1. Заговорщики идут косяком
В истории декабристского движения следствие и суд над заговорщиками занимает особое место. Тут уж столько мифов понакручено… Особенно этим отличились авторы художественных произведений шестидесятых-семидесятых годов. Любители эзопова языка, описывая эту тему, пытались уподобить следствие по делу декабристов политическим процессам тридцатых годов. Обличить таким образом «тирана», который повесил и законопатил на каторгу таких славных ребят.
Самое смешное, что сходство и на самом деле имеется. Как доказали сегодня историки, далеко не все «жертвы сталинских репрессий» были невинно пострадавшими. И показаний у них не выбивали. Они сами наперебой закладывали друг друга…
Но вернемся к декабристам и расставим точки над i. Эти люди совершили ГОСУДАРСТВЕННОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ. Они планировали насильственное свержение власти. В какой стране и в какие времена за подобные действия награждают ценными подарками? С декабристами же обошлись на удивление мягко.
С самого начала расследования Николай I сформулировал его принцип: «Моя решимость была, с начала самого, – не искать виновных, но дать каждому оговоренному возможность смыть с себя пятно подозрения. Так и исполнялось свято. Всякое лицо, на которое было одно показание, без явного участия в происшествии, под нашими глазами совершившимся, призывалось к допросу; отрицание его или недостаток улик были достаточны к немедленному его освобождению. В числе сих лиц был известный Якубович; его наглая смелость отвергала всякое участие, и он был освобожден, хотя вскоре новые улики заставили его вновь и окончательно арестовать. Таким же образом лейб-гвардии Конно-пионерного эскадрона поручик Назимов был взят, ни в чем не сознался, и недостаток начальных улик был причиной, что, допущенный к исправлению должности, он даже 6 генваря был во внутреннем карауле; но несколько дней спустя был вновь изобличен и взят под арест. Между прочими показаниями было и на тогдашнего полковника лейб-гвардии Финляндского полка фон-Моллера, что ныне дивизионный начальник 1-й Гвардейской дивизии. 14 декабря он был дежурным по караулам и вместе со мной стоял в главной гауптвахте под воротами, когда я караул туда привел. Сперва улики на него казались важными – в знании готовившегося; доказательств не было, и я его отпустил».
Между тем причин для подобной мягкости у императора, честно говоря, не имелось. В истории России было множество государственных переворотов. Но такое случилось в первый раз! Впервые в стране возникла разветвленная организация, которая планировала не просто смену одного монарха на другого, а далеко идущие цели.
«Это не военный бунт, но широкий заговор, который хотел подлыми действиями достигнуть бессмысленные цели… Мне кажется, что у нас в руках все нити и мы сможем вырвать все корни… Могут меня убить, каждый день получаю угрозы анонимными письмами, но никто меня не запугает», – сказал император великому князю Михаилу Павловичу.
Николай I решил довести дело до конца, и машина расследования заработала. Механизм ее был следующим:
«Всякое арестованное здесь ли, или привезенное сюда лицо доставлялось прямо на главную гауптвахту. Давалось о сем знать ко мне чрез генерала Левашова. Тогда же лицо приводили ко мне под конвоем. Дежурный флигель-адъютант доносил об том генералу Левашову, он мне, в котором бы часу ни было, даже во время обеда. Доколь жил я в комнатах, где теперь сын живет, допросы делались, как в первую ночь, – в гостиной. Вводили арестанта дежурные флигель-адъютанты; в комнате никого не было, кроме генерала Левашова и меня. Всегда начиналось моим увещанием говорить сущую правду, ничего не прибавляя и не скрывая и зная вперед, что не ищут виновного, но желают искренно дать возможность оправдаться, но не усугублять своей виновности ложью или отпирательством.
Так продолжалось с первого до последнего дня. Ежели лицо было важно по участию, я лично опрашивал; малозначащих оставлял генералу Левашову; в обоих случаях после словесного допроса генерал Левашов все записывал или давал часто им самим писать свои первоначальные признания. Когда таковые были готовы, генерал Левашов вновь меня призывал или входил ко мне, и, по прочтении допроса, я писал собственноручное повеление Санкт-Петербургской крепости коменданту генерал-адъютанту Сукину, о принятии арестанта и каким образом его содержать – строго ли, или секретно, или простым арестом.
Когда я перешел жить в Эрмитаж, допросы происходили в Итальянской большой зале, у печки, которая к стороне театра. Единообразие сих допросов особенного ничего не представляло: те же признания, те же обстоятельства, более или менее полные».
Конечно, император просто физически не смог бы лично заниматься расследованием. Хотя он беседовал как с основными фигурантами, так и с людьми, к которым ранее хорошо относился. Николай I не пытался сам докопаться до корней заговора. Он хотел понять логику этих людей, мотивы их поступков. А в некоторых случаях – явно пытался «поговорить по-человечески». Однако сначала эти его попытки успеха не имели.
