ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Над рабочим столом Николая Николаевича Чирова подвешены на кронштейнах восемь светильников и ламп разного цвета, в том числе ультрафиолетового. А на полках разместилась коллекция барельефов, статуэток, скульптур, тессер, глиняных табличек, керамических и стеатитовых печатей, собранных со всего света. Это копии. По фотографиям, главным образом собственным, мой бывший научный руководитель воссоздает маленькие и большие реликвии. Я видел его за гончарным кругом, когда в свободное время он колдовал у почти готовой амфоры; у верстака, где он вытачивал из кости или камня подвески, печати, бусины, мелкие украшения, процарапывая потом резцом буква за буквой карийские, греческие, санскритские надписи.

— Строго говоря, это подделки, — бросил он однажды мимоходом, показывая мне несколько новых вещиц, пополнивших фонд. — Но подделки эти лучше оригиналов, нагляднее, а главное, доступнее. В некотором роде они типичнее.

Мне не надо было разъяснять это. Он не только археолог, но и специалист по мертвым языкам. Выражение это, конечно, неудачное. Что такое мертвый язык? Это язык, который, перестав изменяться, обрел бессмертие.

— Присматривайтесь к начертанию букв, — говорил он, включая один из светильников. — По нему можно угадать даже характер мастера. Сомневаетесь? Вглядитесь в это бронзовое зеркало. Здесь изображены три бога и трое смертных. Надпись на языке пеласгов, но кое-какие усовершенствования в начертании отдельных значков не ускользнут от внимательного глаза. Видите? Вот здесь и здесь… А это значит, что зеркало делал раб и внес в него детали, свойственные художникам и мастерам его далекой родины. Один из богов необыкновенно живописен, курчав и похож на заморского гостя, прибывшего для торга.

И вот теперь на рабочем столе Николая Николаевича — семь керамических пластинок, подарок Жени, точнее, Велии. Рядом — пластиковый футляр, в котором они покоились.

Не будь Чиров моим научным руководителем и старшим товарищем, которому я многим обязан, я описал бы не без прикрас, как полезли его брови вверх, как он крякал и хмыкал, будучи не в состоянии сохранить спокойствие, как подозрительно косился на меня, прикидывая, наверное, какая муха меня укусила и как ему повести себя. Да, было отчего прийти в замешательство, ведь еще там, на черноморском берегу, я узнал на табличках этрусские буквы. А этруски перестали существовать еще до начала новой эры, оставив памятники культуры и нерасшифрованные короткие тексты своим наследникам — римлянам.

— Где вы достали это? — спрашивает Чиров.

— Нашел, — говорю я и про себя бормочу что-то о спасительной лжи.

— Что вы там бормочете? — спрашивает он.

— Так… я не понял ни строчки, хотя умею читать отдельные слова.

— Вы догадались, наверное, — он повернулся ко мне, — что это самый большой по объему этрусский текст, на который никто не мог и рассчитывать до вашей находки?

— Да, потому и пришел к вам.

— И это подделка, — добавил он. — Я говорю не о футляре, а о самих табличках.

— Конечно, — сказал я, невольно обводя взглядом его коллекцию. — Это подделка. А может быть, копия.

— Знаете что? — Он аккуратно собрал таблички в футляр и внимательно заглянул мне в глаза. — Я не буду заниматься всем этим, пока вы не расскажете мне, как они попали к вам в руки.

— Хорошо, — пробормотал я. — Запаситесь терпением.

И я вкратце поведал ему историю моего знакомства с Женей-Велией, умолчав, разумеется, о том, что она инопланетянка, поскольку говорить об этом с профессором Чировым не имело смысла. К тому же открывать ему тайну — мою и Женину — я не имел права. Кажется, я все же упомянул ее настоящее имя.

— Но Велия — этрусское имя! — воскликнул Чиров. — Как вы это объясните?

— Никак. Я догадывался об этом. Объяснить же этого не могу.

— Ладно. Займемся табличками…

Чирова сразило ее имя. По улыбке его можно было догадаться, что он думает обо мне как специалисте. Сам же факт розыгрыша, на который я поддался, его заинтересовал.

Чиров глубоко задумался. Медленно водя указательным пальцем по переносице, он что-то бормотал или даже напевал. Мне казалось, что он впал в оцепенение: так вдруг застыло его лицо. Его густые, светлые, седеющие волосы упали на лоб, закрыли карие глаза, он отвел их пятерней и держал ее на затылке, чтобы они не мешали ему изучать таблички. Другой рукой он легонько водил по столу, словно что-то искал, задел свою прокуренную трубку с двойным серебряным пояском и уронил ее на пол. Я поднял ее. Последовала неожиданность, к которой я должен был быть готов. Он заявил:

— Оставьте это мне. Если завтра утром я решу, что вы меня мистифицировали, то верну их вам вместе с моим расположением. Если нет задержу на неопределенный срок. Идет?

— По рукам, — сказал я почти весело. — Поклон вашей дочери.

— Нет, — возразил Чиров. — Сегодня у меня день рождения. Останьтесь.

— Да? — воскликнул я. — Вы держали от меня втайне этот день!

— Так и должно было быть. Об этом знали несколько человек, и вы их увидите. Что касается подарков, то я ненавижу этот обычай. Ведь они обязывают, не так ли?

— Как вам угодно. Прошу вас, Николай Николаевич, об одном: никому не рассказывать о табличках. На всякий случай, понимаете?

— Не понимаю, но согласен.

— Это важно, — пробормотал я и прикусил язык: дверь кабинета распахнулась, на пороге стояла рослая девица.

Пожалуй, именно она могла бы олицетворять для меня существо из другого мира, если бы я не знал наверняка, что это дочь профессора Чирова, похожая к тому же на его покойную супругу. О Валерии нельзя сказать двумя словами так, чтобы сложился образ. Художник, вероятно, начал бы с деталей, с мелочей, а уж целое потом получилось бы само собой. Она носила этой зимой унты, расшитые узорами, украшенные мелким бисером, ленточками, медными колечками-кюнгэсэ. Шуба у нее беличья, тоже северная, длинная, просторная, которая вместе с меховой шапкой делала ее похожей на белую медведицу. Дома складывалось иное впечатление. Ноги ее под темно-серым нейлоном оттенка старинного серебра напоминали о высоких этрусских вазах. (Секрет темной этрусской керамики, как я хорошо знал, не разгадан до сих пор.) Вообще все в ее одежде напоминало об иных временах и нравах. Только раз я видел волны платиновых волос, укрывших ее до пояса. Чаще ее украшал конский хвост и даже пучок. Продолговатые темно-карие глаза прибавляли ей несколько лет, несмотря на детский почти овал лица.

— Па, уже почти все готово… — сказала она тоном, заставлявшим подозревать, что ничего не было еще готово к вечеру, посвященному юбиляру.

— Володя тебе поможет, — откликнулся Чиров на тон дочери, но не на смысл ее сообщения.

Я отправился на кухню, где под руководством Валерии открывал банки с севрюгой в томатном соусе, морской капустой и кальмарами, и как ни старался я делать это изящно, одну банку все-таки опрокинул на пол.

— Сколько я тебя помню, Володя, ты всегда был неловким, — сказала Валерия, не поднимая головы, и это замечание меня взбесило.

— Я вдвое старше и помню, как вы пешком под стол ходили, — сказал я первую пришедшую на ум колкость.

— Но мы все растем и взрослеем, — парировала она. — И учимся быть аккуратными.

Я замолчал, а она пошла переодеваться. Я стоял у дверей и встречал гостей. Первым пришел доцент Имаго с букетом розовых хризантем. За ним пожаловала смирная чета старинных друзей. И наконец, я остолбенело уставился на Бориса с пляжа у Хосты.

Заметив мое замешательство, он с достоинством произнес:

— Я аспирант профессора. Рад вторично познакомиться. Кажется, у вас еще не сошел южный загар, а?

— Да, солнышко в октябре светило что надо.

За столом я оказался рядом с почтенными супругами. Женщина с милым, участливым лицом, внимательным, пристальным взглядом сиреневых глаз, как выяснилось, всюду успела побывать и обо всем рассказывала так охотно, что к ней здесь привыкли, как к стихийному проявлению сил природы. Муж ее, тихий и молчаливый, кивал головой, когда говорила жена или другие. Делал он это с любезной улыбкой, иногда, впрочем, вставляя малозначительные, но приятные для говоривших фразы. Ее звали Марина Александровна, его имени никто не знал.

Я намеренно погасил спор, который мог увлечь всех и увести в сторону этрусских проблем. Марина Александровна неожиданно рассказала о двух школьниках, которые ехали из Риги в детский санаторий, а попали в Шамбалу.

— Но это уж извините, почтеннейшая Марина Александровна, совсем, совсем не то! — воскликнул Чиров, сделав такое движение рукой, точно собирался отвести от себя нечто невидимое, но опасное.

— Почему же не то, Николай Николаевич, — скороговоркой возразила женщина. — Ехали школьники, вдруг в поле показался белый всадник, приблизился к поезду и выпустил из лука стрелу. А стрела попала в окно купе, где были Гена и Лена, и к наконечнику ее приколота записка: «Гена и Леночка, вас ждут в Гоби, в Шамбале». Почему это вас удивляет?

— Но помилуйте, почтеннейшая Марина Александровна! — опять воскликнул Чиров, и я отметил про себя, что слово «почтеннейшая» он произносит в таких вот случаях. — Помилуйте, какая Шамбала, какой белый всадник?!

— Ну как же, Николай Николаевич, вы Этрурией занимаетесь? И думаете, что другие не могут Шамбалой интересоваться? А ведь это страна мудрых отшельников в гобийской пустыне.

— Могут, — тихо, почти про себя, сказал муж Марины Александровны.

— За Шамбалу и Этрурию! — произнес находчивый аспирант и поднял бокал.

Весельчак этот Борис. Из карманов модного светло-коричневого пиджака он извлек разноцветные шарики пинг-понга, и они замелькали в его руках так, что трудно было сосчитать их и рассмотреть, как они исчезали, когда он заканчивал один номер и начинал следующий, не менее занятный. Шарики были окрашены в яркие цвета фосфоресцирующими красками. Он запросто глотал их, забрасывал в пустые бумажные кружевца шоколадного набора, оставлял их поочередно на горлышке золотой ликерной конфеты, и они не то парили над ней, не то вращались, едва касаясь фольги, и затем попадали снова к нему в руки. Хлопнув в ладоши, Борис собирал шарики, разбежавшиеся по столу, заставлял их мелькать перед нашими изумленными глазами все быстрее, и вот они дружно исчезали, растворялись в голубоватом от табачного дыма воздухе гостиной.

И тут я открыл его секрет: шарики были окрашены так, что смесь цветов давала белое пятно, как в школьном опыте с вращающимся кругом, когда краски набегают друг на друга и глаз воспринимает лишь сероватую массу. Я прикинул скорость, с которой надо было манипулировать шариками, и поразился ловкости рук археолога.

— Браво! — громко сказала Людмила, и в карих глазах ее я увидел отражение мелькавших над столом шариков.

Мгновенье, другое — и остался один-единственный серебристый шарик, и Вадим показал его нам, положил на стол, и мы увидели, что это круглая шоколадная конфета в обертке. К ней стремительно протянулась белая красивая рука с тонким запястьем, украшенным браслетом, и накрыла конфету. Людмила развернула фольгу, показала шоколад и в следующую минуту, к удовольствию аспиранта, угощала конфетой черного пуделя, послушно жавшегося к ее ногам.

Доцент Имаго собственноручно достал со шкафа виолончель, сознавая, что эта привилегия в доме Чирова принадлежит именно ему. Виолончель была торжественно передана Валерии. Она сняла с нее потертый балахон с крупными костяными пуговицами, смычок заскользил по струнам, длинные сильные ее пальцы прижимали струны к грифу. Звучал Тартини, но сейчас он был каким-то домашним, задумчивым, был он послушен движениям рослой круглолицей барышни в вельветовых брюках цвета сентябрьских листьев, в просторной светлой блузке с жемчужными круглыми пуговицами.

Мы расправлялись с многослойным «наполеоном», который приготовила Валерия, и он осыпался на тарелку.

Валерия окончила музыкальную школу, потому что этого хотела ее мать, покойная супруга Чирова. Но сам Чиров не принимал всерьез это музыкальное увлечение. Более того, он посоветовал дочери поступить в авиационный, что та сделала с восторгом. Свысока смотрела она на студентов пищевого, выходивших к троллейбусной остановке с другой стороны Волоколамки. Первые два-три года ей нравилась эта игра в авиаторов. Потом она охладела к будущей профессии.

Я побаивался, что Николай Николаевич не сдержит слова, данного мне, и расскажет об этрусских табличках именно сегодня, в присутствии Марины Александровны. Мне казалось, что это случится вот-вот, в следующую минуту. И потом Чиров с доброй улыбкой скажет мне: «Извини, брат, не утерпел, да и разве не имею я права рассказать об этом в день моего рождения?» Вот почему я все время переводил разговор на темы, далекие от истории, и аспирант с иронией поглядывал на меня, словно знал истинную причину. Лицо его уморительно морщилось, он порой делал мне какие-то знаки и хватался за голову, точно давал мне понять, как он мне сочувствует. В этот вечер я был близок к тому, чтобы возненавидеть аспиранта.

