его, как обычно любят – просто так.

* * *

В том же Тунисе их с Кириллом поселили в странной гостинице. С бассейном и множеством крыс, которые появлялись в самый неожиданный момент из-под кровати или из щели в полу ресторана. Известный анекдот «хорошо, что слоны не летают» мог бы быть переделан в тунисский вариант, «хорошо, что не летают африканские крысы». Туристов тоже расселили как-то странно, по одному человеку в номер и к незнакомым людям.

Рано утром они встречали с Кириллом восход в песках. За считанные минуты зашли далеко-далеко, в пустыню. Обдувало холодным ветром. Белым огнем горели широкие снежные полосы неба, которое вдруг померкло, воздух потемнел и буря, докатившись смерчем, закрутила пыль над равниной, тучей помчала ее над садами и промеж мраморных колонн. Стало темно, а потом, в один момент, небо расправилось, как осветило гигантским прожектором изнемогающую равнину. Желтая громадина вдруг показалась из-за песка, белый луч, розово-пурпурный, красный отражались теперь в изумрудном песке, словно в прозрачной воде. Солнце из грозовых туч озарило пески сильно и резко. Темно-сизый фон неба еще более усиливал яркость зелено-грязной земли.

– Ты видел? – спросила Маша.

– Ну, видел, – ответил Кирилл.

* * *

Началу отношений со Славкой, как Маше казалось на тот момент в школе, был случай, который произошел еще во времена их учебы, когда вовсе не он, а Кирилл пригласил ее на концерт. Раздобыл где-то билеты на итальянского певца Тото Кутуньо. Певец был дико знаменит, попасть на его выступления было практически невозможно, и событие его выступления для Петербурга было особым, если не сказать, – сверхъестественным. Кирилл пригласил Машу, демонстративно помахав билетами перед Славкиным носом, а когда она отстояла под дождем бесконечную очередь, сформировавшуюся под оградой, вошла в роскошный комплекс и бросилась к нему, наспех сунул скомканный билет ей в руку и убежал в неизвестном направлении. Он болтал с девицей из соседней школы, и Маша, от расстройства, не слышала ни одной песни. В антракте девиц уже было две, и Кирилл не только делал вид, что видит Машу впервые, но всячески давал понять, что не знает ее вообще. Зато после второго действия, набравшись храбрости, Маша все-таки вышла на сцену, чтобы подарить звездному итальянцу цветы. Поклонники знали, что Тото Кутуньо на каждом концерте поет одну из своих песен девушке тринадцати лет, ту самую песню, которую он в свое время посвятил дочери другого известного итальянского певца, Челентано.

Когда Маша вышла на сцену, ноги у нее подкосились. Она почувствовала, что находится где-то за пределами мира. Почти физически ощутила красоту и готовность двадцати других девушек, которые послушно встали в очередь и ждали удобного момента, чтобы отдать актеру цветы. Сама она тихонько плелась вслед за девушками, сощурив глаза и отворачиваясь от слишком яркого света рампы, пытаясь сообразить, где край сцены. То, что пришла ее очередь отдавать букет, она поняла, когда предстала перед высоким брюнетом в белом, который был как две капли воды похож на певца с рекламных плакатов, и теперь улыбался только ей одной, глядя в глаза и задавая все тот же вопрос, эхом звучащий раз двадцать на весь зал.

«Сколько вам лет?» – проговаривал в рупор переводчик снова и снова. Как и другие девушки, Маша гордо ответила, «тринадцать», а потом безнадежно посмотрела на Кутуньо. Певец заканчивал свой тур по сцене. Собрав букеты и на мгновение застыв на месте, он думал, по всей вероятности, о том, кого бы наградить на этот раз своей особой песней. Потом он сделал неловкий шаг, букеты посыпались на сцену, а он, запутавшись в проводе микрофона, стал их подбирать. Когда, наконец, он освободился от пут техники и подобрал почти все упавшие цветы, он вдруг ужасно заволновался. Время шло, а он только нервно шагал взад-вперед по сцене. Сделать выбор ему мешала какая-то странная внутренняя тревога. Он бросил взгляд в сторону длинной девицы в черном, которая улыбалась ему обожающей улыбкой, а потом, помедлив мгновение, вдруг пошел прямо к Маше, которая, в ужасе, оглядывалась теперь по сторонам. Когда она, наконец, отдала себе отчет в том, что выбрали именно ее, и ей предстоит пять минут стоять рядом с общепризнанным кумиром, слушая его песню, ей стало вдруг вовсе не радостно, а очень грустно и совершенно «не по себе». Она сжалась, напряглась, а потом всем телом прильнула к его белому пиджаку, и, глядя на него снизу вверх, затопала на месте, пытаясь попасть в такт музыке. Когда она сошла, наконец, со сцены, Кирилл бросился к ней откуда-то из темноты, обнял, стал расспрашивать, «как было». Маше казалось, что она сейчас потеряет сознание. Зато наутро ее встречала в вестибюле вся школа и ее сразу позвали играть в местный спектакль по Чехову. Теперь вместо старушек и вдов, которых она обычно исполняла, ей досталась роль женственной вертихвостки, а партнером учительница сделала Славку, который играл Машиного мужа и должен был надеть смокинг.

Когда представление закончилось, Маша впервые выпила шампанское, и ей показалось, что она кружится по украшенному цветами спортзалу, и на нее смотрит весь мир. Потом они шли по улице и впервые поцеловались. Повсюду пахло сиренью и так, собственно, и начался их роман. И так, собственно, Маша почувствовала, что – полетела. Внутри била такая необъяснимая энергия, что она запросто выигрывала кросс на пять километров на городской Олимпиаде, до двенадцати ночи пропадала на теннисном корте, вылизывала квартиру, хорошо училась, и даже стала компьютерным гением. Учитель математики так проникся к Машиному чувству, которое теперь исходило от нее в радиусе ста километров, что запустил программу «Монополия» (перегнал ее в школьный допотопный компьютер и сидел в учительской до утра, играя и обыгрывая Машу, которая была приглашена в качестве почетного соучастника и зрителя азартной игры). Математик был грозой всей школы, подобной чести не удостоился никто, даже его молодая жена, но Маша теперь могла проводить в учительской долгие часы, заслуживая каждый раз испепеляющий взгляд мамы за то, что пришла слишком поздно домой и неодобрительно хмурые брови завуча. Когда закончился десятый класс, математик даже пригласил Машу домой, и они, выпив ликера, танцевали в этой самой квартире под музыку «Юнона и Авось», после чего Маша поняла, что она первая красавица школы и взрослая женщина.

Славку Маша не то, что полюбила. Нет. Оценила. А, оценив, как будто – попалась. Хлопнула внутри какая-то смешная ловушка, расправилась тугая пружина. Раз и – все. Она также понимала, что его отношение к ней, – дано авансом и в любую минуту – может исчезнуть, а если исчезнет – его, этого чувства и отношения, будет ужасно не хватать. Почувствовав это, она как за соломинку ухватилась за мысль о нем, боясь отпустить. Родители не знали, в школе – догадывались. Когда Машина мама уезжала на дачу, он тайком приходил к ней домой. Она встречала его на лестнице, выносила ароматные кислые яблоки. Рассовывала их по его карманам, пытаясь скрыть собственную неловкость. Он брал ее за руку и долго-долго держал в своей, гладил ладонь, а потом они вместе шли по лестнице наверх, и уже там, на пороге, когда громко хлопала входная дверь, он резко поднимал ее на руки, а она, вырываясь и задыхаясь, шептала «не надо»! Вдруг сказала ему, что он не понимает только одного – ощущения невесомости, обняла его, успев подумать, что родилась, просто родилась для того, чтобы быть плющом вокруг его тела.

А потом Вера Ивановна сообщила Маше, что они едут в Сочи отдыхать.

– Мы же не можем расстаться, вот просто так! – сказал он.

– Нет, – ответила Маша.

– Тогда я тоже поеду.

…Когда Маша уехала на юг, то буквально считала минуты. Было невозможно прожить хоть один день без его шуток и тепла. Вера Ивановна сняла для них с Машей небольшую комнатку, почти под потолком кирпичного дома с видом на море на двадцать гостей. Там, наверху, под раскаленной крышей, в душной комнатке Маша подолгу лежала и думала, как он приедет. Влезет на балкон, или просто окликнет ее. Бежала к нему. Валуны, врезанные в море, галька, колющая ноги, протянулась на многие километры. Белые резные поручни вдоль пирса. Он был грязный, потный, веселый, сразу скинул футболку и засмеялся как ребенок. Заболела. Мылась в холодном душе, не могла найти мыла, босиком вбежала на балкон, а потом мокрыми ногами по полу – обратно. Боялась, что мама вернется не вовремя. Катались на катамаранах, старых, ржавых, со скрипом, брызги соленые. Потом мама купалась у дикого пляжа, и Маша боялась, что она поранится о ржавые купальни, почему-то долго смотрела на нее, как будто хотела сказать о чем-то, но не смогла. Машина мама старательно вытиралась полотенцем, фыркала и улыбалась солнцу. Было странно, что она, такая близкая, такая родная, ничего не понимает, ни о чем не догадывается. Снова море, спокойное, гладкое, волны в тон небу, голубые, с проседью, сворачивались в трубочку, маялись у берега. Они гуляли, пили кофе и сок, а потом решили поплыть на деревянном корабле, пришвартованный неподалеку, рупор громкоговорителя зазывал посетителей, активно прогнозируя предстоящую программу. Асфальт на далекой пристани – раскален добела, только разноцветные зонтики и силуэты отдыхающих в пестрых купальниках. Он с залихватским видом купил стакан мартини и залпом его выпил. Завернув Машу в махровое полотенце, полез в воду, плавал наперегонки с золотисто-красными рыбешками, как будто бултыхнулся с лодки не в теплое Черное море, а спустился в скафандре в Тихий океан, где повсюду орудуют злые акулы. Внутри у Маши все сдавливало. Ей было страшно и весело, хотелось расцеловать его загорелое тело и снова проводить рукой по его мускулистому животу и смеяться. Пройдет столько лет, и каждый мужчина будет в какой-то момент родным и любимым, ведь невозможно к нему не привыкнуть, думала Маша, но разве когда-нибудь это юношеское ощущение может повториться? Как морячок в бескозырке из старого кинофильма о море, родной, трогательный, заботливый. Как ей хотелось поглотить его и собой же – спасти. Как будто замкнулся какой-то внутренний круг, ребенка и женщины, как ожило все то, что Маша видела когда-то во сне, когда однажды заболела жутким гриппом, и ей, в ночной полудреме, казалось, что тяжелые узорчатые тарелки на бледных обоях стены оживают и переговариваются между собой на непонятном языке. Время остановилось, замерло. Пестрело крыло бабочки, которая так некстати садилось на его клетчатую рубашку. Маша поднимала голову и видела перед собой раскаленное солнце, чувствовала его жгучие ласкающие лучи. Бело-розовые камешки оставляли отпечатки на теле, и она осторожно снимала их, бережно откладывая в сторону. Его волосы слегка слиплись и были в совершенном беспорядке. Он зачесывал их назад, а они снова сбивались и ворсились ежиком. Маше заметила, что у самого уха, там, где мягкая мочка делает полукруг и уже касается шеи, один локон был немного кудрявый. До заката было три часа и было слышно, как трещат цикады. И еще был тот самый маячок, красный, отчетливо видимый меж созвездий Малой и Большой Медведицы, а днем он гас, уступая место окружающим его кипарисам, которые разговаривали между собой шепотом, донося до Маши гулкое эхо горных пещер, что спрятались за их спиной.

– Я так хочу домой, – вдруг сказала она.

– Почему? – обиделся.

– Там, на даче, уже давно – яблоки, – сказала Маша и поцеловала его в лоб.

…Кирилл вырос у Маши за спиной почти сразу по приезде. Он был единственным свидетелем ее романа, хотя теперь, о нем, о романе уже знали все. Кроме Машиной мамы, разумеется. В то время никому не могло прийти в голову, что в десятом выпускном классе, кто-то может, вот так влюбиться, так уверенно и умело все скрывать, но Кирилл, потрясенный до глубины души, в одни прекрасный день все рассказал своей матери, которая и узнала о Машином падении самая первая. Именно факт лжи, а вовсе не падения очень долго потом сердил Машину маму. Маша в связи с этим только пожимала плечами, чувствуя себя настоящей героиней, уверенно повторяя «ничего не было». Она и сама так думала. В связи с тем, что мама Кирилла ее все-таки выдала, Маша теперь каждый вечер рассказывала дома, как одна ее подруга в третьем классе попросила ее, Машу «положить на ладонь пять копеек». Когда Маша положила на открытую ладошку пятачок, подруга с силой ударила по руке. Монетка улетела туда, где стояла школьная буфетчица тетя Шура и продавала пирожки, а Маша впервые в жизни узнала, что такое предательство. Дома у Маши анекдот не пользовался успехом, и встречаться со Славкой ей все равно строго запретили, впрочем, в этом не было необходимости. Он провалил вступительные экзамены в институт и уехал вместе с пристыженным полковником-отцом обратно в Юрмалу. Машу родственники буквально внесли на руках в Политехнический институт, и она сделала вид, что обо всем забыла.

* * *

Дома, как и в той жуткой гостинице в Тунисе, Кирилл всегда спал до трех часов дня. Медленно вставал, шел в ванную. Долго мылся. В очередной раз рассказывал Маше о своем детстве, потягивая кофе, который обязательно проливал на белоснежный махровый халат. Потом сказал, что хочет иметь детей, а потом, через несколько минут – передумал и решил, что он отправится в Америку.

Поехал туда с девушкой с работы. Маша даже не знала, как ее звали. Вернулся, правда, быстро. Рассказывал, что снарядил там целую экспедицию, целую парусную регату, которая следовала по пути Колумба. Говорил, что во время шторма на их корабле отказало электричество, и он 24 часа простоял у штурвала. Потом он жил в Нью-Йорк, потом – в Чикаго. Они с девушкой совсем не могли заработать денег, Кирилл что-то мастерил по компьютерной части, а вечерами они шли на званые приемы, и как-то перебивались с едой. Когда он вернулся, то сразу покаялся, и Маша стала снова жить с ним дальше, в той же профессорской квартире. Потом он получил еще одно высшее образование, и они все еще были вместе. Что их связывало? Как ни странно – родители. Как будто мысленно жили каждый в своей семье, но зато всегда могли поболтать о прошлом, или о том, что было после него.

 

Секта Муна в Нью-Йорке

Поступление Маши в Политехнический институт совпало с 90-ми годами, поэтому помнить она об этом, – помнила, но особо вспоминать-то и не хотела. А что там особо вспоминать о студенческих годах, когда было как-то особо пасмурно в течение двух лет, а в институтском буфете ничего нельзя было обнаружить приблизительно столько же времени. Один сокурсник Маши как-то в перерыве купил без очереди кофе в буфете, сказав, что его отец рано утром, дома открыл холодильник и увидел там только два яйца, которые тут же сварил, очистил и съел, не оставив сыну ничего.

Вместе с сотней других первокурсников петербургских ВУЗов Маша ехала вовсе не на картошку, а в Америку. Тогда в Петербурге активно процветали проповедники религиозных сект, и именно они, ловко договорившись с деканатом, хотели бесплатно завербовать неокрепшие души многообещающих парней и девиц. Одной из таких религиозных организаций была секта Муна, последователи которого активно работали в России. Маме Маши Вере Ивановне даже звонили родственники из Штатов, узнав, что дочь собирается присоединиться к организации, которая имеет жуткую репутацию. Мун, правда, свирепствовал только на поздних этапах воздействия на вновь обращенных, а поначалу лишь завлекал молодежь, предлагая приятное общение, бесконечные сборы на дому, песни под гитару, подарки и бесплатные поездки в США. Целью такой организации была вербовка представителей молодежи, которая осуществлялась под предлогом создания счастливой семьи, как гласили брошюры. Браки подбирались по интернету лидером секты Р. Муном, который мог познакомить кого угодно и как угодно, так как в свое время видел собственными глазами не то что идеальную пару, а духа святого, как видят его все лидеры сект в удобный для них момент, особенно в период содержания в тюрьме за растраченную казну, или очередное ограбление. Мун благословлял пары, точно также как, по всей видимости, его когда-то благословил святой дух, а многие русские девушки были готовы в то время уехать куда угодно, хоть на метле, не говоря уже о бесплатных путевках сумасшедшего корейца.

Маша летела в самолете на Торонто вместе с другими студентами петербургских ВУЗов. Вместе им было весело. Большинство уже были в курсе, что их собираются завербовывать в религиозную секту, и осознание такого невероятного приключения давало силы и такой разгул фантазии, что каждому уже мерещились пистолеты, камеры пыток, а главное – собственное непоколебимое мужество в любой ситуации. Девушка – стюардесса была особо приятной, говорила с американским акцентом и все время улыбалась. Красно-белый костюм в тон самолету выдавал самое главное – ей очень нравилась ее работа. Она раздавала студентам очередную порцию орешков, всячески демонстрирую, что жизнь на Западе все-таки намного лучше.

Нью-Йорк. Лайнер медленно опускался над Гудзоном, ночные огни аэропорта, отраженные в зеркале воды, преломлялись, освещая потусторонним фосфорическим блеском стальное крыло самолета. Шли неспешно. Оглядывались. По терминалу туда-сюда сновали негры. Пахло чужим и ванильно-вкусным. Таможенники долго прогоняли Машин фотоаппарат по конвейеру, а потом всех студентов вдруг быстро собрали и погрузили в автобусы. Маша прилипла к стеклу. Колоссальных размеров длинные неуклюжие громадины-машины сигналили, обгоняли, мчались вперед по широкой автостраде. В гостиничные комнаты заселили быстро. По четыре человека одного пола на две двуспальные кровати.

Чуть позже отравилась гулять. Задрала голову, увидела, что рядом с ней небоскребы. Удивилась. Такие высокие, что когда идешь по улице и не смотришь вверх их просто незаметно. Пошла дальше. А потом заблудились. Осознала это только, когда под ногами было столько газет, что она уже не шуршала ими как осенними листьями, а отмахивалась от них руками на уровне своего пояса. Испугалась, когда увидела десять негров. Поняла, что начиталась глупых историй о загранице. Быстро пошла обратно в отель. Нашла. В Нью-Йорке не так просто заблудиться. Город – квадратный, состоит из авеню и улиц, пересекающихся под прямым углом. Утром проснулась в ужасе от того, что кто-то выл за окном. Подумала, что бьют местное население, но оказалось, что между небоскребов гулял ветер, с размаху закрывая жалюзи на сороковом этаже. Никого не обижали.

Нью-Йорк славен биржей, где организаторы поездки тоже провели экскурсию. Шикарно одетые молодые юнцы бегали по огромной территории финансового рынка и торговали акциями, активно общаясь посредством собственной азбуки жестов. Одна знакомая Маши с Экономического факультета была совершенно потрясена, рассказывая до полуночи о финансовых кризисах и судьбе доллара. Статуя Свободы была следующим странным объектом, куда было очень непросто попасть (вернее – влезть), а тем более рассмотреть что-либо сквозь туманные запотевшие стекла на ее венце (когда уже там). Зато вечером был ужин в ресторане, и Машина подруга Ксюша рассказывала, как накануне познакомились с удивительным официантов – испанцем, что он дал ей свой номер телефона, на который можно звонить по системе «коллект» (то есть за звонок платит тот, кому звонят). Система Ксюше ужасно нравилась, поэтому всю ночь она так и болтала с этим красавцем – испанцем, наслаждаясь его акцентом и мужественным голосом. Эрмитажная подруга Даша не очень радовалась успехам Ксюши по покорению Америки, сказала, что совершенно не намерена терять время, а намерена, «в отличие от остальных здесь собравшихся», посмотреть Метрополитен-Музей, куда из Египта доставили украденную когда-то огромную пирамиду. Пирамиду посмотреть было, действительно, нужно, и Маша, забыв про официантов-испанцев и возможность приятно провести вечер, отправилась в музей вслед за Дашей, мысленно подсчитывая, во сколько подобное путешествие обойдется. Дорогостоящее зрелище было восхитительным. Огромная каменная громада, казалось, хранила в себе все ужасы забальзамированных в ней когда-то предков человечества. Даша тогда объяснила Маше, что когда в гробницу вошли спустя много тысячелетий, то есть в двадцатом веке, то каждый из исследователей погиб, так как яд был намного сильнее, чем специалисты предполагали. Еще Даша рассказала Маше о том, что некоторые драгоценности, включая золотые браслеты и серьги, первооткрыватели пирамид подарили своим потомкам. Потомки носили их как украшения «на каждый день», хвастаясь при каждом удобном случае столь необычными семейными реликвиями. Эта информация почему-то поразила Машу больше всего, даже больше чем юбка за двадцать долларов, которую Даша купила на Пятой авеню. Цена была совершенно баснословная по тем временам, но юбка до сих пор снилась Маше, как самая недосягаемая вещь на свете, почти как те магические браслеты, которые были так трогательно и своевременно подарены родственникам скоропостижно скончавшихся египтологов.

