Таинственный незнакомец открывает молодому астроному ужасающую правду о грядущей судьбе человечества. Верить ли пришельцу из будущего или… продолжать заниматься своим делом?.. Бойцовый Кот Гаг наконец-то встречает в лукавом мире земного Полдня настоящего человека. Он даже готов отдать этому загадочному русскому свой автомат… Зона Посещения в России гораздо опаснее Хармонтской, но стоит ли нашим сталкерам рассчитывать на Золотой Шар?.. У начальника канцелярии Хрона Монадовича Вия только одно заветное желание, а у программиста НИИЧАВО Саши Привалова лишь несколько мгновений, чтобы его остановить… Эти и другие захватывающие истории – в новом сборнике из цикла «Мир Стругацких»! Первая книжная публикация найденного в архивах рассказа Аркадия и Бориса Стругацких «К вопросу о циклотации»!
© Бариста А., Белаш А., Белаш Л., Вереснев И., Владимирский В., Гелприн М., Головлёва Н., Громов А., Золотько А., Клещенко Е., Крич Ж., Матюхин А., Минаков И., Никитин Д., Остапенко Ю., О`Рэйн, Стругацкий А., Стругацкий Б., Таран А., Тихомиров М., Шатохина О., Щетинина Е., Яровова Л., Ясинская М., 2017
© Состав и оформление. ООО «Издательство «Э», 2017
* * *
От составителя
Приступая к составлению этого сборника, я не был уверен, что нам удастся его собрать. Не оттого, что текстов по мотивам творчества АБС пишут мало – их как раз великое множество. А потому, что создать достойное произведение «по мотивам» очень и очень нелегко. А когда речь идет об АБС с их многогранной философией, уникальной стилистикой, фирменным юмором, с их героями, наконец, – в особенности.
Когда коллеги предложили мне участие в этом проекте, я для себя решил, что соглашусь лишь при условии, что сборник будет основываться не на рассказах мэтров. Что произведение мэтра попадет в него только и только в том случае, если выдержит конкуренцию. Об этой конкуренции я в двух словах сейчас расскажу.
Принято считать, что последним явлением в русскоязычной фантастике была так называемая цветная волна. Читая многочисленные критические статьи на эту тему, можно прийти к выводу, что после цветной волны, которая пять, а то и десять лет назад отцвела, короткую форму стали писать исключительно подмастерья. Некая безымянная толпа, производящая на свет литературу второй, если не третьей, свежести.
Более того, подобный вывод мне не раз приходилось слышать от весьма эрудированных читателей. «Назовите мне имена, – неоднократно слышал я. – Кто может сравниться с последними могиканами из цветной волны – с Дмитрием Колоданом, Шимуном Врочеком, Иваном Наумовым, Кариной Шаинян и еще десятком талантливых авторов, которые почему-то в последнее время пишут крайне и крайне редко, короткую форму в особенности».
Я называл имена, давал ссылки, но в ответ, как правило, слышал – «мы таких не знаем». Немудрено, потому что для того, чтобы знать писателя, надо его читать.
Я горжусь тем, что на этот раз сборник составлен преимущественно из произведений именно тех, кого «мы не знаем». В нем нет ни одного «громкого имени». Зато в нем есть тексты. И с моей точки зрения, – а это точка зрения практикующего рассказчика, – отличные тексты.
Оговорюсь: составить сборник из сплошных шедевров невозможно. Литературный хит – товар штучный, на конвейере хиты не производятся. Поэтому в каждом сборнике, кто бы и по какой бы методике его ни составлял, найдутся тексты разного уровня.
Я горжусь тем, что в этот сборник нам удалось отобрать с десяток рассказов, про которые я – не как составитель, а как читатель – могу сказать: «Это отличный текст». Я не стану их сейчас перечислять, потому что мое читательское мнение, как и любое прочее, субъективно, а значит, другим наверняка понравятся те рассказы, которые мы сочли достойными включения в сборник, но я лично оценил ниже конкурентов.
Итак, из почти сотни поступивших нам произведений мы отобрали те, которые составительская команда посчитала лучшими. И авторы этих текстов не только опытные Юлия Остапенко, Александр Золотько, Елена Клещенко, Марина Ясинская, Игорь Минаков, а также те, кто сейчас стремительно взбегает по литературной лестнице вверх. Ольга Рэйн, Елена Щетинина, Женя Крич, Александр Матюхин, Агата Бариста, Андрей Таран – обратите внимание на эти имена, уважаемые читатели. И на написанные этими авторами произведения.
Напоследок позвольте сказать, что составители и авторы потратили немало времени и сил на то, чтобы выпустить качественный – подчеркиваю, качественный! – сборник, охватывающий широкий спектр из наследия АБС. Мы надеемся, что нам удалось решить поставленную задачу. И сообща взять планку, установленную на весьма значительной высоте.
Ну а судить об этом, дорогие читатели, вам.
Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий
К вопросу о циклотации
Я обрабатывал дневники за складным столиком. День был жаркий, и я сидел в ватных штанах и сапогах, но голый по пояс.
Этот человек вышел из-за палатки и остановился в нерешительности, поглядывая на меня исподлобья. Я не очень удивился, то есть не удивился его появлению. К нам иногда заходили гости: чабаны, молчаливые деликатные люди; туристы, изможденные, как солдаты на походе; местное начальство, верхами, на громадных лошадях. Но таких посетителей я еще никогда здесь не видел. Он явно не был ни балкарцем, ни кабардинцем, ни карачаевцем, внешность у него была чисто русская, более того, сугубо городская: бледные щеки, модная прическа, хорошо вымытые руки. И одет он был странно – в отличный современный костюм и остроносые туфли. Это в ста километрах от ближайшего города, в мокрых горах, где дороги грязны и разбиты. Он не поздоровался. Он просто спросил:
– А вы что делаете?
Было такое впечатление, будто он только что задавал этот вопрос другим людям.
– Работаю, – ответил я немного растерянно. Я подумал, что он, может быть, приехал инспектировать нашу точку.
– Я понимаю, что вы работаете, – сказал он. – Я хотел спросить: над чем работаете? Чем занимаетесь?
– Над чем работаю?.. А в чем дело?
– Я просто так… – он огляделся. – Мне интересно… Вот палатки тут у вас… А это что такое?
– Это? Это телескоп. Называется ТЭМ-140.
– Тэм сто сорок… – повторил он тихо.
– Телескоп экспедиционный менисковый, – пояснил я. – Диаметр объектива – сто сорок миллиметров.
– Миллиметров… – он поднял брови. – Объектив.
Да кто он такой, в самом деле, подумал я. Чего ему надо? Я спросил:
– Вы не с базы?
– База… Нет, я не с базы… А почему он под чехлом?
– Чтобы солнце не раскаляло. Вы не турист?
Он замялся.
– Пожалуй, меня можно назвать туристом. А что вы с ним делаете?
– С кем? Ах, с телескопом?.. Ну что делают с телескопом? Мы наблюдаем.
– Что наблюдаете?
– Качество изображений.
– Качество… – он опять поднял брови. – Ну и что же?
– Слушайте… – начал я решительно и замялся. Я хотел объяснить ему, что занят и вообще не могу говорить на произвольные темы с незнакомым человеком, но мне вдруг стало неловко, было что-то детское в его вопросах, не похожее на праздное любопытство.
Он глядел на меня испуганными круглыми глазами.
– Присаживайтесь, – сказал я. – Хотите чаю?
Он помотал головой.
– Нет, я не хочу чаю. Но я сяду.
Он поднял с земли складной стул, нерешительно повертел его в руках, раскрыл и осторожно сел. Мы помолчали.
– Я вижу, вы не местный, – сказал я.
– Н-нет…
– Издалека?
– Из центра, – сказал он.
– Из центра? Из какого центра?
– Из центрального, – сказал он простодушно. – Я прибыл из города.
– Что же вы, по воздуху летели? – спросил я подозрительно.
– Н-нет… А что?
– Пешком? Слишком уж у вас чистые туфли.
– Как… чистые? – Он покраснел и задвигал ногами. – Ну и что же, что чистые?
– Ну, знаете… – сказал я и вытянул свои ноги в сапогах. Сапоги имели довольно обычный для этих мест вид. – Вот полюбуйтесь.
– Ах, вы это имеете в виду? – сказал он, вдруг просияв. – Но у меня тоже так!
С этого момента все и началось. Оказалось, что на нем тоже сапоги – огромные сапоги, заляпанные черной грязью. Я испытал что-то вроде удара, когда это увидел. Я подумал, что либо сплю сейчас, либо спал, когда он появился.
– Все это не имеет значения, – сказал он успокоительно. – Я только хочу понять, что у вас к чему…
– Как вы это сделали? – спросил я, облизывая губы.
– Совершенно не имеет значения, – сказал он нетерпеливо. – Это лишь фокус.
– Вы что – фокусник?
– Да, я фокусник. Это фокус. Или, например, вот… – он вытянул ладонь, и на ней появилась монетка, затем он повернул ладонь, и монетка исчезла. – Всего лишь фокус, – повторил он.
– Очень интересно, – проговорил я. – Всегда мечтал побеседовать с фокусником.
Честно говоря, я уже тогда понимал, что он не фокусник, но уж так мы устроены, что стараемся все необычное немедленно втиснуть в рамки привычных представлений. Век рационализма, ничего не поделаешь…
– А я мечтал побеседовать с ученым, – сказал он. – Ведь вы ученый?
– Д-да… Вернее, научный сотрудник.
– Это не одно и то же?
– Не всегда…
– Не всегда… Ну хорошо, пусть не всегда… А как вы стали ученым?
– Странный вопрос… Учился, читал, работал…
– Я неправильно спросил. Я хотел спросить – почему?
– Что?
– Ну чем вы занимаетесь? Кто вы?
– Астроном.
– Астроном… А зачем?
– Что – зачем? Зачем я астроном?
– Да.
– А зачем вы фокусник?
– Я… Я другое дело.
– Почему это вы – другое дело?
Он нетерпеливо заерзал.
– Я хочу задать вам несколько вопросов, – сказал он. – Можно?
– Можно. Вы и так только и делаете, что задаете вопросы, а я не могу понять, что вам нужно.
На лице его изобразились растерянность и досада, словно он был недоволен собой.
– Да, конечно… Я понимаю. Вы не сердитесь. Я никак не могу… В общем, так. Давайте, я начну так. Что вот это все? – он обвел рукой вокруг.
– О чем это вы?
– Вот это все… Вы, палатки, телескоп.
– Это экспедиция, – сказал я. – Мы ищем место для установки нового большого телескопа.
– Зачем?
К таким вопросам я привык.
– Телескоп дорогой. Его надо поставить в таком месте, где хороша прозрачность, редко бывают облака, спокойная атмосфера. Чтобы каждую ночь можно было на нем наблюдать. Чтобы он окупил себя, понимаете? Чтобы не простаивал и давал хорошие снимки. – Он напряженно слушал, приоткрыв рот. – Это то же самое, как если строят металлургический завод. На пустом месте его не строят. Сначала стараются разведать мощное месторождение, проверяют, надолго ли хватит запасов руды… Понимаете?
– Понимаю, – сказал он. – А зачем?
– Что – зачем?!
– Нет… это я так… давайте еще что-нибудь про телескопы.
– Про телескоп я уже все рассказал. Вот по всей стране разослали экспедиции. Мы наблюдаем звезды, оцениваем в числах качество изображения. Набираем материал за много дней, а потом будем сравнивать, где он лучше, где хуже. В том месте, где изображения самые хорошие, где самый большой процент ясных ночей, там поставят большой телескоп.
Он слушал внимательно, но у меня было такое чувство, будто его интересует что-то совсем другое.
– Понятно? – спросил я.
– Да. Я только не понимаю, зачем это вам?
– Ну как – зачем? Мы астрономы. Мы исследуем космос…
И тут он словно взорвался.
– Зачем вам космос?! – закричал он. Лицо его перекосилось и пошло пятнами. – Зачем вам все это: космос, телескопы, заводы, овцы?! Вы обречены, понимаете? Разложение… распад… рассинхронизация! – Он выкрикнул несколько странных, совершенно незнакомых мне слов, похожих на научные термины. Я запомнил только одно – что-то похожее на «циклотацию». – Что произошло здесь у вас? Как произошло здесь у вас? Как случилось, что вы стали узнавать, и менять, и исследовать… Объектив! Миллиметр!.. Можно понять – дома. Пусть овцы… Усложнение потребностей. Развитие специализации клеточных колоний… Но космос! Но спутники! И ваша история!.. И вы знаете, помните, и никто понятия не имеет о циклотации!.. Сложнейшая общественная жизнь, политика, войны, расы и племена!.. Интересы, интересы, интересы!.. Человеческие, космические!.. И ваше солнце! Вы сгустили его! И это в условии социальной неразберихи!.. И непонятно, непонятно… – Он дрожал и чуть не плакал. – Я ничего не узнаю здесь… Я хотел совсем другого… Задача ставилась так ограниченно: двухступенчатая циклотация с трехмерным выходом… Некоторое укрупнение клеток. Допускаю. Пусть простейшие, пусть даже растения, зеленый цикл… Хотя не понимаю, почему хлорофилл при светиле такого класса?.. Ну кто мог предвидеть такую эволюцию на базе псевдожизни!..
Я сходил в палатку и принес чайник с холодным чаем. Мне было страшновато. Я не врач и никогда не видел таких сцен. Что-то неприятно извращенное чудилось мне в его словах, в его бреде, в его нервной дрожи. И в то же время я ощущал: все это каким-то образом касается меня лично и всех нас вообще.
– Выпейте-ка, – сказал я по возможности спокойно, наливая чай в чашку.
Он непонимающе уставился на меня.
– Зачем?
– Все бы вам знать – зачем, зачем… Выпейте, успокойтесь.
Он резко отвел мою руку с чашкой.
– Не успокоит это меня, – сказал он с досадой, но уже спокойнее. – Почему вы все такие смешные – успокойтесь, успокойтесь… Я вас должен успокаивать, а не вы меня. Вы понимаете, что вас ждет?
– Кого? – спросил я. – Меня?
– И вас, может быть… Хотя нет, вас – нет. Слишком рано. Но всех остальных, которые будут потом… Диссипация… – Он замолчал, выкатив глаза. – Страшно представить, – пробормотал он. – Все в один день. Сначала старики, потом молодые… Дети останутся среди мертвых, рассыпающихся в порошок… – Его передернуло.
Я, холодея, ждал. Вы представить себе не можете, как страшно и неприятно было на него смотреть. Хорошо одетый, симпатичный человек, с приятным лицом, и вдруг глаза начинают поблескивать и косить, рот передергивается, и несется бред, полный глубокой трагической убежденности.
– Послушайте, – снова начал он, – скажите честно… только не обижайтесь и не думайте, что это глупая шутка… мне совсем не до шуток. Так вот… только честно! У вас никогда не появляется потребность… как бы это объяснить… Словом, вам никогда не хочется войти в воду и делать вот так?
Он стал как-то странно раскачиваться, делая забавные, но очень сложные движения руками и головой. На первый взгляд эти движения были совершенно нелепы, но они не казались никчемными, в них чувствовалась какая-то целеустремленность, что-то они мне напоминали, то ли движения какого-то механизма, то ли чьи-то профессиональные жесты – массажиста, фокусника, гипнотизера… В них ощущалась некая «нужность», это не были движения «просто так». Это были движения «зачем-то». Я следил за ним как зачарованный. Он перестал и посмотрел на меня.
– Нет? Никогда не хотелось?
Я почесал в затылке.
– Знаете, говоря честно – нет. Хотя они что-то мне напоминают, эти ваши эволюции. Не могу только припомнить – что.
Он горестно покивал.
– Да. Понимаю вас. Этого и следовало ожидать.
Он замолчал и глубоко задумался. Я тоже молчал, глядя на него. Я все пытался понять, что это значит, кто он такой и что мне с ним делать, если это сумасшедший. Все-таки больше всего он был похож на сумасшедшего.
– Это и есть циклотация, – сказал он наконец тихо. – Не сама циклотация, но кинематический ритм, для циклотации здесь нет материала, и поэтому выход мал. Да вы и не заметили бы его. Выход происходит в другом темпе времени… Скажите, а слово «циклотация»… Впрочем, я говорю чушь.
– Вы хотите спросить, знакомо ли мне слово «циклотация»?
– Да… Но это чушь. Откуда вам его знать? Это я сказал пустяк.
– Я должен вам сказать, что… «цикл» – это распространенное слово, и поэтому…
– Нет, нет, не будем об этом. Это пустяк… Еще один вопрос. Последний. Самый последний. Вы астроном, да?
Я кивнул.
– Правильно я понимаю, что вас интересуют физические процессы, происходящие в масштабах весьма больших сравнительно с планетной единицей длины?
– В общем, да.
– Строение звезд, строение звездных систем?..
– Да… галактики. Метагалактика… космогония, космология…
– Так. Тогда вопрос. Только честно. Вы… Вас… Вот вас лично это действительно увлекает? Вас эти проблемы действительно побуждают к деятельности?
– В общем, да. Несомненно. Все это чрезвычайно увлекательно.
– Увлекательно… А вы никогда не спрашивали себя: зачем? Зачем это вам, собственно, надо? Почему просто не существовать – питаться, размножаться, оберегать себя и потомство?
Теперь он говорил совершенно спокойно и рассудительно. Такой вопрос, по-моему, рано или поздно приходит в голову практически любому человеку. Мне он тоже приходил. И много раз мне приходилось спорить на эту тему. Я сказал:
– Все это не просто. Дело, вероятно, в том, что человек основательно отличается от животных. Ему органически присуща потребность в избыточной информации: инстинкт познания. Вопрос «зачем» не имеет смысла. Познание – это необходимость. Это свойство мощной нервной организации. Это не зависит от нашего «я». Это нам присуще так же, как собаке – отличный нюх, а птице – отличное зрение… Я, наверное, недостаточно четко выражаюсь?
– Нет. Достаточно. Я понимаю. К сожалению, я все отлично понимаю. – Он, помрачнев, откинулся на спинку стула. – Я понимаю главное: как-то, почему-то, каким-то страшным попущением вы стали носителями разума.
– Кто – мы?
– Вы. Все.
– А вы?
– Я – другое дело, – сказал он устало. – Я, собственно, преступник. А точнее – я просто неудачник. Я не сумел. Может быть, ошиблась машина. Может быть, какая-то логическая прореха. Все это выяснится. Все это выяснится очень скоро… только, пожалуй, слишком поздно…
– Простите, – сказал я, решившись, – а что, собственно, произошло? Что это с вами?
Он печально рассматривал меня своими красивыми серыми глазами. Не могло быть у сумасшедшего таких глаз. Стоило ему стать таким – спокойным и печальным, как я начинал ему верить. Это от меня не зависело.
– Да, естественно, – сказал он. – Вы хотите понять. Вы – не циклотатор, вам хочется разобраться во всем. – Он подался вперед и положил ладонь на мою руку. – Человек, – сказал он. – Хорошо! Если бы не точка останова, все было бы великолепно. Это была бы счастливая ошибка. Но!..
Я ждал. Он убрал руку и продолжал:
– Коротко говоря, все вы были задуманы как циклотаторы. Это такие машины, вы не поймете… Два миллиарда ваших лет назад я забросил сюда кое-какое оборудование и поселился на берегу горячего океана. Я разрабатывал тогда новый вид циклотации, более экономичный и требующий минимальных сроков. Я был совершенно уверен в себе, все было отлично. Двое суток – наших суток – я непрерывно работал. Потом меня буквально на час вызвали в лабораторию. Это было пятьдесят миллионов ваших лет назад. И за какой-то час… – Он покачал головой. – В чем-то я просчитался. Может быть, недостаточно учел геологическую эволюцию, циклотаторы не получились. – Он вдруг остановился. – Скажите, возможно, вы случайно знаете, хотя вы не специалист… Но все-таки, в вашем организме, внутри; нет ли чего-нибудь такого, что вызывало бы недоумение, казалось бы нецелесообразным. Вы понимаете?
Я пожал плечами, стараясь сохранить непринужденность. Прежде всего спокойствие и вежливость. Все хорошо, все культурно: два интеллигентных молодых человека рассуждают на абстрактные темы.
– Право, я не знаю, – сказал я. – Есть рудиментарные органы, атавизмы. Например, аппендикс, отросток слепой кишки. Совершенно никчемная вещь. Или, скажем, гланды. Хотя гланды, кажется, это какой-то фильтр…
– Аппендикс, – повторил он. – Что ж, возможно. Правда, я не совсем понимаю… Покажите, где он у вас.
Я показал. Он задумчиво смотрел на мой живот.
– Конечно, следовало бы посмотреть… (Эге, подумал я, подобравшись. Начинается.) Но судя по всему… Может быть, в этом все дело. Впрочем, какая теперь разница! Циклотаторы не получились. Из псевдозародышей выросло нечто непредсказанное, эволюция отклонилась от программы и дала человека…
– Что ж, – вставил я. – И прекрасно.
– Да, – он печально вздохнул. – Это было бы прекрасно, если бы я не спрограммировал точку останова. Ведь циклотаторы – это прикладные механизмы. Пока циклотация идет – они нужны, когда циклотация заканчивается, включается останов и… – Он замолчал.
Я тоже молчал, думая, как бы перевести разговор на другую тему. На западном склоне появилась отара. Впереди отары, опираясь на длинную полированную палку, шел Магомет – покурить и выпить чаю. Я плохо представлял себе, как он будет реагировать на странные высказывания моего незнакомца. Мне не хотелось осложнений. Магомет – человек простой, добрый, но диковатый.
– Лучше бы вообще ничего не получилось, – сказал незнакомец. – Циклотаторы бы не сработали, эксперимент бы провалился, и пусть его… А получилось, что я вызвал к существованию разумную жизнь и сам же спрограммировал ее уничтожение в предельно короткие сроки… Какие-нибудь десять-двадцать тысяч локальных лет.
– Н-да, – сказал я неопределенно. Магомет приближался.
– В разгар развития, – сказал незнакомец. – Когда кажется, что вся вселенная в твоих руках… – Его опять передернуло.
Магомет помахал мне издали палкой. Я помахал в ответ.
– Ну что ж, я пойду, – сказал незнакомец. – Простите меня. Я, конечно, попытаюсь что-нибудь сделать…
– Ну что вы, – сказал я рассеянно. – Не стоит беспокоиться. Как-нибудь обойдется.
Он усмехнулся.
– До свидания, – сказал он.
– Будьте здоровы, – сказал я.
Я ожидал, что он встанет и пойдет. Но произошло нечто удивительное. Почище фокуса с туфлями. Повторяю, я ожидал, что он поднимется, раскланяется и пойдет себе своей дорогой. Но он вдруг как-то провис в стуле, руки упали, глаза стали стеклянными, плечи опустились. Я с ужасом смотрел на него. Это был уже не человек, это был труп – белый, холодный, жуткий… Он медленно кренился набок, и я уже вскочил, чтобы его подхватить, как вдруг он снова ожил, встряхнулся и сказал смущенно:
– Простите, чуть облик не забыл. До свидания еще раз.
Он поднялся и, поклонившись, пошел по дорожке, которую мы наездили за месяц и обложили камешками, чтобы не заблудиться, возвращаясь в лагерь в тумане. Я смотрел ему вслед.
Я часто вспоминал этот разговор. На дежурстве ночью, когда небо затянуто облаками и надо следить за ними и пользоваться каждым часом прояснения, я забирался в наш «газик», устраивался поудобнее на сиденье и думал, думал, думал, глядя, как ветер несет над палатками клочья серого, светлого в темноте тумана.
Должен признаться, я убежден, что это был не сумасшедший фокусник. Не так уж много на свете фокусников, а уж встретить сумасшедшего фокусника, да еще в этих местах, да еще такого искусника… По-видимому, самое рационалистическое объяснение оказывается не самым вероятным. С другой стороны, я очень люблю фантастику и много читал о пришельцах из других миров. А когда прочтешь сорок рассказов, где описаны сорок вариантов встреч с гонцами иных цивилизаций, в конце концов свыкаешься с мыслью, что это вполне возможно. И вообще дело не в том, кто был мой незнакомец. Можно рассматривать оба варианта по очереди, как это делают в математике, если не удается доказать ложность или справедливость каких-либо утверждений. Пусть, например, он был просто сумасшедшим. Тогда, конечно, не следует делать далеко идущих выводов из нашего разговора. Однако подумать о том, что он говорил, все равно интересно. И тем более это интересно, если он был пришельцем, чуждым Земле существом, использовавшим человеческую внешность как видимую оболочку.
Как бы то ни было, я усматриваю тут две основные проблемы. Может ли случиться так, что мы с вами – потомки искусственных существ? И не только мы с вами, но и вся живая природа вокруг? И – фантазировать так фантазировать – не может ли быть и вся Солнечная система искусственным сооружением? В конце концов, науке до сих пор не удалось толком объяснить, как она возникла. И вторая проблема. Как относиться к тому возможному факту, что нас изготовили лишь на некоторый срок, и мы развалимся со временем, как приходят в негодность изготавливаемые нами автомобили, брюки, дома? Аналогия эта, правда, не совсем удачная. Брюки и автомобили приходят в негодность от естественных причин, а тут речь идет об автоматическом запрограммированном самораспаде. Как если бы мы умели создавать такие строительные аппараты, которые, возведя стены и перекрытия дома, крышу стелили бы, используя материал собственных деталей.
Мое мнение по этим проблемам вот какое. Во-первых, все это вполне возможно. Мы сами постепенно подбираемся к решению таких задач, как создание искусственного живого белка и могучих кибернетических устройств. Не пройдет и ста лет, как белковые кибернетические машины сделаются самой обыденной вещью, лишь бы оказалось, что они экономичны и удобны в обращении. С другой стороны, по-моему, все, что человек может себе представить, уже существовало или существует сейчас. Существует, наверное, и такое, что находится принципиально вне человеческих представлений, по крайней мере пока.
Вселенная бесконечна не только в Пространстве и Времени, но и в разнообразии своем.
Мне могут приклеить ярлык: «идеалист»! Ведь этак можно, мол, доказать и существование господа бога. Раз представляю, мол, бога, значит, он существует. Я на это отвечу: «Ой ли? Представляете ли? Если, по-вашему, это нечто, управляющее бытием, то это просто законы природы, и ничего с этими законами природы не произойдет дурного оттого, что вы их назовете богом или паровозом, а не объективной закономерностью. А если под богом вы понимаете смирного мужчину, бредущего по морю, яко по суху, то необычные поступки этого человека можно объяснить тем, что он очень изобретателен и знает гораздо больше нас с вами, столько, сколько мы будем знать лет через сто, а может быть, и раньше».
Я заговорил о боге не случайно. Наверняка найдется гражданин, который с примитивной едкостью заявит: «Ах, так вы верите в возможность искусственного создания нашей Земли и нас с вами? Интересно у вас это получается! Библия, выходит, по-вашему, права, а материализм вы, молодой человек, коту под хвост отправляете?» Между прочим, хотя сам этот гражданин в бога не верит, рефлекс его на искусственное происхождение чисто автоматический. Больше всего на свете он боится, как бы такое предположение не привело его сограждан в объятия православной, мусульманской или иных церквей. Есть у нас такие граждане, рассматривающие достижения науки с точки зрения юродивых, истовых бабок и князей всех религий. Когда их слушали, то запрещали красное смещение, космологию, кибернетику, экспериментальную биологию и многое другое. Потому что при желании все на свете, а особенно принципиально новое и не столь доступное, как дважды два четыре, можно объяснить божественным волеизъявлением. И никак эти граждане не могут понять, что всякая такая идея возвышает реального человека и ослабляет позиции гипотетического бога, ибо поднимает человека до уровня бога – всемогущего и всевластного, так что богу места просто не остается. И я думаю, все, даже самое сверхфантастическое, возвышает человека и зачеркивает бога, потому что придумано человеком, на основе созданного человеком и в конечном счете пойдет на пользу человека. Так что искусственное происхождение человека – идея вполне допустимая, трудно только ее доказать, а если человек возник естественным путем, то и невозможно.
Легко себе представить и еще одно осложнение: многим ужасно не хотелось бы иметь искусственных предков. Не знаю почему. Вероятно, это отрыжка тех времен, когда человеку казалась кощунственной мысль о родстве с обезьяной. Я, например, не вижу особенной разницы: ведем мы свое происхождение от комочка живой слизи, которая возникла в первобытном океане естественным путем, или этот комочек забросили в горячую воду чьи-то умелые, знающие руки (или даже щупальца). Щупальца мне даже интереснее, ведь это обещало бы, что и я смогу сделать когда-нибудь то же самое. А из естественного происхождения такой вывод прямо не следует. Однако спорить с бывшими ревностными противниками обезьяньего происхождения совсем уже невозможно, потому что аргументация их не логическая, а эмоциональная: не может быть, потому что мне это не нравится. И вообще не может быть. Чтобы я позволил, чтобы меня кто-нибудь вылепил?! Да ни за что! Не желаю.
В общем, я не вижу ничего невозможного в том, что мой незнакомец действительно сотни миллионов веков назад поставил некий эксперимент на нашей планете, и в результате неожиданно для экспериментатора на Земле возникла живая природа и в частности мы с вами.
Хуже, если он и в самом деле запрограммировал точку останова. Действительно, ни с того ни с сего погибнуть в зените могущества – это для человечества как-то… Но! Прежде всего, коль скоро уж он один раз ошибся, то может ошибиться и второй раз, и программа точки останова не сработает так же, как не сработала программа, управляющая циклотацией. Далее. Впереди у нас, судя по его словам, еще не менее десяти тысяч лет. Можно легко предположить, что за этот срок мы уж как-нибудь научимся справляться и с точками останова, и с другими, более реальными неприятностями. Человек вообще производит впечатление довольно жизнеспособного вида.
А потом, вы знаете, я несколько раз перебирал в памяти весь наш разговор. Не знаю, заметили ли вы… Помните, он говорил что-то о том, будто мы как-то изменили наше Солнце, сгустили его, как он выразился. Для него, видимо, сгустить Солнце – не проблема. Он заметил, что Солнце не то, что было в его время, и решил, что мы изменили его по своему произволу. Но мы-то с вами знаем, что мы Солнце не сгущали. В последний раз он был у нас пятьдесят миллионов лет назад. Как астроном я могу поручиться, что за это время наше Солнце сколько-нибудь существенно не менялось. Так что, по-моему, он, бедняга, зря волновался. Произошли мы естественным путем, а он попал не на ту планету, где проводил эксперимент. Ошибся планетой, вернее звездой. Вы знаете, это бывает. Я астроном, мне такие случаи известны. Думаю, что теперь он уже во всем разобрался и успокоился. Все ошибаются. И чем грандиознее масштабы, тем больше ошибка. Мы-то с вами это знаем.
Сквозь полдень
Майк Гелприн
Сержант обреченный
Пустырь походил на небрежно растянутую и кое-как закрепленную на невидимых держателях шкуру исполинского животного. Старую шкуру, пыльную и неровную. В клочьях серой свалявшейся шерсти там, где из развороченных мостовых росли присыпанные строительным мусором стебли ржавой арматуры. С рваными прорехами в тех местах, где кучно рвались гранаты.
На востоке пустырь подступал к самой стене, кое-где наваливаясь на нее обломками рухнувших зданий. На западе скатывался к обрыву, и там, у обрыва, он походил уже не на шкуру, а на братскую могилу, глубокую, вместительную, одну на всех. К обрыву после очередной атаки крючьями тащили и сбрасывали с откоса дохлых ракопауков с траченными пулями панцирями, посеченных осколками акульих волков, скошенных автоматными очередями краснух и прочую дрянь, которую железноголовые насылали на Город. Самих железноголовых подбить удавалось крайне редко, а когда все же удавалось, спекшуюся мешанину из металлических рам, пластин, кожухов и обечаек волокли к обрыву чуть ли не под победные звуки фанфар.
Как далеко простирался пустырь на север, было неизвестно. Поговаривали, что земли железноголовых тянутся чуть ли не на тысячи километров, и что там, в скрытой, завешенной вечным маревом дали, водятся такие чудища, о которых нормальному человеку лучше не знать. Еще поговаривали, что зарождаются, дескать, чудища в совсем уж зловещем месте названием Антигород. И, мол, будут там плодиться и множиться, пока не спровадят последнего горожанина на тот свет. Про тот свет вообще много чего говорили, болтали и разглагольствовали те, кто оттуда прибыл. И, бывало, плели такие небылицы, по сравнению с которыми россказни об Антигороде и тамошних обитателях выглядели сущими пустяками.
Привалившись спиной к стенке траншеи первой линии обороны, сержант Эрик Воронин с ленцой слушал несусветную чушь, к которой личный состав подразделения имел очевидную и недюжинную склонность.
– Черный, как моя жизнь, – истово колотил себя кулаками в грудь долговязый, веснушчатый и кадыкастый Томми Мюррей. – Да чем хочешь клянусь, парень, чтоб мне до вечера не дожить. И зовут его Барак.
Толстый косолапый Узо изумленно таращился и недоверчиво мотал круглой головой. В Город Узо прибыл еще при диктатуре, пережил революцию, анархию, голодные бунты, сытые бунты, демократию и нашествие, но удивляться всякой ерунде не переставал.
– Чудеса, – басил Узо, часто хлопая вытаращенными глазами. – Где это видано, чтобы президент США был цвета моей задницы.
– Твоя чернее, парень, – внес поправку Томми. – Барак скорее серый. Как… как… – Томми перевел взгляд в тыл, на приземистое здание штаба за третьей линией обороны. – Как барак.
– Чудеса.
– Разговорчики! – прикрикнул Эрик. Он приподнялся с подложенной под зад канистры из-под бензина, выглянул из траншейного окопа наружу, убедился, что пустырь, как ему и подобает, пуст, и уселся на место. – О бабах давайте, – приказал он. – Бараками я и так сыт.
– Как скажете, господин сержант, – смуглый, кучерявый красавец Хамид козырнул начальству и немедленно заговорил о бабах. О том, что порядочному человеку одной женщины мало. Что двух ему тоже мало. Да и три, по чести сказать, все равно что ни одной. Об идиотских городских законах, запрещающих многоженство. И о совсем кретинских, что запрещают любить молоденьких.
Был Хамид ловким, бесстрашным и до безрассудства отчаянным. А еще единственным, кому удалось зарезать прорвавшегося к траншеям ракопаука, один на один схватившись с ним в рукопашной. Наступающих на Город с севера чудищ он ничуть не боялся, высказывался о них пренебрежительно и называл неверными собаками. Впрочем, собаками он честил всех подряд. В последнее время, правда, ходил Хамид мрачным, насупившимся, недовольным и то и дело срывался по пустякам. Особого внимания на это Эрик не обращал – со всяким бывает, тем более на передовой.
– Шестнадцать лет – это педофилия? – угрюмо сказал Хамид. – Аллах свидетель, в шестнадцать порядочная женщина уже рожает правоверному третьего сына. Какой же это, шайтан его побери, Эксперимент, с такими законами?
– Что-то не пойму, – исподтишка подмигнул остальным здоровенный, голубоглазый, с растрепанными пшеничными патлами Микола Кондратенко. – Как вы там в своей Аравии или откуда ты там…
– Из Палестины.
– Что-то не пойму, как вы там в своей Палестине. У Саида три жены, у Махмуда три, у Ахмеда, Магомета, Абдуллы, Назруллы. А остальным хлопцам что – кукиш?
– Почему кукиш? – обиделся Хамид. – Мужчины воюют, становится мало мужчин. Женщины по домам сидят, становится много женщин. Это тебе кукиш, собака!
– Разговорчики! – на корню пресек распределение кукишей Эрик. – Палестина это где? В Японии?
Географию того света он изучал по глобусу, оставшемуся от пропавшего без вести отца. Где на поверхности нелепого шарообразного мира расположены Россия и Швеция, запомнить с грехом пополам удалось. Местоположение Америк, которых оказалось почему-то две, каких-то Мадагаскаров, Австралий и прочих Антарктид представлялось смутно. То ли дело привычный свет, этот. Плоский, вытянутый и предельно понятный. На востоке стена, на западе обрыв, на юге фермы, на севере всякая дрянь. А по центру – Город. Знакомый до мелочей, до трущоб и нежилых тупиков на окраинах Город, в котором родился, и вырос, и прожил вот уже тридцать два года с хвостом. И пускай железноголовые уроды непрестанными атаками разрушают, разваливают северные кварталы, жестоко и методично оттесняя защитников на юг. Пускай обыватели шепчутся по углам, что Город якобы обречен. Что население сокращается, а с того света поступает все больше всякая шваль, которая согласилась участвовать в Эксперименте не из энтузиазма и не по зову совести, а оттого, что иначе упекли бы в тюрьму, а то и шлепнули. Пускай истерят и распускают слухи завзятые, вечно всем недовольные паникеры. Для него, Эрика, нет ничего важнее Города. Плевать на Эксперимент, плевать на скользких, мутных, не от мира сего Наставников. Пока есть такие, как он, Город будет! Пока есть господин полковник Патрик Сент-Джеймс и господин капитан Иоганн Гейгер. Пока есть Гиви Чачуа, Ван Ливей, Франческа Мартинелли, Изабелла Кехада и остальные – рожденные не на каком-то том свете, а именно на этом, своем. Пока есть…
– Я вот думаю, – подал голос последний, пятый боец вверенного господину сержанту подразделения, сутулый, очкастый, с козлиной бородкой старикан Олаф Свенсон, который и бойцом-то считался лишь по недоразумению. – Солнце – это фотонный обогреватель или, с вашего позволения, все ж таки нейтринный?
Эрик поморщился: занудные рассуждения бывшего университетского профессора-физика он терпеть не мог. Ни о Солнце, ни о линии доставки, ни, в особенности, о распространенных на том свете и отсутствующих на этом несуразных предметах. Дай козлобородому ослу волю, тот безостановочно разглагольствовал бы о всяческих киберах, персоналках, мировых паутинах и прочей ереси, толку от которой, как и от самого профессора, был явный ноль. Матушка, впрочем, старого осла очень уважала, частенько зазывала в гости и часами слушала, то и дело утирая глаза носовым платком, о позабытом Стокгольме. Когда на второй месяц нашествия вышел закон о всеобщей воинской повинности и в армию стали грести всех подряд, выхлопотала у сердобольного Иоганна для старика назначение – под сыновий присмотр. На самую что ни на есть передовую, потому что протирать штаны в тылу сержант Воронин отказался наотрез. Как за шесть лет службы старому Олафу удалось уцелеть, для Эрика было загадкой. Сам же старикан на подобные мелочи внимания по чудаковатости не обращал – жив и ладно, а убьют – тоже ничего.
В три пополудни на передовую прибыл длинноногий, подтянутый, отчаянно белобрысый Иоганн. Вальяжно поигрывая офицерским стеком, он прошелся по траншее, проинспектировал запасы ручных гранат, осмотрел пулеметные ячейки, похвалил порядок в отхожих местах и, наконец, предстал.
– Господин капитан, – вытянувшись в струну и замерев от почтительности, гаркнул Эрик, будто вовсе не он позавчера укладывал мертвецки пьяного Ганса проспаться и, матерно бранясь, стаскивал щегольские капитанские сапоги, – за время вашего отсутствия решительно ничего не произошло.
– Вольно, – скомандовал господин капитан. – Брюхо подберите, – прикрикнул он на преданно пялящегося на начальство Узо. – Обезьяна беременная!
Узо осклабился. Низшие чины Иоганна Гейгера любили и священного капитанского права на командирскую брань не оспаривали. А после того как подоспевший на передовую во время массированной атаки Иоганн лично свалил железноголового, угодив гранатой аккурат в горизонтальный разрез на уродливой башке, и до того внушительный гейгеровский авторитет достиг и вовсе небывалой величины.
– Вопросы, жалобы есть?
– Так точно, – шагнул вперед Кондратенко. – Туалетной бумаги не хватает, товарищ капитан.
В Город Кондратенко прибыл прямиком с войны. Дурацкой какой-то войны, нелепой, где противоборствующие стороны называли друг друга не просто товарищами, а чуть ли не братьями. За каких и против каких братьев воевал Кондратенко, Эрику понять не удалось.
– Господин! – рявкнул Иоганн. – Господин капитан, понятно вам, животное? Товарищей мы расшлепали, когда скидывали коммунистов. Сутки гауптвахты за незнание истории!
– Есть, господин капитан! Так что насчет туалетной бумаги?
Иоганн концом стека задумчиво почесал безукоризненно выбритый затылок.
– Так и быть, распоряжусь изъять на военные нужды тираж «Либерального вестника», – милостиво решил он. – Весьма полезный еженедельник и, главное, познавательный. Отойдем-ка, сержант.
Вслед за начальством Эрик вымахнул на тыльный бруствер.
– У Белки в восемь, – заговорщицким шепотом сообщил капитан. – Все наши будут. Белка припасла для нас сюрприз.
Эрик понимающе кивнул.
– Водку брать?
Ганс Гейгер укоризненно скривил тонкие губы.
– Наивный вопрос. Брать, разумеется.
* * *
В пять вечера на позиции прибыла новая смена. Эрик взял под козырек, поручкался с сержантом, похлопал по плечу капрала и помахал рукой рядовым.
– Все тихо, – сказал он сержанту. – Силы, видно, копят. Ладно, послезавтра увидимся.
Он попрощался и извилистыми ходами сообщения двинулся в тыл. На передовой воинскую повинность отбывали трижды в неделю, в три восьмичасовых смены. В траншеях второй линии обороны служивые давили блох сутки через четверо. Зато в тылу от патриотично настроенных почтальонов, булочников, конторских служащих и домохозяек было не протолкнуться. О железноголовых здесь рассуждали самым что ни на есть воинственным образом, грозились, били себя в грудь и отрабатывали приемы рукопашного боя на врытых в землю фанерных пугалах, украшенных цинковыми ведрами поверху для пущего сходства.
– Чем больше кабака, тем лучше, – авторитетно объяснял Иоганн. – Все герои, все при деле и жаждут славы, крови, орденов. Железноголовым, если прорвутся, несдобровать. От смрада загаженных кальсон сами по себе издохнут.
Спальный район начинался сразу за третьей линией обороны. Обитатели района понемногу откочевывали в южные новостройки, не забывая при этом клясть сдающих позицию за позицией горе-вояк. Эрик добрался до автобусного кольца, с боем прорвался в зловонное нутро дребезжащего, лязгающего и чихающего бензиновыми парами ветерана и повис на поручне. На третьей по счету остановке, не выдержав натиска утрамбованных в автобусное чрево пассажиров, сошел и пешком двинулся восвояси.
Гигантским отъевшимся беспозвоночным, умостившим на Главной раздувшееся тулово и выпроставшим в примыкающие переулки длинные изломанные щупальца, тянулась через Город линия доставки. Эрик на ходу залюбовался вычурной, нарочито неправильной, лишенной всяких признаков гармонии конструкцией. Вспомнился тот шестилетней давности день, когда обыватели, проснувшись поутру, обнаружили опутавшее Город чудище. Монстр, бесшумно сокращаясь, раздуваясь и вибрируя, изрыгал из прорех в тулове ящики, коробки и тюки. В некоторых местах из смахивающих на распахнутые беззубые рты раструбов один за другим выползали на свет колесные и гусеничные механизмы. Эрик вспомнил охватившую Город панику, массовые забастовки внезапно ставших ненужными механиков, сборщиков, фрезеровщиков, ткачей. Вспомнил правительственное обращение к горожанам от имени Наставников, объявивших переход Эксперимента в новую фазу. И сытые бунты, когда тысячные толпы новоиспеченных безработных ломами курочили непрошеные дары, а другие толпы на кострах жгли нездешние бытовые приборы, упаковки с консервами, тюки с одеждой и утварью.
Мало-помалу, впрочем, ситуация стабилизировалась. Сытые бунты сошли на нет, обыватели стали привыкать к тому, что можно обильно потреблять, не особо при этом вкалывая. А потом началось нашествие, и стало не до бунтов, стало вообще ни до чего. И на линию доставки, которая разом перепрофилировала себя с тракторов, грузовиков, трикотажа и консервов на пулеметы, гранаты и прочий боезапас, стали чуть ли не молиться.
Эрик добрался до помпезной, обсаженной тополями площади Кацмана, в которую упиралась Главная. В центре площади красовалась мэрия, а в скверике перед ней – сам Кацман в натуральную величину. Знаменитый первопроходец, уперев руки в бока, задумчиво глядел с гранитного постамента в туманные и немыслимые дали.
От площади на юг лучами расходились улица Сент-Джеймса, набережная Хнойпека, аллея Эллизауэра, проезд Фогеля и, наконец, широкий, с прерывистой разметкой по центру проезжей части проспект Андрея Воронина. Всякий раз, ступая на тротуар названной в честь отца городской магистрали, Эрик испытывал некий душевный трепет и чувство сопричастности. Город не забыл своих героев. Не забыл и немого чужака с широким одутловатым лицом, единственного выжившего участника Великой северной экспедиции, припершего на горбу собранный Кацманом архив. Эрик свернул с проспекта Воронина в переулок Немого. В конце этого переулка, в сотне метров от тупика Анастасиса, был его дом.
Эрик поднялся на третий этаж, отпер квартирную дверь и поморщился от неудовольствия. Сутулый очкастый Олаф Свенсон уже вовсю распивал с матушкой чаи. Вытянув губы куриной гузкой, бывший стокгольмский профессор шумно дул на блюдце, с причмоком прихлебывал из него, блаженно отдувался и тянулся за сахаром.
– Интересно все же знать, фрекен Нагель, – похрустывая кубиками рафинада, нес обычную ахинею профессор, – железноголовые – это примитивные роботы или гораздо более сложные биомеханизмы? Склоняюсь, с вашего позволения, к последнему. Тогда, если не возражаете, вопрос: зачем они понадобились Наставникам?
Фрекен Нагель, приоткрыв рот, благоговейно внимала. Эрик тяжело вздохнул и двинулся к себе переодеваться. Не ровен час, старый дурень сделает матушке предложение, с огорчением думал он. Хорошенький будет отчим. Стану называть его папиком, злорадно решил Эрик. С ударением на последний слог.
«Смирно, папик! – мысленно гаркнул он. – Как стоите, членистоногое?! Вольно, сучий вы сын! Оправиться!»
– Да и кто они такие, эти Наставники, – доносился между тем с кухни блеющий профессорский голосок. – Инопланетяне, вы полагаете, фрекен? Или, может статься, люди будущего? Весьма, с вашего позволения, сомневаюсь. Для альенов они слишком приземленно мыслят. А для людей из будущего слишком скрытны и, простите, недалеки. Обратите внимание, фрекен Нагель: Наставники намеренно говорят с нами неопределенно и, смею предположить, бессвязно. Словами, каждое из которых по отдельности вполне понятно, но вместе не означающими ничего. Не оттого ли, что им, собственно, нечего нам сказать?
– Эксперимент есть Эксперимент, – вклинилась наконец матушка в поток профессорского словоизвержения.
– Именно! Только в чем суть этого, с позволения сказать, Эксперимента? Я размышляю над этим вот уже седьмой год. Не в том ли…
– Я в гости, мама, – прервал разглагольствования старикана Эрик. – К Белке, она собирается преподнести нам сюрприз.
Томная, волоокая, с пышным бюстом Изабелла Кехада встречала в дверях. За спиной у нее, переминаясь с ноги на ногу, маячил нескладный, лопоухий, застенчивый и косноязычный Пауль Фрижа. У Пауля с Изабеллой вот уже который год тянулся нескончаемый роман со страстями, пылкими признаниями и бурными скандалами из-за присущей Белке непостоянности.
– Эрик, дорогой, – заключила гостя в жаркие объятия хозяйка. – Заходи, душа моя, у нас все в сборе. Водку принес?
Стол ломился. Сплюнутые линией доставки жестяные и стеклянные банки были аккуратно вскрыты, упаковки и пакеты выпотрошены, а содержимое разложено по блюдам. Все это соседствовало со свежими, только вчера с фермерской грядки, овощами, розовыми ломтями копченой свинины, налитыми румяными яблоками и пирамидками из присыпанной сахарной пудрой болотной клюквы.
– Душа моя, знакомься, – оторвал Эрика от созерцания выложенной на столе снеди Белкин голос. – Это господин Воронин, да-да, сын того самого, знаменитого. Мы тут все, можно сказать, сыновья, кроме тех, кто дочери. А это – сюрприз-сюрприз!
Эрик сморгнул. Между явно успевшим основательно врезать, раскрасневшимся Гансом Гейгером и носатым взъерошенным Гиви Чачуа стояла, с любопытством разглядывая нового знакомца, тонкая до изящности пигалица в облаке вьющихся смоляных волос и с очень большими, очень черными, очень внимательными глазами.
– Ханна бен Аарон, – шагнула вперед пигалица и протянула узкую ладонь с длинными, без всякого маникюра пальцами. – Можно просто Ханна.
– Правда, красивое имя? – восторженно захлопала в ладоши Белка. – Прямо как из этого, как его, все время забываю. Из молитвенника! Знаешь, душа моя, у моего отца был молитвенник, ветхий такой, замызганный.
Эрик вдруг почувствовал, как что-то робкое, едва уловимое и теплое зародилось в груди, мягко потеребило сердце и тотчас отпустило. Эта пигалица, эта Ханна была… спроси его, он не сказал бы, какой именно она была. Слова внезапно стали чем-то отдаленным и неважным, и лица старых друзей исказились, расплылись, затуманились и исчезли, а остались лишь большие, очень большие, очень черные глаза. И они…
– Ханна прибыла к нам из этого, как его, – не умолкала Белка. – Все время забываю, душа моя. Из чего-то такого эдакого.
– Из Израиля. Но родилась я в России, в Санкт-Петербурге.
– О да, – запричитал откуда-то из-за спины Пауль Фрижа. – Государство Израиль! О да! Это в Африке! О да! Конечно.
Эрик плохо помнил, что было дальше. Он механически опрокидывал рюмки, механически заедал горькую разносолами, потом так же механически топтался по лакированному паркету под звуки аргентинского танго. Пришел в себя он уже снаружи, и было темно и стыло, и ветер гнал по мостовой палые тополиные листья, и дрожали под ногами тусклые круги света с ночных фонарей. И Эрик бережно, очень бережно вел Ханну под руку, что-то говорил и отвечал невпопад, изо всех сил стараясь не подавать виду, что смущен до отчаяния и не помнит, ни как напросился провожать, ни даже куда.
– Понимаете, здесь все не так, – доносилось до Эрика мягкое, доверительное сопрано. – Все странно, выкручено, нелогично, что ли. Я ведь уже три года как у вас. Напросилась зачем-то в кибуц, дуреха.
– Куда-куда напросилась? – периферией сознания поймав незнакомое слово, переспросил Эрик.
– Ну на ферму же. На юг, там еще болота такие ужасные, на них водится черт-те что. А по краям болот – кибуцы, будто лучшего места не нашлось. За мной все бегал один пейзанин, небритый такой, лохматый, сильно пьющий. Замуж звал. Надо было сразу от него сбежать, а я все медлила. Хотела приносить пользу, представляете? На болотах. Меня и Наставник на это купил. Ехала себе в иерусалимском автобусе, автомат через плечо, вся такая из себя грозная. А он подходит и прямиком в лоб: «Не желаете ли, дескать, приносить пользу? Эксперимент, мол, нуждается в бессребреницах». А я возьми и согласись, ну не дуре… Эрик Андреевич, вы меня слышите?
– Да-да. Просто Эрик, если можно, – он сбился с шага, выдохнул, огляделся по сторонам. Площадь Кацмана была безлюдна, если, конечно, не считать самого Кацмана, навечно сросшегося с гранитным постаментом. – Меня никогда не звали по отчеству.
– Почему? – удивилась Ханна. – Вы же русский.
– Наполовину. Понимаете, меня воспитывала матушка. Ее зовут Сельма Нагель, она шведка. Отца я не знал – родился уже после того, как он погиб.
– Зато его знала я.
– Что? – Эрик решил, что ослышался. – Что вы сказали?
– Что прекрасно знала вашего отца. Я жила с ним в одном доме до того, как эмигрировала.
Эрик ошеломленно помотал головой.
– Не понимаю, – признался он. – Простите, вам сколько лет?
– Двадцать девять. Я родилась в восемьдесят седьмом, дяде Андрею было тогда около шестидесяти, но он продолжал работать. В Пулковской обсерватории, на пенсию вышел незадолго до того, как мы уехали. А Иосифу Михайловичу Кацману, он жил в соседнем дворе, не было еще и сорока. Его все называли Изей.
– Постойте…
Эрик осекся. Он вспомнил, как Гиви Чачуа рассказывал о деле, которое поручил ему прокурор и от которого до этого успели отказаться трое следователей, включая важняка. Было это дело о массовом помешательстве, и фигурировали в нем десятки новоприбывших. Каждый из них божился, что знаком, а то и не просто знаком, а дружил, а то и не просто дружил, а сожительствовал с кем-то из ныне покойных горожан. Причем не абы когда, а именно в те годы, что знакомец, друг или сожитель был живехонек и помирать вовсе не собирался. Только вот находиться на том свете он абсолютно и категорически не мог по той элементарной причине, что пребывал как раз на этом. Гиви тогда умаялся, снимая свидетельские показания, а затем и сам едва не помешался, допрашивая художницу из Кутаиси. По документам значилась художница Софьей Чачуа, дочерью Реваза Чачуа, чью фотографию захватила с того света с собой.
– Софико, – сказал Гиви, изучив снимок и выудив из нагрудного кармана другой, на котором был заснят в младенческом возрасте на коленях у ныне покойного Реваза, – посмотрите сюда, а теперь сюда. Вы думаете, это чей отец? Вы думаете, это ваш отец? Не смешите меня, Софико. С вашей шутки мне не смешно.
Дело закрыли после того, как прибывший из Берлина титулованный психопатолог выдвинул гипотезу о замещении памяти истинной памятью ложной, случающемся у некоторых индивидов при переходе с того света на этот. Гипотеза пришлась ко двору. Гиви долго тряс благодетелю-психопатологу руку и клялся, что теперь его вечный должник. Идентичность изображений на фотоснимках гипотеза, впрочем, не объясняла, но на такую мелочь решили закрыть глаза.
– Вы мне не верите? – вернуло Эрика в действительность мягкое доверительное сопрано.
– Нет, отчего же, – неуверенно пробормотал он. – На свете множество похожих друг на друга людей. Что на том свете, что на этом. Вы наверняка были знакомы с кем-то из э-э… Видите ли, Андрею Воронину было не под шестьдесят, а всего лишь двадцать три, когда он согласился участвовать в Эксперименте. Изе Кацману – примерно столько же, хотя по вашему времени он попал сюда на полтора десятка лет позже. Вы не могли их знать – в ходе Эксперимента оба погибли. Хотя постойте… – Эрик осекся вновь. – Вы что же, хотите сказать, что они живы? Что им удалось вернуться туда, на тот свет?
Ханна вздохнула.
– Слушайте, давайте на «ты», согласны? Мне так привычнее, в израильской армии все на «ты», даже рядовой с генералом. Так согласен? Спасибо. Тогда слушай, дорогой Эрик, сюда: Андрей Воронин и Изя Кацман никуда и ниоткуда не возвращались. В Эксперименте они не участвовали.
* * *
– Надоело, – глядя себе под ноги, сказал Хамид. – Шайтан его побери, этот Эксперимент. На душе грязно, болит душа.
– В мечеть сходи, парень, – лениво посоветовал Томми Мюррей. – Почисть душу.
– Ходил, – скрежетнул зубами Хамид. – Два раза ходил, пять раз ходил, десять. Не то все. Не то! Имам благословил на джихад. «Воюй, – сказал, – за правую веру». С кем? С кем воевать, американец? С этими? – Хамид кивнул на пустырь. – Сколько лет уже воюю. В чем тут доблесть? В чем правда? В чем?! Может, ты знаешь, американец? Знаешь, нет, собака?
– Разговорчики! – привычно одернул Эрик. – Собачиться в тылу будете.
– Виноват, – угрюмо сказал Хамид. – Душа плачет, господин сержант. Болит душа, рвется.
Эрик устало махнул рукой.
– Ладно, можешь болтать, если невмоготу. Только без собаченья.
– Испоганил мне душу Эксперимент, господин сержант. Изгваздал, изгадил. Цели не вижу. Смысла не вижу. Ничего не вижу.
– Зачем же соглашался? – с прежней ленцой осведомился Томми.
– Не твое соба… Виноват. А ты зачем?
– Я-то? – Мюррей потянулся, с хрустом размял суставы. – Выхода другого не было, парень.
Томми прибыл в Город прямиком из федеральной тюрьмы штата Арканзас, где отбывал срок за хранение и распространение. Что именно он хранил и распространял, Эрик недопонял. Ситуацию, в которую угодил Томми и из которой было два выхода – один на этот свет, а другой на тот, не понял совсем. По всей видимости, тем светом прибывшие из него называли не свой дурацкий шарообразный мир и не Город, а нечто третье, маловразумительное и невнятное.
– А у меня был выход, – стиснул зубы Хамид. – Хороший выход был, правильный. Шайтан меня, видать, попутал за минуту до смерти. Никогда трусом не был, а тут…
– И я струсил, – признался вдруг Кондратенко. – Взяли нас в оборот под Луганском. Окружили. Мне по башке болванкой прилетело, контузило. Очухался – кругом эти. И старичок рядом сидит на корточках, седенький такой, благостный. Наставник. «Все, – говорит, – Миколка, карачун тебе. Жить хочешь?»
– И что? – вскинул голову Хамид. – Сказал, что хочешь?
– Что тут еще скажешь. «Не хочу», что ль?
Хамид сплюнул на землю.
– Я сказал: «не хочу».
У Кондратенко отвисла челюсть.
– Как это?
– Да так. Сказал: «Не хочу жить», а он давай уговаривать. Шайтан это был, а никакой не Наставник. Сладкой патокой сердце умаслил, душа у меня ослабла. Уговорил.
– А я не трусил, – медленно, словно нехотя, сказал Узо. – Я руандийский хуту из Кигали. У меня был свой дом. И жена. И столярная мастерская на двоих с другом, небольшая, но нам хватало. Мы мирно жили, но случился переворот, хуту взяли власть, и в Кигали началась резня. Ко мне в дом пришли люди и сказали: тутси – жадные нечистоплотные свиньи. Бери оружие, выходи на улицу, режь тутси. Я сказал: «Не пойду». Мой друг и компаньон был тутси, и сосед, и школьный учитель. Я сказал: «Не буду резать, лучше режьте меня». А мой родной брат Луто сказал: «Узо – враг, Узо предатель, он грязная вонючая свинья». А я сказал: «Это ты предатель». Тогда брат поднял на меня руку с ножом. Я встал на колени, чтобы ему было удобнее зарезать меня, потому что я не хотел больше жить. Луто сказал: «Я заберу себе твой дом, и твой достаток, и твою жену». Он замахнулся ножом, и я вскинул голову, чтобы напоследок плюнуть ему в лицо, но между мной и Луто стоял уже белый человек, Наставник. Он сказал: «Вставай, Узо. У тебя нет больше дома. У тебя нет больше жены. У тебя нет больше брата. Пойдем со мной». Я встал и пошел.
– Не пойму я вас, молодые люди, – сказал старый Свенсон. – Когда мне предложили участвовать в Эксперименте, я согласился, не думая. Даже лекцию студиозам дочитывать не стал. Это же какой шанс, если угодно, нам всем предоставили! Познать иной мир, иные законы бытия, может быть, иную Вселенную. Я, господа, с вашего позволения, счастлив. Я…
Он не договорил. На левом фланге внезапно взвизгнула, а потом и взвыла сирена. Миг спустя другая отозвалась на правом, и Эрик, вскочив на ноги, пал грудью на бруствер. Дальний конец пустыря неспешно, даже как-то лениво затягивался маревом. Лиловые пузыри рождались из земли, вспухали, растекались, клубились, лопались, извергали языки тумана. Они густели, наливались бордовым и алым, лизали землю, спиралями вились в небо.
Стиснув челюсти, сержант Эрик Воронин оцепенело смотрел, как ширится, растет, вихрится марево, как переливаются в нем лазурные, фиолетовые, сизые, оранжевые, пурпурные пятна. Как оно идет волнами, перекатывается, наползает, а потом смотреть стало уже некогда, да и невмоготу. Эрик рванул с плеча автомат. По левую руку припал к пулемету Хамид и подал ему ленту Узо. По правую, ощетинившись автоматными стволами, изготовились к стрельбе Кондратенко и Мюррей, и лишь старый Олаф копался на дне окопа, пытаясь разыскать свалившиеся с носа очки. Тогда Эрик выругал его, грязно, матерно и заорал: «К бою!», а минуту спустя: «Огонь!»
Ощерившись, он палил в ярящееся клубами, надвигающееся марево, всаживал в него очередь за очередью, и атакующих все не было видно, а потом из-за клубящегося дымного занавеса разом вынырнула стая.
Их было множество, этих тварей, этих акульих волков невесть из какого мира и невесть в каких целях оказавшихся здесь. Стелясь над землей, они мчались, неслись навстречу пулям, страшные, уродливые, с оскаленными пастями и дыбящимися вдоль хребтов гребнями, похожими на акульи плавники. Они падали, корчились и умирали, но на месте убитых тотчас появлялись новые, и когда сплошная масса из лап, когтей, зубов и вздыбленной шерсти оказалась в полусотне шагов, Эрик бросил автомат и метнулся к гранатам.
Он швырял их одну за другой, вырывая из рук перепуганного, не успевающего подавать Олафа, он швырял и когда кто-то истошно закричал, что на левом фланге прорыв, и когда этот прорыв уже подавили, и даже когда стая перестала атаковать, а уцелевшие особи, подвывая и визжа, понеслись назад.
Когда грохот разрывов и стрельба, наконец, стихли, а марево откатилось на север, с каждой секундой рассасываясь, опадая и прибиваясь к земле, Эрик выпрямился, расправил плечи, рукавом гимнастерки смахнул со лба пот, затем сорвал с пояса флягу и запрокинул ко рту.
– Все живы? – прохрипел он, напившись. Пересчитал людей по головам, облегченно выдохнул, встретился взглядом со Свенсоном и со злостью выпалил: – Старая немощь, мать твою. Молодцы, парни, – гаркнул он остальным. – Горжусь вами!
Он опорожнил флягу, отдышался. До конца смены оставалось без малого два часа, и он по опыту знал, что сегодня атаки больше не будет, а значит, можно расслабиться и подумать о Ханне. О том, что у них на полвосьмого назначена встреча, и Эрик на этот раз не поведет ее ни в кабак, ни в кинотеатр, ни в музей, а пригласит к себе и представит маме.
Он наберется смелости и скажет прямо с порога: «Знакомьтесь, это Сельма Нагель, моя матушка. А это Ханна бен Аарон, моя невеста». А когда мама ахнет от изумления, а может быть, они обе ахнут, добавит: «Прошу простить за мужланство, но лучшего способа позвать эту девушку замуж я не нашел».
* * *
– Знакомьтесь, – выпалил Эрик прямо с порога. – Это…
Он оборвал фразу, потому что старый осел Олаф оказался тут как тут, а делать предложение при занюханном рядовом, которого еще сегодня распекал за нерасторопность, господину сержанту никак не подобало.
Нерасторопный осел, однако, в отличие от Эрика, ничуть не смутился и не растерялся.
– Какое прелестное дитя, – блеющим фальцетом сообщил он, уставившись на Ханну, будто разглядывал редкостный экспонат на выставке. – Эрик, мальчик мой, что же вы не представите нам эту очаровательную, с позволения сказать, фемину?
Двое суток гауптвахты за фамильярность, мстительно решил Эрик, взглядом пытаясь испепелить эту бледную немощь, это козлобородое профессорское отродье. И еще сутки за «мальчика». Отхожие места будешь у меня чистить!
– Это Ханна, моя знакомая, – буркнул Эрик, убедившись, что испепеляться профессор не собирается. – Моя мама Сельма. И, так сказать, м-м… господин рядовой войск городской самообороны по фамилии Свенсон. Не далее как сегодня этот Свенсон участвовал в отражении лобовой атаки на передовой и поистине героически сражался с окопной грязью, в которую умудрился забросить свои очки. Однако стоило господину Свенсону их отыскать, нацепить на нос и высунуться из окопа, как стая в ужасе повернула вспять. Очень уж грозно и неустрашимо господин очкарик выглядел.
– Отличная шутка, мой мальчик, – ничуть не обидевшись, захихикал профессор и, разом прибавив себе лишние сутки гауптвахты, по-свойски потрепал Эрика по плечу. – На самом деле настоящий герой, фрекен Нагель, это ваш сын. Да что же мы тут стоим? Проходите, дорогая Ханна, проходите же! Это, с вашего позволения, очень гостеприимный дом. Фрекен Нагель как раз испекла замечательный клюквенный пирог. Эрик, не стойте столбом, помогите нашей гостье освоиться.
«Нашей гостье», наливаясь праведной яростью, думал Эрик, пока под руку вел Ханну к столу. «Нашей», каково, а? Ах же ты старый, червивый гриб!
Ханне, впрочем, старый червивый явно пришелся по душе. Освоилась она гораздо раньше Эрика, так что десять минут спустя уже вовсю нахваливала клюквенный пирог, любезничала с матушкой, хохотала над профессорскими шуточками и отвечала на них еврейскими анекдотами.
«– Мама, почему нашего котенка зовут Васькой? Давай лучше назовем его Изей.
– Что ты, деточка, нельзя называть кота человеческим именем».
– Изей, – грустно улыбнувшись, повторила Сельма. – Так и вправду звали одного очень хорошего человека. Вы, Ханна, наверняка видели памятник на площади Кацмана, так вот…
– Она видела не только памятник, – перебил Эрик. – Она еще уверяет, что видела и самого Изю. Живого. И знала его много лет. А еще якобы Ханна знала… – он осекся. – Извините, все это, разумеется, сущая ерунда.
– Вовсе не ерунда, – решительно возразила Ханна, ставшая вдруг очень серьезной. – Позвольте, я расскажу вам.
Она стала рассказывать, и вскоре Эрик не знал, куда деться от неловкости, потому что мама явно приняла все за чистую монету и ревела теперь навзрыд, а старый Олаф, протирая очки, непрестанно бубнил «вот оно, значит, как», «вот как, выходит, обстоят дела» и «надо же, как я раньше не догадался».
– О чем не догадался? – со злостью бросил Эрик, когда Ханна, наконец, замолчала, Сельма отревела, а старый чудак перестал бубнить. – О чем, черт вас побери?
Олаф повертел в пальцах очки, затем решительно отодвинул их в сторону и поднял на Эрика близорукие старческие глаза.
– Видите ли, молодой человек, – сказал он спокойно, – еще очень недавно люди думали, что время одномерно и изотропно, другими словами, что течет оно с постоянной скоростью и исключительно вперед. Великий Эйнштейн предположил, что это не так. Однако даже ему в голову не пришло, что время способно не только изменять ход в зависимости от положения измеряющего прибора в пространстве, но и образовывать, например, петли. Или, если позволите, иные замкнутые кривые. Или, скажем, перемещаться по траектории австралийского бумеранга. Если же предположить, что время…
– Послушайте, господин Свенсон, – сказал Эрик досадливо. – Мы здесь люди простые, витиеватым премудростям не обучены. Будьте любезны, изъясняйтесь доступно, если хотите, чтобы вас слушали.
Старый Олаф развел руками.
– Доступно тут вряд ли получится, – сказал он. – Да и уверенности никакой нет, все это так, мысли вслух. Но если предположить, что из некой исходной точки можно запустить время по кривой, придав ему значительное ускорение, то может статься…
– Что может, черт возьми, статься?
– Что в исходной точке пройдут считаные часы. Или даже минуты. Но за это время на кривой человек успеет прожить несколько лет. А может быть, и целую жизнь. Тогда, вернувшись на исходную, он окажется…
– Все, – Эрик поднялся, – с меня довольно.
– Он хочет сказать, – тихо, едва слышно проговорила Ханна, – что мы все как бы запущены по этой кривой. И что бы с нами тут ни произошло, мы вернемся на Землю. Практически в те же точки, откуда Наставники нас забрали. Тогда получается, что и Андрей Воронин, и Изя Кацман, и остальные, которых здесь считают погибшими, на самом деле живехоньки. Они попросту вернулись домой.
– Да? – спросил Эрик язвительно. – Вернулись, значит? А как насчет меня? Как насчет Ганса, Пауля, Белки?! Куда нам возвращаться?
Он замолчал. Он явственно видел, как в очень больших, очень черных, очень внимательных глазах заметались вдруг сполохи страха.
* * *
– Что-то не то, – сквозь стиснутые зубы процедил Хамид. – Не то что-то, клянусь Аллахом. Не так, как всегда. По-другому.
Эрик не ответил. Он и сам видел, что не так. Марево надвигалось. Медленнее, гораздо медленнее, чем обычно. И было оно не клубящимся, бесформенным и переливающимся десятком цветов. Было оно сплошным, плоским, как стена, и матово-черным.
Взвизгнув напоследок, смолкла сирена, и стало тихо, лишь из тыла доносились едва слышимые на передовой командные выкрики. Там вторая линия обороны готовилась отразить прорыв, если противник подавит первую.
– Карачун нам, – завороженно глядя перед собой, бубнил Кондратенко. – Карачун настает, хлопцы. Карачун, товарищ сержант.
– Молчи, собака! – Хамид вскочил, метнулся туда, где лежали гранаты, и принялся лихорадочно запихивать одну за другой под ремень. – Молчи, пес, убью!
– Отставить! – крикнул Эрик. – Отставить, я сказал!
Хамид оскалился. Его красивое смуглое лицо скривилось, исказилось и стало уродливым. Эрик невольно отпрянул – Хамид походил сейчас на акульего волка – страшного, исходящего животной злобой вожака стаи.
– Знаешь, что такое пояс шахида, неверный?
Ответить Эрик не успел. Матово-черная стена треснула вдруг, раскололась, раздалась, и из образовавшихся в ней проемов хлынули железноголовые – громоздкие, косолапые, отливающие на солнце свинцом.
– Огонь!
Растянувшись цепью, железноголовые приближались. Неторопливо приближались, неспешно, пули хлестали по ним, оставляя выбоины в чудовищных, бугрящихся металлическими наростами корпусах. Они шли и шли, а потом ближайший вскинул уродливую суставчатую конечность, и желтый, дымящийся луч обрушился на траншейный бруствер.
Взметнулась, дыбом встала земля. Опала, запорошив защитникам глаза, и вновь взметнулась, а потом еще и еще. Железноголовые приближались, грохот их поступи оглушал людей, страх сковывал мышцы.
– Назад, отходим! – истошно заорал кто-то, и Эрик не сразу понял, что орет, надсаживаясь, он сам, а когда понял, метнулся к тыльному брустверу, рывком вытолкнул себя из траншеи, перекатился и вскочил на ноги. Он увидел, как луч наискось зачеркнул Кондратенко. Как черный, под стать расколотой стене, Узо за руки выдернул из окопа старого Олафа, схватил его в охапку и потащил за собой в тыл. Как ящерицей выполз из щели в земле и на карачках пустился наутек Томми. А потом… Потом из развороченной траншеи вымахнул наружу Хамид, и луч шарахнул перед ним, но не свалил, и Хамид размашисто, бросаясь из стороны в сторону, рванулся вперед. Эрик застыл. Он не знал ни что такое пояс шахида, ни кто такие шахиды, зато знал, что неминуемо произойдет сейчас, и ждал, и лишь когда там, где был Хамид, рвануло, ахнуло, и сломался, развалился железноголовый, Эрик повернулся спиной и, пригнувшись, тяжело побежал в тыл.
* * *
– Бессмысленно, – сказала Ханна, – бессмысленно и попросту глупо. Эти атаки, смерти, сопротивление, этот безумный Эксперимент. Город этот, в конце концов.
Эрик обнимал ее за плечи. Солнце час назад выключили, тускло светили фонари, шуршали под ногами палые тополиные листья и обрывки газет.
– Нет-нет, – сказал Эрик. – Смысл определенно есть. Понять бы только какой.
– На вас отрабатывают социальные модели, – сказала Ханна. – Вернее, на нас. Экспериментируют с поведением социума в то и дело меняющихся условиях. Допустим, ищут идеальную модель, чтобы внедрить ее на Земле. Давно ищут, упорно, только найти не могут. Но зачем же тогда все эти нелепости, глупости, которых в нормальном мире нет и быть не может? Эти шагающие здания, падающие звезды, железноголовые, в конце концов?
– Ну, положим, в шагающих зданиях ничего нелепого нет, – возразил Эрик. – Некоторые дома стационарны, иные перемещаются, что тут такого? Падающие звезды – это, конечно, да, но тоже, в сущности, ничего особенного. А железноголовые… Знаешь, я думаю, они тоже с какого-нибудь того света и тоже согласились участвовать в Эксперименте. У них, вполне возможно, свои Наставники в этом их Антигороде, и они, может быть, взяли и полаялись с нашими. И в отместку натравили на нас своих подопечных.
– Что ж, может быть, – сказала Ханна. – А может быть, и нет. Скорее всего, дела обстоят вовсе не так, как мы думаем или предполагаем. Возможно, и Эксперимента-то никакого нет.
– Как это нет? – опешил Эрик.
– Да так. Не удивлюсь, если Наставники попросту развлекаются. На манер зрителей на собачьих или петушиных боях. Стравливают неразумных животных в вольере и заключают пари, ставки на нас делают. Сколько проживет или не проживет господин имярек. Кто дольше протянет: Рексик или Полкан.
Эрик остановился, притянул Ханну к себе, заглянул ей в глаза.
– Не говори так, – попросил он. – Пожалуйста. Я не знаю, как принято у вас, на том свете. Но на этом люди сражаются и гибнут, и никакие это не собачьи бои. Это, – он описал рукой полукруг, – мой Город. Я защищаю его попросту потому, что он мой, что я в нем родился, а теперь живу. Мы боремся за то, чтобы Город был. За то…
– А твои солдаты? Те двое, что погибли позавчера. Они тоже боролись за то, чтобы Город был? Чужой для них Город.
– Они… – Эрик вздохнул. – Они, конечно, не поэтому. В особенности Хамид. У него были какие-то другие идеалы, странные. Пояс шахида, глупость какая-то, но он за нее…
– Как? – перебила Ханна. – Как ты сказал? Какой пояс?
– Шахида.
Ханна охнула, затем медленно покачала головой.
– Это не глупость, – сказала она. – Хамид – это тот красавчик, что неделю назад приходил к тебе с рапортом или с чем он там приходил? Он, да? Боже, какую дрянь они вывезли сюда с Земли. Каких подонков у нас отыскали.
– Он был героем, а не подонком, – горячечно возразил Эрик. – Если бы Хамид не пожертвовал собой, мы все бы, наверное, полегли там. Железноголовые прекратили атаку и повернули назад, когда он взорвал себя.
– Если Олаф прав, – сказала Ханна печально, – а я очень, очень боюсь, что он прав, то этот твой Хамид сейчас… Ладно, оставим это. Знаешь, я вчера встречалась с Наставником. Проговорили полчаса, и все вокруг да около, ни о чем. Но одну вещь он мне все же сказал.
– Да? Какую же?
– Эксперимент, сказал, вступает в финальную фазу. В финальную, представляешь?
Эрик махнул рукой.
– Мы тут всяких фаз навидались, – сказал он. – Новых, решающих, финальных, фатальных. Пару раз Эксперимент выходил из-под контроля. Потом, надо понимать, под него возвращался. Не бери в голову, пойдем лучше к тебе. Или знаешь что. Выходи за меня замуж.
Ханна вздрогнула, отступила на шаг. Эрику она была по плечо.
– Зачем? Так тебе плохо?
– Так мне хорошо. Но я подумал… Люди женятся и выходят замуж. Везде, и на том свете, и у нас. Живут вместе, заботятся друг о друге, рожают детей.
– Детей, – эхом повторила Ханна. – Это да, люди рожают детей. Только вот в нашем с тобой случае детей заводить нельзя.
– Почему? Почему нельзя?
– Ты что же, не видишь нюанса?
Эрик наморщил лоб, пытаясь разглядеть нюанс, но ничего разглядеть ему не удалось, кроме неисправного мигающего фонаря на углу Василенко и Палотти.
– Прости, – пробормотал Эрик. – Я, видимо, что-то не то сказал. Или не так. Что ж, ладно, пойдем.
* * *
Он прижимал к себе теплую, тихо посапывающую Ханну, тоскливо глядел в ночь за окном и думал, что завтра с утра на передовую, в окопы бывшей второй линии обороны, ставшей теперь первой, и что ей тоже на позиции, только в тыловые траншеи. И что он настоящий осел, потому что Ханна права – его в любой момент могут убить, а если прорвутся, то и ее тоже, вот и весь нюанс. Утром надо будет непременно спросить, берут ли на том свете в расчет войны, когда решают, заводить или не заводить детей. Кондратенко пришел с войны, и Узо тоже с войны, и Хамид наверняка воевал. А Томми и вовсе сидел в тюрьме – интересно, что думают женщины о перспективе родить ребенка от уголовника?
Эрик долго не мог заснуть, а когда наконец заснул, в сон немедленно вторглись железноголовые, акульи и панцирные волки, ракопауки и прочая дрянь. В нее надо было стрелять, и уже пихал за пояс гранаты покойный Хамид, и мертвый Кондратенко взял на изготовку автомат, а потом взвыла сирена, но почему-то не в непосредственной близости, а где-то вдалеке, и миг спустя к ее вою добавился колокольный набат и еще какой-то звук, назойливый, пронзительный и дребезжащий.
– Эрик! Эрик, вставай!
Он вскинулся на постели, пару мгновений ошарашенно смотрел на обнаженную, испуганную Ханну, потом вскочил и бросился к телефону.
– Они прорвались! – взревела трубка голосом Ганса Гейгера. – Они в Городе, повсюду. Собирайтесь немедленно, я за вами сейчас подскочу!
Держась за руки, они с Ханной ссыпались вниз по лестнице, и Эрик ногой вышиб входную дверь. Железноголовые прорвались. Истошно кричали люди, и рушились дома, и катился по мостовой исполинский ракопаук в сопровождении волчьей стаи. Тогда Эрик вскинул автомат и дал от бедра очередь, и Ханна стала стрелять, и из окон дома напротив, и с крыш, но железноголовый урод уже топал от тупика Анастасиса, и желтый дымящийся луч хлестал по стенам, и здания обрушивались одно за другим, хороня под обломками жильцов.
Эрик не сразу увидел, что от проспекта Воронина, давя попавших под колеса волков, движется броневик, а когда все же увидел, ухватил Ханну за руку и рванулся к нему. За рулем, вцепившись в баранку, сидел господин капитан Гейгер, расхристанный, с бешеными глазами. По пояс высунувшись из кабины, Пауль Фрижа поливал переулок автоматным огнем. Эрик успел разглядеть сжавшихся на пассажирском сиденье Изабеллу с Франческой, а больше он ничего не успел, потому что броневик с визгом затормозил, и Ганс заорал: «В кузов!»
Кузовная дверца распахнулась, Гиви Чачуа за руку втянул внутрь Ханну, Эрик запрыгнул за ней вслед, дверца с лязгом захлопнулась. Броневик взревел, в три рывка развернулся и, набирая скорость, помчался назад к проспекту Воронина.
– Прорываемся! – перекрывая рев двигателя, гортанно кричал Гиви. – К фермам, на юг! Иоганн, это все он, если бы не Иоганн, нас бы уже… Господи, храни Иоганна!
Заложив на повороте вираж, броневик вылетел на проспект. Эрик, правой рукой намертво вцепившись в бортовую перекладину, левой прижимал к себе Ханну и думал, что они непременно прорвутся, что Ганс Гейгер не подведет, как доселе не подводил никогда, что…
Додумать он не успел, потому что страшный удар обрушился вдруг на кузов. Эрика швырнуло на стенку кабины, взрывная боль шарахнула в голову, он упал на спину, так и не выпустив из рук Ханну. А когда осаженный на ходу, расколотый лучом броневик завалился набок, умудрился подхватить ее и, увлекая за собой, потащить к выходу. Они добрались до распахнувшейся кузовной дверцы, переползли через мертвого, с закатившимися глазами Гиви, и Эрик из последних сил вытолкнул себя в дверной проем.
Ганс Гейгер, скособочившись, подволакивая ногу и держа автомат за ремень, ковылял вдоль борта. Вдвоем они вытащили из кузова бледную, потерявшую сознание Ханну, и Ганс, кривя окровавленный рот, просипел: «Уходим».
Эрик нес ее на руках. Шатаясь, спотыкаясь и оскальзываясь, шаг за шагом уносил ее на юг и знал, что не донесет. На углу Воронина и Тевосяна он оглянулся. Стая акульих волков стелилась по проспекту, подступая к прикрывающему отход огнем Иоганну, потом настигла его, опрокинула, и тогда Эрик бережно, очень бережно опустил Ханну на мостовую и неверными руками сдернул с плеча автомат.
* * *
– Так на чем мы остановились?
Олаф Свенсон оглядел аудиторию, недоуменно переводя взгляд с одного студенческого лица на другое. Ему казалось, что за последние несколько минут произошло нечто странное, необычное, опасное и чуть ли не героическое. Олаф сосредоточился, пытаясь вспомнить, что именно, но ему это почему-то не удалось.
– На свойствах пространственно-временно́го континуума, профессор, – подсказали из первого ряда. – Вы говорили об относительности времени при пространственных перемещениях, прежде чем покинуть класс. Надеюсь, вы в порядке, профессор?
Олаф неуверенно потеребил подбородок.
– Да-да, я в порядке, – растерянно пробормотал он. – Что ж, продолжим.
Стоя на коленях, Узо исподлобья глядел на Луто, перекидывающего нож из ладони в ладонь. Умирать Узо почему-то больше не хотел, хотя точно знал, что какую-то минуту назад со смертью смирился. Затем Луто замахнулся ножом, но Узо вместо того, чтобы принять удар, метнулся в сторону и вскочил на ноги. Ребром ладони срубил обернувшегося Каином брата, выдернул нож из ослабевшей руки. Секунду-другую простоял в нерешительности, но рука на Луто не поднялась. Тогда Узо метнулся в спальню.
– Уходим, – крикнул он перепуганной, забившейся в угол жене. – Мы уходим из этого дома. Быстрее, прошу тебя!
Трое братков окружили Томми. Затравленно озираясь, он отпрянул к выложенной прохудившимся кафелем стене душевой.
– Сейчас будем делать из тебя девочку, – ухмыльнувшись, сказал ражий, звероподобный Джон Невинс. – Лучше по согласию. Для тебя лучше.
Томми пригнулся. Страх перед тем, что должно сейчас произойти, внезапно ушел, словно это не его, забитого и трусоватого Томми Мюррея, собирались изнасиловать, а совсем другого, совершенно не похожего на него человека. Томми зубами рванул прилепленный к запястью пластырь, бритвенное лезвие скользнуло в ладонь.
– Ну, давайте, – процедил Томми. – Подходите, уроды, попробуйте, возьмите меня.
Микола Кондратенко, трудно копошась на земле, перевернулся на живот, затем медленно, в три приема, поднялся на ноги. Автоматный ствол тычком уперся ему в затылок.
– Попался, сука, – радостно сказал владелец ствола. – На колени, козел!
Кондратенко молчал.
– На колени, я сказал, гнида!
Кондратенко мотнул головой.
– Не встану, – прохрипел он. – Стреляй так.
Автобус подкатил к остановке. Красивый мальчик, думала Ханна, глядя на вошедшего смуглого палестинца. Где-то я его, кажется, видела. Совсем недавно видела, чуть ли не на днях.
Хамид протиснулся в салон. Он глядел Ханне в глаза, мучительно пытаясь вспомнить, где и при каких обстоятельствах видел эту миниатюрную, в облаке вороных кудряшек еврейку. Почему-то вспомнить было неимоверно важно, важнее даже, чем пояс шахида, натуго перетянувший талию, важнее зажатого в кулаке детонатора, важнее собственной скорой смерти и ожидающих Хамида райских кущ.
Автобус катился по мощенной древними камнями иерусалимской улочке, и взгляд очень больших, очень черных глаз жег Хамида, корежил, подавлял волю и не давал, не позволял рвануть детонирующий шнур. Потом автобус замедлил ход и встал. Хамид попятился. Ногой нащупал подножку, ступил на нее, на мгновение замер, решаясь, но решиться так и не сумел.
Во сне я его видела, вспомнила Ханна, когда смуглый, до неприличия красивый палестинец выбрался из автобуса и, ссутулившись, побрел прочь. Точно: был странный затяжной сон, и самые разные люди в нем сражались за что-то заветное и правильное. И она вроде бы тоже сражалась, а рядом был ладный мужественный парень, кажется, из скандинавов, и он звал замуж, но она почему-то не пошла. Потом появились чудовища, сон переродился в кошмар и, наконец, растаял, и ладный мужественный скандинав, которому она отказала, навсегда растаял вместе с ним.
Растерзанный волчьей стаей сержант Эрик Воронин навзничь лежал на проезжей части проспекта, тридцать два года назад названного в честь его отца.
Юлия Остапенко
Смотрящая вслед
– Сто двадцать шесть дуэлей за пять лет, – задумчиво произнес дон Рэба, поглаживая свежевыбритый подбородок. – Ровно сто двадцать шесть, тютелька в тютельку. Это примерно по две дуэли в месяц. С небольшим остатком.
– М-м, – протянула дона Окана. – Правда?
Дон Рэба продолжал поглаживать подбородок. Нежный, мякенький, как у младенчика. Без единого лишнего волоска и, само собой, без единой царапины. Цирюльник, только что с поклонами вышедший из покоев, пятясь задом, оказался настоящим мастером своего дела. Не то что три предыдущих, которых вздернули одного за другим – те сноровкой больше напоминали кожевников, дубящих вонючую шкуру, а дон Рэба подобной неряшливости не терпел. Он вообще был крайне требователен к качеству какой бы то ни было работы. Он был строг до беспощадности, жесточайше карал за ошибки, никому не спускал промахов. Но в той же мере взыскивал и с самого себя. Это было одним из немногих его личных качеств, достойных истинного восхищения.
Кое восхищение, впрочем, никаким образом не могло перебороть в доне Окане глубинного, животного отвращения перед его мякеньким, гладеньким подбородком. Это просто поразительно, даже оскорбительно, что у самого страшного и могущественного человека в Арканаре такой подбородок. Он не выдавал слабость характера всемогущего министра: он обманывал, дурачил, вводил в заблуждение. Именно потому орел наш и брился с такой маниакальной тщательностью. Ему хотелось выглядеть безобиднее, чем он есть.
– По две дуэли в месяц. Как думаешь, душенька, это много или мало? – спросил дон Рэба и вперил в дону Окану внимательный взгляд пронзительных серых глаз.
Окана лежала на широченном ложе, забранном несвежими шелковыми простынями. Она была совершенно голой, не считая тяжелого золотого колье с громадным рубином, висящим на массивной цепи. Рубин влажно поблескивал в ложбинке на груди, манил, притягивал взгляд. Но дон Рэба глядел не на камень и не на обрамлявшее его великолепие плоти, а в томные, полуприкрытые глаза своей фаворитки.
Дона Окана потянулась всем телом, сладко, как кошечка, и сказала:
– Не очень много. Хотя смотря из-за чего драться. Если из-за игры или просто спьяну – то нет, совсем немного. Но если всякий раз из-за дам, да всякий раз новых, то это гадко!
Вынеся сей приговор, она сердито надула губки. Дон Рэба вновь потер подбородок все с тем же видом меланхоличной задумчивости. Он смотрел на Окану и сквозь нее, не видя ни надутых губок, ни кроваво-красного камня, ни волнующей плоти, разложенной перед ним, словно поданная к трапезе телячья тушка.
– Не из-за дам, – проговорил дон Рэба. – То есть не так уж и часто из-за дам. В основном, разумеется, спьяну. И тем более удивительно, что даже спьяну, в винном угаре, сей удалец умудрился не убить ни одного из своих противников. Что ты об этом думаешь, душенька?
Конечно, дону Рэбе было глубоко наплевать, что думает дона Окана. Точно с тем же отсутствующим видом он беседовал о государственных делах с попугаем и обезьянками. Это помогало ему сформулировать мысль. Дон Рэба любил животных. И дону Окану любил – из всех его питомцев именно к ней, пожалуй, он питал наиболее глубокую привязанность.
– Но хотя бы покалечил кого-нибудь? – спросила Окана, не скрывая разочарования.
– Да, двоих. Оба раза случайно. И оба раза в течение месяца ежедневно отправлял раненым противникам то лекарства от аптекарей, то слугу с бочонком вина. Словно ему было…
– Совестно? – закончила дона Окана.
И тут же приняла беспечный вид, когда это странное, неуместное слово сорвалось с ее губ. Но дон Рэба не рассердился, он улыбнулся. Он любил, когда она говорила глупости. В самом деле, только такая дура, как дона Окана, может заговорить о совести применительно к благородному дону.
– И кто же этот ветреник? – не выдержала она – женское любопытство поистине неистребимо.
– Дон Румата Эсторский, – ответил дон Рэба совершенно равнодушным голосом. – То есть он не Румата, не Эсторский, а может быть, даже и не дон. Но за неимением лучшего вынужден пока именовать его так.
Он почесал живот и подошел к кровати. Несвежие шелковые простыни смялись и поползли, в старом матраце протяжно заскрипели пружины. Орел наш дон Рэба был безразличен к роскоши и, что греха таить, немного прижимист. Рубин доны Оканы – фальшивая красная стекляшка, купленная на Крысином Рынке за бесценок, – была тому подтверждением.
Дона Окана повертела в пальчиках стекляшку, которую ей полагалось считать рубином, и сказала:
– Какие-то удивительные ты говоришь вещи, орлик мой. Дон Румата – такой блистательный кавалер. Как же он может не быть доном Руматой?
Наедине она звала его «своим орликом» – ее придумка, столь же дерзкая, сколь и нелепая. Надо было совсем не бояться дона Рэбу, чтобы так переделать его неофициальный титул: орел наш, грозный и беспощадный, превращался в робкого орлика в ласковых ручках своей любовницы. Только совершенно глупая женщина могла не бояться дона Рэбу. Ах, как же нравились дону Рэбе совершенно глупые женщины!
– Запросто, милая, запросто может, – сказал Рэба рассеянно, лаская ладонью холмик волнующейся белой плоти. – Ты не поверишь, сколько развелось в последнее время всякой швали, выдающей себя за знать. И где они столько наглости берут? А все оттого, что привыкли верить им на слово. Приедет вот такой благородный с виду дон на вороном жеребце, весь в шелках, ножны жемчугом усеяны, войдет в королевский дворец, подбоченясь, двери ногой открывает: я, дескать, благородный Румата Эсторский, а кто не верит, тот поди сюда да скрести со мной мечи. А мечи длинные у него… хорошие такие мечи… и ножны в жемчугах.
Дон Рэба задумался. Рука его блуждала по неподвижному телу доны Оканы, и столь же неподвижен был сонный взгляд ее влажных глаз.
– А откуда жемчуга? Шелка откуда? Конь вороной антарсийский, который один стоит целое состояние? Откуда это все, когда Руматы Эсторские уже полвека как не вылезают из долгов? Половину своих земель растратили, дуралеи, замок остался один-единственный, и тот развалина, кирпичи из крепостной стены от ветра сыплются. А этот приезжает на вороном антарсийце и в жемчугах. И с обручем этим золотым…
Дона Окана словно бы машинально тронула колье у себя на груди. Про знаменитый золотой обруч с неприлично огромным, а главное, не поддельным камнем, который носил дон Румата, при дворе слагали легенды. В основном, конечно, из желчной зависти. Большая часть двора, страдая от зубастых ростовщиков, щеголяла фальшивыми драгоценностями, но говорить об этом вслух считалось некуртуазно. Тем более дерзким вызовом выглядело такое украшение, как у дона Руматы, – вызовом и даже насмешкой. Возможно, пара-тройка из тех пресловутых дуэлей была связана именно с этим прискорбным обстоятельством.
– А я знаю откуда, – сказал вдруг дон Рэба. – У него в особняке в подвале стоит полный сундук золота. Литые червонцы. И этот сундук никогда не оскудевает. Хоть горстями черпай, хоть до самого дна все выскреби, а наутро сундук опять будет полон. А золото, знаешь какой девственной чистоты? Да ты, душенька, в глаза не видела такого чистого золота, не то что не пробовала на зуб! Ни ты, ни я…
Он снова задумался. При всей внешней расслабленности глаза его напряженно бегали. Он был обеспокоен, орел наш дон Рэба. Крайне обеспокоен.
Дона Окана шаловливо куснула его за оттопыренное ухо. Дон Рэба беспомощно ойкнул, как малое дитя. Она всегда умела привлечь к себе его внимание.
– Ну и что, если золото, – прошептала она, дыша дону Рэбе в ухо. – Ну отбери у него этот волшебный сундук.
– Дура, – сказал Рэба. – Сундук-то не сам по себе наполнится. Наполняет его не кто иной, как наш то ли дон, то ли не дон, то ли Румата, то ли не Румата…
– Так сожги дона Румату, – бросила Окана, раздраженная затянувшейся болтовней. – Сожжешь?
Дон Рэба повернулся к ней, подтягивая под себя длинные ноги. Они обладали той восхитительной, волшебной кривизной, которая видна только в обнаженном виде и совершенно незаметна под штанами. Поэтому одна лишь дона Окана имела честь лицезреть эталонную, классическую кривизну этих ног, покрытых редким рыжим пухом. Такой же пух торчал пучками на груди дона Рэбы, и Окана пощекотала его острыми ноготками, зная, что там самое чувствительное местечко. Дон Рэба глубоко задышал, надвинулся и навалился сверху, вминая дону Окану в несвежие простыни.
– Может быть, – выдохнул ей в лицо. – Может быть, и сожгу.
Когда он насытился – случилось это не сразу, – доброе настроение к нему вернулось. Он встал, насвистывая песенку, автор которой болтался в петле на виселице у Веселой Башни. Песенка была приставучая и вертелась в голове у всего двора, но один лишь дон Рэба смел воспроизводить сей возмутительный напев. Хотя и весьма фальшиво.
Изможденная Окана лежала на постели не шевелясь. Дон Рэба не любил, когда она одевалась одновременно с ним. Он вообще не любил видеть ее одетой.
– А он тебе нравится? – спросил министр, уже натянув штаны и поддергивая манжеты сорочки.
– Кто? – отозвалась Окана в полном недоумении, и дон Рэба хмыкнул. Наклонился, похлопал ее по ляжке.
– Будь осторожна, маленькая, – сказал он ласково.
И ушел.
«Маленькая», – подумала Окана. Маленькая. Он редко так ее называл. Точно так же Румата называет эту свою, как ее… дочку помощника писаря. Киру. Маленькая.
Она лежала еще с минуту на скользких, плохо пахнущих простынях, как будто оцепенев. Потом волна запоздалого отвращения пошла по всему ее телу от макушки до пяток, сотрясая, точно судорога. Окана вскочила, набросила пеньюар, в ярости задергала витой золоченый шнур.
– Варда! Варда! Варда-а!
Служанка Варда вломилась в покои, сбиваясь с ног. Вид у нее был полубезумный – еще бы, ведь благородная дона изволили вопить так, точно их убивают. Увидев бледную, как полотенце, Окану, Варда открыла рот. И закрыла.
– Дорожное платье и коня, – сказала Окана стеклянным голосом. – И чтобы ни звука. Чтоб тени не мелькнуло. Поняла?
– Что, прямо сейчас? – испуганно спросила Варда.
И хотя Окане хотелось топнуть ногой и крикнуть: «Да, прямо сейчас!», она заставила себя выдохнуть. Закрыла лицо руками. Постояла так. А потом отняла ладони от лица и ответила:
– Нет. Не сейчас. Пусть он сперва уйдет из дворца. Тогда меня позовешь.
Варда молча поклонилась. Окана проводила ее глазами. Будь осторожна, маленькая. Очень осторожна.
В Пьяной Берлоге никого не было. Отец Кабани, очевидно, отправился в очередную экспедицию на поиски трав, необходимых ему в исследованиях новых, усовершенствованных видов самогоноварения. Сначала Окана расстроилась – она рассчитывала передать через него сообщение, – но потом услышала приглушенную ругань с заднего двора. Оттуда же доносился характерный, шокирующе чуждый этому миру запах прогорклого машинного масла. «Опять вовремя не сменил», – подумала Окана, выходя на задний двор, где дон Кондор, Генеральный судья и Хранитель больших государственных печатей торговой республики Соан, в тихом бешенстве пинал приборную панель вертолета.
– Треклятая жестянка! Вечно в самый неподходящий момент! Верхом бы уже быстрее доехал!
Трава у коновязи была притоптана копытами недавно стоявших лошадей. Кто бы это ни был, они уже покинули сходку, а дон Кондор, которого опять подвела норовистая техника, замешкался. «Спасибо», – подумала Окана, подходя к нему.
Он услышал шаги, вскинулся – и застыл, смешно растопырив руки с зажатыми в них разноразмерными гаечными ключами. Оба не подходили.
– Вам шестерку надо, – сказала Окана. – На этой вертушке винты старого образца.
– Ты не должна сюда приходить, – сказал дон Кондор.
Окана сухо улыбнулась ему.
– И вам тоже здравствуйте, Александр Васильевич.
– Есть только два обстоятельства, при которых ты должна была прийти сама, а не прислать нарочного. Ты решила уехать? Да?
– Нет.
Это слово далось тяжело. Так тяжело, как не давались порой некоторые поступки.
Дон Кондор исторг ругательство, по сравнению с которым проклятия в адрес строптивого вертолета казались детским лепетом. Бросил со стуком гаечные ключи на пол. Вылез из вертолета. Протянул руку, почти коснулся Оканы, почти взял за локоть… Рука, точно спохватившись, упала вниз.
– Пошли внутрь.
Внутри было душно. Окана развязала завязки плаща, впивающиеся в обнаженную шею, расправила складки платья на грубой скамье. Смешно, как со временем въедаются совершенно чуждые прежде повадки. Иногда смешно, а временами… временами противно.
– Значит, Антон раскрыт, – сказал дон Кондор.
Он был мрачен, как туча. Ходил взад-вперед по избе, нагнув голову. Напряженно думал. Это до смешного – и до противного – напомнило Окане орла нашего дона Рэбу.
Она сказала:
– На девяносто процентов. Насколько я поняла, приказ об аресте еще не издан. Но это может случиться в любой момент.
– Рассказывай.
Она передала свой утренний разговор с Рэбой – дословно, в мельчайших деталях. У нее была абсолютная фотографическая и аудиальная память, она до сих пор могла читать наизусть полное собрание сочинений Шекспира и Пушкина. Но, разумеется, не читала. Разве что про себя, лежа без сна в темноте и глядя в низкий чернеющий потолок немигающими глазами.
Дон Кондор выслушал ее до конца, ни разу не перебив. К концу доклада несколько просветлел.
– Что ж. Все не так плохо. Он под подозрением, но доказательств нет.
– Нет доказательств? А золото? А сто двадцать шесть дуэлей?
– С дуэлями, – поморщился Александр Васильевич, – конечно, неудобно получилось. А ведь я Антона предупреждал. Тут он в двусмысленном положении: вроде и не драться нельзя, ему по статусу положено. И убивать, конечно, тоже нельзя, потому что – сама понимаешь.
– Понимаю, Александр Васильевич. Очень хорошо понимаю.
Он не заметил холодка в ее голосе, а может, притворился, будто не замечает. Окана смотрела на него с отстраненным любопытством, как на давно не виденного, почти забытого родственника, с которым, даже если и не очень хочется, приходится поддерживать отношения. За пять лет, что она работала в Арканаре, они виделись всего три раза. В первый раз, когда он ее инструктировал перед высадкой, второй – когда она психанула, нарушила приказ и пришла в Пьяную Берлогу, хотя у нее не было на это ни одной из двух оговоренных причин. И вот теперь третий раз. Занятно, а каково сейчас ему-то, дяде Саше? Так его звали в основном на Земле, все, даже подчиненные – дядя Саша. Так славно, по-родственному. Но для нее он был и будет Александром Васильевичем, а она для него – единственным сотрудником Института Экспериментальной Истории, которому стыдно смотреть в глаза. Не из-за себя стыдно. За нее стыдно.
За то, кем она стала.
– Каковы дальнейшие действия? – отчеканила Окана. Вот так, это хороший тон, деловой, конкретный, за ним хорошо прятаться. – Вы сами организуете эвакуацию или требуется мое вмешательство?
– Ни то ни другое. Об эвакуации речь не идет. Во всяком случае, пока Окана растерялась. Так растерялась, что встала. Шагнула вперед, к нему, хотя и знала, что он отшатнется.
– Вы что, не поняли, что я сказала? Антон раскрыт. Ему грозит Веселая Башня.
– А нам, девочка моя, грозит срыв текущей стадии эксперимента, – раздраженно ответил дон Кондор. – И пока я не вижу веских оснований ставить под удар плоды пятилетней работы, основываясь лишь на твоих, возможно излишне поспешных, выводах.
Окана долго молчала. Слишком долго. Интересно, о чем думает дон Кондор? О чем думают все мужчины, видя эту обнаженную шею и слишком смелый вырез, даже в дорожном платье? Она не могла позволить себе завести ни одного корсажа, который прикрывал бы грудь выше, чем на два пальца. Если бы кто-то из служанок увидел такое платье, начались бы вопросы. Подозрения. Сомнения. Она не могла допустить, чтобы в ней сомневались. Антон – тот да, тот мог. Потому что она стояла за его спиной.
Но за ее спиной нет никого.
Александр Васильевич вдруг смягчился. Вздохнул, улыбнулся с почти извиняющимся видом.
– Ты пойми, Сонечка, здесь все непросто. Да, ты вовремя отследила тревожный сигнал, и это, безусловно, будет учтено при планировании нашей работы. Но отозвать сейчас Антона я не могу. Он как раз в процессе операции по освобождению лекаря Будаха. Кроме того, о чем тебе хорошо известно, в Арканаре буйствуют Серые.
– Вы все равно не собираетесь вмешиваться. Все равно ничего не станете менять. Так какая разница? Во имя чего вы готовы им пожертвовать, как…
«Как мной, – едва не сказала она. – Как мной. Не то чтобы я не представляла, куда шла. Как и все остальные, я была добровольцем. Я была молодая, сопливая идиотка, восхищенная перспективой стать коммунарской Матой Хари. В двадцать один год это казалось упоительно романтичным. Но уже в двадцать два это стало мучительно. В двадцать три – невыносимо. В двадцать четыре – гнусно. В двадцать пять я научилась не заглядывать подолгу в зеркала, потому что от одного вида собственного лица меня начинает тошнить. И еще потому, что, когда бы я ни заглянула в зеркало, о чем бы я в тот момент ни думала – я всегда вижу на своем лице эту маску пошлой, сонной томности. Она приросла к моей коже. Разъела мое настоящее лицо, как серная кислота. Я не знаю, как выглядела раньше, до того, как нацепила эту маску. Я забыла».
– Не говорите мне о жертвах, Александр Васильевич.
Она сказала это вслух. Все-таки сказала. Поняла, что сидит, а две сильные мужские руки накрывают ее мелко дрожащие плечи. И в этих прикосновениях совершенно нет похоти. И доброты тоже нет. Избавления тоже нет. Ничего нет.
– А ты не заставляй меня перечислять все научные и государственные награды, которых ты удостоена, – очень-очень тихо сказал дон Кондор. – Хотя, может, они сумеют напомнить значимость твоей миссии.
– О какой значимости вы говорите? Я здесь для того, чтобы прикрывать Антона. Чтобы следить за каждым шагом его врагов, нынешних, бывших, потенциальных. Чтобы страховать его от минимальной возможности провала. И вот я прихожу и говорю вам, что дон Румата провален, а вы говорите, что надо еще потерпеть?
Сильные руки у нее на плечах. Такие тяжелые.
– Надо, Сонечка.
– Я скажу ему.
Руки сжались. Стиснули плечевые суставы до хруста. Она не шелохнулась: ее арканарские любовники, особенно те, что были до Рэбы, обходились с ней еще и не так.
– Ты ничего ему не скажешь.
– Остановите меня.
– Остановлю, – голос дона Кондора стал угрожающим. – Прямо сейчас запихну в вертолет и отправлю на базу, пикнуть не успеешь.
– Запихнуть-то запихнете, а вертушку все равно не поднимете. Вы даже не знаете, каким ключом гайки отвинчивать.
– Не умничай, – нахмурился дон Кондор, и Окана рывком высвободилась из его рук, вставая.
– Да уж не смею, благородный дон! Куда умничать мне, придворной потаскухе. Не для того меня внедряли, не для того цвела.
– Софья Михайловна, придите в себя!
Она обнаружила, что стоит, задыхаясь, сжимая кулаки с такой силой, что острые ногти – будь проклята придворная мода, как же она ненавидит острые ногти! – до крови впиваются в ладони. Потом разжала кулаки. Сказала:
– Извините меня.
– Ничего. Бывает. Но на всякий случай, чтобы ты хорошенько уяснила. Наша работа перешла из стадии наблюдения в стадию полевого эксперимента. Ограниченного, не способного сместить вектор исторического развития. Но в менее значимых, поверхностных социально-культурных слоях запущены определенные процессы…
– Вы имеете в виду спасение интеллектуальной элиты? Будаха и остальных?
– В том числе. Эти процессы нельзя остановить по щелчку пальцев, только потому, что один из наших разведчиков оказался на грани провала. Твоя работа – обеспечивать информационную безопасность его личности. Благодарю за доклад, но тебе не следовало с ним приходить ко мне: тебе следовало решить проблему.
– Но как же я ее решу?
– Тут уж не мне тебя учить. Или пять лет полевой работы прошли даром?
Пять лет на спине, на склизких несвежих простынях, в душных покоях, с холодными фальшивыми побрякушками на голом теле? О нет. Даром они не прошли.
Но на этот раз она промолчала.
– И не вздумай входить в контакт с Антоном, – добавил дон Кондор, беспокойно поглядывая на Окану. – То есть не в прямой контакт. Не более тесный, чем прежде. Ему и так сейчас тяжело, совершенно не нужно лишний раз дестабилизировать обстановку.
Антону тяжело. Ну конечно. Как она могла забыть. Антону ведь очень-очень тяжело. Его безумно, нечеловечески утомил изнурительный режим – по две дуэли в месяц. Такое и вправду не каждый выдержит.
Она сцепила зубы. Процедила:
– Вас поняла.
– Вот и умница, вот и славно. Продолжай работать. Все под контролем, девочка, не беспокойся. Просто будь сильной. И осторожной.
