В 90–х годах в общественной жизни появились люди, о которых раньше никто и понятия не имел. Они были совершенно неизвестными фигурами, о которых никто ничего не знал: кто они такие, как живут и чего хотят?
Речь идет о рабочих. Разумеется, они не сгрузились с летающей тарелки, они жили в той же России. Но дело в том, что рабочий класс в это время стремительно рос. В промышленности 40 % (!) всех российских предприятий, существовавших к началу XX века, были построены в 90–е годы. Только на Юге к двум металлургическим заводам, основанным в 70–е годы, прибавились за 80–90–е годы еще пятнадцать. И что самое главное — количество переросло в качество. Начались «трудовые конфликты». И вот тут-то на рабочих обратили внимание все.
Неизвестные
Тут надо пояснить: а почему нарождающийся рабочий класс остался без внимания как властей, так и революционеров? Дело в идеологии. Она, как это ни смешно, в «рабочем вопросе» у всех противников полностью совпадала. Народники плохо относились к капитализму и, соответственно — к большим заводам и фабрикам. Их идеалом были маленькие мастерские. В таких мастерских невозможно сделать паровоз? Так кого это волновало.
Народники холили и лелеяли идею общины, которая, дескать, готова к социализму. Соответственно, рабочих они воспринимали как заблудших овец. Пошли, мол, ребята подработать — так они и вернутся к себе в деревню.
Власть воспринимала рабочих так же. Разумеется, их не интересовали социалистические идеи. Надежда была на то, что в крестьянской среде живет неистребимая любовь к батюшке — царю.
Особый журнал Комитета министров от 28 и 31 января 1905 года констатировал, что причиной конфликтов «служил существовавший тогда взгляд на существо рабочего вопроса в России, будто условия фабричной жизни у нас и на Западе совершенно между собой различны. Число рабочих, занятых на наших фабрично- заводских предприятиях, весьма незначительно; благодаря счастливым условиям землепользования большая часть русских рабочих тесно связана с землей и на фабричные работы идет как на отхожие промыслы, ради подсобного заработка, сохраняя постоянную, живую связь с деревней; никакой систематической борьбы рабочих с предпринимателями в России нет; нет в ней и самого рабочего вопроса, а потому и не приходится создавать по западным образцам фабричного законодательства».
Это уже, что называется, туши свет. Люди не понимали (или не хотели понимать) вообще ничего. Взять хотя бы пассаж про «счастливые условия землепользования». Россия вообще-то находится в зоне рискованного земледелия. Иногда есть урожай, а иногда его и нет.
Но чиновникам думать так было удобно. Только беда-то в том, что бесконечно иллюзиями жить невозможно. К концу XIX века дело обстояло уже совсем не так, как хотелось бы видеть господам чиновникам.
Число рабочих росло очень быстро. В 1860 году их было 720 тысяч человек, в 1890 году — уже 1,5 миллиона, а в 1900 году — 2,81 миллиона.
В девяностых годах власти все-таки попытались изучать рабочих. Правда, действовали они в этом деле исключительно нелепо. По стране послали нескольких генералов, которые шли в жандармские управления и отдавали соответствующие приказы — и жандармские офицеры перлись на заводы. Вряд ли они там получили нужную информацию.
Оппозиция, впрочем, была немногим лучше. Когда в конце девяностых годов стал популярен «рабочий вопрос», множество журналистов ринулось разрабатывать эту тему. Так их репортажи о походах на рабочие окраины напоминают статьи путешественников, которые пробирались по джунглям к какому-нибудь племени людоедов. То есть для них рабочие также являлись эдаким «неизвестным фактором».
А что эти люди из себя представляли?
В последнее время господа, ностальгирующие о «России, которую мы потеряли», любят приводить цены на продукты в дореволюционной России. Дескать, икра стоила столько-то, осетрина столько-то. То есть получается, любой человек мог аж зажраться. А если бунтовал против власти, то, видимо, либо от дурости, либо потому, что его обманули и запутали некие революционеры. На деле, как водится, все было несколько иначе.
Рабочие делились на две категории: заводские и фабричные. Первые зарабатывали и в самом деле немало — хотя тоже по — разному. Большевик Иван Бабушкин писал в своих воспоминаниях, что он на Невском заводе получал до ста рублей в месяц. Это были очень неплохие деньги. Для сравнения: жалованье армейского поручика составляло 76 рублей, учителя гимназии — столько же. Но Бабушкин был «слесарем первой руки», то есть специалистом высочайшего класса. Да и то сказать — работали-то по четырнадцать часов, ни о каких отпусках и больничных речи не было.
Но Бабушкин — представитель рабочей элиты. У остальных жизнь была совсем не такой хорошей. По сведениям автора вышедшей в 1898 году книги Туган — Барановского «Русская фабрика в прошлом и настоящем», дело обстояло следующим образом.
