...Теперь он носил связанный ею свитер и помнил, как она его вязала, как полотно день ото дня увеличивалось; внизу она вывязала потайной кармашек, куда он спрятал две капсулы с цианистым калием, вызывающим мгновенную смерть...

 

1

Клаудио Вальтрага выглядел на редкость элегантно. Он снял белую куртку мясника и длинный передник, отнес останки Ульрико Брамбиллы в холодильную камеру, тщательно вымылся под большой раковиной, но, к сожалению, несколько пятнышек крови Ульрико Брамбиллы попало на воротничок его сорочки, а одно, довольно большое, расплылось на правом манжете, ну да ничего, скоро вернется «корова» – так он про себя, а часто и вслух, называл свою подругу Маргариту, – они поедут домой, и он сменит рубашку. Клаудио даже причесался маленьким гребешком, который всегда носил во внутреннем кармане куртки, посмотрелся в большое зеркало над прилавком (поверх зеркала было написано: «Ульрико Брамбилла – мясо высшего качества») и стал ждать, взгромоздившись на мраморный прилавок возле кассы.

Он успел выкурить две сигареты, когда раздался шум машины, – слух у него был отменный, и он сразу узнал свой «опель», а потом послышался ее голос: «Это я, Клаудино», – и еще раз, под хлопки выбиваемого одеяла: «Клаудино, открой, я нашла чемодан». Хорошая новость! Он быстро спрыгнул с прилавка; задняя дверь, после того как он вышиб ее плечом, чуть покосилась, но все-таки держалась на железной перекладине; он снял перекладину и открыл дверь – никого; он инстинктивно выглянул наружу и увидел сперва индюка, а затем его, Дуку Ламберти: он мгновенно запустил руку под куртку, чтобы вытащить револьвер, но было уже поздно. Большим камнем, весившим не меньше двух кило, Дука нанес самый сокрушительный в своей жизни удар по правой скуле; от этого удара сознание Клаудио Вальтраги потухло, словно лампочка при щелчке выключателя; бизон рухнул, опрокинулся внутрь лавки. В это мгновение перед дверью со скрежетом «ягуара», застигнутого врасплох красным светом, затормозил мотороллер.

– Что случилось? – спросил паренек на мотороллере, успевший разглядеть выпад Дуки и пышнотелую девицу в черно-белом одеянии.

– Проваливай отсюда, мы из полиции, – сказал Маскаранти. От скрежета мотороллера индюк бежал, а две девочки, наоборот, вновь появились да еще привели с собой старика в синем комбинезоне, с велосипедным насосом в руках.

– Ну куда, куда вы меня тащите? – приговаривал старик без тени беспокойства.

Маскаранти немного подтянул бизона внутрь, бросив его на ковер из окурков и кровавых пятен, в который превратился пол лавки. А Дука подошел к женщине, стоявшей рядом с «опелем» и, казалось, не отдававшей себе отчета в том, что же произошло: она, по-видимому, и не представляла, что ее здоровяка Клаудио можно так быстро свалить.

– В машину – и чтоб духу вашего здесь не было, – сказал он. – Даю вам три часа, за это время вы должны успеть пересечь границу, потом все пограничные посты будут предупреждены. Ну, живо! – прикрикнул он. (Это было коварство с его стороны: чтобы за три часа доехать до границы, она будет так гнать, что, скорее всего, расшибется.) – Живо, я сказал!

Пока она садилась за руль и заводила мотор, он еще наорал на паренька с мотороллером:

– Прочь отсюда, не путайся под ногами! – И вошел в лавку, освещенную шестью светильниками – при дневном-то свете! – мощными, словно маленькие солнца, закрыл наполовину сорванную дверь, оставив снаружи солнце, и ветер, и весну.

– Взгляните, доктор Ламберти, – сказал Маскаранти, открывая дверь холодильной камеры; голос его как-то ослаб, потому что засосало под ложечкой и перехватило дыхание, хотя, он, как полицейский, и повидал немало на своем веку.

Дука сделал три шага вперед: он был врач и отсидел положенное количество часов в анатомичке, но выдержать зрелище этого нечеловечески обезображенного тела даже ему оказалось не под силу; он стиснул зубы и сказал:

– Закройте.

Маскаранти закрыл дверь, и его вырвало.

– Простите, – сказал он.

– Позвоните нашим и в морг.

– Надо прикрыть его брезентом.

– Скажете, чтоб захватили в морге, а я пока посторожу вот этого.

Он склонился над бесчувственным Клаудио Вальтрагой, с отвращением обыскал его, тут же нашел револьвер – скромную на вид, но очень мощную «беретту» – и молча протянул его Маскаранти.

– Оставьте себе, доктор Ламберти, – возразил тот. – Через минуту-другую он очнется, вы же не можете остаться с ним один на один, пока я побегу звонить.

– Не люблю оружия, – сказал Дука. – Предпочитаю действовать кулаками.

Но Маскаранти ни в какую не хотел брать револьвер.

– Доктор, да с этой скотиной нам и вдвоем не управиться без револьвера.

– Берите револьвер и ступайте звонить! – взревел Дука.

Окрик всегда действует лучше уговоров. Маскаранти взял «беретту» и, неуверенно потоптавшись на месте, вышел.

Дука поглядел на пол, на эту бесчувственную тушу. Не надо ненависти, доктор Ламберти, не надо ненависти, ваше дело – правосудие, а не вендетта; разумеется, человек, способный сотворить такое с себе подобным, вызывает ненависть, но цивилизованные люди должны в себе ее подавлять, должны отдавать себе отчет, что имеют дело с неполноценными, которые, получи они надлежащее воспитание, не дошли бы до такого предела.

В жизни не слышал столько глупостей, думал он, обходя прилавок и не спуская глаз с так называемого «человека» по имени Клаудио Вальтрага, – неужели это животное можно назвать неполноценным? Неужели при надлежащем воспитании он научился бы делать реверанс и водить хоровод с детишками? Им, видно, никогда не приходило в голову, размышлял он, перебирая орудия производства мясников на прилавке, – три великолепных ножа, разложенных строго по размеру, два пробойника и два топорика, один маленький, для телячьих отбивных, другой такой огромный, что средневековый галл принял бы его за секиру (должно быть, предназначен для разрубания четвертей говядины и хребтов), – да этим гениям-законникам, видно, никогда не приходило в голову, что отдельные особи имеют лишь видимость человека, но в действительности в силу неведомых генетических причин они не более чем гиены, звери, которых никакое воспитание, кроме насилия, не сделает менее кровожадными. Ну что вы, доктор Ламберти, так думали только в средневековье, а вы небось хотели бы вернуться в средневековье? Может быть, может быть, однако теперь у вас нет времени.

Обеими руками взяв с прилавка галльскую секиру, он резко обернулся: бизон приходил в чувство и, опираясь на ладони, пытался встать на четвереньки.

– Не двигаться, лечь на пол, иначе разрублю тебя надвое вот этим. – Дука приблизился на шаг.

Клаудио Вальтрага медленно приподнял голову, и уши, в которых еще шумело, все же уловили эту фразу, а взгляд, хотя и затуманенный, тем не менее сосредоточился на огромном топоре: Дука держал его двумя руками, между ног, готовясь занести и ударить; для него, для Клаудио, это был родной язык, он его отлично понял и покорно лег лицом вниз, сраженный убедительностью приведенного аргумента – топора, – даже не подозревая, что нормальный человек может только грозить подобным топором, но никогда своей угрозы не исполнит; Дука и впрямь намеревался в случае чего только ударить его тыльной частью, по затылку, и будь Вальтрага похитрее, он бы не испугался, а тотчас вскочил на ноги, но эти подонки не способны «быть похитрее», хотя и считают себя прожженными хитрецами; он всерьез опасался, что его разрубят надвое, и потому лежал тихо, ведь если бы такой топор был у него в руках, уж он бы не колеблясь разрубил врага.

– За что ты убил Ульрико? – Дука обошел его, чтобы поглядеть в лицо; топор он держал уже одной рукой.

– Кто это – Ульрико? – спросил Клаудио Вальтрага, лежа щекой на окурках. – Я никого не убивал.

Остряк!

– Ты ничего не знаешь, верно? – От такой наглости кто хочешь потеряет над собой контроль, ну почему в самом деле нельзя отсечь ему башку?! – Никогда не слыхал про Ульрико Брамбиллу, никогда не видел пилы для мяса, а сюда зашел случайно, так ведь?

– Да, – ответил Клаудио Вальтрага.

Этот мрачный великан уже почувствовал прилив сил и теперь размышлял: если ему удастся резко вскочить, он проломит голову этому фараону одним пальцем, как в детстве проламывал их воробьям и лягушкам, – у нас демократия, и каждый волен выбирать себе детские игры, – едва заметно он шевелил гигантскими, как у циклопа, пальцами на ногах, напоминающих конечности египетского сфинкса, обдумывая своими звериными мозгами наиболее удобную позу для броска.

– Ладно, вопросы потом, когда ты все хорошенько взвесишь, – сказал Дука, заметив эти телодвижения (если вовремя не среагировать – сыграешь в ящик). – А пока отдохни еще немного.

Два удара ногой в лицо ничуть не удивили Клаудио Вальтрагу, да он и не успел их почувствовать: первый, в лоб, обеспечил ему быстродействующий наркоз, а второй, по носу, – обильное кровотечение, которое ненадолго умерит его жестокость.

Мне очень жаль, мысленно произнес Дука в свое оправдание перед Карруа или перед Богиней правосудия, но выбора у меня не было. Я должен был это сделать, иначе меня самого через две секунды подставили бы под пилу или под топор, которым перерубают бычьи хребты.

Он отложил топор на разделочный стол, выбрал наименее заляпанное кровью место в этой лавке, возле жалюзи, – и стал ждать под ослепительным сиянием шести светильников.

Маскаранти вскоре вернулся, потом, спустя довольно продолжительное время (ведь ему пришлось ехать через весь город), прибыл Карруа с четверкой полицейских; к этому моменту Клаудио Вальтрага уже очухался и смирно сидел под нацеленным револьвером Маскаранти. Все вместе они вышли из этой поганой ямы, а снаружи, несмотря на обеденное время, собралась толпа, жадно взиравшая на помятую физиономию Клаудио Вальтрага.

– Расходитесь! – кричал Карруа. – Расходитесь по домам!

 

2

Клаудио Вальтрага утратил свою элегантность: голубая куртка запачкалась при падении на пол, брюки разодрались на колене, да и лицо уже не было таким, как прежде, – пластыри на носу и скуле совсем его не украшали. Интерьер, в котором он теперь находился, тоже вряд ли мог считаться образцом элегантности – из предметов обстановки в этом чистом и респектабельном кабинете миланской квестуры были письменный стол, маленький столик, четыре стула и в углу швабра, забытая уборщицей. Больше ничего.

Клаудио Вальтрага сидел прямо против окна, и солнце било ему в глаза, высвечивая пластыри и лиловую щетину на щеках. У противоположной стены за столиком, как всегда, расположился Маскаранти с неизменным блокнотом и красной шариковой ручкой. Рядом с Вальтрагой стоял полицейский в форме, теоретически он был вооружен, но вряд ли успел бы вытащить револьвер из кобуры, вздумай Клаудио Вальтрага напасть на него и Маскаранти. Правда, вид у Клаудио был не тот, чтоб на кого-нибудь нападать: весь заклеенный, с затуманенным взором, он покорно сидел, скрестив руки на коленях.

А неподалеку от столика Маскаранти устроился Дука, задававший вопросы, на которые Клаудио отвечал толково и с готовностью.

– Сначала расскажи, как вы сбросили в воду первых двоих – проститутку Микелу Вазорелли и сутенера Джанпьетро Гислези. За что вы их убили?

– Они отрубились.

– Что значит – «отрубились»?

– Ну отрубились – принимали эм-шесть и уже не могли работать.

– Эм-шесть – это мескалина-шесть?

– Да, они должны были ее запускать, но все время придерживали для себя упаковку-другую, в общем, совсем охренели и стали опасны для всех.

Мескалина – это маленький мексиканский кактус, пейотль, из которого получают один из самых сильных наркотических препаратов. Было бы странно, если б в этом деле не всплыли наркотики, ведь у преступного синдиката разветвленная сеть деятельности – прирычная грязная рутина: проституция, контрабанда оружия, ограбления и, разумеется, наркотики.

– А что значит «запускать» эм-шесть? – Дуке объяснений не требовалось, но он хотел, чтобы Маскаранти услышал это от самого Вальтраги – для протокола.

– Развозить клиентам, – уточнил Клаудио Вальтрага. – Это очень тонкая работа: надо получить деньги вперед и чтоб полиция не засекла, а потом есть клиенты, которые принимают курс лечения, и при них постоянно находится сиделка, значит, надо продать упаковки и выручить деньги так, чтоб она не заметила.

