Александр Щербаков

ТРЕТИЙ МОДИФИКАТ

Был момент, я числился по документу грузовым автомобилем.

Понадобилась мне в связи с квартирным обменом справка, кто я таков и какая семья, подал я по телефону заявку в наш районный статузел, а у них машина, видно, перегрелась, сбой поехал. И пришел мне формуляр, что я грузовой автомобиль марки "Александр Петрович Балаев", грузоподъемность "пять человек", основание для поставки на капремонт - "имеет двух детей", перечень узлов, подлежащих списанию - "49 лет", суммарный пробег - "82,5 кв. метра" и так далее. Назывался этот формулярчик - "Ликвидационный вкладыш к техническому паспорту". Я его в рамочку заделал и на дверь повесил смеха ради.

А если говорить серьезно, то, когда вы садитесь к текстеру и кладете пальцы на клавиатуру, вам их не сводит? Мне маленько сводит. Сводит, потому что отдаю себе отчет: я не наедине с самим собой; я, сегодняшний я, имею дело не только и не столько со своим отображением, в котором собран мой опыт, вкусы и набор подхваченных сведений; в сусеках моей "Пошехоники" мне противостоит весь опыт российской словесности. И главное - не столько этот опыт, столько чье-то представление о нем, анонимное, ряженное под объективную истину. И таким образом ряженное, чтобы ощущалось не как противолежащее, а как прилежащее. В этом святом убеждении делаешь три-четыре закидки и сам не замечаешь, что на пятой уже не память "Пошехоники" к тебе прилежит, а ты к ней прилежишь, с каждой закидкой все плотнее, все большим числом граней души. И в голову тебе не приходит, что текст, который ты намастрячил, это не твой текст, а гомогенное месиво из Лермонтова и Зощенко с двумя-тремя щебнинами твоего жаргона. Видеть ты этого не видишь, чуять не чуешь, разомлевший от наглядной вытанцуемости словесного ваяния.

Стелясь вдоль "Пошехоники", любой помбур в отставке может возомнить себя Львом Толстым - это несомненно. Внешне это выглядит как торжество равенства и братства при возгонке духовных ценностей. А по сути дела это шумно буксует сам способ производства этих ценностей на письме.

Уж и не знаю, как выбираются из этого истинные литературные таланты наших дней, а я перешел исключительно на устный рассказ. Чтобы ни к каким клавиатурам даже не прикасаться, чтобы надеяться только на то, что просочилось через собственные нейронные мембраны и таким образом присуще мне и только мне. Я же в писатели не лезу, я был технарь и есть технарь, так что мои словесные экзерсисы на соответствие высоким стандартам не претендуют. Это мой личный способ отдыхать от праведных трудов. И не вижу ничего дурного в том, что отдыхаю не как все - за игрой в видеокассетные бирюльки, составляя индивидуальные наборы из стандартных сюжетов-кубиков, а замахиваюсь на то, чтобы пополнить сам набор.

А что набор по-прежнему поддается дополнению - за это ручаюсь всем моим жизненным опытом. Сколько лет толкусь, ни разу не происходило со мной такого, что уже описано в романах, повестях и рассказах как отечественных, так и иностранных. Взять, например, случай, когда мне на голову упал метеорит. Где вы о таком читали? Или случай, когда меня горилла из фоторужья прищелкнула. Или когда моя ежедневная поверхностная электропрограмма из санатория дуром шла на Гидрометцентр и по ней целую неделю прогнозировали тайфунную обстановку на тихоокеанский регион для всего торгфлота. Или как с меня сняли копию в институте эктопсихологии и что из этого вышло.

Как, вы не знаете этой истории?

Ну держись, народ! Сейчас расскажу.

Началось это лет пять тому назад.

Позвонил мне Пентя Синельников. Это для вас он членкор и вся прочая Петр Евграфович, а для нас он как был со студенческих времен Пентя-Пентюх, так и остается и останется. Звонит он и приглашает к себе в институт. "Пентюнчик, - говорю, - я-то тебе зачем? Я физик, я к вашим зыбким материям никакого касательства не имею". - "Это точно, - отвечает. - Но ты все же загляни, и если только захочешь, то будешь иметь касательство, причем прямое. Учти, что это горячая к тебе просьба".