Невесть откуда в руках его появился альбом с изображениями этрусских древностей. Этот альбом он раскрыл на странице, которая не могла не привлечь всеобщего внимания. Цветное фото воспроизводило фреску на стене этрусской гробницы. За столом, уставленным яствами, расположились пирующие, слуги разносят еду и питье, собаки под столом грызут кости, поодаль — флейтисты и танцоры. Лица на фреске необыкновенно живые, художник уловил мгновенное их выражение, как много позже удавалось это Франсу Хельсу.

— Что изображает сия картина? — с нескрываемым лукавством спросил аспирант.

— Пир, конечно, и превеселый! — раздался голос Валерии.

— Дочь моя права, — пояснил Чиров. — Но не будем морочить голову гостям. Да, это пир. Но в центре, как я полагаю, сидит все же покойник. Я узнал его по страусовому яйцу в руке. Вот он, показывает пирующим яйцо символ бессмертия, возрождения, начала начал. Слово «яйцо» по-этрусски звучит так: «яис». И почти также звучит слово «бог», «начало начал».

— Покойник со страусовым яйцом в руке, ха-ха! — не к месту рассмеялся доцент Имаго. — На пиру по случаю собственной кончины. Что может быть гениальнее!

— Готов поспорить с вами, Николай Николаевич, — вкрадчиво заметил аспирант. — Яйцо и бог разные для этрусков вещи и понятия.

Чиров нахмурился. Борис хотел, очевидно, продолжить свою мысль, но тут же замолчал. Всем своим видом он старался показать: вот, мол, как я осведомлен, с самим Чировым готов поспорить, но не буду этого делать — из уважения к моему учителю.

Во время этого научного разговора муж Марины Александровны уснул, свесив голову на грудь, и гости начали потихоньку расходиться.

 

ИЗ ДНЕВНИКА

Сначала на меня дохнуло холодом межзвездного пространства, и я с изумлением обнаружил, что до чужих планет можно дотянуться рукой. О жизни собственного отца я узнал от инопланетянки, моей сестры.

Теперь, через два с лишним года, я с не меньшим изумлением открываю для себя связь инопланетян с этрусками, которые в первом тысячелетии до новой эры жили на территории теперешней Италии. Около трех тысяч лет назад у них появились города. Но не всегда они жили там, где их памятники находят археологи. Перебрались в Италию они предположительно из Малой Азии.

Я уповаю на Чирова. Если удастся расшифровать текст на табличках — я кое-что узнаю. Женя-Велия подарила их мне, как сувенир. Возможно, таблички и есть сувенир. Но для меня это единственный шанс разобраться в происходящем.

О Чирове я писал сестре в первом своем письме. Тогда, два года назад, он считал, что этруски пришли на Апеннины из Приднепровья. Этим якобы объясняется сходство языков.

В чем состоит главная трудность расшифровки и перевода этрусских текстов? В том, что гласные раньше звучали иначе, по мнению Чирова. Так, вместо «о» слышалось чаще всего «у». Не было мягкого знака, вместо него в конце слова использовалась буква «и». Согласные звучали глухо — и писались слова так, как произносились. Помню, как поразил меня перевод этрусского слова «спур», выполненный по правилам Чирова. Заменив две буквы, он получил слово «сбор». Смысл его ясен. У этрусков оно использовалось в значении «город», «поселение». Слово «тупи» до Чирова не удалось перевести. По его правилам замена двух букв давала «топь». У этрусков оно означало также «потоп». Вот еще несколько этрусских слов. Тит — дид, дед (имя в значении «старейший»). Зусле — сусло. Ита — эта. Али — или. Ми — я. Мини — меня. Тур — дар. Пуя, поя — жена (буквально «поилица»).

Это было началом. Вскоре Чиров составил словарь, в котором насчитывалось до четырехсот слов. Но профессор не учел, что привычные для нас созвучия совсем иначе воспринимаются теми, кто плохо знает славянские языки. Однажды я застал профессора крайне расстроенным. На столе лежало письмо от зарубежного слависта. Воспроизвожу его здесь по памяти.

«Уважаемый профессор Чирроу! Ваши статьи внимательно изучены в нашем университете специалистами по этрусскому языку. Мы использовали Ваши методы для дальнейшей расшифровки последних найденных надписей. Результаты работы мы опубликовали и оттиски статей разослали коллегам. В результате из семнадцати стран к нам в университет пришли официальные отзывы и публикации, в которых содержатся прозрачные намеки на умственные расстройства талантливейших наших лингвистов. Сейчас мы испытываем заметные трудности в связи с прекращением финансирования работ и отставкой ректора университета, который поддерживал этрускологов. Пресса обрушилась на те достижения, которые помогли Вам расшифровать и перевести надписи на тессерах и бронзовых зеркалах. Сообщаю Вам это в надежде получить от Вас лично какие-либо подтверждения правильности избранного пути.

Чиров зло и весело наблюдал за мной, пока я читал письмо. Потом воскликнул, сопровождая слова энергичным жестом:

— Нет ничего смешнее, чем заниматься наукой в белых перчатках! Они забывают, что до сих пор живы языки, где всего одна гласная. Одна, мой друг! Эти профессора привыкли читать по буквам, как в школе или гимназии. А гласные звуки раньше вообще не записывались, их пропускали или безбожно коверкали в текстах!

— Но в чем-то они правы, — возразил я мягко.

— Правы в желании топтаться на месте! А не хотите ли, господа, покрутить гончарный круг! Не хотите ли постоять у станка и потом вытереть ваши холеные руки паклей? — Чиров обращался теперь ко мне, как будто именно я скомпрометировал его метод на страницах зарубежной прессы.

Прошел год, и многое переменилось. Чирову стало ясно, что этруски не потомки скифов, венедов или славян. Скорее братья или, точнее, двоюродные братья. Так же как филистимляне или рутены. К этому выводу его привели публикации о раскопках в Малой Азии. Именно там обнаружена цивилизация, которую можно назвать Восточной Атлантидой. Раскопаны города Чатал-Гююк и Чайеню-Тепези. Обломки медного шила и трех медных булавок, а также куски руды датированы рубежом восьмого-седьмого тысячелетия до нашей эры. Это примерно время Атлантиды Платона. Жители Чатал-Гююка строили дома из сырцового кирпича в том же, седьмом тысячелетии до нашей эры. Они знали четырнадцать видов культурных растений. Обрывки тканей того периода вызывают изумление даже у современных ткачей. Поражает техника полировки зеркал из обсидиана; отверстия в бусинах из полудрагоценных камней тоньше, чем в современных иглах. Мастерство и художественный вкус древних анатолийцев намного превосходит все известное для других регионов нашей планеты. Судя по некоторым признакам, эта древнейшая из человеческих цивилизаций кое в чем могла соперничать с Атлантидой. В Чатал-Гююке найдены святилища и храмы, найден и целый жреческий район этого древнейшего поселения. Богиня-мать, дающая жизнь ребенку (одно из главных божеств Чатал-Гююка), восседает на троне, подлокотники которого оформлены в виде двух леопардов.

Одна из древнейших этрусских фресок воспроизводит мотив с леопардом. Двое ведут коня под уздцы. На крупе лошади за спиной мальчика-наездника сидит молодой леопард. Зверь доверчиво положил лапу на плечо мальчика. Откуда они идут? Леопард молчаливо свидетельствует: из Малой Азии. Именно здесь во втором тысячелетии до новой эры мы находим черную керамику, свойственную этрускам. Изделия из этой керамики найдены в бывшей фригийской столице Гордионе. Известно и о тесных связях северного Причерноморья и Приднепровья с Анатолией.

Они назвали себя «расена», «расены» или по-славянски на «о» «росены». Их предки, древнейшие племена Восточной Атлантиды, поклонялись леопарду. Сыны леопарда-рыса называли себя расенами, русами, русицами.

У Чирова необыкновенная, цепкая память. Примерно через месяц работы, когда, несмотря на все ухищрения, привлечение хеттского, хаттского, древнеславянского языков, дело застопорилось, профессор извлек из тайников своей памяти и процитировал одну из глиняных табличек Вавилона. Запись эта необыкновенна.

«В первый год из той части Персидского залива, что примыкает к Вавилону, появилось животное, наделенное разумом. Все тело у животного было как у рыбы, а пониже рыбьей головы у него была другая, и внизу, вместе с рыбьим хвостом, были ноги, как у человека. Голос и речь у него были человечьи и понятны. Существо это днем общалось с людьми, но не принимало их пищи; и оно обучило их письменности и наукам и всяким искусствам. Оно научило их строить дома, возводить храмы, писать законы и объяснило им начала геометрии. Оно научило их различать семена земные и показало, как их собирать».

Табличка эта давно известна ученым. Некоторые из них предполагают, что она намекает на посещение Земли инопланетянами (намеки эти справедливы, в общем, я имел случай убедиться в этом и раньше и позже описываемых здесь событий).

Чиров знал ее почти наизусть. Это решило исход нашей работы: ведь начало этрусской легенды почти совпало с древним текстом! Он-то и подсказал нам смысл написанного, даже перевод самых трудных слов, над которыми мы могли бы биться и год, и два, несмотря на словарь, составленный Чировым.

Произошло все за чашкой кофе, мы говорили о пустяках, молча сидела с нами за столом Валерия, прислушиваясь временами к резковатому голосу отца. Потом мы враз смолкли, опустили головы, и он, останавливаясь поминутно, чтобы припомнить необыкновенные слова, читал по памяти:

— «В первый год из той части Персидского залива… Все тело у животного было, как у рыбы… оно научило их строить дома…»

— Что вы прочитали? — спросил я Чирова.

— Неужели не знаете?.. Это ключ к этрусскому тексту. — И вдруг стал уверять меня, что текст, над которым мы бьемся, переводится примерно так же и что именно он мог послужить некогда эталоном для вавилонской записи.

И он оказался прав. То, что не удавалось сделать за месяц, было закончено в три вечера. Вот что у нас получилось:

«Из синего простора за семьдесят веков до нас поднялась звезда. Она поднялась снизу, из воды, когда звезды на небе уже спали. Ты видишь рассвет каждый день, и каждый день всесильное солнце поднимается над твоей головой. Поймай на рассвете мгновение, когда владыка небесный еще не вышел на поле свое, когда скрылись звезды, когда пробудились птицы. В эту минуту, в этот час сверкнула спокойная вода в синем просторе. Белый огонь пробежал невидимой дорогой к нашему берегу. И вырос огонь и остановился на песке среди немногих людей из нас. Знай, что и тогда море было там, куда солнце садится, а берег наш родной был там, где оно в ясный день поднимается. Тогда было так. Так было и много позже, когда сыны леопарда прошли неготовными дорогами в земли, которые указали им предки.

Огонь же, оставшийся среди нас, угас, теряя силу, но выросли тогда три луча узких, как лезвия, как ножи сынов леопарда. Знай, три луча выросли, засверкали. Один луч коснулся руки одного из нас. Другого из нас второй луч коснулся. Третьего достал третий луч. На руках следы от лучей остались как багровые знаки солнца, как кровь. И обежали лучи круг людской, и обежали они землю под их ногами, и воздух, и траву, и песок, и камни, и дома. Круглое тело огня вспыхнуло среди людей и стало удаляться. И вслед ему смотрели, пока огонь не скрылся. И увидели люди на руках знаки огня, знаки холодного лезвия, пробежавшего среди них. Знай, так было».

Солнце по-этрусски — «усил», «осил». В нем сокрыт один из древнейших корней, сохраненный в глаголе «сиять» до сего дня. «Усил», «осил» как бы сближают силу и сияние. Итак, речь шла о вмешательстве какой-то неведомой силы в жизнь этрусков. Произошло это задолго до переселения их в Италию. Где-то на Средиземноморском побережье, в Малой Азии. Или даже в Леванте, где обитали позже финикийцы, ближайшие родственники этрусков, основатели буквенной системы письма, которую применяли и этруски и которую позже освоили соседи-кочевники.

Что тогда произошло? Эпизод напоминал случай на берегу Персидского залива, но он относился ко времени очень давнему — ведь самые древние города на Земле располагались на прародине этрусков, в Малой Азии. Вавилонский эпизод, считает Чиров, следовал за этрусским, и нет оснований не верить ему.

Теперь о главном. Нужно переосмыслить текст с учетом современных понятий. Крупный специалист в области космических сообщений считает, что полеты разумных существ на межзвездных кораблях попросту не нужны. Их не будет. Вся информация, необходимая нашим предполагаемым братьям по разуму, содержится в генах. Достаточно одной клетки, чтобы узнать о человеке многое. Достаточно оптического локатора и нескольких голограмм, чтобы узнать почти все о народе, племени, городе или цивилизации этрусского времени.

— Значит, была попытка изучить истоки нашей цивилизации, — рассуждали Чиров и я. — Лучи, конечно, были далеко не простыми пучками света. Они записали информацию в неведомых блоках памяти, и невидимая глазу суть этих лучей могла проникнуть сквозь дерево и даже камень. Так стало известно на борту корабля о древнем земном поселении, о домах, их устройстве, их обитателях. Сами же пришельцы из корабля не показывались. Это свидетельство того, что корабль был, вероятней всего, автоматическим.

