Ребята прокатились, отшибая бока, по высоким каменным ступеням, и, наконец, ударившись об пол, остановились.

— Скорее, наверх! — крикнул Юра, но тут загудела и закрылась, преградив выход, каменная плита.

— Ну, вот. Теперь мы оказались запертыми в гробнице… — вымолвила Уля.

Против ожиданий, они не окунулись в беспросветную темень. В воздухе были рассеяны мельчайшие частицы золотистого света. От этих частиц и проистекало слабое, но всё же достаточное для того, чтобы высветить массивные каменные надгробия свечение.

Вот Юра вздохнул, и собственное дыханье показалось ему таким громким, словно раскат грома. Он даже вздрогнул от неожиданности.

— Вот что называется мёртвой тишиной, — шепнула Уля, и её шёпот тоже показался чрезмерно, и непростительно даже громким.

Целую минуту они стояли, не шевелились, и почти даже не дышали. Но потом сверху донёсся едва различимый, но всё же очень тяжёлый удар.

— ОНО ворвалось в колокольню, — вздохнул Юра.

— Хорошо, что мы всё-таки свалились сюда, — молвила Уля.

— Да — это хорошо, — сразу согласился мальчик. — Думаю, что здесь мы всё-таки найдём ответ на тайну, которую так меня мучит.

— Да, — мрачно проговорила Уля, а про себя добавили: «Или смерть свою здесь найдём».

И они медленно пошли среди надгробий. Они боялись, что их шаги прозвучат в окружающем безмолвии недозволительно громко, но эти-то страхи были напрасны: на полу возлежал такой толстый слой пыли, что их ноги погружались в него, словно в перину, и почти не соприкасались с полом. Так что и шагов не было слышно.

А когда они обогнули очередную, особенно высокую гробницу, то увидели некую фигуру, которая восседала, обернувшись к ним спиной. Волосы неизвестного были совсем седыми, но в тоже время, изливались синевой.

Уля шепнула на ухо Юре:

— Как думаешь, это человек?

А Юра тоже шёпотом ответил:

— Быть может, он и был когда-то человеком, но теперь он точно призрак.

— Интересно, он про нас знает? — пролепетала Уля.

— Знаю, — ответил призрак и стремительно обернулся к ним.

Юра вскрикнул и схватил Улю за локоть. Девочка тоже закричала, и схватила своего друга за шею так, словно собиралась его задушить.

* * *

Лицо у призрака было огромное, раза в два превосходящее человеческое. Но всё же лицо было именно человеческим. И особенно выделялись печальные и огромные глаза. Ребятам казались, что эти глаза не вне, а внутри них — этим глазам была ведома каждая их мысль.

— Ты хочешь узнать, что тебя сюда привело? — спросил у Юры призрак.

Мальчик безмолвно кивнул.

— Ты пришёл, чтобы уничтожить меня, и разрушить колокольню.

— Ой, да что вы, что вы, у меня и в мыслях такого не было! — испуганно забормотал Юра. — Вот хоть у Ули спросите: я никогда такого не говорил.

— Никогда он такого не говорил, — подтвердила девочка.

— Что же, может, у тебя и в мыслях такого не было, однако тот призрак, который в тебя поселился только этого и хотел.

— Ну, вот — видите, призрак, а не я. Так что вы этого призрака изгоните, а меня не трогайте, потому что я вам ничего дурного не желаю.

И печальноокий призрак едва заметно улыбнулся и вымолвил:

— Ты, Юра, обратился к тому единственному, кто может тебе в этом помочь. И причём, только в этом месте — в моей гробнице. А теперь застынь, не двигайся.

Юра замер. Тогда беловолосый призрак начал напевать заклятье на древнем, забытом людьми языке. Тут мальчик затрясся, глаза его закатились, он повалился на пол.

Уля бросилась было к нему, но в тут её голове раздался повелительный голос: «Не вмешивайся!», и она не осмелилась его ослушаться.

А седовласый призрак читал своё заклятье всё громче, и каждое его слово уже уподоблялась раскатам колокола. Юра катался по полу, выгибался, трясся с огромной, невозможной для человека скоростью. А потом он выгнулся с такой силой, что затрещали его кости, и закричал.

