Василий Захарченко
ПРЕДЧУВСТВИЕ ВРЕМЕНИ
К выходу в свет трехтомника избранных произведений И. Ефремова [1]
Большое видится на расстоянии… Сквозь полупрозрачную толщу времени, все более отдаляясь от событий, мы в состоянии разглядеть только могучее, только великое. Случайности, мелочи тают на расстоянии, теряются в зрительной нашей памяти, уходят в небытие. Об этом мы задумываемся, раскрыв страницы трехтомника Ивана Ефремова.
Семь лет тому назад во Франции вышла 10-томная энциклопедия «Шедевры мировой фантастики». Знаменательная подборка самых известных книг научной фантастики открывается небольшим по объему, но беспредельно весомым благодаря своей литературной уплотненности томом «Туманность Андромеды», принадлежащим перу советского фантаста Ивана Ефремова.
Книга о коммунизме открывает мировую энциклопедию фантастики — факт еще небывалый…
Почему же это произошло!
Впервые это произведение появилось на страницах нашего журнала и на протяжении целого года цепко держало в своих руках миллионы и миллионы молодых читателей. Это было в 1957 году, в том самом году, когда первый искусственный спутник вышел в космос, потрясая мир своей несложной мелодией, звучавшей как торжественный гимн человеческому разуму.
И это знаменательно: два одногодка в области освоения космоса и в области литературного утверждения человеческого общества завтрашнего дня. Сочетание этих двух событий заставило пересмотреть отношение к жанру.
«Туманность Андромеды» стала новым словом в мировой научно-фантастической литературе послевоенного периода. Остросоциальный роман, сочетавший в себе диалектику логики с раскованностью воображения автора, проложил путь советской научно-фантастической литературе, являя собою наиболее жизненный пример творческого разговора о завтрашнем дне.
Сегодня многие и во многих странах мира вещают о будущем. Пророки без глубоких знаний строят картины завтрашнего дня, как бесплотный полет воображения, отражающий неотчетливость прозрения своих творцов. Чаще всего это глубоко пессимистические картины гибели мира, вырождения человечества, враждебное столкновение с цивилизациями других миров.
Технократы, лишенные социальной целеустремленности и понимания процессов, управляющих сегодня развитием человечества, рисуют безотрадные картины подавления человеческого разума разумом электронных машин. Пророчат гибель человечества от порожденного им мира машин. Прославляют торжество бездушного мира, в котором людям отпущена печальная свобода нажимать кнопки и приспосабливаться к механистической действительности без любви, радости и красоты.
Невольно приходят на ум безжалостные слова американского социолога Стивена Крайса. Он пишет: «Чем больше спутников, лазеров, автомобилей, тем меньше дружеских жестов, поцелуев и «люблю» лунными ночами. Мир пожирает себя изнутри подобно мифическому чудищу. С равнинных дорог он давно вознесся к высокогорному шоссе, наращивая скорость, не замечая, как заносит его на поворотах. Колеса уже повисли над пропастью. Еще мгновенье — и мы рухнем вниз — в объятия химер Хиросимы».
И вдруг в этом потоке научно-фантастической литературы отчаяния и неверия появляется книга, пронизанная солнечным светом оптимизма, веры в человека, уверенности в завтрашнем дне. Ее написал не пророк. Страницы «Туманности Андромеды» начертаны мудрецом, стоящим на вершине человеческих знаний. Знаний не только в области точных наук, биологии и психологии, палеонтологии и генетики. Книга написана человеком, отлично разбирающимся в социальных и общественных знаниях, в процессах, руководящих развитием человеческого общества на его пути в будущее.
Профессор Иван Антонович Ефремов — крупнейший специалист в области палеонтологии, ученый, сумевший сочетать в себе новаторство в области своей основной профессии с новаторством в одной из самых распространенных литератур — в научной фантастике.
Ефремов не единственный перебежчик из науки в мир фантастики. Такими были К. Э. Циолковский и В. А. Обручев, сумевшие в дерзкой литературной форме передать свои представления о большой науке. Такими же «десантниками» в литературу стали Норберт Винер, Фред Хойл, Отто Фриш, Лео Сциллард, Артур Кларк…
Но отличие Ефремова от этих уважаемых ученых в том и заключалось, что Иван Антонович всегда оставался, даже в невероятных ситуациях своих литературно-фантастических произведений, диалектиком и историком, умеющим проложить пути из прошлого в завтра.