— Наше предположение удовлетворяет принципу Оккама: следует объяснять явления, пользуясь минимальным объемом знаний.

Профессор съязвил — он искоса поглядывал на меня, — и все же давно я не видел его таким довольным и благодушным.

Да, они взяли клетки кожи, и на руках этрусков остались багровые следы после этой несложной операции. Сработало холодное лезвие, другие слова тут не подыскать и в наш атомный век.

Открывалась вот какая перспектива: клонирование позволяет выращивать организмы из отдельных клеток, что и было выполнено на далекой неизвестной планете теми же вездесущими автоматами. Еще двадцать лет назад я своими глазами видел маленькие сосенки в колбах, которые ведут происхождение от отдельных клеток, высеянных в питательную желеобразную смесь. Было это в Ленинграде в лаборатории Яценко-Хмелевского, профессора лесотехнической академии. Но это на нашей планете. Четверть века назад.

Что касается случая с этрусками и автоматическим кораблем, то он вполне мог послужить отправной точкой для основания инопланетной колонии, второй Этрурии или, еще лучше, Новой Этрурии. Для этого нужны лишь несколько живых клеток…

Именно автоматические корабли являются главным видом транспорта в нашей Галактике — так считают многие ученые. И главная их цель, упрятанная в блоках программы и памяти, — спасение на отдаленных планетах той культуры, которой суждено погибнуть. Этруски погибли под натиском Рима. Здесь, на Земле. Два, тысячелетия назад. Зато где-то в необозримой дали потомки их увидели второе солнце и назвали его так же по-этрусски: «осил». А потомки потомков увидели и Землю.

Кто послал корабль для спасения этрусков, я, разумеется, не знал и не надеялся узнать. Да и одних ли только этрусков?.. Скорее всего в нашей звездной системе издревле блуждают такие корабли. Иногда они садятся на планеты…

Я старался скрыть от Чирова мою следующую мысль.

Была она проста: «Ты симпатичный старикан, и голова у тебя что надо, но если бы ты знал, сколько космических экипажей уже перебывало здесь, почти у самого порога твоего дома. И твой бывший ученик тоже оказался из этих… пришельцев».

 

ИЩУ ПРЕДКОВ. ГЕРАКЛ И ОМФАЛА

Было несколько очаровательных дней, когда я мечтал, предавался воспоминаниям, читал и размышлял об этрусках. Я нашел, что отец мой похож на незнакомца из этрусского города Вольтерры. Алебастровое надгробие дошло до наших дней, относится оно ко второму веку до новой эры, к периоду поздней Этрурии. В это время все ее земли оказались под властью Рима. Пройдет еще лет сто, и от самобытного искусства этрусских мастеров останутся воспоминания и памятники, не станет и самих мастеров. Рим проглотит Этрурию. На землях этрусков императоры будут селить римлян. Этруски будут согнаны со своих мест. Историк Мюлештейн напишет: «Этрурия колыбель Рима. Рим — могила этрусков».

На репродукции бронзового зеркала я нашел свои портрет. Имя этруска Пава. Сходство поразительное. Рядом с ним — воин с копьем и еще двое. Меня не удивляет сходство с этруском. Но удивительно, что я нашел портрет этруска, похожего на отца… Велия. Пава. Волний.

— Это этрусские имена! — твердо сказал Чиров, когда я осторожно спросил его об этом. — Почему они вас интересуют? — И, не дождавшись вразумительного ответа, добавил: — Пава — имя, которое известно у славян с некоторым свойственным им оканьем: Бова. Вспомните сказку «Бова-королевич». О Велии я уже говорил вам. Что касается Волния, то имя это восходит к Воли синей. Так называли большое озеро в Этрурии и город на берегу его. Но слова тогда отделялись друг от друга лишь точками. И потому позже писали: Вольсинии. Означает это «синий простор». Волний — это «вольный».

Я узнал, что предком этрусков был Геракл.

Имя Геракла писалось по-этрусски так: Геркле. Был он родным дедом Тиррена, переплывшего море на кораблях, чтобы основать первые поселения этрусков в Италии. Происхождение Тиррена засвидетельствовано с мифологической точностью. Геракл был продан в рабство царице лидов Омфале, которая очень плохо с ним обращалась.

О тяжелых днях древнего героя известно гораздо меньше, чем о его славных победах, поэтому позволительно напомнить, что именно Омфала сделала его не просто рабом, а своей рабыней. Она приказала Гераклу носить только женское платье. Много же труда должен был потратить Геракл, чтобы верхний край хитона его всегда был похож на короткую безрукавную кофточку! Раз Омфала собственноручно наказала его только за то, что опоясан хитон Геракла был под грудью, как у женщины, а не на талии, как у девушки.

Ежедневно перед полированным бронзовым зеркалом Геракл накидывал на плечи пеплос, верхнюю накидку, красота которой заключалась в изяществе драпировки. Для бесстрашного мужа была выбрана самая нежная голубая ткань с фиолетовыми разводами. Чтобы складки хитона и пеплоса были более пышными, в подол одежд Геракл вшивал кусочки свинца. Поверх хитона и пеплоса, повинуясь женской моде того времени, отважнейший из воинов накидывал прямоугольный плащ с вышитыми цветами и легкий шарф из полупрозрачной ткани — калиптру. Обувью ему служили мягкие яркие туфли или полусапожки («По чертогу кружит, золоченой туфелькой сверкая». Эврипид). Облик неустрашимого витязя дополняла изысканная прическа из завитых волн, низко спущенных на лоб, вдоль щек, а сзади приподнятых и уложенных в узел, скрепленный серебряными шпильками и узкими ленточками. Нельзя представить себе модницу тех далеких времен, которая считала бы свой туалет завершенным без румян, краски для губ и бровей, век и ресниц, духов в изящных керамических флаконах — лекифах. Геракл никогда не смог бы постичь всех этих премудростей, если бы не строгое око той же Омфалы. Он представал перед царицей не иначе как с веером в руках. На предплечье его, правом запястье, лодыжках красовались нарядные браслеты.

Работа была не труднее, чем у других приближенных к царице рабынь. Геракл должен был прясть, прислуживать царице, выполнять мелкие типично женские поручения.

В период этого унизительного трехлетнего рабства, как пишут историки, Омфала родила Гераклу четырех сыновей. Один из них был Атис, отец нашего Тиррена.

 

ЯБЛОКО РАЗДОРА

Утро следующего дня стало поворотным пунктом в моих отношениях с Чировым на ближайшее время. Как это случилось? В шесть утра раздался звонок, я проснулся и слушал басовитый голос телефона, потом догадался, что звонит мне Чиров. Интуиция. Взял трубку и услыхал:

— Вы не тот, за кого себя выдавали, вы оказались человеком без принципов, без убеждений… Что вы на это скажете?

— О чем вы, Николай Николаевич? — Я был ошарашен, но все же в считанные секунды этого пассажа пытался припомнить: не водится ли за мной грех, не набедокурил ли я нечаянно, не обидел ли старика какой-нибудь выходкой?

— Не прикидывайтесь! — зарокотал Чиров. — Зачем вы это сделали?

— Что именно, Николай Николаевич? — Во мне затеплилось подозрение, что он проверяет меня, испытывает, — и отсюда странная интонация и странные его слова, обращенные ко мне.

— Он еще спрашивает, мой бывший ученик! — продолжал Чиров. — И это единственное, чему он научился у своего профессора, — задавать вопросы и не давать ответов. Зачем вы похитили из моего кабинета этрусские таблички?

— Я не похищал их из вашего кабинета.

— Не думайте, что я стар и меня так легко провести.

— Даю честное слово.

— Возьмите его назад. О табличках, кроме вас и меня никто не знал. Кроме того, они были заперты в моем столе. И наконец, я отлично помню, с какой неохотой вы мне уступили их на время!

— Помилуйте, я сам предложил их вам.

— О нет! Вы дали их на время, чтобы использовать меня как этрусколога, а потом неожиданно вернуть их себе вместе с результатами нашей… гм, работы. Не так ли?

— Нет. Не так. — Я окончательно проснулся и не верил теперь своим ушам: что он, ошалел, что ли?

— Так. Бессмысленно отрицать это. Замок стола сломан, на нем отпечатки ваших пальцев. Не думайте, что мне недоступна элементарнейшая экспертиза, с которой справляется даже начинающий криминалист.

— Этого не могло быть?

— Это факт! — прогремело в трубке.

И тут до меня дошло: нужно разобраться в этой истории, не пристало мне обижаться на старика, тем более что я от него действительно кое-что утаиваю.

Я накинул пальто, скатился по лестнице, догнал притормозившее у светофора такси, поехал к нему.

Он как будто не удивился моему появлению. Молча кивнул головой, пропустил в прихожую, скрестив руки на груди, не без сарказма оглядел меня с ног до головы.

— Итак, допустим, — промолвил он негромко, точно про себя, — что вы действительно захотели вернуть себе эти таблички. Я не намерен выступать с обвинением. Замечу только, что, как бы я ни был одержим, я вернул бы их вам по первому слову.

— Вы говорили об отпечатках пальцев… это серьезно?

— Вполне. Полюбопытствуйте!

Он провел меня в кабинет. Там было сумрачно, шторы на окнах задернуты, словно и вещи, знакомые мне до мелочей, выражали сочувствие их владельцу и не хотели смотреть на меня, а притаились и наблюдали исподтишка, как я выкручусь из неприятной истории.

Он включил настольный свет и показал мне отпечатки пальцев, обработанные по всем правилам криминалистики. Я всматривался в квадратики фотобумаги и собирался с мыслями. Где же таблички? И я сказал это вслух. Но голос мой предательски дрогнул, и старик так и впился в меня глазами, неправильно, очевидно, истолковав мой тон. Я плюхнулся в малиновое кресло, в котором раньше так часто сиживал и которое теперь показалось неуютным, холодным, чужим.

 

НЕУДАЧНАЯ ПОГОНЯ

Прикрыв глаза, попытался я вызвать образ убегающего человека в темном. Вот он… седьмым зрением я вижу его! Но что-то загораживает его лицо. Что это? Зонтик или большая книга… Он прячется от меня. Он знал, что я смогу мысленно идти за ним. И устранить разницу во времени. И вот солнце освещало его чем-то знакомую фигуру, а темный прямоугольник скрывал его лицо. Это была книга, но не она, а тень ее прятала от меня человека, побывавшего у Чирова и выкравшего таблички! Тень… так и должно было случиться: он умел защищаться и знал, от кого придется защищаться! Тень защищала тень. Усилием воли я отодвинул книгу. Но с тенью справиться не мог.

Наверное, лицо мое побледнело, и когда все кончилось и я открыл глаза, Чиров в упор рассматривал меня. С гибкостью, удивительной для его возраста, он захлопнул ящик стола и мнимо-смиренно произнес:

— Видно, стареем. Из нас двоих мне больше всего приходится считаться с необратимостью времени. Наше поколение живет и мыслит в другом темпе. Он едва заметно усмехнулся. — И свое бессилие перед этим фактом оно пытается превратить в позицию.

— Ну что вы… — попробовал я защитить его и себя.

— Да уж, видно, так оно и есть, и не я первый это заметил. Для того чтобы это обнаружить, достаточно двоих.

Я испытывал мучительную неловкость, но повинен был в ней я сам. Нужно было поскорее расстаться. Старика снова понесло. Я попрощался. Он ответил небрежным кивком, я увидел его профиль и впервые подумал, что он всегда был и останется отчасти ребенком. Такие люди встречаются и в преклонном возрасте, жизнь учит их только одному: тщательно скрывать это свойство характера от других. Но в нашей беседе Чирову это не потребовалось. Значит, всерьез…

Я шел пешком от Чирова. Шел все медленнее, изредка прыгая через первые весенние лужи. Потом остановился. Еще минута — и я повернул бы назад к дому Чирова. Такой был настрой.

Что-то мешало мне, какая-то подспудная работа шла во мне после разговора с Чировым. Разве не имеет права этот человек оставаться самим собой? Я стал другим, вот в чем дело. Вся эта история с контактами приучила меня к обостренной наблюдательности и нетерпимости. Все явления, даже обыденные, наполнились скрытым смыслом. Возник вдруг второй план, и для меня этот второй план стал главным. Все совершалось по законам, в общем-то простым и хорошо мне знакомым. Но теперь к ним прибавлялось нечто постороннее. В отблеске солнца на стекле я мог увидеть попытку сестры или Жени напомнить мне о чем-нибудь, в резко затормозившем грузовике усмотреть намек на продолжавшуюся борьбу с троицей неизвестных, вынырнувших еще там, на юге, из какой-нибудь щели времени. И все же от этого нужно было отказаться. Второй план, связанный с моими неожиданными приключениями, должен был подчиниться обычному, видимому, естественному. Только через обыденное могли проявить себя неведомые мне враги, подсылавшие металлического жука, устроившие обвал в ущелье, а теперь вот похитившие таблички.

Только я открыл дверь, зазвонил телефон. Я поднял трубку. Звонил Борис.

— Ты расстроил старика! — кричал он в трубку. — Что ты ему наговорил? Он не хочет слышать твое имя…

— С чего ты это взял? Да я видел его…

— Он расстроен. Он подавлен. Позвони ему! — Аспирант подливал масла в огонь.

