Навалилась полночь. Театрально-огромная, одноглазая Луна нависла над монастырем — внимательно следила за происходящим внизу.
А в монастыре не спали — готовились к обороне: подымали на стены котлы со смолой, выгребали из старых, запыленных хранилищ изъеденное ржавчиной оружие. По сияющей серебром дороге шли к монастырю одинокие или сбившиеся небольшими группами крестьяне — они уже знали о восстании, и собирались примкнуть…
В последние часы Творимир только и делал, что отдавал приказания, перебегал из одной части монастыря в другую, а ему совсем не хотелось этого делать… хотелось остаться наедине с Анной, поговорить, попытаться разубедить в наивной вере во Всесвята. И старый Лорен заметил это — он предложил Творимиру остаться за главного, и Творимир согласился — сам бросился на поиски Анны.
Она сидела на скамеечке возле ворот, и задумчиво глядела в звездное небо.
— Пойдем, пройдемся. — шепнул Творимир.
— Пойдем. Здесь очень хорошие поля.
И вот монастырь остался позади, и идут они по мерцающему росинками полю — словно по звездному небу.
— И что, неужели ничего не помнишь? — неожиданно спросил Творимир.
— Что именно?
— Сожжение свое.
— Меня не сжигали… Во всяком случае, я не помню…
— Ладно, не помнишь, и черт с тобой! Ну, что же ты так холодна?.. Ну, обними, поцелуй меня.
— Нет. — тихо ответила она. — Я люблю тебя как брата. А ты хочешь… Нет — это не хорошо… Ты погляди, как ночь тиха. И не надо в этой ночи никаких бурь.
Некоторое время шли в молчании, и все это время Творимир чувствовал нарастающее раздражение. И вдруг не сдержался — налетел сзади на Анну, схватил ее за плечи, и резко развернул к себе.
— Что ты? — спросила она, и одарила его ясным, совсем детским взглядом.
Творимир пытался перебороть смущение — потому говорил намеренно резко:
— А то! Знаю я все эти религии! Они заставляют человека перебарывать естественные, и Прекрасные устремления. Ну, вот скажи, почему в прошлом воплощении ты сразу отдалась мне, а сейчас жмешься?.. Кому от этого легче — мне, тебе, Всесвяту? Что Всесвяту прибавиться, если ты сейчас сдержишься… И вообще — какая глупость — сдерживаться. Соитие зло — оскопись; еда зло — вырежи себе желудок; внешние образы зло — выколи себе глаза! Что еще — думать зло?! Ну, так — просверли себе в черепе дырку! Бред все это!..
— Зачем?.. — прошептала она тихо. — …Ты почувствуй, как ночь тиха…
— Да не нужно мне это! — раздраженно крикнул Творимир.
Он чувствовал сильную жажду наслаждений, и уже не мог остановиться. В висках бахала раскаленная кровь, в глазах темнело. Говорил он прерывисто:
— Какой смысл в этих тихих «благочестивых» прогулках? Мы можем испытывать чувства куда более сильные, ни с чем несравнимые. Ну, вон видишь плоский камень, он мхом покрыт — на нем сидеть удобно.
— Да…
— Я сяду на него обнаженный, и ты, обнаженная сядешь мне на колени. Я обниму тебе крепко и… потом мы испытаем оргазм…
— Как ты можешь так говорить? Я думала, ты… — голос Анны дрогнул. — А ты такой же распущенный, как и те, кто в монастырь наведывался… Пойми: оттого, что люди не могут сдерживать свои страсти, и идут все их беды. Это так эгоистично — кто-то наслаждается, а кто-то страдает. И тому, кто наслаждается, безразличны страдания иных. Раз есть в мире зло — мы все силы должны отдавать Добру, а не потакать…
— Ну, довольно этих проповедей! Довольно!.. Ты просто не знаешь, о чем говоришь! Через час ты будешь просить еще!..
Творимир совсем не чувствовал себя виновным. Нет — он уверен был, что Анна принадлежит ему, и только ему. А особое раздражение он испытывал к религии — еще раз пробормотал о том, что ей "запудрили мозги", и шагнул к ней с самыми решительными намереньями. Если бы она бросилась бежать — он бросился бы за нею, и повалил на землю; если бы она стала отбиваться — он бы ее скрутил.
Но тут вздрогнула земля — меж ними протянулась трещина. Трещина стремительно разрасталась, из нее валил пар. Это уже и не трещина, а ущелье. До Анны десять… уже двадцать… тридцать метров…
Сквозь беспрерывный грохот услышал Творимир ее жалостливый окрик:
— Что же ты наделал… Зачем сердце страстью расколол…
От волнения на лице Творимира обильно выступил пот, он бормотал:
— …Из головы вылетело, что это — живая планета… И теперь все пошло на перекос… Черт!..
Тут почва сильно передернулась — Творимир заскользил в пропасть. В последнее мгновенье успел ухватиться за травный клубень — но он уже висел над бездной, а травы трещали, выползали из крошащейся земля.