Даже впервые разработанная им наука тафономия, за создание которой он получил Государственную премию, стала своеобразной летописью геологии — законом захоронения глубинного прошлого, так необходимого для понимания сегодняшнего и завтрашнего дня.
Невольно встает вопрос: откуда пришел в литературу Ефремов? По каким ступеням поднимался он до своих высших достижений — зримых картин коммунистического будущего?
Может быть, у людей, кропотливо изучающих сегодня творчество Ефремова, могут быть другие концепции, но я лично вижу три ступени к вершине писательского откровения.
До этих ступеней был могучий разгон — великанская проба пера. И. А. Ефремов создает венок научно-популярных рассказов и повестей, в которых запросто «дарит направо и налево» новые идеи и предвидения. Советскому ученому Денисюку он подсказывает в одном из своих рассказов идею голографии. Открытие якутских алмазов писатель-ученый предвидит в другом произведении. Щедро разбрасывая идеи, Ефремов оттачивает свое литературное перо, набирая сюжеты из жизненной практики геолога, моряка, участника гражданской войны, мечтателя. В сфере его видения и исследования всегда находится прошлое, настоящее — и смелый скачок в будущее.
Вот почему первой ступенью восхождения писателя я считаю роман о далеком прошлом — «Таис Афинская». Вышедший последним в 1973 году, он занимает место первой ступени в освоении глубин человеческой культуры. «Таис Афинская» — это мост от Прекрасного в прошлом к Прекрасному в будущем. Роман времен Александра Македонского, написанный с исключительной эрудицией и смелостью, воспринимается нами именно так на широком пути писателя к определению красоты как высшей целесообразности. А ведь Коммунизм и есть в первую очередь прекрасное…
Найти истоки Красоты в далеком прошлом, осмыслить их, перенести в настоящее — вот сверхзадача, которую поставил перед собой Ефремов в этом произведении.
И тогда перед нашими глазами вырастает вторая ступень писателя — его роман «Лезвие бритвы». Роман, несущий на себе нагрузку энциклопедических знаний, огромное количество разнообразнейших сведений, он тоже непрерывно «держит» главное направление. Это анализ современного человека, оценка его резервов и возможностей — всего того, что так необходимо для воспитания человека будущего. Опять перед автором встает сверхзадача: анализ красоты, анализ прекрасного как основы развития человека в коммунистическом завтра.
И вот последняя ступень вершины — «Туманность Андромеды». Роман посвящен описанию высокоразвитого коммунистического общества, охватывающего все человечество. Перед нашими глазами все сферы общественной жизни: наука, техника, философия, искусство, мораль.
Когда-то Маркс говорил о том, что Коммунизм равен гуманизму. Эта формула лежит в основе научно-фантастического романа Ефремова. Она охватывает все стороны формирования нового человека, воспитания его. Перед нашими глазами встает труд будущего, как абсолютная потребность здорового человека, доставляющая ему наслаждение. Автор выступает против «машинного рая». Он вводит читателя в мир, в котором достижения научно-технической революции сочетаются с яркими преимуществами социалистического общества, Общества, в котором насыщение мира красотой является естественной потребностью.
В противовес многим предсказателям будущего Иван Ефремов пронизал свое произведение историческим оптимизмом. «Туманность Андромеды» голосует против пессимизма фантастики Герберта Уэллса, наиболее четко развернутого в его романе «Машина времени». Советский писатель как бы выступает против критической оценки будущего, даваемой английским фантастом Брайном Олдисом. Романист не может согласиться и с автором «Космической одиссеи 2001 года» Артуром Кларком. У талантливого английского фантаста, завоевавшего многих поклонников во всех концах мира своим романом и его экранизацией, «высший космический разум не имеет вещественной оболочки и представляет собою чистую энергетическую «субстанцию», свободно перемещающуюся в пространстве».
Нет, в представлении Ефремова разум неотрывен от человека — высшего создания природы. И даже облик инопланетянина рисуется писателем, исходя из его человеческих представлений о вместилище разума.