«Орлов жил в отставке в Москве. С большим умом, благородной наружностию, он имел привлекательный дар слова. Быв флигель-адъютантом при покойном Императоре, он им назначен был при сдаче Парижа для переговоров. Пользуясь долго особенным благорасположением покойного Государя, он принадлежал к числу тех людей, которых счастие избаловало, у которых глупая надменность затмевала ум, считав, что они рождены для преобразования России. Орлову менее всех должно было забыть, чем он был обязан своему Государю, но самолюбие заглушило в нем и тень благодарности и благородства чувств. Завлеченный самолюбием, он с непостижимым легкомыслием согласился быть и сделался главой заговора, хотя вначале не столь преступного, как впоследствии. Когда же первоначальная цель общества начала исчезать и обратилась уже в совершенный замысел на все священное и цареубийство, Орлов объявил, что перестает быть членом общества, и, видимо, им более не был, хотя не прекращал связей и знакомства с бывшими соумышленниками и постоянно следил и знал, что делалось у них. В Москве, женатый на дочери генерала Раевского, который одно время был начальником штаба, Орлов жил в обществе как человек, привлекательный своим умом, нахальный и большой говорун. Когда пришло в Москву повеление к военному генерал-губернатору князю Голицыну об арестовании и присылке его в Петербург, никто верить не мог, чтобы он был причастен к открывшимся злодействам. Сам он, полагаясь на свой ум и в особенности увлеченный своим самонадеянием, полагал, что ему стоит сказать лишь слово, чтоб снять с себя и тень участия в деле.
Таким он явился. Быв с ним очень знаком, я его принял как старого товарища и сказал ему, посадив с собой, что мне очень больно видеть его у себя без шпаги, что, однако, участие его в заговоре нам вполне уже известно и вынудило его призвать к допросу, но не с тем, чтоб слепо верить уликам на него, но с душевным желанием, чтоб мог он вполне оправдаться; что других я допрашивал, его же прошу как благородного человека, старого флигель-адъютанта покойного Императора сказать мне откровенно, что знает.
Он слушал меня с язвительной улыбкой, как бы насмехаясь надо мной, и отвечал, что ничего не знает, ибо никакого заговора не знал, не слышал и потому к нему принадлежать не мог; но что ежели б и знал про него, то над ним бы смеялся как над глупостию. Все это было сказано с насмешливым тоном и выражением человека, слишком высоко стоящего, чтоб иначе отвечать, как из снисхождения.
Дав ему договорить, я сказал ему, что он, по-видимому, странно ошибается насчет нашего обоюдного положения, что не он снисходит отвечать мне, а я снисхожу к нему, обращаясь не как с преступником, а как со старым товарищем, и кончил сими словами:
– Прошу вас, Михаил Федорович, не заставьте меня изменить моего с вами обращения; отвечайте моему к вам доверию искренностию.
Тут он рассмеялся еще язвительнее и сказал мне:
– Разве общество под названием «Арзамас» хотите вы узнать?
Я отвечал ему весьма хладнокровно:
– До сих пор с вами говорил старый товарищ, теперь вам приказывает ваш Государь; отвечайте прямо, что вам известно.
Он прежним тоном повторил:
– Я уже сказал, что ничего не знаю и нечего мне рассказывать.
Тогда я встал и сказал генералу Левашову:
– Вы слышали? Принимайтесь же за ваше дело, – и, обратясь к Орлову: – а между нами все кончено.
С сим я ушел и более никогда его не видал».
2. Следствие ведет великий князь
Непосредственно расследованием занимался «Высочайше утвержденный тайный комитет для изыскания соучастников злоумышленного общества». Его председателем был военный министр А. И. Татищев. И кроме него – еще десять человек. В том числе – великий князь Михаил Павлович.
Работа им предстояла долгая и противная. Впоследствии декабристы запустили в обиход благородную версию, согласно которой они честно признавались только в своих собственных подвигах, а товарищей не выдавали. На деле же все обстояло «с точностью до наоборот». Почти все, кто не был взят с оружием в руках и не явился сам, вели себя примерно так же, как князь Сергей Трубецкой. Сначала пытались оправдаться. Когда же видели, что отпираться бесполезно, то на следователей начинали изливаться такие потоки информации, что те записывать не успевали. Забавно, кстати, что многие печальники о счастье русского народа требовали вести допрос на французском языке!
Все их показания о своей роли в заговоре сводились в основном к знаменитой фразе: «не виноватая я!» А потом они со спокойной душой сдавали всех, кого знали. Тех, в чьем участии в заговоре декабристы были не уверены, сдавали тоже. Именно так вляпался в это дело Александр Сергеевич Грибоедов. Вожди – Оболенский, Трубецкой и Рылеев – заявили, что он входил в Северное общество. Сам писатель это решительно отрицал и скорее всего не лгал. Иначе бы историки нашли хоть какие-нибудь следы его участия: очень уж хотелось пристегнуть к декабристам и Грибоедова. Главный советский специалист по декабристам, академик М. В. Нечкина, выпустила книгу «Грибоедов и декабристы». На четырехстах страницах она тщетно пытается отыскать хоть одно реальное свидетельство о принадлежности писателя к тайным обществам. Но… На нет и суда нет. Вот и Следственная комиссия его оправдала, а в качестве компенсации морального ущерба Николай I велел вне очереди присвоить Грибоедову следующий чин и выдать премию в размере годового оклада. Кто спорит, писатель по образу мыслей был близок к декабристам и общался с ними. Но ему хватило ума не лезть в это дерьмо слишком глубоко.
Но это только один пример. Таких случайных людей оказалось немало. Именно потому, что подследственные называли всех без разбору – в том числе знакомых, приятелей и собутыльников. А ведь все это надо было проверить. Так что объем работы у Следственной комиссии рос, как снежный ком.