Раз позвонил, два позвонил, а мне все недосуг. Ну уж когда в третий раз позвонил, неудобно стало. Сопряг я две командировки и выпал в осадок над Пентиной тихой рощей. Взял он меня за белу руку, усадил в кресла пуху лебяжьего и повел речи медовые, вкрадчивые.

- Слушай, Саня. Мы тут, понимаешь, дошли до такой жизни, что имеется возможность создать копию личности. Само собой, не в осязаемом выражении, а в форме взаимодействующих программ и алгоритмов автономно оперирующей группы макропроцессоров. И на первый раз нацеливаемся снять копию не с кого-нибудь, а именно с тебя. От тебя потребуется напряженная работа дня на два-три, а потом месяц корректировочного наблюдения. Будь другом, как всегда был, согласись, пожалуйста.

- На кой мне это ляд, Пентечка? - спрашиваю.

- Потому и прошу, что тебе - ни на кой, - отвечает Пентя. - Мы и сами не очень хорошо представляем, что из этого выйдет. Это наш первый поиск. Сам понимаешь, любого с улицы на такое дело не покличешь. Закругленно говоря, у твоей кандидатуры имеется ряд преимуществ, а твое безотказное чувство юмора, Саня, из них не последнее. Более того, скажу тебе прямо, я лично только на него и уповаю.

- Ой, Евграфыч, - говорю. - Чего-то ты не договариваешь.

- Не то слово, - отвечает. - Не то слово, Саня. За последний год столько просовещался по этому поводу, что язык заплетается и теряю ориентировку: не могу отличить подлинных проблем от надуманных. И в этом смысле надеюсь на тебя как на каменную гору. Выручай.

Решил было я призадуматься. Тык, мык - прорезалось отсутствие базы данных. Прав Пентя: надо ставить опыт. Все разговоры мира не стоят самого примитивного опытишки. А где опыты, там всегда Саня был, есть и будет. Шлепнул я лапой по подлокотничку и согласился.

- Что началось! Как повалила на меня вся Пентина нечисть:

гномы, кобольды, черна книга и бела магия, - такое бедняге Хоме Бруту над гробом панночки и не мерещилось. Ему хоть можно было крут очертить и бормотать "цур меня! цур", а мне и этого нельзя. Ну, это я так, для красного словца. Всяки там были: и светь, и жуть, - но все, как на подбор, въедливые. Однако стерпел. Али я не Саня Балаев?

Напор выдержал. Обклеили меня датчиками, и вернулся я к родным пенатам в сопровождении полутонного контейнера с аппаратурой и трехглавой бригады: один белый маг, один черный, один в клеточку. Расставили они свои сенсографы и дома у меня, и на работе и еще целый месяц отходили от меня только за тем, чтобы посвариться, как покрепче мою особу донять и где бы еще чего на нее приклеить. Уж на что я оптимист, а и то стал впадать в тоскливое свирепство.

А уж кто при том повеселился, на мой счет проезжаючись, так это дружок мой закадычный Оскар Гивич. Но я не только не в претензии, а даже наоборот, поскольку мы друзья, а святой обязанностью друга в наши трудом обильные времена считаю снабжение товарища полуфабрикатами веселья, пусть даже за собственный счет.

Все проходит, пришел конец и моим мучениям. Настал день, сняли с меня сбрую и стали вежливо прощаться.

- Что вышло-то, хоть бы показали, - взмолился я.

- И-и, дорогой Александр Петрович, - отвечают. - Пока нечем хвастаться, сырой материал, нам с ним разбираться еще минимум с полгода. Приведем в порядок - пожалуйста. Мы - народ суеверный, ничего не обещаем, но есть шанс, что устроим вам беседу с самим собой, насколько будет в наших силах соорудить вам цифрового двойника. Просим извинения, если это придется вам не так по вкусу, как сейчас кажется.