Следующим городом была Филадельфия. Здесь, кстати, Даша поселится через каких-нибудь десять лет, выйдет замуж за русского американца. Тогда она этого еще не знала и критиковала все ужасно, направо и налево. Именно здесь, в этом небольшом, весьма респектабельном городке Маша должна была встретиться с хорошими знакомыми своих родителей, скрипачом Артенбергом и его женой. Артенберг был красивым евреем, некогда игравшем у известного дирижера Караяна. С четой Артенбергов Машина мама познакомилась в далекой юности на лайнере, следовавшем из Одессы в Венецию, на котором она регулярно путешествовала. Тогда Артенберг был уже седовласым пожилым господином, ухаживал за Машиной мамой открыто и с энтузиазмом, и, приходя в салон на завтрак каждое утро, грозно декламировал к большому удовольствию своей жены, свое обращение к Машиной маме: «Душенька! Я вас обожаю! Как вы ко мне относитесь?» Теперь эти два трогательных сгорбленных старика сидели на скамейке в ожидании, когда Машин автобус подъедет к остановке, где была назначена встреча. Они долго целовали ее, расспрашивали о родителях, улыбались и трогательно протягивали ей подарки, поочередно извлекая их из сумки. Через полчаса миссис Артенберг встала, чтобы проститься и уйти. Маша встала тоже, протянув ей единственный подарок, который у нее был – бутылку водки. Миссис Артенберг слегка покачнулась, и огромная бутыль выскользнула у нее из рук, рухнув на асфальт и разлетевшись на сотни осколков. Респектабельная пара замерла на месте, как будто бы, на мгновение, почувствовав страшное горе. По городу пошел характерный едкий запах, подытожив нелепым образом трогательную встречу.

А потом студентов повезли к бухте Силвер Бэй, где планировали проводить семинары, и где русских студентов поселили на десять дней. Роскошный курорт, с теннисными кортами и общежитиями, был отдан «под школу» и здесь предстояло слушать лекции про идеи Муна, чтобы быть завербованным навсегда. Ходили слухи, что пост, молитвы, песни и пляски так воздействовали на мозг, что многие потом и правда уходили из собственных семей, становились равнодушными и отчужденными, всячески порывая с прошлым. Американский этап, впрочем, оказался вовсе не таким радикальным, и Маша, как и другие ее сокурсники, проводили время вольготно, распевая песни и поедая бананы (каждый съедал по восемь штук каждый день, и бананы очень быстро закончились). В какой-то момент Маша, наконец, поняла, кто именно был среди избранных американцами потенциальных верующих, и каков был принцип отбора. Ответ оказался простым, так как выбирали – слабых. Один парень должен был попасть под суд за изнасилование своей возлюбленной, другого – только что выгнали из института. Оба ухаживали за Машей, как могли, покупали кока-колу, сидели допоздна на открытой террасе и с ужасом вопрошали, что же будет с ними по возвращении, и нельзя ли как-нибудь «остаться» или «все это – отсрочить».

Маша силилась представить, как он приглашал эту девушку в кино, весь такой модный, хорошо подстриженный, вежливый.

– Жуть какая, – сказала она, наконец, вслух.

– Точно, – подытожил парень.

Ей снова стало не по себе. Как бывало всегда в минуты потери равновесия, ей в очередной раз вспоминался Славка, детское тепло его сильных рук, обещания. Вспоминалось, как ее родители наотрез запретили видеться с ним, и как было больно, невыносимо, совершенно невыносимо существовать все это время без него. Где он сейчас? Как он? Она смотрела на обоих парней, сидящих сейчас перед ней, думая о том, что, возможно, Славка за это время вырос, возмужал, огрубел, может быть, однажды вечером выпил лишнего, а потом его подружка подала на него в суд. Маша едва заметно дернулась, как будто ее вдруг ударило током, или кто-то неожиданно залепил ей пощечину изо всех сил, ударил наотмашь. Как она может так думать о нем? Он любил свою мать, хоть и редко ее видел, никогда никого не осуждал, ни на что не обижался. Все внутри у Маши снова комкалось, в кость входила стальная пружина. Крутилась, взвинчиваясь вверх вдоль позвоночника, как пойманная сознанием эмоция вдруг сдавливала горло и душила.

Иногда Маша просыпалась утром и плакала. Он снился ей в каких-то странных городах. Непонятные улочки тянулись вдоль города, она бежала за ним, и все время теряла из виду. Что он делал в этой далекой стране, она не знала, не знала и, каким образом она могла как-то участвовать теперь в его жизни. Отпустить его не было внутренних сил, и она вновь видела его в случайно встретившихся людях, которые, проходя мимо, напоминали своими движениями его походку и контуры худощавого тела.

Оба американских ухажера так и канули в лету, как и «мунисты». Трех человек их той группы они, правда, успешно завербовали, и новоиспеченные верующие, в какой-то момент встречались Маше в метро, рассказывая, в какую удивительную организацию попали.

– Пойдешь? – спрашивали они.

– Не-а! – тараторила Маша в ответ, боясь уже вовсе не американцев, а этих странных русских, которые так быстро перевоплотились в ярых проповедников, и, казалось, совершенно не осознавали, что с ними произошли какие-то перемены. Маша тогда вернулась из Америки с ощущением того, что мир странно рушится, но ее собственная судьба к ней на удивление благосклонна. Кто-то уезжал заграницу, кто-то бедствовал, даже пропадал. Кто помладше и не жил в столицах спивался, становился наркоманом, кто постарше и получал работу – выживал, особенно если в Москве и Петербурге. Их почему-то все время брали в заложники, вербовали в секты, совращали. А Маша, и это она чувствовала теперь совершенно точно, все же вырвалась, спаслась, может быть, от внутреннего страха и наперекор себе же самой. Атмосфера 90-х почти лишила ориентиров, но приготовила к чему-то важному, пусть надежды на это «важное» в тот момент и не было. Она как будто вцепилась в корягу у самого берега озера, куда они в детстве убегали со Славкой ночью, держалась за нее, жуткую, трухлявую, что есть мочи. Мечты не сбылись и не могли сбыться, но контуры были обозначены достаточно рано, чтобы выжить. Указав направление точного удара теннисного мячика о стенку, судьба подмигнула, а Маша просто знала, что она непременно должна этот удар совершить. Только когда? Она знала, что «мунисты» был в чем-то правы, создавая семью столь странным образом, но в ее собственной жизни подобной несвободы быть не могло. На тот момент в ней были лишь перекрестные баталии из разных миров. Она видела осколки чего-то важного, того, что интуитивно искала, и что последовательно рушилось прямо на ее глазах. По ее ли вине, или по причине все тех же никому неведомых обстоятельств.

 

Гроза

Маша немного знала о семье Кирилла. Из рассказов своей матери она слышала, что ее собственная бабушка прошла всю войну, была героической личностью, и даже в возрасте шестидесяти лет, уже, когда дело шло к пенсии, взяла и уехала работать заграницу. Энергия Машиной бабушки была невероятная, как и отношение к людям. Свою дочь, Веру Ивановну она тогда волевым решением оставила на попечение двоюродного брата Веры Ивановны, выпускника Медицинской Академии, и Машина мама, помимо Университета, где училась, по большому счету была в компании благородных рыцарей, которые, впрочем, на тот момент никаким образом не походили на семью. У мамы Кирилла, Анастасии Владимировны, все было совершенно по-другому. Была семья, была академическая дача, был личный шофер, в общем, все то, что может хотеть душа, которая хоть и не знает приюта, все-таки снабжена неплохим телом. Анастасия была профессорской дочкой, которая с десяти лет интересовалась военными, ни в чем не знала отказа. На нее никто не сердился, как на Веру Ивановну, когда она приходила после двенадцати и пыталась таинственно пробраться в собственную комнату. «Мне было его так жалко, так жалко», – было крылатым выражением Анастасии Владимировны и это странное, в чем-то привлекательно-легкое отношение к мужскому полу, возможно, как-то передалось и Кириллу по наследству. Он хорошо знал, что его семье можно абсолютно все, и даже если на деле трудностей у него было немало, элитарность собственного происхождения была тем злополучным тяжелым камнем, который неминуемо тащил его вниз, помимо собственной воли. Виктория, его тетка, была по-настоящему искренним и душевным человеком в семье. На тот момент, впрочем, на нее уже никто не обращал внимания. Главой семьи вечно оставалась бабушка, которой давно не было в живых, но которая даже после смерти, казалось, знала все, что происходит и когда-либо происходило, и на все мудро и вовремя – закрывала глаза.

Когда Кирилл был в хорошем настроении, он подробно расспрашивал Машу о Славке, словно то юношеское чувство обязательно должно было быть с ним как залог верности и правды, даже если они с Машей друг к другу его никогда не испытывали.

– Какой Славка?

– Ну, какой-какой! Зачем тебе?

– Мужчина хорошо знает, что он чувствует. Его интересует, что при этом чувствует женщина.

– Славка – славный, – Маша снова морщилась, как будто все внутри у нее переворачивалось. Не могла его забыть. В который раз представляла себе, что, возможно, все могло бы быть иначе, если бы они тогда остались вместе.

О Славке вестей не было. Как-то Маша разговаривала с одной девчонкой в больнице и та обмолвилась, что ее муж только что вернулся из Чечни, и что первое, что он сделал – «избил на улицы какого-то мужика». «Он кричал по ночам, понимаешь?» – договаривала подруга тираду, а потом плакала, снова и снова вспоминая те кошмарные дни. Маша тогда почему-то вспомнила, как Славка, еще давно, в детстве, всегда мечтал отправиться на фронт, каким бесшабашным и «сорви-голова» бойким он был.

– Может быть, Славка… где-то…. воюет? – спрашивала Маша Кирилла.

– Ты с ума сошла! Славка?

* * *

Славка! Тогда, в десятом классе на заработанные где-то деньги он приобрел мотоцикл. Нет, не разбился. На нем они поехали кататься куда-то в сторону Московского проспекта, где и сидели у сероватого озера часа два, поочередно подливая друг другу из железного термоса горячий чай с сахаром. Мансарда желтого цвета чуть поодаль сплошь заросла зеленой травой. Озеро было покрыто зелеными кувшинками, вокруг были засохшие палочки желтоватых камышей и лесного бамбука. Надвигалась гроза, темное свинцовое небо нависло, вздыбленный, сжатый воздух выдавал ее незримое присутствие вдали, но лето еще было в разгаре и пахло цветами. Пошел дождь, тяжелыми каплями ударил по ладоням и по щеке. Пошел сильнее, и сильнее. Они побросали вещи в рюкзак. Он завел мотоцикл, и они двинулись обратно. Мчались быстро, вдавившись друг в друга, навстречу ветру, который бил в лицо и резал щеки. Машу захлестывало водой, которую она могла теперь даже попробовать на вкус. От страха она еще больше прижалась к нему, умоляя остановиться. Он промчал по лужам, с визгом въехал в подворотню. С размаха уложил мотоцикл на асфальт, помогая ей слезть. Вбежали в первую попавшуюся парадную, застыли на месте.

Потом он резко отодвинулся от Маши и распахнул дверь на улицу. Яркая молния осветила детскую площадку. Сквозь кромешную тьму Маша видела поломанную скамейку, на которой лежала выцветшая раскрытая сумка. Он рванулся вперед. Маша громко закричала, испугавшись, что останется одна, а его вдруг поразит разряд молнии. Током пульсировало в горле что-то тяжелое. Он обернулся к ней, дверь захлопнулась, балансируя о тугую пружину, и пока Маша пыталась нащупать щеколду и ручку в темноте, куда-то исчез. Теперь она стояла одна под дождем, над головой сверкали молнии, гремел раскатами гром. Она ничего не видела кроме серой размытой стены напротив. Казалось, что время не остановилось, а ускорилось, возвращаясь в одну и ту же точку с каждой новой вспышкой молнии. Дождь хлестал по асфальту. Она промокла до нитки, дрожала и уже не замечала ни тепла, ни холода извне. Платье влипло в тело, а по лицу стекала вода, как будто бы ее только что облили из ведра. Голову сдавило стальным обручем, и ей показалось, что если он не вернется вот сейчас, сию минуту, она погибнет. Через минуту, которая растянулась на многие часы в ее сознании, она почувствовала, что ее кто-то обнял и поцеловал. Ей вдруг отчетливо показалось, что это был не Славка, а какой-то другой человек, настолько стало вдруг снова жутко, как будто бы ее ожидания чего-то ужасного сбылись наяву. Она продолжала стоять в его объятиях, отчетливо понимая, что это был вовсе не Славка, а кто-то другой. Потом она громко закричала, а он, от испуга или другого, совершенно неосознанного, инстинктивного желания, зажал ей рот рукой. Было страшно, почти нестерпимо, но Маша продолжала стоять на месте, совершенно не сопротивляясь. Через какое-то время дождь перестал идти, воздух разрядился, небо просветлело, отражаясь в прозрачных каплях размытой повсюду акварели. Она все стояла как каменная статуя, что есть силы, сжимая его руку.

 

Госпожа Родригес

Каждый год осенью, помирившись с Кириллом в очередной раз, Маша ехала в Москву на выставку. Работала там от правительственной организации Испании. Денег получала – уйму, а то, что происходило там – как-то надолго оставалось в памяти. Командировка дело особое. Целую неделю отсутствия в Петербурге, и ты полностью выпадаешь из жизни, обретаешь незнакомую реальность, которая, кроме случайно встреченных тобой людей, возможно, никто и не заметит потом, но зато самой – столько мыслей и впечатлений.

В поезде до трех часов ночи Маша болтала со случайным дяденькой в костюме. Он рассказывал, как в 90-е годы работал водителем, и как тогда водителей останавливали прямо на дорогах и просто стреляли в упор. Маша охотно ему верила. На Машу он смотрел, как испытывал. Скользил взглядом по платью, багажу, телефону. Сначала – некоторое презрение в глазах, потом – уважение. Странно, но ожидаемого равнодушия, он не проявлял, был скорее заинтересован поболтать и рассказать что-нибудь.

Утром Маша проснулась в пять утра. В купе подсадили какого-то не по возрасту серьезного студента. Он рассказывал ей, как сам поступил в Москву, как «живет в общаге», как много у него друзей. Одет он был модно, «с иголочки». Маша поймала себя на мысли, насколько забавно, что студенту пришло в голову одеться именно так. Бойкий, смешливый, просто как из кинофильма пятидесятых годов про то, как парень из деревни едет в Москву. Маша даже как-то вся приосанилась, приободрилась, словно собралась затянуть задушевную песню, или встретиться с ним у метро на следующий день и прийти туда в платочке в горошек.

Поехала в гостиницу. Номер почему-то не был забронирован, не сработала компьютерная система. С трудом договорилась и, опасливо поглядывая на часы в мобильном телефоне, помчалась обратно к метро, которое в Москве, как известно, особое. Во-первых, точная копия представленного ужаса, показанного в «Ночном Дозоре». То есть там, в отличие от петербургского метрополитена, жутко – всегда. Темно, мутно. Дикое, неописуемое количество странного народа почти как в странах Третьего Мира, всех возрастов и социального положения, и вечное ощущение того, что живой она, Маша, оттуда не выберется, даже если захочет. Зато скорость передвижения по городу прибавляется неимоверная. По платформе Ленинградского вокзала Маша начинала бежать в три раза быстрее, чем обычно, уверенно расталкивая прохожих, и всем видом демонстрируя, что она-то точно знает, куда продвигается, и что она, наконец, – в столице.

До Крокуса Маша добралась быстро. Народу в выставочном зале было так много, что сразу почувствовала себя настоящей деловой женщиной. Испанская делегация, состоящая исключительно из красивых идальго, встретила ее дружелюбно и сразу поставила у стойки – раздавать материалы гостям конференции. Гостей было так много, что в какой-то момент Маша поняла, что на практике означает «высасывать энергию». За три часа беспрерывной раздачи материалов о лучших курортах Испании, ей показалось, что на ней оставили все грехи человечества. Усталые работники туристических фирм с чемоданами (туда они складывают раздаточные материалы). Случайные старушки, забредшие сюда в поисках значков и сувениров, а главное – сумочек, которые испанцы попросили раздавать бесплатно, чтобы каждый из гостей Крокуса стал, наконец, ходячей рекламой их бизнеса. Нищие, пробравшиеся сюда случайно и просящие бесплатные значки и деньги.

Яркая девушка сразу привлекла Машино внимание. Звали ее Ириной, и показалась она Маше самой родной душой на планете. Столько энергии из нее исходило, так блистала она своим желанием что-то делать. Была она в тот момент для Маши истинным воплощением фильма «Москва слезам не верит». Копия Муравьевой, да еще и директор крупнейшей туристической фирмы Москвы. Она подошла к Маше, хлопнула ее по плечу и сказала, что сейчас же раздаст все материалы, кому нужно и что знает о туризме все со времен основания Римской империи. Она тут же подключила к работе человек десять молодых московских юнцов в рубашечках и галстучках, которые стали быстро и услужливо раздавать проспекты и дружелюбно кивали Маше почему-то с чувством нескрываемого уважения на лице. По окончанию рабочего Ирина снова подошла к Маше и сказала, что зовут ее Сафронова – Родригес, что ее муж – испанец, а сама она намеревается сегодня отобедать в Британском Посольстве.

– Как мы получим приглашения? – спросила Маша.

– Просто. Ты позвонишь и на хорошем французском языке скажешь им, что ты – жена посла Бразилии, работаешь на вот этой выставке в Крокусе и хочешь, чтобы пригласительные билеты в количестве двух – нам принесли прямо сейчас к стенду.

Во Французском Посольстве не взяли трубку, но Ирина не унималась и набрала другой телефон, уже другого, судя по всему, посольства, сказав, что она «госпожа Родригес» и ей нужно два приглашения.

Что было потом? Потом Маша и госпожа Родригес шли на прием все-таки не в посольство, а в ресторан, где устраивала ужин русская туристическая компания, шли московскими улочками, переворачивая ногами кленовые листья, так звучно и красиво шуршащие у них под ногами. «Кооперативы» – сугубо московское предприятие, для петербуржцев мало привычное. Впрочем, Кирилл говорил Маше, что нечто похожее происходило с ним и в Нью-Йорке, где они с девушкой за вечер могли запросто побывать на трех мероприятиях и отлично поужинать. Для Маши тогда это было новостью, а гордая физиономия Ирины, которая прошествовала в огромную освещенную залу, вызвало совершенно непомерный восторг по поводу размахов столицы. На ужине было все. От поросят до сотни салатов, вина и фруктов. Плясали там тоже отменно, и Маша даже не заметила, как три часа танцевала с самым красивым испанцем из группы, и даже не заметила, что он битый час шептал ей «поедем в гостиницу». В гостиницу она не поехала, а погрузилась с Ириной в машину, которую та просто остановила на улице и куда они, месте с десятью другими пассажирами, сели и поехали к станции метро.

На следующий день, проснувшись рано утром, Маша не чувствовала ни ног, ни рук. Как-то добравшись до Крокуса, стала снова терпеливо раздавать брошюру преходящей публике. Появился посол Испании, который учтиво поговорил с ней, узнав дальнейшие планы на жизнь, а потом также бесшумно удалился, вежливо кивнув на прощание. На смену ему пришла все та же Ирина.

– Планы на вечер? – бодро спросила она.