– И все-таки почему вы решили их убрать?

– Мы пару раз их простили, когда исчезло несколько пакетиков, только предупредили, чтоб больше так не делали, а они умыкнули целый груз.

– Какой груз?

– Пластиковый пакет, внутри сто упаковок – свободно помещается в кармане.

– И тогда Туридду Сомпани решил от них отделаться?

– Не он решил – ОНИ.

Он произнес это заглавными буквами – ОНИ. И всех назвал по именам, которые тут же были зафиксированы в сакраментальном блокноте Маскаранти, сообщены по телефону в приемную Карруа, а тот поднял на ноги половину квестуры, и три телефонистки уже охрипли, передавая телефонограммы на все приграничные посты, вокзалы и автострады – от Альп до Лилибео. Вот почему Клаудио Вальтрага, дикий бизон, стал таким кротким.

– Значит, это «они» поручили Туридду Сомпани убрать их?

– Да, но они не хотели, чтоб это выглядело как убийство.

– И что же предпринял Сомпани?

– Он повел их в ресторан на берегу Ламбро, возле шлюза Фаллата, сказал, что он их друг, и дал пакетик. Они накачались – вином и эм-шесть, и тогда Туридду сказал Джанпьетро: «Спорим, что ты не переплывешь в машине Ламбро?»

Именно так и было. Человек, принявший дозу мескалины-6, чувствует себя способным сделать все – изнасиловать сотню женщин, убить сотню врагов, переплыть Ламбро в автомобиле или пересечь вплавь Атлантический океан; адвокат Туридду Сомпани очень верно рассчитал свой трюк – прямо-таки коронный номер.

– Значит, Джанпьетро Гислези взял свою подружку Микелу, сел за руль и попытался переплыть Ламбро?

– Да. – Клаудио Вальтрага, несмотря на сковывающие пластыри, рассмеялся от нелепости подобной идеи.

К сожалению, Туридду Сомпани не учел, что обслуживавший их официант – маленький, честный, чудоковатый и симпатичный апулиец – слышал разговор и после того, как машина грохнулась в реку, сообщил полиции, что именно он, Туридду Сомпани, спровоцировал этих пьяных (честный апулиец решил, что они просто пьяны, про М-6 он ничего не знал) переплыть Ламбро в машине. На суде Туридду Сомпани все, естественно, отрицал: мол, ему и в голову не приходило подстрекать их на такое безумие, – но чудак-апулиец без всякого страха, из одной любви к истине, настаивал на своих показаниях, и, как ни сильна была защита, адвоката Сомпани все же засадили на два с половиной года. Там, в Сан-Витторе, Дука с ним и познакомился.

– А за что убили самого Туридду? – Дука задавал вопросы в логической последовательности просто для того, чтобы проследить ход мысли преступников; судьба того подонка его ничуть не интересовала.

– Его никто не хотел убивать, это все Ульрико. – Мутные глаза Клаудио Вальтраги прояснились, сверкнули ненавистью.

– За что он его убил?

– Туридду в тот вечер должен был получить два груза эм-шесть.

– Значит, по-твоему, Ульрико Брамбилла в тот вечер взял мескалину-шесть, а самого Туридду сбросил в канаву? – Ну и народ!

– Да, – подтвердил Клаудио Вальтрага.

– Но зачем было Туридду отдавать ему мескалину и как Ульрико умудрился сбросить его в канал? Может, это просто несчастный случай?

– Нет, ведь груз пропал, – возразил Клаудио Вальтрага. – Если бы это был несчастный случай, полиция нашла бы у Туридду эм-шесть.

Логичное объяснение, однако не все понятно.

– Начнем сначала, я не все понял. Кто дал Сомпани мескалину?

Пряча глаза от солнца, выполнявшего здесь роль слепящей лампы, как на отошедших в прошлое допросах третьей степени, Клаудио Вальтрага проговорил:

– Нельзя ли попросить чашку кофе? Мне что-то нехорошо.

Дука сделал знак Маскаранти, тот в благородном порыве перевоспитания преступников предложил:

– Может, в кофе налить чего покрепче?

– Да, спасибо, граппы, – простонал бизон.

Маскаранти через коммутатор заказал кофе из бара, а Дука повторил:

– Так кто же дал мескалину Сомпани?

Кофе с граппой для подонка, способного расчленить пилой живого человека, – это уж слишком, более щедрых и цивилизованных полицейских трудно себе представить!

– Ульрико ездил за грузом в Геную, а потом должен был привести его Туридду.

Значит, курьером был все тот же Ульрико Брамбилла: он возил не только образцы автоматов, но и грузы наркотиков.

– Объясни получше, – буркнул Дука, начиная нервничать: здесь, в квестуре, в присутствии сил правопорядка и перед лицом самого закона, не дашь ему в морду. – Ульрико Брамбилла едет в Геную, привозит мескалину, передает ее Сомпани, а потом снова забирает и убивает Сомпани – так, что ли?

– Он должен был передать, но не передал – оставил себе.

– Ну и что?

– Ульрико знал, что в тот же вечер Сильвано должен забрать эм-шесть у Туридду, а если б Туридду сказал Сильвано, что Ульрико не передал ему груз, то сразу бы выяснилось, что это Ульрико зажал эм-шесть. Словом, он поехал в «Бинашину» и своей машиной столкнул в канаву машину Туридду и его бабы.

Все логично: курьер прикарманивает наркотик вместо того, чтобы передать его распространителю для клиентуры (одному же выгоднее работать), а затем убивает распространителя, чтоб никто не догадался, что он ничего ему не передал.

– Что дальше? – с отвращением спросил он у Вальтраги.

– Ну вот, как только Туридду преставился, мы подождали несколько дней, пока не выяснилось, что полиция не нашла эм-шесть, и тогда поняли, что Туридду ничего не получал. Мы – к Ульрико, он поклялся, что передал груз Туридду, а я поверил – этого никогда ему не прощу!

Не простит, после того как разрезал его на куски! У Дуки засосало под ложечкой, и в горле образовался ком – уникальный случай нравственного отравления!

– Продолжай, скотина, – глухо обронил он.

Тот продолжал:

– Ведь если Ульрико передал эм-шесть Туридду, значит, убийца Туридду – Сильвано, который получил у него эм-шесть, но оставил себе, а Туридду сбросил в канал. Тогда я и наладил Сильвано с Джованной. ОНИ, как узнали, что Ульрико передал груз Туридду, сказали: пора кончать, и я покончил с Сильвано, а Ульрико, оказывается, меня обманул. – От ярости, что его обманули, лицо его, и без того обезображенное пластырями и кровоподтеками, исказилось еще больше. – Это он, Ульрико, присвоил товар, а не Сильвано.

Дуку начал разбирать смех; в сущности, Карруа прав: пускай пропадут и перебьют сами себя, пускай воруют друг у друга наркотики, пускай кожу друг с друга сдерут: теперь три падения в воду казались ему естественными и закономерными – все это внутренние распри международного преступного синдиката с крайне разветвленной деятельностью. Только один момент оставался неясным.

– Куда же она все-таки делась, эта мескалина?

– Ульрико ее припрятал, но я так и не дознался – где, он все твердил, что ничего не знает, и я тогда... потерял терпение.

Что тут странного, дело житейское: потерял человек терпение и пустил другого на мясо! Дука уставился в пол, чтобы не видеть это чудовище; к счастью, вошел полицейский с кофе и граппой, а другой полицейский, желая поправить самочувствие ближнего, обслужил гражданина Клаудио Вальтрагу – ведь до приговора никто не имеет права называть его убийцей.

– Пусть допивает свой кофе, – сказал Дука, не поднимая взгляда, – и уведите его в камеру – с глаз долой.

– Хорошо, доктор Ламберти, – сказал Маскаранти.

Когда полицейский увел гражданина Клаудио Вальтрагу, Дука оторвал наконец глаза от пола и сказал Маскаранти:

– Вот и кончено, пойду-ка я домой. – Он закурил отечественную сигарету: кто не переходит на заграничные – тот настоящий мужчина. – Если Ульрико присвоил упаковки, значит, он передал их своей старой подруге Розе Гавони. Эти болваны не догадались ее потрясти. Съездите вы к этой женщине, я выхожу из игры.

– Она в больнице, в шоке, – сообщил Маскаранти. – Это после того, как ей пришлось опознавать Ульрико Брамбиллу.

Еще бы, тут кто хочешь заработает шок.

– Как только сможет говорить – допросите: чтобы отомстить за своего Ульрико, она все выложит.

Они вышли из кабинета с забытой в углу шваброй и отправились наверх, к Карруа, застав его за сочинением отчета.

– Ну что?

– Маскаранти все запротоколировал, он сам тебе расскажет, – заявил Дука. – А я закончил и иду домой.

– Улов у нас богатый, – заметил Карруа. – Все главы крупных фирм.

– Берегись, как бы эти киты сеть тебе не попортили.

– Все, что можно, мне ты уже попортил. – Неистовый сардинец взглянул на него с искренней злобой.

А неистовый эмильянец Дука Ламберти, напротив, широко ему улыбнулся.

– Ну, раз так, моя миссия окончена. Там еще непонятная история с наркотиками, но ее пускай уж доводит Маскаранти. Я пошел.

– Погоди-ка. Я тебе еще не сказал, что ты молодчина. С твоей помощью раскрыта самая крупная преступная организация на всем Севере.

– Это ты молодчина, что доверил дело такому, как я. Умеешь угадывать в людях таланты.

– Присядь, я хочу с тобой поговорить, и не остри, пожалуйста.

– Благодарю, садиться не буду, я уж с этой скотиной насиделся.

– Так вот, я хотел сказать тебе, что ты молодчина.

– Это я уже слышал.

– Не перебивай, Дука, а то взорвусь. – Когда Карруа говорит так тихо, его почему-то трогает. – Ты молодчина, и я могу предложить тебе перейти к нам в штат.

– Спасибо, работа мне нравится.

Интересно, какое жалованье ему положат? Сто сорок тысяч, должно быть – по особой рекомендации Карруа; а ежели какой бандит выстрелит ему в глаза, то за государственный счет его направят в школу для слепых, а потом выучат на телефониста, ведь в квестуре уже, кажется, был один слепой телефонист из полицейских?

– Я знал, что ты так ответишь, – сказал Карруа. – Но на сто сорок тысяч в месяц ты не сможешь содержать сестру и племянницу.

Смотри-ка, в самую точку попал, именно сто сорок тысяч, пожалуй, можно и в гадалки идти.

– И что же?

– А то, что я бы лучше попробовал восстановить тебя в Ассоциации, – сообщил Карруа. – Но только не тем способом, какой предлагал тебе тот тип... как уж его? Что-то среднее между содой и солью.

– Сильвано Сольвере. – Дука уже не улыбался.

– Да, Сильвано Сольвере обещал, что восстановит тебя в Ассоциации, а я на сто процентов обещать этого не могу, только могу сказать, что если ты мне напишешь заявление, несколько строчек, то, возможно, через месяц сможешь открыть частный кабинет, и я приду к тебе на осмотр, потому что...

– Не морочь голову, какое заявление? – Он нахмурился.

– Нечего корчить рожу, как у бешеной собаки! – завопил Карруа и больше уже не снижал тона. – Я все равно договорю до конца, даже если мне потом придется делать уколы против бешенства.

– Я весь внимание.

– Заявление примерно следующего содержания: я, Дука Ламберти, отсидел три года за то, что в качестве лечащего врача ввел своей пациентке иркодин и тем самым с целью эвтаназии ускорил ее смерть. Заявляю, что несмотря на гуманные побуждения, я совершил ошибку. Эвтаназия является совершенно недопустимой практикой, и смерть любого индивидуума должна происходить естественным путем, не зависящим от воли другого человека. Кроме обязанности помогать каждому пациенту всеми имеющимися средствами, врач призван до последнего поддерживать в нем надежду. Признавая свое заблуждение, даю слово, что подобное никогда впредь не повторится, и прошу восстановить меня в Ассоциации врачей – и так далее, и тому подобное.

– Да, – сказал он.

– Что значит – да? Ты напишешь такое заявление? Тогда вон машинка, садись и печатай, об остальном я позабочусь.

– Да – значит, что я подумаю.

Карруа явно хотел снова разразиться криком, но почему-то изменил свое намерение.

– По-моему, думать тут нечего. Впрочем, думай. Но только побыстрее. Профессор, который вызвался мне помочь, пробудет в Милане всего несколько дней.

– Хорошо, буду думать побыстрее. Я могу идти? – ледяным тоном спросил он.

– Да, синьор, можете идти! – рявкнул Карруа.