Встрепенулся я при этих словах, почуял подвох, но... Но тот такое поднавалилось, закрутило меня, задергало. Там тема открывается, там кончается, ну, да вас ли просвещать на этот счет, сами все знаете. И клятвой на "Таблицах физических величин" подтвердите, что я не кривлю душой, когда говорю, что об этом деле и думать перестал, тем более что Евграфычевы маги никак не отозвались и о себе не напоминали.

Прошло так года три, и вдруг звонят мне из Комитета по изобретениям: "Уважаемый Александр Петрович, просим вас в такой-то день, в такой-то час прибыть к нам на предмет вручения свидетельства об открытии".

У меня в ту пору несколько дел об открытиях через Госкомизобр шло. Сами знаете, каково эти дела даются и сколько тянутся, так что радость моя вам понятна и комментариев не требует. И за этой радостью не стал я дознаваться, какое именно дело увенчивается столь удачным образом. Настанет миг торжества - тут и узнаем.

Прибыл я в указанное место в должный день и час, смотрю, а нас народу человек двести. Отмечается юбилей Госкомизобра, и к торжественному заседанию приурочено вручение множества всяких медалей, знаков и почетных дипломов. И ради такого случая приглашен пастырь всех наук Акинфиев, который под бубны и литавры ручки всем пожимает и желает дальнейших успехов. Все по наивысшему разряду. И тут я вообще размагнитился.

И вот пастырь Акинфиев называет мою фамилию и громогласно объявляет, что мне вручается свидетельство об открытии номер такой-то "Вязкая извратимость нейтрона". У меня отвисает челюсть.

Никогда ничем подобным не занимался, не представляю даже, о чем речь. Сижу, будто через меня микрофарада разрядилась. А меня с боков подталкивают, поздравляют, прямо-таки выплескивают к президиуму.

Идиотское положение. Что же мне? Раскланяться и косноязычно объявить на весь зал, что я ни при чем? Что все это ошибка?

Это я в деле не теряюсь, а здесь, признаюсь, растерялся. А пастырь наш Акинфиев улыбается мне во всю свою мегалопасть, уж он-то здесь вообще ни сном ни духом, диплом протягивает, и я поясницей соображаю, что не момент устраивать скандал и портить старику развлечение.

"Ну, - думаю, - какие-то секретарши-барышни напутали, так поведем себя с достоинством. Приму - а там разберемся, но я ж этот курятничек разворошу век помнить будут". И, не помня себя от ярости, хватаю диплом, следую на место. А при всем том гложет меня детское любопытство: что же это за извратимость нейтрона такая и почему она вязкая.

Сел, раскрываю диплом, суюсь в описание - и обомлеваю. Кое-то в физике я понимаю, и мне достаточно взглянуть, чтобы понять: ничто подобное мне и не снилось, а речь идет об открытии огромного практического значения! "Кому ж это так повезло? - думаю. - И кому же это нынче при моем невольном участии весь вернисаж испортили? И как я перед ним оправдаюсь теперь? Тем, что он наверняка получит диплом, предназначенный мне? Черт знает что! Не потерплю!"

Досада ест напополам с яростью, ничего не вижу, не слышу, галстук меня душит, запускаю два пальца за ворот, с хрустом пуговка от рубашки отлетает. Ничего не соображается, но тут меня в спину толк, передают записку. Разворачиваю: "Не рыпайся. Все в порядке. Надо поговорить. Сходимся в перерыве у второй колонны слева". И Пентина подпись,

От этой записки кидает меня совсем в другую сторону, в домыслы, а я этого не люблю. Скорехонько ввожу себя в элементарную медитацию, унимаюсь и жду своего часа.

Объявляется перерыв, и уж тут я, аки бомба-шутиха, взмываю пробкой, искры сыплются, несусь ко второй колонне. А у колонны стоит Пентя Евграфыч, при нем три мужика, которых я знать не знаю, и у всех такой вид, что лучшего дня в их жизни не бывало и больше не будет.