Средний заработок на Путиловском заводе составлял 21 рубль в месяц. Прожиточный минимум для холостого рабочего в Петербурге — 17 рублей. «Квартира» — то есть комната с удобствами во дворе, на Нарвской заставе стоила 13 рублей в месяц. Плюс дрова, без которых тогда ни еды не приготовишь, ни обогреешься зимой, обходились еще в четыре рубля. И керосин, чтобы свет был — об электричестве на рабочих окраинах понятия не имели. Много оставалось?
Но это «заводские» на Путиловском или на Невском заводе, на котором работал Бабушкин. А вот «фабричные» жили куда хуже. Они получали по 5–15 рублей, поэтому жили в так называемых «рабочих казармах».
Бабушкин, уже будучи вовлечен в рабочее движение, как-то раз пошел поглядеть на жизнь «фабричных» в одну из «рабочих казарм». Кстати, заметим, отправился он туда потому, что это заведение было недавно создано и рекламировалось в прессе как некое великое достижение прогресса. Автор видел такие строения. В Твери, к примеру, так называемые «берговские казармы» стоят до сих пор, как памятник «технического модерна». Будете как-нибудь там — поглядите.
«Нашим глазам представилась вся картина размещения и обстановки этой комнаты. По правой и левой стороне около стен стояло по две кровати, заполнявшие всю длину комнаты почти без промежутка, так, что длина комнаты как бы измерялась двумя кроватями; у окна между кроватями стол и невзрачный стульчик; этим и ограничивалась вся обстановка такой каморки. На каждой кровати спало по два человека, а значит, всего в комнате жило 8 человек холостяков, которые платили или, вернее, с которых вычитали за такое помещение от полутора до двух рублей в месяц с каждого. Значит, такая каморка оплачивалась 14–тью или 16–тью рублями в месяц; заработок же каждого обитателя колебался между 8–ью и 12–15–тью рублями в месяц. И все же фабрикант гордился тем, что он благодетельствует рабочих, беря их на работу с условием, чтобы они жили в этом доме, если только таковой не набит Щитком.
Кстати, об электричестве. К 1917 году в Петрограде было четыре абсолютно несовместимых электрических сети. Представьте, что, покупая электроприбор, вы должны думать — а будет ли он у вас работать?
Мы вышли из каморки и заглянули еще в несколько. Все каморки были похожи одна на другую и производили угнетающее впечатление. У нас пропала охота осматривать дальше — общую кухню, прачечную и помещения для семейных, где серая обстановка скрашивалась лишь одеялом, составленным из бесчисленного множества разного рода лоскуточков ярких цветов и которое покрывало кровать, завешенную пологом. Полог служил двум целям: с одной стороны, он должен был прикрыть нищету, с другой — он удовлетворял чувству элементарной стыдливости, ибо рядом стояла такая же семейная кровать с такой же семейной жизнью. Все это было слишком ужасно и подавляло меня, заводского рабочего, живущего более культурной жизнью, с более широкими потребностями».
Замечательно люди жили, не правда ли?
Что такое забастовка
Но самое интересное в другом. Бунтовать против власти начинали как раз заводские рабочие. И заводилами среди них были те, кто очень неплохо зарабатывал. Надо сказать, что власть предпринимала определенные меры для защиты прав рабочих. В 1886 году был принят закон «о штрафах и расчётных книжках», который был призван положить конец беспределу фабрикантов, штрафовавших рабочих за всё на свете.1885 год — запрещение ночного труда женщин и детей.1886 год — закон об определении условий найма и порядка расторжения договоров рабочих с предпринимателями.
Для контроля за этими законами была учреждена новая бюрократическая структура — Фабричная инспекция при Министерстве финансов. Те, кто видел милую картинку «явление санитарного (пожарного) инспектора в магазин (ресторан)», поймут, что это была за кормушка.
В самом деле, фабричная инспекция практически всегда стояла на стороне предпринимателей. Дело тут не только во взяточничестве. Для чиновника предприниматель — «социально близкий». А кто такие эти работяги, которые вечно всем недовольны?
Так что даже немногочисленные законы об охране труда повсеместно нарушались, причем порой очень подлым образом. Например, заводской гудок, оповещавший о конце смены, давали на полчаса позжеИ по всей Руси великой начались стачки и забастовки. Вот пример того, что происходило на Невском заводе в 1894 году, в описании Ивана Бабушкина. Заметим, никакие революционеры тут ни при чем. Их влияние на заводах тогда было очень небольшим. Дело самое простое: под Рождество рабочие ждали во дворе зарплату. По какой-то причине она задерживалась уже второй день — а люди хотели нормально отметить праздник. Ну, и началось.