«Если он назовет меня маленькой, я закричу», – подумала Окана.
Но он не назвал ее так. И она не закричала.
Уходя, в шутку хотела попросить подкинуть ее на вертушке до города. Но не стала. Она не помнила, когда в последний раз смеялась от души, да и было ли такое вообще хоть когда-нибудь.
Она всегда нравилась мальчикам. Милая, славная девочка Сонечка. Пока другие девчонки лазали вместе с мальчишками по деревьям, охотясь за урожаем яблок, она сидела на пригорке в ситцевом платьице, обхватив руками коленки – хорошенькие беленькие коленки, без ссадин и синяков. Мальчики на эти ее коленки вовсю таращились, и на тугие локоны, в беспорядке рассыпающиеся из-под соломенной шляпки. Мальчики приносили ей яблоки, еще и спорили, чье подношение лучше, толкались, злобно зыркали друг на друга. А она тем временем выбирала из сложенных к ее маленьким ножкам даров самый крупный и сочный плод, впивалась в него зубами и жмурилась хитро. А мальчики млели.
Где-то ты теперь, и что с тобой стало, славная девочка Сонечка…
А нигде. А ничего не стало. Выросла, стала коммунаром, захотела, как и прочие, приносить пользу. Поступила в Институт Экспериментальной Истории. Семья неимоверно ею гордилась – отец ее был простым работягой, механиком воздушной техники, научная карьера дочери его восхищала. Она и сама собой гордилась. На первом курсе преподаватели называли ее перспективы блестящими. На третьем она вызвалась на практику в группу разведчиков-исследователей. И – с треском провалила задание. «Вы слишком вызывающе себя ведете, Пермякова. Вы не вписываетесь, – выговаривал ей строгий Александр Васильевич Сидоров. – Впрочем…»
За это «впрочем» она была готова на все. В ней всегда было что-то ветреное, что-то, как многим казалось, слишком поверхностное. У нее было много друзей, но никто не воспринимал ее всерьез. И тут – Арканар. Внедрение в полевую группу, да не просто так, а – сопровождающим наблюдателем. Смотрящей. Той, кто не носит монитор, не выполняет никаких научных задач, но зорко следит за тем, кому такие задачи поручены. Чтобы не случилось ничего непредвиденного. Чтобы не раскрыли, не схватили, не запытали в Веселой Башне. А чтобы вовремя распознать угрозу, нужно было постоянно находиться при королевском дворе. Сам дон Румата появлялся там лишь от случая к случаю – у него было по горло работы в других местах. Всякий раз, когда он являлся на балы, охоты и церемонии, Окана ясно читала на его лице глубокую, неистовую тоску. Он улыбался, шутил, блистал, второго такого великолепного кавалера при арканарском дворе еще поискать – и ему все это было так тошно, что хоть садись и волком вой. Окана видела это. Порой она изумлялась, почему не видят другие.
То есть это поначалу она изумлялась. Первый год. А потом все поняла. Благородным донам позволено очень многое, в том числе некоторая доля эксцентричности. Непонятное мягкосердечие дона Руматы, кое многие находили смехотворным, хоть и никогда не сказали бы ему об этом в глаза; явная скука и порой даже досадливость, с которой он выполнял свои придворные обязанности; отсутствие раболепия перед первыми лицами королевства и странная привязанность к нелепым людишкам вроде барона Пампы, над которыми потешался весь Арканар, – все это прощалось ему, потому что он был мужчиной. Но что позволено благородному дону, то благородная дона позволить себе не может. Она не может скучать на балах и отворачиваться от назойливых поклонников. Она не может встать и уйти, когда галдящая стайка придворных дам по уши закидывает ее очередной порцией сплетен. И когда орел наш дон Рэба присылает к ней слугу с приказом немедленно явиться в его покои, она не может ответить: «Нет».
Знал ли об этом дон Кондор, отправляя ее сюда? Знал ли хоть кто-нибудь в Институте, что это такое – быть женщиной в царстве средневекового мракобесия, пусть даже и женщиной высокого положения, придворной дамой? Окана считала, что нет. Ее высадили на локацию и поставили рабочую задачу; как именно она эту задачу выполнит, никого не касалось. Если дон Кондор и отворачивался стыдливо, то не потому, что сполна сознавал, что ей приходится делать. Он просто чувствовал, что с нею что-то неладно, а что именно – не понимал. Вполне возможно, он, как и прочее руководство с Земли, искренне верил, что Сонечка Пермякова держит руку на пульсе всех придворных интриг исключительно за счет своего природного обаяния, как и благородный дон Румата. Если историк-мужчина может ответить на вызовы эксперимента и справиться с возложенными на него задачами, то почему не может историк-женщина?
А она не может. Не может, и все.
Она поняла это в тот день, когда решила принять ванну и явилась на бал, благоухая свежим запахом здорового тела, с капелькой легких земляничных духов. Это вызвало самый шумный скандал, какой знал королевский двор за целый месяц. Женщины смотрели на дону Окану с возмущением (ишь чего выдумала, кокетка!), мужчины – с вожделением (знаем, знаем, для кого старалась…). Ее тогдашний любовник, министр финансов, потянув носом над ее надушенным ухом, скривился и сказал: «Мылась? Мода, что ли, новая у вас пошла? Ты эту придурь брось!»
И она бросила эту придурь. Благородный дон Румата, отстояв скучные полчаса у туалета короля и нацепив сиятельную правую туфлю на высочайшую правую ногу, выходил из душных дворцовых залов на улицу и обретал свободу. Он шел в свой собственный дом, где слуги не смели глянуть на него косо. Шел к своей Кире, которая принимала его и любила настоящего, тем, кто он есть, а не кем должен казаться.
Он шел, и дона Окана смотрела ему вслед.
Это оказалось легко. Она поднаторела в таких делах. Пара томных улыбок из портшеза, одно вульгарное письмецо, приглашение на званый ужин в кругу избранных. Она не сомневалась, что он придет – не потому, что клюнул на ее уловки. Окана слишком хорошо понимала цену своей красоте – арканарской красоте, выхолощенной, скрупулезно подогнанной под вкусы местной публики и орла нашего дона Рэбы. Антон не мог купиться на такое, но дон Румата обязан был купиться, иначе о нем бы плохо подумали.
И он пришел. Окана долго сидела у себя наверху, слушая гомон собравшихся в салоне гостей. Потом встала, развернула перед грудью пышный веер из гигантских перьев. Пошла. Предстала перед ним во всем своем арканарском блеске: огромные синие глаза без тени мысли и теплоты, нежный многоопытный рот, роскошное, умело и старательно обнаженное тело… Глупая, похотливая курица. Вот кто она для дона Руматы, ни больше, ни меньше: Окана ясно читала это в прямом взгляде его светлых, холодных глаз, судящих ее с беспощадной божественной прямотой, ничего не пропускающих, видящих насквозь. Ты видишь меня насквозь, но на самом деле не видишь ничего.
Она пошла прямо к нему, протянула руку, кокетливо изогнув запястье.
– Вы ослепительны, – пробормотал Румата, глубоко кланяясь и лязгая мечами. – Позвольте мне быть у ваших ног… Подобно псу борзому лечь у ног красавицы нагой и равнодушной…
Его рука сжимала ее надушенное запястье, но не ладонью, а пальцами, чуть заметно поджавшимися от гадливости. Все смотрели на них. Завтра на них, разумеется, донесут. Но Окане было на это плевать. Завтра Антона в Арканаре уже не будет.
Я скажу ему, а вы делайте что хотите, дорогой Александр Васильевич.
Она потащила его смотреть ковры. Старая карга, приставленная доном Рэбой к его фаворитке, засеменила следом, прижалась к замочной скважине. Окана слышала, как она кряхтит и шамкает за дверью. Возможно, дон Рэба намекнул своей шпионке на подозрения по поводу дона Руматы, возможно, ей велено держать широко открытыми не только глаза, но и уши.
Окана резко остановилась, схватила Румату за шею, впилась ртом в его губы. Смотри, старая ведьма, смотри. Я потаскуха, он бабник. Так и донесешь орлу нашему, а теперь уходи.
Она ощутила дрожь отвращения, волной прокатившуюся по телу Руматы. Ах, какие мы брезгливые. Никогда еще Окана в Арканаре не была так близко к нормальному человеку – сильному, чистому, честному, пахнущему другим миром, где все проще и одновременно сложнее, где другое понимание чести, верности, красоты. Помнит ли он еще разницу? Помнит, раз теперь так дрожит. «Что ж ты дрожишь, бедный, не надо. Не съем тебя», – подумала Окана, а вслух сказала:
– Я так ждала тебя! Пойдем скорей…
И не солгала на этот раз.
Она втащила его в будуар, волоча, точно строптивого раба, только что купленного на рынке. Румата шел тяжелой походкой, словно на казнь, его мечи оглушительно громыхали при каждом шаге. Сейчас, сейчас, еще немного: дверь запру, и тогда скажу тебе, кто я. Тогда поговорим наконец-то по-человечески…
И уже раскрыла рот, чтобы назвать его настоящим именем – как вдруг увидела яркий, мгновенный проблеск в стене напротив. Пламя свечей отразилось в золоченой панели, которая повернулась вокруг своей оси и снова встала на прежнее место… да только теперь там, прямо над панелью, открылся смотровой глазок.
Чертова нянька! Будь она проклята!
И что теперь делать?
На Окану накатило отчаяние. Может, проклятая баба насмотрится и уйдет? Надо потянуть время. Она бросилась на кровать, протянула к Румате чуть подрагивающие руки.
– Ты прекрасен. Иди же ко мне. Я так долго ждала!..
На что она надеялась? Что он уловит истинный смысл этой дрожи – не похоть, а страх и отчаяние? Что примет яростный блеск в ее умело подведенных глазах за предупреждение об опасности, за попытку подать тайный сигнал? Нет, Сонечка, нет. Он слишком дон Румата. А ты – слишком дона Окана. Он увидит лишь то, что ожидает увидеть, а ты – покажешь ему именно то, что наловчилась показывать. Нету Сонечки, вышла вся. Только дона Окана со своими липкими губами и скатавшейся от пота пудрой, занявшая место Сонечки, вытеснившая почти до конца…
Тайное окошко над панелью пялилось на них неподвижным черным глазом.
Она понесла какую-то страстную чушь, схватила Румату за отвороты камзола, притянула к себе. Хоть бы на ухо шепнуть, назначить другое время и место… И тут он оттолкнул ее. Отшвырнул. Его красивое, честное лицо исказилось таким омерзением, граничащим с ужасом, что Окана застыла, пораженная беспощадной откровенностью этого взгляда. Вот и сломался. Будь она вправду доной Оканой, всесильной фавориткой страшного дона Рэбы, тут-то и подписал бы ты себе, Антошенька, смертный приговор. Потому что ни одна женщина в мире, цени она себя хоть на медный грош, не забудет и не простит подобного взгляда.
Ни на кого нельзя так смотреть. Я же не грязь, Антон. Кем бы я ни стала, но я не грязь. Я человек.
– Ваши ковры прекрасны, – громко сказал Румата. – Но мне пора.
– Как ты смеешь? – прошептала она.
Этот вопрос исходил не от доны Оканы. Он исходил от Сонечки, которой в тот миг хотелось лишь одного: лечь ничком и разрыдаться – от стыда за себя, павшую так низко, и от стыда за него, вообразившего, что он лучше ее. Ты смотришь на меня, как Бог на червя, но разве я червь, Антон? И разве ты – Бог?
Что с нами стало?
Он попятился к двери, нащупал ручку, выскочил прочь, словно будуар был наполнен ядовитым газом.
Окана вскочила с постели, повернулась спиной к смотровому глазку и закричала изо всех сил. Она кричала ему вслед, осыпая проклятиями. Дона Окана и Сонечка Пермякова кричали разом, в унисон – и обе они ненавидели Антона и дона Румату, так ненавидели и так хорошо понимали.
Когда его шаги стихли, Окана повернулась, схватила с будуара флакон духов и в бешенстве запустила им в смотровой глазок. Снова блеснула панель, окошко торопливо закрылось. Старая ведьма узнала все, что хотела.
Что ж, дядя Саша, можете быть довольны. Я ничего не сказала Антону. Эксперимент продолжается.
Когда пришла стража, Окана была готова. Она смыла с лица толстый слой косметики, вымыла голову, с наслаждением приняла ванну. Остригла острые ногти. Из всех своих вульгарных нарядов выбрала самое простое и скромное платье. Надела его сама, отослав служанку. Села у окна, подперев рукой подбородок. И стала ждать.
С ней были не очень грубы – не заламывали руки, не били. Похоже, рассчитывали на то, что один вид приближающегося черного остова Веселой Башни повергнет ее в трепет и шок. Вообще-то ей полагалось упасть в обморок. Но поскольку теперь игры потеряли всякий смысл, Окана лишь окинула взглядом черный зев дверного проема, готовящийся поглотить ее без остатка. Она не боялась. Страх – удел тех, кому есть что терять.
Камера была вонючей, грязной, тесной, без единого окна и даже без ветровой отдушины. В такой высидишь не дольше недели, потом попросту задохнешься от смрада собственных испражнений. Ей оставили свет: сальный, страшно чадящий огарок. Окана взяла его в руки, не замечая, что расплавленный воск капает на пальцы. По крайней мере, этим можно отмахиваться от крыс.
Прошло время, но не слишком много – дон Рэба не мог позволить себе пытать ее неизвестностью, он был слишком обеспокоен и не знал, чего ждать от Руматы. Он не сможет выдерживать долго, придет. Окана хорошо его знала. Она чуть заметно улыбнулась в полумраке, слушая яростное попискивание крыс и шорох пауков по углам.
Дверь загрохотала, грубый голос велел пошевеливаться. Окана встала, и тут ее в первый раз ударили – в живот, кулаком, закованным в стальную перчатку. Сознание затопила пелена животного ужаса. Будет боль, будут пытки, будет насилие – все это будет. Сейчас так уместно было бы заплакать, запросить пощады, ведь именно этого от нее и ждут.
Но если она хочет выжить, то не должна больше вести себя так, как от нее ждут. Какая ирония. Ведь целых пять лет все было в точности наоборот.
В пыточной было просторнее и как-то даже свежее. Комната хорошо вентилировалась, чтобы хоть немного развеивать смрад гниения и смерти; ведь сюда спускались не только преступники с палачами, но и делопроизводители, записывающие показания пытуемых. А также порой и сама дона Окана, умело разыгрывавшая страстный интерес к пыточному делу – это качество дон Рэба особенно в ней ценил. Палач подвел Окану к стене, защелкнул тяжелые цепи на руках и ногах. Подошел к жаровне, лениво помешивая угли. Ждали дона Рэбу.
Наконец он вошел, подслеповато щурясь – в последние пару лет ему явно требовались очки, но он никогда бы не согласился носить этот атрибут книгочеев. Окинув пленницу взглядом, дон Рэба скорбно покачал головой, поцокал языком. Палач с хрустом перевернул раскаленные угли на жаровне.
– Девочка моя, девочка… А я ведь предупреждал, чтобы ты была осторожней.
– Тебе тоже стоит поостеречься, старый ты боров, – сказала Окана по-русски.
И все перевернулось. Время остановилось. Дон Рэба застыл, как каменный, впившись взглядом в избитую женщину, лежащую перед ним в кандалах. Женщину, которой следовало трепетать, рыдать и вопить от ужаса. А не смотреть на него с холодной усмешкой и не говорить с ним на неведомом языке.
– Слышал этот язык, да? – она снова перешла на арканарский. – А не ты, так твои шпионы. На слух записали, хотя и ничего не поняли. Я даже догадываюсь, где они этот язык слышали. И от кого.
Дон Рэба повернулся на каблуках. Ткнул палача кулаком в спину.
– Пшел вон!
Глухонемой палач кинул на хозяина удивленный взгляд, но безропотно подчинился.
Дон Рэба стоял неподвижно, скрестив на груди руки. Потом подошел к жаровне, взял раскаленный прут, стряхнул с него ошметки золы.
– Грязная сука, – сказал он раздельно. – Все мне скажешь.
– Разумеется, подагрический ты хрыч. Только то, что я скажу, тебе совсем не понравится.
Рэба заколебался. Он смотрел на нее с лютой, звериной ненавистью, держа орудие пытки так близко, что Окана слышала запах, идущий от раскаленного железа. Еще минута, и она услышит запах собственной паленой плоти. Плевать.
– У меня в зубе капсула с ядом, – сказала она. – Если ты сунешься ко мне с этой твоей палкой, я раскушу капсулу, и через секунду у тебя на руках будет мой скорченный труп. Ты не узнаешь ничего. И еще до рассвета сдохнешь в таких муках, которые тебе и присниться не могли, орлик мой.
Последнюю фразу она сказала снова по-русски, не заботясь, что он не поймет – вернее, зная, что он прекрасно поймет – если не слова, то их смысл. Дон Рэба мелко дрожал, выпучив свои маленькие цепкие глазки. Какой же он урод! Как же она его ненавидела!
Но это тоже работа, которую кто-то должен делать, верно?
– Кто ты? – спросил Рэба.
– Вот как, теперь речь обо мне? Кто такой дон Румата, тебя теперь меньше волнует?
– Отвечай, сука, – прошептал Рэба, но уже было поздно: он боялся, и она видела, что он боится.
Окана откинулась назад. Спокойным, хотя и замедленным от тяжести цепей движением сложила на талии закованные руки.
– Я та, кто знает, откуда дон Румата берет золото. Я та, кто знает, почему он не убивает людей. Я та, кто знает, что ради тебя он сделает исключение, если ты сунешься ему поперек дороги. Я та, кто знает, что тебе делать, чтобы не лишиться власти и головы в течение ближайших суток. Вот кто я такая, дон Рэба. Следующий вопрос?
Она насмехалась над ним в глаза, так, как давно мечтала. Это было мгновение ее триумфа, оно почти стоило всех унижений прошедших лет. Дон Рэба колебался. Его поразили не столько слова Оканы, сколько ее внезапно до неузнаваемости изменившаяся речь, манера держать себя, взгляд, даже голос. Это была решительно не та женщина, которой он пользовался и которую считал лишь самую малость смышленее попугая. Теперь, напротив, он сам ощущал себя перед ней круглым дураком.
Раскаленный прут с грохотом упал на пол.
– Как… как он делает золото?
Неужели именно это его больше всего волнует? Впрочем… не так уж и удивительно.
– У него есть для этого машина. И еще у него есть машины, которые плюются пламенем. Они способны сжечь человека дотла за несколько мгновений. Десять таких машин за четверть часа уничтожат весь гарнизон Серых. Еще у нас есть машины, которые летают по небу. Каждая способна поднять до пяти человек.
– У нас, – дон Рэба облизнул губы. – Ты сказала – у нас?
– А ты все еще не понимаешь, бедный мой орлик?
Он нервно зашагал по камере. Пару раз бросал взгляд на жаровню, потом отворачивался. Старые привычки неизживаемы, но дон Рэба был умным, хитрым и очень осторожным политиком, а для своего времени и окружения – на удивление гибким. Он обладал всем сонмом талантов, свойственных посредственности. Именно это и привело его к власти, именно это и позволяло удерживать власть.
– Что вы хотите? Что вам нужно? – отрывисто спросил он.
– Это не твоего ума дело, – небрежно ответила Окана.
Он подскочил к ней, занес кулак. Встретил ее прямой, режущий, словно бритва, взгляд. И опустил руку.
– Как я могу знать, что все это не наглая ложь?
– Ты знаешь, что все это не наглая ложь.
– Как я могу тебе верить?
– Не можешь.
– Я притащу сюда Румату и повыдергиваю тебе руки и ноги у него на глазах!
– Ты, похоже, забыл, что я сказала про капсулу с ядом. Или ты невнимательно меня слушал? Слушай внимательнее, дон Рэба, это в твоих интересах.
Он снова забегал, дергая пальцами свои жидкие волосы. Он что-то бормотал себе под нос, то гневно, то удивленно. Окана смотрела на него сквозь полуопущенные веки и ждала.
Наконец дон Рэба остановился и сказал:
– С вами можно договориться?
Да, Александр Васильевич был прав. Эксперимент идет полным ходом, и избранная стратегия себя оправдывает. А возникающие проблемы… что же. Они решаемы.
– Договариваться будешь с доном Руматой. Он сообщит, на каких условиях ты можешь не опасаться вмешательства с нашей стороны. И не советую тебе с ним торговаться, он этого очень не любит.
– Он дьявол, да? А ты – демоница? – спросил дон Рэба, с искренним любопытством вглядываясь в Окану. Похоже, его осенила мысль, что все эти годы он пользовал как шлюху могущественное создание из иного мира. И эта идея ему неимоверно польстила.
– Это именно то определение, которое способен вместить твой примитивный разум. Да, я демоница, – насмешливо сказала Окана.
Дон Рэба восхищенно цокнул.
– Что-то подобное я и подозревал. Эти летающие машины… Пару раз шпионы доносили о них, но я не поверил. Еще и пороть их велел, чтобы не шли на дело с бодуна…
Он глубоко задумался. Вздохнул.
– Ты не сможешь вернуться ко двору.
– Разумеется. Я и не собираюсь. Ты пустишь слух, что я была арестована по подозрению в измене и умерла, не выдержав испытания огнем. Я исчезну, и никто не станет задавать никаких вопросов.
– Да, это хорошая мысль, – пробормотал дон Рэба. – Хорошая мысль…
Он наклонился с резвостью, неожиданной в этом рыхлом холеном теле, подцепил с пола раскаленный прут и ткнул им Окане в грудь, прямо над сердцем.
Она не вздрогнула. Не закричала. Она сидела и смотрела на него, холодно кривя уголок рта.
Я сильная, Александр Васильевич. Кукле не больно.
Дон Рэба выронил кочергу.
– Ах ты ж… – прохрипел он. – Что ж ты…
– Ты был никудышным любовником, орлик, – сказала Окана, глядя на него со странной смесью отвращения и неясной, абсурдной нежности. – Да и человек никчемный, но этого тебе не понять. Прощай.
Антон сидел на пирсе, спустив ноги в воду. Штанины у него были закатаны до колен, рукава рубашки тоже закатаны по локоть. Он разглядывал поплавок, дергающийся на поверхности воды, и не двигался. Вокруг пели птицы.
– Я не хочу, – сказала Окана.
Именно так она продолжала называть себя в мыслях. Окана. Хотя здесь, на Земле, все могло – и должно было – вернуться на круги своя. Но не вернулось. Работа дона Руматы, мужская работа, оставляла простор для маневра; можно драться сто двадцать шесть раз, никого не убив, можно дойти до самой грани и сдать назад, остановиться, отыграть, не переступить роковую черту. Но она, дона Окана, роковую черту переступила в самый первый день, в самый первый раз. И дороги назад нет. Нет эвакуации для Сонечки Пермяковой.
Но ведь и дон Румата не сдал назад. Не сразу, но он тоже переступил черту. Арканарцы убили Киру, и он стал убивать арканарцев. Он убил их очень, очень много.
«Кто виноват? – подумала Окана, глядя издали, как он сидит на пирсе и невидяще смотрит на прыгающий поплавок. – Ты зарубил десятки людей. Я отдавалась десяткам мужчин. Во мне всегда была эта грязь? А в тебе всегда прятался этот зверь? Арканар всегда был частью нас, наравне с Землей? Или просто и ты, и я – мы где-то ошиблись, где-то свернули не туда?»
– Я не хочу здесь быть, – снова прошептала она, и Александр Васильевич мягко обвил рукой ее напряженные плечи.
– Понимаю. И не могу приказать. Просто прошу.
– Что я ему скажу? Он никогда не видел… меня. Я ему никто.
– Ему теперь все никто.
– Я плохо сделала свою работу. Думала, что дон Рэба достаточно запуган. Не предполагала, что он… что этим закончится.
– Никто не предполагал. Это и моя ошибка тоже. И ошибка Антона. Мы все порядочно напортачили, как ни крути. Именно поэтому я надеюсь, что тебя он сможет услышать. Что именно ты сможешь до него достучаться.
– Думаете, он захочет разделить со мной свою вину? – горько улыбнулась она, и Александр Васильевич ответил тихо:
– Я надеюсь на это. Очень.
Окана вспомнила взгляд Руматы, последний взгляд, брошенный благородным доном на благородную дону. Там, в будуаре. Свою ненависть. Свой стыд – за себя и за него. Ты – Бог, а я – червь. Или наоборот?
Эту ношу не вынести одному.
Окана сделала шаг вперед, по направлению к озеру, над которым, звеня, переливался прозрачный лесной воздух, опьяняющий свежестью и чистотой. Остановилась. Снова пошла. Быстрее, еще быстрее, неотрывно глядя на сгорбленную черную фигуру, почти неразличимую в ярком сиянии солнца.
Она задержалась по пути всего на одну минуту – нарвать земляники.
Юлия Остапенко, Майк Гелприн
Бессребреницы
Земля была рыхлой, прохладной и очень вкусной, похожей на дрожжевой пирог с ревенем. Особенно хороша оказалась нижняя часть дерна, сантиметров на двадцать в глубину, словно с нижней части пирог пропекся получше. Правда, дело немного портила трава, покрывавшая дерн, – короткая, густая и жесткая, как свиная щетина. В первый день Соня изрезала об нее пальцы, пытаясь выковырять пригоршню жирной, солоноватой земли из-под толстой шкуры – шкура, думала она, это именно шкура, а не трава. Пальцы и сейчас саднили, покрытые мелкой россыпью почерневших царапин; их надо было промыть, но – негде.
За шесть дней она так и не нашла воды.
Перед высадкой Александр Васильевич заверил Соню, что Город находится совсем рядом, не далее километра к северу. Она десантировалась рано утром, еще затемно, на круглую поляну, окруженную со всех сторон непроглядной стеной леса. Ей не оставили компаса, а ориентироваться на местности из-за особенностей местной флоры было крайне сложно, но от поляны вела прямая, четкая тропа, и Соня должна была добраться до Города самое позднее к полудню. А там бы ее встретили подруги, она бы сказала им, кто такая, и все пошло бы как по маслу.
Так и вышло. Почти. Она пошла по тропе, неестественно ровной, внешне похожей на бетонную беговую дорожку, но упругой, мягко пружинящей под ногами, неясного белесого цвета, напоминающего студень. Тропа не обманула, вывела, куда надо, вот только Города там не было. Там был просто холм, покатый, поросший толстой корой «свиной щетинки», как Соня называла про себя этот странный травяной покров. У него, разумеется, уже имелось научное название, данное земными биологами, но Соня это название быстро забыла. Она вообще почему-то стала все быстро забывать. Но к тому моменту, когда остановилась у подножия голого холма, на котором не виднелось ни Города, ни вообще каких-либо признаков жизни, еще помнила все достаточно хорошо, чтобы подумать: «Черт бы вас побрал, дядя Саша».
Он сказал, что здесь поселение и люди. И вот вам, пожалуйста – ни поселения, ни людей. В принципе, Соня не была особенно удивлена. Большая часть данных, получаемых с Пандоры, отличалась неточностью и противоречивостью, выходившими далеко за рамки статистической погрешности. Проще говоря, даже если снимки со спутника показывали нечто, напоминающее Город, не факт, что это не было чем-то совсем другим.
Так или иначе, вертолет улетел, а ближайший сеанс экстренной связи – на месте высадки через двое суток. Если что-то пойдет не так, как минимум сорок восемь часов Сонечка Пермякова должна была справляться с проблемой сама, прежде чем сможет попросить помощи. Это на Арканаре она могла в любой момент вскочить на коня и прискакать в Пьяную Берлогу. Но то Арканар, там все было по-другому.
Арканар, при всей его липкой мерзости, был куда более человечен. Понятен. Близок.
Сейчас, через шесть дней блуждания по чаще, она начинала думать, что скучает по Арканару.
Разумеется, сначала Соня действовала по инструкции: первым делом решила вернуться по тропе назад на поляну и там подождать положенные двое суток. В других обстоятельствах, на какой-то другой планете она попыталась бы провести разведку самостоятельно, но в этой высадке была строжайше запрещена любая инициатива. Лес слишком непредсказуем. Он слишком враждебен к людям, включая аборигенов, и слишком быстро меняется. Насколько быстро – Соня не сознавала до тех пор, пока не пошла по белесой, смутно мерцающей в полуденном солнце тропе. Она проходила здесь всего час назад. Она пошла и теперь, но пройти сумела недалеко.
Потому что через триста метров тропа закончилась. Вот просто – взяла и закончилась, точно ее обрубили топором. И теперь обрубок упирался в лес, высившийся непроглядной стеной. Лес, которого, Соня могла поклясться, здесь не было час назад.
Ее готовили к этому. Александр Васильевич лично наработал с ней пятьдесят часов инструктажа, но, увы, сугубо теоретического. В точности как перед Арканаром. И Соня по опыту уже знала, что теоретический инструктаж, каким бы он ни был подробным и продуманным, не передаст и сотой доли того, с чем придется столкнуться в первый же день на чужой, неизученной, настороженной планете.
Не просто чужой. Чуждой.
Поначалу Соня решила не ходить никуда вовсе. Если через двое суток она не оставит условленного знака на месте явки, на базе поймут, что с ней неладно, и по меньшей мере прочешут местность. Надо просто не уходить далеко. Еды благо было навалом – буквально валялась под ногами. Грунт в месте высадки обладал полным набором белков, жиров, углеводов и микроэлементов, необходимых для поддержания человеческого организма. В сущности, Пандора представляла собой почти неистощимый источник грубой, но питательной пищи. Прямо манна небесная, подумала Соня и усмехнулась про себя этой мысли.
Манна была, да. А воды не было.
Именно это заставило ее сдвинуться с места, и куда раньше, чем ей бы хотелось. Хотя местность была заболочена, а съедобная земля отчасти утоляла жажду, настоящей воды здесь не было – только мутная густая жижа с солоноватым привкусом. Пить ее было все равно что морскую воду. Но лес покрывала густая сеть рек и треугольных озер, которые мигрировали с феноменальной, по земным меркам, скоростью, однако никогда не меняли плотности распространения. Пусть Города и нет, но пресная вода должна быть где-то поблизости, обязательно.
Соня шла по лесу, и лес смотрел на нее. Некоторые деревья были вполне благожелательны, хотя пару раз она видела пугливые – те при ее приближении вырывали корни из земли и торопливо ковыляли в стороны, смешно переваливаясь, и, лишь оказавшись на приличном расстоянии, снова пускали корни и застывали в величественной неподвижности. Одно дерево попыталось на нее напасть, во всяком случае, Соне так показалось: она наступила на узловатый корень, выпирающий из-под почвы, и корень стал раздуваться, пульсировать, яростно двигаться, точно силился вырваться из земли и схватить нахалку, потревожившую его покой. Соня поспешно отошла от дерева, оглянулась и увидела, как из крошечного дупла высовывается тонкая семипалая лапка и ласково шарит по лоснящемуся стволу, точно пытаясь его успокоить. Это подействовало: корень перестал вспухать, земля снова сошлась над ним. Одноглазое существо, похожее на птицу без перьев, которое сидело на земле и наблюдало за этой картиной, раскрыло рот и издало короткий звук, в котором звучало то ли неодобрение, то ли насмешка. На Соню оно даже не взглянуло.
Это был предельно странный мир, но Соню его странности не волновали. Ее волновала только вода.
Она нашла ягоды – точнее, их следовало назвать орехами, потому что снаружи их покрывала толстая, как кость, скорлупа. Но внутри оказалась мякоть, кроваво-алая, вязкая, похожая на сок раздавленной перебродившей вишни. Она хорошо утоляла жажду, и Соня съела с десяток ягод, прежде чем ее скрутила жесточайшая кишечная колика. Больше эти ягоды она не трогала. Были еще другие – скользкие, ярко-зеленые, пульсирующие в руке, и когда Соня сжимала их, выдавливая сок, ей казалось, что она душит живое существо. Ей даже чудился хрип, который испускали эти ягоды, когда она их убивала. Это бы вряд ли ее остановило, однако зеленый сок оказался невозможно горьким. Живот от него не болел, но его нельзя было пить.
Она считала дни по ходу солнца. Спала на земле, потому что деревья в этом месте вовсе не давали надежного укрытия от хищников – уж скорее наоборот. Но хищников она не видела, даже если они и видели ее. Вообще животных Соне встретилось на удивление мало – если не считать животными деревья, траву, хрипящие зеленые ягоды и все остальные растения, встречавшиеся ей на пути. Она читала доклады биологов и их теории о симбиотической экосистеме флоры и фауны на Пандоре; по всему выходило, что это и не растения, и не животные, а нечто более близкое к царству грибов; но ей плевать на это было. Она не биолог, она социолог, у нее совершенно другие задачи. Она должна была в первый же день попасть к людям. К подругам. «Они выйдут к тебе, – уверял ее Александр Васильевич. – Сами тебя найдут».
Ох, дядя Саша, дядя Саша. Вы и на Арканаре мне говорили, что все держите под контролем. А я, дура, как тогда вам верила, так поверила и теперь.
На шестой день Соня вышла к треугольному озеру.
Она видела такие на снимках со спутника. Равнобедренный треугольник, геометрически безупречный. Вода в нем была темной и неподвижной, с очень ровной, как ножом обрезанной кромкой. Соня подошла к берегу, упала на колени и стала лакать языком, как кошка. У воды был металлический привкус, но она была, без сомнения, пресной. Соня пила, захлебываясь, хотя знала, что так нельзя, будет только хуже, но пила и никак не могла остановиться. На миг ей почудилось, что снизу, со дна, на нее внимательно смотрят чьи-то глаза. Но это, наверное, просто дало себя знать обезвоживание.
Наконец она оторвалась от воды и выпрямилась. И тогда увидела его. Мертвяка. Так этих существ называли местные; у них имелось и научное название, данное учеными в Институте, но какое, Соня забыла. Она много чего забыла. Но не то, что мертвяки опасны. Она стояла, не двигаясь, глядя на сгорбленное создание, похожее на мужчину, но с длинными, как у орангутанга, руками, спускающимися к самой земле. Мертвяк смотрел на нее белыми глазами и шамкал безгубым ртом. Потом вдруг раскинул гигантские лапы вширь, точно раскрывая объятия. «Как странно, – подумала Соня, – с чего это мне померещилось объятие? Логичнее, что он хочет меня схватить».
Она стояла, глядя на мертвяка без страха и с любопытством, и сама безмерно удивлялась этому. Мертвяк шевельнулся и медленно двинулся к ней – не то покатился, не то пополз, а она стояла так, точно ноги вросли в рыхлую землю. И подумала только: «Почему ты стоишь, идиотка?! Беги!» Но стояла и не бежала, хотя любопытство сгинуло, и страх пришел, и заледеневшее от ужаса сердце тяжело долбилось в ребра.
Мертвяк остановился, подойдя к ней почти вплотную, так, что она видела широкие открытые поры на его лоснящейся белесой коже. Такой же белесой, как тропа, по которой Соня шла в первый день.
Какая-то мысль – какое-то определение происходящего – крутилось у Сони в голове, точно верткая зверушка, пытающаяся поймать собственный хвост. Вертелась, вертелась и никак не давалась в руки.
– Приветствую тебя, подруга.
Соня обернулась на голос. Перед ней в воде стояла обнаженная женщина с длинными распущенными волосами. Вода доходила ей до колен, и ни малейшей ряби не шло по поверхности – как не шло ее и тогда, когда Соня пила из озера. Женщина протянула руки, улыбнулась, и Соня, шагнув в воду, вложила пальцы в протянутые ладони. Руки женщины сомкнулись на ее руках, твердо и ласково. Она попятилась, увлекая Соню за собой. Соня шагнула следом. Еще шаг, и еще. Теплая вода с привкусом крови дошла ей до подбородка, коснулась губ.
Потом сомкнулась над головой.
* * *
Мертвяки разом вымахнули на лесную опушку. Было их двое: скособоченный, желтый верзила с обезьяньими ручищами до щиколоток и тощий, заморенный, синюшный доходяга.
Посевная оборвалась. Мужики повылезали из борозд и, почесываясь, затоптались на месте. С визгом умчались в деревню женщины.
Ханна удирать не стала. Кто же это такие, в который раз думала она, переводя взгляд с верзилы на доходягу. О мертвяках Наставник не говорил ничего, будто их вовсе не было. Впрочем, он много о чем не говорил и, возможно, неспроста. Мертвяки воруют женщин – это факт. Вопрос только зачем.
Вопросов было гораздо больше, чем ответов. За те четыре месяца, что Ханна провела в деревне, она только и занималась тем, что приставала с вопросами. К старосте, к Лентяю, к Грибоеду, к Зануде, к Трепачу – ко всем подряд. Ответов не было. Почему мертвяки воруют именно женщин, не знал никто. А может, и знали. Или догадывались, но говорить опасались.
– В цепь, в цепь рассыпайтесь, – покрикивал между тем староста. – На мертвяков цепью ходят. Бродило готовьте, не любят мертвяки бродила, очень его боятся, потому бродилом их отгонять надо. Пошли, пошли, нечего тут топтаться.
Мужики пошли. Минуту-другую Ханна понаблюдала, как они, спотыкаясь и подбадривая друг друга, опасливо приближаются к мертвякам. Затем вздохнула и побрела обратно в деревню. Утренняя трава успела уже увять, высохшие желтые стебли ломались под ногами и рассыпались в труху. Рабочие муравьи деловито растаскивали хворостины, палые листья и прочий сор, строились в колонны и волокли ношу к северной околице. У жирного, маслянисто поблескивающего, извивающегося в пожухшей траве ползуна переминался с ноги на ногу Лентяй. Ползуна следовало травить, и горшок с травобоем стоял у Лентяя в ногах, но видно было, что травить ему лень, потому что умный человек, вместо чтоб травить, может, к примеру, поспать. Или, к примеру, поесть, благо вчерашний урожай уже перебродил и закис.
– А, Чужачка, – приветствовал Ханну Лентяй. – И куда же ты топаешь, Чужачка, не иначе, к дому своему топаешь, а не, к примеру, на собрание, потому что на собрание топать в другую сторону. Нечего тебе дома делать, Чужачка, там, к примеру, спать надо, а время спать еще не настало. Потому ты налево, Чужачка, поворачивай, и по этому проулку топай, пока не упрешься, к примеру, в площадь. А лучше я с тобой пойду, а то заблудишься еще и вместо площади придешь, к примеру, на поле. Ну его, этот ползун, делать мне нечего, только ползуны травить, пускай, к примеру, Грибоед травит или там Зануда. Или даже… – Лентяй задумчиво почесал под мышками, – хотя бы ты потрави, Чужачка, а то никакого толку с тебя нет, да и какой может быть с тебя толк, когда ты, к примеру, как пройти на площадь, не знаешь.
Ханна молча оттеснила Лентяя плечом, с натугой оторвала от земли успевший уже пустить корни горшок и стала травить.
– Не туда сыплешь, – досадливо частил Лентяй. – Ты, Чужачка, на ботву ему сыпь, на ботву сыпать надо, ползун с ботвы киснет, а ты на хвост сыплешь, у нас никто так не делает, хотя, может, в твоей деревне так делали, не помню, откуда ты там.
– Из Израиля.
– Чудная ты, Чужачка, – поскреб под мышкой Лентяй. – И деревня твоя чудная. Где это слыхано, чтобы деревни так называли? Деревни по-человечески должны называться. Муравейники, к примеру, или Выселки, или там Тростники. И травишь чудно, кто ж так травит, шибче трави давай, а то на собрание опоздаем.
Ханна стала травить шибче. До чего же глупо, думала она, щедро посыпая травобоем корчащуюся мясистую плоть. Наставник объяснял, что для нее эта деревня, этот Лентяй и остальные – круг Второй. Что Первый, дескать, она прошла. Что пандорианский лес враждебен к землянам, но к землянкам, напротив, благоволит. И что такие, как она, бессребреницы, – большая редкость. Ханна была согласна. И в самом деле, надо быть редкостной дурой, чтобы согласиться на Второй круг. Она и Первый-то едва помнила. Иногда в памяти всплывал странный, нелепый, обреченный на гибель Город. Иногда нескладный старый ученый, рассуждающий о временных петлях. А иногда… Ханну передергивало и корежило всякий раз, когда она видела, не глазами видела, а чем-то иным, ладного, надежного и храброго парня, который любил ее, и звал замуж, и погиб, пытаясь ее уберечь.
Когда ползун перестал, наконец, извиваться и корчиться, Ханна сунула полупустой горшок Лентяю в руки и, не оборачиваясь, пошла на площадь. Пересекла редкую поросль шипастого кустарника, который начал уже зацветать и которого вчера еще не было, обогнула стайку пупырчатых, неспешно ковыляющих на задних конечностях квакунов, продралась сквозь переплетение буйно цветущего вьюна и выбралась на перекресток. По центру его, беспорядочно шевеля губами и часто моргая, сидел на корточках Трепач. Мутное лиловое облачко сосредоточивалось, сгущалось у него над головой.
– Чего молчишь? – укорил Трепача подоспевший Лентяй. – Ты не молчи, ты треплись давай, пока собрание не началось. Где это видано, чтоб молчать вместо чтоб, к примеру, трепаться.
Трепач икнул и перестал моргать.
– Повсеместное заболачивание, – сообщил он. – Уверенные Одержания на южных фронтах. Спокойствие и Слияние с новыми отрядами славных подруг. Истреблять вплоть до полного искоренения.
– Другое дело, – обрадовался Лентяй. – Истреблять славных подруг, Чужачка, ясно тебе? До полного искоренения на фронтах. На южных, к примеру. Заболачивание до повсеместного Одержания, что там еще?
– Ударные темпы разрыхления почвы, – одурело таращась, поведал Трепач. – Оттеснение пережитков домостроя на юг. Новые города для новых отрядов.
– Где они, эти новые города? – спросила Ханна, когда Трепач наконец замолчал и, отдуваясь, поднялся на ноги. – Растолкуй, пожалуйста, на каких фронтах и кого следует истреблять.
Трепач ошалело заморгал и принялся почесываться. Видно было, что ни где, ни на каких, ни кого он знать не знает.
– Кого надо, того и истреблять, – вступился за Трепача Лентяй. – Ты, Чужачка, прекрати свои вопросы спрашивать. Никто вопросов не спрашивает, одна только Чужачка спрашивает, и как только не надоело. Откуда нам знать кого. Сказано тебе: на южных фронтах, чего еще надо?
Ханна махнула рукой и пошла на площадь, где уже нес привычную монотонную невнятицу Зануда, вразнобой уговаривали его заткнуться Путник и Грибоед, а староста шикал на всех, чтоб рассаживались, чтоб помалкивали и чтоб не вздумали дремать. Ханна устроилась в корнях развесистого дерева с гнутым стволом и немедленно задремала, а очнулась, лишь когда сквозь дрему осознала, что речь завели о ней.
– Значит, в Старой деревне образовался жених, – напустив на себя значительности, поведал староста. – Некто Кулак, вон он сидит, полюбуйтесь. А у нас, соответственно, имеется готовая невеста – известная всем Чужачка. Спрашивается, как нам теперь поступить: отдать ли Чужачку жениху или приютить его у нас?
– Пускай забирает, – загнусавил Зануда. – Нечего нам тут лишних дармоедов селить, у нас и так одни дармоеды. Двести лет мы тут без этой Чужачки жили и еще столько же, может быть, проживем. Толку с нее никакого нет, одни вопросы, от которых голову ломит. Пускай теперь в Старой деревне ломит, где, кстати, эта деревня, отродясь о такой не слыхал.
– В Старую деревню мой дед ходил, – рассудительно сказал Грибоед. – И отец мой туда ходил, когда еще болот не было. Пять ден пути до деревни этой, вынь да положь. Только вот Чужачка нам хотя и чужая, а все ж таки своя. Толку с нее и вправду нет, но это от небольшого ума. Вот поживет с мужем у нас, пообвыкнется, ума наберется, глядишь, и будет толк. Детишек, опять-таки, нарожает.
Неужели это происходит со мной, со смесью изумления и горечи думала Ханна, переводя взгляд с Грибоеда на Зануду, а с того на жениха, неимоверно грязного бородатого молодчика с кудлатыми патлами. Глупая и жалкая фантасмагория. Какое право эти бедолаги имеют решать, где ей жить, за кого ей выходить замуж и выходить ли вообще. Даже Грибоеду, старому, доброму, рассудительному Грибоеду не пришло на ум спросить для начала не сородичей, а ее.
– Ни за кого не пойду! – вскочив на ноги, крикнула Ханна. – Тоже мне, сваты выискались.
– С одной стороны, Грибоед прав, – глядя сквозь Ханну, будто ее и не было вовсе, почесал буйную щетину староста. – С одной, значит, стороны, Чужачка нам не чужая. А с другой – пойди пойми, кто она такая и откуда взялась.
– Из Раиля, – подсказал Лентяй.
– Вот-вот, мы тут про такие места слыхом не слыхали. И ямочка между ключицами у нее одна. У всех нормальных людей две, а у нее одна. Почему, спрашивается? А не потому ли, что Чужачка, может быть, никакая и не Чужачка, а, скажем, подруга из тех, про которых треплется Трепач? А зачем нам здесь, спрашивается, подруги?
– Вот это голова, – восхищенно сказал Грибоеду Лентяй. – Недаром его старостой выбрали. И вправду, поди пойми эту Чужачку, чудная она какая-то, мутная. Может, оттого, что и в самом деле, к примеру, подруга?
– А давайте жениха спросим, – подал голос Трепач. – А то в такую даль за невестой пришел и сидит теперь сиднем, помалкивает, а мы тут за него, получается, решать должны. А ну-ка, скажи нам, как там тебя, Кулак, чего ты сюда к нам пришел? Сидел бы себе в Старой деревне и беды не знал, а ты пришел, будто у вас там других забот нет, кроме как в чужие деревни за девками шастать.
Выяснилось, что забот в Старой деревне, шерсть на носу, полон рот. Что от мертвяков спасу нет, и от воров спасу нет, и что девок, считай, почти не осталось. Что была у Кулака жена, но воры ее забрали, и на ком теперь жениться, шерсть на носу, если девки, считай, повывелись? Не на славных же подругах жениться, шерсть на носу. Один надумал на славных жениться, так дали ему по соплям, враз раздумал и детям своим заказал.
На площади загалдели.
Одну жену ворам отдал, и вторую отдаст, перекрывая общий гомон, доказывал Грибоед. Помочь надобно людям, возражали ему. Пускай забирает Чужачку, толку с нее все равно нет. А если воры? А что воры? Украдут Чужачку, им же хуже: она их своими вопросами изведет, пускай потом в болоте утопятся от этих ее вопросов.
Голова у Ханны пошла кругом.
– Сами топитесь, – в сердцах бросила она и, не оглядываясь, пошла прочь.
* * *
Сознание возвращалось муторно, отзываясь режущей болью в горле и груди. Соня вздрогнула, распахнула залепленные вязким илом глаза, надрывно закашлялась. Изо рта потоком хлынула и потекла по подбородку темная вода.
Вода. Озеро. Женщина вышла из озера, протянула ей руки и увлекла за собой. То ли не сомневалась, что Соня умеет дышать под водой, то ли хотела утопить. Но если последнее, то почему она до сих пор жива?
Она моргнула, прочищая слипшиеся веки. И наконец увидела склонившееся над ней испуганное лицо. Женское. Нет, девичье. Совсем юная девушка, та самая, что увлекла ее в озеро, сидела теперь над Соней и в страхе смотрела на нее.
– Ну и ну! – сказала девушка и всплеснула руками. – Вот это дела! А я-то думаю: чего она из озера пьет. А ты без защиты!
Соня с трудом села. Грудь все еще саднило, но дыхание выровнялось. Она огляделась. Озеро оставалось неподвижным, и мертвяк тоже был здесь, стоял на траве шагах в десяти от них и тупо моргал глазами без ресниц.
– Ты без защиты, да? – снова недоверчиво спросила девушка.
Она была очень юной, лет семнадцати, и почти противоестественно красивой. Длинные волосы, влажные от воды, облепляли точеные плечи, прикрывая девичью грудь. Девушка совершенно не стыдилась наготы – ни перед незнакомой женщиной, которую только что чуть не утопила, ни, тем более, перед мертвяком. Она села на пятки, сложила руки в замок и с видом крайней задумчивости закусила прядь волос, попавшую между губами.
– Меня Навой зовут, – проговорила она наконец. – А тебя?
– Окана, – ответила Соня, прежде чем успела осознать вопрос и правильный ответ на него.
У нее была отдельная легенда для Пандоры, Соня помнила эту легенду на удивление подробно. Имя тоже было – подходящее социуму, не режущее слух аборигенам. Но когда Нава спросила это имя, ответ вырвался помимо воли, сам собой. Это не Арканар, подумала Соня, это что-то совсем противоположное Арканару. Почему же я по-прежнему Окана?
– Тебя он принес? – спросила Нава, кивнув на мертвяка.
Соня медленно покачала головой. Нава приподняла брови, потом задумчиво кивнула, все так же жуя прядку.
– Тогда все понятно. Ты еще не была в облаке. Поэтому захлебнулась. А я тоже хороша! Увидела тебя, увидела его – ну, думаю, он тебя и принес, а значит, ты уже защищена. Но как же тогда выходит? – Большие голубые глаза расширились, став почти неправдоподобно огромными. – Если тебя не мертвяк принес, откуда ты здесь взялась?!
– Я пришла сама, – устало сказала Соня. – Я так долго к вам шла. Целых шесть дней. Я думала, что умру.
Она вдруг уронила голову на грудь и расплакалась. Это было поразительно. Сонечка Пермякова, благородная дона Окана, никогда не плакала. Не плакала на Земле, не плакала в Арканаре, когда разочаровывала других, когда обманывалась в других, когда была использована другими. А здесь, перед юной девочкой, глядящей на нее с холодным и в то же время благожелательным интересом, разрыдалась, как дитя.
Нава протянула тонкую, почти прозрачную ручку и погладила Соню по голове.
– Все хорошо, – сказала она. – Не пугайся, все страшное уже позади. Теперь ты дома. Только надо тебя защитить, и все сразу наладится. Я тоже сперва боялась, а ничего в этом страшного нет.
«Я не боюсь, – подумала Соня. – Совсем не боюсь. И я дома. Это правда. Откуда я знаю, что это правда?»
Она вытерла слезы и встала. Нава тоже встала. И указала ей на лиловый туман, колыхавшийся по другую сторону озера, на узкой поляне перед смыкающейся стеной Леса.
– Сходи в облако. Познакомьтесь, – мягко сказала она. – А тогда уж к нам.
Окана окинула взглядом озеро. Вопросительно взглянула на Наву. Та кивнула.
После минутного колебания Соня сбросила одежду. И, обнаженная, ступила в озеро, погрузилась в воду и поплыла, рассекая руками неподвижную темную гладь. Несколько раз ей казалось, что кто-то трогает ее за ноги снизу, из глубины. Не пытается схватить и утащить на дно, просто проверяет. Знакомится. Никто здесь не желает ей зла.
И лес… лес тоже не желал ей зла. Иначе бы она давно умерла.
Она пересекла озеро безо всяких происшествий и вышла на той стороне. Лиловый туман – облако, как назвала его Нава, – был не туманом вовсе, а сгустком какой-то разреженной субстанции. Слишком густой, чтобы ее можно было счесть газом, не жидкой, не твердой, не плазматической. Это было какое-то новое, неизвестное на Земле агрегатное состояние вещества. Соня слегка нахмурилась, но пути назад не было. Она вздохнула. Закрыла глаза.
И пошла знакомиться.
… – Ну как? – спросила Нава, когда Соня вернулась из лилового облака. – Хорошо, правда?
– Да. Хорошо.
Нава сидела на земле и расчесывала пальцами мокрые волосы. Она походила на русалку. Я тоже теперь похожу на русалку, подумала Соня. Я могу дышать под водой. Она еще не пробовала, но не сомневалась, что сможет. И невольно скользнула пальцами по своим ребрам, точно пытаясь нащупать сквозь кожу выросшие над легкими жабры. Нет, конечно, никакие жабры там не выросли… ну, по крайней мере, она так думала… хотя что-то в ней изменилось, существенно и необратимо, когда она вошла в лиловое облако и вышла из него. Что происходило с того мгновения, как ее кожи коснулись лиловые молекулы, и до того мгновения, как они перестали ее касаться, Соня не помнила абсолютно. Осталось лишь иррациональное и глубокое, на уровне инстинкта, ощущение света и покоя. И принятия. Да, самое главное – принятия.
Чувство дома.
– Что же это такое? – тихо спросила Соня. – Кто вы такие?
Нава посмотрела на нее в веселом удивлении. Хмыкнула, сморщив веснушчатый носик.
– Мы подруги, конечно, – ответила она.
– Это я знаю, но чьи? Чьи вы подруги?
– Твои. Леса. Восточной стороны. Одержания. А, я поняла, – Нава протянула руку и ткнула тонким пальчиком Соне в лоб. – Ты стараешься думать. Это не надо. Ты же внутри себя уже все знаешь, так зачем понимать? Ты познакомилась с облаком? Вы друг другу понравились?
– Очень, – ответила Соня после долгой-предолгой тишины. – Очень понравились.
– А я так и знала! – торжествующе закричала Нава и совсем по-детски захлопала в ладоши. – Ну, давай тебя быстренько испытаем, просто чтоб ты сама убедилась, и тогда уже пойдем к нашим. М-м… А, вот он как раз! Прикажи ему.
Соня посмотрела на мертвяка, который все еще бестолково топтался у кромки озера. Теперь, когда она познакомилась с облаком, мертвяк не казался ни жутким, ни отвратительным. Он скорее напоминал новорожденного детеныша какого-то крупного зверя, причем не хищного – безобидного, слабого, нуждающегося в защите. Соня поманила его к себе, движимая острым чувством сострадания, вызванным пониманием того, какое жалкое и бессмысленное это существо. Но в большей мере – тем, каким жалким и бессмысленным оно было, прежде чем подруги превратили его в мертвяка… Та доля была еще незавиднее нынешней…
– Что мне с ним делать, Нава?
– Что хочешь. Придай ему форму. И не думай, Окана, милая, не думай ни о чем. Ты же все знаешь.
Да, она откуда-то все знала. Манящий жест сменился другим, рука сжалась в кулак и повернулась, точно закручивая винт. Мертвяк потащился вперед, точно его потянули на поводке, потом крутанулся на месте, взвизгнул, согнулся еще сильнее, скукожился… стал уменьшаться… почти исчез.
Когда он был уже совсем рядом, она разжала кулак. В раскрытую ладонь мягко скользнуло то, что еще минуту назад было здоровенным чудовищем, а теперь – стало твердым кусочком белого металла. Соня потрогала пальцем лезвие. Острое, как бритва.
– Эта штуковина называется скальпель, – пояснила Нава, хотя Соня знала и без нее. Где-то и когда-то, в другом мире, она уже видела такие штуки. – Надо же. Мне она тоже когда-то вот так же в руку заползла. Да мы с тобой похожи, подруга. Мы родня.
Она улыбнулась, и Соня улыбнулась в ответ.
– Значит, вот чего ты хочешь, – уверенно сказала Нава, глядя, как Соня сжимает рукоять скальпеля, быстро теплеющую в ее взмокшей ладони. – Это отлично. Нам в последнее время как раз не хватает ночных работников.
* * *
Бессмысленно, думала Ханна, петляя вслед за Кулаком по извилистой, заросшей сорняком тропе. Замкнутая цивилизация, сказал Наставник. Обособившаяся, отгородившаяся от мира лесом. Где-то на севере есть океан, и песчаные дюны, и свежий морской воздух, и ласковый, в белых барашках пены, прибой. Где-то есть База, на ней сидят умные, знающие люди, давно сидят, и в основном без дела, потому что умные люди – большей частью мужчины, а лес по непонятной причине к мужчинам враждебен и к своим тайнам их не подпускает. Еще где-то есть затопленные деревни, изничтоженные грибницей деревни, поглощенные болотом деревни, побитые прыгунами, пораженные синей травой. В деревнях живут люди, плохо живут, бедно и суетно, а главное – бестолково, потому что никто ничего не знает о своем мире и знать не желает. Как можно жить, ничего не зная о своем мире?
Еще где-то есть Город, а может статься, не один Город, а сразу несколько. Что такое Город, тоже никто не знает, разве что некий Молчун, который туда ходил. Идти с Кулаком в Старую деревню Ханна согласилась именно из-за этого Молчуна, личности, судя по всему, пытливой и незаурядной.
– Кулак, – окликнула Ханна топающего перед ней по тропе лохматого аборигена. – А Молчун, он в вашей деревне родился или в какой другой?
Кулак остановился, шумно опростал нос, затем уселся на землю, достал из походной торбы горшок с едой и, чавкая, начал есть.
– Хорошая еда, шерсть на носу, – сказал он, ополовинив горшок и протянув его Ханне. – Ты ешь, ешь, Чужачка, а почему ты, кстати, Чужачка? Хотя неважно, какая разница, почему ты Чужачка. А вот почему ты детей делать со мной не хочешь, это, шерсть на носу, очень важно. Одна вот тоже не хотела детей делать, так дали ей в мурло, теперь только и делает, что детей, полдюжины уже настрогала.
– Не отвлекайся, пожалуйста, – попросила Ханна, с сомнением разглядывая содержимое горшка. – Детей мы с тобой делать не будем, мы о Молчуне говорить будем. Понятно тебе? Не о детях, а о Молчуне. Так где он родился, ты говоришь?
– И зачем я тебя взял, – укоризненно сказал Кулак. – Правильно в твоей деревне говорили: нет с тебя никакого толку. Кто такая жена, ты знаешь? Ничего ты не знаешь, шерсть на носу. Жена – это чтоб человек был сыт, одет и чтоб дети. Без жены у человека детей не бывает, хотя, говорят, у подруг бывает, но врут, наверное, откуда им у подруг взяться, детям, да и самих подруг, должно быть, нет.
Ханна поднялась на ноги и пошла по тропе. До чего же они болтливы, думала она, вминая в тропу иссохшую оранжевую траву. Все причем, без исключения. Может быть, это защитный механизм такой – болтовня? Нечего человеку сказать, вот он и несет абы что, лишь бы не выглядеть дураком. Впрочем, Молчун, наверное, не болтает. Он, наверное, потому и Молчун, что держит рот на замке. Скорее бы, подумала Ханна. Скорее бы встретиться с Молчуном, поспрашивать его, поговорить, расхлебать с его помощью эту несусветную кашу в голове, понять, что, в конце концов, происходит.
– Долго еще? – обернулась она к пыхтящему за спиной Кулаку.
Оказалось, что долго. Что сначала будет Гнилая деревня, через нее плесень прошла, с тех пор гниют там все, шерсть на носу, волдырями исходят. Поэтому в Гнилой деревне жену брать никак нельзя, хотя они бы отдали. Затем будут Тростники, но их надобно стороной обойти, потому что там Одержание произошло, и голые девки лежат в воде, может, утопленницы, а может, и нет. Раньше рыбу в Тростниках пальцами приманивали, а теперь, шерсть на носу, никого не приманишь, разве что утопленницу. Один вот приманивал-приманивал, так накостыляли ему по шеям и сунули в озеро, там теперь и сидит на дне, никого не приманивает и как приманивать позабыл. Затем будут Муравейники, а оттуда до Старой деревни уже рукой подать.
– Если, конечно, в пути ничего не случится, – добавил Кулак. – А то, шерсть на носу, запросто может случиться, путь эвон какой неблизкий. Один вот тоже ходил-ходил, так заехали ему в ряшку…
Ханна вздохнула и слушать перестала. Они пересекли редколесье, пробрались сквозь мрачный неприветливый бурелом, а потом местность пошла под уклон, и тропа под ногами зачавкала, а лес по сторонам поредел, а затем и вовсе истаял, сменившись травяными зарослями. Солнце уже садилось, последние лучи с трудом пробивались сквозь хитросплетения лиан и вьюнов над головами, а с болот наносило затхлым и гнилостным, и что-то ухало, скрипело, скрежетало там угрожающе и зловеще.
Ханне стало неуютно и боязно, она спросила, долго ли еще, и Кулак сказал, что до Гнилой деревни рукой подать, но ночью по болотам идти нельзя, никто ночью по болотам не ходит. Еще он сказал, чтобы Чужачка не беспокоилась, потому что на болотах пускай и сыро, зато, шерсть на носу, безопасно и хищных зверей не водится, одни только змеи и пауки. Ханна заметила, что лучше уж звери, чем змеи. Тогда Кулак сказал, что Чужачка небольшого ума, потому что змею, если заквасить, то будет питательно и вкусно, а звери, шерсть на носу, сами кого хочешь заквасят. Затем он сказал, что раз Чужачка не хочет делать детей, то самое время поспать, завалился в мох и немедленно захрапел.
Ханна долгое время заснуть не могла, а когда, наконец, заснула, привиделся ей Трепач, который голосом Наставника говорил: «Не лезь в повсеместное разрыхление, девочка, не вмешивайся, и в заболачивание не вмешивайся, не твое это дело, совсем не твое, увидишь Одержание, стороной его обойди, и искоренение обойди, а то головы не сносишь».
Наутро Кулак сказал, что надо, шерсть на носу, поторапливаться. С полчаса невыспавшаяся Ханна бездумно брела за ним по тропе, а с болот наплывал плотный белесый туман, но потом он стал редеть, таять, а когда тропа запетляла вверх по склону холма, и вовсе сошел на нет.
– Как на вершину вскарабкаемся, так Гнилая деревня и будет, – бубнил на ходу Кулак. – Внизу она там, в распадке, поэтому плесень через нее, видать, и прошла, с холмов спустилась.
Он первым выбрался на вершину и вдруг, суетливо размахивая руками, попятился. Оступился на склоне, едва не сбив Ханну с ног, и лицо его скукожилось, скривилось, будто завяло, мелко задрожали губы, задергался на шее кадык.
– Пойдем отсюда, Чужачка, нечего нам тут делать, – зачастил Кулак. – Чего стоишь, шерсть на носу, уходить надо.
Ханна обогнула его и двинулась вверх по склону.
– Не ходи туда, Чужачка, – растерянно лепетал за спиной Кулак. – Не вздумай ходить, Чужачка, нельзя тебе туда ходить, сгинешь там, пропадешь.
Ханна достигла вершины и едва удержалась, чтобы не ахнуть от изумления. Никакой деревни в распадке не было, и самого распадка тоже не было, а было вместо него зажатое десятком холмов треугольное озеро. У ближнего берега гладкое, с серой водой, у дальнего завешенное густым лиловым туманом.
Медленно, опасливо Ханна стала спускаться. На полдороге к берегу оглянулась – Кулака видно не было. Ханну передернуло. Озеро как озеро, принялась уговаривать себя она, пытаясь унять дрожь. Всяко лучше, чем вчерашнее болото с гнилостным запахом и погаными звуками. Сейчас она спустится, прохладной водой ополоснет лицо, может быть, даже искупается наскоро.
Она присела на корточки на берегу, осторожно тронула воду и немедленно отдернула пальцы. Купаться здесь явно не следовало, вода была теплой, даже горячей, и не серой, как казалось с вершины холма, а скорее барвинковой. Ханна вгляделась: что-то было там, в десятке шагов от берега, что-то большое, угловатое и неровное. Она поднялась на ноги и вгляделась пристальнее. В воде был дом. Обычный деревенский дом, только с настежь распахнутой входной дверью, пустыми окнами и провалившейся крышей. Ханна перевела взгляд на покосившееся крыльцо и в страхе отпрянула. На нижней ступени, задрав бороду и распластав по сторонам руки, лежал утопленник. Ханна заозиралась. Вокруг было безлюдно, и лишь у дальнего берега в лиловом тумане что-то перемещалось, двигалось, но что именно, было не разглядеть.
Ханна механически шагнула вдоль берега раз, другой и увидела еще одного утопленника. Парнишку лет пятнадцати, тощего, с вытаращенными глазами. Она судорожно залепила ладонями рот, чтобы не заорать от страха, попятилась на ставших неверными, будто ватными ногах. Споткнулась, неловко упала, приложившись спиной о землю и не почувствовав боли. Какая же я дура, выругала себя Ханна. Набитая дура и идиотка. Ведь предупреждал Кулак, человек опытный, проживший в этом мире всю жизнь: «Не ходи туда, дура, пропадешь».
Опираясь на локти, она села, перевела дух и волевым усилием уняла страх. У дальнего берега по-прежнему что-то двигалось, из лилового марева то и дело вымахивали размытые мутные силуэты, торопливо перемещались и вновь ныряли в туман.
Стиснув зубы, Ханна зашагала туда, изо всех сил стараясь не думать о тех, кого скрывала под собой барвинковая озерная вода, и о том, почему они не ушли, не сбежали, не удрали отсюда опрометью, а покорно позволили себя утопить. Не думать не получалось. Даже не смотреть не получалось: превращенное в кладбище озеро словно приманивало, притягивало взгляд, и тогда Ханна, зажмурившись, побежала.
Она бежала вдоль берега, и клубящееся лиловое марево становилось все ближе, проступающие в нем силуэты все отчетливее, и вскоре стало уже ясно, что это люди и, вполне возможно, те самые люди, которые утопили деревню вместе с ее обитателями, а теперь за компанию утопят и нежелательную свидетельницу. Страх ушел, сменившись безрассудной, отчаянной злостью, и Ханна, все больше наливаясь, напитываясь этой злостью, достигла лилового марева и на его границе остановилась.
По склону холма энергично и споро передвигались женщины. Улыбчивые женщины в желтых накидках, с чистой кожей и ясными глазами. На Ханну они почему-то не обратили никакого внимания, лишь ближайшая, румяная, кровь с молоком брюнетка приветливо помахала рукой. С минуту Ханна ошарашенно наблюдала, как четыре женщины деловито и слаженно гонят вверх по склону холма стаю косолапых, уродливых животных, похожих на рогатых и зубастых свиней. Как спускается, выстроившись в линию, другая четверка, и как ложится, будто скошенная, перед нею трава. Ханна смотрела, и злость в ней истончалась, таяла, и вскоре никакой злости вообще не осталось, а вместо нее пришли радость и умиротворение, будто к путнику, после долгих скитаний вернувшемуся домой. А потом ее наконец заметили.
Сухопарая, подтянутая, с морщинистым лицом старуха и стройная, сероглазая и светловолосая девушка отделились от расправляющегося с травой квартета и двинулись к Ханне. В пяти шагах, приязненно улыбаясь, остановились.
– Приветствую тебя, подруга, – сказала старуха. – Ты воспитательница, должно быть? Тогда еще рано, воспитанницы пока не готовы.
– Постой, – девушка шагнула вперед, улыбка внезапно слетела с нее, будто ветром сдуло. – Она, кажется, не из наших. Ты кто? – каменея лицом, бросила девушка. – Зовут как?
– Ч-чужачка, – запинаясь, выдавила Ханна. – В-вернее…
Женщины переглянулись.
– Она из этих, – кивнув на озеро, заключила девушка. – Ночные работницы, видать, оплошали. Не волнуйся, милая, – вновь заулыбалась она. – Мы о тебе позаботимся, вымоем тебя, накормим, напоим. Не пугайся, все страшное уже позади.
– Что позади? – выдохнула Ханна. Чувство, что вернулась домой, покинуло ее, как не бывало. – Что именно у меня позади?
Пара переглянулась вновь.
– Дерзкая, – недовольно проворчала старуха. – И на деревенских дурочек не похожа. Взгляни, Мара, ямочка между ключицами у нее всего одна. Как у Оканы.
– Откуда ты? – пристально глядя Ханне в глаза, спросила Мара. – Может быть, с Белых скал? Отвечай, ну!
Ханна заставила себя мобилизоваться.
– Из Израиля, – выпалила она. – Что здесь произошло?
– Завираешься, – брезгливо поджала губы старуха. – Что надо, то и произошло. Или об Одержании в твоем этом, откуда ты там, не слыхали?
– Слыхали кое-что, – призналась Ханна. – Покойники под водой – это тоже Одержание?
Старуха не ответила, она теперь смотрела не на Ханну, а словно сквозь нее. Стремительно шагнула вперед светловолосая Мара, и Ханна почувствовала, как что-то тяжелое, плотное наваливается на плечи, обволакивает, пригибает к земле.
Ханна рванулась. Ребром ладони, как учил в Первом круге ладный и надежный, любивший и не уберегший ее парень, рубанула Мару по горлу. Крутанувшись на месте, ногой в живот достала старуху. Метнулась назад, увернулась от корявого, надвигающегося на нее мертвяка и размашисто, вкладывая в бег остатки сил, помчалась прочь.
* * *
Дерево было старым, толстым и ужасно ленивым. Оно терпеть не могло работать, как и большинство стариков, но Соня нашла с ним общий язык довольно быстро, так что оно позволило ей забраться наверх и устроиться в ветвях, хотя и ворчало не переставая, как ему тяжело и какое оно старое.
– Ох, да ладно тебе, – сказала Соня. – Если так уж не хочешь, я вон на то пойду, там и ветки поразвесистее, и обзор лучше.
Дерево тут же прекратило жаловаться и испуганно замолчало. Что ни говори, а внимание подруги приятно ему, старику. Ведь деревьев в лесу много, а подруг – мало. Их все еще слишком мало. Всегда недостаточно.
Ночь была непроглядной, но не для нее. Соня пристально вглядывалась в деревню, раскинувшуюся метрах в пятистах впереди. Вроде бы слишком далеко, но теперь ее глаза видели острее, чем раньше; точнее, они видели острее то, что надо видеть. Она не могла разглядеть отдельных лачуг, не видела покосившихся заборов и глинобитных сараев. Но точно знала, что там, в деревне, двадцать пять мужчин старше шестнадцати лет, четырнадцать детей младше шестнадцати лет и всего девять женщин. Да, женщин в деревне мало, их всегда мало. Всегда не хватает.
Соня тихонько свистнула, так же тихонько хлопнула в ладоши. Мертвяки, сгрудившиеся у подножия дерева, на котором она устроила обзорный пункт, беспокойно задвигались. Их было двенадцать – Мара ворчала, что маловато для работы с такой большой деревней, но Соня убедила ее, что вполне достаточно. Она уже знала по опыту, что, если правильно выбрать момент, организованно направленная группа мертвяков справляется с вдвое большим числом мужчин – ха, мужчин, если их можно так назвать. Вялые, сонные, ленивые бараны, живущие не как мухи даже – как овощи, шатающиеся без дела целыми днями, раскатисто храпящие в своих убогих лачугах, которые не могут улучшить, потому что ни ума, ни сноровки, ни воли на это нет. Они до безумия напоминали Соне арканарских мужчин – всех тех благородных донов, ленивых, бесполезных, наглых и в общем-то не нужных никому, даже себе самим. Поразительно, насколько похожи могут быть в своей сути социумы, столь отличные по внешним признакам: безвкусная роскошь арканарских замков, первобытное убожество пандорских деревень. А как ни глянь, и там, и там – скоты.
Только разница между ними все-таки была, и существенная. В Арканаре Соне приходилось терпеть их. Приходилось приспосабливаться. А здесь она могла – и была обязана – их изничтожать. Как заразу, как паразитов, как бессмысленное, изжившее себя эволюционное звено. Они динозавры, думала она, динозавры Пандоры. Земным динозаврам пришлось исчезнуть, потому что кто-то решил, что их время вышло. И на Земле кто-то когда-то сделал эту работу, просто мы до сих пор не знаем, когда и кто.
А здесь, сейчас, эту работу делала она – Соня. Окана.
– Давайте, малыши. Потихонечку, – прошептала она, хотя ни мертвяки, ни, тем более, деревенские услышать ее не могли.
Стая мертвяков, сбившись в кучу, потащилась вперед, к темнеющим впереди лачугам. Соня чувствовала каждый их шаг, щекотку кусачей травы на их босых ступнях, урчание их вечно пустого и вечно голодного нутра, чувствовала их безмятежность, которая в любое мгновение может смениться яростью. Стоит ей только захотеть. Они были оружием, остро заточенным скальпелем в ее ловких пальцах. Конечно, у нее не сразу стало получаться как следует, но теперь она делала свою работу хорошо. Подруги гордились ею. Нава смотрела на нее с обожанием, таскалась за ней всюду хвостиком, и пара девчонок помладше тоже. Даже Мара, от которой вовек никто не слышал слов одобрения, пару раз снисходила до скупой похвалы. Соня не была лучшей из ночных работниц, но все знали, что, когда она идет на смену, дело сделается быстро и четко, улов окажется достойным, а все ошибки будут исправлены.
Ошибки, думала Соня. Ошибки бесполезны, а порой и вредны. Я часто ошибалась раньше, но только теперь я точно знаю, что ошибки можно исправить.
Мертвяки ввалились в деревню, шатаясь и низко рыча. Как всегда, их сперва никто не заметил, потом из деревни донесся одинокий вопль, потом началась паника. Кричали дети, вопили бабы, мужики разбегались кто куда, и лишь единицы из них вяло пытались дать отпор. Соня увидела рослую, крепкую девицу с крупными руками и ногами, пышущую молодостью и здоровьем. Восхитилась, потянулась и схватила ее бледными руками мертвяка. Девица заорала и впечатала мертвяку в лицо могучий кулак – ах, умница, ах, девочка, далеко пойдешь! Соня видела – глазами мертвяка – как ее лицо перекашивает животным ужасом, когда свороченный ею нос мертвяка не ломается, а стекает по его лицу вниз, точно тающий воск. Девица задергалась, закатила глаза и осела вниз. Ничего. Испугалась, бывает. Все равно хороша. Соня закинула ее на плечо мертвяка руками мертвяка и понесла в лес. Надо проследить и за остальными. Ночь только началась.
Мертвяки убили в той деревне всего шестерых. Конечно, мужчин – женщин никогда не убивали. Женщины могли быть полезными для подруг, как та толстая девка, или бесполезными, как многие другие, хилые, зашуганные; но они никогда, ни при каких обстоятельствах не могли быть ошибкой. Они пройдут через Одержание, и Великое Разрыхление Почвы либо поглотит их и перемелет, как качественное удобрение нового грунта, либо примет в себя и полюбит, как приняло и полюбило подруг. Но так или иначе, свою роль в Одержании они сыграют. В отличие от мужчин. От мужчин не было вообще никакого толку. Они не годились ни для переработки, ни для удобрения, и лес не мог, не умел их полюбить – не знал как. Мужчины были для леса чем-то настолько же чуждым, насколько чужда была Арканару Сонечка и насколько чужд был Арканару Антон… Но невозможно вписать чуждое в мир, живущий по собственным законам – невозможно, да и незачем. Не ходят со своим уставом по чужим монастырям. Соня давно это поняла. А вот Александр Васильевич до сих пор не понимает. Александр Васильевич для того и отправил ее на Пандору, чтобы она во всем разобралась и ему рассказала…
Александр… Васильевич… Два этих слова звучали в ее голове, словно одно целое, и некогда что-то значили, что-то важное. Но что именно, Соня не знала и знать не хотела. У нее есть работа, она любит свою работу и сделает ее хорошо.
* * *
Лес благоволит к женщинам, как же, тоскливо думала Ханна, сидя на болотной кочке и дрожа от холода в утренних сумерках. Хотя, конечно, удивительно, что она после двух суток блужданий по лесу еще жива. Что не утонула в болоте, не попала на зуб местному хищнику и не отравилась неведомыми грибами. Правда, долго такое везение продолжаться явно не может. Заблудилась она безнадежно и напрочь. Питьевой воды нет, сил нет, оружия тоже нет, а если бы и было, проку с него бы оказалось немного.
Когда солнце разогнало сумерки, Ханна поднялась и побрела на восток. С тем же успехом можно было двигаться на запад или на юг, но двое суток назад она почему-то решила идти на восток, так что менять направление было бы теперь нелепо.
«Интересно, сколько я еще проживу, – думала Ханна, с трудом ковыляя по влажно хлюпающему под ногами мху. – Умозрительный такой, академический, можно сказать, интерес. До полудня, пожалуй, протяну. А вот до вечера…»
Тропу Ханна увидела, когда решила, что до вечера дотянуть вряд ли удастся. Была тропа основательно заросшей и явно давно нехоженой, но она была, а значит, вела к людям. Ханна воспрянула духом, но толком даже порадоваться не успела, потому что, едва ступив на тропу, напоролась на мертвяков. Их было двое, и оба не походили на видавших виды, битых, травленных бродилом оборванцев. Были мертвяки свежими, нетронутыми, оранжевыми, как спелые апельсины. Ханна обернулась, собираясь сбежать, но в двух десятках шагов за спиной стоял еще один, красно-коричневый и тоже будто с иголочки.
Вот и все, затравленно озираясь, думала Ханна. От этой троицы ей не уйти. Мертвяки похищают женщин. Теперь понятно, для кого.
Она не заметила, в какой момент из кустов вымахнул плечистый мужик с дубиной. Она увидела лишь, как тот на месте свалил красно-коричневого мертвяка и мимо нее по тропе метнулся к оранжевым.
– Спасибо, – выдохнула она, когда те, не дожидаясь расправы, сгинули, а незваный спаситель, закинув дубину на плечо, остановился в пяти шагах. – Спасибо тебе. Ты кто?
Мгновение-другое мужик стоял, покачиваясь с пятки на носок и изучающе глядя на Ханну. Затем улыбнулся. Был он черноволосым, кареглазым и безбородым, с тонким прямым носом и наискось пересекающим правую щеку шрамом.
– Я-то? – переспросил он. – Зовут меня Кистенем. Я – вор.
Ханна отшатнулась. От Лентяя, Грибоеда и прочих про воров она была наслышана. По то, как те обращались с женщинами, тоже.
– Да не бойся ты, – с досадой сказал Кистень. – Не трону. Я давно за тобой слежу. Сначала думал, что ты из этих гадин. Думал, прищучу, наконец-то, одну. Не угадал. Тебя как звать-то?
Ханна облегченно выдохнула:
– Чужачкой.
Кистень хмыкнул.
– Хорошее имя. Есть хочешь, Чужачка?
Усевшись на корточки, он терпеливо ждал, пока она, не в силах остановиться, черпала ложкой из вместительного горшка. Затем, когда горшок опустел, стал рассказывать. Неторопливо и складно, без присущих деревенским жителям нелепых тавтологий. Ханна слушала и чувствовала, как страх, который она испытала при виде утопленников, превращается теперь в ужас.
– Они не умеют, не могут сопротивляться, – с горечью говорил Кистень. – Они жертвы. Подруги оттесняют их в глубь леса, отбирают у них дома, дочерей и жен превращают в новых подруг, а их самих… – он осекся и замолчал.
– Продолжай, пожалуйста, – попросила Ханна. – Что «их самих»?
– Тот мертвяк, которого я угробил, еще три дня назад был моим другом. Вором в моей шайке. Мы пришли в Гнилую деревню, чтобы увести людей. Мы опоздали, подруги накрыли нас. Булыжник, Хромой, Криворот и остальные – все легли на дно озера вместе с теми, кого собирались выручить. Из некоторых эти гадины уже сделали мертвяков. Из прочих сделают позже.
Он замолчал. Ханна долго молчала тоже. Затем сказала тихо, едва слышно:
– Кто они, Кистень, миленький? Подруги эти. Кто? Кем они были раньше?
– Да откуда мне знать, Чужачка, – устало развел руками Кистень. – Когда я родился, война была уже в разгаре. Только мало кто признавал, что это война. Люди жили и умирали, но умирали чаще, больше и покорнее, чем в прежние времена. Лишь мы, те немногие, кто понимал, что происходит, пытались дать отпор, препятствовать разрыхлению и заболачиванию нашей земли. Мы силой отбивали и спасали женщин. В деревнях нас боялись, называли ворами. В городах тоже боялись и истребляли, когда удавалось застать врасплох. А мы воевали, хотя с каждым новым поколением воров становилось все меньше. Три дня назад нас стало еще меньше. Мою шайку перебили, в живых остался один я.
– Это ужасно, – сказала Ханна. – Это попросту ужасно и бесчеловечно.
Кистень усмехнулся.
– Тебя ведь недаром зовут Чужачкой, не так ли? Ты нездешняя, ты откуда-то из других мест. Может быть, из другого леса, а может…
– Да, – решительно кивнула Ханна. – Так и есть. Я – из другого мира. В нашем мире не истребляют себе подобных. Не…
Она осеклась на полуслове и не стала продолжать, потому что вспомнила школьный курс истории. В ее мире люди истребляли себе подобных на протяжении тысячелетий.
– Из другого мира, говоришь? – Кистень заглянул Ханне в глаза. – Я почему-то не удивлен. И куда ты направляешься, Чужачка из другого мира?
– Мне надо в Старую деревню. Может быть, ты знаешь туда дорогу?
Кистень рассмеялся.
– Дорогу, – эхом откликнулся он. – Надо же. Я здесь живу, Чужачка, я эту землю вдоль и поперек исходил. Я проведу тебя, путь займет у нас дня четыре. Может быть, пять. Скажи: в твоем мире мужчины спят с женщинами?
Пару мгновений Ханна молчала.
– Да, – наконец твердо сказала она.
* * *
Соня лежала на воде и смотрела в небо, высокое, без единого облачка. Вода держала ее уверенно и крепко, как на Земле держит Мертвое море, и даже еще крепче, еще надежнее, потому что моря и люди на Земле – разные формы материи, а на Пандоре это одно и то же. Соня смотрела в небо, которое было ее родней, как и вода, и деревья, и мертвяки, и все-все вокруг, все на свете, кроме мужчин. Ее подруги, ее сестры, другие частички ее нового, безграничного «я», лежали с ней рядом так же неподвижно и безмятежно, и длинные их русалочьи волосы колыхались в стоячей воде. Со стороны, наверное, казалось, будто они утопленницы и плавают мертвые. Но они были живы и будут живы, пока жива и дышит сама эта удивительная планета.
Удивительная, твердила Соня про себя, удивительная. Что Арканар! Мы ничего не узнали на Арканаре. Мы, такие мудрые, такие утомленные собственной мудростью и всесилием, ничему там не научились. Мы, люди с Земли – женщины с Земли, но в большей степени земные мужчины – это то, что подруги называют ошибкой. Это и есть ошибка с точки зрения Великого Разрыхления Почвы, великого преобразования всего в ничто, а из ничего снова во все, в новое, лучшее. Ход эволюции неотвратим, необратим и бескомпромиссен, и неважно, касается ли он отдельно взятого общества или целого мира. Можно пытаться что-то изменить, можно сдерживать, вмешиваться, красть законные жертвы у этого мира, вырывать из пасти – как поступали прогрессоры на Арканаре, крадя у серых людей тех, кто не желал быть серым. И так же прогрессоры поступят на Пандоре, когда поймут, что именно здесь происходит. Как же это так, скажет Александр Васильевич, ведь и среди деревенских мужчин, истребляемых лесом, наверняка есть достойные спасения… и именно за этим, да, именно за этим здесь Соня…
Но не за этим здесь Окана. Вовсе нет.
Контролируемый эксперимент, так вы это называете? А тут ничего нельзя контролировать. Тут ничего не хочется контролировать, вот ведь какое дело. Если на Арканаре Соню каждое мгновение корежило от внутреннего, вечно подавляемого и оттого особенно яростного протеста, то здесь в ней с первых часов возникло чувство совершенной правильности всего происходящего. Даже когда она умирала от жажды в лесу, который казался ей враждебным, а на деле был лишь настороженным. Он сразу почуял в ней свою, почуял, что она ему родня или может ею стать. Лес отрезал ей дорогу назад, на место явки, и открыл дорогу к Городу. Лес принял ее.
Она лежала на воде и думала про Антона и про его глаза, какими они были в тот миг, когда она подошла к нему и протянула полную пригоршню земляники. Он выронил удочку. Она попыталась улыбнуться. Там тоже было озеро. На Земле. Так далеко.
Мы состоим из тех мест, в которых оказываемся. Эти места принимают и впитывают нас, или перемалывают, или отторгают. Это и делает нас – нами.
Теперь, подумала Соня. После стольких мытарств. Наконец-то я дома.
А вы ждите меня, дядя Саша, ждите. Ищите. Прочесывайте местность вокруг точки рандеву, за те месяцы, что я здесь, оно уже сто раз успело перемениться до неузнаваемости. Там, где меня высадил вертолет, теперь треугольное озеро. Не наше, но я хорошо знаю подруг, которые там живут, мы часто работаем вместе, отдыхаем, поем и делимся радостью от хорошо проделанной работы. Вы бы сказали, правда, что работа эта плохая, грязная. Что я похищаю женщин и убиваю мужчин; пусть не сама, не своими руками, но на самом деле руки мертвяков – мои, и вот этого вам никогда не понять. Да я и не допущу, чтобы вы поняли. Вмешались. Хоть одним пальцем тронули безупречную экосистему этого мира, где вода, камни, растения, животные и женщины живут в абсолютной гармонии и принятии друг друга. Где все ленивое и бессмысленное изничтожается прежде, чем успело нанести вред. Вы бы начали суетиться, дядя Саша, и со своим бесконечным прогрессорским тщеславием попытались бы сделать этот мир лучше, исходя из собственных представлений о правильном. Но здесь и так все совершенно. Здесь все работает так, как надо. Так не трогайте.
Я не позволю вам тронуть.
Соня увидела впереди на берегу лиловый туман, как его называли земляне, или облако, как его называли подруги – хотя было оно не туманом и не облаком, а совсем новой формой существования материи, необходимой и уместной именно здесь и сейчас. Приподняла голову, с трудом отделяя себя от воды, с усилием и неохотой заставляя себя вспомнить, где кончается вода и начинается она сама. Подруги лежали неподвижно, она учуяла облако первой. Лежащая рядом Нава с трудом приоткрыла сонные глаза. В них мелькнул вопрос. Соня покачала головой.
– Лежи. Я сама сбегаю, – прошептала она, и Навины глаза с благодарностью закрылись снова.
Соня выбралась на берег, подошла к облаку, раскрывая объятия. Облако обняло ее в ответ. Тучи насекомых, слетавшихся со всех сторон, устремились в лиловое марево вместе с ней, по ногам прошмыгнуло что-то мягкое и склизкое, еще одно и еще. Соня знала и любила их всех. Облако заговорило с ней, Соня услышала его в своем животе и ответила ему, тоже животом. Оно говорило, а она слушала, утешала, обещала.
Когда она вернулась, большинство подруг уже вышли на берег и расчесывали мокрые волосы, переговариваясь и смеясь, четыре или пять еще нежились в ласковой воде. При виде Сони все смолкли, повернулись к ней жадно, с любопытством.
– Я узнала место следующего Одержания, – сказала Соня. – Не там, где мы думали, южнее. Называется Старой деревней. И начать надо обязательно сегодня, иначе место будет безнадежно испорчено, и придется проводить полную очистку с самого начала цикла.
– Окана! – крикнула Нава, уже совсем проснувшаяся. Голубые глазки ее светились радостным, шальным светом. – Милая! Как здорово, как я рада!
Она расхохоталась счастливым детским смехом, подбежала к ней, обхватила за ноги и звонко расцеловала в голое колено. Соня с удивлением опустила на нее взгляд – и тогда увидела. Увидела то, что заметили уже все подруги, и все глядели на нее, радостно, одобрительно, восхищенно. Она ощущала счастье и гармонию, разлитую в воздухе над озером, так остро, как никогда прежде. И поняла, что именно сейчас стала здесь по-настоящему своей.
После того как она вышла из лилового тумана, ее живот округлился, стал тяжелым и большим. Как будто на последних сроках беременности. Соня положила ладонь на живот, ощутив, как дремлет и шевелится в ней новая, прекрасная жизнь.
В свой первый год на Арканаре благородная дона Окана пошла к черной сморщенной знахарке и сказала: «Сделай так, чтобы я никогда не рожала детей». Знахарку потом сожгли на костре за колдовство.
Но свое дело она сделала как следует.
* * *
Молчун, скрестив ноги и потупив глаза, сидел у порога своего дома. Ханна долго смотрела на него. На ямочку между ключицами, всего одну, как у нее. На усталое, изрезанное морщинами лицо. На мосластую, натруженную руку, сжимающую скальпель.
– Как вас зовут? – спросила она. – Я имею в виду, как вас звали на Земле?
Он вскинул голову.
– Зови меня Молчуном, дочка. Я больше не землянин.
– Послушайте, – Ханна смахнула со лба вороную прядь. – Я говорила с людьми. С Кулаком, с Колченогом, со старостой. Я осознаю, что вы для них значите. Но это не ваш лес.
Молчун смежил веки.
– Голова болит, – признался он. – После аварии у меня жуткие головные боли. Подчас не могу вспомнить, кто я и откуда. Каждый день просыпаюсь и думаю: послезавтра я ухожу. Потом вспоминаю, что уходить мне некуда.
– Есть куда, – решительно возразила Ханна. – В горах, местные называют их Чертовыми скалами, располагается Управление. В одиночку вам туда не пройти. И нам вдвоем не пройти. Но есть человек, который нас проведет. Бывалый, опытный человек, честный и мужественный. Он знает в лесу все тропы, с ним мы обойдем заслоны подруг, просочимся между ними.
– И что потом?
– Потом вас доставят на Землю.
– Вот как? – Морщины на лбу Молчуна разгладились, теперь он улыбался. – Занятно. Меня, значит, доставят на Землю. А тебя?
Ханна помедлила.
– Простите, вы из какого века? – спросила она и, заметив удивленное выражение у него на лице, поспешно добавила: – Я проведу вас и вернусь. У меня осталось здесь одно дело. Мне необходимо встретиться кое с кем. Не волнуйтесь за меня, я однажды уже побывала в гостях у этих убийц. И, как видите, уцелела.
– Убийц? – досадливо повторил Молчун. – Ты славных подруг имеешь в виду? Они не убийцы.
Ханна ошеломленно сморгнула.
– Они уничтожили деревню со всеми жителями, считайте, на моих глазах. Убили мужчин, забрали женщин. Это геноцид, понимаете? Настоящий геноцид и средневековый фашизм. Подруги уничтожают лес и истребляют людей.
Молчун невесело хмыкнул.
– Это не так, дочка, – сказал он мягко. – Подруги не уничтожают лес. Они сами – лес. Не понимаешь? Они часть его, так же, как жители деревень. Подруги – это, если угодно, мозг леса, его управляющая верхушка. Лес эволюционирует, в настоящее время он избавляется от старых, загнивающих своих частей. От рудиментов. Этот процесс неизбежен, дочка. Как и любое вытеснение устаревшего, консервативного уклада новым и прогрессивным.
Ханна решительно тряхнула головой.
– Вы ошибаетесь, – сказала она. – Никакой это не прогресс, а попросту череда жестоких массовых убийств. Резня. Продуманная, рациональная и оттого еще более жестокая резня.
Молчун поднялся на ноги.
– Время позднее, – сказал он. – Пойду спать.
Наутро над северной околицей поднялся лиловый туман. С каждой минутой он густел, набирал силу, клубами карабкался в небо.
Молчун, как и накануне, сидел, скрестив ноги, у порога своего дома. Ханна метнулась к нему, пала перед ним на колени.
– Молчун, миленький, – взмолилась она, – собирайте людей. Уводите их отсюда, всех, пока еще не поздно. В Муравейники, на Глиняную поляну, куда угодно! Поторопитесь, этой ночи деревня не переживет.
Молчун медленно, словно нехотя, кивнул.
– Что ж, – сказал он. – Допустим, я уйду и уведу людей. А ты, дочка?
– Я пойду подругам навстречу. Я думаю, да нет, я практически уверена, что среди них есть женщина с Земли. По имени, кажется, Окана.
– С чего ты взяла? – удивленно заломил седую бровь Молчун.
– У нее между ключицами одна ямочка. Так же, как у любого землянина. Я думаю, она попросту не ведает, что творит. Но я объясню ей. И с ее помощью…
– С ее помощью, – насмешливо повторил Молчун. – Если там действительно орудует эта Окана, то она – прогрессор. А значит, на стороне прогресса, понятно тебе?
Ханна вскочила.
– Я встречусь с ней и поговорю, – отрезала она. – Прежде всего, эта Окана должна быть на нашей с вами стороне. На стороне Земли!
Молчун тяжело вздохнул и поднялся на ноги.
– Возьми, – протянул он скальпель. – Не думаю, что мне он еще понадобится. А тебе – вполне может.
* * *
Как обычно, облако указало им путь, хотя они и так знали, где находится Старая деревня. От нее давно было много хлопот, ночные работницы не любили ходить туда в набеги, потому что женщины там были пугливые и слабые, а мужчины – упрямые, наглые и своей бессмысленной отвагой напоминающие воров. Тут восемью мертвяками было не обойтись, требовалась целая армия. Но у них и была армия. Каждое дерево, каждая мошка и каждая молекула влажного болотного воздуха были их войском в борьбе Востока и Запада, старого и нового, совершенного – и отжившего свой век. И исход борьбы был предрешен.
Город отрядил на это Одержание десять подруг, в том числе и Соню. Нава тоже пошла – Старая деревня была когда-то ее деревней, и там, кажется, до сих пор жил ее муж. Но, конечно, Нава пошла совсем не поэтому. С тех пор как стало известно о беременности Сони, она все время крутилась рядом, старалась быть поближе, то и дело касалась округлившегося живота влажной ладошкой. Откуда-то Соня знала, что это и ее, Навино, дитя тоже. И ее, и каждой славной подруги. Просто именно Соне оказана честь помочь ему появиться на свет.
Когда они выходили, у Сони мелькнула мысль, что на Земле ее не пустили бы в оперативную работу в таком положении, сочли бы, что это слишком опасно. Но здесь никакой опасности не было. И все же старый, не до конца отмерший еще инстинкт землянки побудил Соню пристроиться в хвосте отряда. Так и другим было лучше: ее походка немного замедлилась, ни к чему задерживать остальных.
Они уже почти достигли деревни, тихой и неподвижной, – все, кто не успели оттуда уйти, спали глубоким сном. Подруги ушли вперед, а Соня замешкалась, наступив босой ногой на острый камень и оцарапав ступню.
– Ты иди, я догоню, – сказала она остановившейся Наве, и та, кивнув, без колебаний последовала за остальными. Она, как и Соня, знала, что лес не причинит подруге серьезного вреда.
Поморщившись, Соня выковыряла из ранки застрявший камешек, выпрямилась и вдруг поняла, что на нее смотрят чьи-то глаза. Не леса – к этому неотрывному взгляду она давно привыкла. Другие глаза, чужие. Чуждые. Она резко обернулась.
Среди деревьев стояли двое: рослый мужчина с дубиной на плече и миниатюрная женщина. Мужчину Соня узнала сразу: это был вор, как их называли деревенские, – один из наиболее жизнестойких атавизмов уходящего мира. Пока остальные покорно засыпали, тонули и превращались в мертвяков, эти упорно сопротивлялись, хотя и без особого успеха. Внимание Сони задержалось на нем не дольше секунды, а потом обратилось на женщину. Вот тут было на что посмотреть. Юная, худенькая, с копной растрепанных вьющихся волос, с огромными темными глазами, одновременно испуганными, просящими и дерзкими.
С одной ямочкой между ключицами. Как и у Сони.
– Окана, – сказала девушка. Это не было вопросом. – Послушай… меня. Послушай, пожалуйста, ты должна меня выслушать!
– Конечно, – мягко сказала Соня.
Девушку, кажется, обескуражила ее готовность идти на контакт. Но она мгновенно взяла себя в руки. Сделала пару шагов вперед и быстро заговорила:
– Меня зовут Ханна, я с Земли, из двадцать первого века. А ты из двадцать второго, да? Ты прогрессор?
Соня слегка прищурилась. Медленно покачала головой, не переставая мягко улыбаться.
– Ты с кем-то меня путаешь, девочка. Ты не в себе.
– Нет, это ты не в себе! – ответила та почти с яростью, но уперлась взглядом в круглый Сонин живот и запнулась. – Ты же наверняка понимаешь, что здесь происходит. И знаешь, что это надо остановить. Тебя именно за этим сюда послали, как же ты… все забыла?
Соня разглядывала ее с головы до ног, слушала ее звонкий, такой юный голос, и удивлялась тому, как остро чувствует чуждость этой девушки окружающему миру. А ведь чисто биологически у Сони с этой Ханной намного больше общего, чем с лесом. Биологически, культурологически… Двадцать первый век… Земля… Соня нахмурилась, на мгновение ощутив, как натягиваются, трещат и почти что рвутся нити, туго притягивающие ее тело и сознание к Пандоре. Земля. Прогрессоры. Эти слова когда-то что-то значили. Она здесь, чтобы остановить… выяснить… скорректировать… изучить… направить…
Антон, внезапно подумала она.
И увидела рядом с напряженной девушкой-землянкой – его, сидящего на пирсе, спустившего ноги в воду. И себя, с жалобной улыбкой протягивающую ему горсть земляники…
Которую он так и не взял из ее рук.
– Зачем ты притащила с собой этот мусор? – спросила Соня.
Ханна непонимающе взглянула на нее. Потом, чуть вздрогнув, обернулась на вора. Пока женщины говорили, тот не шевелился, но кулаки его были сжаты, и желваки перекатывались по скулам, а во взгляде, прикованном к подруге, Соня читала только одно: стремление уничтожить. И это нормально, подумала она, это тоже естественно. Он хочет убить меня, потому что знает, что само мое существование ведет к уничтожению его вида. Это нормально. В ней совсем не было к нему ненависти.
Она услышала голоса вдали, тихую, набирающую силу песню, растекающуюся в звенящем воздухе. Одержание Старой деревни началось. Ей надо было спешить.
– Идем со мной, – сказала Соня и протянула к Ханне руку.
Та отшатнулась. Начала снова что-то говорить. Но Соня не смотрела уже на нее, она смотрела на вора. На крупный, злобный экземпляр тупого животного, считавшего Ханну своей женщиной и частью своего мира. Но она не была частью его мира, эта сильная, полная жизни девочка. Она могла бы стать частью леса, а тот, кто украл ее у леса, не желал ее отпускать.
Секунду-другую они смотрели друг на друга, а потом вор рванулся и прыгнул. Он летел на Соню, оскалившись, занося за спину узловатую чудовищную дубину, и вдруг запрокинулся, перекрутился, сломался в воздухе, будто с ходу расшибся о невидимую преграду. Он вскрикнул, рухнул на колени, дубина выпала из ослабевших рук и покатилась в траву. Миг спустя два толстых склизких корня обвили ноги вора до бедер и рванули его вниз. Лес вряд ли стал бы так стараться ради одной подруги, но теперь она носила дитя леса в своем чреве. Соня с отстраненным любопытством смотрела, как болотистая почва разжижается на глазах, превращаясь в черную яму, и корни утаскивают хрипящего, агонизирующего вора под землю. Жижа сомкнулась над его головой и вновь стала твердой.
Соня вскинула взгляд на Ханну.
– Я же говорю. Мусор, – холодно сказала она.
Ханна ладонями зажимала рот. В ее широко распахнутых черных глазах метались ужас, горе и что-то еще, едва уловимое, тягостное.
– Дрянь, – выдохнула Ханна. – Боже мой, какая же ты дрянь.
Она вскинула руку, в мутном зеленоватом свете сверкнуло лезвие скальпеля. Это было забавно, и Соня понимающе улыбнулась, когда взгляд Ханны упал на ее живот и та на мгновение замешкалась. Этого мгновения хватило сполна.
Никто не смеет угрожать оружием лесу.
Легким, кошачьим движением Соня перехватила руку со скальпелем, ловко вывернула ее и всадила зажатое в кулаке Ханны лезвие ей в горло – точно в ямочку между ключицами.
Убивать собственной рукой в первый раз было чуть-чуть странно. Самую малость. Она вздохнула и отстранилась, оставив зарезанную девушку на траве. Крови вытекло совсем немного.
– Окана… – донеслось издалека – точно шелест ветвей, точно шум бегущей воды. – О… ка… на…
– Иду, – сказала она, поворачиваясь к лиловому туману лицом. – Уже иду, мои хорошие.
* * *
– Вы вновь показали себя с лучшей стороны, – сказал Наставник. – Такие, как вы, – действительно большая редкость. Что ж, Второй круг вами пройден. С честью.
Ханна поправила автомат на плече. Второй круг, в отличие от Первого, она запомнила хорошо. И затопленные деревни, и заболоченный лес, и усталого пожилого землянина, который в этом лесу остался. И называющих себя подругами хладнокровных убийц. И истребление вплоть до полного искоренения. А еще – рослого мужественного парня со шрамом на правой щеке, который, кажется, был в нее влюблен и которого искоренила беременная красавица с Земли. Тоже, видимо, бессребреница. Наконец, Ханна помнила себя, падающую навзничь со стальным лезвием в горле.
– И что теперь? – спросила она спокойно.
– Теперь… Я собираюсь познакомить вас, можно сказать, с коллегой. Его зовут Саул Репнин, и он, как и вы, успешно одолел пару кругов. В честь его даже назвали планету земного типа. Я думаю, вам пора поработать с ним в паре. На Сауле нужны бессребреницы.
Ханна скривила губы.
– Там, наверное, люди убивают людей, – бесстрастно обронила она. – Угадала? Вижу, что угадала. Знаете что: с меня довольно. Поищите-ка бессребрениц где-нибудь в другом месте.
Перед рассветом
Людмила Белаш, Александр Белаш
Перед рассветом
– Совместный полет на Луну? – переспросил Джон Кеннеди.
Надо было выгадать секунд десять и осмыслить неожиданное предложение Брежнева. Умеют комми огорошить своими мирными инициативами!..
– Учитывая наши и ваши наработки, – медлительным, жующим голосом продолжал новый советский лидер, – можно уложиться года в три. Если заниматься этим врозь, расходы каждой стороны возрастут вдвое.
Он точно знал, что говорил. Парни из ЦРУ дали полное досье на него – Брежнев был секретарем ЦК КПСС по оборонной промышленности, курировал космос, в частности – подготовку к полету Гагарина.
Стоя у мраморной балюстрады, на открытом балконе, они в обществе переводчиков встречали рассвет над Карибским морем. Казалось, трудные переговоры в Гаване закончены, можно расслабиться – но у русских всегда наготове сюрприз.
Для бородатого смутьяна Кастро их встреча была настоящим подарком – обе сверхдержавы почтили его вниманием. Пора раструбить через СМИ, какой ром дегустировал Брежнев, какие сигары выбрал Кеннеди. Конец блокаде, товары Кубы вновь в продаже!
– Мы рассматриваем человечество как единое целое, – постепенно развивал Леонид свою мысль. – Без взаимодействия державы не смогут ответить на угрозу извне. Надо объединить усилия и выйти в космос с оружием.
– У вас есть какие-то подозрения насчет внешних сил?
– Факты. У вас они тоже есть. Обменявшись, мы станем больше доверять друг другу.
Ну вот, наконец-то. Как и полагал Кеннеди, «решение кубинского вопроса» было лишь предлогом для серьезной деловой беседы тет-а-тет. И первый шаг к сближению сделали комми.
«Раз они пошли навстречу – значит, сильно встревожены. А мы?.. Господи Иисусе, да я просто стараюсь не думать, что за нами следят сверху, как за цыплятами в коробке!.. Совсем не то ощущение, как «ходить под Богом». Если быть откровенным, я – президент курятника. Спасибо, что не назначенный».
– Мы готовы к позитивному ответу, – осторожно отозвался Джон.
«Третий срок мне явно не сужден. Пусть братец счастья попытает. У него, по крайности, нет шрама на пол-лица. Да и преемственность в делах он обеспечит».
Ему живо представилось, какая буря поднимется в Штатах, стоит ему заговорить о совместном проекте с Советами: «Зачем мы опять выбрали этого ирландца, бабника, сына бутлегера, меченного, как Аль Капоне? Зачем промазал стрелок в Далласе? А мы-то плакали от жалости и умиления, когда Кеннеди шамкал нам с трибуны челюстью, сшитой проволокой!.. Долой предателя! Комми и католики – дети сатаны!»
«Интересно, – подумал он, покосившись на Брежнева, спокойно курившего свою короткую сигаретку. – Он старше на десяток лет, а ведь мы оба фронтовики с одной войны… Оба ранены в челюсть – он нацистами, а я…»
Вспомнилось, как его на каталке везли в госпиталь. Залитый кровью, едва ворочая языком, он отдавал распоряжения, совсем не уверенный, что его понимают: «Передайте Бобу… ордера на арест управляющих Федерального резерва… это их рук дело… я приказываю – не пускать ко мне Жаклин». Пришлось повторить приказ письменно. Тот мятый листок из блокнота, с каракулями и бурыми пятнами, когда-нибудь окажется в музее, в отделе «Славная революция Кеннеди».
«…и оба мы выжили, хвала Всевышнему. Значит, мы нужны Ему. Ты одолел Хрущева, я – ФРС. У нас получилось. Что ж, Лео, попробуем еще разок? Сыграем рок в этой дыре?»
– Когда у вас это началось? – спросил он напрямик.
– В пятьдесят шестом. В Таджикистане. Тогда я возглавил оборонный сектор, а затем космическую технику. Нужен был человек с военным опытом… Если вы полагали, что ракеты предназначены только для вас – вы ошибались.
Джон покивал, стряхнув сигарный пепел в темноту. Да, Советы долго маскировались. Умельцы.
– Для нас это был сорок седьмой. Розуэлл, в Нью-Мексико.
– Наслышан. Не все удалось скрыть? – Усмешка Брежнева выглядела добродушной.
– В свободном обществе секретность – дело сложное. Они… возвращались?
– Нет. Но теперь ждать их придется всегда. Ждать и готовиться.
Внизу Гавана вяло мерцала редкими желтыми огнями, а вдали над морем разливалось могучее и необъятное сияние, предвещавшее восход солнца.
* * *
Зафырчал маленький тепловоз. Состав из четырех вагонов дернулся и пополз по задворкам Тумы – мимо торфовозного состава, вдоль череды платформ-лесовозов.
В вагончик узкоколейки, нагретый летним солнцем, набилась уйма народу – вдобавок к ягодникам, грибникам и местным села компания туристов. Целый угол завалили рюкзаками, свернутыми палатками, потеснив вещмешки-«сидоры» аборигенов. Достали гитару, и бородач в штормовке запел прошлогоднюю, теперь самую известную в походах, у костров:
Песню подхватили хором и почти заглушили тары-бары пассажиров. Деревенские бабки, сухие и темные, словно копченые, с неодобрением поглядывали на городских девушек – ишь, стиляги! Водолазки в обтяжку, сами в спортивных брючках, простоволосые, стыд какой.
Что касается Бориса Лозовского, то он мысленно приветствовал ребят. Пора каникул, отпусков – и научной работы! У самого вокруг Обороны ходуном ходила стайка практикантов-археологов из Ленинградского университета, чьей учебной базой числилась коммуна. Пусть база не самая сильная, еще не вполне оборудована, но нашествие столичной молодежи заметно оживляло лесоболотную Мещеру.