Планов у Маши не было. Ирина понимающе покивала и предложила отобедать ночью в клубе около Киевского вокзала, куда Маша воодушевленно направилась после десяти вечера, когда стемнело. В Москве много темных двориков. Там так рано темнеет, что если кто-то покрадется и начнет убивать, не услышишь, не почувствуешь. На согнутых ногах Маша добрались до клуба, где ее с двумя бокалами шампанского встретила все та же Ирина, кивающая в сторону зала и таинственно прищуриваясь.

К полуночи танцы на сцене были уже совсем – эротическими, а Ирина бросала взгляды в сторону пожилого бизнесмена и говорила, что если она не познакомиться с ним сейчас и он не влюбится в нее на всю жизнь, Маша может завтра публично вылить ей ведро воды на голову.

Воды в Москве – сколько угодно. Утром к их стенду почему-то подъехала огромная тачка с питьевой водой в бутылочках, которую пять бравых юношей отгрузили и поставили вокруг их места обитания. Ирина отдавала распоряжения, всем своим видом давая Маше понять, что о прошлом вечере нет возможности говорить, так как у нее, у Ирины – «бешенные неприятности». Оказалось, что она была официальным представителем всей туристической Испании в Москве, ее испанский офис находится на Красной площади, а побывать ей там, к сожалению, не удалось ни разу за три года, пока она занимала столь высокий пост, так как за это время у нее «правда-правда, не было ни секунды». Зарплату она получала достойную, но это никак не могло скрасить дела, потому как она и так ничего не успевает, да и успеть не может. К часу дня Ирина вдруг сказала ей, что ужасно устала, и в компании попавшихся по дороге двух московских студенток с филологического факультета, они ушли с выставки и направились в ресторан.

Ночью Маша и госпожа Родригес гуляли в Китай-городе. Госпожа Родригес долго рассказывала ей о том, что сейчас, именно сейчас этот самый офис – опечатывают. На следующий день ее уже не было, и очень воспитанный испанец с улыбкой констатировал, что Ирина оставила на столе в самом присутственном месте свой лифчик, который они и изъяли вчера вечером из офиса, а офис после столь скандального события, естественно, – опечатали. Больше Маша ее никогда не видела. А Москва, Москва как будто бы перестала без нее существовать. Маша приезжала в столицу много раз. Единственное, что она могла сделать для города, были вечерние посещения выставок, куда она сопровождала первокурсниц московского филфака, и где решительно знакомила их с молодыми людями, всегда представляясь, как госпожа Родригес. Фамилия имела успех, а студентки были в восторге. Маша всегда помнила эту яркую женщину, которая, оказывается, на тот момент собиралась выйти замуж за троюродного брата президента Испании. Где она теперь – Маша не знала, но свято верила, что ее подруга все-таки претендовала на испанскую корону.

 

Мужчина с детским лицом

Снова объявилась девушка Кирилла. Маша его совершенно не ревновала, сама не знала почему. Девушка была молода, и это Маше даже нравилось. В какой-то момент Кирилл сказал Маше, что во взрослых отношениях появление чего-то нового это все же – прекрасно, и она, немного поразмыслив, приняла это как факт, ничуть этому не смутившись. На работе в финской компании, где Маша сидела у компьютера до шести вечера, ее окружали одни женщины. Иногда ей казалось, что нет ничего страшнее, чем общество дам в возрасте, которые с утра до вечера рассказывали о семейных ценностях и доброте, погружая ее в какую-то неистовую тоску. Маша перестала верить в «ценности». Теперь ей все чаще стало казаться, что самое важное для нее это ощущение вечной влюбленности в жизнь, легкости, свободы. Кирилл во многом соответствовал ее внутреннему состоянию именно потому, что ничего не навязывал, не говорил о чувствах, не клялся в любви, как будто держал ее во внутреннем состоянии постоянной истерики, которая дико ее мучила, но, как ни странно, позволяла жить, двигала вперед. Оказавшись среди женского общества, Маша в который раз выслушивала лекции о том, как нужно правильно одеваться, как грамотно общаться с мужчинами. В этом бабском и заботливом совете был какой-то тайный приговор всему тому, во что она в жизни верила, ради чего жила, как будто любая из ее подруг душила ее своей сильной, теплой женской рукой, отнимая уверенность в себя каждый раз, когда напоминала о том, что у нее, у Маши, все – неблагополучно, при этом обещая сделать из нее самую правильную, красивую, преданную, а заодно и еще более несчастную инфузорию на свете.

– Как Кирюша? – спрашивала ее коллега по офису, приветливо улыбаясь.

Маша отчетливо видела морщины Елены Сергеевны, спрятанные за косметикой, тяжелую походку, добрую улыбку.

– Хорошо, – отвечала она.

Елена Сергеевна продолжала что-то долго рассказывать о том, как нужно воспитывать детей, как важно их во всем ограничивать. Рассказ не особо действовал на Машу, поэтому Елена Сергеевна переключилась на главную тему дня. Кто-то сегодня утром прислал жуткое письмо генеральному директору, которое ее, Ирину Сергеевну, ужасно обидело. Письмо прислали рано утром, и об этом уже знала вся финская корпорация. Елена Сергеевна решила, что теперь это станет главной темой дискуссии на ближайшие полгода, и долго, во всех подробностях, рассказывала о том, каким образом письмо было написано, во сколько конкретно получено, и как ужасно это отразится на коллективе. Вот пройдет какие-то несколько лет, и что будет со мной, думала Маша в который раз. Что будет? Однажды, ей приснился Славка. Милый, добрый родной Славка стоял перед ней и что-то усиленно рассказывал, а потом отвернулся и вышел. В тот момент они были с Кириллом на даче в Мельничном ручье. Он только что явился туда после длительного отсутствия и спокойно рубил дрова, изредка поглядывая по сторонам. Маша подошла к нему и обняла.

– Танечка к нам переезжает, – спокойно сказал он.

– Кто?

– Со своим сыном Алешенькой.

Девушка Танечка переехала в профессорскую квартиру Кирилла «ненадолго», и Маша, сама себе же поражаясь, была этому даже рада, хотя, на всякий случай, виду – не показывала. В квартире стало уютно. Танечка все время готовила разные вкусности, которые заранее покупала в дорогих магазинах, и которые Маша в глаза никогда не видела, и во сне они ей даже не снились. Поскольку Танечка временно не работала, то все свободное от «готовки» и уборки время она посвящала тому, что молча выясняла с Кириллом отношения. Словами это совершенно никак не выражалось, но выглядело приблизительно так. Рано утром она появлялась в халате на кухне, той самой, которая была без окон, и начинала готовить завтрак. Кирилл занял просторный кабинет и пропадал там, в одиночестве, практически до трех часов дня, как обычно. Танечка напряженно взбивала яйца для омлета и что-то пела под нос, высказывая этим отличное настроение. Маша просыпалась чуть позже Танечки, но, ради справедливости нужно заметить, чуть раньше Кирилла, поэтому взяла заботу о ребенке исключительно на себя. Так она повторяла себе каждое утро, когда выходила на кухню и видела там Танечку. Алешеньке только что стукнуло три года, он был активным и уже вполне взрослым мальчуганом, который сразу стал называть Машу «мама» и с энтузиазмом катал по профессорской квартире свой велосипед, подмигивая Маше и оказывая ей все возможные знаки внимания, включая информацию о «ка-ка» и «бойно», когда он, соответственно, хотел на горшочек или ударялся головой о стенку. Танечка, как ни в чем не бывало, накрывала на стол, и делала вид, что Машу она не видит в упор. Когда Кирилл, наконец, просыпался, он давал об этом знать громким гласом «всем доброе утро», после чего Танечка несла ему завтрак в постель, слегка подтолкнув дверь грудью. Маша задавалась вопросом, как долго это продлится, но поскольку, «это» только началось, вопрос был назван ею же самой риторическим, и она усиленно пыталась понять, что именно нужно делать, чтобы атмосфера дома была лучше. Специальных действий не требовалось, так как, на удивление, все стало – не только значительно лучше, но интереснее, если не сказать – динамичнее. Алешенька был веселым мальчуганом, радостно включал все обогревательные приборы, вставлял пальцы в розетки, открывал ящики в шкафах, а также обследовал все скрытые от глаз помещения, вывалив в коридор все, что там веками хранилось. Наказ Кирилла «здесь нельзя трогать» ничего был забыт, а в мальчишке он души не чаял. Гвоздем программы стал званый обед, который Танечка устраивала раз в неделю, на который появлялись все родственники Кирилла, терпеливо выслушивая Машин отчет о проделанной работе по уходу за Алешенькой, отчет Танечки о поездке в Америку и готовке, а также юмористическую тираду Кирилла о том, что им было бы неплохо нанять какую-нибудь няньку. В эти минуты Маша все-таки давала себе волю и зеленела от злости, потому как считала, что с этим в их доме все всегда было в порядке. Спустя три месяца, Танечка явилась домой хмурая и сказала, что больше она так жить не может, что вызвало со стороны Алешеньки – истерику, со стороны Кирилла – удивление, со стороны Маши – недоверие.

* * *

…В тот момент Маша много подрабатывала на уроках иностранного языка, который сама и выучила в быстром режиме (очень нуждалась в деньгах), поэтому отказать давать уроки французского Танечке она не могла. Кирилл отнесся к идее равнодушно, но «против» не был. Он редко бывал «против» чего-либо.

Квартира Танечки была в Купчино, и Маша ехала туда совершенно спокойно и целенаправленно как на обычные приработки. Танечка открыла дверь и на этот раз показалась Маше какой-то даже особенно красивой. Настолько красивой, что Маша даже глаза от испуга зажмурила. Этакая Сандра 80-х, только помолодевшая, и, казалось бы, совершенно не осознающая, что она Сандра. Танечка вспомнила, что была инженером, на работе теперь была занята ужасно, поэтому заниматься французским языком начала бодро и почти каждый день.

Продолжались занятия месяц. После урока они неспешно разговаривали на освещенной красным светом кухне, так долго, что Маша уже переставала различать силуэты проходящих за окном прохожих. Танечка была боевой до умопомрачения, много рассказывала Маше о Ванге, мистике, энергии, своей непростой жизни, деньгах, мужчинах и еще о чем-то, что Маша пыталась уловить в ее резких движениях и красивых глазах. Было удивительно слушать, с каким рвением она рассказывала о своих мужьях. Даже то, что ей было больно и обидно ни на секунду не оставляло сомнение, что она властвовала над мужчинами, как и над их карманами. Ее распахнутые черные глаза преображались, светились дьявольским фосфорическим блеском как у волчицы из детского ужастика, от которого невозможно оторваться. Она краснела и все внутри ее, казалось, клокотало, дымилось от скрытого в груди чувства. Было странно выходить из квартиры и слышать ее с придыханием глубокий шепот, который постепенно начал Машу преследовать. Как-то вдруг совсем раскрасневшись, она обмолвилась, что ее родственники тоже похоронены на Серафимовском кладбище, как и Машины. Было в этой фразе некоторое подтверждение того важного, установившегося между ними, поэтому Маша, неожиданного для себя, с радостью согласилась учить французскому языку ее старшего четырнадцатилетнего сына.

Когда Маша начала заниматься с Алешенькой, то стало ясно насколько он избалован и одинок. Почему он проникся к ней, она и сама понять не могла. Дети легко чувствуют привязанность, даже если она, в большей степени направлена к их матери, и особенно, если эта привязанность носит странное свойство. Чувствуют и все. Маша пыталась выложить ребенку все, что знала – абсолютно все, было от этого чудно и приятно, и она с потаенной радостью видела, как он преображался, когда она приходила, как будто чувствовал, что ему, ему одному, выписали самого лучшего, то есть терпеливого педагога откуда-нибудь из Калифорнии, Сан-Франциско или Гавайских островов.

С Танечкой они поехали в Лондон. Просто решили, собрали деньги и поехали. Решение было продиктовано странным желанием свободы, которой не было у обеих. Это желание было настолько обоюдным, что на тот момент не могло найтись лучшего решения и партнера по путешествиям. Маша ждала поездку. Почему, и сама не могла себе толком объяснить. Так ждут посещения зубного врача, когда вся челюсть на удалении и накануне наступает такое внутреннее спокойствие, что даже получаешь удовольствия от осознания собственного героизма. Казалось, что ничего не могло быть лучше, как оказаться с Танечкой наедине и подолгу слушать эти ее бесконечные рассказы о своей жизни.

Когда они приземлились и вышли в Хитроу, то сразу взяли такси. Танечка села на первое сидение и долго указывала удивленному таксисту путь. Когда они заселились в гостиницу, то сразу отправились в Гайд-Парк, где было непривычно много народу. Присмотревшись, Маша увидела, что обитатели были исключительно представители семей Саудовской Аравии, как будто, все они одновременно перебрались в Лондон и теперь устроили здесь свой собственный восточный город, отгородившись от европейской части столицы и управляя ею тайными силами.

Гостиница была совсем маленькой, под крышей, на пятом или шестом этаже, что для столицы Великобритании кажется – запредельно высоким местом пребывания. Танечка раскладывала свои вещи и опасливо оглядывалась на Машу, уточняя планы на вечер. Потом они долго гуляли по городу меж огней витрин, колеса обозрения, бродячих актеров, застывающих в странных позах на набережной реки Темзы. Вернулись поздно и все говорили-говорили.

– Мне иногда кажется, что каждый мужчина, которого я любила, оставляет внутри меня свой след. Даже, вот, Алешенька похож на каждого из них одновременно, – закончила она очередной рассказ и сразу уснула.

Проснувшись ночью, Маша почувствовала, что Танечка почти скатилась на ее сторону двуспальной кровати, которую они почему-то даже не стали обменивать на две раздельные. Маша отодвинула, отпрянула, как будто сделала что-то неправильное, а потом, смутившись собственным мыслям, обняла Танечку, погладила по голове, отвернулась и тоже уснула.

На следующий день Танечка заболела. У нее поднялась температура и, казалось, жар был такой, что мог согреть всю гостиницу. Оказалось, что отопление, которое в Англии обычно отключают на ночь, они отрыли на «максимум», поэтому дышать в комнате теперь было невозможно. Танечка все время звонила домой, но, похоже, Кирилл трубку не брал. Ее глаза были то оживленные, то грустные, то совсем больные, а когда они с Машей снова пошли гулять, у фонтана, в самом центре Лондона, Танечка села на ступеньки, достала фотоаппарат и неожиданно разрыдалась. В гостиницу они вернулись на такси. Выложили на него недельную зарплату. Танечка грузно шла по лестнице, потом сразу разделась, и так и ходила, совершенно голая по комнате, изредка выходя на балкон, чтобы выкурить сигарету. Потом, с каким-то жутким ощущением внутреннего провала, Танечка снова в деталях рассказывала о Кирилле, то есть о своем мужчине, который был, конечно «один-единственный», и «очень-очень похожий на ребенка», «встретились после стольких лет разлуки, а у него бывшая жена и ребенок», «сказал, что даже помнит вкус моей жевательной резинки, когда мы впервые поцеловались», «не могу без него». Мужчина с лицом ребенка, казалось, был воплощением понимания, добропорядочности, внутренней цельности и благородства. Почему это было именно так, Маша, конечно, понять не могла. Факты биографии редко выдают суть человека. Почти женатый мужчина – всегда грустно, но этот был какой-то совершенно особый случай, по причине разлуки в двадцать лет, кораблей дальнего следования, каких-то холодильников в подарок, заговоров бывшей жены или почти жены, черной магии и рубашек, которые он оставлял, когда уходил и которые пахли его одеколоном.

А потом зарядил дождь. Лондонский дождь, нескончаемый дождь, который, казалось бы, затмил собой все пространство. Капли крахмальным сгустком свертывались в серых лужах, которые медленно растекались по асфальту, как скисшее молоко, а небо было похоже на старый серый плащ на даче, брошенный в старый деревянный гараж и пролежавший там три года под снегом. Маша взяла забытый кем-то огромный зонт и накупила целую сумку продуктов, которые они с Танечкой медленно поглощали под рокот телевизора.

По приезде домой Маша почти сразу уехала в Грецию. Купалась каждый день по несколько раз, пытаясь то ли сбросить с себя что-то тяжелое, то ли отмыть, тоже, «что-то», то ли просто – провести время и забыть то странное ощущение сопричастности и боли, которое ей передалось за время общения с Танечкой. Однажды Маша даже чуть не утонула, как будто находясь в состоянии этой страшной полу-жизни-полу-эмоции, заплыла далеко – далеко, а потом плескалась как пойманная рыба с шершавой чешуей, пытаясь стряхнуть плавникам тоску, которая передалась ей от Танечки, или уже давно жила в организме, медленно отравляя его, остановив рост и не позволяя реализоваться.

Маша снова занимались французским языком с Алешенькой, подолгу склоняя головы над текстами, а потом, как-то, находясь в приподнятом настроении, Танечка позвала ее на свою дачу. Праздновали ее день рождение. Было много народу, как в фильмах по рассказам Чехова. Безысходность и ожидание чего-то нового и неожиданного, которое все равно не состоится, никогда не наступит. Это ощущение безысходности настолько явно витало в воздухе, что все присутствующие как будто боялись до конца отпустить хоть какие-нибудь чувства, развеселиться. Была на даче и лучшая подруга Танечки, веселая крупная девушка с простоватым, но страшно влюбленным в нее мужем. Муж все время что-то отчаянно чинил, чуть не падая с лестницы, потом смеялся, и снова лез наверх, прилаживая что-то практически на весу. Потом они все вместе играли в баскетбол, потом снова красили хорошо окрашенный забор. Танечка и ее подруга казались самой замечательной парой подружек, так хорошо знающих о жизни друг друга, что им даже не нужно было разговаривать. Потом они, наконец, все вместе сели за стол, много выпили и стали петь под гитары местного идальго отчаянные и грустные цыганские песни, а потом еще – ретро-старые, из детства. В какой-то момент Танечка удались в дом, и вышла, как, видимо, бывало раньше – ярко накрашенная, хорошо одетая, уже в полной мере готовая для танца, вина и веселья, которое и не собиралось наступать.

Спала Маша плохо. Проснувшись рано утром, увидела, как Танечка беспомощно расположилась в небольшой кроватке на первом этаже, где, как она рассказывала накануне, она спала еще в детстве, как будто снова стала маленькой шаловливой и невинной девочкой, теперь уже никому ненужной и чужой для самой себя. Маша хотела погладить ее по голове, но усилием воли – отпрянула и вышла за ограду. Вставало солнце.

Снова потянулись будни. Танечку Маша видела редко, но их занятия с Алешенькой продолжались. Он всегда рос с бабушкой и дедушкой. Танечка почти не бывала дома, и, приехав туда под вечер, сразу включала мальчишке компьютер, за которым он до полуобморочного состояния играл в звездные войны. Потом ему купили гитару, и он, со взрослым видом, совершенно по-женски бренчал на ней, вешая на стенку фотографии кинозвезд и свою – рядом. Ждал он Машу всегда очень преданно. Иногда укладывался прямо на колени, а Маша, сидя на диване, все повторяла до отупения французские фразы. В какой-то момент в его школе был назначен очень важный экзамен, который Алешеньке было очень важно сдать. Маша целый день не находила себе места – ждала результатов. Он позвонил ей тогда на телефон первый раз, сказал, что сдал экзамен «на отлично» и, задыхаясь от радости, повесил трубку. Не было никаких сомнений – он сделал какой-то невероятный внутренний прорыв. Или Маше очень хотелось так думать.

Потом они вновь поехали в Лондон, снова с Танечкой, и уже с Алешенькой. Рано утром, проснувшись на двухспальной кровати, на которой они ютились втроем, Танечка стремглав бросилась в туалет, где заперлась и в течение трех часов разговаривала по телефону, рассказывая что-то этому своему другу с детским лицом. Маша смутно отдавала себя отчет, что человеком этим был Кирилл. Алешенька, казалось бы, привык к маминым неожиданным отлучкам и он только поднимал на Машу вопросительные глаза, задавая немой вопрос «когда же это все закончится», что каким-то образом все-таки выдавал что-то о его состоявшейся внутренней жизни. В тот вечер ужинать они пошли в кафе. Танечка долго не могла рассчитаться, торговались, нервничала, проверяла мелочь.