«Формы человека, его облик как мыслящего животного, не случаен, он наиболее соответствует организму, обладающему огромным мыслящим мозгом.
Между враждебными жизни силами космоса есть лишь узкие коридоры, которые использует жизнь, и эти коридоры строго определяют ее облик.
Поэтому всякое другое мыслящее существо должно обладать многими чертами строения, сходными с человеческими, особенно в черепе».
Не мыслящие растения, не мудрая плесень, не разум океанов, о которых пытаются рассказать нам многие фантасты, а космический разум, носителями которого являются человек и человекоподобные инопланетяне, — вот кредо Ивана Ефремова.
И связь космического разума в Великом кольце Миров мыслится Ефремовым как закономерное развитие всех возможных цивилизаций бесконечной вселенной.
Эта позиция ученого, ставящего Человека в основу творчества, окончательно подчеркнута им в интервью, которое он дал в 1969 году, отвечая на вопрос: в чем главная проблема человека в будущем!
Писатель ответил: «Свобода и долг любви». И это в эпоху научно-технических откровений, в эпоху величайших социальных изменений!
Человек был и остается главным мерилом литературы завтрашнего дня.
Но предчувствие времени, блестяще раскрытое писателем в его произведениях, все-таки в какие-то моменты изменяет даже ему.
В предисловии к «Туманности Андромеды» автор пишет: «Сначала мне казалось, что гигантские преобразования планеты и жизни, описанные в романе, не могут быть осуществлены ранее чем через три тысячи лет. Я исходил в расчетах из общей истории человечества, но не учел темпов ускорения технического прогресса и главным образом тех гигантских возможностей, практически почти беспредельного могущества, которое дает человечеству коммунистическое общество.
При доработке романа я сократил намеченный сначала срок на тысячелетие. Но запуск искусственных спутников Земли подсказал мне, что события романа могли бы совершиться еще раньше.
Поэтому все определенные даты в «Туманности Андромеды» изменены на такие, в которые сам читатель вложит свое понимание и предчувствие времени».
В этом году покойному писателю исполнилось бы 70 лет. Он ушел полный сил, замыслов. На его столе незавершенные произведения. Он унес с собою грандиозные планы, которым, увы, не суждено воплотиться.
Но сегодня мы можем смело говорить о «школе Ефремова». О его последователях, использующих творческие методы зрелого учителя и наставника.
Ведь не зря выдающийся советский писатель и фантаст А. Н. Толстой перед смертью, уже находясь в больнице, прочитав первые рассказы Ефремова, вызвал его к себе, заметив грандиозный талант и эрудицию молодого писателя. Он как бы передал творческую эстафету Ивану Ефремову — эстафету от Аэлиты, инженера Гарина и других толстовских персонажей.
Сегодня Ефремов передает эстафету творческой молодежи, исповедующей яркие принципы советского классика. Эти принципы мы замечаем в творчестве москвичей Дмитрия Де-Спиллера, Михаила Пухова и многих других. Мы видим эти принципы в творчестве молодых сибиряков Сергея Павлова, Вячеслава Назарова, Геннадия Корпунина и многих, многих других.
Ефремовская школа прочно вошла в жизнь. Она существует, она будет укореняться еще больше. Она становится еще более заметной на расстоянии.
Предчувствие времени не может нам изменить, ибо это предчувствие строящегося нашими руками коммунистического общества.
Владимир Щербаков
ЖЕНЩИНА С ЛАНДЫШАМИ
Научно-фантастический рассказ
За четыре часа Валентина стала привыкать и к голосам, и к молчанию заповедного леса. Она вспомнила, как пробралась сюда в заповедник, и почувствовала, что краснеет. Щеки ее запылали. Как девчонка, подумала она, и не оттого стыдно, что ландышей нарвала… а отчего?
Она остановилась в раздумье. Заколола волосы. Сдула с блузки выцветший прошлогодний лист. Ландыши, цветок за цветком, ссыпала в кожаную сумочку, осторожно прикрыла ее и щелкнула запором. Минутная передышка. Вверху, высоко-высоко, прошелся над кронами ветер. Шелест. Снова легкий порыв — и где-то потревоженное дерево отозвалось скрипом. Взволнованно вскрикнула птица. И снова тишь.