«Наша проходная подвергалась разрушению. Там били стекла и ломали рамы. С улицы на наши ворота летели камни и палки, брошенные с целью сбить фонари и орла. Фонари скоро потухли, стекла побились, и, кажется, существенно пострадал также и двуглавый орел. После этого было прекращено бросание камней и палок в ворота, и тогда мы смогли выйти со двора завода на улицу. Проходная здорово пострадала и являлась трофеем взволнованной кучки смельчаков. Пробовали ее даже поджечь, но не удалось, и потому она стояла, как страшилище, в которое никто взойти не смел из страха, чтобы его не заподозрили, как сторожа, и не избили, поэтому же, очевидно, она и не была подожжена. Все внимание разбушевавшихся было обращено теперь на противоположную сторону завода, где на воротах никак не удавалось разбить фонари, а разбивать проходную не желали из страха повредить себе, так как в этой проходной хранились паспорта.
Рядом с воротами находилось длинное одноэтажное здание, в котором жил управляющий завода, человек, вызывавший у всех рабочих ненависть. Его-то и хотели наказать рабочие; но как это сделать? Пробовали раскрыть дверь, но не сумели и решали поджечь парадный вход.
— Керосину сюда, скорей! — кричали суетившиеся у парадного люди, но керосину взять было негде. Доставали из разбитых фонарей лампы, тащили к крыльцу и поливали собранную кучку разных деревянных щепочек.
Нужно сказать, что все это время толпа положительно запруживала улицу, и не было возможности проехать даже извозчику, но паровик с тремя, четырьмя вагонами продолжал ходить все время. Опасаясь нападения рабочих, отчего могли пострадать прислуга и публика, машинист пускал полным ходом поезд, сам садился ниже окон, не наблюдая за путем, пока не минует завода. Рабочие страшно возмущались этим и потому кидали в поезд все, что попадалось в руки. Я видел, как один специально разбивал стекла в вагонах. Он направлял длинную палку, которая барабанила по окнам летевшего поезда, и редкое стекло оставалось цело. Публика от страха падала на пол вагонов и тем избегала возможных ударов от палок и камней. Удивительно, как не произошло при этом катастрофы. Рабочие легко могли положить что-либо на рельсы, и крушение было бы неминуемо. Очевидно, страх, что при этом пострадает много стоящих у завода рабочих, удерживал от такого поступка.
Одновременно с нападением на проходные толпа рабочих направилась и к заводской хозяйской общественной лавке. Эта лавка являлась бичом рабочих, в ней рабочий — заборщик чувствовал презрение к себе не только со стороны прохвоста, управляющего лавкой, но и всякого приказчика. Забирающий товар не мог быть требовательным за свои деньги, он получал то, что ему давали, а не то, что ему было необходимо. Особенно это чувствовалось при покупке мяса, когда давали одни кости, а будешь разговаривать, то выкинут из завода. Понятно, что во время такого протеста не могла уцелеть эта ненавистная для всех лавка, и, действительно, ее разгромили. Были побиты банки с вареньем, много других товаров было попорчено; сахар и чай выкидывали на улицу, посуду били и т. д.
Таким образом, как я уже говорил, попортили проходную и находящиеся в ней книги, побили фонари, пытались проникнуть в квартиру управляющего, который, запершись со своим семейством в квартире, чувствовал, что жизнь его висела на волоске, потом пытались поджечь эту квартиру и тоже не удалось, разбили лавку, попортили массу товара, начали бить стекла в главной конторе и у директора завода. Здание, в котором помещалась главная контора и квартира директора, находилось во дворе, фасадом к улице. В это здание швыряли куски каменного угля. Я тоже, было, схватил кусок угля, но не бросил. Однако больше всего гнева вызывала лавка. Туда все бежали, давя друг друга в узком и тупом переулке. Все это продолжалось не меньше получаса.
Первым спасителем для управляющего явилась пожарная часть местной полицейской части, которая, расположившись около ворот дома управляющего, парализовала действия толпы в этом пункте. Вскоре прискакали казаки и встали вдоль улицы против завода. Узнавши о погроме лавки, они направились туда, но теснота проезда не особенно многим позволила въехать в переулок и к самой лавке. Несомненно, что распоряжавшиеся в лавке люди старались по возможности скорее выбраться оттуда, но все же возвращаться пришлось мимо казаков. Часть смогла перелезть через забор и выпрыгнуть во двор завода, избегнув встречи с казаками. Возле лавки было арестовано много публики, не принимавшей участия в погроме лавки, а только глазевшей на любопытное зрелище.