Он вышел из квестуры, на углу улицы Джардини остановился выкурить отечественную сигарету и успокоиться. Это оказалось легко, потому что Милан в эти дни слишком красив, даже вроде и на Милан не похож: такой чистый, прозрачный воздух, будто в Швейцарских Альпах, – должно быть, произошло какое-то атмосферное недоразумение; выкурив сигарету, он пошел дальше, на площади Кавур завернул под портик, в большой книжный магазин, где, кажется, собраны все книги на свете. Он часто заглядывал в этот магазин: ему нравился молодой хозяин ужасно интеллигентного вида и девушка-продавщица, высокая и тоже очень интеллигентная. Оба были на месте, и оба ему улыбнулись.

– Простите, – обратился он к молодому человеку, – нет ли у вас собрания сочинений Галилео Галилея под редакцией Себастьяно Тимпанаро?

– Издание тридцать шестого года? Думаю, есть.

Молодой человек тут же отправил девушку на поиски, и через две минуты красивые тома в пергаментном переплете с золотым тиснением лежали перед ним – все, ну абсолютно все сочинения Галилео Галилея. Давно, в студенческие годы, Дука видел такие в доме у приятеля.

– Я сделаю особую скидку – только для вас, – сказал молодой человек.

– Я не собираюсь их покупать, – ответил Дука.

Ему бы очень хотелось купить и прочитать все тома до последней страницы, но это желание он удовлетворит уже в другой жизни, в этой – нет, пожалуй, не успеет. Он начал листать первый том, ища указатель.

Молодой человек улыбнулся:

– Если хотите, можете взять их на несколько дней.

– Спасибо, я уже нашел. – Да, вот оно: том первый, страница 1041 – Отречение. Он повернулся к молодому человеку: – Извините за беспокойство, не могу ли я на несколько минут воспользоваться пишущей машинкой и... если можно; листок бумаги.

– Машинка вон, а вот бумага, она фирменная, ничего?

– Не имеет значения, спасибо.

В глубине зала стоял маленький столик с пишущей машинкой – это был их алтарь, их кафедра, и они любезно предоставили ее в распоряжение Дуки. Он сел, вставил листок с красивым грифом «Книжная лавка Кавура» и под ним отстучал: «Отречение, копия, стр. 1041 Полного собрания сочинений Галилео Галилея, том I». Потом закурил еще одну отечественную сигарету и стал перепечатывать текст.

"Я, Галилео, сын покойного Винченцо Галилея из Флоренции, семидесяти лет от роду, явившись лично в суд и преклонив колена перед вами, высокопреосвященнейшие и достопочтеннейшие кардиналы, генеральные инквизиторы по ереси всего христианского мира, имея перед глазами святое Евангелие, на которое возлагаю руки, клянусь, что всегда верил, верю ныне и с помощью Божьей и впредь буду верить во все чего держится, что проповедует и чему учит святая католическая и апостольская церковь. После того, то, как предписанием Святой службы мне было официально приказано, что я должен совершенно отказаться от ложного мнения, будто Солнце есть центр мира и не движется, а Земля не есть центр и движется, и что нельзя держаться, защищать и преподавать каким бы то ни было образом, ни устно, ни письменно, названной ложной доктрины; и после того, как мне было объявлено, что названная доктрина противоречит Священному писанию, я написал и напечатал книгу, в которой трактую об этой самой доктрине, осужденной в прошлом, и с большой убедительностью привожу аргументы в ее пользу, не давая никакого решения, – поэтому Святая служба сочла меня сильно заподозренным в ереси, то есть в том, что я держался и верил, будто Солнце есть центр мира и недвижимо, а Земля не есть центр и движется. Посему, желая изгладить из головы у ваших высокопреосвященств и каждого верующего христианина это сильное подозрение, по справедливости питаемое ко мне, я с чистым сердцем и непритворной верой отрекаюсь, хулю и проклинаю вышеназванные заблуждения и ереси и вообще все и вся заблуждения, ереси и секты, противные святой церкви, и клянусь, что впредь никогда не буду высказывать и утверждать вещей, из-за которых можно было бы питать ко мне подобное подозрение: если же я узнаю какого-нибудь еретика или заподозренного в ереси, то донесу на него в эту Святую службу, или же инквизитору, либо ординарию той местности, где буду находиться". Бедняжка в семьдесят лет не только отрекся, но и обязался шпионить и доносить на таких же еретиков, как он сам! Как много для жизни можно почерпнуть из истории! Двумя пальцами, но очень быстро он закончил печатать текст отречения: "Я, Галилео Галилей, отрекся, присягнул и покаялся во всем вышеизложенном; с верой в истину прилагаю собственноручно расписку в отречении моем, по зачтении оного слово в слово (еще и зачитывать пришлось!) в Риме, в монастыре Святой Марии над Минервой сего дня 22 июня 1633".

– Спасибо. – Поднявшись, он слегка поклонился молодому человеку. – Спасибо, синьорина. – И вышел.

В табачном киоске он купил конверт и марку для срочного письма; на конверте надписал: «Синьору Карруа – квестура Милана», – и опустил письмо в один из новехоньких почтовых ящиков на площади Кавур, возле трамвайной остановки; затем пешком отправился домой, по дороге заглянул в три бара и в каждом съел всухомятку по сандвичу, а дома напился воды из-под крана, которая никак не могла сойти за родниковую, и улегся в постель, тщательно пытаясь заснуть.

 

3

Зазвонил телефон. Он поднял трубку и услышал голос Маскаранти:

– Я не смог допросить Розу Гавони. Она умерла, не выходя из шока.

Значит, они так никогда и не узнают, куда подевались два пакета мескалины-6, этого зелья, которым можно опоить целый район Милана, к примеру Порта-Виджентина, потому что шестой номер – это суперконцентрат, а население теперь уже не довольствуется барберой (хотя барбера – тоже своего рода наркотик), теперь ему бомбы нужны.

– Роза Гавони умерла, не выходя из шока, и я не смог ее допросить, – повторил Маскаранти, решив по его молчанию, что он не расслышал.

– Да-да, я слышу. – Несчастная не просто умерла, ей перед этим пришлось поглядеть на куски своего Ульрико на мраморном столе и подтвердить: «Да, это он, Ульрико Брамбилла». – Обыщите дом Розы Гавони, обыщите все лавки, расспросите всех продавцов, делайте все, что вам вздумается, а я не стану тратить время на то, чтоб разыскать полкило этого зелья, в конце концов я не отдел по борьбе с наркотиками.

Он повесил трубку, полный угрызений совести по отношению к Маскаранти, который тут совершенно ни при чем. Надо бы, пожалуй, принять успокоительное, может, у сестры найдется где-нибудь ромашка, потому что эти таблетки, сфабрикованные на основе метана, пропана и бутана, он пить не желал, он же человек, а не дизель. Впрочем, можно подождать до завтрашнего утра: когда Лоренца, Сара и Ливия Гусаро вернутся в Милан, он и без того успокоится. Сейчас же четыре, а завтра после десяти они приедут.

Он заварил себе ромашку, которая только еще больше его взвинтила, попытался убить время, приняв ванну, вымыв голову, почистив ногти, потом пошел в кино, посмотрел глупейший фильм под жуткий хохот публики, съел два тоста в двух разных барах и на последние монеты купил несколько газет и журналов, в двух из них были кроссворды, а в одной газете он прочел заголовок: «Окончательное разоблачение подпольной торговли наркотиками», всю статью читать не стал, потому что не верил в окончательные разоблачения, ведь где-то еще гуляют два пакета мескалины-6, и вообще торговцев наркотиками «окончательно разоблачить» невозможно – они были, есть и будут.

В три часа утра он все еще бодрствовал: перечитал все газеты и журналы, перерешал все кроссворды, даже самые сложные – для специалистов по разгадыванию; потом поискал, что бы еще почитать, нашел «Путеводитель по Италии Итальянского клуба путешественников», издание 1914 года (еще от отца остался, он был завсегдатаем этого клуба), и прочел клубный гимн:

Священная наша земля,

Родная и нежная мать,

Хотим все моря и поля,

Все горы твои повидать,

Нас ждет стезя сия,

Вперед, вперед, друзья!

В путеводителе даже имелся талон пятидесятилетней давности, заполнив который вы могли быть приняты в члены клуба; пояснение гласило, что, если в члены клуба вступает замужняя женщина, на талоне требуется подпись мужа, – вот такие дремучие были времена, теперь женщины преспокойно путешествуют, возят в чемоданах автоматы; еще прочитал, что тогда «Атлас Италии», по нынешним временам стоящий не меньше двухсот пятидесяти тысяч, стоил двадцать девять с половиной лир, и, пока он раздумывал над этим в три часа ночи, зазвонил телефон.

– Ты спал?

– Нет.

– Тем лучше, значит, я тебя не разбудил. – Какое изысканное остроумие! – А вот я спал, когда мне сюда привезли девицу, которая утверждает, что сбросила в канал Туридду Сомпани и его сожительницу. У меня голова уже не варит, может, заедешь ненадолго?

– Да, конечно. – Все равно заснуть не удастся, и хотя история с девицей, сбросившей в канаву Туридду, не слишком ясна, но разве на свете есть что-нибудь ясное?

– Я пришлю за тобой Маскаранти на машине.

– Хорошо, спасибо. – В трубке он явственно расслышал зевок Карруа.

– Она американка, – добавил тот.

Дука не ответил.

– Американка и дура, – сказал Карруа.

Вполне возможно: Америка – большая густонаселенная страна, вполне возможно, что там отыскалась одна дура, не всем же Вашингтонами быть.

– Ладно, еду, – закончил разговор Дука.

Он натянул трусы, красивые голубые носки с дыркой на мизинце, и едва спустился на пустынную площадь Леонардо да Винчи, как подъехал Маскаранти; было 3 часа 11 минут утра.

 

4

Она вылетела из аэропорта Финикса, штат Аризона, и прибыла в Нью-Йорк, а в Нью-Йорке пересела в самолет, приземлившейся в римском аэропорту Фьюмичино; в Риме на вокзале села в «Сеттебелло», который доставил ее на Центральный вокзал Милана в 00 часов 09 минут, где она взяла такси и сказала:

– Главное полицейское управление.

Она была светлая шатенка, даже, можно сказать, блондинка, а водитель, как все итальянские граждане, не любил ездить в квестуру, может, у этой милой шатенки еще и денег нет за проезд и ему придется потребовать оплату в квестуре, что означает: пойди-ка лучше выпей апельсинового сока, – но все-таки повез, потому что прелесть ее светло-каштановых волос, разметавшихся по плечам, и лица растрогали даже его, грубого лангобарда, выехавшего в ночную смену, он чуть не спросил, какого дьявола ей понадобилось в квестуре, но лонгобарды, несмотря на грубую внешность, народ застенчивый, и таксист промолчал.

Перед входом в квестуру свежей майской ночью она расплатилась и вошла в широкие ворота, возле которых никого не было, кроме полицейского в форме; она увидела, как он отбросил окурок, и пошла ему навстречу; вид у нее был очень современный – юбка выше колен, и эти длинные волосы, только пальто, большое, тяжелое пальто, висевшее на руке, выглядело странно в такую теплую майскую ночь.

– Тебе чего? – спросил полицейский на «ты», потому что в квестуру по ночам заглядывают только проститутки, ища последнего спасения от тумаков сутенера.

– Я пришла, чтобы сдаться властям, – сказала она на чистом итальянском, только американское "т" ее выдавало, потому что девушка из Аризоны по определению не может произнести "т" на итальянский манер. – Я убила двух человек, сбросила их в машине в Павийский подъемный канал.

Очень обстоятельно. Именно из-за этой обстоятельности полицейский мало что понял, ведь чем ясней говоришь, тем хуже тебя понимают, вот и дежурный понял только, что он должен запереть ее в какой-нибудь камере и пойти поискать кого-то из начальства; так он и сделал – запер ее в камере с двумя проститутками и одной служащей «Пирелли», девушкой вполне порядочной, но застигнутой с женихом в машине за неприличным занятием. Однако в этот час в квестуре никого не оказалось, все были на операциях по отлову воров, проституток, педерастов, сутенеров; наконец в половине второго прибыл вице-бригадир Морини в полицейском фургоне, забитом волосатыми хиппи, которые выражали яростный протест или, по крайней мере, пытались, поскольку Морини при каждом выкрике раздавал направо и налево оплеухи; дежурный сообщил, что явилась какая-то девица – сдаваться, но он толком не понял почему, вроде бы убила двоих.

Морини, освободившись от хиппи, которые наперебой уверяли, что они певцы, артисты и проституток среди них нет, вызвал девицу к себе и выслушал.

– Я пришла, чтобы сдаться властям, – повторила она на своем чистом итальянском. – Я убила двух человек, сбросила их в машине в Павийский подъемный канал.

