Временами Тамаре Комовой казалось, что она готова дать отрубить свою правую руку, написавшую злосчастное заявление на Жданову. Но было уже поздно: Шаров вызвал её в комитет комсомола и объявил о комсомольском собрании, на котором будет стоять вопрос о ней как о бригадире-наладчике и её заявлении.

Никогда за всю свою жизнь Тамара не переживала таких тревожных дней: уж скореё бы состоялось собрание,» все решилось!..

На работу она теперь приходила первой из всех наладчиков, а станки сдавала Субботину на полном ходу, сама немало дивясь этому. Правда, зато от станков ни на минуту не отойдешь перемолвиться словцом.

«Одни лошади работают так, — думала она с негодованием, но крепилась, убеждая себя, что иначе сейчас нельзя. — Пройдет гроза, там посмотрю… Главное — сохранить авторитет, тогда при случае и на выборную должность можно попасть: в завком, скажем. Там вся работа в умении хорошо выступить, ну а этого никто у меня не отнимет. Я не то, что Варька Жданова: пык да мык… И черт меня дернул сунуться с этим заявлением… — терзалась Комова. — Сама себе яму рою».

Но было же золотое времечко, когда все так удачно начиналось у неё: вот ведь не Жданова, а она, Тамара Комова, организовала бригаду и сразу сумела заинтересовать редакцию заводской многотиражки. Бригада выполнила план, и о них тут же написали, затем еще и еще. А Жданова даже тогда пыталась встать ей на пути. «Шумим, братцы, шумим!..»— говорила она всякий раз, лишь только Тамара отправлялась в редакцию, л Перевод бригады на другой тип, где был новый не знакомый Тамаре резец, подпортил ей авторитет умелого наладчика.

«А все она, Жданиха. Пошла к комсоргу ябедничать, — с раздражением думала Тамара. — Вот научилась же я ставить проклятый резец. Так нет, у неё какие-то повышенные требования к бригаде. Воспитываться ей нужно. Нашла пансион! Деньги в бригаде легче зарабатывать, вот и все, по-моему. Конечно, об этом вслух не говорят!»

За несколько дней до срока в главном коридоре завода появилось объявление о комсомольском собрании автоматно-токарного цеха. На повестке дня один вопрос: о бригадире-наладчике Комовой.

В цехе, подойдя к Варе, Тамара сказала ей:

— Что же вы меня, сломать хотите? Сразу собрание…

— Это почему же сломать? Мы хотим тебе помочь, пойми…

Тамара стояла, опустив глаза, она боялась выдать взглядом свое волнение, только щеки её горели.

На собрание. Комова пришла в рассчитанно-простом черном шерстяном платье, с гладко причесанными волосами на косой пробор. Это придавало ей смиренный и даже робкий вид. Тамара сидела спокойная, слегка побледневшая, стараясь ни на кого не смотреть, но пальцы, нервно теребящие складку юбки, выдавали её волнение.

Варе было неприятно, что Комова даже в такой для неё тяжелый час позаботилась о внешнем виде, а вот как жить ей дальше, очевидно, не задумалась. Варя с нетерпением ждала своей очереди в списке ораторов. И хотя она побаивалась и не умела выступать, но для пользы дела твердо решила на сей раз преодолеть свою ненужную робость: ведь кому, как не ей, числящейся в подругах Тамары, всех лучше знать её?