Пот обильно скатывался по лбу, застилал глаза — губы Творимира дрожали, он нервно выдыхал:
— И что же… погибну сейчас, что ли?.. Как нелепо…
Он попытался потянуться, но травный клубень вырвался, и Творимир покатился по отвесному склону. Он пытался вцепиться в землю, но тщетно — движенье было слишком быстрым.
И вдруг склон оборвался — началась бездна с совершенно отвесными, стремительно уводящими вниз склонами. Он ожидал, что на дне увидит свет — света не было, там темными щупальцами клубился мрак.
Сердце Творимира сжалось ужасом, а сам он вдруг зашептал:
— Пожалуйста, не дай мне погибнуть… Я не хочу погибнуть… Я не хочу этого мрака… Ну, пожалуйста, ну прости меня….
И тут он увидел, что в тех черных гранитных стенах, мимо которых он летел — множество маленьких окошечек. Этих окошек было больше чем росинок в поле, чем звезд в небе — десятки, а то и сотни тысяч крапинок. За некоторыми окошками провисал зловещий мрак, за иными — тускло мерцала сама смерть. И, словно железку к магниту, притянуло Творимира к одному из этих окон…
Он ворвался в узенькую, каменную комнатушку. Пребольно ударился о стену, но вот уже вскочил на ноги, огляделся.
От одной стены отделилось чудище. Как и положено, у чудища была клыкастая пасть, когтистые лапы, безумно выпученные глазищи, и чрезвычайно низкий лоб. Чудище прыгнуло на Творимира, а тот извернулся, подставил чудищу подножку — то врезалось в стену. Затем Творимир отпрыгнул к окну — чудище метнулось на него… и вылетело в окно…
Творимир не испытал никакой радости от этой победы — он метнулся в узенький коридорчик. Коридорчик изогнулся под прямым углом, затем — еще и еще. Затем ход раздвоился. Затем — разтроился… Открылось несколько лестниц. Творимир выбрал ту, которая вела вверх. Пробежал не менее сотни ступеней, но тут стало темно — лестница оборвалась, и Творимир полетел вниз.
Ударился о каменный пол. Вновь оказался в маленькой комнатушке, и вновь на него бросилось чудище. Это чудище было куда страшнее и сильнее первого, однако Творимиру удалось заманить его к черному, бездонному колодцу в центре комнатки — там чудовище и сгинуло.
Из этой комнатки открывалось два прохода — Творимир сделал выбор, и вот вновь вилял среди резких, узких углов. Дверка — из-за нее слышалось зловещее шипенье, осторожно приоткрыл дверь — веющая могильным хладом тень метнулась на него — Творимир едва успел захлопнуть.
Затравленно огляделся, и тут приметил — в углу валялся лист с некими письменами. Подобрал, стал разбирать — оказывается, там описывалось, как уничтожить призрачную тварь: надо было собрать некий механизм из предметов, разбросанных в этом коридоре.
Битый час он ползал, собирал некие изогнутые палочки. Потом еще несколько часов, обливаясь жарким потом, согласуясь с инструкцией, собирал механизм. И вот в его руках нечто стрекочущее, дышащее опасным красным дымом. Творимир завопил, и, выставив орудие пред собою, бросился в комнату с призраком — тот забился в угол — красный дым обволок, растворил в себе тварь.
Взмокший, трясущийся от долгого напряжения Творимир усмехнулся:
— Ну, вот — расправился с тобой… теперь дальше…
Но он шагнул к окну. Увидел противоположную гранитную стену — мириады зловещих окошек зияли в ней. Тысячи этажей взметались вверх, тысячи этажей уводили в бездну.
Творимир схватился за голову, и застонал:
— Куда бежать?.. Ведь все это — безумие… Анна, пожалуйста, если ты можешь — помоги мне…
И он замер: несколько минут простоял так — прислушивался. Ответа не было.
Развернулся, прошептал:
— Что ж — буду бежать по этим коридорам; буду карабкаться вверх, сколько хватит сил…
Он побежал по очередному коридору — стены оказались в чем-то темно-липком. Творимир поскользнулся, упал — вымазал ладони и лицо, почувствовал сильное жжение.
Бросился дальше. Жжение усиливалось. Тело Творимира преображалось. Он завопил. Вместо ног и рук вырвались покрытые жесткой щетиной лапы; лицо разорвалось в морду отвратительного насекомого.
Бешеный, неусыпный голод, а еще неконтролируемая жажда спариваться гнали его вперед. Человеческие мысли терялись под могучими инстинктами.
В очередной комнатке его поджидала исполинская крыса — крыса была разодрана. Он уже склонился над смрадной, кровавой плотью — и тут собрал всю волю, и метнулся в окошко.
Удивительно, как протиснулось в это узкое отверстие могучее, жирное тело паука. Но вот он снаружи. Полетел вниз, но окна вновь его притягивали.
"Нет. Не сдаваться!.. У меня не хватит сил вырваться в следующий раз!.. Я навсегда останусь в одной из этих замшелых комнаток, среди насекомых, крыс и призраков!"..
