Рута

Над бамбуковой рощей проросли три звезды, когда мы вышли из темной воды, легли на деревянные лежаки, еще теплые, неостывшие после дневного зноя.

— Поймай мне богомола и расскажи об Атлантиде — сказала Рута.

— Ты видела когда-нибудь богомола? — спросил я, не оборачиваясь к ней, потому что мысленно перенесся к одной из трех звезд и мне не хотелось сразу возвращаться.

— Нет. Ни разу не видела богомола. Только на картинке. Знаю, что это большой зеленый кузнечик.

— Это не кузнечик.

— Знаю, знаю. Но похож!.. В Тбилиси их нет.

— Здесь, в Пицунде, их тоже немного. А с Атлантидой проще. Если хочешь, расскажу, но боюсь, потом долго не уснешь.

— Это страшно?

— Да. Все атланты погибли во время катастрофы. Было это в незапамятные времена.

— Почему погибли?

— Почему случилась катастрофа?.. Думаю, тогда в океан упал гигантский метеорит, поднял водяной вал с километр или даже больше. Наверное, он пробил земную кору, выплеснулась магма, смешалась с водой, все там вскипело, и град раскаленных камней засыпал волшебный остров. Потом он опустился на дно, ведь кора в океане тонкая и неустойчивая.

— Когда это было? — спросила Рута, расчесывая глянцево блестевшие волосы большим белым гребнем.

— Никто не знает точно… Время тогда замерло, может быть, даже сломалось.

— Что значит замерло? Время замерло? Разве время может замирать и тем более ломаться?

— Да. Сутки — это один оборот планеты. Вода замедляет ее вращение, приливы и отливы — это всепланетный тормоз. А катастрофа? Она тоже могла изменить скорость вращения. Был взрыв космической силы. Тучи пыли и пара скрыли Солнце, Луну и звезды на много лет. И потому все в мифах начинается с хаоса. Сначала тьма, тьма, ни моря, ни суши, ни света, потом появляется Солнце. Но не только светило исчезло. Исчезло и время. Движение планеты ускорялось и замедлялось, пока все в подлунном мире не вернулось на круги своя.

— Я об этом так мало знаю!

— Но ведь твоя будущая специальность — кибернетика. Это далековато от затонувших континентов!

— Если бы я не познакомилась здесь с тобой, я так и не узнала бы о том, как сломалось время… Кстати, как ты сюда достал путевку?

— Через литературный фонд. А ты?

— Через папу. О чем ты пишешь?

— Об этом… о другом… о море и земле.

— Какая у тебя специальность?

— Атлантолог.

— А как ты ее приобрел?

— Читал Платона. Думал. Читал все, что написано об Атлантиде. Снова думал и читал — но уже по-другому: не соглашаясь с написанным.

— Хорошая специальность…

— Пожалуй.

— Интересная.

— Да. А богомола, Рута, я поймаю завтра, ведь по этой части я как раз не специалист. Идет?

— Идет, атлантолог… Спокойной ночи!

* * *

В эту ночь мне снился сон. Город, древний и полуразрушенный… вокруг — ни души. Город атлантов? Не знаю.

Я всматривался в груды камней, обломки плит, выступавшие из-под земли, в мрачные трещины, разорвавшие улицы пополам. Когда-то здесь всколыхнулась твердь, и город умер. Землетрясение прокатилось, сметая дома, рассыпая их, как игрушечные кубики. Сколько с тех пор прошло времени? Во сне я будто бы пытался ответить на этот вопрос. Подспудная мысль становилась яснее и яснее: может быть, время текло здесь иначе, чем всюду. Как такое могло быть? Могло. Если только я видел следы той, самой страшной катастрофы, о которой сложили мифы и легенды во многих местах, удаленных от этого города на тысячи километров.

Атлантиде не помогли божества, высеченные из черного базальта. Столица ее вместе с островом погрузилась в морскую пучину. Но по обе стороны океана располагались провинции и колонии атлантов. Что с ними сталось, с этими городами, которые были удалены от эпицентра небывалой катастрофы? И может быть, я видел как раз один из них?

Пустынно на улицах, лишь тень птицы скользит неслышно по краю провала. Может быть, здесь шумели некогда орды завоевателей, набегавшие, как волны прибоя. Кровь обагрила стены и пороги жилищ, капли ее застыли на солнце, ветер превратил их в пыль. Затем, в долгие годы благоденствия, женщины с браслетами на запястьях и щиколотках, с драгоценными каменьями на подвесках были главным украшением города, и живые волшебные лики их после смерти остались на фресках среди домашней утвари, статуй богов, больших и малых: каждый лик хранил улыбку, страсть или невысказанную мысль — на веки вечные. Камни впитывали в себя жизнь людей с их силой и слабостью, удивительными находками ума, заблуждениями и фантазиями.

Что я вижу вокруг? Вот ящерица скользнула то обломку облицовочной плитки. На грани, присыпанной красноватой землей, остались отпечатки сухоньких лапок. Бусины ее глаз отразили свет на одно мгновение — и пропали. Я не слышу звука шагов — так бывает лишь во сне. Но я внимателен: передо мной неведомое. Ни за что не угадаешь, в какое время я попал, какие боги витали здесь над крышами храмов, на каких наречиях здесь говорили. Это тайна.

Если вдуматься в значение увиденного, то много догадок начнут теснить друг друга, но это случится позже. А сейчас я как бы пробираюсь ощупью, как в лесу. Свет солнца едва пробивается сквозь лианы. И никого вокруг, кто мог бы ответить на мои вопросы. Стоит проснуться — и ни вопросов, ни ответов. Каким-то чудом я сознаю это и не хочу просыпаться.

За площадью, за разрушенными улицами я угадываю присутствие людей. Они далеко от меня. Может быть, это совсем другие люди, не те, кто строил город и жил в нем. Но откуда-то приходит убеждение: я потому и увидел этот город, что кто-то здесь есть, кроме меня. И я, возможно, нужен им. Что ж, последуем дальше, на площадь, где теперь грациозно высятся капустные пальмы и папайи. Рядом со мной скользит тень. Ее очертания размыты. Я поднимаю руку, и тень, странствующая по камням с выщерблинами, повторяет мой жест.

Выхожу на широкую лестницу, укрытую ползучими растениями.

Справа и слева — квадратные колонны из черного камня; площадь — передо мной. Гигантская черная колонна в центре площади служит постаментом — наверху статуя человека, одна рука его покоится на бедре, другая указывает на север. Обелиски из такого же камня установлены по углам площади. На всем — следы забвения, запустения. Упавшие стволы гниют у самого постамента. Можно угадать линии улиц. Камни, из которых были выложены плоские циклопические кровли, обрушились вниз, стены тоже разрушены.

Напротив руины храма. Каменные стены покрыты резьбой, почти стертой ветром. Но когда-то с этих стен смотрели на людей каменные боги широко открытыми немигающими глазами, а над их головами вещали их волю священные птицы, и, крадучись, направлялись на водопой звери — у самых каменных ног богов. Я пытался разобрать надписи на портале. Буквы напоминали греческие, но я не узнавал ни одной из них и, конечно, не мог догадаться, на каком языке говорили люди, высекшие надписи.

Я обошел храм, перепрыгивая через каменные глыбы. Вошел внутрь, увидел статуи, каменную резьбу, глубокие ниши, в которых гнездились летучие мыши. Отсюда, из храма, хорошо виден был барельеф юноши над главным входом дворца. У юноши безбородое лицо, голый торс, лента через плечо, в руке — щит.

С площади — по древней улице. Потом — направо. Город — за моей спиной. Оглядываюсь — тени и камни, камни и тени, им две тысячи лет или более того. Внизу — следы, они пропадают в зарослях…

Следы привели меня будто бы к пропасти. Внизу, под кручей, бежал поток, красные и черные глыбы выступили из желтовато-серой воды. У горизонта река разливалась шире, каменный коридор расходился в обе стороны, стены его снижались, сходили на нет. Камень выскользнул из-под ноги, меня качнуло вниз. Холодный пот прошиб меня. Руки цеплялись за стебли, корни, загребали щебень. Тщетно. Я не мог удержаться на краю обрыва. Оставалось одно: оттолкнуться изо всех сил ногами от кручи и падать в воду. В считанные мгновения пытался я сообразить, куда мне лучше упасть, как потом перевернуться в воздухе, чтобы войти в воду ногами — удар должен быть сильным из-за высоты. И не было у меня уверенности, что я останусь жив, а руки сами собой скребли шершавый край последней каменной плиты, по которой тело мое съезжало вниз с той же неумолимостью, с какой перезрелое яблоко всегда падает с яблони.

Я знал, что это лишь сон, но не мог сразу вернуться или, быть может, не хотел возвращаться к привычному, обыденному, к тому, что зовется нормальной жизнью, где мне так не везло: ни разу я не видел ни развалин города атлантов, ни настоящего каньона, ни джунглей, ни разу не прыгал в горный поток, ни разу не спасал свою жизнь.

И только проснувшись, вспоминая сон, я осознал опасность, пусть призрачную: вряд ли остался бы я в живых, если нырнул бы в реку. У меня и сейчас кружилась голова от высоты: двести метров, не меньше! Меня поджидали скалы на дне, но скорее всего, я разбился бы до смерти о желтоватое зеркало воды: научиться нырять я не удосужился. Ибо куда как приятнее беседовать с очаровательной грузинкой и вообще проводить время в Домах творчества и туристских авто, на пляжах и курортах.

Что-то останавливало меня там… мешало приблизиться к краю обрыва. Что это было? Не знаю. Предчувствие, едва слышный сигнал, который, как ультразвук, остается за порогом восприятия… Словно кто-то невидимый предупреждал меня об опасности. Но я не внял предупреждениям, а предпочел проснуться.

 

Путешествие Ману

Ранним утром — купание в море. Чаша синей, успокоившейся за ночь воды впитывала свет. Вдали от берега светилась широкая струя течения, уходившего на юго-запад, к турецкому берегу; вблизи вода была жемчужно-мерцающей, ленивой, сонной.

И все утро потом — стыдно признаться в этом — я бродил поодаль от Дома творчества в зарослях ежевики, где надеялся встретить и поймать богомола. Ежевика уже созрела, я дотягивался до черных мягких ягод, и голубенькая моя рубашка стала пестрой от их сока и зелени. Я вернулся в корпус, переоделся, позавтракал. Снова пляж… Рута царственно сидела в тени, ее окружали трое молодых людей. Была она в оранжевой юбке, расшитой бисером, алых туфлях, каблуки которых расписаны золотыми треугольниками, легкой жакетке цвета полуденного солнца.

Я расположился неподалеку, не то читал, не то дремал, будто заклиная волшебный сон вернуться. Она подошла.

— Вы уже полчаса как пришли и до сих лор не соблаговолили поздороваться со мной!

Так и оказала: «Вы… не соблаговолили…»

— Но что я могу предложить вам, — ответил я в тон ей, — кроме очередного купания. К тому же я не поймал богомола, несмотря на обещание.

— Вздор. Мы будем говорить об Атлантиде.

— Хорошо.

— Продолжайте с того места, на котором вчера мы остановились. — Она присела на лежак, и мы снова перешли с ней на ты:

— Я расскажу тебе о том, как рыба предупредила Ману о потопе.

— Расскажи. Если это связано с Атлантидой. И если это не сказка.

— Конечно, связано. Потоп случился тогда же. Вслед за Атлантидой погибли многие цветущие города морских побережий. И само собой разумеется, это не сказка.

— Клянешься?

— Клянусь. Это не сказка.

— Милостиво разрешаю рассказывать…

— Когда-то давным-давно жил мудрец по имени Ману. Много позже его провозгласили богом, как многих мудрецов. Но при жизни нередко было ему несладко от людских козней, и он всерьез подумывал, что пришла пора построить корабль и отплыть к другим берегам. И стал он изучать корабельное дело.

— Учти, если это окажется сказкой, тебе не поздоровится, Будешь тащить мой чемодан в день моего отъезда до самого вокзала.

— …И тебя впридачу. Неужели ты думаешь, что подобная кара остановила бы меня, вздумай я рассказать сказку? Совсем наоборот, именно сейчас мне пришло в голову: не стоит ли поведать тебе что-нибудь из области легенд? Давай так: я все равно буду нести чемодан вместе с тобой, а сейчас, учитывая твое желание, буду говорить только правду, одну правду.

— Продолжай.

— Отдыхая после дневных трудов, Ману встретил рыбешку, выброшенную волной на берег. Он поместил ее в кувшин с водой и выхаживал семь месяцев и семь дней, кормил ее крохами со своего стола, не забывал приносить свежую ключевую воду и доливать в кувшин вместо старой. Отправляясь наведать свое стадо, поручал заботы о рыбе верному своему другу Сауаврате. Наконец пришло время расстаться с рыбой — ведь она выросла и кувшин был ей тесен. Принес ее Ману на берег реки Ганг, королевы всех рек, положил кувшин на бок, выплыла из него рыба и говорит человеческим голосом: «О, Ману, самый добрый из мудрецов! Знай, что наступают дни страшного конца, конца всего живого. Будет потоп и погибнут три мира, погибнут люди и звери, растения и птицы. Построй корабль, Ману, тот самый, о котором ты мечтал. Взойди на корабль и возьми с собой все то, что хочешь спасти. Увидишь ты в море на седьмой день плавания мою старшую сестру, великан-рыбу, и она подскажет тебе, куда плыть дальше. На седьмой месяц плавания увидишь ты в море, далеко от берегов, мою мать родную, самую большую и мудрую из рыб. Она поможет тебе!» И с этими словами всплеснула рыба хвостом и была такова. А Ману задумался…

Задумалась и Рута, словно решая, сказка это или нет. Но вот она едва заметно кивнула, и я продолжал:

— Утром рано, с восходом, вышел Ману к лагуне, заложил корабль и каждый день приносил по могучему кедру; звенел бронзовый топор в руках мудреца, ибо знай, Рута, что топоры тогда делались из бронзы, лишь руки у мастеров были золотыми, что же касается железа, то провидцы из легенд еще в незапамятное время наложили запрет на него, чтобы оно не смогло привести к гибели лесов, пастбищ и зверя лесного и морского… Вскоре корабль был готов. Киль его соорудил Ману из самого могучего дерева, мачту его он поставил так, что она казалась издали тростинкой, но не ломалась и при самом сильном ветре, лишь гнулась и поскрипывала, предупреждая Ману о том, что пора убирать паруса! Форштевень… да что форштевень, Рута, все сделал Ману своими руками, все до единого шпангоута! Не уверен, конечно, что правильно передаю особенности конструкции доисторического корабля, но будь спокойна: Ману как надо подготовился к страшной буре и потопу. И отплыл он, взяв на борт друзей своих, семена злаков, детенышей зверей. Плыл-плыл, увидел на седьмой день голову огромной рыбы, и что-то она говорила ему, но таким низким голосом и так медленно, что стоял он на якоре еще семь дней и семь ночей, пока не выслушал ее. Указала ему рыба дорогу. И снова пустился корабль в путь со свежим попутным ветром. Семь месяцев незаметно прошло. У Ману отросла такая борода, что, когда он сбрил ее бронзовым своим топором, хватило ее, чтобы подновить такелаж и хорошенько привязать бочки со снедью и питьем на случай будущих невзгод. Вдруг из моря показался живой холм, увенчанный рогом. То была мать-рыба. И понял тотчас мудрый Ману, что надо делать. Привязал он канат к рогу рыбы, и повела рыба судно к самой высокой горе — северной вершине Гималаев. Семь дней ярилась стихия. Начался потоп, исчезла суша под волнами, дожди были такие, Рута, что все реки Земли слились, впадая друг в друга и вытекая одна из другой. Всемирный потоп. Лишь гора Ману стояла, высилась среди вод. Для Ману началась новая жизнь в новой земле — когда-то он об этом мечтал.

— Сказка! — негромко воскликнула Рута после минутного молчания. — Все это сказка, но очень похоже на правду…

— Ты думаешь, рыбы с рогом не было? Была! Даже сейчас есть такие рыбы.

— Что же это за рыбы, позволь тебя спросить.

— Это глубоководные рыбы. Есть у них на носу и выросты, похожие на рога, и даже белые фонари, которые им освещают путь в глубине, где вечный мрак.

— Об этом я слышала. Но почему вдруг глубоководная рыба всплыла и оказалась на поверхности?

— Потому что многие животные чувствуют приближение землетрясений. Особенно рыбы. И тогда, например, обитатели глубин всплывают и даже приближаются к самому берегу. Это я твердо знаю, даже встречался на конференции с японским ученым, который публикует по этой теме восьмую или девятую статью.

— Значит, правда?

— Да. Это миф, конечно. Есть в нем и преувеличения. Но они должны в нем быть! Люди после катастрофы утратили многие знания, они не только разучились строить корабли и рисовать на стенах пещер, они сами были на краю гибели. До них дошли отголоски этой допотопной истории, и они облекли их в форму мифа. Это и хорошо, в такой образной форме миф дошел до наших дней, ведь сказки почти бессмертны. В отличие от научных теорий, например которые стареют не по дням, а по часам. Может быть, я преувеличиваю, но факт остается фактом: древние люди знали о способности животных чувствовать приближение катаклизмов и землетрясений. И могли это знание использовать. Иначе не было бы и нас, их потомков, планета попросту вымерла бы.

— Попросту вымерла бы!.. Ты жесток.

— Не я жесток, а мир так устроен, что опасность для него не исключена и по сей день. Вот о чем думать надо, вспоминая старые-престарые сказки!

— Скажи-ка, — сказала вдруг Рута. — А если на Землю упал астероид или метеорит, то, выходит, рыба смогла угадать время его падения?

— Сложный вопрос, — замялся я. — Были грандиозное землетрясение и моретрясение. Я говорил вчера о метеорите. Наверное, именно он виновник всему. Но как рыба могла почувствовать — другого слова не подыщу! — почувствовать его падение, ума не приложу. А обязан был бы ответить тебе, ведь я атлантолог!

— Атлантолог! — улыбнулась Рута, и эту улыбку я запомнил на всю жизнь, была она мягкой, с каким-то оттенком всепонимания, словно вдруг Рута поняла все, все — сама поняла.

Что я мог ответить ей? Что рыба почувствовала приближение к нашей планете астероида, который упал где-то в Атлантике?

* * *

Легенду о Ману с моими комментариями я когда-то изложил в письме к Хацзу Хироаки, японскому журналисту, с которым познакомился в Москве. Это он рассказал мне о глубоководных рыбах, подплывающих к самому берегу в преддверии землетрясений.

Получив мое письмо, он удивился тому бесспорному с моей точки зрения факту, что все это имеет отношение к Атлантиде.

Позже он написал мне, что почти так же ведут себя каракатицы, всплывая на поверхность моря за три-четыре дня до стихийного бедствия. Они словно заглядывают в будущее. Любопытная деталь: эти обитательницы глубин становятся при этом вялыми, сонными, очень неохотно выпускают «чернила» — темную жидкость, которая маскирует их. Словом, они впадают в транс, и тайна этого транса почти сопоставима с тайной мифической земли Платона.

* * *

Вечером — прогулка. Пошли к озеру, Свернули на узкую тропу, которая скорее угадывалась, чем была видна. Стояли у ручья, слушая прерывистый клекот болотной курочки. В небе зажигался вечерний багряный свет. Белое полотно высокого облака, следы тумана на темном боку дальней горы, щемящая неповторимая минута ясности, объединяющая нас и все вокруг с нами..

 

Полеты над руинами

Что же это за город? Опять он мне приснился! Я снова брел по его полуразрушенным улицам, разыскивал следы, оставленные не известными мне людьми. И нашел их. Они привели меня к реке, но в другое место, не туда, где обрыв и пропасть. Находилось это место, вероятно, выше по течению, за излучиной.

Открылся широкий плес, пологая равнина. Только у окоема я различал скалы и возвышения. Кусты и деревья… Вдали у рощи — храм. Пологие ступени вели к колоннаде. Я приблизился к зданию. Оно довольно хорошо сохранилось. На камнях — едва приметные красноватые следы (земля здесь всюду красная, жирная, липкая). Похоже на то, как если бы трое-четверо неизвестных прошли здесь незадолго до меня, а обувь у них, судя по всему, была спортивная. Я примерился: след в след размер обуви тот же, что и у меня. Следы вели в храм. Я вошел. Крикнул. Ответило гулкое эхо, которое долго не затихало. Впечатление такое, что я разбудил этот огромный зал, и он теперь рад был поговорить со мной. Только вот о чем именно собирался он мне рассказать?.. И тут я заметил двустворчатую деревянную дверь в другом конце его Она похожа на современную, хотя я не сразу это понял. Пока шагал, эхо сопровождало меня, обгоняло и отставало, словно играло в пятнашки. Толкнул старое темное дерево… дверь поддалась. Подо мной были ступени, темные камни растрескались, ярко-зеленые пучки травы вылезли из трещин, а ниже я увидел целый парк. Похож он был на английский, шпалеры кустов выстроились так, что лужайки казались бархатными квадратами и прямоугольниками с высоты каменной лестницы. И там, в парке, я наконец увидел людей. Их было трое. Одеты они были странно: в короткие брюки, легкие белые ботинки — и все. Еще широкие светлые ремни, которые я заметил в следующее мгновение. И тут же я увидел четвертого. Он летел над землей на высоте примерно двухсот метров. Нет, у него не было крыльев — он раскинул руки и парил над парком, а трое следили за ним. Что это было? Их голые торсы застыли, образуя живописную скульптурную группу. И высоко над ней летел человек, одетый точно так же, на нем были светлые короткие брюки едва ли ниже колен, белые ботинки, а руки казались крыльями стрекозы, когда она зависает или скользит по инерции. Казалось, вот-вот они заработают, чтобы сообщить ему подъемную силу… Ничего подобного. Он спокойно коснулся одной рукой пояса и стал медленно, кругами снижаться. Описывал он скручивающуюся спираль, и я насчитал восемь витков. Резкое торможение — и человек сложил руки, полусогнутые ноги коснулись земли, и он выпрямился.

Я понял, что еще один из группы готовился к полету. Они провожали его взглядами, следили за пируэтами, пока он набирал высоту — а делалось это весьма изящно, на зависть пернатым — и не замечали меня. Но в следующую минуту во мне зазвучал вопрос. Был он резким, неожиданным, точно от этого зависела моя жизнь. Вот он, этот вопрос: что произойдет, если они обнаружат меня? И возник как бы сам собой ответ: не известно, но лучше скрыться — и немедленно. Нет, не слова прозвучали в моей голове, просто я обрел дар понимать все без слов, как и подобает человеку во сне. И я ушел за деревянные створки, и осторожно прикрыл за собой дверь. За миг до того, как створки сомкнулись, я увидел лицо обернувшегося человека. Может быть, он заметил, что происходит с дверью, но не мог он, конечно, рассмотреть меня через узкую щель: в храме было сумрачно, а, кроме того, происходило это во сне, и меня там просто не могло быть физически. Эта мысль пришла мне в голову уже после того, конечно, как я проснулся.

* * *

— Ты не находил моей булавки? — спросила Рута за завтраком, улучив минуту, когда наши соседи по столу пошли на кухню за добавочной порцией отварного картофеля, который был в здешних широтах редкостью.