Открыли окна, чтобы продувало ветерком. На разъезде, пока перецепляли тепловоз, многие сбегали к колодцу за свежей водой, а приезжие девушки нарвали цветов – плести веночки.
По привычке Борис уступил место прекрасному полу. Сумки и рюкзачок с московскими покупками поставил под ноги, задвинув под деревянный диванчик. Все-таки с шоколадом и мелкой галантереей в коммуне туговато. Опять же, книжные новинки – пока еще их в Туму завезут, да и не все доходит.
Ему недолго предстояло ехать на ногах – поезд, в этой части Мещеры единственный надежный транспорт, вскоре наполовину опустеет. Пока можно постоять, держась за спинку, послушать разговоры пассажиров с их неповторимым цокающим и чокающим говором. Даже почитать «Приокскую Правду».
Ширится-растет реформа экономики, предсовмина тов. Косыгин во главе. Опять же, семимильными шагами движется новаторское коммунарское движение. Еще сотня семей – «с высшим и средним специальным образованием», что подчеркнуто, – отправилась поднимать просторы Рязанщины. Где дремали глухие углы, ветшали неперспективные деревни – встанут новые дома, фельдшерские пункты, малые школы с обучением по радио, а в скором будущем – по телевизору. Под руководством партии – вперед, и трум-турум-тум-тум. Лепота!
Приехали тренироваться по лунной программе американцы Армстронг и Олдрин; их встретили Гагарин и Титов. Хлеб-соль, цветы, девушки в кокошниках. Не обошлось без накладок – юные пионеры спросили астронавтов, зачем в Штатах негров угнетают. Впрочем, американцы вывернулись – мол, пережиток прошлого, по капле из себя выдавливаем.
Поезд медленно шел между лесополосами, зимой прикрывавшими дорогу от снежных заносов. Кое-где заросли разрывались – за ними по обе стороны сиял прозрачный иззелена-желтый простор полей и лугов. Вдали в слабом мареве виднелись рощицы, а порою и группы домов.
На последней полосе «Приокской» внизу мелко печатали объявления о наборе в коммуны: «Приглашаем… учителя младших классов, плотника, электрика, художника-оформителя… У нас действует сухой закон». Вот как! Да, еще ищут разрядника по самбо и спеца по «охоте на лис». Спортивный уклон?
Само собой, про «Мир труда» в поселке Оборона – ни полслова, ни гугу. Таки особый профиль, заселяется приезжими с в/о, не всякого берут.
Тут Бориса коснулся взгляд. Такое изредка случалось после пережитого в Таджикистане, в пятьдесят шестом – физическое ощущение пристального чужого внимания. В данном случае – нетерпеливое любопытство.
Подняв глаза над газетой, он увидел, что на него смотрит девочка-подросток, в голубом платье и кофте, с повязанным по-рабочему платком на голове. Соломенная блондинка, на лицо и по складу еще дурнушка – переодеть, остричь, и с мальчуганом спутаешь, – но с таким ярким интересом в очах, с таким задорным личиком, что если запоет «Ой, мороз, мороз», то весь вагон подхватит, и бородача забудут.
– А я вас знаю, – заговорила она сквозь людской гомон и гитарный звон, – вы Борис Янович из Обороны.
– Вот как, мы знакомы? – Лозовский сложил газету, сдвинулся на полшага к сидящей.
– Я Маша Солдатова. Вы нам в школе лекцию про древности читали и про Волгу, как вы там раскопки делали.
Конечно, читал. Для коммунара это долг, а для научного сотрудника – потребность наравне с дыханием. Иметь знание и не делиться им – просто стыдно. Но в округе полдюжины школ; как упомнить всех, кто слушал?
А на имя он улыбнулся. Женина тезка. Вырастет это нескладное жизнерадостное существо, расцветет, тоже будет Мария, чья-то любимая.
«Похоже, ровесница моему Гришке, и такая ж, должно быть, оторва».
– Тебе понравилось? – чуть склонился Борис, чтоб разговор не смешивался с соседними.
– Да, интересно так! Про городища, про холмы и клады – я и не знала, что у нас тут столько всего. И что я – куршанка, – назвавшись, Маша смутилась, отвела лицо в сторону.
«Это скромность или радость?.. Всего-то правильно назвал – не «литва головастая», не «литва некрещеная». Хотя – какая вы литва? Еще разбираться надо, откуда вас принесло».
– Такая уж народность, древняя и редкая. Хотя народы – не мой профиль, я археолог. И не очень давно занимаюсь Мещерой.
– Как же недавно, уже все разведали. Столько в земле откопали… Наши ребята в Чарусском тоже искать стали после вашей лекции, нашли винтовку и в милицию отдали, им участковый благодарность объявил…
«Везучие мальчишки. Мне б их в поисковики. Откуда винтовка?.. – Борис представил карту окрестных рабочих поселков, кордонов, лесных и торфяных разработок. – Старый лагерь НКВД, не иначе».
– …и я тоже рыла, на старом торфянике, но попалась одна дужка. Вот, приспособила. – Маша одной рукой выдвинула из-под лавки две авоськи. Сетки с мешочками крупы и сахара, с бутылкой постного масла были, как на коромысло, подвешены к загнутым концам бурой дужки, похожей на ручку детского ведерка. Находкой Маша распорядилась умно – у концов намотала черной тканой изоленты, чтобы ручки не соскальзывали, а середину обернула старой фланелевой пеленкой, так меньше давит на плечо.
Другой бы похвалил девочку за смекалку, а Борис замер и онемел.
Дужки с загнутыми концами были ему хорошо знакомы.
Точно такую же, держа ее рукой в рентгенозащитной перчатке, показывал ему особист. Когда сознание вернулось к нему, а врачи убедились, что состояние Бориса не внушает опасений, тотчас явились особоуполномоченные. И разговоры с ними длились чуть не месяц.
– Вы видели эти предметы на корабле пришельцев?
– Не помню… Нет. Откуда они?
– Найдены на их посадочной площадке, возле Пенджикента. Брошены или потеряны. Эти и еще другие. Три разных типа предметов.
– Оно радиоактивное или токсичное?
– Ни то, ни другое. – Особист аккуратно убрал «дужку» в металлический бокс. – Но на человека влияет. При контакте с кожей и на расстоянии до метра.
За полгода, пока он витал между беспамятством и явью, специалисты успели основательно исследовать предметы – тип-1, тип-2 и тип-3. Но выяснили не многое – например, что это не металл, а нечто вроде керамики, густо пронизанное нитями из редкоземельных элементов. Временами два последних типа порождали слабое электромагнитное поле, похожее на биотоки.
– Ржавая была? – спросил он заинтересованным тоном, стараясь ничем не выдать своего волнения.
– С наростью, вроде коржавины, – просто ответила Маша. – Сапожным ножом и наждачкой очистилось. Вам это нужно?
– Я бы посмотрел. Но не в вагоне же. Если ты сможешь приехать в Оборону…
В Оборону! Девочка даже не пыталась скрывать чувства – прямо просияла.
– Да хоть сразу. Отвезу домой продукты – и на лисапеде к вам.
Просчитать путь по времени было легко – пока поезд доковыляет до поселка Чарусский, пока Маша похвастает, что «сам ученый Борис Янович» пригласил ее в коммуну (обязательно похвастает, с типом-2 у тела-то!), пока она будет крутить педали по лесной дороге, потом разговор, а тут уже и вечер. Школьницу в одиночку ночью через лес не посылают.
– Лучше завтра, выехав пораньше. Буду ждать. Спросишь Лозовского, любой проводит.
– Она, может быть, старинная? – спросила Маша в надежде. – Еще от Баташевых?
От Баташевых, боже мой!.. Род промышленных магнатов с царских пор пропитал Мещеру темной славой, жуткими легендами – разбой, фальшивые рубли, подземные темницы… Не назови их Маша, они б и на ум не пришли. Больше всего Лозовского сейчас интересовала глубина, на которой найдена «дужка». Потому что толща торфа – это время его развития. Полмиллиметра-миллиметр в год.
И он не удержался спросить:
– Глубоко от поверхности дужка лежала?
– Ой, да с мой рост. – Маша провела ладонью над своей макушкой. – Там большая канава, я в берегу ее, в откосе рылась.
Лихорадочно смерив ее – сидящую, – на глаз, Борис прикинул: «Полтора метра… нет, больше, метр пятьдесят пять. Шестнадцать веков. Третий или четвертый век нашей эры… Это времена мери и муромы. Здесь, где теперь леспромхоз и пилорама, завис корабль пришельцев, опустился на поляну. Вышли «пауки», стали монтировать «черные вертолеты» – быстро, умело, согласно программе. Начался отлов лосей, медведей, кабанов – всех, кто годится для коллекции Хозяев. А меряне прятались в лесу, с ужасом провожая глазами летающих чудищ… Или стреляли в них из луков?.. Нет, нет, главное здесь – что они не впервые посетили Землю в пятьдесят шестом. Как я и полагал. Передо мной вещественное доказательство. Да, где-то в эру Великого переселения. Для них мы не Америка, открытая Колумбом, а узловая станция. Полустанок, стояночный пункт. Разъезд, где они выходят из вагонов – набрать воды, прихватить овец на корм койотам, сена для овец, сорвать цветочек… Или отбор живности идет затем, чтобы оценить, как биосфера изменяется. Моя гипотеза верна?»
– Будем изучать, – подытожил он вслух.
– В газете напишут, что это я нашла?
«Тоже важное наблюдение – со времен Аттилы тип-2 свойства не утратил. Активирует, подстрекает заводить знакомства в поезде с едва известными людьми и быть непосредственной. То-то бабули на Машу косятся – с городским в ковбойке, с коммунаром, со старшим болтает как ровня. И правильно, что особисты этот тип брали перчатками из просвинцованной резины. От греха подальше».
– Сначала определимся, какой эпохе принадлежит дужка.
«…и перекопаем торфяник до сапропеля, до озерного дна! На полкилометра во все стороны! Маша, ты свой поселок осчастливила на годы – туда приедет батальон ученых в штатском».
– И в музее ее выставят? В Рязани… или в Москве?
Сжимая рукой инопланетный артефакт, она в расспросах просто удержу не знала. Без приборов не определить, «спит» тип-2 или «ожил», но Лозовский готов был поклясться, что биотоки уже молниями бегают по нитям из лантана и иттрия.
«Да и я слишком близко стою. Наверняка до меня достает. Не выболтать бы лишнего».
Чтобы отвлечься, он стал глядеть в окно.
Миновав поля, поезд углубился в густой и топкий лес. По сторонам то сплошь деревья, то лужки, плавно переходящие в озера, спящие с открытыми глазами.
Часто состав шел между лесными стенами, шурша о них боками вагонов, а когда лес разрежался, становилось видно, что он стоит на сплошном ковре пышных мхов, даже на взгляд влажных, водянистых, а порой по обе стороны от колеи блестела черная стоячая вода.
Вот болота, покрытые волнистой шерстью длинных острых трав; местами проблескивают водяные окна, а то горбится кочкарник и торчат сгнившие на корню мертвые деревца. Вон с зеркальной воды поднялись и полетели к лесу утки…
Маша немного огорчилась, что их разговор прервался, но ей и без беседы было чем себя занять.
О коммуне помечтать!
Про них столько всякого рассказывают… Взрослые, кто великий пожар в Курше пережил, лишь головами качают – видано ли, городские в самую глухомань скопом ринулись! И не от голода спасаться, как в гражданскую, а дома строить, скотину разводить. Там не колхоз, совсем другой порядок. Конечно, живут небогато, но весело, с огоньком. На рынок выезжают торговать – с колхозниками наравне, теперь это свободно. Бывает, и оттуда кто сбежит, соскучившись по уюту и асфальту, но взамен другие приезжают.
Они там, в коммунах, выдумщики – свой театр устроили, по деревням с представлениями ездят, так здорово! И под гитару поют, как туристы.
У коммунаров своя школа с радио, учитель им дает уроки прямо из Рязани. Учеников всего десяток, зато дом под школу – самый лучший, весь внутри картинками украшен. Есть врач и медсестра с машиной, они и по деревням ездят, если вызовут, а не справятся – вызовут санавиацию.
А еще все они трезвые, будто сектанты. Даже курят в отведенном месте, где железный бак с песком.
Кто у них бывал, особенно из молодых, так сразу говорят: «Хочу в коммуну». Но там строго, берут после собеседования, решают на общем собрании и требуют, чтобы имел профессию. Хоть плотником, но будь.
И что самое чудное, чего старшие понять не могут – коммунары принимают к себе сами, ни в каком райисполкоме разрешения не спрашивают!
– Курша-первая, десять минут стоянка! – выкрикнула в вагон проводница.
Шумно засобирались туристы, встала и Маша, вскинув на плечо дужку с авоськами – ей пересаживаться на Чарусский, а ученому прямиком ехать, через Голованову Дачу.
– До завтра, Борис Янович! Я обязательно приеду.
– Поспешишь – и к завтраку успеешь, – улыбнулся тот приветливо.
На этой станции Маше нравилось, но впереди Курша-вторая. Или третья, потому что вторую пожаром смело. Уж почти тридцать лет миновало, а мама, проезжая Куршу-2, крестится и молитвы шепчет. Иной раз и всплакнет. Ее-то вывезли, а дед с бабушкой в огне остались.
Там украдкой поднимешь глаза – среди молодых деревьев нет-нет да проглянут мертвые осины – с них спала кора, они светят тусклым белым серебром. И ветви тянут.
* * *
Не доезжая разъезда, где надо сойти – до Обороны от узкоколейки пара километров, – Борис вышел в тамбур, дождался, пока мужчина с Первомайского кордона выкурит самокрутку, и достал радиофон.
Удобная вещь – помещается в ладони, весит меньше пачки масла, зато через базовую станцию в Туме вмиг соединяется с Москвой. Есть модели потяжелее, их ставят на машины милиции и «Скорой помощи», но коммунарам выделяют самые компактные. Кто передовой, тому и осваивать передовую технику.
– Добрый день, Виталий Федорович. Это Лозовский.
– Рад слышать, Борис Янович. Уже дома?
– В двух шагах. У меня новости. Похоже, наши раскопки увенчались.
Молчание. Виталий Иванов был говорун, но если начальник поискового отряда сказал «увенчались», даже такой сперва примолкнет.
– Конкретно, пожалуйста.
– Тип-два. Одна штука.
– Без сомнений?
– Даже с типичными эффектами.
– Оно у вас?
– Будет завтра, поутру.
«Если Машенька не станет слишком торопиться и ей под колесо не подвернется корень или колдобина».
– Я постараюсь выехать с автобусом Москва – Касимов… – Лозовскому почудился шорох, с которым Виталий листает видавший виды карманный справочник «Вокзалы Москвы».
«Почему не вертолетом? Ведь победа. Успех. Я говорил вам – низины с богатой фауной, но слабо заселенные людьми. На Волге не сложилось, а в Мещере удалось. За неполных три года! Да, случайно. Но я верно выбрал место и хорошо подготовил почву. Вплоть до лекций в деревенских школах».
– …если достану билет.
– Виталий Федорович… – почти простонал Борис. – Кто мне говорит о билетах?
– Борис Янович, я просто чиновник. Распорядитель. Вроде завхоза.
– А в Туме будете ловить попутку?
– Как получится. Кроме меня, нужен еще кто-нибудь?
– Бокс, перчатки и врач из спецполиклиники.
– Все так серьезно?..
– По крайности, заметно. Но какие меры принимать – решать вам.
* * *
Из всех сотрудников Эрмитажа у него был самый долгий больничный лист. Настолько долгий, что Маше с Гришей разрешили жить при госпитале в Подмосковье сколько потребуется. Все-таки особый случай – первый человек, побывавший в космосе, хоть и на чужом корабле. Забота, внимание и круглосуточный уход.
Что пережила Маша за полгода, пером не опишешь. Даже тем пером, которым она дала подписку о неразглашении. Потому что любимый – рослый мужчина весом под девяносто кило, – медленно таял у нее на глазах.
Для Гришки, тогда несмышленыша, Виталий Иванов создал впрок легенду о том, как его папа скитался в таджикских горах две недели – без еды, воды и оружия. «И дошел до Камчатки, – с усмешкой прибавил Борис позже, – где его – холодного, голодного, небритого, – подобрали офицеры. И не засчитали всесоюзный рекорд пешего туризма».
Так или иначе, старания военврачей тоже увенчались, и на отметке 47,5 кг пациент очнулся. По белорусской поговорке – «Как с креста снятый».
Помимо радости родных и массы новостей, Бориса ждало заключение об инвалидности. Закон есть закон. Вот эта бумага его больше всего возмутила. Какая инвалидность? Руки-ноги целы, разум ясен, впереди работы непочатый край – и при этом жить на иждивении у общества?
«Место работы, оклад – все сохранится. Получите премию. После санатория вернетесь в Эрмитаж, в свой отдел Средней Азии…»
«Послушайте… Я единственный, кто контактировал с пришельцами. Пусть даже это неживые автоматы. У меня уникальный опыт, новые знания… наконец, я ученый! Какая премия? зачем она?.. Я прошу, нет – я требую, чтобы меня включили в комиссию по делу о пришельцах. Пусть младшим научным сотрудником, пусть практикантом, но я должен посвятить себя этой теме. После всего снова заняться черепками и монетами эпохи Сасанидов – лучше б тогда не просыпаться!»
Может быть, они хотели убедиться, что он не отступит. И он настаивал. Откуда силы взялись у дистрофика? Сперва лежа, затем сидя, до изнеможения строчил докладные записки, излагал концепции присутствия пришельцев, гипотезы об их стратегии и тактике. Где-то все это читали, копировали, пересылали с фельдъегерями в конвертах с грифом «Строго секретно». После высадки пришельцев мир изменился, жить по-старому стало невозможно, пора было менять свою собственную стратегию.
«Создается новая служба – МАЭ, многоцелевая археологическая экспедиция. Хотите участвовать, Борис Янович? Разведки, раскопки, наблюдения – весь перечень полевых работ. В плане учтены и ваши записки…»
Поиск вели несколькими отрядами – Верхневолжская низменность, Псковская, Марийская, Мещерская, еще Барабинская степь в Сибири. Важных находок было множество, но – исторических, не инопланетных.
Семи лет МАЭ не исполнилось, как труды дали плоды.
Вернее, один плод, но он стоил всех усилий и затрат.
И на этой бесценной находке девчонка из Чарусского таскала авоськи с бакалейными товарами!
Не доезжая Первомайского, поезд высадил последних грибников; сошел и Лозовский. Сумки – каждая по полпуда, да и рюкзачок не легонький, но сегодня Борис ноши не замечал, а ноги сами отмахивали шаги по тропке, ведущей к мосту через Кадь.
Собственно, он и тропы под ногами почти не замечал. О таком приподнятом, летящем настроении поэты говорят – «Он шел, окрыленный». Золотой солнечный свет, зеленый блеск листвы, бодрящий ветерок с терпким духом нагретой смолы – все вдохновляло, побуждало идти быстрее, едва ли не лететь.
На душе кипело – да! да! Наша взяла! Все планы сложились, как следует, и дали результат! Значит, не зря пробивал идеи о прежних посещениях Земли пришельцами. Они были! Их не могло не быть!
Идти было всего ничего, но в груди так теснилось, так пело – а разделить радость не с кем! – что Борис стал напевать вслух:
Миновав бурую от торфяных соков тихую Кадь, он увидел вдали строения коммуны, представил, как будет раздавать гостинцы, и завел другую песню, больше подходящую отцу семейства с полными сумками:
На щите объявлений при въезде ему попался яркий плакат ручной работы: «Премьера – комедия «Операция Ы и другие приключения Шурика», спортплощадка, в 19.00». Уже здесь! Едва в столице отгремела…
Вдоль порядка Обороны тянулись двухквартирные дома с цветущими палисадниками. Над шиферными крышами ненамного возвышалась только школа – она же клуб и зал собраний, – а над ней мачта антенны. Дать каждой коммуне любительскую радиосвязь – план партии и ДОСААФ, просто не всех сразу удается обеспечить. На отшибе, за околицей, глухо жужжал цех топливных гранул, а от гаража слышалось прерывистое тарахтение – похоже, не уймется ребятня, пока не смастерит свой мотоцикл на дровяном ходу. Самоделкины!
– С возвращением! С приездом, Янович! – окликали его то и дело, а девушка-практикантка, бывшая по графику стряпухой, даже напомнила Борису старое прозвание: – Добрый день, пан шеф!
Как ни хотелось ему сразу пойти домой, первым делом зашел в школьную кладовку:
– Принимайте шоколад. Где взял? Купил. Лучший, пилотский – горький, колотый. Сегодня же всей малышне на ужин по куску. А старшим – когда заслужат и на мотоцикле хоть до Курши доберутся.
– Все им сразу – и кино, и шоколад, – ворчала кладовщица. – Видели – нынче передвижка приезжает?.. Борис Янович, ну куда столько бульонных кубиков? У нас же запас.
– С археологами делиться. Я их знаю – с головой уйдут в раскоп и все забудут; спасибо, если хлеб с луком возьмут. А так – есть костерок и котелок, будет и супчик.
Облегчив сумки, к дому Борис едва не бежал. Кто-то уже сообщил Маше о его приезде, и она вышла навстречу из калитки, с улыбкой любуясь им:
– Ну, здравствуй, здравствуй, лягух-путешественник… Что нового в Москве, кого видел? Все мои посылки передал? Обед еще теплый, идем к столу. Я тебя ждала…
Только в прихожей, оставшись наедине, они поцеловались – крепко, как смолоду.
– Гришка где, в гараже? – спросил он, моя руки.
– Какое там! Увязался с практикантами в их яму… Надеешься, он в переломный возраст переломится и станет технарем? Ой, зря. От книжницы и землероя инженеры не родятся. И я стараюсь его к технике склонить, да все впустую – лирик, не физик растет. Куда вот он, скажи, пристроится в нашу эпоху железяк?..
– Пару часов назад и я так думал, – молвил Борис, вдыхая сытный запах щей. – Та же Бауманка, например… Но поверь мне, скоро археологи востребуются в разы больше…
– Уже не первый год я это слышу. Но штат МАЭ все тот же, и, кажется, ваши работы свернут. Или отдадут профильным коммунам, на самодеятельность. А после – пионерам-следопытам.
– …или возникнет новая дисциплина – техноархеология. На стыке наук. Вот физики с лириками и помирятся. Объединятся в рамках отдельно взятой лаборатории. Да, не без склок поначалу – слишком подходы разные. Но жизнь их вынудит работать заодно.
– Мне бы твой энтузиазм. – Маша вздохнула, подперев голову рукой. – Его бог семерым нес, одному достался…
– Поделюсь, не обеднею. Могу быть даже пифией или сивиллой. Хочешь прорицание?
– Давай. Когда ты из доцента преобразишься в профессора?
– Годика через два, если дела пойдут. Я – там, наверху, – озвучил мысль о научном поселке «Мир труда». Или научно-практическом центре, называй как хочешь. Тот же Академгородок – меньшего формата, но с сильным кадровым составом. Иначе стоило ли создавать коммуну в Обороне? По-моему, это зацепило начальство.
– Если ты про Виталия, то он ловит любые идеи. Осталось найти деньги для проекта.
– Будут. Потому что…
– Было какое-то знамение? – Маша постаралась скрыть надежду за легкой иронией. – Кстати, Витя все же купил машину?
– И с гордостью мне демонстрировал.
– «Москвич»?
– «Запорожец», жучок.
– Скромничает. Хотя – тем Витя и хорош, что он без фанаберии и всякого комчванства. Но, может, вернемся к нашим баранам? К знамениям.
– Ах да. К завтраку у нас будут гости. Двое. Первый – Виталий Иванов, ему усиленная порция…
– Он? сюда? приедет? Зачем?
– Чтобы увидеть второго гостя. Верней, гостью. Это молоденькая девушка из Чарусского. Твоя тезка, по фамилии Солдатова. Поэтому Гришку по возвращении с раскопа отловить, загнать в баню, а утром причесать и нарядить как на смотрины. А то вроде коммунар и сын доцента, а выглядит как тракторист с пахоты.
– Все чудесатее и чудесатее… Не рано ты ему смотрины затеваешь?
– Мне важна добрая и доверительная обстановка. Потому что та девочка… – тут Борис склонился к жене и зашептал ей на ухо. Вроде вдвоем в доме, не от кого таиться, однако поневоле перейдешь на шепот, когда речь о делах, перевернувших жизнь семьи Лозовских и всего мира.
Лозовским даже больше всех выпало, и тяжко. Со дня, когда Бориса высадили с корабля пришельцев, у них с Машей детей не получалось. Истощение, кому и воспаление легких организм преодолел, но осталось «еще что-то», не определенное врачами. Оставалось ждать, пока оно выйдет из тела.
Об этом Маша помнила всегда, и потому чуть побледнела от сказанного ей тайком.
– Точно?.. ты не ошибся?
– Я эти вещи накрепко запомнил. Даже во сне ни с чем не спутаю.
– Как же ты ее оставил с этой дужкой?! Я сейчас в тебе разочаруюсь. Она ходит с ней – сколько уже? – и постоянно облучается! Надо было под любым предлогом отобрать, зарыть в песке, а потом вызывать Иванова!..
– Маша, нет там никакого излучения. Доказано. Метр-полтора от тела – и тип-2 засыпает, отключается. Его влияние – только на настроение, общительность и…
Борис убеждал – и сам себе не верил. Неспроста же особисты обращались с «типами» как с изотопами. Какие опыты они с предметами пришельцев ставили, какие результаты получали – тот же Виталий умалчивал, недоговаривал, отделывался шуточками.
И еще – ему ярко помнилось прикосновение взглядом, случившееся в вагоне узкоколейки.
Взгляд исходил от девочки, вооруженной – да! – активным типом-2.
А он, заряженный «еще чем-то», воспринял и почувствовал его.
«Значит, когда я это раньше ощущал – я встречался с носившими тип-2? Или тип-3? Получается, дужка из Мещеры – не первая находка после Таджикистана?.. И «пауки» не случайно потеряли и не выкинули вещи, ставшие ненужными, а подбросили? И поступали так всякий раз, высаживаясь на Земле?»
– …вообще я не хочу, чтобы это вносили в наш дом. Представь, она войдет, сядет с нами за стол, и мы окажемся накрыты полем дужки!
– Виталий привезет контейнер для нее.
– А врача для девочки?
– Если найдет. Сейчас все в отпусках, лето же.
– Чарусский выселять придется. – Маша вконец расстроилась.
– Вряд ли. Предметы лежат глубоко. Разве что огородить тот старый торфяник и все новые раскопы.
– В общем, надо заранее все разыграть по нотам. Чтобы дужка как можно меньше была открытой. Чем быстрей она окажется в контейнере, тем лучше. И я – именно я, – поговорю с Виталием, чтобы он обеспечил девочке обследование и помощь, столько же, сколько получил ты.
После некоторого смятения она успокоилась, точно наметив, что и как будет делать завтра.
К вечеру ее душевное равновесие совсем окрепло, и они вместе – под руку, словно встарь по Невскому, – отправились на спортплощадку, где уже развернулась кинопередвижка и натянули экран.
* * *
Молодец Гришка, не ударил в грязь лицом перед Машенькой. Другой бы нарочно вел себя небрежно и развязно, изображая бывалого. Но он предстал Маше Солдатовой именно как Григорий Борисович Лозовский – в отца долговяз, в мать синеглаз, опрятен, причесан и вежлив. Мать втайне удивлялась – впору под стол заглянуть, куда прежний Гришка спрятался?
Приоделась и Машенька. За завтраком их с Гришей посадили рядом, так что они смотрелись, будто смычка города с селом. И очень стеснялись друг друга. Даже собственный куршанский выговор казался Маше неуместным. Она пыталась говорить как остальные, но от этого смущалась еще больше.
А связывал всех воедино и дирижировал застольем Витя Иванов – невысокий, круглый, лысоватый, головой напоминавший сказочного Колобка. Такой же улыбчивый и толстоносый, в уютных очочках с роговой оправой. Слушая, как он балагурит и сыплет прибаутками, даже Борис забывал, что этот колобок зимой сорок первого месяц стоял под Тулой, в первой линии обороны, с 156-м полком НКВД отбивая танки Гудериана.
Пожалуй, сегодня Виталий был более словоохотлив, чем обычно. Сказывалась близость дужки.
«Должно быть, ее специально в руки мне давали, – подумал Борис. – Чтобы разговорился. Но ведь и сами без защиты были…»
– Оч-чень важная находка, Машенька! – нахваливал Виталий. – Ваше участие будет обязательно отмечено, я позабочусь об этом. А как успехи в школе?
– Так… четверки… – мямлила она.
«Даже дужка не властна над волей», – мысленно поддержал ее Лозовский.
– Борис Янович, что там ваша программа по отбору перспективных школьников?
«Какая программа?» – оторопел Борис, но в ответ степенно кивнул:
– Действует по плану.
– Я бы рекомендовал внести в список Марию Солдатову. Пока она на каникулах, может съездить в Рязань, пройти собеседование. Поговорите с ее родителями?
– Хоть сегодня.
– К чему спешить? Лучше завтра. А сейчас она может ознакомиться с коммуной. Гриша, вы готовы быть экскурсоводом?
Гриша вскочил, покраснел, одернул рубашку и дал петуха:
– Да!
Так удалили от дужки сразу двоих. Едва за ними закрылась дверь, Виталий тотчас извлек металлический короб. Тогда и Машу отпустило напряжение, и Борис вздохнул спокойно.
* * *
Настоящая беседа у мужчин сложилась ближе к ночи. Машеньку уже проводили, в коммуне стихло.
Выслушав новые соображения Бориса, Виталий покивал:
– Все исследуем. Кстати, вчера внес ваш запрос насчет научного поселка. Принято – особенно в свете последних событий. Думаю, за год выстроим такой «Мир труда» – вы Оборону не узнаете…
Закурив, он пустил дымок ввысь, к звездам:
– Не думал я, что выдумки о космосе штудировать придется. Но вот читаю. В том числе переводы западной фантастики. Есть ребята, следят за новинками… Надо держать руку на пульсе, а ухо востро – что издают, к чему исподволь готовят, куда ведут, а главное, кто это продвигает, наши или… Да, я бы рад был повстречаться с каллистянами, о ком Мартынов пишет. Хочется надеяться, что там, вовне – на Сириусе или еще где, – есть коммунисты, гуманисты, братья и так далее. Но даже ваша встреча с «пауками» настораживает, а уж американский опыт и подавно. Ясно одно – пока у нас есть время подготовиться. Чем мы и занимаемся все эти годы. Буквально день и ночь.
– Воевать с ними? – подавленно спросил Борис.
– Куда уж нам. Уровень слишком разный. Истребки по их «черным вертолетам» мало что не в упор били – только вмятины остались. Не атомной же бомбой их встречать! Это последний довод… Значит, в лучшем случае к нам отношение как к детям, что пуляют по танку камнями. Поэтому готовиться к войне – не главное. Тут нужна… кибернетика!
– Полагаться на ЭВМ – рискованно. По-моему, они пока несовершенны. И уязвимы.
– Я про другое – про искусство направлять, науку кормчих. Даже – «науку побеждать», как говорил Суворов. Сколько нас в СССР? По последней переписи – двести восемь миллионов. Задача состоит в том, чтобы любая группа – десяток, сотня человек, – могла действовать осознанно, самостоятельно, в интересах всех. Без понуканий и приказов свыше. Часть – как целое. Конечно, я описываю идеальный случай, но есть смысл к этому стремиться. Потому что двести восемь миллионов, вооруженные общим сознанием, способны на любой технологический рывок. Это непобедимое общество. И в верхах таки осознали, что наша цель – коммунизм. Вернее – наш единственный выход и шанс. Иного выбора нет. Или мы станем коммунарами и совершим прорыв за два-три поколения, или нас будут пасти «черные вертолеты», летающие тарелочки, кто угодно. Поймут ли это на Западе – как знать. Но мы – уже поняли и принимаем меры.
– Коммуны, – повернулся к нему Лозовский. – Коммунарское движение. Так?
– Вы же ученый, Борис Янович – рано или поздно должны были догадаться. Рассредоточение – способ минимизировать потери при атаке из космоса… А теперь, – Виталий усмехнулся, – вообразите, что вы пришли с этими догадками в журнал, в газету. Представляете, как вас там встретят? Все так просто, что поверить невозможно.
– И что же… в итоге? Общество на автопилоте?
– Все согласно Ленину. Государство отомрет или, скорее, растворится, как соль в супе. Жаль только, жить в эту пору прекрасную… – вздохнул Иванов на неоконченной цитате. – А хотелось бы увидеть сеть коммун по всей стране.
– Да, действительно, не верится.
– Это единственный вариант. Все остальные – проигрышные.
– И партия – тоже отомрет?
– А как же! Непременно отомрет, когда ей срок придет. Да вы не волнуйтесь за партию. Сами посудите – ну зачем она, если и без того все кругом коммунары.
– Все-таки должны какие-то организации остаться. Оборонная, ваша…
– Наша, Борис Янович. С этого момента – наша… если вы согласитесь. И вовсе не та, о которой вы подумали. То, что вам знакомо – фасад, оболочка, скорлупа, а внутри нечто новое. Нам сильно не хватает опытных ученых.
– Если не соглашусь…
– Продолжите занятия археологией. И работу в коммуне, конечно.
– Учтите, я против военных мер.
– Должен же кто-нибудь готовить мирный вариант!.. У нас три отдела. Оптимисты, кто надеется на лучшее. Пессимисты – эти рассчитывают на худшее…
– А третий?
– Реалисты. Они изучают автомат Калашникова.
– Мрачно как ночь, – буркнул Лозовский.
– За ночью следует рассвет, а перед рассветом тьма всегда сгущается.
Александр Матюхин
Реальность поверженных
– Банев, несомненно, был прав, – бормотал доктор Р. Квадрига, склонившись над жестяным тазом, от которого пахло хлоркой. – Вечером пью. Утром пью. В обед страдаю. Печенью. В перерывах, значит, бесцельно прожигаю жизнь. Отвратительно. Срам.
В горле забулькало. Квадрига сдержал позывы острой утренней тошноты и в который раз дал себе обещание не пить. Совсем. Ни капли рому, виски, водки и что там еще подают в ресторане. Отвратительнейшее пойло. То есть, конечно, прекрасное в некоторых ситуациях, но только в некоторых. Например, когда следует забыться. Или, например, когда надоело смотреть на все эти рожи вокруг. Как будто в этом городе есть только один ресторан и, несомненно, только один столик, за который каждый вечер садятся одни и те же люди – граждане достойные, умные и интересные – но до чего же надоевшие! До зубовного скрежета.
Доктора Р. Квадригу все же стошнило. Но не потому, что он вспомнил про Банева, Голема и того… с блестящими пуговицами на мундире. Просто доктора тошнило каждое утро от выпитого. Это было неизбежно и умиротворяюще. Как если бы рассвет появлялся в спазмах и блевотине, но потом все равно пригревал солнечными лучами.
Хотя какой здесь, к черту, рассвет?
Ему подали полотенце. Умыли свежей водой. Одели в халат. Улыбающийся человек из прислуги принес завтрак, и доктор отведал сначала яичницу из восьми перепелиных яиц, потом творога с медом, несколько кусочков сыра и запил водой. В животе отвратно бурлило, потом стало нежно и приятно. Появилась кратковременная легкость, вместе с которой пришла легкость мыслей, и захотелось с кем-нибудь поговорить.
– Вы меня знаете? – Он поймал за локоть пробегающего человека из прислуги. Лицо человека было худое и лощеное, со следами небрежного бритья. – Позвольте представиться. Рэм Квадрига, живописец, доктор гонорис кауза.
– Знаю, – сказал небрежно бритый. – Я вас каждое утро принимаю в столовой.
– То есть вы знаете, что на завтрак я разговариваю. С вами. Или с кем-то еще. Уж точно не с мокрецами. На предмет творчества. Портретной техники, например. Вы знаете, кого я рисовал? Знаете?
– Президента, – ответил небрежно бритый. – Вы рисовали Президента. Президент на рыбалке. Президент в окружении близких. Потом этот ваш шедевр живописи – Президент целует ребенка. Мы в школе проходили.
– Значит, проходили. Хорошо. И что скажешь? – Квадрига всегда непринужденно переходил на «ты».
– Шедевр, одним словом.
– Потому что Президент?
– Потому что целует. Ребенка, – вздохнул побритый. – Красиво так целует. С какого ракурса ни посмотри.
Квадрига вздохнул:
– А если бы его целовал не Президент? Скажем, если бы его целовал я? Вышел бы шедевр? Нет. Я это и без тебя знаю. Чепуха вышла бы. Я четвертый месяц рисую автопортрет. Что с поцелуями, что без – чушь. Яйца перепелиного не стоит эта мазня. Краски перевожу.
Картина стояла в подвале виллы, укрытая от людских глаз двойными дверьми и четырьмя замками. Во всем, что касалось творчества, Рэм Квадрига был немного параноик.
– Я почти закончил, – сказал он, нахмурившись. – Чего-то не хватает. Надрыва нет. Знаешь, что там за автопортрет? Лицо эпохи. Вот это вот рыхлое, небритое, с похмелья лицо. Дай, думаю, тряхну стариной, как много лет назад, творчеством, понимаешь, займусь. Ну вот и тряхнул. В голове одно, на деле другое. Хочешь, покажу?
Рэм Квадрига шумно втянул носом воздух и покосился на окно. За окном не то чтобы рассвело, но черное небо окрасилось в серое. Кое-где сквозь плотное одеяло туч пробивались редкие лучи солнца. Была видна каменная терраса с фонтаном, и еще были видны забор и ворота, и прислуга и автомобиль, медленно выползающий из гаража. В особняке кипела жизнь. Вокруг Квадриги кипела жизнь. А он сидел за столом, дожевывая паштет, со стаканом воды в руке, и пытался сделать выбор: отправиться прямиком в гостиницу за ромом или макнуть, что называется, кисть в краску.
Обе мысли приводили его в состояние какого-то вялого, животного бешенства. Он ничего не мог с этим поделать. Замкнутый круг. И то и то – нехорошо. То есть совсем плохо. Картину он никогда не допишет, потому что бездарь, исчерпал талант, пропил и сдулся. И ром весь никогда не выпьет, потому что снова будет блевать, проклинать всех вокруг, забываться и путать слова. Как-нибудь его найдут на обочине, в грязи, с вылупленными в небо глазами, которые будут наполнены дождевой водой. Участь каждого, кто лобызал Президенту руки.
– Пойдем, – сказал он побритому. – Захвати паштет. Где мои тапочки? К черту халат. Зонт? Кто-нибудь видел зонт? Творчество, мой друг, это тебе не посуду мыть. Тут талант нужен. Все, кто говорят, что без творчества можно нарисовать картину – наглые вруны. Можно освоить технику, академический рисунок, тени, перспективу и даже что-нибудь нарисовать этакое, для девочек из гостиницы, чтобы они краснели и прятали глазки. Но! Запомни – но! – никогда без таланта не нарисовать что-то настоящее. Ценное. Это как честно заработать на хлеб или этот же хлеб украсть. Вроде бы один и тот же вкус, но ценители сразу определят, какой лучше. Цитата. Запомни на будущее.
Рэм Квадрига, подрагивая всем телом, с раскрасневшимися щеками, в тапочках и одних только широких белых трусах, пересек виллу, вышел с заднего входа под дождь и широкими шагами направился к дверям в подвал. Двери были укрепленные, пуленепробиваемые, с тройной защитой и секретными замками. В подвале можно было укрыться от атомного взрыва. Еще там пахло влагой и почему-то человеческим потом.
Все это время выбритый, из прислуги, беззвучно вышагивал рядом. На лице его блуждало выражение непрерывной скуки. Он то и дело поглядывал на наручные часы.
Рэм Квадрига отпер первую дверь, дернул за ручку, остановился перед второй, дублирующей, и обнаружил, что энтузиазм пропал.
– Знаешь что, – сказал Квадрига, жуя губами. – Наверное, не покажу. Это срам. Надрыва нет. И еще она не дописана.
– Кто – она?
– Автопортрет. Лицо. Картина. Я назову ее «Обнаженная правда настоящего». Поэтично, да? Чертовски. Вы же не обидитесь, если не покажу?
Он снова перешел на «вы», из чувства неловкости. Доктор Р. Квадрига терпеть не мог кому-либо отказывать.
– Не обижусь, – отозвался выбритый, а потом зевнул. – Можно мне идти?
Квадрига замахал руками:
– Не задерживаю! Что вы, что вы. Работайте.
Внезапно он ощутил необъяснимую тревогу. Дождь сыпал с серого неба мелкими холодными каплями и обжигал обнаженное тело. Тапочки хлюпали. Картина стояла в подвале, недописанная, и спускаться к ней не было желания. Может, он зря рассказал этому выбритому о своей работе? Может, следует, как принято говорить в хорошей компании, замести следы? Даже в этом городе найдутся шпионы и доносчики, которые с радостью напишут куда надо про то, что доктор Р. Квадрига переменил-де взгляды, перестал рисовать Президента и занялся подозрительной деятельностью на своей вилле. Картины рисует непонятные. Что-то там лопочет про правду. А сам – бездельник и балагур. Полез неделю назад бить морду швейцару в гостинице. Нахамил водителю. Уснул в неоплаченном номере, пьяный, полураздетый, с одним снятым ботинком. Ну разве он благонадежный? Давно спился и полез в оппозицию. Гнать его надо в три шеи из славного нашего государства. Нет больше обласканного Президентом Рэма Квадриги.
Впрочем, с похмелья чего только в голову не полезет?
Он нащупал взглядом автомобиль, стоящий у ворот. Направился к нему, растирая ладонями влагу по лицу, потом опомнился, вернулся в дом, оделся, привел себя в порядок и вышел уже под зонтом.
– В гостиницу? – спросил водитель.
– Завтракать, – ответил доктор.
На завтрак подавали блины. Рэм Квадрига не любил блины, поэтому пил ром.
В целом все было, как всегда. В ресторане гремели посудой, сновали официанты, хихикали женщины за соседними столиками, а Банев и Голем разговаривали о чем-то возвышенном тихими голосами, не требующими суеты.
Квадрига пока еще не пьянел. Приходилось скучать. Он услышал, как скрипнул стул, скосил взгляд и увидел Павора, фамилию которого никак не мог запомнить.
Санитарный инспектор был свеж, жизнерадостен, но пахло от него все равно почему-то водорослями.
– Доброе утро! – сказал Павор, вытирая руки и лицо салфетками. – Что тут у нас? Блины?
– Есть еще оладьи, говорят. С джемом, – сказал Голем.
– И ром, – сказал Квадрига.
Павор смерил его тяжелым взглядом и произнес, не повернув головы:
– Паршивая погодка. Через два квартала дорогу размыло. Фирменный конец света. Кто бы мне сказал несколько лет назад, что буду жить по уши в воде, я бы посмеялся. А теперь что? Смиренно терплю и не жалуюсь… О чем ведем разговор, господа?
– О цели в жизни, – ответил Банев, у которого, кажется, голова всегда была полна самых разных мыслей. Писатель, одним словом.
Квадрига Баневу симпатизировал. Чувствовал в нем родственную творческую душу – тоже искалеченную временем и тоже затерянную в этом дождливом и промозглом городе. Как-то Квадрига предлагал Баневу пожить у него на вилле. Во-первых, потому, что чертовски боялся одиночества, которое наступало после того, как разъезжались работники, а во-вторых, хотелось просто по-человечески поговорить с кем-нибудь интеллигентным. Не с Павором же вести беседы… Он сделал глоток и спросил:
– Какова цель?
– О, это просто, – вмешался Павор. Он сел, закинул ногу на ногу и принялся покачиваться на стуле, сложив руки на груди. – Господин Банев пишет книги. Это и есть его цель. Написать еще одну или две. А может быть, даже три. За три платят больше, потому что гонорары идут за упаковку, а не за содержимое. Верно я говорю?
– Закажите-ка оладьи, – сказал Банев.
– И тщательно пережевывайте, – посоветовал Голем без тени улыбки на большом лице.
Павор обвел всех взглядом и хохотнул:
– Мне как-то говорили про чувство юмора. Плохое оно у меня. Никто не понимает. Потому и пошел санитарным врачом.
– Думаете, врачи не шутят? – спросил Голем, который, кажется, был главврачом бывшего лепрозория, где сейчас жили мокрецы.
Мокрецов Квадрига недолюбливал и побаивался. Они казались ему пришельцами, которых неведомо каким образом забросило в этот промозглый городок, а выбраться они не могли. Отстроили себе высоченный забор с вышками, договорились о чем-то с правительством и бродили теперь по улицам, сверкая глазами. Умные, черти. И влиятельные. Жгучая смесь. Таких лучше сторониться.
– Куда же врачам шутить? – спросил тем временем Павор. – Вы меня, Голем, должны прекрасно понимать. В одной лодке, так сказать, плывем. Кругом дождь. Мокрецы эти… Снуют туда-сюда, прохода не дают. Дорогу размыло. Ботинок прохудился и хлюпает. Прихожу домой и, знаете, что делаю? Сушу вещи! Раздеваюсь, простите, до трусов и вывешиваю все это барахло промокшее на веревку. Это ритуал. Первая необходимость! Как в туалет, простите еще раз, сходить. Одно и то же, каждый вечер. Чувство юмора, может быть, было когда-то, но сейчас – нет. Выветрилось.
– Мокрецы, – сказал Квадрига. – Слышал я анекдот как-то. Про мокреца и курицу. Смешной. Но забыл. Дайте вспомню…
Он выпил еще, пытаясь настроиться на разговор. Так всегда в последнее время. Кипят в голове мысли, а высказать – не получается. Будто где-то внутри головы, между мозгом и речевым аппаратом, установили прибор, который блокирует связную речь. Хорошая, кстати, задумка. Цензурный замок на уровне речи. Можно настраивать на разные словечки, жаргонизмы, запрещенные цитаты, например. В государственные учреждения легко бы пошел. Опять же, для страны полезно.
– Возвращаясь к беседе, – обратился Банев к Голему. – А ведь Павор в чем-то прав.
– Павор всегда прав, – сказал Павор, раскачиваясь на стуле.
Голем умиротворенно кивнул.
– У каждого человека есть цель вселенского масштаба, – сказал он. – В рамках его внутренней вселенной, конечно. Что-то, что заполняет его. Так называемый смысл жизни, если хотите. Цель формируется где-то лет в девять-десять… хотя сейчас акселераты, кто их разберет?.. и затем человек идет к ней всю жизнь. Может быть, даже неосознанно. Все эти метафоры про выбранный путь, про линии судьбы и компас жизни – это все из-за цели. Она одна и навсегда. На подсознательном уровне.
– Я пишу книги, – сказал Банев. – Откровенно говоря, неважные книги. Но это моя цель. И тут я с вами согласен. Вдруг я напишу замечательный роман, скажем, про службу в армии. Замечательный со всех сторон, не докопаться. Все меня будут хвалить – критики, читатели, Президент, даже Павор и Квадрига. И что? Я ведь живой еще, а значит, моя цель все равно не закончена. Я стану писать дальше. Не успокоюсь. Даже если ничего лучше уже не напишу. До смерти, наверное. Это и есть цель?
– Инстинкт, – подсказал Квадрига. – Паук. Он не может без паутины. Ему надо.
– Доктор дело говорит, хоть и пьян уже в доску, – заметил Голем. – Не путайте инстинкты с целью.
– Хорошо, а ваша какая цель?
– Я должен лечить, – ответил Голем. – Мы это обсуждали, помните? Физически не могу видеть, как люди испытывают боль.
– Особенно мокрецы, – ехидно встрял Павор, а потом заказал, наконец, оладьи у проходящего официанта.
– У мокрецов генетическое. Это другое. Хотя вы, без сомнения, правы. Они тоже испытывают боль. Самую разнообразную. Кто-то ломает руку. У кого-то вывихи. Кому-то вышибают зубы в темноте. Все мы люди.
– У кого-то цель лечить, у кого-то – защищать порядочных граждан от всяких там, – хмуро отозвался Павор. – Не понимаю вас. Что вы в них нашли? Почему генетическое? Кем доказано? Я вот знаю свою цель. Мне надо, чтобы в городе было без болезней, чисто и хорошо. Всем разом.
– И если в городе вдруг действительно станет хорошо, как вы говорите, всем разом, вы успокоитесь?
Павор нахмурился и спросил:
– Это философский вопрос? Я такие не люблю. Мне милей говорить все прямо. Скажите, Голем, что бывает, если цели двух людей пересекаются и конфликтуют? Я вам сам и отвечу. Побеждает сильнейший. Вот и вся философия.
– А проигравший? – спросил Банев, орудуя вилкой.
– Проигравший возвращается к своей цели, но сильно умерив аппетиты. Это как в футболе. Низший дивизион для слабаков. Видели, как Болгария проиграла в групповом этапе? То-то же.
– То есть рано или поздно проигравший вернется и выиграет?
– Или так и будет всю жизнь до смерти барахтаться в грязи, тщась надеждой, что впереди его ждут победы. Так тоже бывает в футболе. Видите, Юл, все просто, без философии.
Павору принесли оладьи и джем. Он накинулся на них, будто не ел по крайней мере несколько дней. Квадрига лениво наблюдал со своего места, как горячие, с пылу с жару, мягкие и пышные оладьи исчезают одна за другой в пасти санитарного инспектора. Павора бы Квадрига к себе не пригласил. Не место ему на вилле. Разбирается ли это существо вообще в искусстве? Знает ли что-нибудь об экспрессионизме в живописи? Читал ли Банева? Бывал ли когда-нибудь за пределами этого городка?
Квадрига одолел очередной бокал рома и налил себе еще.
Банев сказал:
– А как вы считаете, мы здесь с вами проигравшие или победители?
– Смотря чего, – ответил Павор. – Я здесь родился и живу. Это мой дом по всем параметрам. Должность есть, любимым делом занимаюсь. Победитель? Да. А вы – приезжие. Принесла каждого из вас нелегкая. Значит, бежите от чего-то. Не сидится вам на месте. Даже Квадриге. Обласканные, замечательные, мудрые, популярные. Все равно бежите. Все.
Он обвел сидящих за столом вилкой. Квадриге стало не по себе. Он буркнул что-то, сделал глоток рому и обнаружил, что бокал пуст. Мысли путались. Вот он размышлял о победителях и проигравших, а потом вдруг услышал свой собственный голос, доносящийся будто издалека. Тот, другой, Квадрига жаловался кому-то, что цели в жизни нет, закончилась вся, иссякла. Где-то капала вода и пахло хлоркой. Потом где-то мелькало размытое лицо Банева, которого Квадрига держал за локоть. Потом подошли незнакомые люди, и доктор счел нужным представиться. Потом он много думал о картине, которая томилась в подвале. А потом встал из-за стола и, пошатываясь, вышел в промозглый дождливый день, под козырек гостиницы и долго хлопал себя по левому карману брюк, пока не вспомнил, что давно не курит, а золотой портсигар, подарок Президента, пылится где-то в коробках на чердаке.
Возвращаться Квадрига не стал, а пошел по улице на запад, к площади, которую местные когда-то именовали Солнечной за то, что в полдень в самом ее центре на несколько коротких секунд образовывалось солнечное пятно размером с монетку в пять крон. Сейчас впору было площадь переименовывать: на том самом месте, где когда-то появлялось пятно, теперь скопилась неистребимая лужа грязной воды, а солнца в городе – настоящего, полновесного, спелого, как яблоко в августе, – не видели давно.
Квадрига размышлял о вещах банальных и даже бытовых. К примеру, почему он до сих пор не обзавелся зонтом. В этом городе вообще многие ходили без зонтов, словно в знак протеста, словно доказывали серому хмурому небу, что имеют право вот так вот прогуливаться под дождем. Впрочем, Квадрига никому ничего не доказывал. Он мок и чувствовал, как холодные капли влаги капают за воротник.
Еще он думал о том, как ром или виски (а еще хороший коньяк) влияют на человеческое общение. Вот сидят за столом четыре знакомых человека, завтракают оладьями с джемом, и каждый из них мучительно соображает, как бы завязать разговор. Ладно, Банев всегда знает, что сказать. Но, допустим. Вот им приносят алкоголь. Каждый делает глоток, и разговор завязывается сам собой. Но ведь это не обычный разговор, не так ли? Это разговор людей навеселе. Если разобраться, Квадрига ни разу не общался с Баневым или Големом трезвым. Квадрига вообще мало разговаривал, пока не выпивал. Проклятый цензурный приборчик в мозгу… То есть, получается, все разговоры за завтраком, обедом и ужином – это пьяный и полупьяный поток сознания. Алкоголь изменяет психику, видение мира. Мы выпиваем, а потом беседуем беседы, которые к реальности имеют мало отношения. Мы там за столиком живем в другой реальности, окруженной алкогольными парами, запахами коньяка и горечью спирта с привкусом оладий. Все наши размышления, о цели в жизни, о Президенте и строе, о великой победе, проститутках, мокрецах, новейшем обмундировании и недостроенном стадионе, – это все проходит сквозь призму выпитого, фильтруется и видоизменяется. Это другое. Когда мы трезвеем, на нас обрушивается реальность. И она, поверьте, сильно отличается от той, которую мы видим за столиком в ресторане. Даже новости в газетах другие. Реальные. А потому – страшные. К примеру, недавно избили трех мокрецов вот прямо на площади, при всем честном народе. Даже в газете написали. Только виновных не нашли. Или эти постоянные слухи о новой войне. Кругом враги, кольцо сжимается, а друзей-то и нет. Куда девались? Никто не знает. Но если мы выпьем вечером хорошего коньяка, то разом найдутся друзья. Потому что мы их выдумаем. Ну или представим кого-то в хорошем свете, мол, он, конечно, не совсем друг, но сосед, а значит, можно потерпеть и сделать вид, что мы друзья. Это удобная правда. И она рождается спьяну. На трезвую голову в этом городе давно никто ни о чем не говорит. В реальности вообще все молчат.
Квадрига поморщился и втянул голову в плечи. Дождь шел ленивый, капли размазывались по лицу.
Может, это и есть цель его жизни – пить и жить в другой реальности? Как давно он пьет? Квадрига не мог вспомнить. Кажется, лет двадцать. Или тридцать. Он даже картину не пишет трезвым, чтобы не задумываться о последствиях. А вдруг придут и изымут? А на картине – портрет современного мира. Что-то может быть страшнее? Нет, господа.
Показалась площадь Солнечная, укрытая туманом, с множеством магазинов, бакалей, в петле трамвайных путей и автобусных остановок. Все здесь всегда двигалось, грохотало, чадило, суетилось. Квадрига покупал на площади газеты. Здесь они появлялись раньше всего, в небольшом киоске около трамвайной остановки.
Читать новости на трезвую голову тоже не представлялось возможным.
Квадрига заплатил две кроны за газету и журнал с яркой обложкой (что-то из жизни животных), тут же пробежал глазами по заголовкам и с накатывающим пьяным дурманом подумал, что было бы неплохо вернуться на виллу, набрать теплую ванну и полежать в ней до обеда, почитывая статейки об очередных успехах в промышленности и анекдоты на последних страницах.
К нему вдруг подошли с двух сторон. Квадрига понял, что именно к нему – уперлись плотно плечами, сверкнули удостоверениями, чей-то голос вежливо произнес:
– Доктор, пройдемте.
У Рэма Квадриги подкосились ноги. Журнал выпал и шлепнулся в лужу на тротуаре. Стоящий справа – высокий молодой человек, лет двадцати пяти, в темном плаще до ботинок, с аккуратной короткой стрижкой и несоизмеримо широкими плечами – нагнулся, поднял журнал, потом мягко подхватил Квадригу под локоть и повторил:
– Пройдемте же, ну.
Квадрига затравленно огляделся, мимолетом думая о том, что, может, началась война, может, кто-то что-то взрывает, самолеты летят или танки воют. Но жизнь вокруг текла в привычном дождливом ритме, а на него, Квадригу, никто не обращал внимания.
Он сделал первый шаг. Потом стало легче. Двое в плащах пошли вровень.
– Куда идти? – спросил он, стараясь скрыть дрожь в голосе.
– Прямо. Потом налево. Увидите машину.
«Попался, – подумал Квадрига. – Знают все».
Он так нервно мял в руках газету, что порвал ее. Клочья разлетелись по мокрому асфальту. Их уже никто не поднимал. Машина была тоже черная и суровая. Обычные люди в таких не ездят. Квадриге указали на заднее сиденье. Один из сопровождающих сел за руль, второй протиснулся в салон возле доктора и замер, сгорбившись, положив руки с огромными ладонями на колени.
– Куда едем? – спросил Квадрига. – Вы знаете меня? Позвольте представиться…
– К вам домой, доктор Р. Квадрига, – сказал тот, что был за рулем.
Заворчал мотор. Автомобиль тронулся с места и через двадцать минут вихляния по дорогам города вырвался на трассу и помчался в сторону виллы.
Квадрига уныло смотрел в залитое дождем окно. Где-то вдалеке через поле виднелся забор с колючей проволокой и вышки. За забором в бывшем лепрозории жили мокрецы. Тоже аллюзия алкогольного мира. В трезвую голову обязательно бы пришла мысль – а почему, собственно, за забором, да еще с вышками? Что они такого натворили? Или кто их охраняет и от чего? Но после выпитого рома думать об этом не хотелось.
Квадрига не заметил, как его затрясло. Сначала задрожали пальцы рук, потом тремор дошел до шеи и головы.
– Что я такого сделал? – спросил он жалостливо.
– Пока ничего, – ответили ему.
– Тогда по какому праву?.. Я всего лишь покупал газету.
– Болтаете, – коротко ответили ему. – Всякое.
Сидящий слева вдруг спросил:
– Помните, о чем сегодня утром говорили Павору?
– О роме или оладьях?
– Общественный туалет, в ресторане. Держали его за руку и болтали без умолку. Эти ваши «позвольте представиться…», «холодно», «подвал» и тэ дэ и тэ пэ. Припоминаете?
– Так это был Павор… Ничего криминального. Я звал его в гости. Можно? Имеет право свободный человек?..
– Конечно, имеет. Когда не рассказывает о государственных тайнах. – Человек повернулся к Квадриге и склонил голову так низко, что можно было увидеть родинку у него на веке под правым глазом. – Мы могли бы сейчас отвезти вас совсем в другое место. Но мы знаем о ваших заслугах перед государством и о том, что вы хороший человек и гражданин. Ответственный и открытый к диалогу. Опять же, Президент вас ценит. Вы – гений. Так ведь?
Квадрига кивнул. Дрожь не унималась. Он сжимал и разжимал пальцы.
Картина, точно. Без вопросов. Сейчас пойдут в подвал, потребуют вскрыть замки. Зайдут. Уничтожат.
– Послушайте, – сказал он. – Не совсем понимаю. Павор. Государственная тайна. О чем речь?
Человек слева тяжело вздохнул:
– Скользкий вы тип, доктор. Вроде все в вас хорошо, а увиливаете.
Потом он замолчал и отвернулся к окну. Так и ехали в тишине еще несколько минут, пока под колесами не заскрипел гравий. Выехали на подъездную к вилле дорогу, мимо аллеи умирающих под дождем пальм. Автомобиль беспрепятственно проехал через открывшиеся ворота и замер у неработающего фонтана.
Квадрига подергал за ручку. Закрыто. Почувствовал вялость во всем теле, будто превратился в тесто на дрожжах.
– Там заклинивает, – подсказал человек слева. – Толкайте сильнее.
Квадрига толкнул, дверца открылась, и он едва не вывалился под дождь. А потом бросился бежать.
Он чувствовал, как скачет в груди слабое сердце, а легкие, переполненные воздухом, болезненно сдавливают дыхание. Под ногами хлюпало и шлепало. Сзади кричали. Квадрига сделал круг по площади, обогнул фонтан и, словно птица, отвлекающая хищников от гнезда, рванул к центральному входу, к широкой мраморной лестнице.
На секунду Квадриге даже показалось, что за ним никто не гонится. Но потом на него набросились и повалили на землю. Доктор плюхнулся носом в лужу, заелозил, заерзал, шумно вдыхая ртом влажный воздух.
Его подняли. Люди в плащах вроде даже не запыхались.
– Достойный поступок, – сказал один из них. – А теперь, если изволите, пойдемте внутрь.
Доктора Р. Квадригу никогда не били по-настоящему, но он знал, что боится боли.
Вопрос был в другом – как долго он сможет вытерпеть, прежде чем расскажет все? Впрочем, пока его никто не бил. Даже наоборот. Люди в черных плащах были вежливы и аккуратны. Они вытерли ноги, прошли в гостиную на первом этаже, сели на диван и позволили Квадриге сесть напротив в кресло.
– Мы в доме одни?
– Повар. Еще садовник. Если не ушел. Лентяй. Уходит рано, – ответил Квадрига, постепенно приходя в себя.
Он вытирал лицо бумажными салфетками. Казалось, что от него, как от Павора, пахнет водорослями.
– Тогда давайте сразу к делу, – сказал один из военных (а кем же они еще могли быть?). – Скажите, откуда вы узнали про цензурное устройство?
– Простите?
Военный достал из недр плаща блокнот. Открыл на какой-то странице. Зачитал:
– По порядку. Десять двадцать шесть утра. Общественный туалет. Гостиница. Доктор Р. Квадрига рассказывает санитарному инспектору Павору Сумману о цензурном устройстве. Просит поддержать и проверить.
На лице Квадриги, видимо, читалось полное непонимание, поэтому человек повторил и добавил:
– Где утечка?
– Я не… Можно выпить?
– Только без глупостей. Бегаете вы так себе. Ноги, чего доброго, переломаете.
Квадрига затряс головой, поднялся, отправился на кухню и достал из холодильника потную от холода бутылку рома. Ром был старый, двадцатилетней выдержки. Все никак не доходили руки выпить. Мимолетно подумал, а не предложить ли выпить военным, но одернул сам себя. Перебьются. Тут же откупорил бутылку, налил, булькая и брызгаясь, в бокал и сделал большой глоток.
Нестройный хоровод мыслей стал приходить к какому-то общему знаменателю. Дрожь в руках унялась. Реальность улетучилась. Доктор Р. Квадрига умылся над раковиной, прихватил бутылку и бокал и вернулся в гостиную.
– Итак, – сказал он, садясь в кресло. – Припоминаю. Цензурный аппарат. Штука такая между горлом и мозгом, да? Я ее выдумал, господа. Шутка. Фантазия.
На него смотрели, не мигая, две пары внимательных глаз.
– Шутка, значит?
Квадрига наполнил бокал. Выпил.
– А что, пошутить нельзя? – спросил он, наглея от рома. – Мысль пришла. Я ее – хоп! – выдал Павору. В туалете. Напугал. Ха-ха. Разве не смешно?
– Напугали?
– Видели бы вы его глаза. Трясся. Я ему не сказал, что выдумка.
– Потому что не выдумка, – сообщил тот, который держал блокнот. – Послушайте, доктор, вы уважаемый человек. Мы допускаем, что у вас есть свои, э-э-э, каналы, по которым вы можете знать кое-что больше положенного. Но ведь у нас свои правила. Вы раскрыли государственную тайну стороннему человеку. Это утечка, понимаете? По-хорошему, мы должны были вывезти вас из города…
– Куда?
– Далеко. Вы бы сюда уже не вернулись, понимаете? Только указ нашего уважаемого Президента спас вас от пыток и унижений. Мы с вами разговариваем по-человечески, понимаете? На равных. Будьте с нами честны.
Это вот заискивающее «понимаете» сильно раздражало. Квадрига снова выпил.
– Вы в моем доме, – заметил он. – А я говорю правду. Доктор гонорис кауза никогда никого не обманывал и ничего не утаивает.
– А как же ваш подвал? – ковырнул взглядом тот, который с блокнотом.
Квадрига поперхнулся.
– Клянусь. Была шутка. Все выдумал. Не может же такого быть на самом деле? Чтобы мысли и голос разделяли каким-то там аппаратиком, да? Вы еще скажите, что он успешно внедряется, поставлен на поток. Как будто кто-то может настраивать, что человеку говорить и как, без его ведома. Это же фантастика. К Баневу прямым ходом.
На него снова смотрели, молча и выразительно. Не в силах сопротивляться давлению, Квадрига выпил бокал и наполнил его снова до краев. Опьянение обволакивало, мысли прятались в густой приятный туман, как в перину.
«Их цель – бить и ломать, – подумал Квадрига умиротворенно. – Они не могут без этого. Как пауки. Даже когда не надо, все равно придут и сломают. Просто так, инстинктивно. Этого следовало ожидать. А когда бить станет некого – перебьют сами себя. Такова их природа».
– Знаете, а вы правы, – наконец сказал один из людей. – Это выдумка. Ха-ха. Интересная шутка. Мы вас проверяли, доктор. Сейчас, знаете ли, проверки по всей стране. Скоро выборы, сами понимаете. Шпионов много, каждый так и норовит вставить палки в колеса светлого пути нашего друга Президента.
Они переглянулись и поднялись с дивана, расправляя плащи. Тон их голосов неуловимо изменился.
– Извините за беспокойство, доктор. Проверки, сами понимаете. В стране напряженная ситуация. Приходится отрабатывать любые гипотетические угрозы… И наши поздравления. Вы успешно справились.
Квадрига тоже встал.
– Всегда рад, – ответил он, не вполне улавливая, в какую сторону изогнулись события и с чем он, собственно, справился. – Если что, двери всегда распахнуты. Гости. Люблю. Одиноко здесь.
Один из военных убрал блокнот в нагрудный карман и спросил, как бы невзначай:
– Кстати, картину-то покажете?
В голове Квадриги звонко лопнуло.
– Какую картину? У меня их много.
– Ту самую. Которая в подвале. Как вы ее назвали? «Голая правда настоящего»?
– Обнаженная, – скрипнул зубами Квадрига. – Я назвал ее «Обнаженная правда».
– Так вот и покажите нам правду. За правду глаза не выкалывают.
Квадрига беспомощно посмотрел на военных. Он разом представил, как ему выкалывают глаза. Вспомнил рассказы бывших друзей, которых либо посадили, либо выпроводили из страны. Еще подумал о том, что он слишком слаб для какой-то своей цели. Никогда он больше не напишет картин. Сейчас его сломают. Во всех смыслах. Перемелют в жерновах во имя господина Президента. А и поделом.
– Пойдемте.
Торопливо вышел на улицу, под дождь. Как же свежо было здесь, как прохладно и свободно! Обогнул виллу, остановился у дверей подвала. Люди дышали в затылок, подобно псам.
– Одну минутку. Ключи где-то… Еще один секретный. Погодите. Свет. Вот теперь можно.
Наверное, так люди идут на казнь. Ноги делаются ватными. В голове образовывается легкость (хотя, возможно, дело было в чрезмерной выпивке). Ступеньки под ногами кажутся бесконечными. А еще хочется верить, что все это не всерьез. Понарошку.
– Осторожно, – бросил он через плечо. – Тут следы. Страшно.
Картина стояла в углу, укрытая куском ткани. Четыре неполных месяца работы. Никакого Президента. Автопортрет. Важно то, что на заднем плане. Свободные мысли свободного человека. Только ради этого Квадрига и приехал сюда.
Он бережно, с любовью, снял ткань. Люди подошли ближе, зябко кутаясь в плащи. В подвале было холодно. Квадрига закрыл глаза, наслаждаясь мгновением. По странному стечению судьбы первыми зрителями картины были те, для глаз которых она предназначалась в последнюю очередь. Вернее, совсем не предназначалась. Квадрига даже не знал, кому картину вообще показывать.
– Она не дописана, – пояснил он, не открывая глаз. – За правым плечом вы видите лучи восходящего солнца свободы, безо лжи и обмана. Там еще будут крылья.
– Чьи?
– Ангела. Который карает неверных. А за левым плечом – Справедливость. Она худая и сгорбленная, видите? Кожа и кости. Надо так. Чтобы обозначить контуры. А в небе, где черная полоса, на стыке дня и ночи, около солнца, яркий, как огонь, в сполохах света, летит…
Один из военных негромко сказал:
– Чушь.
Второй сказал:
– Мазня какая-то.
Квадрига открыл глаза. Военные стояли перед картиной, на их лицах читалось выражение брезгливости и непонимания.
– Это вы прятали от людей? На это убили четыре месяца? Мне вас жалко. Вы утратили талант, доктор.
Квадрига вспыхнул.
– Разве вы не видите, что здесь? – закричал он. – Картина! Автопортрет с реалиями! Маслом! Вскрою гнилость системы! Обнажу правду! Как в юности! Помните? Все на баррикады, во имя Президента! Ничего вы не помните! Не застали Квадригу в зените! Только Президент. Но я больше не пишу Президентов! Потому что устал творить ложь! Хочу правду!
– А вот так не надо говорить, – перебили его. Лица стали суровыми, непробиваемыми. – За ваши слова можно и под статью попасть.
– Плевать! – сказал Квадрига, внезапно успокоившись. – Но это не мазня. Искусство.
– Может, вы переоцениваете свое творчество? – спросил один.
– Или просто выдохлись. Исчерпали талант? – участливо подхватил второй. – Так иногда бывает. За эту, с позволения сказать, роспись маслом вас никто никуда не посадит. Рисуйте на здоровье. Хоть ангелов карающих, хоть нос в прыщиках.
– А хотя, знаете… – первый, будто что-то вспомнив, достал блокнот и что-то в него записал. – Давайте-ка мы у вас картину конфискуем. В целях профилактики. Вы потом еще напишете. Такое даже моя дочь может. Не обеднеете. Через два часа машина приедет, транспортирует. Вы не возражаете? Вот и замечательно.
Военные пожали Квадриге руку и вышли из подвала. Квадрига слышал, как они поднимаются по ступенькам, потом звуки растворились и снова стало тихо. На полу остались их влажные от ботинок следы. Пахло одеколоном после бритья.
Квадрига повернулся к картине и долго ее разглядывал. Теперь действительно вдруг оказалось, что она дрянно и бесталанно написана. Будто кто-то сорвал с глаз пелену, вернул к той самой реальности, из которой Квадрига убегал. Не было в картине ничего революционного и свежего, а была всамделишная мазня, недостойная того, чтобы ее вообще вытаскивали из подвала.
Так, может, и все остальное его творчество – мазня? Просто никто об этом не осмеливался сказать? Попробуй раскритикуй господина Президента. Висят сейчас на стенах всех школ, комбинатов, заводов, университетов и даже в некоторых квартирах его, Квадриги, картины, но никому они не нравятся, все их считают дерьмом и безвкусицей. А снять не могут. Потому что боятся. А он, Квадрига, мнит себя великим художником, гением, не видя, как все его презирают и смеются за спиной.
Он с горечью вспомнил о забытом в гостиной бокале с ромом. Потом вспомнил забор с колючей проволокой и вышки вдоль бывшего лепрозория. Наверное, ему тоже надо туда, к мокрецам, спрятаться от людского глаза, чтобы через какое-то время все забыли о таком вот ничтожестве, как доктор Р. Квадрига.
Он вернулся в гостиную, взял из холодильника непочатую бутылку коньяка, содрал пробку и глотнул прямо из горлышка. Напиток был благородный, мягкий, но от неожиданности все равно проступили слезы. Квадрига закашлял.
– Имею цель – напиться! – сказал он и рассмеялся.
Цель жизни прямо перед глазами. Шагай, не сворачивай. Раз, два, правой, как в молодости. Надо было остаться в армии, дослужился бы до генерала, сидел бы спокойно в каком-нибудь штабе, пил коньяк и ни о чем не думал. Ни одной крамольной мыслишки бы не забралось в его голову.
Квадрига вышел на улицу, нежно прижимая бутылку к щеке, пересек площадь, прошел мимо гаража и фонтана, оказался за воротами и побрел по дороге в сторону бывшего лепрозория.
На открытой местности дождь бил нещадно, а ветер будто сорвался с цепи и хлестал по щекам ледяными порывами.
«Я приду к ним и скажу, мол, возьмите меня к себе. Признанного бездаря. Гения от сохи. Сколько их уже было до меня таких? Сотни. Каждому государству – свои таланты. Недаром говорят, что величие нации определяет созданное им искусство. А ведь я сам поливал грязью всех этих бездарей из столицы. Я их презирал. Требовал не марать кисти, отправлял в токари, лишь бы дальше от искусства. Если я сам – никто, то кто же те, кого я считал хуже себя? Так и скажу – заберите, мокрецы, меня. Что хотите сделайте. Утопите. Превратите в русалку. Заставьте читать ваши книги, которые постоянно завозятся грузовиками. Может, тогда превращусь в человека. Обозначу цели. А? Может, тогда?»
Он шел по дороге нетвердой походкой и пил. Справа начался лес. Ветер утих. Квадрига промок насквозь. В карманах он обнаружил клочки утренней газеты и принялся развлекаться тем, что катал их в шарики и оставлял позади себя, чтобы потом найти дорогу домой.
«Я жалок, – думал он. – Меня даже не посадят. Так и останусь тут гнить под дождем, как старый башмак. Кому я вообще нужен?»
Через час или около того он подошел к воротам бывшего лепрозория и остановился в нескольких шагах. С вышки на него смотрел солдат с автоматом. В окошке на КПП мелькнуло лицо, распахнулась дверь, показался офицер в плаще и в натянутой по глаза фуражке.
– По какому вопросу? – сухо спросил он.
Квадрига переминался с ноги на ногу. Коньяк давно закончился. Несколько минут назад он размышлял о ресторане и благородном Баневе, с которым всегда можно было поговорить о творчестве.
– По какому вопросу? – повторил офицер.
– Действительно, – сказал Квадрига. – По какому?.. Пройти хотел. Можно? Пожить. Или что-то вроде того. Моя цель – проигравшая.
– Я вас знаю? Лицо знакомое.
– Позвольте представиться. Доктор Р. Квадрига, гонорис кауза. Пожить, говорю. Можно? Мне надо. Хотя бы полгода. Или месяц. Назад – страшно. Закрываю глаза – а там они снова, из темноты, с блокнотами. А у вас хорошо. Если не выходить. Слухи одни. И дождь не идет.
Дождь действительно прекратился, едва Квадрига миновал лес. Тучи как будто огибали бывший лепрозорий по периметру. Здесь, над головой, даже можно было разглядеть сквозь серую пелену солнце. Квадрига сощурился, похлопал себя по карманам. Офицер разглядывал его с какой-то помесью жалости и интереса.
– Вот что, доктор Эр Квадрига. – сказал он. – Ступайте-ка домой. Выспитесь хорошенько, а потом, ну я не знаю, займитесь делом. У вас ботинки промокли. Как бы не заболеть.
Квадрига тяжело, с присвистом, вздохнул. Ему вдруг стало тяжело. Так тяжело, что проще было упасть прямо здесь и никогда больше не вставать.
– Значит, нельзя? Мне бы картину спасти. Заберут. Или, что еще хуже, опишут. Сгниет на складе. Там откровение. Про мир. Автопортрет. Дрянная картина, но идея хорошая. Тоскливо будет без нее. Никак.
Он таки опустился на землю, ощупывая ладонями сухой и теплый асфальт. Офицер скрылся за дверьми КПП, потом вернулся с флягой, умыл Квадриге лицо и дал выпить. От офицера приятно пахло, а еще он был сухой совершенно, от козырька до кончиков начищенных ботинок.
– Хорошие вы люди, – сказал Квадрига в порыве искреннего восхищения. – Хоть и сволочи. Не спасете ведь. Оно вам не надо. Бродите себе по городу, играете свою игру, а на мелких людей вам наплевать. Уж я-то знаю. Мне тоже наплевать было. Да и сейчас…
Офицер отошел на шаг, качая головой. За его спиной открылись двери, на дорогу вышло несколько мокрецов и направилось в сторону города, не проявляя к доктору интереса.
– Сволочи вы! – крикнул им вслед Квадрига. – Нет у вас целей! А у меня была! Бить вас надо! Как одного! Потому что живете тут, за стеной… живут они тут… видите ли… с охраной… надо бы тоже охраной обзавестись… хотя от кого?.. устал я. Надо пообедать. Куриные ножки, говорят. С подливкой. И ром. Чистейший ром, отвратительное пойло. С конфетами. Где-то там я шарики катал. По ним вернусь. Есть у меня цель. Понимаете? Она одна, но большая. Я вот про нее вспомню и обязательно всем скажу.
Распахнулись створки ворот, и изнутри выехал автомобиль с черными окнами. Он остановился возле сидящего Квадриги. Распахнулась дверца со стороны водителя, выглянул кто-то смутно знакомый, широколицый и большой.
– Квадрига. Вы-то каким образом очутились здесь? – спросил он.
– Мы знакомы? – прищурился доктор.
– Еще как. Несколько часов назад завтракали вместе. Ну-ка, забирайтесь в машину, а то заработаете геморрой, и я отправлю вас на принудительное лечение.
Квадрига не сопротивлялся. В салоне приятно пахло. Автомобиль мягко тронулся с места, и Квадриге сразу стало хорошо. Он понял, насколько промок и устал.
– Как вы здесь оказались? – повторил водитель.
Квадрига пожал плечами. Он уже и сам смутно помнил о военных.
– Сломали. Тяжело. Спустился в подвал, а там… Я же не представился!..
– И не надо, Квадрига. Я вас прекрасно знаю. Как и вы меня.
– В реальном мире?
– А в каком же еще?
Квадрига снова пожал плечами. С абсолютной ясностью, будто это была единственная настоящая мысль в его жизни, он подумал о том, что больше никогда не хочет выбираться из той реальности, которую создал при помощи алкоголя.
– У вас спиртное? – спросил доктор, шаря глазами по салону.
– Только виски, – ответил водитель.
– Пойдет.
Квадрига выпил. Ему стало легче. Заметно легче.
– Я забыл клочки газет, – сказал он. – Не вернусь.
Человек за рулем больше вопросов не задавал. Спустя какое-то время доктор мирно задремал на заднем сиденье. Его подвезли к вилле, растормошили и довели через площадь мимо фонтана к холлу. Квадрига пытался вложить в руку большого человека чаевые и не понимал, почему тот отказывается. Потом он прошел на второй этаж и рухнул на кровать, не раздеваясь, лицом в подушку.
Квадриге снилась картина. Кто-то летел на горизонте. Справедливость грызла собственную руку. А военные с родинками на веках выкручивали у Квадриги в горле реле цензурного аппарата на полную мощность.
Потом Квадрига проснулся и пошел в подвал. Замки, включая секретные, были открыты. Картины в подвале не было. Стоял пустой треног, укрытый куском ткани. Тогда Квадрига вернулся в гостиную и вызвал по телефону водителя. Надо было ехать на обед.
В подвал он больше никогда не спускался.
Наталья Головлёва
Одного из пятерых
Макс слушал, насупившись, не перебивая, поигрывая карандашиком над бумажным листом со списком фигурантов. Когда я закончил, он помолчал еще с полминуты, затем вздохнул и сказал с досадой:
– Тоша, не знай я тебя как облупленного, решил бы, что ты спятил или издеваешься надо мной. Сколько, говоришь, было младшему из них полста лет назад? За сорок? А сейчас ему, значит, за девяносто и он, по-твоему, живет и здравствует?
– Именно так, – сказал я. – Живет и здравствует, гнида. И остальные тоже.
Макс саркастически фыркнул.
– Давай подытожим, – предложил он. – Ты хочешь, чтобы я нашел пять человек, о которых ничего неизвестно, кроме имен и скудных описаний внешности, составленных полвека назад.
– Одного, – сказал я твердо. – Найди мне одного из пятерых. Любого. Остальные должны быть где-то рядом с ним. Имена и адреса они за это время наверняка сменили, и не раз. Но выглядеть будут точно так же.
Макс долго изучающе смотрел мне в глаза. Он отслужил в аналитическом отделе ГРУ двадцать лет и считался лучшим из лучших. Макс был моей последней надеждой, единственной.
– Тоша, – сказал он наконец, – будь на твоем месте любой другой, я бы без лишних слов выставил его вон. Но тебе я отказать не могу, даже если все это дурной розыгрыш. Поэтому…
– Это не розыгрыш, – прервал я. – Для меня это вопрос жизни и смерти.
– Что ж… – Макс секунду-другую помедлил, – раз так, приступим.
Он пододвинул к себе лист со списком, который я для него составил, и принялся зачитывать вслух:
«Мартынюк Иван Давыдович. Огромен и плечист. Могучая шея, пегая шевелюра, черные, близко посаженные глаза. Председатель месткома. Кличка Магистр».
«Курдюков Константин Ильич. Третьестепенный поэт. Патологический трус. Кличка Басаврюк».
«Павел Павлович. Фамилия неизвестна. Рослый, смуглый, лысый, с большим благородным носом и рокочущим голосом. Метрдотель ресторана «Кавказский». Кличка Князь».
«Наталья Петровна. Фамилия неизвестна. Красавица с огромными сумрачными глазами ведьмы-чаровницы, с безукоризненно нежной кожей лица и ласковыми губами. Заведующая курсами иностранных языков. Нимфоманка. Кличка Маркиза».
«Неизвестный. Усач со светлыми выпуклыми глазами. Голос – пронзительный фальцет. Кличка Ротмистр».
– Весьма поэтично, – сказал Макс, досадливо покрутив головой. – Это все?
– Все. Впрочем, Курдюков соседствовал с моим дедом – дверь в дверь. Но когда дед погиб, немедленно съехал.
– Негусто, – хмыкнул Макс. – Сроки?
– Вчера, – сказал я.
– Весьма остроумно.
– Макс, – я подался к нему. – Поверь, времени нет. Совсем нет. Полтора дня. Самое большее – два. Извини.
Я не сказал ему главного. В то, что эти пятеро существовали на самом деле, я раньше ни на грош не верил. Я и сейчас в это не верил. Но заставил себя поверить в шанс. В ничтожный шанс, что пятерка бессмертных – не плод литературного вымысла. Другого шанса у меня не было.
* * *
В хосписе пахло смертью. Я шагал по мрачному узкому коридору и думал, что за двадцать лет службы снайпером спецназа ГРУ к этому запаху притерпелся. Но теперь он рвал, корежил меня, потому что исходил не от абстрактной мишени в перекрестии оптического прицела, а от… Я не додумал – дежурный онколог уже шел мне навстречу, на ходу протягивая руку.
– Антон Алексеевич Снегирев?
Я кивнул.
– Он самый. У меня всего один вопрос, доктор. Сколько ей осталось?
Онколог протер ладонью глаза.
– Я не господь бог, – сказал он. – На ваш вопрос мне не ответить.
– Мне нужно три дня.
– Что-что? – недоуменно переспросил он. – В каком смысле «нужно»?
– В каком угодно. Мне нужно, чтобы Алена прожила еще три дня. Лучшие специалисты, лучшие лекарства, лучший уход. Деньги – любые.
– Но позвольте…
Я шагнул к нему.
– Доктор, – сказал я, глядя на него в упор. – Сделайте так, чтобы через три дня ваша пациентка была еще жива. Очень вас об этом прошу.
* * *
– Поэт, понимаешь, Тоха, третьесортный поэт, – частил в трубке голос Макса. – Графоман не может не рифмовать. Я поднял подшивку местных газет за полста лет назад, нашел стихи Курдюкова. И сравнил с теми, что печатаются сейчас. Это он – одна рука, бездарные, дурно рифмованные тексты, пафосные, с претензией на историчность. Записывай адрес.
– Точно? – переспросил я, изо всех сил пытаясь осознать, что Макс на самом деле нашел Басаврюка, а не разыгрывает меня.
– Точнее быть не может. Газетные фотографии идентичны. Полвека спустя, как ты и говорил.
Я взял Басаврюка утром, на рассвете, едва он выбрался из пригородного дома наружу с поджарым далматинцем на поводке. Далматинец был элитный, злющий, преданный хозяину и натасканный на его защиту. Пес почуял – вырвав поводок, бросился на меня, едва я распахнул водительскую дверцу джипа.
Я всадил в оскаленную пасть далматинца пулю. Вымахнул из машины, ребром ладони в висок срубил хозяина, забросил на заднее сиденье, вскочил за руль и дал по газам.
Я пронесся через городские предместья, вырулил на трассу и на первом же проселке свернул в лес. С полчаса трясся по ухабистой, размолоченной лесовозами грунтовке, затем загнал джип в чащу. Выключил зажигание, выволок пассажира наружу и поднес пропитанный нашатырем тампон.
Басаврюк дернулся, закашлялся, разлепил ошарашенные дурным страхом глаза. Я влепил ему пощечину, ухватил за ворот и вздернул от земли так, что наши лица оказались напротив друг друга.
– Что в-вам н-надо? – запинаясь, прохрипел он.
– Сейчас узнаешь, – пообещал я. – Где остальные?
– К-какие «остальные»?
– Ты не знаешь какие?
– Н-не знаю.
– Что ж…
Я с силой толкнул его от себя так, что он приложился спиной о сосновый ствол и, задыхаясь, с перекошенным от ужаса лицом сполз на землю.
– Остальные четверо, – уточнил я хладнокровно. – Князь, Магистр, Ротмистр и Маркиза.
Он ахнул и задышал тяжело и прерывисто, словно неумелый боксер, дотянувший кое-как до конца первого раунда.
– К-кто вы? – выдохнул он наконец.
Я выдернул из подмышечной кобуры «глок», шагнул к нему и упер ствол под кадык.
– У меня мало времени, Басаврюк, – сказал я. – Очень мало. Я – соискатель.
Басаврюк клацнул зубами, икнул, лоб его пробило испариной.
– Н-на мое место? – выдавил он.
– Еще не решил.
– Убери ствол, – сказал он неожиданно спокойным голосом. – Давай поговорим.
Я прибрал оружие в кобуру и присел на корточки. Внезапной его рассудительности я не удивился – скорее, ожидал ее. Ситуация из пиковой стала для Басаврюка привычной – за шесть веков он оказывался в ней не однажды.
– Поговорим, – согласился я. – Слушаю тебя.
– Нет, это я тебя слушаю. Кто ты, откуда и что знаешь?
Я кивнул. Соискателю предстояло ответить на вопросы. Я был к ним готов. Без малого пятьдесят лет назад мой дед, писатель Феликс Александрович Снегирев, составил завещание. Несколько дней спустя при переходе улицы он был сбит машиной и погиб на месте, виновного в наезде найти так и не удалось. Часть дедовского завещания, посвященную лично мне, я за долгие годы заучил наизусть.
«Внук мой Антон! Когда придет нужда, смертельная нужда, но не раньше, ты найдешь одного из пятерых. В Крапивкином Яру есть карстовая пещера, мало кому здесь известная. В самой глубине ее, в гроте, совсем уж никому не известном, свисает со свода одинокий сталактит весьма необычного красного цвета. С него в каменное углубление капает Эликсир Жизни. Пять ложечек в три года. Этот Эликсир не спасает ни от яда, ни от пули, ни от меча. Но он спасает от старости. Говоря современным языком, это некий гормональный регулятор необычайной мощности. Одной ложечки в три года достаточно, чтобы воспрепятствовать любым процессам старения в человеческом организме. Любым!».
В детстве я считал завещание сказкой. В юности – прологом ненаписанного романа. Повзрослев, я даже пытался роман дописать, но потом бросил. Служба в спецназе ГРУ не располагала к упражнениям литературным. Не способствовала им и должность начальника отдела безопасности в нефтедобывающем концерне. И лишь теперь, когда та нужда, смертельная, о которой говорил дед, настала, то из сказки и фантазии завещание превратилось вдруг в пресловутую соломинку для утопающих. А сейчас, когда этот Басаврюк, прищурившись, оценивающе глядел мне в глаза, соломинка превратилась в плот. На котором можно было выплыть.
– Меня зовут Антон Снегирев, – представился я. – Фамилия досталась от матери. Пятьдесят лет назад ты убил моего деда.
Он дернулся, будто вновь поймал пощечину.
– Я его не убивал!
– Возможно. Возможно, и не убивал, я не знаю, кто из вас сидел за рулем. Но ты наверняка соучаствовал в убийстве. Оставим это – я здесь не для того, чтобы предъявлять счет, я здесь совсем для другого. Так вот, я знаю об Источнике, знаю о вас пятерых и знаю о трех ключах, два из которых у Магистра и один у Князя. Кроме меня, этой информацией не владеет никто. Однако в случае моей скоропостижной кончины она станет достоянием общественности, даже не сомневайся в этом, Басаврюк. И бессмертие для вас всех тем же днем закончится.
С минуту он молчал, уставившись в землю, думал. Затем сказал:
– Соискательство законное, признаю. Хочешь заключить союз, Снегирев?
Я усмехнулся.
– Почему бы и нет. Против кого?
Он заозирался, словно мы были не одни в глухом лесу и нас могли подслушать.
– Уберем потаскуху, – жарко зашептал он. – Шлюха давно зажилась. Я выскажусь за тебя и уговорю Магистра. Если так, то и Ротмистр будет на нашей стороне. Останется только Князь, он меня ненавидит за то, что увел у него повара – давно, три века тому. А может… – Басаврюк осекся.
– Что «может»? – подбодрил я.
– Может, – зрачки у него расширились, лицо напряглось, и струйка слюны пробежала от рта к подбородку, – уберем Князя? Ключ мы найдем, ключ должен быть при нем, не может он хранить ключ вдалеке от себя. Князь самый опасный, от него жди беды. Если его убрать, Магистру ничего не останется, как…
– А если не найдем ключ? – прервал я.
– Можем не найти, – согласился Басаврюк. – Князь старый лис, он может держать ключ так, что и не найдем. Давай тогда Ротмистра. Он дурак и жлоб, его можно уговорить на пистолетах. Он даже сам выберет пистолеты, вот увидишь. Ты пристрелишь его, и…
– А если не пристрелю? – вновь прервал я. – Если он меня? Я все же склоняюсь к тому, чтобы выбрать тебя.
– Не надо! – взмолился он и зачастил, глотая слова: – Не надо меня. Мы с тобой лучше в друзьях. Я буду другом. Очень хорошим. Очень верным. И потом – твой дед. Он тоже хотел меня. Видишь, что у него вышло? Видишь?
– Вижу, – подтвердил я. – Что ж, убедил. Пусть будет Ротмистр.
Я мог бы пристрелить Басаврюка здесь и сейчас, а потом принести Князю голову. Или Магистру. Только искать Князя с Магистром не было времени. Басаврюк, впрочем, об этом не знал, мне приходилось разыгрывать с ним карты вслепую.
– Договорились, – с энтузиазмом выкрикнул он. – Ротмистр – узколобый чинуша, фискал, он давно зажился. Значит, так: вечером собираемся у меня…
* * *
Я смотрел на них, на этих пятерых, и жалости во мне не было. Если бы не ключи, открывающие вмурованную в гранит и ведущую к Источнику дверь, я с чистой совестью расшлепал бы их всех.
– Так что же, Антон Алексеевич, выбираете вы смерть или же бессмертие? – скрестив на груди руки, осведомился Магистр.
Полсотни лет назад он звался Иваном Давыдовичем Мартынюком – как зовут его сейчас, было мне неведомо и безразлично.
– Бессмертие, разумеется.
– Похвально, весьма похвально, – одобрил Магистр-Мартынюк. – Очень здравомысляще, очень. И кого же вы, так сказать?
– Еще не решил, – любезно улыбнулся ему я. – Возможно, что и вас.
– Меня? – удивился Магистр. – А почему, позвольте узнать, меня?
– Да так. Мне кажется, вас я мог бы убрать без особого труда. Впрочем, подумываю также о Князе. Он, конечно, отравитель искусный, но всякие эти пилюли мы не допустим.
– Как это не допустите? – возмутился Князь. – Вы, молодой человек, да-да, в сравнении с любым из нас вы именно молодой человек, забываетесь. Если вы решите меня, то и выбор будет за мной. Не советую вам, однако, меня. Далеко не лучшее решение со стороны человека, явственно рассудительного.
– Хорошо, – кивнул я. – Ваши доводы весьма разумны. Вполне возможно, я выберу кого-нибудь другого. По традиции каждый из нас должен поговорить со мной тет-а-тет, не так ли?
– Точно так, – пронзительным фальцетом подтвердил Ротмистр. – Провести с вами индивидуальную беседу в целях личного свойства.
– Что ж – давайте начнем с вас.
* * *
Ротмистр выбрал пистолеты – так, как и предсказывал мерзавец Басаврюк. Остальные четверо сдали его легко – каждый в отдельности и все вместе. Видимо, сговорились, пока он убеждал меня выбрать одного из них. Жребий свой Ротмистр принял, мрачно кивнув – что ж, кем-кем, а трусом он не был.
– Сходитесь! – выкрикнул Князь.
Я, держа «глок» в расслабленной правой руке, шагнул к черте. Ротмистр не знал, что у него не было ни единого шанса – снайперы ГРУ, даже бывшие, не промахиваются.
Я всадил ему пулю в переносицу – навскидку, не целясь, едва он начал поднимать руку. Ротмистр рухнул навзничь и умер еще прежде, чем коснулся земли.
– Поздравляю вас, – церемонно поклонился Князь, когда эхо от выстрела растворилось в березовых кронах.
– Действительно прекрасный выстрел, милый Антон, – жеманно улыбнулась Маркиза. – Мы с вами могли бы отметить это событие. Знаете, я после дуэлей обычно бываю очень возбудима.
– Непременно, – согласился я. – Но как-нибудь в другой раз. Мне нужны несколько капель, – обернулся я к Магистру. – Две или три – прямо сейчас.
– У вас непорядок со здоровьем? – заботливо поинтересовался тот. – К чему иначе такая срочность?
– Считайте, что непорядок. Где я могу получить мои капли?
– Извольте. – Магистр извлек из-за пазухи портсигар. – Пузырек внутри. Однако следующий прием не раньше чем через год. А пока что Маркиза права – необходимо отметить, так сказать, обновленный состав.
– Завтра, – отрезал я, принимая у него портсигар. – Все завтра.
* * *
Алена встала на ноги уже на следующий день. Она была на четверть века меня младше, и я любил ее, как никакую другую женщину за всю мою непростую и отнюдь не монашескую жизнь.
– Больше похоже на чудо, – говорил через неделю онколог, провожая нас с Аленой к выходу из хосписа. – Метастазы исчезли без следа, никогда ни о чем подобном не слыхал. Какое-то, я бы сказал, фантастическое исцеление.
– Очень точно подмечено, – согласился я. – Воистину фантастическое.
Неделю спустя я рассказал Алене, как обстоят дела. С полчаса она, бледнея лицом и не перебивая, слушала меня. Затем спросила тихим, бесцветным голосом:
– Мне теперь предстоит глотать эликсир? И стать бессмертной?
– Да, – кивнул я. – Раз в три года в среднем.
– И ради этого ты убил человека? – прежним невыразительным голосом спросила Алена.
– Застрелил на дуэли. Покойный был отвратительным негодяем, чтобы тебе было легче об этом думать.
– Мне легко, – сказала Алена. – Легко думать. Спасибо, Антон. Теперь уходи, я не хочу тебя видеть. Ты понял? Никогда, никогда больше не приближайся ко мне!
* * *
Прошел год. Роман, начатый покойным дедом, закончен – я поставил финальную точку после завершающей фразы эпилога: «Когда придет нужда, смертельная нужда, не ищи никого из пятерых».
У меня нет детей и нет внуков, завещание оставлять некому. Пускай оно будет для всех.
Алекс Громов, Ольга Шатохина
Хозяин обочин
– Я тебе покажу, как к порядочным людям приставать!
Вот так, только взмахнул проверенной, любовно выструганной дубинкой, чай, не поделка ширпотребная, а подлинный хенд-мэйд, – сразу тварь шарахнулась шустро, даже разок вдоль хребта не успел огреть. Убегает, скотина этакая, боится честный бой принять… Мутант поганый. Говорят, их раньше тут, когда Зона еще была, немало водилось, злыдней этих.
Что за Зона? Да вот, видите, городок наш чистенький, люди попусту не шляются, у нас тут честный труд в большом почете. Выпендриваться здесь не принято, имейте в виду.
– Джонсон! Ты давай за стол садись, раз накрыто, да морковку первым делом ешь, в ней витамины полезные. А то как ты ворога распознаешь?
– Эх, ну чтобы там ученым людям открыть в жареной картошечке с тушенкой что-нибудь полезное!..
– У нас тренинг перед опасным делом или что? Не болтать лишнего!
Фредди меня зовут, если интересно. Фредди, в честь прадеда. У нас свои корни уважать принято. Я, когда женюсь, своим детям тоже велю первого внука Фредди назвать.
Что, хороша наша улица? Прямая, асфальт ровный, палисадники с цветочками. И вот стол большой как раз в тени деревьев, потому что негоже человеку забывать обычаи совместных трапез. Да, так-то вот у нас теперь. А раньше, рассказывают, здесь свалка была с какой-то зловещей плесенью и всяким пестрым мусором. По сути – мусор, но приезжие умники обозвали его чудным словом. Как бишь там… а, вот – «артефакты».
Откуда взялись? Да по-разному говорят. То ли инопланетные всякие жулики с недобрыми намерениями нам все это подкинули. Надеялись, что мы из-за ихних артефактов все передеремся, а они под шумок землицу-то нашу и захапают. То ли они просто ненужное выбросили, этак походя опорожнили корзинку с мусором. А в мусоре этом – что уже насквозь гнилое, что поломанное, что выжатое, как использованный тюбик от зубной пасты. А нашим-то что, крик на весь мир подняли. Артефакты, тайны, дорога к звездам. Какая там дорога, если в космосе даже птицы не летают.
– Десятиминутная готовность! Значит, так, все запомнили – от группы не отходить, в мусоре не рыться! Ничего с земли не поднимать!
– Да мы не любопытные…
– Мы там все разнесем, ишь, повадились чужаки наших людей с пути истинного сбивать!
Раньше, говорят, молодняк собирался у этих самых артефактов и свои недобрые ритуалы проводил. Тьфу, да и только! Работать не хотели, им только бы с девчонками гулеванить да музыку всякую пакостную слушать.
Но ведь всякие приспособления для такой музыки покупать надо. Это настоящая музыка в них не нуждается – подул в свирель, она сама звучит. А тут всякие комбики, усилки, тьфу, не выговоришь… Да и девки у этих бездельников такие были, что не семью блюсти хотели, а побрякушками хвалиться да нарядами заморскими. Значит, деньги нужны, а откуда деньги-то? Вот они и ходили к этим, как их, артефактам. Считали, видимо, что всякие демоны инопланетные им, дурням, помогут, силу свою дадут. А где сила, там и деньжата. Ну, это они так думали.
Ох, плохо это для них кончилось! Наивные были…
– Эй, Джонсон, мы зачем тут собрались?
– Чтобы всех, кто артефакты ищет, сдать куда надо, а найденное истребить!
– Или наоборот!
– Да какая разница, все и вся там истребим, против домодельной дубинки да тренированного кулака никакая пакость не выстоит! Вон мутантик-то как усвистал, только его и видали!
– А вдруг он своих собирать побежал? Вдруг их много там затаилось? Это же все неспроста, верно я говорю?
Ведь эта, не к ночи будь помянута, Зона не сама появилась, я же говорил – ее чужаки затеяли. Небось сами хотели нашу земную силу отнять и в свои недобрые механизмы и штучки-дрючки засунуть. Вот и ходил туда глупый народ, и помирали страшной смертью. А уж вспомнить, как у них у всех дети больные рождались! Не, я этого не застал, старшие рассказывали. И ведь не все там, на первый взгляд, опасное было – были и просто камушки красивые, бабам на побрякушки. Батарейки там нашли, которые якобы вечные, да еще и сами размножались. Ну, разве ж можно такое к людям тащить, железяки, которые мало того что непонятно на каком топливе работают, так еще и сами плодятся? Неужто кто поверил, что сюда подарки за просто так прислали?
– Так ведь поверили, и многие. А еще были те штуки, которые здоровье поправляли.
– Да ты что такое говоришь, вражеские домыслы повторяешь?! Как они могли здоровье поправлять, когда они чужие, неизвестно для чего предназначенные!
– Ну, так вспоминают же люди, дед мой двоюродный вроде даже сам успел такой браслетик повидать…
– Да почудилось твоему деду, а ты теперь нам тут враки пересказываешь! Или дед твой на них работал?
– А может, он вообще мутант у нас?..
– Щас дознаемся!
Так-то вот, многие еще слабость обнаруживают. Особенно когда о шаре речь заходит. Был, дескать, где-то тут шар, который самые заветные желания исполнял. Правда, взамен что-нибудь дорогое забирал, обычно лучшего друга, которого надо было в смертельную трясину перед шаром будто невзначай спихнуть.
И вот все же находятся чудаки, которые считают, что это все просто так тут появилось. Бери, не хочу! И эти даровые аку… аккумуляторы, и шар тот, по пути к которому столько народу сгинуло бесследно и бесславно. Видимо, мало те удальцы в детстве сказок читали – в них-то все наперед сказано. И про сокровища чужие, и про плату за них.
– Слушай, Фредди, ну неужто тебе никогда любопытно не было? Я не дознаватель, мне вот просто интересно. Иногда прямо тянет пройти туда, где еще не до конца окультурили Зону, посмотреть – а вдруг и правда есть какие машины чудесные, аж со дверьми и стеклами, чтобы зимой не простужаться?
– Зачем мне тот агрегат чужой? Что делать-то я с ним буду? Это как одежа с чужого плеча. А может, в ней злодей какой душегубствовал прежде…
– Эх, оно, конечно, так. Но жаль, что наши с теми не договорились по-хорошему. Может, они бы цену справедливую назначили за свои поделки, мы бы их по-честному покупали, ну те же, скажем, желания…
– Да откуда у них, у чужаков, честность возьмется? Это ж наше исконное свойство!
– Космос весь-то черным черен, небось от их дел мрачных.
– Да, если звезды гаснут, дык это кому-то нужно!
– Не иначе!
Вот так и начинают люди сбиваться с пути истинного. Сначала аттракцион какой типа «Чертова колеса» – оно и называется так потому, что, как говорят, крутится на этих самых чужих батарейках, которые и мозги наши облучают. Потом желания, а там и торговать по справедливым ценам начнешь с этими паршивцами. Мы же к ним не летаем, напрасно по Космосу не шастаем и к себе незваных гостей не зовем. С ихними заковырками. Не нужны нам ихние подарки! По мне лучше честно отнять, чем чужой подачкой подавиться.
Кто ж его знает, сколько лет прошло с тех пор, как это здесь приключилось. А может, они – эти самые инопланетные военные да ученые-головастики с перебором голов – провели здесь свой секретный эксперимент и смылись, не убрав за собой? Или пикник устроили на обочине своей космической дороги, а потом даже не подумали порядок навести. Им-то что, улетели, а нам разгребать теперь… Пусть обочина, но мы здесь хозяева, мы и только мы!
– Ага, а они даже посуду за собой не помыли, очистки и пустые бутылки раскидали!
– Прямо как ты, Джонсон!
– Да что сразу Джонсон?!
– Так тебя же еще в школе на пикники брать не хотели после того, как ты все салфетки и вилки в самый большой муравейник закопал!
А мы после этого порядок навели? Да если сказать по правде, то ни фига. Вот она, вроде как приличная детская площадка, песочек, куличики, небольшая пологая горка для скатывания малышни вниз. Но натренированный-то глаз найдет то самое… Вот он, такой вроде как безобидный черный крючок, типа декоративное что-то посреди клумбы. А знающие люди говорили, что не просто это такая декорация, а хвост вертолета, который здесь свой конец и нашел, когда эти самые чужие подарочки и чудесики из рваного мешка изобилия да посыпались. Небось от вертолета почти ничего, кроме кусков ржавого железа, да и не осталось. Ну а вдруг под ним притаилось нечто? А здесь небось залили цементом и рядком плитки декоративные положили. Дескать, порядок. Может, часть домов-то – вообще тю-тю! А может – и не было того вертолета, а крюк-то – уже как символ. Приманки ихней прежней.
– А вот мы его сейчас!!
– Точно! Круши! Бей!
– Назад! Назад, что вы силы попусту расходуете на дозволенный городским уставом декоративный элемент?! Это ж специально задумано как память о тяжелых временах прошлого, образованный дизайнер форму крюка рисовал, а потом другой железяку выгибал подобающим образом… Чтобы вы и ваши внуки имели перед глазами ясный образ… уже сломали? Ну что поделаешь. Не бережете вы городское имущество и силушку свою.
– Да у нас силушки-то много, на все хватит!
– Ну вот сейчас вагонетки прикатят, посмотрим, какой ты, Джонсон, будешь храбрый там, где артефакты, может, еще затаились и тебя поджидают…
Далее вон скверик. Может, как раз в нем, где вроде раньше проходила куда-то железка – по рельсам, а не как сейчас, пневматикой, пульнуло – и уже там, и стоял памятник тому самому чудо-шару. Неужто был он? Может, на постаменте? Или в особом своем лежбище? Так, что не всем виден был? А то толпами, толпами. Народу – тьма, и желаний – тьма. А другим чего останется? Кукиш без масла? А если озлобятся? И зачем было желания исполнять? Кому от этого хорошо? И где у этой хитрой машинки счетчик? Не бесплатно же работает. А потом небось проценты за сделанное берет. И чем платить?
Так что мы сегодня в который раз пойдем ту часть Зоны окультуривать. Да, вот и снарядились уже. Дубинками да простыми нашенскими железяками так все там отделаем да разнесем, что эти зарекутся к нам летать еще на тыщу лет.
А то приезжал тут еще один умник недавно, так он побегал, посмотрел и начал говорить, что тут не Зона была, а что-то вроде склада или базы. Ну, как магазин по почте, ты чегой-то заказал, тебе привезли вот на такой склад, ты оттуда забираешь. И вот здесь, мол, инопланетяне эти такой магазин устроили, привозят, кто что заказал. А что жуть всякая сначала получалась, так это потому, что инструкции не переведены были толком, спрос не изучен.
Ну, погнали мы его из города, умника этого. А то и правда окажется, что все уже с этими инопланетными проходимцами договорились и торгуют, а мы, как лохи, их дубьем гоняем. Гоняли и будем гонять! Нечего тут. Мы здесь хозяева! Магазин, вишь ты, у нас открыть решили, срамоту всякую продавать… Вон и вагонетки едут, сейчас двинемся. Ох и погуляем мы там сегодня!
…Так вы это самое, господин хороший, надолго к нам в город? Я тут все-все тропки знаю, они поначалу совсем узкие, а дальше натоптанные. За столько-то лет чего не натоптать… Если вам тропинку какую туда показать надо, так можно договориться. Чай, не инопланетяне, поймем друг друга правильно. А, господин хороший?..
Леся Яровова
Чудо из Того леса
ВИТЕК, двадцать два года
Бабку Арину в деревне не любят.