Стоит сказать несколько слов о методах работы комитета. Строго говоря, никаких особенных следственных действий не предпринималось. Допросы, очные ставки и изучение изъятых бумаг – вот, собственно, и все. Не было, допустим, попыток прошерстить свидетелей. Отработать связи. Не просмотреть, а всерьез проанализировать изъятые бумаги. Это азы следственной работы, известные еще древнеримским «ментам». Но факт есть факт: следствие велось очень поверхностно, потому-то многие тайны и связи декабристского движения так и остались в темноте. Что, кстати, позволило Михаилу Лунину «во глубине сибирских руд» злорадствовать: мол, копали вы, копали, а до многого так и не добрались… И уж точно – никому из подозреваемых не «шили дел».
В мемуарах декабристов значительное место отведено описаниям того, как их мучили звери-следователи. Все это рассказывается подробно, со слезами и соплями. Впоследствии весь этот скулеж был добросовестно переписан многочисленными историками. Вообще, своеобразная штука – психология таких вот революционеров. Они задумывали государственный переворот, обманом послали солдат под пули, покушались на территориальную целостность страны… но почему-то думали, что их за это слегка пожурят. Так, Следственная комиссия у А. Муравьева, барона Штейнгеля и многих других именуется «инквизицией». А почему? Когда арестованных водили на допросы, им на время пути закрывали лица. Черт его знает зачем – какие-то отголоски средневековой романтики. Часто допросы проводились ночью. Непорядок, конечно. В сегодняшней России, к примеру, это запрещено. Но, с другой стороны, – они сами были виноваты: столько людей насдавали, что разобраться с ними никакого дня не хватало. Ну и, конечно же, «иезуитские методы дознания». Без смеха читать возмущенные описания этих самых методов невозможно. Неудачливых заговорщиков возмущало, что с ними играют «нечестно». Задают неожиданные вопросы. Переспрашивают. Ведут длительные допросы с рваным ритмом. Играют в «доброго и злого следователя». Лгут: «все уже сознались». Обычные следовательские приемы.
А чего они хотели? Чтобы Следственная комиссия дала им возможность спокойно и обстоятельно отовраться? То есть логика их была следующей я могу юлить, врать и изворачиваться, а следователь обязан вести себя, словно в Английском клубе.
Что бы эти ребята запели, попадись они в руки капитана Ларина и старшего лейтенанта Дукалиса…
Порой инфантильность декабристов поражает. Вроде бы взрослые люди, офицеры. А вот Александр Муравьев никак не мог понять, что надо отвечать за свои поступки. Он искренне недоумевает: за что же нас судят? Ну, решили заговор устроить… Простите, дяденька, мы больше не будем!
Размах следствия был вызван не только словоохотливостью заговорщиков. Надо сказать, что у Николая I сложилось несколько преувеличенное представление о масштабах заговора. Хотя, возможно, до многого и на самом деле просто не докопались.
«Подобные показания рождали сомнения и недоверчивость весьма тягостные, и долго не могли совершенно рассеяться. Странным казалось тоже поведение покойного Карла Ивановича Бистрома, и должно признаться, что оно совершенно никогда не объяснилось. Он был начальником пехоты Гвардейского корпуса; брат и я были его два дивизионные подчиненные ему начальники. У генерала Бистрома был адъютантом известный князь Оболенский. Его ли влияние на своего генерала, или иные причины, но в минуту бунта Бистрома нигде не можно было сыскать; наконец он пришел с лейб-гвардии Егерским полком и хотя долг его был – сесть на коня и принять начальство над собранной пехотой, он остался пеший в шинели перед Егерским полком и не отходил ни на шаг от оного, под предлогом, как хотел объяснить потом, что полк колебался, и он опасался, чтоб не пристал к прочим заблудшим. Ничего подобного я на лицах полка не видал, но когда полк шел еще из казарм по Гороховой на площадь, то у Каменного моста стрелковый взвод 1-й карабинерной роты, состоявший почти весь из кантонистов, вдруг бросился назад, но был сейчас остановлен своим офицером поручиком Живко-Миленко-Стайковичем и приведен в порядок. Не менее того поведение генерала Бистрома показалось столь странным и мало понятным, что он не был вместе с другими генералами гвардии назначен в генерал-адъютанты, но получил сие звание позднее». (Из записок Николая I.)
То есть Николай подозревал, что многие заговорщики остались вне поля зрения. В значительной степени работа Следственной комиссии и сводилась к тому, чтобы попытаться «дойти да самой сути». И поглядеть – не ведут ли нити и в сторону.
Сильное впечатление произвело на императора восстание Черниговского полка. Два выступления в разных частях страны – это уже серьезно. Кто знает – где еще их ждать? Потому-то и тащили на допросы людей, которые когда-то баловались радикальными идеями, а потом и думать об этом забыли. В большинстве случаев подобные персонажи отделывались испугом или не слишком сильным наказанием.
Впрочем, был вопрос, который крутили настойчиво и упорно. Как в мемуарах писали декабристы, «роковой вопрос» – план цареубийства.
Сегодня либерально настроенные авторы много кудахчут по этому поводу. Мол, хорошие ребята просто болтали спьяну, а их сразу – кого на каторгу, кого на эшафот.
Мы уже знаем, что не только болтали. К тому же за подобную «болтовню» в те времена очень круто разбирались во всех странах. Так, в Великобритании полковник Эдуард Маркус Деспарди и его друзья любили на досуге поговорить о либеральных реформах. Эти люди и на самом деле только говорили. Но в 1807 году их казнили ВСЕХ. И, кстати, не особенно гонялись за доказательствами вины. В отличие от российской Следственной комиссии, в Британии в таких случаях действовала презумпция виновности. Что делать – время было такое.