— Комова у нас живет старым авторитетом, приобретенным еще год назад. А что она сделала тогда? — говорил Толя Волков с присущей ему нетороплнвосгью, держа блокнот в руках. — К слову сказать, на простом типе перевыполнила план. Но тут же нашлись другие бригады, которые перекрыли её, оставили позади. Однако Комова и из этого немногого умеёт масло жать! Вы посмотрите, как она ведет себя в цехе? Козыряя тем. чго она стахановка, требует лучшей поковки, добавочных разнорабочих, лучших резцов. Живо устроит скандал, побежит в комитет комсомола, в завком. А звону, звону!.. Сделает на грош а назвонит на рубль. И теперь эта история с наладкой… Коля, друг, ты подними голову-то, взгляни на нас! — обратился он к Субботину. — Верю, стыдно, но надо учиться смотреть правде в глаза. А то что же выходит? Есть приказ начальника цеха не принимать от сменщика разлаженные станки, а ты не подчиняешься ему. Потом вместо работы полсмены копаешься с наладкой. Здесь любовь, там дружок — и требовать работу не с кого? — повысил Толя голос. — Ведь Комова ворует наше время, а ты это покрываешь. Нет, друг, с такими, как ты, рыцарями за наш общий счет далеко не уедешь…

Субботин выпрямился, мучительно краснея; он услыхал, как кто-то из комсомольцев заметил вслух:

— Сейчас, перед собранием налаженные стала сда «вать. Совесть заговорила или просто испугалась…

«Какой стыд, до чего дошел, а еще комсорг!..»— мысленно корил себя Субботин. Он не обижался на Толю, Толя хороший товарищ, всегда прям и откровенен, но, должно быть, в разговоре один на один прямота не доходит до цели.

«Я ведь пробовал говорить об этом Тамаре», — думал Коля, вспоминая, как она однажды чуть не расплакалась, назвав его чувство эгоистичным. «За любимого в огонь и в воду, не то что там какие-то станки», — отвечала она ему приподнятым тоном «И все ложь и ложь. Разве она меня когда-нибудь любила?»

Он взглянул на Тамару, внутренне пожелав себе увидеть её иной, лишенной неизъяснимой для него привлекательности. Но что могло случиться за эти несколько часов? Сердце его сжалось от нежной жалости и любви к ней. Взять бы её печальное лицо в ладони и посмотреть в зеленоватые быстрые глаза: что там у неё на душе, понимает ли она, как они ошиблись? Да, у Тамары много недостатков, но кто, как не он, должен был помочь изжить их?

— Тише, товарищи, — сказал председатель, когда в зале несколько зашумели. — Сима, ты, что ли, выступишь? Слово предоставляется Симе Кулаковой.

— А мне, ребята, много говорить нечего, — с места, но громко произнесла Сима. — Я понимаю так: Комова наладчик слабый, на одном типе только. С новым резцом не справилась — это факт. Вот Вася Коротков, правда, ей стал теперь помогать, а то брачок-то в стружку прятала. Не знаю, что смотрел сменный мастер, или она тоже его сердце зазнобила? Да вы не смейтесь, ребята, читала я недавно один старый роман про египетскую царицу Клеопатру. Так то красавица всемирная…

Борис Шаров был доволен собранием. Он выступил с присущей ему страстностью:

— Товарищи, откуда у нас берутся индивидуалисты? Люди ограниченные, алчные, думающие только о самих себе, о своем месте под солнцем? Мне кажется, отчасти и от излишней опеки. Да, да, товарищи, но удивляйтесь, Представьте себе человека, которого все время опекают, холят, нежат… Но ведь холят-то для успеха общего дела, а человек, недалекий человек, начинает думать, что всс это делается для него и ради него одного. Так постепенно он привыкает к определенным порциям торжественных заседаний, где он неизменный член президиума, к трескучим речам, вниманию, успеху, и лиши его всего этого — он уже чувствует себя обиженным, обойденным, начинает кричать и жаловаться. Такие люди, однажды сделав что-нибудь, уже больше не растут, не учатся, живут старым багажом. И иногда живут довольно долго, сроки такого привольного житья зависят от нас самих, то есть от коллектива, который избаловал этого индивидуалиста. Если в коллективе жизнь бьет ключом и авторитет людей измеряется его делами, то срок короче, а нет — живут и здравствуют. А ведь они — груз па наших руках и ногах, совершенно бесполезный и даже вредный груз! — продолжал Борис Шаров.

Тамара, не слыша в речи секретаря своей фамилии, которую до этого выступающие склоняли на все лады, заметно приободрилась.