Каждый второй парень помнит впившуюся пониже спины соль из бабкиной гладкостволки, потирают затылки оттасканные за вихры крепкой бабкиной рукой пацаны, колупают царапины от ивового прута девки малолетние, которых солью бить бабка пожалела. А пусть не лезут! Только что делать, когда у одной Арины в саду яблоки сладкие, как мед, и не червивые вовсе, а в пруду, говорят, рыбки плавают из настоящего золота? Не захочешь, а полезешь! Вот и лазят, а бабка в засаде с берданой ждет, бьет без промаха. Шалит бабка.
Дом у Арины – полная чаша, все есть, что надо и что не надо, соседей постарше завидки берут. Только воров, кому не яблочка надо, она и вовсе с «трехлинейкой» мосинской встречает, по-взрослому. Я все пытал по малолетству, чего лучей смерти по-над забором не навешать, чтобы наверняка. Бабка не отвечала. Не умела мальцу объяснить, что кто в Тот лес ходит, тот человеческую жизнь уж всяко дороже яблок да цацек ценит. Сам про то позже понял.
В общем, бабку в деревне не любят, ждут, когда сдаст старая, надоела всем. Один я люблю и рад, что сил в бабке еще на век хватит, хоть и вместо ноги у нее деревяшка, и шрамы по всему телу. А еще я с семи лет в Тот лес хожу, как родной он мне. От меня и полон всегда бабкин сарай хабаром разным, и деньга живая не переводится. Раз в месяц скупщик приезжает, толстый дядя Валя на «газоне» «шестьдесят шестом». Хабар принимает списком, деньгами не обижает, сколько бабка просит, столько и дает. Компьютер нам привез и антенну здоровую, как блюдо под пироги, телик плоский и мультиварку, а уж снаряги всякой самой крутячей – так и вовсе немерено. Только я в Тот люблю налегке ходить. Воля ваша, когда на теле сапоги по килограмму весом, комбинезон глухой и респиратор, становишься на памятник похож, могильный, сам себе. Кто его знает, помешает ли лисьей трухе та химзащита и удержит ли фильтр зеленуху. Не, это пусть для салаг снарягу бабка держит, напрокат сдает, я уж так, по старинке. Мне так легче.
В общем, ждем мы с бабкой дядю Валю, сидим рядом на завалинке да на солнце щуримся. Бабка семки лузгает, я так просто сижу, не люблю пакость эту, один сор от них. Бабка с утра каши кукурузной запарила, да борщ в казанке томится, в самой глубине печи, у теплой стеночки, вот это по мне лакомство, а лузга эта – тьфу. Бабка же как маслобойня работает, только шелуха с губ летит. Ждем, в общем. Ну так и дождались – подъехал. Вышел из кабины, гребет вразвалку, живот колышется, кепарь на затылок сдвинул – того гляди спадет, ан нет, держится.
– Приклеил? – бабка лопочет.
Видать, тоже кепку заметила, это мы с ней с детства одно и то же замечаем, выдрессировала она меня в Том, дай ей бог здоровья.
– Ну что, голытьба, семки на завалке да морква сушеная к чаю? – шутит дядя Валя.
Я уж собрался было ответить ему по-нашему, чтобы в три загиба и без непоняток, да язык проглотил: из кунга пассажиры вылезли. Да какие пассажиры! Сразу видно, городские, чистые-немятые, все из себя в грозном камуфляже с иголочки, берцах до колена и москитных сетках на панамках. Во ржака! Туристы, что ль?
Бабка сощурилась, смотрит из-под ладони. Это она чтобы не спугнуть сразу, глаза прикрывает, взгляд-то у ней – дай боже, поперву каждый испугается.
Вылезли, значит, отряхиваются. Мужик под сорок, худой, жилистый, хищный, такому и в дурацкой панамке палец в рот класть неохота – откусит и не поморщится. Следом парнишка, вылитый ботан, очочки круглые на цепочку подвешены, чтобы не потерял, значит, на бабочку засмотревшись. Такому в Том лесу жизни пять минут от силы, и то если повезет. Он и в обычном лесу первым делом на муравейник усядется и в осином гнезде палочкой поковыряет. Последней девчонка идет. Бледная, тонкая. Локти торчат, коленки, кажется, вот-вот штаны проткнут, из-под панамки чуб белый торчит, как челка у лошадки. Под чубом глазищи голубые, чистые, как озеро, ни мысли, ни чувства, тишина и пустота. Посмотрела она на меня, как в самое сердце уколола. Что ж делать надо с человеком, чтобы до такой пустоты довести? Чтобы ни любопытства, ни испуга, ни смущения – ничего? А дядя Валя калитку открывает и гостей по одному пропускает, сам сзади идет.
– Вот, Акимовна, постояльцев тебе привез! Встречай.
Мужик руку тянет бабке, пожимать, а она ладонь ото лба убрала, посмотрела прямо. Мужика как приморозило. Бабке веки огнь-травой пожгло в молодости еще, поначалу оно жутко, конечно, потом легче, как притерпишься. Бабка говорит, что человек – та еще скотина, ко всему привыкнет. И то верно, от Того леса даже комары и мошка посбегали, а мы – ничего, живем и навар с хабара имеем.
В общем, не стала бабка мужику руку жать, поднялась во весь немалый рост и пошла к избе. Молча, только деревяшка по дорожке, плитами выложенной, постукивает.
– Добро пожаловать, – говорю и руку тяну вместо бабки, – гостям мы завсегда рады. Проходите, Арина Акимовна вам комнаты покажет. Вам три?
– Кусаются комнаты у вас, нам одной хватит, – отвечает мужик и представляется: – Юрий Иванович.
Хватка у него сухая, нервная, ноготь от табака желтый. Голос хриплый, прокуренный, как выглядит, так и говорит, в общем. Знаю я таких, ничего мужики, не трусливые. Подлые бывают только, да мне с ним не детей крестить.
– А это, – продолжает мужик знакомство, – Валерик, племяш мой.
У ботана рука, как в кипятке вареная: потная, мягкая, вялая. Еле удержался, чтобы ладонь после него о штанину не потереть, неудобно, гость все ж.
Девушку представлять Юрий Иванович не захотел, но я сам шагнул к ней и руку чуть ли не в живот ткнул.
– Вика, – сказала она и ресницы опустила.
Вот не ожидал такого голоса, низкого, мягкого, как перина пуховая. Точнее, таким голосом девка из перины шепчет, если ее туда уложить удается. А руку жать она вообще не стала, сунула мне ладошку теплую, лодочкой сложенную, подержала и убрала. Фифа. Из тех, кто куда поведут, там и сядет. Только глаза смущают – больно уж тихий омут. Боюсь, водится там… много кто.
В общем, ощупал я гостей и отпустил, с дядей Валей остался. Закурили, бабку ждем, без нее не трем – а смысл?
Вышла, наконец, хозяюшка. Поднос тащит, на подносе кувшин квасу и кружки звякают. Кинулся я, подхватил. Молодец бабка, квасцу сейчас в самый раз выпить.
– Что им надо? – спрашиваю.
– А я почем знаю? – огрызается дядя Валя, вытирая с усов квасную пену. – Горит у них. У пацана карта какая-то святая, никому не показывает. До гряды заплатили.
Бабка палец о палец потерла, смотрит вопросительно.
– Все до копья, наличманом. Выходить завтра хотят. Проводника берут, а снаряга, говорят, своя. Только что там за снаряга, смех один. Городские побрякушки. Намучаешься с ними, Витек.
Витек – это она мне. Доживу – Виктором стану, а пока четвертака нет – Витек, не поспоришь.
– Не впервой, дядь Валь, ниче, – тяну. – Да там до гряды – ерунда, полдня ходу, да по тропе.
А сам вспоминаю договор, который мы с бабкой из Интернету скачали и всем экскурсантам подписывать даем, мол, иду в зону повышенной опасности, в смерти или причиненных увечьях никого не виню, предупрежден и согласен. Филькина грамота, конечно, но все же греет. Не так страшно. Правда, у меня все возвращаются. Всегда. То ли Тот лес ко мне добр, то ли еще что, только без руки чтобы турист вернулся – бывало, и ожоги на всю, скажем, спину, и ноги трухой одному проело – тоже случалось, но чтобы до смерти – бог миловал. Или Тот, тут уж – как знать.
– Ладно, – говорю, – понятно. Завтра выходим, двоих веду, один бывалый, второй рохля, ничего, бывало и хуже.
– Нет, – дядя Валя говорит, – не двоих. Троих ты ведешь. Девка тоже пойдет.
– Э-э-э-э, стоп, – говорю. – Так мы не договаривались! Ей-то что в Том делать? Ты ее видел вообще, она же птичка-невеличка малахольная, пустоглазая, кто за ней там следить будет?
Дядя Валя с бабкой переглянулись и ржут, как кони.
– Мало что ты, Витек, в девках понимаешь!
Тоже мне, знаток. Я-то кой-чего в девках понимаю, ученый.
Тут бабка рот открыла. Без языка трудно ей говорить, но старается:
– Позови на сеновал девку-ту. Колечко тебе дам, для ней. Отнесешь – пустит тебя в свою норку пошуршать, салага. Не зевай, завтра поздно будет.
И ржут опять на пару. Плюнул я и ушел, так противно стало. Вставать рано, на заре пойдем. До гряды путь не близкий, только что там им надо, у гряды той? Ничего там особого нет, и дальше пути нет. Ну да мое дело левое, чем бы турист ни тешился – его забота, пока деньги шуршат.
ВИКА, тридцать один год
Не надо меня учить, и баста.
Меня первый сутенер во как выучил, на пять баллов с плюсом. Как вспомню – вздрогну.
Нет, он жестким не был, особенно поначалу. Я с ним познакомилась, когда в университете училась. Отличница была, старалась, как могла, маму с папой порадовать. Только им не до моих «пятерок» было, они пытались спасти свой брак. Как будто можно спасти то, что давно развалилось! Ушла я от их попыток в общежитие, чтобы не видеть и не слышать ссор и плача. Мне там даже понравилось: девчонки в комнате попались серьезные, учились. Лекций мы не прогуливали и на экзамены всегда шли в первой пятерке.
Вовчик как-то к нам «в клетке» подсел, так мы кафе возле общаги называли, где студенты отвисают. Это я потом поняла, что он контингент искал, а тогда просто удивилась: такой красивый. Куртка кожаная белая, нос с горбинкой, на носу родинка аккуратная, кожа смуглая, и пахнет от него одеколоном и чистым телом. Наши пацаны в общаге чем только не пахнут, а этот – как лев среди шакалят, холеный, сытый, хищный.
– Давайте знакомиться, девочки, меня Володя зовут. Хотите кофе?
Голос под стать: низкий, вальяжный. Сразу чувствуется, что этот мужик – что надо мужик. У меня мурашки по позвоночнику побежали и пальцы на ногах подогнулись. Смотрю – девочек тоже зацепило. Как бы не поссориться нам из-за красавца, думаю.
Но Володя сразу обозначил, что подсел ко мне, а девчонок угощает за компанию, исключительно как подруг. У меня даже голова закружилась, так странно и удивительно это было. Я ведь далеко не красавица, у меня внешность средняя, а уж тогда, с мышиными хвостиками и старательно нарисованными фиолетовыми губами, совсем как чучело выглядела. Только он так смотрел, будто я Золушка на балу, и хрустальные туфельки на моих тощих ножках звякают о королевский паркет в такт вальсу Чайковского – раз-два-три, раз-два-три.
Раз – вместо кофе передо мной бокал с горящим Б52, и надо скорее пить, пока не расплавилась соломинка;
два – мы едем по ночному городу, девчонки визжат на заднем сиденье, меж моих грудей крепко натянут ремень безопасности;
три – девчонки дома, третий сон видят, а я раскинулась на мохнатом зеленом покрывале, и меня ласкает самый прекрасный мужчина в мире.
Поначалу мне завидовали: каждый день Володя забирал меня после лекций и отвозил в клуб. Возвращалась я под утро, пьяная от коктейлей и оргазмов, и валилась спать, чтобы подскочить через два часа и клевать носом на химии и биологии, а вечером меня ждал Володя, и все повторялось, как в дне сурка. Надо ли говорить, что учиться я бросила довольно быстро? Кое-как сдала сессию на тройки, за счет былых успехов, и бросила. Потом я съехала из общежития и поселилась в маленькой квартирке, которую снял для нас Володя, где была счастлива ровно месяц, день в день.
Через месяц Володя сказал мне, что за квартиру надо платить и что я прекрасно справлюсь с задачей, если буду мила с одним его приятелем. Я закричала и ударила его по лицу, а он, не меняя спокойного выражения, ударил меня. Я упала на пол, из носа потекла кровь. Володя поднял меня, уложил на кровать, приложил к переносице лед из морозилки и ласково перебирал волосы, уговаривая не быть дурой.
– Это совсем недолго, детка, и я буду с тобой. Заведу тебя так, что ты и не заметишь…
– Нет! – закричала я и снова получила удар в лицо.
Наутро мне стало все равно, лишь бы меня не били больше. Не обзывали сукой и неблагодарной стервой. Не обещали продать на ночь бригаде гастарбайтеров, «чтобы спесь сбить с твари упрямой».
Утром я позволила незнакомому мужику переспать со мной, и мне было все равно. С того утра Володя стал для меня Вовчиком.
Потом много всего было, и та самая ночь с бригадой – тоже. От своих девочек Вовчик требовал полной покорности, верности и выносливости и добивался этого кнутом и пряником. Или тем, что сам считал пряником. Он по-прежнему иногда ласкал меня, но я не чувствовала ничего, только изгибалась, когда надо, и постанывала в нужных местах, чтобы не выдать свою тайну: фригидных Вовчик не держал, и мне не хотелось знать, куда они деваются. В сутки я принимала от двух до шести мужчин. Когда меня брали на всю ночь, Вовчик позволял отоспаться. Мама с папой разошлись и разъехались по разным городам, иногда они звонили мне, и я врала, что у меня все хорошо. Какое-то время я носилась с идеей обратиться за помощью, даже как-то встретилась тайком с подругой из общаги и рассказала ей историю в духе «я тут с одной познакомилась – слушай, вот кошмар!», и раз и навсегда забыла о попытках рассказать кому-то о себе, увидев брезгливое отвращение на лице подруги.
– Не общайся с такой тварью, ты что! – крикнула она.
Я сымитировала неожиданный звонок от начальства, заплатила по счету и сбежала.
Кое в чем мне везло: я по-прежнему жила одна, я была элитным товаром, дорогой девочкой. Пока не прошло три года и я не встретила Грига.
Григ – мой бывший сокурсник, подросший и заматеревший. Вместо растрепы-щенка он стал настоящим волком, молодым и сильным. Теперь он ездил на «Пежо» и хотел меня с первой встречи. Он понял, кто я, трудно было ошибиться с профессией девушки, в декольте и вызывающей боевой раскраске сидящей у стойки бара «Интурист» глубоко за полночь. Ему это не мешало. Григ взял меня под локоть и увел, невзирая на протесты – Вовчик запрещал покидать гостиницу. Когда мы ехали в лифте, меня затрясло от страха перед неминуемым наказанием, тогда Григ взял мой телефон, набрал единственный забитый в память номер и сказал, что забирает меня и дает хорошую цену.
– О цене поговорим завтра, не обижу, браток. Если что – за Грига спроси, люди скажут.
Я не знаю, какова была та цена. Наверно, немалая, поэтому Вовчик отстал.
Первую нашу ночь, когда я попыталась сыграть для него лучшую свою роль, Григ прикрикнул, чтобы перестала, а потом ласкал меня и причитал: «Как же тебя так испортили?» Я старалась расслабиться, но тело больше не хотело верить мужчине.
Григ не отступил. Ни с одной женщиной в мире, наверное, не возились столько, сколько он возился со мной. Мой оргазм мы праздновали в ресторане «Валентино», вдвоем в зале, усыпанном серебряными звездами из фольги, под музыку лучшего джаз-банда города. А через три месяца я почувствовала некоторые неудобства внизу живота, пошла в аптеку и купила тест. Две полоски на нем показались следом маленькой колесницы, везущей меня к долгожданному, простому и светлому счастью. Григ танцевал на столе под собственное «тра-та-та» и мой хохот. Через неделю непрерывных разговоров о ребенке я встала с кресла и увидела, как на ковер упал кровавый сгусток.
Потом были боль, страх и приговор врача, холодные губы Грига на моем лбу и тихое: «Извини, детка, без детей – не семья».
Когда я вышла из больницы, меня никто не ждал, кроме разве Вовчика. Деньги, впрочем, у меня были, поэтому для начала я зашла в ближайший бар и напилась так, как никогда в жизни не пила. Я уже на ногах не стояла, и мир клубился вокруг цветной ватой, а мне все мало было. Я роняла голову на стол, потом поднимала и просила еще «отвертку», забыв, что мне давно не наливают. Добрая официантка приносила мне чистый апельсиновый сок и не выгоняла на улицу. Когда я подняла голову в очередной раз, напротив сидел Ваныч.
– Хреново, сестренка? – заботливо поинтересовался он, и я зачем-то рассказал ему все, с самого долбаного начала и до самого конца, до вот этого самого момента, когда я сижу перед ним с ненакрашенной рожей и остатками пьяной рвоты в волосах, и из носа у меня текут слезы, и вкус у них – водки с апельсиновым соком.
В ответ он рассказал мне сказку о чуде. О самом настоящем сказочном лесе, полном сокровищ и опасностей, о сибирской зоне посещения.
Я потом гуглила это все, и теории посещения, и разработки, и брызги все эти черные, только так и не поняла, что за чудо сможет мне помочь. Не зуда же и не лисья пыль, или как там ее. О том мне уже Валера рассказал.
– Нам от посещения, Спичка (это он так меня прозвал – Вичка-Спичка), не только ништяки достались. Сами места Посещения – они как выжженная земля. Природа в них иная, не такая, как наша. Некоторые ученые даже считают, что не Посещение это вовсе, а вторжение, и что люди, которые в зонах барахлом промышляют, подвержены влиянию мутагенного фактора, не известного земной науке, и что дети у них рождаются инопланетяне, и что со временем зоны разрастутся и сольются, покроют всю Землю. Тогда захватчики вернутся и будут жить здесь сами, но все это не выдерживает никакой критики. Понимаешь, зоны не растут. Они как бы очерчены жесткой границей раз и навсегда, и – не растут.
– И что тогда это значит?
– Мне наиболее вероятными кажутся две теории: зоны – просто следы пьянки в лесу, если можно так выразиться. То есть ехали куда-то люди и остановились поесть-попить и развлечься. Не люди, конечно, Они, пришельцы, но – вот, намусорили и улетели, а мы теперь разбираемся. Или что это эксперимент такой над человечеством, экзамен. Вроде проверки, готовы ли мы к контакту. Мол, как мы со всем этим добром поступим, так и с нами поступать будут.
Он все это с таким умным видом говорит, что смех разбирает, только этого всего в Сети полно, без сопливых гениев давно прочитала и даже радиант сама пересчитала – до десятых парсека совпал, видать, голову мою бедную не до конца выхолостили, в отличие от живота.
– Ты сам, вот если честно, сам что думаешь?
– Оооо! – оживляется Валерик. – Я думаю, что это подарок. Шанс для нас, понимаешь? Вот жили мы, люди, на отшибе, одни во Вселенной, ни про кого ничего не знали и отстали от цивилизации страшно, как староверы Лыковы на таежной заимке. И вот кто-то добрый решил нам помочь. А что они, думает, хвою заваривают – колесу молятся? Взял и сбросил гуманитарку с вертолетов. Не с вертолетов, конечно, это я так, чтобы тебе понятно было… Что ты смеешься, Спичка? Нет, ну что вот тут смешного? Не буду тебе дальше рассказывать! Ну тебя.
Тут я сообразила, что про чудо он мне не рассказал еще, и замолкла.
– Прости, Валер, правда. Это у меня с непривычки, так много нового сразу узнала.
Вру, конечно, и что? Мне не трудно, а мальчику приятно. Он же у нас гений и понятия не имеет, что я на биофаке училась. Для него я так, Вичка-Спичка, вроде глупой сестренки.
– Есть такая сталкерская легенда, – сдается Валерик, он вообще долго дуться не умеет. – О Золотом Шаре. Что вроде любое желание выполнит. Была одна зона… Ты знаешь, их шесть было сначала посещаемых, а теперь пять?
– Да знаю, знаю! – не выдерживаю я. – Не бином Ньютона. Дальше-то что, про Шар?
– Хармонт, – продолжает, словно не слышал, Валерик, и я понимаю, что он сел на своего конька. – Ходили еще в такую зону в Хармонте, пока она не…
– Не сплыла! – подсказываю.
Да разродится он сегодня?
– Не сплыла, – послушно подхватывает Валерик.
Видно, что мысли его далеко, лицо такое стало задумчивое, поэтичное. А он и не страшный вовсе, просто щенок еще, птенец неоперившийся. Никогда я на таких не смотрела, а зря, наверное. Вот из таких добрых умников настоящие мужики и вырастают.
– Не сплыла она, а заплыла вся, до края, не сунешься теперь. Залило ее ведьминым студнем, это на местном жаргоне коллоидный газ так называется, который еще ведьмин огонь, колдовское варево, зеленая хмарь…
– Да бросай ты про это! – теряю терпение. – Что Шар-то?
– Там, говорят, Шар был, – нехотя отрывается Валерик от коллоидного газа. – Золотой Шар, или Машина желаний. Его один сталкер нашел и использовал годами, а потом другу карту нарисовал, тот пошел, и дошел, и пожелал. Только Шар то желание выполняет, которое самое сокровенное, понимаешь? То, что в душе прячется. А тот сталкер зону ненавидел больше всего на свете. Ничего не хотел так сильно, как зону ненавидел, вот и – накрылась зона, нет туда больше ходу никому. Ничего из нее больше не вынесешь.
– Так а как же? – волнуюсь я. – Как это получилось? Как оно сработало? Что ученые говорят?
– Уче-о-о-о-ные, – тянет Валерик. – Ученые про то ничего не говорят, это я тебе байку сталкерскую пересказал.
– И как мне поможет твоя байка? – кричу я.
Теперь Валерик по-настоящему злится.
– Слушай, Спичка, у тебя другой шанс есть? Кроме чуда? Нет? Так вот и не ори. Или божьего чуда жди, или вон пошли с нами за чудом, к которому тропка проложена и на карте отмечена. Там, глядишь, и вернут тебе твою… детородную функцию, будешь со своим Григом жить-поживать. Фифа. Иди отсюда вообще, дай мне поработать.
На фифу я не обижаюсь, и похлеще называли. Я смотрю на его упрямый, плохо стриженный затылок, и мне вдруг становится его очень жалко.
– Валер, – говорю. – А ты-то сам что у Шара попросишь?
– Не твое дело, – бурчит, и я понимаю – не мое. Ухожу.
ВАЛЕРИК, девятнадцать лет
Подняли нас затемно. Вышли на улицу туманную и холодную, зуб на зуб не попадает. Мы трое ежимся, руки прячем, а этому, альфа-Витьку, хоть бы хны, стоит в футболке на голое тело, торсом хвастается, мутант. Спичка на него как завороженная смотрит, а он взгляд ее перехватил и улыбается сытым котом. Надел я панаму и чувствую себя нелепо до крайности. Снял, в рюкзак сунул. Смотрю, Спичка с Ванычем тоже от головных уборов избавились. Стоим, как солдатики на смотру, а Витек у нас командир.
– Внимание, господа туристы. Двигаемся гуськом, желательно след в след. То есть первым идет Юрий Иванович, за ним Валерик, прямо по его следам, дальше – Вика, а я замыкающим. Если скомандую: «Стоп», значит, надо замереть, объяснять там некогда. Тропа хоть и натоптанная, но в Том лесу всякое бывает, всего не упредишь. Это ясно?
Шпарит, как по писаному, экскурсовод. Не люблю таких, наглых, самодовольных.
– Ясно, – Ваныч отзывается.
Спичка кивнула, я тоже кивнул, мне не жалко. Что тут непонятного? Идешь себе по тропе, и иди, эта аномальная зона не такая страшная. Говорят, если с тропы не сходить, все хорошо будет.
– На тропе бывает блуждающая пасть и лисья труха, с боков может зеленка наползти. Я все увижу и скомандую. Главное условие: с тропы самостоятельно – ни ногой. Без моего на то позволения вообще никуда – ни ногой. Но если уж прикажу бежать, бежать, куда указано, двумя ногами. Ясно?
Киваем. Инструктаж проходим у остряка-самоучки. Мерзнем, как цуцики.
Цуцик. Слово такое милое, мамино, давнишнее. Еще с того времени, когда мама меня помнила. Сейчас она и себя не помнит, спасибо болезни Альцгеймера, от которой лекарство – одно чудо, да и то сомнительное. Я раньше думал, что это болезнь стариков и старух, маме же сорока нет! Я для нее на все пойду, биться буду, как она за меня когда-то. Говорят, им, больным, не больно, главное не расстраивать, давать жить спокойно в «мутных» участках, тогда и просветления чаще приходить будут, только я не могу, когда она меня папой считает и целоваться лезет, и рассказывает такое, что… не могу я, вот и все.
– Валер, пошли, что ты?
Это Спичка меня в бок толкает, видать, инструктаж закончился. Пошли, раз так.
До края леса как попало шли, а я все в него всматривался. Со стороны – лес как лес, елки острыми мордами в небо тычутся, листва шумит. Но есть что-то особенное, зловещее, темное молчание какое-то. А может, мне так просто кажется, потому что я знаю, что это за лес. Тот лес, надо же. Могу позавидовать местным жителям – такое отсутствие воображения. С другой стороны, как здесь жить человеку с воображением? Оно у них, даже если было, атрофироваться должно в целях самосохранения вида, иначе с ума сойти же.
Вышли мы на опушку. Ваныч на тропу встал, а у самого ноздри раздуваются, глаза горят то ли от страха, то ли от возбуждения. Я за ним. Чувствую, коленки дрожат. Ничего, подрожат и перестанут, это у меня нервная реакция такая, кратковременная. Спичка сзади сопит, тоже волнуется, но с этой все понятно, она бежать напрямик готова, лишь бы вернуть себе матку здоровую и Грига своего разлюбезного. Того не понимает, дурочка, что если бы любил он ее, то не бросил бы, по врачам бы затаскал, пересадку оплатил, приемного ребенка бы взял, в конце концов, но не бросил одну в больнице, заплатив, как проститутке. Впрочем, почему как? Она и есть проститутка! Тупая. Стоит, мутанту глазки строит. Дрянь. Так я на дуру эту разозлился, что коленки дрожать перестали, и как раз Витек скомандовал: «Пошли!» Мы пошли, шаг в шаг, гусиной тропкой.
Топали мы молча, а вокруг светало. Стали видны деревья, синим мхом обвитые, длинные нити до самой земли свисают, колышутся. Ни ветерка вокруг, а они колышутся, поскрипывая. Ни комарика, ни птичьего гомона рассветного, тишина вокруг, только наши шаги слышны. Построились, маршируем. Я стараюсь туда ступать, откуда Спичка свою ногу забирает, и пятку ей не отдавить. Тропа широкая, метр где-то. С одного краю трава стоит высокая, сочная на вид, с другой как оранжевые опилки рассыпаны. Это, наверное, и есть лисья труха, которая быка за час обглодать до костей может, если Интернет нам не врет. Я уже собирался у Витька спросить, правда ли это, но тут мы на поляну вышли, и у меня дух захватило. Ваныч, кремень, и тот крякнул, а Спичка в голос вскрикнула.
Посреди поляны раскинулось почти круглое озеро, метров пять в диаметре, а из озера прямо на нас пялилось нечто, больше всего напоминающее дебелую бабу в кокошнике, растущем прямо из покатого лба.
– Разбудили, – сказал Витек. – Сейчас играть будет.
Словно услышав, существо перевернулось на спину, явив взору тугой выпирающий живот и огромные розовые груди, и забило ногами, поднимая фонтан брызг. Стопы у чудовища были длиной с локоть, увенчанные тонкими сросшимися пальцами. Тугие маслянистые брызги летели на траву, сминая ее так, будто не вода вовсе в том озере была.
– Что это? – прошептала Спичка.
– Это Луженица. Правда, красавица? – ухмыльнулся Витек.
Нашел над чем смеяться, урод.
– Откуда она здесь? – не унимается Спичка.
Мне тоже интересно, жду ответа с нетерпением.
– Дачница одна ягоды собирала во время Посещения. Испугалась, заплутала, а потом поздно было уходить, так и осталась. Мы ее Луженицей прозвали, потому как она из лужи той не вылазит. Живет вот, никого не обижает особо, если близко не подходить. Младеней плодит.
– От кого?
Это мы одновременно со Спичкой спросили.
– Да кто его знает, тут много кого ходит. Упырники, например. Зомби, говорят, видели. Танцующего.
Луженица тем временем нырнула и пустила бульбы. Огромные пузыри поднимались из гелеобразной жидкости и лопались с громким плюмканьем. Мы смотрели, не отрываясь.
– Ишь, заманивает. Для вас старается, – пояснил Витек.
Я собирался было спросить, куда потом младени деваются, но тут вмешался Ваныч:
– Я извиняюсь, гражданин начальник. Мы, может, дальше пойдем?
Витек пожал плечами и скомандовал:
– Вперед!
Мы прошли метров триста и снова углубились в лес. Все это время Луженица плескалась и булькала, а убедившись, что мы больше не обращаем на нее внимания, обиженно заныла.
На сей раз долго шли, дошли почти, я по карте засек. С полчаса до гряды оставалось, как Витек скомандовал: «Стой!» Виденное на поляне даже у меня отбило желание своевольничать, мы замерли, как один. Я осторожно оглянулся и увидел, как справа от нас клубится зеленый, как молодая елочка, туман. Мелькавшие в толще тумана искорки усугубляли сходство с новогодним деревцем, но в том, как медленно и неотвратимо он на нас надвигался, ничего праздничного не было.
– Слушать внимательно, – сказал Витек спокойно, и от этого спокойствия у меня похолодело в районе копчика. – Вика, стань за мной и обеими руками хватайся за пояс. Вот умница. Валерик, становись следом и бери за пояс Вику. Крепко. Юрий Иванович – замыкающим. Мне надо, чтобы вы держались друг за друга крепко, очень. Чтобы не отпускали, даже если мне вас всех волоком волочь придется. Готовы?
Мы вразнобой подакали. Кажется, не один я прилип взглядом к надвигающейся зеленке.
– С правой ноги – пошли! Раз! Раз!
На манер гусеницы мы сошли с тропы, добрались до большого, голого на вид холма, бодро протопали по склону и взгромоздились на вершину, где Витек наконец скомандовал: «Стой!»
По мне пот катился градом, Спичка опустилась на землю без сил, стоило мне ее отпустить, и даже Ваныч с лица спал. Только этому все нипочем, троглодиту. Сказано слово – мутант.
– Часов пять у нас есть, можем поспать, – выдал троглодит Витек и улегся прямо на голую землю. – С видом на вашу гряду.
Я осмотрелся. Гряда выглядела как гребень дракона-забияки, лишившегося в драках половины зубцов. А вон и проход, которым никто не ходит… Но мы сегодня пройдем. Мне стало жалко Спичку и троглодита, но я вспомнил про маму и сжал зубы. Интересно, чего Ванычу надо?
– Зачем на земле, гражданин начальник? – удивился Ваныч. – Мы сейчас коврики расстелем и спальники в одно одеяло состегнем, где трое, там и четверо лягут, выспимся в тепле.
Я поежился и пошел доставать пенку. На вершине дул холодный ветер, солнце зашло за тучи и почти не грело.
Ложе действительно получилось такое, что и на пятерых худеньких хватило бы. Крутой рейнджер Витек подумал и согласился, прилег с краю, конечно же, со Спичкиного, прижался спиной к девчачьей спине. Я тоже с краю лег, и мне досталась спина Ваныча. Почему-то подумалось, что Ваныч наверняка дерет нашу Спичку, как сидорову козу. А может, и нет. На этой, надо сказать успокаивающей, мысли я и отрубился.
Проснулся я от жары. Шея, спина, под коленками – везде мокро от пота. Солнце вылезло из-под туч, добралось до зенита и шпарило оттуда во всю мощь прямых лучей, к тому же давил переполненный мочевой пузырь. Осторожно, чтобы не разбудить никого, выбрался я из-под спальника и пошел к ближайшему кусту, который просматривался на северной стороне холма, покоренного нами с юга. Облегчившись, я потянулся, подставляя тело ласковому, теплому теперь ветерку, и подумал, что мне не хватает птичьего гомона и неплохо было бы умыться настоящей водой, да хотя бы из фляги. Фляга была в рюкзаке, и я почти ушел, но что-то у подножия холма привлекло мое внимание. Присмотревшись, я увидел маленький домик из малиновых кирпичей, и из окошка в голубых изразцах махала рукой… да не может быть! Как она здесь оказалась? Вот так и работает Машина желаний, да? Значит, вот оно такое и есть, чудо чудное, когда не ждешь и не просишь, когда почти забыл, а оно читает твое тайное, сокровенное, выворачивает тебя наизнанку, потрошит, как рыбу судака, острым кухонным ножом и все, все про тебя знает, и дает то, что на самом деле хочешь, то желание исполняет, которое суть твоя и правда есть, и вон она, из окошка машет, кричит: «Валерик! Валерочка, сыночек!» – узнала, значит, господи, узнала! Мама! Мамочка!!
ВАНЫЧ, сорок три года
Спине холодно стало. Засыпал – чуял спиной, что рядом оболтус мой, племяш, так его растак, Валерик, а сейчас смотрю – нет его. Куда попер малахольный? Мало мне проблем с ним было, а не бросишь стервеца – карта у него. Да не, карту отобрать – раз плюнуть, только я в ней не понимаю ни хрена. Для меня это так, каракули. Пришлось брать пацана с собой, по-другому он не соглашался. Зато я знаю, что там, за грядой, и почему по одному не пройти. Для того девку и взял, хорошая девка, ученая, где положишь – там и лежит, люблю баб дрессированных. Холодная только, как рыба снулая, драть – ни уму, ни члену, а так ничего, миленькая. Да нам по-любому без нее ту хреновину не пройти, что сразу за грядой. «Скрутка» тот старик говорил. Не говорил даже, свистел сквозь висящие лохмами изжеванные губы, и лицо, как рак, красное, кривил – объяснить пытался. Только что тут объяснять, по нему все видно – скрутка. «Оди выхл, оди», – повторял старик. Я не сразу понял. «Один выжил», – он говорил. Все повторял и повторял. Гордился, видать, дебил вонючий. Ну а я сразу тогда понял, что вот он, мой шанс, судьба дает. Не возьмешь – каяться будешь, да локоть не укусишь, поздняк. Надо брать, надо! Сейчас, пока горяченькое, пока не налетели стаей вороны, брать надо свой шанс, рвать со шкурой, наживо. Все, что хочу – и бабло, и девки, суки вертлявые, и дом, «мерс», все дела. Яхта, то-се… Надо брать!
Вылез я, в общем, на свежий воздух, отлил с холма. Смотрю – пацан мой по склону вверх чешет, что-то к груди прижимает. Хабар нашел, что ли? Только чем выше он поднимается, тем больше у меня в заду свербит: не так что-то с пацаном. Обнимает он, как дитя родное, серый булыган. Лыба во всю рожу счастливая, и нитки из пасти болтаются. Ближе видно, что не нитки, а слюни пускает пацан, так и текут из уголков губ и стынут, мусор налип, и глаза, как у младенца недельного, без смысла вовсе. Муторно мне стало, чуть не стравил. Пошел, пнул Витька, пусть разбирается. Мне все уже ясно – был Валерик, да сплыл. Нет больше. Что ж, девка, повезло тебе. Жить будешь. Везучая, падла.
ВИТЕК
Это он в малиновый домик залез, придурок. Говорил же – не сметь от меня отходить, даже поссать без разрешения – не сметь! И я тоже хорош, заснул, расслабился, к девке прижавшись. Сладкая девушка, что и говорить, только парня упустил вот, что теперь людям скажу, когда такого обратно приведу? Поначалу если, можно откачать. Бабушке Арине в ножки кланяться, может, отпоит. Глаза у него белеть только начали, как растворяется радужка. Это плохо, это значит, крепко приложило его там. Чем? Да кто ж его знает. Кто там бывал, тот или насовсем замолкает, или про вспышку света, от которой из ушей кровь течет, рассказывает. А почему мозги отмирают – кто его знает. Тот лес, у него свои секреты. Ох, и хотел бы я не знать некоторые!
– Его в деревню срочно надо, к бабке, возвращаемся, – говорю.
– Это с чего бы? – картинно удивляется Юрий Иванович и идет ко мне, колени пружинит. – Мы заплатили! Никто не вернется никуда. Дальше двигаем.
– Да нельзя дальше! – ору. – У него глаза белеют, его лечить срочно надо, или останется таким навсегда.
– Не останется, – цедит он, и я вдруг понимаю, тормоз, недоумок.
Они не до гряды идут, они за гряду хотят. А туда не пройти, там скрутка. Мясорубкой еще называют, и не пройти ее одному, только вдвоем можно. Шло нас четверо, а вернутся двое, то-то бабка и говорила, что «завтра поздно будет», меня с девкой они хотели, как отмычки… Накормить мясорубку мясом, заплатить за свои желания, только нет ведь, нет там никакого Шара, байки это все. Бабка Арина знает. Проверяла? А и проверяла. Это я, чистюля, глазки закрывал и не слушал, что по деревне говорят, и не спрашивал, за что бабку не любят. Цветочки-яблочки приплел, рохля, тряпка безмозглая, а она знала, точно знала, что нет там никакого Шара, ни золотого, ни еще какого. Кого? Кого она там оставила?
Только зря я отвлекся. Пока меня пониманием пронимало и осознанием корежило, Юрий Иванович из рюкзака пистолет достал и прицелился в меня. В середину корпуса, скотина. Стоит, лыбится.
– Пошли-ко давай, сталкер-шмалкер. Шагай, да смотри, без фокусов. Эй, ты! – это он уже Вике.
Вика как села, глаза распахнув, так и сидела молча, Валерику, слюни пускающему, под стать. Отмороженная девка напрочь, другая бы плакала, верещала, хоть что-то делала бы, а эта – нет, села и сидит.
– Бери его за руку, не упустить – в твоих интересах, – командует Юрий Иванович и пистолетом тычет – пошли, мол.
А я что? Зеленка прошла, до темноты далеко. Пошли так пошли. Мне за то плачено.
На гряду, хоть и пологая она с виду, забраться не так легко. Вика Валерика крепко держала, не отпускала. Валерик, в свою очередь, держал свой камень, не отпускал, шептал ему что-то, а Юрий Иванович пытался держать меня на мушке, когда не держался за валуны обеими руками. А я ничего не держал. Нет, держал. Хорошую мину при очень плохой игре. Потому что не собирался давать этому упырю убивать невинных людей. Не по-людски это, нельзя нам так, иначе не люди мы вовсе.
На Мясорубку, как ни крути, к закату вышли. Высится на фоне зеленой тутошней зари, сосульки черные, одна, две, пять… Это сколько же раз бабка Арина сюда ходила? Или не она одна? А зачем бы ей ходить, если Шара там нет? А вдруг есть? Сказала бы она мне, если – есть? Под сосульками виднелись в наступающей исподволь темноте жирные черные кляксы, и меня затошнило, когда я понял, что это за кляксы.
– Дошли? – спросила Вика, тронув меня за плечо.
Другой рукой она крепко держала за пояс баюкающего камень Валерика. Лицо его теперь выражало смесь нежности и внутреннего напряжения. Пока я сообразил, что это означает, он с шумом опорожнился в штаны, от него резко запахло.
– Ф-фу, – скривилась Вика и отпустила Валерика, принялась тереть ладонь о майку. – Дошли, Вить? Можно туда?
Гляди ж ты, научилась! Разрешения спрашивает.
– А мы сейчас проверим! – весело отвечает Юрий Иванович, и вдруг стремительным жестом вырывает из рук Валерика камень и швыряет его вниз.
– У-ы-ы-ы-ы-ы! – кричит Валерик, пуская с губ огромный пузырь, и бежит за камнем.
Я ничего не могу сделать. Я могу только смотреть, как подхватывает Валерика невидимая петля. Вика кричит, и я машинально обнимаю ее, прячу ее лицо на своей груди и продолжаю смотреть. Валерика начинает выкручивать. Медленно. Не торопясь. Тело дергается, нелепо размахивая руками, и воет. Воет так, будто стая голодных волков собралась на погосте. Словно из выкручиваемой половой тряпки, с него течет жидкость, и я не выдерживаю, отворачиваюсь сам. Рядом присел на камень Юрий Иванович. Он курит и тоже не смотрит, он ждет. Интересно, зачем ему шар? Я слышу звук текущей воды и закрываю уши.
– Все, салаги, конец, – говорит Юрий Иванович.
При этом он не забывает целиться в меня, точнее, в Вику, потому что она так и висит на моей шее.
– Вот уж точно, где положили халяву, там и лежит, – гогочет Юрий Иванович. – В общем, я пошел за мечтой, мелкота, будьте счастливы. Или промеж собой жребий бросьте, на первый-второй!
– Ты же только что человека убил, падаль! – говорю ему.
– Человека? Хах! Человека убила та тварь в домике. Или не тварь, машина, да хоть сама природа – мне-то что? Я не человека убил, мясо. Стоять здесь, шаги за спиной услышу – застрелю. Человека, если тупая халява и сучий мутант – это люди.
Он пошел вниз, помахивая пистолетом. Он шел шагом победителя, молодой звероватый мужик, но я шестым, или седьмым, тем самым чувством, которым знал о приближении блуждающей пасти, зеленки или сухожарки, понял, догадался, что сейчас будет и откуда бабка Арина знает, что за грядой ничего нет.
Вот он идет по склону, счастливый человек, добившийся цели, а вот уже висит под небом, воющее мясо, и бесполезный пистолет падает из его руки, отлетает в густую траву.
– Нет там ничего, – говорю я, крепче прижимая Вику. – Понимаешь? Нет для нас чуда.
Она плачет, цыплячьи плечики вздрагивают под моей рукой. Я глажу худую спинку, перебираю косточки пальцами и шепчу:
– Ну что ты, маленькая. Нет – и не надо нам, слышишь? Мы сами с тобой, сами все себе сделаем. Все чудеса мира, хочешь? Сами.
Агата Бариста
Тук-тук-тук в ворота рая
Уверена, в прошлом каждого таится тот самый момент озарения, когда из-за горизонта неотвратимо всплывала и заслоняла собой полнеба темная мыслишка: «Я не такой, как другие». У большинства, в сущности, нет, не было и не будет никаких оснований для подобного утверждения… уж поверьте, к счастью для этого большинства. Это озарение лживо, как скидка в супермаркете, оно химера, сигаретный дым – чем скорее догадаетесь открыть форточку и проветрить, тем лучше для вас.
А со мной произошла еще более глупая история. Никаких озарений – черная овца безмятежно семенила посреди белого стада. Я, конечно, знала, что слишком хороша, но кого и когда это тревожило? До поры до времени я и не подозревала, что со мной что-то не так, пока добрые люди не подсказали.
Первый звоночек прозвенел из ржаво напомаженных уст соседки, тетушки Мьюриэль. Жили мы тогда на Пороховой – пыльной, скучной улице, недалеко от бывшего завода, разрушенного в день Посещения… никогда не любила места, в которых выросла.
Хармонт.
Пересохшая болотная заводь, где мужья поколачивали друг друга и жен, а жены патрулировали окрестные территории с неослабевающим азартом доберманов. Мне шел пятнадцатый год; пружина, заложенная в моем теле Зоной, начала раскручиваться, и муж тетушки Мьюриэль, дядя Гумбил, стал на меня засматриваться.
Участки, на которых стояли дома по Пороховой, были крошечными. Дядя Гумбил, переставив скамейку в своем дворе поближе к забору из серого некрашеного штакетника, получил возможность наблюдать за жизнью нашего семейства, как на экране телевизора. Впрочем, из семейства интересовала соседа только я. Каждый раз, когда во дворе появлялся папаша, скамейка оказывалась пустой. Но стоило мне выйти из дома, как дяде Гумбилу немедленно приспичивало подышать свежим воздухом.
Разумеется, в скором времени я заметила маневры дяди Гумбила и решила, что это забавно. Такое любопытство меня нисколько не удивило – окружающие давно уже рассматривали меня, как картину дель Винчи, обшаривали удивленными глазами, приговаривая: «Дочка-то у вас как с картинки, мистер Барбридж!» Поэтому я сочла внимание дяди Гумбила вещью вполне естественной и даже само собой разумеющейся. В самом деле, ну не любоваться же ему осыпающимся фасадом тетушки Мьюриэль! Конечно, я, дуреха, не подозревающая о своей природе, принялась его поддразнивать. Запрыгивала на скрипучие качели в своей самой короткой юбке – белой, в широкую черную продольную полоску, и начинала отчаянно раскачиваться до небес, радостно дрыгая в вышине длинными загорелыми ногами, и соседская сигаретка неизменно выпадала из мокрого полураскрытого рта.
В один прекрасный день до тетушки Мьюриэль дошло. Дядя Гумбил увлекся созерцанием и пропустил момент, когда его жена неслышно подошла сзади со свежей газетой в руках. Видимо, нескольких минут ей хватило, чтобы смекнуть, что к чему. Ох, и подняла же она крик! Тетушка Мьюриэль лупила мужа газетой по жухлой шевелюре и вопила:
– Дурень, вот же старый дурень! Ишь, что удумал! Ведь убьет тебя Битюг, ей-богу убьет! Совсем сбрендил на старости лет! – И далее в том же духе.
Наивно полагая, что в разыгрывающейся драме я являюсь лицом, в сущности, посторонним (нет на свете никого глупее девчонок-подростков), я слезла с качелей и подошла поближе, чтобы насладиться скандалом. Совершенно неожиданно соседка бросила терзать мужа и переключилась на мою персону. Вот тут-то и прозвучало первый раз, что я не такая, как все, причем не в лучшем смысле этого выражения.
С гримасой человека, бьющего тапкой по мадагаскарскому таракану, тетушка Мьюриэль честила меня распоследними словами. Сколько раз впоследствии видела я подобное выражение на женских лицах, всегда одинаковое, будто все они как одна состояли в тайном обществе «Против ограбления старушек, поджога сиротских приютов и Дины Барбридж»; в их неприятии было что-то от инстинкта, намертво впечатанного в ткани мозга.
…Мать умерла, когда я была совсем маленькой, неудачно упала с чердачной лестницы. В памяти ничего не осталось, только на старой фотографии, которую я часто разглядывала, бледнел узкий неулыбчивый овал с большими тревожными глазами… я до сих пор гадаю – а что, если и на этом лице я заметила бы судорогу неприязни?
Итак, тетушка Мьюриэль продолжала извергать дым и пламя, и неожиданно в числе прочего я вдруг услыхала – «отродье Зоны», «мутантка проклятущая» и «ходячая аномалия». Помню свое глубочайшее изумление. Все в Хармонте знали, что дети сталкеров через одного рождаются с некоторыми отклонениями в развитии, а иногда и попросту уродами, но при чем здесь я? Мир начинал улыбаться при моем появлении, окружающие не раз давали понять, что я – само совершенство, папин ангелочек. И вдруг – «мутантка»… где?!
Если б я тогда уже курила, сигаретка точно выпала бы из моего разинутого рта.
Непроизвольно я взглянула на свои руки – вдруг померещилось, что они покрылись короткой жесткой рыжей шерстью. Всего на один миг – но это было! – испуг острым шильцем кольнул меня в сердце, и я поспешила укрыться в единственном доступном мне убежище – в нашем кособоком домишке.
Вечером, неумело подбирая слова, я спросила отца, которого тогда еще называла отцом, что со мной не так.
Он долго пытался дознаться, кто это сказал да при каких обстоятельствах, но я не стала закладывать соседку, потому что пожалела – не ее, а глупого дядю Гумбила. Отец действительно мог его убить, Битюгом его прозвали недаром. Не добившись ответа, папаша нехотя объяснил, что злые люди просто завидуют моей потрясающей внешности и что я должна только радоваться, что так выделяюсь из общей серой массы.
Эти слова не принесли желаемой ясности. Однако спрашивать еще у кого-либо я не решилась, даже у Артура. Несмотря на то что мы с братом являлись близнецами, задушевных бесед меж нами не велось, мы были из разных миров. Я – ночь, Арчи – день. Он всегда был далеко, летел на своей волне, и невинная мальчишеская радость рассекала волны рядом.
Со временем этот случай позабылся, тем более что вскоре мы уехали с Пороховой и стали жить совсем в другом месте. Но спустя какое-то время – год, два, точно не помню, меня остановила на улице незнакомая женщина в черных одеждах, которые веяли по ветру, как длинные перья какой-то фантастической вороны, и начала что-то невнятно блажить мне в лицо. В ее горле свистела и клокотала ненависть, заливавшая разъедающей пеной смысл слов. Поэтому я не сразу поняла, что это мать одного из неудачников, ходившего с отцом в Зону и не вернувшегося оттуда. Седая и растрепанная, эта женщина называла отца Стервятником, причем обвиняла его не только в гибели сына, но и в гибели других напарников отца. А в отношении меня снова прозвучало «отродье Зоны». На этот раз я не растерялась. Я вцепилась в незнакомку как клещ, вывернула ей руку и потребовала объяснений.
Полубезумная старуха забормотала про какой-то Золотой Шар, покоящийся в глубине Зоны и исполняющий желания каждого, кто до него доберется. Что я-де ненастоящая, пустышка, кукла, набитая примитивными фантазиями моего отца. И еще она сказала, что той славной девочки, что родила моя мать, давно не существует, девочка умерла в тот день, когда Стервятник добрался до Шара.
Обескураженная услышанным, я выпустила ведьму, и она стала пятиться от меня, а потом все тем же свистящим от ярости голосом велела передать отцу, что если он еще раз вернется из Зоны один, его пристрелят, как бешеную собаку. Плюнув мне в ноги, она повернулась и побрела прочь.
Я стояла и смотрела ей вслед.
Улица была пустынна, медное солнце мертво стояло в зените. Знойный воздух дрожал как в лихорадке, черные одежды трепетали, словно жили своей собственной жизнью, стремясь оторваться, взлететь к небу и унести старуху к пропавшему сыну, а у меня перед глазами проплывали рваные клочья темной паутины.
Вернувшись домой и застав отца на кухне, я коротко передала предупреждение.
Отец окинул меня хмурым взглядом, достал из навесного шкафчика бутылку, наполнил стакан на три четверти и залпом осушил его.
– Не слушай никого, детка, – тускло улыбнулся он, выдохнув в сторону. – Все это вранье. Я никого силком в Зону не тяну. Сами напрашиваются. А дальше – как повезет. Зона, она удачливых любит. Удальца пропустит, малахольного сожрет.
– А Золотой Шар?
– А что Золотой Шар?
Ему явно не понравился мой вопрос.
– Правда ли – ты там, у Шара, пожелал чего-то… для меня?
Отец досадливо ругнулся в угол и опять схватился за бутылку.
Я отобрала у него выпивку.
– Хватит тебе. Ты лучше на вопрос отвечай.
– Ну, не то чтобы так уж прямо… но можно сказать и так… ну, попросил, для тебя и Арчи, – наконец выдал он, косясь на бутылку. – А плохо вышло, что ли? Посмотри на брата, на себя в зеркало глянь – какая пава получилась! Да мужики уже сейчас штабелями тебе под ноги складываются. А то ли еще будет!
– Может, я хотела бы остаться собой, – сказала я. – Я тебе не нравилась?
– Да при чем здесь «нравилась – не нравилась»! Для женщины главное что? – Тут папаша остановился. По его сведенным бровям и напряженным морщинам на лбу было видно, как он старательно собирает мысли в кучку. Наконец он изрек: – Для женщины главное – фигура. Ноги там… и все остальное… Чтоб не доска какая-нибудь была, чтоб сердце радовалось, на нее глядючи.
– И это все?
– Ну и лицо – само собой, волосы еще… чтоб шикарные были…
– Ты только про ноги и волосы думал – там, у Золотого Шара? А я сама? Кто теперь я? Может, у меня кроме волос и ног и нет ничего? А душа?.. Ты про это думал – ну хоть что-нибудь, хоть самую малость?
– Душа? – недоуменно переспросил папаша. – Да кто ее видел, душу эту?.. Пустое. Выдумки очкариков и старых дев, пописывающих стишки. Если баба уродина, какое кому дело до ее души? А ежели красотка, то будет нравиться любая – хоть с душой, хоть без.
Вот такие представления были у папочки об идеальном куске мяса. И с этими пещерными фантазиями он приперся к Золотому Шару…
Мне стало зябко.
Я опустилась на табурет. Надо отдать папаше должное – он был со мной честен. Такая, знаете ли, честность каннибала, сообщающего пленнику рецепт, по которому он будет его готовить.
– И ум – тоже пустое. Бабе без ума еще и лучше, правда? – сказала я, чувствуя, как сами по себе кривятся губы. – Чтоб сердце радовалось, на нее глядючи.
Папаша все-таки ухватил бутылку, торопливо налил и махнул еще стакан.
– Да не сверкай ты на меня своими глазищами! – сердито воскликнул он, и в подтверждение своих слов хотел было грохнуть по столу кулаком, но передумал и мягко опустил руку на стол. – Мала еще, ничего о жизни не знаешь! Этот мир так уж устроен – или ты их, или они тебя! Нет никакой души – есть только сила. А сила бабы – в ее си… – отец поперхнулся, закашлялся, потом продолжил: – Сила бабы в ее силе, и точка. Подрастешь, еще скажешь старику своему спасибо… если будет кому… папка-то ведь не вечный… – Его голос задрожал, мутная слеза выкатилась из-под набрякшего века.
Все, поплыл папаша.
Конечно, по обыкновению, он начал мусолить, как он нас с Артурчиком любит и как только ради нас шляется в Зону. Завел шарманку. Особенно раздражала тема про маленькую крошку, его милую дочурку. Знал бы он. Иногда так и подмывало раскрыть ему глаза.
Не знаю, что меня тогда удерживало. Наверное, мысль о том, что словами все равно ничего не изменить.
А одной летней ночью я внезапно проснулась от каких-то звуков – сначала во дворе, потом внизу, в холле. Я встала, подошла к окну, отвела в сторону портьеру, но вместо предрассветного свечения увидала только глухой мрак. Что-то у отца пошло не так, обычно он возвращался ранним утром, когда уже начинало потихоньку светать.
Накинув халат, я спустилась.
Внизу, в холле, отец склонился над каким-то свертком, лежащим на полу. Что-то большое и длинное было завернуто в грязный брезент, покрытый темными пятнами. Я подошла поближе, и вдруг сверток издал стон, полный такой смертной муки, что по спине будто скользнули холодные змеи. Сделав еще несколько шагов вперед, я увидела руку, выпростанную из-под брезента, багрово-синюю, перекрученную невозможной судорогой…
– Кто это? – прошептала я непослушными, внезапно онемевшими губами.
– Красавчик Диксон, – хрипло ответил отец и, кряхтя, разогнулся. – Вот только он больше не красавчик.
Диксон! Он нравился мне. Конечно, никаким красавчиком он не был, просто его большие телячьи небесно-голубые глаза и буйные соломенные кудри до плеч служили вечным источником насмешек для сталкеров. Диксон не обижался. Характер у него был легкий, смешливый, а сталкерство и походы в Зону он, по-моему, воспринимал как увлекательную игру. Детство ушло – скауты остались. И вот, похоже, для Диксона игра закончилась.
Я опустилась на корточки и отвела брезент в сторону. Увиденное заставило меня стремительно отвернуться.
– Зачем же ты приволок его сюда? – сквозь стиснутые зубы сказала я отцу. – Его в больницу надо, к Каттерфилду вези его!
– Нельзя к Мяснику сейчас, никак нельзя! Хвост за мной был, еле оторвался. Рядом где-то караулят. Если сейчас на улицу выеду – точно заметут. Утром, все утром.
– Да не доживет он до утра! Вызывай Мясника сюда!
– Да ты хоть знаешь, сколько он запросит? – возмутился отец, и его испачканная лысина покраснела. – Вовек не расплатимся! – Он посмотрел на брезентовый сверток, лежавший у его ног, и поспешно отвел взгляд быстрым и каким-то вороватым движением. – А Диксон сам виноват!
Я смотрела снизу вверх на это уродливое морщинистое лицо кирпичного цвета, в эти бегающие глазки, затуманенные жадностью и страхом, и внезапно поняла, что все, что мне рассказывали про этого человека, – чистая правда. Мой отец – убийца. Убийца не по стечению обстоятельств, а по мелкой своей сути. Если б не было Зоны, он все равно нашел бы где развернуться. Подставлял бы других, шел по головам. На тонущем корабле расшвыривал бы в стороны женщин и детей. На войне стрелял бы в спину своим товарищам. И мама, ее падение с лестницы, как все было на самом деле?
Я распрямилась, и слово само вырвалось из глубин груди.
– Стервятник. – Потом развернулась и стремительно взбежала по лестнице с единственной мыслью – отдалиться как можно быстрее от этого места, чтоб забыть о существовании Хармонта на веки вечные.
– Стервятник! Стервятник! Стервятник! – в каком-то исступлении повторяла я, швыряя в раскрытый чемодан скомканные вещи. Зачем-то сорвала с вешалки праздничное с блестками платье, подаренное к Рождеству, и тоже попыталась запихнуть его в чемодан. – Проклятый городишко! К черту! К дьяволу! На край света! Уеду сейчас же! Пешком уйду!
Ведь есть на свете другие места, где о Зоне вспоминают, только когда в теленовостях промелькнет сюжет про Институт, когда очередной доблестный ученый, наряженный в скафандр, заверит боязливую мировую общественность, что наука на страже, наука не стоит на месте, наука бдит… Есть же, есть где-то Лондон, Париж, Нью-Йорк, Токио… есть Россия, в конце концов, где по улицам бродят бурые медведи… какое счастье – всего-навсего дикие звери, а не ваши давно почившие родственники, только что вылезшие из-под земли!
…Странные разговоры приезжих, книги, написанные за тысячи километров отсюда, щемящая музыка из радиоприемника, фильмы про что-то неизведанное… Иногда мне казалось, что я вижу по ошибке залетевшие в Хармонт искорки другой жизни – легкой и сладкой, или трудной и горькой, не имело значения. Главное – другой. Земля, вода и воздух, что породили эту другую жизнь, состояли из таких частиц, которые в Хармонте давно вымерли.
И тут снизу опять донесся протяжный стон.
Я выронила ворох тряпья из рук и с размаху села на кровать. Отчего-то вдруг вспомнилось, как на прошлой неделе Диксон, улыбаясь во весь рот, принес мне букет лилий, а я выкинула цветы за ограду. «Не люблю лилии. Душные!» – сказала я тогда. Диксон ненадолго загрустил, но вскоре опять развеселился и пообещал мне нарвать цветов в Зоне. «Там есть такие… шикарные, но совсем не пахнут», – произнес Диксон, и искреннее недоумение светилось в его голубых глазах, будто шикарные цветы его обманули – всем своим видом обещали райский аромат, а оказались совсем без запаха.
А теперь вот – только скрюченная рука, деревянно лежащая на плиточном полу нашей прихожей, и что-то невозможное, непохожее на человека, укрытое от остального мира старым брезентом…
Я посидела еще немного, потом смахнула чемодан на пол так, что он перевернулся и из него все вывалилось, вышла из комнаты, хлопнув дверью, и опять спустилась вниз. Отец, нахохлившись, сидел на скамейке в холле, в руках он держал флягу. При звуке моих шагов он поднял голову и вскочил с места.
– Дина, деточка, – захныкал он, прижимая большие морщинистые лапы к груди. – Нельзя ведь сейчас в клинику-то, никак нельзя… Посадят ведь старика, как пить дать посадят… обыск в доме будет… а у меня хабар… много хабара, на полтораста кусков… машину новую тебе хотел… крышу крыть…
– Крышу крыть… – с презрением передразнила я, перебив его бред. – Что произошло?
Стервятник осекся, потом нехотя буркнул:
– Мясорубка… – и опять забубнил: – Но он сам… сам лез вперед, а я вытащил его… спас его, значит… не бросил… никто никого из Мясорубки-то… а я спас… а он сам туда полез…
И вновь я перебила его.
– Диктуй номер. – И подошла к телефону.
– Чей? – испуганно спросил Стервятник.
– Каттерфилда-Мясника!
Он опять было пустился в объяснения, но я только уставилась на него в холодном бешенстве. Честное слово, если бы он и дальше продолжил гундосить, я бы, наверное, его убила, но Стервятник вдруг обмяк. Он покорно продиктовал номер и продолжал топтаться рядом, заискивающе заглядывая мне в лицо.
Я отвернулась.
Трубку долго никто не брал. Потом гудки на том конце прервались, и сердитый голос произнес:
– Говорите, черт вас подери!
– Мистер Каттерфилд? – подпустив в голос июльского меда, пропела я в трубку. – Извините, что беспокою вас посреди ночи. Это Дина Барбридж.
Некоторое время Мясник ничего не говорил. Наверное, думал, что это ему снится. Потом откашлялся.
– Слушаю, – настороженно сказал он.
– С одним нашим другом произошел несчастный случай. Требуется ваша помощь. – Я повернулась и, глядя на папашу в упор, сказала: – Мы заплатим.
Папаша закряхтел, но не посмел возразить.
– Какого рода несчастный случай?
– Очень редкий несчастный случай, – я сделала нажим на слово «редкий». – Нашего друга сильно поранила Мясорубка.
Мясник помолчал, потом сухо ответил:
– Обратитесь в похоронное бюро. Я подобного рода услуги не оказываю.
– Вы не поняли, мистер Каттерфилд. Он жив – пока жив. Мне показалось, случай должен вас заинтересовать.
Мясник снова помолчал, обдумывая услышанное, затем странно дрогнувшим голосом сказал:
– Везите.
Это у него от радости голос задрожал. Проклятый городишко, проклятая жизнь. Хочу в Россию, к медведям.
– Есть проблема, – быстро сказала я. – Другие папины друзья тоже здесь… неподалеку от нашего дома.
– Думаю, смогу решить эту проблему, – заверил Мясник. – Ждите.
Я дала отбой и повернулась к старику:
– Вот и все. А ты боялся… Стервятник. Не волнуйся, об оплате я с Каттерфилдом договорюсь. Я, в конце концов, дочь Стервятника.
Папаша снова заскулил.
– Диночка, разве можно так родного отца называть? Я же только для вас стараюсь… жестокая какая…
– Какая разница! – Безнадежный гнев, больше похожий на горе, мохнатым паучьим клубком перекатывался в горле. – Да, жестокая, зато у меня лучшие в городе сиськи! – рявкнула я чужим голосом и оскалилась в широкой улыбке, продемонстрировав папаше зубы.
Зубы у меня тоже были лучшие в городе.
Стервятник попятился назад и перекрестился.
Когда Диксон пошел на поправку – если это чудовищное состояние распотрошенного и кое-как зашитого тряпичного зайца можно было называть поправкой, – я забрала его из клиники к нам домой.
У бедняги Диксона никого не было, а сам о себе он позаботиться не мог. Он стал беспомощен не только физически, но и в умственном отношении напоминал пятилетнего ребенка… впрочем, ребенка довольно милого и доброжелательного. Невыносимая боль сожгла его мозг, но не смогла уничтожить что-то, что составляло сердцевину его сущности. Наблюдая за Диксоном, я продолжала задаваться вопросом – сохранилась ли моя сердцевина? Стала ли я такой, как и было задумано земной природой, или у меня в голове поселилось странное нечто, сидит там на водительском месте, дергает за серебристые паутинки, и давно умершая девочка послушно поворачивает туда, куда угодно логике, зародившейся под другими звездами?
Папаше моя идея принять Диксона в лоно семьи, разумеется, не больно-то понравилась, но возражать он не посмел. Чтобы скорей прекратить бесполезные споры, я втолковала Стервятнику, что такой поступок пойдет ему на пользу – возвысит его в глазах окружающих, и все такое. По-моему, он поверил. Он еще верил, будто в этом мире есть что-то, способное его возвысить. Смех да и только.
Мяснику, кстати, тоже не хотелось выпускать редкого пациента из своих цепких лап, но я пообещала, что буду привозить Диксона на обследования по первому требованию, и Каттерфилд отступил.
– Только ради такой прекрасной девушки, – галантно пояснил он и окинул меня плотоядным взглядом. Но я не заблуждалась на этот счет. Будь его воля, я бы пикнуть не успела, как оказалась на столе для препарирования в подвальной лаборатории клиники, а вздыхал он оттого, что не мог сию же секунду вскрыть мне череп электролобзиком. Кто-то говорил мне – Каттерфилд считает, будто Зона внесла какие-то изменения в мой гипофиз. Может показаться забавным, но я отчасти понимала Мясника. Нам обоим до смерти хотелось узнать, из каких кирпичиков я состою… только в моем случае «до смерти» не было фигурой речи.
– Отцу вашему обследоваться бы надо, что-то он неважно выглядит, – сказал на прощание Каттерфилд.
– Папа всегда неважно выглядит, – ответила я. – Но вы за него не волнуйтесь, ему нравится, как он живет.
– А сами, Дина, не желаете? За здоровьем надо следить смолоду, – в который раз предложил Каттерфилд. Мина у него была постная, благочестивая, а в глазах плескался ведьмин студень.
– Профилактика – наше все? – усмехнувшись, спросила я.
– Именно, подумайте над моим предложением.
Черта лысого тебе, а не мой гипофиз!
– Я подумаю, – дипломатично сказала я. – Честное слово, подумаю.
Взяла радостно загукавшего Диксона за локоток и повела к машине.
Дочери сталкера не стоило ссориться с единственным приличным врачом в городе.
Одного я не сумела – заставить папашу называть Диксона нормальным человеческим именем. Когда я привезла подлатанного беднягу домой, Стервятник вышел на крыльцо встречать нас. Он с откровенным любопытством разглядывал Диксона, его раздробленную беззубую челюсть, стянутый шрам на верхней губе, короткий нос, собранный из кусочков прежнего, заглянул в опаловую голубизну глаз, лишенную жизненного блеска, потом поскреб свою вечную черную щетину и хмыкнул, как припечатал:
– Суслик! Как есть Суслик! – И с тех пор звал его только так.
Вслед за ним и остальные сталкеры подхватили новое прозвище – сгинул Красавчик Диксон, как будто и не было его на свете, будто бы никто никогда не дивился цветам без запаха… только Рэд Шухарт, он один продолжал относиться к Диксону по-человечески. Поэтому, когда я заметила, что и до Рыжего добрались мои флюиды, отнеслась к этому скорее с сочувствием, чем со скукой, которую в последнее время вызывало поголовное слюнопускание в мою сторону.
Сбылись ведь мечты идиота. У всех… ну, или почти всех… радовалось сердце, на меня глядючи. Что же до моего сердца, то оно в комплектации, указанной Стервятником Золотому Шару, не предусматривалось. Иногда я чувствовала себя гостьей, усаженной за роскошный стол, ломящийся от еды – от простых блюд до деликатесов. И вот ты пробуешь то одно, то другое, а запаха не обоняешь и вкуса не чувствуешь, и насыщения не достичь, просиди ты за этим столом хоть тысячу лет.
Как с тем царем, о котором я читала в детстве.
Только в моем случае все превращалось не в золото, а в дерьмо какое-то.
Иногда казалось, что с Рыжим дерьма может и не случиться. Называл же он Диксона Диксоном. Чушь, конечно. Я и тогда знала, что чушь. Но иллюзии – это как витамины для души, без них, знаете ли, и сбрендить недолго.
Надо отдать Рыжему должное – он сопротивлялся изо всех сил. Он старался не пялиться на меня и, когда бывал в нашем доме, всегда держал дистанцию – боялся ненароком коснуться моего тела. Напрасные усилия. Я же как заразная болезнь, от которой не придумано лекарства, и не думайте, что я была от этого в восторге – не больно-то приятно ощущать себя какой-то африканской лихорадкой.
В тот день, когда Барбриджу отрезали то, что осталось от его ног, Рэд наконец-то до меня дотронулся. Влепил мне затрещину, придурок рыжий. Сама, конечно, была виновата. Нельзя было срываться при нем. Вообще ни при ком нельзя, но при Рыжем в особенности. Он, как и многие любители порвать на себе фуфайку, терпеть не мог чужих истерик. Вот и получила – за то, что в мыслях у него было то же, что и у меня, за ядовитую отраву, которую я излучала, и которой он не мог противиться, и еще за то, что предчувствовал – никогда я не стану, как его Гута, в одиночестве сидеть на кухне у окна и гадать на ромашке – придет или не придет.
Уходил он размашисто, весь из себя в праведном негодовании; горестно поскуливал Диксон, неловко зажавший пустой стакан в скрюченной руке, а я, прищурясь, сверлила Рыжего между лопатками зеленой точкой и видела, что очень скоро он вернется, причем вернется всенепременно надравшимся, вроде это и не он сам пришел, честный муж и отец, а его темная половина, что вылезает на свет божий под воздействием горячительного.
– Не плачь, увидишь еще своего Рыжего, куда он денется, – утешила я Диксона.
Так и случилось, правда с отсрочкой на два года, потому что в тот же вечер Рыжий загремел в тюрягу.
Вернулся он изменившимся. Раньше был отчаянным, а теперь выглядел отчаявшимся. Будто перешагнул некую пограничную черту и от этого перестал быть цельным. Добро и зло перемешались у него в голове, как в лотерейном барабане, и непредсказуемая смесь выплескивалась на окружающих в хаотическом порядке.
Во сне Рэд часто поминал некий контейнер со смертью, ругался по-черному и скрипел зубами. Я даже порой призадумывалась – уж не убил ли он кого, потому что какие-то расплавившиеся мертвецы постоянно появлялись в его хмельном ночном бреду, а он кричал, что так им и надо и что он всем еще покажет. Был у Рыжего такой пунктик – со всех сторон его окружали какие-то сволочные «все» и «они», виноватые во всех рыжих бедах. Ох, любил он на эту тему порассуждать.
Как-то я не сдержалась и, когда Рэд вновь начал скармливать мне эту бодягу, откровенно захохотала:
– Наверное, и ко мне в постель тебя враги уложили. Оторвали от семьи, вот ведь бессовестные твари, а?
Получила в ответ по полной программе, понятное дело. Затрещину и рассказ о моем неприглядном моральном облике. Месяц потом не являлся. Я тогда подумала – вот и славно, давно пора заканчивать с этой историей. Но прошло время, и все вернулось на круги своя. Сцепились мы с Рыжим колючками, крючками, якорями – не расцепиться…
А Стервятник эту перемену в Рыжем прохлопал. Уверовал в непогрешимость Шухарта, после того, как тот его из Зоны безногого выволок.
Романтик Артур так и вовсе считал его последним героем, устоявшим на ногах. Заприметила их однажды вместе в «Боржче», когда забежала туда перехватить пару мартини. Устроилась в темном углу за разлапистым фикусом и понаблюдала.
Брат, перегнувшись через стол, что-то горячо втолковывал Рыжему, а тот с равнодушным невозмутимым лицом пережевывал отбивную. Артур все говорил, а Рыжий все пережевывал и пережевывал, только иногда что-то односложно отвечая, и я никак не могла взять в толк, что свело их вместе.
Не может же быть, чтобы Арчи что-то могло понадобиться в Зоне.
Весь мир лежал у его ног, а он о чем-то просил Рэда Шухарта!
Тут в памяти возникла картинка: Дик Нунан, всеобщий друг и приятель, в этом же «Боржче», уже пьяненький, раскрасневшийся, полушутливо-полусерьезно вещает такому же подогретому Рыжему, что из-за вечных разрушителей порядка, как он, не будет царствия небесного на земле, и что в несчастье Рыжему более комфортно, чем в каком-либо другом состоянии, а я с любопытством гляжу на Рэда, предвкушая, как он сейчас отбреет Нунана, и Рыжий действительно произносит красочную речь о том, где и в каком виде видал он ихний порядок и ихнее царствие – тоску небесную и скукотищу небесную…
…Я задумчиво пощелкала зажигалкой – к чему вспомнилось? – и, отставив недопитый бокал, ушла с неприятной маетой в груди.
Несколько дней я ходила с этой маетой и думала, что надо бы поговорить с братом, да все не выходило. То меня не было дома, то Артура… то мне вдруг начинало казаться, что затея глупая – слишком многое пришлось бы объяснять, и я не была уверена, что из объяснений выйдет что-либо путное. Не связывайся ты с этим Рыжим, братишка, скажу я Артуру. А давай ты не будешь связываться с ним сама, сестренка, ответит мне Артур и будет прав.
В конце недели я наконец решила, что попытка – не пытка, и постучалась к нему. Никто не ответил, но за дверью громко звучала музыка.
Я прошла в комнату.
У входа валялись тяжелые гриндерсы и рюкзак, кожаная куртка была брошена прямо на ковер. Артур спал в кресле перед включенным большим телевизором. По MTV шел какой-то концерт.
Длинные девчачьи ресницы отбрасывали смуглую тень на чистую кожу. У него было сосредоточенное лицо человека, и во сне решающего какую-то сложную задачу.
Подумав, не стала будить брата, решив, что утро вечера мудреней, только натянула на него свалившийся плед и направилась к выходу.
…Эти назойливые слова, снова и снова ввинчивающиеся в воздух жалобным наждачно-насморочным голосом, которым и петь-то было невозможно, настигли меня у порога.
– Тук-тук-тук в ворота рая, тук-тук-тук в ворота рая, тук-тук-тук в ворота рая…
Я оглянулась. На экране, в центре огромного помоста, сооруженного прямо на стадионе, стоял, как гвоздь, небрежно вбитый в доски, щуплый узколицый пожилой мужик в черном костюме гробовщика. Глаза его закрывали темные очки; буйные, с проседью, волосы дыбились над желтым изможденным лицом, на шее хитрым способом была укреплена губная гармоника, к которой желтолицый периодически прикладывался, как пьяница прикладывается к бутылке, извлекая из маленькой продолговатой коробочки пронзительные, разрезающие сердце пополам ноты.
Выглядел мужик хуже некуда, пел как придавленный автомобильным колесом енот, а вот поди ж ты – стоял на гигантской сцене, как у себя дома в тапочках, и уводил за собой всю эту огромную толпу, раскачивающуюся в едином ритме.
– Тук-тук-тук в ворота рая…
И мне снова показалось, что вот она, другая жизнь, промелькнула вспышкой в старомодных очках, скатилась – как с горки вниз – по надменно изогнутому носу, подмигнула и затерялась в разноцветном переплетении звуков…
Я дослушала песню в каком-то трансе, всю, до конца – до того момента, когда затихли последние отзвуки и стадион взорвался радостным ревом. Потом вышла, плотно закрыв за собой дверь.
Это был последний раз, когда я видела Артура. Ночью он ушел.
Поутру мы нашли на кухонном столе записку, в которой Артур обещал нам, что «все будет хорошо».
Черт бы побрал это «все будет хорошо», после которого обычно все бывает хуже некуда.
Пока папаша, нахмурясь, рассуждал, что, собственно, Артур имел в виду, да какую трепку он задаст сопляку за подобные штуки, я прислушивалась к взволнованному лепету Диксона, доносившемуся сверху.
Оставив Стервятника с его утренней порцией спиртного, я поднялась наверх. Диксон стоял на балконе и вытянутыми руками странно водил в воздухе.
И тогда я увидела, что его так взволновало.
– Папа! – слабым голосом позвала я, когда смогла выдавить из себя хоть что-то.
Удивительно, но он меня услышал.
– Господи, что же это за чертовщина? – бормотал враз побуревший папаша, таращась на вал тумана, накатывающий на старый потертый Хармонт со стороны Зоны.
Собственно, это был не совсем туман. Это больше было похоже на колючую сахарную вату, в глубь которой засунули тысячи спутанных елочных гирлянд. Стена раскинулась по всему горизонту и надвигалась медленно, но неумолимо, как завтрашний день, перемигиваясь нежными радужными огнями.
– Это Зона, что ж еще? – ответила я, ничуть не сомневаясь в своих словах. – Какой-то ублюдок добрался до Золотого Шара. Гад какой-то, которому все было не так. Небось воображал, что сейчас человечество осчастливит. А вылезло из него вот это. Теперь везде будет Зона… – Подивившись внезапно пришедшей мысли, я добавила: – А ведь твое желание было не самым худшим.
Потом взглянула на Диксона.
Диксон дирижировал.
Диксон сиял.
Диксон был счастлив.
Наверное, в детстве он любил сахарную вату.
– В подвал?.. – раздумчиво проговорил папаша.
– Я не пойду в подвал, папа. Я устала, – ответила я, разглядывая приближающуюся Зону.
– Ну, нет так нет, – неожиданно легко согласился Стервятник. – Чего мы там не видели, в подвале-то. А здесь – благодать, воздух, птички щебечут…
Я покосилась на него. Папашины веки опали, подбородок обвалился, рожа вдруг стала предельно умиротворенной, как у покойника. Он и вправду слушал птичек.
Я не знала, что принесет нам полдень. Скорей всего, Хармонт будет сметен с лица земли – девяносто девять процентов. Может, Зона вернет Диксону здоровье и ясный взгляд, у Стервятника отрастут ноги или русалочий хвост, я же стану бледной долговязой девицей со старой фотографии и начну пописывать стишки – один процент… Одно, пожалуй, было бы для нас хуже всего – если все останется как прежде. Пожалуй, это было бы отвратительнее смерти, и об этих процентах думать не хотелось.
Стервятник быстро и почти беззвучно зачастил что-то. Мне показалось, он чертыхается, но, прислушавшись, поняла – он молится.
Одной рукой я обняла его за плечи, другой поймала жесткую клешню Диксона и сказала:
– Молись, папа.
И добавила, сама не знаю зачем:
– Тук-тук-тук в ворота рая…
Рассвет воскресенья
Елена Щетинина
Частные предположения
4. Профессор Валентина Петрова-Комова
(выдержки из дневника)
17 фивраля 2077
юрка во дваре спрасил где мой папа я сказала что мой папа в космосе сирежка сказал что так ни бываит папы так долго в космосе ни литают я сказала что мой литает тогда сирежка сказал что наверное мой папа умир а мне не гаварят мама миня долго ругала за то что я расбила сирежке нос
1 июня 2077
к нам в гости иногда преходит дядя саня
мама гаварит что он папин таварищь
ну и ее тоже
все папины друзья и мамины друзья тоже
во всяком случае она так гаварит
дядя саня обычно пьет с нами чай и что-то расказывает вслух
мама гаварит что это он читает стехи
я не знаю что такое стехи но дядя саня очень красиво их читает
как бутто музыка.
1 августа 2077
я спросила у мамы кто придумал мне имя
она сказала что никто его не придумывал так просто получилось
тогда я спрасила почему мое имя как у папы
мама сказала что это папа так захотел
чтобы когда он улитит дома все равно бы был кто-то по имени Валя
а потом она стала тереть глаза сказала что папало мыло и ушла в ванную
хотя какое мыло мы же сидели в комнате.
10 августа 2077
ПАПА ПРИЛЕТЕЛ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
15 августа 2077
Мы были с папой в зоопарке в кино в басейне на даче еще раз в зоопарке еще раз в кино
во дворе мы видели Юрку и я показала Юрке язык
ведь я была с папой
теперь Юрка будет знать что у меня есть папа и он не умер а совершено даже живой
потом снова ходили в кино в цырк в театр
потом еще напишу папа нас с мамой куда-то зовет
20 августа 2077
Юрка сказал что я его обманываю и это не мой папа а дедушка. Потому что папы такими старыми не бывают. Мама ругала меня за то что я подбила Юрке глаз. Они с папой долго спрашивали почему я это сделала но я им не сказала. Потому что не хотела огорчать папу. Потому что он правда похож на дедушку. Но он все равно мой самый любимый папа.
Космос я тебя ненавижу.
25 августа 2077
Папа улетел.
30 августа 2077
Космос я тебя НЕНАВИЖУ.
28 марта 2078
ПАПА ПРИЛЕТЕЛ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
4 сентября 2078
Я спросила у папы кто придумал, чтобы мое имя было как у него. Папа ответил, что это была мамина идея. Чтобы когда он улетает дома все равно был бы кто-то по имени Валя. А потом он стал тереть бровь и попросил принести ему свежую газету из коридора. Хотя я сама видела, как он утром читал ее.
4 января 2079
Папа улетел.
8 августа 2079
Я спросила маму, почему папа любит космос больше чем нас. Она ответила, что нет, он не любит космос больше чем нас. Тогда почему, спросила я, он улетает в него. А мы остаемся здесь и ждем. Валя, сказала мама. Папа любит тебя, меня, всех людей. И именно потому, что он любит тебя, меня, всех людей, поэтому он и улетает в космос. Потому что это надо. И это может сделать только папа.
Я ничего не понимаю.
Но я знаю одно.
Я ненавижу космос.
7 января 2080
ПАПА ПРИЛЕТЕЛ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
30 мая 2080
Я спросила у родителей – они как раз сидели вдвоем в зале и целовались, думая, что я их не вижу, – кто придумал мне имя «Валя». Я помню, как я маленькой задавала этот вопрос им по отдельности – точнее, нет, не помню, лукавлю. Я прочитала об этом в своем дневнике. У меня был такой забавный кривой почерк, и я все время делала такие глупые орфографические и пунктуационные ошибки… Теперь-то я все знаю и умею, вот.
Так вот, я спросила их. Они долго сидели молча, не глядя друг на друга. А потом спросили меня – почему мне это так интересно.
А я не нашла, что ответить.
Вот так.
4 июля 2080
Папа улетел.
7 июля 2081
Связь с папой очень плохая. Прерывистая. Очень редкая – если вдруг они могут наладить сигнал на какой-то из перевалочных точек. Чаще всего у них это не получается. Точнее нет, не у них. У папы получается все, если есть хотя бы полшанса, хотя бы доля возможности. Просто там нет сигнала. Нет – и все. Шансы в минусе, возможности тоже.
Но мы ждем. Ждем папу.
Космос, я никогда не полюблю тебя.
12 сентября 2081
ПАПА ПРИЛЕТЕЛ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
10 декабря 2081
Я снова спросила у родителей, кто решил, что меня будут звать Валей. Они долго молчали, а потом мама сказала: «Кажется, ты нас уже спрашивала об этом». «Да», – ответила я. «Почему ты так хочешь это узнать?» – спросил папа. «Тебе оно не нравится», – подумала, что догадалась, мама. – «Ну конечно же, сейчас у вас в моде необычные имена, Евлампия или Антуанетта…» – «Ты хочешь его поменять?» – спросил папа. «Нет», – ответила я.
3 января 2082
Папа улетел.
7 марта 2082
ПАПА ПРИЛЕТЕЛ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
13 июля 2082
Папа улетел.
27 апреля 2083
ПАПА ПРИЛЕТЕЛ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
10 августа 2083
Папа улетел.
19 ноября 2083
ПАПА ПРИЛЕТЕЛ!
29 декабря 2083
Папа улетел.
2 февраля 2085
ПАПА ПРИЛЕТЕЛ!
23 июля 2085
Папа улетел.
30 августа 2085
ПАПА ПРИЛЕТЕЛ!
25 декабря 2085
Папа улетел.
20 мая 2088
Я вырвала из дневника около трех листов. Все равно там ничего нет. Только даты и две фразы. «Папа прилетел» и «Папа улетел».
Я пытаюсь вспомнить сейчас – неужели в моей жизни тогда ничего не происходило? И вспоминаю – да нет, отчего же… куча вещей. Куча прекрасных, замечательных, забавных, грустных… Я их прекрасно помню. Но тогда, в детстве, я не считала нужным их записывать. Не считала нужным фиксировать. Тогда самым важным для меня было – прилетел ли папа.
Космос, я ненавижу тебя.
23 мая 2088
Я поговорила с дядей Саней. Попросила его ни в коем случае не рассказывать маме с папой. Я знаю, что если он что-то обещает, то обязательно выполняет. Они с папой в этом очень похожи. И выполняют, даже если им это не нравится. Я не знаю, понравилось ли это дяде Сане. Нет, конечно, ему было приятно – даже если бы это не мелькнуло на его лице, я бы и так это поняла. Любому человеку будет приятно, если его называют тем, благодаря кому выбирают свой жизненный путь. Фу, как пафосно – «жизненный путь». Но тем не менее.
Ему было очень интересно, почему я не хочу, чтобы об этом знали мама с папой. Я не хотела отвечать – во многом потому, что и сама не знала почему. Просто знала – и все. Скорее всего, что тогда бы пришлось объяснять очень многое. А мне не хотелось обижать папу.
Мне кажется, его бы обидело, если бы он узнал, что я ненавижу космос.
15 июня 2088
ПАПА ПРИЛЕТЕЛ!!!!
30 июля 2088
Комиссия долго листала мой аттестат. Удивлялись, наверное. Хотя, почему наверное – я же видела их лица, это было на них написано. Ну конечно, можно их понять – сплошные «отлично», особенно по техническим наукам. С таким аттестатом идут совершенно на другие специальности, а не сюда. Они даже в мою медкнижку заглянули, да. Думали, что там что-то вроде клаустрофобии или боязни высоты, наверное. Ха! Да на мне можно воду возить, как говорит папа.
– Я, конечно, понимаю, – намекнул один из комиссии. – Не все хотят, чтобы им из-за фамилии даже неосознанно давали поблажки или же, наоборот, придирались. Но тем не менее… Вы же можете взять фамилию матери, например… Девичью.
– Она у нее и так девичья, – буркнула я, понимая, к чему тот клонит. – Мама актриса, и у нее девичья фамилия.
– Ну так тем более, – кивнул он. – Вы же можете хотя бы на время обучения взять ее фамилию. Если все дело в юношеском максимализме и желании идти своим путем – а поверьте, у меня семеро детей, и я кое-что в этом смыслю, – то послушайте старика, здесь не время и не место для этого.
– Вы думаете, что я займу чье-то место? – мрачно сказала я.
– Нет-нет, – покачал головой он. – Рано или поздно все оказываются на своих местах. Просто зачем вам терять время – с вашими данными, оценками, да и… не будем лукавить, семьей – зачем вам терять время? Если через три года вы вдруг поймете, что на самом деле вас тянет в космос?
– И я только зря отниму у вас три года, да, – кивнула я.
– О нет, – вздохнул он. – Мы постараемся, чтобы ни один день из этих трех лет не прошел для вас зря. А если он не пройдет зря для вас – то и не зря для нас. Но все-таки?
– Все-таки нет, – твердо сказала я.
– Вас так не тянет космос? – спросил он.
– Нет.
– Но почему?
Я встала.
– Он отнял у меня отца.
30 июля 2088
Мама не ожидала. Да и папа, как я думаю, тоже. Да, конечно, они расспрашивали меня, на кого я хочу учиться и куда собираюсь поступать – но я отвечала уклончиво, и они понимали, что спрашивать не имеет смысла, я и сама не знаю. Отчасти они были правы. Отчасти нет. Я четко знала, с чем не собираюсь иметь дела – категорически – и больше ничего. Но и этого было уже достаточно. С космосом. Я не хотела – и не хочу – иметь никакого отношения к космосу. Почему – неважно. Это никого не касается. Это мое и только мое дело.
Я тебя ненавижу, космос.
3 ноября 2088
Папа улетел.
18 ноября 2088
Что может быть проще и дальше от космоса, чем филологический факультет? Особенно если не брать специализацией современную литературу, в которой-то, ясное дело, этого космоса пруд пруди. Вон, даже у дяди Сани в каждом втором стихотворении звезды, полеты, перелеты и так далее. Все понятно – часть жизни, романтический быт, как-никак. Фу. Как я ненавижу космос.
А вот античная литература, Средневековье – какая, Боже ж ты мой, прелесть! Цветочки, птичечки, любовь, смерть, кровь, боги – и никакого тебе космоса. Определенно, защищаться буду по какому-нибудь из этих периодов.
25 декабря 2088
Видела во дворе Юрку. Он поступил учиться на звездолетчика. Ну да, конечно, Комиссия по Контактам и так далее…
Ну вот, и еще одного человека ты сожрал, мерзкий космос.
11 февраля 2089
ПАПА ПРИЛЕТЕЛ
27 августа 2089
Папа улетел
4 сентября 2089
В этом семестре мы изучаем литературу XX века. Я уже посмотрела учебные планы и списки литературы.
Фантастика. Черт возьми, груда фантастики. Толстой, Азимов, Шекли, Стругацкие, Брэдбери – имя им легион, да. И практически все, все, все они писали о космосе.
Кажется, никуда мне от него не деться.
Космос, я не люблю тебя.
19 октября 2089
ПАПА ПРИЛЕТЕЛ
16 декабря 2089
Папа улетел
17 декабря 2089
Надо сказать, что фантастика не такая уж и отвратительная штука. Если представить, что там описывается не настоящий космос, а представления людей того времени о нем, – что, собственно, не так уж и далеко от действительности, – то идет весьма неплохо. Такое легкое чтиво на ночь.
5 мая 2090
Их зовут Альберт и Юрий. Альберт Сидоров и Юрий Комов. Они оба хорошие. Я не могу сказать, что они самые лучшие на свете, но да – они из трех самых лучших мужчин, что я когда-либо встречала. Альберт, Юра и папа. И все эти три мужчины меня любят.
20 июня 2090
ПАПА ПРИЛЕТЕЛ
3 июля 2090
А вообще-то… есть что-то в этих книгах. Черт с ним, с космосом – но там и кроме него что-то есть. Что-то иногда до невозможности наивное, часто так же до невозможности пафосное, и как правило – очень простое. Что-то такое…
Кажется, именно эти книги читал в детстве папа?
3 июля 2090
Папа посмеялся и сказал, что да, именно эти авторы были в числе его любимых. Что тогда именно ими зачитывались все ребята – и отчасти именно вдохновленные ими и шли на покорение пространства.
Ну а что там такого? – спросила я. Ведь космос же там совершенно другой и все не так. И даже столько технических ошибок… Но что же там такое в них? Такое, что, кажется, это чувствую даже я?
Папа ответил, что Бог с ними, с техническими ошибками. И черт со всем остальным.
Там человек. И космос. Космос. И человек.
И они учатся сотрудничать.
Вот и все.
9 марта 2091
Юра позвал меня замуж.
У него был короткий отпуск в академии, и большую часть его он провел со мной. Мы гуляли по нашему двору – каким тот маленьким кажется сейчас, когда мы выросли!
А потом Юра поцеловал меня.
А я рассказала ему про Альберта.
Юра долго молчал. Так долго, что я решила, что теперь меня любят только два человека.
И я спросила – что, теперь все кончено? Но ведь я еще не выбрала. Вы оба хорошие, правда – и я не знаю, как поступить.
А Юра покачал головой и сказал, что все в порядке. Ну так, как может быть в порядке в такой ситуации. И что он будет ждать моего ответа. Что космос очень хорошо учит ждать. И надеяться.
Космос, неужели мы с тобой теперь сотрудничаем?
13 июня 2091
Я не могу оторваться от этих книг. Странно, но это именно так. Бог с ними, с сюжетами, техническими подробностями, идеологическими моментами, социокультурной подоплекой! Там люди. Там такие люди! И да, да, да, теперь я понимаю папу и тех, кто был и есть рядом с ним. Только читавшие такие книги в детстве могут жить так, как они. Почему мама не показывала мне их тогда, когда я была маленькой? Тогда бы ждать мне было гораздо проще.
7 июля 2091
Я откажу Юре. Я видела, как ждет мама. Я не хочу так ждать. Да, это прекрасная, героическая, нужная людям профессия – но мне и так хватает ее в моей семье. Я не хочу ждать еще одного человека.
Альберт работает в агрокомплексе. Он всегда будет здесь, на Земле, со мной.
Я больше никого не хочу ждать. Никого, кроме папы, если уж так получилось.
Разве это так плохо?
30 октября 2091
Мой диплом будет называться: «Космос и человек: вера и мечты, ожидание и надежды. Анализ фантастического дискурса ХХ века».
Космос, кажется, мы с тобой партнеры.
14 апреля 2092
Папа умер.
14 апреля 2092
Папа не умер.
Папа просто улетел.
Просто на этот раз надолго.
Очень надолго.
Как думали тогда, в первый раз.
Но я его буду ждать. Я его все равно буду ждать.
Я не могу не ждать папу.
1 мая 2092
Сегодня они опять приходили к нам. Раньше – к папе. Сейчас – к нам. Потому что мы – единственное, что осталось у них, напоминающее о нем. А у нас это единственное – Они. Они так молоды, по сравнению с ним. Горбовский… дядя Леня. Когда он при (зачеркнуто) я не могу писать это слово, не могу употреблять его по отношению к кому-то… кроме папы… когда дядя Леня впервые появился у нас, я была уже большой девочкой. А он все равно так забавно смущался и не знал, как бы взять меня на руки, чтобы не уронить. А папа… Господи, мой папа, казалось, годился дяде Лене в отцы!.. смеялся и говорил, что не страшно, я не упаду, я тоже умею летать… Как, казалось, давно это было…
Вечером мы все вместе смотрели на небо. Где-то там, далеко – они научили меня говорить не «высоко», а «далеко», потому что в космосе нет высот, только бесконечные дали – планета, которую зовут, как и маму. Мы все договорились, что папа там. Просто в этот раз чуть дольше, чем раньше.
Но он вернется.
Он обязательно вернется.
Просто нас уже к тому времени не будет.
Но ведь это не мешает нам его ждать, правда?
Как мы можем не ждать папу?
15 июня 2093
Защита прошла успешно.
– А почему вы выбрали именно эту тему? – спросили меня на ней.
– Потому что я ненавидела космос, – ответила я.
– А теперь? – спросили меня.
И я показала фотокарточку мужа.
21 сентября 2103
Юра снова улетел. И снова, и опять, и как всегда, и как обычно. Как надо.
Как мы решили.
Решили оба.
А когда Юра вернется – решать будем уже втроем.
Но кажется, я знаю, какое будет это решение. И я знаю, как объяснить это решение третьему. И какие книги дать ему – или ей – прочесть.
Мы будем ждать.
Просто ждать.
Они возвращаются, потому что их ждут.
А мы ждем их, чтобы они возвратились.
Одиссеи и Пенелопы нового мира.
* * *
Примечание составителя полного собрания сочинений и научных трудов Валентины Валентиновны Петровой-Комовой (2072–2188), члена Мирового совета Земли, доктора филологических наук, профессора Евразийской Академии наук, д. ч.-к. Вс. НАУ, отв. ред. изд. НИИ им. Коо-Баэ, ант. ул. дек., зав. ос. полн. пос., ВАУ БО, трижды Героя Труда (полный список званий и регалий см. в отдельной части сборника):
К дневнику прилагается вклеенная в него ксерокопия последней страницы романа А. Дюма «Граф Монте-Кристо» (изд. М: «Всемирная литература», 2099 г. – 493 стр.) с отмеченной красным маркером последней фразой:
«– Друг мой, – отвечала Валентина, – разве не сказал нам граф, что вся человеческая мудрость заключена в двух словах:
Ждать и надеяться!»
Игорь Вереснев
Солитоновая соната
Остров-рай
Это был самый настоящий необитаемый остров. Именно таким Иринка его и представляла. Ну, почти таким. Не хватало конуса вулкана, окруженного дремучим тропическим лесом, шума скрытого где-то в этом лесу водопада, душераздирающих воплей то ли обезьян, то ли павлинов. Подобная недостача была вполне объяснима. Воплей не слышалось, так как не водились на острове ни обезьяны, ни павлины, ни иная живность, за исключением наглых пальмовых крабиков. Водопад не шумел, во-первых, потому, что на острове не было гор, откуда бы он мог низвергаться. Не было скал, холмов, даже камней. Во-вторых, здесь не имелось ни рек, ни ручьев, ни крошечных ручеечков. Совершенно плоский, загнутый подковой вокруг лагуны, поросший двумя десятками кокосовых пальм и панданусов коралловый риф.
Зато шумел, накатывая волны на берег, океан – огромный, синий, ласково-теплый, разлившийся от горизонта до горизонта. Бездонное небо кружило голову, яркая зелень пальмовых крон овевала прохладой, ослепительно-белый песок пляжей заставлял щуриться. И самое главное – рядом был Джоник! Здесь, на острове, Иринка поняла, что старинная пословица «С милым рай в шалаше» – ничуть не преувеличение. Именно так, в шалаше, вдвоем они и собирались прожить целую неделю. Что в глазах любого жителя Земли середины XXIII века выглядело абсолютно неправдоподобным. Так как полное имя Иринки было – Ирина Олеговна Мортинцева, а Джоника – Джон Дуглас Катервуд-младший. Со всеми вытекающими последствиями.
Шалаш они соорудили из прозрачного металлобрезента, обложив по верху пальмовыми листьями. Получилось шикарно – издали постройка и впрямь выглядела первобытной, притом способна была выдержать не только случайное падение на нее Джоника, но и небольшой ураган. Во всяком случае, Стефан уверял в этом, а он слов на ветер не бросал. Именно Стефан посоветовал использовать металлобрезент и сам же изготовил каркас шалаша. Затем установил рядом с шалашом мини-опреснитель, вкопал в песок шланг до самого берега, и получился замечательный родничок. Развернул и активировал энергогенератор, подключил к нему всех сателлитов, проверил, как работает опреснитель, холодильник, кибер-диагност-фармацевт. Даже Иринкин коммуникатор проверил, хотя в нем-то что могло не работать?
Джоник свой комм проверять не дал. Огрызнулся на товарища:
– Слушай, Стеф, я что, сам не мог это сделать? Право слово, хватит опекать меня, как маленького!
Стефан не оправдывался, лишь плечами пожимал неуверенно. Большой, на голову выше Джоника, рыжебородый и плечистый, он выглядел виноватым, будто сделал что-то неправильное. И Иринка не выдержала, вступилась:
– Он вовсе не тебя опекает, а меня! Как старший брат. Правда, Стеф?
– Да, – промямлил парень.
И заспешил, засобирался вдруг. Десять минут – и яхта «Альдебаран» подняла якорь, двинулась из лагуны. В конце концов, Стефан выполнил то, что обещал – тайком от всего мира доставил их на необитаемый остров посреди Тихого океана. Следующей его задачей было – не мешать их счастью.
Они долго стояли на берегу, провожали яхту взглядами. Когда она превратилась в белое пятнышко у самого горизонта и крошечную фигурку на палубе стало не разглядеть, Джоник осторожно обнял Иринку за плечи и прошептал:
– Наконец-то мы вдвоем. Я думал, не дождусь.
– Ага…
Через два часа они поссорились. Первый раз в жизни, по-настоящему, до слез. Самое смешное – из-за сущей мелочи. Джоник не сумел разрубить кокос мачете, как ни старался. А Иринка, не задумываясь, попеняла ему:
– Нечего было Стефа поторапливать! Он бы показал, как это делается. Он-то наверняка умеет.
Это не было преувеличением, в свои двадцать два Стефан в самом деле умел очень многое, в общем-то не нужное горожанину, но ох как полезное для «робинзона»! Потому что после школы он не побежал сломя голову поступать в университет, а три года ходил фельдшером-ассистентом в экспедиции: на Памир, в Гоби, сквозь Амазонскую сельву.
Джоника слова девушки ужалили, точно оса. Отбросил злосчастный орех и мачете, заорал:
– Конечно, кто бы сомневался! Так позвони ему, позови на помощь!
– И позвоню!
– И позвони!
– И позвоню!
Иринка потянулась к нашлепке коммуникатора на виске, но вызвать Стефана не успела. Джоник оказался проворней.
– Ай!
Иринка взвизгнула от неожиданной боли. Парень резко сорвал липучку с ее виска и бросился прочь. Она не смогла догнать его, отнять комм, так как не поняла сразу, что он собирается делать, дала ему фору. А он подбежал к самой воде, размахнулся и зашвырнул. Перламутровая блямба блеснула напоследок в лучах опускающегося к горизонту солнца, булькнула негромко. И пропала.
– Ты что наделал?!
Иринка тоже выскочила на берег, остановилась, вглядываясь в темно-синюю глубину. Джоник поступил хитро – бросил коммуникатор не в мелкую лагуну, а с противоположной стороны острова, там, где коралловая стена круто уходила в глубину. Иринка потянулась было стягивать майку и передумала – бесполезно, проще иголку найти в стоге сена, чем отыскать перламутровую блямбочку среди разноцветных кальциевых зарослей.
– Все, теперь я точно вызову Стефана! Не хватало мне тут детского сада! – Она развернулась, размашисто пошла обратно к шалашу. – Где твой комм, в рюкзаке?
Парень не отвечал, только сопел и шел следом.
– Так где? Учти, я все твои вещи перерою, а найду! Лучше сам скажи.
Признался Джоник, лишь когда Иринка присела перед шалашом, готовая выпотрошить его до основания:
– Не найдешь. Я комм на яхте оставил. В каюте.
– Ты забыл комм на яхте?!
– Не забыл. Специально оставил. Чтобы нам не мешали, не дергали по каждому поводу. Хотя бы одну неделю!
Иринка выпучила глаза.
– Ну точно ненормальный! Это у вас что, фамильное? Да, отец правду говорил!
– При чем здесь моя фамилия и твой отец?
– При том, что все Катервуды – авантюристы! Говорят, твой прапрапращур был пиратом? Верю! Оставить нас без связи с внешним миром – это же ни в какие ворота не лезет! Ты – безбашенный!
Она ожидала новой вспышки истерики, но Джоник вдруг рассмеялся.
– Подумаешь, нет связи! Через неделю Стеф вернется и заберет нас с острова. По прогнозу синоптиков, погода ожидается превосходная, ни штормов, ни ураганов. Гадюк, скорпионов и людоедов здесь вроде не водится. От жажды не умрем, от голода – и подавно. Так чего ты боишься?
– Я?! Я ничего не боюсь! Просто ты, оказывается, неумеха. Руками ничего делать не умеешь, разве что заметки для БВИ пишешь здорово. Вон, – она ткнула пальцем в проворную мелочь, снующую вокруг шалаша, – ты и краба не поймаешь!
– Краба-то я поймаю.
– Не поймаешь!
– Поймаю!
– Так поймай!
– Пожалуйста!
Джоник подобрался, замер. Ловко, по-кошачьи, прыгнул на крабика. И тут же вскочил, завопил, затряс рукой.
– Что?! – подалась к нему Иринка. – Что случилось?
– Рука… там мачете лежало…
Объяснять дальше не требовалось. Длинный порез на предплечье парня алел на глазах, набухал кровью. Секунда – и она побежала струйкой по коже, закапала в траву.
Кибер-фельдшер справился с раной играючи. И Иринка сработала профессионально – заклеила разрез так аккуратно, что к возвращению на «большую землю» и шрама не останется. Как-никак, хирург-трансплантолог, пусть и будущий. В Московском «меде» студентка первого курса – почти врач. Вернее, уже второго, экзамены-то сданы!
Потом они мирились долго и нежно. А когда совсем помирились – лежали на берегу лагуны, подставив тела легкому бризу, смотрели, как в набирающем черноту небе зажигаются звезды. И молчали.
– Когда-нибудь мы с тобой туда полетим, – Джоник заговорил первым. – На необитаемые звездные острова. Интересно, какие они?
Иринка хотела отпустить шпильку: мол, журналист – профессия уважаемая, но в косморазведке бесполезная. Не то что хороший хирург. Затем подумала, что если отец Джоника когда-нибудь выполнит данное человечеству обещание, на звездные острова сможет отправиться любой желающий.
Джоник, не дождавшись ответа, полюбопытствовал:
– А ты о чем думаешь?
– Да вот пытаюсь представить, что случится, когда твои родители не смогут связаться с тобой. Или мои – со мной.
Парень беспечно отмахнулся:
– Ничего не случится. Подозреваю, члены Всемирного Совета не бросятся организовывать спасательную экспедицию исключительно по причине того, что несколько дней не могут поболтать со своими совершеннолетними дитятями. Позвонят Стефану, он их успокоит, придумает что-нибудь. Мой отец считает его куда более серьезным человеком, чем меня, например. Твой, наверное, тоже? Раз тебя с ним отпустили.
– Ага. Интересно, что Стеф сейчас делает. Посреди океана, один-одинешенек…
– Опять?! – Джоник приподнялся. В голосе его так явственно звенела обида, что Иринка удивилась:
– Ты что, ревнуешь? Вы же с ним друзья!
– Угу. Но он не просто друг. Он – старший друг! И он во всем лучше – ты сама так сказала.
Иринка засмеялась.
– Глупенький. Пусть он старше и лучше. Но люблю-то я тебя.
Монтекки и Капулетти
Стефан тоже смотрел на звезды – пятьюдесятью милями западнее райского острова. И думал, что даже в лучшем из миров нет справедливости, и двум замечательным людям приходится прятать свою любовь на затерянном островке только потому, что их отцы слишком знамениты и амбициозны. И что куда проще, когда твоя фамилия всего лишь Миклач, твой отец – директор НИИ, а мама – главный инженер пищевой фабрики, и потому репортерам глобал-инфо нет никакого дела до твоей персоны. Больше того, ты можешь спокойно дружить с сыном «монтекки» и дочерью «капулетти» одновременно. И воспользоваться этим обстоятельством, чтобы хоть чуть-чуть восстановить справедливость.
С Джоном Катервудом Стефан дружил с детства. С тех благословенных времен, когда Катервуд-старший руководил Институтом прикладной телепортации, а Юлиус Миклач был его заместителем. И два года разницы в возрасте их сыновьям вовсе не мешали дружить, наоборот – они были словно старший брат и младший. Правда, после школы Джон обогнал друга – сразу же поступил на факультет журналистики и глобальной информации. А Стефан три года примерялся к выбираемой профессии, пока не решил твердо: помогать, спасать людей – его призвание. И уехал учиться в самый престижный из медицинских университетов – Московский.
С Ириной Мортинцевой он познакомился на вступительных экзаменах. Нельзя сказать, чтобы он влюбился с первого взгляда. Ирина была замечательным человеком, хорошим другом и симпатичной девушкой, и, может быть, когда-нибудь в будущем… Стефан все делал обстоятельно, не любил торопить события. Но когда на зимних каникулах он заскочил в Ванкувер, чтобы повидаться с другом, поделиться московскими впечатлениями, показать отснятое за полгода, Джон вдруг спросил осипшим голосом:
– А та девушка из твоей группы… которая с косичками и ямочками на щеках… У нее есть парень?
– У Ирины? Кажется, нет.
– Стеф, познакомь меня с ней.
Стефан опешил от такой просьбы.
– Ты что, не понял, кто ее отец? Это Мортинцева!