Я молчал. Я сделал вид, что не расслышал вопроса. В самом деле, что ей ответить? Я отлично знал, о какой булавке шла речь. Это была та самая булавка, которая нередко красовалась на подоле ее юбки. Булавка величиной с мою авторучку. Я думал сначала, что она серебряная, но когда нашел ее полузасыпанной леском на пляже, понял, что она простая. Простой ее можно назвать, в общем-то, условно, поскольку есть у этой вещицы одна любопытная особенность: по металлической проволоке бегает шарик, но снять его нельзя — мешает утолщение. Я и так и сяк рассматривал это утолщение, ограничивающее свободу передвижения шарика, но не мог понять, как оно выполнено. А я все-таки как-никак специалист по различным реликвиям. Конечно, дай такую задачку даже не очень умелому ювелиру, он выполнит ее в конце концов. Но выполнит он ее иначе, не так, как это сделал автор булавки, который поступил наперекор технологии и даже здравому смыслу. Проволока у него в этом месте как бы раздваивалась, и один ее конец был навит на другой, но так, что витки намертво соединились друг с другом. Кстати, раздвоение было выполнено не просто мастерски — не было ни малейших следов соединений, а ведь толщина материала была не менее трех миллиметров. И оттого булавка была тяжелой. Позже я понял, что это изображение змеи, вероятней всего, кобры. Когда-то она считалась священной. Золотая кобра украшает головной убор Нефертити. У Руты кобра на булавке являлась продолжением дерева и обвивала это дерево.

— Булавка… — откликнулся я, когда Рута повторила вопрос. — Булавка… Я где-то видел ее, кажется, на твоей юбке.

Она замолчала, искоса рассматривая меня. Я не умел лгать, но сейчас вынужден был это сделать. Булавку я решил оставить на память. Рута — необычная девушка, это так. Но еще более необычна булавка. Когда-то я знакомился с образцами таллия, древнего магического металла атлантов. Образцы эти есть у моего московского друга и поныне. Так вот, шарик на булавке был по всей видимости таллиевый. Я в этом был уверен. Я верну эту вещицу владелице, но сначала — тайно, конечно, — я должен установить, не сохранилась ли древняя традиция в мастерских грузинских умельцев. Кстати, Египет был некогда провинцией атлантов, а змея была священным животным и по ту и по эту сторону Атлантического океана.

* * *

Мы вышли из нашего корпуса, повернули налево, на шоссе, направились к поселку. Там был живописный южный базар с арбузами, дынями, виноградом, гранатами, зеленью, запасы которой у нас иссякли два дня назад. По пути я вспомнил, что булавка лежит у меня под подушкой, но несколько дней кряду я забывал в этом удостовериться: быть может, она уже исчезла и ее там нет? Не может быть, ведь она не волшебная, подумал я и улыбнулся: держу пари сам с собой на два кило осенней клубники по двенадцать рублей за килограмм, что булавка сделана не в мастерских Атлантиды!

На базаре мы прошли вдоль длинных рядов со снедью, и мне показалось, что Руту все это великолепие не очень интересовало.

— Тебе не нравится этот арбуз, красавица! — воскликнул молодой грузин в черной рубашке с белым галстуком и что-то добавил на своем языке.

— Нравится, — ответила Рута и прошла мимо, сопровождаемая горячими взглядами базарных завсегдатаев, хотя почему-то считается, что на этих широтах и в подобных условиях вниманием пользуются лишь блондинки. Мне же, когда я последовал за Рутой, предназначались совсем другие знаки внимания, смысл которых передать словами нелегко.

Здесь, на этом светлом асфальтированном пятачке, залитом солнцем, я убедился, что Рута ни разу не остановилась рядом с зазывалами, ни разу не проявила интереса к моим переговорам с чернобровыми и чернобородыми джигитами относительно цен. И мы довольно быстро скрылись от их взглядов под сень чинар, затем прошли сотню-другую метров и приблизились к курортной зоне, где за широкими низкими воротами разместились знаменитые корпуса, каждый из которых назван именем собственным. Вежливо кивнув полному человеку, призванному пропускать в зону отдыха лишь курортников, Рута прошла через ворота, взяв меня за руку. Так мы оказались вскоре у корпуса «Золотое руно». Я думал, это простая прихоть — побродить по парку, но это было, судя по всему, не так. Рута попросила подождать ее у киоска, где готовится кофе по-турецки. Я заказал кофе. Когда Рута отошла на несколько шагов, я последовал было за ней, она остановила меня. И когда она обернулась, я стоял как ни в чем не бывало у столика с кофе. Зато в следующую минуту, едва она скрылась за пестрым архитектурным объемом, я перебежал к следующему киоску и увидел, как она вошла в застекленное помещение первого этажа. Я наблюдал. Вот она остановилась у зеркала, постояла и быстро направилась по лестнице наверх. Почему бы ей не воспользоваться лифтом?

Только через полчаса я увидел ее сбегающей по той же лестнице и отпрянул в сторону, чтобы она ненароком не заметила, что я подглядываю за ней.

— Твой кофе остыл, — сказал я, когда она подошла к столику, и тут же отметил про себя, что на юбке ее красовалась булавка, похожая на ту, о которой мы недавно беседовали. Что это означало? Что здесь есть ювелирная мастерская? Или, может быть, магазин для отдыхающих модниц? Я промолчал.

Мы вернулись в Дом творчества на автобусе, едва успев к обеду.

После обеда я не пошел на пляж, а отправился в номер, нашел в изголовьи под простыней булавку, извлек ее на свет божий, уколов палец, и задумался. Острие ее торчало, напоминая антенну, и я не удивился бы, если мысль эта нашла бы подтверждение. Но мне хорошо известно, что в металлической булавке вряд ли можно смонтировать приемопередатчик, даже если воспользоваться самой современной техникой… хотя, впрочем, кто знает… Но факт остается фактом: булавка моя была не заколота, она была разомкнута, как сказал бы радист, и это меня смущало. Я приколол булавку к наволочке моей подушки и отправился на пляж.

Мы сели в лодку, верткую плоскодонку, уплыли за мыс, где рыбаки растянули на шестах сети. Пришла волна, мы повернули к нашему берегу, но, чем ближе мы подходили, тем выше поднимались волны, и я не мог причалить. Нос лодки относило волной, наконец я поймал мгновение и причалил, поднял Руту на руки и вынес ее на сухой песок. При этом успел заметить, что булавка ее едва держалась на бордовой юбочке, потому что была расстегнута. Рута взяла булавку, спрятала ее в сумочку и быстро ушла к себе. Я с минуту думал об этой ее булавке, но все же далек был от правды, которая мне тогда не открылась.

 

Великий морской змей

От кудлатого облака бежала вечерняя тень. Скрылись куда-то оранжевые бабочки, притихли стрекозы. У края поляны еще изумрудно сияла трава под солнцем и волны крон оживали под порывом ветра. Тень быстро бежала туда и погасила свет. Вечер стал другим. Проснулась какая-то давняя тревога. Я обогнул озеро, вышел к ресторанчику «Инкит». Название это я переводил вопреки всем как «Чрево кита». Один из отдыхающих приходил сюда по вечерам и крикнул официанту: «Три кварка для мистера Марка!» Ему вторили чайки над озером.

Я увидел, как дорогу на виду у завсегдатаев «Чрева кита» пересек человек. Ни один из них и бровью не повел, а я встрепенулся вдруг, словно коснулся тайны. Человек шел неторопливо, на нем были белые ботинки, светлые брюки, его каштановые волосы сливались по тону с рубашкой. Я невольно перешел дорогу вслед за ним — и понял, почему это сделал. Белый кожаный пояс его брюк напомнил мне о полетах во сне, о неизвестных, которые парили над красноватой землей, управляя своим телом лишь легкими прикосновениями к такому вот поясу.

Излишне, наверное, говорить, что я пошел за ним следом. Перешел на другую сторону шоссе, скрывшись за автофургоном; обогнал этого человека, увидел его лицо в профиль. Да, я видел его раньше. Там, у реки… Через несколько минут мы добрались до курортной зоны, и там человек этот миновал ворота, кивнув вахтеру, как знакомому. А я не смог повторить этот маневр: меня вахтер задержал. Что ж, у меня нет визитки отдыхающего в «Золотом руне» или «Дельфине», и я остался по эту сторону тайны.

* * *

Мне легче описать внешность человека, если ссылаться при этом на археологические примеры. Человек в светлых брюках похож на восточного кроманьонца: выше среднего роста, глаза выпуклые, похожие на светлые камни, нос прямой, лоб высокий, но, в общем, его нетрудно спутать в толпе с другими, ведь большинство из нас — прямые потомки восточных кроманьонцев.

Я вернулся. Сомнений не было: это он — из тех, кто летал. Налетел порыв ветра, вспорхнули растрепанные птицы, по озеру прошлись волны ряби. Были уже сумерки.

* * *

Утром следующего дня я проспал завтрак. Руты не было на пляже, и я пошел ее искать. Телефон молчал. Я спросил женщину, дежурившую у входа в корпус, не видела ли она Руты, — и описал ее внешность:

— Высокая такая, красивая, волосы как темная волна…

— Твоя высокая пошла вон в ту сторону… — сказала она, — и не одна, а с молодым человеком.

— С шатеном… в белых брюках?

— С ним, — и женщина утвердительно кивнула, мне даже показалось, что ей о том человеке известно больше; возможно, она видела его и раньше. Впрочем, об этом я размышлял уже далеко от нашего Дома творчества, когда у следующей остановки автобуса увидел их обоих: его и Руту.

Да, это был тот самый человек. Они попрощались, и Рута быстрым шагом направилась к Дому творчества, а я стоял на месте и не знал, что мне делать. Вот она увидела меня и как ни в чем не бывало подошла, взяла меня под руку. Мы пошли рядом — ни она, ни я не сказали ни слова.

На исходе дня — прогулка…

— Расскажи об Атлантиде!

Ресницы Руты дрогнули, глаза ее погасли и вспыхнули снова темным огнем; ее обычная просьба застала меня врасплох. Что со мной сегодня?

— Расскажу тебе, что на ум придет, ладно?

— Ладно, — ответила она.

Было пасмурно. Но горная цепь была открыта, облака громоздились над ней. Три чайки носились над озером, да пара черных уток смирно сидела у того места, где в озеро впадает ручей. В этом ручье я как-то видел серую змею.

Я рассказал Руте о Платоне, его предках, его ученике Аристотеле, который осмеял своего учителя, а заодно и Атлантиду. Это его, Аристотеля, слова: «Платон мне друг, но истина дороже…»

Атлантида была островом, который получил в удел Посейдон. Этот бог населил страну своими детьми, зачатыми от смертной женщины. Само слово «бог» не должно служить поводом для немедленного опровержения Платона: ведь наука уже давно доказала, что легенды древних зачастую основаны на подлинных событиях. Пример тому — гомеровский эпос о Троянской войне. Легенды записаны особым языком, который нужно уметь понимать. И я прочитал для Руты по памяти: «На равном расстоянии от берегов в середине всего острова была равнина, если верить преданию, красивее всех прочих равнин и весьма плодородная, а опять-таки в середине этой равнины, примерно в пятидесяти стадиях от ее краев, стояла гора, со всех сторон невысокая. На этой горе жил один из мужей, в самом начале произведенных там на свет землею, по имени Евенор, и с ним жена Левкиппа, их единственная дочь звалась Клейто. Когда девушка достигла уже брачного возраста, а мать и отец ее скончались, Посейдон, воспылав страстью, соединяется с ней; холм, на котором она жила, он укрепляет, по окружности отделяя его от острова и огораживая водными и земляными кольцами (земляных было два, а водных — три) большей или меньшей величины, проведенными на равном расстоянии от центра острова, словно бы циркулем. Эта преграда была для людей непреодолимой, ибо судов и судоходства тогда еще не существовало. А островок в середине Посейдон без труда, как то и подобает богу, привел в благоустроенный вид, источил из земли два родника — один теплый, а другой холодный — и заставил землю давать разнообразную и достаточную для жизни снедь».

— И это правда? — спросила Рута. — Ты веришь?

— В этих строчках Платона интересен сам подход. Он выделяет Посейдона среди обитателей острова. А в том, что остров Атлантида был населен, сомневаться не приходится. Ведь не от потомков же одного Евенора и Левкиппы нужна была защита — концентрические водные и земляные преграды, сходные, в общем, с теми, которые позже, уже в историческое время, сооружали вокруг городов! По Платону, Посейдон был переселенцем. Как он попал на этот остров — можно лишь гадать. Однако заметь, он остался в памяти островитян богом. Судоходства тогда еще не было. А плот, лодка были первыми экипажами, которые изобрел человек. Только потом появились повозки и колесницы. Море в отдаленные времена не разъединяло, а соединяло людей! Может быть, в этом и заключается секрет появления Посейдона? Да, мореходства не было, но лишь в районе Атлантиды. В то же время где-то поблизости от нее уже предприняты были первые попытки наладить сообщение по воде, например по рекам. Разве трудно представить это? Я думаю, одна из первых лодок или, скорее всего, один из плотов оказался у острова. Буря или течения могли прибить плот к берегу. Так появился здесь Посейдон, живший вначале несколько обособленно, а затем обзаведшийся семьей. — Я увлекся, но Рута слушала внимательно. Никогда мои собеседники так живо не интересовались Платоном, не считая одного моего друга, Санина.

— Само указание Платона на отсутствие в то время судов и судоходства очень интересно, — продолжал я. — Оно полностью подтверждается хронологией. Ведь в девятом или десятом тысячелетии до нашей эры действительно не было ни судов, ни судоходства, но не забывай, что известно это стало лишь в наши дни благодаря работам археологов и историков. Платон не мог знать об этом! Если бы цитируемый фрагмент был сочинен им в угоду его политическим пристрастиям, эта подробность наверняка отсутствовала бы в рассказе об Атлантиде. Остается признать, что текст ведет начало от рассказа многоопытных египетских жрецов, записывавших ход событий и бережно хранивших записи за многие тысячелетия истории… И так думаю не я один.

— Кто же был Посейдон? — спросила Рута.

— Кроманьонец.

— Хочу послушать о кроманьонцах. Хотя кое-что я о них знаю…

— Это рослые люди. В пещерах Испании и Франции даже на Урале в Кунгурской пещере остались росписи. Люди эти были прирожденными художниками. Два дерущихся бизона, изображенные в пещере Дордонь, — это шедевр даже по современным понятиям… Бизон из Альтамиры, голова быка из Ласко, пещерный медведь из Дордони. Могу назвать многие изображения, сохранившиеся до наших дней. А что было бы с картинами современных мастеров через двадцать тысяч лет — ты догадываешься… Как будто они нарочно рисовали простыми, прочными, не стареющими красками, замешанными на костном жире… Чтобы все это дошло до нас, понимаешь? Мистика: объем мозга был у этих кудесников в полтора раза больше, чем у современного человека. А всего на всей планете их было не больше, чем горожан в одном крупном индустриальном центре. Их находят. Археологи раскапывают захоронения. Восточные кроманьонцы строили дома из костей мамонта, из дерева, из дерна. В поселке жило семьдесят — сто человек, но у них были оркестры. Костяные и деревянные флейты звучали на праздниках, одевались они в расшитые раковинами и бисером дубленки, оружием их были копья из выпрямленных бивней мамонтов. Как выпрямляли они эти бивни, никто не знает. На охоту их сопровождали собаки. В каменных чашах в их домах горел жир, освещая и обогревая их. У нас под Владимиром найдена стоянка Сунгирь, где жили двадцать тысяч лет назад такие вот охотники на мамонтов. Откуда они взялись на планете, никто не знает до сих пор… А в Италии найден грот, где похоронен кроманьонец ростом метр девяносто шесть и женщина ростом метр шестьдесят или около того. Я назвал это захоронение могилой Посейдона.

— Почему? Разве есть доказательства?..

— Нет никаких доказательств. Дело в другом. Все чаще находят могилы кроманьонцев рядом с останками обычных людей. Но это ведь подтверждает правоту Платона! Одна из женщин в итальянском гроте могла быть Клейто — простая смертная, ставшая женой бога. Даже в Сунгире рядом с кроманьонцем найдены скелеты людей, вовсе не похожих на первобытных богов. Хочешь знать, что это означает, по-моему?

— Конечно. Очень хочу.

— Это означает, что кроманьонцы и были богами. Они селились среди людей, передавая им знания. Они становились вождями и учили людей противостоять трудностям, не зависеть от природы. Тогда был еще ледник, растаял он лишь после катастрофы, когда Атлантида погрузилась на дно морское и перестала загораживать путь Гольфстриму, и тот устремился на север, неся Европе тепло.

— Боги… это я понимаю. Но зачем они бродили по планете? Зачем селились вдали от родины?

— Так уж. Бродили. Может быть, то были родственники атлантов, потерпевших кораблекрушение у берегов Европы. Кроманьонцы не лучше и не хуже нас. Они другие, вот и все.

— Ты тоже похож на кроманьонца, позволь тебе это сказать.

— Чем же?

— Любишь море. Любишь Атлантиду. Что же лотом?

— Потом начали таять ледники в Европе, море поднялось на сто пятьдесят метров. Это был второй, как бы замедленный потоп. Спаслись жители небольших городов внутри страны, в горных долинах. Поднялся Чатал-Гююк и еще несколько городов в Малой Азии. Это были города восточных атлантов.

— Они, эти боги первой зари человечества, уже знали простой парадокс: над природой нельзя властвовать, если не постигать ее законы.

Это сказала она… Мне осталось одно: скрыть изумление, что я и сделал, может быть, несколько неуклюже — замолчал вдруг и стал разглядывать с преувеличенным вниманием камни на дне ручья.

— Ты любишь море… — снова сказала она.

— Да. — И я стал рассказывать ей обо всем, что знал: о летучих рыбках величиной всего лишь в бабочку, о птероподах, моллюсках с крылышками, порхающих в воде, как мотыльки, о рыбах-свистульках и рыбах — аккумуляторах электричества.

Увлекся — и вспомнил Великого морского змея.

— В этом году его видели в Атлантике, — оказала она, и я подумал, что ослышался.

— Видели! — воскликнула она. — Даже в газетах писали. Голова у него метровая, глаза, как автомобильные фары, хвост и плавники, как паруса. Описал его один уругвайский журналист. Змей подплывал к самому берегу. Что бы это могло означать, атлантолог?

При этих словах меня слегка ударило током. Я спросил:

— Землетрясение… так?

— Да, — ответила она. — Точнее, моретрясение. И случилось оно на пятый день после того, как змея увидели у берега. Он почувствовал… и всплыл. Ведь я твоими словами объясняю все это, правда? — она испытующе смотрела на меня, а я не мог справиться с замешательством; я вспомнил, что газеты действительно сообщали о морском змее у берегов Уругвая, но не я, а Рута объяснила его появление!

* * *

Роняя книгу на пол и закрывая глаза поздней ночью, я думал о городе. И о Руте. Я связывал теперь ее с этим таинственным городом, видел ее лицо на фоне старых каменных плит. Руины оживали, и я мысленно брел по развалинам, гадая, когда же произошло здесь землетрясение.

Что касается людей, которые летали, то их появление я отнес сначала к области галлюцинаций. Или, точнее, к области чистого сна. Однако я вскоре убедился, что это не так.

Надо объясниться, думал я, засыпая. Или, может быть, она этого не хочет? Что со мной приключилось? Нужно разобраться во всем… во всем, начиная с этого города, с этого человека и кончая… моей знакомой.

* * *

Сегодня в ответ на неожиданный, как мне казалось, вопрос «Что все происходящее означает?» Рута обворожительно улыбнулась. Вечером, едва над морем зажглись две красные звезды и бродячие морские огни засветились в просветах между листьями бамбуковых зарослей, она сказала, что уезжает. Куда? Домой. Она не хотела говорить этого заранее. Я провожу ее… Нет, не надо. Да и зачем? За ней придет машина… Ладно, пусть приходит.

— А я должен был нести твой чемодан до вокзала! Ведь Ману с его рыбами — вполне сказочный персонаж.

— Нет! — воскликнула она. — К тому же здесь нет вокзала. Так, павильончик…

Нужно ли говорить, что за рулем кремовой «Волги» сидел тот самый человек, которого я видел с ней? Только теперь на нем был костюм мышино-серого цвета, который делал его как бы неприметным, и острижен он был коротко и оттого, наверное, казался моложе.

— Все, — она царственно протянула мне руку, и я коснулся ее длинных стройных пальцев губами, следуя старинному этикету.

— Прощайте!

Машина рванула с места. Она даже не оглянулась.

* * *

Утро. Яркое солнце. Я несколько минут лежу с открытыми глазами, потом встаю. Теперь все эти три недели кажутся сном.

Убираю постель, обнаруживаю пропажу. Нет булавки! Обыскиваю комнату. Тщетно. Дожидаюсь уборщицы, начинаю объясняться.

— Да зачем мне ваша булавка! — восклицает она и в сердцах хлопает дверью.

…Там, где обычный человек ничего не заподозрит, атлантолог способен увидеть многозначительные подробности. Со мной это произошло уже в Москве.

 

Черная статуэтка

Это произошло уже в Москве… Незаметно пролетела зима.

Два направления поисков всецело захватили внимание. Я знал наизусть все перекрестки и улицы исчезнувшего города, бродил там, кажется, не только во сне; по ночам засыпал над картой… А работать приходилось, как никогда. Было ясно, что я отставал от некоторых своих коллег, например от Санина. У Санина особый талант: после его статей иногда казалось, что находки во всех без исключения регионах имели прямое отношение к Восточной Атлантиде.

Следовательно, надо переворошить пору книг и кипы журналов на всех языках. Но ведь я не полиглот! Я, пожалуй, кроманьонец. Рута права. С логикой у меня хуже, чем с образами. Что я, к примеру, люблю? Летом люблю купаться, весной выбираю сухой пригорок в лесу или в парке, сажусь под нагретый солнцем ствол дерева, и вот уже по спине течет ток тепла, которое отдает мне дерево. Как этруск я различаю полезные и вредные деревья: осина снимает головную боль, сосна бодрит, береза помогает ровно и спокойно работать сердцу.

…Но и весной бывают пасмурные, хмурые дни. В один из таких дней грезы о далеком городе, оставленном потомками атлантов, обернулись неожиданным приключением. В семь вечера я был в зоологическом музее университета, протиснулся в зал. Здесь должна была состояться лекция по моей теме. Докладчик довольно молод, самоуверен… Сначала он напомнил о недавно обнаруженных британским археологом Мальмстремом двенадцати гватемальских изваяниях. К каждому изваянию археолог подносил ручной компас, и стрелка его отклонялась на разный угол и даже прыгала, как в районе магнитной аномалии. Каменные фигуры, изображавшие людей, оказались магнитными. Они старше китайского компаса на две тысячи лет. Какую роль они играли тысячелетия назад? Не известно. Кто их создал? Ответа нет и на этот вопрос, хотя, конечно, атлантологу ясно, что без тайных знаний атлантов тут не обошлось.

Леонид Петрович Караганов — так зовут докладчика — не без иронии привел слова Мальмстрема: «Для ольмеков или их предков непознанные законы магнетизма могли быть магической силой, такой же непонятной, как загадочные миграции морских черепах в океане». А затем добавил:

— Так, найденный через четыре тысячи лет после нас обычный чайник может привести отдаленного потомка Мальмстрема к выводу: люди двадцатого века считали пар магической силой, такой же непонятной и загадочной, как движение облаков в атмосфере.