Есть и еще одно соображение. Старательная раскрутка темы «намерения убить государя» была еще и политическим ходом. Возможно, Николаю очень не хотелось обнародовать факт наличия большого тайного общества, состоявшего из представителей высшей аристократии и ставившего целью радикальное изменение государственного строя. В политике всегда если не врут, то недоговаривают. А «умысел на цареубийство» – это, с одной стороны, дело вполне житейское. Да к тому же всем понятное и не вызывающее в народе никакой симпатии.
Можно привести такую аналогию. Во время сталинских репрессий значительное число партийных руководителей шло в лагеря и к стенке тоже за чисто житейские дела – за то, что заворовались. Но как-то неудобно было признать, что коммунисты, дорвавшиеся до власти, ведут себя точно так же, как и все чиновники, начиная с Древнего Египта, – путают свой карман с государственным. Вот на них и вешали обвинения в шпионаже, вредительстве и прочих подобных делах.
Давайте подробнее рассмотрим поведение декабристов на нескольких конкретных примерах.
3. Вожди выдают всех. Пестель
По свидетельству члена Южного общества Николая Лорера, 13 декабря Пестель, направляясь туда, где, как он предполагал, его арестуют, прихватил с собой яд. Как записано в протоколе следствия, «яд взял он с собой для того, чтобы, приняв оный, спасти себя насильственной смертью от пытки, которой опасался».
Но ядом Пестель не воспользовался. Не потому, что не сумел: декабристов ведь брали интеллигентно – не заламывали им руки и не клали лицом на пол. Так что при желании кончить жизнь так, как впоследствии фюрер, он бы смог. Но не стал. И вряд ли потому, что не решился. Пестеля можно справедливо обвинять во многом, но не в трусости и не в отсутствии решительности. Николай I так описывает свое о нем впечатление: «Пестель был также привезен в оковах; по особой важности его действий, его привезли и держали секретно. Сняв с него оковы, он приведен был вниз в Эрмитажную библиотеку. Пестель был злодей во всей силе слова, без малейшей тени раскаяния, с зверским выражением и самой дерзкой смелости в запирательстве; я полагаю, что редко найдется подобный изверг».
В этой фразе интересна не эмоциональная оценка. Насчет «зверского выражения», конечно, император написал сгоряча. Все-таки Пестель не был убийцей с большой дороги. Но Николай, великолепно разбиравшийся в людях, увидел в лидере заговорщиков главное – Пестель ни в чем не раскаивался и ни о чем не жалел.
Так оно и было. Он решил играть до конца. Своих планов на случай ареста он никогда от товарищей не скрывал; говорил, что тут же выдаст всех. И чем больше будет репрессий, тем лучше. Расчет был на то, что «будут новые герои, встанут новые бойцы», что посеянные им и его товарищами идеи дадут новые всходы.
Вряд ли, конечно, он предвидел, что «разбудит Герцена» и что его имя через сорок лет станет святым для совершенно иной генерации революционеров. Он рассчитывал на декабристскую субкультуру. Ему не удалось – но попробует кто-нибудь еще… И все начнется сначала.
История показала, что он не прав. Молодые люди, с восторгом галдящие о свободе и тиранах, довольно быстро осознали, куда все это ведет. Тем более что в 1828 году началась очередная русско-турецкая война, а в 1831 году грянуло польское восстание. Этот свинцовый ветерок выдул мусор из мозгов. К примеру, Пушкин, несомненно в молодости находившийся под влиянием идей декабристов, стал быстро эволюционировать «вправо», придя в итоге к имперским идеям.
Со своей точки зрения Пестель рассуждал правильно. Ведь массовые репрессии могут посеять страх. Но могут – и ненависть.
В этом, думается, и кроются причины его поведения на следствии. В показаниях Пестеля на самом деле нет ни капли раскаяния. Да и вообще, в отличие от показаний других декабристов, в них почти нет личного. Он холодно и четко рассказывает о том, кто, что, где и когда. Называет всех. Подробно излагает свои взгляды и взгляды других декабристов. Есть, правда, моменты, которые он если и не полностью отрицает, но полностью в них и не признается. Самый главный – ключевой для следствия вопрос – о цареубийстве. Из его показаний следует: да, такая мысль была, обсуждали, но все это были лишь слова. «Настоящих буйных мало». Мол, никто не взялся быть исполнителем, вот мы и решили вывезти царскую семью за границу.
Пестель был умным человеком и прекрасно понимал, что такими показаниями свою участь не облегчишь. Но логика в них была. Идея цареубийства не могла иметь в тогдашней России популярности. Как мы помним, устранение царя планировали обставить как дело, к которому общество никакого отношения не имеет. Реклама этой идеи была Пестелю ни к чему. К тому же в показаниях, написанных заковыристым витиеватым языком, между строк можно прочесть: у вас, ваше величество все впереди.
И еще одно место, где Пестель напускает непроглядного тумана, – отношения с польскими националистами. Вот тут он делает большие глаза: не знаю, не помню, не видел, не принимал участия. Он говорил только о тех, кто был гарантированно «засвечен», о ком его спрашивали. Но сам не назвал почти не одного польского имени. Хотя в случаях с декабристами все обстояло «с точностью до наоборот». Почему? Да все потому же! Если в России он в неопределенном будущем мог рассчитывать лишь на возрождение общества, то с Польшей дело обстояло куда конкретнее. Там существовали реальные тайные организации, которые готовили восстание. Оно и состоялось через шесть лет.