Но это был вовсе не Юрин, а какой-то грубый, надрывный крик. Крик этот перешёл в рёв, от которого у Ули заложило в ушах. Девочка зарыдала, но всё же продолжала смотреть на своего друга.

И вдруг из тела Юры вздыбилось нечто чёрное. Это чёрное завизжало, и бросилось на беловолосого призрака, но тот прошептал некое слово и тёмная тварь сгинула без следа.

И стало очень тихо. Уля отчётливо слышала, как колотится её сердце. А потом она бросилась к Юре, и никто её не остановил.

Она звала его по имени, она трясла его за плечи, а он не отзывался. Но когда её горячая слеза упала на его лоб, он вздохнул, приоткрыл глаза и пробормотал:

— Где я?

— Неужели ты ничего не помнишь? — вздохнула девочка. — Мы в гробнице.

— А-а, помню, — поморщился он. — Но неужели это был не сон?

— Нет, не сон, — вымолвил седовласый призрак. — Но злой дух окончательно из тебя изгнан.

Тогда Юра поднялся с пола, и вымолвил:

— А теперь расскажите: кто вы, и что вам от меня нужно.

И вот что они услышали:

* * *

«Не спрашивайте, когда это было, ибо это не важно, а главное, что по человеческим меркам, это было очень давно. И, честно говоря, я уж и сам сбился со счёта — столько лет минуло.

Меня звали Никитой Афанасьевичем, и был я, по мнению людей, искуснейшим архитектором. Возводил и церкви, и колокольни, и хоромы для родовитых бояр и даже для князей. В творениях своих пытался я соединить гармонию природы и духа человеческого, и, кажется, мне это удавалось. Во всяком случае, внутри моих строений люди просветление находили: лечились и телом и духом. Да и внешний вид того, что я возводил, глаз радовал.

И жил в моём времени ещё один архитектор, именем Архип Страшеглав. Был он помимо прочего ещё и чернокнижником, и давно уже продал свою душу дьяволу. И, также как я искал своё вдохновенье во всём простом и возвышенном, как звёздное небо иль заря, так он питался всем извращённым, злым, противоестественным. И, представьте себе, дети, у него было поклонников не меньше, чем у меня. И причиной этому то, что в душе человеческой найдётся место, как и для рая, так и для ада. А тем, кому ад ближе, избирали себе Архипа Страшеглава.

Конечно, до строительства церквей его не допускали, но многие богатеи заказывали ему дома, и он возводил их: одновременно и жуткие, и манящие. Живущие в такие домах, год от года богатели, но безудержно придавались многим порокам, отравляли души свои. Год от года богател и Страшеглав, год от года тёмному своему искусству обучался.

Я тоже не ленился: и задумал возвести колокольню, один вид которой изгонял бы из людей все нечистые помыслы, и возносил их души к самым небесам.

А Страшеглав взялся за возведение огромного дворца, в котором намеривался сам поселиться. Этот дворец он задумал как отражение ада на земле. По его замыслу, каждый увидевший это бесконечно отдалённое от естества строение, должен был отдалиться как от людей, так и от небес, и перейти в услужение тьмы.

Мы начали строительство одновременно. Он работал с огромной скоростью, я же неспешно, оттачивая каждый штрих колокольни. Он громоздил безумные формы, я пытался отобразить простое изящество облаков и звёздного света.

Я был противоположностью Страшеглава, и он ненавидел меня больше, чем кого-либо иного. Наконец ему удалось подкупить власть имущих. Меня обвинили в краже казны, и в ереси, что было самым страшным. Несколько месяцев меня продержали в темнице, на цепи.

Но если вначале мне ещё приносили какую-то еду, то потом вовсе затем и эти незначительные подачки прекратились.

Через какое-то время я почувствовал, что моя смерть близка. Тогда я прочитал молитву, и приготовился отдать Богу душу.

Вскоре мрачная моя темница залилась дивным, сильным светом, который, однако, совсем не вредил глазам. Я подумал, что уже умер, и протянул в этот свет руки, прошептав:

— Иду к тебе, Отче!