— Хорошо, — сказал я как можно спокойнее.

— Помни, что ты наделал уйму глупостей!

— Пока! — Я бросил трубку.

…Настоящей родиной викингов является Причерноморье. Вождя викингов, приведшего свой народ в Скандинавию из Причерноморья, звали Одином. После смерти его провозгласили богом. Причина переселения — римская экспансия. Случилось это в первом веке новой эры, много позднее похода этрусков-росенов на Апеннины. Малая Азия — общая колыбель их. Здесь зародилось почитание быстрых, ловких зверей — леопарда и гепарда. Леопард-рыс дал позднее свое имя и похожему на него внешне зверю — рыси. Гепард помогал охотникам.

Думаю, что проследить пути народов, населявших некогда Восточную Атлантиду, Чирову пока не удалось. Еще бы, ведь Чайеню-Тепези был заложен в восьмом тысячелетии до нашей эры. И уже тогда люди знали более десятка культурных растений. Есть свидетельства, что много раньше, тридцать тысяч лет назад, близ Чатал-Гююка и Чайеню-Тепези шли торговые пути. По ним доставляли черное вулканическое стекло — идеальный материал для наконечников копий и женских украшений.

Иногда я шептал про себя этрусские слова. Именно так, на слух, их легче воспринимать. Раш — рожь, зерно. Я нашел слова «руште», «руш» в значении «русичи». Это как будто уводило в сторону от почитаемого в древности леопарда. Однако слова могут пройти через барьеры тысячелетий, если они усиливают друг друга. Когда два разных слова звучат сходно, то рано или поздно они объединяются в одно. Не так ли произошло с руш-рус?

…С недавних пор на стене моей комнаты появилась репродукция: этруски во время обряда вбивания гвоздя в стену храма. Два слова о сути. Несколько человек собирались в храме в один и тот же день года. Жрица с венком на голове, обнаженная, редкостной красоты девица, вбивала молотком гвоздь. Когда на стене храма не останется свободного места от вбитых гвоздей, народ этрусков, по их собственным поверьям, должен исчезнуть. Так вот, у руки жрицы я с удивлением заметил световой зайчик: он словно выжидал до поры до времени, потом сдвинулся, переместился поближе к другой ее руке, державшей молоток. Лицо ее осветилось, на мгновение показалось живым — и светлое пятно поползло по стене комнаты. Потом остановилось. Я следил за ним; отложил книгу и встал. Вот пятно, похожее на чистый лист бумаги, медленно двинулось, высветив согбенного гаруспика-гадателя, изучавшего печень быка, принесенного в жертву. Чуть заметней стал растительный орнамент; виноградная лоза, окаймлявшая изображение, ожила, листья как будто шевельнулись от ветра — и пятно убежало дальше. Точно где-то недалеко мальчик пускал солнечные зайчики большим зеркалом. Невольно я обернулся, но увидел закрытую дверь комнаты и темную портьеру.

Я протянул руку вслед за светлым пятном — оно убежало от моей руки, потом пропало. Или мне все это показалось?

* * *

После обеда я вышел прогуляться. Был серый будничный день. Прошел переулками к Тимирязевскому парку, за старым забором открылись просеки и аллеи, зимние рощи, жухлый снег. На корявом дубке позванивали от ветра чудом уцелевшие бронзовые листья. За лиственничной аллеей, спускаясь к озеру, увидел на дальнем взгорке Валерию. Она быстро шла по просеке, наверное, возвращалась домой. Я шел следом, на расстоянии, прячась за стволы черной ольхи, обходя поляны. Она вышла к березовой роще, где был твердый наст, и пошла по целине. Я видел ее статную фигуру издалека, за белыми, чистыми, нарядными стволами. Следовал за ней, оставаясь незамеченным. Она была в новой рыжей шубе, унтах и красной полосатой шапочке. Сероватое полотно снега под березами не проваливалось под ногами. Справа от нас остался узкий заливчик озера, где ребятня ловила рыбу у полыньи водостока.

Мы вышли на Новопетровскую улицу. Дома здесь расположены под углом к дороге, я сворачивал на газоны, ждал, пока она пройдет дальше, и эта игра стала волновать меня. У булочной она остановилась, словно раздумывая. Потом открыла дверь. А я ждал поодаль, на другой стороне улицы. Она вышла из булочной с десятикопеечной булкой. Незаметно для прохожих (но не для меня) эта рослая барышня отщипнула кусок булки и оглянулась. Но меня не заметила. Резко свернула в пельменную, и я опять ее ждал. Теперь она пропала на четверть часа.

Так я провожал ее до трамвайной остановки. Прыгнул следом во второй вагон. Мы доехали до метро, и там я спрыгнул первым, наблюдая за входом в вестибюль. Но ее не было! Я обнаружил ее вдали, у самого железнодорожного моста. Она шла так быстро, что я едва поспевал за ней. Так мы добрались до Покровского-Стрешнева, вошли в лес. Мне стало неловко. Что это со мной приключилось?

Она останавливалась у разводий, кормила уток.

За лесом Валерия прыгнула в троллейбус. Через пять минут она будет дома, подумал я. Остановившись, я не решался перейти Волоколамское шоссе; словно дал зарок этого не делать, пока она не будет дома. Потом вернулся в лесопарк, шел по берегу прудов, где летом купался. По стволу одинокой сосны шныряла серая с рыжим брюшком птаха. Чем-то я был похож на нее.

 

УЖИН ПО-ХЕТТСКИ

— Это я, — прозвучало в трубке. — Ты меня узнал?

— Да, конечно, узнал.

— Прошел месяц, а ты к нам не заходишь… я знаю почему. Отец ругает тебя, а я не верю ему.

— Вот как?

— Да. И вообще мне многое надоело. Если хочешь, я приеду к тебе.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать один. А что?

— Самый подходящий возраст, чтобы вот так просто приехать к знакомому мужчине, который к тому же более чем вдвое старше.

— Ты не хочешь?

— В том-то и дело, что хочу.

— Ну… — Голос в трубке замолчал.

— Ты понимаешь, что речь идет не просто об отпрыске профессора, а о самостоятельном человеке по имени Валерия?

— Если хочешь приобрести право читать мне мораль на том основании, что мне только двадцать один, тебе следует согласиться со мной.

— Это серьезно.

— Можешь встретить меня хотя бы у подъезда? Нужно поговорить.

— Встречу, — сказал я и повесил трубку.

Через полчаса мы сидели в моей комнате со светло-коричневыми обоями, с этрусскими гравюрами в простеньких рамках, акварелями, изображавшими светлые, пустынные поля, рощи, прозрачно-зеленый северный небосклон, морские побережья со скалами, песчаными пляжами и деревянными лодками над кромкой прибоя.

— У тебя хорошо… — Она зябко поежилась, протянула руку, достала с полки истрепанную, лохматую книгу, стала листать.

Я включил сухарницу, которая служила мне вместо электропечки, зажег настольную лампу. Она вопросительно посмотрела на меня и указала глазами на книгу.

— Старые истории о хеттах и славянах, — пояснил я как можно популярнее.

За пределами луча света от лампы ее глаза казались темными, как густая кровь, меловая белизна ее шеи резко выделялась над полукруглым воротником темной блузки, отливавшей серебром.

— У тебя есть что-нибудь пожевать? — спросила она скорбно-смиренным тоном, и я заверил ее, что все будет в порядке, ведь я разработал сам несколько кулинарных рецептов.

— Это потому, что ты один? — На щеке ее, обращенной ко мне, обозначилась ямочка, и все лицо ее выражало участие ко мне.

— Да. И потому, что я немного изобретатель. Я могу приготовить пельмени по-восточному с редькой и мясом, яичницу по-хеттски с луком и шкварками, медовую брагу по-этрусски.

— Подойдет, — сказала она серьезно.

— Что подойдет?

— Все, что ты назвал. Сколько тебе надо времени?

— Смотря для чего. Для первого и второго блюда полчаса, для третьего — три часа.

— Хорошо, — тем же скорбным, тихим голосом сказала она. — Тогда сделай мне пельмени по-восточному и яичницу по-хеттски, потом поставь кофе и сразу эту… медовую этрусскую. Можно немного сухого вина и красной икры.

— Идет, — ответствовал я, ободренный тем, что у меня была на всякий случай припрятана банка красной икры и что теперь она так пригодилась. Ты посидишь здесь, да?

— Нет, я пойду с тобой на кухню, посмотрю, как ты будешь готовить яичницу по-хеттски. Больше у тебя ничего нет?

— Почему же? Я могу сделать для тебя шоколадный напиток индейцев майя. Хочешь?

— Потом. Не все же сразу, — рассудила она. — Теперь идем на кухню.

Пока я готовил, она покачивалась в старом потертом кожаном кресле и, вытянув носки темных с коричневым отливом туфель, рассматривала их.

— У тебя не найдется элоники? — спросила она так тихо, что я едва расслышал ее вопрос.

— Какой элоники?

— Ну, это такая жидкость, от которой кожа приобретает блеск…

— Нет, элоники у меня не найдется. — И я подошел к ней.

Круглое лицо ее было пунцовым, глаза блестели, руки она сложила на груди, и я стоял перед ней, а она так же, как и минуту назад, покачивалась в кресле, вытянув ноги в сером.

— Почему у тебя только одно кресло? — спросила она строго.

— Да потому, что я живу один. И выменял это кресло у своего друга. Отдал за него восьмитомник и пятитомник.

Мы поужинали.

— Думаю, тебе пора возвращаться… — Я произнес это спокойно, твердо и, словно убеждая в том же и себя самого, повторил просьбу про себя. У двери комнаты она молча остановилась, обернулась ко мне, но в полутемном коридоре я не сразу угадал выражение ее лица. А ее руки ощутимо сжали мои плечи, по шее и щеке прошла ее прохладная ладонь, ее круглое лицо, неподвижное, почти кукольное, сейчас приобрело необыкновенное выражение: брови ее сдвинулись, губы искривила принужденная, полупрезрительная улыбка. Руки ее отталкивали меня, но не отпускали, это было похоже на игру: гибкие длинные пальцы с накрашенными ногтями впивались в мои плечи, отпускали меня на мгновение, потом все повторялось. Я хотел осторожно притянуть ее к себе, она опередила меня, надавила ладонями и запястьями, усадила меня на стул у вешалки, сказала наигранно-резко:

— Хочешь отправить меня домой? Ну, попробуй, попробуй!.. — И, тускло блеснув темной кожей, носок ее туфли поместился тут же, на стуле, и в слабом свете отливающее сиреневым колено приблизилось, прислонилось и держало меня так, что я и не помышлял встать.

Валерия наклонилась и медленно выдохнула слова темным от помады ртом:

— А может, передумаешь, а? — Голос ее был низким, грудным; тугое серо-сиреневое колено, овеянное тонким запахом духов, коснулось моего подбородка; она добавила: — Я видела тогда, на Новопетровской, как ты шел за мной.

Я молчал. Так прошла вечность. По ту сторону вечности, за теплым сумраком этого вечера и еще семидесяти семи вечеров, за прохладой плеч и меловой их белизной, грузным их великолепием угадывалась несбыточная полоса горестно-счастливых дней.

 

ЧЕРЕП СМЕРТИ И ДРУГИЕ РЕДКОСТИ

В июне, после сессии, Валерия уехала с туристской группой во Францию. На третий день после ее отъезда установилась настоящая летняя погода, в парке под светлым небом допоздна гуляли парочки, я почти каждый день купался во втором пруду, близ того места, где Валерия кормила диких уток, оставшихся зимовать.

Вода там прозрачная, холодная, у дна бьют ключи. Я доплывал до середины пруда, ложился на спину, ловил краем глаза вершины качающихся сосен, красные лучи заката, в памяти моей соединялись разорванные потерей табличек нити нашего поиска.

Кто-то был против начавшихся контактов. Я уже успел убедиться в справедливости Анаксагора, который писал, что вместе когда-то были зародыши вещей с их формой и цветом, вкусом и запахом; и рождались в космосе живые существа и люди, имеющие душу и разум, и у тех людей, как и у нас, есть на далеких планетах населенные города и творения искусства, есть Солнце, Луна и другие светила, и земли их приносят щедрые плоды, к которым привыкли и мы.

И вот, когда случай представил доказательства этому, некто постарался убрать их.

Валерия вернулась с опозданием на несколько дней, и я искренне удивился, как при всем этом не возникло трудностей с визой. В день возвращения на вечере в Доме литераторов я приметил вот что: когда мы пошли в буфет, Валерия оставила на сиденье кресла голубой конверт — знак того, что места заняты. Конверт был с обратным адресом, по-французски на нем значилось имя: Мишель Легран. После вечера я провожал ее. Мы шли пешком до бульварного кольца, сели на скамейку. Я повернулся к ней, взял ее руку, спросил:

— Кто такой Мишель Легран?

— Композитор, — ответила она. — Очень милый. Есть еще вопросы?

— Да. Ты поднималась на Эйфелеву башню?

— Зачем?

— Ты очаровательная кроманьонка.

— Думаешь, я не знаю, кто такие кроманьонцы?

— Ничего обидного я не сказал. Люди эти даже превосходили современных в росте и объеме мозга, но были равнодушны к архитектуре. Им было не до этого. Нужно было охотиться на пещерных медведей и саблезубых тигров.