Его почти засосало в окошко, за которым страстно мерцал кровавый свет. Острыми когтями вцепился паук-Творимир в отвесную стену — удержался. Из окошка изгибаясь, вылез розовый слизень, обмотался вокруг задней лапы — титанический рывок вверх — лапа оторвана. Зато Свобода!..
Он несся вверх…
"Только не дай мне пасть в бездну!.. Спаси!!.."
Холодная родниковая вода оросила губы, живительной струей попала в рот. Он сглотнул, кашлянул — открыл глаза. Небо уже окрасилось заревыми цветами, но еще мерцали самые яркие звезды, еще блаженно-тихим, ночным был воздух.
Анна над ним склонилась, смотрела тихо и нежно.
— Анна… — прошептал Творимир. — Я все еще паук?
— Нет, что ты… Ты — человек…
— А пропасть? Ведь меж нами образовалась пропасть, и я в нее пал.
— Никакой пропасти нет, и не было.
— Выходит, все привиделось…
— Да. Ты бросился на меня, но в глазах у тебя помутилось (должно быть, сказалось многодневное перенапряжение), ты споткнулся и упал. Всю ночь я ухаживала за тобой, но только теперь ты очнулся.
— Анна, ты прости меня, пожалуйста.
— Ничего. Я простила. Я за тебя очень волновалась. Но вот, божьей милостью, ты жив. Как самочувствие?
— Хорошо. Пойдем обратно. Сдается — скоро на нас нападут.
Анна подала ему руку, и так — рука об руку, они вернулись в монастырь. Когда переступили ворота — уже совсем рассвело.
В монастырь пребывали все новые и новые крестьяне. Некоторые ехали с семьями, с нехитрым домашним скарбом, на телегах, но большинство пробирались по одиночке, и в стороне от дороги — опасались нападения…
Говорили, что в Бригенграде уже известно о восстании, и что известие это произвело немалый переполох. Чтобы крестьяне бунтовали? Да отродясь такого не было! В спешном порядке собиралось войско, во главе которого встал сам Бриген Марк. И Бриген заявил, что к схваченным бунтовщикам, независимо от их пола и возраста, будут применены жесточайшие пытки. Предводители же восстания будут растерзаны на глазах толпы…
Творимир стоял на монастырской стене. Одну руку он положил на рукоять меча, другую — на каменный зубец. В проеме открывался щедрый полевой простор, пышно клубился лес. Кольцом холодной безмятежности окружали долину горы; самые вершины кутались облачными шапками. Небо было так спокойно и безмятежно тепло, что хотелось плакать — почему же и себе нельзя такой безмятежности?…
К монастырю приближалась большой отряд крестьян. Шли они очень быстро — будто за ними кто гнался.
Лорен стоял рядом с Творимиром и говорил задумчиво:
— У нас в городе есть свои люди. Они почтовых голубей послали. И с голубями весть: уже вылетел отряд карателей. Вихрями мчатся, с минуту на минуту здесь будут…
Творимир ответил:
— Что ж — биться будем до последнего. Всяко — быструю смерть принять лучше, чем…
Лорен жестом остановил его, и окрикнул приближавшихся крестьян:
— Эй, кто такие?!
Тот, который шел впереди, не подымая капюшона, отозвался:
— Мы из нескольких деревень собрались!..
Лорен обернулся к Творимиру, и быстро проговорил:
— Не нравиться мне это. Слишком их много даже для нескольких деревень. Да и идут-то шибко уверено — не по-крестьянски. Сдается, здесь какой-то заговор.
А Творимир стоял бледный, растерянный. В голосе «крестьянина», он узнал Бригена Марка — и все не мог поверить: неужели сейчас вновь придется столкнуться с этим страшным человеком; быть может, все-таки, какая-то ошибка…
— Стойте! — крикнул он.
"Крестьяне" были уже не далее чем в тридцати шагах от стен; и вот шедший впереди скинул ветхую одежду — под ней мраком блеснули доспехи.
Да — это был Бриген! Он завопил:
— Вперед! — и, взмахнув клинком, бросился в раскрытые ворота.
Иные следовали его примеру — так же сбрасывали рванье, и открывались отборными головорезами.
— Во-ро-та за-к-ры-ва-й!!! — возопил Лорен.
Заскрипела, поползла вниз решетка, но уже ворвались в монастырь Бриген и еще несколько воинов. Попавшиеся им под руку крестьяне даже и не поняли, что к чему, а уже пали зарубленные, захлебывающиеся кровью.
Дальше Бриген ворвался в пристройку, где размещался воротный механизм, и там он кого-то зарубил — решетка поползла вверх — остальные молодчики вбежали на двор.
— К БОЮ!!! — завопил Творимир. — НА НАС НАПАЛИ!!! ЗА ОРУЖИЕ!!!
Крестьяне быстро сообразили, что к чему — отчаянье придавало им силы. Возле ворот закипела кровавая схватка. Трещали кости, вопили раненные, практически каждое мгновенье кто-нибудь падал мертвым.
— А вон и конники. — мрачно заявил Лорен.
И действительно: от дальнего леса отделился, и теперь стремительно приближался многосотенный отряд.