«Ты не представляешь, до какой степени мне важны отношения с мужчиной», – повторяла она все ту же беспомощную фразу.

Последний день был траурным. Танечка не могла реагировать ни на что – так и не было звонка от Кирилла, так и не было ни единого сигнала из дома. Казалось, она уже не могла дышать, не то, что разговаривать о чем-то с Машей. С Алешенькой Маша отправились в Гайд-Парк, на огромные аттракционы. Танечка вынула из сумки деньги и медленно пересчитала их. Маша держала его за руку, а он послушно шел за ней, не вырывался, упрямо повторяя, что хочет покататься на самой большой машине. Той самой, которая поднимается к самому небу, а там крутится-крутится. Железная громадина действительно заворачивалась наверху так, что, казалось, еще секунда, и упадет, провалится куда-нибудь в ад, вместе с сотней детей, которые на ней крутились. Когда Алешенька, наконец, сел в одну из кабинок и туго затянул ремень безопасности на поясе, Маша вдруг снова заметила, с каким обречением он смотрит на мир. Было так страшно от этой его молчаливой покорности без испуга, готовности – ехать, идти, лететь, куда угодно. Маша стояла и, затаив дыхание, смотрела, как кабинка поднималась вверх и вниз, сначала медленно, потом, быстрее и быстрее, и как он, вцепившись в ручки сидения, смотрел в одну точку, прямо перед собой.

Когда они вернулись в Россию, было 31 декабря. Торопливо спешили домой подвыпившие дяденьки с пакетиками пива, завернутые в газету, и также сосредоточенно тащили свои набитые сумки усталые, но целеустремленные жены. Маша не торопилась домой, было грустно и странно. Танечка села в машину, в мгновение ока завела ее и отправилась в Купчино, решив не довозить Машу до метро. До дома Маша добралась где-то около двух часов ночи. Кирилл спал. Пить шампанское, как и смотреть телевизор было поздно.

А потом прошел год, и снова был день рождения Танечки, и снова ее дача. Она снова позвала Машу в гости. Ее голос был совершенно другим – веселым, вдохновленным, воодушевленным. Такой Маша не слышала ее никогда. Потом приехал Кирилл. И, правда, у него было какое-то странно детское лицо. Он сидел за столом, курил и что-то бубнил себе под нос. Выглядел он слегка туповатым или, возможно, после стольких рассказов о нем, таким он и должен был предстать теперь перед Машей во всем изыске обыкновенности. Маша даже не могла осознать, что это был Кирилл. Называла его про себя «человеком с детским лицом». Вот ему Танечка так настойчиво звонила, от него – заболела, по нему – плакала, чуть не спустила вниз с английской карусели собственного сына. Развалившись, как хозяин, он лениво бренчал на гитаре, попеременно поправляя трусы, как будто это был дорогой смокинг. Подруга Танечки в этот раз была почему-то без мужа, с которым, как оказалось, она недавно развелась. Танечка была беззаботна и весела. Веселье передавалось окружающим в утроенной синергетической пропорции. Единственной, кому было не по себе, была Маша. Даже Алешенька воодушевился, позвал ее на прогулку, крутил в руках игрушку, подаренную мужчиной с детским лицом, а потом Маша вместе с Колей сидели где-то в стороне, на шоссе, недалеко от местной бензоколонки. Маша настойчиво рассказывала ученику что-то о Боге, православном и еврейском, на что он с ученым видом ей тоже что-то рассказывал, то по-французски, то по-русски.

Наступал вечер. Впотьмах Маша добралась до предназначенной ей комнаты на третьем этаже. За стенкой раздавались стоны Танечки, она вздыхала, с силой выбрасывая воздух из легких, и Маше казалось, что ажурная прозрачная занавеска в ее комнате движется в такт голосу в соседней комнате, разговаривая с оживающим за окном ветром. Маша было одновременно жалко Танечку и гадко. Она понимала, что Танечка, наконец, счастлива, неистово, по-женски. Понимала, что она дико хотела, правдами и неправдами, чтобы Маша сама, почти физически почувствовала это ее счастье, была свидетелем его существованию, особенно после стольких унижений, который ей, Танечке, пришлось претерпеть до того момента, когда мужчина с детским лицом все-таки приехал на эту дачу и получил готовую на все Танечку. Понимала Маша и то, что в ее собственной жизни точно что-то складывается не так, если именно ее Танечка выбрала в свидетели, и если она сама с этой дачи не уехала моментально. Почему? Была этому какая-то тайная причина, которая совершенно сшибла Машу с ног, как будто ее публично раздели догола. Одна Машина подруга, впрочем, ей потом сказала, что Маша слишком серьезно ко всему отнеслась, но Маша для себя точно решила, что такого счастья она не хочет ни за какие коврижки, и что, по большому счету, у нее все будет не так плохо, если даже и не так хорошо.

* * *

Через неделю, когда Маша снова приехала к Кириллу, чтобы забрать вещи, он встретил ее прямо у парадного подъезда и с трагическим видом сообщил, что у Танечки только что украли Алешеньку, требуя миллион – за возвращение. Маша не подала виду, но на этот раз испугалась по-настоящему. Оказалось, что у самой интеллигентной на свете Танечки, которая сто лет как закончила Академию Художеств и всю жизнь проработала инженером, умерший отец владел половиной Петербурга, и что она, в настоящий момент находится в коме, так как «они» еще не позвонили. Пытаясь сообразить, что в таких случаях нужно делать, Маша торжественно обещала Кириллу, что будет обязательно заниматься с Алешенькой французским языком, как только его счастливо доставят обратно.

– Ты умная, или, что? – Кирилл был в бешенстве. – Ты не понимаешь, что произошло?

Маша не понимала, но постепенно отдавала себе отчет в том, что все оказалось не шуткой. Целую неделю она проторчала у телефона, ожидая очередного звонка Танечки и ее же прихода в квартиру, когда Танечка, рыдая и сокрушая по пути в туалет всю стоящую на кухне посуду, в который раз рассказывала о благородстве своего отца и об ужасе, ее постигшем. К счастью, Танечка была, действительно, волевым человеком, и, по истечении недели, ребенка вернули. Не тронули, продержали в темноте и в туалете, виновников задержали. Кирилл дико напился и в порыве откровенности рассказал Маше еще и о том, что у этой самой Танечки три года назад утонул сын, и что она сильная и добрая женщина. Обещание Маша сдержала и еще какое-то время преподавала Алешеньке французский язык, видимо, в надежде подружиться с Танечкой еще больше. Закончилась эта история, впрочем, несколько плачевно, так как Танечка в один прекрасный день сказала ей по телефону, что в ее услугах больше не нуждается. Маша списала это на плохое настроение и общий стресс, так идущий не только семье Кирилла, но и всем окружающим его чудо людям. Сил на жалость не было ни у кого, но все надеялись на отдых.

* * *

…Был август. Утром стало промозгло и сыро, Маша вышла на улицу и вдруг поняла, что – тепло. Она шла по улице, не зная, зачем и куда, и вдруг – увидела Славку. Не поверила, даже немного испугалась. И потому что показалось, и потому что не поверила. Он переходил улицу, и она видела теперь уже совсем отчетливо его хрупкую фигуру, бело-синюю морскую форму. Спокойно шел по Садовой улице и что-то насвистывал. Маша в один миг внутренне собралась, быстро затянула волосы в пучок и быстро пошла за ним. Он не оборачивался, медленно прогуливался, глядя по сторонам, нерешительно поправлял почти пустую кожаную сумку, которая болталась так некстати у него на плече совершенно неподобающим образом. Маша шла за ним как собака на поводке, не могла никуда свернуть, даже подумать о чем-то, оценить ситуацию. Дождь уже не крапал, а вдруг захлестал, все сильнее и сильнее. Ноги окончательно промокли, а зубы стучали так сильно, что ей пришлось зажать их одной рукой (другой она тщетно пыталась нащупать зонтик, который только гнулся, выставляя противные тонкие спицы наружу). Туман, вдруг обрушившийся на город, медленно застилал серой простыней едва заметный горизонт, машины пропадали из вида одна за другой, и даже витрины магазинов, размытые в молоке загустевшей атмосферы, вдруг куда-то канули, как потонули. Звон колоколов на Казанском соборе был гулким и непривычно далеким, странным. Маша прибавила шагу, и неслышно ползла уже практически на расстоянии двух метров от него. Славка зашел в парадную на Гороховой, и, видимо, услышав, что кто-то за ним идет, остановился и, не оборачиваясь, открыл дверь. Она проскользнула вслед за ним, сразу кинулась резко вправо, чтобы он не заметил ее лица. Когда она обернулась, на лестничной площадке его уже не было. От внутреннего отчаяния подкосились ноги, но она усилием воли напряглась и, закрыв глаза, пыталась собрать внутренние силы, которые, как ей казалось в тот момент, могли ей сейчас помочь идентифицировать правильное направление, помочь понять, куда Славка мог двигаться, вверх по лестнице, налево к лифту, вперед во внутренний двор. Интуиция, или что там еще могло у нее быть, сообщила, что он вышел во двор и уже открыл дверь во вторую парадную слева. Если она прибавит шагу, то обязательно его нагонит. Она рванулась вперед, дернула массивную дверь, которая на удивление быстро открылась, с грохотом ударив железным корпусом по каменной стене дома. Маша запрыгнула на первую ступеньку лестницы и бодро побежала наверх, отчетливо чеканя шаг по неровным шероховатостям, которые в этом здании, казалось, вросли в цемент и торчали из него под разными углами, как будто каждая ступень была с заметным провалом и разной ширины. Когда она добралась до второго этажа, то услышала, что дверь, наверху, заскрежетала. Она убавила шаг и крадучись прошла еще один пролет, притаившись за стенкой, как будто бы искала ту правильную точку, с которой будет видна квартира. Молодой человек в морской форме стоял напротив двери, явно собираясь туда войти. Маша одним махом добежала до двери и в тот момент, когда она уже готова была что-то крикнуть – дверь захлопнулась перед самым ее носом. Она замерла на месте как каменная и прождала под дверью с полчаса, а потом медленно села на ступеньку, пытаясь выйти из состояния странного полудрема, в которое ее как будто погрузили внезапно объявившиеся инопланетяне. На мобильный телефон позвонила Вера Ивановна. Маша медленно встала, спустилась вниз по лестнице и пошла в сторону Невского проспекта.

* * *

…В сентябре они снова отдыхали с Кириллом на заливе, в местном пансионате. После длительных ссор и примирений снова шли по берегу и держались за руки, а потом вернулись в гостиницу. Спинным мозгом она чувствовала, что Кирилл в тот день очень устал, хотел спать. Они пили коньяк, смотрела телевизор, который отбрасывал блики на деревянной стене и не умолкал ни на минуту, а потом была такая длинная ночь, что Маше сквозь давящий сон мерещились лица из прошлого, оскалы-оборотни людей или теней, которых она когда-либо встречала или видела. Кирилл заснул, а потом проснулся, когда светало, и был так неистов и бессловесен, что Маше в какой-то момент показалось, что она сейчас задохнется. Распластанная вдоль кровати, она так и уснула у него на спине, в каком-то странном, совершенно незнакомом для себя угаре. Утром он встал рано, сварил кофе и ушел гулять. Качаясь, Маша вышла на кухню и, почувствовав, что у нее болит горло, залпом допила коньяк. Когда он вернулся, вдруг, неожиданно для себя, ударила его по лицу, да так сильно, что на щеке Кирилла сразу выступил фиолетово-бурый след-отпечаток руки или кольца.

– Ненавижу тебя! – закричала Маша и снова ударила его уже куда-то вбок, по голове.

Кирилл отпрянул, посмотрел не нее с удивлением, даже ужасом, сначала хотел обнять ее, потом – оттолкнул, но спросить, просто по-человечески спросить, что случилось, так и не решился. Маша хотела снова ударить его, закричать, выбежать вон. Разрыдалась. Он как будто бы стал еще более равнодушным и сумеречным, настолько, что она как-то даже внутренне сникла, успокоилась. Потом примирились. Несмотря на внешнюю холодность, в Кирилле была какая-то неловко-странная, воспитанная с молоком матери сдержанность, аристократичность что ли. Выражалось это даже не в манере говорить или вести себя, внутренней тактичности, сострадании, но в способности принимать правильные решения при любых непредвиденных обстоятельствах, что проявлялось редко, но было явно. Он мог спокойно наблюдать, как Маша мучилась или плакала, не задавая лишних вопросов, но в минуту полного ее отчаяния всегда приходил на помощь даже не из чувства сострадания, а из логически выверенного знания о долге. Как будто бы всем своим спокойным видом заявлял во всеуслышание, что в случае смерти, потопа или пожара мужчиной и хладнокровным защитником – все-таки будет он, не она. А потом он даже разоткровенничался. Долго рассказывал о своих девушках, о том, что когда-то увел любимую подругу у лучшего друга, и снова о том, как его предала и растоптала жена.

«Кто еще все это будет терпеть, кто?» – говорила Маша своей подруге, не совсем отдавая себе отчет, кого она имела в виду – себя или его.

 

Сейф в комоде

Вера Ивановна, Машина мама, Анастасия Владимировна, мать Кирилла и ее двоюродная сестра Виктория Георгиевна дружили. Почти одновременно закончили искусствоведческий факультет Университета. В то время факультет был элитным заведением, если не сказать – самым престижным. В университетские годы Вера Ивановна, как и Анастасия Владимировна, были значительно больше обеспокоены своими кавалерами. Виктория же всерьез готовилась к экзаменам, подолгу сидела в Публичной библиотеке, радовалась, когда академик Попов пожимал ей руку перед началом занятий, то есть, очевидно, и явно пользовалась уважением и доверием самых строгих преподавателей. Виктория была «не по годам» серьезной и по-своему высокомерной. Полная армянская девушка интересовалась Рембрандтом и Веласкесом, хорошо одевалась и разговаривала даже с сокурсниками с некоторой старомодной учтивостью. Мать Виктории была армянкой, воспитывалась в частном пансионе. Была она человеком тонким, душевным, аристократичным, безукоризненно воспитанным. Отец Виктории, крупный петербургский врач еврейского происхождения, во время блокады сколотил неплохую коллекцию антиквариата. Квартира была сплошь уставлена старинной мебелью, но о самой коллекции в семье умалчивали, иконы, картины, мебель и посуду демонстрировали только самого узкому кругу друзей, да и то, по особым праздникам. Красного дерева комод всегда закрывался на потаенный ключ, а внутри инкрустированного произведения искусства был тайный ящичек, где была та сама волшебная кнопка, приводящая в движения потаенный механизм, который позволял столу развернуться на сто восемьдесят градусов и отрывал на обозрение скрытый от постороннего глаза сейф.

Долгие годы Вера Ивановна и Виктория не виделись. Виктория позвонила Вере Ивановне домой, когда Маше было уже лет двенадцать, попросила с ней встретиться. Вера Ивановна тогда пришла домой опечаленная, сказав, что родители Виктории умерли, и она, потеряв работу, находится на грани болезни, нуждается в помощи. Причина потери работы были еврейские корни и еще что-то. Это что-то был душевный недуг, которым Виктория страдала. Вера Ивановна, женщина легкая в общении и деловая, по сути, прониклась к ситуации молниеносно, не отвлекаясь на детали. Она немедленно позвонила заведующей кафедры, и та устроила Викторию на работу. А вскоре Маша попала в дом к Виктории на Аптекарском переулке и увидела тот самый завораживающий сейф, обветшалый от времени старинный дымоход, кирпичную печь, сводчатые потолки времен Петра Первого.

Жила Виктория одна. Была она грузной, очень полной, до смешного просто, и, по сложившемуся в народе алгоритму «хорошего человека должно быть много», была, действительно, несказанно доброй, лучезарной, как будто в ее взгляде из-под массивных очков сосредоточилась вся скорбь и понимание ее еврейских и армянских предков. Была в ней какая-то странная сумасшедшинка. Какая-то «не от мира сего» вдохновленность. Как-то Вера Ивановна обмолвилась, что во времена их юности, Виктория была безумно влюблена в одного из их сокурсников, некого Гошу, теперь известного лектора Петербургского университета. Виктория была настолько влюблена, что, когда нужно было писать диплом, а учебный процесс подходил к концу, она вдруг неожиданно для всех, и тем более себя самой, заболела. Начала пропускать занятия, а под конец семестра набралась храбрости и отправилась к Гоше домой – признаваться. Почти как Татьяна Ларина. Гоша был тоже старомоден, но еще более высокомерен. Вечно ходил в застегнутой до горла рубашке и смотрел на окружающих ироничнее, чем можно было представить глядя на его тощую, вытянутую к небу фигуру. Почему Виктория влюбилась именно в него, никто, естественно не знал, да и не мог знать. Факт оставался фактом. Любовь Виктории была сильной, и страдала она от нее ужасно. Сокурсники как всегда бывает в таких случаях все знали, а зная, ждали, каким образом, эта литературная история должна разрешиться. Разрешилась она очень просто и еще более литературно, чем написано у Пушкина. Гоша встретил Викторию на лестнице, познакомил с родителями, угостил чаем, а потом сказал ей, что сто лет как влюблен в другую женщину, «блоковскую незнакомку». Женщина та действительно существовала, была она Викториной сестрой, Анастасией Владимировной, закончила тот же искусствоведческий факультет, а спустя десять лет уже заведовала кафедрой. Когда умирали чьи-то родственники, она имела обыкновение немедленно прийти и поддержать человека. Обнимая несчастного, она всегда смотрела краем левого глаза на часы, успеет ли она к семейному ужину. Так она смотрела на часы и в объятиях Гоши, но на тот момент он об этом еще не знал, поэтому от Виктории отделался прямолинейно и быстро. Маша всегда помнила, что Виктория, может быть, одна единственная в семьи Кирилла, была, действительно, по-настоящему в кого-то влюблена. Она обожала поэзию и живопись, часто рассказывала о том, что у нее у самой – шизофреническая болезнь Пушкина, вновь и вновь вспоминала Гошу, который был для нее и самым красивым мужчиной, и самым коварным злодеем.

Тогда Виктория заболела в первый раз. И тогда же, почти за месяц до окончания курса, попала впервые в психиатрическую больницу. Через месяц ее выписали, а ее мать быстро выходила ее, отпаивая желтками, по старинному медицинскому рецепту. Виктория быстро встала на ноги, начала жить заново, а из знакомых кроме Гоши об этом никто не узнал. Бывают ли у шизофреников рецидивы? Бывают. Вот и на этот раз прошло двадцать лет и все повторилось. После очередного курса лечения Виктория оказалась у Веры Ивановны дома, куда приходила почти каждый день, и где стала почти полноправным членом семьи. Сидела с Машей по вечерам, когда родителей не было дома, читала сказки, гладила по лбу. На Машин день рождения приносила море цветов и устраивала собственного сочинения перформансы-шоу, которые заключались в том, что каждого из детей нужно было поочередно отстегать ремнем. Неизвестно по какой причине, но отпрыскам безумно нравились такие упражнения, и каждый ребенок начинал Викторию боготворить, как будто попадал под магическое воздействие ее странной натуры. Дети становились к Виктории в очередь, и она, поочередно, шлепала их маленьким кожаным ремешком с железной пряжкой. Каждый из приглашенных гостей не только не обижался, а наоборот, еще и просил, чтобы отстегали именно его. По окончанию праздника ели все те же пирожные и просили Виктория поиграть еще.

Приходила она домой к Вере Ивановне часто. А потом – снова заболела. Вера Ивановна и Маша ездили к ней уже в Гатчину, в психиатрическую лечебницу, где Маше было страшно до безумия. Все лестницы обтянуты проволокой, чтобы заболевшие не смогли при желании спрыгнуть вниз, медперсонал – затянутые в тугой белый медицинский халат живодеры с тусклым взглядом, лица неживые, усталые. Виктория сидела в небольшой душной комнате с отрешенным взглядом. Вырезала что-то из бумаги и складывала обрывки в картонные коробочки. А еще, Маша это очень хорошо тогда запомнила, над ее красивыми пухлыми губами выросли усы. Врач объяснила, что она давно не брилась.