— Можно не пояснять…

— Франция — классическая страна кроманьонцев. В прошлом, конечно.

— Современные неандертальцы, о которых говорит отец, пережили кроманьонцев. Но не научились быть обходительными.

— Знаешь, я скорее ориньякский человек, нежели неандерталец.

— Возможно. Ты уже месяц не приглашал меня в театр.

— Просто потому, что не могу угадать твои желания.

— Теперь об одном из них ты знаешь.

— Да. Обещаю.

— А у тебя есть желания?

— Есть. В Александрии найдена мумия женщины. Тело ее обернуто листами полотняной этрусской книги. Хочу увидеть ее.

— А еще?

— Хочу познакомиться с востоковедом, который еще до твоего отца обнаружил в Книге Мумии славянские корни. Но в отличие от него считал, что этруски пришли в Италию с берегов Дуная и отрогов Карпат. Еще хочется побывать на раскопках порта Спин в дельте По. Лет тридцать назад профессор Альфиери нашел там первую постройку. Спин — это жемчужина Этрурии, точнее, северной ее провинции. По всей Этрурии сейчас, наверное, бродят гробокопатели. Есть такая профессия. Люди эти загоняют в землю тонкие стальные пики семиметровой длины и по сопротивлению или удару такой пики о твердый предмет судят о предполагаемой добыче. Бродят там, где когда-то звучала страстная музыка, этрусские женщины танцевали и пели, а мужчины наполняли кубки вином и медвяными напитками. Хочу увидеть, что еще скрыто в земле. Вот мои желания. Просто, правда?

— Вы с отцом не вполне здоровы… и неизлечимы.

— Это так. Когда-нибудь и ты поймешь, как нужно человеку его дело.

— Но ты пишешь…

— Все равно. Нужно еще дело.

— Не все так думают. Во всяком случае, ваши этруски по вечерам танцевали.

— У них было больше воемени. Они же самые древние на земле люди, если, конечно, не считать атлантов. Им просто не нужно было изучать и раскапывать гробницы предков. Они и так все знали. Еще три тысячи лет назад они утверждали, что их государство насчитывает пять тысяч лет.

— А атланты?.. Кто они?

— Они жили на островах в Атлантике. Потом упал громадный метеорит, пробил земную кору, начались извержения, и Атлантида ушла под воду.

— Значит, Атлантида — не выдумка?

— Думаю, что нет.

— И у тебя есть доказательства?

— Самого общего свойства. Предания не лгут. Американец Томсон поверил легендам майя и нашел их священный колодец с драгоценностями, которые они приносили в дар богу дождя Чаку. Археолог Митчел-Хеджес знал о существовании «черепа смерти» и нашел его в развалинах древнего храма. Вещица эта сделана из кварца, нижняя челюсть подвешена и может двигаться даже от ветра. Если под черепом поместить свечу, глазницы его испускают яркие лучи, а окружающие предметы и люди как бы проецируются на дымчатых кварцевых образованиях. Полагают, что череп сделан был в Древнем Египте. Это не так. Он из Атлантиды. О Трое ты слышала. Ее описал Гомер, слепой певец, сам ставший легендой. Но Троя найдена! Атлантиду же описал Платон, весьма серьезный человек. Об этой стране помнили египтяне. Атланты воевали с народами Средиземноморья, хотели обратить их в рабов. Раньше это считали вымыслом Платона. Девятое тысячелетие до нашей эры… очень давно, раньше пирамид на шесть тысяч лет. Теперь жилища тех, кто воевал с атлантами, точнее, их ближайших потомков, найдены. Это города Чатал-Гююк, Чайеню-Тепези и другие.

— Ты назвал те самые города, где жили предки этрусков?

— Да. Они начали строиться уже после гибели Атлантиды. Но были и другие где-то рядом. Они уничтожены катастрофой. После падения метеорита поднялся океан; шла волна высотой в три километра. Побережье смыло вместе с городами, и камни их перемешались с вулканическим пеплом и морским песком. Остались поселения вдали от берега. Растаял ледовый щит Европы, и океан поднялся на сто сорок метров… все покоится на дне.

— А атланты? Навсегда исчезли?

— Да.

— Странно. Этруски исчезли. Атланты — тоже…

— Что же тут странного? Многие племена и народы исчезали, или постепенно начинали говорить на другом языке, или становились известны позже под другим именем. Примеров много.

— Но атланты исчезли совсем!

— Римляне тоже исчезли, однако ты похожа на Ливию, жену императора Августа.

— Какая она?

— Я покажу тебе ее… — И я полез в книжный шкаф, достал альбом с репродукциями, раскрыл его и подал Валерии.

— Нет, не похожа… так, чуть-чуть. Один человек говорил мне, что он похож на атланта.

— На атланта? Кто?

— Не могу сказать… я дала слово.

— Ладно. Будем надеяться, что он тебя не обманул. Вообще-то ни одного портрета или даже описания до нас из Атлантиды не дошло.

— И мы не знаем, какие они были?

— Нет. Но есть предположения. Впрочем, зыбкие. Кто-то писал, что Египет был колонией Атлантиды и царствовавшие там династии сохранили внешнее сходство с колонистами-атлантами.

— То есть атланты похожи на египтян?

— Да. Среди фараонов много блондинов. Например, Рамзес, войска которого потерпели поражение от хеттов. А хетты жили уже в Восточной Атлантиде, в Малой Азии. Можно подумать, что после гибели атлантов их далекие потомки-египтяне продолжали воевать со своими давними, доисторическими врагами в лице хеттов. А у хеттов и этрусков много общих слов… Корень зла, посеянный войнами атлантов, давал всходы после их гибели.

— Корень зла?

— Это образ. Не более того. Хетты и этруски мыслили образно.

 

НЕПРОШЕНЫЕ ГОСТИ

Валерия поднялась со скамейки, спросила:

— Ты не был в Италии?

— Нет, ни разу.

— Я думала, ты…

— Это не так уж важно. Захотел бы — поехал.

Я стал удерживать ее, но она пересилила меня, поднялась, и мы пошли по бульвару, где сейчас было пустынно, темно, только за чугунной литой оградой светились окна. В метро было тоже необыкновенно пусто. Я проводил ее до подъезда. В свете дальних фонарей руки ее казались необыкновенно белыми, а губы еще сохранили выражение почти детской обиды с той минуты, когда я так некстати вспомнил о кроманьонцах. Нет, это мне показалось, разумеется…

После таких вот встреч я всегда возвращался пешком, иногда окружным путем по Новопетровской улице, по темным аллеям парка, над берегом заросшего рогозом ручья у железнодорожной насыпи. И я хотел было идти, да вдруг раздумал и свернул к метро. Через несколько минут я был у своего дома, на лестнице столкнулся с какими-то типами, бесшумно выскользнувшими из подъезда. Поднялся к себе, открыл дверь и сразу уловил запах сигаретного дыма. Я особенно чувствителен к нему, потому что два года назад бросил курить. Дверь в комнату распахнута. На столе, на подоконнике — раскрытые книги. На полу — гранки моей статьи о культе леопарда в Чатал-Гююке. В пепельнице — окурок. На широком подоконнике стоит полупустая бутылка минеральной воды. Я пробежал глазами страницы. Книги были об Атлантиде. Ту, что лежала на столе, написал профессор Жиров, которого я хорошо знал. Вторую книгу, на подоконнике, написали два зарубежных автора. (Думаю, они выполняли заказ фирм, обслуживающих туристов на Крите, потому что вопреки старым и новым фактам умудрились доказать, что Атлантида располагалась на Санторине и Крите, в Средиземном море.) Что-то еще было в моей комнате не так. Я прилег на тахту, стал думать о своем. Едва слышный шорох поднял меня с постели, я в два прыжка очутился на кухне и увидел на моем обеденном столе три стакана с недопитым чаем. На газовой плите стоял горячий чайник. Стаканы были теплыми.

Что происходит? Кто-то интересуется Атлантидой. Но не только. Изучают меня, мои книги, мои рукописи. Я мог бы застать нежданных гостей, если бы пришел минутой раньше.

Открыл дверь ванной. Окунулся под холодную струю, вытер лицо полотенцем, которое мне подарила Валерия, стал вытирать руки. Вдруг в настенном зеркале над раковиной мелькнула едва различимая тень. Я замер. Дверь в коридор была открыта, и там, в крохотной прихожей, произошло необъяснимое движение. Снова промелькнула тень. Но на этот раз я увидел глаза. Точнее, их отражение в зеркале. За моей спиной, стараясь остаться незамеченным, некто наблюдал за мной, словно я был зверем, которого надо загнать в ловушку. Чужие зрачки тут же исчезли. Я обернулся. Никого не было. Вышел из ванной в кухню. Стаканов на столе не было. Они оказались на полке, чистые, вымытые. И чайник исчез с плиты, перекочевав на свое место, на низкий столик у посудного шкафа. Ворвался в комнату, увидел, что гранки лежат на письменном столе, книги встали на свое место, кто-то возвратился сюда только затем, чтобы навести в моей квартире порядок. Стоп. А разве могла быть другая причина?

Да, могла. На стаканах остались отпечатки пальцев. Мои гости уничтожили их, вымыв посуду. На целлофановых переплетах книг могли остаться улики. Вот оно что! Стало проясняться… они рассчитывали, что я пойду пешком от дома Чировых на улице Сурикова. Я же проехал остановку на метро. Ну-ка посмотрим, ничего они здесь не забыли, в чужой для них обители, где и развернуться-то негде по-настоящему? Прошел к входной двери и заметил ключ. Да, это так: я запер дверь и оставил его в замочной скважине с внутренней стороны. Иначе быть не могло: давняя привычка. Этого они не учли. Надо было вынуть ключ, тогда я не догадался бы, кто ко мне пожаловал. Вывод следовал неожиданный. Они не открывали мою квартиру, когда вернулись, чтобы замести следы. Они прошли сквозь стену. В самом прямом смысле этого слова. Хотя, разумеется, объяснять это нужно с упоминанием тоннельного эффекта в макросистемах, вероятности перехода, искривления пространства в живых системах и за их пределами и еще чего-то, что я понял давно и так, без всяких прописных сигм и криволинейных интегралов. Когда я летел в сторону восхода солнца, к самому Тихому океану, именно так появилась в салоне моя сестра.

И в самшитовых джунглях я повторил тот же прием, когда выискивал на отвесной каменной стене точку опоры, чтобы броситься вниз, в бутылочно-голубоватую воду. С тех пор так и остался для меня неясным вопрос: доски подо мной провалились сами или кто-то помогал этому?

И все же я ошибался… Потому что пренебрегал принципом Оккама. Увидеть себя со стороны непросто, совсем непросто. Преодолеть глухую стену… Что ж, я допускал такую возможность, для этого, правда, нужно нечеловеческое усилие. Гораздо проще — выйти из моей квартиры, оставив ключ внутри. Затем повернуть его — бесконтактно, так сказать. Дверь окажется запертой. Точно так же можно вернуться, замести следы и снова исчезнуть. С ключом и замком такие штучки проделать гораздо проще, чем с самим собой.

К чему им мои книги об Атлантиде? Любопытное совпадение. Об атлантах говорила Валерия, один из них ей лично представился… И тут меня словно обожгло. Это мог быть такой же атлант, как я — этруск. Разве нет? Похож внешне, да, это само собой. Но не тянется ли нить из прошлого, из самой Атлантиды? Как тянется явственно до боли такая же нить из Этрурии.

Я вернулся в комнату, погасив в прихожей свет, и мне почудились шорохи, неясные звуки, восклицания. Нет, это скорей всего нервы. Никого там не могло быть. Ко мне явились инопланетяне, но не атланты. Призраки, живые привидения, их главный закон — не оставлять следов, не нарушать обыденного распорядка в нашей жизни, даже, возможно, поддерживать его всеми силами. Так им легче работать, следить за нами и, главное, за нашими контактами с другими инопланетянами, так похожими на нас.

Я бросил рассеянный взгляд на фреску. Этруск на ней кивнул утвердительно головой. Или я так захотел спать?..

А на стене прямо над этрусской фреской горел светлый квадрат. Точно лист бумаги приклеили к обоям. Я сосредоточился и произнес: «Если появление квадрата на стене означает, что мое пожелание будет выполнено, пусть эти люди или призраки больше не переступят порога моего дома».

Угадал ли я? Этого я не знал наверняка. Но что-то подсказало мне: светящийся квадрат — этрусский.

 

РАЗГОВОР С АТЛАНТОЛОГОМ

В те дни я искал человека, с которым можно было бы продолжить разговор об этрусках и атлантах. Ибо история с контактами вела в Этрурию, к предкам ее первопоселенцев, но те, в свою очередь, были современниками атлантов. Земля заселена; зато в космосе есть звезды и новые, пустынные планеты. В стародавнее время корабль унес не только живые клетки людей побережья, но и успел освоить информацию — и она была передана затем потомкам этих людей. С ними, потомками, я уже встречался.

Страна этрусков исчезла — вместо нее ожила целая планета.

Но исчезла и Атлантида. И если неведомые космические корабли оказывают таким образом помощь исчезающим цивилизациям, то они должны были совершить посадку и в районе Атлантики.