Причина такого поведения заключалась не только и не столько в фанатичной вере Пестеля в правоту своих идей. В отличие от большинства других декабристов, он прекрасно понимал: «тут на милость не надейся». Поэтому, как и Сергей Муравьев-Апостол, он решил напоследок погромче хлопнуть дверью. Отомстить распространением своих идей. И что же? Николаю I ему отомстить не удалось. А вот его династии… Для народовольцев и для последующих поколений революционеров декабристы, особенно «повешенная пятерка», стали идолами. Так что в результате дело их не пропало.
Николай I скорее всего прекрасно понял игру Пестеля. Возможно, в этом одна из причин его почти исключительного гуманизма. Но к приговору мы вернемся, когда настанет время.
4. Вожди выдают всех. Рылеев
А вот другой знаменитый персонаж, Рылеев, вел себя совершенно по-другому. Историк М. Цейтлин справедливо отмечает его особенность: стремление загребать жар чужими руками, а самому по возможности оставаться в стороне. Мы помним его «достойное» поведение в день восстания на Сенатской площади. Оказавшись в Петропавловской крепости, он повел себя примерно в том же духе.
Конечно, полностью отрицать свою видную роль в произошедшем Рылеев не мог: слишком уж засветился. Но тем не менее он всеми силами старался эту роль преуменьшить. Мол, это все они. А я так – в сторонке сидел. Вот выдержка из его показаний:
«На совещаниях, в коих я участвовал, бывали также Трубецкой, Ник. Тургенев, М. Муравьев-Апостол, Митьков, Оболенский, Н. Муравьев, Нарышкин, Поджио, Пущин, Волховский, капитан Гвардейского генерального штаба; сего последнего на совещании, а равно и Поджио, я видел только раз. Мнения Волховского в то время не упомню, в последствии же при свиданиях моих с ним у Оболенского он всегда был на стороне конституционной монархии. Саперного офицера при мне на совещаниях не было ни разу. Чтение плана конституции Н. Муравьева происходило до вступления моего в общество. Когда Митьков делал предложение, дабы вменить в обязанность членов говорить о свободе крестьян, в собрании членов меня не было, я также тогда, кажется, еще не был принят. В последствии же о том слышал я, только не упомню, где и от кого. При вступлении моем в общество мне сказано было, что свобода крестьян есть одно из первейших условий общества, и что в обязанности каждого члена склонить умы в пользу оной.
…Не зная тогда еще Кронштадта и даже ни разу еще не бывав в нем, я основал упомянутое мнение свое на образе мыслей и дарованиях Н. Бестужева и Торсона. Предложение сие было принято всеми единогласно, и я на другой же день открылся А. и Н. Бестужевым и принял их. Скоро за сим Н. Бестужевым был принят и Торсон. В одном из собраний общества и, кажется, именно в том, в котором было рассуждаемо о созвании Великого Собора, мною сделан был вопрос: «А что делать с Императором, если он откажется утвердить устав представителей народных»? Пущин сказал: «это в самом деле задача». Тут я воспользовался мнением Пестеля и сказал: «не вывести ли заграницу»? Трубецкой, подумав, отвечал: «больше нечего делать», и все бывшие тогда у меня: Митьков, Никита Муравьев, Матвей Муравьев, Оболенский и Н. Тургенев согласились на сие. Впоследствии от членов Думы возложено было на меня поручение стараться приготовить для исполнения упомянутой мысли несколько морских надежных офицеров. Вот все, что на совещании общества было предложено мною против Царствующей фамилии.
Квартира моя с того самого времени действительно сделалась местом совещаний, сборища заговорщикам, откуда исходили все приготовления и распоряжения к возмущению; но это произошло случайно, по причине моей болезни, которая не дозволяла мне выезжать».
Из показаний Рылеева получается, что он ни в чем таком не виноват, правда, почему-то постоянно оказывается в самой гуще событий. Но за него все решают другие.
«Дворец занять брался Якубович с Арбузовым, на что и изъявил свое согласие Трубецкой. Занятие же крепости и других мест должно было последовать по плану Трубецкого после задержания Императорской фамилии».
Наиболее опасным обвинением было подстрекательство к цареубийству. И тут Рылеев затянул песню о том, что это все Каховский с Якубовичем, а он – наоборот – всеми силами их сдерживал: «В начале прошлого года Каховский входит ко мне и говорит: «Послушай, Рылеев! Я пришел тебе сказать, что я решился убить Царя. Объяви об этом думе. Пусть она назначит мне срок». Я, в смятении вскочив с софы, на которой лежал, сказал ему: «Что ты, сумасшедший! Ты, верно, хочешь погубить общество! И кто тебе сказал, что дума одобрит такое злодеяние?». Засим старался я отклонить его от сего намерения, доказывая, сколь оное может быть пагубно для цели общества; но Каховский никакими моими доводами не убеждался и говорил, чтобы я на счет общества не беспокоился, – что он никого не выдаст, что он решился, и намерение оное исполнит непременно».
В конце концов, припертый к стенке, он вынужден был признать, что все-таки подбивал Каховского убить императора. Но это, дескать, так, с языка сорвалось…
Свои письменные показания Рылеев завершает так: «Засим покорнейше прошу Высочайше учрежденный Комитет не приписать того упорству моему или нераскаянию, что я всего здесь показанного не открыл прежде. Раскаявшись в своем преступлении и отрекшись от прежнего образа мыслей своих с самого начала, я тогда же показал все, что почитал необходимым для открытия обществ, для отвращения на юге предприятий, подобных происшествию 14 декабря, и если что до сего скрывал, то скрывал не только щадя себя, сколько других».