На собрание обещал прийти секретарь партбюро цеха Никита Степанович Лукьянов. Борис с затаенным волнением поглядывал на дверь. То ему хотелось, чтобы он зашел сию минуту и услышал бойкую речь, то боялся, что секретарю не понравится вялое выступление другого оратора.

Никита Степанович в темно-синем костюме и белой украинской рубашке, высокий, моложавый для своих тридцати шести лет, с гладко зачесанными светлыми, немного с рыжинкой волосами, вошел бесшумно, на цыпочках, думая, что не привлек ничьего внимания. Но его тут же заметили, и все, будто по команде, повернулись к нему. Садясь на стул, Лукьянов увидел устремленные на него дружелюбные взгляды, засмеялся и махнул рукой, чтобы продолжали собрание.

Слово получила Варя Жданова. Она слегка покраснела, когда шла к столу в своем коричневом платье с белым кружевным воротником, которое было ей очень к лицу. Громкие реплики, что вот, мол, Варе, а не Комовой давно пора стать бригадиром, сопровождали её. В первые мгновения, встав лицом к собранию, Варя несколько растерянно смотрела в зал. Но оттуда вдруг повеяло на неё такой доброжелательной тишиной, а глаза Симы, напротив сидящей, так старались подбодрить её, чуть не вылезая от усердия из орбит, что Варя снова обрела дар речи.

— Комова нас с Симой упрекала славой, — начала она немного низким сейчас от волнения голосом. — Из- за неё якобы нас весь завод знает, в её бригаде работаем. «Я план перевыполнила, я передовая!» Все я да я! А ведь с нами и партбюро и комсомол нянчились, как с невестами на выданье. Да и она сама не терялась. Толя Волков тут верно говорил. Стыдно сказать, но это факт, — Варя несколько замялась, — что Тамара Комова радуется, если другие бригады отстает: ведь зато она окажется впереди! Своей дутой славой на каждом перекрестке хвалится, альбом славы даже завела…

В зале неожиданно засмеялись, и Варя, пережидая, когда станет тихо, тоже улыбнулась, ни на минуту не подозревая даже, сколько легко воспламеняющихся юношеских глаз смотрит на неё сейчас с восхищением.

— Да, альбом, — заговорила она снова, — наклеила в тетрадку газетные вырезки из нашей многотиражки, обвела их цветными рамками. А и наклеивать-то, собственно говоря, нечего. Как же, знаменитость! А того не не понимает, что эту славу она себе бесчестно присвоила, не её эта слава — чужая!

— Правильно сказала — чужая слава! — подал голос Никита Степанович, когда Варя сходила с трибуны. — А кого это так разрисовали? — спросил он, поглядывая на стенгазету. — Белочкина?

— Его! Сочинитель письма Онегина к Татьяне, — смеясь, отвечали ребята.

На минуту прерванное собрание пошло своим чередом. Все выступающие, словно сговорившись, предлагали исключить Комову из комсомола и дать строгий выговор Коле Субботину.

«Похоже на то, что и Шаров не возражает», — поду* мал Лукьянов, считая такую меру, как исключение и:» рядов комсомола, преждевременной.

Вскоре он взял слово.

— Кто такая среди нас Тамара Комова, откуда она? — услышала Тамара, и ей захотелось сжаться, стать незаметной.

Так несколько секунд, цепенея от страха, она ждала, что её вот-вот заставят рассказать о своей жизни до завода, спросят, почему она ушла из колхоза.

— Комова считает, что легко быть передовой, — доносились до неё слова секретаря партбюро. — Учиться нужно, Тамара Комова. Вы ведь на станки-то пришли из конторы, после краткосрочных курсов, с такой подготовкой долго не проживешь. Вот при первом же испытании срезались… Учиться и учиться серьезно надо.