- Поздравляю, Санчо, от всей души поздравляю, - брызжет радостью Пентя, а ты поздравь нас и особенно вот товарища Бахметьева Сергея Васильевича! Поскольку это именно он заведует у нас в институте отделом балалогии, как он в народе именуется.

- К чертям поздравления! - гаркаю. - Объясни, в какую кашу ты меня засадил и что все это значит!

- Ну, это, - отвечает Пентя, - разговор долгий, но мы к нему готовы хоть сейчас, а лучше все же не сейчас - чуть попозже и внизу, где, говорят, чудесный квас с хренком и первостатейная закусь. Айда, ребята!

Мы айдаем, а ребята, поскольку видят, в какой я фазе, на ходу начинают удовлетворять мое законное любопытство, если так можно назвать чувства, обуревающие вашего покорного слугу.

- Понимаете, Александр Петрович, - говорит этот самый Бахметьев, - вязкую извратимость нейтрона открыл прихоцифровой комплекс, построенный на основании любезно предоставленной вами базы данных. Имеем право утверждать, что этот комплекс является не чем иным, как продолжением вашей личности, а лучше сказать, так ее параллельно действующим рукавом. Посему вручение диплома об открытии вам - не только вполне справедливо, но и следует рассматривать как прецедент в правовом отношении. Важнейший прецедент! И мы надеемся, что вы не будете возражать. Вы очень нас обяжете, если не будете возражать.

- Буду! - ору. - Еще как буду!

- Милейший Александр Петрович! - берет меня под руку с другого бока второй Пентин главный калибр. - Позвольте вам заметить, что наш достоуважаемый патрон, представив меня в качестве Аркадия Владиславовича и только, несколько обеднил колорит, если так можно выразиться, хотя эта краткость и вполне объяснима неизбежной сумбурностью первоначального включения в предлагаемые обстоятельства.

- Короче! - рычу.

- А короче, - отвечает, - дело новое, правил и норм нет. Что мы с вами, будучи людьми разумными и не сволочами, сочтем этичным, то этичным и останется. Может быть, на века. И далеко не последнее, над чем следует подумать, это простота в обращении. Чем проще, тем ближе к естеству и, стало быть, к истине. Без бюрократических нагромождений. Я сам отчасти бюрократ и знаю, что получится, если мы дозволим этой породе развернуться на юридической почве. Взвоем. Дайте волю воображению, и вы признаете, что я прав.

- Осторожней! - говорю. - Если я дам волю воображению, от вас тут синь пороха не останется на развод, - говорю. - Это же надо! Приписать мне чужую работу, будто у меня своих мало! Кто вас надоумил?

- Вы сами, дражайший Александр Петрович, - медовым голосом загадочную речь струит отчасти бюрократ Аркадий.

- Саня! Как ты не поймешь - это же не чужая работа, а твоя! Твоя! - с надрывом взывает Пентя. - Это же ты ее придумал. Ты, помноженный на мощь процессорной техники.

- Вот и пишите эту мощь в авторы! - говорю.

- Позвольте! - вмешивается Бахметьев. - Значит, если поэт творит эпопею, пользуясь процессором, вы ему этот процессор в соавторы запишите? Это же нелепость!

- Хорош процессор, который без моего участия такие идеи рожает! Вы меня не уговаривайте, я этого па душу не приму. Стыдно!

- Товарищи! Александр Петрович! - входит в дело Пен-тин резерв. Извините, Чекмарев моя фамилия, я вашим интерфейсом ведаю. Ей-богу, мы пошли по пустякам. Ну, словно принимаем райские сады, остановились при входе над цветочками и заводимся, белый он должен быть или розовый. Смешно! Уж коли на то пошло, то в этой истории есть еще одна заинтересованная сторона, не правда ли, товарищ Балаев? Я имею в виду эту вашу копию и ее мнение на этот счет. Верно?

- Тут что-то есть! - подхватываю.

- Прекрасно! - говорит Чекмарев этот самый. - Вот вы у нее и спросите, что она сама думает об этом деле.