— Ну, что стоишь?! — крикнул старец, и встряхнул Творимира за плечи. — Командуй! А иначе — сегодня ночью будут нас жарить над углями!!!
А Творимир обо всем забыл — он глядел на Бригена. И Бриген обо всем забыл. Он увидел Анну, и теперь пробивался к ней.
— Черт! — Творимир прикусил задрожавшие губы. — От этих встреч никуда не деться. Это словно проклятье…
Он тряхнул головой — стряххнул оцепененье. Затем — меетнулся вниз по лестнице…
Уж и не помнил как, но нагнал Бригена. Захрипел страшно:
— Стой! СТОЙ!!!
Бриген резко обернулся — в безумных его глазах перемешались и страх и ярость. Он рявкнул:
— Опять ты?! Ты — мое проклятье! Ты — дьявол!.. И она — дьяволица! Ее сжигали на костре, но она, черт подери — еще жива!.. И она будет моею, черт тебя подери!!!
С этим воплем Бриген налетел на Творимира.
Эта была самая отчаянная, яростная схватка из всех, в которых доводилось участвовать Творимиру. Били на пределе сил, и с предельной скоростью. От клинков летели искры, а сами бойцы, уде получившие множество мелких раны, выдыхали кровавую пену…
А потом их мечи переломились, и они бросились в рукопашную. Били друг друга кулаками, ногами, головами, и вдруг под руку Творимиру попался оброненный кем-то нож. Он сжал нож — бешено рванул на Бригена, хотел ударить его в шею, но тот вывернулся, и удар пришелся в плечо.
Творимир вырвал окровавленный клинок — вновь занес.
И тут взмолилась Анна:
— Нет… Пожалуйста… Не надо… Не бей его… Достаточно уже боли…
Творимир несмел противиться — отпрянул…
Бриген зажал кровоточащую руку, поднялся, но покачнулся, и, не поддержи его Анна, упал бы обратно, в пыль.
— Осторожно! — крикнул девушке Творимир.
— Чего бояться? — молвила она. — Человеку помочь?.. Надо бояться боль причинять…
Бриген сильно вцепился ей в плечо, зашипел:
— Ну, узнала меня?..
— Нет. Извините, не узнала. Но пройдемте — я вам руку перевяжу, а еще вас ждет целебный настой…
Бриген обернулся к воротам. Створки были закрыты. Зарубленные воины лежали вперемежку с крестьянами, а за стенами бесновались конники… Надо сказать, что в этой первой серьезной стычке крестьян погибло куда как больше, чем воинов…
Лик Бригена исказился гримасой злобы, он рявкнул:
— Попался как мальчишка!.. Ч-ч-черт!!! — метнул испепеляющий взгляд на Творимира. — Ну, что со мной будешь делать?..
Подоспел Лорен — пристально, как диковинку разглядывал Бригена. Молвил:
— Ну, уж не отпустим… ваше… хм-ммм… величество! Это ж надо, какая удача!.. — к Анне обратился. — Лечи его. — крестьянам крикнул. — Глаз с него не спускать!
Затем отозвал в сторону Творимира, и там говорил:
— Восстание началось стихийно, и это, конечно, плохо. А всей неожиданности хватило только на взятие женского монастыря. Теперь о нас по всему миру знают, (я имею в виду эту, горами сжатую долину). Вслед за этим, первым войском собирается второе — куда большое. Предстоит тяжелая борьба, и с теми силенками, которые оказались среди этих стен заперты — обречены мы… Но ты выслушай: иные области нашего «мира» остались без присмотра, и сейчас там собираются повстанческие отряды. Главное — до их прихода продержаться. Общаться с ними, указания давать будем, с помощью почтовых голубей… Главное продержаться: три-четыре дня…
Тут крестьяне подволокли небольшую фигурку. Доложили:
— Вот — возле ворот нашли. Это не наш… Что с ним делать прикажите?
Творимир сразу узнал пленника — это был маленький человечек с большим черепом — и Творимир пожал плечами:
— А что с ним делать?.. Ну… посадите под замок…
— Нет… — глаза человечка заблистали искренними слезами. — Я ведь мог с отступавшими бежать, но остался! Я столько боли, столько смертей за свою жизнь навидался! Надоело мне все это! А здесь, у вас, хорошо. Здесь… — он не договорил, помолчал, и добавил. — Пожалуйста, оставьте меня на воле. Свежим воздухом дайте подышать.
Творимир представил унылую, тесную келью, в которую должно было заточить человечка, и поежился, сказал:
— Ладно, пусть будет по-твоему…
Спустя несколько минут Творимир стоял в углу ярко-белой, солнечной комнаты, и неотрывно глядел, как Анна ухаживает за раненым Бригеном. Рана оказалась серьезной — все плечо было разодрано, но Бриген держался молодцом — не издал не единого стона. Анна очень волновалась, и успокаивала раненого нежными речами.
Вот целебная, душистая мазь. Тонкие, легкие пальцы, осторожно втирают ее в разодранные ткани. Еще теплый отвар… наконец, перевязка…
Смертно-бледный Бриген откинулся на белизну мягких подушек, и тут стало заметно, какой же он старый: частые, глубокие морщины бороздили лицо, седые пряди проступали в волосах. А глаза были измученные, усталые, с глубокой, давней тоскою.