* * *

Едва успели оценить критический ум докладчика, едва утихли смешки, как вдруг я заметил во втором ряду, впереди и справа от меня, человека из сна. Он тоже улыбнулся мгновенной какой-то улыбкой, хотя глаза его остались серьезными и внимательными. Я наблюдал за ним исподволь, соблюдая на всякий случай осторожность. Это был человек, который оглянулся, когда я закрывал деревянную дверь во дворце. Человек, которого я видел позже… Я думал, он мне трижды приснился — и только. Но нет! Вот он, я вижу порой его профиль, он слушает Караганова. Иногда что-то записывает в блокнот. Одет в кожаную куртку. Кажется, я увижу сейчас широкий светлый ремень или пояс, который разглядел тогда.

Куртка его расстегнута, остается дождаться момента, когда он чуть повернется вслед за расхаживающим у доски докладчиком… Нет, не могу удостовериться в этом. Впрочем, никаких доказательств мне и не надо. Это он. О чем там говорит Леонид Караганов?

Ах, вот оно что… Оказывается, еще в начале века находили фигурки людей, подобные гватемальским. Но тогда не знали, что они магнитные или заряжены неведомым нам образом. И те, ранее найденные фигурки, побывали у психометристов, как их тогда называли, у сенситивов.

Я увидел: Караганов достал из маленькой своей наплечной сумки фигурку женщины из темного камня. У меня почти не было сомнений — такой же темный камень я видел уже где-то… Разве статуя перед храмом в городе моих грез не похожа чем-то на фигурку? Камень так же мягко отражает свет, и глянец его не слепит, должно быть, глаз при самом ярком солнце — там, в джунглях.

В ту же минуту человек, за которым я наблюдал, извлек из своего бокового кармана почти такую же статуэтку. Он держал руку с ней у колен, вряд ли кто-нибудь заметил ее, но я-то видел! Он переводил взгляд со своей вещицы на ту, что демонстрировал Караганов, словно убеждаясь в тождестве или, может быть, отыскивая едва уловимые различия.

Я не спускал с него глаз. Вот человек спрятал статуэтку. Незаметным кивком словно одобрил слова Караганова, но кивок, конечно, предназначался не докладчику. Кому же? Я окинул взглядом зал. Здесь я никого не знал, кроме одного журналиста, который посещал без разбору все встречи, симпозиумы и доклады, несмотря на почтенный уже возраст. (Помнится, еще юношей я обратил на него внимание: тогда всходила звезда кибернетики, и он сидел в первом ряду — в костюме, голубой рубашке, воротничок которой по тогдашней моде был поднят на воротник пиджака, а Норберт Винер — собственной персоной — негромко рассказывал нам о волнах мозга.) …Караганов вспоминал о старом эксперименте с подобной же статуэткой, найденной в Южной Америке. Он стал утверждать, что эксперимент не вызывает у него сомнений. Статуэтка действительно обладает престранным свойством: каждый, кто возьмет ее в руку, ощущает подобие электрического тока, бегущего по телу. Что это? Генри Хаггард, автор романов «Дочь Монтесумы», «Копи царя Соломона», «Прекрасная Маргарет» и других книг, привез эту вещицу из Бразилии, но эксперты Британского музея не могли объяснить ее происхождение. Раньше появлялись публикации, в которых развивалась мысль, что любой материальный предмет хранит в себе как бы запись своей истории. Каким образом — вопрос открытый… Но сейчас ясно, что находки в Гватемале проливают свет и на историю со статуэткой Хаггарда.

— Запись магнитная, — сказал Караганов. — Ведь не вызывает же у нас удивления магнитофон. Фигуры из Гватемалы намагничены намеренно. Более того, они вызывают у экспериментаторов такие же ощущения, какие вызывала статуэтка из Бразилии: электрический ток, как бы протекающий по руке, — это сигнал, который мы считываем. Как это делали древние мастера — не ясно. Но ведь даже сама природа, без участия человека, способна творить чудеса. Вспомним про ядерный реактор в Южной Африке, который действовал в незапамятное время и который был создан самой природой.

И опять человек, за которым я наблюдал, едва заметно кивнул. Привычка?.. Вряд ли. Скорее всего, он хотел казаться здесь своим.

— Какое это имеет отношение к Атлантиде? — спросил Караганов, но, поскольку вопрос был риторическим, он тут же ответил на него: — Самое непосредственное. Способ записи мог быть известен в Атлантиде. События, записанные на камне, имеют прямое отношение к истории острова Платона. Что ж, послушаем человека, который доверился древнему разуму и записал свои впечатления. Его звали Хокинс. Именно он оказался способен почувствовать, что сигналы несут информацию. Но информация эта необыкновенна: запись действует непосредственно. И не слова возникали в сознании Хокинса, а образы. Что ж, это естественно: ведь атланты — это те же кроманьонцы, люди, создавшие шедевры живописи, не дошедшие до нас. Но если судить по тому, что даже на отсталой периферии, в пещерах Пиренеев, где жили непросвещенные, полудикие атланты-охотники, найдены работы, вызывающие зависть у современных живописцев, то вывод ясен. Атланты владели секретом непосредственной записи и передачи образов. Вообще у них мышление образное, необыкновенно яркое. Они маги, волшебники, кудесники образа. Кто знает, может быть, записывать образы на камне или на магнитной руде гораздо проще, чем записывать слова. Просто мы этой тайной еще не овладели.

И Караганов зачитал протокол опыта. Итак, рассказывает Хокинс:

«Я вижу большой, неправильной формы континент, простирающийся от северного берега Африки до Южной Америки. На его поверхности возвышаются многочисленные горы и местами видны вулканы, словно готовые к извержению. Растительность обильная — субтропического или тропического характера.

Я вижу себя перенесенным на запад континента. Растительность здесь густая, можно сказать, роскошная, население много культурнее, чем на востоке. Страна более гориста; искусно построенные храмы частью высечены в скалах, их выступающие фасады покоятся на колоннах, украшенных красивой резьбой. Вереницы людей, похожих на священнослужителей, входят и выходят из храмов; на их первосвященнике, или вожде, надета нагрудная пластина, такая же, как и на фигурке, которую я держу в руке.

В храме несколько изваяний, подобных тому, что я держу в руке. Я вижу, как первосвященник берет фигурку и передает другому жрецу с наказом бережно хранить ее и в надлежащее время отдать следующему избраннику.

Теперь я слышу голос: „Узри судьбу, которая постигает самонадеянных! Они считают, что творец подвержен их влиянию и находится в их власти, но день возмездия настал. Ждать не долго, гляди!“ И вот я вижу вулканы, пылающую лаву, стекающую по их склонам, и вся земля сотрясается под оглушительный грохот. Море вздымается, как от урагана, и огромные части суши с западной и восточной стороны исчезают под водой».

 

«Читайте Фосетта…»

Я боялся, что после лекции он скроется в толпе и ускользнет. Ко мне удалось догнать его.

— Подождите! — крикнул я, и он оглянулся, но не остановился. Я взял его за рукав кожаной куртки, сказал первое, что пришло в голову:

— Мы с вами где-то встречались…

— Быть может.

— Я видел вас на Пицунде.

— Вероятно, — он был невозмутим; мимо нас шли люди, которых собрала в зале лекция, и мы отошли в сторону, в угол просторного холла.

— У меня к вам вопрос…

— Ну что ж… — он кивнул, как там, на лекции, — изящно, легко.

— Где Хаггард нашел статуэтку?

— Читайте отчеты Фосетта, — ответил этот человек, ни на секунду не задумавшись.

— Но у Фосетта нет ответа на этот вопрос!

— Попробуйте прочесть документы, на которые он ссылался. Извините, но по некоторым причинам я не могу прямо ответить на ваш вопрос.

Когда-нибудь я пойму, почему так осторожны люди бывают с прошлым, а пока я стоял перед ним и не знал, о чем его спросить еще. О Руте? Глупо. О моих снах — еще глупее. Я пожал ему руку.

* * *

В ту же ночь я прочел все отчеты и документы, упомянутые Перси Гаррисоном Фосеттом, англичанином, который на свой страх и риск отправился в начале века в бразильские джунгли. Он грезил и мечтал о городах атлантов, которые могли остаться там, вдали от современной цивилизации. Он собирал по крупицам свидетельства конкистадоров и искателей золота инков. За безуспешные, в общем, поиски он заплатил жизнью. Следы его последней экспедиции утеряны. Быть может — навсегда.

Фернандо Рапозо был один из тех, кто оставил записи о своих путешествиях в те загадочные земли. Фосетт изучал эти записи. К утру я обнаружил нечто поразительное: в записях Рапозо есть место, где говорится о городе из моих снов. О том самом городе! Я перечитывал страницу за страницей — и не верил своим глазам.

Почти все я узнавал в описании, оставленном искателями приключений. Только тогда джунгли еще не успели скрыть город, и он был залит солнечным светом. Вот они, эти страницы…

…Отряд шел по болотистой, покрытой густыми зарослями местности, вдруг впереди показалась поросшая травой равнина с узкими полосками леса, а за нею — вершины гор. Рапозо описывает их весьма поэтично: «Казалось, горы достигают неба и служат троном ветру и даже самим звездам».

Это были необычные горы. Когда отряд стал подходить ближе, их склоны озарились ярким пламенем: шел дождь, и заходящее солнце отсвечивало в мокрых скалах, сложенных кристаллическими породами и дымчатым кварцем, обычным для этой части Бразилии. Склоны казались усеянными драгоценными камнями. Со скалы на скалу низвергались потоки, а над гребнем хребта повисла радуга, словно указывая, что сокровища следует искать у ее основания,

— Знамение! — вскричал Рапозо. — Мы нашли сокровищницу!

Пришла ночь — и люди были вынуждены сделать привал, прежде чем достигли подножия этих удивительных гор. На следующее утро, когда взошло солнце, они увидели перед собой черные, грозные скалы. Это несколько охладило их пыл.

Когда Рапозо и его товарищи достигли подножия их, то увидели пропасти с отвесными стенами, по которым невозможно было подняться. Весь день они искали тропу наверх, перебираясь через груды камней и расщелины. Вокруг — множество гремучих змей. Утомленный тяжелым переходом, Рапозо решил сделать привал.

— Мы прошли уже три лиги и все еще не нашли пути наверх, — сказал он. — Пожалуй, лучше вернуться назад, на наш старый маршрут, и искать дорогу на север. Как по-вашему?

— Надо стать на ночлег, — послышался ответ. — Давайте отдохнем. Хватит с нас на сегодня. Вернуться можно и завтра.

— Отлично, — сказал предводитель, — тогда пусть двое из нас — Жозе и Маноель — отправятся за дровами для костра.

Люди разбили лагерь и расположились отдыхать, как вдруг из зарослей донеслись бессвязные возгласы и треск. Люди вскочили на ноги и схватились за оружие. Из чащи выскочили Жозе и Маноель.

— Хозяин! — закричали они. — Мы нашли дорогу в горы!

Бродя в невысоких зарослях в поисках дров для костра, они увидели высохшее дерево, стоявшее на берегу небольшого ручья. Лучшего топлива нельзя было и желать, и оба португальца направились к дереву, как вдруг на другой берег ручья выскочил олень и тут же исчез за выступом скалы. Сорвав с плеч ружья, они бросились за ним.

Животное исчезло, но за скалой они обнаружили глубокую расщелину и увидели, что по ней можно взобраться на вершину горы.

И об олене, и о дровах тотчас забыли. Лагерь свернули, люди с поклажей отправились вперед.

Через три часа мучительного подъема, ободранные, задыхающиеся, они вышли на край уступа, господствующего над окружающей равниной. Путь отсюда до гребня горы был свободен, к скоро они стали плечом к плечу на вершине, пораженные открывшейся перед ними картиной.

Внизу под ними на расстоянии примерно четырех миль лежал огромный город.

Они отпрянули и бросились под укрытие скал, надеясь, что жители города не заметили их фигур на фоне неба: это могло быть поселение ненавистных испанцев.

В эту ночь не зажигались костры, люди говорили шепотом. После долгих лет, проведенных в джунглях, они испытывали страх при виде малейших признаков цивилизации.

Индейцы, состоявшие в отряде, были озадачены не меньше Рапозо и его спутников. Некоторые места для них были запретными, ими овладело беспокойство.

Однако утром после восхода солнца Рапозо удалось уговорить одного из них пойти на разведку. И хотя люди плохо выспались, они не смогли отдохнуть и днем, все время думая о судьбе своего посланца и о своей собственной судьбе. В полдень индеец вернулся. Он был испуган и утверждал, что город необитаем. Было слишком поздно, чтобы двинуться вперед в этот же день, поэтому отряд провел еще одну беспокойную ночь в лесу, прислушиваясь к странным звукам вокруг.

На следующий день утром Рапозо выслал вперед авангард из четырех индейцев и последовал за ним с остальными людьми. Когда они приблизились к поросшим травой стенам, индейцы-разведчики встретили их с тем же докладом — город покинут. Все направились по тропе к проходу под тремя арками, сложенными из каменных плит.

Над центральной аркой, в растрескавшемся от непогоды камне были высечены какие-то знаки. Глубокой древностью веяло от всего увиденного.

Арки все еще были в хорошей сохранности, лишь две гигантские подпорки слегка сдвинулись со своих оснований. Люди прошли под арками и вышли на широкую улицу, усеянную обломками колонн и каменными глыбами, облепленными растениями-паразитами. С каждой стороны улицы стояли двухэтажные дома, построенные из крупных каменных — блоков, не скрепленных известкой, но подогнанных друг к другу с невероятной точностью; портики, суживающиеся кверху и широкие внизу, были украшены искусной резьбой, изображавшей демонов.

«Повсюду виднелись руины, — писал позднее Рапозо, — но было много и уцелевших домов с крышами, сложенными из больших каменных плит, еще державшихся на месте. Те из нас, кто осмелился войти внутрь и попробовал подать голос, тут же выскакивали обратно, напуганные многоголосым эхом от стен и сводчатых потолков. Трудно было сказать, сохранились ли тут какие-нибудь остатки домашнего убранства, так как в большинстве случаев внутренние стены обрушились, покрыв пол обломками, а помет летучих мышей, накапливаясь столетиями, образовал толстый ковер под ногами. Город выглядел настолько древним, что такие недолговечные предметы, как ткани и произведения искусства, должны были давным-давно истлеть.

Сгрудившись, мы направились дальше по улице и дошли до широкой площади. Здесь в центре возвышалась огромная колонна из черного камня, а на ней отлично сохранившаяся статуя человека; одна его рука покоилась на бедре, другая, вытянутая вперед, указывала на север».

Величавость монумента поражала. Португальцы благоговейно замерли. Покрытые резьбой и частично разрушенные обелиски из того же черного камня украшали углы площади, а одну ее сторону занимало строение, воистину совершенное по форме и отделке: оно могло быть только дворцом. Его стены и кровля во многих местах обрушились, но большие квадратные колонны были целы. «Широкая каменная лестница с выщербленными ступенями, — писал Рапозо, — вела в обширный зал, где на стенах и резных украшениях все еще сохранялись следы росписи. Несметное множество летучих мышей кружило в тускло освещенных комнатах, едкий запах их помета перехватывал дыхание.

Мы были рады выбраться на чистый воздух. Над главным входом высилось резное изображение юноши. У него было беэбородое лицо, голый торс, лента через плечо, в руке — щит. Голова была увенчана чем-то вроде лаврового венка, наподобие тех, что мы видели на древнегреческих статуях в Португалии. Внизу была надпись из букв, походивших на древнегреческие».

* * *

«Мы переправились вброд через речку, пересекли болота и направились к одиноко стоявшему примерно в четверти мили от реки зданию, причем утки едва давали себе труд сдвинуться с места, чтобы уступить нам дорогу. Дом стоял на возвышении, и к нему вела каменная лестница с разноцветными ступенями. Фасад дома простирался в длину не менее чем на 250 шагов. Внушительный вход за прямоугольной каменной плитой, на которой были вырезаны письмена, вел в просторный зал, где резьба и украшения на редкость хорошо сохранились вопреки разрушительному действию времени. Из зала открывался доступ в пятнадцать комнат, в каждой из них находилась скульптура — высеченная из камня змеиная голова, изо рта которой струилась вода, падающая в открытую пасть другой змеиной головы, расположенной ниже. Должно быть, этот дом был храмом и одновременно школой жрецов…

Хотя город был необитаем и разрушен, на окрестных полях можно было найти пропитание. Никто не желал покидать это место, хотя оно и внушало ужас. Надежда обрести здесь вожделенные сокровища пересиливала страх, и она еще более окрепла, когда Жоан Антонио нашел среди битого камня небольшую золотую монету. На одной ее стороне был изображен коленопреклоненный юноша, на другой — лук, корона и какой-то музыкальный инструмент.

Гнетущая атмосфера слишком сильно сказалась на нервах, нам мешали миллионы летучих мышей».

Люди забрали с собой не так уж много золота и драгоценностей.

Лагерь разбили перед воротами, через которые вошли; отсюда при заходе солнца можно было наблюдать, как легионы летучих мышей вылетали из руин и растворялись в темени, издавая сухой шелест, напоминающий вздохи. Днем множество ласточек охотилось за насекомыми.

«Никто не знал, где мы находимся… В конце концов решили идти вдоль реки через лес в надежде, что индейцы будут запоминать ориентиры на местности, на тот случай, если они вернутся с экспедицией, чтобы забрать богатства, погребенные под развалинами. Пройдя пятьдесят миль вниз по реке, мы наткнулись на большой водопад и в прилегающей к нему скале заметили следы горных разработок». Здесь пробыли довольно долго. Дичи было сколько угодно. Несколько человек свалились в лихорадке. Ниже водопада река становилась более широкой и разбивалась на несколько болотистых рукавов.

«После нескольких месяцев тяжелого пути мы вышли к реке Сан-Франсиску, — пишет Рапозо, — пересекли ее по направлению к Парагуасу… Достигли Байи». Отсюда была послана депеша вице-королю дону Луис-Перегрину-де-Карвалхо-Менезес-де-Атаиде, из этого документа и взят этот рассказ.

* * *

Утром я шел по нашей улице и не замечал шума автомашин. Кто-то толкнул меня, кого-то толкнул я… Очередь у автоматов. Только тут я понял, что надо позвонить Санину, моему другу и единомышленнику.

…Его не было дома. Что ж, есть время самостоятельно обдумать версию Фосетта-Рапозо. Черная фигура — из этого города. Перечитав копии старых документов, я нашел ответы на многие вопросы… Может быть, это город атлантов? О нет, я не так наивен, чтобы принять доводы Хокинса за чистую монету. Впрочем, сигналы могли быть записаны на камне, затем, тысячи лет спустя, из него выточили фигурку, а сигналы остались, те сигналы, которые якобы хотели записать атланты. Фигурку сделали мастера разрушенного землетрясением города. Вообще же сам этот город мог быть построен на месте древнейшего поселения атлантов. Науке такие случаи известны. Троя, например, отстраивалась много раз — на том же самом месте.

…Я стоял у телефонной будки и, помнится, вздрогнул от неожиданной мысли. Тот человек был в городе. Но город — не иллюзия, не сон, он существует, его до сих пор прячут джунгли. Значит… Выходило, что тот человек, те люди действительно летали там, у берега реки. Летали. Все правда. Вот почему он не хотел отвечать мне прямо! Он кинул мне приманку — и я, как голавль, взял ее и прицепился к крючку. А он исчез. Иначе ведь ему пришлось бы объяснить мне, кто он и откуда прибыл на эту лекцию. Кстати, кто он? И кто она?.. Рута… Вероятно, у них были серьезные основания выкрасть у меня булавку. Хотя, конечно, первым это сделал я. А их в гораздо большей степени, чем мне казалось раньше, интересует именно Атлантида. Атлантида…

 

Снова Рута

Порой кажется, что плывешь по течению, закрыв глаза. Время летит, не оставляя замет. Мелькают лица, праздники похожи на будни, и в один прекрасный день неожиданно понимаешь, что опоздал; встретиться с другом, что был занят только собой. Об этом тебе напоминают. Потом вдруг все меняется. Время растягивается, вообще оно летит то быстро, то медленно, а в среднем так, как и нужио… Увидеть бы еще раз город: тогда я в спешке не рассмотрел комнат со змеями, а ведь они были в храме! Или следы жизни слишком, быстро стираются временем?

* * *

Я не обманывался: город являлся во сне потому, что необыкновенная булавка с таллиевым шариком когда-то покоилась под моей подушкой. Сигналы… А без булавки — если захотеть? По-настоящему захотеть? Или воображение — ничто по сравнению с металлом атлантов? Мне казалось, что даже воспоминания о городе тускнеют, блекнут, как будто все виденное, пусть во сне, отделяется от меня завесой. И вот однажды, когда я думал о Руте…

* * *

Я увидел скалу с уступом, возвышавшуюся над заливом. Один из четверых сидел на уступе, трое других взобрались на плоскую вершину скалы. Краски медленно менялись. Блекли пепельно-синие полосы, рождались зеленые и голубые оттенки. От ветра и вихрей хороводы бликов света на растревоженной воде расширялись, потом угасали, потом снова дышал и трепетал залив, на песок под утесом мерно набегали белопенные гребни, а самые высокие из них торкались о камень.

Я не видел лиц мужчин.

Послышались шаги. Ее шаги. Звякнула галька. Рута стояла под скалой, в руке у нее — туфли с каблуками, расписанными золотыми линиями, и она смотрела на меня так внимательно, что не ощущала пены, клокотавшей под ее ногами.

Будто бы она рассказывала мне об Атлантиде:

— Я видела, что осталось от былой страны грез… Сначала показался остров Санта-Мария с шестисотметровой горой Пику-Алту. Самолет наш летел низко, и я видела темную воду океана и более светлую над обширной скалистой банкой. Остров покоится ма ней, как шапка волшебника, укрывающая утонувшее плато. На всем протяжении берега круто обрывались в море, за ними начинались апельсиновые рощи, виноградники, хлебные поля, в складках гор видны белые строения. Скалистый утес мыса Каштелу на сотню метров высился над водой. На его плече — маяк Консалу-Велью.

Этот маяк словно отмечал то место суши, которое ближе всего придвинуто к былой столице атлантов…

— Ты побывала на Азорах? — будто бы спросил я.

— О нет, я видела из иллюминатора самолета. Это был вроде как туристический рейс, посадки посреди Атлантики не предусматривались. Но мы пролетели вдоль островной дуги. Остров Сан-Мигель с пиком Вара тянулся как стена — берега тут обрывисты, а на западной оконечности тянутся базальтовые глыбы, отвесные и голые; только чахлые деревья на их вершинах… Здесь наблюдают магнитные аномалии. Я видела острова Пику, Фаял, Флориш. Самолет взял курс на запад, и я мысленно распрощалась с Атлантидой. Никто не подумал бы, что она располагалась именно здесь, и горы ее были втрое выше, чем сейчас. Они курились, и призрачные столбы желто-зеленоватого дыма достигали стратосферы. Издали казалось, что они сливаются, образуют ствол причудливого дерева.