Вскоре после пожарных приехал с. — петербургский брандмайор, генерал Паскин. Он направился к корпусу главной конторы, но дверь оказалась заперта. Перетрусившие конторские заправилы не скоро впустили генерала, который, не зная сути дела, волновался, нажимая кнопку электрического звонка, и в то же время успокаивал небольшую кучку рабочих, человек в пятнадцать, говоря, что он пойдет в контору и распорядится, чтобы сейчас же начали выдавать жалование. Ему отвечали: ведь мы не бунтуем, а только ожидаем жалование, которого, очевидно, нам не желают выдавать. Наконец, дверь открылась, и генерал почти бегом поскакал вверх по лестнице в контору знакомиться с сутью дела. Публика начала стекаться к конторе, и минут через десять набралось больше полсотни. В это время сбегает с лестницы генерал и выходит к нам на улицу. Лицо у него красное, и, видимо, он в большом волнении. Надо полагать, что он остался не особенно доволен объяснениями в конторе.
Во время рождественских праздников в селе Смоленском произошла масса арестов, так как здесь находится наш завод; многих арестовали по указаниям довольно сомнительного свойства. Так, некоторые были арестованы только благодаря тому, что раньше поругались с каким-либо приказчиком или еще с кем-либо из мастеров. Большинство же было арестовано по показанию полиции или, просто, если при обыске находили не раскупоренную одну восьмую или четверть фунта чаю, или сахару — больше, чем было записано в последний раз в заборной лавочной книжке. Так или иначе, а арестовано было много и много таких, которые положительно не вызывали раньше никакого подозрения, что они сочувствуют революционному движению или бунтарству. Все арестованные много и долго сидели до суда, и многие были осуждены далеко не так милостиво».
Как видим — какая тут революция?
Это был простой бунт, который вспыхивает, когда отношения напряжены до предела. Тогда любой, может, и затесавшийся в толпу революционер, может заорать: «Бей гадов!» — и дело пойдет. Но для этого необходимо соответствующее настроение толпы. Завести толпу с «нуля» не смог бы даже такой выдающийся оратор, как Лев Троцкий.
Но чем дальше — тем забастовки становились все более организованными. И возглавляли их именно квалифицированные рабочие, которые были грамотными и образованными людьми. В основном, требования были совсем не политическими, а чисто житейскими. К примеру, вернуть уволенных рабочих или уволить мастера, который любит пускать в ход кулаки. Еще одним требованием являлась отмена штрафов. В рабочих листовках — прессе той поры, — о штрафах за какие-либо нарушения говорится с ненавистью. Хотя даже в Петербурге, который в этом деле был впереди всей России, штрафы не превышали 2 % от заработка. И о мастере что, рабочие не понимали, что будет другой, ничуть не лучше?
Но: в те времена на предприятиях были иные отношения, нежели теперь или при СССР. Сейчас рабочий, который хочет поступить на завод, идет в отдел кадров — или как он там по — новому называется. А тогда вопросы приема и увольнения рабочих решал мастер — по собственному разумению.
Все это дело понимали. Но ведь причиной стачек был не конкретный мастер, и не штрафы — а то, что у людей появилось чувство собственного достоинства. Они прекрасно знали себе цену. Заводские рабочие — это ведь отнюдь не мужички, пришедшие подкалымить. Это Мастера! Которые делали то, чего никто другой сделать не мог. И они не понимали, почему их держат за рабочую скотину.
Надо сказать, что тогдашние российские предприниматели были ребятами, которые не хотели видеть и не желали понимать ничего. То есть, может, среди них и были те, кто соображал, что с рабочими не стоит так обходиться. Но против стаи не попрешь. Сожрут — с. В качестве примера можно вспомнить предпринимателя из иной страны, САСШ, кстати, прошедшей бурный опыт «классовых войн». Генри Форд уже гораздо позже, в десятых годах XX века, ввел на своих предприятиях восьмичасовой рабочий день и очень высокую по тем временам заработную плату.
Так вот, на него накинулись все! Форда обвиняли в том, что он анархист, что такими действиями он угробит американскую экономику… К счастью, против автомобильного короля руки были коротки. Форд не брал кредитов, его производство являлось абсолютно самодостаточным. Но в России таких рисковых ребят, как Форд, не имелось.
Что касается властей, те действовали еще дурней. У них был принцип: тупо давить бунтарей. Никого не волновало, что рабочие требовали соблюдения существующих законов. Тем более, для чиновничьих мозгов проще рявкнуть «Разогнать!», чем разбираться, кто прав, кто виноват. Забастовка расценивалась не как конфликт определенных интересов, который можно как-то решить, а как «подрыв устоев».
Но дело-то в том, что при забастовке не особо понятно, кто там главный. То есть по суду доказать вину конкретного Иванова или Петрова проблематично. Поэтому наиболее активных смутьянов высылали из больших городов административным порядком. И кто виноват, что к рабочим пришли марксисты и имели у них успех?