Может быть, ей лишь казалось, что ему нравились ландыши? Все равно, подумала она, там-то их нет совсем. Она редко задумывалась всерьез о том, что было там. Впрочем, сегодня он расскажет ей. И она увидит ту далекую реальность глазами сына.
«Как это называется?.. — припоминала она. — Трансгрессия, нуль-переход?» Именно сегодня, ровно в двадцать часов, ее сын сможет ненадолго появиться дома. Впервые за три года. Потом она увидит его снова лишь спустя пять лет, конечно, ее об этом предупредили заранее.
Разве это не чудо? Их поочередно переносят на Землю. Пусть только на два часа, раз в несколько лет, сегодня это произойдет! Можно ли мечтать о лучшем подарке, чем звездное возвращение прямо домой?
…Однажды, давно, он подарил ей ослепительный букет первоцветов, и светлым майским вечером напоминали они о лесных тайнах и лунном серебре на речной воде. (Совсем не странно, что слова, изобретенные на все случаи жизни, забываются скорее.) А как там? О чем можно узнать из телесеансов?
Какая это была планета?
Лик ее бороздили песчаные дюны. Сколько ни всматривайся, ни рощи, ни поросшего кустарником склона, ни зеленеющей балки. Сухие нити желтого лишайника прятались под камнями, и пучки их были едва различимы на телеэкране. Ни птичьего гомона, ни плеска воды. Горячее зеленое солнце.
Стаи светлых ядовитых облаков носились над пустыней, цепляясь иногда за багровые пики у горизонта. Сверху, точно по невидимой трубе, устремлялись вниз потоки, взметая пыль и мелкий песок, тогда воздух мерцал и фосфоресцировал, а по равнине метались призрачные полутени. Игра зеленых лучей порождала миражи, столь же безотрадные: вверху висела опрокинутая безжизненная долина с рассекавшим ее сухим руслом умершей тысячи лет назад реки, или вдруг небо ощетинивалось острыми зубцами скал, а между ними темнели пропасти.
Закат окрашивал равнины и горы в желтый цвет: серебристый отлив делал хребты похожими на странных драконов, замерших в ожидании какого-то неведомого сигнала. Пластинки слюды, вкрапленной в камни, превращались в сверкающую чешую, скалы — в устрашающие зубцы на хребте и хвосте. Драконы, казалось, просыпались с заходом звезды, чтобы охранять несметные сокровища в недрах планеты: алмазы и золото, платину, серебро и зеленый металл алхимиков — теллур.
Малая часть спрятанных здесь кладов дала возможность построить, создать, запустить гравитационный туннель. Его невидимая колея вела к Земле. По нему бежали импульсы, обгоняя свет, — письма и телеграммы. Мезонная вспышка на миллиардную долю секунды делала туннель похожим на ослепительный жгучий луч, пронзавший звездный купол подобно молнии. Но космический светоносный разряд во столько же раз превосходил по силе грозу, во сколько огненное тело звезды — дождевую тучу.
Говорили, что само путешествие было мгновенным: будто бы едва обозначившаяся тень столь быстро становилась реальностью здесь, на Земле, что ни один прибор не успел бы зарегистрировать скорость такого превращения.
* * *
Алый бархат древесной коры начал тускнеть. Она встрепенулась. Далеко-далеко загрохотало. Неясная тревога вернула ее к действительности. Она испугалась. Но вовсе не приближающейся грозы. Она потеряла тропинку. Теперь, когда невысоко стоявшее солнце скрылось за тучей, лес изменился до неузнаваемости. Она беспомощно оглядывала поляну, на краю которой ее настигли воспоминания о ландышах.
Над лесом туча уже развесила темные крылья.
Хлынул дождь.
У нее был зонтик. Но с ним было неудобно, кусты хлестали, сопротивлялись движению, били по зонтику; густой подлесок не пускал ее; она видела перед собой тусклое мерцание дождевых струй, тяжело бивших по ветвям, слышала, как вода хлопала по листве и ощущала ее прикосновение. Она сняла туфли, но идти стало не легче. В густом орешнике она окончательно заблудилась, вышла на поляну, просторную и незнакомую. Прислонясь к теплому, еще сухому стволу, она стояла так несколько минут, собираясь с мыслями.