Морини покосился на нее: по-детски нежные черты лица раздражали его, впечатление такое, что шестилетняя девчушка пришла к нему и призналась в убийстве бабушки. Он подумал, что это – дело Карруа, и выяснил у дежурного в его отделе, что Карруа спит, так как не спал с понедельника, а в среду в два часа ночи грех будить человека, не сомкнувшего глаз с понедельника, поэтому Морини уже собрался было отправить девушку назад в камеру, но это лицо, эти длинные светлые волосы, весь ее аристократический облик озадачили его. Сажать такую в камеру к проституткам рука не поднималась, а пустых камер у него не было, тогда он решился и позвонил Карруа, и то ли от усталости, то ли от замешательства в присутствии этой ангельской девицы, явившейся со своим невероятным признанием, перепутал ударение в фамилии Карруа – вместо Карруа сказал Карруа.

– Синьор Карруа, это Морини.

– Я и так слышу, что это болван Морини, – отозвался Карруа, сидя на убогой кушетке, изредка служившей ему для отдыха. – Что надо?

– Извините, доктор Карруа. – Морини, покраснев, исправил ударение. – Тут у меня девушка – пришла сдаваться.

– А утром ты не мог мне это сообщить? – Карруа страшно хотелось спать, но он уже надевал ботинки, потому что знал: поспать больше не удастся.

– Она говорит, что сбросила в канал ту машину – с Туридду Сомпани и его любовницей, и поскольку это дело ведете вы, то я решил доложить вам сразу.

Карруа не стал зашнуровывать ботинки; он ничего не понял, но все-таки сказал:

– Приведите ее ко мне.

– Она американка, – сообщил Морини.

– Ну хорошо, веди американку.

Так она попала в кабинет Карруа, который сидел за письменным столом, на который она положила свое тяжелое громоздкое пальто, совсем неуместное в теплую весеннюю ночь, а он, Дука, стоял рядом с ней и, разглядывая это нежное лицо, никак не мог понять, почему оно внушает ему такую ярость.

– Паспорт, – потребовал он у Карруа.

 

5

Сюзанна Паани – было записано в паспорте, который Карруа передал ему среди прочих документов, вынутых девушкой из сумочки; Дука уселся перед ней; еще в паспорте было отмечено, что рост у нее метр семьдесят шесть – довольно высокий для женщины, вот почему она носит туфли без каблуков, правда, это в паспорте не было зафиксировано; она сидела на стуле, и юбка вздернулась, довольно сильно открыв колени, а Маскаранти, сидевший по другую сторону от девушки с новым блокнотом в руках, напускал на себя строгость, чтобы никто не подумал, будто он смотрит на ее ноги, а если и смотрит, то не придает этому значения. В паспорте также значилось, что у девушки светло-каштановые волосы и что отпечатки ее пальцев хранятся в Федеральном архиве Вашингтона за номером W-62C – Аризона – 414 (°4), и что родилась она в 1937 году. Ей двадцать девять, подсчитал Дука, откладывая паспорт на стол, а выглядит на десять лет моложе, такие ангелы не стареют, но ангелы и не убивают, как правило, двух человек зараз.

– В каких отношениях вы были с Туридду Сомпани? – спросил у нее Дука.

А она ответила:

– По его доносу арестовали моего отца, а его любовница пытала и убила его.

Дука непонимающе взглянул на Карруа; звук этого нежного, детского голоса совсем сбил его с толку.

– Я тоже ничего не понимаю, – отозвался Карруа. – Я ее начал допрашивать, но мне спать хочется.

Эта ласковая майская ночь будто создана для сна, но из-за этих воров, убийц и проституток, которые шныряют по большому городу, в квестуре не очень-то поспишь.

Дука решил пойти другим, окольным путем: может, хоть что-нибудь прояснится.

– Откуда вы так хорошо знаете итальянский?

– Мой дед был итальянец. – Она гордо вскинула голову. – Родом из Абруцци, и настоящая наша фамилия – Паганика, но для американцев очень трудно выговаривать «Паганика», поэтому, когда мой отец поступил в военную школу, он сменил фамилии на Паани.

– У вас дома говорили по-итальянски?

– Да. – И снова с нежной гордостью тряхнула головой. – Но еще я его отдельно изучала, видите ли, мой дед пользовался идиоматическими выражениями. – Она слегка покраснела. – Я хочу сказать, говорил на диалекте и употреблял много нецензурных слов.

Нетрудно представить, чему мог научить ее уроженец Абруцци, подумал Дука.

– И вот мой отец достал мне учебники, чтобы я выучилась говорить правильно, а еще два раза в неделю я занималась с преподавателем итальянского языка в Сан-Франциско, потому что в Сан-Франциско, штат Аризона, очень много итальянцев, община – кажется, так говорят? – Эта тема ее захватила, и оттого на фарфоровом личике заиграл румянец.

– Да-да, именно так, – подтвердил Дука.

– Есть холодный кофе, – предложил Карруа. – Хочешь?

– Да, спасибо.

Маскаранти посуетился возле письменного стола, разливая холодный кофе в бумажные стаканчики, потом раздал их всем, девушке тоже, и та жадно выпила.

– В Сан-Франциско только мама умела так варить кофе.

– Мама тоже была итальянка? – спросил Дука.

– Нет, но ее папа научил, мама родом из Финикса, но и она немножко говорила по-итальянски.

Идеальная американская семья итальянского происхождения; он допил холодный кофе, взял сигарету, предложил девушке, которая спокойно закурила отечественную; разговор между ними походил на салонный («А вы видели „Прощай, Африка“? А Софию Лорен в Каннах?»). Но ему надо было задавать совсем другие вопросы.

– Вы сказали, что по доносу Туридду Сомпани арестовали вашего отца. Каким образом? За что его арестовали? И почему Туридду Сомпани смог донести на него?

Последовал ответ, какого не ожидал никто:

– Я еще несколько месяцев назад ничего не знала, и мама ничего не знала, она так и умерла, ничего не узнав, нам прислали медаль, отцу присвоили ее посмертно, за бои на Готической линии, во всяком случае, только это и было написано в дипломе из Вашингтона. Так можно сказать – «диплом»?

Так нельзя сказать, но Дука все равно кивнул.

– А больше мы ничего не знали, и мама, к счастью, умерла, так ничего и не узнав.

– Чего не узнав?

Кофе, видимо, взбодрил ее, и вообще ей начинала нравится эта любезная миланская полиция, которая угощает холодным кофе и сигаретами.

– Я работаю в Финиксе, – объяснила она, – в государственном архиве, и мои друзья по службе, – она не вспомнила слова «сослуживцы», – говорят, что это скучная работа, а я люблю ее, меня приняли туда семь лет назад, в уголовный отдел, мы тогда разбирали дела только за девятьсот пятый год, а за это время нам удалось составить каталог всех преступлений, совершенных в Аризоне с тех пор и до тридцать четвертого года, – утомительная работа, нас было только трое, но мне нравилось. Мы должны были разделить все преступления на категории – кражи, убийства, ограбления, жестокое обращение с животными – и на каждое преступление завести карточку, а на карточке записать все, что совершил автор преступления, и приклеить его фотографию.

Трое полицейских слушали молча, даже вопросы перестали задавать (так молодую, необъезженную лошадь, прежде чем надеть на нее сбрую, сперва выпускают на свободу): может, в конце концов она сама дойдет до сути и объяснит, зачем явилась в миланскую квестуру, – куда спешить, у полиции есть время.

– А потом я обручилась, – продолжала Сюзанна Паани, – с одним другом по службе, он тоже работает в государственном архиве, только в военном отделе. – Когда она заговорила «о друге по службе», голос ее стал еще более ангельским, если это возможно. – Он ирландец, не спрашивайте у меня его имени, он не должен быть замешан в эту историю, в этом месяце у нас была назначена свадьба, но я решила приехать сюда и сдаться, он не хотел, чтобы я это делала, но я сказала, что это необходимо, а он обязательно найдет себе другую невесту, лучше меня и моложе. – Мизинцами она смахнула две слезинки в уголках глаз. – Не спрашивайте у меня его имени, прошу вас, он тут ни при чем.

– Нас не интересует имя вашего жениха, – сказал Дука, – мы только хотим знать, что же произошло.

– Он уже не жених, просто друг по службе, и все, – уточнила она. – Работает в государственном архиве Финикса, в военном отделе, разбирает дела военных граждан штата Аризона. Каждый офицер, каждый солдат – не важно, живой или мертвый – имеет собственное досье, где записано все, что он делал во время войны, и собраны все документы, которые его касаются. Эти папки хранятся в Вашингтоне, но копия высылается по месту рождения солдата или офицера: если он родился в Алабаме – копию высылают в Монтгомери, если в Западной Виргинии – то в Чарлстон, а если он из Аризоны – то в Финикс.

Чистый ангел, даже чересчур, но тем лучше, по крайней мере, они будут знать все точно.

– Конечно, требуется время, – продолжал ангел, – архив Вашингтона – это целая гора дел, и каждая бумажка должна быть изучена Бог знает в скольких учреждениях. Отец погиб в сорок пятом году, а все его документы были присланы в Финикс только в этом году. Мой друг по службе Чарлз, – нечаянно вырвалось у нее, и она тут же спохватилась: – Вы не должны называть его по имени, он ко мне не имеет никакого отношения.

Все трое кивнули (даже Маскаранти), как бы обещая, что никогда, ну ни за что на свете не будет упомянуто имя синьора, о котором она так заботится; разумеется, это была фальшь чистой воды, ведь полицейским и журналистам надо знать подробности, особенно имена, и журналисты потом раззвонят о них по всему свету.

– И вот, когда досье пришло, Чарлз мне сказал: «Из Вашингтона прибыли документы на твоего отца, я их еще не посмотрел, но потом все тебе расскажу». Я была так счастлива, ведь диплом о смерти папы говорил так мало, только что папа пожертвовал своей жизнью на благо и счастье человечества – знаете, как пишут в таких случаях – в бою на Готической линии шестого января тысяча девятьсот сорок пятого года. Я была счастлива, потому что знала: в этом досье будет все, даже смертный жетон, и мне только было жаль, что мама умерла и лишилась радости узнать все, что случилось с папой во время войны. – Она опустила голову, и две длинные пряди волос упали на лицо, потом резко вскинула ее, видимо, пытаясь справиться с нахлынувшими воспоминаниями об умершей матери, и даже слегка улыбнулась. – Я ждала почти две недели, а потом, однажды вечером, не выдержала и спросила Чарлза: «Чарлз, ты еще не посмотрел папино досье?» – а он ответил: «Ой, извини, я был очень занят и еще не успел его пролистать». Я немного удивилась: мне казалось, он должен понимать, как дорого мне все связанное с папой, но ответила ему, что это не важно и я подожду. Четыре месяца спустя, после того как я его просто замучила вопросами, я заявила, что если он не покажет мне документы, то я с ним расстанусь и сделаю официальный запрос в дирекцию военно-исторического архива, чтобы мне их дали, в конце концов, я дочь, и мне не могут отказать. И тогда он привел меня в свой отдел, и мы просидели там всю ночь, и я прочитала все эти документы, даже два раза теряла сознание, потому что там были фотографии, а потом приходила в себя и снова читала – все, до последней страницы, так я поняла, почему бедный Чарлз не хотел показывать мне эти документы. – Сюзанна опустила голову, и снова лицо ее закрыли две светло-каштановые пряди, но на этот раз она не сумела совладать с собой – зарыдала, а выплакавшись, произнесла уже по-английски: – Теперь я счастлива, что мама не дожила и ничего этого не знает.

 

6

Папка была слишком пухлая для досье простого капитана пехотных войск. На обложке было написано: Энтони Паани (Паганика), кпт. пех. (р. 1908, ум. 1945), и в ней содержалось все о военной жизни Энтони Паани. Это досье насчитывало бы десяток страниц, не более, если б речь шла об одном из американских офицеров, прибывших на европейский фронт. Но Энтони Паани был не просто офицером – он в совершенстве знал итальянский язык.

На фронте наступило затишье, и полковник счел нецелесообразным занимать такого офицера на караульной службе; он решил снарядить его за линию фронта, в Болонью, где уже был сосредоточен небольшой разведывательный центр; капитан Энтони Паани отправился в Болонью практически пешком в сопровождении двоих партизан, которые в один прекрасный день, решив разжиться сигаретами у приятеля – продавца в цветочной лавке, попались в лапы фашистам, а он остался один, в центре Болоньи, с передатчиком и двумя огромными пистолетами, какие бывают лишь у ковбоев штата Аризона.

И тем не менее ему повезло; он понятия не имел о том, что должен делать разведчик, но, как явствовало из его досье, отличался «выдержанным характером, объективностью в оценке событий и способностью к решительным действиям, а также острым умом и наблюдательностью, то есть качествами, незаменимыми для выполнения особых заданий командования»; итак, с «незаменимой выдержкой, решительностью и проницательностью» он остановил на улице женщину лет тридцати, которая показалась ему подходящим объектом, и обратился к ней:

– Я американский офицер, при мне радиопередатчик и два пистолета. Спрячьте меня, и этим вы не только окажете услугу своей родине, но и получите определенное вознаграждение. – Он не сказал ей, что при нем, кроме пистолетов и передатчика, было три миллиона лир, потому что считал неудобным говорить с дамой о деньгах.

