Дед Егор лицом сух, узкоплеч, буйно бородат. Сторожит он центральные механические мастерские и гараж. Под его надзором тракторы, комбайны, автомобили и прочая колхозная техника. Дед исправно несет свою стариковскую службу, но, в сущности, равнодушен к ней. Всю жизнь, как говорится, от младых ногтей, был он конюхом и наездником. И в мастерские-то, честно признаться, пошел на старости лет единственно потому, что там сторожу положена лошадь. А без лошади Егору как?

— Ты скажи мне, имеет ли право колхозный пенсионер по закону лошадь купить? — допытывал он меня в первый день, — Черт с ней, я бы корову продал…

Сани бежали легко и раскатисто. Дед Егор правил стоя. Я лежал сзади на охапке сена, пахнущего весенним травянистым тленом, на поворотах держался за отводины, чтобы ненароком не соскользнуть в снег.

Низенькая каряя лошадка Гагара семенила ногами, подбадриваемая вожжой. Когда вожжа с прищелком прилегала к припорошенному инеем крупу, на нем оставались черные продольные полосы. Впрочем, Гагара и сама, без напоминаний, бежала бы охотно. Пока дед обедал, она стояла у ворот, порядочно продрогла на морозе и теперь ей хочется поскорее согреться…

Вечернее солнце, все багровея, нависало над горизонтом, и гребешки снежного наста были так ярко розовы под его лучами, что от их ослепительной ряби начинала кружиться голова.

Наконец, сани влетели в ворота мастерских, скользком ударились в балясину, так что их даже раскатило полукругом и боком поставило точно к коновязи подле проходной. Жокейские замашки у деда…

Проходная колхозных мастерских, она же — сторожка, не страдает избытком мебели. Вся ее обстановка состоит из скамеек вдоль стен, тяжелого конторского стола с тумбами, с зачерниленной столешницей и элегантного на ней белого телефона со скрученным в пружинку проводом. Стол принадлежит завгару, который, впрочем, садится за него не часто, больше занятый то в гараже, то в мастерских, то в колхозном правлении.

Егор прежде брал с собою на службу Султана (того самого, который так грозно встретил меня в первый день), но теперь ему Липистина категорически запретила делать это. Без Султана ей одной дома боязно. Зайди кто — и голоса некому подать. Дед Егор согласился с ее доводами: воров в мастерских и гараже все равно сроду не бывало.

По стенам сторожки развешаны бумажные плакаты, а сбоку двухтумбового завгаровского стола возвышается стенд с деревянными полочками — карманами. По ним разложены книги и брошюры — «В помощь механизатору».

Треть комнаты занимает печь с продолговатой надставленной плитой. Сейчас, в крещенские морозы, она — первая забота сторожа. Несмотря на скудность меблировки и неуютность, проходная не бывает безлюдной. И популярность среди механизаторов ей создает именно печь, щедро источающая тепло.

Шесть часов вечера — время, когда в сторожке смена караула.

Вместо деда Прокопия на пост заступал дед Егор. Церемония сдачи караула довольно проста.

— Кобылу напоил? — спросил дед Прокопий.

— Конечно, напоил. И сена дал, — с достоинством ответил дед Егор и тут же поставил встречный вопрос:

— Объекты проверил?

— Проверил. Все в порядке. Бачок водой заправил?

— Заправил? А кто сегодня дежурит в кочегарке?

— Иванашкин. Угля в запасник привезли?

— Привезли, да больно мелкого. Давай-ка, затопим печь, что-то холодать стало.

Дед Егор начал выгребать клюкой из печи золу и шлак, а дед Прокопий пошел за углем.

Вскоре весело загудела, затрещала печка. От плиты потянуло теплом. А между тем в сторожке становилось все теснее и теснее. Трактористы, шоферы, электрики, слесари, кочегары в задымленных и промасленных фуфайках, прежде чем отправиться с работы домой, считают долгом заглянуть в сторожку. Посидеть, покурить на дорогу, отвести душу неторопливой беседой, узнать деревенские новости.

Новостей много. Но больше всего разговоров вокруг последнего нашумевшего события. Молодой тракторист Виктор Березин поехал ночью (чтоб добраться пораньше!) в дальнюю колхозную бригаду — деревню Таяты — и заблудился. Думал, за тридевять земель уехал, блуждая, но оказалось, что до рассвета колесил за деревней, едва пересек поскотину. Пробираясь впотьмах среди каких-то казавшихся ему незнакомыми березняков и косогоров, он чуть не полетел с отвесного обрыва. Лишь по счастливой случайности в трех шагах от него завернул назад, потом спустился по крутяку вниз и, застряв в речке, — а речка протекает сбоку деревни, — незадолго до рассвета заглушил трактор.

О своих вензелях, выписанных вкрутую на самой кромке обрыва, сам узнал только утром и похолодел от ужаса, представив, что случилось бы, не поверни он назад. Высота уступа была около двадцати метров.

И вот теперь многие ходили на речку, к крутяку, своими глазами посмотреть на это чудо, и, возвращаясь, со страхом и восхищением говорили одно и то же:

— Его счастье, что жив остался. Это ж надо — у самой гибели на тормоз нажать! Будто кто ему на ухо шепнул. Вот уж точно счастье! Не иначе, как Иван в рубашке родился.

— Телепатия… — после каждой тирады, выслушав ее терпеливо, заключал Петька Шанин, молоденький шофер с русыми колечками волос под козырьком ушанки.

Самого Ивана Березина в сторожке не было. Боясь расспросов и насмешек, он миновал проходную, вышел через большие ворота.

В прокуренной, набитой людьми сторожке единственной «белой вороной» среди черных мазутных фуфаек, закопченных лиц был мельник Андрей Мясников. Шапку, лицо, одежду, валенки — все у него запорошило мучной пылью.

— Как мололось? — спросил его деловито дед Егор.

— Ничего мололось, с примолом, — ответил не особенно словоохотливый Андрей.

Домой мы с дедом Прокопием возвращались пешком. Мороз к ночи стал еще круче. Иссиня-черное небо играло крупными яркими звездами, какие бывают только в студеные январские ночи. Месяц был так тонок, что света не давал, и дорожку в снегу мы определяли ногами на ощупь.

«Больно рога круты у молодого месяца. Это к морозу», — вспомнил я слова тетки Липистины.

Шли молча. На такой стуже говорить трудно, сразу перехватывает дыхание, да и не очень слушаются озябшие, будто одеревеневшие губы.