Оно, конечно, выглядит благородно. Есть в документе и такие строки: «Словом, если нужна казнь для блага России, то я один ее заслуживаю и давно молю Создателя, чтобы все кончилось на мне, и все другие чтобы были возвращены их семействам, Отечеству и доброму Государю Его великодушием и милосердием».
Еще благороднее. Только вот все показания Рылеева как-то такому стремлению противоречат. Потому что построены они по принципу «топи других, чтобы выплыть самому».
Судя по всему, в отличие от Пестеля, Рылеев не понимал всей серьезности игры, которую он затеял. И его фраза «казните меня, остальных отпустите» похожа именно на показное благородство. Рылеев, как и многие другие, явно рассчитывал выкрутиться. Но ему не повезло. Николай I Рылееву не поверил. Он писал Константину: «Показания Рылеева, здешнего писателя, и Трубецкого раскрывают все их планы, имеющие широкое разветвление в Империи, всего любопытнее то, что перемена Государя послужила лишь предлогом для этого взрыва, подготовленного с давних пор, с целью умертвить нас всех, чтобы установить республиканское конституционное правление: у меня имеется даже сделанный Трубецким черновой набросок конституции, предъявление которого его ошеломило и побудило его признаться во всем».
Так что над Рылеевым замаячила тень эшафота.
5. Дяденька, прости хулигана!
Рассчитывали на милость и многие другие, даже Каховский. Хотя, казалось бы, ему-то на что надеяться? Он своей рукой убил двух генералов. 16 декабря его доставили в Петропавловскую крепость. Николай I распорядился:
«Каховского содержать лучше обыкновенного содержания, давать ему чай и все, что пожелает… Содержание Каховского беру на себя».
Дело в том, что при первой встрече Каховский произвел на императора благоприятное впечатление. И что самое главное – все полагали, что генералов убил Бестужев-Марлинский. Потому-то Каховский неправильно оценил ситуацию и стал строчить императору письма, в которых утверждал, что он душой болел о благе России…
«…Намерения мои были чисты, но в способах, я вижу, заблуждался. Не смею Вас просить простить мое заблуждение, я и так растерзан Вашим ко мне милосердием: я не изменял и обществу, но общество само своим безумием изменило себе».
А вот что пишет Александр Бестужев:
«Что же касается собственно до меня, то, быв на словах ультра-либералом, дабы выиграть доверие товарищей, я внутренне склонялся в Монархию, аристократией умеренной. Желая блага отечеству, признаюсь, не был я чужд честолюбия…».
По-русски это означает – убеждений не имел, поддакивал всем, чтобы покруче выглядеть.
И, наконец, хит:
«Да будет еще, Ваше Императорское Высочество, доказательством уважения, которое имею к великодушию Вашему, признание в том понятии, что мы имели о личном характере Вашем прежде. Нам известны были дарования, коими наградила Вас природа; мы знали, что Вы, Государь, занимаетесь делами правления и много читаете. Видно было и по Измайловскому полку, что солдатство, в котором Вас укоряли, было только дань политике. При том же занятие дивизии, Вам вверенной, на маневрах настоящим солдатским делом доказывало противное. Но анекдоты, носившиеся о суровости Вашего Beличества, устрашали многих, а в том числе и нас. Признаюсь, я не раз говорил, что Император Николай с его умом и суровостью будет деспотом, тем опаснейшим, что его проницательность грозит гонением всем умным и благонамеренным людям; что Он, будучи сам просвещен, нанесет меткие удары просвещению; что участь наша решена с минуты Его восшествия, а потому нам все равно гибнуть сегодня или завтра.
Но опыт открыл мне мое заблуждение, раскаяние омыло душу, и мне отрадно теперь верить в благости путей Провидения… Я не сомневаюсь по некоторым признакам, проникнувшим в темницу мою, что Ваше Императорское Величество посланы Им залечить беды России, успокоить, направить на благо брожение умов и возвеличить отечество. Я уверен, что Небо даровало в Вас другого Петра Великого… более чем Петра, ибо в наш век и с Вашими способностями, Государь, быть им – мало. Эта мысль порой смягчает мои страдания за себя и за братьев; и мольбы о счастьи отечества, неразлучном с прямой славой Вашего Величества, летят к престолу Всевышнего.
Вот как проняло-то!
Гнуснее всех в этой компании выглядят Сергей Муравьев-Апостол (которого иные историки называют «святым») и его приспешники. Ладно бы сдавали друг друга. Но они легко и просто называли имена солдат, которых привлекли.
«Самый тяжелый грех декабристов: они выдавали солдат. Даже Сергей Муравьев, даже славяне все рассказали о простых людях, слепо доверившихся им» (М. Цейтлин).
Мы уже неоднократно могли убедиться, что солдаты для этих «народолюбивых» господ были пустым местом. Быдлом, которое должно слепо умирать ради осуществления их великих замыслов. Вот это и делает декабристов такими своими для всех последующих поколений русской интеллигенции.
7. На суд!
Сенатская комиссия работала ударными темпами. К 26 мая рассмотрение дел было закончено. Всего в поле зрения комиссии попало 579 человек. Однако большинство из них отделались легким испугом. Официально оправдание звучало: «Высочайше повелено оставить без внимания». Тем, кто был вообще ни при чем, выдавали «оправдательные аттестаты». А некоторым, как Грибоедову, даже компенсировали доставленные неприятности. Во всяком случае всем полностью оправданным выплачивали солидные «прогонные» (деньги на проезд плюс «суточные») для поездки до места службы или жительства. «Оставлены без внимания» были и те, кто принадлежал к тайным обществам, но никакого участия в их деятельности не принимал. Особенно это касалось членов Союза благоденствия. Если не имелось доказательств, что подследственные знали «сокровенную цель», то их не преследовали. Забавно, что кое-кто потом снова вляпался в уголовщину. Так, член Союза благоденствия Феофил Панкратьев, выпутавшийся из истории с декабристами, в 1840 году попал под суд за злоупотребления на таможне.