Женщина взглянула на него, и Энтони Паани понял, что спасен.

– Пойдемте со мной, – сказала она и привела его к себе (буквально в двух шагах она снимала две комнаты), накормила, уложила в постель, а сама села вязать и рассказала о себе.

Адель Террини, незамужняя, приехала в Болонью ненадолго, навестила подругу, у которой немцы расстреляли мужа, а потом поедет в Милан, где скрывается ее двоюродный брат, которому грозит отправка в Германию.

Это была ложь, о чем во всех подробностях свидетельствовали другие документы из досье Энтони Паани, а правда состояла в том, что основным, но не единственным видом деятельности Адели Террини и того, кого она представила как своего двоюродного брата, то есть Туридду Сомпани, была торговля «нелегалами». Кто были эти «нелегалы» – фашисты ли, приговоренные партизанами к смерти, партизаны, разыскиваемые фашистами, или американские десантники, – для Адели и Туридду значения не имело. Она принимала у себя подпольщика-партизана; кормила его, одевала, спала с ним, давала денег, указывала, куда бежать, тот бежал и – какое совпадение! – в определенном месте натыкался на патруль; фашисты его обыскивали, находили при нем оружие, потом пытали и расстреливали. Или, к примеру, молодой солдат, до 8 сентября служивший в армии и дезертировавший, чтоб не ехать в Германию, – этого она тоже прятала, готовила ему ванну, спала с ним (как правило, это были красивые парни), а после – опять совпадение! – приходил немецкий патруль, сержант и двое солдат, и забирал его.

Адель Террини, действовавшая под руководством демиурга Туридду Сомпани, пользовалась особым доверием вермахта, гестапо, республиканской фашистской партии, групп Сопротивления, получавших от нее бесценную информацию («Уходите, здесь скоро будут немцы!»), и все знали, что в случае опасности всегда можно обратиться к ней или к ее «двоюродному брату». Еще и сегодня наверняка жив еще какой-нибудь партизан или еврей, вспоминающий о ней с благодарностью, и глаза его увлажняются при воспоминании о том, как она приютила его, обогрела своим мягким телом, заштопала ему носки и дала денег на дорогу: а если этот партизан был схвачен потом властями республики Сало, а еврей попал в гестапо и только чудом сумел спастись – то при чем же тут она, Адель?

В основном успех этого «торгового» предприятия обеспечивал «мозговой центр», то есть адвокат Сомпани, который все устраивал так, чтобы между фактом знакомства «нелегала» с Аделью Террини и тем, что рано или поздно этот «нелегал» находил свою смерть или проводил самые страшные часы своей жизни, не было никакой связи. В те времена многие идиоты занимались подобной предательской коммерцией, но всем им спустя месяц-другой священник спешно и посмертно отпускал грехи, когда этих дураков, напичканных пулями, находили в придорожной канаве. А «мозговой центр» и Адель Террини – другое дело, они не дураки, они – предатели по призванию, выполнявшие свою «миссию» с искренней страстью и высоким мастерством.

Адель Террини прибыла в Болонью вовсе не для того, чтобы утешать подругу, потерявшую мужа, – такие сантименты были ей совершенно чужды, – а прибыла потому, что бывший ее одноклассник, с которым она, естественно, состояла в плотской связи и который в настоящее время был крупной шишкой эмильянского отделения фашистской партии, обратился к ней с просьбой переправить его в Швейцарию: ему стало как-то не с руки разгуливать по Болонье в форме, когда вокруг только и свистели пули; она тут же по-сестрински, по-матерински откликнулась, приехала, имела с ним беседу и заверила, что сама проводит его в Швейцарию. В действительности же намерения у нее были совсем иные: наверняка где-нибудь в нескольких метрах от швейцарской границы бывшего одноклассника схватил фашистский патруль. Как знать, может, Адель и Туридду продавали своих подопечных на вес?

Но Тони Паани в тот день обо всем этом, естественно, не подозревал. Лежа на мягкой постели, в тепле и, как он полагал, в безопасности, он видел то, чего в вульгарнейших индустриальных Штатах никогда не увидишь, – женщину, которая вяжет на спицах, уютно и сосредоточенно устроившись у окна; Адель наполняла сердце теплотой, создавала ощущение семьи, домашнего очага, нежно касалась вековых струн души и словно переносила в Абруцци, на родину его отца, к подножию горы Паганика, от которой взяли свое название деревня и его род; а еще она с первого дня вселила в него надежду вскорости пережить это мрачное время, надежду на лучший, светлый мир, где будут жить женщины, умеющие вязать на спицах, и ее лицо, и мельканье спиц вдохновили его добавить к имени Адель прозвище Надежда. Все это было в деталях изложено в одном из документов, подшитых к делу за номером 2999, а именно в письме Энтони Паани своей жене Монике, не отправленном из-за почтовых осложнений.

Что же касается Адели Террини, которую он называл Адель Надежда, а в Ка'Тарино и Романо-Банко все называли Адель Сучка, то она в серый октябрьский день 1944 года, плетя шерсть и одновременно всякие небылицы этому дураку янки, мыслила гораздо более конкретными категориями. Она нашла, хотя и не искала, американского офицера с пистолетами, передатчиком и наверняка с кучей денег, зашитых в ремень (американцы все миллионеры – в этом она была убеждена), и такую находку нельзя сбыть за просто так. Если она его сдаст в гестапо, то в лучшем случае ей светят талоны на бензин – скупость немцев известна. А фашисты вообще ничего бы ей не дали, потому что у них ничего и не было, к тому же они не знали бы, что им делать с такой крупной птицей, – возможно, сами перепродали бы его немцам или же постарались бы завязать с ним дружбу, чтобы заблаговременно перейти Готическую линию и избежать наказания после войны. Нет, на него у Адели были большие виды: его надо заставить работать. Капитан пехотных войск Энтони Паани (Паганика) – просто кладезь всяческих богатств, и материальных и духовных. Надо во что бы то ни стало переправить его в Милан, где Туридду обо всем позаботится.

Адель тихонько отложила вязанье и присела на постель к Энтони. Но она недоучла два момента: во-первых, человек этот был романтик, а во-вторых, с рождения дышал англосаксонским пуританским воздухом и не впитал в себя чувственности латинян; он любил жену и, даже сгорая от желания, ни за что бы не лег в постель с другой женщиной; вот почему Антони Паани был единственным мужчиной, который подошел к Адели Террини ближе чем на десять метров и не переспал с нею. На этот счет в папке была подшита адресованная Туридду записка (эту записку обнаружили итальянские историки и, зарегистрировав, направили в Вашингтон) следующего содержания: «Ничего не вышло, потому что этот Тони – кретин, только и говорит что о жене и дочери – ах, Моника! ох, Сюзанна! – и хотя мы спим в одной комнате, но он до сих пор еще меня не...» – далее следовал весьма откровенный глагол, означающий физическую близость между женщиной и мужчиной.

 

7

Судя по документу за номером 3002, Адель Террини довольно успешно сотрудничала с капитаном американских пехотных войск Энтони Паани (Паганика): в Болонье она укрывала его в течение недели (за это время он по рации установил контакт с Римом), перевезла его в Милан и поселила в особняке на улице Монте-Роза, где проживал ее кузен Туридду Сомпани. Адвокат Туридду Сомпани также не без успеха сотрудничал с капитаном: связал его со штабом миланского Сопротивления и поставил ему информацию, которая (как свидетельствует документ под тем же номером) была неизменно точной: достоинство предателей по призванию состоит в том, что они никогда не подсовывают клиенту липовый товар и тем самым демонстрируют жертве свою искреннюю дружбу. Большим преимуществом такой политики было то, что Адели и Туридду даже не пришлось грабить Энтони Паани, как они вначале предполагали. До самого Рождества происходил сбор информации: они сообщали капитану расположение немецких и фашистских частей, которые им удавалось получать по эстафете; капитан Паани был уверен, что они рискуют жизнью, а на самом деле они просто ходили по Милану с настоящими немецкими и фашистскими пропусками; комнаты на втором этаже особняка, смотря по обстоятельствам, служили то ночным убежищем партизан, то домом свиданий немецких офицеров с юными – от двадцати и ниже – коллаборационистами; а так как повсюду царил хаос – ни те, ни другие ни о чем не подозревали. Информация же, поставляемая американцу, всегда щедро оплачивалась: капитан Паани ошибочно полагал, что добывать ее стоит им немалых трудов, а за большие труды, как говорится, большая и награда.

Незадолго до Рождества три миллиона капитана Паани подошли к концу. По наущению Туридду Сомпани Адель Надежда посоветовала Энтони пополнить свои финансы, и Рим вроде бы уже склонялся к тому, чтобы удовлетворить это требование; три ночи подряд в окрестностях Кремы подпольная группа ожидала самолет с грузом оружия и деньгами на создание (за это взялся Туридду) новой подпольной организации, которая вместе с остальным подпольем держала бы под контролем всю Ломбардию.

Но вместо груза спустя три ночи поступила радиограмма № 3042: «Bh и Вк ведут двойную игру, приказываем уничтожить передатчик и скрываться в зоне 4 вашего сектора». Кто был ангелом-хранителем, сообщившим в Рим союзному командованию, что Адель и Туридду (Bh и Вк) – грязные предатели, – этого не знал даже военно-исторический архив в Вашингтоне.

Получив такую радиограмму, капитан Паани был потрясен: Адель ведет двойную игру – для него это было непостижимо, ведь теперь он тоже носил связанный ею свитер и помнил, как она его вязала, как полотно увеличивалось день ото дня; внизу она вывязала потайной кармашек, куда он спрятал две капсулы с цианистым калием, вызывающим мгновенную смерть, – на случай, если его подвергнут пыткам; эта женщина, просиживающая над вязанием в особняке на улице Монте-Роза, по его мнению, не могла быть грязной немецкой шпионкой, а в действительности она была таковой, и не только немецкой, но ведь он совсем не знал о психоанализе и не подозревал, что такое спокойное, такое исконно женское рукомесло, как вязание, для погрязшей в пороках преступницы – маниакальное наваждение, своеобразный тик, а вовсе не признак женственности и чистоты, которых она отродясь не имела.

Энтони Паани передал в Рим, что Bh и Вк – люди стопроцентно надежные, в течение нескольких месяцев делом доказавшие свою лояльность. В ответной радиограмме говорилось: «Связь прекращаем: опасно для вас. Надеемся, что вам удастся достичь зоны 4». И сдержали слово: сколько он ни пытался, ему больше не удалось выйти на связь со своим командованием.

Пережив первоначальное потрясение, капитан Паани внутренне похолодел – но не от страха, поскольку не верил и никогда бы не поверил, что Адель и Туридду могут быть предателями, – а от ярости: вот, думал он, почему у американцев никогда не было настоящих, верных друзей, ведь стоит им обрести таких друзей, как Адель и Туридду, они тут же принимают их за предателей. Конечно, он был не настолько глуп, чтобы рассказать обо всем Адели и Туридду, но они тем не менее что-то учуяли, и, чтобы выяснить доподлинно, в чем дело, Адель предприняла последнюю попытку уложить его в постель; это было в рождественскую ночь: надеясь сыграть на трогательной атмосфере праздника, она снова и снова заставляла его рассказывать про жену и маленькую Сюзанну (к тому Рождеству ей исполнилось семь лет), то и дело подливала ему вина, даже притворилась, будто поскользнулась и упала на пол, с тем чтобы он, поднимая, обнял ее, но опять ничего не вышло. Только две вещи капитан Паани так и не открыл Адели: четыре варианта шифра и условный сигнал для начала радиосеанса, без которого выйти на связь с Римом было невозможно, а еще то, что у него остались припрятанные полмиллиона лир.

Туридду Сомпани понял: что-то сломалось, ведь Тони больше не пользовался передатчиком и вообще выглядел устало, почти все время сидел на диване и смотрел, как Адель вяжет; да, да, безусловно, что-то сломалось, и Туридду Сомпани, «мозговой центр», догадался: они вселили в него подозрение.

А раз так, значит, золотоносная жила по имени Энтони Паани исчерпана. Правда, только с одной стороны. Теперь надо было ее разрабатывать с другой.

Утром 30 декабря 1944 года Туридду Сомпани отправился на улицу Санта-Маргарита (в досье имелась фотография гостиницы, куда он вошел и где его ожидали представители немецкого командования и гестапо).

 

8

Ближе к вечеру того же 30 декабря немецкий фургон подкатил к особнячку на улице Монте-Роза (фотография особнячка тоже хранилась в деле – хотя на двух этажах было всего восемь комнат, он был построен по типу замка Мирамаре в Триесте); зима выдалась очень мягкая – только в смысле погоды, разумеется, – светило солнце, с деревьев еще не вся листва облетела, казалось, на календаре не декабрь, а середина октября.