Он держал Анну за руку, и шептал:
— Давай уйдем от них. Ради тебя я все оставлю… Мы будем жить в горах…
— Что вы такое говорите? Нельзя уйти от людей. Еще много в людях боли, греха, и в наших силах все это изменить. А уйти никак нельзя, да я и не хочу.
— Скоро здесь прольется очень много крови.
— Да, я знаю. — вздохнула Анна. — Но я не оставлю этих людей…
Бриген метнул на Творимира гневный взгляд:
— Зато мне с этими людьми не по дороге. Так или иначе — ты будешь моей. А теперь вы должны выпустить меня.
Творимир нахмурился, заявил:
— Даже и не думай!
Анна повернулась к нему, и сказала тихо:
— Я прошу выпустить его.
— Что?! Да по какому такому поводу?
— Просто потому, что он хочет уйти. Не в коем случае нельзя лишать человека свободы. Свобода — величайший дар Бога всем нам. Ни ты, ни кто либо иной не смеет лишать человека Свободы… И потому я прошу — выпустите его.
— Да он же… да он…
Но не нашел Творимир, что возразить. Вспомнилось, как страсти ночью поддался, и что из этого вышло. Голову опустил, вздохнул:
— Хорошо… сестра…
Анна подошла, и осторожно пожала ему руку. Обдала своим голосом:
— А за добро и нам добром отплатят. Верь мне…
— Как же!.. Ну, да будь, по-твоему…
Через полчаса Бригена вывели во двор. Творимир распорядился, чтобы подготовили широкую доску, на этой доске, на веревках собирались спустить со стены Бригена.
Узнав, в чем дело, крестьяне начали роптать. Один из них буквально набросился на Творимира::
— Это тебя монашка подговорила, да?
— Я не могу ей противиться…
— На поводу бабы идешь!
— Не говорите так…
— Почему?.. Грубыми мои слова кажутся?.. А о том, что с помощью Бригена можно было грядущий штурм оттянуть, ты не задумывался?.. А о тех, кто при этом штурме погибнет, не думал? Это не грубо?!
— Я не знаю… не знаю… Штурма, так или иначе, не избежать, а так мы, по крайней мере, доброе дело сделаем…
Крестьянин покачал головой, но, видя, что Творимира не переспорить, отступил.
Творимир провожал Бригена на стену, и спрашивал:
— А Землю еще помнишь?..
— Что?.. Какую Землю?..
— Бриген, Бриген — мне ты во всем можешь признаться. Вряд ли найдешь человека более близкого, чем я. У нас так много общего, мы даже любим одну и ту же…
Бриген метнул на него испепеляющий взгляд, прошипел:
— Ты меня сейчас отпускаешь, думаешь — добром за добром отплачу? Нет! Прямо так вот, открыто и заявляю — нет. Жди худшего! Что ж ты побледнел?.. Ну, давай — сбрось меня со стены, сила сейчас на твоей стороне.
— Не стану этого делать, но ты, все ж про Землю скажи.
— Ты все знаешь… Дьявол!.. Да — временами накатываются воспоминанья: страшный мир — гигантские дома, угрюмое небо; летающие в небе железные драконы… Так или иначе — мне тот мир отвратителен! Я хочу остаться здесь.
— Бриген, но ведь ты и этот мир сделаешь таким же!.. Твой город — Бригенград — он и есть воплощение всего самого мрачного.
— Я такой, какой есть. И я не могу себя изменить. Может, я страдаю, но это, черт! — не твое дело… А теперь — отпустишь меня?…
Они уже стояли на стене. Шагах в двухстах за нею, уминая поле, уже расползся обильный, многопалаточный лагерь. Оттуда неслись крики, там гарцевали на конях, воины ставили временные укрепления. На фоне гор, размытый расстояньем, нависал замок Бригена — оттуда подступали все новые и новые отряды…
— Иди! — вздохнул Творимир.
Уже приготовили доску с веревками. При приближении Бригена, крестьяне невольно замолкали, и трепетно гнули шеи.
Вот спустили. Горделиво подняв голову, Бриген устремился к своему лагерю.
Уже третий день продолжалась осада, за все это время не было ни одной атака, зато вражий лагерь неустанно разрастался. В монастыре росло напряжение — никто не смеялся, не улыбался. Все готовились к смерти. Лишь Анна, да еще несколько благочестивых монахинь старались подбодрить простодушным, совсем детским радушием…
А что касается старого Лорена, то единственные, кто видел его в эти дни, были несколько его подмастерьев. Они выбрали одну пристройку, и очень там были заняты; просили, чтобы их никто не отвлекал, и добавляли, что то, что они делают — на общее благо.
А в сумерках третьего дня спорхнул из неба почтовый голубь. Послание было предназначено Лорену, и, ознакомившись с ним, изобретатель сразу поспешил к Творимиру.
Предводитель этого стихийного восстания стоял на стене, и всем видом своим выражал полное отрешение.