Пропала Виктория неожиданно. На работе в Институте подолгу стояла в туалете и мыла лицо. Теперь уже не ее мать, а Вера Ивановна сразу чувствовала приближение болезни, подходила к ней что-то спросить, как будто «невзначай», увидев только странный блуждающий взгляд. Виктория снимала с себя драгоценности, клала на раковину и нервно курила. За несколько месяцев до этого Виктория начала ходить в церковь. Еще до болезни рассказывала Вере Ивановне, что познакомилась с очаровательным юношей. К вопросу о личной жизни Виктория, как все в семье Володи, всегда относилась с подчеркнутым вниманием, часто говорила, что «с личной жизнью у нее все в порядке». Ее постоянный кавалер, бывший студент, приходил к ней все реже, был тоже очень странен. Но она все равно подолгу рассказывала о его многочисленных достоинствах и многочисленных походах в кино, таинственно поднося палец к губам. А после встречи с церковным юношей, в ее глазах снова появились озорные огоньки, и она все больше отставляла пальчик немного в бок, когда пила чай и все рассказывала и рассказывала о нем.

Вера Ивановна, Маша и Кирилл искали ее повсюду. Позвонили в милицию, потом Вера Ивановна раздобыли ключ от ее квартиры. Вошли. Осмотрелись. Вещи были разбросаны, а комод, по всей видимости, кто-то пытался вскрыть. Явных следов существования чего-то страшного в этой квартире не было. В какой-то момент Маша бросила взгляд на балкон и почему-то зажмурилась. Открыв глаза, увидела ворох грязного смятого белья. На балкон Вера Ивановна не пошла, только подобрала ночную рубашку огромных размеров, которая лежала у смятой разостланной кровати.

Потом Маша нашла ее дневник. На первых листах он был весь исписан нежными стихами и воспоминаниями детства, под самый конец был исчиркан, смят, порван. Из-под клякс проступали слова ненависти по отношению ко всей семье. Причину Маша поняла не сразу, но постепенно осознала, с ужасом листая страницу за страницей. То, с каким страшным рвением она поносила все то, что видела вокруг, настолько не вязалось с той лучезарной улыбкой, с которой она приходила на день рождения, встречала в болгарском порту теплоход, на котором они ехали, приносила цветы, что Маше стало по-настоящему жутко. Судя по всему, неудавшаяся любовь к Гоше сделал свое дело. Анастасию Владимировну Виктория, в страшные моменты своих приступов, люто ненавидела. Впрочем, могло ли это иметь большое значение, если в болезни все же никто не был виноват? А еще Маша наткнулась на ее завещание, в котором все книги были переданы ей, Маше, и ее же, Машу, Виктория просила позаботиться о Кирилле и никогда его не оставлять.

А потом наступила весна, и балкон в квартире, где Виктория жила, потек. Потек ею же, о чем дворники сообщила рано утром, и Вере Ивановне, и в милицию. Через несколько дней оказалось, что пришел в милицию и сам виновник, во всем признавшись. Молодой юноша из церкви все это время жил у Виктории, и, по его словам, «сделал бы все точно также, если бы повторилось».

«Сексуальная жизнь ее всегда интересовала», – опустив глаза, говорила на суде подруга Виктории, странным образом вкладывая в эти словосочетания какой-то никому не ведомый смысл. Маше вспомнилось, как на одном дне рождении Виктория рассказывала, как в детстве она и ее сестра Анастас я Владимировна дарили друг другу торты, золотые, серебряные и из черной икры. Видимо, детские воспоминания так и остались где-то далеко, в той волшебной печи, где пекли эти торты. Юношу, впрочем, все равно осудили условно, признав безумным, а Викторию быстро похоронили с родственниками на мемориальном Серафимовском кладбище.

Когда Маша отдыхала спустя какое-то время летом на той же даче в Мельничном ручье, то всегда натыкалась на эти книги, которые достались ей от Виктории. Врубель, Серов, Репин, все то, что проходили тогда на кафедре истории зарубежных литератур на искусствоведческом факультете. Маша также всегда натыкалась на дневники ее матери, красивой тонкой армянки, также завещанные ей, Маше. В них мать Виктории писала о поэзии, своей жизни, институте благородных девиц. В них она много рисовала акварелью.

Портреты были какие-то на редкость тонкие, хрупкие. Когда Маша листала страницы, ей приходила на память семейное предание, о том, как отец Виктории спас ее мать от смерти, когда женился на ней во время блокады, и что во время той же блокады, он собирал антиквариат, каким-то жутким образом ставшим причиной, может быть косвенной, смерти его дочери. Под конец жизни Виктория часто приглашала незнакомых людей в гости и открывала тот самый потаенный ящик комода красного дерева, где, как сказал юноша-убийца, давно ничего не было.

Кирилл отнесся к событиям неожиданно и по-мужски. Благо, событий за последний год было – немало. К чести его следует сказать, что он был первым, кто осознал, что Виктория не погибла сама по себе, Танечкин сын был украден – неспроста, и что каждый в его семье должен как-то нести за это все – ответственность. Поскольку представителем его семьи был пока все-таки только он сам, Кирилл и понес эту ответственность с должным терпением и достоинством. Его внимание к похоронам, дотошный подбор бумаг, поиски пропавшего мальчика, искренний ужас от всего того, что произошло, были настолько им прочувствованы, что Машу это действительно удивило и впервые по-настоящему – тронуло. После убийства Виктории он подписал необходимые документы и в короткий срок уладил все формальности в суде. Серьезности, с которой он выступал в присутственных местах на разных этапах оформления дела, сопутствовало чувство семейного долга и даже чести, которые, как казалось теперь Маше, поколениями взращиваются семейными устоями в ожидании, что когда-нибудь эти впотьмах брошенные сто лет назад семена-посевы все-таки в какой-то важный момент дадут нежданные, но удивительные всходы. Через полгода Кирилл стал писателем. За короткий срок изучил, обсудил, а заодно и обругал все то, что с ним происходило за все годы жизни, почувствовав, наконец, облегчение. Маша хорошо понимала, что ненависть, изредка проявляющая теперь в его желании говорить правду по разным поводам, была вовсе не талантом, злостью или честностью, но была продиктована и заложена собственной семьей. Как будто любви ему не хватило с пеленок, или она была отнята у него так страшно и жестоко, почти полностью. Отданная ему, с таким избытком и сполна, да еще и так рьяно, по негласному закону жизни, она вдруг исчезла, испарилась, забыла о нем, перекочевала к кому-то другому, да еще и – навсегда. Могла ли Маша оставить его, зная, как ему тяжело и чего он, собственно, лишился?

* * *

Маше казалось, что Славку она как бы встретила почти в то же самое время, когда не стало Виктории. Ужас от происшедшего был связан с полным, окончательным крахом всего того, что Машу связывало с прошлым, особенно с детством, особенно – с любовью. Они ехали с Кириллом на пароме в Швецию, чтобы как-то сгладить то ощущение подавленности, которое, как казалось, просто преследовало профессорскую семью, даже если ее представители не находились рядом или их не было в живых. На «Silver line» народу было много. Маша вспомнила, как когда-то отплясывала там под оркестр всю ночь. А теперь они просто побросали свои вещи в каюте, поднялись на лифте и вышли на палубу. Маша сразу заметила его. Белобрысый и совсем пьяный, он подошел к стойке и попросил рому. Была в нем все та же юношеская романтика – обязательно рому, как капитан Флинт. Кирилл не узнал его и спокойно заказывал еду в уютном китайском ресторане. Маша вся – рухнула. Одним махом. Ее любовь неловко облокотилась о стойку – полусидела рядом, в двух шагах от нее. Маша скользнула глазом по его правой руке. Кольцо на пальце. Из сумки – коробка с детской игрушкой. Значит, ребенок. Или показалось?

Маша вспомнила, как когда-то на даче проснулась рано утром, и кто-то стучал в окно. Она тогда слегка пошевелилась и увидела, как сквозь солнечные лучи его синюю спортивную куртку. Он тарабанил по стеклу и показывал какие-то смешные, до ужаса смешные рисунки, которые сам накануне раскрасил.

– Ты доплываешь сегодня до самого дальнего берега?

– Доплыву.

Маша отчетливо видела, как он плыл, и было бесконечно хорошо от этого яркого июльского обжигающего солнца и мурашек по всему телу. Он и сейчас был похож на мальчишку. Так странно похож. Не подошел к Маше, отвернулся, ждал, что будет.

– Доллары взяла? – голос Кирилл разбудил ее. Маша пошарила в сумке.

– Слушай, пойдем в каюту, а?

– Почему?

– Пойдем!

Кирилл грузно поднялся, они вышли из ресторана и спустились на лифте на третью палубу. Машу пошатывало. Он долго перебирал вещи, а потом резко повернулся к ней:

– Принесу поесть чего-нибудь, ладно?

Маше вдруг снова стало его ужасно жалко. Как будто вся его жизнь, жена, смерть отца и матери, девушка Танечка, странное убийство тети, все это как в один комок-клубок собралось и теперь точило, вливало ядовитое снадобье, которое нашли в египетских пирамидах при вскрытии, и которое потом поубивало каждого, кто осмелился тронуть гробницы. «И меня тоже!» – хотелось ей сказать, но она промолчала.

– Тогда я буду писать, – сказал он, как было всегда, когда у Кирилла было плохое настроение. Писательство в то время стало его главной тайной, важным хобби, единственной отдушиной.

– Пиши ради бога, кто тебя неволит, – спокойно сказала Маша, а сама вдруг почувствовала, что ей – все равно. Смятая рубашка Кирилла всегда раздражала ее, ведь это означало, что она сама ее плохо отгладила. Теперь казалось, что она ему даже шла, как будто чувства притупились, и ни одного, фиксирующего любые оплошности ее собственного поведения, не осталось вовсе.

Вышла. Закрыла за собой дверь. Вернулась. Открыла дверь, снова – закрыла. Вспомнила Ирину. Она бы сейчас что-нибудь придумала. Подмешала бы что-нибудь ей, Маше – в пиво, и Кирилл бы ее, Машу, остановил, не пустил. Маша вдруг засомневалась, стоило ли ей идти к Славке. Вздрогнула, как будто пыталась оживить в себе чувства. Все равно он – женат, все равно – она не сможет быть счастливой после стольких лет. Все равно….

Он стоял у стойки. Маша обходила зал, медленно, чеканя шаг, как будто танцевала чечетку, а потом пошла быстрее, совсем быстро, в такт музыке. Засыпающий конферансье играл джаз. Маша резко остановилась и села за столик. Посмотрела в иллюминатор: перламутровое море было уже почти черным, ядовитым. Пойти к Кириллу и все рассказать? Уйти и никогда не возвращаться? Ну, не могла же она просто взять и выпрыгнуть в воду?

– Надо что-то выпить, – сказал он и нагнулся над Машей, как когда-то в детстве делала она сама, когда он чинил велосипед, а она отмахивала от него назойливых комаров.

Выпили. Спустились в каюту. Маша хотела спросить, был ли он все это время в Чечне, служил ли, хотела сказать, что Кирилл – там не был. Она прекрасно понимала, что и то, и другое были выдуманными историями, что никакого благородства особого в нем, может быть, и не было, что это все – блажь, сиюминутное настроение. Она силилась придумать бесконечные подвиги, которые он совершал за время их разлуки, медали, которые он прятал в каюте, детей, которых он спас пока они не виделись. Он смотрел на нее своими чистыми голубыми глазами, и она, как когда-то давно, снова в них тонула. Ноги подкосились, и стало опять – на мгновение – невесомо, а потом снова – ужасно тяжело.

Искал тебя, писал. Приезжал. Узнал, что ты с Кириллом. Не знаю, почему так. Хотел. Переехал из Юрмалы в Москву почти сразу. Нет, не поступил. Ничего особенного про войну. Молодые не боятся смерти. Им нечего терять. А ты, вот, теперь, боишься, ведь, так? В Москве? Проходил сборы. В Чечне? Был. Два года. Получил ранение, подорвался на мине. За это. Младшего лейтенанта дали. Одноклассники погибли, кроме двоих. Обычно. Уехал на север, подрабатывал. Потом – в Польшу. Жалею, что не сделал карьеру. Смешно? Вернулся и жил в Вологде, работал на заводе химиком. Тогда ведь не платили, ты помнишь, давали паек. Достиг. Много знаю о химическом оружии. Убивает не сразу, а через неделю. На этом не зарабатывал, кстати, никогда. В Латвию не вернулся.

Слегка прихрамывая (упал с крыши, которую чинил, а у нее муж на машине только что разбился насмерть, а я и пожалел), он поднялся, неловко согнулся и подлил себе еще рому из бутылки. На Машу посмотрел уверенно, и как тогда, давно – прямо в глаза. Такого быть не могло, но было, и Славка был – такой же точно, открытый, неуверенный в себе, добрый, и совсем-совсем – несчастный, как будто жизнь его обманула, унизила, но он этого так и не знал, не понял, не заметил. Гордый, как прежде. Маша гладила его русые волосы и плакала. В пять утра она вышла в коридор из его каюты и закрыла за собой дверь.

На следующий день, как ни в чем не бывало, она вышла из каюты и отправилась с Кириллом на завтрак. Славки не было. Маша как будто одеревенела. Самое страшно было то, что она теперь чувствовала его, Славкино присутствие. Как будто грудь вросла в него. Вот в этот самый момент она знала, что он где-то сидит и пьет виски. Ей казалось, что она даже могла с точностью сказать, в какой части парома это было. Стало немного жутко, не по себе. Ей хотелось как-то распрощаться с Кириллом, хотя бы на секунду. Она не собиралась уходить, искать Славку, не собиралась ни с кем ссориться, что-то выяснять или рассказывать, но она должна была хоть на мгновение остаться одна, чтобы вновь, хотя бы представить его присутствие рядом, его тепло. День прошел как каторга на каких-то теплых островах, где одновременно включили весь возможный в мире свет и одновременно утеплили атмосферу до ста градусов по Цельсию. Кирилл отчаянно рассказывал о том, что именно он должен успеть сделать в Хельсинки, и Маша покорно следовала за ним, пытаясь сообразить, каким образом она могла отделаться от этого ощущения Славкиного присутствия, чтобы совершенно не сойти с ума, то есть выдержать то время, которое оставалось до возвращения на паром.

Когда они шли по пирсу и уже почти что подходили к парому, огромный корпус которого выступал из-за серо-бетонного здания с огромным цветным плакатом с изображением улыбающейся финской супружеской пары, Маша вдруг внутренне встрепенулась. Чувство стыда было столь сильным, что ей вдруг захотелось срочно покаяться, рассказать Кириллу о встрече, да и о том, что творилось у нее в душе. Она понимала, что желание было сиюминутным, как и растущее ожидание истерики, которая никак не могла начаться, но подступала к горлу, щекотала все внутри, активно напоминая о том, что в какой-то момент ее не удастся удержать, и она вырвется наружу. Обида на Кирилла улетучились, как будто все недомолвки разом растворилось в ощущении внезапного счастья, которого она не только не ожидала, но о котором уже давно перестала мечтать, и которое на нее вдруг обрушилось. Осознав это счастье, однако, Маша каким-то внутренним чутьем ощутила и его скорый конец, просто физически почувствовала пустоту, полную зияющую пустоту, которая следовала за этим счастьем как тень. Славки не было рядом с ней сейчас, но его и не могло в принципе быть рядом с ней по каким-то причинам, которых она не знала, не могла придумать. Кирилл, на удивление, ничего не замечал. Удивляться было особо нечему, ведь он никогда не отличался особым вниманием к Маше, особенно последнее время, но на этот раз, его поведение было каким-то особенно спокойным, и вел он себя как-то благонравно, достойно. Маша вновь и вновь пыталась собраться с мыслями, но они, как будто бы, улетучились. Воля не то, что отказывала ей, нет, внутреннее напряжение было столь сильным, что она в принципе не понимала, что нужно делать или говорить, как такую ситуацию контролировать или разрешить. Сначала она подумала, что потеряла паспорт, который долго искала в сумке, потом вспомнила, что забыла свою куртку в кафе, потом вдруг, ошарашено, пошла не в том направлении, не заметив, что посадка была, как обычно в левом терминале, а не в правом. Обычно в таких ситуациях приходила какая-то помощь извне, встречались незнакомые или знакомые люди, что-то гремело, ломалось, какая-то бытовая мелочь приводила в движение и мозг, и весь организм. Сейчас же она шла по трапу в каком-то совершенно непонятном для себя состоянии транса, не в силах сосредоточиться. Единственным спасительным решением было выпить немного коньяка, но она почему-то старательно отбрасывала эту мысль, боясь, что наговорит лишнего, ударит стаканом по иллюминатору, сделает еще что-то совершенно ужасное.

– Слушай, ты в порядке? – наконец, спросил Кирилл.

Маша впервые посмотрела на него за целый день и ужаснулась. Скорее своему внутреннему ощущению равнодушия, которое теперь не душило ее как прежде, когда принимало черты обиды или ненависти, или еще чего-то эмоционально-живого. Теперь равнодушие как будто бы убивало ее медленным, но верным способом, не оставляя ни единой надежды на что бы то ни было.

– Совершенно, – проговорила она и, сев на полку, уставилась в окно, собственным пульсом отсчитывая минуты до вечера, которых оказалось более десяти тысяч.

– Когда же это закончится, – вдруг сказала она, удивляясь тону собственного голоса, такого незнакомого, со стальными нотками.

– Скоро! – бодро сказал Кирилл и улегся на кровать, раскрыв проспект предстоящего плана экскурсий по Стокгольму.

Маша услышала мелодичный звонок собственного телефона, который незамедлительно взяла. В трубку кричала сильно подвыпившая актриса, повторяя одну и ту же фразу. «Ты понимаешь, ее взяли, а меня нет» – десять раз подряд прогремело в ухо и, как и «я тебя люблю, твоя Саша Маркова». Маша внимательно слушала монолог, пытаясь придумать, каким образом ей выйти из каюты. Когда она нащупала ручку двери, то в ее голову вкралась надежда, на которую она уже не рассчитывала. Она почувствовала, что Кирилл вовсе не собирается оставаться в номере и уже стоит у нее за спиной, всем видом демонстрируя, что он тоже очень хочет пройтись по палубе. Маша попыталась сконцентрировать внимание на пьяной актрисе, поскольку актриса не реагировала на ее комментарии вовсе, что давало шанс куда-то скрыться из пространства каюты, где Маша все еще находилась. Часы растянулись, размылись, сверху давила каменная плита, которая снова и снова докладывала Маше на своем каменном языке, что она, Маша, больше не сможет двигаться никуда и никогда. Славки, она была уверена, на пароме, не было. Пароход должен был отчалить с минуты на минуты, и она монотонно обходила палубы, крепко держась за руку Кирилла, чтобы не упасть. Смирившись с положением вещей, она вновь и вновь пыталась сообразить, что именно нужно делать, но ответа не находила. Когда пароход стал медленно отходить от пристани, и она почувствовала движение машинных двигателей, ей показалось, что в небе вспыхнул ослепительный праздничный фейерверк, а в легкие насосом вкачали литр кислорода. Машинное отделение работало где-то под ногами, ускоренный ритм бегающих колесиков как будто пустил по венам кровь, участил удары сердца. Еще с полчаса она сидела в ресторане, уставившись в запотевший иллюминатор, и с интересом рассматривала снежные контуры бьющих о корму волн. Они пенились, неслышно шипели и морщились, а когда их, наконец, рассекали винты под водой, врывались на поверхность черными стальными воронками.