Она должна выйти на узкую асфальтированную дорогу, которая делила заповедник пополам. Дальше было бы совсем (просто: по дороге она выйдет из леса и за час, от силы за полтора, доберется до дома. Она взглянула на часы. Сердце ее сжалось. Было около семи вечера. В восемь он будет ждать ее дома.
Валентина сложила ставший бесполезным зонтик и пошла напрямик, наугад. Кофта и юбка были насквозь мокрыми, она ощущала всем телом холодную упругость кустов, так мешавшую ей поскорее выбраться отсюда.
Туча обволокла небо, затянула все просветы между верхушками деревьев. Тревожно хлопали листья. Дождь лил как из ведра — шальная июньская гроза.
На крутом глинистом скате балки Валентина поскользнулась, упала. Кожаная сумочка с ландышами осталась где-то вверху. Ветви вырвали ее из рук. Опустившись на колени, она обшаривала каждый остров густой травы. Шел восьмой час. Она впервые пожалела о том, что поддалась эфемерному соблазну напомнить себе и ему о любви к лесным цветам. Ее ладони горели — здесь, в балке, трава росла высоченная, жесткая, неподатливая. К восьми она теперь никак не поспела бы домой, даже если сразу вышла бы на дорогу. Но он будет ждать ее. До десяти вечера. В десять он исчезнет, так как будто его и не было вовсе: все рассчитано до секунд.
Она подумала, что нужно успеть хотя бы к девяти. Она не сможет приготовить земляничный кисель, но баранина должна быть уже готова, во всяком случае, автоматическая печка, заботам которой она поручала мясные блюда, должна уже выключиться.
Сумочка нашлась, ее ремешок свисал с мертвого сучка. Она бы увидела ремешок раньше, если внимательнее осмотрела бы это место, а не искала на ощупь… Сегодня утром она попробовала найти цветы в городе, но, кажется, было слишком поздно: разгар июня, ландыши уже сошли. Ей сказали, что в настоящем лесу, в заповеднике, в самых тенистых и влажных местах они еще встречаются. Днем, радостная, счастливая, она решила, что только цветов не хватает, и отправилась в заповедник. Она бродила часа два, пока не нашла первый цветок с поникшей уже кистью. Потом ей повезло, и она набрела на лесной клад — пять зеленых стрелок с белоснежными колокольцами. Она загадала — выходило, что ей повезет вторично. Но другого такого места не нашлось. Кажется, она увлеклась. Но если бы Валентина не заблудилась, то даже гроза не помешала бы ей вовремя вернуться домой.
Заметно посветлело. Ливень иссякал. Место было незнакомое, открытое, вокруг кусты калины, круглые, свежие, с крепкими листьями, за ними светились стволы берез, дальше, над яркой зеленью болота, висела ряднина белесого тумана. Слева от нее пролегла просека или, быть может, заброшенная грунтовая дорога.
Едва заметная колея привела ее в низину. Впереди была такая глухомань, что у нее просто сил бы не достало пробираться вперед. Оттуда тянуло давней сыростью, холодом, растекавшимся во все стороны. Она растерянно огляделась.
Сможет ли она добраться до дому к половине десятого? Как же, подумала она, теперь доберешься… Она брела назад, к тому месту, где свернула в низину. Живо представилось, как он появился дома (в восемь!), как ждет ее. Может быть, смотрит книги. Что он подумает?
Она залилась слезами.
Прошло еще полчаса. Впереди тянулась бесконечная березовая колоннада. Но дорога здесь казалась не такой древней, и у нее возникла надежда, что встретится кто-нибудь и скажет, куда идти. Скорей, думала она, скорей, половина девятого, можно еще успеть. Но шаги ее становились все короче. Она опустилась на мокрую траву и почувствовала, как больно закололо в груди. Все, подумала она, теперь уж все равно.
Через несколько минут она поднялась.
Далекий, нарастающий гул.
Похоже, мотороллер. С минуту она стояла как вкопанная, потом бросилась вперед, закричала.