«Да, да», — кивала головой Тамара, стараясь придать лицу раскаивающеёся выражение. Впрочем, она каялась вполне чистосердечно: учись она, сейчас с ней иначе бы разговаривали. «Ах, как я сглупила, как сглупила! — ругала себя Тамара, сразу позабыв свои постоянные и, как она называла, принципиальные споры на этот счет с Варей Ждановой. — А жить когда? Сегодня работай и учись, завтра то же самое. Ни повеселиться, ни погулять. Что за жизнь старушечья!..»

«Дадут мне слово, пообещаю начать учиться», — соображала Тамара.

— Комову не исключать из комсомола надо, а заставить её серьезно подумать о своей дальнейшей судьбе. Человек она достаточно энергичный, а на что тратит свои силы? Тут вот товарищи говорили: «словчить», «схитрить», «взять нахрапом» и даже «обмануть». А не лучше ли было, если б к успеху Комова шла прямым и честным путем? И силы свои расходовала бы не на окольные лазейки, а непосредственно на дело. Как вы считаете, товарищ Комова?

— Конечно, лучше, Никита Степанович, недопонимала я этого… — слегка приподнимаясь со стула и тут же садясь, со смиренным видом проговорила Тамара, хотя все существо её ликовало.

«Слава богу, пронесло! Выговором отделаюсь», — думала она и мысленно уже заглядывала в тот день, когда она войдет в доверие Никиты Степановича и при случае припомнит Варьке все,

К концу собрания Субботин как бы уже притерпелся к тому, что было говорено о нем в пылу дружеской критики. «Да, больно, да, стыдно! — твердил он про себя, твердо веря в непоколебимость принятого в душе решения: никогда, что бы ни случилось с ним, никогда он не позволит себе больше так безрассудно увлечься!.. — Ну, а Тамара, как же она? Никита Степанович сказал о ней много просто даже страшных слов», — И Коля, поначалу отказавшись от выступления, попросил дать ему хотя бы пять минут. «Скажу Тамаре при всех, что я думаю о ней», — решил он,

— Ребята, мне тут здорово от вас досталось… В общем правильно досталось, заслужил, значит, — заговорил Коля, оглядывая знакомые лица комсомольцев. — Я не стану тратить лишних слов на обещания исправиться и тому подобное. Скажу прямо: если не верите, то немедля гоните меня из комсоргов!

— И прогоним, не напрашивайся. Завалишь работу — держать не станем! — выкрикнул с места Толя Волков, потом тише добавил — Однако должен сказать, Николай, мы тебе верим!

— Верно, верим! Слово держать умеёт! — раздалось одновременно несколько голосов в поддержку не меньше, чем сам Коля, повеселевшему Волкову.

С улыбкой глядя на друга, Толя поднял руки к уровню лица и, пожимая одной другую, потрясал ими.

«Видишь, наша дружба крепка, как это рукопожатие! Ты не сердишься на меня, Николай?»— словно говорил он

«Вижу, спасибо за все!» — кивнул Толе Субботин и в ответ ему так стиснул свои руки, что они побледнели.

Все собрание с явным одобрением следило за приятелями, про дружбу которых, смеясь, говорили, что её и водой не разольешь.

Коля протер очки.

— Товарищи! Еще я скажу об одном человеке… О нем много сегодня говорилось, о Тамаре Комовой, — продолжал Субботин равным, спокойным голосом. — Человеку этому, по моему мнению, пока что легко жилось на свете, ему все удавалось, «везло», как принято говорить, и были даже такие девушки, которые подражали Тамаре Комовой. Их, правда, очень немного, но были. А зря! Ведь если Тамара Комова станет жить и поступать так же, как до сегодняшнего дня жила и поступала, то я не завидую её будущему… Мне рисуются два возможных пути в жизни Тамары. Первый и, пожалуй, лучший, с её точки зрения;— это: с расчетом выйти замуж, «устроиться», что называется, бросить работу и зажить «барыней» за спиной мужа. Но тут могут быть два «но». Первое: всегда ли муж сможет обеспечить ей беззаботную жизнь? И второе: что, если он её разлюбит и бросит? Случается и такое. Что тогда? А она уже к тому времени немолода, профессии в руках нет. Дети у такой матери никчемные, они привыкли сидеть на шеё папеньки. А если и «вышли в люди», — Коля иронически улыбнулся при этих словах, — то того и гляди не пустят маменьку к себе на порог. Ничего не поделаешь — какова яблоня, таково и яблочко? Я как-то читал у тебя, Тамара, письмо твоей матери. Горькое письмо, надо оказать, полное упреков… Забыла ты её, не помогаешь… Помнишь? Ты обещала мне, Тамара, поговорить с сестрой а предпринять что-то. Ты мне потом говорила, что сделала необходимое. Сделала? — спросил Коля, обращаясь к Комовой перед всем собранием.