…Есть такая редкая специальность — атлантолог. Когда-то в Москве жил профессор Жиров, химик по образованию, который написал об Атлантиде книгу. Мне сказали, что у него был ученик по фамилии Копенкин. Александр Сергеевич Копенкин. Я искал его в Москве, а нашел в Дубне. Оказывается, он физик, Атлантида — его хобби.

— Скажите, гуанчи — потомки атлантов? — огорошил я его вопросом.

— И стоило для этого ехать из Москвы? — улыбнулся он. — Нет, они не имеют к атлантам никакого отношения.

— Я читал об этом во многих книгах.

— Нет, — твердо сказал Копенкин. — Впрочем, что мы сидим взаперти, вечер-то какой!.. Пойдемте-ка, я покажу вам Волгу!

И я пошел с этим невысоким крепышом физиком к песчаным плесам, где среди ольховника отыскался катер. Копенкин завел мотор, и мы пошли сначала вдоль берега, потом нас вынесло на стрежень, и наконец мы оказались в удивительно тихой, ясной заводи и вышли на берег.

— Гуанчи — не атланты! — продолжал прерванный разговор Копенкин. Среди них были распространены три антропологических типа. Кое-кто готов был действительно отождествлять рослых светловолосых гуанчей острова Гран-Канария с атлантами. Но это не так. Это были потомки финикийцев.

— Финикийцев?.. Но первопоселенцы Финикии — родственники этрусков! воскликнул я.

— Да. Корабли финикийцев побывали на островах. В этом — разгадка. Разве вы не знаете, что на латиноамериканском побережье найдены финикийские статуэтки и древнеримские монеты?.. Что же говорить о Канарах? Они рядом, под боком у древних мореплавателей. Впрочем, вас интересуют атланты? Так?

— Да… найдены ли какие-нибудь следы Атлантиды?

— Как сказать… для меня доказательств найдено более чем достаточно. Остатки пресноводных растительных и животных форм посреди Атлантики, вулканические породы сухопутного происхождения, извлеченные с глубины в сотни метров, осадки глин и морских взвесей, которые отлагались у больших исчезнувших островов, — тогда Гольфстрим шел не к берегам Скандинавии, а к берегам Атлантиды, затем — в сторону Гибралтара. Он-то и нес эти осадки, они накапливались на том самом месте, где струи замедлялись островами, там как бы образовывалась тень Гольфстрима. Потом случилось вот что. Читаю по памяти. «Пошел огненный дождь из камней, выпал пепел, скалы и деревья повалились на землю, разбивались вдребезги друг о друга… И огромная змея сорвалась с неба, ее кожа и кости упали на землю. Примчались страшные потоки воды. И с огромной змеей небо обрушилось вниз, и земля потонула…»

Это описание из мифа майя довольно точно соответствует столкновению Земли с астероидом: дождь из камней по времени должен опережать водяной вал, ведь волна распространяется медленно в сравнении с выстрелами каменных ядер. Астероид упал в Атлантику, в район Бермуд. Огромная змея, о которой говорится в мифе, — это, несомненно, столб раскаленных газов, оставшийся на некоторое время в атмосфере. Последовали землетрясения. Возможно, была видна и раскаленная лава, взметнувшаяся вверх. Выбросы пыли и пепла закрыли солнце на сто лет. Так была уничтожена Атлантида. Она перестала загораживать Гольфстриму путь на север. Теплое течение стало обогревать Европу и растопило льды, доходившие до Валдая и среднего течения Одры. Уровень океана поднялся.

С того именно времени в памяти человечества остались мифы о первозданном хаосе, о том, что небо и земля вначале были единым целым, не было солнца, луны и звезд, затем произошло разделение света и мрака, неба и земли.

— Остались Азорские и Канарские острова…

— Атлантида располагалась вблизи Азорских островов. Они были ее частью. Тогда горные вершины их поднимались над уровнем моря на пять и более тысяч метров. Хребты отгораживали Атлантиду от северных ветров.

— Можно ли отождествить с атлантами хоть одну находку?

— Это мадленский алтарь в Испании. Эпоха ранней Атлантиды.

— Что это такое?

— Культовый комплекс, которому более шестнадцати тысяч лет. Представьте площадку и холмик, на вершине которого — песчаниковая плита весом более тонны. Вокруг плиты вертикально стоят камни. В яме сложены наконечники копий, раковины, кости животных, в другой половине ямы найдены швейные иглы. Рядом — каменная скульптура, голова, правая ее половина лицо человека с усами и бородой, левая — морда хищного зверя. Думаю, сооружение это говорит о том, что колонисты из Атлантиды достигали Европы. Это были охотничьи экспедиции. Испания — классическая страна кроманьонцев.

— Кроманьонцы — это, по-вашему, атланты?

— Да.

— А я в этом не уверен. Существовала еще Восточная Атлантида. Города в Малой Азии строились во времена атлантов.

— Возможно. Но искусство градостроения пришло из Атлантиды! Один из архитекторов глубокой древности сообщает, что Ниневия, столица Ассирии, сооружена по плану, который в давние времена был осуществлен в образе неба. И это общая черта многих городов минувшего. Когда мидийский царь Дейок строил Экбатану, он окружил дворец на холме семью кольцами стен, окрашенных в разные цвета. Латиноамериканские города эпохи инков наводят на мысль о сходстве со столицей Атлантиды. Вспомните Платона: «Стены вокруг наружного земляного кольца они (атланты) по всей окружности покрыли медью, нанося металл в расплавленном виде, стену внутреннего вала покрыли литьем из олова, а стену самого акрополя — орихалком, испускавшим огнистое сияние». В этом описании требует пояснения лишь слово «орихалк». Это сплав, подобный бронзе. Таким образом, устройство города похоже, но вместо стен в Атлантиде использовались для защиты столицы земляные валы.

— Но римлян научили градостроительству этруски.

— В центре этрусского города рылась яма, куда складывались дары урожая. Заметьте — это похоже на Мадленский алтарь! Иными словами, налицо влияние атлантов или их предков. У Платона каждое слово — правда.

— Значит, правда и то, что атланты хотели завоевать мир и превратить людей в рабов?

— Но это высшая цивилизация! У них не было рабства.

— Наивно. Платон пишет о рабстве. Главное же в том, что атланты не были высшей цивилизацией.

— Как так?

— Да так. Кто с ними воевал? Кто разбил заокеанское воинство?

— Греки. Точнее, их предки.

— Не совсем так. За две тысячи лет до Парфенона на той же скале возвышался Пеласгикон, крепость праславян-пеласгов. А до них… до них были тысячелетия хеттов и праславян-русов. Они и разбили войско атлантов. От тех и от других море ничего не оставило, к несчастью.

— Ну что ж, военное счастье изменило атлантам.

— Нет. Оно не изменяло им. Просто они встретили силу, равную им. Или превосходящую их, прежде всего духом. Когда-нибудь отыщут города, построенные ранее Чатал-Гююка. Ведь селения и города седьмого тысячелетия до нашей эры — остатки цивилизации, равной Атлантиде. Они случайно возродились после потопа. Главные города народа, одолевшего атлантов, надо искать на дне морском. Но камни фундаментов разметаны волнами, а кирпич-сырец, из которого ставили стены и колонны, давно стал глиной, в которой обитают моллюски.

— Ну, вы, кажется, далеко зашли. Найти цивилизацию, равную Атлантиде… Атланты — непревзойденные мастера. Они знали орихалк, золото, медь, строили каналы, термы, суда. Их водолечебницы на гейзерах были лучше, чем сейчас на Азорах. От них все это и многое другое переняли потом на нашем материке. Так же, как атланты, мы лечимся змеиным и пчелиным ядом, например.

— О нет! До них познали люди тайну витых колонн, хлебопашества, черных зеркал из вулканического стекла, хрупкой и мягкой бронзы, секреты разных деревьев. Этруски знали о биополе растений и использовали его для излечения болезней. Вспомните лакомства из черной муки, терракотовые ванны, тронные и пиршественные залы, об убранстве которых мы можем лишь догадываться, наконец, вспомните крылья пеласга Икара. Вспомните жгучий, яростный зной, который опалил его глазницы. Во имя чего взлетел он? Уж не во имя ли атлантических богов? Нет! Звезды были богами этрусков. В их честь он поднялся вверх, к небосводу. На шее его была раковина на белой шерстяной нитке — дар людей лучезарному солнцу, богу богов. Икар — имя пеласгийское, с тех пор много воды утекло и глухие звуки стали звучать звонко, а «о» стало самой распространенной буквой алфавита.

— Как вы Атлантиду… право. Это земля богов!

Мне не хотелось спорить.

Над нашей заводью полыхнул закат, и пламя его угасло. Над изломанной линией сосновых вершин встало зеленоватое зарево, и в его прощальном прозрачном свете прорастали яркие звезды. Медленно темнело. Ясный теплый вечер, когда от нагретых солнцем стволов исходит тепло. Вокруг ни души. Черная гладь заводи, всплеск, шуршание тростника. Затаенно-тревожный крик ночной птицы, призрачно-неуловимый шелест кожанов, белый летучий огонь падучих звезд.

— Что это у вас за булавка из кармана торчит? — Копенкин включил фонарь, свет ослепил меня на мгновение, и он успел каким-то чудом разглядеть иглу, которую я всегда носил с собой, приклеив к ней пластиковый шарик и закалывая ею боковой карман пиджака или куртки.

— Так… иголка, на всякий случай, — ответил я, поднимаясь на борт легкого верткого суденышка, которое покачивалось на волне, поджидая своего хозяина и его гостя.

— Талисман? — продолжал допрашивать Копенкин.

— Да, почти.

— Тут ко мне из Москвы один приезжал… — заговорил негромко Копенкин, поднявшись из крохотной каюты с блестевшей в луче канистрой. Расспрашивал об атлантах, этрусках, а сам знает не меньше моего, пожалуй. Что это — мода такая? Или все, как вы, диссертации на эту тему пишут?

— Не знаю. А как выглядел этот человек?

— Высокий. Шатен. Похож на охотника из Кро-Маньона.

— Похож на кроманьонца? — тихо воскликнул я.

— Или на атланта. Что вас удивляет? Мы все потомки кроманьонцев.

— Но охотник из Кро-Маньона только один… старик с высоким лбом.

— Этот довольно молод. Но похож, — подтвердил Копенкин. — Как странно, что встречаешь вдруг человека, как будто ожившего через пятнадцать тысяч лет после своей смерти. Вы мне тоже кого-то напомнили.

— Этруска на фреске, — сказал я.

— Пожалуй, я ведь интересуюсь древними культурами Средиземноморья… и этрусками тоже.

— Ну да, ведь они унаследовали многое от атлантов. Так выходит, по-вашему.

— Ладно, ладно. Тот кроманьонец не такой задиристый. Разговорились с ним, что говорится, по душам.

— Общность взглядов!

 

ОХОТНИК ИЗ КРО-МАНЬОНА

Последней электричкой я возвратился в Москву и от Савеловского вокзала шел пешком до Масловки, потом нырнул в ночное такси. Долго не мог уснуть, что-то тревожило меня дома, я сел в кресло, стал искать пятно света, которое ползло по стене несколько дней назад. Его не было. И тогда я понял, что видел нечто подобное на катере Копенкина. Металл канистры засиял как бы сам собой, а потом по дощатому настилу палубы, по каюте пробежал зайчик, который я видел много раз. Так или нет?..

На третий день после моей поездки в Дубну я увидел его на троллейбусной остановке. Он вдруг появился под моими ногами, я замер, и когда подошел троллейбус, я не вспрыгнул на подножку. Что-то остановило меня. Я наблюдал за светлым пятном на асфальте. Оно дрогнуло, двинулось вдоль проезжей части, сначала медленно, потом быстрее… еще быстрее. Остановилось, словно поджидая меня. Я пошел за этим призрачным лучом (хотя, конечно, никакого луча не было — просто светился асфальт, камешки, палочки от эскимо).

Так мы добрались до перекрестка. Я и пятно. Вместе прыгнули через мелкую лужу, оставленную утренним дождем (этот дождь разбудил меня проснулся я раньше обычного). Оказались у самого светофора, переждали поток машин. Солнечный зайчик приспособился к моему неровному шагу, замирал, дожидаясь меня, когда я отставал от него; он указывал мне путь, как нить одной добросердечной женщины указывала путь герою в лабиринте. Только вот лабиринта не было, вместо него было шоссе в час «пик» и улица, его пересекавшая. Когда светофор зажег зеленый глаз, в голове моей сложились стихи о лабиринте невидимом. Я подумал, что строки о жабрах и клыках, цедящих воду, быть может, тоже сочинил я, а во время полета над морем в памятный для меня день кто-то прочел их вслух — и только.

Я перешел улицу с этой мыслью, светлое пятно остановилось, я тоже. Вот оно ни с того ни с сего отпрянуло назад. Я обернулся, провожая его взглядом, и тут же тепло ударило в виски, вслед за кремовым «Жигуленком» я метнулся так стремительно, как умею это делать. И успел рассмотреть рядом с водителем Валерию Чирову, волну знакомых волос, закрывших воротник кожаной куртки, накинутой поверх вишневого батника. По странной, молчаливой указке моего спутника и гида, светового пятна, я разглядел и владельца машины. Это был аспирант Борис собственной персоной.