Но из света вышел молодой юноша, протянул мне раскрытую книгу, и вымолвил голосом, с которым по красоте может сравниться разве что Млечный путь:

— Прочти…

И я увидел пылающее, словно тысяча солнц слово, запечатлённое на неведомом мне языке. Тем не менее, в одно мгновенье снизошло на меня просветление, и я постиг этот не земной, но ангельский язык. И прочёл слово, слабый отблеск которого на языке людском звучит, как: „Вечность“.

А затем увидел я себя уже лежащим в гробу, и люди плакали надо мною, и почитали как святого, ибо в тот же час, в который я умер в темнице, было открыто, что меня несправедливо оклеветали.

И отнесли меня в лесную колокольню, которая была последним моим творением. Здесь меня и отпели. Здесь и погребли. Но дух мой не отправился не на небеса, ни в ад, он был рядом с телом, которое, усохнув, стало мумией. Я был частью этих стен, мой голос звучал в ударах колокола, мои глаза сияли в куполе.

Ну а Страшеглав, узнав, что лесная колокольня всё-таки достроена, едва сам себя не загрыз от ярости. Не раз и не два покушался он на колокольню, но каждый раз его попытки оканчивались неудачей. Использовал он и чёрную магию, но всё тщетно.

В конце концов, он так себя извёл ненавистью, что почернел, сморщился, да и умер. От тела его исходил такой смрад, что никто не решался к нему подойти, до тех пор, пока он совсем не сгнил. Когда же подошли и дотронулись до скелета, то он рассыпался в прах.

Но Страшеглав не ушёл окончательно из этого мира. Подобно ядовитому змею дух его поселился в земле, там он и ползал, копя силы, и наполняясь злобой.

Помимо того он вселялся и в тех несчастных, который доводилось поселиться в его недостроенном адском дворе. И такова была злоба этого духа, что всякий в кого он вселялся, в скором времени как бы изгорал и умирал в страшных мучениях.

Но главной целью Страшеглава была всё-таки лесная колокольня. С помощью магии он призвал целый легион адских духов, и они вселились в деревья, которые окружали колокольню. Некогда чудесный лес превратился в жуткое, опаснейшее место.

Представьте мою боль: я видел, как люди шли, чтобы обрести душевную гармонию среди этих стен, а обретали страшную погибель на лесных тропах. Я пытался предупредить их, но всё тщетно, ибо был ограничен пределами колокольни.

Дальнейшее вам, в общем, известно. Ведущая сюда тропа заросла и забыта. Колокольня медленно врастает в землю.

Но дух Страшеглава жаждет скорейшего разрушения колокольни. Как только падут эти стены, он сможет достроить свой адский дворец, и вернётся в мир живых, более могучий, чем когда бы то ни было. И тогда воистину темнейшие времена настанут для всех живущих, и много крови прольётся».

* * *

Такими словами закончил свой рассказ призрак Никиты Афанасьевича, но у Юры имелись ещё вопросы. Первый из них был:

— Если даже в меня вселился некий адский дух, то как бы я смог разрушить колокольню? Мне кажется, силёнок не хватило бы. Здесь стены — ого-го!

— Поверь, если бы адский дух полностью завладел тобой, то ты нанёс бы колокольне очень большой ущерб.

— Ладно, но я хочу ещё сказать: в колокольне уже нечисто!

— Ты имеешь в виду, то тёмное, что встретилось вам на пути в звонницу, и так вас напугало?

— Да!

— Так вот, тот, кого вы встретили, носит очень поэтичное имя, Барабашка. Когда-то он служил Страшеглаву, но не очень то преданно, ибо был скорее шалуном, а не закоренелым злодеем. И мне удалось переманить его на свою сторону.

— Неужели это возможно? — изумился Юра. — Ведь он же — адский дух!

— Ну и что же из того? Ведь кого-то можно совлечь со светлого пути, а кого то и с тёмного. Барабашка служит мне с такой же преданностью, как хороший пёс служит своему хозяину. И он обрёл прощение.

— И что же входит в его обязанности? — поинтересовалась Уля.

— Ну, во-первых, стучит в колокол. Это немаловажно: ведь, как вы уже заметили, колокольные удары отпугивают нежить. А во-вторых, развлекает меня…

— Развлекает вас?