— Все о монашке думаешь? — нахмурил седые брови Лорен.
— Да… — глухим голосом ответил Творимир.
— А зря. Она, по крайней мере, делом занята — за ранеными ухаживает. Можно сказать, не отходит от них. И о тебе не думает — некогда. Правильно, между прочим, делает… Я только что получил весть: собраны два больших повстанческих отряда. В каждом — более пяти тысяч человек. Они прилично вооружены, рвутся в бой. Они маршируют практически без останова, но будут здесь только на рассвете послезавтрашнего дня. А завтра — страшный для нас день. Враги тоже обо всем знают. Прежде они и не думали, что восстание примет такой угрожающий характер. Никогда еще, за всю историю, не было ничего подобного. Тут реальная возможность свержения власти… Хотя, никакой возможности и нет! Нам не выдержать завтрашней атаки. Силы осаждающих превышают наши в двадцать, а то и в тридцать раз. Также стало известно, что по дорогам продвигаются осадные машины, завтра они уже будут здесь… В эти дни, я и мои подмастерья создавали оболочку воздушного шара. Завтра, среди двора разведем большой костер — наполним шар жарким воздухом. Надо будет сделать достаточно большую корзину, но на это у нас есть плотники. Чтобы не погибнуть всем, нам придется оставить монастырь по воздуху. Что скажешь?
— Да… я согласен… только, раз уж мы начали… надо держаться до последнего…
— Да, конечно. Но, когда никакой надежды не останется, мы все-таки полетим.
— Хорошо… Начинайте делать корзину.
В ту ночь Творимир не смог заснуть — ни на минуту. Он то глядел на звезды, то прохаживался по двору, и все не было ему покоя. И встретил Анну — она, ухаживая за раненными, тоже давно не спала. Но она ничем не выдавала своей усталости.
И она прошептала тихо:
— Я слышала, завтра бой будет…
— Да…
— И ведь многие погибнут. — она осторожно взяла его руку своей прохладной ладошкой. — …Но зачем? Ты только посмотри, как дивна, спокойна эта ночь. Какая безмятежность, благодать в природе. Ну, почему же люди не могут жить так гармонично? Зачем все эти страдания, боль? Погляди — ведь все у нас уже есть — и мир, и время, и жизнь, и Любовь, и вся Вечность. Так зачем же причинять друг другу боль? Как так можно жить… — и тихая слеза страдания покатилась по ее гладкой щеке. — …Ты только взгляни на этот двор: как тихо и серебристо здесь. Но ведь завтра опять крики боли, удары… Для Человека — естественно Любить ближнего своего, на то он и Человек. Скажи, зачем это восстание…
— Для лучшей жизни…
— Но как же через насилие можно прийти к лучшей жизни?
— Я не знаю, не знаю. Наверное, от меня, как от героя, предводителя, требуются четкие речи, а вот я ничего не знаю, совсем запутался… И ты… вот гляжу я на тебя, и такую нежность, святость детскую вижу, что… так хочется защитить это от всего грубого, злого… Так много в этом мире зла. А ты такая хрупкая и возвышенная…
— Но ведь мы сами создаем мир, в котором живем.
— Знала бы ты, как права! Действительно… Иногда я сам об этом забываю, но — все, что мы видим — это порождения нашего сознания. Это живая планета… и все мрачное, что мы видим — это тоже в нас. Точнее — ты то уже избавилась от этого, через все прошла. А вот мне еще предстоит… Вот если бы я смог избавиться от какого-то тяжкого, грешного чувства в себе — завтра бы не было никакого боя. Ни крови, ни слез…
— Что ты такое говоришь… — шепнула она тихо, нежно.
— Но, должно быть, я — один из создателей, этого маленького, затерянного среди бесконечности мира… И ты, пожалуйста, прости меня, что в этом мире еще зло и боль… Прости, пожалуйста… я постараюсь исправиться… Ты только не гони меня…
— Что ты такое говоришь?.. Ни ты, ни я, никто либо вообще не может Богом назваться. Не в наших силах представить Бога… Может умереть Время, все миры могут в прах обратится, но Бог, который есть Любовь — он вечен. Мы в этом мире только миг; и все наши дела — короткий сполох. Мы можем воспламенить бесконечность, но и бесконечность, также как и время, в конце концов исчезнет. А Любовь останется.
— Ты так говоришь! Ты так уверена в этом.
— Конечно. Ведь Любовь движется всем мирозданием. Разве ты не чувствуешь это?..
— Ну, вот не во мне твоей уверенности. Мысли мечутся — идеи одну иную сметают.