Гул затих. Хрустнула ветка. Кто-то шел к ней. Мужчина в длинном плаще — в таком можно бродить по лесу и под дождем.
Он подал руку.
— У вас мотороллер? — спросила она. — Быстрее, прошу вас!
Она даже не стала объяснять, почему спешит, только повторяла: «Быстрее! Быстрее!»
Показалась долгожданная асфальтовая дорога; на обочине ждал мотороллер. Она примостилась на заднем сиденье. Мотор резко взял с места. Без четверти десять они ворвались в город.
Валентина всматривалась в поток машин, в огни, ползшие по проспектам, в равнодушные светофоры. Она прикрыла глаза, ей казалось, что так время идет медленнее. Она переживала и гадала — какой свет вспыхнет на перекрестке — красный или зеленый. Мотороллер миновал последний поворот. Было десять. Может быть, часы отстают, попыталась она обмануть себя. Это не удалось ей: часы, она это знала, идут точно. Речь могла идти о нескольких мгновениях. Ей не хватало целой минуты.
Она кинулась к лестнице. Так быстрее, чем если дожидаться лифта. На лестничной площадке она крикнула, чтобы он подождал, если может. Вбежала, метнулась в его комнату.
Комната была пуста.
Она бросилась на кухню, потом в свою комнату.
Она переоделась, опять прошла в его комнату и осмотрела ее. Даже записки не оставил, подумала она в смятении, как же получилось так… Ну что ж, ведь он ждал ее. Разве мог он допустить, что встреча так и не состоится? До самой последней секунды он надеялся, как и она. В пепельнице остались табачные крошки, едва заметные следы пепла. Она подошла к книжному шкафу и по закладкам и каким-то неуловимым признакам поняла, что он просматривал книги. Ни за что на свете, конечно, он не удержался бы, чтобы не заглянуть в трехтомную «Жизнь цветов, трав и деревьев» или в любимую когда-то им «Жизнь робинзонов» — книгу до странного наивную. Она пролистала их, чтобы причаститься к настроению, владевшему им здесь всего час или два назад.
Страницы застывали в ее руках, она пробовала быть внимательной. Как хотелось оказаться в этом мире простых мыслей, затеряться, исчезнуть… Она пересекла голубую от света поляну по желтой дорожке, изображенной на картинке. Ее поджидала величественная стена леса, приветливо шумевшего. Если бы можно было снова войти в него! Если бы кто-нибудь вернул ей всего несколько часов!
Она придирчиво оглядела кухню и прихожую. Там царил идеальный порядок. Печь была теплой — так и должно быть, она оставила автомату именно такие распоряжения. Она вспомнила о ландышах, отнесла цветы в его комнату и вернулась на кухню.
Кофейник сиротливо торчал на углу стола, на другом столе сгрудились сбивалки, формы для печенья, шинковки, там же стояла малогабаритная машина-универсал, рядом с ней чудо-печь и всевозможные электрические эльфы, феи, гномы — утром она устроила настоящий парад всей этой техники, от которой понемногу без него отвыкала. Она вынула из печи жаровню с бараниной Потом бесцельно переставила глиняную миску с мочеными яблоками, убрала формочку с желе, зеленый горошек, хлеб, вазочку с брусничным вареньем.
В гостиной тикали старинные часы. Близилась полночь. На стуле по-прежнему дожидалась ее картонная коробка с вязаньем. Окно было открыто. Перед уходом она закрывала его, в этом сомневаться не приходилось. В стекле отражалась матово-зеленая люстра.
Крышка пианино откинута… на ней знакомый сборник — «Этюды-картины Сергея Рахманинова». Она коснулась клавиш. Ее любимая мелодия рассыпалась, неровные шеренги нотных значков растаяли. Она обернулась. Зеленоватое пятно на стекле привлекло внимание. Ей начинало казаться, что она слышала фортепиано, когда мотороллер остановился у дома.
Можно ли быть такой невнимательной? Она упрекала себя; ее удивляли порой суждения и привязанности сына, но у него был несомненный дар — он умел верить и ждать.
Он звал ее просто Валентиной. Чаще всего так. Она представила его здесь, дома. Вещи, к которым он прикасался, рассказали о нем.