— Ну, да. А что же вы думаете: не так уж интересно столько лет сидеть здесь в одиночестве, и никого не слышать.

— И что же он вам рассказывает?

— В основном всякие житейские истории. Очень, кстати, поучительные. Но сейчас у нас разговор не об этом. Знаете ли вы, что ваши родители уже очень волнуются?

— Догадываемся.

— А хотели бы вы попасть домой?

Ребята энергично закивали головами, и уже представляли, что призрак одарит их ковром-самолётом, или вообще — просто моргнёт глазом, и они окажутся в своих кроватках.

Но призрак прочёл их мысли, и вымолвил:

— Нет-нет. У меня нет ковра-самолёта, и вообще — придётся вам возвращаться в город на своих двоих.

Ребята печально вздохнули, а Юра вымолвил:

— А сможем ли? Пропустит ли нас лес?

— Так просто не пропустит. Вам придётся пробиваться.

— Быть может, вы подарите нам какое-нибудь оружие?

— Ну, разве что это…

Никита Афанасьевич бесшумно проплыл к сундуку, который стоял в углу и был выкован из чистого золота. Дунул он на него, и раскрылся сундук. А в сундуке лежал на алой подушечке колокольчик, чем-то похожий на те колокольчики, который вешают первого сентября на шеи первоклассников.

И молвил Никита Афанасьевич:

— К сожалению, у меня только один такой колокольчик. Так что вы идите, взявшись за руки. Слышите? Как только почувствуйте, что нежить к вам приближается, так звоните в колокольчик — нежить этого колокольчика, как зверь огня боится. Не даром сделан он из того же металла, что и большой колокол…

— Спасибо вам, огромное, — кивнул Юра. — А теперь, наверное, нам надо утра дождаться, да?

— Да, пожалуй, — кивнул Никита Афанасьевич. — И спать вы уляжетесь прямо здесь, в пыли. Не бойтесь: пыль мягкая, и спать на ней приятнее, чем на любом перине.

Но ребятам так и не довелось поспеть на пылевой кровати. Дело в том, что сзади раздался шорох. Они обернулись, и увидели нечто чёрное, с огромной зубастой головой, которая замещала собой и туловище. Прямо из этой головы произрастали два огромных крыла. Чудище ухмылялось. Рот у него был огромный, и из него торчали клыки.

* * *

— Вот это и есть Барабашка, — представил чудище Никита Афанасьевич.

Чудище громко рыгнуло, в результате чего из его рта вырвался огромный дымчатый клубок. Ребята закашлялись, и вымолвили:

— Очень приятно…

Из воздуха перед ртом Барабашки материализовался огромная сигарета, он затянулся, а затем, выдохнув ещё одну пренеприятную тучку, обратился к Никите Афанасьевичу:

— Босс, у нас неприятности.

Никита Афанасьевич пригладил свою солидную бороду, и заявил сурово:

— Во-первых, прекрати называть меня боссом!

— Так точно, шеф!

— И не шеф! — праведно возмутился Никита Афанасьевич.

— Ну, а как же?

— Просто по имени отчеству.

— А как вас зовут?

— Не паясничай!

— Я забыл! Так как же?!

Тут сверху раздался грохот.

— Никитой Афанасьевичем меня зовут, — нетерпеливо выкрикнул призрак.

— Слишком сложно. Буду звать вас сокращённо, Н.А. Итак, Н.А., у вас есть ко мне ещё какие-то претензии?

— О, да! Прекрати курить! Немедленно!

— О-о, слушаю и повинуюсь!

Сигарета выплыла изо рта Барабашки, поднялась под потолок, где сложилась в значок: «Курить запрещено», и сгинула без следа.

— Ладно, а теперь, наконец, говори, что случилось, — потребовал Никита Афанасьевич.

— Видите ли, патрон… э-э, Н.А., просто Н.А… Итак, Н.А., плохи наши делишки. Все эти злючки-колючки разбушевались сегодня не на шутку. Такой, понимаете, штурм устроили. Многие из них погибли, но всё-таки пробили брешь в стене.

Тут Никита Афанасьевич вскочил, засиял ярко, и прокричал:

— То есть, ты хочешь сказать, что они уже внутри?