Двое солдат и офицер – все в штатском – выскочили из фургона, ворвались в дом (калитка странным образом оказалась незапертой, равно как и входная дверь, – более чем странно в те времена, когда даже собаки запирали конуру на засов) и арестовали Адель Террини, Туридду Сомпани и, естественно, капитана Энтони Паани.

Поскольку даже самые умные из предателей – дураки именно в силу того, что они предатели, капитан Паани, кроме самого ареста, отметил один факт, сорвавший розовую пелену его иллюзий: как только немец в штатском вошел в комнату, где сидели они с Аделью, он прежде всего обыскал его, нашел потайной кармашек в свитере, который так любовно вывязывала Адель, и тут же изъял две капсулы с цианистым калием.

О потайном кармашке с капсулами знали только трое – он, Адель и Туридду; конечно, молодой тщедушный гестаповец сделал вид, будто его обыскивает, и нашел капсулы якобы случайно, но каким бы наивным глупцом ни был капитан Паани, он все же не попался на такой грубо сработанный трюк.

Затем, в соответствии со сценарием Туридду, их привезли в гостиницу на улице Санта-Маргарита и разлучили. Допрос капитану учинили очень поверхностный; его допрашивали два интеллигентных, усталых человека, которые, конечно, не верили ни в какое секретное оружие и скорее думали о каком-нибудь тихом уголке в Южной Америке, чем о том, что от скромного капитана пехотных войск можно получить сверхважную информацию и срочно перевербовать его в немецкого агента.

Капитана Паани больше всего мучило разочарование, чем тревога за собственную участь; он для виду посопротивлялся перед ласковыми уговорами и формальными зуботычинами, а потом рассказал правду – одну правду и ничего, кроме правды, – и про четыре варианта шифра, и про условный сигнал, и про очаги партизанского подполья. Расколись он сразу, ему бы не поверили, а так он мог со спокойной совестью раскрыть все карты, не боясь никому навредить: Рим, предупредивший его о провале и предательстве, наверняка поставил в известность всех, с кем он был связан, так что немцы все равно никого бы не обнаружили по тем адресам и вести радиоигру по тем шифрам тоже не смогли бы, ведь Рим оборвал всякую связь со своим резидентом.

После допроса капитана заперли в подвале гостиницы, где он и встретил новый, 1945 год, мысленно провозгласив тост за здоровье жены Моники и дочери Сюзанны, которым время от времени писал письма и прятал их: разведчики, как правило, не отправляют свою личную корреспонденцию обычной почтой, – впрочем, это его не слишком огорчало, главное – были бы Сюзанна и Моника здоровы и в безопасности.

2 января 1945 года за ним пришли двое немецких солдат, погрузили его снова в фургон, где уже сидели Адель и Туридду, также со следами побоев на лицах, хотя и не очень натуральными – возможно даже, синяки были нарисованы угольком (было бы любопытно это выяснить). Минут через двадцать фургон остановился; Туридду заговорщицки подмигнул капитану; один из сопровождающих солдат знаком приказал им выходить; Адель взяла капитана под руку и вместе с ним выпрыгнула из фургона. Они вышли на площади Буонарроти, в начале улицы Монте-Роза, в пяти минутах ходьбы от особнячка, напоминавшего замок Мирамаре. Фургон уехал. Туридду заметил, что подкупом можно всего добиться в жизни, и, видимо, пребывал в убеждении, что капитан Паани ему верит, а тот скорее всего отозвался: «Да-да, конечно», но по этому поводу в досье никаких разъяснений не содержалось.

Парочка вновь привела его в особняк, оба наперебой рассказывали, как их избивали немцы, но потом им якобы все равно удалось их провести и подкупить полковника, а капитан Паани, должно быть, время от времени повторял: «Да-да, конечно». Он наблюдал за ними, но без особого любопытства, поскольку уже понял, для чего они его «спасли», а Туридду и в самом деле 3 января изложил ему свой план: поехать в Рим (он может это устроить), где капитан будет в безопасности, а они, если союзники того захотят, могут оказаться им очень полезны. Они вели себя как добрые, преданные слуги, привязанные к старому больному хозяину и готовые для него на любые жертвы. Во всем, что касалось торговли «нелегалами», Туридду обладал гением Леонардо, он выжимал их, как лимоны, со всех сторон: сперва он выжал деньги из Энтони Паани, продавая ему немцев и фашистов, а теперь в сговоре с немцами взялся переправить его в Рим через Готическую линию и там стал бы продавать американцев немцам, а немцев – американцам. Приезд в Рим со «спасенным» американским офицером был безупречной рекомендацией: союзники наверняка встретят его с распростертыми объятиями и в знак признательности сообщат массу полезной информации для передачи немцам; в то же время он поведает американцам все, что знает о немцах, потому что война с немцами уже проиграна, а они с Ад елью никогда не были на стороне проигравших.

Ни в одном из документов об этом не говорилось: но капитан Паани, без сомнения, про себя рассмеялся и ответил: «О да, очень хорошо». Пусть везут его в Рим, пусть «спасают», они ведь не в курсе, что в Риме о них уже все известно, а он, как только они перейдут линию фронта, позаботится о том, чтобы сдать их военной полиции, которая положит конец их гнусной деятельности. В своем горьком разочаровании он, должно быть, даже чувствовал некоторую приподнятость при мысли, что они, именно они доставят его в Рим «в целости и сохранности»: что ж, везите на здоровье!

– Надо как можно скорее уходить отсюда, – сказал капитан Паани, – этот дом не очень надежен.

И как эти идиоты могли подумать, что он поверит и в «счастливое освобождение» из гестапо, и в возможность прятаться в том же самом доме, откуда их взяли? Неужели они всех американцев в грош не ставят? Да, всех.

– Завтра вечером, – ответил Туридду. – Эпифанию отпразднуем в Риме.

В тот день капитан Паани сделал для себя три открытия. Открытие номер один: Адель Надежда уродлива – у нее безобразно одутловатое, желтушное лицо и белки глаз не белые, а какие-то грязно-серые, и выглядит она на десять лет старше своих тридцати. Открытие номер два: одержимое пристрастие Адели к спицам и клубкам – не женственная тяга к домашнему очагу и рукоделию, а нервный тик, точно так же некоторые трясут ногой или барабанят пальцами по столу. Поэтому в тот день, 3 января, он уже не испытывал нежности, увидев ее с вязаньем на фоне окна (она торопилась довязать свитер, с тем чтобы он поехал в новом), наоборот, ему стало противно. И открытие номер три: Адель и Туридду – наркоманы. Он и прежде замечал иногда странности в их поведении, но приписывал их злоупотреблению спиртным, а теперь понял, что они колются. И ему стало еще противнее.

Хотя он был не силен в притворстве, но все же весь день разыгрывал доверчивого друга, каким был прежде, ему это стоило больших усилий, и только часам к одиннадцати с облегчением закрылся у себя в комнате. Написал письмо жене Монике («3 января, ночь, не знаю, когда смогу отправить тебе эти письма, но думаю, скоро»), очень нежное письмо, ведь он был романтик и очень страдал от разлуки с женой и дочерью; закончив, он подложил его к остальным в свой тайник: перевернув вверх ногами стул, он гвоздиками прикрепил к сиденью матерчатый карман и туда прятал письма, написанные за эти три месяца, и оставшиеся пятьсот тысяч лир в старых, огромного размера купюрах по тысяче. Какие бы теплые чувства ни питал он к Адели Надежде, как бы ни уважал Туридду, но настоящий пехотный капитан всегда оставит при себе НЗ, который и в военное и в мирное время не помешает. Он проверил, на месте ли деньги, они оказались на месте, тогда он поставил стул поближе к кровати и, раздевшись, лег. Было чуть за полночь, он погасил свет и с большим трудом заставил себя заснуть.

Разбудили его две вещи: вспыхнувший свет и удар кулаком в челюсть.

 

9

Это были они, Адель и Туридду, одурманенные, с остекленевшими, как у чумных собак, глазами и абсолютно голые, а стало быть, одержимые сексуально-садистскими страстями. Энтони Паани сразу понял, что находиться в одном доме с этими маньяками опаснее, чем в клетке с двумя разъяренными тиграми: наркотическое безумие – самый страшный вид помешательства.

– Предатель, заложить нас хотел! – Туридду еще раз ударил его по лицу, но уже не так сильно. – Мы тебя в Рим повезем, а ты нас там сдашь своим, это у тебя на уме?

– Зачем вас сдавать, вы же мои друзья? – возразил капитан, сохраняя «незаменимую выдержку», как было записано в его характеристике, несмотря на два удара в челюсть и полное сознание того, что с ним может произойти.

– Думал, мы не поймем, а мы поняли, – сказал Туридду, но бить больше не стал. – Я сегодня за тобой следил и понял, что ты мне враг и, как только мы перейдем линию фронта, тут же подведешь нас под пулю. – Он засмеялся и смех его был похож на судорожный кашель. (Да, они не так уж глупы, раскусили его, так чего же теперь им надо?..)

– Мне холодно, – сказала Адель, – спустимся вниз, к камину.

В миниатюрном замке Мирамаре имелась гостиная с забытым крохотным камином; услышав про него, капитан догадался, чего им надо.

– Вставай, – приказал Туридду.

Энтони Паани вытер окровавленный рот и тут же встал: маньякам лучше повиноваться без промедления.

– Ты тоже раздевайся! – крикнула она. – Внизу жарко.

В своей бесстыдной наготе она показалась ему еще безобразнее; и голос и жесты были искажены наркотической одурью. На капитане была только шерстяная майка и старомодные длинные трусы; он снял их.

Туридду и Адель повели его вниз, на первый этаж; убогий каминчик действительно полыхал вовсю, и было не просто жарко, а казалось, еще немного – и дом вспыхнет.

– Садись и выпей, – сказала она, неестественно кривя губы.

Он сел и выпил полстакана кирша.

– Пей все.

Он пил, а они стояли над ним, омерзительно голые, ничего омерзительнее этой наготы он в жизни не видел, особенно страшно было смотреть на нее: кожа вся в каких-то пятнах, должно быть, грязная, грудь обвислая и морщинистая, как у старухи, на судорожно трясущейся голове всклокоченная, темно-рыжая грива волос.

– Еще пей.

Он выпил еще: кирш был отличный, настоящий (наверно, из запасов гестапо), а он всегда был не дурак выпить, и, раз уже приходится умирать, так надо хоть перед смертью доставить себе такое удовольствие.

– А теперь говори, где деньги. Слышишь, скажи, куда девал деньги, и мы тебя отпустим, – потребовал Туридду Сомпани, бретонец Жан Сенпуан, появившийся в Италии в самые смутные дни войны. – Ты хотел нас заложить в Риме, мы это поняли, но мы тебя прощаем. Рим отменяется, но мы тебя прощаем, а ты должен сказать нам, где спрятал деньги, мы все здесь обшарили и не нашли. Скажешь, куда их спрятал, – отпустим, не скажешь – тебе же будет хуже.

– Мы его так отпустим, – добавила она заплетающимся голосом. – Пусть голый убирается.

– Где деньги? – повторил бретонец Жан Сенпуан.

– У меня больше нет денег, они давно кончились, – ответил капитан Паани.

Здоровый и уже обрюзгший человек хотел обрушить ему на голову бутылку кирша, он инстинктивно пригнулся, и удар пришелся по шее; бутылка разбилась, а она, Адель, ударила его босой ногой в лицо; удар босой ногой, как это ни странно, может быть гораздо сильнее, чем удар ботинком, во всяком случае, лицо капитана было все залито кровью, при этом мизинец Адели Надежды, угодив в правый глаз, выбил его вместе со струей кирша.

– Зачем бутылку угробил?! – хрипло заорала она. – Как ты не понимаешь, он не должен терять сознание.

К несчастью своему, капитан Паани был очень силен физически («Чрезвычайно крепкий организм, отличающийся высокой сопротивляемостью и огромной мышечной активностью» – так написал в своем заключении полковник медицинской службы) и сознания не потерял; его оглушило, но сознания он не потерял и отлично видел все, что делала Адель.

Она вспрыгнула на диван, где лежала сумка с ее вязанием, вспрыгнула, как огромная отвратительная обезьяна; телеса ее тряслись, озаренные ярким пламенем камина, она нагнулась, опять же по-обезьяньи, порылась в сумке и вытащила несколько спиц. Капитан сразу все понял.

Обезьяна соскочила на пол: перед камином на столике лежали раскрошенные ломти хлеба, один ломоть она насадила на спицу и, взявшись за эту импровизированную ручку, стала калить спицу на огне.

– Теперь-то ты скажешь, где деньги.

Бретонец глядел на нее в восхищении.

– Куда ты их засунул? В глаз? – рассмеялся он своим хриплым, кашляющим смехом. – Дай-ка я посмотрю.