С Северным и Южным обществами получилось не так просто. Хотя «оставляли без внимания» и тех, кто состоял в этих структурах. Но здесь к большинству из замешанных в заговоре применялись, говоря современным языком, административные наказания. Кого-то турнули со службы, других – перевели из гвардии в армию. Иногда с распоряжением «докладывать о поведении». Некоторых заключали на несколько месяцев (до полугода) в крепость, а потом, поскольку почти 80 процентов фигурантов по делу было военными, – направляли для дальнейшего прохождения службы.
Полностью виновными было признано 115 человек. 3 июня начал работу Верховный уголовный суд.
Вообще-то суда в современном понимании над декабристами не было. Верховный суд лишь выносил приговоры. Но не стоит проводить аналогию со сталинскими «тройками», как это часто делают поклонники декабристов. Приговоры декабристам выносила солидная компания, состоящая из 68 человек. В его состав входили члены Государственного совета (17 человек), сенаторы (35), члены Святейшего Синода (3) – эти категории носили название «сословий», а также лица, специально назначенные императором (13 человек). Причем приговор каждому обвиняемому выносили всем коллективом. Все решали голосованием, что, конечно, чрезвычайно затрудняло работу. Если бы Николай хотел сделать все четко и быстро – зачем ему городить такой огород? Очевидно, что император стремился придать процессу легитимность. Дело в том, что такая структура суда соответствовала традиции, сложившейся в России в XVIII веке. Именно так судили важнейших государственных преступников, например Пугачева и его сподвижников.
Другое дело, что декабристов подобные методы несколько ошарашили. Как я уже говорил, они до конца верили, что с ними станут цацкаться. Не стали.
В воспоминаниях заговорщиков повсеместно присутствуют жалобы на правовую неграмотность как членов Сенатской комиссии, так и суда. Это верно. Да только в тогдашней России понятие «юридическая грамотность» было относительным. Дело в том, что положение с законами в Российской империи первой четверти XIX века было просто «аховым». В них сам черт мог сломать не только ногу, но и голову. Формально действовало Соборное уложение… 1649 года! К нему подверстывались законы, изданные Петром Великим, – такие как Воинский регламент и Морской устав. Согласно этим – никем не отмененным – правовым нормам ВСЕХ обвиняемых следовало построить в колонну по четыре и под барабанный бой вести на эшафот. Но для XIX века это было бы все-таки чересчур. В этом еще одна причина столь многочисленного судейского состава: судьям приходилось назначать наказания, не опираясь ни на какие правовые нормы. В таком деле необходимо «привлечение общественности», а то потом не отмоешься от упреков в неправедном суде.
Для удобства всех обвиняемых разделили на одиннадцать разрядов – по степени вины. Точнее, на двенадцать. Самые «крутые» были «вне разрядов». Потом долго тасовали имена. В конце концов получилась более или менее стройная картина. В «высшую категорию» вошли пятеро: Пестель, Сергей Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин, Рылеев и Каховский. О последнем и говорить нечего – по нему веревка плакала горькими слезами, хотя бы за двойное убийство. Не говоря уже о намерении убить императора, что по тем временам было еще страшнее. Пестель, как сказано в материалах следствия, был «душою» заговора. Рылеев – непосредственным организатором попытки государственного переворота. Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин руководили мятежом и были взяты с оружием в руках. Все справедливо. Хотя отнесены они были к самым опасным преступникам с формулировкой «имел умысел на Цареубийство».
Вообще-то члены Высшего уголовного суда приговорили к смертной казни 36 человек. Пятерых названных и всех, отнесенных к I разряду.
«Высшим» полагалась страшная смерть.
Существует миф, что все решал Николай I, а суд только изображал бурную деятельность. Это не так: споры шли жаркие. В Высшем уголовном суде сформировались два полюса: «патриотов», стоявших за наказание по полной программе, и «филантропов», выступавших за гуманизм.
Никто не сомневался, что «первая пятерка» должна покинуть этот мир. Вопрос стоял: каким образом. Вот результаты голосования по обвиняемым «вне разрядов»:
2 человека высказались за «постыдную смертную казнь». Еще двое – не указали, каким образом казнить. 19 человек предлагали четвертование (как Пугачева) – «четвертовать, голову воткнуть на кол, части тела разнести по четырем частям города, положить на колеса, а после на тех же местах сжечь». 44 судьи предлагали четвертовать просто, без затей. Именно такой приговор и вынесли.
Но чем «ниже» были разряды, тем более расходились мнения. Видов наказаний предлагалось все больше. Да и в смысле тяжести кары полюса все более удалились друг от друга. Вот пример голосования по VIII разряду:
– лишение чинов и дворянства, вечное поселение;
– лишение чинов и дворянства, ссылка на поселение;
– лишение чинов и дворянства и вечное поселение в Сибири при условии, что государю будет угодно даровать преступникам жизнь;
– каторга (без указания срока);
– лишение чинов и дворянства, ссылка в Сибирь;
– политическая смерть;
– вечная каторга;
– лишение чинов и дворянства с разжалованием в солдаты;
– лишение чинов и дворянства с разжалованием без выслуги (не оговаривая отдачу в солдаты);
– лишение чинов и дворянства, заточение на 10 лет;
– лишение двух чинов, заточение в крепость на 5 лет.