Больше всего удивило меня сходство его с кроманьонцем-охотником. Раньше это не бросалось в глаза… Высокий лоб, грива каштановых волос, пристальный взгляд первобытного следопыта, случайно оказавшегося за рулем современного автомобиля, резкий профиль, выдающийся вперед подбородок. Готов допустить, что это подсказка. Ведь световой зайчик прыгнул в кабину, пробежал по плечу Бориса, по его лицу. Борис прикрыл глаза, так ярок был свет. А я отстал от его машины, вернулся к перекрестку. Путеводный луч пропал.

Может быть, Копенкин прав насчет атланта или кроманьонца? Борис атлант? Вопрос теперь не казался нелепым.

* * *

Валерия, как большой ребенок, изучала людей, присматривалась к ним. Отчасти они были для нее просто игрушками. Так я размышлял, когда в один прекрасный осенний день сел на электричку и поехал в Малиновку, на дачу профессора. Когда поезд тронулся от Нахабина, погода испортилась, пошел дождь, оставлявший на окнах поезда струйки холодной воды. Все смешалось за окном в пляшущую мутно-белую массу, день был слеп; у меня болела голова, чувствовал я себя скверно… Вагон качало, стучали колеса на стыках рельсов, от всего этого не было спасения, но, главное, не было спасения от собственных мыслей, которые съедали настроение, как ржавчина съедает металл. Прошло еще десять минут, я поднялся, вышел из вагона. Спустился с платформы, перешел железнодорожное полотно, направился к дачному поселку. Дождь усиливал ощущение чего-то липкого, прохладного, окутавшего меня. Это материализовались предчувствия, сострил я. Ноги мои стали мокрыми, пока я шел по грунтовой дороге.

И вот я у дома Чирова. У изгороди — машина, кремовый «Жигуленок». Вот оно что… Осторожно вхожу в дом, направляюсь к двери большой комнаты, которая служит Чирову кабинетом.

Дверь приоткрыта. Я остановился подле. Бревенчатая стена с офортами, деревянный письменный стол, за которым мне доводилось работать этой осенью, на столе — бокал зеленого стекла, гранат с вырезанной четвертушкой, лимон на блюдце, нож. На столе же, рядом с блюдечком, ступня в черном, маленькая по сравнению с голенью в алой гетре. Вторая нога Валерии тоже на столе. Ноги едва заметно двигались по дереву, видимо, Валерия покачивалась в кресле.

В следующий момент я увидел ее выходящей на кухню. Инстинктивно прижался к вешалке с верхней одеждой, нырнул под занавеску. Валерия проплыла мимо, не заметив меня. Была она похожа на огромный фарфоровый кувшин, на ней были знакомые мне туфли на платформе, светлая косынка, стягивавшая грудь и плечи, светлые брюки до колен. На кухне едва слышно щелкнула ручка газовой плиты. Валерия опять проплыла мимо меня, держа в руке медную кофеварку. Если бы она увидела меня — все было бы проще.

Дверь за собой она захлопнула, но я все же услышал мужской голос:

— Женщина на фото очень мила. Если бы ее и тебя видели сейчас… то все в один голос сказали бы все же, что твой писатель потерял намного больше, чем приобрел.

Я вспыхнул. Это было обо мне. И о Жене.

— Перестань, — сказала она.

Многое прояснилось: он сфотографировал меня тогда на юге с Женей и сейчас ловко предъявил это фото как доказательство моего легкомыслия.

* * *

А дома, словно в утешение мне, под этрусской фреской как будто белый лист приклеился к стене. Световой зайчик дрогнул. Быстро перебежал он по стене к моему столу, за которым я сидел, подперев голову руками. Свет приобрел лимонно-зеленый оттенок.

Что-то изменилось вокруг меня. Ожил письменный стол, едва слышно зашуршали бумаги, точно дыхание ветра пришло в комнату, и я, оторвавшись от работы, наблюдал.

В зеленоватом квадрате, как в кадре, стали проявляться контуры изображения. Я понимал, что происходит, но не мог сбросить оцепенения. Это было похоже на гипноз, на внушение, но действовало это так, как будто я сам вдруг перенесся вслед за зеленым глазом, манившим в морскую даль. Вот я рассмотрел жемчужно-серебристый шар, всплывший над иссиня-серыми волнами. Минута — и он у галечной гряды, где пенится вода. Запах йода от гниющих водорослей проник в мою комнату, и вдруг стал слышен шорох струй, омывавших камни и пряди горькой морской травы. Я сам был там, у самого уреза воды, со мной рядом шла незнакомка из камеры хранения, я видел каблуки ее туфель, расписанные золотыми волнистыми линиями.

Так мы шли с ней бок о бок и разговаривали. Магический глаз с непостижимой точностью восстанавливал то, что я забыл. С обворожительной грацией она перешагивала через мокрые валуны, загородившие нам дорогу. Над нами шумели сосны, цеплявшиеся седыми корнями за откос. Потом промелькнула знакомая электричка. Ее гудок заставил меня вздрогнуть — такова была сила иллюзии.

Снова берег. Но теперь я вижу Велию. Правда, я звал ее другим именем — Женя. Рука ее покоится на моем плече. Море волнуется у наших ног, мы садимся на вылизанный водой и высушенный солнцем ствол упавшего дерева. Рядом зазвучал ее голос.

Увидел я и сцену прощания. Женя уходила от меня, и далеко-далеко, за белыми гребешками волн, покачивался белый, почти невидимый шар. Он был дымчато-прозрачен, скрыт от посторонних глаз низким облачком дыма, как бы случайно севшим на воду. Женя шла к нему, последние метры — по воде. Море держало ее. Вокруг было пусто, стояла такая тишина, что я слышал, как хлопала крыльями бабочка. Она осторожно ступала по гребешкам волн, точно это было застывшее стекло. Ей навстречу распахнулась матовая дверца шара.

 

ОРУЖИЕ ДЖИНСА. АТЛАНТЫ ПРОТИВ ЭТРУСКОВ

Рано утром звонок у входной двери разбудил меня. Вышел, открыл дверь — никого! И тут же у ног увидел конверт.

Я положил конверт на стол, поставил кофе, несколько раз рука моя как бы сама собой тянулась к белому прямоугольнику письма, но я медлил. Обратного адреса на нем не значилось, и я пытался угадать, от кого весточка. От сестры! Я вскрыл конверт и не удивился — письмо действительно было от сестры. Вот оно:

«Не могу поступить иначе. Несколько минут, проведенных вместе, теперь так же отчетливо видны, как пестрые каменья на дне горного ручья. К человеку вдруг приходит убеждение, что никто не в силах его заменить. Так случилось и со мной. Скоро мы увидимся. Нужно о многом поговорить. Все, что происходит вокруг тебя, требует осторожности. Как жаль, что я так мало знала об этом раньше!»

В том, что она готова была к тому, что письмо ее будет перехвачено, сомневаться не приходилось. Иначе я обнаружил бы его в почтовом ящике.

Волшебный вечер! Как нужен человеку дом, комната с любимыми гравюрами и фресками, хорошим радиоприемником, настольной лампой, в свете которой видны серебряные пузырьки в стакане с лимонадом. За окном шуршат желтые листья на черных ветвях…

Больше трех лет прошло! Сестра моя сидела напротив в старом кожаном кресле; чуть ниже плеча ее белел цветок мальвы.

— Ты? Это ты! — воскликнул я.

— Я. Три года назад я не могла представить, что буду твоей гостьей. Она едва заметно кивнула, улыбаясь при слове «гостья», окинула взглядом фрески.

— Спасибо, что пришла, сестра. Много раз я наблюдал легкое и тонкое, как лист, солнечное пятно. Оно появлялось на улице, на асфальте; его контуры я различал дома на стене. И только недавно, совсем недавно я понял, что это тоже ты… что это весть от тебя.

— От нас! — воскликнула она.

— Светлый квадрат — окошко, и выходит оно и на вашу и на нашу сторону, разве не так?

— Ты прав. Мы не могли тебя оставить наедине с ними…

— С ними?.. Вы знаете об их существовании?

— Теперь — да. Они хотели лишить тебя памяти.

— Я не забыл об этом. Они охотились на меня в ущелье. Вы знаете об этом, не так ли?

— Если говорить честно, я и теперь сомневаюсь в том, что обвал в ущелье устроили они.

— Когда-нибудь я докажу, что это так.

— Ты еще мало знаешь о них, брат…

— Это атланты.

— Да, это атланты, — тихо, как эхо, откликнулась она и вдруг словно спохватилась: — Но разве кто-нибудь из наших тебе об этом говорил?

— Нет. А если бы мне об этом сказали, я не поверил бы. Раньше, по крайней мере, я счел бы это выдумкой.

— Мы тогда в этом не были уверены. Впервые мы столкнулись на Земле с посторонней силой. Но было бы безумием объявить об этом во всеуслышание. Если ты пришел к мысли об этом самостоятельно, то потому только, что ты один из нас.

— Нет, сестра. Я прежде всего человек, рожденный здесь. И я не беззащитен.

— Прости, брат. Я не хотела тебя обидеть. Мы ведь тоже рождены здесь, и мы сами рассказали тебе об этом, когда вручили этрусские таблички, одну из наших реликвий. Верь, мы не были их врагами. Простая случайность столкнула нас здесь, у вас…

— Они ищут здесь то же, что и вы. Это их родина.

— Нет. Они хотят гораздо большего. Недавно мы узнали, что они используют контакты в своих целях.

Сестра умолкла. Губы ее сжались, как будто она решилась на что-то весьма важное для себя и для меня. Я притронулся к ее руке, сказал:

— Знаю. Не убеждай меня. В личине людей они мешают нам, сеют вражду и недоверие. Я подозревал Велию… стыдно признаваться в этом…

— Светящийся корабль опустился в Атлантиде за день до ее гибели. Он перенес клетки живших там на пустынную, но теплую планету. И она стала Новой Атлантидой.

— А ваша планета — Новой Этрурией?

— Да. Были заселены две планеты, удаленные друг от друга. И посланцы их встретились здесь, на Земле.

— Встреча была неожиданной?

— По правде сказать — да! У них все по-другому. В этой второй Атлантиде все еще ставят под златоверхими крышами храмов бронзоволиких идолов, олицетворяющих силу и власть.

— В Новой Этрурии все по-другому?

— Конечно.

— Незаметно, подспудно они изучают ваши и наши слабости, проникают всюду, куда только дотягиваются их руки, — и тогда в цепи обыденных событий появляется звено, которое подготовили они, атланты, и которое означает удар в спину, провал, предательство. И все это делается нашими же руками.

— Знаю, брат. Они маги и кудесники. Даже тогда, в незапамятные времена, атланты успели провозгласить себя богами и царями. И на новой планете они начали много раньше нас. Теперь мы сравнялись, и они это знают.

— Когда-то этруски встретили их у ворот своих городов. Наверное, твоя незримая помощь дала мне возможность разобраться и в этом.

— Ты проницателен… Сто девять их кораблей пристали к нашим берегам. Битва произошла в Сангарской долине. Против трех тысяч атлантов вышли две тысячи этрусских бойцов, которым досталась победа. В те времена прародина этрусков была так же сильна, как и Атлантида. После битвы произошла катастрофа: астероид врезался в Атлантический океан, пробил относительно тонкую океаническую кору, вызвал извержения, наводнения, гибель островов, многолетний мрак над Землей из-за выброшенного пепла, пыли, водяного пара, поднявшегося в атмосферу. Много позже возникли новые города.

Я подумал и сказал:

— Ты сможешь показать мне битву, которая произошла десять тысяч лет назад?

— Да. — Сестра проворным, почти незаметным движением прикоснулась пальцами правой руки к левой, и на тонком запястье ее серебром блеснул квадратный циферблат и зажегся яркий зеленый огонь.

Я увидел, как искрился огромный зеленый камень, семигранный, ослепительно яркий. Это был гранат. Она сказала:

— Смотри!

И в следующую минуту как будто желто-зеленый лист разгладили на стене комнаты прямо передо мной.

Квадрат на стене стал ярче. По нему побежали размытые зеленые полосы, и когда они растаяли, я широко раскрытыми глазами поймал отблески света на перекатах необыкновенной реки, делившей пополам голубую долину. Над ней алело теплое солнце. В трепетавших от движения птиц ветвях раздалась трель, звучавшая как песня. Сверкали птичьи крылья, и в желтом клюве одной из птиц я рассмотрел соломину, предназначавшуюся для гнезда. По стволу дерева, похожего на черный вяз, лез вверх леопард, грациозный пятнистый зверь с янтарными глазами.

В долине появились люди. Я увидел в их руках копья, луки, коричневые змеи пращей, в левой руке у каждого был щит. Присмотревшись, я догадался, что щиты были из козьих шкур, натянутых на деревянные рамы. Тревожно звучал деревянный рожок. Навстречу живой волне воинов двигалась другая они сошлись, и боевые крики смешались со стонами раненых, а сухой треск ломавшихся копий усиливался эхом. Меня точно приподняло над полем брани, я парил над ним, удерживаемый непонятной силой. Искривленные прямоугольники ратей с высоты птичьего полета казались малоподвижными, почти застывшими на месте. Наконец голубая дымка затянула вид на поле боя, на долину. На полминуты я оказался среди рослых, золотоволосых бойцов, слышал боевые возгласы. В моих руках были алый щит и меч. Нас вела Афина Паллада. Потом видение исчезло.