– Не трогай его, не то он потеряет сознание или сдохнет.

– Так куда? В... – Сенпуан-Сомпани снова закашлялся.

– Стой! – озверело крикнула она и тоже закашлялась, показывая капитану раскаленную докрасна спицу. – Вот этим я проколю тебе печень, если не скажешь, где деньги.

– Почему печень? – спросил бретонец, который, скорее всего, и не был никаким бретонцем.

– Потому, что он будет мучиться, но сознания не потеряет, так делали в Югославии с немецкими офицерами. Подержи его. – Туридду его держал, а она поднесла к его лицу раскаленную железку. – Где деньги?

Конечно, он мог бы им сказать, но понимал, что это ничего не даст, что они его все равно убьют, а потом еще станут плевать на его письма к жене. Единственное, чем он мог себе помочь, – это с презрением думать об их бессильной ярости, когда они не найдут ни лиры.

– У меня нет денег, – кратко ответил он.

Потом он увидел, как вязальная спица потемнела и на всю длину ушла в его правый бок; у него уже не было сил ни кричать, ни вырываться, он только простонал:

– Сюзанна!

– Сюзанна, о Сюзанна! – пропела она, судорожно дергаясь над ним. – На следующей спице ты скажешь, где деньги.

– Великолепно! – восхитился бретонец, все сильнее сжимая свою жертву, хотя капитан и так уже не мог и не хотел сопротивляться.

– Где деньги? – прорычала она, хватая другую спицу.

Капитан Паани не ответил. Он не потерял сознание, но сделать ничего не мог – мог только видеть своим единственным глазом и мучиться.

– Он ведь не умрет, правда? – спросил Туридду: ему не хотелось, чтоб он умер так скоро.

– Нет, – успокоила она, – и сознание не потеряет, только бы спица не попала в вену, а то будет внутреннее кровоизлияние. А так можно продолжать хоть два, хоть три дня. – Она приставила к боку капитана красную спицу. – Где деньги?

– У меня нет денег. – Нарастающая боль пронзила все его существо, он содрогнулся.

Она снова воткнула спицу до упора, а бретонец крепко держал капитана под мышки.

– Где деньги?

От боли сознание прояснилось, и он даже как-то внутренне окреп.

– У меня нет денег, – сказал он, глядя на грязную обезьяну, насаживавшую хлебный мякиш на третью спицу. Чтобы поскорее кончить мучения, он пригрозил им: – Если вы не поторопитесь убраться отсюда – вам конец. Мои друзья ищут меня и с минуты на минуту будут здесь.

Угроза была не беспочвенной: Рим наверняка предупредил своих людей, и подпольщики, разыскивая его, вполне могут набрести на этот особняк.

Они в самом деле пришли, но только на следующий день: он все так же лежал раздетый на кресле перед погасшим камином и столиком с остатками хлеба с черного рынка, банкой немецкой икры, половинкой выжатого лимона и нераспечатанной бутылкой кирша; в кусок засохшего сыра был воткнут медицинский шприц, а рядом на тарелке стоял пузырек со спиртом и вата.

Капитан был еще жив: синьорина Адель Террини из Ка'Тарино отсоветовала своему дружку убивать его – пускай мучается.

Подпольщики перевезли его в надежное место, где был врач. Тот вытащил три вязальные спицы, моля Бога, чтобы не открылось кровотечение. Оно не открылось. Потом врач впрыснул ему морфий и глюкозу, благодаря чему капитан дожил до Эпифании; когда все послушные детишки всех освобожденных стран получали маленькие подарки, капитан умирал и, зная, что умирает, мысленно прощался с женой Моникой и дочерью Сюзанной.

Но перед смертью он успел рассказать все о своих друзьях Адели Террини и Туридду Сомпани одному журналисту-подпольщику, и тот сделал много снимков, когда он был еще жив и когда уже умер, заснял и спицы для вязания с насаженным хлебным мякишем, и вообще все, что представляло интерес для Истории (всегда найдутся люди, которые верят в Историю). Письма капитана Паани жене исколесили всю Европу, прежде чем в 1947 году оказались в Вашингтонском архиве, где и пылились, пока их вместе с другими документами не обнаружили и не подшили к делу.

 

10

Сюзанна Паани дважды теряла сознание: первый раз – читая письма отца к матери, но почти сразу очнулась и выплакалась как следует на плече своего «друга по службе», что немного придало ей сил. А второй раз она потеряла сознание, взглянув на фотографию; неизвестный итальянский журналист, сделавший их, быть может, не был великим фотографом, и снимки не отличались четкостью, и все же на них можно было увидеть много, даже слишком много: как раздетый донага человек, отец Сюзанны Паани, лежит и стонет с вязальными спицами в боку, или как он умирает на подпольной квартире, и все лицо у него забинтовано, кроме одного глаза, – а еще была фотография с теми самыми спицами на тарелке, к сведению историков.

Второй обморок продлился дольше, после него у Сюзанны началась рвота; зеленая и дрожащая, она извинилась перед своим «другом по службе» и спросила сквозь слезы, какой трибунал осудил этих извергов, а ее друг Чарлз тогда показал ей один из последних документов в папке, из которого она узнала, что изверги не были осуждены никаким трибуналом, потому что в сумятице и хаосе войны никто на них своевременно не заявил. История вместе с войсками США проследовала мимо судьбы пехотного капитана, а когда Вашингтон сделал запрос правительству Италии относительно справедливого возмездия, «чистки» уже вышли из моды, и практически все военные преступники были выпущены на волю. Правда, итальянское министерство юстиции ответило в крайне любезном тоне, сообщив, что по делу открыто следствие и готовится судебный процесс. Но больше никаких известий не поступало: судя по всему, процесс так и не состоялся, а значит, не было и приговора.

– А где они теперь? Еще живы? – спросила она у Чарлза.

Тот показал ей еще один документ, от июля 63-го, – справку, уведомляющую Вашингтонский военно-исторический архив в том, что Адель Террини и Жан Сенпуан, в настоящее время Туридду Сомпани, по-прежнему проживают в Милане (с какой стати им менять место жительства?) на улице Боргоспессо, 18, где последний имеет частную адвокатскую контору.

Сюзанне Паани понадобилось всего четыре дня, чтобы принять решение: она отомстит за отца. Досрочно взяв отпуск, она сняла деньги со счета и на шестой день из миланского отеля «Палас» позвонила адвокату Сомпани – его номер был в телефонном справочнике, и его мог узнать каждый честный гражданин. Она представилась как дочь капитана Энтони Паганика – Паани и объяснила, что папин однополчанин рассказал ей, сколько они с синьориной Террини сделали для ее отца, как помогали ему, как спасли его в Болонье; она приехала в Италию в отпуск, а в Милан «посмотреть ярмарку», и ей бы очень хотелось познакомиться с адвокатом Сомпани и синьориной Террини, они ведь не откажут ей в такой любезности? Ведь он и синьора Адель Террини, наверное, смогут многое рассказать ей про папу.

Бретонец, ясное дело, ничего не заподозрил: если дочь Энтони Паани обращается к нему с такой нижайшей просьбой, значит, ей ничего не известно о его гнусной роли в судьбе капитана, она знает только то хорошее, что он для него сделал. Он принял ее с нежностью, как старый дядюшка, оба: и он и Адель – расцеловали ее; оба, конечно, постарели, подурнели, Адели скоро пятьдесят пять, а наркотики и прочие злоупотребления, безусловно, не красят женщину, а Туридду уже за шестьдесят, и все свои прежние доблести он утратил, за исключением подлой душонки.

Они поводили ее по ярмарке, где ее заинтересовали известные на весь мир итальянские вина, они тоже проявили к ним недюжинный интерес; она постоянно их обо всем расспрашивала, и они охотно рассказывали, а Туридду все думал, как бы получше выжать этот заморский фрукт, ведь иметь связи в Америке – большое дело; несколько раз они водили ее в кино, приглашали на завтрак, а потом на ужин в «Бинашину». Заведение Сюзанне Паани не понравилось, ей показалась отвратительной эта смесь конюшни и дорогого ресторана, но их она уверила в обратном: ей здесь очень даже нравится – правда, не сказала почему, а причина была в том, что она увидела канал, Павийский подъемный канал, натолкнувший ее на мысль.

Она семь лет проработала в уголовном архиве Финикса, составляя каталог всех преступлений, совершенных в Аризоне с 1905 по 1934 год, от мелких краж до отцеубийства; теоретически она была настоящим экспертом и знала о технике преступлений больше, чем любой уголовник; она отдавала себе отчет в том, что убить сразу двоих очень непросто, но в памяти, как только она увидела канал, сразу всплыл способ, которым воспользовалась в 1929 году жена для убийства мужа и любовницы. Муж часто возил любовницу на романтический, дикий берег Солт-ривер, где в машине постоянно нарушал супружескую верность. Получив эти сведения от частного сыскного агентства, жена одолжила у соседа машину, отправилась в то место и на очаровательном, пустынном пляже быстро опознала мужнин автомобиль. А дальше ей только и оставалось, что подъехать и легонько, даже не поцарапав кузов, столкнуть машину в холодные голубые воды Солт-ривер. Это преступление было раскрыто спустя три года: жена как-то поделилась тайной с одним приятелем, а тот начал ее шантажировать, вымогая деньги; когда же деньги кончились, он на нее заявил. Этот сюжет показался Сюзанне вполне подходящим; конечно, Павийский подъемный канал – не Солт-ривер, но воды в нем достаточно, чтобы достичь задуманной цели. К тому же обстоятельства ей сопутствовали: адвокат Сомпани охотно доверил руль ей. На третью неделю своего пребывания в Милане Сюзанна Паани продумала весь план до мелочей. Разок даже съездила одна в «Бинашину», проехала вдоль берега и пришла к убеждению, что «несчастный случай» должен произойти именно там, возле причудливого железного мостика, напоминавшего одновременно венецианский мост и Эйфелеву башню, – место было очень удобное, потому что оттуда она сразу же могла перейти на другой берег и очутиться на Государственной автостраде № 35, где большое движение и можно проголосовать.

Лишь один раз ее одолели сомнения: это случилось, когда адвокат Сомпани и синьорина Адель Террини (она так и не вышла замуж, оставшись синьориной) повезли ее в Павийскую обитель, где она увидела надгробные скульптуры Лудовико Сфорца по прозванию Мавр и его супруги Беатриче д'Эсте (прежде она о них не слышала, хотя и немного занималась историей итальянского искусства); эта невыразимая красота и торжественное величие потрясли ее настолько, что она готова была встать на колени перед скульптором (в путеводителе она прочитала его имя – Кристофоро Солари) и, наплевав на критику, обвинявшую его в грубом натурализме, поцеловать ему руку от переполнявших ее чувств. Вот в чем смысл жизни, подумала она, – в красоте, вере, торжественности, а не в преступлении и ненависти, и ей сразу же захотелось вернуться обратно в Финикс, к своему «другу по службе», накупить книг по искусству и забыть, и забыть, забыть, забыть, забыть, но когда она перевела увлажнившиеся глаза с Беатриче д'Эсте и Лудовико Мавра на гнусные физиономии Адели Террини и Туридду Сомпани, на их темные очки (наркоманы не выносят яркого света), серые обвислые щеки, когда она снова увидела в каждом их жесте порочность законченных садистов, то поняла, что никогда не сможет забыть. Никогда.

Через два дня они снова отправились ужинать в «Бинашину» – это был намеченный ею «час 0». Все оказалось просто, она все рассчитала, ведь недаром проработала столько в уголовном архиве. В конце ужина, когда те двое, отяжелев от курицы с грибами, горгонцолы и печеных яблок, политых сабайоном, накачивались для улучшения пищеварения самбукой, она поднялась, надела пальто и сказала:

– Пойду покурю на улице.

Они уже знали ее привычку: эта страстная курильщица не может курить в помещении и должна непременно выйти на воздух, хотя бы на балкон.

– Я подожду вас у машины.

Она и раньше так делала: в конце ужина уходила выкурить сигарету, а они еще оставались. А у посторонних создавалось впечатление, что ушли они из ресторана не вместе.

Она выкурила две сигареты, когда они наконец явились на пустынную стоянку машин в окружении высоких деревьев; ох, как же им хотелось спать, они с трудом погрузились на заднее сиденье и тут же задремали, а она села за руль. От «Бинашины» до намеченного места было не более пятисот метров, и, подъехав к нему, она сказала:

– Я выйду покурю, не хочется дымить в машине.

Потом хватило одного легкого толчка, и машина плюхнулась в воду, в Павийский подъемный канал.

 

11

– Можно подойду к окну? – спросила она.

За окном почти рассвело, и ей показалось, что она услышала птичий щебет. Птицы действительно запели в листве деревьев на улице Джардини.