– И что? А я – Катервуд.
– Вот именно! Ты хочешь, чтобы отец устроил тебе скандал?
Джон молчал, набычившись, плотно сжав губы. Стефан попытался воззвать к здравому смыслу:
– Дружище, я понимаю, что в тебе говорит пиратская кровь. Но то, что ты просишь, – полнейшая авантюра.
Джон молчал.
– Ты понимаешь, в какую сенсацию раздуют вашу встречу репортеры? Ты выставишь себя в глупейшем свете. И к тому же Ирина рассудительная девушка, она не станет с тобой разговаривать. Если хочешь, я могу передать ей, что ты… э-э-э…
Джон молчал. И Стефан сдался, уверенный, что ничего из затеи не выйдет. Катервуд и Мортинцева встречаются? Нонсенс!
Олег Сергеевич Мортинцев и Джон Родрик Катервуд двенадцать лет не подавали друг другу руки. Двенадцать лет разговаривали исключительно через переводчика, хотя, разумеется, каждый в совершенстве владел и русским, и английским. Двенадцать лет, упоминая друг о друге в публичных выступлениях, не забывали добавлять эпитеты «авантюрист» и «ретроград».
Злые языки утверждали, что у неприязни этой глубокие корни, чуть ли не этнические, тянущиеся в Темные Века. Но злые языки редко коррелируют с умными мозгами. Антипатия объяснялась куда проще. И куда сложнее. Пятнадцать лет назад Джон Катервуд обратился к жителям Земли с простым и незамысловатым предложением: «Кое-кто из вас считает, что человечеству не нужны звездолеты. И я соглашусь с этим. Тратить время, ресурсы, а главное, человеческие жизни на релятивистские полеты – глупая затея. Все равно что пользоваться паромобилем, когда у тебя в столе лежат чертежи реактивного ранца. Дайте мне достаточное количество энергии, и я принесу вам Вселенную на блюдечке! Каждому землянину – любую звезду, любую планету на выбор, – прямо к порогу его дома!» Ему поверили. Потому что на Земле сеть нуль-транспортировки давно заменила воздушный, наземный и морской транспорт, потому что успешно действовал канал на Луну и велась подготовка к запуску марсианской линии. Но звезды поддаваться не хотели. Три года спустя репортер БВИ поинтересовался теперь у члена Всемирного Совета, главы Объединенной Транспортной Комиссии, когда же тот принесет свое блюдо со Вселенной. Катервуд пожал плечами и посоветовал обратиться с этим вопросом в Комитет Планетарной Безопасности, к господину Мортинцеву.
Некогда человечество получало львиную долю энергии, расщепляя и синтезируя атомные ядра. До этого – черпало ее из нефти и угля, воды и ветра. Со временем источников энергии становилось все больше, человечество выдавливало ее отовсюду, куда могло дотянуться. Но на всех желающих энергии по-прежнему не хватало. И самые большие аппетиты были у транспортников. Каждые полгода Катервуд поднимался на трибуну Всемирного Совета и требовал новых и новых тераватт, красочно рисуя перспективы звездных дорог. А следом за ним вставал Мортинцев и скрупулезно перечислял, от каких именно привычных и успевших стать необходимыми благ придется отказаться каждому жителю Земли сегодня, чтобы получить звезды хотя бы послезавтра. Или послепослезавтра. Три четверти землян пока что предпочитали блага. Но одна – грезила о звездах. Времена диктатуры большинства, на счастье, давно миновали, потому Мировому Совету приходилось лавировать, искать компромисс. Катервуд и Мортинцев оставались крайними полюсами, непримиримыми антагонистами. И у каждого была своя правда.
Стефан был уверен, что затея со знакомством – зряшная. И ошибся. Ирина и Джон начали встречаться. Спасибо нуль-транспорту – бегать вечерами на свидания можно, даже если ты живешь на противоположном полушарии. А затем именно рассудительная Ирина придумала авантюру с каникулами на необитаемом острове. Впрочем, в ее изложении задуманное вовсе не выглядело авантюрой. Олег Сергеевич и Галина Венедиктовна Мортинцевы не возражали против морского круиза дочери с однокурсником, парнем во всех отношениях положительным, не исключено – будущим женихом. Отец Джона одобрил планы сына совершить турне по Юго-Восточной Азии и Океании в компании с другом детства, сочетая приятное с полезным – отточить навыки репортера и пополнить жизненный опыт. Врать Стефану не требовалось – и первое, и второе было правдой. Почти полной. Из Владивостока «Альдебаран» вышел с экипажем из двух человек, в Пусане к ним присоединился Джон, и яхта взяла курс на зюйд-ост, огибая Японские острова…
Размышления Стефана прервал настойчивый писк коммуникатора. На связи была Галина Венедиктовна.
– Стефан, здравствуй! Что у вас случилось? Я весь вечер не могу связаться с Ириной. Где она есть? Позови ее немедленно!
Стефан вздохнул. Коммуникатор девушки был в полной исправности – он проверял его несколько часов назад. Неужели они его отключить додумались? Сумасшедшие! Но делать нечего, приходилось выкручиваться.
– Галина Венедиктовна, у нас ночь, Ирина спит. Нам пришлось много поработать с парусом, и она устала с непривычки. Мне что, ее разбудить?
Мама явно стушевалась.
– Нет, не нужно будить… Но утром пусть обязательно перезвонит!
Стефан собрался с духом:
– Галина Венедиктовна, Ирина не будет вам звонить. И вы ей не перезванивайте, пожалуйста! Хотя бы неделю. Она очень стесняется, что вы так плотно ее опекаете. Она ведь не маленькая девочка уже. Ей хочется ощутить себя взрослой, самостоятельной.
Женщина, сидящая сейчас где-то далеко в Москве, растерянно молчала. И Стефан добавил:
– Пожалуйста, дайте ей такую возможность.
– Ну… хорошо. Разбирайтесь сами. Стефан, я рассчитываю на твою серьезность! Если что-то случится, сообщай немедленно!
– Всенепременно!
«Сеанс правительственной связи» закончился, и Стефан спустился в каюту. И тут же увидел на столике коммуникатор Джона. На дисплее светился неотвеченный вызов от Оливии Катервуд. Точно, сумасшедшие! Разбирательства с мамой Джона Стефан решил отложить до утра и лег спать.
Разбудил его резкий толчок, словно нечто большое и сильное ударило в днище яхты. Внезапный ураган? Гигантский кальмар-убийца вышел на охоту? Мифический Ктулху поднялся из неведомых глубин? Стефан пулей выскочил на палубу.
Начинался новый прекрасный солнечный день. Легкий бриз теребил вымпел на флагштоке, гонял рябь по воде. Ни урагана, ни Ктулху в округе не наблюдалось. Оставалось лишь плечами пожать.
Иринку тоже разбудил толчок. Сильный – металлопласт брезента жалобно заскрежетал, два пальмовых листа вылетели из креплений, и в прореху засинело утреннее небо.
– Осторожней вертись! – она ткнула локтем в бок Джоника. – Дом наш развалишь!
Джоник сладко причмокнул во сне.
Энергия солитона
Первым человеком, узнавшим о землетрясении, был дежурный тихоокеанского поста системы планетарного наблюдения и оповещения. Вторым – председатель КПБ Мортинцев. Экстренный звонок поднял его с постели – в Москве была глубокая ночь.
– Олег Сергеевич, подводное землетрясение, магнитуда восемь и девять, зафиксирована волна. Координаты эпицентра…
– Подожди секунду!
Он накинул халат, вышел из спальни, поднялся в кабинет. Подключил терминал к сети системы. События развивались стремительно: через полчаса фронт цунами ударит по Марианским островам, еще через час докатится до Минамитори на севере и Центральной Микронезии на юге, и напоследок волне хватит энергии выплеснуться на западные атоллы Маршалловых островов. По северу, югу и востоку запас времени на принятие решения имелся. Запад требовал немедленных действий. Он вывел на экран информацию по каждому острову Марианской гряды. Четыре обитаемых плюс отель на Пагане, станция вулканологов на Агрихане и группа экстрим-туристов на Фаральон-де-Мединилье. Стационарные кабины нуль-Т есть только на Гуаме и Сайпане. Да и там их недостаточно.
Мортинцев вызвал пост оперативного контроля планетарной сети нуль-транспортировки.
– У нас красный уровень по Марианским. Цунами. Время подхода фронта – двадцать пять минут. Объявляю эвакуацию. Открывайте аварийные шлюзы, данные по населению я отправил вам на терминал.
На лбу дежурного, круглолицего светловолосого парня, выступила испарина.
– Мы не успеем увести с Гуами триста тысяч.
– Гуам в наименьшей опасности, там достаточно убрать людей из прибрежной зоны. Основной удар будет по северным островам.
– Понял. Открываю шлюзы.
Мортинцев отправил картинку с транспортником в периферийную часть экрана. Помедлил. Решился.
На экране вырисовалось лицо главного энергетика планеты. Заспанное – в Берлине тоже ночь.
– Что-то случилось, Олег?
– Да, Алекс. Пришло время опробовать твою «чешую». В Марианском желобе тряхнуло. Волна идет на острова.
– А если не сработает? Реальное цунами все же не виртуальная модель. Может преподнести сюрпризы.
– Ты не волнуйся, людей мы эвакуируем. Занимайся своей работой, и у тебя получится.
В Торонто, в Центральном Управлении нуль-транспорта заканчивался рабочий день, когда в кабинете директора Управления, Председателя Объединенной Транспортной Комиссии Всемирного Совета, Президента Академии транспорта и связи Джона Родрика Катервуда вспыхнул экстренный вызов с поста оперативного контроля. Дежурный был явно встревожен.
– Сэр, у нас, кажется, нештатная ситуация.
– Что случилось, Женя?
– КПБ объявил эвакуацию Марианских островов. Цунами, время подхода фронтовой волны – пятнадцать минут.
Катервуд напрягся. Цунами у Марианских островов? Где-то там плывут Джон со Стефаном. Где именно? Оливия утром не смогла до них дозвониться.
Рука невольно дернулась к коммуникатору на виске. Катервуд остановил себя – нет времени на семейные дела. Ничего ребятам не грозит, для яхты в открытом океане цунами безопасно.
– И что дальше? – поторопил он дежурного. Парень ответить не успел, его место в фокусе экрана поспешно заняла начальник поста. Волосы наспех затянуты в хвост, макияжа нет. Понятно, у них в Москве ночь, разбудили.
– Нам не хватает энергии, чтобы открыть достаточное число шлюзов для эвакуации. Надо отключать какие-то регулярные каналы.
– Доэкономились! Ева, отключи каналы КПБ. Стой, я пошутил. Сейчас буду у тебя, разберемся.
Катервуд провернул браслет на левом запястье, активируя личный канал. Встал, шагнул в возникшее из ничего овальное кольцо посреди кабинета. От Торонто до Москвы – один шаг.
Впервые за всю историю планеты Земля над теплым тропическим океаном пошел снег. Солнечные блики танцевали на темно-синей спокойной и мирной воде, лазоревое небо не застилали ни тучи, ни облака. Снег выпал из космоса. Геостационарная спутниковая группировка над западной оконечностью Тихого океана выпустила в сторону Земли залп из тысяч кассетных ракет. В сотне километров над океаном кассеты взорвались, превращаясь в миллионы чешуек из композитного полиметалла. Тяжелые серые пластины ушли в водную толщу, пронзая ее на всю глубину, создавая на пути волны динамическую сеть. Кинетическая энергия цунами начала стремительно трансформироваться в энергию межмолекулярных связей композита. Впитывая ее, чешуйки разбухали, превращались в бесформенные комья полиметаллической ваты, огромные и легкие. Всплывали, покрывая поверхность океана толстым слоем пены. И волна-убийца задохнулась в этой пене.
Не всю энергию металловата смогла удержать в себе. Вырываясь на поверхность, освобождаясь от многоатмосферного давления океанских глубин, часть ее она все же потеряла, выстрелила в небеса электромагнитным излучением на частоте от пятисот до семисот терагерц.
На острове Паган – ближайшем к эпицентру землетрясения, – небывалое явление смог наблюдать один-единственный человек – Джон Родрик Катервуд. Три минуты назад последний спасатель исчез в створе нуль-шлюза, эвакуация на Марианах прошла блестяще, и можно было возвращаться в собственный кабинет в Торонто, а то и прямиком домой, в Ванкувер, но потомок карибско-мадагаскарского пирата медлил. Говоря по правде, Катервуду хотелось увидеть движущуюся к острову гигантскую волну собственными глазами. Однако волна не пришла. Вместо этого горизонт на востоке вспыхнул. Желтые, зеленые, синие, фиолетовые столбы света затанцевали, закружились в немыслимой пляске. Эфемерная завеса становилась все выше, ярче, ближе. Пожалуй, это было куда интереснее банальной волны-убийцы. Хватило иллюминации минут на пять. Затем световые столбы поблекли, опали. В нескольких милях от берега погасли окончательно, обнажив некрасивую серую пену.
Катервуд пожал плечами, пробормотал:
– Кажется, наш Алекс освоил новый источник энергии. Подниму-ка я снова вопрос об увеличении квот. И сегодняшняя нехватка энергии на аварийные каналы как раз в тему.
Он подумал, что возвращаться домой рановато, следует посидеть на оперативном посту, проследить за работой энергетиков. И пошел к шлюзу.
Иринка и Джоник проспали тропический рассвет, проспали землетрясение, а потом и небывалую иллюминацию. Зато Стефан рассмотрел ее превосходно – стена света поднялась в десятке миль от него. И не только увидел – на кожу словно сыпанули горсть крохотных иголочек, борода трещала и сыпала искрами, едва поднесешь к ней руку, на флагштоке, кончике мачты, поручнях вспыхнули огни святого Эльма. Стефан сидел на палубе и мучительно соображал, что сии явления означают. Спросить было не у кого – связь легла намертво.
Впрочем, не всякая связь исчезла. Аварийный модуль яхты внезапно ожил, гаркнул хрипловатым басом:
– Пост контроля вызывает яхту «Альдебаран»! Есть кто на борту?
Стефан впервые в жизни увидел аварийку работающей, потому бросился в рубку сломя голову, чуть ступеньки носом не пересчитал:
– Да, я здесь! «Альдебаран» на связи!
– Ты что там, спишь? В общем, так, парень, бери ноги в руки и уматывай оттуда. Направление – строго зюйд-вест, дистанция – сто миль. На полной скорости.
– А что случилось?
– Энергетики экспериментировали – цунами гасили какой-то пеной. Скоро их флот подтянется, пену собирать будут. Просили, чтобы никто под ногами не путался.
– Цунами?! – у Стефана похолодело внутри.
– Ну да. А ты что, не заметил?
Первым порывом Стефана было заорать, что на острове в пятидесяти милях от него – люди! Что там негде укрыться, и волна убьет их. Он тут же одернул себя: сказано ведь – цунами погасили. Да и поздно паниковать. Если бы беда случилась – то уже…
– Я спал, – признался он.
– Ничего, сейчас вторая волна прокатится, увидишь. За поручни покрепче держись, чтобы за борт не бултыхнуться, – спасатель хохотнул.
– Ее тоже погасят?
– Разумеется. Теперь цунами нам не страшны. Все, двигай, болтать некогда. У меня еще пяток таких, как ты, плавают в зоне обработки.
Спасатель отключился. Зато в кармане шортов ожил коммуникатор Джона. Стефан вздохнул, поднес его к виску.
– Здравствуйте, миссис Оливия.
– Джонни… Стеф, это ты? А где Джон? Отдай ему комм!
– Извините, мы очень заняты – ставим парус. Спасатели просят срочно увести яхту из района цунами.
– Ох… Конечно, конечно, мальчики! Я не буду вам мешать. Но пусть Джон обязательно позвонит, как только окажетесь в безопасном месте!
– Всенепременно!
Стефан засунул блямбу в ящик стола и улыбнулся удовлетворенно. Кажется, единственной неприятностью остаются переговоры с мамами влюбленных сумасшедших – если Ирина не включила коммуникатор, Галина Венедиктовна объявится, едва узнает о цунами. Что бы такого для нее сочинить? Не слишком пугающего…
Он уже собирался ставить парус, выполнять требование спасателей, когда сообразил – нет, вовсе не звонки мам таят в себе главную опасность. Да, цунами погасили. Но спасатель упомянул о кораблях энергетиков! Если они подойдут к острову, то обнаружат там парочку «робинзонов». А с энергетиками наверняка плывут репортеры – снимать, как гасят цунами. И получат неожиданную сенсацию. Единственный способ избежать скандала – добраться до острова раньше, забрать ребят и увезти подальше в открытый океан.
Комм на виске ожил – мама Ирины не заставила себя долго ждать. Стефан поморщился и вернул отказ в соединении: извините, Галина Венедиктовна, но пока не до вас.
Он отщелкнул крышку квадратной панельки справа от штурвала, набрал нужную комбинацию. Послушно отзываясь на команду, загудел генератор, зашелестели сервомоторы. Вздрогнула мачта, начала укорачиваться, складываться. Стройные очертания корпуса «потекли», скруглились, увеличивая обтекаемость судна. Из киля «проросли» крылья. «Альдебаран» из парусной яхты превращался в скоростной скутер.
Вторая волна
Главный энергетик планеты Алекс Дебор выглядел явно обескураженным.
– Олег, у нас беда. «Чешуи» у марианской группировки не хватит, чтобы погасить вторую волну.
Мортинцев еще сидел в своем домашнем кабинете. Время спрессовалось так, что сорок минут, прошедшие после звонка дежурного, он не заметил. Даже переодеться не успел.
– Что значит – «не хватит»? На орбите семь спутниковых группировок. Перекрываем последствия подводного землетрясения любой магнитуды с запасом.
– Да, но я… Короче, я ошибся в расчетах. КПД гашения оказалось ниже, чем на моделях. Я виноват.
– Тааак… – Мортинцев вывел на экран интерактивную карту зоны возможного поражения. – Ладно, в принципе, людей мы эвакуировали, экономические потери переживем. Можем как-то уменьшить разрушения?
– Да, – энергетик чуть воспрянул духом. – Западный фронт мы гасим полностью. Остальное – очагово. Вот здесь и здесь уменьшаем энергию и скорость волны. В итоге фронт рвется, северная и южная дуги сходятся. Затем пойдет обратное телецунами, но у нас будет запас почти два часа, чтобы подвести Алеутскую и Чилийскую группировки.
– Ага… – Мортинцев вглядывался в алые стрелки на карте. – А что у нас в районе нового эпицентра?
– Ничего существенного: отмели, острова-призраки. Наших тральщиков я пока задержал.
– Что ж… хороший план, одобряю. Не вини себя сильно, мы все ошибаемся, соломки везде не подстелешь. На будущее учти эту поправку.
– Конечно. Я выпускаю «птичек»?
– Действуй.
Разрубить кокос у Джоника так и не получилось, повторные попытки наловить крабов «робинзоны» решили не предпринимать. Но и телячья тушенка в ананасном соусе была вполне съедобна. Особенно если поглощать ее, сидя на берегу океана.
– Гляди, а что это за серые полосы на воде? Вон там, видишь? – Джоник протянул руку, указывая. – Вчера вроде ничего такого не было.
– Да, в самом деле, – согласилась Иринка. – Может, течением принесло?
– Хочешь сказать, это какой-то мусор? Нет, вряд ли! Экологи давно бы тревогу забили, плавай подобное в океане. Тем более в таком количестве.
– Вот не выбросил бы ты комм, мы бы сейчас подключились к БВИ и все узнали.
– Подумаешь, проблема, – парень насупился. – Неделю проживешь и без БВИ. Я вот и то обхожусь.
– Бедненький! Как же, ты – и без БВИ? Нет, не выдержишь. Сегодня же полезешь в кораллы нырять, утопленный комм искать.
– Не полезу.
– Полезешь.
– Не полезу! – Джоник вскочил, отвернулся, готовый сбежать… И замер. – Оп-па. Кто это к нам в гости пожаловал?
Иринка тоже обернулась. К проливу, соединяющему океан с лагуной, несся на всей скорости белый скутер с красно-синими полосами на бортах. Если бы «робинзоны» не увлеклись очередной перепалкой, они бы услышали рокот его двигателя раньше.
– Ой, – девушка вскочила. – Надо спрятаться.
– Поздно, они нас уже заметили. Будем надеяться, что они не знают нас в лицо. Давай придумаем себе какие-нибудь имена, если спросят.
– Давай. Я буду Мариной, а ты…
– Отставить панику, – Джоник расслабился, губы его расплылись в улыбке. – Это «Альдебаран».
– В каком смысле – «Альдебаран»?
– В прямом. У Стефа яхта-трансформ. Он тебе не говорил?
– Нет. А почему он вернулся раньше срока? И так спешит. Наверное, у него что-то случилось?
Стефан и впрямь спешил. Едва скутер остановился, как его рыжебородый капитан распахнул дверь рубки, спрыгнул на мелководье, побежал, поднимая гейзеры босыми пятками.
– Сворачиваем лагерь, срочно! Сюда корабли идут!
– Ту серую гадость убирать? Экологи?
– Энергетики!
– Э?
– Некогда! Потом объясню! – Стефан промчался мимо друзей к лагерю. Не оставалось ничего иного, как бежать за ним.
Они демонтировали шалаш, генератор, холодильник и опреснитель – шланг решили не выкапывать, – Джоник потащил первую охапку рюкзаков к скутеру. И замер на полпути.
– Это что за новости?!
Воды в лагуне не было. Океан отступил, обнажив мелководье – и белоснежный песок лагуны, и верхушки разноцветных коралловых джунглей. Там и сям в уцелевших лужицах беспомощно трепыхались рыбешки, лежали, распластав лучи, морские звезды, в панике беспорядочно сновали туда-сюда крабы. И самой большой рыбиной лежал на брюхе скутер.
– Вот это отлив… – восхищенно протянул Джоник.
– Это не отлив, – возразил внезапно осипшим голосом Стефан.
– А что же это такое? – подняла на него глаза Иринка.
И сама увидела ответ. Серая пена на горизонте начала вспучиваться. Нет, не пена – сам океан поднимался на дыбы. Два водяных хребта, выросших вдруг на безмятежно-гладкой его поверхности, сходились, зажимая коралловый островок в тиски.
– Это же цунами…
– Да, – подтвердил Стефан.
И сделал единственное, что еще мог, – отправил человечеству сигнал «СОС».
Нуль-Т
В дверь тихонько постучали.
– Олег, что там? – Галина Венедиктовна осторожно заглянула в кабинет. – Еще не закончили?
– Уже скоро. Чего ты вскочила?
– Я Ирочке дозвониться не могу. И Стефан не отвечает. Они ведь где-то там, да?
– Нет, они далеко от эпицентра. К ним волна не дошла.
– Ох. Почему-то у меня предчувствие нехорошее.
Мортинцев встал, подошел к жене, обнял ее.
– Какое предчувствие, Галюша? Людей мы эвакуировали, ситуацию полностью контролируем. А что дети не отвечают, так дело молодое. Парень и девушка вдвоем, на яхте – им там не до нас, стариков. Позвонят, не волнуйся. Пойдем.
Они выходили из кабинета, когда Мортинцев услышал сигнал чрезвычайного оповещения. Стараясь, чтобы голос не дрогнул, попросил:
– Галюша, ты ложись спать, а я еще немного поработаю. Хорошо?
Женщина вздохнула.
– Хорошо. Но тревожно.
Она пошла к лестнице. Мортинцев плотно закрыл дверь кабинета, принял вызов. На связи был командир отряда спасателей, работающего в зоне цунами.
– Олег Сергеевич, у нас ЧП. На рифе обнаружено три человека. Время подхода волны – шесть… нет, уже пять минут. Мы не успеваем их оттуда вытащить… – Он запнулся на миг и добавил: – Там ваша дочь. И сын Катервуда.
Не только ноги, – все тело стало ватным. Холодный озноб заставил передернуть плечами. Как, почему, откуда?! Задавать эти вопросы было некогда даже самому себе. Время шло не на минуты – на секунды.
Мортинцев шагнул к терминалу. Не присаживаясь, набрал номер поста оперативного контроля нуль-транспорта. Он знал, что Джон Катервуд сейчас там.
– Пост контроля на связи, – тут же на экране появился уже знакомый дежурный.
– Дайте мне Катервуда.
Переспрашивать и уточнять дежурный не посмел. Его лицо на экране сменилось лицом Председателя Объединенной Транспортной Комиссии.
– What did you want, mister Мортинцев?
– У нас три человека остались на рифе. Через четыре минуты по ним ударит волна. Там моя дочь и твой сын. Координаты рифа и картинка с нашего спутника – у тебя на терминале.
Лицо Катервуда побелело, на лбу выступили капельки пота.
– Откуда они… За такое время мы успеваем открыть разве что незащищенный шлюз. Если волна ударит в створ… В сети ежеминутно находится сорок тысяч человек, мы ставим под угрозу их жизни.
– Открой канал для меня, я их вытащу. Увидишь, что не успеваю, – отключай. Это единственный шанс.
Катервуд молчал. Секунда сменяла секунду. А затем коротко вспыхнуло сиреневым, и в двух шагах от Мортинцева появился овал шлюза. Он сбросил халат и шагнул в створ.
– Что, что они сказали?! – заорал Джоник, едва Стефан закончил отвечать на быстрые и короткие вопросы спасателя.
– Ничего пока, – Стефан развел руками.
– Им нужно время, чтобы оценить обстановку, – попыталась объяснить Иринка.
– Время?! Нет у нас времени! Смотрите!
С севера на остров надвигалась волна. Она больше не была вспухающей серой полосой на горизонте. Теперь ее можно было разглядеть во всей красе – эту складку на водной глади, услышать ее басовитый рокот. Она поднялась в два человеческих роста и продолжала расти. А с юга к ней навстречу спешила такая же.
– Что вы стоите?! Бежим!
Джоник схватил Иринку за руку, потащил к машине.
– Воды же нет? – опешила девушка. – Скутер не сможет плыть!
– Вода сейчас вернется! Мы проскочим!
Стефан растерянно топтался на месте, не зная, что предпринять. Возможно, безумная идея Джоника могла бы сработать, – волны сходились пусть под достаточно острым, но углом. Скоростной скутер мог пройти в сужающийся зазор между ними. Возможно. Если бы канал из лагуны в океан вел на спасительный восток. Но он был на северо-западе. Волна запрет их в лагуне раньше, чем они успеют из нее выскользнуть. Стефан обозвал себя идиотом – ведь мог же причалить с внешней части острова! Но теперь не исправишь.
– Ай!
Иринка с разбегу налетела босой ступней на острую раковину, выпустила руку парня, запрыгала на одной ноге. Джоник, кажется, не услышал ее вскрик, не понял, что случилось, помчал дальше. Зато Стефана эта маленькая беда на фоне огромной будто подстегнула.
– Сильно порезалась?!
Он бросился к девушке, стараясь не глядеть на волну. А та была совсем близко – пять километров, четыре? И как же быстро она накатывала!
Иринка перестала прыгать, изумленно уставилась на Стефана. Что-то спросила – он не расслышал. Зато увидел – в лагуну хлынула вода, «отлив» сменялся «приливом».
– Быстрее! Где вы там застряли?! – заорал Джоник. Он уже был возле скутера. Забрался в кабину, попытался завести мотор. Рано, рано – импеллерам пока не хватало воды.
– Папа?!
Иринка продолжала удивленно смотреть на Стефана. Он вдруг испугался, что у девушки помутилось сознание. Почему это казалось страшным, – сейчас! – он и сам не смог бы сказать.
– Это же я, Стеф! – крикнул он, стараясь перекричать волну, которая уже не рокотала – грохотала.
– Папа! – Иринка досадливо тряхнула косичками и вскинула руку, показывая. И Стефан, наконец, догадался оглянуться.
Рядом с демонтированным лагерем, там, где они были минуту назад, появился овал шлюза нуль-Т. От него бежал, махал руками и звал высокий крепко сложенный человек. Главу Комитета Планетарной Безопасности Стефану прежде доводилось видеть лишь на экранах БВИ – в костюме при галстуке или хотя бы в рубашке. Один раз – где-то на севере, среди сугробов – в мохнатой дохе. И ни разу – в нижнем белье.
– Бегом к шлюзу! – крикнул Мортинцев.
Ирина послушно заковыляла навстречу отцу, болезненно морщась при каждом шаге. Медленно, слишком медленно! Стефан подхватил ее на руки. Почему-то ожидал, что девушка будет легкой, как пушинка. Нет, Ирина пушинкой не была.
Она дернулась, впилась пальцами в его плечо.
– Джон?!
– Где он? – Мортинцев уже был рядом.
– В скутере! Джон! Джон!
Парень не слышал их, не видел, что происходит. Снова и снова пытался завести мотор.
– В шлюз! – скомандовал Мортинцев и бросился к машине.
Наперегонки с волной
Джон Катервуд-старший не отрывал взгляд от экрана. Картинка со спутника КПБ была четкая, до мельчайших подробностей. Светилась сиреневая искорка шлюза, метались на мелководье лагуны три фигурки. Четвертая сидела в бесполезном скутере и не желала оттуда выбираться.
– Да что он, не слышит?! – не выдержала Ева Игнатович, командир поста оперконтроля. Катервуд коротко глянул на женщину, и та осеклась, поспешно прикрыв пальцами рот. Спутник передавал только картинку, звука не было, но Катервуд догадывался, какой грохот стоит на острове. Волна налетела на прибрежный риф и теперь поглощала его, стремительно росла, готовясь обрушиться на остров. Катервуд высчитал скорость волны, расстояние от каждого человека до шлюза, время, шансы. Помедлив, он коснулся пальцами управляющей консоли. Овал шлюза на картинке с кабинетом Мортинцева исчез, вместо этого появился на посту контроля, между креслами дежурного и Катервуда.
Рыжий парень подхватил девушку на руки, побежал. Эти двое точно успевали. Если ничего не случится.
Волна ревела над метелками пальм, кипела серой грязной пеной. Но Стефан знал – хотя бы Ирину он спасти успеет. Дно лагуны, усеянное раковинами, обломками кораллов, скользкими рыбьими тушками, осталось позади. От шлюза их отделяло пять метров мягкого чистого песка, без единого камешка, ветки…
Нога зацепилась за что-то длинное, прочное, упрямое. «Корень?» – мелькнуло удивление. И сразу догадка – шланг опреснителя, они оставили его в песке!
Удержать равновесие Стефан не сумел, с разбегу ухнул в песок. Хуже! Уронил Иринку, навалился сверху, саданул локтем в грудь. Девушка задохнулась от боли.
– Прости, я нечаянно!
Стефан попытался вскочить, и не смог. Лодыжку обожгло огнем.
Скутер наконец-то поддался. Импеллеры захватили воду, выбросили мощные струи, приподняли, выровняли машину.
– Где вы там?!
Джоник распахнул дверь. И нос к носу столкнулся с крепкоплечим скуластым дядькой. Председателем КПБ. Отцом Иринки. Он не удивился, откуда тот мог взяться на необитаемом острове. «Пропал…» – мелькнула в голове глупая мысль.
– Я только хотел… – залепетал он обескураженно.
Мортинцев не слушал. Схватил за плечи, выковырнул из кресла, как мальчика, поставил на ноги, подтолкнул:
– В шлюз, бегом!
«В какой шлюз?» – хотел спросить Джоник, но тут и сам увидел. Возле их недавнего лагеря висел сиреневый овал аварийного нуль-Т. Стефан был рядом с ним, нес на руках Иринку. А наперерез поднималась над пальмами громадная серо-пенная волна.
Джоник не испугался волны. Потому что друзья были к спасительному шлюзу куда ближе. Она не могла им помешать.
Он помчал за ними следом. Вода возвращалась в лагуну быстрее, чем ушла из нее. Вода мешала бежать, хватала за ноги. Он делал шаг, уверенный, что ступит на сухое, но вода коварно отбирала у него сушу. И Джоник понял, что, пожалуй, не успевает. «И ладно! – он сцепил зубы. – Зато Иринка спасется».
И тут Стефан упал.
Иринка вскочила на ноги, растирая ушиб.
– Ты что?! – крикнула сердито. И тут же увидела, что Стефан морщится от боли, никак не поднимется с четверенек. Догадалась: – Нога?!
– Угу. Ты беги! Быстрее!
Бежать?! Иринка сердито рыкнула на него: где это видано, чтобы друзей оставляли в беде? Подхватила парня, подставила плечо:
– На меня опирайся! Пошли!
Он послушался. От навалившейся тяжести ноги Иринки ушли в песок по щиколотки, порез на ступне стеганул свежей болью. Она попробовала выпрямиться и не смогла, – ну и здоровила же Стеф! Джоника она бы и на спине доволокла при необходимости.
Волна налетела на берег, точно спички сломала крайние пальмочки, подбросила, проглотила. Иринка затравленно оглянулась. Джоник и отец уже были близко. Они подхватят Стефа и… потеряют несколько драгоценных секунд! Тех самых, которых может и не хватить.
– Держи меня крепче!
Иринка присела, сжала руку парня, обнимавшую ее за плечи, – чтобы не вздумал бросить! – и на оставшихся трех конечностях рванула к створу шлюза.
Картинка на экране больше не была четкой. Теперь на ней вместо острова бурлило месиво из воды, песка, древесного мусора, листьев. Взвыл, налился пугающей краснотой пульт дежурного.
– Вода в канале! – крикнул тот очевидное.
И одновременно с его выкриком из шлюза нуль-Т, зависшего посреди поста оперативного контроля, вывалились двое: загорелая русоволосая девушка в лимонно-лазоревом бикини и крупный рыжебородый парень в промокших насквозь шортах. Девушка не удержалась на четвереньках, растянулась на полу во весь рост. Парень засипел от боли, перекатился на спину, схватился за поджатую ногу. Ева Игнатович бросилась к ним, но навстречу из створа шлюза выплеснулась волна, толкнула ее в грудь, заставила отшатнуться. Темно-оливковые форменные юбка и блузка промокли вмиг.
Девушка в бикини крутанула головой, отплевываясь, отчего тугие косички ее швырнули в лицо Катервуда соленые брызги. Серые глаза девушки были круглыми от ужаса и отчаяния.
– Не надо! – она поняла, что Катервуд сейчас сделает.
Мортинцев успел разглядеть, как Ирина и Стефан исчезли в створе шлюза – в пяти шагах от него. А потом соленая вода ударила в лицо. Бегущий впереди Катервуд-младший задрал голову вверх и дико заорал. Мортинцев тоже глянул. Белый с красно-синей полосой на борту скутер несся на них на всей скорости. Почему-то сверху. И тогда Мортинцев бросил свое тело вперед. Всю оставшуюся силу он вложил в этот прыжок. Врезался в спину парня, передавая ему импульс.
Еву Игнатович все же сбили с ног. Не волна – сухощавый, загорелый до черноты паренек с жесткими волосами, юная копия ее шефа. Он вылетел из гаснущего, растворяющегося в воздухе овала подобно торпеде, ударил женщину головой под дых, опрокинул. Вдвоем они пролетели еще метра два. Затем Ева от души приложилась затылком об пол, из глаз брызнули искры, и пульт управления, дежурный, шеф, девушка в бикини поплыли вокруг нее – быстрее, быстрее, быстрее…
Джон Родрик Катервуд встал из-за пульта, окинул взглядом баюкающего распухшую лодыжку Миклача, потерявшую сознание Игнатович, Ирину Мортинцеву, не замечающую, что под ногой ее расплывается алая лужа, сына, потирающего сбитые в кровь колени и локти. Скомандовал дежурному:
– Женя, вызывай медиков. – Повернулся к девушке, сказал, глядя в глаза: – Соболезную. Я сделал все, что мог.
Губы Ирины задрожали. Лицо скривилось, перестало быть красивым. Она всхлипнула:
– Папка… Как же так…
Джоник подошел к ней, обнял. Девушка уткнулась лицом ему в плечо, зарыдала. Джоник укоризненно посмотрел на отца. Катервуд-старший взгляд не отвел. Упрекнуть себя ему было не в чем. На самом деле он сделал куда больше, чем имел право сделать.
– Сэр, медики через минуту будут здесь! – доложил дежурный.
– Хорошо.
Катервуд пошел к двери. Захлестнувшая в нуль-Т вода разлилась по всей комнате, впиталась в ковролин, и тот теперь противно чавкал при каждом шаге. Чавк-чавк, чавк-чавк…
Внезапно ожил коммуникатор на виске Стефана. Глаза у парня округлились от изумления, он даже ногу отпустил.
– Олег Сергеевич, это вы?!
Увидев, как оборачиваются к нему люди, поспешил включить громкую связь:
– Я. Вы все целы? Куда вас занесло?
– Да, мы целы! Мы в Москве, на посту контроля нуль-связи. А вы где?
– Кажется, на Марсе. Да, Марсополис, центральная площадь.
– На Марсе?! Как вы туда попали?
– Вопрос переадресовываю господину Катервуду. Надеюсь, вы его поблагодарить не забыли? За то, что всех нас вытащил.
Иринка, до того остолбеневшая, сорвалась с места, бросилась к Стефану:
– Папа, ты жив?! Ты не ранен?!
– Вполне жив и здоров. Только люди на меня косо посматривают. Не принято у них почему-то, чтобы член Всемирного Совета по городу в одном исподнем разгуливал.
– Папка…
Иринка, не удержавшись, снова всхлипнула. А Катервуд-старший усмехнулся добродушно и успокоил:
– Олег, скажи спасибо, что на Яйлу канала пока нет. Я слышал, у тамошних колонистов нравы и вовсе пуританские.
На картинке, передаваемой спутником КПБ, вновь был безмятежный синий океан. Солнечные блики играли на поднятой легким ветерком ряби, плавало несколько комьев металловаты. Вот только острова там больше не было.
Дмитрий Никитин
Возвращение в Юпитер
– Капитан Быков! Доложите, что произошло с вашим кораблем в конце перелета Земля – Юпитер.
– В девять часов двадцать минут финишных суток транспорт «Тахмасиб Мехти» начал торможение термоядерной тягой для перехода с пролетной траектории на иовиоцентрическую орбиту с последующим сближением с Амальтеей. Это ближайший спутник Юпитера…
– Мы знакомы с планетографией системы. Что помешало благополучному завершению перелета?
– В десять часов семь минут, когда мы находились на переходной орбите, растущая плотность среды приняла характер метеоритной атаки.
– Встреча с роем стала для вас неожиданностью? Почему вы предварительно не выяснили метеоритную ситуацию по курсу?
– Этот сектор пространства на тот момент был слабо изучен. Сведения о наличии там значительных обломочных масс отсутствовали.
– Неисследованные сектора не рекомендованы для грузо-пассажирского сообщения.
– Да, это так.
– И как глубоко вы находились в поле тяготения Юпитера?
– В двух радиусах от центра. Практически на границе экзосферы.
– То есть любая авария грозила кораблю катастрофой.
– Согласен. Но…
– Наличие и сочетание факторов потенциальной метеоритной опасности и сложных гравитационных условий однозначно делают сектор закрытым для навигации. И тем не менее вы проложили курс через запретную зону?
– Причина в срочности рейса. «Тахмасиб» выполнял спасательную миссию. После катастрофы с продовольственными складами на Каллисто ситуация на станциях в системе Юпитера была крайне опасной. Люди голодали. Груз требовалось доставить как можно быстрее. Расположение планет на тот момент было неблагоприятным, Земля и Юпитер располагались по разные стороны от Солнца. Мы шли напрямик, оверсаном, на максимальном ускорении. Нам удалось проделать весь путь всего за двенадцать дней. Но к Юпитеру мы в результате подходили с полюса, что осложняло маневрирование. К тому же надо было как-то погасить набранную скорость. Мы решили тормозить в неисследованной зоне.
– Кем было принято решение? Штурманом Крутиковым?
– Решение принимал я, рассмотрев и одобрив разработанную Крутиковым финиш-программу. Тогда мы не знали, что встретимся с метеорно-пылевым кольцом Юпитера.
– А находившиеся у вас на борту планетологи Юрковский и Дауге не обращались к вам с просьбой провести исследования неизученного сектора?
– Не обращались.
– Но такие наблюдения проводились?
– Конечно. Для планетологов это был уникальный шанс.
– И вы даже откомандировали помогать им своего бортинженера?
– Когда возникла необходимость, бортинженер Жилин был немедленно отозван в рубку.
– Насколько известно комиссии, бортинженер прибыл на свое штатное место уже после первых метеоритных попаданий. Вы явно выражали беспокойство по этому поводу. Запись фиксирует вашу фразу: «Где, наконец, бортинженер?» Кстати, для Жилина ведь это был первый рейс?
– Да, он только что окончил Высшую школу космонавигации. С очень хорошими результатами.
– Но практики дальних полетов не имел. И во время учебы у него были сложности со сдачей тестов на перегрузки.
– Считаю, что бортинженер Жилин отлично справлялся со своими обязанностями.
– Ваше мнение будет занесено в протокол. Капитан, насколько адекватным было ваше собственное состояние?
– Не понял вопроса!
– Вам не требовался отдых? Комиссия располагает сведениями, что за трое суток, предшествующих инциденту, вы спали не более пяти часов.
– При оверсане приходилось постоянно контролировать все системы. Но я принял спорамин.
– Насколько известно комиссии, это было уже после решения о входе в запретную зону. К тому же вы приняли сразу двойную дозу, что нежелательно при экстремальных нагрузках.
– Я чувствовал себя вполне удовлетворительно.
– Опишите подробно, как происходило управление кораблем в момент метеоритной атаки.
– На первом этапе управление осуществлялось автоматически. Киберштурман уводил корабль от столкновения с метеоритами по мере их обнаружения курсовым локатором. Маневрирование шло очень активно…
– Члены экипажа при этом были пристегнуты?
– Нет.
– Члены научной группы находились в амортизаторах?
– Такой приказ был передан по селектору, но члены научной группы его не выполнили.
– Комиссия обращает внимание на грубое нарушение служебных инструкций. Когда вы приняли решение о переходе на ручное управление?
– Когда начались попадания и стало ясно, что дальше уклоняться от метеоритов невозможно. Тогда я дал команду на отключение основного фотонного двигателя и переход на вспомогательную ядерную тягу.
– Кто должен был отключить двигатель?
– Штурман Крутиков. Пульт управления фотореактора находился рядом с ним.
– Он отключил двигатель?
– Не успел. Нам разбило отражатель.
– Комиссия располагает информацией, что основной двигатель не был отключен по причине того, что штурман Крутиков попал пальцами в находившегося на пульте мимикродона, после чего пребывал несколько секунд в эмоциональном шоке. Откуда взялась марсианская ящерица, капитан Быков?
– Это домашнее животное одного из членов научной группы.
– Почему оно находилось на пульте управления?
– Очевидно, проникло незамеченным. У этой ящерицы мимикрирующая окраска.
– Инструкции категорически запрещают нахождение в рубке во время ответственных операций кого-либо, кроме членов экипажа. То есть как пассажиров, так и их животных. Относительно последних разрешается перевозка исключительно в специально отведенных закрытых помещениях или контейнерах, но никоим образом не свободное их перемещение по кораблю.
– Не считаю, что ящерица оказала существенное влияние на ход событий.
– Вы потеряли несколько секунд, капитан! В космосе это бывает важным. Итак, прежде чем штурман смог вернуться к исполнению процедуры, корабль получил попадание крупного метеорита в отражатель при продолжавшем работать основном двигателе. Что происходило дальше?
– Отражатель был серьезно поврежден. Это вызвало перекос тяги. «Тахмасиб» закрутило в продольной и поперечной плоскостях. Бортинженера и штурмана выбросило из кресел и травмировало о приборы и элементы конструкции.
– Поскольку они, вопреки инструкции, не были пристегнуты. Где в этот момент находились вы, капитан?
– Я сумел ухватиться за кресло и пристегнулся. Сразу отключил автоматику и стал выводить корабль из потока на вспомогательных двигателях.
– Это чудо, что при таком отношении к инструкциям хотя бы кто-то из членов экипажа смог в решающий момент занять рабочее место! Пассажиры тоже получили травмы?
– Да. Одного бросило на оголенные провода в научной аппаратуре. Другой обварился на камбузе, где готовил обед.
– Метеоритная атака не лучшее время для приготовления супа, не так ли?
– Тот, что был на камбузе – француз, плохо говорит по-русски. Видимо, не понял переданный селектором приказ лечь в амортизатор.
– Следовало продублировать сообщение на понятном для него языке. Капитан отвечает за безопасность пассажиров.
– Так точно, товарищ председатель комиссии!
– Как вы преодолели метеоритный пояс?
– Я отключил киберштурман и повел «Тахмасиб» напролом. При прохождении кольца были новые попадания, но система герметизации пробоин справлялась. В конце концов, мы вырвались в чистый сектор, но потеряли при маневрировании скорость.
– Она стала меньше орбитальной?
– Да. А при попытке вновь запустить фотонную тягу обнаружилось, что основной двигатель не действует. Набрать орбитальную скорость на вспомогательных двигателях на таком расстоянии от Юпитера мы были не в состоянии.
– Корабль стал падать на планету?
– Шел вниз по спирали. Я использовал вспомогательные двигатели для дополнительного торможения, чтобы не сгореть при входе в атмосферу.
– Отдаю должное вашей выдержке. Другие в подобной ситуации, напротив, старались подольше протянуть на орбите, а потом кончить все сразу. Прежде чем мы продолжим, хотел бы спросить. После всего, что мы услышали, признаете ли вы, что проложенный вами курс подвергал корабль серьезному и неоправданному риску?
– Признаю серьезность риска. Неоправданность риска не признаю. Мы везли продовольствие, чтобы спасти людей от голодной смерти.
– Если бы вы выбрали менее опасный маршрут и ваш корабль задержался с прибытием на несколько дней, станции на Амальтее и Каллисто могли продержаться на сокращенных пайках. А вот в случае вашей гибели люди там были бы обречены.
– Мы не погибли! И груз был доставлен!
– По крайней мере, его большая часть. Несколько грузовых отсеков все же оказались уничтожены. Комиссия отдает должное вашей силе духа и профессионализму. В тяжелейших условиях вы отремонтировали разбитое метеоритами бортовое оборудование. Сумели перенастроить фотонную тягу в деформированном отражателе. Запустили термоядерную реакцию в условиях плотной водородной атмосферы и подняли корабль на орбиту при восьмикратных перегрузках. Вы вправе считать себя героями. Вы первыми выбрались из бездн Юпитера. Но попали-то вы туда из-за собственных ошибок…
Тяжело отдуваясь, красный и потный Алексей Петрович Быков вышел из комнаты, где заседала следственная комиссия. В коридорах Джей-станции было темно и безлюдно. Все тут в этот час были при деле – наблюдали Юпитер. Только несколькими этажами ниже на кухне гремел кастрюлями повар Валнога. Наверное, готовил что-то вкусное для гостей. Для комиссии и подследственных.
Глупо, конечно, считать, что победителей не судят. Но чтобы так… Будто уши надрали мальчишке. А ведь как ликующе встречали их здесь всего месяц назад! Ладно, выпрут с флота, устроюсь на Марс. Хотя бы в мастерские к Захару Пучко. Ему механики гусеничного транспорта нужны. А Крутикову давно пора на преподавательскую работу. Может, штурманский факультет возглавит. Вот Ваньку Жилина жалко. За первый рейс могут биографию испортить… Впрочем, не пропадет Иван, не те времена. Только бы в людях после этого не разочаровался.
Чтобы успокоить нервы, Быков поднялся на смотровую площадку под прозрачным спектролитовым колпаком. Юпитер стоял в зените. Он был жутко страшен даже отсюда, с поверхности Амальтеи. Нависшая над головой чудовищная бурая громада в косматых полосах черных, пурпурных, зеленых облаков закрывала, казалось, половину неба. Быков перевел взгляд на перекошенный горизонт планетоида. Где-то там над темными ледяными скалами возвышалась ажурная пирамида его корабля, притянутого тросами к площадке ракетодрома. Нет, отсюда не увидеть, заслоняет туша продовольственного танкера. Впрочем, Быков и так знал, что на «Тахмасиб» уже поставили вместо разбитого новый фотонный отражатель, только что доставленный с лунной орбитальной верфи. Вспомогательные двигатели заменили еще раньше, обшивку тоже подлатали. Корабль готов к старту. Только кто поведет его в следующий рейс?
Легкий порыв ветра пошевелил волосы на затылке. Словно на Земле под открытым небом. И шорох крыльев. «Две ласточки целуются за окном звездолета, в пустоте…» – вспомнилась вдруг песенка Шарля Моллара. Высоко, почти у самого купола, парили коренастая мужская и тонкая девичья фигуры. При ничтожной здешней гравитации спортсмены-фигуристы не столько летали, сколько висели в воздухе, меняя положение взмахами прикрепленных к рукам ярких плоскостей. Колоссальный глаз Юпитера, казалось, недоуменно наблюдал за пируэтами крошечных крылатых людей в двух шагах от планеты-гиганта. Самой большой и самой страшной планеты.
В комнате Быкова неразлучные Юрковский и Дауге рассеянно играли на диване в магнитные шахматы. Наверняка где-то рядом с ними пребывала и Варечка. Чтоб ее, неладную!
– Алексей, ну как?
– Да спишут, похоже, на брег земной.
– Да как они смеют! – взвился Юрковский. – Мы же столько всего открыли! Кольцо Юпитера, розовое свечение, радужные пузыри, «погибшие миры», наконец.
– Грош цена всем этим открытиям! – отмахнулся Дауге. – Даже спектрограф к перископу не приладили, съемка толком не велась. Мало ли чего нам тогда в Юпитере померещилось. Доказательств нет. Такую возможность упустили! Действительно, гнать нас надо из науки.
– Давно пора! – кивнул Быков. Пробрался мимо планетологов к зеркалу, стал внимательно изучать всклокоченную шевелюру.
– Вот если бы вернуться, – произнес вдруг Юрковский вкрадчивым полушепотом.
Быков посмотрел на него через зеркало.
– Нет, Алексей, действительно… Ты ведь пока капитан? «Тахмасиб» уже отремонтировали. Загрузим научное оборудование и быстренько вниз, в Джуп. Никто и не заметит, как мы…
– Владимир Сергеевич! Ты мне не говорил, я ничего не слышал!
Минуту в каюте царило напряженное молчание, только искры трещали на ожесточенной расческе Быкова.
– Я тут подумал, – заговорил Дауге. – Все, что мы в Юпитере видели или померещилось нам. Это не самое главное. Важное ведь другое.
– Что? – раздраженно переспросил Юрковский. – Что, по-твоему, самое важное?
– Самое важное, мы выяснили, что планетолет может попасть в Юпитер и уцелеть. Если скорость спуска будет не слишком велика, он не сгорит. Его не расплющит давление и не разъест коррозия, как думали раньше. Он сохранится. Корабль будет погружаться в плотные слои атмосферы, пока его вес не уравновесится выталкивающей силой газовой среды. И тогда он станет плавать внутри, в сжатом водороде, как подводная лодка.
– Ну и что с того? Да, мы плавали, мы уцелели.
– Так ведь не мы там первые были! Экипаж Петрушевского! Они пропали в феврале. Помнишь, мы в Юпитере сначала приняли мираж – двойник «Тахмасиба» – за их корабль.
– За «Данже»? Постой, ты думаешь, они могли?..
– Насколько мы знаем, у Петрушевского тоже был разбит отражатель. Он потерял скорость, задел экзосферу, но не сгорел, а провалился в атмосферу планеты. Как потом и мы.
– Петрушевский, скорее всего, взорвался в ураганной зоне, – пробурчал от зеркала Быков.
– Вспышки зафиксировано не было.
– Это что же! – распахнул глаза Юрковский. – Так они, выходит, ЖИВЫ!!!
– Нет! – бросил Быков, дунул на расческу и спрятал в нагрудный карман. – Полгода почти прошло.
– Кислорода у них на год. Воды, продуктов – тоже. Энергии – из вспомогательных реакторов хоть один, да уцелел.
– Чего же ты молчал все это время! – Юрковский схватил Дауге за грудки и стал яростно трясти. – Знал и молчал! Там же Сережка Петрушевский! Вера Василевская! Иргенсен! Штирнер, тезка твой! Они же там, в Джупе, живые! Живые! А мы их, значит, похоронили заживо!
– Володя, прекрати истерику! – Быков усадил Юрковского на диван, закрепил ремнями, сунул в зубы грушу с водой. Юрковский жадно втянул, подавился, стал мучительно, со слезами и рыдающими всхлипами, кашлять, разбрызгивая плывущие по воздуху крупные капли.
– Не знал я! – обиженно оправдывался Дауге, отряхивая куртку. – Сам только сообразил.
– Мы сутки в Юпитере проторчали, и то обшивка начала разрушаться, – Быков хмурился, барабанил пальцами по стене. – Пять месяцев… Нет! Коррозия проест насквозь.
– У жилой гондолы оболочка с дополнительной защитой.
– Ты гравитацию тамошнюю вспомни? Мы же еле ползали, сознание теряли. А у кое-кого кровь из носа хлестала без остановки. Сколько бы они выдержали при тройной силе тяжести?
– Амортизаторные ванны, противоперегрузочные костюмы. Можно приспособиться.
– Да как их найдешь в Юпитере?! – Быков стукнул кулаком по стене. – Представляешь, какой объем пространства! И локатор, массограф, металлодетектор – все это не поможет. Сам видел – сколько там обломков и щебня.
Дауге молчал.
– Хорошо, положим, спустимся мы в атмосферу на десять тысяч километров. Научимся там перемещаться в этом газе с плотностью бензина. А назад как? Обратно ведь только на фотонке. Повезло нам один раз, не взорвались, когда термояд в водороде запустили. Где гарантия, что второй раз повезет? А отражатель? Я за те сутки боялся, что зеркало помутнеет. Просидим там чуть подольше – и все! Либо сразу сгорим, либо застрянем в Юпитере теперь уж навсегда.
– Алеша, я, конечно, не специалист, но если «Тахмасибу» спускаться в Юпитер, как прошлый раз, на вспомогательной тяге, а отражатель поместить в специальный антикоррозийный чехол? Потом, перед стартом наверх мы его сбросим, и отражатель будет как новый.
– Чехол на параболоид в семьсот метров? Сошьем тут на коленке, тайно от всех!
– Почему тайно? Ты, Алеша, Володьку, дурака, не слушай. Надо сейчас пойти к начальству и объяснить. Что есть шанс спасти наших товарищей, которых считали погибшими. Пусть не мы туда, в Юпитер, пойдем, пусть другие. Только ты, Алеша, сразу скажи, что мы там уже были, поэтому у нас есть необходимый опыт для такой экспедиции. Скажи, не забудь!
– Михаила нельзя брать, – вздохнул Быков. – Он тогда-то еле перегрузки выдержал. И Жилин отключался несколько раз. Да и нельзя ему, мальку, снова на такой риск идти. А одному мне будет тяжело.
– Мы ведь тоже с тобой будем! – вскинул голову Юрковский.
– Вы мне в управлении кораблем не помощники.
– Тогда попроси Варшавского.
– Кого?!
– Варшавского, Степана Афанасьевича.
– Иоганыч, ты сдурел? Капитана Варшавского? Председателя следственной комиссии?
– Ну и что, что председатель? Лучше его на Амальтее все равно не найдешь. Нам, кстати, через час у него назначено. Вот ты к нему потом и подойди. Только на бумаге все изложи заранее, чтобы было ясно и аргументированно.
– Это ж зверь, а не человек!
– Ну, Алеша, ты сам временами весьма звероподобен. Стоите вы друг друга.
– Думаешь, Варшавский согласится?
– В Юпитер за Петрушевским нырнуть? Конечно! А вот согласится ли он тебя с собой взять, дело другое.
– Возьмет! Пусть попробует не взять!
Снаружи сквозь обшивку проник мощный, вибрирующий гул. Он постепенно усиливался, становясь все выше и выше, дошел до пронзительного, почти неслышного свиста, от которого болели зубы. Где-то по соседству надувался очередной экзосферный пузырь. Накатившая от него волна заставила «Тахмасиб» грузно перевалиться с борта на борт. Быкова опять замутило.
– Что? На волжских глиссерах потише качало?
Капитан Варшавский в силовом экзоскелете поверх противоперегрузочного костюма напоминал толстую гусеницу в объятиях железного паука. Человеческой оставалась одна обросшая седой щетиной голова. Неживого бледного цвета щеки сползли складками на багровую шею. Отвисшая нижняя губа не закрывала прокуренные зубы. Но в зубах у Степана Афанасьевича была по-прежнему упрямо сжата его знаменитая трубка, пусть сейчас и незажженная. Трубка эта здесь весила, наверное, с полкило. Откуда, интересно, Варшавский знает, что он работал лет двадцать назад мотористом в речном пароходстве? Нет, не думал тогда Лешка Быков, что будет плавать по сжатому водороду за миллиарды километров от родной Волги.
– Посмотрите, Алексей Петрович, не отнесло нас?
Быков втиснул лицо в резиновый нарамник перископа. Бескрайнее розовое ничто. Внизу чуть светлее – проникает слабый красноватый свет из глубины, где идут неизвестные пока реакции в слоях жидкого и кристаллического водорода. Наверху – темная, вязкая мгла, закрывающая звездное небо, солнце, весь остальной мир. Пришельцы извне – обломки астероидов и комет, затянутых гравитацией гигантской планеты, – оставались здесь навсегда, беспомощно повиснув в этом холодном застывшем чистилище, штилевой зоне между бушующей поверхностью Юпитера и адским котлом его загадочного ядра.
Быкова мало интересовал порядком поднадоевший пейзаж. В трех километрах впереди был отчетливо виден планетолет. Юбка отражателя, колонна фотореактора, дисковидный грузовой отсек и шар кабины экипажа. В общем – все как положено у фотонного транспорта первого ранга, такого же, как «Тахмасиб». Быков даже решил сначала, что это очередной мираж, отражение в туманном слое его собственного корабля. Но тут же сообразил, что «Тахмасиб» как раз выглядит сейчас иначе – отражатель закрыт защитным коконом, а на пилонах вспомогательных двигателей вращаются винты, установленные для перемещения в плотной атмосфере. Так что это мог быть только «Поль Данже». Корабль, который был назван в честь погибшего в Юпитере знаменитого планетолога и который сам, по трагическому совпадению, нашел свой конец в газовой толще планеты-гиганта. Вон как ему отражатель разбило, прямо навылет. Такой уж точно не запустить, как ни крути с фокусировкой плазменного пучка. Михаил Антонович Крутиков совершил на Амальтее настоящий математический подвиг, спрограммировав нисходящую траекторию «Данже» и определив примерный район его погружения в атмосферу. Шанс найти пропавший корабль был, тем не менее, крайне мал. За прошедшие полгода газовые течения могли унести планетолет на другой конец планеты или низвергнуть в пучины, куда до него уже не добраться. Но «Тахмасибу», первому кораблю, повторно спустившемуся в Юпитер (на этот раз – после сумасшедшего броска через «око» урагана), повезло. Не прошло и семи дней, как они встретили своих.
– «Данже» прямо по курсу! – доложил Быков. – Сближаемся!
– Связи по-прежнему нет?
– Нет, Степан Афанасьевич. Но у них антенны должны давно отвалиться.
– Все равно, продолжайте вызывать. Возможен прием на корпус. Прожектором посигнальте! Передавайте морзянкой на линзы перископов!
– Есть!
Варшавский со скрежетом прошелся по рубке. За ним на полу оставались темные капли. Механизмы в экзоскелете от перегрузки сочатся маслом или у старика опять кровь пошла? Хорошо, что скоро обратно. Сразу, как заберем ребят с «Данже». Отцепим балласт, грузовой отсек у «Тахмасиба» пустой, сработает в плотной среде как дирижабль, вытянет наверх, к поверхности. А там отстрелим кокон с отражателя и запустим фотонную тягу. Даже перегрузки будут несерьезные, трех- или четырехкратные. Не больше, чем здесь всю последнюю неделю. А для команды Петрушевского – последние полгода.
– Через двадцать минут подойдем вплотную.
– Хорошо бы пристыковаться. Чтобы не переходить через открытый космос. То есть, тьфу, как сказать? Через открытое пространство это внутриюпитерианское.
– Я понял, Степан Афанасьевич! Постараюсь сделать стыковку.
Вылезать наружу в жестких скафандрах, больше похожих на персональные батискафы, было действительно последним делом. Позавчера они попытались высадиться на крупный объект – очевидно, проглоченный Юпитером спутник, не уступавший по размеру Амальтее. Ему даже дали имя, как настоящей планете, – Гондвана! Вроде кто-то из фантастов предсказал существование в недрах Юпитера такого летающего материка. «Тахмасиб» завис в считаных метрах над обширной каменной равниной, заякорился и спустил тросовый лифт. Но назначенные на выход Юрковский и Дауге так и остались в кабине подъемника. Чудовищное внешнее давление пережало гибкие сочленения скафандров, и планетологи по Гондване и шага не смогли сделать.
– Сближение. Касание. Захват. Идет стягивание. Есть стыковка. Пошло соединение.
– Молодец, Алексей Петрович! Вот так и надо все делать – строго по инструкции.
– Так ведь не было раньше стыковок внутри планет, Степан Афанасьевич! – усмехнулся Быков. – Отсутствуют инструкции на этот счет.
– Вот вы их, Алеша, и напишите. Ну что, готовьтесь к переходу на «Данже». Привет там от меня товарищу Петрушевскому и остальным.
– Сами скоро их всех увидите.
Чтобы пробраться через узкий стыковочный тоннель-лаз, пришлось снять и экзоскелет, и противоперегрузочный костюм. Быков с трудом полз по шахте, то на животе, то на боку. Казалось, что у него вот-вот сломается позвоночник, или ребра проткнут бешено стучащее сердце.
Ничего. Самое тяжелое уже позади!
Наконец он добрался до шлюзового отсека. Утопил кнопку автоматического замка. За откинувшимся люком «Тахмасиба» открылся такой же, но покрытый толстым ржавым налетом люк «Данже». Снаружи его можно было открыть только вручную, снимая болты. Первым делом Быков сунул в специальное гнездо рядом с люком щуп индикатора. Так, давление там, внутри, – нормальное. Кислород – в норме. Температура – жарковато, но ничего. Вредных примесей – есть. А где их нет?
Постучал в люк рукояткой ключа. Тишина. Ладно, буду открывать сам. Вздохнул и наложил ключ на первый болт. Когда открутил половину, пришлось лечь на пол, жадно глотая воздух. Отдыхал несколько минут. Потом постучал в люк еще раз. Вновь без ответа. Он гнал прочь все мысли. Встал со стоном на колени и взялся снова откручивать болты. Один за другим. Когда открутил последний, люк заскрипел и упал.
Быков почувствовал запах смерти.
– Ты думаешь, финал – только в гибели, только в трупах?
– Они могли выжить. Если бы знали. Если бы знали, что дождутся. Что мы придем за ними через полгода. Продержались бы в амортизаторах.
– Они были уверены, что мы придем, что их найдут. Поэтому и не захотели ложиться в амортизаторы – все равно что самим лечь в гробы. А они хотели жить, понимаешь – жить! А смысл жизни – в работе, в познании мира! Мы же не залезли в ванны тогда, в свой первый раз, хотя могли только наблюдать в перископы, обложившись одеялами. У них были приборы, большая лаборатория. Да, они знали, что гравитация убивает их, но там, на «Данже», они жили по-настоящему и работали до конца. Не доживали, растягивая, последние дни на гибнувшем корабле, а создали научную базу в самом сердце Юпитера. Видишь – сколько они успели. Да мы за двести лет не сделали бы столько, оставаясь на Амальтее. Они победили Джуп! Вот в этих бумагах – все считавшиеся неразрешимыми загадки, все раскрытые тайны. Большие планеты – больше не terra incognita!
– Если бы мы успели! Если бы они остались в живых!
– Они живы. Они говорят с нами. В своих рукописях, статьях, книгах. И нам еще предстоит много работать вместе. Так, смотри, монографию Иргенсена о ядре Юпитера будем готовить к публикации в первую очередь. А эти заметки Василевской обязательно покажешь Крутикову. Кажется, Вера Николаевна сумела подобраться к основным формулам общей теории пространства и тяготения. Это уже не только к планетам-гигантам ключ. Это дорога к звездам!
– Через тернии…
– Иначе – никак!
Максим Тихомиров
Виталик
Вечером Вовка Котиков наконец понял, что застрял посреди пустыни всерьез и надолго, а потому так же всерьез начал готовиться к героической, как и положено первопроходцам, смерти.
Так, на всякий случай.
Сейчас, по здравом рассуждении, Вовка уже был готов признаться себе, что идея заночевать посреди ледоритного кратера была глупой. И даже он сам знал это с самого начала.
Вовка не был возмутителем спокойствия. Не был он и вечным пострелом, оторвой или бунтарем. Просто временами в нем просыпался чертенок, который остро жаждал приключений.
С приключениями в нынешнее благоустроенное время было туго, не то что во времена первопроходцев. Вовка очень завидовал своим папе и маме, которые до сих пор основную часть года работали в поле, на выезде, навещая его только во время отпуска.
Родители забирали Вовку из интерната, и на целых две недели они вместе уезжали на экватор, к мелкому еще пока морю Меридиана. Вовка впитывал истории, которые рассказывали ему папа и мама, страстно желая поскорее вырасти и помогать родителям преображать планету.
Марс менялся у него на глазах, и Вовка верил, что до того момента, когда его родина станет похожей на далекую Землю, осталось уже совсем немного – надо только еще как следует потрудиться, всем вместе, сообща. Поэтому он обижался на слова папы, который мягко отказывался взять Вовку с собой на фронтир, говоря, что главная Вовкина работа сейчас – это хорошо учиться.
– Марсу сейчас нужны уже не просто энтузиасты, сын, а специалисты, – сказал отец при последней встрече.
Вовка тогда был еще совсем маленький, – с тех пор целый год прошел, – но все уже понимал. Они с папой сидели в шезлонгах под лучами малого солнца, которое припекало совсем как настоящее – это папа сказал, он-то еще помнил, как загорал на берегу Черного моря на Земле. Бурь на экваторе не было уже несколько лет, и небо было ослепительно голубым и безоблачным. Кислородный купол, раскинувшийся над центральными островами архипелага, был почти невидим в лазурной выси, и Вовка представлял себе, что вот еще немного, еще чуть-чуть – и не понадобятся уже больше никакие купола ни на экваторе, ни в других местах по всему Марсу, и тогда люди смогут жить и путешествовать везде, где только пожелают.
– Но я и так уже специалист, пап! – ответил Вовка. – Я очень много чего уже умею. Я пескоход собрал, сам, своими руками, и в весенней регате буду участвовать вместе со старшими ребятами…
– Не горячись, сын. – Отец улыбался, но слова его были совершенно серьезны. – Пескоход – это хорошо, и регата – это просто замечательно. Но это все равно соревнование, тут не только участие важно, но и победа. А то, что мы, взрослые, сейчас делаем с планетой, дело очень серьезное. Спешка и суета тут совершенно ни к чему. Марс суеты не терпит и не прощает. С ним не посоревнуешься, уж поверь. Марс нас ждал очень долго, и не беда, если подождет своего преображения еще год-другой. А там как раз уже и ты подрастешь и нам поможешь. А пока…
– Учеба, да, – понуро кивнул Вовка. – Знаю, пап.
– Ты боишься не успеть? – спросил отец. – Опоздать? Думаешь, на тебя подвига не хватит?
Вовка покраснел. Признаться, что примерно так он и думает, было очень стыдно. Поэтому он промолчал – только потупился весьма красноречиво.
– Не переживай, работы на всех хватит, – улыбнулся отец. – Марс велик, и мы только-только еще начали его изменять. Работы еще непочатый край. Успеешь!
– Ну да… А если вы раньше закончите? – спросил Вовка. – Мне тогда что делать? Я же буду специалист. Кому я стану нужен?
– Специалисты нужны всегда, – сказал отец. – Нам еще всю Солнечную систему обживать. Так что дел еще и твоим собственным детям хватит. Марс – это наш пробный шар. Вызов, который Вселенная бросила человечеству, чтобы проверить – а готовы ли мы выйти в космос и расселиться по нему.
– И как? – с надеждой спросил Вовка. – Мы готовы?
– Еще бы, – сказал отец и взъерошил Вовкины волосы. – Готовы, давно и вполне.
– Это хорошо, – сказал Вовка. – Тогда я это… подожду. И подучусь получше. Чтобы от меня больше пользы было, верно?
– Все правильно, – улыбнулся отец. – Молодец, Вовка. Так и держать!
А потом вернулась с лечебной физкультуры мама, и они все вместе отправились в дельфинарий – смотреть, как танцуют на хвостах умницы-афалины, которых совсем недавно вырастили из доставленных с Земли замороженных эмбрионов и теперь адаптировали к новой марсианской атмосфере. Нашлепки обогатителей воздуха на дыхалах дельфинам совсем не мешали.
После отпуска с родителями Вовка на время становился образцовым учеником. Впрочем, спустя несколько дней дисциплина его снова начинала хромать, а еще через пару-тройку недель в нем снова просыпался пресловутый чертенок, которого папа в шутку именовал не иначе, как «духом авантюризма».
На сей раз этот дух проснулся аккурат посреди маршрута скучнейшего мехпробега, которым обернулась, к Вовкиному разочарованию, столь долгожданная весенняя регата. Именно этот чертенок внутри – а кто же еще?! – нашептал Вовке на ухо, что самым верным решением будет оторваться от колонны, в которой он шел замыкающим, когда идущая впереди машина скроется за скальным выходом, и уйти в радиомолчание, с ухмылочкой слушая встревоженные голоса воспитателей в динамиках.
Именно дух авантюризма, правя пескоходом Вовкиными руками, увел машину далеко на восток от одобренного сводной комиссией трека – в сердце пустыни. Этот же не то мелкий бес, не то нечисть рангом покруче дернул Вовку пересечь встретившийся ему на пути метеоритный кратер по диаметру, вместо того чтобы двинуть в объезд – как было положено по инструкции.
В результате случилось то, что нельзя было назвать непредвиденным. Случилось именно то, что должно было случиться, только и всего.
Вовка к тому времени уже весьма отчетливо понимал, что поступает все глупее с каждым своим шагом, и даже подумывал о том, чтобы вернуться и получить по заслугам – но, стоило пескоходу после долгого подъема по склону, бугрящемуся россыпями валунов, перевалить за гребень, как у Вовки не осталось ни малейших сомнений в том, где именно он сегодня заночует.
Песок был на диво плотным – сейчас, в самом начале весны, грунтовые воды еще не везде растаяли, и барханчики из высушенного ветрами песка поверхностных слоев перекатывались по дну кратера, подобно настоящим морским волнам. Пескоход катил по ним, поднимая быстро оседавший в разреженном воздухе пыльный шлейф. Вовка, открыв водительскую половину блистера, свистел и улюлюкал под фильтр-маской, представляя себя лихим наездником американских прерий времен земной стародавности. Потом что-то схватило пескоход за колеса, и Вовка едва не вылетел из кабины, понабив о рычаги синяков даже через толстенные доху и штаны.
Пескоход завяз в зыбуне двумя колесными парами из трех. Корма по самый край экспедиционного багажника ушла в песок, пучеглазая жабья морда таращилась в темнеющее небо выпуклыми полусферами блистера. Мощная машина все не сдавалась, ворочалась, словно провалившийся в болото бронтозавр из седой древности далекой Земли. Огромные колеса крутились, взметывая в бледное закатное небо фонтаны сырого песка, и сам пескоход был уже похож на ожившую дюну – единственную дюну посреди гладкой песчаной чаши диаметром в шесть километров.
Когда-то, лет двадцать тому назад, в самом начале терраформирования, глыба льда массой в пару миллионов тонн, посланная ледорубами из пояса Койпера, ахнула посреди приполярной пустыни северного полушария Марса, выбросив в атмосферу чудовищный гейзер раскаленного водяного пара вперемешку с песком. Вместе с полутысячей других таких же глыб гора космического льда образовала ожерелье искусственных озер, протянувшихся вдоль полярного круга. С годами вода ушла в грунт, кратер оплыл и затянулся наносами песка, образовав пологую чашу-водорадо. Зимой подземное озеро превращалось в спрятанную под песчаными наносами ледяную линзу, а летом становилось зыбуном – именно таким, в который и засадил Вовка свой пескоход, презрев предупреждения синоптиков о раннем наступлении весны в этом году.
Год от года суровый климат Марса становился все мягче. Запыленная атмосфера уже не позволяла поверхности остывать ночами столь стремительно и сильно, как прежде. Даже зимы не были уже столь суровы, как прежде. Среднесуточный и среднегодовой диапазон температур уменьшились – что не отменяло, впрочем, угрозы смерти от переохлаждения для глупца, оставшегося в одиночестве посреди ночной пустыни.
В одиночестве – и без связи.
А связи, само собой, не было. Спутник ушел за горизонт за полчаса до того, как Вовка решил срезать путь, а со дна шестикилометровой воронки радио пескохода не брало – скудненькая марсианская ионосфера работала сейчас куда эффективнее глушилок евразийских и американских друзей-конкурентов, искажая сигнал, пропуская его сквозь себя, словно сито, вместо того чтобы полноценно отражать. Те радиопереговоры, которые еще недавно слушал Вовка, сменились невнятным бубнежом. В наушниках все громче шуршала помехами приближающаяся с севера песчаная буря, превращая эфир в мешанину хаотического треска.
Оставался еще, конечно, радиоревун общей тревоги, который способен перекрыть одиночным сверхмощным импульсом все помехи на свете – но Вовка сразу поклялся себе, что не воспользуется им. Ни за что на свете и никогда.
Ну или если станет совсем уж невмоготу.
Пока же никакого такого «невмоготу» на горизонте не маячило. По крайней мере, так считал сам Вовка.
Сгущались сумерки. Небо приобрело насыщенный индиговый цвет, в недосягаемой вышине замерцали первые звезды. Вовка зябко поежился, поглубже нахлобучил капюшон дохи и до глаз поднял меховой ворот. Ноги давно уже притопывали словно сами по себе, подошвы унтов впечатывались в песок, покрывая его сложным узором отпечатавшегося протектора. Следы покрывали изрядную площадь дна кратера вокруг все глубже закапывавшегося в зыбун пескохода – словно кто-то не особенно умный вдоволь набегался тут кругами, подбадривая тонущий транспорт, бестолково размахивая руками с зажатым в них пультом дистанционного управления, словно дирижер-неумеха, и подпрыгивая в нетерпении, азарте и бессилии.
Именно этим Вовка и занимался последние пару часов – ну, если не считать совершенно уж дурацких попыток откопать вездеход с помощью саперной лопатки и собственных рук. Но в этом он не признался бы никому, никогда и ни за какие коврижки. Равно как и в зародившемся в его голове – явно от отчаяния и безысходности – совершенно гениальном плане по извлечению пескохода из зыбкого плена с использованием единственного на стокилометровый окрест тяглового животного. В качестве такового рассматривался, разумеется, сам же курсант-модификатор первого курса сводной межшкольной группы «ТерраМарс-2» Владимир Котиков.
План был глупым. Изначально глупым. Глупее некуда. Но Вовка все-таки залез в багажник и отыскал там длиннющую шлейку с десятком постромок для ездовых марсианских варанов. Шлейку включил в стандартный аварийный комплект сам Вовка – в прицеле на недалекое уже будущее, когда легионы генетически усовершенствованных комодских ящеров с запрограммированной любовью к человеку населят северные пески. Варанов пришлось завозить с Земли после долгих и безуспешных опытов с местными мимикродонами. Марсианские ящерицы упорно игнорировали человеческое присутствие на их родной планете, и никакое изменение генома не могло заставить их внезапно воспылать любовью к пришельцам с третьей от Солнца планеты. На варанов возлагались большие надежды.
Над этой программой работали сейчас под руководством взрослых биологов знакомые девчонки-второкурсницы из секции юннатов. Опытную партию модифицированных варанов обещали запустить в пустыню через год. Окажись среди песков путешественники, такие вараны немедленно явятся, чтобы предложить свою помощь, а случись с человеком что неладное – сами сообразят, как ему помочь до прибытия спасателей. Куда там сенбернарам прошлого! Вот застрявший пескоход десяток таких варанов выдернули бы из ловушки на раз-два, к примеру…
Пока же в шлейку впрягся сам Вовка. Он упирался изо всех сил, словно бурлак с картины Репина, которую запомнил еще со времен уроков истории искусств в подготовительной группе, но только скользил по песку и пару раз даже постыднейшим образом растянулся во весь свой невеликий рост. Трехтонная же машина даже не шелохнулась.
Вовке было очень стыдно. Стыдно за свою бестолковость, стыдно за глупое упорство, с которым он собрался удивить всех сотоварищей по весенней мехрегате, просто стыдно – за глупую самонадеянность и безрассудство.
Так стыдно, что умри Вовка вот прямо сейчас – и хуже уже не станет.
Ну вот честное слово.
Пескоход в очередной раз взрыкнул и принялся отфыркиваться от забившего заборники сырого песка. Вовка включил форс-продув – а потом вырубил зажигание и убрал дистанционку в карман.
На несколько минут воцарилась абсолютная тишина – только шуршал, стекая с бортов машины, живой песок, да потрескивал остывающий пласталевый кокон двигательного отсека.
Потом Вовка услышал ветер. С севера шла буря, деликатно предупредившая Вовку о своем приближении плотным занавесом радиопомех, который окончательно отрезал его от остального мира.
Страшно Вовке не стало – ну, может, если только самую малость.
Буря зародилась где-то над бескрайними каменистыми равнинами Заполярья. Сейчас, на двадцатом году терраформинга, марсианские пустыни уже не были просто безжизненным морем красного песка со щедро разбросанными по нему островами валунов и скальных выходов. Теперь, когда уровень влажности изменился, дали всходы споры лишайников, приспособленных под суровые марсианские условия, которые щедро рассеивали в атмосфере с дирижаблей последние несколько лет. Приполярные пустыни имели сейчас нежный серовато-розовый цвет, с приходом весны приобретающий насыщенный зеленоватый оттенок.
В пустыне по-прежнему во множестве росли шарообразные марсианские кактусы, бледно-желтые, колючие, похожие на огромных иглобрюхих. Земных растений тут пока не было. Саксаул, слоновья трава и верблюжья колючка здесь все еще не приживались – иное дело в экваториальной зоне, где вдоль каналов и побережья мелких морей высажены были уже самые настоящие лесополосы из уродливых деревьев с искривленными, в шипах, стволами и ветками.
Хотя как раз сейчас Вовка бы отдал обеденный десерт за то, чтобы на краях оплывшего кратера росли бы даже такие жалкие пародии на деревья, ибо тогда он смог бы каким-то образом использовать их для того, чтобы спасти машину… Ну, и себя самого – тоже, сознался себе в конце концов Вовка, чтобы не малодушничать уж наедине с собой-то. Подумав еще с минуту, он вынужден был признаться себе еще и в том, что не имеет ни малейшего представления о том, чем бы ему помог в столь важной миссии корявый марсианский саксаул. И наконец ему пришлось быть честным с собой до конца: назвав саксаул жалким, он сам себя уличил в снобизме – потому что других деревьев он, как потомок первопоселенцев и истинный абориген Марса по праву рождения, видеть наяву ну никак не мог.
Впрочем, как истинный марсианин, Вовка радовался малому и ценил то, что имел.
Владел же он на этот момент весьма немногим. В активе у него был насмерть застрявший пескоход, приличный продпаек из неприкосновенного запаса, термодоха, термокомбез и унты – опять-таки, термо. Батарей пескохода без подзарядки от генератора должно было хватить на сутки-другие – если использовать энергию только на обогрев. Гоняя вхолостую движок, можно было протянуть еще с недельку, пока в танках не закончится энергосуррогат – водорослевый спирт. Но если Вовке удастся каким-то чудом освободить пескоход, а горючего у него не хватит на обратный путь – вот это будет, конечно, номер.
Вовка с тоской подумал о кнопке тревоги на приборной панели пескохода. От отчаяния она вдруг показалась ему единственным верным выходом. А может, это просто голос разума наконец нашел отзыв в мятежной Вовкиной душе.
Но стыдно-то как…
Дудки, решительно сказал себе Вовка. Все равно что-нибудь придумаю. Знать бы еще что.
Потом краем правого глаза он заметил стремительное движение на гребне. Похолодев, Вовка медленно обернулся, всматриваясь в четкий на фоне светлого еще неба край кратера. Шуршал песок, свистел ветер среди скал, вибрировали в потоках воздуха антенны пескохода. Движения на гребне не было.
«Показалось», – с облегчением подумал Вовка.
И тут же что-то снова шевельнулось на периферии зрения. И снова справа. Но уже гораздо ближе.
Вовка рывком обернулся, но увидел лишь волны песка на дне кратера и редкие шары кактусов на его внутренних склонах. Потом крутанулся на пятке, обводя взглядом все вокруг. Ничего не двигалось.
Вовка осторожно, не делая резких движений, попятился к пескоходу. Он с тоской подумал о самодельном пугаче-ракетнице, запросто, но без особой точности метавшем на полсотни шагов термитные бомбочки – тоже, разумеется, самодельные. Пугач остался в интернате, тщательно спрятанным за шкафчиком с личными вещами.
«Вот что надо было в спасательный комплект добавлять! – с внезапной досадой подумал Вовка. – Попасть, может, и не попал бы, но шуму бы было!.. Отпугнул бы гадину запросто!»
Пескоход был совсем уже близко, сразу за правым плечом, рукой можно дотянуться, даже не оборачиваясь. Больше всего Вовка хотел оказаться сейчас в тесноте кокпита, чтобы вжаться спиной в упругий темполон пилотского ложемента и опустить сверхпрочную полусферу блистера, оставив все свои страхи снаружи.
С диким, рвущим слух свистом со склона кратера сорвалась неясная тень, стрелой уйдя в небо. Вовка чуть было не заорал с перепугу – но вовремя понял, что это всего лишь шипастый шар огромного кактуса, который накопил достаточно сжатого воздуха в полостях своего сферического тела, чтобы сменить место жительства.
Вовка с облегчением перевел дух. Под доху невесть каким образом проник леденящий холод, а тело отчего-то покрылось испариной. А еще Вовка чувствовал, как у него трясутся поджилки. Да так трясутся, что ноги просто ходуном ходят – словно сам песок марсианской пустыни норовит ускользнуть из-под ступней и опрокинуть его, Вовку, на спину, превратив в легкую добычу для самого легендарного из марсианских кошмаров.
«Уф, – подумал Вовка. – Кажется, обошлось».
Она прыгнула из-за пескохода, взвившись в темнеющее небо стремительным длинным телом. Вовка, уловив движение, задрал голову к проклюнувшимся в фиолетовой черноте звездам, увидел заслонивший часть из них силуэт, который неотвратимо падал на него, и заорал, шлепнувшись на песок.
Челюсти у нее, сверкая режущими кромками в свете восходящего Фобоса, вращались плавно перетекающими одна в другую восьмерками, словно фрезы металлорежущего станка. Безглазая башка переходила в веретенообразное мускулистое тело, оканчивающееся прыгательной ногой с широкой опорной стопой.
«Совсем как в музее», – успел подумать Вовка, чувствуя, как Марс уходит у него из-под ног.
Потом пиявка рухнула на него.
За миг до того, как Вовка должен был принять очень глупую, но оттого не менее героическую смерть, песок в центре кратера вспучился гигантским пузырем, сбив курсанта-модификатора с ног.
В темнеющее небо ударил чудовищный гейзер из смешанной с песком воды, подбросив пескоход к звездам и сломав траекторию смертоносного прыжка пиявки. Корчась и извиваясь, пиявка с маху грянулась омарсь – и осталась лежать. По ее телу пробегали конвульсивные волны мышечных сокращений.
Освобожденный из зыбуна пескоход пришлепнул пиявку трехтонной тушей, рухнув на нее дамокловым мечом судьбы. Забилась-забилась и обмякла видневшаяся из-под машины прыжковая нога. Обвисший блин стопы придавал телу пиявки сходство с поганкой, угодившей под сапог искушенного грибника.
Потом из округлой дыры в центре кратера, вокруг которой громоздились теперь горы пропитанного водой песка, выглянула огромная тупая морда о десятке глаз, расположенных на голове по окружности. Морда исторгла из себя еще один грязевой фонтан, а потом скрылась из виду, поразив напоследок Вовку монументальностью форм и размерами тела, которое потащилось за мордою следом.
Неведомый зверь нырнул в песок, словно в воду. Вынырнул, плюнув в небо новым фонтаном, и опять ушел на глубину.
Вовка завороженно смотрел ему вслед, сидя на красном песке.
Он все еще сидел рядом с пескоходом, не чувствуя пробравшегося под доху холода марсианской ночи, и смотрел, как снова и снова поднимаются над кратером пенистые грязевые столбы, когда одноместный краулер взобрался на гребень, перевалил его и лихо развернулся совсем рядом.
Из краулера выскочила изящная фигурка в укороченной приталенной термодохе с кокетливой опушкой. Рыжие косы выбивались из-под мехового треуха. За плексаритом маски виднелась россыпь веснушек вокруг курносого носа и синих-пресиних глаз. Глаза смотрели на Вовку оценивающе и лукаво.
– Значит, ты все-таки разбудил виталика?
Голос был молодой, девичий.
– Кого? – спросил Вовка.
– Вот его, – тонкая рука изящно махнула туда, где по песку расходились концентрические круги. Зверь опять ушел в нырок.
– Я не нарочно, – потупился Вовка. Теперь влетит, тоскливо подумалось ему вдруг.
– Не переживай, – словно прочитав его мысли, сказала девушка.
– Я и не думал, – храбро ответил Вовка.
– Вот и хорошо.
– И вообще, он… оно само проснулось! От пиявки меня спасло…
Проследив направление его взгляда, девушка присвистнула.
– Роскошный экземпляр. Почти три метра от жвал до подошвы – это вам не хухры-мухры! От тебя бы одни рожки да ножки-то и остались бы, бродяга. Вот скажи мне, герой-самоубийца, за каким мелким бесом тебя понесло на режимную территорию?
Вовка вздохнул.
– Дух авантюризма, – сказал он. – Это все он.
Девушка рассмеялась. Смех у нее был хороший, не злой.
– Меня Мариной зовут. Фамилия Князева. Я куратор этого кратера и еще двух по соседству. Практика у меня на здешней биостанции. А сейчас плановый вечерний обход, на маршруте я. А ты, должно быть, тот самый Владимир Котиков, которого ищут сейчас спасатели по всей Аркадии?
Вовка покраснел под маской. Едва он успел порадоваться, что его пылающих щек ночью, да под маской, не особенно-то и разглядишь, как новая знакомая сказала:
– Ну точно, ты – это он. Вон как уши горят. В инфравизоре просто сплошная засветка вокруг головы. Ты бы уж отозвался, что ли. Раз уж сразу аварийный маяк не включил, то хоть просто на связь выйди. Родители же с ума сходят.
Вовка нахлобучил на макушку свалившуюся с нее при падении ушанку.
– То, что аварийкой не воспользовался, не запаниковал – хвалю, – сказала вдруг Марина.
Вовка воззрился на нее с удивлением и надеждой.
– А вот то, что сунулся сюда, не зная брода, – это глупо. Оттаял бы зыбун полностью, или виталик не проснулся бы вовремя, или пиявка проворнее и хитрее бы оказалась – и пропал бы курсант Котиков без вести. Один пескоход бы и нашли.
Вовка скис. Отогнал недостойные жалостливые мысли о своем ближайшем невеселом будущем, взял себя в руки и полез в кокпит.
– И не дуйся на меня, – сказала Марина чуть позже.
Обе машины стояли на гребне кольцевого цирка. Вовка уже огреб по радио первую порцию взысканий от воспитателей, куратора и родителей и теперь страшно переживал в ожидании второй, теперь уже очной, порции. С прохождения маршрута регаты его сняли и велели возвращаться на учебную базу в Петит. Марину, как единственную на полторы сотни километров окрест взрослую, попросили сопроводить беглеца, чтобы не потерялся снова.
Внизу, на дне кратера, резвился, вздымая волны песка, виталик.
– Они совсем недавно вылупились, – рассказывала Марина. – Замороженные икринки попали на Марс из пояса Койпера, с ледоритами, и до поры спали в водяных линзах под песком. Потом из икры вылупились вот эти чудные создания. Меньше года прошло. О них совсем немного народу знает – решили не будоражить колонии, пока не изучим их как следует. Мало ли как люди отреагируют. Только-только с пиявками разобрались – а тут новые неведомые зверушки…
Вовка покосился в сторону пескохода. На раме багажника, прочно принайтованная к ней эластичными липучками, вяло пошевеливалась его, Вовкина, пиявка.
– И не зыркай на нее, – сказала Марина. – Они теперь редкий вид, в Зеленой книге находятся, и каждой из них свой номер придан. Так что вези-ка ее, дорогой мой, в питомник. Там разберутся, что с ней делать. Кстати, не исключено, что именно виталики поспособствовали тому, что пиявок на Севере теперь захочешь, да не найдешь. Не любят они пиявок.
– А людей? – спросил Вовка.
– Людей любят, – сказала Марина. – За что только, непонятно. Они же с нами раньше не контактировали. Во всей Системе их больше нигде нет. Только те, что спят во льду комет в ожидании пробуждения. Кто-то создал их такими… дружелюбными. И вот теперь их час пробил. Остается только ждать, как еще виталики себя проявят.
– А почему – виталики? – спросил Вовка.
– Эх ты, темнота! – рассмеялась Марина. – Чему только в школе учился? Уж явно не латыни!
– Латынь-то здесь при чем? – сердито проворчал Вовка.
– При том при самом, неуч! – Под маской Марина явно все еще улыбалась. – «Вита» на латыни – «жизнь». Живчики они. Живунчики. Виталики, словом. Теперь уже и не вспомню, кто их так впервые назвал. Проспали в кометном льду несколько миллиардов лет, оттаяли – и вот на́ тебе. Не животные, а сплошная польза. И к человеку лояльны так, что собакам и не снилось, и вредоносную фауну проредили, и кислород-то выделяют всей поверхностью кожи при питании, когда поглощают местный песочек…
Вовка вспомнил поднимающиеся над кратером пенистые фонтаны и кивнул. Потом надолго задумался.
– А как с ним можно подружиться? – спросил он вдруг.
Марина удивленно посмотрела на него.
– С кем? С виталиком? Шутишь, пионер?!
Шутить Вовка и не думал. Смотрел прямо в глаза, открыто и честно.
– Ты вот что, Володя Котиков, – так же серьезно ответила Марина. – Заканчивай-ка учебу, и давай к нам, на биостанцию. Вместе будем разбираться, как с виталиками дружить и что они за звери такие.
Вовка кивнул, с самым серьезным видом пожал смутившейся отчего-то Марине ее узкую крепкую ладошку, завел пескоход и покатил навстречу своим личным громам и молниям. Краулер Марины полз по дюнам следом, явно стараясь не мозолить курсанту глаза.
Всю дорогу до Петита Вовка переналаживал шлейку собственного изобретения. Теперь он точно знал, кто будет спасать заблудившихся в песках людей через считаные годы. О том, чтобы мечты эти стали явью, он позаботится. Нужно только закончить учебу.
Работы было и правда – непочатый край.
Прикинув на глаз габариты виталика, Вовка решительно увеличил длину ремней сбруи и принялся переустанавливать пряжки.
Ведь виталики – это вам не вараны какие-то.
Они покруче будут.
Полдень воскресенья
О'Рэйн
Мы здесь есть
Океан с высоты был голубым-голубым, сочным, как на детском рисунке – когда в стилке можно выбрать любой цвет, краска щедро льется на бумагу, и вот уже волны, и вот уже глубины, и вот уже глаз режет…
– Искупаться бы! – сказала Марта мечтательно. Она смотрела вниз, и глаза ее на темном лице были как этот океан – голубые, красивые, возможно опасные – кто знает, что там, в глубине, водится, как часто поднимается к поверхности и чем промышляет. Глеб с нею познакомился совсем недавно – любовь, как говорится, вспыхнула мгновенно, но он отдавал себе отчет, что девушка эта для него все еще – почти незнакомка, что знает он о ней лишь немножко личного (иногда шепчет во сне детским голоском), немножко бытового (кофе не любит, чай без сахара), немножко семейного (мать – архитектор, отец – Учитель на покое, живут в Камышине, сами варят пиво по старинным рецептам, без синтеза, а только с ферментацией, гадость несусветная и голова потом болит). И еще – что Марта будет зоопсихологом со специализацией по китообразным, что из воды может часами не вылезать, а дыхание держит минут по двадцать – сам Глеб больше пяти минут никогда не выдерживал, легкие-то можно разработать, если стимул есть, но скучно, да и зачем?
Была Марта прекрасной, желанной и загадочной террой инкогнитой, так же как и планета под ними (у белой звезды ЕН514, система Мирины, земного типа, гравитация 1.2, состав атмосферы сопоставимый, в сутках двадцать часов, океан слабосоленый, кислотность 7.5).
– Глеб, – не унималась Марта. – Гле-буш-ка. Ты мне обещал романтику на пляже. Пусть же она поскорее настанет! Хватит разведки с воздуха. Хочу из воды!
Глеб немного побурчал про кодекс облета новых планет, про протоколы ГСП, но ему и самому уже поднадоело скользить над одинаковыми лесами на одинаковых островах, похожими с высоты на зеленые мохнатые вязаные шапочки, разбросанные по гигантской голубой луже.
– Ладно, садимся, – прищурился он и был за это чмокнут в щеку.
Пахло прогретым камнем, речной водой, как на Волге, сладкими цветами и, почему-то, креозотом. Над островом возвышалась коническая скала с крутыми склонами, около километра высотой. Пляж был скальный – гладкий камень плитами наискосок уходил в воду, солнце просвечивало голубизну, где колыхались разноцветные леса водорослей – желтые, красные, зеленые.
– Красиво, – сказала Марта. – Но как-то ярко очень, чуть-чуть слишком. Будто бы ребенок эту планету раскрашивал и с оттенками не возился. Ой, посмотри-ка!
Из глубины поднялась стайка рыбок, тоже очень ярких, золотисто-фиолетовых. Марта опустила руку в воду, и они бесстрашно тыкались в ее ладонь, плавали вокруг, любопытствовали.
– Не боятся! – восхитилась Марта. – Интересно, а может ли быть сбалансированная экосистема, в которой животные не пожирают друг друга? Совсем? Мир без страха? Планета, где условный лев возлежит с условным ягненком, всегда, от начала времен?
– Вряд ли, – вздохнул Глеб. – Все же завязано на ресурс, на усилие, с которым добывается пища… эволюция имеет свои законы… Эй, кстати, они тебя еще не едят? А то отвлекут внимание, а потом – цап! Будем потом тебе полгода новые пальцы отращивать!
Марта засмеялась, отряхнула с длинных темно-шоколадных пальцев синие брызги, села рядом, подставила Глебу горячие губы. От нее пахло малиной. Потом они лежали, бездумно смотрели в небо, камень под ними был горячим.
– Почему небо голубое? – спросила Марта. – Мы в пятнадцати световых годах от Земли… А оно голубое! Я думала – на других планетах иное небо…
– Атмосфера почти такая же, – полусонно, расслабленно отозвался Глеб. – Мы дышать можем? Можем! Значит, и свет так же рассеивается. Рассеяние Релея, короткая длина волны у синего цвета, длинные волны сильнее рассеиваются… Кстати, если присмотреться, это небо куда сильнее фиолетовым отдает – потому что спектр у звезды другой. На Венере раньше было оранжевое – до дистилляции атмосферы. Теперь тоже синее. Ну да ты сама такие вещи помнить должна.
– Я – гуманитарий, – сказала Марта. – Ничего никому не должна. Стихи всегда помню с первого раза. Коэффициенты – нет. Стихами мне расскажи, тогда запомню.
– Я люблю тебя и небо, только небо и тебя, – неожиданно для себя самого сказал Глеб. – Я живу двойной любовью, жизнью я дышу, любя.
И тут же смутился, покраснел, а Марта счастливо и удивленно засмеялась.
– Неужели твои? – спросила она.
– Нет, – Глеб сел, натянул шорты. – Не мои, а поэта Брюсова. Хотя я, может, тоже в душе поэт. Чего смеешься? Поэта легко обидеть! Я вот про тебя сейчас возьму и сочиню, хоть и нелегкое у тебя имя для нашего поэтического ремесла. Вот, слушай.
Марта!
Красота золотого стандарта!
Я бы мог умереть от инфаркта (но не стану, пожалуй)!
Лейся, кварта! Бейся, Спарта!
Ах, Марта, марта (а также апреля, мая, июня), боюсь, не дождусь…
– Хватит с меня высокой поэзии, – сказала Марта, а когда Глеб стал бузить и вставлять в стих Буонапарта, закрыла ему рот поцелуем.
– Пойдем поплаваем, – предложила она. – Дому еще часа полтора дозревать.
Из механического эмбриона уже развернулся маленький – на двоих – домик, стены тянулись вверх, набирали толщину, молекулы выстраивались в кристаллические решетки. Еще немного – и можно будет упасть в кровать, сесть за стол или под душем постоять горячим. Впереди – две недели роскошных робинзонских каникул, любви, разговоров обо всем… Было у Глеба хорошее такое предчувствие, холодок в животе: Марта – настоящая, та самая, с нею всегда будет весело, всегда интересно, а значит – и быть надо всегда вместе, зачем же разлучаться и время терять? Вернутся на Землю – можно обсудить, как все обустроить побыстрее, где жить – в Питере или в Рио.
А сейчас, и правда, почему бы не поплавать? На расстоянии полутора миль в воде не регистрировались никакие животные крупнее леща, но Глеб на всякий случай пристегнул к бедру парализатор, а к плечу – длинный охотничий нож, год назад самолично заточенный на Пандоре. Ребята заманили рассказами о прелестях охоты на тахоргов. Вадим, профессор кафедры структурной лингвистики – он для добровольцев ГСП читал курс – даже коллекцию черепов показывал. Весело было – пока готовились, песни пели, охотничьи байки травили. А как сама охота началась – Глеб в полное недоумение пришел. Ему обещали, что кроманьонские инстинкты включатся, адреналин попрет, тело само будет знать, что ему делать, как двигаться, как стрелять, куда нож… А Глебу так стало плохо, так стыдно, когда тахорг заревел, сраженный тремя выстрелами, когда в траву покатился кубарем, когда кровь брызнула… Он на Пандоре с тех пор так и не бывал и с ребятами этими старался больше не общаться.
– Дикость! – говорил он сердито отцу и матери, те кивали, соглашались, предлагали ему статью про это написать. – Атавизм! Позор для цивилизации – забавы ради убивать высших животных! Не от этого ли наши предки так долго уходили? Где тут наши добро и гуманизм?
– За мною не пытайся угнаться, – сказала Марта, возвращая Глеба в настоящее. – Я тренированная, а ты… не такой тренированный. И не рисуйся – выныривай почаще. Иди сюда, линзы поставлю.
Глеб смотрел на нее и думал, что она очень под стать этой планете – ярко-коричневая кожа, ярко-голубые глаза, ярко-зеленый купальник. Парализатор она тоже взяла – рыбки рыбками, а если что-то большое с глубины поднимется быстро, то быть готовым не помешает. Марта легкими, точными касаниями закрыла его глаза двумя линзами из коробочки на поясе, и все тут же стало расплывчатым, нечетким, покуда они не нырнули – сразу под скалой было глубоко, вода оказалась прохладной и прозрачной, ласкала кожу.
Рыбки так и не уплывали, кружили вокруг, их становилось все больше – будто молва шла по океану о двух невиданных существах, на которых непременно стоило взглянуть, и вот фиолетовые, белые, красные рыбки с детским каким-то любопытством следовали за незнакомцами. Марта плыла мощно, красиво, угнаться за нею было нелегко. Она остановилась у водорослей, стала рассматривать листья, а Глебу пришлось подняться наверх за воздухом. Он уловил на пляже расплывчатое движение, дернулся, вытащил одну линзу, зажмурив другой глаз. В тени их растущего домика сидело небольшое животное, похожее на толстого мохнатого поросенка, и задумчиво чесало за ухом передней лапой. Через пару секунд потянулось и начало точить зубы об угол.
– Эй, – крикнул Глеб, – ну-ка! Кыш! Брысь! Прочь! Шу отсюда!
Зверь не подал и виду, что услышал Глеба, и поднялся на задние лапы, чтобы дотянуться зубами повыше. Глеб сунул голову в воду – Марта была все там же, у подводного леса – помахал ей: «поднимайся!» и поплыл к берегу – спасать дом и глупое инопланетное животное, которое сейчас нажрется земной биомеханики, а потом возьмет да и скончается в страшных судорогах.
Дом был спасен быстро – животное увидело, как Глеб бежит по скале, сердито разбрасывая брызги, и с некоторым сожалением, но без малейшего страха перестало грызть угол, повернулось и пошло к деревьям. Плюхнулось в тень и стало ждать, когда Глеб уйдет. Глеб засмеялся – вот же пройдоха! – и решил дождаться Марту на берегу, сейчас вынырнет, удовлетворив первое любопытство, и можно будет поесть, пикник устроить, а там и дом готов будет. Поваляться, вздремнуть – а потом с оборудованием нырнуть, глубоко, на пару часов, погулять у корней разноцветного подводного леса. Линзу он пока не снимал, смотрел вокруг одним глазом, прищурившись. И тут зверь, которого Глеб уже решил назвать в честь Марты мартыном, вдруг поднялся, уставившись на голубую гладь воды, потом протрубил странную, беспокойную ноту – и раз, и другой, меняя модуляцию, будто сказал какое-то слово.
– Ты чего, мартынчик? – спросил Глеб, взглядывая на часы. Пятнадцать минут, как они нырнули, хорошо бы уже Марте и подняться, не тянуть до последнего, не терзать товарища беспокойством. Еще через две минуты Глеб решился (пусть сердится, пусть губы поджимает, пусть бурчит про самолюбивого самца-защитника!) и, в несколько огромных прыжков преодолев расстояние от дома до воды, оттолкнувшись от скалы всей мощью ног, снарядом вошел в воду. Глаза тут же поменялись – левый видел расплывчато, а правый – четко. Но оба видели, что Марты не было. Совсем не было, нигде. Глеб поплыл туда, где ее оставил – у разноцветных подводных стеблей, осмотрелся лихорадочно, поднялся опять на поверхность, захлебываясь ужасом. Двадцать минут. Ей срочно нужно вдохнуть. Глеб сам задышал часто-часто, перенасыщая кровь кислородом, потом нырнул вертикально вниз – глубже, глубже, пока вода не стала давить на уши, нажал кнопку браслета на запястье – сквозь воду пошли звуковые волны, заунывные и тревожные. Рыбки бросились врассыпную блестящими разноцветными фейерверками – им явно не понравился звук. У Марты был такой же браслет, но тревогу она не нажимала. Выныривая, Глеб наглотался воды – она оказалась горькой – и на берегу его тут же вырвало. Он стоял на коленях, содрогаясь в рвотных позывах и в ужасе. Мартынчик подошел поближе, что-то пропел нежно и грустно.
Глеб, не обращая на него внимания, судорожно рылся в настройках биоанализатора – надо проверить воду на кровь, даже несколько капель должны определиться в радиусе полумили. Как же так, как же так, а? Сидели, говорили, катались по гладкому камню, целовались и смеялись. И – прошло тридцать четыре минуты совершенно обыкновенных, ординарных событий, гром с неба не грянул, мир не перевернулся, океан не вскипел, а Марты вдруг не было, и вся жизнь, которую Глеб для них любовно придумал и в мечтах уже начал проживать – она лопалась, горела, и Глеб стоял в огне и тоже горел заживо. Мартынчик потрусил за ним к воде, но держался чуть позади. Крови в океане не было. Ни капли.
Глеб достал акваланг из глайдера, настроил, приладил маску (тридцать восемь минут, еще можно откачать), нырнул в воду, как в свое отчаяние. Сорок минут. Пятьдесят. Еще полчаса. Дно. Темно. Течения нет. Крови нет. Марты нет. Корни у водорослей были, как земные коряги, – огромные, с Глеба толщиной, узловатые и слабо пульсирующие. Он поплыл среди них, светя фонарем – видел он в темноте неплохо, но боялся хоть что-нибудь пропустить, хоть какую-нибудь подсказку. С песка на дне поднялась и величественно поплыла прочь плоская рыба вроде камбалы. По серой шкуре ее переливались ярко-зеленые пятна, как Мартин купальник. Между водорослями темнела арка затопленного рукотворного строения, лежали какие-то обломки, колонны. В любой иной момент Глеб бы забурлил от восторга, что, как в легендах ГСП, походя открыл цивилизацию, живую ли, мертвую ли, но сейчас ему было настолько не до того, что он даже внимания не обратил. Под одной из коряг что-то тускло блеснуло – Глеб бросился туда так, что лоб рассадил о вырост корня – это был парализатор Марты, он упал на дно и лежал на дне, как и положено металлическим предметам.
– Кровь! Кровь! – запищал анализатор. Это кровил его рассеченный лоб, но через несколько минут перестал, а к тому моменту, как Глеб вынырнул, ссадина уже закрылась, как и не было.
Дом стоял на берегу – готовый для счастья, для смеха, для их приключений на планете, которую они и назвать-то еще никак не успели. Глеб не пошел в дом, сидел на берегу и тупо смотрел в воду. Через три часа солнце начало клониться к закату, океан менял оттенки фиолетового. Рыбки плавали у берега. Мартынчик пришел, посидел рядом, погудел что-то, ушел.
Глеб знал, что нужно поднять глайдер, вернуться к кораблю, оставленному заряжаться на полюсе, где не заходило солнце. Выйти на связь с Землей. Дождаться решения специалистов. Позвонить родителям Марты, сказать им, что прекрасная, любимая, полная жизни и таланта двадцатипятилетняя Марта – что она погибла.
«Я люблю тебя и небо, только небо и тебя»…
От потрясения и горя Глеб неожиданно заснул, и приснилось ему, что Марта где-то на острове – решила подшутить над ним и отплыла за каменный мыс. Там вылезла на берег, смотрела на него из-за деревьев, а когда увидела, как он мечется, – раскаялась и не знает, как теперь ему на глаза показаться. Во сне это объяснение казалось таким логичным и естественным, что он испытал огромное, чуть ли не до слез, облегчение. С тем и проснулся и тут же понял, что это неправда.
И так у него сердце стиснуло, что он даже не испугался, увидев, что рядом с ним сидит мартынчик, а вокруг – полдюжины его взрослых родственников, каждый два метра в холке, похожие уже не на смешных поросят, а на могучих медведей – плечистых, мощных, покрытых густой ярко-кофейной шерстью. Глеб вскочил на ноги, положил одну руку на парализатор, другую в воздух поднял.