— Я думаю, именно здесь возникли мифы о дереве мира. Но я никогда не видел Азор. Может быть, о дереве мира рассказывали и в других местах, а зеленоватый дым — порождение фантазии атлантологов?

— Нет. Это не порождение фантазии. Теперь я знаю… Я видела архипелаг таким, каким его все знают сейчас или в недавнее время. Ничего похожего на Атлантиду…

— Назови свое настоящее имя, — сказал я.

— Рутте, Рута, — сказала она.

— И давно вы здесь… у нас?

— О да. Скоро я расскажу тебе все. Ведь ты рассказывал мне обо всем, что знал сам.

— Ты видела этот пород?

— Да, да!

И неотвязным видением преследовала меня с этих пор женщина, чей образ я наполовину выдумал, но которая теперь олицетворяла вечный круг звезд и планет. Женщина с далекой звезды…

 

Встреча

Рута остановилась в гостинице «Украина», где в просторных коридорах и холлах звуки гаснут, не успев родиться, где в полусумраке цветут бразильские лилии, где метровые стены отгораживают вас от уличного шума — и от людей, их голосов, их проницательности.

У нее в номере горел голубой свет кварцевой лампы, сама она была в черной блузке со шнурками бордового цвета на рукавах и груди. Тонкая ее шея была открыта, она заявила мне, что лечится от простуды, а кварц ей привез какой-то неизвестный поклонник вместе с букетом цветов (на окне загораживал дневной свет изрядный веник полуувядших сиреневых астр). Рута была в театре на Таганке, и сосед по креслу сразу определил, что ей нездоровится. Так оно и было. Симпатичный старикан, бородатый и умный… В ней многое изменилось за год.

Была она бледна, черты лица заострились, волосы ее, иссиня-черные, были собраны в пучок, очки в черной оправе старили ее: ей сейчас можно было дать даже тридцать. На ней все было темное, до антрацитового блеска, даже туфли и нейлон. И все это постоянно образующимися от легких движений гранями и складками отражало голубоватый свет, блестело, слепило. Мы выключили кварц. В тусклом дневном свете, едва проникавшем из-под цветов на подоконнике, лицо ее обрело живые краски, руки стали объемными — они были видны сквозь шнурки до локтей. Ее горбоносое лицо с неожиданно жгучими глазами было неподвижно, спокойно, она достала из пачки тонкую длинную сигарету в табачном листе и закурила. Дым был прозрачным, приторно-душистым.

— Можно поцеловать твою руку?

— Можно.

— Можно я буду твоим поклонником?

— Можно, можно…

Ее рука легла на мою голову, и я почти со страхом, который был сейчас непереносим, стал вдруг различать оттенки черного: темно-сизый рисунок на юбке, угольно-черные складки на тонком колене, обсидиановый блеск туфель, сверкание графитовых чешуек и зерен на щиколотке, потаенное бело-розовое свечение выше их и бело-голубой свет, едва-едва пробивавшийся еще выше. Как будто сияли валторны в темноте, когда свет скорее угадывается, чем ощущается. Воздух вокруг нас, вся комната стали пустыми, призрачными. В легком дыму осталась одна реальность — поблескивавшие серебром овалы, шнурки цвета бордо и цвета кофе, растягивавшиеся как змеи на дереве, стремясь обхватить своим кольцом ствол.

Словно две огромные черные ольхи, выпрямившись, стряхнули змей; необыкновенные контуры непроницаемо закрыли от меня половину пространства комнаты, потом другую ее половину и вверху среди электрического шороха слышались низкие звуки дыхания, как будто это дрожали валторны от неумелых прикосновений музыканта или птица на взлете хлопала крыльями. В темном зеркале напротив отражались глаза. Все остальное непередаваемо искажалось мертвым стеклом: крылья неведомых птиц скользили по черной тонкой коре деревьев, пересекая их поперек и наискось от самого низа до самого верха.

Потом — минута прозрения, ясности.

Я тонул в тенях от ее ног, на светлом фоне они снова напоминали о деревьях, и все было преувеличенным, фантастическим, черное слепило меня, попадая в снопы тусклого света, белое — успокаивало. 8 настенном зеркале промелькнули мои расширившиеся глаза, зерна зрачков были чужими, я не узнал себя.

— Я думал о тебе…

— Знаю, знаю…

* * *

Мы говорили. Дежурная по этажу привезла на ручной тележке два салата, фужеры, воду, печенье, кофе…

* * *

Жрец из египетского города Саиса, о котором упоминает Платон в своих диалогах, сказал: «Светила, движущиеся в небе и кругом Земли, отклоняются от своего пути, и через долгие промежутки времени все находящееся на Земле истребляется посредством сильного огня». Это так точно сказано, что ни одна из гипотез гибели Атлантиды ничего не добавила к этим доводам. Ни предположение о захвате Луны нашей планетой, ни ссылки на столкнувшийся с Землей астероид не новы: жрец сказал все это и даже много больше в свойственной древним лаконичной манере… Я много раз читал это место у Платона, но понял не сразу. Что к этому можно добавить?

— Добавить можно многое, — сказала Рута. — Если бы ты знал, как мне страшно иногда становится от мысли, что должен одолеть, превозмочь разум, познающий космос! Вечная борьба… столкновения интересов… странные формы жизни, которые вдруг выползают, точно призраки и гидры, из неведомых областей пространства, того самого, которое мы вчера считали познанным, изученным и совсем-совсем нашим.

— Что ты говоришь! Разве так уж много обитаемых планет в ближайшей окрестности?

— Я говорю не только о планетах. Разве ты не слышал, что во впадинах на дне Тихого океана жизнь существует иногда при температурах темно-красного каления? И это не только бактерии, но и моллюски и членистоногие. В вулканических разломах до сих пор образуются новые формы. И чего от них ждать, никто не знает. Об этом даже не задумываются. И генетический код оказался вовсе не универсальным. Но ведь это простой белок! Лишь чуть измененный ритмом температур и давлений. Здесь на Земле. А там?..

— Где там?..

— В горячих океанах планет-гигантов, обращающихся около звезд главной последовательности. В недрах полуостывших солнц…

— Неужели правда… и там есть жизнь?

— Да. У нас есть доказательства. Цепь жизни бесконечна в пространстве и времени. Она вечна, неуничтожима, как и вся материя. За миллиарды лег она совершенствовалась во всех направлениях — и создала, породила феномен разума, но зато породила и другое — способность отрицать его. Этой способностью она наделила изумительно стойкие соединения молекул и атомов, которые страшнее ржавчины, они-то и разрушают все на своем пути. Но отрицать разум могут лишь носители антиразума. Этот антиразум — тоже форма разума, как это ни парадоксально звучит. Он лишь борется с нашей формой, но борется по своим законам, познать которые мы не смогли. Не смогли. Но мы знаем, что за много лет Саисский астероид — позволь мне его так называть — потерял изрядную долю вещества. Он весь был источен, как будто червями. Ведь антиразум подобен плесени. Неведомая сила столкнула астероид с орбиты, и он упал на Землю. Случилась катастрофа, тебе известная.

— Не может быть!

— Это так. Атланты-кроманьонцы погибли. Совсем другие формы жизни могли бы восторжествовать после этого на опустошенной вашей планете. Но случилось второе чудо — человек устоял. Как это произошло, мы не знаем. Ведь планета погрузилась во тьму, в хаос — на многие десятилетия. Что было потом? Мы должны это узнать. Это важнее, чем ты можешь представить. У кроманьонцев — восточных атлантов нашлось противоядие, нашлось не известное нам оружие в борьбе за свое существование. Уцелели индейцы Америки. Проникшие на Землю носители антиразума были подавлены. Каким образом? Никто из нас не может пока ответить на подобные вопросы. Вот почему мы изучаем древние руины, первобытные тропы. Они нужны нам в неприкосновенности. Это мы вашими руками засыпали несколько пирамид и городов, чтобы оставить, сохранить их в неприкосновенности. От этого ведь зависит и ваше будущее. Если вы утратите те качества, которыми обладал кроманьонец с его поразительной стойкостью, силой, чувством ритма, интуицией, его художественным чутьем и умением, то более никто не остановит врага. Кто помогал кроманьонцам? Откуда они появились на Земле, да и на нашей планете тоже? Нет ответов. Нам трудно представить те трудности, которые они преодолели. Это выше нашего понимания. Пора оглянуться в прошлое, пристально всмотреться в него, увидеть многое из того, что прошло мимо нашего внимания. Не было ли у кроманьонцев союзников и покровителей там, в космосе? Ведь и эта сфера знания — для нас терра инкогнита.

— Терра инкогнита… — откликнулся я, и голос мой прозвучал так странно, для меня самого странно… Рута сказала все, даже то, чего я боялся — она сказала, откуда она сама… И ей было безразлично, верю ли я этому или нет. — Что у них там случилось?

— Ты можешь считать это фантазиями, но не исключено, что антиразум, не одолев кроманьонца сразу, лишь дал отсрочку. Он готовится к прыжку. Он точно рассчитал, что человек изменит мир и, изменив его, изменится сам. Тогда и то и другое станет его легкой добычей. Не подкрадывается ли он к нам с неожиданной стороны, оттуда, откуда никто не в состоянии предугадать нападения?

— Откуда же, Рута?

— Изнутри. Из наших собственных живых клеток. Не готовит ли он себе обитель в генах? Иначе как объяснить логику тех, кто отказывается говорить и думать о будущем? И это — тоже терра инкогнита.

— Терра инкогнита. Неизвестная земля. Это будущее, о котором некоторые не хотят думать, принося его в жертву сиюминутности.

В этот день я услышал об экспедиции Хуана Беррона.

— Это аргентинец, — сказала она спокойно, — живет в Париже, там же вышла его книга о поисках Перси Гаррисона Фосетта. В предисловии к ней Хуан Беррон писал, что поиски пропавшей в 1925 году в дебрях Амазонки группы Фосетта были лишь предлогом, главной же целью экспедиции следует считать съемку экзотического фильма. Следует считать… — Она откинула голову так, что блестящие бусины ее зрачков сузились от света, она пристально посмотрела на меня, словно ждала моего мнения.

Я ничего не знал об экспедиции Беррона.

— Съемка экзотического фильма… — повторила она. — И ради этого участники экспедиции подвергались смертельной опасности! Их ждали встречи с электрическими угрями, разряд которых парализует человека, черными пятиметровыми кайманами, красными муравьями, змеями и пауками-птицеедами, от одного вида которых сошел с ума и застрелился летчик, совершивший вынужденную посадку в Мату-Гросу! Не слишком ли скромна цель, которую поставил Хуан Беррон?

— Но ведь и съемка кинофильма о джунглях — задача не из простых, — заметил я. — До сих пор этот район мало изучен… и Фосетт был прав, когда выражал надежду на встречу с неведомым именно здесь.

— Фосетт был прав. Вот только фильмов многовато. Беррон не такой человек, чтобы рисковать своей жизнью из-за сто первого ролика о жизни тропического леса, похожего на сто других как две капли воды.

— Неужели ему не удалось снять ничего нового?

— Удалось, конечно. Но не в этом дело. Если ты увидишь эту ленту, то сам убедишься, что только для этого он вряд ли стал бы снаряжать экспедицию.

— У вас есть фильм?

— Да. Копия. Может быть, это как раз очень разумно — выступать в роли беспристрастного свидетеля именно тебе. Думаю, ты сможешь рассудить, прав или не прав был Беррон.

— Ты говоришь так, словно знаешь о подлинной цели экспедиции… и умалчиваешь о ней нарочно, чтобы я сам догадался… так?

— Ты трав. Хочу, чтобы ты сам догадался. А заодно увидел то, что пора научиться замечать всем.

— Мне нужно посмотреть фильм Беррона. Он имеет отношение к проблеме антиразума?

— Ты сам должен это решить. Свое мнение я могу выразить кратко: да.

— Я могу взять ролик с собой?

— Конечно.

— У вас что же, нет средств от обычной земной простуды?..

— Есть. Лучшее из них — свет кварцевой лампы, на которую наклеена вот такая прозрачная пленка — светофильтр и резонатор одновременно. Больше мне ничего не надо, спасибо. Можешь считать это причудой инопланетянки.

— Булавка на юбке — тоже причуда?

— Нет, средство дальней видеосвязи…

— …Видеосвязи участницы экспедиции с другими участниками?

— Нет, отпускницы — с участниками, ведь в Пицунде я отдыхала. А база наша близ Хосты, там у меня отец.

— И сейчас у тебя отпуск?

— А если будем считать, что нет?

 

Каринто

Едва я успел узнать имя одного из знакомых Руты (его зовут Каринто), как случилось несчастье. Этот человек когда-то говорил со мной об экспедиции Фосетта… вместе с другими он летал близ развалин древнего храма. Это был отдых, обычный для них отдых после работы. Двустворчатая дверь храма — их рук дело: уж больно досаждали по ночам летучие мыши. Каринто не стало. Я больше не увижу человека с другой планеты, который иногда прилетал в Москву на лекции об Атлантиде!

Несчастье произошло через полтора часа после того, как я покинул гостиницу.

На следующий день я был у Руты. Я чувствовал теперь себя как бы одним из них: так хотела Рута. Меня поражало ее самообладание.

Она рассказала об авиационной катастрофе, в которой погиб Каринто, а я слушал ее, почти не задавая вопросов. Она назвала антиразум еще энтропийным разумом, связывая его с энтропией. Однако если речь идет о жизни людей, термин «энтропия» ничего не объясняет.

…Почему же именно во французском городке Сент-Эспри в далеком пятьдесят первом году произошли события, которые нельзя объяснить иначе как вмешательством антиразума?

Семнадцатого августа в этом заштатном городке приступом безумия были охвачены сразу несколько десятков человек. Один из них, Делакиз, громко кричал, указывая обеими руками на раскрытое окно комнаты: «Смотрите, смотрите на этот огненный шар! Он приближается. Он убьет нас!» Не переставая вопить, он бросился на пол и втиснулся под кровать. А внизу, в столовой, верзила Эмиль рычал по-звериному и отбивался от невидимого врага. Он кричал в минуты прояснения, что на него нападают львы и пантеры, что за ним наблюдают глаза страшных типов, выпущенных из преисподней.

— Никто из нас не знает, почему это так началось, — сказала Рута.

Больница городка была переполнена в этот и последующие дни. В окне третьего этажа возникла фигура бывшего летчика Жозефа Пуше. «Смотрите! — Кричал он. — Я самолет, понимаете? Я самолет, и я могу летать! Не верите? Смотрите!» И бывший летчик прыгнул вниз, распластав руки, как крылья. Он сломал обе ноги. Когда же к нему подбежал врач, он вскочил на сломанные ноги и припустил по бульвару. Чтобы справиться с ним, потребовалось десять человек. Трудно поверить в такое…

Рута показала мне вырезку из местной газеты. Я не читаю по-французски, но светлая строчка перевода скользила вниз по газетному столбцу…

«В больницу был доставлен в ту ночь мужчина, который кричал, что за ним гонятся бандиты с ослиными ушами. Был семилетний мальчик, у которого все игрушки превратились в фантастических зверей. Был мужчина, которому врачи и медсестры представлялись в виде гигантских рыб с разинутой пастью, готовых проглотить его живьем. Поле зрения больных то сужалось, то расширялось. Они порой видели себя со стороны, иногда им казалось, что на руках и ногах у них растут диковинные пламенеющие цветы.

Раньше подобные приступы безумия называли антоновым огнем. Существовало поверье, что только молитва, обращенная к святому Антонию, могла облегчить мучения пострадавшего…»

— Это отравление спорыньей, — сказала Рута. — Спорынья могла попасть в хлеб. Но эксперты-медики до сих пор считают этот случай загадочным, ведь об антоновом огне вот уже три века, как успели забыть.

— Антиразум?

— Да.

— Но что ему надо было в Сент-Эспри?

— Этот летчик, Жозеф Пуше, видел город в джунглях. И успел о нем рассказать знакомым в Сент-Эспри.

— Но кто-то должен быть носителем антиразума.

— Никто не ведает. Мы искали следы, но не нашли их. Носителем антиразума может быть порыв ветра или птица, или лесной зверек, заскочивший в дом. Или человек. Или… это как эпидемия, как плесень, как болезнь. Не ищи в антиразуме причин того, что обусловлено социальным началом!

Антиразум мешал, мешал им и нам. Не о том ли свидетельствовала катастрофа? А гибель Каринто? Я взял газеты, выходящие на испанском. И светящаяся строчка перевода — для меня — скользнула по столбцу, пока комната наполнялась прозрачным душистым дымом.

* * *

— Антиразум маскируется, — медленно проговорила она. — Только в редчайших случаях он проявляет себя так открыто, как это было во французском городке.

— Значит, его нельзя обнаружить?

— Можно. Хотя он и маскируется. Антиразум делает человека слепым и глухим, а указанный им путь, приводит к уничтожению в самом человеке всего человеческого. Он способен увлечь кое-кого, остальные слепо повинуются: некоторым людям свойственно выбирать самые легкие пути, для них характерна, если можно так выразиться, экономия мышления.

— Разве антиразум не связан с мышлением, причем самым изощренным?

— Связан. Он способствовал гибели Атлантиды…

— Там, в самолете… Каринто столкнулся с антиразумом?

— Да. Из другой ситуации он вышел бы победителем. Антиразум — самый могущественный наш враг, ему нет равных ни на одной из известных нам планет. Ни молнии, разрывающие горячую атмосферу Венеры, ни океан жидкого водорода на Юпитере, ни вулканы Ио, его спутника, ни жидкий этан на Титане, обращающемся вокруг Сатурна, ни раскаленные жерла и вихри на других звездах и планетах — ничто это не сравнится с антиразумом. Сейчас он мешает искать города атлантов…

Родригес Мора — я буду называть его так, как называл его репортеру не знавший подлинного имени, — сел в самолет в Гайане. Полагаю, при нем были кое-какие материалы экспедиции к развалинам города, позже Рута подтвердила это… В Порт-оф-Спейн — столице Тринидада и Тобаго — самолет приземлился, принял на борт нескольких пассажиров на пустовавшие места. Произошла заминка с багажом. Однако расписание не было нарушено. Родригес Мора задремал. Его видели соседи по креслам, которые летели до Барбадоса. Один из них вспомнил, что некогда члены одном организации, в рядах которой много кубинских эмигрантов, устроили в районе Барбадоса катастрофу кубинского пассажирского самолета. Тогда погибли члены сборной Кубы пю фехтованию и несколько молодых гайанцев, направлявшихся на учебу в Гаванский университет Родригес Мора будто бы пробормотал во сне: «Уберите черного щенка!»

— Даже во сне он говорил только на испанском! — пояснила Рута. — Это необходимое условие подготовки к нашим экспедициям. Не было случая, чтобы люди наши проговорились или растерялись — это для нас равносильно катастрофе. А Каринто — один из лучших десантников.

Однако на этот раз он чуть не выдал себя. Странная фраза о щенке запомнилась барбадосцам, и один из них готов был позднее взвалить вину на самого Родригеса. Это могло оказаться удобным даже для правосудия, поскольку никто не знал, куда ведут концы той нити, которая связана с катастрофой. Но ведь не секрет, что если вариант с самолетом компании «Кубана де авиасьон» повторялся, то и на этот раз правосудие должно было, скорее, заботиться о сокрытии правды, нежели о разборе всех обстоятельств дела.

Показался остров среди синего моря, окаймленный белыми полосами прибоя, рощами пальм, пляжами и голубым мелководьем, где поднимали паруса яхты и прогулочные катера с экскурсантами на борту спешили от причала к причалу. Родригес Мора проснулся, отчетливо произнес:

— Барбадос.

Самолет подрулил к двухэтажному зданию аэропорта Сиуэлл. Пассажиры вышли. Родригес Мора вышел последним. У него был такой вид, пишет репортер, что казалось иногда, будто он заболел в полете. Однако когда кто-то вызвал врача, он вежливо отказался от услуг. Несколько человек расстались с самолетом: они летели до Барбадоса. За десять минут до посадки откуда ни возьмись выскочила черная собачонка. Опрометью бросилась она к самолету и исчезла. Никто не успел толком понять, что произошло. Ее не было нигде, вот и все. Конечно, если бы тогда знали, к чему приведет это маленькое происшествие, то свидетелей было бы больше и они были бы более внимательны. Это так. Родригес Мора и бровью не повел. Но два этих факта — появление черного щенка и оброненная во сне фраза — все же привлекли внимание. Возможно, только потому, что Родригесом заинтересовался врач. И врачу этому кто-то сказал, что Родригес бредил в полете. Слова о черном щенке стали достоянием прессы. Что это было? Рута не знала. Десантники могут предугадывать ход событий в экстремальных ситуациях. Похоже это на прозрение. Долгие тренировки вырабатывают это умение. Но тут были налицо помехи. Кто-то мешал Родригесу-Каринто. Иначе все могло кончиться иначе. Он не узнал щенка из своего сна.

— На всякий случай салон обыскали. Ничего подозрительного! Самолет взлетел. Через четверть часа после этого в башне командно-диспетчерского пункта аэропорта ожил динамик:

— Сиуэлл! Внимание!..

И все. Ни одного слова больше. Тем не менее самолет успел развернуться и взять курс обратно на Сиуэлл. Туристы и купальщики видели, как машина, сверкая на солнце, неслась к морю по неуклонно снижавшейся траектории. За самолетом тянулся дымный след.

— Родригес погиб, — сказала Рута. — Это мы узнали вчера, до выхода газет. Он мог бы воспользоваться неприкосновенным запасом, который дается любому из нас. Что это значит? Ты видел, как они летали над городом… так и он мог открыть люк и выброситься из него. Было мало времени. С самой простой земной техникой вроде задраенного люка не так-то просто совладать. А может быть, он хотел спасти не только себя, но и маленькую девочку с четырнадцатого ряда… Кто знает? Он не успел. Или ему помешали. Кто? Мы не знаем. Да, есть антиразум. Но чудес не бывает. Должен быть и материальный его носитель. — И Рута рассказала, что спасатели нашли сегодня самолет на глубине тридцати семи метров.

Погибло семьдесят девять человек. Один из этих семидесяти девяти был Родригес Мора, он же Каринто, десантник, проведший на Земле около года в поисках истоков человеческого разума и врагов его, бесстрашный и благородный, как все десантники, направлявшиеся на планеты.

История с черным щенком успела стать газетной сенсацией. Когда к месту катастрофы подошло спасательное судно, когда разрезали автогеном фюзеляж и водолазы выполнили свой долг, — к сожалению, слишком поздно, тогда, во время последнего, восемнадцатого, погружения один из них нашел в хвостовой части самолета черную собачонку. В ее труп успел вцепиться краб своими неровными клешнями, она была похожа на простую дворняжку. Вот только внутренностей у нее не было. И брюшная полость ее была раскрыта, как если бы это была старомодная меховая муфта, которую разрезали ножницами вдоль… Я понял: там был упрятан пакет со взрывчаткой.

 

Экспедиция Беррона

У меня была копия фильма Беррона, и я не нашел ничего лучшего, как посвятить в эту тайну своего друга Владимира Санина. Почему этого не следовало делать? Да потому, что я вполне осознал ту опасность, которую представляет антиразум. Позже я убедился, что опасность на самом деле еще больше, чем я тогда думал, и все же я рассказал ему о фильме и книге Беррона.