Когда они вернулись в каюту, Маше снова показалось, что ноги у нее подкосились. Кирилл достал компьютер и сел на стол, углубившись с чтение. Маша села рядом с ним и всем телом как врезалась в его корпус, почувствовав аморфную мускулатуру. Кирилл, как ни в чем не бывало, продолжал печатать, изредка выправляя пробелы и запятые, которые казались Маше малюсенькими осами или даже изредка, змеями, выползающими из экрана и корчившие страшные рожицы. Голова разболелась, она – отвернулась, закрыла глаза, пытаясь представить, что рядом с ней, вот так близко, сидел Славка. Сначала это было совершенно невыносимым, но потом, спустя какое-то время, стало даже приятно и неожиданно – спокойно. Кирилл работал всю ночь, а Маша так и просидела, прижавшись к нему, не в силах встать, или даже пошевелиться. Потом он выключил свет и лег, а она, прислонившись к стене, так и застыла, пытаясь различить огоньки теплоходов, следующих сходным курсом, но вокруг не было ни души, только мерные поступательные звуки машинного отделения давали знать о том, что паром движется. Наконец, она легла на свою кровать, почувствовав удары волн о борт, которые медленно покачивали пароход и, наконец, помогли уснуть. В пять часов она проснулась, было еще совсем темно. Маша почувствовала, как в голове пульсировала кровь, и ей на мгновение показалось, что ее сердце дико заболело – и спереди, и где-то сзади, в спине. Она сделала над собой усилие, встала, оделась и медленно открыла дверь. Свет коридора был тусклым, ее немного качнуло, когда она попыталась бесшумно закрыть дверь, а когда она дошла до лифта, ей стало как-то совсем нехорошо. Она нажала на кнопку и поехала вниз. Дверь раскрылась у самого машинного отделения, запах хлорки и какого-то странного мазута ударил ей в нос, постепенно пробудив ото сна. Она почувствовала, что у нее снова заболела спина и живот, и что ей ужасно холодно. Присела, охватив руками колени, а потом резким движением снова встала и нажала другую кнопку. Славкину каюту она нашла не сразу, но пробежав несколько раз вдоль крытого коридора, вдруг ясно поняла, что он был вот именно там, во второй каюте после поворота.

Постучала. Никто не открыл. Она медленно пошла по коридору, ощупывая мобильный телефон в левом кармане и пытаясь сообразить, что нужно делать дальше. Он окликнул ее, когда она прошла, как ей казалось, метров пятьдесят. Обернулась, побежала к нему, а, прильнув, почувствовала резкий запах одеколона. Легкость внезапного пробега – исчезла, как и радость, с которой она только минуту назад, когда он ее окликнул, вдруг представила, как он ее обнимет. Сердце забилось с перебоями, отдавая гулким и холодным ударом куда-то в печень. Все тело напряглось. Ей было ужасно непривычно раздеваться в темноте и одновременно складывать вещи. В какой-то момент она просто села на кровать и прильнула к нему, ожидая, что сейчас, наконец, все как-то разрешится. Он нагнулся к ней, накинул на плечи одеяло, прижал к себе еще сильнее. В виски снова забила кровь, и она с силой прильнула к нему, обхватив руками его голову.

* * *

О последствиях этой встречи Маша плохо помнила, но в течение двух дней по приезде домой ей казалось, что Кирилл убьет ее как-то совсем по-зверски, почти как когда-то Викторию заколол или задушил тот странный юноша из церкви. По крайней мере, первые два часа это желание Кирилла было особо очевидным, ярко написанным, просто выписанным маслом на лице. Потом она сказала ему о том, что тот парень в каюте был Славка, и именно с ним она почти две ночи провела в каюте.

– Ты просто сумасшедшая, – спокойно сказал Кирилл, а потом громко захохотал, как будто на него напал такой же приступ, как когда-то давно в Амстердаме после действия марихуаны. Он с облегчением вздохнул и уже набрал в легкие воздуха, чтобы сообщить ей, что Славка сто лет как живет в Америке, и что из каюты она вроде бы не выходила, но промолчал. Маша впервые обрадовалась, что не была за Кириллом замужем, расправила поникшие плечи и, отпустив, наконец, все, что все эти годы ее мучило и душило, хлопнула дверью. Из его фамильной квартиры она выехала быстро, царственным жестом кинув на стол ключи от машины. Единственный человек, который поддержал ее морально, был, естественно, водопроводчик из пятого подъезда, который изредка помогал поднимать сумки на пятый этаж ее родительской квартиры. Через полгода, впрочем, к Кириллу она вернулась.

 

Жук

…Рано утром она склоняется над его белобрысой головой. Он продирает глаза, дрожит как котенок, ежится, и она понимает, что сын еще совсем ребенок. Как она это понимает? Потому что подходит к нему, берет на руки и целует, а он – радуется до какого-то безумия, как и она. Она ощущает его гладкую кожу и запах, такой родной и близкий. Потом снова кладет в кроватку.

В тот день он не захотел идти в детский садик. Обычно она просто будила его, и он стремглав вскакивал, сам напяливал одежду, шел есть кашу. А в тот день съел кашу, а потом раз – и снова лег в кровать. Она пыталась его уговорить, гладила по голове, потом снова кормила, уже не кашей, а целой горстью конфет, то есть «ки», так он их называет. Но он не давался ни в какую. Потом она вышла на лестничную клетку, позвонила в дверь, думала, что он, как обычно, встрепенется, и пойдет-побежит в коридор, чтобы там сесть на свой маленький стульчик, одеться, и уже потом – стремглав бежать в детский сад.

Но в тот день, такого не произошло. Потеряв надежду предстать перед воспитательницей в нужное время, и воображая, с каким грозным видом она отправит ее домой вместе с сыном, она, все-таки собрала последние силы, подхватила его на руки и отнесла на лестницу, пока он отчаянно колотил ее ногами по животу и скручивал в штопор очки.

– Вйошь! Вйошь – не воймешь! – вопил он, и снова отчаянно лупил ее уже по спине, а потом навзрыд плакал, обиженный, униженный, совершенно, казалось бы, непонимающий, что же такое произошло и в чем он виноват.

Она шла по снегу. Санки были очень красивые, но не ехали по асфальту, который за ночь проступил сквозь снег, и она мысленно считала соотношение поверхности асфальта по отношению к снегу и общую дистанцию, которую предстояло пройти. Он возлежал на санках как король, изредка ухватываясь за торчащие по сторонам палки («пальти!»), и в этот момент ей казалось, что искры в ее глазах сейчас превратятся в огромные звезды, которые, наконец, затмят небосвод и всю планету.

В детском садике ей когда-то сказали, что мальчики очень регламентированы. Она теперь это хорошо знала. Если она вдруг меняла маршрут, или вела себя не так как обычно, он отчаянно ревел и выл, всем своим видом заявляя, что такой трагедии он не потерпит никогда. Вот поворот – направо, здесь он обычно слезает с санок, и они идут пешком. При этом он мужественно тянет эти санки на себе – а потом ставит их снова в снег и – садится.

– Сколько времени? – спросила она сына.

Он равнодушно обернулся к ней, снял варежку и показал указательный палец. Так его в прошлом году научили в детской саду.

– Не год, а два тебе годика! – закричала она, ощущая адскую боль в животе, руке, обоих ногах, а потом подняла санки вместе с ним и усилием воли перенесла их через некстати образовавшиеся дыры в асфальте.

Их всегда обгоняли машины. Сегодня, правда, был понедельник, поэтому сзади ехал пьяный трактор, который то прибавлял скорость, то убавлял, так, что ей казалось, сердце выскочит к чертовой матери, и сына некому будет водить в детский сад. У самого поворота направо, он вдруг встрепенулся и всем своим видом давая понять, что он все-таки мужчина – снова выпрыгнул из санок и со словами «я сам-сам»! потащил их прямо на проезжую часть, да так решительно, что даже трактор сзади, похоже, испугался и заглушил мотор, в ожидании, что же будет.

У самой решетки при входе в детский сад он встал, просунул голову между прутьев и замер, как будто мечтал стать этакой статуей всю жизнь. Она некстати вспомнила одного чудесного мастера, который всю жизнь мечтал придумать, какие именно руки были у Венеры Милосской. Эта некстати закравшаяся мысль ее немного развеселила, потому, как она поняла, что он теперь не сдвинется с места целый час, на работу она опоздала, в детский сад тоже, но, зато, они обогнали все-таки этот треклятый трактор, и теперь он может, не дай Бог, помереть, но только от холода. Не от проходящих мимо машин.

Когда она предстала, наконец, перед воспитателем, то подумала, что все-таки она, эта воспитательница была единственным человеком на свете, которого она боялась в своей жизни, и что он самый замечательный ребенок на свете. Он тоже так подумал, потому что неожиданно для себя и для нее чмокнул ее в нос и так резво скинул ботинки, что ей снова показалось: именно вот для этого момента, как и для момента, когда, поставив, наконец, санки, они бежали с ним за руки к двери воспитательской, она и родилась на свете.

Он открывает ей дверь и слегка отстраняется, позволяя пройти. Он сурово указывает ей на разбросанные вещи сына, которые она послушно собирает.

– Черт бы тебя!.. – вертится у нее на языке, но она так этого и не успевает сказать, потому что – устала. Ради справедливости, стоит заметить, что она, действительно, никогда не складывала одежду как нужно, вечно ее разбрасывала, плохо готовила. Ради той же справедливости стоит отметить, что в последний раз она видела его не в тот день, когда он уехал, так и не поступив в институт, а в тот день, когда они так глупо утопили в пресной воде несчастных лягушек. А еще она каждый вечер, засыпая, все равно видит его во сне. Он бежит к ней вдоль пирса, мокнет рядом в темной парадной, целует в губы, всегда таскает на руках и встречает на пристани. Он и сейчас ее ждет. Он почти такой же, как был тогда, «остолоп» и «барашка упертый». Иногда ей кажется, что она все-таки ушла тогда из каюты, но в тот самый момент, когда ей так кажется, он вдруг так отчаянно зовет ее во сне, и так горько начинает плакать, что у нее нет, ни доли секунды увидеть что-то еще, досмотреть сон. Перед глазами только два самых мрачных и зареванных лица на свете. А еще ей иногда, очень редко, но кажется, что она не порвала с той сектой по приезде из Америки. Ведь в этой жизни все может быть. Это только сейчас Маша понимает, что детство – не самая лучшая пора жизни. В детстве все кажется нестойким, странным, иногда невесомым. Ожиданий много, а фантазия бурлит внутри таким неумеренным ключом, что, порой, даже ручки в машине, за которые можно уцепиться, кажутся то щупальцами, то частью собственной руки, то лучшим другом из какой-то вчера прочитанной на ночь сказки.

 

Приложения

 

Интервью журналу «Маяк на колесах». СПб, СПбГУ, филологический факультет. 2016, № 4

Щербак Нина Феликсовна, писатель, филолог, кандидат филологических наук, преподаватель кафедры английской филологии и лингвокультурологии СПбГУ

1. Расскажите о том, что привело Вас преподавать в СПБГУ?

Моя мама закончила филологический факультет, с огромным уважением и восхищением мне всегда рассказывала о своих преподавателях и учителях, о Георгии Пантелеймоновиче Макогоненко, профессоре кафедры русской литературы, известном литературном критике, прекрасном лекторе, очень обаятельном человеке, о Нине Яковлевне Дьяконовой, которая долгое время преподавала на кафедре Зарубежной Литературы, была невероятно искрометной, яркой, тонкой личностью. Для меня образ филологического факультета это целая мифология. Я отношусь к филфаку с первозданным восторгом девушки с «Бестужевских курсов». Иногда зимой, когда заканчиваются занятия, падает снег, и я спускаюсь во дворик из «школы», кажется, что оживают все те люди, которые здесь учились и работали. Этакое путешествие во времени. Реальная жизнь и тот пласт культуры, который волей-неволей в этих стенах хранится. Знаете, вот в Лондоне принято проводить экскурсии по театрам и рассказывать, в каком из них поселился дух какого драматурга. Тоже самое, думаю, можно сказать и о филологическом факультете. Так что, вопрос, наверное, состоит не в том, что на филфак приводит, а что не позволяет его добровольно покинуть!

2. С какими зарубежными университетами связала Вас жизнь? Стоит ли студенту филфака пройти через стадию международного обмена?

По окончании филфака я училась в Ланкастерском Университете, получила степень магистра по специальности «Методика преподавания иностранного языка». История довольно-таки примечательная, так как я по воле судьбы выиграла Королевскую стипендию и отправилась на целый год в Англию, поездка, которая, конечно же, мне очень много дала и в отношении понимания английской культуры, и в целом – понимания многообразия жизни. В английском университете помимо занятий, студенты сплачиваются благодаря огромному количеству обществ (societies). Мои сокурсники были все без исключения старше меня лет на десять, уже имели колоссальный жизненный опыт. Кто-то уже проработал преподавателем в Зимбабве, Эфиопии, Тайланде, кто-то только собирался стать послом, у кого-то был личный вертолет, а кто-то прошел все возможные жизненные трудности. Студенты были взрослыми, целеустремленными. Тем не менее, помимо занятий, мы все участвовали в других мероприятиях, поэтому сосуществовали вместе практически 24 часа в сутки. Это были либо спортивные общества, либо театральные постановки. Я занималась бальными танцами, даже получила первое место за европейскую программу, совершенно непередаваемое ощущение, нужно заметить! Опыт, который вы получаете в другой стране, конечно же, бесценен, тем более, в университете. Человек раскрывается и сам для себя только путем общения с другими людьми.

Судьба свела меня с замечательными, совершенно потрясающими личностями. Например, мистером Ландоном Темплом, человеком широчайших интересов, который летал на самолете во время войны с актером Лоуренсом Оливье, подвозил на машине Джона Кеннеди, ухаживал за писательницей Айрис Мэрдок. Одна из его дочерей, Нина, была лидером коммунистической партии Великобритании, а его сын Джулиан Темпл – известный английский и голливудский режиссер, который снял множество совершенно фейеричных фильмов, а также очень неординарные клипы для британской группы Sex Pistols. Джулиан очень известен. Когда я первый раз встретилась с ним, конечно же, было ощущение, что это, самый обыкновенный человек. Скромный, смущающийся. Он бегло рассказал о режиссере Дэвиде Линче, а так все только болтал о погоде и о собственном саде с цветами, очень немногословен, как настоящий англичанин! Потом его мать показывала мне его фильм об английском поэте Кольридже Pandemonium, другой – о французском режиссере Виго. В общем, о заслугах Джулиана я, конечно, узнавала не от него самого! Его младшая дочь Джуно, кстати, сейчас тоже очень много снимается в Голливуде, в частности играла в «Сестрах Болейн» и в «Искуплении». А сам Джулиан живет в Сомерсете, на западе Англии, его дом, наверное, XIII века (предыдущий был продан актеру Джероми Айронсу, его соседу!) Дом холодный и ужасно дорогой! А ванна стоит посередине комнаты, как показывают в фильмах о Чарльзе Диккенсе! Когда я приехала к ним в гости с его отцом Ландоном, ночами были грозы, а они все равно уходили гулять «в поля», чуть ли не до самого утра! Самое интересное, что на моем курсе учился молодой человек, очень такого богемного вида, знающий тонкий образованный филолог. Случайно оказалось, что они вместе с Джулианом заканчивали Кембридж, а Джулиан в те времена уже очень увлекался музыкой и ходил по университету в огромном персидском халате до самых пят, а потом обзавелся подругой – настоящей японской гейшей! Теперь Ландона Темпла уже нет в живых, но я иногда переписываюсь с другой его дочерью, сестрой Джулиана, Сильвией. Это такое странное ощущение. Отчитаю, к примеру, лекцию по страноведению, расскажу о значимости рок-музыки, о Sex Pistols, или, на другой лекции, о поэтах Озерной школы, или, к примеру, об Анне Болейн, а потом напишу Сильвии Темпл. Сказать, выразить особо ничего и не могу. У англичан ведь не принято выставлять чувства напоказ. Я не могу ей впрямую написать, что как будто бы сомкнулись века. Исторические (на лекции), и то, что я видела собственными глазами, когда Ландон Темпл и его семья возили меня в Оксфорд, Сомерсет, показывали, рассказывали. Таких историй уйма, море просто. Второй раз на долгий срок, на год, я уезжала работать в Шеффилдский университет, где преподавала русский язык, но об этом в другой раз!

3. Вы – автор ряда книг, пособий и методичек. Опишите вкратце главные труды.

Да, получается не так мало. Вышло шесть моих художественных книг, пять научных монографий, более девяноста статей, более двух десятков сборников поэзии серебряного века в издательстве «АСТ» (я там фигурирую как составитель, плюс, примечания и вступительные статьи). Еще я работала корреспондентом в лондонской газете, а в Петербурге долгое время писала телевизионные сценарии для телеканала «Культура», работала в составе съемочной группы цикла передач «Место и время», ведущие народный артист России Андрей Толубеев и нар. арт. России Валерий Дегтярь, оба ведущие актера кино и театра БДТ. Передача была посвящена историям жизни известных деятелей культуры, литературы и даже в какой-то момент получила Государственную Премию РФ.

4. Работа над каким автором, какой темой доставила Вам наибольшее удовольствие?

«Роман с филфаком» – это повесть, написанная в стиле дневниковой прозы, напечатанная в литературно-художественном журнале «Звезда», 10, 2010. Этакие воспоминания незадачливого преподавателя Марины о своей студенческой жизни на филологическом факультете в 90-е годы, а затем поездка в английский университет и – возвращение домой, обратно на филфак! В чем-то это автобиографическое произведение, в чем-то совершенно – придуманное. Мне хотелось передать атмосферу филфака, показать, насколько она уникальна, так как позволяет совместить жизнь реальную и жизнь литературную. Самые яркие параллели это образ Скарлетт О’Хары, заимствованный, наверное, у моей мамы, но не только! А также там есть некоторые мотивы, дух романа «Возвращение в Брайдсхэд» – этакий роман-ностальгия по университетским годам (и на филфаке и в Англии), ощущение «на полутонах», радость впечатлений, молодости и одновременно – взросление, которое в университетах почти никогда не происходит, что несколько трагично и комично, согласитесь. «Роман с филфаком» эта для меня – искренний порыв написать о тех замечательных людях, которых я встречала, об Англии, о тех, кого я люблю. Любовная линия там тоже, конечно, есть, иначе бы не было повести-романа. Но все-таки это «роман о филфаке», в рифму Марка Агеева «Роман с кокаином»! Андрей Арьев, писатель, литературный критик, со-редактор журнала «Звезда», конечно, безумно мне помог, сократив это произведение почти что вдвое. Мои коллеги на кафедре часто говорят, что хотелось бы узнать продолжение. Очень приятно, что осталась ощущение недоговоренности, легкости.

5. Я слышала о том, что в «Буквоеде» можно найти 2 Ваших книги, выпущенных издательством АСТ. Пожалуйста, расскажите о них подробнее.

Ох, их значительно больше! Со сборниками больше двадцати! Одна из книг – «Любовь Поэтов серебряного века», изданная в 2012 году в редакции «Астрель» – Аст», Это тоже дань университетским годам, наверное. Все мои друзья очень увлекалась поэтами серебряного века, мы ходили в «Бродячую собаку» на Томашевского, на разные поэтические вечера с Виктором Кривулиным. Читали Елену Шварц. «Повесть о лисе» для меня до сих пор самая сильная поэзия:

Все же ты нашла меня, Лиса. В захолустьи – Лисы любят захолустья. Брел по крепостной стене, Глядя на Залив, Вспоминая Будущую жизнь. Ревель – маленькое сито, А сколько жизней просеял. Взор мой не обманет ни пол, ни возраст – Сквозь гляжу. Я узнал тебя в дворничихе, Она рисовала метлой На предвесеннем снегу Иероглиф Двойного счастья

Серебряный век меня долго не оставлял. Когда я бывала в Париже, то подолгу жила у нашей родственницы, Инны Михайловны Бразоль, чей сын Андрей в свое время женился на Елене Солдатенковой, пра-пра-правнучке Пушкина и Гоголя. Они меня, кстати, и крестили в Париже. Так вот, Инна Михайловна во время Второй мировой войны, в Париже часто видела Ивана Бунина, а ее муж одалживал великому писателю машину во время немецкой оккупации. Бунин, надо сказать, машину вернул не через два дня, как обещал, а через две недели, а в «Окаянных днях» потом этот эпизод подробно описал. Инна Михайловна, правда, Бунина терпеть не могла, рассказывала, что он вечно повторял «Ванечка хочет есть, Ванечка голодный», так что образ нобелевского лауреата, как известно, неоднозначен. А соседка Инны Михайловны в Исси-ле Мулино, некая Марина Джордания Алексеева когда-то участвовала до войны в конкурсе красоты, и встречала там Андрея Белого. Представляете, рассказывала мне, что он скакал по зале и говорил, что будет голосовать только за нее! Так вот, мне это все в душу так запало, все эти истории. И прочитанные, и услышанные. Потом я какое-то время сидела в архивах в городе Лидз, в Англии, куда были отданы черновики Бунина. Видела его нательные кресты, фотографии, читала письма. Наткнулась случайно на очень подобострастное письмо, которое ему писал Владимир Набоков, с просьбой дать ему характеристику. Невероятно просто! Книга моя посвящена историям любви поэтов и писателей, их жизни.