Как вам такой разброс? От «пятерки» до вечной каторги.
В итоге 15 декабристов, проходивших по этому разряду, были приговорены «к временной ссылке в каторжную работу на 4 года, а потом на поселение».
Например, член Южного общества подпоручик квартирмейстерской части Владимир Лихарев получил свой срок за то, что «знал об умысле на Цареубийство; принадлежал к тайному обществу с знанием цели и знал о приуготовлениях к мятежу».
Самый мягкий приговор заключался в «лишении токмо чинов с написанием в солдаты с выслугою». Интересно, что половина осужденных по XII разряду лично участвовали в восстании на Сенатской площади. Но поскольку следствие установило, что они «были вовлечены обманом», то все получили по минимуму. Впоследствии большинство из них снова выбилось в офицеры. А ведь для самого лучшего солдата «из простых» эполеты были практически недосягаемы.
29 июля доклад о проделанной Высшим уголовным судом работе был представлен императору. Он вынес решение о так называемой конфирмации:
«Рассмотрев доклад о государственных преступниках, от Верховного уголовного суда нам поднесенный, мы находим приговор, оным постановленный, существу дела и силе законов сообразным.
Но силу законов и долг правосудия желая по возможности согласить с чувствами милосердия, признали мы за благо определенные сим преступникам казни и наказания смягчить нижеследующими в них ограничениями…»
Для большинства осужденных тяжесть наказания была снижена, так сказать, на порядок. Так, «перворазрядники», приговоренные к смертной казни, получили одни – вечную каторгу, другие – «двадцатник» (те, кто раскаялся). Осужденные по второму разряду, приговоренные «к политической смерти по силе указа 1753-го года апреля 29-го числа» («положить голову на плаху, а потом сослать вечно в каторжную работу»), – получили по двадцать лет без «плахи». И так далее.
Пятеро главных заговорщиков от смерти не открутились. Но мучительная казнь четвертованием была заменена обычной пеньковой веревкой.
Многие историки полагают, что Высший уголовный суд намеренно назначал наказания «с запасом». Смягчение наказаний высшей властью – это тоже российская традиция. Но, возможно, Николай I понял логику Пестеля. Смертная казнь и вечная каторга, которая немногим лучше смерти, – это, конечно, благодатный посев ненависти. Вероятность того, что кто-нибудь из друзей и родственников осужденных снова попытается поднять восстание. К тому же на императора со всех сторон давили родственники декабристов, многие из которых принадлежали к знатным и влиятельным фамилиям. Так, к примеру, генерал-майор Орлов отмазался от всякого наказания. Император не смог отказать его брату, сыгравшему одну из ключевых ролей в подавлении восстания в Петербурге.
Впоследствии, 28 сентября, Николай еще на порядок уменьшил тяжесть приговора. К примеру, «вечникам» скостили срок до 20 лет. А автор «Конституции» Никита Муравьев, схлопотавший 20 лет, в итоге отправился отбывать «пятнашку». Как и другие его «товарищи по разряду».
12 июля осужденные, кроме пятерых смертников, были доставлены в Комендантский дом. Им предстояло выслушать приговоры, которые для многих стали шоком. Так, Александр Муравьев до последнего был уверен, что Николай их помилует. В смысле – просто отпустит. Конечно, такая глупость императору и в голову не приходила. Это была бы не доброта, а идиотизм: безнаказанность развращает. Вообще, царь очень грамотно вычислил «среднее арифметическое» между строгостью и гуманизмом. А вот Константин Павлович в Варшаве всеми силами «отмазывал» поляков, чья причастность к заговору была неопровержимо доказана. Либерал… В результате он в 1831 году получил восстание, во время которого его спасла только исключительная бездарность повстанцев.
Ночью началось исполнение наказаний. Моряков отправили в Кронштадт. Остальных в три часа утра вывели на двор крепости. По углам горели костры, вокруг стояли гвардейские полки. Осужденных построили в центре в два каре – одно для гвардейских офицеров, другое – для армейских. Над головами декабристов ломали шпаги, с них срывали эполеты и мундиры, а затем облачали в арестантские халаты.
Якубович в куцем халате, в офицерских сапогах и в шляпе с пышным султаном вышагивал, как на параде. При виде него смеялись даже бывшие офицеры и дворяне.
Казнь декабристов я описывать не буду, об этом написано и снято очень много. Добавить, в общем-то, нечего, кроме одной детали. Шестидесятники и прочие либералы любили повторять фразу, которую якобы сказал Рылеев, сорвавшись с веревки:
– Бедная Россия! И повесить-то порядочно не умеют!
Эта фраза известна в нескольких вариантах. Князь С. Волконский, потомок декабриста Сергея Волконского, приводит еще такие варианты: «Подлецы, даже повесить не умеют», «И веревки порядочной в России нет», «Я счастлив, что дважды умираю за Отечество». Только вот не очень понятны источники цитирования. Все знают эти слова в пересказе и, заметим, по смыслу все три фразы различны. Так, может, она и не звучала? Есть в истории много случаев, когда тому или тому деятелю приписывают красивые, звучные слова, работающие на определенную легенду. Более того: большинство известных «исторических» фраз придумывались позже.
Как бы то ни было, но в результате «порядочная веревка» все-таки нашлась. Начался последний и самый длинный период в истории декабристов, также обросший многочисленными мифами, – тюремный.