— Но, Творимир, ты посмотри — как ночь тиха…
— Но вот ты прости меня, что завтра кровь будет литься. За всю боль прости. Милая, сестра моя Анна. Ты видишь меня всего, и, если я и сейчас говорю плохо, ты и за это прости. За все, что есть во мне плохого — прости. Если бы я мог тебя защитить от этого грубого, суетного мира!.. — и он пал перед ней на колени. — …И за эту театральность прости, и за пылкие, ненужные чувства прости…
Она положила ладонь ему на голову, и осторожно гладила его волосы, потом опустилась на колени, и также осторожно целовала его в виски. И она шептала:
— Ну, бог с тобою — ты только знай, что за все простила… бог с тобою… А защитить меня… Да кто же мне плохое сделает? Ведь мы же все из Света…
И прошла эта тихая святая ночь. И настал день — отчетливый и жесткий. Кровавый и вопящий — похожий на виденье воспаленного, болезненного сознания…
Мрачный, смертно-бледный Творимир стоял на стене — рядом, такие же угрюмые стояли восставшие. Были здесь и лучники, и мечники. Тяжело, жирно булькала смола в котлах. Творимир припомнил, каких трудов стоило эти котлы поднять, и тошно стало от понимания — эти труды были затрачены на то, чтобы причинить неимоверную боль…
А по дороге, сотрясая землю, накатывались осадные механизмы. Это были массивные, как будто намеренно уродливые вышки, с жирными животами, в которых томились штурмовики. Вышки были как раз под стать стенам, и в верхней части были проемы, из которых должно были высыпать враги. Вышки тащили мулы, причем сверху на них были закреплены толстые дубовые доски — это защищало от стрел…
Творимир опустил голову, прикрыл глаза. Вспомнилось ему, толи где-то читанное, толи самим пережитое:
"Ослепительно яркий весенний день. Свет пышет везде: в воздухе, в ручьях, в последнем снеге; даже черные ветви пропитаны этим светом. Есть чувство сильного, творческого спокойствия. И еще мысль — сильная, как этот свет, вытесняющая все иные мысли:
— Да как же может быть какая-то злоба в человеке, когда мир так прекрасен?.. Как люди могут создавать оружие, которое всю эту красоту вмиг может уничтожить?.. Зачем им эти Огромные технологии, когда они не научились Любить друг друга?.. А человек, прежде всего, должен стать Человеком"
И вот стоял Творимир на стене, глаза прикрыл, голову опустил — вспоминал тот весенний свет, и жаждал, чтобы и вышки, и вся злоба разом исчезла: "Если этот мир родился из моего сознания, так пускай перестроиться в лучший…"
И, когда он поднял голову, то увидел, что и вражий лагерь, и осадные машины пропали. Но лишь на мгновенье — это, оказывается, ветер высокими столбами пыль поднял, закружил, повыл, но и унесся — пылевая завеса спала, и вот снова и лагерь, и осадные машины — они уже совсем близко.
— Да. Все верно… — устало прошептал Творимир. — Это мое желание от боли избавиться — как ветер, а мысли — пыль. Ведь в глубине моей все-время смятение, неуверенность, метания, порывы, жажды остаются… Если бы смог это преодолеть, стать как Анна… Раем бы все тогда стало… Но не могу — слаб. Стало быть, будем воевать, мучаться…
А за его спиной, во дворе трещал большой костер; над костром, привязанный толстыми канатами к шестам, надувался большой воздушный шар. И корзину сделали значительную — по крайней мере двести человек могли в нее набиться.
Описание любой битвы возможно с двух позиций: либо с позиции участника сражения, либо — отстраненного наблюдателя — этакого божества войны рассеянного в воздухе.
В первом случае откроется лишь незначительная часть происходящего. Участник видит ту часть боли, злобы и страха, которая вьется вокруг него — он часто сам ничего не понимает, и превращается в тварь, которая только и думает, как бы сберечь свою жизнь. При этом и чувства и мысли предельно упрощаются — отрывистые, они хаотично мечутся вокруг спасения своей жизни.
Во втором случае возможна некоторая объективность: можно четко заявить, какой отряд куда пошел, кто кого зарубил, и какой момент в битве был переломным. Однако такой взгляд всегда преступно холоден — любая человеческая смерть, по сути — ни с чем несравнимая трагедия, а короткая строчка подобная: "при взятии того-того, того-то погибло столько-то…", похожа на скоропись бездушного железного механизма…
Хаос — самое емкое описание любой битвы. А битва с четко составленным планом — это хорошо описанный хаос. Но в любом случае: хаос остается хаосом.
Осадные орудия приблизились настолько, что в них можно было метать стрелы. И метали. Наконечники стрел были пропитаны смолой — они врезались в башни, но те были чем-то пропитаны, и не загорались. Если же огонь все-таки появлялся — открывались маленький оконца, и из них ведрами выплескивалась заранее припасенная вода…
Метали стрелы и в тягловых мулов, но, те были защищены дубовыми досками и ничего не чувствовали. Когда их разделяло не более двадцати метров — ливанули котлы с кипящей смолой. Едкая, дымная жижа разлилась по земле, попала под копыта животных, и те заорали, задергались. Но этих мулов долго, с тяжкими побоями обучали, и они, преодолев животный ужас, продолжили движенье.
Еще несколько котлов перевернуто. Тут несколько мулов не выдержали — понесли в сторону, и одна башня, выявляя непрочность конструкции, опасно накренилась. Зато вторая была уже рядом. В верхней ее части неожиданно открылось множество окошек, и оттуда, туго, надсадно рвя воздух метнулись стрелы. Стоявший рядом с Творимиром крестьянин страшно закричал — стрела вошла ему в лицо, возле носа — и наконечником вырвалась в нижней части черепа. Он побежал, упал, вдруг резко вскочил, и упал уже окончательно. Были и еще раненные и убитые.