…Это было у него дома, на Часовой улице. Он включил проектор, и мы стали смотреть фильм, припоминая соответствующие места из книги. Выражение лица Санина, его тонкие брови, выпуклые светлые глаза, светившиеся в полутьме, как сердолик, подсказали мне в тот вечер мысль, что он похож, конечно же, на кроманьонского следопыта. Удлиненная его голова отбрасывала на стену комнаты тень, неровный овал которой свидетельствовал в пользу моего наблюдения: ведь кроманьонцы — долихоцефалы, длинноголовые.

Теперь я должен предоставить слово Беррону. (У нас были его фильм и книга — живое свидетельство путешествия, тайну которого предстояло раскрыть. Но это можно сделать, лишь выслушав участника и очевидца.)

Ночь темна, вода кипит в водоворотах, подхватывает наши катера, разворачивает их, отталкивает и бросает на вырванные с корнем деревья, мчащиеся в неудержимом потоке. К полудню мы оказываемся в более широкой части реки Арари. Но она мелководна, и нам то и дело приходится спрыгивать в воду, чтобы облегчить лодки, и перетаскивать их через мели. Изнуренные, мы решаем передохнуть на ферме Белем.

Ферма Белем — бедный домишко на деревянных сваях, с крышей из пальмовых листьев. Впрочем, в этом районе любое жилище напоминает большой зонтик, защищающий его обитателей от дождя и солнца: температура 25 градусов здесь держится круглый год. Гамак, маленький сундук, заменяющий шкаф, стул, кастрюля и обязательный кофейник — вот и весь нехитрый скарб фермы. Но в каждом доме есть и оружие — мачете. С его помощью люди прокладывают себе дорогу в тропическом лесу, режут хлеб (когда он есть), разрубают туши животных, открывают консервные банки и, наконец, извлекают из-под ногтей лесных насекомых-паразитов

Мы голодны, но на ферме почти нет съестного. Хозяйка дала нам лишь по маленькой тарелке мучной кашицы из корня маниоки, а ее муж любезно предложил по чашечке кофе и обещал вечером устроить пиршество. Здесь никогда не спешат и все говорят: «Эспера!» — подожди!

* * *

Расположившись на полу, мы наслаждались кофе. Через дыру в доске пола Жерар заметил, что под нами что-то копошится. Отгороженное под домом пространство кишело живыми кайманами. Нанятый нами на время экспедиции известный во всей Амазонке охотник и укротитель животных Мишель сказал, что кайманы съедобны. Они могут обходиться без пищи и воды два-три месяца. Их сохраняют живыми, так как в здешнем жарком, душном климате мясо портится с невероятной быстротой.

Несмотря на усталость, мы пошли смотреть, как хозяин выпустит из ямы одного из своих двухметровых пленников. Извлеченный наружу кайман шумно дышал, его спинные зубцы от ярости подымались торчком, лапами он с силой упирался в землю, сопротивляясь человеку. Мишель пришел на помощь и одним ударом топора удивительно легко и точно отрубил ему голову. Вторым ударом он отделил хвост. Тело и голова отброшены в сторону, а хвост, являющийся единственной съедобной частью, разделен на большие куски и будет зажарен.

У мяса здешних кайманов нет отвратительного мускусного привкуса, как у обычных крокодилов, которые считаются несъедобными. Наш кинооператор снимает сцену бойни, а затем, желая изучить огромную челюсть ящера, начинает отвязывать лассо от его головы, но Мишель резко отталкивает его назад. Затем он слегка прикасается палкой к челюсти, и — о ужас! — ветка толщиной с человеческую руку легко перекушена. Теперь мы убедились, что и после отделения головы от туловища челюсть каймана сохраняет опасные рефлексы.

Вскоре перед домом появилась большая парусная лодка «Ницца». На берег сошли трое. Это были скупщики кайманов. Хозяин поднес им традиционный кофе в крошечных чашечках, после чего вновь прибывшие не спеша стали осматривать кайманов. Торг был скоро закончен, и ящеров стали по одному вытаскивать из ямы. Хозяин бил их длинной палкой по голове, а затем сильно надавливал на глаза, от чего они впадали в состояние обморока. В этот момент покупатели накрепко завязывали кайману пасть и скручивали лапы. Для более удобной транспортировки каждого ящера привязывали к длинному шесту.

К шести часам вечера уже темно… Ночь полна тайн. Брызги воды в лунном свете, хлопанье крыльев среди ветвей, жалобное пение, мерцающие в темноте глаза — во всем проявляется неведомая жизнь. Заснуть невозможно. Тысячи жаб и лягушек начали оглушительный концерт. Одна из разновидностей здешних жаб строит свои гнезда из смолы, придавая им форму котелка. Индейцы очень ценят эти гнезда за то, что ароматный дым при их сжигании исцеляет якобы от различных болезней и отгоняет злых духов. Сама «медицинская жаба» тоже очень ценится. Для облегчения зубных болей, при воспалениях молодую жабу прикладывают к опухоли…

Что-то было в этом фильме… такое, что настораживало, пугало. Я не мог понять причину. Вот группа выходила на поляну или на берег реки, но лица у многих оставались равнодушными, как бы кукольными, слоено их не привлекала новизна, не радовало открывшееся небо. Как объяснить это? Я не знал. Если кто-то и выражал свои чувства, то звучало это не совсем естественно — уж мне-то это было ясно, — потому, наверное, что в душе я сам путешественник. Отчего эти люди вели себя всегда не так, как я ожидал? Может быть, они устали, физически и морально устали, и в этом все дело? Я проверял себя и свои наблюдения. Вот они шли дальше, и я снова слышал голос Беррона…

Тропическая ночь невыносима из-за москитов. Существует множество их разновидностей, и каждая из них появляется в определенные часы дня и ночи.

Мишель заверил нас, что через четыре часа мы достигнем озера Арари, но прошло шесть часов, а его все нет. И вдруг выясняется, что мы давно на озере! Солнце высушило, выжгло всю воду из озера, превратив его дно в необъятное пространство растрескавшейся, затвердевшей грязи.

Несметное количество больших красных червей спряталось в трещинах залитого солнцем дна. Мишель беззаботно шагает босиком, хотя эти черви, эти рептилии — гадюки «корэл», укус которых смертелен.

— У них слишком маленькие пасти, чтобы прокусить мои мозолистые подошвы. Хуже, если им удастся добраться до тонкой кожи между пальцами. — Снимая слой засохшей грязи, Мишель обратил мое внимание на необычную рыбу из породы угрей, в сорок сантиметров длиной и с расплюснутым хвостом. Летом, когда озеро высыхает, рыба может жить в грязи — на этот случаи природа снабдила ее легкими.

От всего озера осталась только маленькая лужа. Жерар закинул в воду свою сеть и вытащил ее полной до отказа. Фаррис, помогавший ему достать наиболее интересные экземпляры, внезапно подскочил, как будто кто-то дернуя его за руку.

— Ты дотронулся до «пираке», — объяснил Мишель, помогая шестом вытащить нечто вроде черной змеи в метр длиной

«Пираке» — электрический угорь.

— Несколько лет тому назад, — продолжал Мишель— я хотел поймать несколько экземпляров таких угрей для европейских аквариумов. Туземцы загнали в реку табун лошадей, которые немедленно были атакованы угрями. Гривы коней стали дыбом, они дико ржали от боли, но люди ударами палок мешали им выйти на берег. После получасовой борьбы лошади стали успокаиваться, а угри, израсходовав запас электричества, бросались к высокому берегу, спасаясь от копыт лошадей. Здесь мы их и ловили.

Нам удалось заснять необыкновенно крупную облаву на кайманов, организованную поселенцами острова. Съедобные «жакаратингас» — не единственные ящеры в этом краю. Здесь водятся «жакара-ассю» — огромные черные кайманы, четыре-пять метров длиной. Их мясо несъедобно. У них широкие плоские головы. Эти кайманы в огромном количестве истребляют домашний скот. Чтобы доказать это, поселенцы показали мне большой комок «масан», образующийся в желудке каймана из шерсти съеденных им животных.

Избиение началось. Около пятидесяти человек, вооруженных только палками, залезли по пояс в воду и подняли оглушительный шум, чтобы вытеснить жакаров к противоположному берегу. Там другие люди ловили их при помощи лассо и вытаскивали на берег. Один из охотников, прямо перед аппаратом кинооператора, отрубал им головы. Я попробовал застрелить одного из жакаров из крупнокалиберной винтовки пулей, которая убивает слона. Я целился в глаз и был уверен, что не промахнулся. Пуля должна была попасть в мозг. Но живучесть этого ящера столь велика, что после выстрела он все еще продолжал двигаться. Чтобы позабавиться, один из охотников надел бутылку на палку и приблизил к пасти жакара: бутылка со скрежетом была разжевана и проглочена…

Наши моторные лодки снова на полной скорости спускаются вниз по реке Осари. Приходится объезжать рыбаков, бьющих острогой рыбу с черным телом в красных пятнах и плоской головой. Некоторые экземпляры весят до восьмидесяти килограммов. Костистая часть языка этой рыбы — настоящий рашпиль, используемый индейцами для обработки дерева и шлифовки своих инструментов.

Наш товарищ Брюнгер, пунцовый и дрожащий от лихорадки, вызванной солнечным ударом, не мог продолжать путешествия. Его уложили на палубе «Ниццы», отправлявшейся вниз по реке. Но внезапная сильная гроза заставила нас перенести его в трюм и положить на связанных кайманов.

Впоследствии Брюнгер рассказывал нам о своих лихорадочных видениях, вызванных зловонным дыханием кайманов.

* * *

С рассвета неудобные лодки продвигаются по маленькой реке. Узкая и блестящая лента реки извивается в сумерках лесной чащи в хаосе корней, ветвей, стволов, упавших поперек реки. Лодки, кажется, не могут пройти.

Больше не гребем. Тянем за лианы, раздвигая ветви, переплетенные, как сети, у нас над головой.

При подходе к озеру пришлось покинуть лодки. И вот мы, по пояс в воде, с трудом продвигаемся по мягкой затопленной почве, покрытой растениями с большими листьями.

* * *

Впереди нас ждала настоящая горная страна! Когда солнце заходило, мы карабкались на скалы. Эти скалы блестели, как будто они покрыты бриллиантами. Грязные, промокшие, усталые, мы почти бессознательно продвигались вперед. И только крик Ленглиша привел нас в чувство:

— Помогите! Анджело ранен!

Анджело, нагруженный тяжелым киноаппаратом, увидел длинную и гладкую лиану, свисавшую над скалой. Он машинально схватился за нее. Внезапно разбуженная змея укусила его в руку и исчезла.

Ленглиш, перевязав руку, чтобы приостановить циркуляцию крови, высосал из раны яд. Гариацци сделал два укола.

Была ли змея ядовитой? Только индейцы могут уверенно судить об этом, но они ее не видели. Позже я научился распознавать ядовитых змей по виду укуса: около метки от зубов можно различить две маленькие дырочки, сделанные крючками с ядом.

Приближалась ночь. Я предложил раскинуть лагерь меж двух утесов. Доминго, указывая на колонну муравьев, предупредил меня:

— Если они обнаружат нашу стоянку, от нашего багажа ничего не останется.

Эти муравьи принадлежат к наиболее свирепой породе на Амазонке. У них толстое тело и круглая блестящая голова, вооруженная мощными челюстями. Там, где прошла колонна красных муравьев, не остается ничего живого, все пожирается, в том числе люди и животные, если они не способны бежать.

Они ничего не боятся, даже огня. Доминго положил на их пути зажженную сигарету; немедленно первые ряды бросаются на нее, жертвуя собой, чтобы могли пройти следующие: мгновение — и дорога свободна.

Кинолента оборвалась. Я взглянул на Санина. Он ничего не подозревал. Но я был почти убежден, что обрыв ленты не случаен. Это, если угодно, знак мне — и только мне, никому другому! И я постиг его смысл. Город, затерянный в джунглях близ скал, который мне снился… неведомый маршрут Фосетта… скалы, о которых рассказывал Беррон… Это все связано единой нитью, единым замыслом. Я начинал, кажется, догадываться о подлинных целях экспедиции Беррона, которые он мог умело — утонченно! — маскировать. Снова — джунгли Амазонки. Я внимателен, как никогда.

Страшные черные пауки… Их укусы вызывают ужасные боли, и при малейшем прикосновении они оставляют волоски со своих лап, которые вызывают несносный зуд. К счастью, эти пауки-птицееды, величиной с блюдце, не агрессивны. Но какое впечатление производят они, когда ночью подскакивают на полметра, махая своими длинными лапами, покрытыми волосами!

Баррето рассказывает, что два летчика, совершивших вынужденную посадку в центре Мату-Гросу, покинули свой самолет, застрявший в ветвях деревьев, и спустились на землю. Их окружили эти огромные пауки, которые прыгали, как зловредные блуждающие огни; один из летчиков сошел с ума и застрелился.

Впоследствии индейцы принесли для моей коллекции несколько таких пауков, карангуейхерас, заключенных в маленькие корзинки из пальмовых листьев. Одна самка держала в лапах белый кокон, внутри которого ясно видны были несколько маленьких паучков. Из шелка этих коконов индейцы ткут огромные ловчие сети и туго натягивают их от одного дерева к другому. Шелком они выстилают и дупла деревьев, в которых живут.

В дороге я кормил этих плотоядных красивыми колибри, которых пауки быстро убивали и высасывали их кровь и плоть. Иногда, после свирепой борьбы, птицееды пожирали друг друга.

* * *

Бум… бум… бум… Три ружейных выстрела.

— Что случилось, Жерар?

— Я услышал рычание ягуара… — Жерар говорит как лунатик. — Я заметил два фосфоресцирующих глаза… Прицелился и выстрелил три раза.

Доминго уверяет, что здесь много ягуаров, но они боятся людей и никогда не приближаются к огню.

— Иди спать, Жерар…

Доминго заступает на дежурство и рассказывает тем, кто остался погреться у огня, как охотится на ягуаров его племя на реке Мадейра.

На рассвете охотник, притаившись за деревом, подражает зову самки ягуара. Зверь прибегает на зов, прыгая по деревьям и переплывая реки. Заметив человека, разочарованный ягуар на минуту останавливается, затем яростно бросается на охотника, который, наклонив копье, упирает его в землю так, чтобы ягуар напоролся на него.

С первыми проблесками дня наш разговор прерывается демоническим криком гарибы — обезьяны-ревуна. Один из индейцев бесшумно скользит к ней, держа в руках лук и стрелу. Несколько минут спустя крик гарибы превращается в болезненные стоны.

Что взволновало гарибу? Это глупое животное, когда оно видит змею, ягуара, или другую опасность, кричит, как одержимое.

Охотник держит в руке мертвую обезьяну и показывает на труп ягуара. Вот почему гариба так кричала.

Жерар не сдерживает своей радости. Этой ночью он осуществил мечту своей юности. Это он убил ягуара. Мы горячо поздравляем его и в виде поощрения отдаем ему шкуру ягуара, он может отвезти ее в Европу, чтобы показывать своим друзьям.

* * *

Индейцы идут легко, без затруднений ориентируясь в этом лабиринте. Мы же, наоборот, испытываем муки ада, пробираясь через сеть ветвей, длинных тонких лиан, режущих, колющих, превращающихся в подвижные кольца вокруг шеи и ног как раз в тот момент, когда нужно прыгать через влажные и вязкие корни, образующие сеть в полуметре от земли.

Конец мелкой поросли встречен глубоким вздохом. Впереди свет и солнце, а на лужайке, у кромки другого леса, — деревня апиаков.

Но она наполовину сгорела и уничтожена… Никого нет! Баррето удивлен и обеспокоен. Что случилось с его родственниками? Быть может, на них напали враги? Ни звука! Проводник издает крик, сигнал сбора; пронзительное завывание, похожее на жалобу птицы, мрачно звучит и повторяется вдали.

Мы прислушиваемся к малейшему шуму, который может означать ответ. Индейцы крадутся между деревьями, чтобы присмотреться. Они возвращаются через полчаса, таинственные, непроницаемые. Баррето, который расспрашивает их, сухо отвечает на наши вопросы:

— Апиаки просто переселились дальше.

Взволнованный, он тотчас же отправляется по направлению, указанному надломанными и согнутыми ветками. Доминго, безразличный к тревогам Баррето, поднимает плод, напоминающий красное яблоко, в нем четыре зерна.

— Съешьте. Если вы выжмете вещество из зерен, оно сразу затвердеет. Это корозо, или «растительная слоновая кость», из которой делают пуговицы!

Новая деревня построена на поляне. Большие овальные дома, где живет все племя…

Один хромой старик узнал Баррето и вышел ему навстречу. Это настоящий скелет, обтянутый кожей, похожей на пергамент и пестро разукрашенной красными и фиолетовыми рисунками. Он носит на голове свое единственное украшение — канитар, диадему из перьев разных цветов.

Старик долго разговаривает с Баррето, сопровождая свои слова очень мрачной мимикой. Доминго переводит:

— Мертвые, согласно обычаю, были погребены в их хижинах, но их души продолжали бродить по деревне, исподтишка нанося удары палкой по головам живых, которые умирали в течение нескольких часов один за другим, как мухи. Со зловредными духами невозможно бороться! Колдун сознался в своей беспомощности, но для себя тайком приготовил питье из масла андиробы и бобов пучурин. Одна женщина видела через дыру в стене, как, запершись в своей хижине, он делал магические знаки и потягивал свой напиток, (Эти бобы известны в современной фармакопее как средство против дизентерии и холеры.) Узнав об этом, племя убедилось, что колдун был изменником, другом и приятелем духов смерти.

— Ночью, когда колдун спал, его взяли, привязали у деревни к дереву и убили.

Жестикулируя, старик рассказывает, что, когда колдун умирал при свете костра, зажженного, чтобы отогнать злых духов, могущих его защитить, все племя увидело коати, быстро взбиравшегося по стволу, к которому была привязана жертва. Этот коати, прыгая с ветки на ветку до самой вершины, ринулся в небо. Это была душа колдуна! Нужно было помешать ей спуститься, чтобы отомстить и принести новые несчастья племени. Для этого срубили дерево, послужившее ему лестницей.

— Чтобы освободиться от других духов смерти, вождь племени, тучауа, пустился на хитрость. Тайно он построил другую деревню. Пока горела старая, апиаки, прятавшиеся за густым дымом, который ослеплял духов смерти, переселились, не оставляя следа. Теперь все были убеждены, что им нечего бояться.

Санин выключил проектор со словами:

— Знаешь, на сегодня этих первобытных ужасов, пожалуй, довольно. Ты заметил, что головной убор вождя племени похож на хрестоматийную шапку Кецалькоатля, пернатого змея?

— Что ж, индейцы оберегают свои обычаи. Недавно я узнал, что в каждом племени есть лингвист. Это индеец, который заботится о том, чтобы племя говорило на хорошем литературном языке и не забывало редко употребляемых слов. Индейцы-лингвисты подсказывают соплеменникам эти слова, если считают, что они могут скоро выйти из употребления.

— Консервативные, но идеально приспособленные для обитания в джунглях люди!

— В них много от кроманьонцев, — сказал я. — Форма головы, обычаи, навыки, а у индейцев Северной Америки — и одежда, ведь кроманьонцы тоже щеголяли в дубленках. В этом фильме есть кадры, где показаны музыкальные инструменты, они почти такие же, как и у кроманьонцев двадцать тысяч лет назад.

— А рядом с ними, с этими лесными людьми, несколько столетий назад жили своей жизнью великолепные города майя, ацтеков, инков. Как когда-то рядом с кроманьонцами, ютившимися еще в пещерах, их собратья возводили улицы и каналы, святилища и храмы. Я имею в виду атлантов и восточных атлантов Малой Азии — они ведь были соседями своих сородичей-охотников, знавших лук да стрелы.

— Не так далеко от маршрутов Фосетта и Беррона найден огромный камень, испещренный знаками. И знаки эти подобны рисункам в кроманьонских пещерах Европы.

— Мы не увидим его в фильме?

— Не знаю, — слукавил я; мне наверняка было известно, что маршрут Беррона проложен был вдали от этого камня, который специалисты-археологи называют Педра Пинтада.

— Давай вернемся к фильму, — сказал Санин. — В нем что-то есть… Я только приготовлю кофе и яичницу по-хеттски.

— Что за лакомство?

— Резаные яблоки с луком, обжаренные в масле, заливаются яйцами. Просто.

После кофе и яичницы по-хеттски я снова передаю слово Беррону.

 

Охотники за головами

Баррето пришел сообщить, что семьи индейцев пиринтинтинов с недавних пор обосновались в двух днях пути отсюда.

— Если мы собираемся отправиться к пиринтинтинам, то из людей мы превратимся в дичь, на которую они будут охотиться. Страх толкает этих людей на глупости; достаточно одного плохо понятого жеста, чтобы вызвать среди них панику и решение напасть на вас.

Тем не менее Баррето дает согласие на этот поход. В этом клане пиринтинтинов немного мужчин, а наш отряд состоит из пятнадцати хорошо вооруженных людей. Кроме того, он добился того, что половина племени апиаков пойдет впереди нас, чтобы объяснить пиринтинтинам наши мирные намерения. Баррето их родственник и является неприкосновенным. Он может защитить нас в случае необходимости.

Ведь целый день моторная лодка поднимается вверх по реке.

Порог заставляет индейцев перенести лодки на спине выше по течению, до маленького озера, окруженного большими деревьями. Их вершины пропускают мало солнечных лучей. В этой спокойной тени светящиеся пятна составляют узор, между которым рыбы совершают дугообразные прыжки. Странная плоская рыба, в профиль совершенно круглая, размером с тазик… она похожа на лицо человека, лоб которого чрезмерно высок и выпукл. Когда рыба появляется на поверхности в третий раз, стрела бесшумно пронзает ее. Гладкая поверхность воды начинает бурлить; из нее высовывается, нахлестывая воздух, длинная стрела с окрашенными перьями.

По словам Доминго, это озеро принадлежит старой сюкуруку. живущей там несколько веков. Сюкуруку, или анаконда, — самая большая из змей. Ее длина достигает двенадцати метров.

Доминго рассказывает нам, что если очень темной ночью идти с факелом по берегу озера, то можно увидеть, как блестят глаза старой змеи, которая приближается, чтобы рассмотреть пришельца. В действительности же никогда ни один индеец не отваживался пойти ночью на это место.

Очередной привал. Они располагаются на циновках, горит костер перед входом в большую пещеру, над огнем булькает вода в котелке, подвешенном на треноге. И вдруг тренога исчезает. На одно мгновение. Но у меня быстрая реакция, и я успеваю отметить сей немаловажный фактор. Этой треноги — связанных коротких жердей — не было долю секунды, может быть, всего десятую долю, и для режиссера это могло пройти незамеченным. Равно, как и для зрителя, впрочем. А может быть, это еще один сигнал? Но что он означает? Или фильм монтировался в такой спешке, что сюда попал предыдущий кусок ленты, соответствующий моменту, когда горел костер, но тренога еще не была установлена? Надо проверить… позже.

Наконец, мы прибываем в деревню. Два десятка пиринтинтинов, голых, пестро и странно раскрашенных, занимают несколько овальных хижин, построенных из коры деревьев. Пока вождь апиаков говорит им, они неподвижно стоят, прислонившись к своим хижинам, будто боятся, что мы на них нападем.