– Нет, – сказал Маскаранти (хоть комната всего лишь на втором этаже, но если она вдруг от отчаяния спрыгнет вниз, то может и убиться: все зависит от падения, иногда метра достаточно).

– Да, – сказал Дука (моралистки вроде нее самоубийством не кончают).

Несколько секунд она стояла в замешательстве.

– Можно, – наконец отеческим тоном разрешил Карруа.

Подойдя к окну, белеющему в рассветных сумерках, она робко улыбнулась.

– Я не убегу. – Она чуть-чуть высунула голову и действительно услышала, как поют птицы в полной тишине, на углу совершенно пустой улицы Джардини, где четыре светофора мигали вхолостую; Милан как будто вымер, его покинули все, кроме птичек, щебетавших на зеленых деревьях.

Дука дал ей немного послушать птичий концерт, потом переспросил:

– Так вы заявляете, что убили Адель Террини и Туридду Сомпани?

– Ну да, она же мне это уже заявила, – вмешался Карруа и потер слипающиеся глаза.

Она кивнула и нехотя отошла от окна, от зрелища этой бесподобной миланской весны на рассвете; снова уселась на стул.

– И вы приехали в Милан из Аризоны, чтобы сдаться в руки правосудия? – Перед девушкой, и к тому же иностранкой, как-то неприлично выказывать свое бешенство.

Но она все-таки что-то почувствовала в интонации и подняла на него глаза.

– Да.

Взяв себя в руки, он спросил:

– Почему? – Он уже знал почему, но причина была настолько идиотская, что требовалось официальное подтверждение.

– Я поняла, что ошиблась, – отчетливо, хотя и очень тихо выговорила она. – Я не должна была их убивать.

Не имея возможности надавать ей оплеух, наорать, пристрелить в конце концов, он лишь повторил, как настоящий садист:

– Почему?

Она растерянно заморгала: какой-то странный допрос.

– Потому, что нельзя, никто не имеет права самолично вершить суд.

Ну вот, именно это он и хотел от нее услышать: нельзя самолично вершить суд, иначе мы в конце концов все перебьем друг друга; а что, подумал он, было бы неплохо. Ее, во всяком случае, он решил добить:

– А что, раньше, до убийства, вы этого не знали?

Она смутилась, но ответила сразу:

– Знала, но мной владел порыв мести, и я не сумела его сдержать.

Дука поднялся, подошел к двери, повернулся спиной к девушке, к Карруа, к Маскаранти, закурил сигарету и глубоко затянулся: очень хотелось успокоиться, быть выдержанным, ведь он все-таки не где-нибудь, а в Главном полицейском управлении Милана, в кабинете высокопоставленного чиновника, и должен собой владеть, но это никак не удавалось.

– Вы даже спать не могли, верно? – мягко спросил он, не поворачиваясь к ней, однако бешенство все равно просочилось в голосе.

Она обрадовалась, что ее так хорошо понимают, и когда он обернулся, то увидел довольно безмятежную улыбку.

– Да, когда ошибаешься, тебе уже нет покоя, пока не поправишь дело.

Дука вернулся на место, не сводя с нее глаз: в ней было все, чем должна обладать кристально чистая женщина, и даже больше, это была просто квинтэссенция чистоты и высокой нравственности – взять хотя бы то, как она ответила на все его «почему», даже монашка так бы не ответила.

Он собрался задать ей еще вопрос, но в кабинет вошел полицейский с газетой в руках – это был свежий, только что отпечатанный и еще пахнущий типографской краской номер «Коррьере».

– Американцы совершили мягкую посадку на Луне, – сообщил Карруа.

На страницах миланской хроники был репортаж о процессе над грабителями на улице Монтенаполеоне: все они заявляли, что не виновны; братья Бергамелли, обвиняемые как зачинщики, сидящие на скамье подсудимых, устроили настоящий спектакль, грозили кулаками адвокату истца, орали ему: «Да как вы смеете?!», острили, балагурили, грубили судье, и Дука подумал, что, скорее всего, их оправдают за недостаточностью улик.

А вот эту ни за что не оправдают за недостаточностью улик, ей дадут как минимум десять лет за двойное преднамеренное убийство, настолько преднамеренное, что она аж из Финикса прилетела, чтобы убить; она на суде не станет грозить кулаком адвокату истца, а скажет прямо и просто:

– Да, я убила их – преднамеренно, я все рассчитала.

Когда на скамье такая подсудимая, присяжным остается только кроссворды разгадывать.

И Дука стал снова задавать ей вопросы:

– Чем вы докажете, что убили их? – Мало ли на свете помешанных: явится кто-нибудь на улицу Фатебенефрателли и скажет: «Я убил Джозуэ Кардуччи». Доказательства нужны.

После семи лет работы в уголовном архиве она, конечно, предвидела такой вопрос.

– Доказательства в кармане моего пальто.

Карруа сумел наконец разлепить глаза.

– Действительно, – подтвердил он, – она сказала мне об этом, как только явилась. – Из кармана ее громоздкого пальто он вытащил два белых пакета – большие, пухлые пакеты. – Это мескалина-шесть. – Он протянул Дуке и знаком попросил у Маскаранти закурить.

Дука вскрыл один пакет: внутри оказался матовый пластиковый мешочек, надорванный в уголке, и Дука, заглянув в дырку, увидел маленькие пакетики величиной с почтовую марку, на которых было четко и ясно написано: «Мескалина-6». Да, теперь все ясно, это была та самая мескалина, которую так тщетно искал Клаудио.

– Как они к вам попали? – спросил он Сюзанну Паани (Паганика): ему действительно было очень интересно это знать.

Все объяснилось просто, такое и раньше было: когда она ужинала с Аделью и Туридду в «Бинашине», к их столику подошел какой-то человек и передал Туридду Сомпани эти пакеты.

– Как он выглядел?

– Невысокий и очень коренастый.

Ну конечно – Ульрико, Ульрико Брамбилла.

– А потом?

– Адвокат Сомпани взял пакеты и засунул их в карман. А потом вытащил и попросил меня: «Положите, пожалуйста, к себе в пальто, а то они такие тяжелые, что оттягивают карманы пиджака».

– Значит, в тот вечер пришел коренастый человек, – повторил за нею Дука, – вручил два пакета и ушел, а Сомпани попросил вас подержать их у себя до дома, потому что они оттягивали ему карман, – правильно я вас понял?

– Да, все так.

Конечно, адвокат Сомпани отдал ей пакеты не потому, что они оттягивали карман, просто таково правило игры: ведь по пути, что угодно могло случиться – какой-нибудь инцидент, стычка с дорожной полицией, – так лучше, если пакеты найдут у кого-нибудь другого, а он от всего отопрется: ничего не знаю, впервые вижу. Согласно тому же правилу, Джованна, явившись к нему на операцию, оставила у него чемодан с автоматом: если вдруг что-то не сработает, то пусть лучше автомат найдут в доме доктора Дуки Ламберти, чем в машине Джованны или дома у Сильвано Сольвере.

– Вы хотите сказать, что после того, как вы сбросили в канал машину, пакеты остались у вас в кармане и вы про них забыли?

– Да.

– А когда вспомнили?

– В Финиксе.

– Как же вы провезли их из Финикса в Милан?

– Никак, я их не вынимала из кармана.

– А если б вас задержали, что бы вы сказали?

– Правду, я же ехала сюда сдаваться, какая разница, кто меня арестует, главное – чтобы правда вышла наружу.

По каменному лицу Дуки нельзя было понять, что его душит нервный смех: какая прелесть, вот порадуется Международная ассоциация по борьбе с наркотиками, узнав, что человек дважды пересек Атлантику, имея в кармане полкило мескалины-6 (лучший способ провезти наркотики – не прятать их, а просто положить в карман пальто и повесить пальто на руку).

А потом стал еще пуще смеяться, по-прежнему оставаясь внешне бесстрастным: подумать только, что приключилось вокруг этой мескалины! Богиня возмездия, прибывшая из Финикса, штат Аризона, убила пресловутую пару и вернулась на родину с мескалиной, даже не вспомнив про нее, а за эти два пакета Клаудио Вальтрага сперва убил Сильвано, решив, что тот их присвоил, затем – Ульрико Брамбиллу, будучи уверен, что пакеты у него, наконец сам попался и потащил за собой в каталажку много важных птиц. Да, сам дьявол, встреться он с Сюзанной Паани, схлопотал бы, как выражаются боксеры, чистый нокаут.

– У меня все. – Теперь Дука отошел к окну: по улице прогромыхал первый трамвай.

Карруа повернулся к Маскаранти.

– Проводи синьорину.

– До свидания. – Сюзанна Паани улыбнулась Карруа. – До свидания, – сказала она Дуке, слегка повысив голос.

– До свидания, – сухо отозвался Дука и немного наклонил голову: до свидания, богиня, спустившаяся с небес, чтобы покаяться и получить – так как будто говорится? – заслуженное наказание.

– Ей и все пятнадцать могут дать, – заметил Карруа, когда она вышла вместе с Маскаранти.

Дука снова посмотрел в окно на проезжавший грузовик.

– Ведь на суде, – продолжал Карруа, – она будет настаивать, что убила преднамеренно, и никакой адвокат не убедит ее солгать, умолчать о чем-то, нет, она все выложит, потому что она дура, круглая дура.

– Прошу тебя, – сказал он тихо, – пожалуйста, не называй ее дурой.

– Почему это? – взъерепенился Карруа. – Сидела дома, за пять тысяч километров отсюда, никто ничего о ней не ведал, к этому сброду никакого отношения не имела, убила двоих мерзавцев, которых сам Бог велел прикончить, так зачем же возвращаться, чтобы получить срок от десяти до пятнадцати? А выйдет конченым человеком, и будет ей уже за сорок. Как же не дура? Дура и есть.

– Нет, прошу тебя, не говори так. – Дука наклонился и стал ему втолковывать, тихо, терпеливо, как ребенку: – Разве не отрадно сознавать, что есть еще на свете такие, как она? Ты бы хотел, чтобы все были, как Сомпани, как Клаудио Вальтрага?

– Отрадно, отрадно, но она же лучшие свои годы проведет за решеткой, и за что?.. Ну не тупость ли?

– Да, она проведет за решеткой свои годы. Но именно за это мы должны ее уважать. Кого ты больше уважаешь – ее, Сюзанну Паани, или «черную вдову» из Меленьяно, которая душила своих новорожденных детей?

Карруа немного помолчал, потом произнес:

– Ее, Сюзанну Паани, только отстань от меня.

– Извини. – Дука устало откинулся на спинку кресла.

– А это что, скажи, пожалуйста? – раздраженно буркнул Карруа, бросая взгляд на входящего Маскаранти. – Зачем ты мне прислал отречение Галилея? Ты ведь знаешь, у меня нет чувства юмора, будь добр, объясни, что это значит.

Дука скосил на него глаза.

– Это значит, что мне надо пятьдесят тысяч в счет моего жалованья. – Пятьдесят тысяч в счет жалованья охотников на карманников и проституток: в одиннадцать возвращаются из Инвериго сестра, племянница и Ливия, ему надо повести их завтракать и что-нибудь им купить в подарок.

– Но тебя же еще не зачислили в штат, – пробормотал Карруа, потом поднялся, открыл небольшой стенной сейф и порылся в нем. – Вот, подпиши. – И протянул ему бланк.

Дука взял деньги; надо успеть купить себе рубашку, а то Лоренца очень расстроится, когда увидит эти обтрепанные обшлага.

Карруа взглянул на него почти с ненавистью.

– Ну вот, теперь ты наш коллега.

Дука засунул деньги в карман.

– Спасибо, можно, Маскаранти меня отвезет?

– Разумеется, синьор. – Карруа с шутовской ухмылкой взглянул на Маскаранти: – Будь любезен, отвези домой нашего нового коллегу.

Маскаранти поднялся и пошел за ним к выходу. Уже в дверях Дука обернулся:

– Ты ничем не можешь ей помочь? Ну сделай что-нибудь, – как-то застенчиво попросил он.

– Что? – рявкнул Карруа.

– Ну хотя бы помести ее в отдельную камеру – не с проститутками...

– А где я ее возьму, отдельную? Клиентура увеличивается, скоро во дворе их будем помещать.

– Тогда, может, ты поговоришь со следователем, объяснишь ему все, – настаивал Дука. – И насчет адвоката... Ведь если ты сам ему позвонишь, то он даст лучшего адвоката, и бесплатно...

Карруа встал из-за стола и буквально заревел, как лев на арене:

– Дука, я – правая рука закона и правосудия! У меня никого, кроме тебя, на свете нет, а смог я хоть чем-нибудь тебе помочь? Разве ты не отсидел три года, хотя всегда мне был вместо сына? Так вот, мне нечего ей предложить, абсолютно нечего, – с горькой усмешкой заключил он.

Карруа прав: им нечего ей предложить. Кроме уважения. Он вышел.