— Мама гостит сейчас у сестры, и я часто вяжусь с иен, — ответила Тамара, слегка пожимая плечами. — Я сама о ней очень скучаю! — добавила она, мысленно проклиная памятливость Субботина.

Он молча выслушал её, о чем-то раздумывая. Его поторопили:

— Ну что же, Коля, давай заканчивай свою речь. Ждем вариант номер два!

— Второй вариант, — проговорил Коля, — мне хочется пожелать всем нашим славным девушкам, в том числе, конечно, и Тамаре. Не уходи, Тамара, из коллектива, работай с нами, становись мастером своего деда и учись. Обязательно учись! Не домашними хозяйками на кухне мужа мечтают стать наши девушки, а, ни в чем не уступая мужчинам, командовать на производстве, лечить люден, работать у станков, да так, к слову сказать, чтобы сменщики никогда не были на них в обиде! Девушки наши не оставят товарища в беде, как не оставят старую мать без слова привета и помощи. И счастливы будут те избранные ими, кого они полюбят чистой, требовательной и гордой любовью! Попадись мне такая девушка, да я за ней на край света побегу… В огонь и в воду готов, с одним, разумеётся, существенным условием: остаться после этого испытания живым и невредимым. Иначе для чего стараться? Желание, как видите, эгоистично, но весьма понятно. Я кончил, товарищи! Просил пять минут, а проговорил двадцать, так что извиняйте, другн!

— За что же извинять? Молодец ты, Коля! — кричали девушки, награждая его признательными аплодисментами. — Почаще говори нам такие речи, на пользу пойдут!..

Тамара тоже со всеми вместе хлопала Субботину, а про себя ехидно думала: «Пусть все видят, как я благодарю его «за науку».

Выйдя с завода, Тамара поглядела вокруг с таким чувством, словно вновь возвращалась сюда из дальнего путешествия. Еще утром она была близка к тому, чтобы бросить все, уехать с завода, если, чего доброго, исключат из комсомола, а следовательно, не оставят и бригадиром. Там, на месте, среди незнакомых людей, легче будет начинать все сначала.

Привычные глазу жилые корпуса с зеркальными окнами магазинов первого этажа, сквер, обнесенный ажурной оградой, киоски с книгами, киоски с цветами, где она столько раз проходила или назначала под часами трамвайной остановки свидание — все оставалось, как было, на прежних местах. И продавщица мороженого та же, что утром предложила Тамаре мороженое. Она купила «эскимо», радуясь про себя, что может идти, дышать морозным воздухом, есть мороженое, как все люди. А давно ли её точил тайный недуг страха, мучительного ожидания!..

«Что ж, за битого двух небитых дают», — подумала Тамара, высоко поднимая голову.

А следом за Комовой, не замеченный ею, шел Коля Субботин. Ему нравилось вот так следить за Тамарой: он думал, что читает её мысли. Девушка шла явно веселая: купила мороженое, потом, съев его, негромко запела. Субботин, невольно улыбаясь, прислушивался к её голосу. Он думал о Тамаре с гордостью, как о сильном человеке, раз не сломили её эти испытания. «Переволновалась немного, понервничала, а теперь за дела: значит, не обиделась на критику, поняла свою вину…»

Пораънявшись с Тамарой, он пошел рядом, подделываясь под её шаг. Что-то говорило его душе, что эта встреча будет для него не совсем обычной.