– Уу-бры-за-за-за, – проворчал медведь с белым пятном на щеке, протянул здоровенную лапу с длинными когтями, и Глеб вдруг заметил, что когти эти изукрашены разноцветными узорами – круги, линии, спирали.
«Они украшают свои тела! – подумал Глеб. – Они разумны, у них есть искусство и речь! Может быть, они видели, что случилось с Мартой? Может быть, она все-таки на острове? Ведь тела – тела не было! А течения там никакого!»
Все это пронеслось у него в голове одновременно, он зачем-то поклонился медведю, показал ему свою открытую ладонь, потом показал на глайдер и жестами изобразил, как достает оттуда мнемотехнику, закрепляет ее на голове, и тут же начинается прекрасная дружба.
– За-за-за, – повторил он, стараясь попасть в тон медведю.
Мартынчик издал несколько задыхающихся, булькающих звуков, которые могли быть смехом. Взрослые молчали.
– Глайдер, – сказал Глеб, снова показывая на машину. Медведи расступились, позволяя ему пройти, но когда он достал и показал им черную гладкую коробочку мнемосинтезатора, вдруг заворчали, мартынчик взвизгнул и убежал за спины взрослых. Это было первое подобие страха, проявленное кем-то на планете.
– Нечего бояться, – сказал Глеб, поднимая мнем обеими руками – тяжеленный, зараза. Тут его сзади кто-то приложил по голове, сильно, и он упал, почти потеряв сознание. Но слышал, как медведи ревели друг на друга, мартынчик что-то трубил, потом Глеба подняли, понесли.
– Я слышу, друзья, не ссорьтесь, – хотел он сказать, но тут его (наверное случайно) приложили головой о дерево, и слышать он перестал.
Очнулся он от запаха дыма – вдохнул его, не открывая глаз, нос защекотало. Глеб тут же вспомнил, как в детстве они убегали вечером из школы к Волге, в лесах собирали и жгли листья, смеялись… Запах был совершенно таким же, и Глеб казался себе совершенно таким же – будто бы в эту секунду ему одновременно было восемь, и шестнадцать, и тридцать лет. Более того – все другие, еще не наставшие Глебы-из-будущего, тоже вдыхали с ним дым костра в эту секунду и тоже были им.
Секунда кончилась, и Глеб открыл глаза. Он лежал у стены на низком упругом топчане, покрытом плотной мягкой тканью, ярко-желтой, с сиреневыми прожилками. Глеб машинально погладил ее и понял, что это огромный выделанный лист какого-то дерева. На низком столике (тоже из листьев, жестких, красных) стояла раскрытая коробка с мнемом. Все было на месте, и аппарат, и три пары кристаллов. Глеб сел и осмотрелся. Он лежал в углу небольшого открытого зала с тремя колоннами вместо одной из стен. Несмотря на простоту, комната была очень красива – изгибами невысоких стен, расцветкой гладкого пола – краски казались чуть мягче природных, пропущенными через призму разума и искусства. В темно-фиолетовом небе, очень ярком, как все здесь, светили звезды.
Медведь (мартын?) сидел у очага спиной к Глебу, дым вытягивало в потолок. Повернулся, что-то прорычал низким голосом (ваа-лыы-неразборчиво). Показал на свой затылок, потом на Глеба. Глеб потер шишку – та уже едва ощущалась.
– Ваа? – спросил он мартына.
– Ваа-лл, – повторил мартын, прикладывая лапу к груди.
– Ваал, это – синтезатор, – показал Глеб на мнем, на свою голову, потом на голову мартына. – Мы будем понимать друг друга. Вот посмотри…
Он медленно поднял два кристалла, прилепил к вискам, они с нежным чмоком присосались к коже. Поднял коробочку мнема. Предложил мартыну вторую пару кристаллов, показывая на его голову под небольшими мохнатыми ушами. Ваал взял кристалл, обнюхал его, лизнул, потом приложил к голове.
– Здравствуй, Ваал, – сказал Глеб. Подумал, потом вскочил и поклонился. Снова сел. – Меня зовут Глеб. Я пришел из другого мира. Я рад нашей встрече.
Мартын молчал, и Глеб преисполнился сомнений. Профессор-охотник-лингвист Вадим, обучая их пользоваться мнемом, говорил, что им-де повезло – это совершенно новое оборудование и мнемом называется лишь по старой памяти.
– Теперь можно сразу работать с… аборигенами, – сказал он тогда. – А вот нам раньше приходилось действительно учить язык…
И задумался, поморщился, будто вспомнил что-то неприятное, беспокойное.
Глеб сейчас тоже забеспокоился – чего это Ваал молчит? Может, у мартынов мозговые волны другие и устройство не заработает? Что же тогда делать?
– Глееб, – медленно сказал-проворчал мартын. – Приятности тебе (добра, удовольствий), – тройным эхом значений перевел синтезатор, – в будущем и настоящем.
Ваал поднялся и поклонился Глебу – то ли потому, что у них так было принято, то ли копируя дружелюбного пришельца.
– Прости нам свою травму (повреждение, боль) – сказал Ваал. – Один из нас, Усо, – горячо-злой. Делает вперед, думает – позже. Он решил, что это… – он показал на коробку с мнемом длинным изукрашенным когтем, – одна из смерть-машин (аппаратов, техники), которыми пользуются вееси. Кто попадает под их черные лучи – умирают за три дня. Мой отец продержался пять, он был очень силен.
– Вееси? – спросил Глеб. – Другое племя? Вы враждуете?
– Народ моря, – прорычал Ваал.
Ступая на задние лапы, но касаясь пола и передними – как слегка распрямившийся медведь, – он прошел к одной из трех колонн, за которыми не было стены. Глеб подошел, и сердце гулко стукнуло от неожиданности – комната обрывалась в пустоту, под ними был склон горы, далеко внизу – каменистый пляж, на котором он с волнением увидел темную глыбу глайдера и силуэт дома – окна мягко светились, почувствовав ночь. Дальше был океан, темно-фиолетовый, бесконечный.
– Смотри, Глееб, – показал лапой Ваал. Глеб посмотрел и ахнул от неожиданности – тут и там сквозь толщу воды виднелось слабое свечение, словно по дну кто-то продернул сияющую желтую нить.
– Мы следили (подглядывали, наблюдали) за вами. Ты и твоя женщина разговаривали, потом спаривались, потом плавали в воде. Женщина не вернулась. Она умерла в воде? Ты нашел ее тело?
– Нет. – Глеб сжал виски, случайно сковырнув один из мнемокристаллов, и успел подхватить его в последние полсекунды – упал бы в пропасть, и пиши пропало. – Я должен узнать, что с нею случилось! Ваал, помоги мне!
– Вееси, народ в океане – холодно-злые, – сказал Ваал. – Если твоя женщина не захлебнулась водою, то она у них.
– Что они с нею сделают? – со страхом спросил Глеб.
– Не знаю, – медленно ответил Ваал. – Я знаю, что мы делаем с ними. Догадываюсь, что они делают с нами. А что делать с такими, как вы, – вопрос (проблема, трудность) будущего.
– Опусти меня туда, – Глеб показал на дом на пляже. – Я голоден, там моя еда. Я устал, хотел бы спать в своей кровати. Завтра я начну нырять и искать контакта с этими… вееси.
Ваал сердито заревел, распрямившись на задних лапах и уперевшись головой в потолок. Глеб шагнул назад от неожиданности.
– Ты не пойдешь к вееси, – крикнул Ваал, широко раскрывая пасть, и Глеб заметил, что при всем внешнем сходстве с медведем клыков у него нет – только резцы и коренные. – Останешься здесь.
Он лапой смахнул с лица («морды, физиономии», – машинально подумал Глеб, уже привыкший к мнему) кристаллы, заревел что-то вроде: «Ниири».
Из-за занавеса в коридор вошел тот самый маленький мартынчик, который пробовал на вкус Глебов дом. Ваал что-то ему сказал, тот посмотрел на Глеба, подошел, ткнулся в руку лобастой головой. Глеб нацепил ему кристаллы.
– Пойдем питаться, Глееб, – сказал Ниири и вильнул коротким толстым хвостиком, которого не было у взрослых мартынов.
Питались мартыны без столов и приборов – сидя на корточках и лапой набирая из красивых мисок резного дерева еду – ярко-красные кругляши, похожие на чьи-то почки.
– Это части животных? Органы? – спросил Глеб с интересом, отправляя в рот самый большой. Вкус был приятный, похожий одновременно на сыр сулугуни и на банан.
Мартынчик поперхнулся куском, который сосредоточенно облизывал, – он вежливо решил составить гостю компанию и тоже поесть. Он выплюнул еду, пробежал вокруг Глеба несколько кругов, сел рядом, тяжело дыша.
– Мне сделалось отвратительно (тошно, неприятно) от твоих слов, – сказал он. – И даже питаться расхотелось. Как могут одни существа есть части других?
Аппетит у мартынчика пропал всего на минуту, вскоре он снова выуживал красные кусочки из миски, облизывал длинные свои острые когти – Глеб присмотрелся, они двигались раздельно, а к ладони прижимались с обеих сторон два пальца, совсем как человеческие большие.
«Пища – ягоды, вызревающие на мхе, – объяснил Ниири. – А мох везде – везде пища. Внизу под городом (поселением, крепостью) есть пещеры, там растет особая Пища. Вкусно! Но на нем ягоды медленно вызревают, несколько дней».
– Я бы хотел увидеть, как растет ваша «пища», – сказал Глеб.
– Завтра пойдем собирать, – обрадовался Ниири, отставил пустую миску, тщательно облизал ее, потом когти, потом губы. – Посмотришь. Поможешь.
Глеб обрадовался, что, кажется, взаперти его держать не будут. Решил что при первом возможном случае убежит и будет искать Марту и морских вееси, или как их там.
Он сердцем чувствовал – Марта жива, никакого мысленного отклонения от данной концепции не допускал, как бы трудно ни было, особенно глубокой ночью. Ему показали лежанку в небольшой красивой комнате, света там не было. Глеб думал сразу уйти, но решил «не дразнить спящего медведя», или как там в пословице говорится. После волнений дня ему хотелось спать. Он усилием воли расслабился, вытеснил тревогу на задворки сознания и уснул.
На следующий день в составе бригады сбора урожая из сорока взрослых и пяти маленьких мартынчиков (прелесть каких славных) они собирали на склонах горы Пищу – блестящие ярко-красные фрукты, похожие на каштаны. Они в изобилии росли на темно-зеленом густом мху, и когти мартынов оказались идеальным собирательным орудием – как Глеб ни старался, угнаться ему не удавалось даже за Ниири. Тот булькал смехом и потихоньку подъедал добычу из большого листвяного мешка, висевшего у него на шее. Глеб ловил на себе недобрые взгляды взрослых, особенно пристально наблюдал тот самый «горячо-злой» Усо с белым пятном на морде, который приложил вчера его поперек головы.
– Хеива оолее, – сказал ему Глеб заученное с утра приветствие. Добра, мол, тебе, мил-человек-или-как-тебя-там, и всяческих приятностей. Усо фыркнул и отвернулся, но краем глаза все посматривал. На обратном пути Глеб заметил, что новые ягоды Пищи уже завязались на мхе, крохотные красные шарики были неприятно похожи на разбрызганную по зелени свежую кровь. Глеб подивился такой эффективности – похоже, энергия солнца утилизировалась здесь в максимальную растительную биомассу в предельно короткие сроки. С таким обилием растительного ресурса можно, наверное, представить эту планету без хищников.
– А в море? – спросил он вечером Ваала, тот позвал его «разговаривать» (присматриваться, вызнавать информацию). – Водные существа едят друг друга?
Ваал пришел в ужас от подобного предположения.
– В море другая пища, – успокоившись, сказал он. – Растет на стеблях. Много. Если ею питаться – выздоравливаешь от заболеваний (недугов, ранений). Жаль, мы не можем добывать ее много, чтобы питаться. Раньше моря было меньше, а морской Пищи – больше. Мы питались ею и долго не умирали. Вееси и каарху не умирали друг друга…
– Каарху? – переспросил Глеб. Ваал показал на себя, потом на Усо, который вошел и тоже уселся у очага, глядя в огонь.
– Мы каарху, – сказал Ваал. – Когда-то между нами и морским народом не было печали (ненависти, исступления). Но так было очень давно.
Усо отвел глаза от огня и что-то проревел с таким отчаянием, что Глеб постеснялся спрашивать. Потупился и стал думать о Марте – легко ли ей с этими вееси, хорошо ли они с нею обращаются?
Ваал положил лапу на плечо Усо, они долго сидели молча. Потом снова повернулся к Глебу, стал спрашивать про Землю, людей, технологии, космические полеты. При всей кажущейся родовой примитивности мартынов (каарху, Глеб, каарху!) идея множественности миров, существ и цивилизаций казалась Ваалу вполне естественной и неудивительной.
Бежать Глеб передумал. Решил по-честному, добром. Представлял, как прыгает через заросли Пищи и мчится вниз по склону – только пятки сверкают. Уточкой входит в воду, плавает, морские люди не выплывают ему навстречу, он выныривает, отфыркиваясь и негодуя, а на берегу стоят и ждут его суровые мартыны и приветливый Усо… Каждый день Глеб просил у Ваала разрешения уйти искать Марту. Каждый вечер получал отказ. Дни нанизывались на нитку времени, вот уже и в неделю собрались… Глеб знал, что с Земли рано или поздно прилетят их искать – если друзья или родители забеспокоятся, то быстро выйдут на пеленг Корабля. Но до этого еще недели полторы.
– Ты тоскуешь по своей женщине? – спросил Ваал. Он удивительно быстро научился разбираться в Глебовой мимике и понимать его настроения. – Здесь есть с кем спариться, если хочешь. Твое тело совместится (подойдет, будет непротиворечиво).
Глеб мучительно покраснел, вежливо отказался и вдруг понял, что не видел среди сотен мартынов ни одной женщины. Осторожно спросил об этом Ваала.
– Как – где женщины? – удивился тот. – Они – везде, они – каарху. Усо – женщина.
Глеб подавился крупной ягодой Пищи, которую по-гурмански катал во рту. Он попал в лексическую ловушку – в языке мартынов не было категории рода и мнем переводил на русский в мужском.
– Нас мало, – сказал Ваал грустно. – Когда ушла суша, два каарху из трех умерли, – он поднял вверх три когтя и отвел два в сторону. – Пять детей из шести умерли, – он поднял вторую лапу, отставив вверх один-единственный коготь. – Острова уходят в воду, медленно, но постоянно. Женщины не хотят рожать. Они боятся опять видеть, как тонут дети. У Усо было четверо…
– Отчего ушла суша? – спросил Глеб пересохшим ртом.
– Вееси, – плюнул словом Ваал. – Они погубили мир…
Много лет назад вееси нашли под водой древние коридоры из желтого прозрачного камня. Под морское дно уходили они, под берега, под горы, червоточинами в коже мира. Неизвестно, кто и когда их сделал. Тоннели были частично затоплены, но имели множество полостей с воздухом, вееси могли в них продвигаться и дышать, начали исследования. Они нашли странные агрегаты, стали их активировать и пробовать. Однажды случился взрыв необыкновенной силы, вся планета дрогнула, огромная волна прошла по океану, смывая жизнь с островов – которые были тогда в десятки раз больше, многие соединялись друг с другом мостами или переправами. Потом стало жарко, жарче с каждым днем, невыносимо. И вода начала подниматься – захватывая и убивая оставшиеся поселения.
– Теперь поднимается на пару когтей в год, – сказал Ваал. – У каарху еще много лет жизни. Но когда-нибудь последний из нас умрет голодным, стоя на одной ноге на последнем клочке суши – вершине самой высокой из гор. Или утонет. Так или иначе – его умрут вееси. Как умирают нас сейчас, если мы пытаемся добраться до других островов и узнать, живы ли там каарху. Или плаваем за морской Пищей… Вееси умирают нас металлом, лучами смерть-машин, искрами, водой…
«Машины Странников! – подумал Глеб. – Планетарная катастрофа!»
– Не обязательно плыть, – сказал он и стал возбужденно ходить по комнате. – Можно на глайдере слетать. Он поднимет… – Глеб, прищурившись, прикинул вес Ваала, – меня и пятерых каарху. Можно слетать на любой остров, проведать, как там у них дела. Или я могу оттуда ребят привезти…
Ваал смотрел на него и молчал.
– Ужас какой, – говорил Глеб, – все страдают и «умирают» друг друга вместо того, чтобы договариваться и планету чинить. Ну с этим-то мы вам поможем. На Землю вернемся, соберем специалистов по климату, по планетарным изменениям… У нас даже на Венере теперь красота и комфорт!.. Вам надо полярные шапки снова заморозить, вернуть смену времен года… Наверняка восстановить можно… Я бы слетал и позвал людей. Но без Марты никуда. Хотя если мы тут еще дней двадцать пробудем, кто-нибудь за нами должен прилететь… Ваал, отпусти меня, друг? Мне нужно найти мою Марту. Потом мы вам поможем, обещаю!
– Иди за мной, – наконец сказал Ваал, поднимаясь и тяжело ступая к выходу из комнаты. Они пошли по коридорам не вниз, как надеялся Глеб (к выходу, к словам «иди, друг, найди свою любимую, а потом вернись в сиянии мощи и разума своей цивилизации»), а вверх, где он еще не бывал.
– Куда мы идем?
– В ритуальный зал (научную комнату, жестокое помещение), – ответил мартын.
Они вошли в высокий зал. Потолок его был обшит большими синими листьями, они неярко, ровно светились. Одной стены не было, как во многих помещениях в горе, свод потолка нависал над обрывом, как огромный клюв. За невысоким каменным барьером уходила отвесно вниз пустота, десятки метров пустоты – и плескалась голубая вода океана.
По залу стояли большие каменные лохани, Глеб шагнул ближе, посмотрел – и вскрикнул в ужасе.
– Это женщины морского народа, – медленно сказал Ваал. – Те, кого нам удалось поймать.
– Вы что… охотитесь на них? Только на женщин?
– Мы ловим любых вееси. Они не говорят нам своих тайн, хотя мы спрашиваем умело и без устали. Мужчины умирают быстро. Женщины – медленно, они полезнее, мы спариваемся с ними, это очень приятно. Ты тоже можешь попробовать… И спрашивать их, где может быть твоя женщина Маара…
В четырех каменных ваннах в воде лежали женщины. У них была голубая кожа, толстые, почти человеческие тела без талии, с небольшими округлыми грудями, и плоские лица без носов, но с крупными губами. Лица выступали из воды, женщины дышали открытыми ртами – кроме последней, самой маленькой, по человеческим меркам – подростка. Глеб, содрогнувшись, дотронулся до ее плеча и понял, что девочка мертва. Из ее висков торчали небольшие стержни из гладкого черного камня – как рожки, как кристаллы мнема – кожа вокруг них была вздутой и воспаленной.
– Так мы останавливаем их крики, – объяснил Ваал, внимательно наблюдавший за Глебом. – Вееси умеют говорить в твоем разуме. И кричать так, что ты готов разорвать собственную голову на куски, чтобы стало тихо…
Он подал знак мартыну, стоявшему у дверей, тот подошел вразвалку, поднял из лохани тело девочки – с него лилась вода – донес его до барьера над пустотой и небрежно сбросил вниз. Потом вернулся, потянул рычаг – вода, булькая, ушла. Глеб стоял растерянный, слушал, как колотится его сердце. Одна из русалок (как же их еще называть?) чуть приподняла голову из воды и смотрела, как мертвая отправляется в море. Потом перевела взгляд на Глеба. Глаза у нее были ярко-зеленые с серебром, почти круглые, без белков, с черной дырой зрачка. В висках торчали камни. Она посмотрела Глебу в самую душу, а потом закрыла невозможные свои глаза и ушла под воду.
– Мы зовем ее Третья, – сказал Ваал. – Она пережила уже пятерых, которых мы поймали после нее, очень живучая. Никогда не сказала ни слова. Я спаривался с нею много раз, приятность велика…
Глеб подумал, что если Ваал сейчас опять ему что-нибудь предложит, то он его просто ударит – наотмашь, как получится, много раз, пока не избавится от гнева и бессилия, рвущих грудь. Потом сиганет с обрыва – очень высоко, конечно, можно разбиться, вода при таком ускорении лишь чуть мягче камня… Так, стоп, а девчонок этих русалочьих, что же, здесь оставить придется?
Ваал сбросил кристаллы мнема с головы и ушел. Глеб тоже не смог больше находиться в жестоком помещении. Ушел бродить по коридорам, вышел на склон, где росла Пища. Тоскливо смотрел вниз – на дом и глайдер, которые, как и он сам, казались на этой планете осколками чужого, более простого и чистого мира.
Глеб не спал, сидел на лежанке с мнемом, коротал время, заучивая слова каарху – когда они прилетят с экспедицией спасать планету, неплохо будет знать язык.
– Аутаа… Тууоо… Риивулеее.
Мартыны не следили за ночным порядком – в этот поздний час спали все, кроме тех, кто внезапно просыпался голодным и брел «питаться». Глеб собирался притвориться одним из них, в желудке и правда было пусто, после встречи с русалками он не смог проглотить ни кусочка.
Дорогу наверх он нашел легко. Отодвинул плотную, шелковистую ткань двери. Синие листья на потолке светились, за обрывом в полу зияла фиолетовая темнота. Русалка – Третья – приподнялась в своей лохани и посмотрела на Глеба, будто ждала его. Он шагнул к ней с мнемом, показал кристаллы, прилепил пару к своей голове. Она покачала головой. Лицо у нее было как каменное, мимики почти никакой, но Глеб понял, что нужно сделать. Он дотронулся до стержней в ее голове, потянул один – он двигался туго, ей, наверное, было больно. Женщина прикрыла глаза, закусила губу белыми, совсем человеческими зубами – выступила кровь, красная, очень темная. Глеб остановился, но она дернулась нетерпеливо – продолжай! Когда черные стержни вышли и упали на пол, Глеб почувствовал голос русалки – он звучал в голове тихо, надо было прислушиваться, будто бы кто-то говорит с тобою издалека.
– Спасибо, – сказала она.
– Как тебя зовут? – спросил Глеб вслух, не будучи уверенным, достаточно ли подумать вопрос или же нужно задать его вслух.
– Не могу сказать свое имя. То, чем я стала, уже нельзя назвать этим именем, а значит, и тревожить его не нужно. Зови меня как хочешь, Глеб. Я вижу в тебе – ты сильный, всегда будешь Глеб.
– Буду звать тебя Ундиной, – он не стал спорить. – Может, потом передумаешь. Я тебя вынесу, прямо сейчас. Я знаю, где выход из горы, мы спустимся к воде, поплывешь к своим. Потом вернусь за остальными. Достаточно страданий. Пора начинать исправлять то плохое, что случилось…
– Иногда случилось так много плохого, что пути назад уже нет.
– Всегда есть, – убежденно возразил Глеб.
– Ты веришь, что твоя женщина у нас, – печально улыбнулась Ундина.
– Верю. Не могу не верить. Скажи – если это так, будут ли к ней там добры?
– Да, – сказала Ундина. – Мы добры… к таким, как ты. В наших городах есть старые рисунки, там такие, как ты, стоят рядом с такими, как мы. Многие думают, что вы – наши древние боги…
Глеб вытащил ее из воды – она оказалась тяжелой, намного тяжелее человека такого же размера. На безволосом затылке у нее была выпуклость с двумя вертикальными дыхалами-ноздрями, как у кашалота. Тонкая пленка мембраны открывалась и закрывалась – Ундина жадно дышала носом, Глеб чувствовал ее удовольствие, которое вдруг сменилось страхом, таким резким и отчаянным, что у него самого под ложечкой засосало.
– Они идут, идут сюда, – сказала она. – Быстрее, положи меня в воду и начни со мною спариваться. За это тебя не накажут.
– Глупости какие, – Глеб пришел в абсолютный ужас от ее слов. – Сейчас я им постараюсь объяснить…
Крааху оказалось десятка три, большинство из них он видел впервые. Ваал вышел вперед, за ним Глеб увидел белое пятно на морде Усо.
– Послушайте, – начал Глеб. – Я понимаю, что ваш народ во многом винит ее народ, и дружбы между вами нет. Но чтобы вражда и страдание кончились, всегда нужен первый шаг. Он самый трудный, его тяжело сделать, но…
Ваал тихо, страшно зарычал, шерсть на его холке поднялась. Через секунду остальные мартыны подхватили рык.
– Плохо, – сказала Ундина. – Беги, Глеб. Брось меня, иди к моему народу, прыгай вниз! Быстрее!
Глеб покачал головой – нет-нет, надо разобраться, бегством ничего не решишь. И тогда она закричала. Крик был ярко-белый, с острыми краями, с длинными шипами, он раздувался у Глеба в голове – он видел, как некоторые мартыны падают и катаются по полу, зажимая уши, он и сам был готов покатиться, держал Ундину из последних сил, но тут кто-то вырвал ее из его рук, и крик резко прервался.
Тишина казалась оглушительной. Ундина лежала на каменном полу со сломанной шеей, и ее темно-голубые, неестественно вывернутые ноги мелко подрагивали. Потом огромный черный зрачок сузился и застыл.
– Что вы наделали? – в ужасе спросил Глеб. – Что же вы все делаете, а?
Ваал прорычал что-то, поднял кристаллы мнема, которые Глеб уронил, надел на голову, как делал во время их «бесед у камина». К Глебовой неожиданности, вторую пару подняла Усо. Третья веселыми рожками так и торчала на его собственных висках.
– За предательство мы заберем у тебя один глаз, – сказала Усо. Ему послышались в ее голосе нотки торжества.
– Оба, – сказал вдруг Ваал и посмотрел на свои когти.
Глеб не понимал – как это «заберут»? Какое предательство? Он собирался освободить разумное страдающее существо, которое ничего никому не сделало и которое мучили годами самым унизительным образом. А с мартынами же у них дружба, он же предложил свозить ребят на глайдере к родственникам, восстановить связь племен. Ваалу же понравилась эта мысль!
– Ты не сможешь от нас уйти, – сказал Ваал, обошел Глеба, с медвежьей силой обхватил его плечи. – Судя по тому, что ты рассказал о своих людях, они прибудут сюда. Они захотят тебя вернуть. Ты будешь важен. При торговле надо иметь что-то важное для другого…
Они не хотят, чтобы мы им что-то дали, – понял Глеб. То, что мы можем дать – помощь, поддержку, исправление планетарного ущерба – они хотят взять у нас сами… Не хотят добрых землян-прогрессоров. Хотят быть в своем праве, при своей силе – как же это важно разумным существам! И даже землянам – стоит вспомнить истерики про Странников…
Так он отвлекал себя, пока к его лицу приближались острые когти Усо – в ее глазах чудилась Глебу стылая горечь самки, потерявшей детенышей, и разумной женщины, смотревшей, как умирают любимые. Ему казалось очень важным сохранить выдержку, не кричать и не дергаться, раз уж ситуация безнадежная, так пусть останется хотя бы человеческое достоинство. А потом горячее полоснуло по глазам, тело отозвалось первобытным ужасом «меня калечат! меня нарушают!» – Глеб кричал и извивался в крепких лапах Ваала, а потом все исчезло.
В темноте кто-то тихо плакал, поскуливая.
– Кто здесь? – пробормотал Глеб по-русски, не понимая, почему темно – ведь он проснулся и открыл глаза. Потом вспомнил. Резко сел. Голова болела ужасно, в глазницы будто огня залили.
– Нииру, – прогудела темнота.
– Нииру… – Глеб облизал сухие губы, пытаясь вспомнить слова – мнемокристаллов не было. – Нииру, аутаа… Помоги!
Ему надо было выбраться отсюда. Терять больше было нечего, совсем нечего. Он хотел домой.
К маме – и заплакать.
К Марте – и согреться.
К специалистам Комкона – умным, опытным, поднаторевшим в прогрессорстве и непростых ситуациях. Хотел, чтобы боль и сложности закончились, чтобы все стало просто и хорошо, как раньше. Он чувствовал, будто его резко выдернули из веселого категоричного детства во взрослую жизнь – где не было простых выборов, а было какое-то всеобщее страдание и зло под солнцем.
– Нииру, аутаа… Мииса олее? – надо понять, где он сейчас находится. – Олее?
– Вакеаа…
Жестокая комната… Глеб дернулся – встать, нащупать ориентиры, перелезть барьер, сгруппироваться и прыгнуть вниз, в воду, будь что будет – но ноги его оказались крепко связаны. Попробовал поползти – но веревки оказались к чему-то привязаны. Глеб дергался, как потревоженная гусеница, и крепко приложился лицом об пол. Боль ошпарила голову, он почувствовал, как из глаз снова заструилась кровь.
Мартынчик вдруг вздохнул совсем по-человечески, будто решаясь, и Глеб почувствовал на щиколотках его острые когти. За несколько минут он, пыхтя, разодрал Глебовы путы.
– Глееб, – позвал он. – хууолелиии…
Глеб не знал, что это значило. Ниири, вздыхая, убежал. Стало очень тихо.
Щупая перед собою, Глеб дополз до первого препятствия, поднялся, шаря руками. Перед ним была каменная ванна. Поднялся, ощупал ее – пустая, сухая. Он помнил, как они располагались, но не знал, у какой именно сейчас стоял. Глеб составил трехмерное геометрическое уравнение и пополз к следующей – если в ней русалка, то он в передней трети зала, и до барьера – рукой подать. Глеб едва не промахнулся мимо, задел основание ногой, уже миновав. Поднялся, почувствовал под руками прохладную воду, живое тело. Нащупал стержни в русалкиной голове, морщась, вытащил. Русалка молчала, будто у нее не было сил говорить.
– Как тебе помочь? – спрашивал Глеб. – Что мне сделать? Я ухожу отсюда – хочу попасть к твоему народу. Помоги мне. Помоги себе.
Русалка молчала – Глеб услышал лишь отголосок тяжелой, беспросветной грусти, усталость, в которой разум больше не мог говорить. Он погладил ее по руке. Добрался до следующей лохани – пусто. Теперь он знал, где он в зале, с точностью до метра, и не пополз, а пошел вперед – вытянув дрожащие руки, щупая пространство перед собою. Нашел вторую русалку. Вытащил стержни.
– Спасибо, Глеб, – тихо сказала та. – Тебе не нужно задерживаться ради нас. Это ничего не изменит при твоей встрече с моим народом. Они помогут тебе. Я бы помогла – встретив тебя, когда свободно жила в океане, когда гуляла в цветных лесах, рисовала на песке, собирала Пищу… Мы пели с сестрой, это было красиво… Теперь она далеко.
– Нужно, – ответил Глеб. – Иначе нельзя.
И он с усилием вытащил русалку из каменной лохани, потащил, тяжело дыша, к обрыву над морем. Неизвестно, переживет ли она падение. Неизвестно, переживет ли он сам. Но так, как сейчас, – никак нельзя больше, ни минуты больше нельзя.
– Стой, – сказала русалка. Глеб остановился резко, голова закружилась, он пошатнулся и чуть не упал. – Я вижу, что ты хочешь упасть со мною вниз, закрыть меня собою от удара о воду. Но я прыгну сама. Возьми мою сестру. Прошу.
– Эта, в воде, – твоя сестра? – удивился Глеб. – Ты сказала, что она далеко?
– Она далеко, – грустно ответила русалка. – Но если выживет, то, может быть, сможет вернуться…
Голова у Глеба слишком сильно кружилась, он положил русалку на широкий каменный барьер и пополз обратно на коленях. Два раза падал, поднимался с трудом. Добрался. Поднял. Она оказалась гораздо легче, будто бы вся иссохла внутри, Глеб смог донести ее до края.
– Я слышу, как они приближаются, – сказала вторая русалка. – Их двое. Идут смотреть на тебя и спариваться с нами. Поспеши, Глеб. Будь удачлив, Глеб. Прощай, Глеб.
Глеб протянул к ней руку, но встретил лишь пустоту и движение воздуха – русалка беззвучно перекатилась по камню и упала вниз. Держа ее сестру, Глеб нащупал край пустоты, забрался, сел. Было очень страшно, но будто и тянуло – все, все, конец, так или иначе, что-то сейчас завершится. Толкнувшись ногами, Глеб спрыгнул вниз – засвистел воздух, потянула планета, засмеялась в его руках безумная русалка. Глеб сгруппировался так, чтобы защитить ее от удара и войти в воду наименьшей площадью.
Удар вышиб из легких воздух, треском прошел по костям, потянул Глеба вниз, вниз, в темноту вязкую, плотную – умирать. Кажется, он услышал, что кто-то кричал – высоко, протяжно, по-дельфиньи. Марта любила дельфинов.
Марта…
Он знал, что нельзя вдыхать воду – но тело не послушалось и набрало полные легкие, все загорелось огнем, сознание поплыло. Его схватили и потащили вниз. Или вверх. Или в сторону. Он ничего не понимал. Кажется, он умирал, и это никак не кончалось.
Потом был воздух на лице, что-то твердое под ногами. Потом его мучительно выворачивало горькой водой – и пониманием, что мир сложнее, страннее, чем он всегда думал, – и гораздо более жесток. Освободившись от воды в легких, он упал на спину, уставился вверх глазами, которых не было.
Шаги. Плеск. Шепот нескольких сознаний – теплый, успокаивающий, монотонный, отдельных голосов было не разобрать. Шаги ближе.
Глеб лежал и плакал – впервые плакал лет с восьми, когда так сильно скучал по маме в школе, что его даже домой отправляли на месяц. Слезы собирались в заживающих кратерах глазниц, щипали, жгли. Теплая рука легла на его щеку.
– Я люблю тебя и небо, – сказала Марта, – только небо и тебя…
Голос у нее был напряженный, будто она старалась не реветь. Глеб дернулся, вскочил, схватил ее обеими руками, сжал так, что ей, наверное, больно было, потом уткнулся лицом ей в грудь, вдыхал ее запах, надышаться не мог.
– Прости, прости, – говорила она. – Уж ты натерпелся, мой хороший. Я испугалась сначала, когда их под водой увидела, русалов этих, а они так быстро плавают, схватили меня, я ничего не успела… Уволокли меня вниз, за затонувшей аркой тайный вход… Пока мы с ними объяснились, вернулись к берегу, а тебя уже не было. И кровь на камне у глайдера… Я бегала, кричала, искала тебя. Валтамери – так они себя называют – меня убедили, что в доме будет опасно оставаться, нужно к ним вернуться. Что нужно подождать, что эти… медведи тебя вряд ли убьют. Ох, я от этого «вряд ли» криком кричала, а поделать ничего не могла! И вот я тут… а ты там… Глебушка мой!
Она целовала его брови, щеки, ей, кажется, не были противны и страшны его раны.
– Глаза восстановят, – говорила Марта, поднимая его с гладкого пола, помогая идти по коридору. – Пара лет слепоты – это, конечно, тяжело, но у тебя же я, а у меня глаза, в полном твоем распоряжении. Я больше не хочу с тобой расставаться, Глебушка. Слепоту переживем, а у тебя теперь другие чувства обострятся, интересно же! Вот скажи, из чего стены и пол в этом коридоре? Янтарин! Странники! Когда они здесь все это построили – неизвестно, но такие интересные штуки есть! А ведь эта планета вряд ли в списке Горбовского-Бадера… А янтарин теплый на ощупь, ты чувствуешь?
Глеб ничего не чувствовал, даже радость и облегчение от встречи с Мартой схлынули, ему казалось, что он все-таки умер, его нет, и мозг подсовывает ему утешительные обманки в затухающих последних разрядах электричества в нейронах. Как в короткий сон на рассвете, в них, по идее, могла вместиться целая вечность.
– Поспи, – говорила Марта, укладывая его на мягкое, упругое, прохладное. – Завтра валтамери нас к глайдеру проводят, защитят, если что – кто знает, чего там медведи твои удумали. Что за народ! Они все там ужасные?
– Они… не плохие, – через силу сказал Глеб. – Просто другие. Эти… русалки тоже с ними ужасные. Убивают их, топят, облучают. Зачем?
– Потому что валтамери перед ними виноваты, – напряженно сказала Марта. – Они случайно планету тряхнули машиной Странников и климат изменили. А на тех, перед кем смертельно виноват, злоба сильнее всего…
Глеб представил полузатопленный высокий зал из янтарина, клетки, в которых полулежат-полусидят измученные мартыны с мокрой, свалявшейся шерстью – научная комната, жестокое помещение.
– Так странно, Марта… Планета без хищников, пищевые цепочки без жестокости – и только разумные существа убивают и мучают других разумных… Может быть, это свойство разума? Какая-то отчаянная мысль, Марта, да?
– Спи, – велела Марта, легла рядом, взяла за руку. Пальцы у нее были теплые, гладкие. Глеб подумал, что никогда не заснет. Страшновато было – вдруг это все уйдет в сон – и все? Но тут же уснул, а когда проснулся, раны в глазах больше не болели, треснувшие ребра срастались, а рядом тихо сопела Марта. Он погладил ее нежное плечо, почувствовал возбуждение, но тут же вспомнил зеленые глаза Ундины, мокрую прохладную кожу и «начни со мною спариваться». Сел на ложе, скрестив ноги, задумался.
Прогрессоры тут не помогут – сама суть идеи в их неотличимости от остального населения. А тут поди-ка. Медведи и русалки… Нет, ну климат, конечно, надо бы попробовать поправить – трех процентов суши маловато… Но это мартынам, а русалки-то что скажут?
– Я из глайдера давно уже забрала акваланги, – сказала Марта. Она уходила, вернулась, принесла ему «водной пищи» – ягоды были плотные, солоноватые, размером с крупный виноград. – Ешь, не кривись, полезное! Я образцов набрала для анализа. Только, Глеб, я сейчас узнала, что медведи твои – не буду я их мартынами называть, отстань! – ночью дом наш и глайдер обложили ветками и подожгли. Глайдеру ничегошеньки не сделается, я знаю. А дом сгорел. Ты ешь, ешь. Медведи на тебя очень злы. Поскорее нырнуть в глайдер – и к кораблю. Помощь вызовем. Комиссию по контактам. На Землю… Пусть разбираются…
Подъем с глубины вслепую был для Глеба мучителен. Валтамери прощались с Мартой с ласковой тоской, будто скучали по таким, как она.
– Я вернусь, – сказала им Марта. – Когда-нибудь… После всего… Вернусь к вам.
Глеб почувствовал руку на щеке – это была его русалка, та, что говорила с ним на горе.
– Спасибо, Глеб, – сказала она. – Моя сестра умерла этой ночью. Но перед смертью она вернулась!
Глеб прижался губами к ее руке, и женщина удивленно рассмеялась.
На берегу воняло гарью, плавленым пластиком, мертвой биомеханикой. Обгоревший, измученный глайдер не узнал Глеба, пришлось Марте отжимать панель под его брюхом и вручную вводить доступ – она нервничала, говорила зловещим шепотом:
– У деревьев сидит один… маленький. Наверное, сторожить оставили, сейчас тревогу поднимет… Ну быстрее же, Глебушка. Залезай в кабину, не забудь, что ты теперь – пассажир. Временно, конечно, потом полетаешь! Ну куда ты?
Глеб слепо шагнул туда, где шелестели листья, – к лесу, где сидел на страже Ниири, готовый позвать своих взрослых, чтобы разобрались с нехорошими пришельцами.
– Ниири! – сказал он громко, стараясь почетче выговаривать звуки. – Глеб… каарху… друг… уусва!
Мартынчик подошел, потерся мохнатой головой о Глебову руку.
– Уусва, – пропел он тихо. – Глеееб, анееки.
– Что он сказал? – спросила Марта, когда кабина закрылась за ними и оплавленный глайдер, дрожа и чуть постанывая, оторвался от камня.
– Попросил прощения, – ответил Глеб. Ему вдруг пришло в голову, что они уже сегодня покинут планету, на которой провели почти две недели, но так и не дали ей названия, под которым она войдет в списки Комкона.
– Как русалки называют эту планету? – спросил он.
– Ота-эла, – ответила Марта. – «Мы здесь есть». Странно, да?
– Нормально, – сказал Глеб. Ему показалось, что что-то светлое мелькнуло перед лицом – это, конечно, было невозможно, но показалось ведь. – «Мы есть» – это важно.
Андрей Таран
Земляника на пальцах
Со стен замка Бау армия походила на тучу саранчи, пожиравшую окрестные луга.
– А мы, значит, словно кус сахара лежим на пути сонмища, – пробормотал отец Кабани, маясь от похмелья и страха. – И пусть столь гигантский приз не вместит ни одна глотка… сотни малюсеньких челюстей обгрызут его по крупице. Обслюнявят, значит, и схрумкают…
– И оттого мне нужна ваша горючая вода, дорогой друг! – сказал барон Пампа. – Знаю-знаю: баронесса категорически против. Но мы ведь не станем ее пить! Мы со всей щедростью угостим ею наших новых друзей!
– Не стоило отсылать останки отца Аримы и его собратьев привязанными к телеге в непотребных позах. Каюсь: тогда я сам, учитывая визит в ваши замечательные погреба, счел идею превосходной. Но, в конце концов… они были солдатами Святого Ордена.
Барон насупился и промолчал.
Армия растекалась под стенами замка огромным масляным пятном. В авангарде плелись разномастные толпы рекрутированных арканарцев: вчерашних лавочников, ремесленников, бродяг, мясников, пекарей, зеленщиков, грузчиков и портовых нищих – всех тех, кто не сумел вовремя вывернуться из-под железной длани Святого Ордена. Будто коровье стадо, брели они к месту забоя, и в согнутых спинах, в опущенных головах и вялом разброде всякий опытный воин без труда угадывал одну лишь слепую покорность. Среди этого людского месива, набранного скорее для очистки города, чем для помощи в сражениях, более-менее пристойно выглядели шеренги Патриотической школы и бывших королевских гвардейцев.
Вслед за низким сословием двигался отряд благородных донов. Пестрые вымпелы трепетали на ветру, лихо топорщились усы, плащи – чаще ветхие и в заплатах, реже расшитые жемчугом и золотом – хлопали за спинами бравых всадников. Безлошадные доны, слишком бедные, чтобы позволить себе боевого коня, но слишком благородные, чтобы месить сапогами дорожную грязь, заняли обоз. Их вопли и перебранки перекрыли даже скрип телег, мычание, мекание и блеяние скота, злые окрики возничих и визги пьяных шлюх.
В арьергарде шли роты орденской конницы – три идеальных каре молчаливых черных бойцов, в надвинутых на лица клобуках, с ровными рядами вздернутых к небу пик.
Взглянув на монахов, барон Пампа озабоченно прикусил пышный ус.
– Горючая вода… – отец Кабани вздохнул. – Для произведения веселых фокусов и растопки сырых дров, значит…
В последнее время Антон часто вспоминал Вагу Колесо: как он представлял ночного короля вывезенным на Землю, как видел его пауком в светлой комнате с зеркальными стенами.
Теперь он думал про паука, глядя на свое отражение.
Его не запирали в клетке. Напротив, он был свободен и, по большей части, предоставлен сам себе. Деликатный присмотр Пашки, вчерашнего дона Гуга, почти не докучал; изредка наведывалась в гости Анка; раз в месяц штатный психолог Института назначал Антону сеансы терапии.
Сегодня был как раз такой день. Ненавистный день.
В белоснежной приемной его встретила невысокая тоненькая девушка с иссиня-черным каре. «Новенькая, – подумал Антон. – Еще один человек, который сам для себя вынужден решать, кого он видит: преступника или увечного».
– Маша, – представилась девушка и протянула узкую ладошку. – Доктор сказал провести перед сеансом полное обследование. Вы не волнуйтесь, это быстро.
Антон промолчал. В последнее время он не часто говорил с незнакомцами, и еще реже пожимал руки симпатичным девушкам. Сравнивая себя с пауком, он представлял прозрачную комнату, сквозь стены которой его разглядывают умные, добрые, готовые к прощению лица. Вот только перегородка, как бы незаметна она ни была, никуда не пропадала. Она умница и большая помощница, эта перегородка: с ней просто быть милосердным, не соприкасаясь.
А еще все они экспериментальные историки, ученые, и у них есть собственный бог, имя которому – знание. Ради этого бога сам Антон, в бытность доном Руматой, препарировал психотипы множества диковинных арканарских тварей: убийц, воров, растлителей, садистов, предателей… Так разве он может жаловаться, если бог знания требует изучить его самого? Не покарать, не уничтожить, не простить – а аккуратно разобрать и вывернуть наизнанку, чтобы удалить лишнее и извлечь полезное для будущих экспериментов и экспериментаторов?
Обследование и вправду было недолгим. Антон лег на кушетку, медсестричка пробежала пальцами по виртдисплею, из-под потолка упала паутина из проводков, датчиков и полупрозрачных светящихся конструкций – пара минут, и Маша помогла ему встать и проводила в кабинет.
– Полтора года я наблюдаю вас, – сказала штатный психолог Института, дама с печальными глазами, – и знаете, что вижу? Вы саморазрушаетесь, Антон.
– Намекаете на суицид? Могу заверить, что не собираюсь…
– Вы – нет, но тело говорит о другом. С каждым месяцем показатели все хуже. И означает это только одно: вы не принимаете помощь. Вы, Антон, восстаете против законов Земли и требуете сурового наказания персонально для себя. Вы не согласны на прощение, потому что не готовы простить сами. Как в Арканаре поступают с преступниками?
– В последнее время вешали, иногда – сжигали.
– Что ж, предположу: вы подсознательно требуете очистительного костра. Вы, Антон, жаждете страданий. А я не в состоянии вас переубедить – и никто не сможет – потому что вы глухи к любым доводам. Вы сами вынесли приговор, отказали самому себе в обжаловании и теперь медленно приводите его в исполнение.
«Скорей бы», – подумал Антон. Он всегда любил быстрые решения и презирал колеблющихся. Наверное, поэтому из него вышел отвратительный историк. Там, в Арканаре, он колебался на каждом шагу – но теперь, застряв на другой стороне тьмы, он презирал себя и за это.
– Поэтому я вижу два пути. Мы можем продолжить наши сеансы, даже повысить интенсивность – и рано или поздно ваша тяга к саморазрушению уступит. Правда, я не готова предсказать, сколько вы успеете нанести себе урона, прежде чем излечитесь. Или мы можем удалить раздражитель, так сказать, первопричину. Никакой хирургии, никакого ущерба. Легкое вмешательство в нейронные импульсы мозга, корректировка подпороговых деполяризаций и гиперполяризаций – ваши воспоминания останутся в целости, как неприступный средневековый замок, просто вы перестанете заходить в некоторые комнаты.
– Стирание памяти?!
– Скорее, блокировка проблемных участков, – психолог говорила, растягивая слова, будто объясняла трудный урок первокласснику. – Последние дни на Арканаре, конечно же, и события, которые привели к срыву. Я полагаю, мы закроем год-два, не больше.
Забыть Киру? Отказаться от малыша Уно, отдавшего за него жизнь? Вычеркнуть из памяти мудрого Будаха, неистового и преданного друга барона Пампу, зачеркнуть ночные беседы с отцом Кабани. Забыть про жаркую ненависть к дону-епископу Рэбе… что же от него, Антона, останется?
«Ты уже предал их всех, – зло сказал внутренний голос. – Врал Кире про то, как вам будет здорово в новой сказочной стране. Вещал друзьям про силу духа, а на деле доказал, что вполне хватит просто силы: любой мыслитель или философ не стоит грязи с сапог умелого мечника! Ты умудрился предать даже Александра Васильевича и Пашку, изгадив дело всей жизни. Так по какому праву ты цепляешься за память о преданных тобою?»
Но забыть Киру…
Антон вскинул голову и заметил взгляд медсестры. Маша тут же отвернулась, но ее жалость, будто кислота, плеснула ему в лицо, сжигая мясо и кости. Он умер, он давно уже умер. Человек по имени Антон, он же дон Румата Эсторский, остался лежать бездыханным той ночью в дворцовых покоях, залитых кровью. А здесь и сейчас существовала лишь оболочка, пустышка, каким-то неведомым обманом завладевшая чужими воспоминаниями.
– Я согласен, – сказал Антон.
Шестой день отец Кабани не выходил из винных погребов. И хорошо бы, как раньше: в обнимку с радушным хозяином брести вдоль пузатых дубовых шеренг, петь и вести умные беседы, вскрывать один бочонок за другим, подставляя бокалы под шипучее ируканское, густое коричневое эсторское, белое соанское… Да хоть бы даже под обычное пиво! Но нет: нынче отец Кабани был трезв. Нынче винные погреба пали, оскверненные его спиртогонными агрегатами. Лучшие сорта лились в бездонные утробы «адских машин», чтобы на выходе дать очередную бутыль горючей воды. Что поделать? Брага из брюквы, овса и хмеля не успевала вызревать, а вино, даже легкая ируканская шипучка, после перегонки сжигало орденские осадные машины не хуже, чем небесный огонь.
Никогда еще отец Кабани не чувствовал себя большим святотатцем, чем сейчас.
Он не отходил от агрегатов. Серый, с лицом опухшим более, чем в периоды беспробудного пьянства, он кормил и кормил ненасытных чудовищ.
Дважды в сутки толпы арканарцев шли на приступ. Отец Кабани держал двери открытыми – иначе можно было задохнуться – и приучил себя слышать, как идет сражение. Нарастающий, словно ветер северных морей, гул – это очередной штурм. Лязг, скрежет, свист, лопающееся дерево, вопли умирающих и сквернословие живых – это битва на стенах. Неистовый рев барона – это безумие последнего удара, после которого замок или падет, или перемелет очередную волну вчерашних обывателей Арканара. Радостные вопли вперемешку со стонами – еще несколько часов жизни.
А еще днями и ночами из-за стен доносился перестук топоров и взвизги пил. Осаждающие валили лес и собирали осадные машины. Это извечное грохотание, будто щелканье гигантских метрономов, подгоняло отца Кабани. Стеновые баллисты и требюшеты были давно разбиты, вся надежда оставалась на горючую воду – тайное оружие защитников. Как-то вдруг вышло, что именно от отца Кабани, самого мирного человека в замке, стало зависеть: устоят ли они против орденских монстров, когда тех двинут к стенам.
Нынешний штурм, похоже, подходил к концу. В криках нападающих не было былого азарта и ярости, все чаще лязг сечи прорезали отчаянные заячьи взвизги. Отец Кабани слышал команды баронских десятников: резкие, как лопнувшая тетива, и уверенные, будто артель мясников разделывает коровьи туши. Еще немного, и арканарские толпы покатятся со стен замка, теряя оружие и товарищей. Какой это приступ? десятый? сотый? Ему недосуг было считать, он наполнял очередную бутыль.
Сверху загремел победный клич барона. Его подхватили дружинники, вопль понесся по стенам замка, раскатился по переходам и лестницам, взметнул радость победы к верхушке донжона и… оборвался.
Отец Кабани чуть не уронил бутыль – так непривычна и так страшна была нагрянувшая тишина.
А в следующий миг над замком проплыл горький стон. Зазвучали команды – злые и тревожные, но без прежней уверенности.
Ледяное предчувствие сжало сердце.
– Черные роты пошли на штурм, – раздался за спиной тихий голос. – Командорам надоела вся эта возня.
Отец Кабани выронил бутыль. В последний миг подставил ногу – тяжеленный сосуд отбил голень, скатился по пальцам и увяз в опилках на полу.
– Кто здесь? – выдохнул отец Кабани.
Из тьмы выступила кривая фигура в черной рясе братьев.
– Меня зовут Арата, – сказал незнакомец, откидывая капюшон.
Впервые за долгие годы рука отца Кабани взметнулась, чтобы отогнать святым знамением нечистого. Чужак был страшен. Выпученный правый глаз едва ворочался, под прицелом мутного бельма холодели ноги. Рабское клеймо накрыло лоб печатью дьявола. Пальцы с вырванными ногтями были в беспрестанном движении, будто лапки агонизирующего паука.
– Дон Кондор шлет приветы и рассчитывает, что вы продержитесь этот день. Завтра из Соаны выходит военный флот, герцогство Ируканское вторгнется с суши…
– Как вы сюда попали?
– Неважно. Важно, что к рассвету мы с вами подготовим знатный сюрприз для Ордена. Нынешний штурм – просто разведка. За ночь они доделают осадные башни и тараны, и к утру двинут к замку все силы. Нам нужно, чтобы армия увязла, чтобы святые братья лезли на стены, позабыв обо всем. Вы готовы?
Отец Кабани растерялся:
– Я? Это надо сказать барону… он, значит, главный в замке…
– В другой раз, – Арата ухмыльнулся, и его изуродованное лицо пошло пятнами. – У меня, достопочтимый отец, сложные отношения с золоченой сволочью. Даже с теми из них, у которых есть обручи с изумрудами.
Внезапно над их головами раздались вопли, загрохотали шаги, и в погреб скатился дружинник. Арата отступил в тень и словно растворился. Вояка наткнулся на отца Кабани, повис на нем и, кривя искусанные губы, заорал:
– Дьяволы! Черные дьяволы идут! Я из арбалета – они идут, я в них – они идут! Потом они: залп! залп! залп! Кругом метвецы! А они идут! Надо бежать!..
– Где барон? – закричал ученый, тряся безумца.
– Убит! Все убиты! Черные дьяволы…
За спиной дружинника возник Арата; тускло сверкнуло лезвие, перечеркнув горло, и обжигающая кровь плеснула в лицо отца Кабани.
– Не будем отвлекаться на пустяки: так сколько у нас горючей воды?..
Антон барабанил пальцами по стеклу, следя за воробьиной сварой на дорожке институтского парка. Психолог ждала. Воробьи пушили перья, чирикали, наскакивали друг на друга – вели себя точь-в-точь компания подвыпивших благородных донов.
– Когда я рассказал о вашем предложении друзьям, они сильно разозлились, – Антон улыбнулся. – Анка орала минут сорок. Я даже не подозревал, что она так может.
– Вы передумали?
– Пашка надулся и стал похож на обиженного тюленя. Знаете, он ведь отпустил усы, пока был доном Гугом, – длинные такие, моржовые – и не стал их брить, когда вернулся. Он потащил меня в Институт. Завел внутрь, вывел на экраны записи с Арканара и оставил одного…
Антон снова замолчал. Психолог встала из-за стола и, подойдя к нему, взяла под локоть.
– Что вы увидели? – мягко спросила она.
– Мальчишку. Оказывается, мой бывший особняк пустует. Окна забиты досками, над запертой дверью висит бумажка: дескать, дом сей с имуществом и прочим отписан Святому Ордену и выставлен на продажу такого-то числа… покупателей, по-видимому, не нашлось. Так этот сорванец писал углем на стенах: сначала большие «СВР», потом – «СМК». Черный патруль заметил мальчишку и погнался за ним. Паршивец юркнул в подворотню, а когда монахи сунулись следом – из темноты полетели камни. Много и чертовски метко. И бросали их вовсе не дети. Патруль позорно бежал, а вслед ему неслись крики…
– Какие?
Антон отвернулся от окна и посмотрел психологу в глаза.
– Кричали: «Во имя Святого Воителя дона Руматы!» и «За Святую Мученицу Киру!». Помните, я рассказывал вам о профессиональном мятежнике Арате Горбатом? Он вечно требовал от меня оружие, чтобы извести святош и дворянство. Я отказывал, но он приходил снова и снова… Оказывается, я дал ему такое оружие – собственное имя для легенды. Тот мальчишка и те люди из подворотни – пресловутые первые камешки, которые вскоре сорвут лавину.
– Вы чувствуете личную ответственность за события на Арканаре, потому что кто-то воспользовался вашим именем?
– Разумеется, но не только. Я вдруг подумал, что стирание памяти – это не выход, – Антон, словно не замечая психолога, прошел по кабинету, постучал по спинке дивана, уселся. – Знаете, что самое тяжелое? Ловить тайные взгляды друзей. Настороженные, участливые, добрые, понимающие или просто растерянные – любые. За всеми ними спрятана одна и та же мысль: мы не знаем, Антон, кто ты теперь и что нам с тобой делать. Они замечательные ребята, мои друзья, но никто и никогда не готовил их к встрече со средневековой дикостью. Так что же мне даст стирание? Взгляды никуда не исчезнут, я лишь перестану помнить их причину. Святой Мика! как легко было понять арканарского дикаря! Он примитивен и объясним; максимум, на что хватало его фантазии: убить, изнасиловать, ограбить, сжечь… С ним можно и нужно было бороться, ему так просто было противостоять! Но, черт возьми, как можно спастись от друга, который искренне желает тебе блага? Особенно если ты не помнишь, почему он так хлопочет. Как мне пережить чудовищную жестокость доброты? Но самое странное – я снова чувствую себя убийцей. На этот раз – дона Руматы Эсторского, блистательного имперского кавалера. Я столько времени вытравливал из себя арканарское быдло, убеждал себя и хотел убедить других, что он – всего лишь легенда, маска разведчика, и маска эта не имеет ни малейшего отношения ко мне… И внезапно оказывается, что тысячи человек на Арканаре верят в него! Да что там верят? они сотворили из него кумира! символ борьбы! И выходит, дон Румата Эсторский имеет столько же прав на жизнь, сколько и землянин Антон! А может, и побольше…
– Вам льстит, что вашего протеже возвели в ранг святых?
– Да не в том дело! – с досады Антон ударил кулаком в ладонь. – Просто мне надоело врать! Вам, Анке, Пашке, Институту, себе! Правда в том, что не существует просветленного землянина и невежественного арканарца! Мы живы оба! И у каждого своя правда. Ведь в ту злополучную ночь рубил мечами не вымышленный дон, а я сам и – будем честными! – сделал бы это снова. Ведь когда твои пальцы красны и друг отшатнулся в ужасе – не объяснишь, что это всего лишь сок земляники! Нужно принимать обе правды. Это сегодня сок, а вчера…
Он замолчал. Психолог ждала продолжения, но Антон, не замечая, лишь рвал лист бумаги в хлопья. Хватал огромными пальцами крохотный лоскуток, отдирал – и ронял на стол. Отдирал – ронял, отдирал…
– Ну хорошо, – сказала психолог, – предположим, вы правы. Но прежде чем мы расстанемся, я хочу, чтобы вы посмотрели и мой фильм.
Она не спрашивала его согласия: включила запись, и над журнальным столиком, щедро усыпанным бумажными ошметками, появилась объемная картинка…
…Над Арканаром вставал рассвет. Кайма далекого горизонта налилась пурпуром, невидимое еще солнце прорезало небо первым лучом. На земле лежала мгла, тени тянулись кривыми полосами. Громада замка Бау колыхалась в утреннем тумане. Луга вокруг него напоминали свалку. Чадил ближний лес, вырубленный и сожженный; пепел смешался с грязью и превратил землю в серое месиво, усыпанное обломками и телами. Из землянок и кособоких палаток, из-под навесов и просто с голой земли грозная армия вставала на последний штурм. Кряхтя и проклиная все на свете, воины натягивали холодную промокшую броню, группки страждущих собрались у выгребных ям, кто-то пытался разжечь тлеющие угли. Взревели трубы-бюзины, и тотчас со всех сторон понеслись советы музыкантам «засунуть дудки» в то место, которое является поистине универсальным для любых гуманоидных рас на любых планетах…
– Когда это сняли? – прошептал Антон, боясь отвести взгляд от изображения.
– Институт получил запись позавчера.
– А что барон? Что с баронессой, их сыном, домочадцами?
– Мне сказали: все ушли через подземелья, – ответила психолог. – Директор просил передать, что замок пуст, но нападающие этого еще не знают. Вы смотрите…
…Черные братья сгоняли солдат в шеренги, словно коров в стадо. Бывшие горожане косили недовольно, но виселицы вдоль дороги – наверняка с неудачливыми смутьянами и дезертирами – отбивали всякую охоту протестовать. Кое-как хмурое войско выстроилось в боевой порядок, забили барабаны, и воины сделали первый шаг… еще один… еще шаг… поймали ритм и, толкая перед рядами тяжелые осадные башни, двинули к стенам.
Замок молчал. На стенах не мельтешили силуэты защитников, черные шлейфы зажженной смолы не поднимались в небо, на осаждающих не лился дождь стрел. Воины Арканара поначалу переглядывались с удивлением, а после прибавили шагу, принялись пересмеиваться, побежали, бросив машинерию, завопили нечто разудалое и насмешливое, вскинули топоры и мечи к небу, смакуя нежданную победу…
Замок полыхнул. Не весь – по кромке стен, по надвратной башне, по парапету донжона побежали голубые огоньки, которые слились в один огромный костер, который, казалось, пожрал камень. Огненные языки стекли вниз, будто слюни бешеного зверя, и разлились у подножия замка. А там, где они уцепились за стеновой камень, отчетливо остались рдеть огромные пылающие буквы «СВР».
Армия встала. Самому распоследнему безбожнику стало ясно, что такое вот синее пламя не может гореть само собой, и дело тут не в дровах, и не в смоле, и не в иных хитростях упрямого барона – дело в карающей длани господней, коя простерлась с небес и прихлопнула – или вот-вот прихлопнет – нечестивцев. Или в диаволовом происке, накрывшем вертеп богохульника Пампы. Или в гневе архангелов, которые уже как-то выразили Ордену свое недовольство, но тот отчего-то не уразумел…
И когда с разных сторон раздались вдруг вопли: «Святой Румата! Святой Румата идет!» – армия смешалась и, теряя оружие, помчалась прочь от замка…
– Арата! – с восхищением прошептал Антон, откидываясь на подушки дивана. – И горючая вода отца Кабани! Великий Космос, какие человечищи! Какие молодцы! Вы только вдумайтесь: мы считаем их общество отсталым, нецивилизованным, а среди них есть такие вот… чудотворцы! Как можно не любить этих людей?
Психолог кивала с одобрением. Когда Антон замолчал, она пододвинула ему папку с документами.
– Раз уж вы передумали стирать из своей памяти дона Румату, директор просил проговорить с вами кардинально иное решение. Видите ли, Антон, Институт поставлен в очень и очень затруднительное положение, из которого политика невмешательства нас не выведет. С этим псевдорелигиозным культом имени вас надо что-то делать…
Дон Румата гнал каурого жеребца на север. Трижды черная сволочь пыталась преградить ему путь – и всякий раз он кулаком в латной перчатке вбивал им зубы в глотки. Однажды даже потянулся за мечом – но в тот же миг усовестился: перед глазами встало любимое лицо Киры, с рыжими волосами и веснушками на высоких скулах, тотчас вспомнилось обещание, которое он дал: не проливать крови. Как же трудно сдержать обет, данный мертвым! Будь Кира жива, он бы умолил ее вернуть слово, он покрыл бы ее лицо поцелуями, он шептал бы ей нежности, пока она не согласилась бы… но он вынужден до скончания века держать обет. Хотя твари, убившие ее, заполонили весь Арканар.
Ужасно болела голова. Доктор Будах, выходивший его, объяснил, что виной тому горячка от ран, и со временем боли пройдут. Он провалялся в Пьяной Берлоге три месяца, с того самого дня, как серые гниды подстрелили Киру, а он, не сдержав слова, вырезал половину королевского дворца. Будах говорил, что в суматохе друзья вынесли его израненное тело, а Святой Орден, дабы не позориться, понаплел всяких небылиц вокруг смерти своего поганого епископишки Рэбы… Ничего, вскоре он доскачет до Арканара, вот тогда и разберется во всех монашьих сказках!
Но сначала – к замку дорогого друга барона Пампы.
Впереди засвистели, и на дорогу высыпала ватага лесных молодцов. Самый здоровый вцепился в поводья и заорал:
– Слезовай! Приехали, блага-ародный дон!
Румата выпростал ногу из стремени и с наслаждением впечатал каблук в наглую небритую харю. Главарь рухнул в пыль. Слева кинулись двое, он ударил плетью по глазам. Свистнула стрела и, чиркнув по обручу, сорвала с головы капюшон.
Румата потянулся за мечом: слово словом, но он не собирался подыхать от рук грязных лесных грабителей!
– Обруч! С изумрудом! – услыхал он испуганный шепот за миг до того, как красная пелена затопила мозг. – Святой Румата! Вернулся!
Разбойники пятились к лесу, кланяясь и осеняя себя крестным знамением. Они даже позабыли посреди дороги беспамятного главаря.
Румата подстегнул жеребца. Некогда ему разбираться со всякими глупцами.
Но как же болит голова! Кажется, жилы на висках вот-вот лопнут! Будах сказал, чтобы он ни в коем случае не снимал золотой обруч – тот спасет его от разрыва мозга – но что-то пока эта безделушка не спешила ему помогать. Впрочем, от разбойничьей стрелы уберегла, и то ладно. Румата ухмыльнулся: «Святой!» Ну он им покажет святого, дай только добраться до замка Бау! Сначала он удостоверится, что с добрым другом Пампой все в порядке. Потом отлежится пару деньков: по ночам его беспокоили странные видения про бескрайнюю черную пустоту, и про огромные корабли, плывущие по ней, и про железных чудищ… Будах сказал, что это следствие горячки, пройдет! А потом они вместе с бароном нанесут визит в славный Арканар!
Елена Клещенко
Я ничего не могу сделать
Ханс Эшхольц.
Хонти, приграничный горный район
Благополучная местность, подумал Ханс. Все-таки их зацепило меньше. Лес на горном склоне совсем не казался больным: «платаны» чередуются с «елями», кустарника мало, но это и понятно – под кронами темно. Острые стебли травы уже приподнимают бурую листву, первоцветы показывают синие и белые бусины, и совсем по-земному пахнет прелью. Ни железа, ни радиации. Где-то недалеко, километрах в пятидесяти, медный рудник, но он не функционирует. Здесь теперь можно встретить разве что рудного кобольда, или Госпожу Горы, прекрасную собой, но с дурным характером, или еще какой-нибудь фольклорный элемент… если и их не изничтожила грубая проза сепаратизма и ядерных войн.
Ханс оглянулся на капсулу: от оболочки уже поднимался инеисто-белый дымок. Через три дня здесь останется небольшая горка черных бесформенных кусочков, мимоидущий охотник примет их за угольки или гнилушки. Хотя и охотник – это вряд ли. Нет тут никого. На «Саракше-1» знали, что делают.
Повернувшись к капсуле спиной, он решительно одернул армейскую куртку со споротыми знаками различия и двинулся вверх по склону. Знаменитая саракшианская рефракция в лесу была практически незаметна. Зато небо… Огромный матовый купол, подсвеченный скрытыми лампами или же светящийся сам по себе. И лес, и гора, и весь мир будто в огромном ангаре под железной крышей.
Каммереру было куда тяжелее, завистливо подумал Ханс. Он шел в полную неизвестность, без техники, без связи с Землей, без знания языка. Я бы так смог?.. Вспомнив про Каммерера, Ханс зашагал быстрей.
Массаракш, я же здесь! Наконец-то! В Хонти, с достоверной легендой, проверенной и подкрепленной на местности, со свободным, на сто двадцать баллов, великоимперским языком и приемлемым разговорным хонтийским, готов приступить к оперативной работе. Первый хонтийский резидент за пять лет. Строго говоря, резидент – и вовсе первый.
Он прибыл первым, в землянке было пусто. Слабый свет проникал сквозь щелеобразное окошко. Стол, табуреты, топчан в углу, у стены печь с трубой. Возле печи нашлись несколько банок местных консервов и котелок. Можно было бы сварить похлебку, но Ханс не был уверен, стоит ли демаскировать себя дымом и не влетит ли ему за это. Поэтому он вскрыл банку армейским ножом (точной копией тутошнего армейского ножа… ну, почти точной) и с удовольствием пообедал печенью, заправленной крупой. Есть хотелось – не то слово как. Ополовинил банку, загнул крышку на место. Тут-то в дверь и постучали – два раза и еще пять.
– Здравствуйте. – Максима Каммерера Ханс впервые увидел воочию и не мог сдержать дурацкой восторженной улыбки. Он. Настоящий. И нелепый костюм из жесткой материи, застегнутый на пуговицы, сидит на нем как комбинезон звездолетчика. А на правой руке следы заживших ссадин – дрался с кем-то, наверное…
– Массаракш, да ты вылитый местный! – Каммерер сказал это с восхищением и еще с какой-то непонятной ноткой – завистью, что ли? – Типичный уроженец северных провинций. Уши, волосы… Тебе некий Тику Зойза, случайно, не родственник?
– Зойза Тику, – по-армейски четко ответил Ханс, – около пяти лет назад был кандидатом в гвардейцы, служил в Столице. Никак нет, не родственник!
– Вот и хорошо. Теперь тебе будут нужны совсем другие родственники. М-да, меня, наверное, в вашу Школу и не взяли бы, этнотип сильно не тот.
– Нет, почему? Как раз перед тем как мне улетать, у нас в младшую группу зачислили Жоана Рибейру. У него профпоказания – психология и медицина, и он хочет работать на Юге, с мутантами. Комиссию прошел мгновенно. Индекс здоровья высокий, внешние данные подходящие…
– Подходящие – для Юга? А что с ним такое?
– Он негроид, – объяснил Ханс. – Маленький, худой, и при этом черный – как глубокий Космос.
Еще не договорив, он испугался, что сморозил бестактность. Но Каммерер весело фыркнул и вдруг стал похож на свою раннюю, еще до-саракшианскую фотографию, которую Ханс когда-то видел в БВИ. А ведь он старше меня всего-то на три с половиной года…
– Да, такой мутации за Голубой Змеей еще не видели! Ну что ж, будем ждать его с нетерпением. Врачи там нужны. Теперь о тебе. Держи документы.
Каммерер вытащил из кармана плоскую кожаную сумочку на ремешке.
– Вот бумаги твоей покойной матери, гражданки Хонти, вот твое свидетельство о рождении. Береги, не вздумай потерять, они нам достались очень непросто. Лучше всего прямо так и носи на шее, под рубахой. Теперь ты у нас беженец из Страны Отцов. Впрочем, в Хонти ее никто так не называет, а называют… как?
– Центральные Губернии, – сказал Ханс по-хонтийски.
– Точно. Только над интонацией еще поработай: предательские преступные выродившиеся Центральные Губернии, вот как надо произносить. А почему ее так называют?
– Потому что «Страна Отцов» – древнее слово, которое означало просто «отчизна», «родина» и было самоназванием всей империи. По мнению хонтийцев, центр после разделения узурпировал его не по праву.
– Совершенно верно. Неизвестные Отцы удачно выбрали свой псевдоним, должно быть, умный человек был в консультантах. Теперь, после них, страну хотят переименовывать, да всем не до того… Ладно. Политическая и экономическая ситуация в Хонти на текущий момент?
– О текущем моменте информация только косвенная, на основании радиопередач и съемок со спутника. Гражданская война завершилась четыре года назад, с тех пор у власти Хонтийская Лига Патриотов, партия праволиберального толка. Ее главный оппонент, Хонтийская Уния, считается подпольной партией, однако практически не преследуется – у нее, например, есть собственный круглосуточно вещающий радиоканал. Кроме них, имеется несколько разрешенных партий, в том числе левых. Форма правления – президентская республика, есть парламент. На последних выборах Лига получила около шестидесяти процентов голосов. Экономическая ситуация тяжелая, но по сравнению со Страной Отцов может быть названа благополучной. Спутниковая съемка показывает на территории Хонти значительные посевные площади, высокую ночную освещенность городов. Можно заключить, что правительственные радиостанции не сильно привирают насчет благосостояния и стабильности. С другой стороны, имеет место загрязненность почвы и атмосферы, в том числе радиоактивными элементами – последствия атомных войн. И если то, о чем вещает Уния, верно хотя бы наполовину – про здравоохранение, преступность и прочее – то… в общем, неважное дело. Но потому мы и здесь, правильно?
– В целом правильно, – Каммерер усмехнулся. – Молодец. Добавь еще угрозу со стороны Островной Империи, Хонти, как и Фатерланд, имеет выход к морю, а где выход, там, сам понимаешь, и вход… Второй вопрос: история открытия и применения волновой психотехники в Стране Отцов?
– Волновая психотехника… – Ханс слегка растерялся, этого вопроса он не ждал, но на то и собеседование с куратором. – Волновая психотехника Саракша стала наиболее весомым аргументом против теории коллинеарного научно-технического развития. Средний уровень техники в Стране Отцов примерно соответствует земному двадцатому веку, в физике, даже механике есть вопиющие провалы, астрономии практически нет, зато в физиологии высшей нервной деятельности, экспериментальной биологии – по некоторым позициям они догоняют нас. Если не опережают, есть и такое мнение…
– Хорошо, теорию в сторону. Что у нас с историческими фактами?
– Первые работы по мониторингу когнитивных процессов и аппаратному воздействию на мозг были начаты в имперской Академии наук около пятидесяти лет назад. За короткое время были достигнуты значительные успехи и создана техническая база для ментоскопирования вплоть до глубинного. Прототип излучателя построен сразу перед войной, то есть около тридцати лет назад. Все журналы с публикациями на эту тему были изъяты из библиотек и сохранились только в архивах спецслужб, а также в Институте специальных исследований. Излучение применяли сперва в экспериментах на живот… то есть на предразумных расах киноидов.
– На прямых предках голованов, да. В процессе дрессировки и просто так. Обычная практика у местных физиологов и большая проблема для наших ксенологов, которые теперь пытаются доказать голованам, что гуманоиды хорошие. Дальше.
– Врачи с помощью излучателей пытались лечить шизофрению, причем использовали тот самый режим, который позднее применили для массовой обработки населения. Выяснилось, что у шизофреников под излучением исчезают симптомы расщепленного сознания, они легко поддаются внушению, и таким образом можно восстановить для них картину мира. Кроме того, у них формировалась патологическая привязанность к врачам и обслуживающему персоналу. Потом оказалось, что излучение действует так не только на шизофреников, а на подавляющее большинство населения. Тогда один из авторов исследования подал идею группе военных и предпринимателей, готовящих путч: превратить всю страну в психиатрическую клинику, взяв на себя роль персонала. Так возникли Неизвестные Отцы.
– Метафорично, но в целом верно. Дальше?
– Это произошло тоже около тридцати лет назад. Довольно быстро выяснилось, что постоянное пребывание в поле вызывает невротические срывы, и тогда возникла концепция «катарсисов» – более мощных лучевых ударов, повторяемых регулярно, два раза в течение местных суток. Такие удары воздействовали на миндалину, вызывая восторженно-агрессивную реакцию, благодаря чему неврозы компенсировались. Некоторое время казалось, что все хорошо. Потом появился знаменитый обзор Аллу Зефа в «Психиатрическом ежегоднике». Зеф еще до войны успел получить премию его императорского величества для одаренных детей, при Отцах учился в специальном лицее-интернате для одаренных юных выродков, потом работал в столичной психиатрической клинике. Специалистов этого профиля нужно было все больше и больше, и Зеф среди них считался звездой. Пока не написал этот обзор по психическим заболеваниям, вызванным волновыми воздействиями. После публикации арестовали и его самого, и его родственников, и редколлегию журнала. Зеф провел на каторге шесть лет, после чего… встретил вас, Максим, насколько я знаю?
– Встретил. – Каммерер почему-то улыбнулся. – Верно: ради блага государства, читай Отцов, отрицательные последствия замалчивались, и все шло как идет. А вот теперь я расскажу тебе одну детективную историю. Произошло это сразу после того, как некий сотрудник Группы свободного поиска подорвал центр управления излучением – ну, это вам наверняка рассказывали в Школе. Как пример пагубной инициативы.
– На вашем месте, Максим, я сделал бы то же самое, если бы смог, – немедленно заявил Ханс. – Невзирая на последствия. Это нельзя было так оставить. Насильственно снижать у людей критичность восприятия… как вы говорили – «человек мыслящий превращался в человека верующего, ему можно было внушить все, что угодно» – мерзость.
– Невзирая на последствия, – повторил Каммерер. Ханс тут же почувствовал, как краснеет. – Ладно. Спасибо тебе на добром слове, и не будем отвлекаться. Именно тогда меня нашел Рудольф Сикорски и… кхм… прочел мне экспресс-курс по теоретическому и прикладному социостимулированию, скажем так. И пока он приводил меня в разум, в столичном Институте специальных исследований, который он возглавлял, произошла одна неприятность. Да, на самом деле в те дни происходило множество неприятностей, но сейчас нас интересует эта. Исчез его заместитель. Посмотри и запомни на всякий случай.
Каммерер достал фотографию и протянул Хансу. Фотография представляла лысоватого человека средних лет: большая голова на тоненькой шейке, рот растянут в плаксивой гримасе, глаза виновато выпучены.
– Доктор Дану Ривша, для круга избранных Головастик, – произнес Каммерер. – Я был с ним знаком. Потрясающий тип. Физиономия изобличенного карманника – и кристальное досье. Безупречный послужной список – и всегда такой вид, будто он только что сфотографировал секретную документацию и теперь опаздывает на встречу с контрагентом. Суетливые движения, извиняющийся голосок – и контрольные ментограммы неземной красоты. Классический верноподданный, идеальный исполнитель. В правительстве ему доверяли. И Рудольф ему доверял, насколько это было возможно. Кто мог знать, что главное событие его жизни у него впереди…
Со вздохом Каммерер убрал фотографию в портфель и заговорил снова:
– Через три дня после взрыва Центра, когда всю страну охватила лучевая абстиненция, наш Головастик возник на хонтийской границе. Там он проследовал в расположение вертолетного звена, сел в вертолет вместе с пилотом и пересек границу. Ни о нем, ни о пилоте больше сведений не поступало.
Каммерер выжидающе посмотрел на Ханса.
– М-м… А это было обычно для того времени – вот так улетать из страны?
– Вопрос верный. Нет, Ханс, это было абсолютно необычно. Во-первых, Дану Ривша, чиновник хоть и высокого ранга, но штатский, командовать военнослужащими не имел права. Во-вторых, хонтийская граница и граница вообще для жителей Фатерланда была табу. Каждому, кто пытался ее самовольно пересечь, немедленно шили дело о шпионаже со всеми вытекающими последствиями. Основания понятны: Отцы знали, что происходит с человеком вне поля. Пока тянули излучение в новые районы, успели набрать статистику. Так что у армейцев не было никаких разумных причин помогать ему переправиться в Хонти. Наоборот, они должны были его хватать, бить ему морду и отправлять обратно в столицу.
– Значит, у него были сообщники?
– У тишайшего Головастика, который не покидал столицы минимум три года, – сообщники в приграничном гарнизоне? Притом что многократные проверки не выявили подозрительных контактов? Вдобавок улетал он на глазах у целой кучи свидетелей, которым никак не полагалось быть просто свидетелями, а полагалось палить из всех стволов по шпиону-перебежчику и по всем, кто ему помогает. Там потом и началось… взаимные обвинения, переходящие в перестрелку, хорошо, хоть четверо живых осталось… Уже догадываешься? Нет? Тогда переходим к главному. Свидетели рассказали, что при нем был багаж. Громоздкий ящик на колесиках, с буксировочной ручкой, деревянный, окрашенный в черный цвет, окованный железом. Типичный ящик для транспортировки ценного оборудования, или еще одна веская причина переправить этого хмыря на территорию враждебного государства…
– Портативный излучатель!
– Верно. Включенный портативный излучатель. Сперва просто А-излучение – и весь личный состав бежит за прекрасным начальником из столицы, как дворовые псы за болонкой, у всех проходит депрессия и проясняются головы, всем кажется, что теперь жизнь наладится. А затем, видимо, уже в кабине, после того, как пилоту вручен письменный приказ с печатью – неважно, какой печатью и кем подписан! – лучевой удар, пилот в экстазе подчинения поднимает машину и гонит ее к нейтральной полосе, провожающие горланят «Славу Отцам» и блаженствуют… пока вертолет не удаляется метров на шестьсот. Ну, а наш друг в это время корчится от боли рядом с пилотом, но его хватает на то, чтобы вырубить излучение, когда вертолет пошел вниз. Или не хватает. Это уже второстепенный вопрос. А первостепенно то, что излучатель мог попасть к хонтийцам. Вместе с человеком, который способен объяснить его назначение и принцип действия.
Каммерер замолчал. Ханс напряженно соображал.
– Но, Максим, ведь в Хонти сейчас многопартийная система? Я понимаю, хонтийский общественный строй далек от идеала, но там нет фанатичного преследования инакомыслящих, нет жесткой цензуры. Излучение проявляет себя в социуме рядом характерных признаков, которых мы не наблюдаем, – значит, Хонти не под излучением?
– Как будто бы так. Синдромы А- и Б-излучения описаны хорошо, Рудольф собрал великолепную коллекцию работ с грифом «секретно». Но в то же время, понимаешь… Четыре года назад гражданская война утихла сама собой, хотя никто не побеждал. Аналитики гадали, что такого-этакого патриоты наобещали унионистам в качестве отступного, и не могли догадаться – нечего им было обещать. Ходят слухи, что унионисты теперь будут избираться в парламент, как и другие оппозиционеры, но патриоты в любом случае сохранят абсолютное большинство.
Ханс слушал, нахмурясь и кивая: политика для него всегда была самым трудным предметом. Каммерер посмотрел на него с подозрением, но проверочных вопросов задавать не стал и продолжил:
– У Рудольфа перед войной был хороший приятель в хонтийском министерстве обороны – тот считал его бизнесменом, эмигрировавшим из Пандеи. Изредка встречались, ездили на охоту, выпивали вместе. Ему-то Рудольф и скормил информацию о передвижных излучателях и о том, что от них целиком и полностью зависит боеспособность армии Страны Отцов. Массаракш, и тогда было ясно, что это риск – выпускать из страны сведения о технике, которая делает любого человека Отцовским сыном, куклой в руках вождей. Вожди есть повсюду, мыслят они везде одинаково. Но войну надо было убить в зародыше, и нам это удалось. А три месяца спустя визит Рудольфа к хонтийскому приятелю закончился крахом. Охранник приятеля почему-то попытался его застрелить. Это вместо «спасибо» и ценных подарков! С тех пор у нас нет агентуры на Хонти, что само по себе досадно. Казалось бы, ближайший сосед, но пришельцев из Страны Отцов там недолюбливают, и, честно говоря, просто не доходили руки… Но этот внезапный конец дружбы меня тревожит по особой причине.
– Вы думаете, хонтийцы раскрыли секрет излучения? Но…
– Да-да: многопартийность, отсутствие симптомов тоталитаризма. Но секрета давно нет: наши радиостанции пятый год обсуждают проблему излучения и башен, бывшие выродки переругиваются со сторонниками Отцов – теми, которые на идейной, а не на физиологической основе. А в Хонти все это слышат, точно так же, как мы слышим их радио. Утечка собственно технологии – в таких условиях вопрос времени. Потом, учти, что в Стране Отцов единомыслие тоже установилось не мгновенно. Башни для излучателей возводили постепенно. Началось со столичного телецентра, а когда жители и руководство столицы полюбили Отцов – расширяющимися кольцами, охватывая все новые территории. В общей сложности лет пять это и заняло. И когда излучение захватывало новые районы, любовь к Отцам вспыхивала на них не автоматически… ну ты знаешь: дисперсия реакций. Каждый становится фанатиком своих убеждений. То есть приобретенных еще вне поля. И каждый умирает за то, во что верит.
Он замолчал на несколько секунд.
– За то, во что верит… Так. Поэтому пропагандисты Отцов трудились, как и на Земле в темные времена, внушая людям единственно верные истины. Излучение помогало им, но не делало работу за них. А пока пропаганда не достигнет ушей, на свежеоблученных территориях шли бои. От крупных уличных драк до мелких вооруженных конфликтов. Монархисты против демократов, сепаратисты против примиренцев, социалисты против капиталистов, покупатели против торговцев, горожане против фермеров, одна религиозная секта против другой, Левобережная улица против Правобережной… Документов от того периода осталось мало, но число предметов и понятий, за которые люди были готовы умирать, превосходит самые смелые представления.
– Но ведь в Хонти ничего такого нет?
– А что мы знаем о том, что есть в Хонти? Может, вместо одной большой войны там теперь идет много маленьких? По радиопередачам трудно судить. И кстати, вот еще одно: в передачах о здоровье постоянно поднимается тема головных болей и их лечения. Постоянно. Как будто это главная проблема постъядерного мира, массаракш!
– Ну, Максим…
– Да, мне уже говорили, что я параноик и верный ученик Рудольфа. Мы приняли как рабочую версию, что Головастик погиб. Взлететь-то он взлетел, но вот приземлился ли – большой вопрос. Хонтийцы видят вражеский вертолет, пилот пьян энтузиазмом, пассажир без чувств… Шансов у него было не так много. Но я просто хочу тебя попросить: когда будешь там, имей в виду мою бредовую гипотезу. Если ты мне докажешь, что она бредовая, буду крайне признателен.
– Хорошо, я постараюсь.
– И еще вопрос личного свойства. Ты на базе встречался с группой лингвистики?
Кажется, голос Белого Ферзя дрогнул. Ханс почувствовал, что щеки снова заливает краска. Глупо-то как: ты знаешь нечто про собеседника, и он знает, что ты знаешь, и невозможно сказать напрямую, потому что информация эта настолько… вот именно, личного свойства… Это даже не сплетня. Это вроде тайны личности, только наоборот. Он заставил себя поднять глаза.
– Да, я встречал на базе… (товарища? госпожу?..)… аспиранта группы лингвистики Гаал, она тестировала меня по разговорной лексике. Сказала, что я подготовлен не блестяще, но хорошо. Выглядит она, ну… нормально.
– Уже аспирант? Вот и славно. Спасибо, Ханс, это все, что меня интересовало.
Каммерер улыбнулся краешками губ. Ханс открыл рот и тут же снова закрыл.
Рада Гаал, девочка из интеллигентной семьи, бывшая заключенная, бывшая уличная попрошайка, бывшая официантка из кафе в рабочем квартале, теперь сотрудник проекта «Саракш». Из-за Каммерера, которого знала как Мака Сима, она побывала под прицелом убийцы, в тюрьме, вынесла месяцы лжи, недомолвок и неизвестности, и все это она простила ему. Однако было и то, чего простить не смогла: гибель младшего брата – Каммерер был рядом и не спас – и одинокая смерть их дяди, известного некогда ученого. Профессор Каан скончался у себя дома во время последнего лучевого удара, при обстоятельствах, не исключающих возможность самоубийства.
Ей предлагали покинуть Саракш, улететь на Землю. Что она говорила Рудольфу Сикорски и что Сикорски отвечал ей, достоверно не знал никто, но после этого Рада Гаал присоединилась к проекту – единственная среди аборигенов-респондентов (то есть не-выродков; бывших выродков теперь вежливо называли резистентами). Отсутствие полного образования поначалу ей мешало, но оставаться простым носителем языка она не захотела. Что она думала о проекте, Ханс не взялся бы предполагать. И тем более – что она думала о некоем Максиме Каммерере.
А что думает о ней Мак Сим, он же Белый Ферзь… Едва ли это действительно все, что его интересует. Можно бы рассказать еще, о да. Например, как она вместе с Мартой пересаживает фикусы и бережно приминает землю тонкими пальцами без перчаток. Как ловко она носит комбинезон и уверенно кладет руки на клавиатуру, как девчонки учат ее пользоваться магнитными шпильками для волос. Как поднялся из кресла Его Превосходительство, почтительно склонив ушастую свою голову, когда бывшая официантка вошла в комнату. Или – как в столовой Раулингсон подсаживается к ее столику и начинает рассказывать про голованов, изучающих земные языки, и если на губах аспиранта Гаал появляется слабая улыбка, Раулингсон немедленно становится вдесятеро остроумнее… Нет. Это было бы неуместно.
Дэк Закаста,
студент. Хонти. Малундарг
– Вообще видно, что ты нездешний, – сказал Ниру.
– По чему видно? – поинтересовался Дэк.
– Ну так… вообще. Выговор у тебя тамошний. И при каждом шуме по сторонам зыришь, словно атаки ждешь.
Ниру помолчал, потом спросил другим тоном:
– Страшно там у вас?
– Вообще-то да, – произнес Дэк нарочито по-местному, и Ниру засмеялся. – Было бы не страшно, не уплыл бы.
– Ты так прямо на лодке и бежал от своих? По морю?
– Угу.
– А субмарин не боялся?
– Нужен я им.
– Говорят, они не разбирают, нужен – не нужен… А морские патрули?
– Они-то субмарин боятся.
Ниру Селунга уважительно цокнул языком. Дэк – классный бэнч. Хоть и деревенщина он, и «середина» по отцу, зато талант. И никто из наших, пожалуй, не рискнул бы вот так, на лодке, не видя берега, пересечь границу.
Про пересечение границы Дэк рассказал сам. Ну как сам – пришлось тянуть из него по слову, но в конце концов Ниру все у него разузнал, очень уж интересно было, откуда он такой взялся.
– Дэки, а правда, что Зюна говорит?.. Ну, Зюна Кас, маминой троюродной сестры сын. Он говорит, что был с тобой в одной группе на подготовительных.
– А-а. Угу, был у нас такой.
– Не, я не про это вообще. Он говорит, что ты на первом занятии не знал, как чертить. Дали, говорит, ему карандаши, а он вот так смотрит (Ниру задрал брови и сделал рот подковкой, Дэк фыркнул). Как герцогская дочка на похабную картинку. Говорит, ты до того не видел ни перьев, ни рейсфедера, ни морской туши, ни стиралок из косточек. Врет?
– Конечно, не врет, – лениво ответил Дэк. – У нас в деревне что-то не было ни архитекторов, ни конструкторов.
Ниру замолчал. Наверное, размышлял о том, что ему еще рассказал сын маминой сестры, а что он мог рассказать, Дэк догадывался. Как через неделю серединная деревенщина сдала все задания на месяц, чертя с сумасшедшей ловкостью и не прикасаясь к вычислительной машинке. (Дэку было проще вычислять в уме, чем пользоваться этим агрегатом.) Как через месяц молчаливый бездомный полухонтиец поступил на первый курс и к концу первого семестра подал заявление – хочу, мол, сдавать экзамены по программе третьего курса, включая те предметы, к изучению которых первокурсники еще не приступали. Как он сдал сначала рисунок-живопись-черчение, потом высшую и теоретическую математику, потом конструкции, экономику строительства, материаловедение…
– Год прошел, и ты на бакалавра идешь.
– Угу.
– Класс. Хорошо, что ты не остался в своей деревне. А то бы сам так и не узнал, какой у тебя талантище.
– Ясно, что хорошо.
Двое студентов архитектурного факультета валялись на берегу залива. Пляж был усыпан мелкими камешками: и ходить, и лежать удобно. Дэк пересыпал камешки из ладони в ладонь. Желтоватый, с ржавыми пятнами «дагу», род песчаника, из него кладут стены домов. «Малуна» – розовый гранит, по сравнению с земным почти сиреневый, идет в основном на фундамент, им вымощены богатые улицы. «Жиза» – кусочек белого кварца… Серые, белые, крапчатые, зеленоватые, черные с белыми жилками. Материал мира.
Город в устье реки был прекрасен, и от беззащитности его щемило сердце. Дэку (то есть, конечно, Хансу Эшхольцу) хотелось взять Малундарг и перенести в безопасное место. Подальше от побережья, где минные поля и ловушки совсем ненадолго отсрочат появление десанта Островной Империи. Куда-нибудь в центр материка, к берегу озера (тут есть одно большое, примерно с Онтарио), а еще лучше – на Землю. Технически это нельзя было назвать невозможным. Но всю планету в ладонях не перенесешь.
В Малундарге имелся крупный порт, но в последние полвека мореходство сошло на нет, и в порту стояли одни рыболовецкие суда, ходившие по заливу, да патрульные катера и крейсеры. Кроме того, еще в имперские времена город стал колыбелью искусств. Сюда ввозили диковинные вещи из заморских стран, здесь подделывали заморские произведения, здесь живописцы и ваятели просили вдохновения у моря, неба, холмов, а также у белокурых дочерей и жен местной знати. Рисовали на коричневатой бумаге глянцевой тушью, добываемой из морских моллюсков, делали украшения из подводных драгоценных камней. И если теперь, в новейшие времена, художественное училище переживало нескончаемые трудности, то факультет архитектуры возвращал себе былую славу. Депопуляция, вызванная войной, осталась позади, людям надо было где-то жить, промышленность и армию надо было поднимать из руин, и кому-то наверху стало ясно, что довоенные проекты не подходят к новым условиям. О двуглавых ажурных башенках, эркерах и мезонинах на лекциях говорили немного, зато целые курсы были посвящены инженерным сооружениям, производственным помещениям, ангарам и гаражам для спецтехники. Все это можно было изучать и в столице, но традиция настаивала: лучшие архитекторы выходят из Малундарга.
Мощеные улочки идут вверх от моря, кубики розового гранита перемежаются грязноватым сахаром белого мрамора. Брусчатку прорезают рельсы, и по ним со страшным лязгом ползают синие вагончики городского электропоезда – на Земле такие назывались трамваями. Пяти-шестиэтажные дома венчают островерхие крыши с окошками мансард. Дорожки в скверах посыпаны морскими камешками. Поднимаются в металлическое небо городская ратуша и соборы – в Хонти строили высоко и тесно, как на средневековой Земле, и по тем же причинам: городок когда-то окружала крепостная стена, и каждый лоскуток пространства внутри ее был на вес золота. С запада к городу подступает лес, вершины хвойных деревьев повторяют силуэты башен и крыш… Славный город. Вот только «последствия облучения» – бытовые, привычные слова. Вот только при упоминании Центральных Губерний или Пандеи лица становятся злыми. И лакированные машины осторожно ползут по залатанному асфальту бедных окраин…
– А-ах, гадство!..
Ниру перевернулся на спину и положил руку на лоб. Правая рука протянулась к вороху одежды, зашарила, ища карман.
– Опять?
– Угу… Слушай, достань, где-то здесь были… Ум-х, сотрите меня с лица земли…
Дэк достал трубочку с таблетками, вытащил пробку зубами, вытряхнул желтое «колесико» и вложил в холодную ладонь Ниру. Помог приподняться, чтобы проглотить. Возможно, Нирикки немного рисовался, это было в его стиле, однако обморочную бледность и пот, мгновенно обливший лоб, подделать нельзя. Полечить бы его… Но Дэк знал, что в этом мире мужчинам нельзя гладить друг друга: могут понять неправильно, вплоть до драки, когда голова пройдет.
– Давай к рыбакам сбегаю, водички у них попрошу?
– Сиди…
Двое рыбаков возились в лодке, метрах в ста от них. Ветер доносил обрывки их разговора. Один что-то показывал руками, другой, кажется, рассмеялся.
Ниру лежал, время от времени втягивая воздух сквозь зубы. Прошла минута, краска начала возвращаться на его щеки.
– Легче?
– Угу, – Ниру слабо улыбнулся, но продолжал лежать неподвижно. – Вот гадство, и за что это мне? Все люди как люди, один я мутант радиоактивный. Вот ты вообще из Центральных, а у тебя башка не болит. Главное, не люблю, когда при девчонках…
– Думаешь, это от радиации?
– От чего же еще?
– Ну, может быть, какие-то сосуды в мозгу сужаются…
– А сосуды от нее и сужаются. Передача про это была: мозг так защищает себя от изотопов, и потом, когда их нет уже, это повторяется на автомате. Я же не один такой, многие страдают.
– А еще кто?
– Ну, например, дядька мой. Директриса первой школы, она матери жаловалась. И сам господин Сегонти – он в интервью говорил, что тоже неболит пьет, прямо как я. Радиация, бэнч, не разбирает, кто богатый, кто бедный: весь континент пострадал. Это утешает, конечно.
По голосу Ниру непохоже было, что это его утешает. Дэк был благодарен ему за «весь континент». Почти любой другой здесь сказал бы «вся Хонти».
– А неболит помогает?
– А то. Без него совсем крышка, по четверти часа лежишь и пищишь. Главное, не забывать его с собой носить. Если бы еще заранее знать, когда накатит, совсем было бы здорово…
– Это ты верно заметил, – задумчиво согласился Дэк.
Заранее знать было нельзя. Приступы жестокой головной боли, непродолжительные, но изнуряющие, случались у Ниру Селунги один-два раза в день, иногда через день. Еще одного такого мигреника Дэк встретил, когда учился на курсах. И ни там, ни здесь окружающие в эти моменты не распевали гимнов, не корчились в пароксизме преданности, не славили ни правящей партии, ни каких-либо иных кумиров. Страдающих мигренями жалели, заботились о них, предлагали таблетки, соли с эфирными маслами, магические талисманы. Да и вообще политического фанатизма не наблюдалось, ни в какой форме: на президента и его соратников рисовали карикатуры, над оппозицией тоже посмеивались, решения правительства не вызывали ни особого восторга, ни особого протеста. Похоже, и в самом деле эти мигрени – просто ответ организма на радиацию или еще какая-нибудь пакость неблагоустроенной планеты…
Ниру обтер ладонью лицо и вскочил на ноги.
– Ну всё! Пошли в море. Кому слабо нырнуть с пирса?
* * *
Профессор Недже выглядел впечатляюще. Высокий рост, вьющаяся грива светлых волос – и довоенное пенсне, которое сделало бы смешным любую менее масштабную персону. Неторопливо войдя в класс, где десять четверокурсников трудились над проектами, он махнул им рукой – мол, продолжайте, и двинулся между досками.
– Касаре, все это очень мило, но зачем вам столько несущих стен? Проектируете трехэтажное бомбоубежище?.. Ну-ну, простите, но это в самом деле не нужно. Нет, так сказать, смысла при нынешних военных технологиях. И про смету не будем забывать. Здесь и здесь делайте навесные. А если хотите приоритет по безопасности, лучше займитесь подвалами.
Дэк выглянул из-за своей доски. Митисте Касаре наклонила голову, волосы, низко завязанные в два хвоста, не давали разглядеть лицо. Дэк знал, что она сирота и что родом она из приграничной полосы.
– Селунга, здесь у вас все этажи? Позвольте… М-да, а мне казалось, вы любите покушать.
– Простите, профессор?
– Я не вижу на вашем заводике двух очень важных помещений. А именно столовой и пищеблока. Предполагается, что обеды рабочим будет привозить полевая кухня?
– Как? Вот… ой, нет, это актовый зал. Минутку…
Будущие бакалавры заулыбались. Хихикнуть громко никто не рискнул.
– Макти, вы все еще сидите над эскизами? Отвыкайте, работодатель вам этого не позволит… Ага, наш царевич-удачник опять все исполнил в один день. Что это у вас, Закаста?
– Поселковая больница, профессор.
– А я думал, дворец. Мы ведь проектируем на основе типовых конструкций, я не ошибаюсь?
– Да, профессор.
– В таком случае вот это у вас что такое?
– А-двадцать четыре, – ответил Дэк Закаста и отошел в сторону. Группа замерла в ожидании.
…Выбор специализации дался Хансу нелегко. Фундаментальные науки отпадали: тому, кто учился химии, физике и биологии на Земле, слишком легко брякнуть что-нибудь лишнее. Чтобы идти в эти области, нужно всерьез заниматься ксеноэпистемологией: так втянуться в местную науку, будто ты никогда не знал иных законов механики, кроме тех, что были созданы в мире, вывернутом наизнанку, и всю жизнь обозначал химические элементы знаками сакрального алфавита Империи Хара. Подобной подготовки у Ханса не имелось. Он был деревенским сиротой-самоучкой, ему следовало налегать на сельский быт, чтобы никто не усомнился в легенде.
Оставались прикладные и гуманитарные дисциплины. На специальности, связанные с политикой и управлением людьми, не ставили с самого начала: в стратифицированном обществе сироте-беженцу не попасть в учебное заведение для боссов. Искусство и искусствоведение допускались как вариант, но перспективы открывали не слишком захватывающие. Решение подсказал случай. У сельского учителя, который занимался с Дэком Закастой, была раритетная десятитомная «История архитектуры», от местного средневековья до предвоенного времени. Когда учитель убедился, что способный малый не замусолит страниц и не порвет паутинной бумаги, прикрывающей цветные репродукции, он позволил ему листать книги, сколько тот пожелает. В построении проекций Ханс был хорош и по земным меркам, хотя, конечно, на Земле пользовался графическими программами. Чертежных принадлежностей в деревне не нашлось бы ни за какие деньги, но это было даже неплохо: самородок из глуши получился убедительней.
В сущности, все вышло отлично. Сведения о хонтийской промышленности, о масштабах строительства, о планах развития страны, даже о приросте населения не приходилось искать – они входили в учебную программу.
– Хорошо, а это что за чудеса у торцевых стен?
– Пандусы, профессор. Здесь световые окна, а вот двери в коридоры.
– На кой черт вам пандусы?
– Для транспортировки лежачих больных и оборудования. Каталки, носилки, всякое такое.
– Дэк, – профессор Недже поднял бровь над пенсне, – а вы, часом, не слыхали про такую штуку, как грузовой лифт?
– Лифт может выйти из строя, профессор. Опять же при экстренной эвакуации два лифта – не вариант. С пандусами быстрее, если достаточно персонала.
– Курс паникеров, – прорычал профессор. – Следующий, кто скажет мне: «А вдруг вторжение Островной Империи?», не получит зачета. Каждый должен заниматься своим делом: следуйте техзаданию и не забивайте себе голову политическими домыслами.
– В техническом задании упоминаются пути эвакуации, – сказал Дэк, – например, на случай возгорания. К тому же такое решение снижает теплопотери, я посчитал.
– И где вы возьмете ваши пандусы? Не припомню такого в каталоге конструкций.
– Они есть в промышленном разделе.
– Но у вас больница!
– Но ведь размеры модулей одни и те же, профессор?
– В принципе да…
Профессор явно не готов был снять претензии, но продолжить не успел: в дверь заглянул университетский служитель в форме.
– Господин Недже, вас господин декан срочно вызывает к себе!
– Хорошо, я зайду к нему сразу, как закончится час.
– Простите, но его ученость сказал, это срочно…
Профессор беззвучно пошевелил губами.
– Работайте, я сейчас вернусь. Закаста, проверьте привязку к осям, что-то я сомневаюсь…
– И чего катит на меня, старый валун, – вполголоса сказал Нирикки, когда дверь закрылась, – вот у меня пищеблок, я же помню, что был. Столовую… ну, сейчас сделаю, подумаешь.
Дэк поднялся с места. Раз велено пересчитать, сделаем вид, что пересчитываем. В уме… Митисте, положив на колени справочник, а на него блокнот, рисовала нечто не имеющее отношения к несущим и навесным стенам.
– Можно посмотреть? – шепотом спросил Дэк. Митисте недоверчиво взглянула и убрала руку.
Деревянная лесенка без всякой опоры поднималась ввысь, и шесты, соединенные перекладинами, так изгибались, что видны были шатание их и дрожь. На верхних ступенях балансировал человек, босой, оборванный, и терял с трудом обретенное равновесие, протягивая руку женщине, которая тянулась ему навстречу и падала вверх, увлекаемая силой небесного притяжения. И уже было ясно, что им не хватит какой-то пяди, и лестница рухнет на землю, а женщину унесет в небо, прямо в Мировой Свет… Только переведя дух, он понял, что не дышал, пока рассматривал рисунок.
– Здорово, – прошептал он. Митисте улыбнулась, ее худое лицо сразу стало почти красивым, но тут в коридоре послышались шаги, и Дэк шарахнулся к своему стулу.
– Закаста, – профессор говорил так, будто сам удивляется тому, что имеет сообщить, – пойдемте со мной.
В кабинете декана их ждал незнакомец. Средних лет, светловолосый, одетый неброско, но (в этом Дэк уже научился разбираться) недешево.
– Так это и есть ваш лучший студент? – спросил он. Дэк молча поклонился.
– Господин секретарь, я еще раз позволю себе напомнить, – скучным голосом сказал декан, – что господин Закаста не имеет степени бакалавра. Он не получил зачетов, не прошел практику. Я не намерен брать на себя ответственность…
– Я понял, понял, – скучающе отмахнулся неизвестно чей секретарь. – Господин Закаста, вы сейчас выполняете индивидуальный проект?
– Да, господин. (Что за дурацкая мода начинать разговор, не представляясь?)
– И что же вы проектируете?
– Здание больницы.
– Похвально, весьма похвально. А скажите, нет ли у вас желания взять другую тему, э-э, предоставляющую больше простора для ваших творческих идей? Скажем, проект особняка?
Четверокурсник Дэк Закаста обалдел. Ханс Эшхольц, прогрессор, – признаться, тоже.
– Но я уже практически закончил больницу, мне осталось совсем немного, – только и сказал он. Декан, профессор и гость подарили его одинаковыми взглядами – именно так смотрели односельчане в Стране Отцов, полагавшие его слабоумным.
– Это все упрощает, – светло улыбаясь, заявил гость. – У господина Закасты… как ваше имя, простите?.. У Дэка будет достаточно свободного времени, чтобы заняться частным заказом. Господину декану нет нужды беспокоиться, это будет всего лишь конкурс проектов, таково желание заказчика. И если именно проект господина Закасты будет принят к исполнению, то техническую сторону дела, все связанное с безопасностью, эксплуатационные характеристики и прочее, подробнейшим образом проверят эксперты, и за дальнейшее будут отвечать они. Не сомневайтесь.
– Я не сомневаюсь, – судя по лицу декана, не сомневался он в том, что предложение содержит некий подвох. – Однако не понимаю, почему не обратиться к экспертам сразу. Есть гильдия архитекторов, есть проектные мастерские…
– Например, та, которую возглавляет ваш зять? – сладким голосом пропел неизвестно чей секретарь, и пока декан наливался кровью, продолжил: – Лично на меня ее творческий потенциал произвел очень, очень сильное впечатление. Но мой патрон выразил свое желание с предельной ясностью: обратиться к молодежи. Так вы согласны, Дэк?.. Возьмите эту карточку и свяжитесь со мной в указанное время, в любой день. Если возникнут проблемы с учебным расписанием, я уверен, что педагоги пойдут вам навстречу. Всего наилучшего.
По этому сигналу декан приподнялся из кресла, обозначая конец разговора. Однако и он сам, и гость остались в кабинете.
– Вот такие дела… – задумчиво протянул Недже, когда дверь за ними закрылась. – Педагоги пойдут вам навстречу, господин Закаста, престиж института и так далее… но мой вам совет: внимательно читайте, а потом два раза перечитывайте все, что придется подписывать. Если будет возможность, приходите посоветоваться, я к вашим услугам.
– Господин профессор, а кто это был?
– Это был секретарь некоего господина Сегонти. Случайно, никогда не слышали о таком? Губернатор нашей провинции и член совета спонсоров университета. И большой затейник, как сейчас выяснилось.
Они сидели на кухне, под старомодным абажуром. Ниру, не вставая с табуретки, вертел ложкой в кастрюльке на плите.