Андрей Арьев написал потрясающую книгу о поэте Георгии Иванове (она есть в интернете), в которой он очень точно определяет понятие «сиющего ничто», которым так увлекались поэты серебряного века. Поиск любви и света, не у неба, солнца, бога, а внутри себя, там, где есть то иррациональное, что по своей силе и равняется божественному. Вот эти поэты, которые прошли такие страшные жизненные испытания, смогли выстоять, создать такое потрясающие наследие, ощущая себя «последними в ряду». Мою книгу на удивление хорошо и много рекламируют в интернете, хотя, наверное, истории жизни, собранные там, слишком краткие в моей интерпретации. Когда все это сочинялось, мне казалось, что все эти поэты мне даже помогали. Я гуляла около башни Вячеслава Иванова и вспоминала, как Александр Блок (или Андрей Белый – надо посмотреть!) встретил Ирину Одоевцеву, рассказывал ей все о своей жизни на скамейке Таврического сада, а на следующие утро даже не узнал в лицо, не поздоровался! Вспоминала, как искала домик, обветшалый совсем, где жила Марина Цветаева под Парижем, ходила во все кафе, где бывал Маяковский, даже тайком входила в дом, где когда-то жили Гиппиус с Мережковским, Иван Бунин, недалеко от Булонского леса, прокрадывалась к дверям их квартиры. Это как-то все разом ожило и получилась книга. Андрей Арьев мне недавно подарил потрясающий том, который он издал – стихи Георгия Иванова и подписал «Нине Щербак – просто так! Сердечно!» А дату поставил по ошибке не сентябрьскую, а 7-е августа, то есть день рождение моего отца, которого уже давно нет. Как будто Георгий Иванов мне подмигнул с того света, а он ведь был мастер на такие штучки. Когда-то на телевидении мы делали передачу «Холодно ходить по свету» по совместному сценарию – писателя Владимира Соболя и моему, как раз о Георгии Иванове и Ирине Одоевцевой. Это совершенно потрясающая история! Как они жили в старческом доме еще в очень молодом возрасте, как Георгий Иванов с Адамовичем чуть не укокошили (вернее укокошили, но не доказано!) старушку на Почтамптской. Ирина Одоевцева всю жизнь все терпела, эти их проделки. А в воспоминаниях только и рассказывала, как она всех любит! Это такое ее удивительно женственное качество. Потом в возрасте 90-лет она вернулась из Парижа в Петербург. Сильная, конечно – несмотря на то, что очаровательная и обворожительная. По воспоминаниям, так не скажешь. «На берегах Невы» и «На берегах Сены» – очень лиричное повествование, этакая девушка, которая пишет, что «мы видим любимых людей не такими, какие они есть, а какими их создал Бог». Самые замечательные стихи Г.Иванова посвящены именно ей:

Распыленный мильоном мельчайших частиц, В ледяном, безвоздушном, бездушном эфире, Где ни солнца, ни звезд, ни деревьев, ни птиц, Я вернусь – отраженьем - в потерянном мире. И опять, в романтическом Летнем Саду, В голубой белизне петербургского мая, По пустынным аллеям неслышно пройду, Драгоценные плечи твои обнимая.

Сумасшедше красивые стихи. С абсолютным вкусом сделанные, вернее, лучше сказать, услышанные даже.

6. Вы сторонник консервативного или инновационного подхода к преподаванию?

Я сторонник того, что серьезно или с улыбкой называют в отчетах «воспитание через предмет»! В Англии я занималась как раз «методикой преподавания иностранного языка», коммуникативными методами.

Ланкастерский университет, где я закончила магистратуру, выбирала не я, а Британский Совет, поэтому выбрали самый лучший, могу без ложной скромности сказать: политика Совета на тот момент была пропагандировать новые методы обучения, а в Ланкастере больше всего была развита именно специализация «Методика преподавания», там целым институтом разрабатывался экзамен IELTS, который теперь активно используется для проверки знаний английского языка. Моими преподаватели в Ланкастере были Чарльз Олдерсон, Дианна Вол, Катерина Клапмэн, которые и разработали те самые методы, которые легли в основу таких экзаменов как IELTS, ЕГЭ и так далее. На филфаке у меня есть несколько спецкурсов именно по различным методам преподавания. Но…. Но… В тоже самое время, в нашем Университете сама я училась по вполне традиционным методикам, которые заключились, наверное, в акценте на – личности преподавателя. Там не было тщательно разработанных тестов, возможно, но были и есть личности, чьи знания, аура настолько вдохновляли, что об особых методах речи идти не могло. Это, наверное, в некотором смысле античная традиция – от учителя – ученику, такой подход включает абсолютно все – школу жизни. Поэтому я, уже в свою очередь, стараюсь, если получается, рассказывать и показывать студентам именно то, что мне самой особо дорого и интересно. Помимо лекций и практических занятий, мы часто ставили раньше пьесы Шекспира, Оскара Уайльда, студенты писали стихи. Как-то это всегда был взаимно творческим процессом.

7. Поделитесь ближайшими академическо-творческими планами.

Всегда боюсь загадывать. Планов много, но я пытаюсь услышать то, что «нужно и важно». Пытаюсь запретить себе планировать и многого хотеть. Недавно у меня вышла книга о Конан Дойле в издательстве «АСТ», 3000 экземпляров. Иллюстрированное издание, мои комментарии и вступительная статья. Должна выйти такая же книга по Хемингуэйю. «Праздник, который всегда с тобой» и «Старик и море». Совершенно потрясающая, кстати, почти детективная история о Хемингуэйе. «Праздник» – это книга о Париже, довоенном. Кафе, Гертруда Стайн, издатели, художники. Скотт Фицджеральд. Необыкновенные истории! Надеюсь, что будут достойные иллюстрации. Детективная история, потому что издан «Праздник» уже после смерти Хемингуэйя его четвертой женой, которая сильно изменила первоначальный замысел, говорят, целиком в свою пользу. А затем, через много лет, внук Хемингуэйя Шон опять полностью переделал книгу, издал уже в совершенно другой виде. В общем, потрясающая иллюстрация того, что филологи называют динамичностью дискурса!

8. И последний вопрос. Как Вы думаете, каким главным качеством должен обладать настоящий филолог?

Любовью к своему делу, чуткостью, способностью загораться тем, что делает, читает, пишет. Есть филологические гении, полиглоты. Они способны очень хорошо разобраться в структуре языка, но это отдельная история. Мне ближе, наверное, вот это качество внутренней восприимчивости, живости, скорее таким качествами должен обладать актер, в любом случае, творческий человек. Это такое иногда даже немного шизофреническое безумие – жгучий интерес к своему делу. Мне он очень дорог в моих студентах, я эти качества сразу распознаю, радуюсь им, сама загораюсь! Такой бесконечный обмен, познание. Знания ведь это не запас, не навыки только, а скорее процесс усвоения, овладения, иногда частичная потеря чего-то, почти как жизнь или любовь. Мы иногда путаем наших студентов, сбиваем с толку. Университет я думаю, в первую очередь, существует для того, чтобы научить студентов думать. Правда, не всегда получается научить жить, но это я кокетничаю!

 

Интервью журналу «Клаузура», 2017, № 1

Щербак Нина Феликсовна, писатель, прозаик, журналист, кандидат филологических наук, преподаватель кафедры английской филологии и лингвокультурологии СПбГУ

1. В «Буквоеде» и других книжных магазинах можно найти несколько книг, выпущенных издательством АСТ, серии «Мировые шедевры», иллюстрированное издание. Вы пишете комментарии к известным текстам?

Жанр комментария весьма распространен. Задумка – расставить акценты, обратить внимание читателя на исторический контекст. Недавно вышла книга об Артуре Конан Дойле в издательстве «АСТ», 3000 экземпляров, лучшие повести и рассказы, соответственно, моя вступительная статья и комментарии. На обложке – камин и кресло, а по тексту пришлось воссоздавать море деталей. К примеру, в «Знаке четырех» очень много историй «подводных», связанных с колониальной политикой Великобритании, ведь Конан Дойл много занимался Бурскими войнами в Южной Африке и его книге о Шерлоке Холмсе не только детективный жанр, но и собственные изыскания 19 века, вот в повести и фигурируют реалии об Индии, восстании сипаев, когда военные отказались смазывать оружие жиром свиней и коров и началась бойня. В «Этюде в багровых тонах» – та же история, очень много интересных фактов того времени. К примеру, описана страна святых, то есть великие равнины, по которым в 19 веке двигались мормоны, религиозная секта. Часть вторая повести Конан Дойла посвящена мормонам, тем самым, которые были поклонниками многоженства и фактически бежали в Новый Свет, чтобы там основать свой город. Шерлок Холмс фигура непростая, и значительно трансформировалась автором, сначала это был совершенно необразованный сконцентрированный на себе человек, а потом стал легче, богемнее. Он курит опиум, играет на скрипке, в чем-то Шерлок врач людских душ, который ставит им диагноз, но по своему, не как доктор Ватсон (имя Шерлок было заимствовано Конан Дойлем у известного эдинбургского врача, по одной из версий)…. Что касается Хемингуэйя, то там совсем другая история. В серии «Мировые шедевры» вошли две повести «Праздник, который всегда с тобой» и «Старик и море». Совершенно потрясающая, кстати, почти детективная история о Хемингуэйе. «Праздник» – это книга о довоенном Париже. Кафе, Гертруда Стайн, издатели, художники. Скотт Фицджеральд. Необыкновенные истории! Тоже детективные, в некотором роде, потому что издан «Праздник» уже после смерти Хемингуэйя его четвертой женой, которая значительно изменила первоначальный замысел, говорят, целиком в свою пользу, не упоминая о второй жене вовсе. А затем, через много лет, внук Хемингуэйя Шон опять переиздал книгу, выпустив так называемую «восстановленную редакцию». Поразительно, что издатели меняли местами главы, опускали одни, добавляли из черновиков другие. Получается, что любой текст действительно не существует только по воли автора, а может быть интерпретирован многократно и полностью изменен близкими родственниками!

2. Вы говорили, что в 2017 году в этой же серии выходит еще одна книга с вашими комментариями и вступительной статьей?

Да. Это собрание стихотворений Сергея Есенина. Там несколько другая интересная канва, на мой взгляд, связанная с тем, что Сергей Есенин не датировал свои стихотворения. Все, что связано с Есениным – удивительно трогательно. Уже перед самой смертью должно было выйти его собрание стихотворений в четырех томах, которое он сам и готовил, вышло оно посмертно. Наборный экземпляр первых трех томов этого издания хранится в Государственном литературном музее и был подготовлен самим поэтом. Последний четвертый том составлялся уже после смерти Есенина и вышел в 1927 году. Произведения Есенина вызывали у его современников колоссальный резонанс. Беспощадный критик серебряного века Зинаида Гиппиус насмешливо и зло парадировала его костюмы и манеру себя держать, даже близкие друзья, поэт Николай Клюев (был среди прочих в гостях у Есенина в гостинице «Англетер» за несколько дней до смерти Есенина) в начале их взаимоотношений, как и многие, страстно Есенина обожавший, под конец любовь сменил чуть ли не ненавистью. Есенина, действительно, многие ненавидели. За славу и успех, за народное признание и слишком очевидный талант, который ничем нельзя было заглушить: ни вином, не жизненными коллизиями, ни женщинами, которые любили поэта до безумия. Биография Сергея Есенина яркая, памятная. Она полна красок, городов, стихов и людей, с которыми поэта сводила судьба, начиная от последней императрицы (слушала его произведения, «печальные как сама Россия», когда Есенин был определен на военную службу в санитарный поезд, что стоял в Царском Селе), до известных политических деятелей революции, друзей-писателей, врагов-завистников, почитателей и убийц. Сергей Есенин почти не писал собственных биографий. В эссе 1925 года «О себе» указал несколько дат и встреч, а в конце подытожил: «Что касается остальных автобиографических сведений, они в моих стихах». Поэтому, наверное, и, правда, ни революция, ни женщины, ни важные встречи, ни даже самоубийство поэта не раскроют до конца того щемящего чувства, которое дарит его бесконечно нежная и проникновенная поэзия:

Когда-то у той вон калитки Мне было шестнадцать лет. И девушка в белой накидке Сказала мне ласково: "Нет!" Далекие милые были!.. Тот образ во мне не угас. Мы все в эти годы любили, Но, значит, Любили и нас.

Мне кажется, что Есенина не убили, а просто ему было невыносимо жить. Одна известная журналистка мне рассказывала, что видела его диагнозы, из которых очевидно, что не алкоголь был причиной срывов, как часто полагают, а наоборот. Бывают такие люди, которые очень чутко слышать, чувствуют, им жить просто бывает невыносимо. Мне кажется, что поэзию Есенина чувствуют все…. Очень жду издания, готовятся иллюстрации, которые всегда очень подробные и достоверные, как и фотографии.

3. Вы работали в кино?

Я долгое время работала на телеканале «Культура» журналистом и сценаристом. Была даже получена Государственная Премия. За самый памятный цикл телепередач «Место и время» с народным артистом России Андреем Толубеевым и народным артистом России Валерием Дегтярем о музеях нашего города, об известных писателях, художниках, музыкантах. Опыт совершенно потрясающий и такое же незабываемое время, знакомство с самыми незаурядными и интересными людьми настоящего и прошлого. Мы снимали в музее Фрейда на Большом проспекте, в Институте Психоанализа, в Пулковской Обсерватории, в музее Достоевского, Шаляпина, Державина, Блока, в Петропавловской крепости, в Казанском соборе, в особняках и дворцах, в пригороде Суйда, где жил Пушкин и его предки, около двухсот или даже трехсот разных точек и мест. Работа на телевидении столь динамична, что сейчас даже не верится, что было освещено такое количество разных тем и сюжетов, при этом досконально изучено, отснято, смонтировано, передачи вышли в эфир. Я случайно попала недавно на съемки и удивилась, что снимают теперь сразу, один раз, один дубль. Наша передача снималась, как снимается кино, тщательно готовились, репетировалась, делали по два-по три, иногда по десять-двадцать дублей. Ту передачу, которую снимают теперь иногда за один день или даже за два часа, мы делали месяц, иногда дольше, фактически проживали. Одна из причин – выдающиеся актеры ведущего театра Петербурга, которые принимали в передаче участие. Андрей Юрьевич Толубеев, например. Невероятной глубины и таланта актер, сыгравший много ролей в театре и в кино. Мне лично особо дорога передача «Холодно ходить по свету» о поэте серебряного века Георгии Иванове и его жене поэтессе Ирине Одоевцевой, которая написала известные воспоминания «На берегах Невы» и «На берегах Сены». Андрей Толубеев сыграл Георгия Иванова совершенно невероятным образом. К сожалению, эта пленка хранится только в архивах, но, тем не менее, хотела бы об этом рассказать. Поэт Георгий Иванов был интересный человек, очень непростой, в чем-то дьявольский. Его стихи невероятной красоты, откуда-то с неба, или из преисподней. Он прощается с Ниной Берберовой, известным критиком, писательницей. Берберова уезжает в Америку, а он остается в Париже (они с женой Ириной Одоевцевой очень в раннем возрасте жили уже в старческом доме, как и многие эмигранты – бедствовали). Георгий Иванов беседует по ходу передачи с Ниной Берберовой и говорит ей о том, как ему тяжело жить, невыносимо, что вокруг «машины, жучки-паучки», читает ей свое стихотворение «Холодно ходить по свету, холодней лежать в гробу», одалживает десять франков, видимо, на вино. Берберова дает ему кусок своего пирога, который Георгий Иванов тщательно заворачивает «на бедность» и кладет в карман. Берберова очень едко и точно ему говорит «Вы же его тут же выбросите по дороге!», как будто подмечает некоторую продуманность, театральность Иванова, его дьявольскую продуманную оболочку, и в этом момент на переднем плане оказывается лицо Толубеева, после этих вот слов. Лицо его выражает все – и радость жизни, и тихое отчаяние, и потусторонний блеск и понимание чего-то важного. Георгий Иванов за свою жизнь был несколько раз женат, чуть не убил одну старушку, столько всего…. А стихи – прозрачные, простые, ангельские просто…. И вот Толубеев передает эти чувства. Такие ньюансы глубины личности подмечены, выражены. В этом магия телевидения. Ведь там музыка, текст, актерское мастерство вступают во взаимодействие, как в театре. Не всегда известно, что сильнее, какой эффект станет главным, но сила воздействия, мне кажется, как в музыке, в десять раз больше, чем просто от текста.

4. Вы пишете романы и повести?

Выходило несколько моих романов под псевдонимом, а в журнале «Звезда» выходили мои повести, в частности, «Роман с филфаком», который – совсем о юности, о филологическом факультете, где я работаю и училась, об Англии, о поколении 90-х, то недавно вышедшая повесть «Мерцающие сны», немного «постарше» – скорее о молодости! И – о киностудии. Я обязательно всегда включаю истории об Англии, где я работала в Шеффилдском Университете и училась в аспирантуре, в Ланкасерском университете (выиграла Королевскую стипендию – королева Елизавета была в тот год в России, в Петербурге и оставила одну стипендию, которую я и получила!), о писателях, кинематографистах, которых я там встречала. Но главная идея повести была о кино, его магии. Повесть состоит из четырех частей, каждая названа по имени мужчины, которых главная героиня Вера любит, ну или думает, что так! Джеймс, Максим, Сергей, Алик. Любит всех по-разному, а Максима и Сергея даже одновременно! Максим – ведущий артист и романтический герой, для которого Вера пишет сценарии, а Сергей – художник, реальный человек, которого она любит и с которым встречается. Мир кино захватывает Веру намного сильнее, чем ей хотелось бы, а в какой-то момент ее увольняют, так как чувства и воображения слишком сильны, мешают работе. Мне было важно показать, как человек взрослеет. Героиня расстается со всеми, но под конец повести ощущает, что каждый из встреченных ею людей неминуемо присутствует в ее жизни, как самый дорогой человек, несмотря на то, что по-настоящему, пылко и страстно она любит только одного Сергея, с которым, правда, тоже расстается. Эта книга посвящена одному моему очень близкому другу, поэтому, по большому счету, целиком, каждая фраза – о нем. А по сюжету это все распадается на многих людей, встреч, моментов, эпизодов. Придуманное и реальное – вперемешку. Как в кино. В частности, есть целая часть о реальном человеке, Нине Ольхиной, заслуженной артистке России, актрисе БДТ, которой уже нет, к сожалению, в живых. Она была близким другом нашего дома, знала Анатолия Мариенгофа, хорошего друга Сергея Есенина, кстати. Повесть моя не автобиография, конечно, но отдельные моменты личные в ней проскальзывают, иначе и не может быть. Еще там есть история о том, как главная героиня едет на Гавайи, смотрит на местные кораллы, заплыв на глубину, потом едет в Индию. Мировоззрение меняется. На Гавайях Вера ощущает силу и мистику океана, собственное бессилие перед человеческой природой. Она посещает медицинскую конференцию и чуть не падает в обморок от обилия операций, которые показывают на огромных экранах. Единственное, что она может привезти Сергею – смешную фигурку, которая его будет охранять. Оказавшись в Индии, Вера тоже идет на экскурсию, на этот раз посмотреть Тадж Махал, который, когда подходишь, кажется – дальше, отходишь – ближе, как метафора человеческих отношений. Ей начинает казаться, что близость к людям, даже самым дорогим, совершенно необязательна. Она перестает видеть мир слишком романтично и однобоко.

5. Вы пишете сейчас что-нибудь еще?

Да, планирую и надеюсь издать еще одну повесть. Она уже написана, но не издана и имеет несколько названий. «Дожди в январе», «не называй меня» или «Триллер на двоих», или «Ночи в пустыне». Это история девушки Маши, которая с детства знает двух молодых людей, Кирилла и Славку.