- Чекмарев, Чекмарев! - укоризненно качает головой Владиславович, Нарушаете насчет словаря. Мы же договорились: никаких "она". "Он", Чекмарев, только "он". Александр Петрович Балаев. В крайнем случае - "третий модификат".

- Караул! - кричу. - Как это "третий модификат"? Значит, есть еще первый и второй? Вы что, решили выпустить меня массовым тиражом? Кто вам позволил?

- Вот! - говорит Пентя, страшно довольный. - Не говорил ли я вам, друзья дорогие, что технические проблемы - это только половина дела. А вторая половина - это проблемы морально-этические, и вот их-то решать куда труднее. Это вам не платки паять и не разъемчики дергать. Всей, простите, Мордой впахиваемся. Давайте разбираться.

Короче, базар. А этот Чекмарев гнет свое:

- Я совершенно серьезно, Александр Петрович. Давайте позвоним по телефону этому вашему второму "я" и спросим его мнение.

- Интересно у вас получается! - говорю. - Если я - это я, то мне никому звонить не надо, чтобы с собой посоветоваться. А если я с кем-то советуюсь, - значит, имею дело не с собой. В данном случае, с автором открытия, которого готов признать сколь угодно близким родственником, даже братом-близнецом, если хотите, но только не самим собой.

- А если он с этим не согласен? - выпаливает Чекмарев.

- Вернее, если параллельный вы с этим не согласны? Даже больше того настаивали, чтобы все произошло так, как произошло? Как тогда быть? толкует Бахметьев.

- Стоп! - кричу. - Вас много, да еще с параллельным мною. А я один, да еще траченный тоской. Пентя, ты меня в это втравил. Верю, что без коварства. Но вели своим гвардейцам скопом не кидаться и не делать из меня дурачка.

- Минуточку, друзья! Не опережайте событий. Слово мне. Александр Петрович! Все, что вы говорите, было верно, так сказать, "до нашей эры", выходит на меня Владиславович. - А теперь трудами присутствующих наступила другая эра - "наша", когда говорить с самим собой по телефону - это проза жизни, причем не самая неприятная. Конечно, с непривычки трудно, но давайте зажмуримся, шагнем - и преодолеем этот барьер. Вы же ученый, вы же профессионал по преодолению барьеров. Али дрогнете? Шагнем - и станет легко и просто: часть вас - у нас. Она потребляет электроэнергию, вы ее оплачиваете плюс обслуживание и накладные расходы и совершенно законным образом располагаете всем, что эта часть вашей личности напридумала, пока вы - то есть та часть вас, которую вы по старинке считали собой, - были заняты другими вопросами. Ну, скажем, спали или находились в отъезде. Я понятно выражаюсь?

- Ничего себе! - говорю я. - Вы хотите сказать, что теперь некто, ну, скажем, я, может соорудить себе копию, она будет работать, а он лентяйничать? Вы во что превратите человечество? В паразитов на собственных копиях, да?

- Ничего не выйдет, - подает голос Бахметьев. - Если вы, к примеру, тайный злонамеренный лентяй, то и копия ваша будет тем же тайным злонамеренным лентяем, и фигу вот вы ее работать заставите. А поскольку это дело будет платным, как Аркадий Владиславович сказал, лентяйничать вам не придется. Денежки придется зарабатывать на содержание своего двойника. Считаю, злоупотребление блокируется надежно. Разве не так?

Ну, если так, - ехидствую, - тогда совсем другое дело! Сколько я вам должен, дорогие мои, по прейскуранту? Вы мне квитанцию, я вам денежки, дипломчик об открытии - под

мышку. Почем с меня?

- Общий расход по теме за три года - миллионов этак десять, если не мелочиться, - охотно объясняет Пентя. - Но речь о первом экземпляре, процедура отрабатывалась по ходу дела, и взваливать эти расходы на тебя было бы несправедливо. Бухгалтерия до копейки бабки подобьет, но, думаю, Санчо, получить с тебя миллион за это дело будет в самый раз.