— Это все, что мы знаем, — откликнулась сестра на мой невысказанный вопрос. — Теперь атланты ищут здесь следы былого… как мы. Шестерку золотых коней, украшавших главный храм Атлантиды, камни, покрытые орихалком, серебряные перья, украшавшие короны их царей… Они берут это с морского дна… насовсем, понимаешь? Они не признают дубликатов. Попутно они похищают памятники культуры других народов и стран.

— Как? Они лишают Землю ее истории? Ее памятников?

— Да. И мы должны оказать им сопротивление.

— Это же чудовищно — красть у людей их прошлое! Если мы не найдем следы Атлантиды здесь, на Земле, то отправимся туда, к планете атлантов, и тогда… ты даже не представляешь, что тогда произойдет!

— Не надо об этом. Мы тоже не безоружны.

— Но пока они похитили таблички у Чирова! И сделал это, по всей видимости, аспирант, похожий на охотника из Кро-Маньона. К тому же он подделал отпечатки пальцев.

— Я это знаю.

Сестра с улыбкой наблюдала за мной, она провела рукой по моему плечу, и я как-то остыл. Снова слушал ее и верил ей.

— Камера хранения, конечно, построена до нас. Мы лишь установили там репликатор, дублировавший, как бы это сказать… предметы быта. Камера хранения как объект была утеряна для нас. Незнакомка, которую ты видел, оказалась не на высоте. Я говорю не о кофточке и не о чемодане. Правое могло стать левым. Но, во-первых, иногда выход репликатора по ошибке соединялся с окошком — и тогда отдыхающие получали вместо вещей копии, дубликаты, а подлинные предметы быта отправлялись к нам. Это совершенно недопустимо. Во-вторых, едва успев узнать в тебе потомка этрусков — об этом не могли не быть оповещены наши люди, — она поставила себя и тебя под удар. После той ночи и того памятного дня, когда вы бродили с ней по океану на светящемся шаре, участь твоя была бы решена… Атланты не хотели, боялись наших контактов с тобой. Да, контакты запрещены. Это было бы безумием — апеллировать к людям. Но ты… не было, поверь, и нет ни у одного межпланетного совета или координационного центра ответа на вопрос, касавшийся тебя лично. Ты прямой потомок этрусков, никто не смел лишать тебя права узнать правду.

Незнакомка из камеры действовала на свой страх и риск, она воспользовалась замешательством, которое ты внес самим своим присутствием вблизи наших объектов. Но ты нарушал равновесие сил, с точки зрения атлантов. Ты мог по своей воле обратиться к своим друзьям, к людям, и тогда миссия атлантов получила бы огласку. Это уже поражение. Мгновенно оценив обстановку, незнакомка спохватилась. Она пыталась защитить тебя. Было несколько случаев, когда беззвучное, практически невидимое оружие атлантов было применено на этом участке побережья. Мы не были уверены только в том, что это именно они. Несколько наших пострадало. Полная потеря памяти… Тогда мы думали, что это всего-навсего ответ на наши контакты с тобой, хотя и случайные. Можно было даже предположить, что это вмешивался межпланетный контроль, оставивший на Земле микрокиборгов для этой цели. Началась новая полоса, когда каждый твой шаг мог стать последним. Это странная борьба… Ты можешь безопасно пройти по гребню скалы и вдруг исчезнуть в море во время купания, в штиль. Таковы законы этой борьбы, которая при всех условиях — исключений нет — должна остаться незаметной со стороны. Мы называем ее войной нервов. Но за ней стоит необычная техника. В подземельях Венеры спрятаны генераторы излучений, дают же они в конце концов безобидный с виду эффект — искажают цепочку причинно-следственных связей и событий на Земле. Следствия перестают соответствовать причинам, поле событий размывается, появляются так называемые тени. Это тени событий. Ты можешь случайно угодить в такую тень — и исчезнуть. Даже атланты не знают наверняка, что случится завтра. Они не могут, как ни странно, предвидеть достоверный результат применения этого оружия. В противном случае налицо было бы нарушение законов природы. Но искривление пространства не фикция. Невидимые, неощутимые воздействия подменяют событие искусственным набором, который состоит из самого события и двух-трех теней. Допустим, ты должен перейти вброд речку Кудепста. Ты любишь купаться после моря в пресной воде. Речка неглубокая, кое-где по колено или чуть глубже, и течение не может сбить тебя с ног. Тогда образ этой южной речки в живописной долине записывается в матрицу, соединенную с генераторами высокой энергии. В ту минуту, когда ты идешь по колено в воде, сразу два камня выскальзывают из-под твоих ног. А впереди — метровая глыба, подстерегающая тебя. Вскрик — и с тобой покончено. Но если ты чудом избежал беды на этот раз, в верховьях речки сгущается стремительно черная туча, и внезапный неотвратимый вал воды и песка накрывает тебя, а газеты потом пишут о небывалом селевом потоке.

Она умолкла, пальцы ее застыли на желтом стекле бокала с лимонадом. А может быть, она слушала пленительнейший из романсов — «Бахчисарайский фонтан» Власова.

— Я хотел спросить… об оружии.

— Тебя интересует оружие атлантов?

— Вот именно. Что это такое?

— Ты слышал о чуде Джинса?

— Не помню… кажется, да.

— Если вода в чайнике, который поставлен на огонь, замерзнет, вместо того чтобы закипеть, тогда и произойдет это самое чудо Джинса. Молекулы воды отдадут свою энергию огню, не наоборот. Или камень зависнет в воздухе и будет висеть так, потом упадет, увлекая лавину. Это может произойти само собой, но вероятность так мала, что нужно ждать конца света. Образно говоря.

— Они умеют это делать?

— Да.

— И вы… знаете, как это можно объяснить?

— Не только. — Улыбка засветилась в ее глазах и угасла, но остался на одно лишь мгновение — след этой неуловимой улыбки, потом глаза стали серьезными, строгими. — Мы умеем это делать. Нужна энергия, воздействие на атомы вещества на расстоянии. Без этого мы не смогли бы летать в наших кораблях. Околосветовые скорости сами по себе не страшны человеку, страшны ускорения. Даже в скоростном самолете пилот может потерять сознание. Почему? Да потому, что ускорение вдавливает его в спинку кресла, расплющивает его тело. Ускоряется самолет, затем кресло, затем — человек. Эта цепочка может вызвать гибель экипажа. Вот если бы все клетки и атомы человеческого тела ускорялись одновременно с самолетом или ракетой!.. Если бы ускорение действовало на все тело равномерно, и одновременно — на каждую клетку и молекулу внутри клетки! Тогда любые ускорения неопасны. И достижима любая скорость. Но это как раз чудо Джинса? Оно работает в наших кораблях. Оно помогает нам в полетах.

— Только в полетах?

— Видишь ли, теперь мы вынуждены использовать наши источники энергии и для того, чтобы сводить на нет действия атлантов… может быть, следует выразиться точнее, но ты понимаешь, о чем идет речь?

— Догадываюсь.

— Атланты знали, что незнакомка из камеры хранения сделала ошибку, посвятив тебя, причастив к нашему знанию. Ошибка неповторима… Оставалось разрядить твою память, освободить ее от воспоминаний о летающем шаре, о ней, о нас. Тогда мы не решились бы подставить тебя под удар и не рассказали бы тебе снова все, что ты слышал и знаешь. На это они рассчитывали. Хорошо это или плохо обернется для тебя, пока неизвестно. Но мы сделаем все, чтобы постоянно знать о тебе, слышать тебя и видеть. Ты волен сам решать: так или иначе…

— Так. Только так. Почему вы подарили… таблички с этрусскими письменами? Проще было бы рассказать мне это.

— Да. Проще. Только тебе лучше дойти до всего самому, ты же знаешь.

— Допустим…

— Убедить тебя в том, что Велия сказала правду, было бы гораздо сложнее. Особенно после происшествия в ущелье. Ты готов был тогда заподозрить и ее.

— Инцидент давно исчерпан. Любопытная деталь… Я вот о чем. Пять или шесть тысяч лет назад у этрусков или их предков не было алфавита. Они переняли его от греков. По крайней мере, так считают ученые.

— Это ошибочное мнение. Алфавит создан в Малой Азии и оттуда пришел в Европу. Сначала было слоговое письмо, его можно найти на фестском диске. Затем был алфавит этрусков и финикийцев-пеласгов, его переняли греки.

— И все же на табличках было позднее этрусское письмо, бессмысленно убеждать меня в противном. Проблемами слогового письма занимался Чиров, он знает в этом толк.

— Ну что из этого… таблички-сувенир. Все.

— Сувенир для меня, так?

— Не только, если уж говорить искренне. Нам нужно было узнать, кого он заинтересует.

— Вокруг меня происходят события, о которых я не имею ни малейшего представления…

— Это не так.

— Но я действительно ничего не знаю о них. Что, кроме ваших благих намерений, можно противопоставить культуртрегерам наоборот?

— А случайные встречи, вообще всякого рода случайности?.. Разве это так уж мало?

— Вы… действуете. И я ничего об этом не знаю. И не в моих силах отличить простые случайности от других…

— Но ты живешь в век кибернетики, брат мой. Как же ты не знаешь простой вещи: слаб человеческий ум и не способен охватить всего, особенно когда речь идет о судьбе цивилизации. Ноша всезнания не по силам одному человеку. Когда ты читаешь в газете о похищении панно с изображением богини Леды из кипрского музея — разве ты не в силах связать это с тем, что ты узнал об атлантах? Когда у острова Маврикий разыгрываются подводные баталии аквалангистов из-за сокровищ на затонувших судах, ты ведь знаешь, кто на этом греет руки?

— Да… Расскажи о тех, древних, кораблях.

— Галактика просторна. Вовсе не надо покидать ее для того, чтобы найти места, пригодные для жизни. Им несть числа.

— Кто же, сестра, создал корабли?

— Ответ напоминает шутливую сказку без конца. Ведь возраст Галактики более десяти миллиардов лет. А Солнце и планеты вдвое моложе. Значит, есть два поколения звезд — старшее и младшее. Все мы — обитатели младшего поколения. Думаю, это не требует пояснений.

— Знаю, — сказал я. — Но где они, эти представители старшего поколения?

— Их нет. — Сестра нахмурилась. — Но это вовсе не означает, что они не существуют.

— То есть?

— Если нужны пояснения, я готова их дать. — Ее глаза сузились, стали почти непроницаемы. — Мы не обнаружили присутствия в Галактике людей старшего поколения. Но мы уверены, что оно было и есть. Почему? Да потому что автоматические корабли приземлились тогда в Атлантиде и чуть позже на родине этрусков.

— Ты не ответила, — мягко сказал я и прикоснулся к ее руке. — Где сейчас старшее поколение?

Взгляд ее был теплым, глубоким, но в нем была и тревога, которую от меня скрыть не удалось. Не удалось… Что за старшее поколение? Не выдумка ли это?

— Мы думаем, что они удалились, оставили Галактику, — наконец сказала она.

— Подарили нам звезды, оставили спасательные корабли, так?

— Но ведь и нам когда-нибудь откроются возможности… целые миры звездных островов будут ждать нас. И мы поможем другим.

Что я мог возразить? Космос действительно бесконечен, только человек в это никогда по-настоящему не верил.

— Найдется апельсин? — Сестра уже держалась за дверную ручку, и вопрос застал меня врасплох.

Я пошел на кухню, открыл холодильник, выдвинул ящик для фруктов. На дне его я обнаружил один-единственный апельсин и был этим обескуражен. Я с виноватой улыбкой протянул его сестре: апельсин был невзрачный, зеленый, с жухлой кожицей. Она молча взяла его и пока спускалась по лестнице, кажется, пыталась его очистить. Я поддерживал ее под руку, рванулся было за ножом.

— Нет, нет! — воскликнула она. — Не надо!

Мы вышли из подъезда. Тень метнулась в сторону от нас, постукивая палкой об асфальт. Я присмотрелся. Впереди быстро, споро ковылял хромой, и луна освещала его сугорбую сильную фигуру.

— Все, — тихо сказала сестра. — Ты возвращаешься домой. Скоро ты поедешь во Владивосток.

— Во Владивосток? — переспросил я. — Наверное, в город детства?

— Нет, во Владивосток. Иди, иди!

Я сделал вид, что послушался ее. Вошел в подъезд. Но видел улицу. Только она миновала угол дома, хромой выпрямился, отбросил палку и быстро двинул за ней следом. Я выскочил из подъезда. Но в следующий миг этот рослый, сильный мужчина беззвучно растянулся на тротуаре. Из-под ног его выскользнула апельсиновая кожура. Чертыхаясь, он поднялся, к нему подскочили еще двое. Сестры и след простыл. Я вернулся домой, невольно подумал, что это и есть оружие Джинса в действии. Может быть, нужна была энергия целой планеты — в нашем представлении, — чтобы горбач смог так удачно выследить сестру и начать погоню. Но энергия другой планеты, овеществленная лишь в предвидении и той точности, с какой апельсиновая корка попала ему под ноги, воспрепятствовала успеху этой погони.