Монахини, в числе которых была и Анна, подхватывали тех, кому еще можно было помочь, и тащили из бойни… Вновь ливень стрел — на этот раз крестьяне укрылись за зубцами, однако ничего не смогли поделать с протянувшемуся к их стене мостком. По этому мостку забахали кованые железом сапоги — воины ворвались на стену, и, как и положено тем, кто бежит в первых рядах — погибли. Однако — напирали все новые и новые.
В нижней части осадной башни открылась дверь, и теперь в нее вбегали четко выстроенные колонны из лагеря. В них со стен сыпали стрелы, кое-кто падал, но большая часть, перепуганная и озлобленная, все же достигала цели. Внутри башни они взбегали по лестнице, и дальше — вырывались на стены, где ярился бой.
Перед Творимиром, одна за другой появлялись перекошенные, окровавленные морды. Он иступлено рубил, и был забрызган кровью — на демона походил.
Какой-то мужик, израненный, но еще дерущийся, вопил:
— А-А-А! Живыми не дадимся!!! Бей их! БЕЙ!!! Наши-то идут!!!
Но «наши» должны были подойти только на следующей рассвете, а тут, еще прежде чем наступил полдень — восставшие были согнаны со стен.
Они отступали медленно, и на каждом шагу оставались тела. Каждый крестьянин, несмотря на то, что не имел ни брони, ни путного оружия, забирал двоих, а то и троих выученных воинов — но с осадных башен сыпали все новые и новые…
К часу дня стало ясно, что восставшие обречены, и что должны подойти на следующий день отряды обнаружат только развороченный монастырь…
— Отходим!!! — что было сил закричал Творимир. — К шару!!! Улетаем отсюда!!!
Среди ворвавшихся в крепость был и Бриген Марк. Он получил несколько значительных ран, но, казалось — совсем не чувствовал боли, он тоже вопил:
— А дьявол! Не уйдешь!!! Стреляете по шару!!! Где же эти лучники?!
У шара кипела напряженная работа. Монахини (а в их числе и Анна), укладывали в корзину раненых, но раненых было слишком много, они не умещались, они вопили — они молили о забвении. А были еще и живые, и им тоже надо было разместиться в корзине.
Уже у самой корзины звенит сталь. Там столкнулись Творимир и Бриген. С лязгом схлестнулись их мечи — высекли искры, но клинки переломились. Тогда они схлестнулись в рукопашной. Вопя, избивая друг друга, покатились под напряженными ногами.
— Щенок! — хрипел кровавой пеной Бриген. — Дьявольский Щенок! Сейчас я тебя загрызу!..
— Вечно ты на моем пути! Умри! Умри! Умри! — забыв о всякой благодетели, вопил Творимир.
Тут юркнул к ним Лорен. Старый чародей ловко сыпанул на лицо Бригена некий зеленый порошок — тот выпустил Творимира, и, червем извиваясь, вопя, забился на земле.
— В корзину… — быстро шепнул Лорен.
Корзина была набита до предела. Некоторых держали на руках, а где-то под ногами стенали раненые (на них, правда, старались не наступать). Последние, а в их числе Творимир, взобрались на бортик, и там отбивали частые удары воинов.
— Рубите канаты! — крикнул Лорен.
В дело пошли заранее приготовленные, тяжелые топоры. Корзина накренилась — кто-то едва не вывалился… но вот шар получил окончательную свободу и начал медленный подъем (сказывался перегруз).
Творимиру показалось, что Анна осталась внизу — сердце болезненно сжалось — огляделся — так и есть — рядом ее нет. И, несмотря на то, что они поднялись уже метров на пять — он готов был прыгнуть вниз, за нею.
Но вот, сквозь общий болезненный рев услышал ее голос — она успокаивала раненого, но с другой стороны корзины.
И наконец подоспели воины-лучники. Несложно было попасть в такую крупную цель как шар. И уже из многих дыр со свистом рвался жаркий воздух. Все же шар продолжал подъем — был уже на высоте метров пятнадцать — он поднялся над стенами, и ветер понес его в сторону.
— Плохо дело… — сказал Лорен. — Еще несколько таких пробоин, и мы грохнемся. Да итак — далеко нам не улететь.
Тогда Творимир перегнулся вниз, и закричал:
— Э-эй, Бриген!!! Если твои люди не перестанут стрелять, мы все упадем и разобьемся! И Анна вместе с нами! Слышишь?!
И Бриген слышал. С распухшим лицом, с почти ослепшими от зеленого порошка глазами, он смог подняться, и он крикнул:
— Прекратите стрелять!
Бригену привыкли безоговорочно подчиняться — поэтому и этот приказ был незамедлительно исполнен.
Переполненный испуганными крестьянами, отданный на волю ветра шар продолжил свой полет, а за ним, по полям уже скакал большой конный отряд.