Я голоса лишился. А Владиславович этот, который Аркадий, так это спокойно подцепляет тартиночку под квас и мирнейшим образом меня в землю втаптывать продолжает:

- Разумеется, дорогой Александр Петрович, к вам лично у нас никаких денежных претензий нет и быть не может. Не вы к нам напрашивались, а мы сами вас пригласили, даже очень просили об одолжении. И цифра, названная Петром Евграфовичем, ни о чем не говорит. Нынче дорого - завтра дешевле песка морского, и наоборот. Я бы выразился так: достигнут принципиальный успех, доказана плодотворность концепций, на конкретном примере продемонстрированы возможности. Взгляните с этой стороны, Александр Петрович, и вы не сможете не признать, что так задевшее вас неудобство - это, не побоюсь такого слова, мелочь, частность, я бы даже сказал, пережиток. Да, пережиток пещерного взгляда на личность как на исключительную собственность индивидуума. Ни с кем и ни с чем неразделимую. До сей поры мы с этим мирились, потому что у нас не было другого выхода. И мы мирились, хотя понимали, что это не так. В самом деле, давайте подумаем, откуда она бралась, эта неразделимая личность. Ну, хотя бы ваша личность, дорогой Александр Петрович. В ее формировании участвовали сотни людей, и живых, и давно, так сказать, покинувших, вся природа первая и вся природа вторая. Есть ли на свете сутяга, который взыщет с вас в их пользу? Утверждаю, что нет. А ваш публичный отказ в их пользу всяк согласен считать благим порывом, но за кого вас примут, возьмись вы точно отсчитывать доли, кому что причитается. Абсурд! Феодальное ростовщичество навыворот! Опомнитесь! Давайте осмотримся, попривыкнем к этой нашей новой эре, а потом уже решим, стоит ли негодовать и бить посуду. Это мы всегда успеем.

- Удружили вы мне, мужики! - говорю. - Вот уж над чем я думать не собирался и не собираюсь. У меня других забот полон рот.

О! - говорит Бахметьев. - Святые слова. Мы натворили - нам и думать. Поверьте, за всеми прочими заботами мы и об этом печемся. Аркадий Владиславович заведует у нас сектором морали и этики и хлеб свой ест не даром. С наскока вы его не переспорите, Александр Петрович.

- Исключительно благодаря вам, - раскланивается этот Владиславович. Исключительно благодаря плодотворным беседам с вами. Вернее, предупреждая ваш вопрос, с той частью вас, которая, будучи занята не менее вас, тем не менее охотно сотрудничает с сектором морали и этики. Временно - без вашего ведома, но это по ее желанию, смею вас заверить. А уж вы с собой сами объясняйтесь. У вас лучше выйдет, честное слово.

- Хотите сказать, что "третий модификат" полностью в курсе дела?

- Именно так, дорогой Александр Петрович. Именно так и в отличие от вас. По крайней мере, до сего дня.

- Ну что ж, - говорю. - По-моему, самое время нам, двум Александр Петровичам, друг с дружкой перемолвиться по душам.

- И во благо! - плещет в ладоши Чекмарев. - Чем тесней, повседневней ваш контакт, тем полноценней результат. А мне, простите, с моей кручиной над интерфейсом - лямка с плеч долой. Я тут кабинетик выше этажом присмотрел. Можем позвонить оттуда. Только большая к вам просьба, Александр Петрович, дозвольте при разговоре присутствовать и записать. Все-таки первый такой разговор в мире, а? Экспонат!

- Чего уж там! - говорю. Пошли. Только как мне обращаться-то к этому вашему "модификату"?

- Сами почувствуете, - отвечает Чекмарев. - Образуется.

Ввалились мы всей ордой в чей-то кабинет, написал мне Чекмарев на бумажке номер - я эту бумажку где-то храню, - и я дрожащим пальцем этот номер набираю: не вмещается в разумение ситуация. Я сам себе звоню - ну надо же! А народ уставился на меня, как дикари на бубенчик.

Набираю. Там снимают трубку.