— О, да, мой разъярённый товарищ!

— Прекрати.

— О, да, мой Н.А.! Они уже внутри!

— Так что же ты не звонишь в колокол?

— Как же я могу звонить в колокол, когда я здесь и предупреждаю вас, об опасности?

— Хорошо. Ты предупредил, а теперь лети и звони… Хотя, нет, подожди. Я сам буду звонить, а ты проведи этих ребят по тайному ходу.

— О, с удовольствием. Мне провести их к ловушке с шипами, или к бездонной яме, о добрейший, и справедливейший Н.А.?

— Нет, нет, Барабашка, проведи их, пожалуйста, к выходу, — устало вздохнул Никита Афанасьевич и обратился уже к ребятам. — Вы его не бойтесь. Он дальше подобных глупых шуточек никогда не заходит.

— Да мы и не боимся, — молвил Юра.

— По крайней мере, Барабашку, — добавила Уля.

— Очень даже зря. Я страшный и ужасный. Я очень-очень злой, — серьёзным тоном заявил Барабашка.

— Замолчи! — повелел Никита Афанасьевич, и махнул в сторону Бабашки рукой.

В результате этого рот Барабашки оказался залеплен некой субстанцией. Теперь он не мог говорить, зато корчил всякие уморительные рожицы, которые совсем не подходили к случаю.

А Никита Афанасьевич говорил ребятам:

— Похоже, в этот раз нечисть решила довести дело до конца.

Тут сверху раздался очень сильный удар, и стены содрогнулись. Никита Афанасьевич вымолвил мрачно:

— Да. Очень может быть, что до следующего утра колокольня будет разрушена.

— Как? — изумился Юра.

— Дело в том, что мой противник Страшеглав становится сильнее, а вместе с тем и его слуги наглеют. Это воля Страшеглава подгоняет их на штурм.

— Но ведь мы можем помочь вам? — поинтересовалась Уля.

— Вы? — Никита Афанасьевич задумался, затем вымолвил задумчиво. — Да, пожалуй, но… я не могу вам это доверить! — закончил он неожиданно резко.

— Почему это? — обиженно проговорил Юра.

— А потому, что это грозит вам гибелью. Могу ли я рисковать вашими жизнями?

— А разве нам и так не грозит гибель? — поинтересовалась Уля.

— Вообще-то — грозит, — вздохнул Никита Афанасьевич. — И не только вам, но ещё многим иным людям. Так что ладно, слушайте меня. На самом деле, душа Страшеглава уже давно должна была гореть в аду, но, дело в том, что незадолго до смерти, прочитал он страшное заклятье и вынул из своей груди сердце. При этом ничего в нём не изменилось, так как он и без того многие звали его демоном бессердечным. И заключил он сердце своё в чёрный камень, а камень тот убрал в ларец огненный, а ларец спрятал в тайнике, в подземелье своего дома адского. А ежели найти тот ларец, и ежели камень разбить…

Тут страшной силы удар сотряс колокольню, и по потолку над их головами протянулась трещина. Никита Афанасьевич нахмурился, и закончил:

— И ежели камень разбить, то канет Страшеглав навеки в геенну огненную, и вся его нежить вместе с ним сгинет. Вот и всё что я могу вам сказать. Вы знаете, что это за дом адский, не так ли?

— Да уж, — вздохнул Юра. — Но всё же мы пойдём туда. Прямо вот сейчас и пойдём.

Но тут, несмотря на крайней напряжённую обстановку, Юра зевнул. Глядя на него, зевнула и Уля.

— Вы давно не спали, и вам нужен отдых, — вымолвил трагично Никита Афанасьевич.

— Не нужно нам никакого отдыха! Мы вам обязательно поможем, — возмутился Юра, и опять зевнул.

— Ладно, сейчас будет вам жидкость чудотворная…

Тут Барабашка отплюнул зелёную плёнку, которая стягивала его рот, и тут же затараторил:

— Сейчас шеф приготовит супер-анти-снотворное, но слабонервным просьба не смотреть. Зрелище жестокое, зрелище кровавое. Слышите: детям до шестнадцати просмотр запрещён, так что отвернитесь, или закройте глаза, или…

Но Никита Афанасьевич был так поглощён предстоящим действом, что даже не сделал замечания Барабашке. Он громко и торжественно произнес несколько непонятных слов, после чего… вынул свои глаза.