— А, Коля! — приветливо сказала Тамара и взяла его под руку, вопросительно заглядывая в глаза. — Мождо?

«Да, да, зачем спрашивать…»— отвечали его глаза, и он локтем прижал к себе её руку.

— Ты не сердишься на меня? У нас все по-прежнему? — спрашивал Коля, стараясь выводить свою спутницу поближе к фонарям, чтобы видеть её лицо.

— Да нет же! Откуда ты взял? — возбужденно отвечала Тамара. — Нам, кажется, обоим поровну досталось, по выговору…

— Хорошие ребята у нас. В таком коллективе не пропадешь…

Тамара незаметно поморщилась; ей даже в мыслях не хотелось возвращаться к собранию, а тем болеё говорить с Колей на эту тему; не поймут они друг друга!

— А я хорошая? — кокетливо, не без умысла, спросила Тамара, чтобы разом покончить с неприятным для неё разговором, и вдруг, остановившись, прижала Колину руку к своей груди.

— Тамара! — изумленно воскликнул Субботин, на мгновение оторопев от такого неожиданного поступка девушки. Он никогда еще не говорил с ней о своей любви: она не хотела этого, не допускала. И Коля понимал почему: в горькие минуты их неровных отношений он сознавал, что Тамара не любит его. Но вот она сама вызывала его на признание.

— Для меня не только хорошая. Ты самая хорошая… — тихо сказал Коля неожиданно изменившим ему голосом.

Тамара, не скрывая загоревшейся в глазах радости победы, долгим, неотрывным взглядом посмотрела тм него. «Все-таки приятно, когда в тебя влюблены», — подумала она и тут же пожалела, что Субботин, а не Белочкин сказал ей эти слова.

— Ну, а ты, Тамара, тебе есть что ответить мне? — спросил, слегка заикаясь, Коля, ободренный блеском её глаз.

Тамара, не отвечая, потянулась к нему своим улыбающимся лицом с чуть разомкнутыми влажными губами, и Коля понял, что может поцеловать её.

Он привлек к себе девушку, испытывая легкое головокружение от её впервые так близко сияющих ему глаз и теплого, отдающего ароматом свежего сена дыхания на своем лице. Дав поцеловать себя, Тамара отпрянула от Субботина, и он тут же разомкнул объятия. Он боялся, пусть даже ненароком, чем-нибудь обидеть её в такую необычную минуту.

«Еще не поздно, позвоню Белочкину», — соображала Тамара, заторопившись домой и ускоряя шаг, суеверно думая о том, что в сегодняшний удачный день ей должно повезти с Левой.

— Тамара, ты знаешь, я тебе говорил однажды, как я смотрю на наши отношения, — между тем продолжал Субботин, ведя её под руку. — Я не уважаю, нет, её признаю, — поправился он, — таких людей, которые неискренни или разбрасываются в своих чувствах.

Она, казалось, внимательно слушала и смотрела на него широко раскрытыми и будто наивными глазами. Это трогало и умиляло его. Он чувствовал себя мужчиной, сильным человеком, ответственным за эту слабую, милую ему девушку, будущую жену. Он с благодарностью вспоминал, как она просто, доверчиво разрешила ему, наконец, поцеловать себя.

Тамара глядела на Субботина с невольным удивлением: она всегда находила его некрасивым, неуклюжим от робости. Сейчас он хорошел на глазах. Она плохо вслушивалась в смысл его слов, но ей нравился его уверенный тон и этот новый, незнакомый взгляд немножечко свысока.

«Не выйдет с Левой — займусь им…»— безмятежно подумала Тамара и с легким сердцем, довольная собой, ни на мгновение не задумываясь о том, что поступает дурно, обманывая его, прощаясь, протянула Субботину левую руку в пуховой перчатке.

— Для друга, — многозначительно сказала она, мягко пожав его большую руку, красную на ветру.