"Можно Александра Петровича?" - говорю. "Я у телефона", - слышу. И мой голос, и не мой. "С вами говорит Александр Петрович Балаев", - выпаливаю. И тут телефон как взрывается!

"Санек, привет! - слышу. - Наконец-то! То-то я слышу - вроде голос мой и вроде не мой! Ты откуда, дорогое ты мое животное?" - "Да из комитета, говорю. - Дипломчик на открытие тут мне вручили по твоей милости". - "Это на какое?" - слышу. "А у тебя что, не одно?" - спрашиваю. "Санек, дорогой! Где это видано, где это слыхано, чтобы у нас с тобой открытия считали не на кучки, а на штучки? Заявочки четыре там лежат. Да пять с твоей руки, итого девять. Не боись, Госкомизобр у нас не соскучится! Не томи! Что прошло?" "Вязкая извратимость нейтрона", - говорю. "А! - слышу. - Как тебе? Во нрав?" - "Как сказать, - говорю. - Штука-то во! Да не слишком ли круто ты мне ее поднес?" В ответ хохот. Довольный. Мой.

"Поднесено в балаевском стиле, - слышу. - Будет что вспомнить! Разве не наш принцип?" - "Да я не про стиль. Я про существо вопроса". - "Существо, Санек, только начинается. Я прикинул: годовой эффект - шестьсот миллионов рублей. Ты только представь, как будет выглядеть энергетика через десяток лет, если широко двинуть это дело..." - "И не про то я. Я об авторстве". "А что об авторстве? Не понимаю..." - "А то, что диплом на мое имя выписан". - "А на чье же, Саня? Извини, не доходит". - "Но я же, - кричу, - к этой вязкой извратимости никакого отношения не имею!" В трубке помолчало, а потом слышу:

"Слушай, свет ты мой зеркальце, ты глубоко вдохни, поди снов пять-шесть посмотри, поостынь, а потом на свежую головку подумай и брякни мне потолкуем. А тем временем, чтобы я не скучал, скажи, чем у тебя кончилась та история с несимметричными тетралями? Сдыхаю от любопытства. Имей в виду: я этого дня ждал, как Ромео Джульетту под балконом, не столько из-за нас с тобой, сколько из-за тетралей. Так что там?" - "Они макроквантованные оказались, - говорю. - Во вращающемся поле псиквадрат". "Макроквантованные?! Во-он оно что! А ты по Джонсу-Кэрри пощупать не пробовал?" - "Пробовал, - говорю. - Еще как пробовал. Плотности не хватает". - "Ах, ты ж, золой по пеплу! - слышу. - А если толкнуться в ЦЕРН на "Хлопушку?" - "Ты что несешь! - вопию. - "Хлопушка" на десять лет вперед по часам с минутами расписана. Кто нас туда пустит?" - "А вот это моя забота, слышу. - Не печалься, ступай себе с богом. Чекмарев там у тебя?" - "Да. Здесь Чекмарев". - "Слушай, Саня, великая к тебе просьба. Вразуми ты его нашей вещественной дланью, да поувесистей. Век тебе обязан буду. Третий месяц ему талдычу - расширь мне континуум правей горизонта событий, а все как об стенку горох. Без этого - бьюсь-бьюсь - не справляюсь, а одна моделька наклевывается - пальчики оближешь. Одно из двух: или пусть он мне интерфейс реконструирует, или пусть готовится к товарищеским оргвыводам".

- Что? Об что речь? - Чекмарев у меня над пробором шепчет.

А на меня от этих слов таким родным повеяло, таким родным! Вы не поверите, чувствую - сейчас заплачу от нежности.