Славку очень любит, с самого детства, а с Кириллом ее сводит судьба. Дальше семейная жизнь, ребенок. Идея моя была, чтобы эти два героя, Славка, Кирилл, а потом уже и сын – сливаются воедино, двоятся, троятся даже! Мне кажется, что в одном из своих романов так сделал Мураками, не совсем понятно, есть ли эта важная встреча с самым дорогим человеком в конце или герой живет, продолжает жить только с теми людьми, которые его окружают. В общем-то, тема одна и та же – реальный мир и мир придуманный, их взаимодействие. Если в «Мерцающих снах» перевешивал мир виртуальный, кинематографический, то в «Дождях», или в «Ночах!» скорее всего, верх одерживает мир реальный, настоящий. Но не совсем, если честно! Еще мне хотелось показать некоторый гротеск жизни и ироничное к нему отношение главный героини. «Сны» намного более кричат по-юношески и романтичны! Мне также было важно выписать двойную реальность, попробовать ее воссоздать. В «Мерцающих снах» это достигалось, мне кажется, благодаря контрасту между динамичными событиями и нежными письмами, а в этой повести, – благодаря воспоминаниям, резким флэшбекам, туманностью сознания главной героини в некоторых случаях, когда она не уверена, происходит ли это с ней на самом деле или только фантом. Иногда по тексту это видно четко, иногда только мельчайшие детали выдают, что события происходят не на самом деле. Такой эффект в кинематографе легче представить себе и воссоздать. Например, в последнем фильме о Шерлоке Холмсе, сделанный британскими кинематографистами, главный герой вдруг резко говорит своему другу: «оставь меня в покое», отворачивается и начинает фактически «прокручивать назад» свои идеи в голове. Быстро их «находит», почти реально «ощущает», а потом – «выбрасывает» – прочь! В общем, игры сознания.

6. Вы писали много о серебряном веке, о Цветаевой, Ахматовой, Маяковском, Есенине, и немало времени посвятили работе над Сэлинджером?

Он меня не сразу к себе допустил этот Сэлинджер, надо сказать! Я написала книгу, названную «учебное пособие к роману Сэлинджера «Над пропастью во ржи», комментарии, которых, опять-таки, были полностью воссозданы реалии того времени, так же вышли статьи по рассказам его и военным произведениям, которых очень мало и которые не переиздавались, как известно. Сэлинджер для меня важен, прежде всего, как автор, который изобретает свой собственный язык, совершенно отличный от предыдущих поколений писателей. Устная речь, много нецензурных выражений и удивительная тонкость восприятия. Герой Холден многими анализировался, принято считать, что каждый ассоциирует себя с ним, но мне хотелось показать, что Холден это, прежде всего, прощание Сэлинджера с детством, его собственная борьба с собой. Ведь Сэлинджер воевал, входил в концентрационные лагеря, лечился после перенесенного стресса, и все равно, всю войну лелеял мечту о своем романе «Над пропастью во ржи». Его тонкость, чуткость, утонченность не есенинская, какая – то другая. Он ведь сам, целиком – в тех традициях литературных, против которых протестует.

Чарльз Диккенс, Томас Харди, Фицджеральд – Сэлинджер вырос на них, и пытается от них спрятаться, уйти, забыть… Рассказы удивительны, конечно, своей буддистской основой, рваностью, отсутствием причинно-следственных связей, нарушением канонов, на которых держалась литературы. В этом смысле, Сэлинджер очень музыкален, и отличен от традиций предшествующих поколений. Он как будто один из первых услышал новое время, почувствовал его, прожил. Мною любимые поэты серебряного века все ускользают, они слишком романтичны и прямы в страдании, искусстве, а Сэлинджер другой – он глубже, тоньше, как будто все, что он чувствует – скрыто, статично, но многомерно. Хлопок одной ладони, удары теннисного мяча об асфальт, эхо выстрела, звука которого вы не слышали. Это колоссальная мудрость, не только человеческая, но – художественная. Написать так, чтобы «мурашки по коже», но непонятно откуда!

7. О чем вы хотели бы написать в будущем году?

Снова очень хочется написать о Набокове. Я всегда рассказываю студентом о его романе «Ада». Это одно из самых поздних его произведений. Говорят, слишком продуманное, и как сказал один очень известных литературный критик и писатель «Зачем обманывать на пятистах страницах, достаточно было написать просто рассказ»! Это потому что Набоков слишком много там играет, столько сюжетов, линий, обрывов, пространственные субсистемы, все действие происходит в Америке с русскими топографическими названиями. Три языка повествования, столько аллюзий. Пруст, Шатобриан, Лев Толстой, Ветхий Завет на самом высоком уровне интерпретации. И все же я воспринимаю этот текст Набокова, как читаю Тургенева, как будто это роман о дачах, поместьях, осенних листьях, о чем-то таком юношеском. Забавно, ведь я знаю, что это выписанная тщательнейшим образом повествование, а читаю, как будто это от всей души написанная исповедь…В этом смысле, «Ада» – волшебная. Там тоже изобретен совершенно новый язык. Сюжет важен, но как первый уровень, потому как далее открываются невероятные глубины. Вас как будто бы текст поглощает, захватывает. Он настолько насыщен, что невозможно делать что-то, слушать музыку, отвлекаться. Набоков как будто ставит задачу не только победить время, но и полностью овладеть читателем, забрать его из реального мира. Четвертая часть романа называется «Ткань времени», Эта та часть, которую главный герой Ван пишет о времени. Это главный труд его жизни. Вот он пишет, рассуждает, приходит к выводу, что время одерживает победу над пространством, а потом его возлюбленная, Ада, смотрит на это все и говорит, что мы не можем знать, что такое время. Время это как…. И идет в тексте многоточие. Пауза. Вздох. Ада одним махом сметает, зачеркивает то, что Ван писал всю жизнь и говорит, что мы все равно не можем подобрать слово, чтобы выразить, что такое время… На этом многоточии текст и заканчивается. По-моему, Набоков писал эту главу два года… Волшебство в этой недосказанности. Несмотря на нарочитую доскональность, детальность, Набоков, как и Сэлинджер, обладает удивительной тонкостью восприятия.

Такой писатель не называет вещи впрямую, а как будто ускользает…. Знаете, как у Бертолуччи фильм «Ускользающая красота»?!

Нина Феликсовна Щербак: кандидат филологических наук (10.02.04 – Германские языки), филолог, MA in English Language Teaching, Lancaster, UK, преподаватель кафедры английской филологии и лингвокультурологии СПбГУ. Автор повестей и рассказов («Роман с филфаком»: «Звезда», 2010, другие рассказы: «Звезда, 2003; «Русские женщины глазами востока», «Эхо войны в творчестве Сэлинджера»: «Звезда, № 8-9, 2015, «Мерцающие сны», № 7, 2016), книги «Кумиры. Истории великой любви: любовь поэтов Серебряного века» (изд-во «Астрель-Аст»: 2012), книги «Конан Дойл: Шерлок Холмс. Лучшие повести и рассказы (вступительная статья и комментарии, М.: изд-во «Аст»: 2015), книги «Эрнест Хемингуэй. Праздник, который всегда с тобой. Старик и море» (Аст, 2016), учебного пособия «Роман Сэлинджера «Над пропастью во ржи»: Комментарии. Спб: РИО, 2015, книги «Сергей Есенин. Как с белых яблонь дым. Лучшие стихи и биография». М.: АСТ, 2017, книги «Рассекая волны. Из истории британской и американской литературы». Чехов, 2017, книги «Немного тени на желтом песке» (курс лекций «Современные лингвистические, психолингвистические, литературоведческие учения: точки соприкосновения и тенденции развития»). Чехов, 2017. Составитель более двух десятков поэтических сборников (вступ. статья и комментарии: Александр Блок; Поэты Серебряного века о любви; Лучшие стихи Золотого века о любви; Поэтессы Серебряного века; Марина Цветаева; Анна Ахматова и Марина Цветаева; Владимир Маяковский; Стихи и сонеты о любви, CПб.: изд-во «Астрель-Аст»: 2010-2012); Автор литературной версии киносценария «Танго втроем: В ритме разлуки», М.: т/к «Россия», Изд-во «Астрель», 2009. Автор сценария более 100 телепередач циклов «С-Петербург: Время и Место» (Гос. Премия РФ), «Неизвестный Петергоф» (т/к «Культура»). Живет в С.-Петербурге.

 

Об авторе

Нина Феликсовна Щербак (Нина Щербак), филолог, преподаватель СПбГУ (кафедра английской филологии и лингвокультурологии, филологический факультет), журналист, кандидат филологических наук. Закончила английское отделение филологического факультета СПбГУ в 1994 г. С 1994 года преподаватель кафедры английской филологии и лингвокультурологии СПбГУ. Училась и работала в Великобритании:

Ланкастерский университет (магистратура по специальности «Методика преподавания иностранного языка» ELT, Королевская стипендия Queen’s Award, 1995–1996); Шеффилдский университет в должности «Лектор С-Петербурга» (преподаватель русского языка, 2001–2002 гг). В 2002 году работала корреспондентом газеты Лондон Инфо в Лондоне. В 2003–2004 гг. – переводчик на международных выставках: Гонолулу, Гавайи, США; Дели, Индия. Входит в шорт-лист переводчиков Американской Торговой Палаты. В 2015 году защитила кандидатскую диссертацию по теме «Анализ структурно-семантической модели ситуации с локативом home» (на материале англоязычных текстов») по специальности 10.02.04 – Германские языки. На филологическом факультете СПбГУ читает лекционные курсы по теории языка, лингвокультурологии, когнитивной лингвистике, дискурсу СМИ, литературоведению, страноведению Великобритании и США, истории европейской культуры. Автор научно-популярных книг, статей, сценариев о русских поэтах и писателях серебряного века, Марине Цветаевой, Владимире Набокове, Сергее Есенине, Александре Блоке, Ирине Одоевцевой, Нине Берберовой, Георгии Иванове. Автор монографий, более сотни статей об англоязычной культуре и литераторах Артуре Конан Дойле, Джероме Сэлинджере, Эрнесте Хемингуэйе, Эмили Дикинсон. Автор художественной прозы и мемуарных повестей о современной жизни в России, Великобритании, США, Индии. Печатается как прозаик и литературный критик в различных периодических изданиях, таких как журнал «Звезда», входящих в состав Журнального зала, литературно-художественных альманахах, научных периодических изданиях. Печаталась в изданиях литературного объединения «ЛИТО ЛЭТИ», журнале Топос. Автор сценария более сотни передач телеканала «Культура» (цикл телепередач «Место и время», «Неизвестный Петергоф» и пр.).

Избранные работы

Повести и рассказы:

• «Самая престижная школа в Лондоне, или Загадка новорусского подростка, „Мой лунный друг“, или „Джоновская“ Англия» (литературно-художественный журнал Звезда, 2003, № 6),

• «Роман с филфаком» (литературно-художественный журнал Звезда, 2010, № 10): дневниковая проза, «филологический роман», «о страстях, которыми обуреваемо современное студенчество, об их нравах». Входит в Национальный корпус русского языка; анализируется в научных работах по теории языка

• «Русские женщины глазами востока» (литературно-художественный журнал Звезда, 2015, № 8),

• «Эхо войны в творчестве Сэлинджера» (литературно-художественный журнал Звезда, 2015, № 9)

• «Мерцающие сны» (литературно-художественный журнал Звезда, 2016, № 7). [15]

Книги:

• «Самая престижная школа в Лондоне, или Загадка новорусского подростка»/ Молодой Петербург. Стихи и проза. СПб: Изд-во писателей «Дума», 2003 (1000 экз.)

• «Танго втроем: В ритме разлуки», М.: Изд-во «Астрель», 2009. – 224 с. ISBN 978-5-17-046448-7 (5000 экз.)

• «Кумиры. Истории великой любви: любовь поэтов Серебряного века». Изд-во «Астрель-АСТ», 2012; ISBN 978-5-271-40661-4; ISBN 978-5-9725-2226-2; ISBN 978-5-226-04963-7 (тираж 3000 экз.) [16]

• «Учебное пособие к роману Джерома Д. Сэлинджера „Над пропастью во ржи“». СПб: Издательство СПбГУ, 2015. ISBN 978-5-8465-1503-1

• «Конан Дойл: Шерлок Холмс. Лучшие повести и рассказы: М.: изд-во «АСТ», 2015. – 426 с. ISBN 978-5-17-088169-7 (тираж 3000 экз.) [17]

• «Рассказ Конан Дойла „Знак четырех“: комментарии. Linguistic and Cultural guide to the Sign of the Four by Conan Doyle». Чехов: ЦоиНК, 2015; ISBN 978-5-905963-30-8

• «Повесть Артура Конан Дойла „Этюд в багровых тонах“: Комментарии. Linguistic and Cultural guide to the Study in Scarlet».Чехов: ЦоиНК, 2016; ISBN 978-5-905963-56-8

• «Эрнест Хемингуэй. Старик и море. Праздник, который всегда с тобой». Мировые шедевры. Иллюстрированное издание, М.:изд-во «АСТ», 2016. – 333 c, ISBN 978-5-17-095820 (3000 экз.) [18]

• «Сергей Есенин: Как с белых яблонь дым. Лучшие стихи и биография» (составление, вступление, комментарии), М.: Аст, 2017

• «Рассекая волны: из истории британской и американской литературы». Чехов, 2017; ISBN 978-5-905963-63-6

• «Немного тени на желтом песке. Курс лекций». Чехов, 2017. ISBN 978-5-905963-64-3

Поэтические сборники (вступ. статья, составление, комментарии):

• «Александр Блок: Незнакомка». СПб.: изд-во «Астрель-Аст». 2012. – 255 с. ISBN 978-5-17-071117-8 (3 000 экз.)

• «Лучшие стихи Серебряного века о любви». М.: АСТ, Астрель, 2011. – 350 с. ISBN 978-5-17-073901-1; ISBN 978-5-271-35709-1 (5000 экз.)

• «Шедевры мировой поэзии о любви и весне». М.: Астрель, 2012. – 350 с. ISBN 978-5-271-43014-5 (2500 экз.)

• «Я Вас любил. Лучшие стихи Золотого века о любви»; СПб.: изд-во «Астрель-Аст». 2011. ISBN 978-5-17-075787-9, 978-5-271-37794-5 (5 000 экз.)

• Лучшие стихи Золотого века о любви. За все, за все тебя благодарю я. СПб: Изд-во «АСТ», 2011. 256 с. ISBN 978-5-271-39219-1 (5 000 экз.) [19] [20]

• «Серебряный век, женская лирика»;СПб.: изд-во «Астрель-Аст». 2012. – 254 с. ISBN 978-5-271-41462-6 (5 000 экз)

• «Поэтессы Серебряного века». СПб.: изд-во «Астрель-Аст». 2013 ISBN 978-5-271-40642-3 [21]

• «Великие поэты мира о любви и весне», СПб.: изд-во «Астрель». 2012. ISBN 978-5-271-43878-3 (3 000 экз.)

• «Великие поэты о превратностях любви», СПб.: изд-во «Астрель». 2012. ISBN 978-5-271-39995-4 (4000 экз.)

• «Поэзия серебряного века. Среди миров в мерцании светил»; СПб.: изд-во «Астрель». 2013. – 254 с. ISBN 978-5-17-072911-1 (2000 экз.)

• «Марина Цветаева. Под лаской плюшевого пледа»; СПб.: изд-во «Астрель-Аст». 2011. ISBN 978-5-271-39232-0 (5000 'экз.)

• «Анна Ахматова, Марина Цветаева. Легко обо мне подумай, легко обо мне забудь»; СПб.: изд-во «Астрель-Аст». 2011 ISBN 978-5-17-074513-5, 978-5-271-36222-4 (4000 экз.)

• «Владимир Маяковский. Ноктюрн на флейте водосточных труб»; СПб.: изд-во «Астрель-АСТ». 2011. ISBN 978-5-17-076664-2, 978-5-271-38509-4 (4 000 экз.)

• «Владимир Маяковский. Любит? не любит? Я руки ломаю». М.: Астрель, 2012. – 254 с. ISBN 978-5-271-39838-4 (5 000 экз.)

• «Лучшие поэты мира о любви»; СПб.: изд-во «Астрель-Аст». 2012.-256 с. ISBN 978-5-17-072348-5 (8 000 экз.)

• «Что пройдет, то будет мило. Стихи и сонеты о любви»: СПб.: изд-во «Астрель-Аст». 2012. 350 с. ISBN 978-5-271-39222-1 (5 000 экз.)

• «Николай Гумилев. Я печален печалью разлуки». М.: Аст, 2013 ISBN 978-5-17-072912-8 (5 000 экз.)

Научные комментарии:

В соавторстве: «Современные записки: общественно-политический и литературный журнал. Репринтное комментированное издание. В 70 томах. Т.1. Под редакцией М. Н. Виролайнен, С. В. Куликова, СПб.: «Петрополис», 2010. (1000 экз.)

Сценарии

Литературные версии киносценария

«Танго втроем: В ритме разлуки», М.: т/к «Россия», Изд-во «Астрель», 2009. ISBN 978-5-17-046448-7 (5000 экз.)

Сценарии

Автор сценария более 100 телепередач т/к «Культура».

Автор документального фильма «Хрустальные дожди, Татьяна

Пилецкая», о засл. арт. РСФСР Татьяне Пилецкой, ведущий: нар. артист России И.Краско, реж. Е.Плугатырева.

Автор сценария цикла передач «Неизвестный Петергоф», ведущий проф. Б. В. Аверин.

Автор сценария цикла передач «Место и время». Ведущий нар. артист России А.Толубеев, нар. артист России В. Дегтярь, режиссёр Е.Плугатырева. В 2002 году, к празднованию 300-летия Санкт-Петербурга, телеканал «Культура» начал проект «Петербург: время и место», цикл передач, в котором история Санкт-Петербурга, представленная рассказами об отдельных строениях и о частных судьбах, меняется днем сегодняшним. Основа сюжета каждого выпуска – эссе, отправной точкой которого является некое событие, четко определенное в пространстве и во времени – те самые «время и место». Это происшествие, в которое вовлечены персонажи петербургского мира – архитекторы, писатели, ученые, художники, путешественники, композиторы, политики. В этой передаче ведущий актер, переодеваясь, играет то одного, то другого исторического и литературного персонажа, одновременно о них рассказывая. Премьера цикла состоялась 5 сентября 2002 года.

Государственная премия за 2003 год вручена творческому коллективу циклов телевизионных передач канала «Культура»: «Малые музеи Санкт-Петербурга», «Петербург: время и место». Автор сценария:

• «Сияние порфир. Великая княгиня Ольга Александровна»,

• «Город Муз»,

• «Астрономический музей Пулковской Обсерватории»,

• «Триумфальная арка»,

• «Казанский собор»,

• «Театральный музей»,

• «Музей-мастерская Тараса Шевченко. Академия Художеств»,

• «Холодно ходить по свету», (в со-авторстве с Вл. Соболем),

• «Музей Связи»,

• «Музей Почвы»,

• «Аничков Дворец»,

• «Театральная академия»,

• «Музей сновидений Зигмунда Фрейда»,

• «Петропавловская крепость. Комендантский дом»,

• «Особняк Румянцева»,

• «Александр Глазунов»,

• «Музей Санкт-Петербургского государственного университета»,

• «Тени Константиновского дворца»

• «Замок русского Гамлета»

Награды

• Государственная Премия РФ

• Королевская стипендия (Великобритания, 1995),

• Премия журнала Звезда, 2003

Интервью, телевизионные ток-шоу

• Телеканал ЛОТ. Владимир Набоков.

• Интервью журналу филологического факультета СПбГУ «Маяк на колесах». № 4, 2016. С. 14–18. [38].

• Интервью газете Лит-рa. Инфо.

– Интервью журналу «Клаузура», январь, 2017

Телеканал «Культура». Игра в бисер с Игорем Волгиным. Артур Конан Дойл. «Собака Баскервилей». Эфир 03.12.2016,

– Телеканал «Культура». Игра в бисер и Игорем Волгиным. Трое в одной лодке…. Эфир 11.04.2017