Минуту спустя, весело напевая, Тамара поднялась к себе в общежитие на второй этаж. Девушек дома еще не было. Наскоро переодевшись, что было не в её правилах (она любила посидеть перед зеркалом), Тамара снова вышла на улицу и направилась к телефону-автомату. Знакомый вкрадчивый и особенно красивый по телефону голос Белочкина тут же ответил:

— Вас слушают!

— Это я, Лева, — сказала она с удовольствием произнося его имя. — Ты уже дома, Лёва, да? Я соскучилась и хочу тебя видеть!

— Завтра, сейчас не могу? — сухо отказался Белочкин.

— Нет, сегодня или никогда, ты меня знаешь! — требовательно повторила Тамара, все еще не веря, что такой хороший день мог закончиться плохо.

— Хорошо. Через час на Пушкинской, — быстро, как все слабохарактерные люди, уступил Лева, польщенный такой настойчивостью со стороны девушки.

— Ну, если ты очень просишь, я приеду к тебе, — снисходительно отвечала Тамара, вешая трубку.

Она чувствовала себя вполне отомщенной, а главное— на высоте в глазах того, кто стоял у автомата. Но, раскрыв дверь, Тамара чуть не вскрикнула: от будки по всю мочь почему-то убегал человек, похожий на Колю Субботина.

«Неужели он? И все слышал… — с досадой подумала она, не зная, что же предпринять. — Ай, да ну его, пусть ревнует. Крепче любить будет», — успокаивала она себя, торопливо направляясь к трамваю. Но тревожные мысли росли и росли. Давно ли она давала себе слово быть особенно осторожной и скрытной во всем, да и к чему наживать лишних недругов, когда собрание показало, что их у неё и так достаточно.

«Догнать бы и успокоить его», — раскаивалась Тамара, уже сидя в трамвае, придумывая разные положения, в которых Субботин может навредить ей. Выходило, таких положений нет, это сугубо личное, да и Коля, «святой колпак», едва ли станет пытаться мстить ей.

…Коля стоял напротив дома, где жила Тамара, прислонясь к толстому стволу дерева, оставаясь невидимым для прохожих, и следил за девичьей тенью в знакомом окне. Но вот свет погас и Тамара вышла. Боясь быть назойливым, он шел за нею следом второй раз за этот вечер, сам не отдавая себе отчета, зачем он это делает.

Тамара зашла в автомат. Коля стал ждать её первого слова с таким волнением, что сам удивился, почему. Разве теперь не все ясно в их отношениях? Когда Тамара назвала имя Белочкина и начала просить о встрече с ним, Коля желал одного: уйти и не слышать ничего. Но он усилием воли принудил себя выстоять до конца. Он мстил себе за малодушие: ведь видел же и знал, да и товарищи говорили, что не друг она ему и совсем не любит… «Так посмеяться надо мной!.. И за что?»— спрашивал себя Коля и все шел и шел не останавливаясь, лишь бы как можно дальше уйти от того места, где он поцеловал её и она, в знак согласия на его слова любви, пожала ему руку.

«И все ложь и ложь!.. — мученически думал Субботин, ужасаясь, что мог жить опутанный этой ложью и даже верить, что Тамара, пусть медленно, но переменится, станет лучше. Он видел и раньше, что Тамара лжива и не однажды убеждался в этом. Но одно дело назначить свидание и не прийти и другое — так бесстыдно солгать ему сегодня… Этого он не мог постичь, не мог понять.

Коля шел в пальто нараспашку, не ощущая холода. От ледяного обжигающего ветра у него горело лицо и закоченели руки. Не заметив, как оставил позади поселок, он вышел по открытому полю к Москве-реке.

— Значит, все кончено, бесповоротно кончено… Ни слова примирения. Клянусь! — проговорил Коля вслух, и уязвленная душа его («На кого променяла меня?! На этого пустого франта!») стала понемногу успокаиваться.