- Цыть! - говорю. - Сейчас восчувствуешь, - говорю. - "Санек, - говорю, это я не тебе, это Чекмареву. Санек, - говорю, - как смотришь, если мы в чекмаревские узоры перестанем челом биться, а потолкуем один на один в минимальном коллективе? Скажем, лебедь и щука, а рака выдвинем в президиум, пусть там зимует". "Самое то! - слышу. - Только я ж тебя, попрыгунчика, знаю как облупленного. Наобещаешь, а сам куда-нибудь смоешься, ищи тебя потом, свищи". - "Клянусь Галилеем! - говорю. - Завтра не выйдет, послезавтра тоже, а ужо во вторничек после обеда звони - я вся твоя". - "Сам звони, - слышу. Но лучше в среду. У меня тут профилактика намечается небольшая. Главное, чтобы ты понял: не один ты на свете, а имеет место тесное балаевское стадо повышенной проходимости. Сечешь?" - "Пока не очень, - отвечаю. - Не вмещаю. Уж ты прости". - "За прощениями ступай к митрополиту, - слышу. - Прощения это по его части. А нам с тобой приличней бы поупражняться во взаимопонимании на базе обоюдной выгоды и процветания той самой экспериментальной физики, в любви к которой ты, ваша светлость, на каждом столбе расписываешься". - "Так и быть, - говорю. - Возьму пару уроков у Владиславовича, который Аркадий", - говорю. "Этот Тарталья тебя научит! слышу. - Ты же по этой части безграмотней носорога! Скажи спасибо, что я за тебя поднатаскался, и без моего посредничества в диспуты не встревай. Говорю как самому близкому в мире сапиенсу. Кстати, привет ему передавай, он, поди-ка, тоже там крутится. Общий поклон". Отключился.

Я сижу, тупой-тупой, как синантроп мамонта умявши, слова выдавить не могу. А Пентина компашка плавает на верху блаженства.

- Как посмотрите, дорогой Александр Петрович, если мы отредактируем заключительное коммюнике следующим образом? - приступает Владиславович к победному обволакиванию моей персоны. - Первоначальная чувственная реакция прототипа носила резко отрицательный характер, но по мере убедительного представления фактов смягчилась и склоняется в сторону образования взаимно приемлемой платформы для переговоров.

- Ой, мужики! - отвечаю. - Вы, по-моему, наглейшим образом пользуетесь моей слабостью к эксперименту - это раз. Примите живейшие поздравления от невинно пострадавшего - это два. А в-третьих, дорогой Аркадий Владиславович, некая часть меня, явно лучше вам известная, настойчиво советует не беседовать с вами без ее участия. И остальная часть склонна признать совет весьма разумным. Вопрос об авторстве на открытие "Вязкая извратимость нейтрона" впредь до выяснения всех обстоятельств, считаю, остается открытым. Вас устраивает?

- Более чем, - отвечает мне Пентя. - Более чем, Санчо дорогой ты мой! Я в тебе не ошибся. А представляешь, что было бы, если бы на твоем месте оказался какой-нибудь дондук? Без чувства юмора!

- Ну насчет юмора, - говорю, - вы, по-моему, несколько пережали.

- А мы тут ни при чем, - объясняет Бахметьев. - Понимаете, как бы мы к вам ни приставали, полного портрета для психоцифрового двойника получить все равно не удается. А чем дыры латать прикажете? Собственными домыслами? Вот тогда вы были бы правы, твердя, что имеете дело не с самим собой. Поэтому мы поступили по-другому. На основании снятой с вас базы данных изготовили две матрицы: "Балаев-один" и "Балаев-два" - и поручили им совместно составить модификат "Балаев-три", восполняя недостачу собственными, то есть вашими, а не нашими, представлениями о вас. "Третий модификат" в этом смысле - при полном отсутствии нашего произвола - это некоторым образом тот Александр Петрович Балаев, каким вы хотели бы себя видеть. Это существенная подробность. А потом, когда "Б-один" и "Б-два" выработали драйвер вашего образа, мы влили их в образующийся модификат. Простейший технологический прием, а как действует! Оцените.

Ой, а который час? Уже без двадцати? Я же в совет на защиту опаздываю!.. Доскажу, непременно доскажу. Или лучше вот как сделаем: позвоните вот по этому номеру, мы там с Саней-3 Саню-4 намозговали именно на случай, когда у нас затык по времени. Так как? Запишете номерочек?