Сильный, жаркий ветер гнал над Краснодоном тяжёлые, тёмно-сиреневые тучи, и казалось — вот-вот начнётся долгожданный дождь, но дождя всё не было. А ветер не давал прохлады, было очень жарко и душно. Ветер вздымал с улиц пыль, и она клубами носилась в воздухе, попадала в рот, скрипела на зубах…

С какой-то невыносимой, несносной медлительностью тянулось оккупационное время.

В один из первых дней этой ненавистного нового порядка, прямо при свете дня Серёжка Тюленин пробежался по своей улице, и везде, где это было возможно, сорвал вражеские листовки. При этом он не соблюдал никаких мер предосторожности, и только по какому-то высшему проведению не был никем замечен. Сорванные листовки он запихал в карманы, и некоторое время глядел на немецких солдат которые, разморённые жарой, прохаживались на некотором расстоянии от него, и лениво о чём-то переговаривались.

Юноша сжал кулаки, топнул ногой, и сплюнул, и всё это от того, что он чувствовал, что делает слишком мало для того, чтобы выгнать эту нечисть из родного города.

Вот перескочил через забор и прошёл по пустующему дворику хижины, в которой прежде жил его хороший друг Витя Третьякевич. Но и сейчас, когда город наводнили части немецкой армии, этот домик пустовал, так как он, также как и многие иные домики района Шанхай слишком был неказист, и не приглянулся для постоя никому из вражьей солдатни.

Этот дворик был сквозным, и другой своей стороной выходил к довольно-таки глубокому и крутосклонному яру.

И сейчас Серёжка Тюленин вспомнил, как он вместе с Витей сидел здесь, на вынесенным из дома стульях, и разговаривали о перспективах развития воздушного флота. И тут увидели Витину бабушку Нюсю, которая с трудом шла наверх по склону яру, и говорила: «Ой, мочи нет!». Они бросились к ней, подхватили под руки, и помогли подняться.

А теперь Серёжка остановился у склона, и некоторое время смотрел своим пламенеющим взглядом на те невзрачные хижины, которые построили вдоль этого яра. А в окончании яра виднелось здание бани, которое достроили только незадолго до войны, и которое на фоне всех этих бедных лачужек казалось настоящим дворцом.

И вот приметил Серёжка, что к зданию бани подкатила лакированная, блещущая своей вороньей чернотой под сиянием раскалённых небес легковая машина. Из этой машины вышел немецким офицер, и, размахивая руками, оживлённо начал разговаривать с другим немцем, и с каким-то мужичком — по-видимому, с предателем из местных. Но из-за дальности Серёжка не мог разглядеть их, не мог и услышать, о чём они говорят. Но всё же ему показалось, что разговор может быть весьма важным и решил его подслушать.

С чрезвычайным проворством сбежал он по склону яра, выделывая при этом такие прыжки, что, окажись на его месте какой-нибудь менее ловкий парнишка, так непременно упал бы и сломал себе какую-нибудь конечность.

Но Серёжка успешно достиг дна яра, и, пригибаясь, бросился в сторону бани. Он бежал, взметая пыль со дна собиравшегося здесь весной и давно пересохшего озерца.

Со стороны Серёжка весьма напоминал партизана, готового вступить в бой. А на самом деле он очень жалел, что у него нет оружия, чтобы расстрелять тех стоявших возле бани немцев и предателя.

Но вот он добежал до окончания яра, и начал карабкаться по склону, над которым возвышалась баня.

Между прочим, обратил внимание и на большой пень, который остался от росшего здесь когда-то тополя; безжизненные корни этого дерева выпирали из сухой земли, а под ними была небольшая пещерка. Эту пещерку Серёжка запомнил, как запоминал он и многие иные детали — подумал, что в дальнейшем она ему может пригодиться.

Вот он достиг верхней кромки яра, там повалился в траву, и пополз вперёд. Остановился он только тогда, когда до подходившей к зданию бани грунтовой дороги можно было уже рукой подать.

Оказывается, немецкий офицер отсчитывал мужичка из местных предателей. Офицер кричал очень эмоционально, размахивал руками, а стоявший рядом с ним переводчик излагал всё это ничего не выражающим, усталым голосом — по-видимому, его достала жара и духота.

Немецкий офицер был очень недоволен тем, что побывавшая здесь незадолго до него комиссия обнаружила, что в одном из помещений бани протекает крыша.

Мужичок пытался оправдываться:

— Что же вы так сердитесь, господин начальник? Ведь сейчас дождичка нет.