Мы совершаем быстрый обход деревни. Она напоминает деревню апиаков. В одном углу женщины приготавливают пищу. Разрубленный на части тапир лежит в грязи среди отбросов. Все щупали это мясо, собаки его лизали, но это не мешает нам поджарить его на раскаленных углях, а затем съесть полусырым.

Обрыв ленты. Чашка кофе. Санин чуть утомлен. Он думает о фильме. Я помню о треноге. Природа показана очень красиво, слишком красиво. А тренога? Это мелочь, маловажная деталь, которая почти незаметна в таком фильме… Какую-то долю секунды котелок висел в воздухе, факт. Невероятно, но факт.

В углу несколько индейцев присели вокруг каменной печи, на которой что-то жарится. Я приближаюсь. Это — большие черные муравьи. Один из пиринтинтинов приглашает меня сесть и предлагает это лакомство. Я делаю, как они! Двумя пальцами беру муравья за голову и ем его. Похоже на сливочное масло, смешанное с маслом лесного ореха. Очень вкусно!

Я замечаю, что индейцы эти не вооружены луками, как другие племена, но зато имеют духовые трубки, сарбаканы всех размеров. Эти сарбаканы являются страшным оружием, которое еще более увеличивает таинственность и ужас перед лесом.

Индейцы, вооруженные сарбаканами, которые могут быть приняты за ветки, прячутся среди листвы или в дуплах деревьев. В небольшом футляре, висящем на шее, они носят стрелы, уамири, длиной тридцать сантиметров, тонкие, как иглы ели, с остриями, смоченными в настойках или соке растений, среди которых самым страшным является яд кураре или урари, убивающий за три минуты.

Кураре — ядовитая жидкость темно-красного цвета, густая, как лак, экстракт корня одной из лиан. Яд хранится в тыквенных бутылках. Перед выстрелом пиринтинтины кладут отравленное острие стрелы в рот, чтобы растворить кураре слюной. Затем они вводят стрелу в трубку и, не шевелясь, ожидают добычу или своих врагов. Достаточно дунуть в длинную трубку, чтобы стрела без шума пошла и с силой вонзилась в тело жертвы. Обычно конец стрелы ломается из-за сделанной у ее основания насечки, и отравленное острие остается в ране. Боль от такого ранения незначительна, но спустя несколько секунд раненого парализует. Пиринтинтины смазывают ядом и шипы кустов на тропинках, ведущих к их домам. Одна простая царапина, сделанная таким шипом, — и наступает быстрая и тихая смерть. Кураре действует только тогда, когда проникает в кровь, парализуя мускулы дыхательных путей.

Вечером Баррето рассказывал нам:

— Один мой друг покупал засушенные человеческие головы для перепродажи их богатым коллекционерам в Европе. Вы, несомненно, знаете, что индейцы племени живарос являются мастерами этой мрачной работы. Мой друг, спасший однажды жизнь одному из индейцев племени живарос, в обмен на свой залежалый товар получил несколько таких голов, столь редко встречающихся в собраниях коллекционеров…

* * *

Для продолжения съемки фильма построены две деревни. Индейцы разделены на две группы: наших друзей и наших врагов. Они так вошли в роль, что во время схватки люди Баррето должны были временами вмешиваться, чтобы останавливать их.

Сколько беспокойства и труда потребовали от нас съемки! Множество раз пробовали мы выпускать пойманную ранее анаконду из клетки и направлять ее к молодой девушке, привязанной к столбу! Это был гвоздь нашей программы. Но анаконда направлялась в противоположную сторону…

Наконец один индеец объяснил причину: у змеи, как у всех земноводных, мощный инстинкт, который направляет ее к воде, даже если она находится очень далеко. Когда анаконда готовится разрешиться от бремени, она вытягивается на некотором расстоянии от воды таким образом, чтобы ее тело было перпендикулярно реке, хвостом к берегу. Эти рептилии живородящие. Анаконда производит на свет около тридцати змеек, которые тотчас же направляются к воде. Только те, у которых инстинкт не развит, проползают у пасти матери и проглатываются ею.

Только после того, как мы перенесли часть нашей деревни ближе к пруду, анаконда проползла в нужном для нас направлении.

Анаконда ест один раз в шесть месяцев. В неволе она с трудом принимает пищу; тогда ее необходимо кормить искусственно.

В Бара, чтобы накормить одну из наших пленниц, десять человек держали ее зажатой между колен, а один надавливал позади головы, чтобы ослабить ее. Палладино взялся держать ее пасть открытой, пока Мишель и я проталкивали палкой через ее глотку в пищеварительный канал куски мяса по полкилограмма каждый. Таким образом мы втолкнули в нее шестнадцать килограммов мяса; несколько раз змея выбрасывала обратно часть пищи и вынуждала нас возобновлять питание.

Во время этой операции анаконда, впервые воспользовавшись моим невниманием, схватила меня за руку ниже локтя. Нужно было упорно трудиться в течение получаса, орудуя палкой, как рычагом, чтобы разжать ее челюсти и освободить мою руку, не сломав при этом ей зубов, так как это повлекло бы за собой ее смерть,

Укусы анаконды не ядовиты. Моя рука распухла, не вызвав вспышки температуры. Боль была незначительной, подобной боли от подкожного укола.

* * *

Когда змея чувствует голод, она безразлично рассматривает свою жертву, затем тесно обвивается вокруг нее, душит и ломает кости, чтобы превратить ее в бесформенную удлиненную массу.

В тот момент, когда она обвивается, она кусает свою жертву, но я думаю, что ее зубы, толщиной с булавку и очень хрупкие, не могут ни убить, ни удержать.

Змея разворачивается и в третий раз изучает форму своей жертвы так, чтобы не глотать ее против шерсти. Пасть открывается все больше и больше, утрачивая свою обычную форму, челюсти выходят из сочленения, голова становится плоской, кольца хвоста захватывают жертву и вталкивают ее внутрь. Когда добыча проглочена, голова суживается, только пасть остается деформированной на протяжении нескольких часов. Тело змеи раздувается посредине в соответствии с размерами добычи.

…Конец нашей работы приближается. Остается заснять еще одну сцену — последнюю! Это самое опасное для меня!

По сценарию я один нахожусь в лесу недалеко от лагеря: выкапываю ящик у подножия дерева. Большая анаконда спускается с него, захватывает меня в свои кольца, и мы вместе катимся под откос. Мои крики услышаны в лагере, и друзья бросаются мне на помощь.

В чем трудность этой сцены? Индейцы соорудили на дереве нечто вроде платформы, на которую подняли ящик с анакондой. Чтобы не растревожить ее, с ней нужно было обращаться осторожно, не толкать ее. Все готово! Можно начинать съемку! Наверху Мишель открывает ящик и слегка подталкивает змею, чтобы она спустилась по дереву.

Когда она достигает моей головы, я хватаю ее за шею, сжимаю изо всех сил, чтобы ослабить ее. Я поворачиваюсь так, чтобы она обвилась вокруг моего тела, затем мы скатываемся под откос.

Когда будут монтировать фильм, вырежут несколько кадров, из которых видно, как я беру змею и тяну ее к себе. Кроме того, Ленглиш производит съемку со скоростью шестнадцать кадров в секунду, чтобы (когда фильм будет демонстрироваться с нормальной скоростью) сцена, достаточно медленная в действительности, была бы быстрой и бурной, как это бывает, когда анаконда нападает по-настоящему.

Играть с партнером восьмидесяти килограммов весом достаточно неудобно, но самое худшее, что змея испугалась и начала сжимать меня. Я задыхаюсь! Стоявшие наготове люди сбежались на мои крики, чтобы освободить меня.

Режиссер находит, что сцена недостаточно длинна. Нужно снимать заново!

Змея, почувствовав себя свободной и увидев хороший пруд, захотела нырнуть в него, но должна была отказаться от своих надежд. Ее снова подняли на дерево, и игра возобновилась. Но теперь, когда я вторично беру ее за шею, она уже не такая спокойная. Она сердито сжимает меня. Я кричу, на помощь прибегают раньше, чем я оказываюсь на дне откоса. Какой метраж?.. На два метра меньше, чем в первый раз. При демонстрации фильма это займет около тридцати секунд…

Чтобы сделать эту сцену внушительной, нужно начинать в третий раз.

Анаконду погрузили в воду на несколько минут, а затем дали ей час отдохнуть. Осторожный Мишель советует отложить съемку на завтра, но я хочу сегодня же отделаться. Если анаконда меня сдавит, то превратит меня в колбасу, и мои товарищи не успеют вмешаться. Я не знаю, смог ли бы завтра возобновить эту сцену…

Все идет хорошо! Но сцена получилась еще короче. Возбужденная анаконда слишком сильно сдавила меня, и мне показалось, что наступил мой конец. В борьбе я отпускаю шею змеи, воспользовавшись этим, она кусает меня.

Еще полчаса, чтобы выручить мою руку из ее пасти! Свободной рукой я подношу ко рту большой стакан качасы, бодрящего напитка индейцев…

Зачем Беррону понадобилось объявлять, что цель экспедиции — поиски Фосетта, и тут же опровергать себя, заявляя, что поиски эти — лишь предлог? Почему Беррона интересовали рассказы о племени живарос и высушенных человеческих головах?

Зачем этот длительный переход с охотой, с муравьями, змеями, похожими на лианы, пауками-птицеедами, кайманами, электрическими угрями?

Ответ мог быть только один: Беррон хотел убедиться, что, зная тропический лес, так как знал его Баррето, можно пройти самым сложным маршрутом и выйти победителем. У Фосетта были проводники. Кроме того, Фосетт знал джунгли, нравы и обычаи индейцев, уважал их, и ему, конечно же, не угрожало многое из того, что представляет смертельную опасность для новичков.

— У меня сложилось мнение, что он все же искал следы Фосетта, — сказал Санин, когда я спросил его об этом.

Я был согласен с ним. И все же почему Беррон отрицал этот факт?

— Он не хотел, чтобы об этом знали, — ответил на этот вопрос Санин.

— Да, но он вначале сам заявил во всеуслышание, что будет идти по следам Фосетта! — воскликнул я.

— Что ж, — сказал Санин. — Этого нельзя было скрыть. Но это — традиционная цель многих экспедиций на Амазонку, и заявление это вряд ли кто-нибудь принял всерьез. И когда Беррон открестился от него, ему поверили. Поверили! А он, судя по записям, все же думал о Фосетте. Он даже допускал мысль, что голова Фосетта могла быть в этой коллекции… я не могу думать об этом без содрогания.

* * *

Где-то в начале фильма были горы и скалы, настоящая горная страна, по словам Беррона. Но чего-то не хватало…

Я думал об этой горной стране и не решался высказать вслух подозрения: с лентой кто-то основательно поработал без ведома участников экспедиции, которые должны были увидеть затерянный город! Возможно, его видел и Фосетт. Что с ним после этого сталось — никто не знает… Даже само описание горной страны в книге Беррона какое-то невнятное, невыразительное, не говоря уже о соответствующих кадрах фильма — там она промелькнула, как будто ее и не было вовсе.

Фильм был смонтирован вопреки замыслу Беррона — вот к какому выводу я пришел. Кто-то не хотел подпускать всех нас к этому городу. И даже отснятые там, на его развалинах, кадры исчезали, вырезались из фильма. И некая сила торопливо склеивала фильм из обрывков. И добавляла при этом свое — вместо утраченного безвозвратно для нас. Так появились кадры с треногой, так, пусть не везде сходились концы с концами, уничтожалась память о прошлом, о потомках латиноамериканских кроманьонцев и атлантов.

 

Диалог при свечах

Да, Беррон искал следы экспедиции Фосетта. А горная страна, описанная в его книге!.. Мой друг прав…

Я встаю, хожу по комнате, потом иду в ванную, расстегиваю ворот рубашки, подставляю шею, голову, руки под струю холодной воды. И мысль моя растягивает крупицу времени на экране, многажды воспроизводит ее — по-разному, иначе каждый раз. Возникает ответ: ленту монтировал кто-то другой, не Беррон, не его помощники, не монтажер и не режиссер! Так ли? Да, так.

Ну а как же с экспедицией? Ее что, тоже не было? Гипноз, внушение?.. Это невозможно. Это немыслимо. Немыслимо… слово, которое означает нечто несусветное, абсурдное… Но это и есть абсурд. Антиразум. Энтропийный разум. Это он. Ему не нужна была эта экспедиция. Не нужны в джунглях следы человека, который искал следы других людей. Но это же невозможно! Нет, с точки зрения антиразума это как раз возможно, даже очень. Я чувствую истину: кто-то усыпил Беррона и его спутников. На экране… двойники.

Или еще проще — кинодвойники. И литературные двойники — в его книге.

Для антиразума не важны детали и мелочи, как важны они для нас, людей. Когда-то люди выжили лишь благодаря обостренной наблюдательности. Они были настоящими следопытами.

С точки зрения антиразума — это атавизм. Что же нужно людям согласно его сценарию? Побольше убийств, анаконд, зубастых кайманов, человеческих голов… высушенных для коллекций. Особенно голов. Чтобы поубавилось мужества у желающих пройти тропами Фосетта, ледовой дорогой Седова, Сибирякова, Вилькицкого.

* * *

Ко мне заехала Рута, и я рассказал о своих впечатлениях.

Я внес в комнату две зажженные свечи, вышел на кухню, нашел третью свечу в старом ящике под столом — это был стеариновый огрызок, который тем не менее был мне нужен именно сейчас. Когда три огня осветили комнату, я достал увеличенное фото мадленской женщины-кроманьонки. Поставил картон на стол между двух свечей, третий огонь отодвинул. Считают, что кроманьонцы не могли изображать лица. Это не так. Лицо женщины было вырезано из кости двадцать тысяч лет назад.

— Мастеру светил факел, точнее, три факела, — сказал я. — Как сейчас. И он видел лицо живым и смог передать почти неуловимое состояние этой женщины, когда она думает о чем-то своем, быть может, вспоминая волшебные минуты, которые не повторятся и не повторяются никогда — ни в ту эпоху, ни в эту. Смотри внимательнее — и ты увидишь в этом лице много больше того, что привыкла видеть. Оно свободно от тревог и забот, одно светлое раздумье и спокойствие озаряют его.

— Она видит нас! — тихо восклицает Рута.

— Да. Как тогда. Она и тогда видела нас. Мы ее дети, потомки. Мы почти такие же, как она. Только она немного выше ростом, и руки ее умеют больше, чем наши.

— Этих людей было мало, — выдохнула Рута. — Как они выжили? Как смогли?

— Смотри на эти огни. Скоро один из них погаснет. Но где-то в другом месте зажжется другой. Они это знали. Тайна трех огней: их три, два и снова три! Мы знаем друг о друге благодаря этим огням. Бессмысленно оглядывать статуэтки в витрине, они там мертвы. Но как только загораются три огня, дающие глубину пространства, летучие тени начинают олицетворять время, и тогда мы ловим этот миг: на нас смотрит живое лицо, живые глаза.

Я спросил ее между прочим, долго ли они добирались до Земли.

— А как ты думаешь? — Она сжала рукой тугой пучок волос, подошла к настенному зеркалу, заколола пучок второй металлической заколкой.

— А как ты думаешь сам? — повторила она вопрос как будто бы издалека, словно мои слова о перелетах разделили нас невидимой преградой. Может быть, лучше было не спрашивать ее об этом?

— Я думаю, — сказал я, — думаю, что прическа пучком тебе не так идет, как свободная прическа. Это потому, что ты молода, похожа на студентку и совсем не похожа на инопланетянку. А раз так, полет не должен занимать много времени. Если, допустим, ты вылетела с вашим кораблем, когда тебе было всего десять лет по нашему земному счету, то сейчас тебе примерно девятнадцать. Девять лет, вот сколько вам нужно лететь до нас.

— Ты ошибся дважды, — ответила Рута. — Во-первых, мне не девятнадцать, я старше, уж если хотел сделать мне приятное, так сказал бы, что мне шестнадцать… Во-вторых, девять лет — это было бы очень много даже для нас. Мы не боги, мы даже не кроманьонцы. И мы не бессмертны. — Она отошла от зеркала, волосы ее снова накрыли плечи, они струились мерцающими антрацитово-темными волнами, и когда я приблизил руку, одна из этих волн, ближайшая ко мне, оттолкнулась, отодвинулась, так много было в ней электричества.

— Я расскажу… — она поправила волосы почти неуловимым движением и быстро улыбнулась одними губами.

Выходило, что я не понимал до сих пор, почему недостижимы очень большие скорости, скажем, субсветовые. Я думал, что они опасны для человека. Но не в этом дело! Опасны не скорости, а ускорения. Ведь именно ускорения вызывают перегрузки. Но можно ли достичь скорости без ускорения? Нелепый вопрос. Конечно, нет, нельзя. Значит, перегрузки все же ограничивают возможности полетов? Отнюдь. И разобраться в этом просто: спинка пилотского кресла получает ускорение и давит на человека, а сам он стремится сохранять состояние покоя, вот в чем трудность. Корабль ускоряется, а пилот получает импульс движения от кресла, причем такой, что это все равно как если бы человек плюхнулся в это кресло с высоты нескольких километров или того хуже — врезался бы в него с полной орбитальной скоростью. Но есть выход: нужно, чтобы пилот, а точнее, каждая клетка его тела получила ускорение одновременно с кораблем. Или, строго говоря, все молекулы и атомы внутри корабля должны получить импульс движения одновременно. Тогда не будет никаких перегрузок. Можно ли это сделать? Да. Движение сообщается с помощью поля, которое действует на любую мельчайшую частицу — и на пилота тоже. Движение начинается сразу, строго одновременно, нет ни деформаций, ни перегрузок в общепринятом смысле этого слова.

— Ясно? — спросила Рута, и я кивнул, но у меня был такой вид, наверное, что она добавила: — И все же это сложно, гораздо проще сделать корабль достаточно прочным, а поле применить лишь для ускорения людей в особых отсеках. На твоем языке их можно назвать левитрами. Слово мне так нравится, что с твоего разрешения я буду и впредь именно так называть эти отсеки или кабины.

— Разумеется, у меня нет возражений.

— В каждом левитре помещается два-три человека, иногда один. И кабины эти обычно выступают из корпуса, совсем как глаза глубоководных рыб, о которых ты мне рассказывал. — Она достала из сумки рулончик темной пленки, развернула его, и пленка вдруг затвердела, образовался большой квадрат, который она в одну минуту приколола булавкой к стене. Булавка была маленькая, золотистая с зеленым отливом, как крылья бронзовки на солнце.

— Это тебе! — сказала она. — Я давно хотела подарить тебе на память рисунок или картину. Видишь, там звезды, звезды, а вот наш корабль. Кажется, он крадется среди созвездий. Но это не так: летит он очень быстро, весь полет от нас до вас занимает не больше трех часов. Потому что корабль с левитрами. Их восемнадцать. Картина называется «Корабль с восемнадцатью левитрами в созвездии Центавра. Вид с Земли». Это название ты должен запомнить, не рассказывай об этом случайным людям, ведь ты доверчив, как кроманьонец, и, как кроманьонец, не защищен от клыков троглодитов, нападающих на тех, кто дремлет или мечтает.

* * *

Раздался звонок. Прежде чем поднять трубку, я попытался угадать, кто звонит. Мне это не удалось. Я услышал голос Хацзу Хироаки, того самого японца, который писал мне о глубоководных рыбах:

— Здравствуйте… Вы меня узнаете?

— Конечно, Хироаки. Как же я могу не узнать собрата-атлантолога? Вы где?

— В отеле. Хотел… видеть вас. — Он делал паузы между словами, и я вспомнил, что говорит по-русски он неважно и по этой причине не расстается с японско-русским словарем.

Я закрыл трубку ладонью, повернулся к Руте, по одному только выражению моего лица она поняла смысл немого вопроса, обращенного к ней.

— Я готова, — сказала она. — Можем пойти с ним вместе.

— Мы приглашаем вас поужинать, — сказал я Хироаки. — Ждем у входа в Большой театр.

— Вас… много? — спросил он.

— Двое.

Так мы оказались сначала у Большого театра, а потом в Доме литераторов. Я сказал Хироаки, что если он так редко будет ездить в Союз, то не скоро овладеет русским.

— В совершенстве?.. — Переспросил он с выражением изумления, потом полез в словарь. Рута не могла сдержать улыбки, когда он повторял за мной какое-нибудь слово так горячо и удивленно, словно хотел навсегда запомнить его.

— Ваши письма помогли мне, — сказал я. — Оказывается, даже люди, разделенные половиной земного шара, могут работать над одной темой.

— Над одной темой? — переспросил Хироаки, низко наклонившись над столом, и очки его оказались на кончике носа.

— Ну да, над темой Атлантиды Платона, — подтвердил я. — Представьте, я нашел новое доказательство правдивости легенды о Ману… — я замолчал, дожидаясь, пока он поймет смысл сказанного: — Ману, помните?

— Ману! — вскрикнул он так темпераментно, что Рута расхохоталась.

Впервые в жизни я видел, как она смеется. Хорошо, что она может смеяться… Глаза и зубы ее казались драгоценными камнями с розовыми и голубоватыми оттенками, с белым и темным блеском, с приглушенным свечением, шедшим изнутри.

— Ману, — подтвердил я. — Это правда… В Средиземном море есть острова, где жили минойцы, очень давно, Минойская культура. Крит. Санторин и другие… — я намеренно говорил медленно, чтобы он успевал понять.

— Крит! Санторин! — Как громкое эхо откликнулся Хироаки.

— Да. Найдены города, засыпанные вулканическим пеплом. Еще в шестидесятых годах нашли город на острове. Там побывали Джеймс Мейвор из океанографического института в Вудс-Холе, Эмилия Вермель, профессор археологии из Уэлсли-колледж, Спиридон Маринатос из Афинского университета. Они открыли минойский дворец, двух- и трехэтажные дома с деревянными колоннами. Вы понимаете?

— Да, да, — кивнул японец, — это я знаю.

— Все это давно известно. Только некоторые склонны видеть в этих городах остатки Атлантиды. Это не так.

— Не так, — подтвердил Хироаки. — Есть Атлантика….

— Вот именно, Атлантика. Но дело не в споре с коллегами-атлантологами, а в другом. В одном из поселений найдены амфоры с вином и оливковым маслом, скелеты собак, свиней, овец, но нет золота.

— Нет золота? — воскликнул Хироаки.

— Нет. Люди унесли его с собой. И нет человеческих останков, как это было в Помпее. Только недавно я обратил внимание на некоторые детали бегства жителей… Они успели собраться, приготовиться, они взяли с собой золотые украшения и все необходимое… понимаете?

— Все необходимое… да, да, я понимаю!

— В этом суть, главное. Они знали об извержении вулкана заранее. Знали то, что не дано было знать нам даже три с половиной тысячи лет спустя!

Хироаки молчал, глядя на меня из-под очков, потом засуетился, в руках его я увидел маленький магнитофон и жестом он пригласил меня повторить сказанное. Я повторил. И добавил:

— Минойское искусство это яркое, полнокровное искусство, Хироаки. Минойцы с неподражаемым мастерством изображали на амфорах осьминогов, рыб, каракатиц, самых разных обитателей морских глубин. Они знали и любили море, их корабли бороздили его просторы до самой Атлантики, как позже корабли этрусков. Море… искусство их выросло из моря, и море ожило на их фресках и амфорах. И они знали о нем намного больше, чем мы. Атлантида была. Люди и до минойцев учились у моря искусству, краскам, переливам света в глубине, движению. Понимаете?