Домой он вернулся в двенадцатом часу ночи и, стараясь не показать своей взволнованности под пытливым взором матери, сел с сестрой ужинать. Характерное покашливание отца доносилось из родительской спальни; отец занимался по вечерам, учась заочно в институте. Пелагея Михайловна ходила на цыпочках, говорила негромко, тарелки ставила двумя руками, чтобы не загреметь случайно, косилась на закрытую дверь. Муж не любил, когда ему мешали.

Коля жевал с отвращением, временами забываясь, над тарелкой сидел сгорбись, устремив в одну точку неподвижный взгляд.

— Коленька, здоров ли ты? — спросила Пелагея Михайловна, переглянувшись с дочерью.

Фрося мимикой и жестами показывала матери, что нужно ему поставить градусник.

— Я устал и хочу спать, — сказал Николай, вылезая, не доужинав, из-за стола, чтобы постелить себе постель.

Но мать, опережая его, принялась стелить сама.

«Вот всегда она такая! Ну чего всполошилась?» — недовольно подумал Коля, расшнуровывая штиблеты. Теперь лучше всего в его положении, он знал, предоставить себя опеке матери, иначе она все равно не успокоится.

Мать накрыла его одеялом и украдкой перекрестила. Коля поймал её руку; он хотел сказать ей, зачем она это делает, но, взглянув в расстроенное лицо матери, молча погладил ей ладонь.

Фрося, погасив верхний свет, села читать к настольной лампе. Коротенькие толстые косички её, заплетаемые по утрам матерью, смешно торчали на склоненной над книгой голове. Она, вероятно, читала очень интересную книгу, читала шепотом по школьной привычке, и Коля видел, как шевелились её губы.

«Кнопка, а на завод просится работать», — подумал он, стараясь не вспоминать о том, что час назад случилось с ним. Но стоило ему закрыть глаза, как вновь возникала Тамара с улыбающимся, ждущим поцелуя лицом, и Коля на всякий случай прижимал к подушке рот, чтобы не выдать свою боль криком. Он бродил по поселку до изнеможения, иззябнув весь, и думал, что, переступив порог дома сразу оставит за ним все ненужные ему, мучительные воспоминания о Тамаре. Но они пришли и, как враги, стояли у изголовья выжидая случая, чтобы наброситься на него.

Час спустя Пелагея Михайловна, услышав шелест убираемых мужем в портфель учебников, вошла к нему.

— Отец, Алексей Иванович, Коленька-то уж не заболел ли у нас. посмотри: стонет все, ворочается!

Ее полное доброе лицо выражало крайнюю озабоченность.

Алексей Иванович Субботин, невысокий коренастый мужчина со смугло-бурым цветом лица, что особенно подчеркивала седина волос, зная за женой слабость к преувеличениям там, где касалось здоровья детей, с недоверием посмотрел на неё своими живыми, умными, серыми глазами, продолжал укладывать книги. Ему, занятому человеку, не нравилось, что сын и дочь росли под присмотром матери, которая их баловала. Он рос не так в многодетной семье кузнеца: оно и понятно — не те времена. Но как бы эта «тепличная» атмосфера не испортила детей! И Алексей Иванович как мог старался вносить в воспитание сына «мужской элемент»: поощрял занятия спортом, по воскресным дням с малых лег брал мальчика с собой на охоту. Дочь же Фрося, к удивлению и радости отца, не нуждалась в таких мерах. Выносливая, сильная, она никогда не болела и характер имела самый независимый.

— Ну что там с ним? Наверно, немного простудился, — сказал он жене, проходя за нею в соседнюю комнату, которая служила детям спальней и столовой одновременно.

Коля, находясь в том мучительном состоянии раздвоенности, когда усталому телу так необходим сон, а мозг все бодрствует, воскрешая в тягучей последовательности одну картину за другой, услышав шаги и разговор родителей, притворился спящим.

Легкая теплая рука матери осторожно легла ему на лоб. Ее сменила другая, тяжелая шершавая рука отца, мастерового человека.

— Никакого жару, зря всполошилась. Ты бы побольше заботилась, мать, не о теле, а о его душе… — проговорил отец, отходя от постели, как будто догадываясь о переживаниях сына.