Офицер поглядел на небо, по которому плыли тёмно-сиреневые тучи, и заорал, что дождь вот-вот может начаться, а потом переводчик добавил:

— …а первые солдаты доблестной немецкой армии должны вселиться в здании бани уже сегодня.

Тогда мужичок смущённо пробормотал:

— То есть как это — сегодня? Ведь договор был только через три дня…

Это замечание привело немецкого офицера в такую ярость, что он начал багроветь; а со стороны казалось, что он не только багровеет, но ещё и раздувается. Так что Серёжка даже подумал: «Ну давай — лопни, что ли, от злобы своей!»

Но офицер не лопнул, а только извлёк из ноздрей своих протяжный шипящий звук, и рявкнул то, что было переведено так:

— Не умничать! Чтобы к сегодняшнему вечеру крыша в указанном помещении была завершена!

Затем офицер и переводчик сели в машину, и та, взметнув из-под задних колёс облака пыли, помчалась по дороге.

Стоявший возле бани мужичок закашлялся, и, убедившись что никого поблизости нет (Серёжку он конечно не заметил), выругался; затем он направился в здание бани, где, по-видимому, работали какие-то люди.

Ну а Серёжка отполз немного в сторону, и там уже поднялся в полный рост, и пошёл в степь, которая начиналась сразу за баней.

И тут раздался окрик:

— Эй, Серго!

Серёжка хорошо знал этот голос, и обернувшись, улыбнулся. Он несказанно был рад встречи с друзьями. К Серёжке приближались Володя Куликов, Леонид Дадышев и Степан Сафонов, который незадолго до оккупации вернулся из посёлка Краснодон в одноимённый город.

А окрикнул его Лёня Дадышев, с которым Серёжка, так же как и с остальными ребятами из этой компании безрезультатно пытался поступить в летную школу в Ворошиловграде.

Лёня Дадышев являл чертами своего лица ту стать и южную, темпераментную энергию, которая характерна для жителей Кавказа. И не даром — ведь отец Лёни по национальности был азербайджанец. Ну а при рождении его нарекли Али Ассалулла-Оглы. Правда, в Краснодоне его так иногда звали только мать да отец, а друзья говорили просто: «Лёня».

И Лёня обратился к Серёжке Тюленину со следующим вопросом:

— Куда направляешь?

— В степь…

— Так мы тоже в степь! — стремительно проговорил Лёня, и выкрикнул, меча из глаз молнии. — Собирать оружие! Чтобы бить этих гадов!

Володя Куликов оглянулся, и произнёс:

— Ты бы всё-таки потише. А то ведь и услышать могут.

— Ну и пусть слышат! — проговорил Лёня сурово.

На это Стёпа Сафонов заметил:

— Надо всё-таки соблюдать конспирацию. Ведь мы не в космосе…

Вообще космос был любимой темой Стёпы Сафонова: про планеты, звёзды и далёкие галактики он мог проговаривать долгими часами и при этом не чувствовать никакой усталости.

В своей тетради он тщательно вырисовывал звездолёты будущего, и любил фантазировать про то, какие сокровенные и прекрасные тайны раскроет человечеству вселенная, когда люди ступят в её глубины.

И вот теперь, когда они шли по степи и выискивали места недавних боёв, Стёпа говорил:

— Космос — это прекрасно…

— Да — это действительно прекрасно, — улыбнулся Володя Куликов.

А Стёпа Сафонов продолжал говорить со всё тем же глубоким, искренним чувством, своим совсем ещё молодым, почти детским голосом:

— Для меня космос — это действительно самое-самое прекрасное. Я очень хочу выучиться на лётчика, потому что нет ещё такой профессии как космонавт. Но я точно знаю, что лет через десять уже будут набирать людей в космонавты. И кого, думаете, туда будут брать в первую очередь?

— Конечно же — лётчиков! — воскликнул Володя Куликов и вспомнил заявление которое написал немногим больше месяца тому назад: «Прошу принять меня в спецшколу ВВС, так как я окончил 7 классов и желаю учиться в данной школе, чтобы в будущем громить врага, посягнувшего на рубежи нашей Родины, с воздуха».

— Да, именно лётчиков, — с выражением какого-то самозабвенного, мечтательно счастья произнёс Стёпа Сафонов. — И надо очень стараться, и стать самым-самым лучшим лётчиком, чтобы точно попасть в космос!

И тут Серёжка Тюленин проговорил таким тоном, в котором мрачность сплелась с колоссальной жизненной энергией:

— Но если мы не одолеем этих гадов, которые по земле наших расползлись, то не будет никаких полётов в космос… А если и будут — то не для нас.