— Да! — откликнулся Хироаки.

— И атланты, и минойцы знали, что каракатицы и рыбы всплывают задолго до катастроф. Может быть, они знали и то, о чем мы до сих пор не догадываемся. Вот почему они успели уйти, уплыть от вулкана, успели покинуть дома.

— О, это так, — сказал Хироаки. — Я понимаю. Ману прав.

— Да, легенда о Ману перестала быть легендой. Потоп был, и люди его предвидели. Рыба говорит в легендах и сказках человеческим голосом. Но она нема. Понимать ее надо на ее собственном языке, языке моря.

— Языке моря! — откликнулся Хироаки. — И вы знаете язык моря? — Обратился он к Руте.

Рута улыбнулась, промолчала. Я ответил за нее:

— Да. Она тоже понимает язык рыб и осьминогов, хотя она инопланетянка, — и тут я встретил укоризненный взгляд Руты, она даже погрозила пальцем.

— Инопланетянка! — закричал Хироаки и стал листать словарь… — Инопланетянка!

Нам наконец подали корейку, пиво, салаты, и, пользуясь минутой тишины, я исправил свою ошибку: сказал, что это шутка.

— Здоров ли профессор Ясуо Суехиро? — спросил я.

— Профессор хорошо работает… — ответил Хироаки. — Он изучает, изучает животных…

— Это тот самый профессор, — сказал я для Руты, — который открыл эффект каракатицы, если это можно так назвать.

— Передайте профессору, что минойцы подтвердили его правоту.

— Его правоту, — отозвался Хироаки.

— Да, его правоту… за три с половиной тысячи лет до его опытов и наблюдений.

 

Атлантида погибла летом!.

Я искал для Руты и ее друзей подтверждения необыкновенным способностям кроманьонцев выживать в трудных условиях. И находил их… в современных данных метеорологии, например. На всей планете, тогда и сейчас, атмосфера дышит, в ней рождаются и умирают течения и вихри, тепло и холод переносятся на тысячи километров вместе с воздухом. Но перед тем, как мы погружаемся в холодное или теплое течение, пришедшее, быть может, с противолежащего континента или полярных островов, возникают едва ощутимые изменения. Никто не знает, почему некоторые люди одарены способностью предсказывать погоду на три дня вперед. Может быть, им помогают аэроионы?

Организм наш может улавливать первые же признаки борьбы между двумя воздушными массами: перед сменой фронтов погоды кровь свертывается быстрее; она гораздо скорее рассасывает сгустки, грозящие нашему здоровью, если ожидается наступление холодного фронта. Я нашел описание тех изменений, которые наверняка должны происходить, но которые не всегда известны медикам: особенно чувствительны эндокринные железы, они меняют содержание в крови сахара, кальция, магния, фосфора. Мне осталось сопоставить эти цифры с картами расселения кроманьонцев, с маршрутами их передвижений, с местами временных стоянок. Когда я сообщил о своей работе Руте, она была изумлена:

— Ты доказал, что кроманьонцы улавливали такие изменения в собственном организме, какие нельзя измерить даже чувствительными приборами! Что ты думаешь об ионизации воздуха?

— Думаю, что перед грозой именно положительные ионы дают о себе знать. Самочувствие резко ухудшается, страдают не только астматики и больные туберкулезом, но и вполне здоровые люди. Наоборот, после грозы наступает улучшение, и это только оттого, что в воздухе много отрицательных, полезных для нас ионов.

— Но ты приписываешь кроманьонцам способность предсказывать сильные грозы за два дня до того, как они разражались над их головами.

— Приписываю? Ничуть не бывало. Они и вправду предсказывали их. Может быть, ощущали ионный состав воздуха, а может…

— Что?

— Наверное, они видели будущее. Были ясновидцами, что ли… Ты знаешь мою точку зрения.

— Знаю. Им действительно нужно было видеть будущее, знать его. И если глубоководные рыбы опережали в этом человека, предвосхищая всем своим поведением катастрофы и извержения, то человек тоже… мог.

— Конечно, мог. И может. Один мой знакомый, по крайней мере…

— Кто?

— Санин. Он изучает майя, ацтеков, этрусков.

— И предсказывает будущее…

— Да, если угодно. Только он просил об этом не распространяться. Могу познакомить тебя с ним.

— Мы уже знакомы…

— Вот как?

— Да, но это долгая история. Произошло это на нашей базе в Хосте или даже еще раньше…

_ Хорошо, что вы с ним знакомы. Почему же он молчал?

— А ты?

— Я думал, об этом не стоило распространяться. Контакты меняют будущее.

— Вы с ним единомышленники?

— Да, единомышленники, — подтвердил я. — В Ленинграде нам довелось ознакомиться с образцами тропической многолетней пшеницы. Она обнаружена недавно колумбийскими учеными в равнинных районах страны. У зерен этого злака высокие питательные свойства. Он выдерживает ливни, сильные ветры, даже бури, его можно скашивать много раз подряд, не заботясь о севе. Никто из индейцев не мог рассказать ученым о происхождении этой культуры, хотя растение известно с незапамятных времен… Когда вспоминаешь запущенные заросшие сады на месте давних пепелищ, невольно ловишь себя на желании отыскать следы первых атлантов, поселившихся на материке.

— В том городе, который ты видел во сне, тоже была известна эта пшеница. Мы нашли ее близ храма. Там заброшенные поля… ты их, наверное, помнишь…

— Да. Помню город в джунглях и храм.

Я рассказал Руте о записях конкистадоров. Я читал их в переводе Санина. Она о них не знала, никто из них, кроме Каринто, оказывается, не изучал так называемых косвенных источников. Зачем, если лучи локаторов проникают сквозь толщу земли? Но вместе с тем, я теперь понимал это, они не могли наблюдать антиразум во всем многообразии его форм.

* * *

Конкистадоры же вспоминали о таинственном городе в Америке, о дворце с колоннами или башнями. К дворцу вела каменная лестница. Два ягуара на золотых цепях охраняли вход. На вершине центрального столба, на восьмиметровой высоте сияла искусственная луна. Это был шар, молочно-белый, свет его был так силен, что рассеивал тьму тропической ночи. Днем же солнце затмевало его сияние.

В одном из своих писем из Бразилии Фосетт писал: «У этого народа есть источники света, не известные нам. Они унаследовали их от исчезнувшей цивилизации…» Манданы, белые индейцы Северной Америки, помнят время, когда предки их жили в городах, освещенных негасимыми огнями. И города эти располагались где-то за морем. Как будто бы индейцы помнили об Атлантиде.

А в самом начале шестидесятых годов нашего века в Новой Гвинее была открыта деревня. В ней обосновались амазонки, очень похожие на античных героинь. В деревне нашли каменные колонны с шарами наверху. Шары диаметром около четырех метров освещали деревню. Один из делегатов международной конференции по освещению городов, которая состоялась в 1963 году, был так поражен этим, что заявил: «У этих женщин, отрезанных от человечества, система освещения лучше нашей». Свет шаров был похож на неоновый.

* * *

Я рассказал, как представлял себе гибель Атлантиды:

— Из недр земли, разбуженных астероидом, выплеснулась магма, смешалась с океанской водой, поднялось чудовищное облако, закрывшее планету погребальным саваном. Водяной вал смыл все и вся на побережье Западной Европы через три часа и на побережье Восточного Средиземноморья через пять-шесть часов после нападения «огненного змея». Земля дрогнула, начались извержения вулканов. Даже из-под бушевавшей воды показывали они свои раскаленные жерла. Черные фонтаны устремлялись в стратосферу, распыленная магма, вулканический пепел несметными плотными тучами окутывали моря и залитую водой сушу слой за слоем, опускаясь вниз с ливнями. Но что такое вулканический пепел? Это глинисто-пепельный лесс. Небывалой силы грязевые потоки заполнили речные долины, бушевали грозные сели, топившие все живое. Так погибли мамонты в долине Берелеха и других рек. Тому есть доказательства…

— Мы знаем об астероиде, об извержениях вулканов… астероид не исчез, он пробил океаническую кору. Там, в районе Бермудских островов, он до сих пор медленно тает в обтекающих его потоках магмы. Но мы никогда не искали следы Атлантиды в Сибири, там, где паслись мамонты. Это ведь косвенные доказательства. Расскажи о мамонтах!

— На Берелехском кладбище погребены сотни мамонтов. Когда-то там росли густые травы и кустарники. Мамонтихи и мамонтята паслись, взрослые самцы поодаль от реки охраняли стадо от хищников. Сель затопил всю долину, сейчас там, открыты кости: целые полуострова из костей молодых мамонтов и самок. А в коже их найдены кровяные тельца — признак удушья… Сель нес ветки, деревья, шишки, остатки насекомых и грызунов — все это найдено в том слое. Радиоуглерод показывает 11800 лет. Такой ответ пришел из Ленинградского университета, куда я послал кусочки ископаемого дерева. Я написал в Дублинский университет, и мне ответили, что возраст ила в озере Нонакрон в Ирландии тот же — 11800 лет. Нули вместо двух последних цифр объясняются возможной погрешностью метода. Оказывается, время года, даже месяц, можно определить точнее, чем год. Атлантида погибла летом, скорее всего, в июле, об этом свидетельствуют остатки насекомых.

— В июле, — откликнулась Рута. Но я не понял, подтверждала она мои слова или просто повторяла их. — Когда паслись мамонты…

Она задумалась. Я снова спросил ее об антиразуме. Рута рассказывала:

— Антиразум — это иной темп времени, это жизнь, базирующаяся на вакууме, и отсюда — призывы безвозвратно покинуть Землю, разрушить ее с помощью бомб, созданных квазилюдьми будущего, ибо она лишь помеха, как помеха — нынешние люди, их прошлое, их культура, память, уводящие в сторону от использования энергии вакуума, его безграничных возможностей. Вот вкратце кредо энтропийного разума. Планета — пустое место, пена в океане вакуума, энергии в котором, как известно, в миллиарды раз больше, чем в обычном веществе. А главное — скорость! Скорость мысли, возможности передвижения — они бесконечны, важно лишь, чтобы не мешали комки протоплазмы с их титановыми кораблями-ящерами и сгустки вещества, именуемые звездами и планетами. Что из того, что Франс Гальс или Леонардо да Винчи — гении? Или из того, что Ван Гог изобразил на своих полотнах звездное небо с такой точностью, что к ним можно обращаться как к астрономическим справочникам, ибо Ван Гог передал даже окраску звезд в атмосфере восьмидесятых годов прошлого века? Или из того, что поэзия Тютчева свидетельствует о генетической памяти, поскольку поэт точно передает эмоциональные обороты, которые были обычны лишь для русое — сынов леопарда шестого тысячелетия до нашей эры? Ничего из этого не следует, а если и следует, то лишь одно — все это должно быть поскорее забыто, затем уничтожено, все это — пережитки прошлого, пуповина, которую следует перегрызть. Но если человек Земли еще сильно привязан к земному началу, нужно помочь ему освободиться от него. Разве это не логично? Для этого хороши все средства, поскольку конечная цель — благородна и возвышенна. Сбить с толку, ввергнуть в безумие, пустить свершения рук человеческих по замкнутой петле времени, уничтожить генетическую память, а затем память обычную.

— Неужели можно думать о таком?.. О страшной метаморфозе, которая искоренит все человеческое?

— Это же антиразум! Он надеется на гораздо большее: на то, что все это и многое другое удастся осуществить руками и талантом самого человека.

— Немыслимо!

— А Млечный Путь? В его сердце зияет черная дыра. Там инфракрасное и другие излучения всасываются в невидимую воронку — об этом пишет Чарльз Таунс из Калифорнийского университета. И если только не удастся, не выйдет — антиразум постарается втянуть все и вся в эту воронку, из которой ничего никогда не возвращается! Загадка управления черными областями еще не открыта, но она по силам разуму. По силам человеку.

— По силам… — как эхо откликнулся я, и что-то сжало мне сердце, может быть, это было одно из тех предчувствий, которые посещают меня в преддверии несчастий и горестно-тревожных событий.

* * *

Я гнал от себя эту мысль, но вдруг в метро, на улице, дома или в гостях у Санина я вспоминал полеты над развалинами города, разговор с Рутой, и тревога снова овладевала мной. Они видели город, как видел его когда-то Фосетт, поплатившийся за это жизнью!

 

Антиразум: новые симптомы

С Саниным приключилась странная история, которая могла насторожить кого угодно, не только внимательного атлантолога… Впервые он столкнулся с необъяснимым, с нарушением очевидных законов, к которым привык со студенческой скамьи. Я внимательно слушал его и вспоминал давнюю историю с пурпурным золотом египтян. Кое-какие подробности Санин помог мне восстановить в памяти, и я благодарен ему, ведь антиразум требует такого же пристального внимания, как и проявление его противоположности — разума.

Санин захотел однажды повторить старые опыты американца Вуда с золотом, найденным в египетских гробницах. Он был уверен, что секрет его и тайны, с ним связанные, приведут в конце концов к Атлантиде.

Известный американский ученый Роберт Вуд заинтересовался этой проблемой во время поездки в Египет в начале тридцатых годов. Его сопровождала жена и Эмброз Лэнсинг, направляющийся к месту раскопок в Лиште, чтобы руководить археологическими изысканиями. К тому времени, сообщал Санин, золото темно-пурпурного цвета не только не было изучено, но не было даже гипотезы относительно его происхождения. В самом деле, разве не могло оно изменить оттенок в результате химических реакций за те три тысячи лет, что оно пролежало в земле? А может быть, мастера египетских фараонов владели секретами, которые ныне утрачены?

— Вопросов было много, ответов на них не было, — заметил Санин, его скрытые тенями от оконного переплета глаза казались усталыми, он откинулся на спинку кожаного кресла и продолжил рассказ.

На украшениях Вуд ясно различал какой-то орнамент — это были розовые и красные блестки и звездочки, похожие иногда на плоские кристаллы. Лэнсингу удалось договориться с властями, что Вуд получит удостоверение археолога, работающего в его группе. Документы были вскоре готовы. Вуд часами рассматривал тончайшую пурпурную пленку, покрывавшую золотые вещицы, так не похожие на современные изделия ювелиров. Чутье подсказало ему, что он и сам раньше замечал подобную игру света на пленках разных металлов, когда ему доводилось изучать оптические свойства тонких слоев вещества. На одной из сандалий фараона Тутанхамона он обнаружил правильное чередование желтых пластинок и алых розеток — это создавало красивый и неповторимый узор. Что ж, налицо было высокое искусство древних.

— Через несколько дней Лэнсинг попытался убедить его, что пластинки и розетки сделаны разными мастерами и из разного золота, ведь археологам известны различные месторождения на территории Египта, не считая привозного металла. — Санин давал мне понять, что вопрос этот не так прост и не зря он сам попытался воспроизвести опыты Вуда, ведь в результате могла вкрасться ошибка: никто до сих пор не возвращался к этой истории.

Вуд изучал золото из других гробниц, он стал завсегдатаем Каирского музея. Ничего похожего на пурпурное золото Тутанхамона он не нашел, кроме украшений на короне царицы из следующей династии. Это была важная находка. Секрет передавался от отца к сыну.

— Я смог бы открыть этот секрет, — сказал Вуд Лэнсингу, — если бы мне дали эти украшения, на время, разумеется.

— Если я правильно тебя понял, ты хочешь получить сокровища фараона Тутанхамона?

— Именно так. Не могу же я организовать лабораторию прямо в Каирском музее. Проще унести оттуда то, что надо.

— Буду искренен, друг мой — ответил Лэнсинг. — Никому еще не удавалось вынести драгоценности Тутанхамона из музея.

И все же составился своеобразный заговор. Целью его было похищение сокровищ. Но поскольку в нем участвовали известные ученые другой державы, то вся операция могла перерасти в международный скандал.

Однако Лэнсингу удалось привлечь на свою сторону куратора Каирского музея. Санин зачитал мне страницу из воспоминаний Вуда:

«После того как один из нас уговорил куратора, мы вошли в зал музея в сопровождении двух сторожей в форме, у каждого из них был независимый ключ. Озадаченные посетители стояли вокруг, пока они отпирали шесть замков и вывинчивали двенадцать массивных винтов, удерживающих стекло. Когда витрина была открыта, куратор шепнул мне, чтобы я взял то, что мне нужно. Я начал собирать розетки, косясь на него, дожидаясь, когда он поднимет брови. Это было условным сигналом конца операции. Я взял восемь золотых вещиц. Куратор удивленно поднял брови. Я сказал: „Это то, что надо“. Куратор громко суровым тоном сказал, чтобы разубедить туристов и сторожей: „Теперь давайте их мне!“ Но он был настоящим фокусником и успел сунуть их мне в карман прежде, чем мы вышли из музея».

Это золото попало в Балтимору вместе с экспериментатором. Сняв тончайшую пурпурную пленку, Вуд поместил ее между двумя электродами из чистого золота и сфотографировал спектр искры. В спектре были обнаружены линии железа. Затем он подвесил пурпурную розетку на тончайшей стеклянной нити между полюсами электромагнита и включил ток в обмотке. Блестку притянуло к одному из полюсов. Желтую пластинку — нет. В ней не было железа. Значит, различие в цвете, рассуждал Вуд, объясняется тончайшей пленкой окислов железа на розетке. Но может быть, окислы эти образовались сами собой? Ведь в золоте всегда есть примеси.

И Вуд готовит сплав чистого золота с небольшим количеством железа. Пластинку из этого сплава он нагрел над пламенем. При температуре немного ниже темно-красного каления образовалась пурпурная пленка, в точности похожая на первозданную.

Но все это описано самим Вудом в британском журнале «Археология Египта» и не вызывало сомнений.

— Самым интересным было сообщение Вуда о микроструктуре украшений. На поверхности их заметны шаровидные выступы. Вуд назвал их бутончиками и написал, что вызваны они газообразным мышьяком или серой, которые прорываются сквозь металл при остывании. Он стал искать сообщения о золотых месторождениях в Эфиопии, которые содержали эти примеси и которые могли быть разведаны уже в те далекие времена. Но итальянские фашисты начали войну против Эфиопии как раз во время этого заключительного этапа исследований. Вуд не смог продолжать работу. — Санин умолк, словно хотел предоставить мне самому возможность разрешить загадку египетского золота, прежде чем он соберется с мыслями, но я впервые слышал об этих экспериментах, хотя другие работы Вуда были мне знакомы.

— Что же было дальше?

— Дальше было гораздо хуже, — сказал Санин. — Я собрал простую лабораторную установку. В запаянной кварцевой трубке поместились несколько крупинок золота, сплавленного с мышьяком и серой. Часть мышьяка и серы освободилась в виде пара и светилась внутри трубки. Я должен был затем открыть трубку, охладить насыщенное газами золото и обнаружить эти бутончики Вуда… Пойдем, я покажу тебе ее.

Мы прошли с ним на кухню, которая, я думаю, выдержала множество опытов такого рода, но все еще не взлетела на воздух, быть может, лишь по счастливой случайности. Встав на стул, он нашарил рукой на кухонном шкафу остатки установки, и я помог ему разместить их на столе. Это были тигли, две кварцевые трубки, одна с причудливым зажимом на конце, штатив, система линз, державшихся не столько благодаря штативу и проволочным креплениям, сколько благодаря энтузиазму моего друга.

— Перефразируя старую истину, можно сказать, что настоящий физик может поставить любой эксперимент с помощью палочек, веревочек, канцелярских скрепок и собственной слюны.

— Ты смеешься, — возразил Санин, — а мне было не до смеха. Вот в этой трубке я заметил ярко-красное свечение мышьяка и серы. Убавил огонь. Стал охлаждать кварц. И замер. Представь себе один-единственный луч заходящего солнца… Тонкий, как игла, пронзительно-красный, горячий. Вот такой именно луч неожиданно вырвался из трубки. Он прошел в пяти сантиметрах от моего лица. Похож он, пожалуй, и на луч лазера. Наклонись я за штативом — со мной было бы покончено. Что? Преувеличиваю?.. Ты бы видел, что тогда произошло! Вот здесь остался след.

Он показал мне крохотное отверстие в стене. В руке моей оказался кусок проволоки, и я по его просьбе попробовал осторожно сунуть туда проволоку и оценить глубину следа. Мне это не удалось — проволока вошла на всю длину в отверстие, Санин сказал спокойно:

— Если бы проволока была длиннее, она вышла бы на улицу. Луч этот прожег стену дома насквозь. Теперь понял?

Я действительно кое-что понял.

— Что же осталось в трубке?.. Там же было золото.

— Ничего не осталось. Оно улетучилось. На кварце с внутренней стороны есть черное кольцо, вот взгляни-ка… Это мышьяк. И больше ничего. Уразумел?

— Но не лазер же вдруг заработал у тебя на кухонном столе!

— Нет. Не лазер. Потому что энергии лазера такого веса, как моя установка, не хватило бы на подобные фокусы.

 

На шоссе близ Боа-Виста

Передо мной письмо. Я не знаю имени того, кто его написал. Это мог быть друг Каринто, один из тех, кто летал над уснувшим навеки городом. Подписи нет…

«Дорогой друг, — начинается это письмо, — мы знаем, как тяжелы утраты. Но если будет нужно, мы готовы снова повторить все — от первого шага до последнего, до самого последнего шага. Так бы сделала это Рутте. Так бы это сделал Синно. Но Синно уже не сможет сказать об этом, и мы никогда не услышим его».

Письмо выпало из моих рук. Я сжал голову ладонями. Не знаю, сколько прошло времени. Я встал, вышел на улицу. Была уже ночь, ясная московская ночь, и звезды медленно плыли совсем рядом. Была сухая ясная ночь, какие нередко бывают в сентябре. Прошел ровно год с того дня, когда я впервые увидел Руту. Редкие огни машин казались вестниками из другого мира. На нашей улице кое-где еще горел свет в окнах.

Я брел до самого лесопарка, где шумели сентябрьской золотой листвой темные и таинственные сейчас кроны вековых деревьев. У берега озера, напротив острова, я разделся и поплыл, впитывая, холод медленных струй, потом лежал на песке, на жухлой истоптанной траве, не ощущая холода, не чувствуя ничего, кроме раны, от которой сжалось сердце…

* * *

Я вернулся под утро. Нашел в конверте вырезки из газет на испанском. И, как прежде, светлая строчка перевода бежала по колонкам — старый знак внимания ко мне.

Я понял, что настоящее имя Фульвио Тести — Синно. С ним была Рутте, Рута. О ней газеты писали, как о спутнице Фульвио Тести, не называя имени. Синно и Рута выехали из Боа-Виста на спортивной машине. Вряд ли они думали, что их совместная поездка будет последней. С ними были, как я полагаю, кое-какие документы о затерянном в бразильских джунглях городе, хотя Боа-Виста удален от него на значительное расстояние. Главная и самая трудная часть маршрута была позади. К северу от Риу-Бранку есть шоссе. Там это произошло. Некий Копельо, который был задержан три дня спустя, признался в соучастии.

Признания начинались с утверждения, что Фульвио Тести угрожал безопасности региона, и это откровение, своей нелепостью напоминавшее разве что классические примеры промывания мозгов, поддержано было и в редакционной статье, печатавшейся на соседней полосе.