Семейство Селунга – Ниру, его сестра и их мать, работавшая в городской больнице, – занимало половину квартиры в старом доме, с разгороженной пополам кухней и общей ванной. Сейчас дома были только Ниру с сестрой. Госпожа Селунга после работы отправилась в департамент социальной справедливости, сдавать документы, подтверждающие, что она вдова и страдает врожденным обменным заболеванием, – это полагалось делать ежегодно, чтобы не лишили льгот.
Дом знавал лучшие дни: высокие потолки, полукруглые окна со звездчатыми переплетами, узорные перила и мраморные ступени просторной лестницы – кое-где на них еще сохранились медные кольца для прутьев, удерживавших ковер. Выщербины на ступенях заделали бетоном, квартиры в первом этаже стояли пустыми, темными и зловонными, без дверей и с замурованными окнами. Странно было найти за единственной запертой дверью теплый свет, запахи еды и бумажных книг, цветные коврики на деревянном полу.
Послышалось цоканье когтей, скрипнула дверь, и в щель просунулась голова – коричневая, с белой звездой на лбу.
– Дэк, – сказал лоуки и простодушно добавил: – Люблю.
– Ладно тебе, – Дэк смутился. Зверь подошел ближе, поддел лобастой башкой его руку. – И я тебя тоже.
– Ты прямо краснеешь, когда он тебе в любви объясняется, – ехидно сказал Ниру, переставляя кастрюльку на стол. – В Центральных разве лоуки нет?
– Теперь нет. Я их только на картинках видел. Одни собаки остались.
– Слушай, а про упырей – правда? Ну, что на Юге лоуки мутировали в упырей и стали злобными? Или это так, газетный бред?
– Не совсем бред. Они стали не злобными, – сказал Дэк, почесывая Шуффе за ушами. Имя не подходило могучему зверю, но, видимо, когда-то он был маленьким и пушистым. – Они стали умными. Фактически как люди.
– Ничего себе. Значит, все эти ужасы – вранье?
– Не вранье. – Дэк помолчал, глядя, как над клубнями в тарелке поднимается пар. – Когда ты становишься умным, у тебя появляются всякие вопросы. Например, верно ли, что человек тут самый главный. Верно ли, что человек хороший и его надобно слушаться…
– А, понял. (Ниру зябко повел плечами.) Шуффе, ты не слушай, не набирайся плохого!
– Шуффе дать, – сказал зверь и оперся передними лапами на свободный табурет, так что брыластая морда оказалась над столом. Лоуки, как и голованы, не стучали хвостами, но смотреть умели по-собачьи пронзительно. А пальцы у них были длиннее, чем у собак, почти обезьяньи. Молодые лоуки лазали по деревьям. Взрослые, на зависть портовым псам, ловили лапами рыбу.
– Морду убери, обжора! – Ниру ладонью отпихнул башку от тарелки. – Не дать Шуффе ничего. А то тебя опять пронесет. Топай, топай отсюда. Не дать.
– Обидел, – скорбно констатировал Шуффе и сел на пол, смешно вытянув в разные стороны задние лапы. – Ниру обидел.
– Ему правда нельзя?
– Нельзя. Если ему все давать, что он просит, он лопнет.
– Обидел… – лоуки поднялся и поплелся к двери.
– Кто мою лапушку обидел? – прозвенел девчоночий голос.
Дарни, младшая сестра Ниру, была вся в него – такая же узкоплечая, длинноногая, длиннорукая, с такой же шапкой жестких черных волос. И нос такой же.
– Нирикки, опять ты с ним грубо разговаривал? – она подбоченилась левой рукой, а правую опустила на бело-коричневую голову. – Это что такое значит – «морду убери»?
– А как я должен был сказать – «не соблаговолите ли извлечь вашу физиономию из моей тарелки»?
– И зачем про понос сказал? Может, ему неприятно это слышать! А если я скажу, что у тебя – ай!!!
Дверь захлопнулась, и от нее отскочила домашняя туфля, брошенная Ниру.
– Гад, гад, гад!
– Да я тебя, девица… – но не успел он вылезти из-за стола, его встретило рычание. Шуффе приподнялся на лапах, вздыбил шерсть и угрожающе гудел, как трансформатор, скалясь во все собачьи зубы.
– Дамский прихвостень, – буркнул Ниру. – Ее больше всех любит, больше даже тебя. Вали отсюда со своей псиной, не мешайте.
– И повалим. – Дарни снова юркнула в кухню, схватила клубень у брата из тарелки, перебросила с ладони на ладонь. – Пойдем, лапушка-песик.
Она скрылась в темном коридоре, Шуффе послушно зацокал за ней, и сразу же оттуда донеслось чавканье. Дэк засмеялся, и, глядя на него, Ниру тоже улыбнулся.
– Симпатичная у тебя сестра.
– Что-о? Ты смотри у меня…
– Да я не в том смысле.
– То-то же, не в том. Ешь скорее, и начнем, времени мало.
Субстанция в плошке не была непроницаемо черной. Поверхность ее студенисто дрожала, а когда Дэк перемешал ее ложечкой, в ней завертелись черные вихри. Абстрактно говоря, даже красиво.
– Ну, что смотришь? Давай, не бойся. Лучший товар города, ее раньше только на экспорт делали. Только натуральные компоненты – тушь, трава кленны, слизь туллу…
– Чья слизь?!
– Морских улиток, – Ниру покровительственно улыбнулся. – С ней волосы жестче получаются. Давай, а то опять осядет.
Дэк, голый до пояса, с мокрыми желтыми волосами, глубоко вздохнул, взял губку и сунул ее в плошку. Терпи, прогрессор. Напомнить, какие процедуры включает создание прически благородной дамы в Арканаре? – Да, а зато благородный дон может вовсе не делать никакой прически… – Но Ниру обещал научить сокурсника настоящему стилю, чтобы тот выглядел не как деревенская оглобля, а как прямой бэнч, и пути назад не было.
Слизь морских улиток холодила кожу под волосами, по загривку побежал ручеек. Ниру вытер ему спину тряпкой:
– Держи, заматывайся.
Дэк намотал тюрбан, надел рубашку и пошел отмывать руки.
Прямые бэнчи носят черные волосы (северяне хонтийцы по преимуществу светловолосые, семейство Селунга на общем фоне выделяется), рубашки с открытым воротом и цветные шейные платки. Брюки должны быть с двумя разрезами у щиколоток, чтобы видны были рыжие ботинки из кожи озерного крокодила. Брючный ремень тоже важен: широкий и ни в коем случае не узкий, в идеале из того же крокодила, но если нет, тогда из чего получится. А еще прямые бэнчи танцуют дрип, ну, это-то как раз не проблема.
Комнатушка у Ниру была тесная, зато окно красивое – аркой, высокое, почти под потолок. Слева у стены кушетка с чурбаком вместо ножки, справа шкаф, полный книг. Стеклянные дверцы шкафа почти сплошь заклеены фотографиями девушек. Некоторые были с подписями, и Дэк из вежливости не стал их рассматривать.
Гораздо более интересная вещь была прикручена к подоконнику: пульт управления непонятно чем, а внизу большой рычаг.
– А это что?
– Вертолет, – Ниру плюхнулся в кресло, развернул его к окну и взялся за рычаг. – Курс на запад! Быд-быд-быд-быд-быд…
Дэк, стоя за ним, наклонился влево, крыши за окном послушно качнулись, комната пошла на взлет. Ниру с важным видом щелкал переключателями.
– Классно. Где взял?
– За городом, на старой базе, заброшенной. Мы с ребятами туда лазили, еще когда в школе учились.
– Она с войны осталась?
– Ты что, нет. Вертолеты гражданские, лесоохраны, кажется. Иди отмывайся, уже можно.
Дэк долго мыл голову под гудение синего пламечка в колонке, фыркал и отряхивался. Когда вода, стекающая с волос, стала прозрачной, он с остервенением вытерся полотенцем. Глянул в маленькое зеркало, увидел нечто вроде черного дикобраза, попавшего под грузовик. Пригладил волосы назад – намного лучше не стало.
Когда он вернулся в комнату, Ниру отступил на шаг, окинул его придирчивым взором художественного критика. Цокнул языком, взял со стола гребенку и зачесал часть черных волос вперед и наискосок. Снова отодвинулся, посмотрел и мрачно сказал:
– Давай назад зеленый платок.
– Я же говорил, мне не пойдет, – пробубнил Дэк.
– Не пойдет?! – Ниру аж задохнулся от возмущения. – Да на меня ни одна не взглянет, если я с тобой приду! Ты же вылитый Мицу Галуха! Отдавай платок, пусть хоть что-то красивое у меня будет.
* * *
В дневное время клуб «Хара» был простеньким актовым залом в училище прикладных искусств. Сцена у дальней стены, занавес наполовину отдернут, так что виден образчик прикладного искусства – сшитый из лоскутов задник, изображающий море и силуэты городских крыш. Перед ним неторопливо располагались музыканты – все как один прямые бэнчи, прямее некуда. Было их четверо: барабанчики, дойда, штука, похожая на ксилофон, и гибрид гитары с контрабасом. Стулья из зала вынесли, остался один ряд вдоль стен и еще пять около переносной буфетной стойки, украшенной плакатом: «Извините, у нас спиртного нет ни для кого».
– Спиртного у них нет… – проворчал Ниру.
– А что у них есть?
– Да ерунда всякая. Сушеные яблоки в черном сахаре, морские улитки на палочках, мятный чай – люди напляшутся, пить захотят. Имей в виду, если девушка попросит что-то ей купить, отказывать нельзя, ну, то есть если она не совсем страшилище. А насчет спиртного брехня, все есть у нее. Не для кого-то, а кое для кого. Но нам не продадут.
Посетители толпились вдоль стен и у дверей, девушки больше сидели, парни ходили по двое, по трое. Середина зала многообещающе пустовала.
– Кого ждем?
Ниру округлил глаза.
– А то не видишь? Галуху ждем с его маленькой штучкой. Давай пройдемся, посмотрим на девушек. Ты туда, а я сюда.
Девушки были одеты не так, как днем, на улицах и в университете. Пышные юбки (у некоторых девиц они были короче, нежели считалось благопристойным), яркие трикотажные чулки, волосы высоко подобраны «конскими хвостами» или заплетены в тугие косы. Две или три были коротко острижены. На них поглядывали, посмеивались, качали головами.
– Я ее всерьез не принимаю, – басом говорила соседке кудрявая толстушка, – и никому не советую.
– Кого?
– Вашу Эрте, вот кого.
– А по-моему, ей к лицу короткие волосы, – с милой улыбкой женского беспристрастия отвечала соседка. – И Заяц так говорит, а уж он-то знает.
– При чем тут волосы, – прогудела толстушка. – Я про ее поведение. Она курит, это всем известно. И у приличной девушки не должно быть видно, что под низом.
Соседка прыснула в ладошку. Последний фразеологический оборот был Дэку непонятен, и он поглядел, куда толстая девица указывает подбородком. Стояло там человек пять, но стриженая одна, и сразу все объяснилось. На девушке была желтая кофточка, не то чтобы прозрачная, однако позволяющая рассмотреть черные лямки на узких плечах и даже предмет нижней одежды, к которому они крепились (Дэк уже знал его хонтийское название, как и то, что в смешанном обществе оно не произносится вслух). Юбка, впрочем, достигала колен.
По залу пронесся шум: на сцену вышел пятый музыкант. Черные космы торчат из-под мятой офицерской фуражки, рукава пиджака закатаны до локтей. Выйдя на авансцену и раскинув руки, будто крылья – в правой труба, – он сделал оборот вокруг себя. Зал приветственно заулюлюкал, многие вскочили со стульев. Мицу Галуха поднес к губам трубу и сыграл несколько нот, и тут же погасли все лампы – осталась только пара светильников над стойкой и желтое пятно света на сцене. Да еще те странные штуки вроде мячей, подвешенные к потолку на шнурах, – в них оказались мелкие дырки и лампочки внутри, сквозняк качал их и кружил, и по темному залу бродили световые пятна. Темнота заполнилась белыми кружочками, темнота вращалась сама вокруг себя, как трубач на сцене, и крошечные прожектора выхватывали из мрака то чей-то голый локоть, то затейливый узел прически, то прилизанный затылок.
Для первого раза мелодию сыграли не слишком быструю, но и не слишком медленную. И танцевать вышла примерно половина присутствующих, в основном юноши.
Дрип танцуют по-разному: девушка с парнем, девушка с девушкой (но не парень с парнем, если это не танцевальный поединок), один парень или кружок танцоров, где каждый по очереди должен сплясать в центре. В общем-то ничего сложного в этом танце нет, детские игры по сравнению, скажем, с полной разминкой перед субаксом. Главное – уловить ритм и научиться в нужные моменты подхватывать его движениями рук. Трудным считалось во время танца запрокидываться назад, как будто пролезаешь под перекладиной, и снова выпрямляться. Дэк один раз сделал так, и у стенки восторженно пискнули.
Девушки наблюдали за танцующими, будто в театре, и сами плясать не собирались. По крайней мере, так это выглядело. Но когда из темного угла появлялась очередная фигура и тянула девушку за руку, та охотно вскакивала с места и бежала с кавалером к свободному пятачку. Хотя вот девушка в желтой кофте и другая, с длинной косой, азартно отплясывали вместе. Ниру объяснял – это значит, что подружки пришли сюда ради танцев, а не ради всяких глупостей. И в самом деле, как только некто широкоплечий и нарочито лохматый разбежался к девчонке с косой, она и стриженая взялись за руки и закружились. Кружились они лихо – с тем же успехом можно было хвататься за тренировочную центрифугу. Но плечистый не отставал и все-таки выбрал момент.
Стриженая, оставшись одна, вдруг остановила взгляд на нем и протянула руку ладонью вверх. Пока Дэк в легкой панике вспоминал советы Ниру и правила парного танца, она шагнула вперед и сама схватила его за пальцы.
Рука у нее оказалась холодной, будто не она так жарко отплясывала. (Неужели и вправду курит сигареты?) Мальчишеские вихры и огромные глаза. В деревне Дэку не перепадало женского внимания – ну, то есть его любили и лишний кусок подбрасывали… Теперь он чувствовал, что к роли прямого бэнча готов не вполне, и только старался не перепутать движения.
Танец кончился, все захлопали и заулюлюкали.
– Тебя зовут Эрте?
– Откуда ты знаешь?
– Слышал, как о тебе говорили девушки.
– Что они говорили?
– Я не все понял, но, по-моему, они тебе завидовали. Тебе идет вот это… – он почикал пальцами у висков, изображая ножницы.
– Знаю, что мне идет. Танцуй, не стой.
И он танцевал, и в какой-то миг ему показалось, что огромные светлые глаза ее расширились от изумления, а потом они попали в центр большого хоровода, и труба на сцене завыла страшным голосом, но это почему-то нравилось и залу, и ему самому, а потом танец закончился, и все вокруг забили в ладоши, а Эрте сделала равнодушное лицо и повела его из круга. Пальцы у нее согрелись.
– Пойдем, возьмем улиток.
– Ага.
– Я сама заплачу, – заявила она с таким напором, что возражать было боязно.
– Если ты так хочешь.
Пожилая женщина за стойкой подала сначала Эрте, потом Дэку улиток, наколотых на деревянные шпильки, и сердито ткнула пальцем в мусорное ведро – шпильки, мол, туда, а не на пол. Стулья были заняты, и они уселись на край сцены перед занавесом.
– Ты – Дэк Закаста, тот гений с архитектурного, о котором все говорят?
– Все верно, кроме гения. Кто бы это ни сказал, он наврал.
– Ты рисуешь так же, как танцуешь?
– Это как?
– Быстро и хорошо.
– Спасибо на добром слове.
– Да или нет?
Дэк пожал плечами, прожевывая кислую от уксуса улитку. Командирша выискалась. И чего ей надо?
– Нормально рисую. Кто не умеет, тех на архитектурный не берут.
– Нарисуй меня!
– Что?
– Мой портрет нарисуй.
– Так бумаги нет, и темно…
Эрте воткнула шпильку между досками и спрыгнула со сцены, оттолкнувшись руками. Подбежала к стойке, заговорила с буфетчицей. Та подняла брови, потом рассмеялась. Результатом переговоров стал листок линованной бумаги и карандаш.
– Бумага не очень.
– Это неважно. Рисуй.
Ладно, если дама желает… Он примостился на краю сцены, расправил бумажный клочок. Рисовать Эрте было легко и приятно: свет от стойки очертил ее острый профиль, только обводи – выпуклый лобик, тонкий нос с горбинкой, приоткрытые губы и маленький упрямый подбородок. Тени – глаз, щека, и боковой стороной грифеля, чтобы получались широкие мягкие линии – хаос вихров. А если анфас? Плохо против света… Он подошел к стойке.
– А ну-ка повернись сюда лицом.
Эрте хмыкнула, но подчинилась.
Голова красивой формы, хотя и крупновата для ее роста. Скулы не так выступают, как у большинства хонтийцев с побережья. Глаза чуть раскосые, правая бровь выше левой. Губы тонкие и подвижные. Прямая шея, ворот кофточки…
– Бог ты мой! – громко сказала буфетчица. Эрте тут же очутилась рядом, потянула листок к себе.
– М-м… – Рисунки ей явно понравились. Но как-то не так, как обычно нравятся девчонкам их похожие и красивые портреты.
– Неплохо, – поставила оценку. Дикие светлые глаза уставились ему в лицо. – Хочешь подработать и сделать хорошее дело?
– Допустим, хочу, и что тогда?
– Ты послезавтра в пять часов свободен?.. Приходи к Зеленому Дому, знаешь, где это? Вход в подвал со двора, скажешь, что ко мне. Придешь?
– А что делать-то надо будет?
– Сейчас некогда и не место, там расскажем. Приходи, – Эрте улыбнулась.
– Приду.
– Не опаздывай.
Приподнялась на цыпочки, тронула губами его щеку, развернулась и нырнула в сумрак, в скачущую толпу, грохот и завывание.
– Вот какие дела! – заметила буфетчица. Наклонилась, кряхтя, подняла на стойку новый лоток с чистыми стаканчиками. – Сами выбираем, сами целуем… Ты смотри, студент. Эта птичка та еще трясогузка.
Ниру высказался ненамного понятнее.
– Слушай, тебя ни на минуту оставить нельзя!..Доброго вечера, госпожа, мне один стакан мятной, будьте так любезны….Та коротковолосая, это же Эрте Унраут.
– Да, ее зовут Эрте, – с невинным видом сказал Дэк. – Фамилии не спрашивал, но почему бы и не Унраут?
Ниру залпом выпил мятную воду и поставил стакан на стойку.
– Она вообще ненормальная. Хорошенькая, ничего не скажу, но с большими странностями. Чего она от тебя хотела?
– Чтобы нарисовал ее. Сказала, что ищет художника на какую-то халтуру. Ненормальная?
– Ну, не то чтобы совсем… Она наглая.
– Возможно, – согласился Дэк, – но кто это сейчас сказал?
Ниру ухмыльнулся.
– Она для девчонки слишком наглая, понимаешь? Ведет себя как герцогиня, а сама вовсе даже наоборот…
– Ниру! – из толпы выскочил Макти. В первую секунду Дэк его не узнал, такая малиновая была на нем рубаха. Он потянул Ниру за рукав, что-то зашептал ему на ухо, и тот перестал улыбаться.
– Пошли. Да не туда, в боковую дверь. Валим отсюда…
– А что случилось? – заикнулся Дэк, но оба сокурсника замахали на него руками.
В углу возле сцены начинался короткий коридорчик, который привел их в темную комнату без окон. Ниру потянулся к выключателю, Макти шикнул на него. Дэк разглядел стулья, стол, футляры от инструментов. Макти, натыкаясь на мебель, прокрался к другой двери, дернул ручку и досадливо закряхтел:
– Заперли! И ключа нет…
– Вот какой-то, – Дэк взял со стола ключ.
– Где? Попробуй, подходит? – Макти почему-то говорил шепотом.
Ключ гладко вошел в замочную скважину, легко повернулся.
– Ты в темноте видишь, что ли? Слушай, выгляни, посмотри, кабаны не идут?
Дэк удивился, потом вспомнил: кабанами называли полицейских. У Ниру и Макти стали одинаковые лица – тоскливо-угрюмые. Такие же, как у парней из его деревни, когда во время гулянки распахивалась дверь и входил Чаку Осенний Лось.
Он осторожно повернул ручку. За дверью был тот же холл, в который выходила приоткрытая главная дверь зала, музыка сразу стала громче. На этаже свет выключили, но внизу, на лестнице, горела лампочка, и оттуда слышались шаги. Шли четверо, неторопливо и уверенно. Дэк подался назад и прикрыл дверь. Ниру и Макти рядом, кажется, не дышали.
Шаги поднялись в холл. Дэк увидел мельком, в узкую щель – четверо в форме, как минимум у одного кобура на поясе. Хлопнула главная дверь.
– Всем сохранять спокойствие, пра-верка документов! – гаркнули в зале. Музыка умолкла, гул возмущенных голосов поднялся и пошел на убыль.
– Все остаются на местах, готовят удостоверения личности! У кого нет, собираются с нами!
Макти потянул Ниру к открытой двери, и тут полицейский произнес еще несколько слов. Не так чтобы громко, но отчетливо.
Дэк молча шагнул назад в коридорчик, Ниру сдавленно охнул и вцепился ему в рубаху.
– Куда?! Спятил, середина?
– Ты слышал, что он сказал? – сквозь зубы прошипел Дэк. То, что сказал полицейский, вообще не полагалось произносить в присутствии женщин, а уж если было обращено к женщинам…
– А-а, сто горшков с холерным дерьмом! – Макти схватил его за другой локоть. – Ты вернешься, что ты сделаешь? Дашь ему в морду? Пошли, ничего с ними не будет, не бойся…
Он толкнул дверь и тут же шатнулся назад, наступив Дэку на ногу.
В холл выскользнуло несколько фигур – как он сообразил, из двери напротив, ведущей в такую же комнатку по другую сторону зала. Пятеро направились к лестнице, и когда они проходили против света, Дэк разглядел острые плечики и стриженую голову Эрте.
Когда шаги утихли, Макти поманил их рукой. Дэк и Ниру последовали за ним. На душе у Дэка было мерзко, его подташнивало. Терпи, прогрессор. В деревне случалось и не такое, и все же – кондиционирование не помогает… Закончу этот цикл – подам рапорт, не хочу больше быть безропотным сиротой, студентом-отличником из провинции.
Макти повел их на черную лестницу, и там они выбрались на задний двор, а откуда в проулок. На улице еще не стемнело, дни в Хонти летом ощутимо длиннее, чем в Стране Отцов. Эрте и ее спутников нигде не было видно.
– Мне кто-нибудь объяснит, зачем мы драпали? – спросил Дэк. – У тебя документов нет?
– Все у меня есть, – буркнул Макти, – кто же вечером без документов ходит. Но с ними никогда не знаешь… Найдут к чему придраться, заберут в участок. А меня мать убьет, если я ночевать не приду.
– А зачем они вообще пришли в клуб? Кого искали?
– Считается, что для профилактики преступности. Ищут, у кого документы не в порядке, не торгуют ли крепкими напитками, всякое такое.
– Издеваться над людьми они пришли, – зло сказал Ниру.
– Ладно тебе, не кричи, – ответил Макти. – Давай двигаться. Трамвай не ходит, мне идти долго. Будет глупо, если оттуда убежим, а на улице нас возьмут.
– В полицию? А за что? Разве ночью ходить запрещено?
– Не запрещено, но считается опасно. Мало ли, побьют, пиджак снимут… Вот полицейские прохожих и забирают. Переночуешь в участке, потом отпустят. Но лучше, я тебе скажу, шпану встретить.
– Почему?
– Потому что шпане ты сам можешь в морду дать, а полицейскому не можешь. Его слушаться надо, чудо серединное. А то сядешь.
– А зачем полицейскому в морду? Мы же не сделали ничего плохого, ну и он нам…
– Он?! Он нам сделает все, что хочешь, хорошо если только деньги отберет. Ты этих видел сейчас? Туда же идут самые отбитые, кто из армии ушел в отставку по личным обстоятельствам – ну то есть покалечит кого, его и попросят по-тихому. А куда ему потом – только в полицию.
– Я думал, таких в полицию не должны брать.
– С тобой они забыли посоветоваться. Сам подумай, кто будет бояться полиции, если она нестрашная?
– Но это же преступление – бить людей, которые не нарушили никаких законов?
– Дэк, – прочувствованно сказал Макти, – не обижайся, но ты еще деревенскими порядками живешь. Ты потом докажешь, что это было преступление, у тебя от этого новый зуб вырастет? Молчи, и пойдем уже.
Дэк замолчал. Что-то стало понятней, что-то окончательно запуталось. Старшие коллеги не раз говорили: когда аборигены объясняют устройство своего социума, в их системе координат все получается безупречно, ты видишь явную несуразицу, однако исправлению она не поддается. Будто смотришь на одну из картинок Эшера: понятно, что лестница, идущая вверх, не должна замыкаться в кольцо, и все же замыкается. Толку нет объяснить, что преступник не может защищать закон, а девушка имеет такое же право целовать первой, как и юноша. Просто запоминай, прогрессор, теоретики разберутся.
Макти свернул к порту, и дальше они пошли вдвоем. Небо оставалось почти такого же цвета, как днем, только свет от него угасал – фонари разгорались ярче, а в подворотнях чернели тени. Шли они под горку, и когда улица поворачивала, между крышами виднелся залив, как лента фосфоресцирующего тумана. Вечер был теплым, окна в домах светились тускло, но уютно. Дэку трудно было верить в злобных полицейских с криминальным прошлым, однако Ниру шел угрюмый, зеленый платок спрятал под воротник и все ускорял шаг.
– Так что ты говорил про ту девушку, Эрте?
– А-а, ерунда. Закки мне рассказывала, что она живет с любовником и что он ей в отцы годится. Может, врет, а может, правда: у Закки сестра с ней дружила, потом поссорились. А посмотреть на нее – подумаешь, девушка как девушка.
– Ты считаешь, это безнравственно?
Нирикки в роли защитника нравственности – это было ново и загадочно.
– Нет, не то чтобы безнравственно, если любовь… но и повода для гордости нет, так? Тем более, со старым… Чего ты скалишься?
– А перед кем она гордилась?
– Что, думаешь, передо мной? Да нужна она мне. Я просто не люблю, когда девчонка слишком задирает нос. Когда ты просишь, хотя бы улыбнись, а не приказывай.
– Но вроде она улыбается.
– И приказывает.
Дэк ничего не ответил. Нирикки был прав. «Вход со двора, скажешь, что ко мне… не опаздывай». Точно: приказ, а не просьба. Ладно, я свободный человек, и до послезавтра еще много времени. А завтра есть дела поважнее.
* * *
Адрес ему назвали по телефону. Дом снаружи был неприметен: крылечко о трех ступеньках, гладкий фасад, выделяющийся только свежей штукатуркой, окна первого этажа закрывают металлические жалюзи, дверь без таблички. Зато звонок оказался необычным. Дэк нажал медную кнопку, и в глубинах дома заиграла нежная музыка, причем так тихо, на пределе слышимости, что стало ясно: дверь тоже непростая.
Открыл человек, идеально выбритый и причесанный, окинул пристальным взглядом, исполнил поклон, и Дэк сразу же почувствовал себя плохо одетым и непозволительно молодым. Смущенный сообразно своему рангу, шагнул за ним.
За дверью был вестибюль, отделанный в старинном духе. Стулья и длинный стол казались музейными экспонатами – и по резной своей красоте, и по тому, как чужды они были кондиционированному воздуху, мелодичному звоночку в тишине. Веселые бородатые воины не поднимались с этих стульев, воздымая кубки, на стол не водружали вепря, запеченного целиком – последние лет двести этой столешницы не касалось ничего тяжелее листков бумаги.
Светловолосый человек в хорошем костюме уже спускался к ним по винтовой лестнице.
– А, здравствуйте, господин Закаста, рад вас видеть!
– Здравствуйте, господин Кайтале. Я не опоздал?
– Нет-нет, даже пришли раньше, очень любезно… Спасибо, Арсави, можете идти. Дэк, прежде чем мы приступим к основной части… Простая формальность, прошу отнестись с пониманием, все же наш с вами работодатель довольно высокопоставленное лицо… У вас нет возражений против приборного тестирования? Стандартный протокол, без личных зон, строжайшая конфиденциальность – это не наша фантазия, это обязательное условие для всех, кто вступает в контакт с государственным чиновником ранга господина Сегонти. Вы не против?
– Нет, если это нужно.
«Приборное тестирование» было эвфемизмом ментоскопирования – визуализации мысленных образов. Этот обычай аборигенов не то чтобы представлял проблему, но докучал.
Кабинет с ментоскопом был на третьем этаже. Господин Кайтале сам занял место оператора.
– Расскажите, пожалуйста, о себе. С самого детства, если не трудно.
Дэк перевел дыхание, сосредоточился. Демонстрировать ментограммы на саракшианской технике он учился специально. Как раньше, если верить книгам, люди учились напрягать горло, показывая его врачу, чтобы тот не полез ложечкой слишком глубоко.
– Детство я провел в деревне. Мама была хонтийкой, я ее почти не помню, язык учил по книгам…
Здешние приборы великолепно распознавали образы, а в вербальной и логической сфере слепли (вероятно, потому, что большинство исследований выполнялось на мозге животных). Ментограммы были немым кино с редкими размазанными субтитрами. Этого хватало, чтобы уличить изменника родины или шпиона – зрительные образы здесь умели извлекать из сознания изощренными ассоциативными методами, против воли испытуемого. Но если нет зрительных образов, нет и улики. Поэтому прогрессоры на Саракше во время каждого контакта вне легенды принимали препараты, препятствующие формированию долговременных образных воспоминаний. Левополушарная, вербальная память при этом оставалась в целости. Они ничего не забывали, могли рассказать словами все, что происходило, например, при последнем визите на Базу: снежинки, взвихренные ветром при посадке, медицинское, спортивное и лингвистическое тестирование… Но за этим не стояло картин, и ни один саракшианский ментоскопист не смог бы это прочитать. Старые же, еще земные воспоминания за давностью времени трудно атрибутировались, и ментоскописты обычно принимали их за сновидения либо галлюцинации. Будь иначе, некий Мак Сим недолго бы задержался в «Волшебном путешествии»…
– Отец тоже умер рано, других родственников у меня не было. В деревне меня не очень-то любили. Пара мутных иллюстраций к вышесказанному. Только учитель со мной занимался, а я ему помогал по хозяйству. Лицо учителя. Энциклопедия архитектуры. Потом он умер. У меня были мамины документы, и я решил пробираться в Хонти. Пешком дошел до побережья, потом по морю на лодке. Ночь, мрак. Блики от фонаря на воде, на мокром лодочном борту. Мне потом объяснили, как мне повезло. Полицейский в участке за столом, собственные руки в мозолях. Я получил документы, жил на пособие, учился, потом поехал в столицу. Поток ярких, богатых деталями образов – толпа под куполом вокзала, заполненная автомобилями улица, башни Дворцовой площади, колонны с капителями, узкие стрельчатые окна, световой барабан собора… – передающий улыбается воспоминаниям, оператор легонько встряхивает головой, ошеломленный мельканием на экране. Подал прошение на архитектурный факультет, а пока меня не зачислили, работал мусорщиком. Аудитории, лица, чертежи, книги, зачетный лист. Теперь вот приехал сюда.
– Вы бывали в городах Центральных Губерний? Хоть в каком-нибудь городе?
– Не. Смутный образ, картинка из книжки: столичная Черная Крепость, какой она была до бомбардировок.
– Знали там кого-нибудь, кроме односельчан?
– Ну, из соседней деревни. И ведь не вру: нельзя же сказать, что я ЗНАЮ тех, кого видел в записях.
– А здесь у нас, в Малундарге, много с кем успели познакомиться?
– Ну не очень. Но мне тут нравится. Одногруппник, сестра одногруппника. Квартирная хозяйка. Сосед и соседка. Продавщица хлебной лавки. Профессор. Митисте Касаре, ее рисунок. Мицу Галуха с трубой в руке. Эрте в желтой рубахе.
– Да, наверное, после деревенской жизни студенчество вам не кажется трудным периодом? – господин Кайтале добродушно усмехнулся. – Вижу, вы не чета нашим маменькиным сынкам… А это что за девушка?
Он жестом подозвал Дэка к экрану. На экране была Эрте, такая, какой он ее рисовал. Четкий выделенный образ в муаровом тумане. Удивительно красивой она ему запомнилась, кажется, на самом деле была хуже…
– Эрте? Я с ней вчера танцевал в клубе, но мы… – Дэк нахмурился и очень натурально покраснел. – Вы же сказали, не будет личных вопросов!
– Извините. Я не думал, что это личный вопрос!
– Не то чтобы личный, ну… Я ее не провожал даже. Но это ведь не имеет значения, с кем я танцевал?
– Нет, конечно же, нет. Просто, раз уж речь зашла о девушках… В контракте, который мы с вами сейчас подпишем, будет пункт о неразглашении. Это значит, что вы не должны будете рассказывать ни о чем, имеющем отношение к проекту, за пределами этого здания. Вы понимаете почему: нам нужен уникальный, неповторимый проект, любая утечка информации сильно расстроит господина губернатора. Прошу вас отнестись к этому пункту со всей серьезностью, он включает в себя и близких друзей, и девушек.
– Конечно. Что я, не понимаю, что ли?
– Вот и замечательно. – Господин Кайтале взял его за плечо и дружески направил к двери. – Что касается славы, она сама вас найдет, дайте срок. В особенности если с этим проектом все будет благополучно, – он станет вашим билетом в будущее, за это я ручаюсь. Но пока придется проявить немного терпения…
Господин секретарь журчал и ворковал, пока они спускались в небольшой холл, где под широким окном в форме полукруга уже был накрыт столик с напитками и лакомствами. В одном из кресел лежала зеленая папка, которую господин Кайтале сразу взял в руки.
– Вы угощайтесь, а я буду рассказывать. Как доверенное лицо господина губернатора, я буду менеджером проекта, так что нам предстоит тесное сотрудничество. Я полагаю, эта работа доставит вам удовольствие, преподаватели аттестуют вас как творческую натуру, но в то же время это и серьезный вызов. Господин губернатор хочет получить здание, которое стало бы украшением исторической части города. Оно должно гармонично вписаться в ансамбль и в то же время продемонстрировать новейшие достижения архитектурной мысли. Здесь перечислены технические требования – количество помещений, их площадь, назначение. Нам видится шести- или семиэтажное здание, компактно расположенное, и с интересным оформлением крыши, ничего, знаете ли, тупого и плоского в новом духе. Что-то такое, что давало бы эстетичный силуэт. Смотровая площадка, на чердаке мансарды, пусть там будут окна…
Дэк жевал печенье и слушал. Что-то тут было не так. Ага, вот.
– Извините, господин Кайтале…
– Да?
– Вы сказали «в исторической части города». А где именно?
Как и все студенты профессора Недже, Дэк прекрасно знал исторический центр Малундарга. Негде там было строиться. Не на площади же перед Старой Ратушей.
– Сейчас я вам покажу, тут есть план этого места. Вот здесь, на улице Трех Рыб, будет снесен аварийный дом, и на этой площадке реализуем ваш проект.
– Дом У Трех Рыб? – ошеломленно переспросил Дэк. Профессор половину экскурсии продержал их под накрапывающим дождиком, объясняя, почему фасад одинаково гармоничен во всех ракурсах.
– Да, его так называют.
– Но это же памятник архитектуры.
– По этому поводу, – господин Кайтале изящно развел ладони в стороны, а потом будто бы накрыл ими два невидимых, но шустрых предмета, и на лице его появилась снисходительная улыбка, – есть разные мнения. Несомненно, однако, что здание не подлежит реставрации, его в любом случае пришлось бы сносить. Такова реальность, Дэк, даже камень не вечен, и самый старый город меняет свой облик. Но лично я верю, что перемены будут к лучшему. Вы согласны со мной?
– Я приложу все усилия, – сказал Дэк.
– Вот и прекрасно. Документацию посмотрим позже, а пока, если вы не против, обсудим концепцию. Какой стиль вы бы порекомендовали?..
Странно, думал Дэк. То есть желание снести архитектурный памятник, чтобы построить особняк, понять можно, случалось и на Земле. Но вот некоторые реплики…
«А это что за девушка?» – Тон голоса изменился, дрогнули уголок рта и ноздря. Что угодно, только не праздное благожелательное любопытство. Какое дело доверенному лицу губернатора до девицы из студенческого клуба? Может быть, конечно, ему не понравилась… кхм… четкость образа, как известно, пропорциональная значимости для передающего, и он в самом деле боится, как бы я не расхвастался. Или все дело именно в Доме У Трех Рыб? Должны ведь горожане возмутиться, если узнают… Но интуиция подсказывала, что проблема в чем-то ином. Знает господин секретарь нечто неизвестное Дэку. И что за девушка, надо разобраться. Это может оказаться важным.
* * *
Зеленый Дом на границе Старого и Нового Города считался университетским зданием. Сложенный из дикого камня, был он, строго говоря, темно-серым, как морской угорь – прозвище ему принесла зеленая черепица крыши, видимая с холма, от Герцоговой крепости, а может, мелкий изумрудный мох в щелях между плитами. Тут обитали непрестижные факультеты вроде архивно-статистического, другие же помещения были заняты под хозяйственные нужды. Причем нужды не только университетские.
Задний двор напомнил ему коридор общей квартиры, каких он навидался в столице, охваченной жилищным кризисом. Белье, развешенное на веревках для просушки, с успехом заменяли два полинялых городских флага и рекламный транспарант «Лечение зубов без боли». Вместо цинкового корыта и старого велосипеда имелся ржавый трупик малолитражного автомобиля. Аккуратные штабеля дров, укрытые тентом, говорили о том, что паровое отопление в Зеленом Доме бездействует. На дровах, подсунутые под тент, лежали две стопки книг. Дэк по прогрессорской привычке ринулся к ним, но это оказались протоколы заседаний какого-то Общества социальной гигиены, и, как показало пролистывание, в поленнице им было самое место. Кроме перечисленного, двор украшали: кадка с засохшим деревом неизвестной породы, многосложное металлическое устройство величиной с буфет, с винтами, рычагами, пучками толстых кабелей, блоками и шкивами и почему-то с буквенной клавиатурой, а также вкопанный в землю унитаз, в котором буйно цвели осенние синеглазки.
На дверях подъездов красовались таблички. Зубного врача Дэк не нашел, зато наличествовали «Типография Е. И. В. Университета Малундарга», «Курсы внутреннего осязания», «Отдел корреляций». Спусков в подвал было три, но два из них – пыльные, с засовами и висячими замками – казались закрытыми навсегда. Зато ступеньки третьего, ближайшего к арке, даже были вымыты, и кто-то положил перед ними доску с прибитым ковриком для ног. Дверь украшала загадочная вывеска: крупно выведенное слово, которое Дэк понял как «пересчет», «повторное вычисление», и под ним легкими уверенными штрихами изображено механическое счетное устройство в момент сброса данных.
Крутая лесенка вела в полуподвал, где шкафами было выгорожено нечто вроде прихожей. За маленьким столиком сидел человек, на вид лет одиннадцати-двенадцати, и что-то рисовал в книжке. Приглядевшись со ступенек, Дэк Закаста узнал задачник по геометрии. Человек вписывал в параллелепипед чудовище, вооруженное впечатляющим комплектом клыков, когтей и хвостов. Оставалось надеяться, что стороны и диагонали достаточно прочны.
– Добрый день, – сказал Дэк. Паренек прикрыл рисунок ладонью и обернулся. – Не подскажешь, где мне найти Эрте?
– Здрасьте, я сейчас ее позову.
Паренек убежал за шкафы, Дэк двинулся за ним.
Обширное помещение со сводчатым потолком. Свет проникает сквозь полукруглые окошки, в ближайшем видны стебли травы и ржавое колесо автомобильчика. В два ряда стоят столы, заваленные бумагами, на некоторых – портативные пишущие машинки. («Портативными» в Хонти и Стране Отцов называли печатающие устройства, которые мог переносить с места на место один человек, и при этом не подразумевалось, что человеку будет легко.)
За третьим столом, освещенным лампой, сидел взъерошенный мужчина с модной остроконечной бородкой, в жилетке на сероватую рубаху и клетчатых штанах. Сидел оригинально: согнув одну ногу, так что колено достало до уха, и держал в руках, как сначала показалось Дэку, газетный лист. На приветствие он отозвался чем-то вроде «угу», тут же сел как полагается, лист положил на стол и принялся черкать в нем синим карандашом. Дэк успел заметить, что с обратной стороны лист белый. Там же, где черкал клетчатый, были газетные столбцы.
Тут делают газету, сообразил он. Это редакция. А Эрте, стало быть, журналистка?
Овальный стол посредине зала был уставлен грязными чашками – то ли здесь работало человек тридцать, то ли не было принято мыть за собой посуду. Дальше, у стены между окнами… две коряги. Просто ветвистые коряги, выброшенные штормом на берег, одна совсем черная, другая посветлее. Инструменты резчика их почти не коснулись, разве что зашлифовали сломы причудливо изогнутых ветвей. Та, что потемнее, лежала поверх светлой. И было в этих обломках дерева что-то – то ли ствол светленькой так выгнулся, то ли черненькая так уперлась ветками в коврик… нет, ничего явно непристойного и даже ничего зооморфного – дерево как дерево, но спокойно миновать их взглядом было невозможно. Дэка даже в краску бросило.
– Любуешься? – вопросили за спиной. Он неторопливо обернулся.
– Любуюсь. Что это вообще такое?
– Это Арви, он наш верстальщик и художественный редактор. Он в художке учится, на скульптуре, но эту работу ему не позволили оставить в мастерской.
– И почему бы это? – удивился Дэк. Эрте фыркнула, но тут же стала серьезной и шагнула к двери у дальней стены. Осторожно нажала на ручку, оглянулась и поманила за собой.
В другой комнате курили, да так, что воздух помутнел и в нем обозначились полосы света от окна. Вокруг стола сидели семеро, пять мужчин и две женщины. Клетчатый тоже был здесь, его лист лежал перед человеком во главе стола. В руке человека дымилась короткая рыбацкая трубка, и бороду он носил по морскому обычаю, без усов.
– Вот это – другое дело, – говорил человек с трубкой, пристукивая пальцем по листу, – совершенно другое дело! Лин, ты пойми, я не учу тебя писать, я администрация, ты золотое перо. Но нам не нужны отчеты о том, как он с ней поступил и сколько раз. Точно так же, как истории о двухголовых курицах, морских чудовищах и новорожденных младенцах, декламирующих поэмы. Это мило, но с этим – не к нам. А вот то, что контракт подписали с одним, работают другие, а деньги получают третьи, причем никому не известные лица, – это чудо по нашей части, понимаешь, о чем я?
– Я понял, – отозвался клетчатый и подчеркнул понимание недовольной гримасой. – А как насчет эмоций? Не боишься, что читателю будет скучно?
– Делай так, чтобы не было скучно, тебе это нетрудно, – благодушно отвечал человек с трубкой. – Только не надо вот этого… Есть много способов.
– Я думал, наша задача – зацепить читателя, вызвать эмоциональный отклик.
– Нет, не-ет, что ты! Эмоциональные отклики вызывают все, деваться некуда от эмоций, эмиссий, эманаций! И это, в конечном счете, бессмысленно – как говорится, сколько мельница ни шумела, а у мельника внук. Наша задача совершенно иная… Что, Эрте?
– Художник пришел, господин Мелга, – благонравным голосом ответила девушка, – тот, о ком я говорила, студент архитектурного факультета.
Совершенно невинный обмен репликами даже по местным меркам, но Дэк увидел: то, что рассказывала сестра одногруппницы или кто там еще, – правда. В самом деле, бородатому господину Мелге было за сорок. Он удивился тому, как задело его это маленькое открытие.
– Это Дэк Закаста. А это господин Дандере Мелга, главный редактор «Пересчета».
– Отлично. Что ж, господин Закаста: о полиграфии имеете представление? О производственном процессе? Нет? Ладно. Арви, Локса, поговорите с ним, а мы пока продолжим. Наша задача, многоуважаемый господин обозреватель, – вызывать такой отклик, который нельзя просто выкинуть из головы…
Арви, верстальщик и скульптор по дереву, оказался долговязым парнем лет двадцати, с диковато-пристальным взглядом. Локса, репортер и фотограф, выглядел старше, но говорить предоставил Арви. Они вернулись в большую комнату, Локса сдвинул чашки, придирчиво выбрал из них три, ополоснул из чайника, воду слил в цветочный горшок и, забрав чайник, удалился. Арви поднял к потолку выпуклые бледные глазища, как бы что-то обдумывая, потом посмотрел на Дэка:
– Ага. Ну ты вообще знаешь, как делается газета?..
Через четверть часа Дэк понял, почему слово «напечатали» аборигены произносили с таким пиететом, будто речь шла о громадной жизненной удаче или денежном выигрыше. Будь то письмо в газету, стихотворение про любовь, научная статья – «напечатали» было победой само по себе, независимо от того, кто потом прочел напечатанное и что сказал. Дело было не только в цензуре, даже не в отсутствии Вселенской (или хотя бы Всемирной) Сети с БВИ. Тиражирование текстов на Саракше было чудовищно сложным процессом, и сам факт, что текст удостоился «набора», косвенно подтверждал его высокую ценность. А те, кто по долгу службы каждый день писали слова, имеющие быть напечатанными, считались своего рода элитой: не всегда богатой, но гордой. Даже если писали всего лишь городские новости.
Адское устройство, гибрид пишущей машинки, ткацкого и литейного станка, составляло строчку из букв. На этой строчке, как на матрице, машина отливала негативную строчку, в которой уже нельзя было исправить ошибку, – отливала в прямом металлургическом смысле, из сплава, содержащего свинец, олово и сурьму. (На Земле с подобными веществами работали автоматы, здесь никого не смущало присутствие женщин и подростков вблизи горячего расплава.) Строчки остывали, из них складывали колонку, из колонок – листы, и те уже печатались на бумаге. Очевидно, гутенберговским способом: наносили краску и делали оттиски. Последний этап Дэку разъяснять не стали: его позвали ради другого.
До сих пор он не задавался вопросом, откуда в местных газетах берутся фотографии. То есть о фотографии вообще он знал: полимерная пленка, светочувствительные соли… Но допотопная фотография только называется черно-белой, на самом деле она состоит из различных градаций серого, серой же краски в типографии нет. Чтобы подготовить фотографию к печати, требуются дополнительные процедуры, что-то вроде фотографирования исходной фотографии через тончайшую сетку. Дэк поразился и начал выспрашивать подробности, но Арви его успокоил:
– Ничего этого тебе не понадобится, потому что у типографии растры отобрали.
– Как отобрали?
– Ну, изъяли. Пришли из «Университетского вестника» и сказали, что срочно в них нуждаются, а если мы не согласны, то нам повысят аренду.
– Не так было, – флегматично заметил Локса.
– Я пересказываю по смыслу. В общем, нам нужен художник.
– Очень нужен, – подтвердил Дандере Мелга. Он стоял в двери и, видимо, слушал их уже некоторое время. Летучка закончилась, сотрудники разбредались по местам. – Заголовки, виньетки, рисунки к статьям. Сможешь?
Дэк понял, что ему не хочется уходить из этого подвала. Потому что… ну, просто это было интересно. Пресса, шестая держава. Какие еще нужны объяснения?
– Могу, наверное. Ребята говорили, у меня шаржи хорошо получаются.
Главный редактор вынул трубку изо рта.
– Шаржи? (Дэк кивнул.) Ну-ка иди сюда.
Дэк Закаста, художник газеты.
Хонти, Малундарг
«Ректору задали вопрос, верно ли, что во вступительных документах есть графа «национальная принадлежность» и абитуриенты саргской национальности подвергаются дискриминации. Академик развеял наши сомнения, тут же вынув из ящика стола подробнейший меморандум о представительстве саргов в университете. Оно не только не уменьшилось, но даже выросло в текущем году на 10 %. Что же касается профессорского состава…»
Дэк усмехнулся. Ловко: дискриминации нет, а все сарги у ректора посчитаны. При этом из коротенькой сноски ясно, что 10 % – это один человек, иными словами, количество саргов-студентов возросло с десяти аж до одиннадцати. Это на тысячу человек. Еще для справки: саргов в стране 15 %, а в прибрежных регионах даже больше, и малообразованной этнической группой, вроде зартакских горцев, их назвать нельзя.
Саргом был, например, Ниру Селунга. На взгляд самого Дэка, ничем особенным, кроме черной шевелюры и нахальства, он от сокурсников не отличался, а если иметь в виду, что половина парней красила волосы и подражала Мицу Галухе, то вообще ничем. Едва уловимые отличия в культурной сфере касались в основном кулинарии. Но саргов в Хонти не любили: по большей части затаенно, иногда открыто. Сарги пришли на материк около пяти веков назад, и, возможно, корни неприязни были в их этнической близости к населению Островов. Какое-то таинственное значение имело еще и то, что предки саргов верили в Единого Бога не так, как предки коренного населения материка, хотя все хонтийцы относились к религии прохладно. Словом, репортаж, подписанный буквами Д. М., получался острым, чтобы не сказать скандальным. Там было не только про саргов, было там и про бюджет, и про «студенческие деньги», и про студенческую конференцию, не состоявшуюся из-за нехватки средств… И все исключительно вежливо, с глубоким уважением к ректору и его неустанным трудам.
Дэк сложил газету, которую ему выдали «для ознакомления», и сунул в карман. Дали ему, кроме того, рукописные аннотации будущих материалов и пожелания по картинкам, но он решил сначала дочитать газету – на переменах время найдется.
Общежитий в Малундарге не было. Студенты снимали комнаты в городе, университет платил за каждого определенную сумму – так было решено еще в те времена, когда университетские власти равнялись по значению городским и высокие стороны вели по этому поводу переговоры, будто два государства. Деньги были небольшие, и как правило, будущие архитекторы получали возможность в свободное время изучать преимущества и недостатки планировки чердачных помещений или бывших кладовок.
Дэк поселился далеко от университета, в приморском квартале. Получасовую утреннюю пробежку он рассматривал как дополнительный плюс, зато в доме никто не пил, не орал, не жарил рыбу на постном масле, на чердаке было прохладно, но светло и сухо, из окошка открывался вид на залив и старые доки. Вдобавок хозяйка, уже потерявшая надежду найти постояльца, относилась к нему милостиво.
Госпожа Энно торговала морскими улитками, запеченными с пряностями, в сквере у трамвайного депо, рядом с пивной. Улитки благополучно пережили все бедствия, обрушившиеся на планету, были многочисленны, вкусны, хотя и считались едой низшего класса. Дэк часто ужинал остатками хозяйкиного товара – с куском вечернего хлеба из пекарни они шли на ура, – и каждый раз между ним и хозяйкой происходила деликатная борьба по поводу шести металлических монет. Иногда Дэк из вежливости уступал. У госпожи Энно была идеально прямая спина, ясные серые глаза и такого же цвета волосы, окрашенные слабым раствором морской туши. По выходным госпожа Энно пила кофе с поджаренными ломтиками хлеба и всегда предлагала кружку и тарелку Дэку. Речь госпожи Энно была правильной, как на первой программе радио, время от времени она поправляла Дэка, при этом извинялась и поясняла, почему надо говорить именно так. К ней ходили дети рыбаков заниматься перед поступлением в муниципальную школу. Услышав отрывок урока, Дэк понял, что она учитель. То есть не просто зарабатывает преподаванием, а имеет педагогический дар. Он не спрашивал, почему она торгует улитками. На планетах, не знакомых с высокой теорией воспитания, престиж учителей, даже детских – особенно детских – был позорно низким.
Улица вела вверх, преодолевать крутизну было приятно. Мокрые камни мостовой пахли морем – это был всего-навсего дождь под утро, но казалось, что Малундарг только что поднялся со дна океана, подобно сказочному городу. Женщины с сетками в руках шли на пристань, покупать утренний улов, рассыльные давили на педали велосипедов, девушки улыбались бегущему студенту и тут же строго опускали ресницы. На горе прозвенел трамвай. Утреннюю идиллию нарушали разве что кучки мусора на тротуарах. Да нищие возле храмов и кофеен. Старые, увечные; молодые беременные женщины; дети… «Собираю на протез…», «Обманом лишен жилья…», «Бросил муж мирзавец…» – и пришпилена справка, не иначе, данная в том, что мирзавец есть именно мирзавец. Дэк прибавил ходу. Денег у него не было.
О да, ребята ему объясняли. Неоднократно. «Сколько тебя учить, не давай им денег! В собаку мясом не накидаешься! – Но он действительно болен. – Ну и что тут можно сделать?» – И в самом деле, что? Хорошо, милостыня не исправит положения, но ведь есть цивилизованные способы борьбы с нищетой! Скажем, увеличить налог с богатейшей части населения? Перераспределить государственный или городской бюджеты? Наконец, отметить с меньшим размахом осенний праздник искусств – кто бы спорил, искусство дело хорошее, но не тогда же, когда на улицах нищие и беспризорные дети? Дэк пытался что-то такое говорить, переводя в уме сведения, почерпнутые из земного учебника истории экономики, на язык деревенского сироты. Одногруппники усмехались, похлопывали по плечу: «Не так все просто, Закаста, хороший ты парень, но какой же дурак…»
Дэк просил объяснить, почему он дурак. Объяснения были вялыми и путаными, расползались на волокна, словно гнилая веревка. С одной стороны, хонтийцам, как любому нормальному социуму, были присущи гуманистические идеалы, а политическая и экономическая ситуация в стране не мешала эти идеалы претворять в жизнь. С другой стороны, тех, кто пытался это сделать, воспринимая в лучшем случае как дураков, в худшем – как лицемеров и скрытых вредителей. Чем-то это напоминало искаженную этику земного протестантизма, которая связывала процветание с трудолюбием, а бедность – с ленью и развратом. Но очевидное соображение, что как процветание, так и нищета не всегда выпадают именно тем, кто заслужил, ничего не меняло…
– «Пересчет»?! Дай посмотреть!
Ниру торопливо развернул газету, Макти поднялся с места и заглянул через его плечо, за ним подбежала Закки. Все столпились вокруг. Газету разобрали на листы, принялись читать заголовки.
– «Городской фонтан». Про мэра? Ох, достукаются они…
– А это про того пенсионера…
– А где про универ-то?
– Вот!
Лица у всех были радостные и в то же время испуганные, будто ребята смотрели не в газету, а вниз с края обрыва, и холодным ветром тянуло от шуршащих листов. И как от края обрыва, один за другим начали отходить в сторону.
– Вообще я их не одобряю, – сказал Макти, ни к кому в особенности не обращаясь. – Ну что они все это пишут, они думают, что-то от их писаний изменится?
– Жди-дожидайся, – поддержала Закки, скребя лезвием грифель, уже и без того тонкий.
– Я вам больше скажу. Это газета, так? Они делают свое дело, живут с тиража. Если все в мэрии будут хорошо себя вести, у них продажи упадут, так? Вот и прикинь…
– Ты не хуже меня знаешь, что они пишут правду, – сказал Ниру.
– Ой, ладно! Раз правду, раз неправду, кто там разберется…
– Где была неправда? – Тон Нирикки стал опасно холодным.
– Ниру, ну ладно, не заводись, какая разница – правда, неправда. Понимаю, тебя задело насчет, ну, саргов… но ты же поступил, так?
– Я поступил. – Ниру повернулся к нему спиной и негромко спросил Дэка: – Ты где газету взял, чудо наше?
– В редакции, – ответил Дэк. – Вообще мне там работу предлагали, помнишь, я говорил…
Все головы опять повернулись к ним.
– Работу?
– В «Пересчете»?
– Ну ты даешь!
– И ты согласился?..
– Добрый день, – раздался голос профессора Мамриса, консультанта по эстетике. Мамриса никто не любил. В вечном черном берете, с клочком кудрявых волос там, где у большинства людей подбородок, в двух рубашках одна на другую – внешность в человеке не главное, но тут к анекдотической внешности прилагались черты характера, сулящие серьезные проблемы. Эстетика – наука тонкая, доказать безосновательность критики нелегко, и уж если Мамрис кого-то не полюбит – бывало, что кафедра предпочитала согласиться с ним, нежели заступаться за студента. Дэку трудно было поверить, что это его блестящие статьи он читал в старых журналах. Последние года четыре профессор Мамрис архитектурной наукой не занимался, всецело посвятив себя воспитанию молодежи.
– Что за внеочередное собрание? Ага. Мне кажется, или в самом деле господин ректор высказался совершенно определенно по поводу появления этого печатного издания в наших стенах?
Пала тишина. Ниру открыл рот, но Дэк его опередил:
– Это я принес, господин профессор. Я не знал, что нельзя.
– Вы, Закаста? Ну что могу сказать: зря вы думаете, будто вам все позволено. Давайте сюда.
Профессор сложил газетные листы и убрал к себе в портфель.
– Теперь вы знаете, что нельзя. Боюсь, я буду вынужден принять дисциплинарные меры. А сейчас, если нет возражений, приступим к работе. Почему я не вижу Касаре?
– Она в учебной части, господин профессор, – сказала Закки, – у нее проблемы со стипендией.
– Какие могут быть проблемы с ее стипендией? Ей же столица платит, как жертве войны?
– Я не знаю, господин профессор.
– Ну хорошо. Приступайте.
После занятия Дэк пошел к профессору Недже. В конце концов, тот сам предлагал обращаться за советами, хотя и по другому поводу. Не у Мамриса же спрашивать…
– Работать у них? Кем?
– Художником, – ответил Дэк. – Но я не понимаю. С этой газетой что-то не так?
– А вы сами как думаете, Закаста? Вы прочитали эту беседу с нашим ректором?
– Да, прочитал, господин профессор. Там есть неприятные замечания, но все они подтверждаются фактами, и мне показалось, что факты изложены верно. Может, немного язвительно, но это же газета…
– Дэк, – профессор усмехнулся, – даже для гения вы чересчур наивны. Нельзя так. Верно, неверно… всему есть свое место и время, есть уровни, на которых можно делать замечания. Может быть, наш ректор – не идеал ректора, но бывают варианты и похуже, много хуже. Наконец, есть правила игры, понимаете?
– А «Пересчет» их нарушает?
– Это мне представляется очевидным.
– Но ведь газета разрешена к печати?
– Это ничего не значит. Ну что вы так смотрите, Закаста? Цензура сейчас не та, что в империи, типографским свинцом в подвалах охранки никому глотки не заливают. Разрешено все, что не запрещено, но до поры до времени.
Дэк потряс головой, повторил про себя. Еще один коан, доступный не всякому отличнику школы прогрессоров. Однако он решил не отступать.
– Но ведь это университетская газета. Я видел в выходных данных – «печатный орган архивно-статистического факультета».
– А, действительно. Это занятная история. Я закурю, вы не возражаете?.. Да, так вот. Газета университетская, причем очень старая, выходила еще до войны. Милейшее было издание, сугубо для своих. Результаты статистических исследований в изложении для народа – сколько краснохвостого тарася выловили рыбаки губернии за последние пять лет, сколько детей учится в муниципальных школах и сколько в частных, сколько цветов высажено на городских клумбах, и на последней странице – стихи сотрудниц, поздравления с юбилеями и рождениями детей, некрологи… Думаю, читало ее человек двадцать. А потом пришел нынешний главный редактор. Он тоже кончал архивно-статистический, стал бакалавром, а магистром почему-то не стал. По слухам, он вложил собственные деньги, обновил оборудование, потом набрал внештатников, старый состав понемногу проводил на пенсию. При этом формально газета держится прежнего курса – публикация результатов статистических исследований с популярными комментариями. Факты и цифры из жизни города, про те же муниципальные и частные школы. Но какие это теперь факты и какие цифры… И, главное, какие комментарии!
Профессор вытащил платок из кармана и стал протирать пенсне.
– Этот, как его… господин Мелга думает, что он самый умный. Не знаю, куда смотрит декан архивно-статистического… впрочем, там у них, кажется, дама… рано или поздно они доиграются, таково мое мнение. И мой вам совет: откажитесь. У вас же теперь нет проблем с деньгами, а если господину губернатору станет известно, что вы сотрудничаете с «Пересчетом», то разрывом контракта вы не отделаетесь.
– А если я не откажусь?
Профессор Недже удивленно поднял брови, потом усмехнулся:
– Девушка?.. Ага, то-то я смотрю, у вас волосы почернели, Закаста. Ну что ж. Как говорил мой папаша, твоя женщина должна иметь солидное приданое, твоя женщина должна быть идеалом красоты, и самое главное – эти женщины не должны знать друг о друге. Но на вашем месте я бы выбрал что-то одно.
Он убрал пенсне в карман и добавил как бы про себя:
– И я знаю что.
Совет профессора следовало признать дельным, поэтому по дороге домой Дэк купил в аптечной лавке дешевые таблетки от изжоги в бумажной упаковке. Забравшись на чердак, вытащил из-под пола свою аптечку. (Настил обрывался не доходя до порога, и тайник был прямо в балке перекрытия, затянутый биотех-древесиной; вероятность обнаружения хонтийскими криминалистами даже в случае обыска стремится к нулю.) Достал инжектор, зарядил и прижал к таблетке, не вскрывая ячейку.
Нет ничего особенного в том, что бедный студент страдает гастритом. В редакции никто не удивится. А господину губернатору про «Пересчет» знать ни к чему, это верно. Если вытащат первый визит в редакцию, скажу, что он был и последним. Звали, предлагали, отказался.
Жалко только, что…
Что тебе жалко, Эшхольц? Ты на работе или в театре?
Что я не буду помнить их лиц.
Говори о ней в единственном числе, прогрессор. Считай, что это твой долг перед дамой – не помнить ее лица. А ради будущих сентиментальных реминисценций можешь при следующем походе в редакцию нацепить «третий глаз». Вот так.
Теперь можно было заняться делом. Дэк развернул бумаги из «Пересчета» и начал готовить иллюстрации к материалам.
Специалистам по дозиметрии, работавшим в зоне отчуждения, инкриминировали шпионаж в пользу Страны Отцов. – Шпион из комиксов, сидя перед шпионской радиостанцией, записывает в шпионском блокноте цифры и хорошо всем известные единицы измерения – значения радиации в приграничье.
Ветераны войны с будущего года лишаются льгот при оплате жилья. – Старый человек сидит в кресле перед пустой коробкой телевизора, на экране видно то же, что вокруг: изрытое снарядами поле.
Школа не может уволить некомпетентную учительницу, потому что школы с неполным педсоставом закрывают, и не может нанять другую учительницу, не имеющую документов о повторном образовании, хотя ее квалификация ни у кого не вызывает сомнений, а преподавать она должна классическую литературу, которая за последние век-другой изменений не претерпела. – Известная хонтийская сказка о колдуне и его работниках, хорошем и плохом, только колдун, вопреки канонической версии, награждает волшебным артефактом плохого, а хорошего отправляет пешком в поднебесные горы…
Дэк любил графику, и ему нравилось захватывать в рисунок идею, как биологически активное вещество в капсулу, чтобы была она, идея, и надежно упакована, и высвобождалась легко, вызывая улыбку у зрителя. Так рисовать, как Митисте или некоторые его друзья-земляне, он не мог. Есть вещи, которым нельзя научить и научиться, и сама Высокая Теория не скажет почему. Но шутки у него получались хорошо.
Дождавшись, пока тушь высохнет, он снова перебрал рисунки по одному, пять вдохов-выдохов, как требовала инструкция, посмотрев на каждый, убрал в папку и вылущил из упаковки таблетку. Посидел некоторое время, разглядывая вид из окна, безобидный и неизменный – дома, крыши, светящееся небо и зеркало залива… Потом раскрыл техническое задание от секретаря господина Сегонти.
Так, помещения по этажам, число и площадь… холл с камином… скромный банкетный зал, не более чем на сто гостей – под это целый этаж, и несущие колонны придется делать… подсобные помещения… верхний ярус… смотровая площадка… что?! Сколько-сколько?
Некоторое время Дэк моргал глазами на трехзначное число, за которым следовала хонтийская единица длины, местный аналог футов. Зачем-то перевел в земные метры – чуть более шестидесяти. Именно с такой высоты уважаемый заказчик планировал любоваться городом. Притом что в Малундарге редко встречаются даже девяти-десятиэтажные строения, а высота соборного шпиля – около сорока метров. Какая смотровая площадка, это же…
Башня.
Постамент для излучателя. С этим допущением все становится понятным. И секретность, и уничтожение архитектурного памятника – другой начальник в этом памятнике сам бы поселился с удовольствием… и желание привлечь талантливого молодого специалиста, который не будет капризничать, задавать вопросы, трепаться на публику. А уж если начнет трепаться, проблему проще решить, чем, скажем, если бы это был зять господина декана. Малундарг стоит на камне, тут не то что губернаторскую резиденцию, тут земной небоскреб-«карандаш» можно строить… а вот с чем будут проблемы, так это с украшением исторической части города. Тут многие улочки короче в длину, чем это чудо архитектуры предполагается в высоту…
Погоди, прогрессор, у тебя концы с концами не сходятся. Паранойя его превосходительства, великого и несравненного Рудольфа Сикорски, который видит второе дно даже в собственной чашке, – штука высоковирулентная. Каммерер заразился, теперь и ты. Если башня только строится, то почему у Ниру и других уже сейчас болят головы? (И у самого господина Сегонти тоже, вспомнил он.) Почему бы не предположить ради экономии гипотез банальную манию величия? Ну, строится господин губернатор в историческом центре, выше собора – не он первый, не он последний. Ну, возжелал нанять неизвестного гения – сам виноват, студент Закаста, меньше надо было высовываться. Или же…
Он подтянул к себе блокнотик для эскизов. Вот у нас береговая линия, вот залив, вот Малундарг, окруженный лесами, вот исторический центр на холме. Где-то здесь Дом У Трех Рыб. Прикинуть параметры излучения, известные из опыта сопредельной страны… да, круг накрывает залив, дотягивается до противоположного берега. По-любому накрывает, даже если аппаратура средненькая. И что из этого?.. Ладно, Закаста. Не умеешь думать – черти и считай.
Дэк оторвал листок с наброском берега, включил свет – лампочка под потолком, вместо абажура зеленая банка из-под конфет, – и принялся рисовать губернаторский дворец.
* * *
Народу в редакции собралось полно: ожидалась очередная летучка и выдача жалованья. В подвале сразу стало шумно. Сидели на рабочих столах, за чайным столом, вытаскивали книжки с полок, тыкали пальцами в развернутые газеты и журналы. Болтали, пересмеивались, пишущая машинка Лина то затихала, роняя отдельные металлические капли, то бешено клацала, со всех сорока лапок поспевая за пароксизмом вдохновения.
– …Почему его? Согласен, писателя отметелить и посадить – это в русле тенденций, но почему, например, не Киртуса?
– Ха! Киртус такой один, а на его месте мог быть любой: я, ты, мой дедушка. То и дорого, что непонятно за что!..
– Клац-клац-клац-клац-клац!
– …Вот так и живем: одни квартиры в центре пустуют, другие продаются по цене небольшого замка с парком и конюшнями.
– Причем иногда в одном и том же квартале…
– Клац-клац-клац-клац… клац-клац…
– …Не понимаю. Сначала мэрия ему деньги дала, потом мэрия его вышибла?
– Кенни, ну ты как дитя, правда. Мэр ему деньги дал, он начал дело, хорошее, прибыльное. Потом примечание к договору мелким шрифтом, обвинение в незаконной аренде, все имущество отчуждается и дело передается через тендер, наверняка липовый – кому?
– А, теперь понял.
– То-то же…
– Клац, клац… клац… блямс-клац-клац-клац-клац-клац!!!
– Его взяли по закону о коррупции, он дал взятку, его отпустили?!
– Ну так! Это вообще, я тебе скажу!..
– Тррррр… клац-клац-клац-клац…
– …И тут он, дорогие мои, пришел в боевую ярость. Кинулся к полному собранию сочинений, хватает том за томом, бухает их на стол, аж в паркете отдается, и орет мне в ухо: это написал бакалейщик? Это! По-вашему! Написал! Бакалейщик?! Я сижу ни жива ни мертва, и в голове только одно: если сейчас его хватит удар, литература понесет невосполнимую утрату, и по моей вине!..
– Берибе… бери белую шляпу. Парупа… пару па-пи-ных брюк…
– Ты можешь петь молча? Мешаешь!
– Ой-ой-ой…
– Петь молча – это как вообще?
– Про себя! Мне надо колонку закончить! Все, отстали от меня.
– Ребята, вы справочник опять убрали наверх? Я же просила!
– Извини, мы забыли, больше никогда, – пробубнил Лин, не отрывая глаз от листка в машинке. Корректор Тюда фыркнула и потащила к шкафу табуретку. Лин тут же отвлекся от творческого процесса, энергично и бесшумно замахал Локсе. Фотограф подбежал на цыпочках, и вдвоем они принялись смотреть, как Тюда лезет на табуретку. Юбочка у корректора была почти приличная, но не для верхолазных работ.
Тюда с усилием выволокла за корешок «Транслитерацию зарубежных и древних имен собственных», обернулась и увидела ценителей прекрасного, ожидающих спуска. У обоих был такой невинный вид, что других улик не требовалось. Девушка прижала справочник к груди и, свободной рукой придерживая юбку, спрыгнула на пол.
– Если еще раз (Лин вскочил и попятился, Локса уже был на своем рабочем месте) эта книжка окажется наверху…
– Ты чего? Говорю же, больше не буду! Ай! Дэк, скажи, это не я!
– Он больше не будет, – подтвердил Дэк. «Транслитерация…» как оружие ближнего боя выглядела опасной.
– И ты смотрел?!
– Я… не специально. Извини.
– Убью, – не очень сердито пообещала Тюда и, крутнув юбочкой, удалилась к своему столу.
– Пошутить нельзя, – буркнул Лин. – Так на чем это мы остановились? А, Дэки, у меня к тебе будет просьба.
– Какая?
– Ты можешь мага нарисовать без бороды? Извини, если это не очень сложно, конечно.
– Мага без бороды?
– Ну, с другой бородой, не с такой кудрявой. А то скажут, что это Жатуре, а я его не имел в виду. А все остальное отлично, так и оставь.
– Легко. Если прямую и острую нарисую, сойдет?
– Как у меня?
– Длиннее.
– Давай! Спасибо тебе. Садись на мое место, у нас все равно сейчас совещание. Арви, слушай, у тебя тушь есть?..
К добыванию рисовальных принадлежностей Лин привлек всех, кто не смог уклониться, и наконец завис у Дэка за плечом, глядеть, как тот набрасывает фигуры мага и учеников.
– Здорово у тебя получается. А чего ты смотришь на свой рисунок? Ты его уже не помнишь, что ли?
– Ага. Нарисую и выкину из головы, – честно ответил Дэк.
Из кабинета вышел Дандере Мелга и сказал: «Ну что, приступим?» Все тут же бросили работу и болтовню, стали пересаживаться за чайный стол (уже почти без чашек, зато с тремя пепельницами). Как видно, присутствовал весь личный состав редакции, и за столом в кабинете коллектив уже не помещался.
Штрихами отращивая магу новую бороду – длинную, с загнутым вперед кончиком, как у земных джиннов, – Дэк слушал главного редактора.
– Я приветствую всех. Для начала обсудим дела прошлого месяца, затем перейдем к перспективным планам. Прошлый месяц, если в двух словах: мы молодцы. Газета продается хорошо, возврата нет, зато есть жалобы от продавцов на недостачу. Думаю, нам стоит рассмотреть вопрос об увеличении тиража, скажем, на сотню экземпляров. (Общий вздох.) Что об этом думает Ауриче?
– Мы типографии должны, – произнес еле слышный печальный голос. – Мне каждый раз напоминают, когда я делаю перевод.
– Так скажите им: чем больше продажи, тем больше прибыль и тем скорее мы расплатимся! – жизнерадостно воскликнул главный редактор.
– А они говорят: погасите долги, потом делайте новые заказы, – так же меланхолично ответил маленький человечек, которого Дэк раньше не видел. – Они говорят: вас скоро закроют, и улетят наши деньги. Я каждый раз их упрашиваю.
– В нас верят, и это радует, – вздохнул господин Мелга. – Сколько у нас осталось, Ауриче?.. А, ладно, потом переговорим, зайдете ко мне, что-нибудь придумаем. С последним тиражом все в порядке?
– Все в порядке.
– Вот и славно. Особо хочу отметить в прошлом месяце нашего Лина. Интервью с господином Тарияти превыше всех похвал. Проблем не было?
– Ну там, вообще подходили какие-то с полицейскими мордами. Спрашивали, где работаю, – Лин откинулся на стуле, щиколотка левой ноги на колене правой, в публике послышались смешки. – Я сказал. Они – давай паспорт! И так грубо, главное, удостоверений не показали. Ну я спорить не стал. А у меня в паспорте под обложкой визитная карточка мэра. Посмотрели, отдали обратно, ушли.
– Дани, тебе не кажется, что это рискованно? – это госпожа Юмате, отдел культуры, единственная ровесница главреда – остальные моложе. – Ты помнишь, что случилось с Ареном?
– Я помню, Сеси. У меня встречный вопрос: когда Лин принес мне это интервью, надо было бросить его в корзину? Ты бы бросила?
– Нет. Но я бы его поправила в некоторых местах, ты знаешь в каких.
– Я знаю, госпожа Юмате: там, где про летающую свинью, потому что это смешение стилей?
Это сам Лин, все опять ржут. В «Пересчете» часто ругались, но и хохотали часто, даже во время совещаний. Эти бедные, странные, по большей части неудачливые в карьере люди собирались в подвале на задворках, рассуждали о страшных и отвратительных вещах, но были очень веселыми. Будто ждали какого-то праздника.
– Там тоже.
– Мы – не боимся, госпожа Юмате. (Это голосок Эрте, ударение на «мы» звучит оскорбительно.)
– Рада за тебя, девочка. (Точный возврат паса.)
– Мне можно вставить слово? (Это снова главный редактор.) Ты считаешь, надо было вычеркнуть про яхту?
– Я считаю так. Во-первых, мы не его банкир и не можем знать точно, сколько у него денег и откуда. А во-вторых, Даникки, если тебе дорога вся эта затея, мог бы поберечь газету. И ребят заодно. Лин, дорогой мой, вы прекрасно пишете, но…
– Госпожа Юмате!
– Мы сами себя побережем, если что, я по рукопашному бою был первый!
– Вы же говорили: если все будут молчать, мы пойдем по пути Центральных Губерний с их Отцами!
– Ребята, вы молодцы. Я просто предлагаю вам оценить, что важнее: выбросить одну статью, чтобы весь город ахнул, или проработать еще полгода, – кротко, но непреклонно заговорила госпожа Юмате. – И тебе, Дани, тоже. Может, нам сразу уйти в подполье, печатать листовки с карикатурами?
– А что, давно пора!
– А сейчас мы где? Мы и так сидим в подполье! (Общий смех.)
– Я услышал тебя, Сеси. Ты права: нам надо быть осторожными, но при этом нельзя бояться. Если мы начнем бояться, это будем не мы. Но я постараюсь в дальнейшем соблюдать баланс.
– Спасибо, Дани. Ты знаешь, я никогда не боялась…
– Писать о выставках?!
– Эрте, не надо говорить о том, о чем не имеешь понятия. Стоп философским размышлениям, и давайте вернемся к номерам этого месяца…
Дэк поднял глаза от рисунка. Эрте снесла выговор с достоинством, только щеки покраснели. Ее было жалко, но, с другой стороны, правильно Мелга ей врезал. А вдруг они теперь поссорятся, вон как сердито она на него смотрит… Ладно. Стоп философским размышлениям.
– …И, наверное, многие хотят похвалить нашего нового художника. Дэк, встань, покажись. И сейчас рисуешь? Молодец, молодец. Просто другое лицо стало у газеты.
– Дэк, а вот я хотел спросить, – подал голос фотограф Локса, – говорят, у кого-то из ваших стипендию отобрали, это правда?
– Правда, – ответил Дэк. – Это Митисте Касаре, у нее родители погибли в зоне военных действий.
– Ни фига себе, у нас уже отменяют льготы жертвам войны?
– Да нет. Она написала в анкете, что у нее есть тетя, а ей сейчас пришло письмо, что, мол, тем, у кого есть такие близкие родственники, стипендии не положено. Пусть родичи за них платят. А тетка живет в деревне где-то в предгорьях, Митисте ее и не видела никогда.
Дэк вспомнил, как Митисте спускалась по ступенькам главного входа с чертежной доской за спиной, и как Ниру бежал за ней, и все смотрели с балкона, как он ей что-то говорит, размахивая руками, и грозит кулаком, а потом снимает доску у нее с плеча и несет обратно. Но рассказывать об этом не стал, а просто добавил:
– Она талантливая вообще.
– И что теперь делать будет?
– Ну, где жить бесплатно, ребята ей нашли. Теперь подработку надо.
– А что она умеет?
– Рисовать.
– Так же, как ты?
– Лучше.
– Вот даже как.
– Дэк, вы думаете, «лучше» – это хорошо? – поинтересовалась госпожа Юмате. – У нас гениальных художников половина города, рисуют все, а покупателей нет. Впрочем… она моду, стиль сможет?
– Не знаю.
– Проголодается – сможет, – сухо улыбнулась завотделом культуры. – Я потом тебе напишу адрес, передашь ей. – И сделала рукой жест, чтобы он не рассыпался в благодарностях.
– Это подводит нас к планированию материалов в следующий номер, – сказал Мелга. – Про новое положение о льготах написать давно пора. Девочку беспокоить не стоит, раз уж она хочет остаться в университете. Предложения будут?
– Я поговорю с ребятами, – сказала Эрте.
– А я могу взять интервью у Жакуре, – предложил Лин.
– По-моему, господин председатель образовательного совета – идиот.
– М-м, ну, допустим, да, не Вингу Великий. Но он не любит людей из министерства, он на нашей стороне.
– Лин, один инициативный идиот на нашей стороне эквивалентен трем-пяти умным противникам, если измерять количеством вреда. Каждый раз, как он открывает рот, я замираю в ужасе.
– Нет, я не понимаю твоего отношения! Почему сразу идиот? Жакуре, конечно, университетов не кончал…
– Дэки, воды не принесешь? – шепнула Тюда, в руке у нее был кувшин. Дэк с удовольствием остался бы еще послушать, но чай он здесь пил уже трижды, а воду не носил ни разу.
Электрическая плитка в полуподвале имелась, а к воде и прочим удобствам ходили через двор – туда вела дверь, которую надо было отпирать особым Ключом. Именно так, с заглавной. Ключ с подобающими наставлениями вручал комендант корпуса, и возможная потеря его равнялась гуманитарной катастрофе.
Осторожно неся полный кувшин, Дэк пересекал двор. У входа в типографию курили и болтали две сотрудницы.
– Немного сушеной медвежьей лапки, всегда совсем чуть-чуть!
– А я вообще не люблю тушеное мясо, вот рыба – это мое.
– И надо собирать во время цветения, знаешь, пока корзиночки желтые.
– Я всегда покупаю у рыбаков, встаю на час раньше, ну и что?
– Это у меня от бабушки рецепт, а она еще при той власти училась в столице на повара высшей категории…
Что-то было не так в их болтовне, но Дэк не успел это обдумать, потому что из открытого окошка «Пересчета» донесся стон.
Помещение было полно болью, от нее горчило на языке. На полу, рядом с любвеобильными корягами, вытянулось человеческое тело. Арви. За чайным столом Эрте опустила на руки вихрастую голову, из горла ее вырывались тоненькие жалобные звуки. В кресле лежала госпожа Юмате, неподвижная, как мертвая королева. Маленький бухгалтер скорчился на табурете, сжимая ладонями виски. Рыжий парень, тот, что пел про папины брюки, раскачивался из стороны в сторону и страшно мычал. Кто-то – Тюда? – тихонько плакал в предбаннике за шкафами…
– Ребята, что…
– Дэк, это ты?! Ну, хвала небесам, а то я тут один совсем уже… У всех головы болят, представляешь? Я таблетки нашел и не знаю, кому первому… Это надо же так, чтобы всех сразу, обалдеть…
Лин был красен, глаза его горели, будто он хватил стакан вина на голодный желудок, бородка встопорщилась, и говорил он без умолку.
– Это ничего, последствия войны, ты не пугайся, скоро все пройдет. Мне вот везет, у меня голова никогда не болит, повезло с генетикой, у нас в семье ни у кого не болит. Госпожа Юмате, вы бы выпили таблетку, полегчает… Нет, не может, она всегда тяжело переносит. А ты знаешь, я говорил с главным городским врачом, задал ему вопрос, что это такое, почему у всех голова болит, а он мне – в столице проводят исследования, тра-та-та, бюджетные средства, получены впечатляющие результаты, так и сказал. А я ему: прошу прощения, раз зашла речь о бюджетных средствах, почему в социальных больницах в три раза меньше мест, чем планировали пять лет назад? А он такой… Эй, ты что? С ума спятил?!
– Заткнись и не мешай. Налей воды из чайника, я посмотрю, что можно сделать.
Боль не давала вздохнуть, и свет от нее тускнел, но он протянул руки через стол и обхватил ладонями голову Эрте. Она попыталась отпихнуть его, он сказал ей «Ш-ш…» и начал согревать, расслаблять сжатые сосуды. Успел похвалить себя, что еще на Земле читал отчеты Каммерера внимательно, не пропустил и такой бесполезный фрагмент, как техника психомассажа при лучевом ударе… Получилось неожиданно легко, чужая боль, будто анестезией, сковала руки, и девушка перестала стонать.
– …Дэк, эй, Дэк! Я воду принес, вот…
– Пей маленькими глотками и молчи, – отозвался Дэк. Эрте двумя руками отвела его руки, подняла голову. Серебряные глаза глядели ему в лицо, и боли в них уже не было.
– Это ты? Как ты это делаешь?
– Одна бабка научила, в деревне, – пробурчал Дэк, поднимаясь с места и шагая к госпоже Юмате.
– Дан! Ты как?!
Башмачки Эрте простучали мимо него, визгнула дверь кабинета. Дан, значит… Официально, значит, господин Мелга, а в боевой обстановке Дан… Госпожа Юмате была в обмороке, проще оказалось погрузить ее в сон. Сердце неважное… Эрте вбежала обратно, схватила его за рукав:
– Пойдем! Давай, скорее! Ему хуже всех! Он не может пить таблетки, ну давай же, быстрей…
Действительно, эпицентр боли ощущался здесь. Главный редактор сидел очень прямо, положив кулаки на стол и крепко зажмурив глаза. Не стонал, но ресницы были мокрыми, и рот перекосила гримаса.
– Дэк! Пожалуйста…
В голосе девчонки слышались слезы. И это слово она на памяти Дэка произнесла впервые. Как будто он мог отказаться. Как будто это что-то изменит – один сеанс из тысяч.
Он обошел стол и положил руки на голову Мелги. Тут было сложней – жесткие сосуды немолодого курильщика, но понемногу он справился.
– Это что за штуки? – слабым хриплым голосом сказал Мелга и откашлялся. Обернулся вместе с креслом к нему. – Ты еще и колдун, мальчик? Эрте, что это было?
– Он и мне снял боль. – Эрте подошла ближе, положила руку Мелге на плечо и полыхнула глазищами в сторону Дэка – вот, мол, я дотрагиваюсь до него, а кому это не нравится, может катиться в преисподнюю. – Он умеет. Спасибо, Дэк.
– Лечить наложением рук? Ну-ка, с этого места поподробнее…
– Сейчас, там еще остальные, – Дэк шагнул к дверям.
– Да всё уже, – Эрте опередила его, – уже прошло. Арви, ты жив? Давай варить кофе! Дэк, у тебя Ключ? Отдай, повешу на место…
– Погоди, Дэк, останься. Так как ты это делаешь?
Несомненно, Дандере Мелга был не из тех, кто тратит время на обмороки. Он еще был бледен и потирал лоб над бровью, но в глазах появилось знакомое выражение.
– Сам не знаю, господин Мелга. У нас в деревне была одна старая женщина, она меня учила. Говорила, я способный. Говорила, что я должен почувствовать между ладонями теплый шар красного цвета, а потом втянуть его в руки, к локтям. Но у меня не каждый раз получается.
– Ишь ты, – Мелга покачал головой, – красный шар. Много раз слышал и никогда не верил. Что ты делаешь на архитектурном, парень? Мог бы открыть практику и кушать с золотого блюда! Это же бедствие нации – мигрени. Военные что-то изуродовали в атмосфере своими бомбами, теперь эти дьявольские магнитные флуктуации чуть ли не каждый день.
Дэк посмотрел на него и решился.
– Господин Мелга, вы слышали про излучатели в Центральных Губерниях? Про выродков, про внушение сверхценных идей?
Дандере Мелга нахмурился.
– При чем здесь… А-а, понял. – Он откинулся в кресле, закусил незажженную трубку. – Понял тебя, мой мальчик. Отличная идея для журналистского расследования, Лину бы понравилось. Действительно, очень хорошие факты. Приступы боли всегда у одних и тех же людей, одновременно… Есть лишь одно маленькое «но». Я не вижу идеи, за которую мои дорогие сограждане готовы были бы сражаться и умереть. А ты видишь?
Дэк промолчал. Главный редактор «Пересчета», как это было ему свойственно, попал в точку.
– То-то же. И еще вторая мелочь: в области нейрофизиологии мы отстали от них за последнюю четверть века… этак на век. Я интересовался кое-чем, говорил с людьми. Мы не сможем это повторить.
(Сказать ему про излучатели, оставшиеся на хонтийской территории во время Короткой Войны? Нет, опасно…)
– Ты ведь сам из Центральных Губерний, правда? Помнишь лучевые удары? У тебя… э-э… голова болела?
– Нет, не болела. Помню, но плохо. Я был еще пацаном.
– Угу. Знаешь, не при госпоже Юмате будь сказано, иногда я им завидую. Им – твоим бывшим соотечественникам. Так крепко верить в свою истину, что драться во имя ее… У нас здесь все в высшей степени трезвомыслящие. Если бы ты знал, как я устал от этого трезвомыслия.
Мелга встретился глазами с Дэком и вдруг улыбнулся.
– Не смотри на меня так. Башни – зло, лично я не планирую их строить, честное слово. – Он снова потер лоб, потом вздохнул и начал разжигать трубку. – И если бы мог, не планировал бы. Просто, видишь ли, душно мне что-то.
– А вы бы курили побольше, – не выдержал Дэк.
– Учи меня, наглец. – Мелга затянулся и сразу утратил сходство с несвежим утопленником, будто вдохнул кислород.
– А не может быть, что эти излучатели только еще испытывают? – осторожно предположил Дэк.
– Долго же их испытывают, – Мелга говорил и выпускал дымные кольца. – Года три, не меньше. Нет, едва ли. Нет смысла. Не в этой стране.
– Почему?
– Я же сказал: потому что у нас нет объединяющей идеи, на алтарь которой можно класть животы. Каждый за себя, Бог за всех.
– Возможно, ее еще только собираются предложить?
– Кто, зачем? Такое невозможно три года удерживать в тайне, можешь мне поверить. И вообще: мне больше импонирует версия, согласно которой излучение имеет целью извести коллектив «Пересчета». Из чистого самолюбия предпочитаю ее. Кто-то слил городским властям, что мы все мигреники, и теперь над нами целенаправленно издеваются. Сходить, что ли, к чеканщикам, заказать каждому по шлему в стиле четвертой династии…
– Кому по шлему? – весело поинтересовался Лин, заглядывая в комнату.
– Тебе первому, если не будешь стучаться.
– Шеф, я кофе принес! Не надо меня по шлему!
– Давай. Ребятам налил?
– А как же.
– Ну, садись и ты. Мы тут думаем, где может скрываться излучатель, который наводит на нас головную боль.
Лин уселся, переплел ноги кренделем, но результат его не удовлетворил, и он поджал ногу к уху. Строить гипотезы он любил и сейчас моментально включился в игру:
– Тоже мне вопрос. В мэрии, конечно.
– Мэрия слишком низкая, – наигранно-деловым тоном сказал Дэк.
– Тогда телевышка, в лучших традициях?
– Прямо под носом у коллег с телевидения? – усомнился Мелга. – У нас же не Страна Отцов, у нашей журналистики что на уме, то и на языке. Еще версии?
– Любая из соборных колоколен.
– Хм. Чтобы наши кумушки да не заметили, что в колокольню тянут провода, везут аппаратуру, а потом шляются посторонние люди?
– Возможно, они не посторонние. Возможно, под видом священника и дьякона скрывается техобслуга… Ну ладно, пусть будет заброшенная колокольня. Да, и еще есть пожарная наблюдательная вышка, но она в лесу, не в городе. Знаете старый пост лесоохраны, километров двадцать от моря? Очень хорошо расположена, на холме.
Лесоохрана, подумал Дэк. Пульт и рычаг…
– Это где вертолеты?
– Да, точно. Мальчишки туда лазили, а потом там все огородили по новой, колючей проволокой обмотали, часовых приставили. Но вертолеты, что типично для нашего бардака, так и не начали летать. Лично я уже года три ни одного не видел. Да и лесоохраны, считай, нет, кому сейчас дело до леса…
Лин продолжал говорить, но Дэк его не слышал.
Каммерер был прав, теперь никаких сомнений, это оно. Утритесь с вашими метеорологическими явлениями, это – белое излучение высокой мощности. Тогда Эрте, Мелга, госпожа Юмате, Арви, Локса – резистенты, а Лин – респондент, он поддается внушению. У всех сотрудников «Пересчета» головы болят, у него нет. О чем был его взрыв энтузиазма? О работе. Но такое было даже в Стране Отцов – Сикорски с обычной его деликатностью назвал это «эффектом перевербовки». Сотрудники Департамента науки, возглавляемого неким Странником, во время лучевых ударов распевали под гитару студенческие песни, «служу одной учености, ее одну люблю», и шуточный парафраз государственного гимна, где вместо Отцов и нации восхвалялись шеф и наука. Жутковатое зрелище, даже в записи, – шуточная песня, исполняемая без улыбок. Историю брата госпожи Гаал вспоминать не будем, я просмотрел выжимку из отчета Каммерера, с меня хватило… Короче говоря, человек под излучением страстно верит в то, в чем был убежден без излучения или в фоновом режиме – и это не всегда то самое, во что требуют верить власти предержащие. Лин – слуга журналистики, умел бы петь – пел бы про новостные поводы и заголовки на первую полосу, с ним понятно. Но зачем заставлять его петь от восторга? И все остальное население, кстати?
Тут возможны два варианта. Первый: излучение позволяет каждому человеку горячее любить свою работу… отчего-то не могу в это поверить. Второй вариант, менее благостный: скрытое внушение, подготовка нации к восприятию некоей мегаидеи, восхождение на трон мегавождя, императора, принца, очередного отца нации. Ключевые слова, понятия, незаметные в бытовом фоне, но способные сыграть роль детонатора. А потом, когда наступит момент, полчаса мощного излучения – и прощай условно-демократическая республика Хонти, здравствуй, Великое Хонтийское Герцогство с марширующими колоннами, с подвалами, где заливают свинец в глотки. Взрывы энтузиазма у респондентов пока не используют, но что случится, когда…
– …Дэк! Эй, парень! Ты что такой зеленый? Прости, забыл, что ты у нас некурящий. Подожди, я форточку открою.
– Не нужно, господин Мелга, – Дэк улыбнулся. – Это я просто не позавтракал. Сейчас пройдет.
– Не завтракать – это неправильно, – авторитетно заявил главный редактор. – Ага, вот и желудок болит, достукался? В твоем возрасте я эти таблетки еще не жрал. Лин, там у нас в резервном фонде колбасы не осталось?
* * *
С папкой чертежей Дэк шел по переулку к неприметному особнячку. У самого подъезда, заехав правыми колесами на тротуар, припарковался автомобиль. Явление в Малундарге само по себе редкое – даже многие университетские профессора ездили на велосипедах, – а уж такой! О шести колесах, умопомрачительно длинный, нежного розово-лилового цвета, сверкающий хромированными ручками, решетками, бамперами и прочими нелепыми приспособами, прекрасный в своем уродстве, как какой-нибудь археоптерикс или мастодонт. За рулем седоусый человек в кожаной кепке стряхивал над опущенным стеклом сигаретный пепел, сурово поглядывал на стайку благоговеющих мальчишек и студента. Дэк обошел машину и позвонил в дверь.
Дворецкий провел его прямо на второй этаж, в холл под полукруглым окном, со столиками и креслами. Господин Кайтале поднялся ему навстречу, расцветая приветственной улыбкой. Тот, кто сидел напротив него, не повернул лысоватой головы.
– Здравствуйте, господин Закаста, рад вас видеть! Вижу, ваши менторы не перехваливали вас, скорее уж недохваливали, – скорость производит впечатление, надеюсь, и качество удивит… Господин Титу, позвольте представить вам господина Закасту, восходящую, так сказать, звезду архитектурного искусства. Дэк, это наш гость из столицы, старый друг господина губернатора…
Повинуясь жестам господина Кайтале, Дэк прошел к столику и оказался лицом к лицу со столичным гостем.
Так, Эшхольц. Контроль дыхания, мимики, позы. Смущенный студент кланяется важному человеку. Важный человек не уделяет студенту внимания, приподнял веки и тут же снова опустил. И отлично.
Господин Титу, друг господина Сегонти. Он же доктор Дану Ривша, для круга избранных Головастик. Не убит, не сгинул в застенках, а совсем напротив – неплохо выглядит. Постарел, конечно, бледные щеки обвисли, но, несомненно, он. Не головастик уже, целая жаба.
Студент затоптался, не решаясь сесть, повертел пуговицу на куртке – мало ли, вдруг не сработает автоматическая идентификация образа. Теперь на мониторах у дежурных – на Базе, на спутнике, – вспыхнул красный квадратик: «Внимание! Важная информация», и все компьютеры заработали в полную силу, сверяя, дополняя, уточняя. Ха, Каммерер знал, кому доверить невыполнимую миссию! Вы интересовались Головастиком, Максим? Вот вам Головастик, очень просто.
Господин Титу перебирал листы в папке, одобрительно мыча и не трудясь складывать их по порядку. При всем величии момента Дэк едва удержал ухмылку: было в его манере – в том, как он разглядывал рисунки, выпятив нижнюю губу и двигая бровями, – что-то от Экселенца.
– Умгум… мило, мило. Очень, э-э… красиво, насколько я могу судить. Ну что ж, Кайтале, мы ведь с вами еще увидимся? Когда я вернусь с объекта.
– Да, разумеется.
– Кстати, как там дорога?
– Сравнительно неплохо.
– Я понял, – с брюзгливой миной отозвался господин Титу.
– Да, армейский вариант. Изначально туда предполагалось добираться по воздуху…
– Нет уж, спасибо, доеду по земле. Всего наилучшего, Кайтале, и вам, молодой человек.
Головастик поднялся из кресла, сделал знак дворецкому, и вдвоем они удалились. Дэк повернулся к господину Кайтале: дескать, это здорово – большие начальники и все такое, а делом заниматься будем?
– Ну вот видите, Дэк, – улыбнулось доверенное лицо, – помните, что я говорил о славе… Итак, приступим.
Сладостей ему в этот раз не предложили. Господин Кайтале казался рассеянным, похоже было, что отличия между классическим и эклектическим вариантами проекта его не слишком интересовали. И соответствие техническому заданию он проверял как-то вяло и поверхностно. Менеджер, принимавший больницу, был куда более въедливым, а по стоимости эти проекты различались раз в десять…
– Неплохо, весьма неплохо. Нет, что я говорю? – замечательно. Конечно, надо будет еще показать приглашенным экспертам и, разумеется, самому господину Сегонти. Если бы спросили моего мнения, лично я бы остановился на классическом здании, оно мне импонирует больше, есть в нем нечто, м-м, глубоко традиционное. Удивительно, как вы проявили такое глубокое понимание, необычно для молодого человека… И прежде чем мы с вами поговорим о втором этапе, еще один серьезный вопрос.
Господин Кайтале закрыл папку и взглянул на Дэка в упор, улыбка его заледенела.
– Нам стало известно, что вы сотрудничаете с газетой.
Выдержать паузу. Удивление: брови, глаза, рот.
– С газетой?
– С газетой, которая называется «Пересчет».
– А-а. Я так понял, что это не совсем газета, то есть не профессиональная, ее делает архивно-статистический факультет. Они меня звали, но я отказался. Работа тупая, на их условиях мне это не было интересно. А что?
– Нет-нет, ничего. Но, видите ли, Дэк, у меня другие сведения.
Продолжать отыгрывать удивление, не краснеть. Массаракш, ты сосредоточился на контроле ментограмм и забыл о простых вещах. О том, например, как размахивал «Пересчетом» перед группой. Дурак. Что он мог узнать?
– Какие у вас сведения?
– Что вы не отказались.
– Кто вам это сказал?
– Полагаю, это не важно. Мы ведь в любом случае можем получить сведения из самого надежного источника… – господин секретарь положил указательный палец себе на висок.
– А… Что, опять?
Если они будут знать, что ищут, если пригласили опытного оператора… Косвенные ассоциации, дорога к Зеленому Дому… ерунда. Подписей на моих рисунках нет, имени в выходных данных нет, стиль меня не выдаст – художник, которого я имитировал, на Саракше никому не известен…
– Видите ли, Дэк, эта газета, о которой мы говорим, хотя и считается университетской, но ее сотрудники избрали курс, несовместимый с… э-э, понимаете? Я верю вам, но здравый смысл обязывает подстраховаться. Вы помните наш разговор о конфиденциальности? Поймите правильно, контакты с газетой скандальной направленности – последнее, чего нам бы хотелось. Но если нас дезинформировали, то нет проблем, я прав? В конце концов, мы вкладываем значительные суммы…
– Да, конечно. (Студент вспомнил о гонораре и подавил амбиции.) Мне снова пройти туда?
– Это не отнимет много времени, Дэк, спасибо вам за сотрудничество.
Опять коридор второго этажа, знакомая дверь. На этот раз за ментоскопом, как положено, сидит человек в белом халате. Немолодой, лысоватый, неприятно напомнивший Головастика. Нечто неуловимое в позе, выражении лица – расслабление и в то же время сосредоточенность на чем-то запредельном – выдавали опытного ловца помыслов. Ханс видел таких в старых записях, сделанных самим Сикорски, до взрыва телецентра.
– Господин Кантуут, вот этот молодой человек. Сколько вам нужно времени?
– Как пойдет, – буркнул оператор. Фамилия и акцент выдавали в нем уроженца Страны Отцов, и Дэк ощутил тревогу. – Четверть часа, эдак.
Господин секретарь вышел, деликатно прикрыв дверь. Ничего объяснять не стал. Видимо, ментоскописта проинструктировали заранее. Знать бы, кто та сволочь. Макти?..
– Надевайте… Есть сигнал. Что вам известно о газете «Пересчет»?.. Вам нравится эта газета?.. От кого вы впервые услышали про нее?
Да, это не любитель, это профессионал. Сам Головастик подбирал? Из других беглецов, имевших доступ?.. Нет, это потом. Словами думать можно, но это потом.
– Опишите ваш визит в редакцию. Кого вы там встретили?..
Давай-давай, отцов сын, ты профи, и я профи… Плешивый господин Кантуут пристально вглядывался в свой экран, заполненный тенями образов, один раз хмыкнул – наверное, увидел скульптуру Арви.
– Какие вам делали предложения? Вас о чем-нибудь спрашивали?..
Спрашивали, знаю ли я издательский процесс, а я не знал.
– Вы говорили с кем-нибудь из редакции о вашей работе над проектом?
Нет, нет, не говорил, а если бы и говорил, что бы это дало? Господин Мелга не верит в излучение, каждый день стонет под лучевым ударом, а все равно не верит…
Ментоскопист резко втянул в себя воздух, кресло под ним скрипнуло. Щелкнула кнопка сохранения изображения.
– Сидите на месте, – голос был ровным и скучным, но Дэк увидел его лоб, блестящий от пота. Господин Кантуут неторопливо двинулся к двери, вышел и закрыл ее за собой.
Шлем и «браслеты» удержали бы неопытного пациента, и даже Дэк затратил на них более трех секунд. Он сразу же ускорился, как на тренировке, – он не знал, сколько у него времени. Бросил взгляд на экран. Черные линии на белом. Берег, залив, очертания города и центра на холме, черная точка и концентрические круги, залив перекрывающие. Узнаете свой набросик, господин Закаста? Тридцать три раза массаракш, Максим, если вы это видите, я заранее согласен со всем, что вы скажете. С тем же успехом я мог бы написать признание на бумаге, как здесь принято…
Окно. Еще полсекунды на задвижку. Створка наружу, уцепиться пальцами за карниз, ногами упереться в стену, толкнуть обратно створку – если повезет, щеколда защелкнется от сотрясения и подарит им дополнительный повод для раздумий… третий этаж, до асфальта всего ничего, – и р-раз! Прыжки с высоты – то немногое, что ему удавалось на тренировках лучше, чем другим, малый вес тут был в его пользу.
Автомобиль исчез, но переулок, конечно, не пустовал. Перекрестье взглядов: пяток прохожих, велосипедист. Дэк одернул студенческую куртку, молодцевато подпрыгнул на месте, испустил университетский клич:
– Йех-ху! Пара пива моя!
Подмигнуть девушке, встретить улыбку в ответ. Пожилой дядька смотрит неодобрительно, велосипедист крутит пальцем у виска, но никто не зовет полицейских. Выпрыгнул паренек на спор из окна, ноги-руки не переломал, узла с барахлом при себе не имеет, вот и ладненько… Бодрым шагом до угла. (Открывается дверь в кабинете с ментоскопом, увидели, что меня нет, орут друг на друга…) Бодрой рысцой до подворотни. А там уж бегом через двор и в другой квартал.
Он понимал, что зайти в дом госпожи Энно теперь не получится и что студент Закаста должен исчезнуть как можно скорее. Жаль некоторых вещей, но ничего непоправимого нет: второй тайник за городом, в лесу. Главное – выбраться из города.
Дэк Закаста, политический преступник.
Хонти, Малундарг
Нет, стой, так не получится. «Пересчет». Теперь люди господина губернатора знают, что я знаю про излучатели, и крепко подозревают, что я сотрудничал с газетой, – а во вновь открывшихся обстоятельствах достаточно и мимолетного контакта. Выходит, не «Пересчет» меня подставил, а я их. Я должен их предупредить. Во всяком случае, Мелге и Лину надо скрыться, они разговаривали со мной про излучатели. Но как? Если я приду в редакцию, там меня и возьмут.
Дэк пошел медленнее. Полуденный свет набрал полную яркость, и брусчатка искрилась под ногами. Мирный городской шум – шаги, голоса, шорох велосипедных шин и звон трамвая, в палисаднике перекликаются птицы… Если мне везет, они до сих пор ищут меня в здании, если нет – уже передают ориентировку в полицию.
Зайти к Ниру… но какое я имею право подставлять еще и его, и Дарни, и госпожу Селунга? Я же теперь зачумленный, его и так потащат на допрос как лучшего друга. Позвонить по телефону? Не может же вся телефонная сеть прослушиваться. Или может? Массаракш, ведь я так близко, всего два квартала до их дома. Середина дня, народу на улицах немного… нет, нельзя. Если бы я знал, где найти хоть кого-нибудь из редакции… Время, Эшхольц, время! Решай что-нибудь.
Он уже повернулся, чтобы идти в Старый Город, когда его окликнули:
– Дэк, эй, Дэк!
– Господин Закаста!
Вниз по переулку к нему летели трое. Шуффе несся огромными прыжками, натягивая поводок и увлекая за собой Ниру, за ними, подобрав юбку, вымахивала журавлиными ножками Дарни. Лоуки вывесил язык, как розовый флаг, брат с сестрой были красными и взъерошенными.
– Ф-фух. – Ниру вытер пот со лба. – Привет. У нас лоуки спятил. Прыгает у двери, подвывает дурным голосом. Спрашиваю, чего надо скотине, говорит – Дэк.
– Дэк, – подтвердил Шуффе. – Вот.
– Это он вас почуял и захотел поздороваться! – объяснила Дарни, срывая с шеи платочек и обмахиваясь. – Он вас любит!
– Мы подумали, с тобой что-то случилось, – добавил Ниру, – так он орал. Дурной зверь. Может, ты и жить к нему пойдешь?
– Нет. Люблю Дарни, люблю Ниру. Дэк вот.
Ниру ухватил зверя за ошейник и поднес кулак к черному носу.
– Погоди, бэнч. Шуффе прав, со мной кое-что случилось. Мне нужно уходить из города.
Четыре черных глаза уставились на него, Дарни вскинула руки к лицу. Шуффе мотнул ушами и сел на мостовую, вид у него был чрезвычайно довольный – или, может, так казалось из-за раскрытой по жаре пасти.
– Как уходить?
– Ногами. В лес и как можно дальше от Малундарга. Ничего, справлюсь, не в первый раз.
– Ничего себе дела… «Пересчет» твой наконец-то достукался?
– Нет. Это… связано с тем проектом, в который меня устроил декан.
– Тот конкурс? Дэки, ты во что вляпался?!
– Я не могу сказать. К вам придут, будут с вами говорить – держись версии, что в последний раз видел меня вчера…
Таблетки. Осталось еще три, ладно, это потом.
– …Бэнч, у меня просьба, как раз по поводу «Пересчета». Им надо передать…
– Ха-а, черенькие!
На них смотрел полицейский. В форме, при всех регалиях, но явно и несомненно пьяный. И этот веселый пристальный взгляд сирота из приграничной деревни знал очень хорошо.
Как же не вовремя, массаракш.
– Эка развелось вас, носатых. Ходят по нашим улицам, да еще и суку с собой водят. Двух сук!
Полицейский уставил палец в грудь Дарни и зашелся хохотом. Качнулся, сделал шаг вперед и замер.
Шуффе утробно рычал и приподнимался на лапах.
– Шуффе, фу, нельзя, нельзя…
– Господин полицейский, это лоуки, он не любит, когда люди выпивши, – вежливо сказал Дэк. – Вы бы…
– Ааа? Чего? Будет еще всякая мне указывать! – Пьяный сунул руку за пазуху. – Собаками травить госссарстнного слущ-щего, с-сарги с-суки, ща узна…
Щелкнул предохранитель, и дальше две секунды выпали из жизни Дэка. Нет, он ничего не забыл, но это не была его жизнь. Это была другая действительность, в которой не было место сомнениям, здравомыслию и понятию о ценности любого носителя разума.
А когда время восстановило свое течение, полицейский лежал на брусчатке. Утих чей-то вопль за спиной, сменился возбужденным говором.