А Лёня Дадышев поддержал его:

— Да — полетит в космос нация захватчиков, гнусных убийц; а все остальные нации будут их рабами… Ну уж нет! Лучше умереть, и никогда в космос не летать, но только не допустить такого!

И все, конечно же, были согласны с ним. И чувства у этих юношей, а по сути своей почти ещё мальчишек, детей, были такие: вот сейчас мы все силы отдадим, чтобы снести эту фашистскую чуму, а уж потом, как и намечали до войны, будем готовиться к полётам в космос.

Между тем, Володя Куликов заметил, что карманы и без того широких Серёжкиных штанин оттопырены, и он спросил, что там у него.

— Так это фашистские листовки, которые я на нашей улице нарвал. Совсем про них забыл. Надо бы из здесь сжечь.

У Серёжки нашлись и спички. И вот он вывалил сорванные со столбов и с заборов смятые листовки, и бросил их на землю с таким отвращением, будто это была самая гадкая вещь на всём белом свете.

Затем Тюленин поджёг фашистские листовки. Он глядел на языки этого небольшого костерка, и говорил:

— Фашистские гады решили в бане устроить казарму для своих солдат.

— Сжечь! — выкрикнул Лёня Дадышев.

И каждому из стоявших возле этого небольшого, никому кроме них неведомого костерка показалось, что именно он выкрикнул: «Сжечь!»

Они переглянулись, и увидели в своих глазах свет того счастья, которое появилось от осознания того, что вот и они наконец-то могут сделать что-то действительно значимое в борьбе с врагом.

Костерок ещё не догорел а они, нетерпеливые, пошли дальше. И по пути обсуждали детали предстоящего дела.

Володя Куликов говорил:

— Поджигать надо под покровом ночи.

— Да, пожалуй, под покровом ночи, — кивнул Серёжка Тюленин, который готов был поджигать и днём, на виду у всей фашисткой армии.

Серёжка чувствовал в себе такую силу, будто был он сказочным богатырём, который один мог разметать всех ворогов…

* * *

Ребята долго ходили по степи, обсуждали детали предстоящего дела, и размышляли на тему того, кого бы ещё к этому делу можно было бы подключить. Вообще-то много было кандидатур, многих хороших ребят они знали, но пока что решили остановиться на Радике Юркине, с часто общался Стёпа Сафонов.

И, наконец, дошли до такого места, где проходил бой. Это был один из тех безымянных, маленьких боёв, которые беспрерывно возникали по всей протяжности советского-германского фронта, и обречены были на забвение, так же как и многие погибшие в них бойцы.

Сколько их Алёш, Вань, Андреев или Василиев оставалось не погребёнными в полях, в лесах? Таких, которых ждали дома родные, любимые; таких, которых приняла земля, но родные никогда не дождались и не узнали, где они встретили свой смертный час.

В том месте, куда вышли Серёжка Тюленин, Лёня Дадышев, Стёпа Сафонов и Володя Куликов, земля была разворочена от частых артиллерийских попаданий, и кое-где ещё хранила ссохшиеся тёмно-бурые пятна от крови.

…Их некому было похоронить, оставшихся здесь навсегда бойцов, потому что выполняя приказ стоять до конца, прикрывая отступление наших войск, они и стояли до самого конца, и погибли все. А если и остался кто, то всё равно не мог похоронить своих товарищей, потому что израненный, едва сам мог уползти по степи, и укрыться в каком-нибудь хуторке у хороших людей. А может и не успел этот боец отползти, а был схвачен, и поставлен в колонну с такими же как он военнопленными бойцами, схваченными фашистами на местах таких же вот маленьких и больших сражений, когда Советская армия пусть и временно отступала…

И здесь, не погребённые, лежали убитые бойцы Советской армии. Не только раны, но и страшные следы разложения делали их черты уже практически неузнаваемыми. Воздух был очень тяжёлым, практически невозможно было дышать, и совершенно невозможно было всех этих людей похоронить.

По-видимому, выполняя приказ своего командования, немецкие солдаты взяли у убитых бойцов их оружие и документы.

Но пришедшие на это страшное место ребята знали, что всё равно фрицы действовали поспешно, и что-нибудь пропустили. И пока у них хватало сил, они ходили, ворошили землю, а иногда и переворачивали тела… Потом отбегали подышать свежим воздухом, и возвращались продолжать эту страшную, но необходимую работу.

Больше всего было найдено патронов — пистолетных, автоматных и даже пулемётных, а ещё нашли гранату и пистолет.

С этими сокровищами направились обратно, в сторону Краснодона, и по пути договаривались, что в девять вечера встретятся во дворе пустующего домика Виктора Третьякевича.