Мы обсуждали два варианта, писал Копельо. Первый предусматривал обычные мероприятия. Обычными они были, конечно, лишь с точки зрения гангстера: преградить дорогу, окружить машину и пустить в ход оружие, если Фульвио Тести не пожелает сдаться — вот о чем шла речь.

Но предложение сдаться было лишь тактической уловкой, признавал Копельо. В этом случае нежелательный иностранец подлежал ликвидации, причем сделано это должно было быть незамедлительно. Сам лексикон этого пропитанного ромом джентльмена удачи, напоминавшего штурмана Билли из старинного романа, не оставлял вроде бы места для сомнений. Однако он не был джентльменом удачи, вот в чем дело. За спиной его стояли грозные силы, и я это знал.

Второй вариант заключался в том, чтобы найти добровольца, который дал бы гарантии. Эти гарантии стоили денег, и немалых. Сколько же предлагал Копельо добровольцу за убийство Фульвио? Пятьдесят тысяч долларов… Имени этого добровольца он не назвал.

В конце концов оба плана были забракованы. Кем именно — об этом пресса умалчивала. Позже я выяснил, что нити убийства тянулись к целой организации, и там, в ее недрах они исчезали, как это часто бывает.

Что же произошло на шоссе?

В семнадцать часов того самого дня из города выехал джип с тремя людьми, одетыми в форму военной полиции. За джипом следовал грузовик. На шоссе в семнадцати километрах от города обе машины остановились. Из кабины грузовика вышли двое в штатском платье, на них были темные комбинезоны и американские ботинки на толстой резиновой подошве. Они выкатили на шоссе пустые железные бочки, сняли с грузовика ящики с камнями и стали наполнять бочки камнями. Один из тех, кто ехал в джипе, наблюдал. Он поторапливал их. На работу потребовалось пятнадцать минут. На шоссе было устроено нечто вроде пропускного пункта. После этого грузовик повернул в город. Джип отъехал от места засады, возле бочек остались двое. Машина Фульвио остановилась у бочек с камнями через пять минут после того, как грузовик ушел обратно в город. Вероятно, Фульвио встретил его на шоссе.

— Там женщина! — воскликнул один из переодетых в форму полиции.

В тот же миг джип вырвался из укрытия, устроенного из пустых ящиков. Он остановился напротив машины Фульвио. Двое — шофер и его напарник — оба в форме сержантов военной полиции — открыли стрельбу.

Почему Рута и Синно оказались беззащитными? Я этого не знаю. Я полагаю, что для борьбы с антиразумом пора вооружиться. Мне очень хотелось бы, чтобы за эту мысль не надо было отдавать человеческие жизни, хотя и нельзя предвидеть конкретные проявления действий самого опасного из врагов.

Синно погиб. Рута была тяжело ранена, и я надеялся ее увидеть.

 

Сыны леопарда

Она хотела рассказать мне когда-то о статуэтках кроманьонских мадонн… Только Санину удалось растормошить меня, вернуть к давним делам, к предположениям о плавании этрусков в Америку, к статьям — своим и чужим.

Если бы я был художником, я нарисовал бы ее. Но можно ли изобразить ее такой, какой я ее видел? И можно ли передать хоть малую часть того, что я чувствовал, когда видел ее и когда думал о ней? Может быть, именно на такой вот случай кроманьонцы высекали из камня своих мадонн, а их потомки еще и записывали ныне забытые их голоса, или особые электрические и магнитные точки, которые дополняли образ. Лишь дополняли, но не могли восстановить все краски и оттенки даже для тех, кто захочет проникнуть в тайну.

В те дни случилось так, что я снова как бы услышал неровную поступь антиразума. Я был у Санина. Мы сидели с ним допоздна. Мне, по правде говоря, не хотелось ехать домой. Сидя в старом кожаном кресле, я рассеянно слушал его. Наверное, я знал почти все, что он говорил, но голос его успокаивал. Мне легче было забыть с ним тот простой факт, что даже инопланетяне во всеоружии техники оказались бессильны против антиразума. Или, может быть, как раз потому они и оказались бессильны, что техника ослабила иммунитет разума?

Я понимал, что археологи еще не в силах восстановить все ступени, ведущие человека вверх. И Санин пытался проследить этот первоначальный период, который, по нашему убеждению, начинался со времен Атлантиды. Платон пишет о войне, которую вели атланты в Средиземноморье. Атланты вознамерились поработить всех, кто населял побережье по эту сторону Гибралтара. Однако они потерпели поражение. Почему? Платон не отвечает на этот вопрос. Ясно одно: в Средиземноморье нашлась сила, которая опрокинула атлантов. Это были восточные атланты Малой Азии.

— Восточные атланты… — повторил Санин. — Я назвал их так. Города их на побережье уничтожены потопом, но позднее вдали от побережья поднялись поселения Чатал-Гююк и Чайеню-Тепези, найденные археологами. Это поселения восьмого-седьмого тысячелетий до нашей эры! Почти то самое время, о котором пишет Платон. Обрати внимание на любопытную деталь: при раскопках найдено тридцать поколений священных леопардов, высеченных из камня. Тридцать! Леопард сопутствовал восточным атлантам, всей их цивилизации. В четвертом тысячелетии до новой эры хатты называли леопарда «рас». Это близко к родственному слову «рысь»… И было племя расенов-росенов. которое позднее переселилось на Аппенины, в нынешнюю Италию и известно грекам под именем этрусков. Общий язык древности — это язык восточных атлантов, праязык. В этрусском слове «тупи» осталась память о потопе. Слово это означает также кару. Ведь Зевс и в самом деле решил покарать род людской, стоит только вспомнить, что рассказали египетские жрецы родственнику Платона, о котором он поведал в своих диалогах… Тупи-топь. Таков дословный перевод. Но у этрусков не было мягкого знака, его роль выполняла буква «и», а гласные тогда звучали неотчетливо, часто они вообще пропускались. «У» звучало почти как «о». Топь! Свидетельство потопа!

Я соглашался с ним. Я мечтал о поисках таких же древних городов и поселений в Америке, где странствовал Фосетт. Он умолк, и в эту минуту страх сжал мне сердце. Это был странный необъяснимый приступ. Должно быть, он испытал нечто похожее. Зерна зрачков его серых глаз расширились. Мы молчали с минуту, вслушиваясь в темноту за окном. Там скользили тени, и если бы они были похожи на силуэты людей, то я нашел бы в себе силы улыбнуться. Но пришло опять это слово — антиразум — и я точно окаменел. Санин первым пришел в себя. Он ни слова не сказал об этих тенях, и только позже я понял, что он не в первый раз, наверное, испытывал нечто подобное. Не в первый раз… Он перехватил мой смятенный взгляд и сказал:

— Так на чем я остановился?.. Ах, да. Многих привлекает загадка происхождения гуанчей. Жили они на Канарских островах. Сохранились даже отдельные их надписи. Их очень мало. Но мне удалось прочесть слово «жизнь». Судя по всему, они говорили по-этрусски. Это был гостеприимный народ, любивший музыку и танцы. Жили гуанчи в каменных домах, поклонялись они солнцу. Высокие светловолосые люди… с любого из них можно было писать портрет кроманьонца!

Что ж, одна из морских экспедиций этрусков могла привести к заселению Гран-Канарии, самого крупного острова архипелага.

— Но в подобных экспедициях корабли могли сбиваться с курса, бури могли относить их далеко в океан. Человеческую маску с высунутым языком этруски изображали на бронзовых зеркалах. Точную копию этой маски конкистадоры увидели в Америке. Она и сейчас украшает стены храмов, созданных во времена древних цивилизаций Америки. Некоторые этрускологи считают, что маска эта — изображение головы Горгоны.

— Что касается ее американской копии, то о ней предпочитают умалчивать, — сказал я. — Дело в том, что такая маска не может быть «дублирована» случайно: это явный признак культурных контактов. Можно объяснить сходство пирамид, календарей, некоторых обрядов, исходя из того, что Солнце одинаково светит всем — на том и на этом берегу Атлантики. Однако маска с высунутым языком несет вполне конкретную информацию…

— На одном из этрусских зеркал изображена человеческая голова с высунутым языком. Женщина протыкает эту голову копьем. Рядом стоит мужчина с кинжалом наготове. Текст гласит: «Ведме акоенем». Перевода эта надпись, как и большинство других этрусских надписей, не требует. «Ведему окаянному!» — вот что начертано рукой этрусского мастера. Ведь русы — это потомки сынов леопарда, как и этруски. Что же за сцена изображена на зеркале? Не может быть и речи о Медузе Горгоне, ведь голова — мужская. Наверняка речь идет о борьбе с колдуном. Ведем, ведьма — так они назывались у этрусков, второе из этих слов осталось у нас до сего дня. Корень тот же, что и в слове «ведать». Колдун, ведьма знают то, что сокрыто от других. Они могут наслать болезнь, сглазить, открыть чужую тайну… Знаешь, у Афанасьева я нашел вот что… — Санин подошел к книжному шкафу, достал книжку в красном переплете и прочел: «Умирая, колдун и ведьма испытывают страшные муки: злые духи входят в них, терзают им внутренности и вытягивают из горла язык на целые пол-аршина». Он вернул книгу на полку, сел.

— Какую же роль выполняла маска на предполагаемой второй родине этрусков — в Америке? Ответ может быть только один: она символизировала погибель колдуна, ведьмы, конец колдовских чар. Ведь известно, что такого рода символы — лучшее оружие против живых колдунов. Маски майя и ацтеков охраняли людей — и в этом, и в загробном царстве. Многое в их жизни обязано вере такого рода. Это отголосок верований предков этрусков — восточных атлантов, кроманьонцев.

Я слушал его, и память услужливо подсказывала мне, что и в Америке ягуары, очень похожие на леопардов, считаются родоначальниками древнейших цивилизаций… Многое, слишком многое связывало далекие континенты.

— Зарид, Озирис, Тот, Мут… — продолжал Санин. — Имена древнеегипетских богов — это имена восточных атлантов. Зариду арабские источники приписывают строительство до-потопной пирамиды, в которой должны были быть сохранены такие достижения кроманьонских мастеров, как нержавеющая сталь («железо, которое не ржавеет»), гибкое стекло и т. д. Это не более чем одна из легенд о до-потопной цивилизации, однако трудно отрицать, что и в имени Озирис и в имени Зарид присутствует этрусский, а точнее, восточноатлантический, корень «зар», «жар». Озирис — озаренный. Действительно, в Древнем Египте он был богом зеленого царства, озаряемого лучами Солнца. Ра — это само Солнце. Корень «ра», «ро» — древнейший, мы слышим его и в слове «родство» и в слове «красный». Ра боролся со змеем Апопом, врагом Солнца. Красный хвост этого змея, вполне возможно, символизирует магму, выплеснувшуюся вверх после того, как земную кору пробил гигантский метеорит. Упал он предположительно в Атлантический океан. Соединение воды и магмы породило камнепад, распыление огромного количества вещества в атмосфере, ливни и сели. Наступило время хаоса, отраженное в мифах многих народов. На бронзовом этрусском кораблике, найденном в городе Ветулонии, разместился целый зверинец. Здесь, если хочешь, каждой твари по паре. Это подобие Ноева ковчега. Добиблейские и догомеровские представления этрусков о катастрофе и потопе отразились в их искусстве. Это же естественно! А после катастрофы кончился ледниковый период. Европа освободилась ото льда. Ее стали заселять те же сыны леопарда, точнее, их потомки. Племена древнего Средиземноморья двинулись на север и северо-запад. Движение это, то ослабляясь, то вновь набирая силу, длилось тысячелетия. Современный этнос Европы с поправками, конечно, — это этнос древнего Средиземноморья!

 

Письмо Брайна Фосетта

Я успел ознакомить Санина с письмом, которое получил от младшего сына Фосетта. Он писал, что не может почти ничего добавить к тому, что уже опубликовал. Однако только недавно нам с Саниным стала ясна загадочная фраза в конце письма…

Вот содержание письма:

«У вождя племени калапало Изарари исторгнуто якобы признание. Вождь покаялся на смертном одре и заявил, что он, Изарари, убил дубиной Фосетта и двух его спутников. Он сказал, что трое белых пришли вместе с вождем чужого племени, и белый сын старика вступил в связь с одной из его, Изарари, жен». К письму была приложена выписка из публикации: «Фосетт попросил у Изарари носильщика и лодки для дальнейшего путешествия. Вождь племени отказал в его просьбе, ссылаясь на междуплеменные раздоры, и тогда белый якобы ударил Изарари по лицу! Вне себя от ярости вождь схватил боевую палицу и размозжил ему череп. Двое молодых белых бросились на вождя и в мгновение ока были уложены страшной палицей рядом со стариком.

У Изарари был сын Ярулла, которому едва исполнилось двадцать лет; товарищи звали его „караиба“. Цветом кожи он был светлее своих соплеменников, как если бы в его жилах текла кровь белого человека.

Коматси, который стал вождем после смерти Изарари, лишь после долгих уговоров согласился показать могилу убитого исследователя; его кости выкопали и передали на экспертизу. Трупы молодых спутников старика, сказал Коматси, были брошены в реку. Во всяком случае, найти их не удалось.

Группа экспертов Королевского антропологического института в Лондоне, исследовав кости, пришла к выводу, что это кости не моего отца. Кому они принадлежат, выяснить не удалось.

Одна из возможных причин, побудивших отца направиться в район обитания индейцев калапало, то есть пойти в направлении, прямо противоположном намеченному маршруту, могла быть следующей. Предположим, что, после того как они покинули Лагерь мертвой лошади, больная нога Рэли не только не зажила, но разболелась еще сильнее вследствие непрестанных укусов насекомых. После одной-двух недель пути животные вследствие отсутствия корма оказались не в состоянии двигаться дальше, и всем троим пришлось взвалить поклажу на собственные плечи и продолжать путь в сторону Шингу пешком.

Одним из притоков Шингу является Кулуэни, верховья которой расположены дальше на юг и ближе к Куябе, чем у какого-либо другого притока. Если бы удалось подняться вверх по Кулуэни, была бы покрыта половина расстояния до границ цивилизованного мира; двоим путникам, обремененным больным товарищем, это было не под силу. Нести Рэли они не могли, поэтому плыть на лодке представлялось единственным выходом из положения. Если они предприняли это путешествие, то непременно у того места, где сливаются реки Кулуэни и Тангуру, должны были встретить индейцев калапало…

Другое возможное объяснение состоит в том, что они нашли нечто очень важное».

Нечто очень важное — это развалины того самого города. Таков наш — мой и Санина — вывод.

 

Ночной электропоезд

Утром я выписывал из нового журнала названия рыб, которые обитали близ берегов Атлантиды. Атлантические осетры с оливково-зелеными спинами… серебристые лососи, преодолевающие весной пороги рек… угри с желтоватыми боками… прозрачные зеленоватые корюшки… круглая масляная рыба с синей спиной… миноги, похожие на змей… скаты.

Атланты били этих рыб острогами, ловили на мелководьях сетями и просто руками, а если надо, ныряли на глубину до восьмидесяти метров.

Позже, вечером, я печатал копии фотоснимков, которые мне прислали. Две давние истории интересовали меня в связи с проблемой антиразума.

В пятьдесят девятом году в пустыне Гоби найден отпечаток ботинка. Возраст песчаника с этим отпечатком — миллионы лет. В Америке, в штате Невада, в слоях, относящихся к триасу, также есть отпечаток подошвы ботинка со следами стежков. Фото документально засвидетельствовало сей факт, но само по себе не помогало ответить на занимавший меня вопрос. Что это? Первая поступь разума на нашей планете или…

В полночь смутное предчувствие встревожило меня, но я не удосужился ему довериться… Я мог разыскать Санина дома или на улице, в библиотеке или в гостях, где угодно… мог!

Ночью его нашли на железнодорожной линии. Машинист электровоза сообщил на очередной станции, что видел человека, который стоял у рельс, даже пытался взобраться на насыпь, но не успел этого сделать — он упал как будто бы сам по себе, в пяти шагах от электровоза. Машинист был почти уверен, что поезд не задел неизвестного.

…Место мне хорошо знакомо: ветка Рижской железной дороги близ платформы «Гражданская»… Здесь еще зеленела кое-где трава, у насыпи тянулись ямы, кучи щебня, слева — глухой забор, справа — шпалы. Он лежал у самых шпал.

Я сам не раз возвращался этой дорогой из редакции журнала, где печатали иногда наши статьи об атлантах. Но что ему понадобилось там глухой октябрьской ночью? Этого никто не знал.

* * *

Непосредственной причиной смерти был разрыв сердца. Что там случилось? Думаю, мы никогда не узнаем правды. Санин буквально балансировал в последний год на грани жизни и смерти. Вспомнились мне опыты с египетским золотом, вспомнились и другие случаи, которые только теперь как бы приоткрыли завесу над тайной. Я вижу его поздней ночью так ясно, как будто это происходит наяву, а не в моем воображении. Он устал. Его преследуют неудачи, о которых, признаться, я и понятия не имел до поры до времени. Он, в сущности, одинок. Что ему померещилось? Зачем понадобилась ночная прогулка?

Пасмурная, октябрьская ночь, всюду слякоть, лужи, мокрые листья липнут к шпалам… Он точно испытывал судьбу в поздний час близ насыпи, как я испытывал ее месяц назад, когда Рута была в опасности.

* * *

Строчки некролога из журнала, где он печатал статьи и очерки об этрусках и латиноамериканских цивилизациях: «… Трагически погиб В. Санин, писатель-историк, автор книг „Сыны леопарда“, „Этрусская тетрадь“, „Восточная Атлантида“. В последние годы он изучал культуру майя и ацтеков…»

* * *

Из тьмы веков и тысячелетий доносилось эхо. Теперь это были почти растаявшие отголоски. Но когда-то… не тянулись ли оттуда, из неоглядных далей времени такие же цепкие пальцы судьбы? Эта мысль не давала покоя. Где пределы этого влияния?

И тогда возникала в воображении странная бесконечная цепь и хотелось закрыть глаза, но мысленно — только мысленно — я встречал суровый взгляд Санина, и память моя, и сердце отлетали к истокам недавних событий. Потом — дальше, много дальше… Туда, где нескончаемой чередой уходили в небытие века, племена, народы. И оттуда время грозило нам, прошлое хотело навсегда закрепить свою власть над человеком. И каждый порыв, взлет, движение встречали страшное, незаметное внешне сопротивление: словно будущее было предопределено этими далекими веками и тысячелетиями. И даже бой, огонь, смерть, голод, лишения не всегда могли совладать с невидимым и косным врагом.

У меня кружилась голова, когда я пытался представить себе истинные масштабы восхождения человека к настоящему. Нить времени скручивалась тогда, как от жара, и вот-вот готова была вспыхнуть, исчезнуть: так трудно было тянуть ее от самой Атлантиды к нашим дням. Все терялось в удивительной мгле времен. Двенадцать тысяч лет. Что по сравнению с этим Рим, Афины, Вавилон?

* * *

Что я знаю о нем?

Трехлетний мальчик с матерью плывет на пароходе к отцу. Пароход минует пролив Лаперуза, и здесь его останавливает японский военный катер. На всю жизнь осталось воспоминание: жаркое солнце над морем, деревянный настил палубы с бухтами канатов, ящиками, бочками. Люди, сидящие на брезенте… Так проходит день и никто не знает, что будет с кораблем, с людьми.

Потом — раннее детство в стране сопок, распадков, быстрых ручьев и рек. Вот что я прочел в его записной книжке (страницы ее желты от времени): «В серые дни лета, когда не было солнца, моросило или набегали в долину туманы, я дочитывал книгу, дожидавшуюся меня несколько дней, шел в библиотеку и там проникал в узкие затененные проходы между стеллажами. Меня пускали туда как знакомого, я листал книги стоя, а если попадало что-нибудь интересное, садился на подоконник и глотал страницу за страницей. Это были удивительные часы странствий по джунглям и пустыням, южным морям и островам».

Вот запись на последней странице этой же книжки: «Я и не подозревал, что самое удивительное место на земле — голубая долина, которую я видел каждый день. То была она чашей, в которую сыпались легкие северные дожди, то представала в желтом и зеленом свете солнца, опускающегося за оперенные облаками гребни горных лесов и казалась лишь миражом, маревом, прибежищем теней, то, наконец, в прямых полуденных лучах обретала плоть и жарко искрилась, сверкая лентой реки, нитями ручьев на крутых склонах сопок».

Позднее — трудная юность, учеба, работа, тысячи книг, когда он словно ощупью продвигался к своему настоящему призванию, — и там ждали его взлеты, вдохновение, борьба и невзгоды…

У него был настоящий характер, иначе он не смог бы сделать и сотой доли того, что успел. Это далекие голубые и синие горы, лишь издали кажущиеся неприступными, подарили ему бродячую натуру и стойкость. Я раскрыл другую его книжку — и прочел о далекой зиме его детства: «Меня вынесло из распадка на желтую от света равнину, тонкое стекло оплавившегося снега звенело, сверкая под лыжами… Я снял рукавицы. От ладоней шел пар. У черного горелого пня разбрасывал плитки снега, разгребал белые зерна его, искал ягоды…»

…И все дни его жизни описаны в удивительных книжках с пожелтевшими страницами! И потому он для меня остался живым.

* * *

Неделю я провалялся в постели: болезнь сковала меня, и врач лишь успокаивал, но не мог ничего поделать. Я вспоминал древние рецепты кроманьонцев: змеиный яд пользовался у них особым почетом. Атланты применяли его с неподражаемым искусством. И я сосредоточивался и представлял, что капли яда просачиваются в мои сосуды, в мой мозг, изгоняя смертельного врага. Имя же этого врага я боялся произносить даже мысленно: иначе, мне казалось, он останется непобедимым. Мне хотелось одолеть его, чтобы дождаться новой встречи с теми, кто путешествует в титановых левитрах от одного звездного острова к другому, как на картине «Корабль с восемнадцатью левитрами в созвездии Центавра. Вид с Земли». Я думал о Руте: удастся ли увидеть ее?

По ночам мне снились эти корабли, их сверкающие следы среди россыпей Млечного Пути таяли и манили, и тогда мне казалось, что тело мое обретало легкость, подвижность, и я мог сам устремляться ввысь и вдаль, подобно тающим лучам, пробегавшим по небосклону. Увы, утром все оставалось на местах. Тусклая заря едва окрашивала стену дома напротив моего окна. Отдернув занавеску, я лихорадочно всматривался в молочно-серую обыденность. Мечта складывала крылья.

Позже, несколько дней спустя, кроманьонский секрет помог мне… Словно кто-то нашептал мне этот секрет во сне, когда я видел город, основанный потомками атлантов. Только теперь он высоко возносил колонны и крыши к ясному небу и был залит солнцем. Змеиный очищающий яд струился в моих жилах, когда я только представлял змею такой, какой она была на булавке Руты, или видел ее как золотой урей — фигурку священной кобры, украшавшую некогда головной убор Нефертити. Я понял назначение алых лент, струившихся по стройной шее вечной женщины, лепестков мака и васильков на ее груди — символов жизни, которая никогда не прервется, стоит лишь однажды познать ее тайну. Не прервется, если не спит разум, если веришь в него.