— Ой! — вскрикнула Уля.

— Да-а, — многозначительно протянул Юра.

— Я предупреждал, а вы не послушались! — насмешливо завизжал Барабашка. — Ваша неокрепшая детская психика не выдержит этого!

Тут в руках у ребят оказались два бокала, Никита Афанасьевич вытянул к ним кулаки, в которых были его глаза, и сжал их. В бокалы засочилась некая зеленоватая жидкость.

Юра и Уля содрогнулись от отвращенья.

— Если у вас появились позывы к рвоте, то вот вам пакетики, — сказал Барабашка, и протянул им два больших картонных пакета.

— Спасибо, не надо, — сдержанно проговорила Уля.

Никите Афанасьевичу показалось, что эти слова обращены к нему, и он вымолвил обиженно:

— Что — не хотите? А ведь, между прочим, это лучшее средство против сна.

— Да мы не к вам, а к Барабашке, он тут нам пакеты предлагает, — произнесла Уля, и поднесла бокал к губам.

От зеленоватой жидкости исходил крайне неприятный запах, к тому же жидкость булькала, и слегка шевелилась, так что и Юра и Уля подумали, что предложенные Барабашкой пакетики очень даже могут понадобиться.

Но и Никиту Афанасьевича они не желали обижать, так что сосчитали до трёх, и одним залпом осушили содержимое бокалов. И, надо же: жидкость по вкусу напоминала апельсиновый сок.

— Ну, как? — осведомился Никита Афанасьевич.

— Вкусно, — сказал Юра.

— Очень понравилось. Большое спасибо, — поблагодарила Уля.

А Барабашка сказал обиженно:

— Вот так всегда! — затем надул картонные пакеты и лопнул их с таким грохотом, будто стрельнул из двустволки.

— А как же вы теперь без глаз? — спросила у Никиты Афанасьевича Уля.

— Да, да, шеф, босс, патрон, начальник, Н.А, как же вы теперь без глаз?! — захихикал Барабашка.

Но в глазницах у Никиты Афанасьевича уже появились новые глаза, которые ничем не отличались от прежних глаз. И он метнул на Барабашку такой гневный взгляд, что тот решил, что лучше замолчать (ну, по крайней мере, на некоторое время).

В это время потолок рассекло ещё несколько трещин, и просунулись в них хищно-извилистые, злобно-шипящие корни.

— А! — вскрикнула Уля, и инстинктивно спряталась за неширокой Юриной спиной.

Юра понял, что ничего с этими чудовищными корнями не может сделать, просто потому, что у него мало сил. И он вытянул перед собой руки.

Руки его тряслись, а в правой руке держал он волшебный колокольчик, про который, честно говоря, совсем забыл.

И в результате того, что его рука тряслась, колокольчик зазвонил. Чистый, мелодичный перезвон наполнил воздух. Корни тут же сжались, и чёрными, безжизненными ошмётками попадали на пол.

— А теперь, наконец, идите. А я буду бороться, — вымолвил Никита Афанасьевич. — Надеюсь, что до рассвета мне удастся продержаться. Барабашка, проводи их.

Призрак Никиты Афанасьевича вздрогнул и превратился в подобие светоносного паруса. Этот «парус» изогнулся, и проплыл вверх через трещину в потолке. И тут же усилился грохот и яростные вопли нежити над их головами, но над всем этим главенствовал звучный голос Никиты Афанасьевича, который читал какие-то заклятья.

Ну а на Барабашке появилось лакейское одеяние позапрошлого века. Огромная шляпа венчала его необъятную, ухмыляющуюся физиономию. Он стремительно прошвырнулся к дальней стене, где нажал на крылышко в барельефе одного ангелочка. В результате этого в стене открылся потайной ход.

— Прошу, господа хорошие! — склонился в изящном поклоне Барабашка.

Тогда Уля шепнула Юре на ухо:

— Теперь я понимаю, почему Никита Афанасьевич его при себе держит.

— Угу, — согласно кивнул мальчик. — С ним точно не соскучишься.