– Обидел, – ясно выговорил Шуффе, а потом заскулил, совсем как земная собака, и лег на мостовую. Бурая шерсть на левой передней лапе быстро набухала кровью.
М-да, в пяти шагах да по такой крупной мишени не промахнулся даже с моей помощью, но голованы живучие, лоуки должны быть тоже… Пуля прошла насквозь.
– Давай платок.
Наложить жгут, затянуть потуже… терпи, зверь, терпи, умница… За спиной голоса:
– А что с кабаном?
– Вечно, как нажрутся…
– Ты еще погромче говори, дурак.
– Это лоуки его положил. Тот с пистолетом, а этот его…
– Ага, как же, всегда у вас лоуки виноваты! Вы, господин, ничего не видели, так не говорите! Он пьяный, пристал к студентам, буренький только зарычал на него, этот начал стрелять, да тут же сам и упал. Удар с ним случился, я вам говорю. Этот мальчик хотел его подхватить, не успел. А нельзя лоуки обижать, нельзя, грех! Они как люди, – правда, девочка? Лучше кое-каких людей!
– Это вы о ком, мамаша?..
Конечно, со стороны это так и выглядело, «хотел подхватить и не успел». Медицинское обследование эту версию не подтвердит – хотя отчего бы пьяному, неловко упавшему, и не сломать локоть? – но все равно спасибо, добрая женщина.
– Правда, он нас защищал, – громко сказал Дэк, поднимаясь с колен. Общественное мнение тут же начало клониться в их сторону. Шуффе назвали «хорошим песиком», один потянулся погладить лобастую голову, но увидел оскаленные зубы под наморщенным носом – и не рискнул. Лежащему «кабану» помогать не спешили, кто-то неуверенно предложил вызвать врачей, кто-то пошел к телефону.
– Дэк, – негромко сказал Ниру. Лицо у него было бледное, как во время лучевого удара. Что бы он ни успел разглядеть, явно разглядел больше, чем бабушка – любительница лоуки. – Ты же… ты не…
Дэк встретил его взгляд и молча помотал головой. Нет, бэнч, я не шпион Центральных Губерний или Островной Империи, и вообще никто их тех, о ком ты мог подумать. И я не деревенский сирота-самородок. Извини.
Я не шпион, я идиот. Так подставиться… Теперь уже и речи не может быть о том, чтобы просить их о чем-то и давать поручения – убираться надо, быстро и тихо.
– До свиданья, ребята.
– Нет, погоди!
Дарни схватила его за рукав и обернулась к брату:
– Ты мне отвечаешь за Шуффе, вот госпожа Краум тебе поможет. (Пожилая женщина с готовностью улыбнулась и закивала.) А мы пошли.
– Куда?
– На поднебесную гору! Сам сообрази. Пока!
Девчонка так и поволокла его за рукав. Он не сопротивлялся, пока они не отошли шагов на сто, и только тогда спросил:
– Дарни, чего ты хочешь? Я же сказал…
– Я слышала, что вы сказали, – резким шепотом ответила Дарни Селунга, вздернув черную бровь, сверкнула черным глазом, как сердитая птица. – Вы куда-то собираетесь идти в этой куртке? Она вся кровью перемазана!
– Где?.. Ох, проклятье…
– Вот то-то. Вы, мужчины, иногда так глупы! Да и куртка у вас студенческая. Сюда, быстро…
Дарни свернула в подворотню, забранную решеткой. Отогнула вверх висячий замок, надетый только на одну из скоб, и нажала. Калитка открылась – против хода петель, но достаточно, чтобы пропустить худощавого человека.
Попетляв между сараями, они вышли к двери, и Дарни принялась стучать в нее кулачком. Где-то через минуту дверь открыли.
– Ну?
– Тилину мне позови, пожалуйста.
– Щас.
Еще через несколько минут в щель выглянула девушка – постарше Дарни, выше и фигуристее, в коричневом платье, какие носили официантки и продавщицы, с черной косой вокруг головы.
– Дарникки, ты? Тебе чего? Я работаю.
– Привет! Я за своим желанием.
– Ох, нашла время!
– Впусти нас.
Звякнула цепочка. Внутри было что-то похожее на продуктовый склад: ящики с бутылками, штабеля крупяных мешочков и консервов. Под потолком светилась красноватая лампочка, пахло землей и овощами, пролитым пивом.
– Это кто?
– Друг Нирикки. Он сейчас спас моего Шуффе, в него полицейский стрелял.
– Что еще за сказки? Его что, полиция ищет? Это нечестно.
Дарни с ехидной улыбочкой развела в стороны ладони, покачала, как чашки весов:
– Полиция… твоя мама… полиция… Тилина, дай, что нам нужно, и будем в расчете.
– Что вам нужно?
– Куртку на него, любую, можно рабочую, но не ужасно грязную, такую, чтобы в трамвай пустили. Эту оставим тебе. И потом позови Самми, к нему будет маленькое поручение. И, знаешь… Еще острые ножницы, на время.
– И потом вы уйдете.
– Потом мы уйдем.
– Сидите тут, ничего не трогайте. – Тилина развернулась, крутанув подолом платья, и убежала.
– Кто она? – прошептал Дэк.
– Тилина – сестра моей подруги, тут работает. Она мне должна одно желание.
– Должна? За что?
– Я поклялась молчать, – важно ответила девчонка. – Если выдам ее, мое желание сгорает.
– Ясно. А ножницы зачем?
– Постригу вас под гребенку.
– С ума сошла!
– Сами неумный мужчина. Идите к зеркалу, вон на стенке.
Дэк подошел к зеркалу. Дарни, привстав на цыпочки, сняла с него фуражку, подняла вверх челку и ткнула пальцем в отросшие светлые корни. С момента окраски прошло порядочно времени, Дэк давно уже сознавал, что прическа выглядит оригинально, но затылок скрывала студенческая фуражка, а на возню со слизью улиток времени не находилось.
– Дошло?
– Дошло. Беру свои слова назад.
– Дэк?
– Да?
– А что с вами случилось, по правде?
Дэк вздохнул и покачал головой.
– А вот и зря молчите! Я давно догадалась, еще когда Ниру сказал, что вы в «Пересчет» нанялись. Вы унионист из нижних! Точно?
Дэк понял по лицу девочки, что это – приемлемый вариант, не шпион и вообще не злодей. В чем нет равных женщинам любой планеты, даже маленьким, так это в умении объяснять поступки мужчины.
– Почти угадала, – шепнул он. Дарни просияла. Стоп… унионист из нижних? Оппозиционер, но не такой, каких показывают по телевизору? – Дарни…
Скрипнула дверь.
– Вот, – на ящик шлепнулась полотняная куртка. – Вот ножницы. И быстро мне тут.
Потом он сидел на ящике, слушая торопливый стальной щебет ножниц и наклоняя голову, как велели тычки тонких пальчиков. Разговаривать и качать головой ему запретили. Дэк старался не морщиться от рывков гребенки и рапирных уколов в ушные раковины.
Стрижка сотворила чудо: пропал студент Закаста с модными черными космами, из зеркала на него снова смотрела белоголовая лопоухая деревенщина.
– Теперь надевайте куртку, – приказала Дарни. Дэк незаметным движением оторвал пуговицу от своей куртки, прежде чем снять ее, а из кармана забрал упаковку таблеток. Одна пуговица с университетской эмблемой будет неплохо смотреться и на рабочей куртке, а запасного «глаза» при нем не было.
Дарни энергично потерла окровавленным рукавом о грязный пол, выпрямилась.
– Тилина, мы уходим! А где Самми?
– Тут я. Чего надо? – мальчишка шмыгнул носом.
– Говорите, что вы хотели передать.
– Привет, Самми. Знаешь Зеленый Дом в Старом Городе?
– Кто не знает.
– Зайдешь во двор, там найдешь редакцию газеты «Пересчет»…
– Знаю, там у Варикки Юмате тетка работает. Он у нее сидит, когда мамка ругается.
– Совсем хорошо. Спроси главного редактора, господина Мелгу, и скажи ему… скажи вот что: «Дэк больше не сможет прийти и просит передать: когда вы с ним говорили у вас в кабинете, он был прав, и Лин был прав». Если там будут посторонние люди – начальство, полиция, – ничего не передавай, скажи, что ищешь Варикки. Запомнил?
– А денег сколько дадите?
Дэк выгреб из кармана брюк мелочь.
– Держи. Бегом добежать сможешь?
– Чего бегом, у меня велик.
– Прекрасно. Повтори, что надо сказать господину Мелге.
Мальчик повторил, Дэк пересыпал в грязную лапку монетки, и посланец исчез за штабелями ящиков. Что мог, я сделал, поверит Мелга или нет – от меня не зависит, а мне пора.
– Вы все деньги ему отдали? – строго спросила Дарни, когда они выбрались во двор.
– Нет, у меня еще крупные есть.
– Молодец! – она сунула руку в карман кофточки. – Вот, возьмите. Сядете на трамвай «зе-шесть», который к Белой Речке идет.
– Спасибо, Дарни. Мне больше и не надо, мне бы только выйти из города.
Он достал из кармана таблетки, оторвал две и дал девочке.
– Вот. Съешь одну сама, другую отдашь Ниру, как только его увидишь. Если придут спрашивать – говорите, что меня сегодня не встречали.
– Это – на случай тестирования?
– Да. Едва ли понадобится, но вдруг.
– Мы вас теперь забудем?
– Нет, такого не бывает. Но они вас не прочтут.
– Я вас не забуду, – пообещала Дарни. Длинноногой сестренке Ниру не пришлось подниматься на цыпочки, чтобы поцеловать его, но обнималась она смешно, по-девчонски.
– Ты меня спасла, – сказал он ей. – Не забывай, но вспоминай пореже.
Дэк постарался сделать строгое лицо, чтобы девочка поняла: речь не о сантиментах.
– Удачи, – прошептала Дарни. – Уходите без меня, я потом пойду.
Да полно, сантименты ли у нее на уме? И кто такие унионисты из нижних?..
* * *
Щуплый паренек в рабочей куртке дремал, положив руки и голову на спинку сиденья перед собой. Вагоновожатый щурился в зеркало на стриженое темя, мотающееся в такт толчкам: белый день, а он дрыхнет, должно быть, пьяный, еще будить его на конечной… Впрочем, парень проснулся и выскочил сам. Пошел не в жилой квартал, а вдоль шоссе, через мост, вон из города. Может, девка у него там, в предместье, из-за нее и работу прогулял. Полицейский в будке глянул сквозь стекло и равнодушно отвернулся.
Паренек будто бы никуда не спешил, но и предместья скоро остались позади. Закончились деревянные дома с палисадниками, по обе стороны дороги легли аккуратные коврики полей, золотые и серо-коричневые, за ними показалась деревня. На автобусной остановке пешеход завязал беседу с пожилым местным жителем, прислонившим к столбу велосипед. Узнал, что автобус будет через три часа, если повезет. Рассказал, что у него сестра рожает в больнице на побережье, и рядом из родных у нее никого. Поинтересовался, сколько может стоить такой велосипед. Услышал десятикратную цену, обозвал хозяина велосипеда допустимым в обществе словом. Помолчали с минуту, потом обсудили восьмикратную цену, пощупали шины, покрутили педали вхолостую, приподняв за сиденье. После третьего раунда («у меня столько нет!», «а я куда без колес!», «да я вам его верну!», «вернешь – отдам деньги!», «совесть имейте!», «учи меня еще!») сошлись на трехкратной цене и расстались, довольные друг другом.
Велосипед держался молодцом: хоть и издавал на ходу некий жалобный писк, но скорость набирал приличную, даже в горку. Дэк приблизительно помнил, как проехать к холму, где находилась вертолетная база лесоохраны. Впрочем, «приблизительно» – не совсем то, что нужно, когда приходится выбирать, куда свернуть на лесной развилке. В обе стороны дорога казалась одинаково скверной, влево – как будто более наезженной. Дэк уже собрался положиться на удачу, как позади послышался рокот мотора.
Розово-лиловый катафалк пронесся мимо – он еле успел убраться с дороги. Высматривать профили шофера и пассажира за стеклом нужды не было, появление второй такой машины в окрестностях Малундарга представлялось маловероятным. Головастик ехал на объект.
Дэк выволок велосипед из канавы, оборвал траву с задней оси и двинул за ним. Он понимал, что избранный им план действий не является оптимальным. Но не колебался ни секунды.
* * *
Ветви были покрыты иголками. Тупые и ломкие, они кололи ладони. Дэк лежал на ветке, зацепив ступней соседнюю. Слушал шорохи леса, смотрел на сухую замшу грунтовой дороги внизу. Что он не любил еще со времен практики в Школе, так это засады. Мирная неподвижность, запах смолы, белое небо греет затылок – и все это может кончиться каждую следующую секунду. И так три местных часа.
Он уже начал думать, что сукин сын заночует на объекте, – смеркалось, и в кронах вздыхал вечерний ветерок, когда наконец послышался шум мотора. Дэк вытащил камень из кармана куртки.
Автомобиль осторожно полз по грунтовке, в лобовом стекле отражалось небо и качающиеся ветви. Дэк начал считать про себя, чтобы почувствовать скорость и подгадать момент, и на счете «двенадцать» бросил камень.
Бумкнуло здорово, даже в лесу отдалось эхом. Шофер поступил именно так, как положено водителю дорогого автомобиля, которому что-то свалилось на крышу, – вдарил по тормозам. Щелкнула ручка дверцы, Дэк боком упал с ветки и полетел вниз. Когда шофер вылез из машины и увидел гранитный булыжник, сделавший вмятину в лаковой крыше, Дэк уже приземлился у него сзади, на расстоянии прыжка.
Этот немолодой дядька – конечно, не телохранитель, просто шофер – так ничего и не понял, во всяком случае, обернуться через плечо не успел. У Дэка наготове был и второй камень, поменьше. Он подхватил шофера за плечо, уложил на землю, камень с крыши отшвырнул в кювет и юркнул в машину.
– Все в норме, господин Титу, поехали.
Надо отдать Головастику должное: внезапное превращение водителя из седого и кряжистого в тощего и молодого не лишило его боеспособности. Он тут же сунулся вперед, дернул что-то под сиденьем и заговорил:
– Мы едем в город. Ты должен отвезти меня в город, – даже в сумерках было видно, как бледнеет его лицо, но голос он контролировал. – У тебя нет выбора. Ты отвезешь меня в город, и все будет хорошо.
– Хорошо, – отозвался Дэк, стараясь изобразить покорность. – Я отвезу вас в город, господин Титу.
– Молодец, – похвалил его Головастик. – У тебя нет выбора. Я слишком известен, меня нельзя похитить. Тебя убьют, если ты попытаешься. А если возьмут живым, будет еще хуже. Тебя никто не защитит. Но ты отвезешь меня в город, и тогда все будет хорошо…
Он еще что-то там бормотал сиплым голосом, обливаясь потом, умолкая и начиная заново, когда слева появилась просека – заброшенная, заросшая мелкими кустиками. Дэк вывернул руль, машина сошла с дороги, жалко замоталась на колдобинах, описала дугу и замерла. Он открыл дверцу и посмотрел вверх. Ничего – темнеет, дорога скрыта кустами, и даже если там есть вертолеты, сверху кроны деревьев, полчаса поговорить можно.
– Что ты делаешь, что де…
– Привет от Странника, Ривша. – Произнеся эти слова, Ханс почувствовал, что губы его растягивает оскал, похожий на судорогу, и в груди шевелится что-то неведомое и страшное. – Выключай свое радио, оно не работает.
Глаза Головастика выпучились, рот открылся. Сейчас он еще больше походил на личинку гигантской амфибии. Он снова сунул руку под сиденье, чтобы выключить «радио», тут же рванулся вправо и дернул ручку двери, но Ханс схватил его за пиджак на спине. Справиться с Головастиком, ослабевшим после лучевого удара, не составило труда. Ханс даже руки ему связывать не стал, только вытащил пистолет из внутреннего кармана, защелкнул страховочный ремень и заблокировал дверь с его стороны.
– Хотите что-нибудь сказать? – Вежливая форма обращения к беспомощному пожилому человеку выскочила сама, но Головастик ее отфиксировал – в водянистых глазах что-то блеснуло.
– Не убивайте меня. Я был вынужден… Я испугался тогда… после взрыва телецентра, вы же понимаете…
От него пахло вином – наверное, на объекте высокого гостя угощали.
– Чего вы испугались?
– Что нас будут убивать, нас – которые в Департаменте науки… Глупо, да, запаниковал… но ведь прошел слух, что Странника убили… Поймите, на что мог надеяться я, если самого Странника…
– Не говорите чепухи. Слух этот не продержался и часа.
Головастик моргнул – видимо, произвел в уме арифметическое действие, вычтя шесть лет из предполагаемого возраста собеседника, понял, что очевидцем тот быть не мог, и соответственно повысил его в ранге.
– Я не решился ждать! У меня был допуск к мобильному излучателю, был момент, когда я сам мог его забрать – ну, вы, наверное, поняли, сразу после Черного удара… Ну поймите же, я был вне себя, все были вне себя…
– И вы в невменяемом состоянии захватили прибор и документацию, направились…
– Нет-нет-нет! – Головастик отчаянно замотал головой. – Я не брал документации, никаких экспериментальных протоколов, никаких чертежей, я просто не мог бы, что вы?! Вас обманули, нет, я не брал! Я взял только прибор, надо же мне было как-то пересечь границу!
– Хорошо, хорошо. В сущности, не вижу разницы. Если вы привезли хонтийским спецслужбам сам прибор, едва ли они огорчились, что к нему не прилагалась инструкция.
– Я… я не хотел этого, – лицо Головастика сморщилось, на глазах показались слезы. – Они чуть не сбили вертолет, у них были ракеты, я велел пилоту идти на посадку, нас обоих схватили, как только… У меня не было выбора, понимаете?
– Выбор всегда есть, – холодно сказал Ханс. – А что стало с пилотом?
– Не знаю. Я действительно не знаю!
– Понятно. Итак, вы, совершенно этого не желая, под давлением обстоятельств, возглавили в Хонти, так сказать, дочерний проект?
– Я ничего не возглавил! Я просто технический консультант, меня принудили, как только они поняли… ну… поняли какова функция, и что я…
– В самом деле? Даже странно, отчего это господин Кайтале перед вами так лебезит.
Глаза Головастика снова выпучились.
– Как… вы…
Ханс махнул рукой. Кажется, господин Титу не узнал в нем давешнего архитектора.
– Не будем спорить о вашем ранге. Я рад, что мы договорились о главном: после вашего побега и при вашем участии в Хонти возникла и стала совершенствоваться система излучателей. Так?
В ответ Головастик то ли охнул, то ли всхлипнул.
– Ну чего, чего вы от меня хотите? Я же знаю, что в Цен… в Стране Отцов проект уже свернут! Ведь это больше не государственная тайна! За что вы меня мучаете?!
«Знаю» он произнес уверенно, но глаза бегали. Впрочем, они всегда у него бегают, Максим предупреждал. Все знают, что излучения в Стране Отцов больше нет, тоже мне тайна… массаракш, но все-таки он сомневается. Да как можно сомневаться, или излучение есть, или его нет. Но ведь я сомневался, все эти четырнадцать месяцев, и Максим тоже не был уверен…
– Ладно. Следующий вопрос: лозунг.
– Л-лозунг?
– Что вы внушаете гражданам страны? Отвечайте быстро.
– Ты ничего не можешь сделать, – быстро ответил Головастик.
– А это как сказать, – ответил Ханс, соображая, что предпринять, если гад будет запираться. – Зря вы так уверены…
Лицо пленника перекосило ухмылкой. А потом Головастик засмеялся. Не безумным каким-нибудь истерическим смехом, а так, будто услышал необыкновенно острую шутку и не сумел удержаться. И тут до Ханса дошло.
– Это – лозунг? «Ты ничего не можешь сделать»?
Головастик, не переставая хихикать, мелко закивал.
– Зачем? Зачем, черт бы вас побрал?!
– Зачем, – пленный перестал смеяться, но перестал и дрожать, поймал кураж. – Я двадцать пять лет пробыл выродком в Центральных Губерниях, молодой человек. Не знаю, кем были вы и много ли помните о тех временах. Вижу, у вас реакция нулевая, Странник все-таки сделал защиту, э? Таблетки, верно?.. Ладно, ладно, молчу. Но если у вас была хоть капля мозгов, когда вы учились в школе, кое-что должны были запомнить. Из людей делали бойцовых псов, скот на убой. Отключали все человеческие чувства: инстинкт самосохранения, любовь к близким, любовь к самим себе. Это было гнусно. Думаете, систему ненавидели только те, кто взрывал башни? Ха. Никто так не ненавидел ее, как те, кто в ней работал!
– Очень мило, – сказал Ханс. – Дальше.
– Я поклялся, что снова в этом участвовать не буду. Я сделал все иначе. Тех, кто сейчас подвергаются излучению, никто не пошлет на убой. Они никогда не поверят, что стоит умирать за идеи, за чужие лозунги! Все это ложь, нет ничего, кроме безопасности для себя и близких! Теперь посмейте сказать, что я негодяй!
– Дьявол. – Голос его подвел, и он сделал вдох, чтобы успокоиться. – Вы не негодяй, вы дьявол.
У жителей Хонти не было идеи, за которую стоило драться, потому что им внушали отсутствие таких идей и принципиальную невозможность драки.
Ты ничего не можешь сделать. Все, кто провозглашают задачи и цели, заблуждаются или лгут, преследуя личную выгоду. Те, кто у власти, тоже лгут, но бороться с ними нет смысла. Лжецы у власти, лжецы в подполье, лжецы в газетах и на ТВ, лжецы в школах и вузах. Уголовники охраняют закон, воры сторожат деньги, и ничего нельзя изменить. Того, кто воспротивится, раздавят, и все останется по-прежнему. Стань тенью, бедный сын Тумы…
– Спасибо, – с наигранной горечью произнес Головастик. – Ваш шеф и его соратники делали из людей кукол с оружием в руках и называли это благом для страны. Вы поете с их голоса, понимаю.
– А вы кого делаете из людей? Овец? Кастратов?
– Я позволяю людям оставаться собой, а не пушечным мясом. Им никто не затуманит головы лживыми призывами.
Сказано это было с апломбом. Да что там, с настоящей гордостью.
– Ладно, а как насчет правдивых призывов? Они накормят голодных? Дадут по морде подлецу? Если придут вооруженные враги, будут с ними драться?
– Какие еще враги? – ощерился Головастик. – Островная Империя? Бросьте, ерунда это все. А если и придут, велика ли беда? Ну, не делайте гримас, они вполне культурная нация.
– Эта культурная нация уже вторгалась в сопредельную страну, – с трудом сдерживаясь, проговорил Ханс. – Культурная нация допускает эксперименты на «низших».
– Да вы всерьез? Тогда тем более не понимаю вашего тона. Система башен – гарант нашей обороноспособности.
Головастик обнаглел настолько, что начал отпускать шутки. Впрочем, формула Отцовской политической риторики, из тех времен, когда башни-излучатели официально считались элементами противобаллистической защиты, содержала в себе долю истины. Возможность ударить по врагу Черным излучением гарантировала неприкосновенность территории, а если при этом гражданские лица будут умирать, терять рассудок, кончать с собой – памятуя о том, кто ходит на белых субмаринах, может, это и в самом деле меньшее зло…
– Слушайте меня внимательно, – сказал Ханс. – От того, насколько хорошо вы запомните мои слова, зависит, как долго вы проживете. Я не буду убивать вас, я даже оставлю вам этот автомобиль, и сейчас мы расстанемся. Но строительство башен и размещение излучателей должно быть прекращено в кратчайшие сроки. Я даю вам месяц.
– Вы с ума сошли!
– Сколько времени вам понадобится?
– Я, я вообще не смогу этого сделать! Не знаю, почему вы решили… там такие люди… такие средства…
– Да, очевидно, я ошибся в вас, – ледяным тоном произнес Ханс и сунул руку за пазуху, подражая пьяному полицейскому. Эффект был самый драматический.
– Нет! Нет, погодите, не надо, не надо, я что-нибудь придумаю! Я знаю, с кем поговорить!
– Так-то лучше. Бежать не советую: один раз вы уже бежали.
Головастик утерся ладонью и прищурил глаза, стараясь разглядеть его лицо.
– Говорите, вы человек Странника? Неужели он разочаровался в излучении? Поверил-таки Зефу и компании? Или все же… не разочаровался?
– Для вас это несущественно. Считайте меня шпионом Островной Империи, если вам от этого будет легче, – беззаботно сказал Ханс. – Всего наилучшего, господин Титу. До свидания.
Он вышел на просеку, левой рукой взялся за пуговицу на куртке, поворачивая «третий глаз» к фосфоресцирующему вечернему небу, пальцем правой выбил код возврата. Не оглядываясь, двинулся назад по шоссе, туда, где спрятал велосипед. До точки, откуда его могли забрать, было примерно три дня пути. Вернее, три ночи, имея в виду полицейские посты… Ах да, пистолет. Он вытащил оружие и бросил в кювет.
Ханс шел и прислушивался, не раздастся ли позади рев мотора, когда розовое чудище начнет выбираться из кустов. Но так ничего и не услышал.
Ханс Эшхольц. Хонти,
заповедный лес в восточной провинции
– Есть хочешь? – первым делом спросил его Каммерер.
– Очень хочу.
Здесь была не землянка, а настоящий охотничий домик, даже со спальней и ванной комнатой. Воды не было, зато имелась работающая электроплитка (каких только чудес не случается в зоне отчуждения). На тарелке, которую принес ему Каммерер, исходило умопомрачительным мясным запахом содержимое консервной банки, а в котелке настаивался лесной чай из трав.
– Чем питался, пока шел?
– Орехами, горными яблочками. С водой было плоховато.
– Пробираться к своему тайнику не решился?
– Нет. Он к югу от города, сильно не по пути.
– Молодец, – сказал Каммерер. – То есть молодец, что не решился. Все съел? Тогда послушай, пока чай стынет.
Он повернул до упора влево верньер настройки самого обычного местного радиоприемника и щелкнул неприметным рычажком на задней панели.
– …Из Малундарга передают. Вчера на обочине шоссе в сорока пяти километрах от города в собственном автомобиле был найден мертвым член правительственной комиссии по вопросам модернизации, доктор технических наук Вайре Титу. Обстоятельства кончины видного теоретика расследуются. И о погоде. Магнитные бури по-прежнему грозят побережью…
Максим снова щелкнул рычажком, останавливая запись.
– Он умер? – глупо спросил Ханс.
– Так говорит информационная программа Радио Хонти, – без улыбки ответил Максим. – Но когда ты уходил, Ривша еще был жив?
– Я же вам все рассказал! Посмотрите запись с «глаза», если не верите.
– Отвечай на вопрос, прогрессор.
– Да, он был жив. И я не превышал полномочий.
– Ясно. Не хмурься так сурово, тебя об этом еще будут спрашивать. Но я вполне верю в естественные причины. Шесть лет спустя получить «привет от Странника»… могу себе представить. В общем, глупая, нелепая смерть.
– Это плохо, что он умер?
– Если ты хочешь узнать, печалит ли меня кончина видного теоретика, – нет. Ругать тебя за то, что ты сделал… скажем так, не имею морального права. Но позволь заметить, что Головастик живой и до поры до времени не знающий о нас был бы полезнее. Куда практичней, как ты сам понимаешь, было бы отыскать его в столице и там передавать приветы… Кстати, шофер тебя видел?
– В тот раз – нет. Мог заметить, когда я шел к Кайтале, но это многие видели.
– Но ты оставил в машине отпечатки пальцев.
– Оставил. – Ханс еле удержался, чтобы не добавить дурацкое оправдание «у меня не было перчаток».
– Ладно. Что касается смерти Головастика… сделаем так, чтобы и это было хорошо.
Пояснять свою мысль Максим не пожелал. Молча налил себе чаю и затем спросил:
– Как ты сам оцениваешь свою работу, не считая последней акции?
– Семь баллов из десяти, – сразу ответил Ханс.
– Почему так скромно? Первый резидент в Хонти, продержался больше года, собрал достаточно информации. Теперь можем засылать хоть пятерых, ребята уже готовятся. Не говорю уже о моей просьбе, выполненной с блеском. Ты везучий, и это прекрасно.
– Так я же в итоге прокололся. Как полный идиот, на ментоскопировании. Таблетку принять забыл.
– Хм, не буду разубеждать. Что еще?
– Раскрылся перед Селунга, сломал легенду.
– Да. Но, похоже, девочка приняла тебя за кого-то другого. Надо будет выяснить, какие такие подпольщики-унионисты. Все ли они резистенты, вроде твоих приятелей из газеты, или там какие-то другие мотивы. Еще за что себе снизил?
Ханс тяжело вздохнул.
– Конкретно за то, что положил того полицейского, который стрелял в Шуффе. Применил прием субакса. Меня вся улица там запомнила. Наверняка кто-то опишет меня, скажет, что видел такого вместе с сестрой и братом саргами и их лоуки, чего доброго, еще и вспомнит, как Дарни со мной ушла. Я потерял самоконтроль. В деревне, во время диплома, и меня били, и других – я не срывался, а тут, из-за пса… За такое из Школы отчисляют.
– Если бы можно было переиграть этот эпизод, ты бы дал ему прицелиться, – полувопросительным тоном сказал Каммерер. Ханс ничего не ответил. – Стало быть, нечего страдать. Когда ты на него кинулся, вся улица на вас уже смотрела, от таких случаев никто не застрахован. Кстати, ты мне сейчас не поверишь, но этот момент – один из самых жирных плюсов твоей первой миссии. Следующий после встречи с Головастиком, я бы сказал. Знаешь почему?
– Даже не догадываюсь, – мрачно ответил Ханс. Насмехаться-то зачем?
– Потому что Шуффе – не пес, как ты выразился, а лоуки. Потому что запись с твоего «глаза» Раулингсон уже повез показывать голованам, и Раулингсон совершенно счастлив. Он называет это… сейчас вспомню… акт межвидового реципрокного альтруизма, вот так! В переводе на человеческий язык, это наш шанс объяснить голованам, что люди лучше, чем кажутся. Хоть они и сотрудничают с нами, и некоторые даже согласились участвовать в этой затее раулингсоновского дипломника, «Голован в Космосе»… что, не слышал? Ну неважно, потом. Факт тот, что большинство голованов относится к людям скорее неприязненно. А теперь они увидят, как человек бросается под пистолет, чтобы спасти жизнь лоуки. Голованы большие знатоки импульсивных реакций, они поймут, что ты не рассчитывал и не раздумывал. Это хорошо. Никакого взаимопонимания у нас с ними не выйдет, пока они называют нас… – Максим сложил губы дудочкой и воспроизвел ряд лающих звуков с подвываниями.
– Что это? – Ханс невольно улыбнулся.
– Первая фраза на их языке, которую я выучил. Как это обычно и бывает, грубое ругательство. В пересказе для школьников первой ступени означает примерно «ты двуногий беззубый глист». Может, благодаря тебе они решат, что мы не такие уж глисты.
– Это важно?
– Это важно, – серьезно ответил Максим. – Люди на юге зовут голованов «упырями» не из суеверия, там межвидовой конфликт. Ладно, хватит о голованах, пусть о них волнуются ксенологи. С нас достаточно Хонти.
– Да. Как вы думаете, Ривша говорил правду? Ну, когда утверждал, что из идейных соображений устроил это… эту мерзость?
– Думаю, полуправду, как обычно. Главной его целью было выжить и получше устроиться, а что касается лозунга… Повторить схему, реализованную в Стране Отцов, им не светило в любом случае, слишком много информации попало в прессу и на радио. Требовался нетривиальный ход. Плавающее время сеансов, излучатели в архитектурных сооружениях – и, конечно, оригинальная схема внушения. Вне критики ставятся не власти как таковые – вне критики ставится идея о бесполезности борьбы. Бесполезности, бессмысленности, нелепости. На эту идею работают телевидение, газеты, радио, кто-то по заданию, кто-то по зову сердца… массаракш, теперь многое становится понятным! Через некоторое время она уже не нуждается в логических обоснованиях, и любой, кто подвергает ее сомнению, интуитивно неприятен, он враг или урод. И уже необязательно устрашать слишком сильно, заполнять лагеря усомнившимися. Достаточно угрожающих телодвижений – оскалиться, изобразить замах… Не знаю, кто именно это придумал, Головастик или нет, но готов признать его авторство. Еще чаю будешь?
Травяной чай горчил и придавал бодрости, хотя бы на короткое время. Хонтийцы, думал Ханс, как думал все трое суток, пока шел ночными дорогами, пока лежал без сна в лесу. Веселые люди, легкие в общении, любители хорового пения и вкусной стряпни, не склонные к долгим препирательствам – жители Страны Отцов по сравнению с ними злобные зануды. Там, где серединный будет спорить до победного конца, хонтиец махнет рукой – какая разница, правда, неправда… Самое печальное в этой истории и есть то, что они улыбаются.
– Да, готов поверить, – продолжал Максим. – Худший кошмар труса – насильственное превращение в храбреца. Он был выродком, наведенный энтузиазм ему не грозил, но каких только подвигов не приходилось совершать выродкам, чтобы не получить лишний лучевой удар… Представляю, как он это ненавидел. А его собственная затея не менее отвратительна, согласен с тобой. Если вывернуть наизнанку фанатизм, получишь цинизм.
– С тем же результатом для тех, кто у власти.
– С тем же результатом. У власти не боги, а дерьмо, но дерьмо непобедимое, и противостоит им опять же дерьмо, и глуп тот, кто полезет в эту кашу… Полагаю, работодатели были довольны доктором Титу.
– Но как они не понимают, что делают? Есть же у них аналитики-резистенты, просто умные люди… Они же убивают страну. Если никто ничего не может сделать, ведь не только же с начальниками они отказываются бороться… черт, да как им самим не страшно?!
– У Неизвестных Отцов тоже были аналитики, – напомнил Максим. – Куча тунеядцев на окладе. А проект «Золото» не был принят только благодаря Страннику.
– Иногда начинаешь думать, что ничего нельзя изменить, – глядя в чашку, произнес Ханс. Он сам не знал, как это сорвалось у него с языка. Сразу же стало стыдно, но сдерживаться он больше не мог. – Сколько мы ни бьемся, все скатывается обратно, туда, откуда начали.
Каммерер хмыкнул.
– «Мы не знаем законов совершенства, – продекламировал он, – но совершенство рано или поздно достигается. Взгляни, как устроен мир: внизу крестьяне и ремесленники, над ними дворянство, затем духовенство и, наконец, король. Как все продумано, какая устойчивость, какой гармонический порядок! Чему меняться в этом отточенном кристалле, вышедшем из рук небесного ювелира? Что устойчивей пирамиды? Ничего». Откуда?
– Будах Ируканский, «О мироустройстве и миропорядке», письмо третье, – мрачно сказал Ханс. – Вот и я об этом.
– О чем? О том, что умнейший человек своего времени считал феодализм высшей стадией социальной эволюции, а все попытки создать более справедливое общество – в лучшем случае флуктуациями, за которыми неминуемо последует возврат на круги своя? Он был не только великим ученым, но и гениальным полемистом. Читаешь – диву даешься: и как земным цивилизациям удалось нарушить это великое равновесие и миновать феодализм? По моему мнению, доктора Будаха следовало спасти даже только затем, чтобы он написал эти слова. Они многое объясняют в нашей работе.
– Что же они объясняют?
– Простую вещь. Когда ты находишься внутри социума, он кажется неизменяемым и неизменным. Теория, философия, этика говорят одно, глаза и уши – другое. Человеку свойственно верить глазам и ушам. «Ты ничего не можешь сделать», так?
– Нет, – ответил Ханс. – Не так.
– Я тоже думаю, что не так. И есть у меня еще одна мысль, которую, конечно, надо будет обсудить с Его Превосходительством… Полагаю, тебе ясно твое ближайшее будущее? Новая легенда, перемена внешности, дактилопластика – отдохнешь как следует.
Максим засмеялся, Ханс тоже.
– А что касается отдаленного будущего… Подозреваю, что светлой памяти Головастик был в хонтийском проекте незаменимым специалистом, то есть оставлял при себе некоторые маленькие секреты. Может быть, внедрить туда человека, обладающего необходимой суммой знаний, будет не так уж и сложно. Сделать тебе документы легального выродка-вундеркинда – пара пустяков… Мне кажется или ты не в восторге?
Я в ужасе, подумал Ханс. Хорошо, что я сонный, эмоции не так видны.
– Я просто еще не осознал, – сказал он вслух. – Не знаю, справлюсь ли. Этот проект, должно быть… требует специфических социальных навыков.
– Безусловно, да. Серпентарий на самом верху.
– И я не готовился по естественным наукам. Может быть, лучше мне искать выход на подполье? Узнать, кто эти унионисты из нижних, чего хотят, какими силами располагают…
– Может, и лучше, это скажет Странник. Но он любит повторять: «Каждый продолжает то, что начал». Ты этот террариум открыл, тебе и совать в него руку. И я тоже не был знатоком местных естественных наук, когда меня привели в Институт специальных исследований.
Двое студентов на берегу моря. Чертежи и каллиграфия. Танцы в клубе. Редакция в подвале… Прощай, Дэк Закаста. Теперь что – деловой костюм с символической удавкой на шее, залы заседаний, уродливый автомобиль, официальные ужины? Неофициальные визиты в баню с девочками? Еженедельное ментоскопирование, до проплешин на висках и автоматизма в мыслях? Или все-таки белый халат и лаборатория, плюс то же регулярное ментоскопирование?.. Спокойно, прогрессор. Никто не обещал, что будет легко и приятно. Студент-архитектор был хорош для сбора первичной информации, не для серьезной работы. Сам же хотел другую легенду…
– Если Странник даст добро, что я должен буду сделать? Прикрыть проект?
– Можно попытаться перепрофилировать в оборонный, как планировал Экселенц для Страны Отцов. Башни-маяки вдоль береговой линии были бы неплохим решением. Еще один десант флотов группы Ц – не моя мечта. А вот когда эта береговая система будет налажена и сможет действовать автономно – или когда станет ясно, что это невозможно, – тогда проект надо прекратить. Раз и навсегда.
Ханс не выдержал и зевнул. Максим отобрал у него чашку.
– Пошли. Бот поведу я, а ты будешь спать. Да, и зови меня на «ты», хватит людей смешить.
Дмитрий Никитин
Настоящий
Гаг яростно копал ход сообщения, так что лопатка звенисто пела о твердую глину. Щурясь от летящей в глаза горячей пыли, бил и бил в неподатливую землю, вымещая на ней всю накопившуюся злость. Когда уже не хватало дыхания, выравнивал шуршащие под сталью откосы, вычерпывал со дна траншеи песок. Потом снова яростно врубался в сухой плотный грунт. Наконец остановился, смахнул пот с лица, выпрямил спину.
Сверху, с бруствера, смотрел незнакомый ему темнолицый человек. Не черный совсем, как тот, давешний, с говорящим мешком, а просто загорелый сильно. Гаг отвернулся и, для виду не торопясь, пошел в дальний конец, к блиндажу, подчищая по ходу лопаткой осыпающиеся стенки. Сердито покосился через плечо. Незнакомец не уходил, оглядывал позицию, словно понимал в этом. Потом сел на отвал прямо в белых своих штанах, вытащил из кармана мешковатой куртки трубку и кисет. Гаг замедлил шаг… Темнолицый зажег спичку, поднес к трубке, затянулся, выдохнул с видимым удовольствием едкий табачный дым. А ведь и правда табачок! И, судя по запаху, как бы не покрепче герцогского будет. Тараканья немочь! А он, Гаг, мох курит!
– Угощайся, друг! – негромко сказал незнакомец.
Захотел Гаг было ответить, как недавно сам слышал, мол, в аду твои друзья, да вовремя остановился. Чего сразу на случайном человеке срываться? Он ведь Бойцовый Кот, не нервная какая барышня. Подошел, деловито доставая припасенную на самокрутку бумажку. Задрал голову, глянул незнакомцу прямо в глаза. И будто током его прошибло. Нет, этот не из местных. Этот – настоящий! Дай бог с таким рядом бой свой последний принять. Как Гепард его принял, как барон Трэгг, как те, древние, что вон под тем обелиском в братской могиле лежат.
– Худо тебе тут, братишка?
От пыли в носу вдруг засвербело, так что аж горло схватило и глаза застлало туманной дымкой. Еле разглядел, что незнакомец руку ему протягивает. Ухватил в крепком рукопожатии и вытянул разом Гага наверх.
– Мне тоже, брат, худо!
Помолчал, а потом стал о себе рассказывать.
В общем, похожая выходила история. Только Саула Репнина, так звали нового знакомого, не с другой планеты, как Гага, вытащили, а из своего, земного, прошлого. Устроили их ученые, как это у них называется, сбор рассеянной информации, ну, проще говоря, хотели посмотреть, что триста лет назад, на последней их войне, было. Но из-за какой-то там флуктуации нейтринного поля вместо картинки появился живой человек – то есть Саул. Ученые, говорит, так толком ничего объяснить не смогли. И не знают, что с ним делать. Похоже, ждут, когда он сам исчезнет. Не должно его здесь быть. По крайней мере, долго.
– Ты пойми, Гаг, – говорил Саул, пока шли по степи к приметному невысокому холму с обелиском. – Я же поначалу решил, что они могут к нам из будущего летать. Обрадовался – думаю, теперь войне конец, какая придет нашим подмога с их-то силой! Потом сообразил – повезло, что нет у них Уэллсовой машины времени. Мы ведь не только за социализм, еще и за Родину, и за Сталина воевали – где им нас понять? Им Выборг, Рига, Измаил – что твои Арихада и Тара. Неважно, дескать, кому принадлежат, лишь бы войны не было. Они ведь здесь, в двадцать третьем веке, дети, хоть и лбы здоровые. И сквозь лбы эти не пробить, не объяснить, что через все человеку надо самому пройти. И через войны, через кровь и голод. Гуманизм, высокие чувства, коммунизм – все это выстрадать нужно. И Землю, все человечество – не понять по-настоящему, не полюбить, пока свой народ, свой кусочек земли столетие за столетием не сохранишь, не поднимешь… Нет, надо все самим, самим со всем у себя разбираться!
– Разобраться бы, что к чему, – сказал Гаг через силу. – Я вот как раньше считал – никаких рассуждений, никаких вопросов, никакой болтовни. Для меня же его высочество был самый родной человек! Не было в моей жизни ничего, кроме него! Мы все жили для него, умирали за него! А здесь мне Корней такое про герцога показал, как он и придворные его политику делали, как развлекались… И о ее высочестве тоже. У нас ведь в школе курсанты ее за Деву Тысячи Сердец почитали. И верили, что все в нас хорошее – все это от нее, для нее и во имя нее. А она, оказывается, у себя во дворце со всеми… – Гаг судорожно сглотнул. – Сломали меня здесь, хребет переломили. Чувствую только – надо обратно, домой. А как там быть, с кем быть – не знаю. Не хочу быть среди продавшихся шкур, но и барабанной шкурой быть больше не хочу!
Саул нахмурил мохнатые брови:
– Нам, конечно, проще было. Так повернулось, что выбирать особо не приходилось. Хоть и я знал, что неладно, ой как неладно за спиной. Только, пока Гитлеру горло не сломали, о том и думать нельзя было. У вас сейчас по-другому. Война вроде закончилась, стоит ли по новой затевать? Думай, Гаг, думай!
– Вот и Корней мне так говорил.
– Ты не за Корнея думай – за себя!
Оба вновь надолго замолчали, так что слышно стало, как звенят в степи кузнечики.
– Как дальше-то жить, Саул?
– Готовься к худшему, мечтай о лучшем, надейся на чудо, остальное – судьба! – Саул остановился перед холмом с обелиском, бросил на землю портфель, который все это время нес в руке, стал осматриваться, будто искал что. – Какая у тебя, Гаг, мечта?
– Чтобы люди в Алайском герцогстве с голоду не мерли, кошек бы не ели… Чтобы крысоедов имперских всех… А, ладно, пусть живут там у себя.
– А какая у тебя, Гаг, надежда? – Саул посмотрел прямо в глаза, словно ответ был ему и вправду очень важен.
Гаг хрипло кашлянул пересохшим горлом.
– Умереть. Хотя бы как человек умереть! Как солдат – не вышло…
Саул опустил низко голову.
– И у меня. Не вышло. Да, Гаг, это важно. Умереть без стыда за самого себя. Я ведь понял, совсем недавно понял, как сюда, в будущее, попал. Просто я там, у себя в прошлом, очень сильно захотел спастись. Такая взяла меня тоска с оставшейся одной обоймой… А теперь мне стыдно, и я возвращаюсь… Только бы найти этот чертов автомат, где-то я его здесь прикопал после перехода. Однако тут словно слон потоптался.
У Гага запылали уши. Он вспомнил, как проверял – не следит ли за ним Корней – и заставлял Драмбу носиться вокруг обелиска.
– Зря скорчер на корабле оставил, – бурчал Саул себе под нос, расхаживая вокруг. – С ним бы можно было… Хотя все равно ведь не знал, как по новой заряжать. Да и немцы вдруг потом разберут, что им досталось. Нет, нужен «шмайссер», не мог он никуда отсюда деться!
– Саул! – позвал Гаг, доставая из мешка свою машинку. – Может, это подойдет?
– Сам делал? – уважительно произнес Саул, осмотрев изготовленное Драмбой по Гаговым чертежам оружие. – Магазин, жаль, маловат. На сколько патронов? На шестнадцать? У моего на тридцать два было. Давай я лучше свой еще поищу, только вспомню, где спрятал.
Саул все же нашел свой автомат с последней обоймой и стал прощаться.
– Не торопись умирать, Гаг. Успей пожить человеком. Тогда и помрешь по-людски. Само собой выйдет. Делай свое дело, а я уж пойду свое доделаю.
Он вновь крепко стиснул Гагу руку:
– Прощай, брат! Живи по совести!
– Прощайте, Саул!
Гаг что есть силы толкал плечом застрявший санитарный фургон. Потом, сообразив, вытащил из кабины клокочущего бранью кабана-водителя, посадил за баранку растерянную до плача молоденькую медсестру. Они вновь втроем уперлись в задний борт – злой от напряжения Гаг, непрерывно матерящийся водитель в солдатском балахоне и маленький военврач с блаженным светлым лицом. Их успело покрыть в три слоя жидкой грязью, летящей из-под колес, когда они наконец выкатили грузовик из ямы на раскисшую глину дороги. Через минуту фургон уже несся, громыхая кузовом, в город – единственная машина навстречу нескончаемому потоку беженцев. Из грязной оборванной толпы в их сторону повернулось несколько серых лиц. В чьих-то глазах, кажется, мелькнула надежда.
Фургон вез вакцину, двадцать тысяч ампул. Впереди была чума. И у них был маленький шанс ее остановить.
Женя Крич
Баллада о Новом Утесе
– Какой-нибудь осел мне объяснит, что делают в подвале члены городской администрации и почему они в таком виде?
Начальство ждало от меня ответа. Действительно, головы высокопоставленных лиц были срезаны на хорошую четверть. Как так получилось, честное слово, я не знал. Сейчас наша арт-директор сожрет меня с потрохами.
– На чердаке места не хватило. Там уже оборотни в погонах все заняли. Про них материал реально трендовый, – я не оправдывался, а выражал свою точку зрения. Я считаю, что коррупцию надо на первую полосу и на чердак. То есть на самый верх полосы. А горсовет можно в подвал, в нижнюю часть. Ничего, с них не убудет. Чуть ли не каждую неделю их рожи печатаем.
– А про блид по краю особое напоминание нужно? А про висячие предлоги в конце строчки? Что же касается приоритетов в размещении материала, так, я полагаю, Куликова оставила тебе инструкции, – арт-дери-крыса смерила меня таким взглядом, будто я у нее только что взаймы попросил.
Куликова мне ничего не оставила, потому что ей срочно приспичило рожать, а в таких случаях не до верстки какого-то макета. Я уверил ее по телефону, что все сделаю сам, и сделал. Ну, вот только про предлоги забыл. И про припуск на обрез, будь он неладен. Ну и там по мелочам. Я изобразил на лице скорбное чувство вины и стал похож на кота в сапогах из мультика про «Шрека». Трюк, похоже, не удался.
– Знаешь что, Савельев, – арт-гестапо, сдвинув очки на кончик длинного, как у старухи Шапокляк, носа, стучало карандашом по столу, видимо обдумывая, какую кару назначить мне за грехи мои тяжкие, – собирай-ка ты свои манатки и вали отсюда свежим воздухом дышать…
Вот так номер. Станция «Великие сосны». Конечная. Приехали.
– Что, типа, совсем?
– Разбежался. И как в таких условиях работать? Одна половина трудового коллектива в декрете, другая в запое, а у третьей руки, голова и то, на чем сидят, взаимозаменябельно.
Под третьей половиной, надо понимать, имелся в виду я.
– …и тут еще эта экспедиция, как снег на голову. Представитель прессы им нужен, освещать сенсацию. Для нашей малотиражки, кстати, это шанс. Для тебя лично – тоже. Считай, повезло, к науке приобщишься. Будешь представлять «Уссурийский вестник» в свете великих открытий. Так что давай, собирайся – и с глаз моих долой в командировку.
– А куда ехать-то?
– Край родимый исследовать, Сихотэ-Алиньский хребет. Там засекли, – Шапокляк извлекла из-под груды бумаг распечатку какого-то научного издания за текущий, 2006-й год, и хищно прищурилась, – аномальный гамма-всплеск локального характера. От тебя ожидается аномальный всплеск умственной активности и репортаж. Не вижу энтузиазма на лице…
* * *
Первая мысль, которая пришла мне в голову, была неутешительной: это не спасательная бригада. Спасатели не стали бы стаскивать с моего запястья часы. Чьи-то руки деловито ощупывали меня со всех сторон. Шершавые, грубые и, о господи, неженские руки. Они расстегивали мою куртку, сначала заклепки, потом молнию. Я открыл глаза и ужаснулся. Надо мной склонилась фигура самого настоящего снежного человека, волосатого, угрюмого питекантропа, одетого в меховую шубу и пушистую, видимо песцовую, шапку-ушанку. Снежный человек бесцеремонно вытряхивал меня из моих же вещей. В воздухе пахло мочой, псиной и чем-то горелым. Когда мохнатый питекантроп принялся стягивать с меня штаны, я со всей дури лягнул его ногой в морду. Удар вышел на славу, если учесть, что к рантам моих ботинок все еще крепились металлические кошки. Снежный человек взвыл на незнакомом языке и прижал ладони к окровавленному лицу. На крик сбежались такие же волосатые черти. Великие сосны, да их тут целое племя. Размышлять о том, кто это – затерянные в горах Сихотэ-Алиня удэгейцы, ульчи или орочи – мне предстояло позже. А сейчас меня били. Силы свои я оценил четко: не отобьюсь. Оставалось только надеяться на то, что кто-то из наших сумел выбраться из-под лавины и сейчас приведет помощь, закончив этот первобытный беспредел.
Никто не пришел меня спасать.
Я очнулся на холодном полу убогой хижины без окон, если не считать маленького отверстия под потолком. Холод пробирал до костей. Вместо куртки мне досталась серая мешковина, напоминающая рубище, в котором блаженные паломники совершают поход к святым местам. Но страшная мысль, что вся группа осталась погребенной под снежной лавиной на подступах к Тардоки-Янге, леденила душу сильней любого мороза. Здесь же на полу лежали вповалку тощие тела, вид которых приводил в ужас. «Освенцим, ГУЛАГ, зомби», – промелькнуло в голове одновременно. Я пошевелился, сплюнул крошево выбитых зубов и невольно застонал. Никто не обращал на меня ни малейшего внимания.
– Эй, что тут происходит? – прохрипел я.
Ответа не последовало. Я машинально бросил взгляд на левое запястье, чтоб в очередной раз печально убедиться: часов нет. Жаль. Отличный был хронограф, с автоматическим подзаводом и лунными фазами – подарок иностранного коллеги.
Время свернулось в клубок, закатилось в самый дальний угол сознания, и я перестал его чувствовать. Звуки снаружи стихли, полуживые скелеты перестали ворочаться, прижались друг к другу в поисках тепла и захрапели в унисон. Оперевшись о деревянную стену барака, я смотрел вверх, в потемневшее окошко над потолком. Вид звезд меня всегда успокаивал. Я безуспешно попытался разглядеть в вышине ковш Малой Медведицы и ее альфу, Полярную звезду. Небо было чужим. С него взирали два зловещих багровых диска, похожих на воспаленные глаза неведомого хищника. Я тряхнул головой, в надежде, что хотя бы один из дисков пропадет, но вызвал лишь очередную волну головной боли.
Внезапно груда сопящих тел вздрогнула и на секунду сбилась с ритмичного храпа, исторгнув откуда-то из своих глубин тощее тело, которое, согнувшись в три погибели, медленно двинулось в мою сторону. Абориген уселся возле меня, поднял палец кверху и произнес по-русски:
– Небо.
Обломанный ноготь на пальце переливался золотой краской и блестел в свете незнакомых звезд. Затем абориген ткнул себя в грудь:
– Хайра.
Наверное, так его звали.
Я медлил, словно пытаясь вспомнить собственное имя, и, наконец, произнес:
– Максим.
* * *
– …мнемокристаллы. Я тогда еще не знал, что они так называются. Они цеплялись на голову и блестели, я думал, что это такое украшение для знатных боев. Я их спрятал, чтобы другие носители копий не отобрали. Трое чужаков, говоривших на твоем языке, прилетели на машине с крыльями, они дали мне кристаллы, варенье и кофе. Носитель отличного меча из рода вихрей хотел убить чужаков, но они улетели на далекую звезду. Я долго слушал голос в мнемокристаллах и стал очень умным, гораздо умнее носителя отличного меча из рода вихрей. Правда, было много слов, которые я не понимал. Как, например, «биоэлемент», или «археология», или «любовь». Я откладывал их в сторону, чтобы понять потом, когда еще больше поумнею. Я научился красиво говорить, не хуже, чем придворные летописцы Великого и Могучего Утеса. Я поехал в город и стал там богатым и важным боем, и Великий Утес подарил мне одну из своих женщин. Она, как и положено, меня боялась. Она думала, что я буду делать ей больно, как другие важные бои, которым Великий Утес ее дарил.
– Я хочу с тобой говорить, – сказал я ей.
– Ты хочешь странного, – ответила она, и вода полилась у нее из глаз.
Я разозлился и сделал ей больно.
Я ждал, что трое, которые улетели к звездам, однажды вернутся и дадут мнемокристаллы всем, кто захочет, и покажут, как включать машины. И привезут с собой много вкусного варенья. Когда-то мне очень сильно хотелось варенья, но потом мне стало хотеться странного, и внутри у меня сделалось неспокойно.
Хайра стукнул себя кулаком в грудь, видимо показывая, где именно ему сделалось неспокойно, и продолжил:
– Пришли носители мечей и копий. Они забрали у меня мой дом, мою одежду и мою женщину и привезли меня сюда. Я здесь все хорошо знаю, я раньше был воином, стражником из рода холмов.
– Это вроде тех, что мне бока намяли? – перебил я.
Хайра кивнул и продолжил:
– Они записывают на специальной бумаге, как машины работают, а потом отдают большому начальнику, а большой начальник отвозит самому Великому и Могучему Утесу с ногой на небе. Если машина тебя не задавит и ты угадаешь, как она включается, то сможешь снова стать свободным. Жаль, у меня нету кристаллов. Но я тебя и так научу, ты же умный, а потом мы сбежим отсюда, я знаю дорогу, и ты покажешь мне, как включать машины, мы всех победим и уедем отсюда в город. Но сначала ты должен научиться нашему языку. Если хочешь, чтоб тебя не сразу убили, нужно говорить «идай-хикари тико-удо…» Повторяй давай: «тико-о… удо-о…». Это значит «Великий и Могучий Сверкающий Утес, блистательный бой с ногой на небе…»
* * *
Поначалу мне казалось, что я попал к затерянным в глубокой тайге Приамурья представителям малоизученных племен. Родной край у нас необъятный и загадочный, периодически радует интересными находками. Очень скоро я понял, что ошибся. Меня поймали террористы, вводят мне галлюциноген, а сами требуют выкуп у моей престарелой двоюродной тетки, за неимением других близких родственников. Весьма правдоподобно, если, конечно, не обращать внимания на совершенно незнакомую карту неба. Взять хотя бы два солнца. Одно огромное, желтое. Другое поменьше, оранжевое. В голове у меня крутились различные сюжеты про попаданцев и анекдоты про писателей, которые их придумывают. Ну, допустим, я не на Земле. Не больно-то хотелось залететь во времена Ивана Грозного да под горячую руку опричнины. Или под Ржев в сорок втором. Хорошо бы оказаться в пусть и не всегда логичном, но местами забавном мире графоманствующей любительницы романтичной фэнтезятины. Тогда все в порядке. Тогда можно спокойно ждать появления магических способностей, высокопоставленных родичей, баснословного наследства и других полезных роялей в кустах. По ходу дела местная принцесса, похожая на Дженнифер Лопез, начнет настойчиво меня домогаться, а потом я спасу Вселенную от главного плохого дядьки.
Нет, не про меня такое счастье. Похоже, занесло меня в какую-то «Кин-дза-дзу», в пещерный век, куда каким-то образом занесло образцы разнообразной техники. Часть аборигенов довольно неплохо устроилась – сахар, масло, белый хлеб, шуба, шапка, томагавк. Зато остальным не повезло. Как объяснил Хайра, менее удачливые, включая меня с ним, преступники, провинившиеся перед местной властью в лице Великого и Могучего Утеса, и единственный способ для них отправиться на свободу с чистой совестью – это разобраться, как управлять мистическими пепелацами, передвигающимися от одной точки к другой. Что-то знакомое было в окружающем мире белого безмолвия и технического прогресса, но я никак не мог вспомнить что. Времени на раздумья было мало. Не хотелось гадать, прибьют ли меня граждане начальники отличных копий, или же драндулет какой задавит, или просто задубею тут до состояния синей кочерыжки.
– Хайра, а бумагу и карандаш достать можешь?
Бумага у Хайра имелась. Правда, всего лишь один мятый лист, и хранил он его, как талисман, в дырявом, видавшем виды и целую вечность не стиранном носке, надетом на правую ногу.
– Я тебе продиктую, а ты пиши. Заявление на имя Великого и Могучего Утеса, блистательного боя с ногой на небе. Мы, нижеподписавшиеся…
– Я не понимаю, как оно должно сработать, – сказал Хайра.
– Очень просто. Что сделает большой начальник, когда узнает, что носители копий воруют и обманывают его?
– Побьет их.
– Ну а пока он их бить будет, что мы сделаем?
– Убежим! – радостно завопил Хайра, потом вдруг понял, что о таких вещах вопить не следует, и сам себя хлопнул по башке.
Самым сложным оказалось подкинуть письмо. Между бараками мы передвигались свободно, а вот как попасть на ту территорию лагеря, где обитали кумовья туземного абвера, я не знал. На помощь кого-то из заключенных питекантропов рассчитывать не приходилось. Как я понял, на Соловки Великого и Могучего попадали целыми семьями. Товарищи по несчастью держались возле своих родичей и чужаков сторонились. Поэтому когда один из доходяг предложил доставить послание по назначению, я оторопел. Во-первых, такое самопожертвование казалось странным. Во-вторых, я наглядно убедился в несостоятельности нашей конспирации. Раз о нашем плане знают, значит, жди беды.
* * *
Я лежал на снегу, устремив взгляд вверх. Скоро я усну, и крупные мохнатые снежинки, падающие мне на лицо, перестанут таять. Интересно, когда я умру, это будет по-настоящему?
– Ну, давай же, ну, олень безрогий, фашист недобитый, скользкая личинка навозной мухи, желтопрессная продажная крыса, графоман бездарный, чтоб тебя, гнида, в расколбас да через наискосок, да по диагонали, да чтоб ты сдох, только не умирай, пожалуйста…
Я бы улыбнулся, если б мог, но лицо закоченело. Хайра понятия не имел, кто такие фашисты и графоманы. Это я его научил, в целях обмена культурным опытом. Как выглядят гниды, объяснять не пришлось. Бесчисленное множество паразитов с ног до головы покрывали наши тела. Но ничего, сейчас я окончательно замерзну, кровь в моих жилах превратится в лед, и вшам придется подыскать себе другую среду обитания. Из лагеря мы ушли перед рассветом, прихватив с собой чертежи, составленные начальником копий. Погони за нами не было, видимо пропажи пока не хватились. За людьми учета никакого не велось: они гибли, как мухи в дихлофосном угаре, не вызывая сожаления ни у стражи, ни у своих же товарищей по несчастью. Бегство было отчаянной попыткой, обрекающей нас на неизбежное вымерзание в снежной пустыне. Хайра тащил меня на себе несколько километров. Иногда он останавливался, растирал мне лицо и руки снегом, а потом тащил дальше. Он был нечеловечески вынослив и морозоустойчив, не чета мне.
– Давай, Максим, покажи этим гнойным трупоедам, что есть у нас еще похер в похеровницах!
– Порох, Хайра, порох, – надо же, какой талантище, настоящий пещерный лингвист. С этой светлой мыслью я погрузился в сон. Снились мне отчего-то маленькие бифштексы с соусом «Пикан».
– Кушать! Кушать! Много еды, Максим! Много мяса! Хайра убил птицу сиу и зажарил ее в огне! Хайра убил важного начальника и забрал у него хорошую одежду! Спать плохо, Максим. Во сне приходят к человеку злые духи и забирают его волю. Смотри, Максим, я привел тебя к машинам, чтобы ты мне показал, как они включаются!
Неужели уже наступило будущее, и я прилетел черт-те куда на звездолете? Отчего же будущее такое несветлое? Я бы сказал, пещерное? Тот факт, что один дикарь убил другого для того, чтобы меня одеть и накормить, не поддавался никакому рациональному объяснению.
Я не пью, значит, это не белая горячка. Не курю, значит, это не паленая трава с черного рынка. Я вообще ничем не злоупотребляю, кроме разве что служебного положения, да и то по мелочам. Ах да, я же попал. Стал, можно сказать, жертвой попаданской графомафии. Встречу щелкопера-садиста, устроившего мне это приключение, – набью ему морду.
* * *
К мясу птицы сиу должна прилагаться железная челюсть, чтоб его разжевать, и, желательно, желудок со стальным эпителием, чтобы его переварить. Мерзкая на вид крылатая тварь оказалась такой же мерзкой на вкус. Зажевав этот апофеоз кулинарного кошмара снегом, я погрузился в созерцание странного пейзажа, напоминающего картины технократического постапокалипсиса, когда гусеничные тракторы устроили заговор против своих создателей, уничтожили их всех до единого, после чего выстроились в шеренгу и организованно отправились в ад, вход в который открывался прямо здесь, за снежным холмом.
Хайра с благоговением смотрел на вереницу бесконечных машин, двигающихся по неизменной траектории от одного котлована к другому. Техника была самой разнообразной: от безобидных на вид сельскохозяйственных комбайнов до гусеничных вездеходов, напоминающих боевой танк «Меркава» с суперсекретной броней, устройство которой до сих пор остается военной тайной. Некоторые машины представляли собой настоящее чудо техники, но самым удивительным было то, что двигались они сами по себе, видимо будучи запрограммированными на определенный маршрут.
– А ты сможешь? – охрипшим голосом спросил Хайра.
– Попытаюсь. Я ж все-таки не какой-то там засрак.
– Засрак – это то же, что засранец?
Вот ведь нашел время для филологических экзерсисов.
– Засранец, Хайра, – это ты. А засрак – это заслуженный работник культуры. Дело в том, что в свое время я оканчивал не культпросвет, как мои сотрудники, а Дальневосточную Академию Путей Сообщения, Железку, то бишь. Так что руки, а, главное, мозги у меня находятся там, где положено.
Хайра, конечно же, не понял ничего, но посмотрел на меня с таким благоговением, что мне сделалось неловко.
Что у машин внутри, я представлял по чертежам, выкраденным у стражников. Оставалось запрыгнуть в одну из них на ходу и при этом не убиться. Благо ползли они медленно. Ну что ж, сейчас посмотрим, не зря ли государство платило за мое образование.
* * *
– О, лучезарный носитель грозной стрелы, твой слуга под самым седалищем Великого и Могучего утеса, сверкающего боя с ногой на небе, живущего, пока не исчезнут машины…
– Молчи, мракобес, питающийся падалью. Слушать тебя тошно. – Великий повелитель поднялся с трона, и первый придворный летописец рухнул на колени, прижавшись лбом к холодному полу.
Тотчас к нему подбежал носитель копья из рода седых равнин и это самое копье нацелил летописцу в довольно упитанный бок.
– Отставить, – устало произнес венценосец.
Носитель копья сморщил лоб, словно стараясь постичь непостижимое и странное, затем недоумевающе посмотрел на повелителя.
– Я говорю, пошли вон отсюда. Все.
Первый придворный летописец, не разгибаясь и не поднимая глаз, прошмыгнул мимо трона, по дороге отхватив щедрый подзатыльник от стражника.
«Да, и пусть уберут эту чертову голову», – хотел добавить повелитель, но промолчал.
Повелитель, взяв в руку вымазанное чернилами перо птицы сиу, склонился над хрустящим пергаментом с последним вариантом «Баллады о Новом Утесе».
Халтурщики. Дармоеды. Бездари. Графоманы хреновы. Все приходится увековечивать и летописировать самому. А седалище Великого и Могучего тоже ведь не железное. Повелитель тяжело опустился на трон.
Это я, я был повелителем, Могучим Утесом, лучезарным, венценосным, освободившим Вселенную от тяжкого гнета и подарившим жаждущим справедливости вечное благо. Вот уже второй цикл я озарял, лучезарствовал и венценосил на нерушимом престоле сверкающего боя.
Забравшись внутрь огромного броневика, мы с Хайрой перевернули страницы темного прошлого этого мира, начав тем самым главу светлого будущего.
Я был уверен, что, увидев нас, носители копий разбегутся в паническом страхе, а несчастные рабы получат, наконец, возможность желать странного и не быть за это сосланными на верную смерть под колесами машин. Но все вышло иначе. Стража действительно обратилась в бегство. Стоя на броневике, я произнес пламенную речь о свободе, равенстве и нормированном рабочем дне. Я едва увернулся, когда в меня полетело кем-то брошенное копье. Хайра, прежде чем я успел его остановить, начал двигать какие-то рычаги, и мир утонул в грохоте, сквозь который доносились обрывки слов:
– …и тогда явился новый Великий Утес на нерушимом престоле сверкающего боя и поверг в страх полчища трусливых продажных крыс. Славься, новый Великий Утес, возвращающий к жизни тех, кто готов последовать за могучими машинами.
Горели деревянные бараки. На снегу застыли обуглившиеся тела людей и птиц. Отощавшие, обтянутые темной кожей скелеты в серых мешковинах распростерлись на земле, уткнув лица в грязный снег. Над лагерем плыл сизый дым, превращая окружающий мир в сюрреалистическую картину постапокалипсиса.
– Хайра, зачем ты это сделал?
– Это не я сделал. Это ты сделал. Теперь ты – Великий и Могучий Сверкающий Утес, блистательный бой с ногой на небе.
Я на это не подписывался! Я не убийца и не диктатор. Пытаясь перекричать шум двигателя, я тряс Хайру за плечи:
– Мы больше никого не будем убивать, ты понял? Никого! Самым умным мы покажем, как пользоваться машинами, и наведем в этом гребаном мире порядок. Комбайны – крестьянам, станки – рабочим. Оковы тяжкие падут, и искры вспыхнут во мраке жизни. Вот только взрывать и убивать при этом никого не надо. Я тебе докажу, что можно по-другому.
Вот уж, доказал. За два месяца своего правления я доказал лишь одно: на каждый вандемьер найдется свой термидор.
Я выглянул в окно. Там, на дворцовых воротах, красовалась насаженная на острую пику, покрытая опарышами голова сраженного противника. Его поймали на прошлой неделе, вытащили из полуразвалившейся рыбацкой хижины и приволокли в город. Когда я снизошел до встречи с ним, ему уже успели выколоть глаза. Предыдущий Великий и Могучий Утес оказался самым обычным человеком, бородатым, лысеющим и пухлым. Правда, походил он не на питекантропа, а на моего соседа-пенсионера, бывшего преподавателя теории научного коммунизма, тихого алкоголика, сгинувшего несколько лет назад по пьяному делу. Бывший повелитель полз по земле, пропитанной кровью, и выл, как загнанный зверь, поверивший в свою смерть. Жаждущие справедливости обступили его кольцом и кололи копьями, пока, наконец, он не рухнул в перепаханный гусеницами вездехода грязный подтаявший снег. Зрелище было не из приятных. Я хотел прекратить эту жестокую и бессмысленную экзекуцию, уже набрал в легкие воздуха, чтобы гаркнуть приказ, но кто-то тронул меня за локоть.
– Проявляющий милосердие по отношению к жестоким в конечном счете проявит жестокость по отношению к милосердным.
Я оглянулся, но увидел лишь отороченный бурым мехом плащ, исчезающий в зарослях дикого лишайника. Я был не согласен, но ничего не мог сделать. Сверженный правитель еще дышал, когда остро отточенным топориком ему рубили кисти рук. А потом накануне назначенный старший носитель отличного меча под победоносные крики свободных людей отсек ему голову.
Небо над каменным дворцом заволокло тучами. Они собирались в темные стаи, готовые вот-вот рассыпаться мелкими снежинками, которые, приближаясь к земле, превратятся в колючие капли дождя. Сначала мне показалось, что грянул гром, но каждый следующий раскат убеждал меня в том, что грохот вызван не разбушевавшейся стихией, а разрывающимися снарядами.
Тучи разверзлись, словно открылись врата небесного ада, откуда хлынули полчища огромных птиц, управляемых умелыми наездниками.
Великие сосны, неандертальцам не положены противотанковые гранатометы!
– Хайра!
Мой преданный генералиссимус стоял у меня за спиной.
– Это смена Утеса, о Великий и Могучий, с ногой на небе, живущий пока…
– Уймись, Хайра, – махнул я рукой. – Предлагаю найти подходящий вездеход и дать деру. Желательно как можно скорее.
– Что дать? – удивленно спросил Хайра.
– Деру. Стрекача. Удрать. Утечь. Смыться. Драпануть. Сорвать когти. Нарезать винта. Унести ноги. Навострить лыжи. Свалить отсюда подобру-поздорову.
Здание сотрясло взрывной волной.
– Убежать? – Хайра пытался перекричать грохот и закашлялся, глотнув горького дыма.
Дошло, наконец, до светила пещерной мысли.
– Соображаешь. Чувствую, тут сейчас такой термидор начнется…
– Убежать нельзя, – вдруг сказал Хайра. – Нужно собирать людей, всех, кто умеет управлять машинами. И назначить носителя отличного меча, чтобы увел отсюда гарем бывшего Великого Утеса куда подальше, в безопасное место. Я не хочу бежать. Я хочу сражаться за свой Утес и победить. Или умереть.
Я смотрел на этого перепачканного копотью отпетого дикаря, этого лохматого, грубого, примитивного, кровожадного варвара, и не мог понять.
– Ты хочешь… странного.
Мои слова прервал невообразимый грохот, каменное сооружение вздрогнуло, что-то тяжелое навалилось на меня, придавило к полу и выключило свет.
* * *
Рапорт-доклад номер 087/16. КОМКОН. Автор: Радж Беккер, наблюдатель.
Обнаружена новая точка «нуль-транспортировки». Зафиксирована ультра-короткая гамма-вспышка с последующей атипичной динамикой энергетического спектра. Координаты – в приложении. Барахлит автономная связь. Пытаюсь наладить своими силами. Как прошли выборы в Совет? Радж.
Рапорт-доклад номер 087/17. КОМКОН. Автор: Радж Беккер, наблюдатель.
Подтверждаю эскалацию междоусобного конфликта на ЕН-9173 (Сауле). Коротко говоря, ситуация внештатная, если учесть, что местное население не располагает интеллектуальными ресурсами, необходимыми для осуществления государственного переворота. Ввиду нестандартности ситуации сложно прогнозировать, что именно придет на смену феодально-тоталитарному режиму и в каком направлении произойдет дальнейшее развитие общества. Тщательно осмотрел то, что осталось от лагеря рабов, где произошло восстание. Обнаружил одну интересную вещицу, напоминающую древний хронограф земного происхождения или его удачную реплику. В приложении: фото корпуса и механизма. Просьба оформить запрос по несанкционированным высадкам на ЕН-9173 (Саулу) за последние десять лет. Барахлят биоаккумуляторы. Возможны проблемы со связью. Поздравляю Малышева с назначением. Очень рад. Радж.
Рапорт-доклад номер 087/18. КОМКОН. Автор: Радж Беккер, наблюдатель.
Конфликт вышел из-под контроля. Полным ходом идет гражданская война. Доступ к технике – у обеих сторон конфликта. Ваши сообщения не получаю. Связь односторонняя. Начинаю эвакуацию базы. Везу пассажира. Требуется психолог-лингвист, а также историк, специалист по началу двадцать первого века. Подробный отчет по прибытии. Радж.
* * *
Великие сосны! Настоящий космический корабль, а не какой-то пепелац. Для полноты ощущений не хватает только зеленых человечков.
– Мне пришлось взять у вас кровь для анализа и ввести комплексный антибиотик. Честно говоря, удивляюсь, как вы до сих пор еще живы. Эта планета нашпигована различного рода бактериями, к которым ваша иммунная система совершенно не приспособлена. Надеюсь, вы не против моего вмешательства?
Я узнал говорившего. Это он помог нам доставить письмо по назначению. Только теперь внешне он мало отличался от местной аристократии, носил блестящую серьгу в ухе, сверкал золотыми ногтями и кутался в отороченный мехом добротный плащ. Да и не несло от него звериным потом, как от местных дикарей.
– Радж Беккер, исполняющий обязанности наблюдателя на этой планете, – представился незнакомец и протянул руку. Я уже отвык от этого естественного жеста, сопровождающего встречи, знакомства и элементарные выражения товарищеской солидарности.
– Максим Савельев, временно исполняющий обязанности Великого и Могучего Утеса с ногой на небе. Меня что, свергли, да? Где Хайра? Он жив?
– Произошла, местным языком выражаясь, смена Утеса. Ваш товарищ жив, но вам с ним лучше сейчас не видеться. Мне пришлось переместить вас сюда. Для вашего же блага.
Приглядевшись, я понял, что мой собеседник вовсе не похож на дикаря. Взгляд его был осмысленным, внимательным, изучающим. Я вдруг почувствовал себя редким насекомым, которого ученый рассматривает через толстую линзу увеличительного стекла.
– Что здесь происходит? – спросил я.
– А вы как думаете?
– Я уже устал думать. Моя логика отключилась давным-давно. У меня дурацкое ощущение, будто я оказался в романе про попаданцев, причем довольно скверно написанном.
– Попаданцы – это кто?
– Такие несчастные, про которых сейчас модно стало писать. Попадают в другое измерение и там бьют мерзких гадов, коих оказывается в изобилии. Обычно авторы в таких случаях снабжают своих героев секретным оружием или, на худой конец, сверхъестественными магическими способностями и другими вундервафлями, ну, чтоб сподручней было к хеппи-энду продвигаться. А меня снабдили тумаками и вшами, да еще и пару зубов выбили.
– Не переживайте, – Радж сверкнул белоснежной улыбкой, – зубы вам на Земле вставят, а вместо объяснений почитайте один занятный материал про, как вы выражаетесь, попаданца – вашего товарища по несчастью. Правда, его история приключилась лет десять назад. Тогда здесь произошла несанкционированная высадка двух молодых туристов. Они же и дали название планете – Саула, по имени мистического третьего члена их экипажа, Саула Репнина, которого никто, кроме этих двоих, не видел. Долгое время было принято считать Репнина плодом воображения космолетчиков, возникшим в результате нервного перенапряжения, эдакий посттравматический синдром, если хотите. Парней затаскали по комиссиям, проверкам, медосмотрам. Но лично я верю, что Репнин существовал. И теперь у меня есть этому неопровержимое доказательство.
– Какое?
– Вы.
Радж вышел из каюты, оставив меня наедине с килобайтами текста на планшете. Я погрузился в чтение, все равно больше мне делать было нечего. Странное впечатление сложилось от прочитанного, словно кто-то переписал историю, слышанную мной ранее, чуть ли не в сопливом детстве, когда я глотал книги одну за другой с поразительной скоростью, но совершенно невнимательно, отчего в голове моей перемешались различные сюжеты, слившись в причудливый компот, именуемый «фантастика».
Радж вернулся, принес кофе и бутерброд с маслом. Запах был такой знакомый, что в груди у меня защемило.
– Спасибо.
– Я отвезу вас на Землю, – сказал Радж.
– Вы предлагаете мне бросить все и бежать? – спросил я.
– Удрать. Утечь. Смыться. Сорвать когти. Унести ноги. Навострить лыжи. У вас занятный лексикон. Про лыжи мне особенно понравилось. Соответствует природным условиям, – Радж выглядел таким довольным, словно отыскал бриллиант в куче навоза. – Я так понимаю, вы ведь именно этого и хотели?
– Я передумал. Я не хочу уезжать. Я же должен мир, как-никак, спасти. По законам жанра. Там люди, которые мне поверили. И Хайра. Он, между прочим, ждет меня, как когда-то ждал тех троих, которые во главе с вашим Репниным драпанули отсюда и не вернулись.
– Вы все равно ничего не можете изменить. Вас, скорее всего, просто убьют. По-настоящему. Вы что, не понимаете, какую кашу тут заварили? Вы опасны для этого мира, как вирус, с которым организм пока не умеет справляться.
– А если я откажусь?
– У вас нет выбора, – пожал плечами Радж. – Вы отсюда больше не выйдете.
А вот это мы еще посмотрим. Через секунду Радж Беккер лежал, припечатанный к холодному полу, и даже успел получить по физиономии, а через три секунды мы поменялись с ним местами. Не знаю, как он провернул этот фокус.
– Максим, если вы еще раз учудите что-нибудь подобное, то я вам вколю транквилизатор, чтобы вы проспали до прибытия на Землю. Пообещайте, что больше так не будете.
– Хорошо. Не буду. Но у меня одна просьба. Разрешите мне в последний раз побыть Великим Утесом.
* * *
Двухместный флаер парил над полуразрушенным городом, транслируя громоподобный голос, пропущенный через мощный усилитель:
Великий бой отправляется на небо, и властью безраздельной повелевает слушаться и повиноваться новому Великому и Могучему Сверкающему Утесу. Да здравствует Хайра из рода холмов! Да будет он воспет придворными графоманами, тьфу, летописцами, оставшись на века в Балладе о Новом Великом и Могучем Сверкающем Утесе с ногой на небе, живущем, пока не исчезнут машины!
Хайра стоял на крыше теперь уже своего дворца и смотрел нам вслед. Я помахал ему рукой.
Затем я обратился к своему спутнику:
– Радж, а что же с машинами? Дикари ж попросту перебьют друг друга.
– На Земле как раз занимаются разработкой нуль-транспортировок. В скором будущем мы сможем централизованно управлять техникой, оставленной здесь более высокой цивилизацией. Чтобы больше ни у кого не возникло несанкционированного желания осчастливить этот мир.
– А я? Что будет со мной?
Радж вынул из кармана знакомую вещь, которую я уже отчаялся когда-либо увидеть. Часы. Швейцарский хронограф с лунными фазами и автоматическим подзаводом. Они все еще шли.
– Откуда у вас это?
– Ваше время, не так ли? Я сделаю все, от меня зависящее, чтобы вы вернулись назад. Ведь Саулу Репнину это как-то удалось.
* * *
– Как ты сказал? Затерянное племя в горах Сихотэ-Алиня? Для заголовка пойдет. Будет эксклюзив от «Уссурийского вестника».
Я представлял, как Шапокляк увлеченно стучит карандашом по столу, и лишь изредка мычал в трубку: «угу», «ага» и «совершенно согласен».
– Пропавший без вести журналист спасается от каннибалов. Прокатит. Не каннибалы, говоришь? Да какая разница, главное, чтобы читалось с интересом. Выжить в тайге без телефона. Кстати, ты чего на мобильник не отвечал? Дикари отобрали? Ну-ну. Про машины – тоже нормально. Типа, секретная военная база, разработка нового оружия. Гамма-всплески сюда впишутся, радиация, изотопы и прочая наука. Народ такое любит. Но вот с инопланетянином из далекого будущего – явный перебор. Про НЛО было модно лет двадцать назад. Замени инопланетянина на подполковника госбезопасности. И что за нуль-транспортировка? Телепорт, что ли? Нам фантастика тут не нужна. У нас серьезный еженедельник. Кстати, если б я не договорилась еще один спасательный вертолет отправить, ты бы там до морковкина заговенья телепортировался. В отпуск? Какой, к лешему, отпуск? Половина коллектива в декрете, другая половина в запое, а третья…
Агата Бариста
Двуглавый Юл и Корректор Судьбы
1
Прекрасен, но суров был день, когда началась эта история, поскольку именно такова зима в тех краях, откуда потянулась цепь событий, – сурова, но прекрасна.
На вершине базальтовой скалы, невозмутимо существующей посередь вечного волнения соленой океанской воды и именуемой без затей Черной, стоял человек – высокий, косая сажень в плечах, он хмуро глядел вдаль. Но не пейзаж породил пасмурное выражение на молодом лице. Напротив, в свинцовых тучах обнаружился золотой просвет, откуда косо потянулись к поверхности океана лучи, изрядно одухотворяя общую картину. И не северный ветер, способный пробрать до костей, портил настроение стоящему на вершине, да и пронзительные чаячьи крики не резали ему слух. Молодой человек столь глубоко ушел в свои мысли, что навряд ли ощущал холод, навряд ли слышал, как вопят птицы над головой. Дело в том, что здесь он находился с визитом, в ходе которого прозвучало предложение, от любого потребовавшее бы нешуточных размышлений.
Возможно, кому-то покажется странным, что некие предложения делаются там, где самый факт появления человека должен считаться событием экстраординарным, но уже около двух лет Черная Скала служила пристанищем не только чайкам и семейству тюленей под предводительством патриарха Фильки. В рукотворной четырехкомнатной пещере с выходом на южный склон поселился – ох, совсем не добровольно! – космический пират Двуглавый Юл. Двуглавым Юла прозвали вовсе не за многомудрость, хотя определенной практической сметкой он обладал в полной мере. У тощего трехметрового гиганта действительно имелось две головы – обе бритые наголо, продолговатые, ушастые, с черной повязкой, прикрывающей правую глазницу правой головы. Негодяя пленили вместе со всем экипажем, но его соратники – бледный в синюю крапинку ящер Ка, мимикрирующая морская звезда-переросток Ки и мохнатая, не страшащаяся космических температур обезьяна Ку – предпочли проживать подальше от свирепого командира, осев на Марсе. Пятому члену преступной банды, белому и пушистому шпиону Ятуркенженсирхиву, вовсе было оказано сказочное снисхождение. Он поселился у прекрасной Гали, девушки, которой случилось не без помощи того же Ятуркенженсирхива побывать в жестоком пиратском плену.
В освобождении Гали участвовал и тот молодой человек, что сейчас предавался раздумьям на вершине Черной Скалы. Был он известен как отличный мастер, способный смастерить любую нужную вещь. А еще окружающие привыкли называть его Атосом, поскольку входил он в тройку друзей, за крепость дружбы прозванных мушкетерами. Увы, теперь мушкетеров оставалось лишь двое – мастер Атос и ученый Арамис, приходившийся Гале дальним родственником. Третий мушкетер, спортсмен Портос, покоился сейчас в спектролитовой капсуле на сто двадцатом километре шоссе, где принял последний бой, защищая Зеленую долину – маленький кусочек большой Земли.
А привели сюда Атоса следующие обстоятельства.
Прошлый вечер он, по обыкновению, провел не у себя дома, а в домике по соседству, где ежедневно и молчаливо присутствовал, изо всех сил стараясь поменьше глазеть на прекрасную хозяйку. Регулярные гостевания эти, прямо скажем, имели для молодого человека несколько мучительный оттенок, поскольку Портос все еще прочно занимал главное место в сердце зеленоглазой Гали. Однако Атос, будучи человеком сугубо практическим, в этих условиях вдруг приобрел все черты мистика и в глубине души упорно надеялся на неведомое чудо.
Итак, Атос сидел на уютной кухне и наблюдал за хлопотами хозяйки, которая вознамерилась угостить его пирогом с марсианской малиной. Ягоды – размером с яблоко и фиолетового цвета – прислал с оказией Арамис, видимо недавно побывавший на Красной планете. Тут же на кухне суетился и шнырял под ногами маленький пушистый зверек, похожий не то на котенка, не то на крольчонка. Ятуркенженсирхив, бывший шпион, которого носят с собой, из всех земных яств предпочитал молоко и творог, но и от пирога отказываться не собирался. И вот, когда Галя вышла из кухни, чтобы принести из погреба домашний квас, пушистый зверек вдруг прыгнул Атосу на колени, затем вскарабкался на плечо и обнял Атоса обеими лапками за шею. Не успел тот изумиться такому проявлению чувств, как Ятуркенженсирхив пропищал ему на ухо:
– Двуглавый Юл приглашает тебя, о благородный Атос, нанести ему тайный, но дружеский визит.
Атос посидел некоторое время, слегка приподняв брови, затем аккуратно прихватил бывшего шпиона за шкирку и оторвал от своей шеи. Держа зверька перед собой, он холодно осведомился:
– Дружеский?
Ятуркенженсирхив посучил задними лапками, поморгал красными глазками и заученно сообщил:
– Двуглавый Юл предвидел некоторые возражения. Он не настаивает ни на чем, кроме сохранения глубокой тайны, и надеется, что джентльмен джентльмену глаз не выклюет.
– Насколько я помню внешность твоего хозяина, один раз у него уже состоялась встреча с не-джентльменом, – заметил Атос. – У меня два вопроса: во-первых, откуда ты знаешь, что Двуглавый Юл ждет меня? Ну и, во-вторых, с какой, спрашивается, стати мне принимать его приглашение, тем более в глубокой тайне?
– Телепатическая связь, разумеется, – пропищал Ятуркенженсирхив ответ на первый вопрос. – Не могли бы вы отпустить меня, а то я слышу шаги… вам же не хочется объяснять, зачем вы мучаете бедную зверюшку?..
Действительно, едва Атос опустил Ятуркенженсирхива на пол, вошла Галя, неся запотевший кувшин, доверху наполненный ледяным квасом. Атос несколько отрешенно выпил три стакана подряд, но Галя ничего не заметила, поскольку все ее внимание занимал пирог. Марсианская малина необыкновенно шкворчала и плевалась в духовке, надо было регулярно проверять, не случилось ли с ней чего страшного. Положа руку на сердце, и в обычном состоянии Атос живостью манер не отличался, он частенько бывал замкнут и молчалив, неудивительно, что ничего необычного в задумчивости друга Галя не усмотрела.
Вскоре Атос встал и под предлогом, что ему захотелось глотнуть свежего воздуха, сказал, что выйдет ненадолго. Он повернулся к Ятуркенженсирхиву и незаметно повел подбородком в сторону двери.
– Да, жарко здесь, – рассеянно сказала Галя, вытирая руки о передник. – Минут через десять будет готово, ты там недолго, пожалуйста.
От жара она разрумянилась, каштановые локоны выбивались из-под косынки, зеленые глаза ласково сияли. Атос сумрачно посмотрел на нее, отвел взгляд и вышел. Белый комочек проскочил под его ногами. На крыльце Атос, опершись о перила, действительно несколько раз глубоко вдохнул воздух, затем повернулся к бывшему шпиону.
– Ну-с, – сказал он, складывая руки на груди. – Что задумал Двуглавый?
Ятуркенженсирхив вскочил на перила и в подражание Атосу тоже сложил лапки на груди.
– Подробности при встрече, – важно сказал он. – Но Двуглавый просил передать, что дельце выгодное.
Атос сдвинул брови, но не успел он возразить, что ни одно пиратское дельце не может заинтересовать его в принципе, как зверек добавил:
– Содержание будущей беседы мне неизвестно, я только посредник, и вообще просто жду пирога. Но суть предложения касается близкого вам носителя разума.
Тут Атос насторожился и, рассудив, что лучше быть в курсе происходящего, сказал:
– Хорошо. Я посещу Двуглавого Юла, но визит этот не будет ни дружеским, ни деловым, пусть не надеется.
На это Ятуркенженсирхив подергал носиком и сообщил:
– Пирог готов! – Он соскочил с перил, подкатился к двери, ловко подцепил ее лапкой, открыл и стремглав помчался на кухню.
Вот что произошло с неделю назад, а этим утром Атос, как и обещался, прибыл на Черную Скалу. Он опустил летающую лодку прямо на вершину скалы. Часть базальтового горба срезали и выровняли под посадочную площадку еще в те дни, когда обустраивалось место заточения космического пирата. По железным скобам, вбитым в каменные стены, Атос спустился вниз, к пещере, где и обнаружил Двуглавого Юла сидящим в кресле спиной к океану.
– Доброе утро, – поздоровался вежливый Атос.
Кресло крутанулось, бывший пират предстал во всей красе. Он не изменил своим вкусам и по-прежнему был затянут в черные одежды. Руки закрывали черные перчатки, кобуры по бокам тоже были черными. Когда-то именно Атос, одолев разбойника в отчаянном кулачном бою, снял с него пояс с пистолетами, однако при вселении в нынешнее свое жилище Юл на повышенных тонах потребовал пояс ему вернуть. Он заявил, что носил пояс с кобурами всю сознательную жизнь, так что теперь чувствует себя практически голым, чем ему, Двуглавому Юлу, ежеминутно наносится глубокая душевная травма, а это может быть приравнено к пыткам военнопленного; такое положение дел, вещал Юл, является не только грубым попранием общепринятых моральных норм, но и нарушает некую Конвенцию, призванную защищать права плененных пиратов и являющуюся непреложной для всей цивилизованной Галактики. Успокоился он только тогда, когда заполучил свой пояс обратно – разумеется, без пистолетов, и теперь руки пирата привычно покоились на пустых кобурах, одна длинная тощая нога была закинута на другую длинную тощую ногу, а бритые ушастые головы уставились на Атоса.
Правая голова курила и глядела молча, прищурив единственный глаз, левая же вскричала:
– Ба-ба-ба! Кого я вижу! Сам благородный Атос пожаловал в приют одинокого узника!
– Вы звали – я пришел, – сухо произнес Атос. – Излагайте.
Юл подскочил с места, приволок из глубины пещеры табурет и установил его перед гостем.
– Садись, мушкетер. Разговор у нас будет долгий. Может, по паре коктейлей? По колчеданчику с уксусом или что-нибудь йодное? Ртути, к сожалению, предложить не могу, не поставляют.
– Благодарю, я не испытываю жажды, – сдержанно отвечал Атос, присаживаясь.
– Эх, разучилась пить молодежь, – с сожалением прокомментировал Двуглавый. – Ну, нет так нет. Хотя напрасно – погодка соответствующая, согреться было бы в самый раз.
– Вы позвали меня обсудить погоду?
– Заканчивай с любезностями, – сказала правая голова левой. – Не видишь, парень серьезный, настроен на деловой разговор.
Атос сидел с непроницаемым лицом. Он не стал говорить, что ни на какой деловой разговор он не настроен, а просто хочет выяснить, не замыслил ли бывший пират какую-нибудь пакость.
– Что ж, к делу, – решительно сказала правая голова, затянулась последний раз и метким щелчком отправила окурок в угол. – Думаю, не ошибусь, если предположу – кое-что в этой жизни, благородный Атос, тебе хотелось бы изменить…
– Еще б не хотелось, – хмыкнула левая голова, – всем хочется.
– Например, – продолжала правая голова, – возьмем девчонку Галю… тощевата, на мой вкус, и шевелюра слишком… – Юл жестом изобразил что-то вроде стога сена, – да и глаза зеленые, как будто в них хлорофиллу закачали… бр-р-р…
Атос шевельнулся, и Двуглавый Юл, отшатнувшись, выставил вперед ладони в черных перчатках.
– Да погоди ты дергаться, я ж еще не закончил! Щас хвалить буду! Да, смотреть там не на что, но зато характер… ух и характерец! Железо, а не характер.
– Дальше, – сквозь зубы сказал Атос.
От его тона на стенах пещеры появилась изморозь, но Двуглавого Юла это не смутило.
– А дальше – уморит она своим железом и тебя, парень, и себя. Я ведь еще на «Стерегущем» заприметил – нравится тебе девчонка Галя, ох нравится… и ты ей нравишься, только страдать ей нравится еще больше… Так и помрете одинокими лебедями. Хочешь это изменить?..
Ничего не ответил благородный Атос на этот вопрос, но ровным голосом вымолвил:
– Много вы понимаете. Короче, пожалуйста.
Тут правая голова снова закурила, а левая с удовольствием объявила:
– Короче тут не получится. Придется целую историю рассказать. Предупреждаю, благородный Атос, многое в этой истории покажется тебе невероятным, но, клянусь багровой Протуберой и синей Некридой, ничего, кроме правды, ты не услышишь.
И Двуглавый Юл приступил к обстоятельному повествованию. Возможно, чересчур обстоятельному, но, надо признать, оно поневоле захватило воображение слушателя.
2
…Произошло это давным-давно, в те благословенные времена, когда Юл смотрел на мир всеми четырьмя глазами, а о зловредных планетках с кислородом, водой и красной кровью слыхом не слыхивал. Был он тогда молод – лет двести, не больше, и еще не знаменит, что Двуглавого ничуть не тревожило. Золото рекой текло в карманы, звездный ветер надувал паруса бригантины – что еще нужно для счастья вольному пирату? Однако пиратская фортуна переменчива, досадные пертурбации тоже зачастую случались. В результате одной из таких пертурбаций занесло Юла на некую планету, о ней, собственно, и пойдет речь. Местные жители называли ее Хррр, а нормального названия, как и толковых координат, Юл так и не узнал. Одной из причин такого неведения послужило, в частности, то обстоятельство, что пират прибыл на Хррр в утлой лодчонке и в полубессознательном состоянии.
Предшествовало же столь бесславному прибытию вот что.
«Сизая Барракула» возвращалась после успешного рейда, трюмы ломились от добычи, экипаж готовился войти в подпространство, чтобы вскорости оказаться на орбите Планеты Негодяев, как вдруг бригантину атаковали космические шакалы – так пираты называют тех, кто грабит их самих.
(«– До какой низости могут дойти некоторые, – патетически восклицал Двуглавый Юл, – грабители грабят грабителя, что может быть отвратительней! Нет, каждому случалось порой оттяпать лакомый кусок у коллеги, но чтоб сделать эдакое постоянным ремеслом?..»)
Юл вскочил и прошелся по пещере.
– Они скрывались в туманности, – хриплым басом сказал Двуглавый, глубоко затягиваясь, – и напали из-за угла, когда бригантина проходила мимо.
Разновеликие и разномастные, многочисленные суденышки окружили «Сизую Барракулу», взяв ее в клещи. На корабль обрушился шквал огня. Выстрелом из атомной кулеврины проломило борт ниже ватерлинии. Не прошло и получаса, как сам Юл был ранен, а экипаж в полном составе отправился к праотцам. Это был неплохой экипаж, Юл к нему привык. Впрочем, двигатель и пушки уцелели. Ответным огнем Двуглавый подбил троих неприятелей, еще двух смял тараном и, пользуясь всеобщей сумятицей, выскользнул из ловушки. Израненная бригантина понеслась прочь.
(«– Когда надо драпать – я драпаю», – пояснил Юл, выпуская дым из ноздрей.)
Но шакалы плотно сели ему на хвост, паля изо всех орудий. Во время погони корабль получал все больше и больше повреждений, и кто знает, не стал бы тот рейс для двухголового пирата последним, если б не метеоритный поток по правому галсу. О да, это был самоубийственный маневр, но бригантина нырнула в поток, и ни один из преследователей не рискнул последовать за ней.
(«– Кишка тонка», – презрительно кривился Двуглавый.)
Итак, от одной напасти он избавился, обретя другую. «Сизая Барракула», потерявшая маневренность, не успела развернуться и приняла чувствительный тычок от метеорита. Двигатель натужно взвыл, корабль вновь сотрясло.
(«– Лавировал, лавировал, да не вылавировал», – мрачно констатировал Юл.)
После очередного столкновения стало ясно, что пора спасать свою шкуру, которая всегда была Юлу дороже всех сокровищ Вселенной. Пират торопливо набил карманы золотыми дублонами, закинул в шлюпку мешок с брикетами колчедана и бочонок уксуса. А касаемо фляги с ртутью, так она всегда хранилась за пазухой, у трех сердец. Двуглавый запрыгнул в шлюпку и отчалил. Вовремя, надо сказать, отчалил. Правая голова следила за курсом, а левая наблюдала, как бригантина сталкивается то с одной каменной глыбой, то с другой… вскоре все было кончено. «Сизая Барракула» разлетелась на куски, а вместе с ней в разные стороны разлетелось награбленное добро.
Горевать было некогда. Чтобы шлюпку не постигла печальная участь бригантины, Юл пристроился в хвост одному крупному метеориту и долгое время двигался в едином строю с опасными попутчиками. Несколько раз поток уходил в подпространство, затем вновь появлялся на поверхности, но это, считал Двуглавый, было даже к лучшему – его след затерялся в Глубоком Космосе. Постепенно и очень осторожно он начал пробираться к свободе, на что было затрачено чертовски много усилий. Когда шлюпка наконец покинула метеоритный поток, Юл обнаружил, что колени у него трясутся, одежда мокрая от пота и крови, а сам он имеет крайне смутное представление о том, где находится.
Покрутив головами, Двуглавый выбрал цель – неизвестную звезду, расположенную ближе всех, положился на пиратскую удачу и направился в ту сторону.
Путь был долог. Первым закончился колчедан, затем опустел бочонок с уксусом, в заветной фляге ртути оставалось на пару глотков. Юл начал периодически впадать в забытье, иногда ему мерещилось, что качает его, пацаненка, на своих теплых щупальцах старая полипиха с планеты Желтых Трав. Он силился вспомнить ее имя, но в памяти зияла пустота… Только на подходе к единственной планете, что вращалась вокруг звезды, Юл пришел в себя, залил в пересохшие глотки последнюю ртуть, и в головах у него прояснилось. Снижаясь, он совершил вокруг планеты несколько витков; по счастью, возле крупного поселения обнаружился космодром, Юл кое-как совершил посадку.
…Небо здесь было малахитовым, растительность пурпурной, воздух приятно благоухал йодом. Недурное местечко, решил Двуглавый и воспрял.
– Где здесь ближайший трактир, приятель? – сипло обратился он к скорпиону, возившемуся со своим космолетом неподалеку. Скорпион махнул хвостом в сторону видневшихся построек, и Юл поковылял в указанном направлении.
В трактире его ждал неприятный сюрприз – золото в здешних местах не слишком ценилось. Пара кювет с колчеданом, аппетитно присыпанным хлорной известью, а также средних размеров бидончик ртути хоть и восстановили его силы, но обошлись в целое состояние. Карманы пирата существенно полегчали. Когда же Двуглавый затеял скандал, предположив, что его принимают за наивного иностранца и, как следствие, хотят обдурить, обмишурить и запутать, старый паук-трактирщик подвел Двуглавого к окну, где указал на высокие башни, блистающие на фоне лиловых гор.
– Взгляни, двуглавый чужеземец. Крыша этого дворца покрыта золотом, подпирают ее колонны из чистого золота. Там живет наш правитель, мудрый Аднап Ломогоб. С тех пор, как он начал править на Хррр, тысячи рудников были открыты по всей планете, ибо удачлив Аднап Ломогоб на удивление, и богатство течет полноводной рекой прямо в его клешни.
– Эка невидаль, – буркнул Юл. – Известное дело, кто наверху, в те клешни и течет богатство. Это на любой планете так.
– Наш правитель не только мудр и удачлив, но к тому же щедр. Не скупясь, расплачивается он золотом за любую услугу… так что можно сказать, мы все купаемся в этой реке. Золота на планете более чем достаточно, и оно есть у каждого.
– Просто небеса какие-то… – кисло произнес Юл и призадумался. Корабля он лишился, добычи и экипажа тоже. Судя по всему, в ближайшие дни запас наличности растает, как сон, как утренний туман… Конечно, Двуглавый владел востребованной профессией космического головореза, но карьера наемного работника не прельщала вольного пирата… разве что до поры до времени, пока не удастся сколотить шайку единомышленников, чтобы поднять бунт и захватить чужое судно…
Эти размышления прервал скрипучий голос старого паука:
– Если ты, чужеземец, оказался в беде, можешь попытать счастья во дворце. Господин наш, Аднап Ломогоб, подвержен приступам черной меланхолии, проистекающей из полного довольствия и отсутствия внятных желаний. Если тебе удастся занять правителя славной историей или позабавить необычным умением – награда будет щедра.
Обе головы Юла загоготали. Меланхолия от полного довольствия? Ну и фрукт этот Аднап Ломогоб! Отсмеявшись, пират спросил:
– А если не позабавлю?
Ответ был таков, что смеяться Юлу расхотелось. Выяснилось, что одна клешня у правителя Хррр, мягко говоря, странная. Она сверкает серебром и по желанию хозяина превращается в любое орудие – хоть в меч, хоть в топор, хоть в штопор, хоть в смертоносные ножницы. И того, кто не сумел заинтересовать правителя, ждет знакомство с конечностью-трансформером… очень короткое знакомство.
– А потому что мудрый Аднап Ломогоб не любит, когда его отвлекают попусту, – назидательно сказал мохнатый старикан и в свою очередь засмеялся неприятным дребезжащим смешком.
– Ага, – вымолвил Двуглавый, – пожалуй, я повременю с посещением дворца… А кстати, папаша, что же у вас тогда ценится?
Выяснилось, что у хрррианцев ценится искусная работа и художественная ценность.
– Ага, – снова сказал Юл, – художественная ценность… как же, как же… – И надолго погрузился в глубокомысленное молчание. От напряженной работы мысли у Юла даже уши зашевелились. Наконец он спросил: –…Часы, цацки всякие?
Выяснилось, что да, в том числе часы и всякие цацки.
– Ага, – в третий раз произнес Двуглавый. – Больше вопросов не имею. – И прибавил, осклабившись: – Придется тряхнуть стариной…
Покинув трактир, Юл не пошел обратно на космодром, а направился в город. Интересовали пирата отнюдь не местные достопримечательности. Двуглавый бродил по улицам и отмечал: в этом тихом переулке подходящие подворотни – можно внезапно выскочить перед припозднившимся прохожим… а в этом парке, пожалуй, тоже неплохо – уединенность, пышные кусты, за которыми так удобно прятаться…
Один памятник все-таки привлек его внимание. На главной площади города возвышалась статуя правителя – в ниспадающей тоге, лавровом венке и с арфой, прижатой к груди. Статуя была отлита из чистого золота, лишь одна клешня – вдохновенно вскинутая – сверкала серебром. Аднап Ломогоб оказался богомолом, и это обстоятельство удивило Юла, пожалуй, больше, нежели механическая конечность. Мудрецов и ценителей игры на арфе среди богомолов Юл ранее не встречал. Испокон веков богомолы славились как свирепые наемники, из них получались отличные бандиты и превосходные пираты, но вообразить богомола, который управлял бы городом, а не разносил его в пух и прах… это представление не укладывалось в привычные рамки. Впрочем, загадка правителя Хррр не слишком тревожила Двуглавого. Он рассчитывал в ближайшее время поправить дела разбоем, а потом побыстрее унести ноги с планеты, где не ценили золото. Такие небеса были не в его вкусе.
Когда звезда ушла за горизонт, взошли одна за другой восемь маленьких лун, похожих на зеленоватые жемчужины, и Двуглавый вышел на промысел. Клочковатые облака порой наплывали на луны, тогда становилось совсем темно. В один из таких удачных моментов Юл подкараулил в переулке первую жертву, треснув ее кастетом по голове. Казалось, дело не стоило выеденного яйца: тот, кто вошел в переулок, двигался неуклюже, вперевалочку, сопел и отдувался. Но вместо того чтобы упасть замертво, прохожий просто остановился… как показалось пирату, в некотором недоумении. А Юл получил ощущение, будто врезал кулаком по каменному валуну. Он взвыл, тряся рукой, облака разошлись, и при неверном свете открылось, что перед пиратом стоит почтенная броненосица в бронированном чепчике. Броненосица подняла взгляд, увидала Двуглавого Юла, глаза ее вылезли из орбит, и она издала такой истошный визг, что Юл был временно дезориентирован.
(«– Веришь, парень, при одном воспоминании об этом звуке кровь до сих пор стынет в моих жилах, а ведь я не из пугливых», – поежился Двуглавый.)
Патрулю тарантулов, неожиданно быстро явившемуся на крик, удалось изловить оглоушенного Юла и скрутить, запеленав паутиной, хотя он бился как лев и оторванные педипальпы летали, как щепки в бурю. Так Юл очутился в кутузке, где его поджидало еще одно откровение: хрррианские законы были просты до чрезвычайности. За любое правонарушение следовало уплатить штраф в казну. На все существовали твердые расценки. За мелкий проступок – небольшой штраф, за серьезное правонарушение преступника обдирали как липку. Видимо, правитель Хррр был весьма деловым носителем разума. В прежние времена Двуглавый, может, даже и приветствовал бы такой практичный подход к преступлению и наказанию, но в нынешних обстоятельствах не мог позволить себе отобрать у ребенка конфету, не говоря уж о такой роскоши как вооруженное ограбление, а именно его ему инкриминировали. А что же происходит с теми, кто не в состоянии уплатить штраф, поинтересовался Двуглавый. Тут оказалось еще проще – если нарушитель закона не вносил в казну штраф, его отправляли прямиком на золотые рудники, дабы наказуемый мог честным трудом искупить вину перед обществом.
Пиратская интуиция встрепенулась: в воздухе отчетливо запахло жареным. Рудники – это не банальная тюряга. Это гораздо хуже, там придется работать. И тогда левая голова принялась орать как последний раз в жизни. Она орала, что он, Двуглавый Юл, является иностранным подданным и, следовательно, не подлежит юрисдикции какой-то там заштатной занюханной планетки; а сам он житель очень могущественной планеты, имени которой пока не называет – не называет из милосердия, потому что когда назовет, все наложат в штаны по самые подбородки; что он требует немедленно подать сюда адвоката, консула, а также таксидермиста и престидижетатора (кто такие эти последние двое Юл не знал, но добавил их для солидности). Когда левая голова утомилась и язык у нее стал заплетаться, в дело вступила правая. Она небрежно объяснила присутствующим, что здесь, видимо, произошла какая-то ошибка. Он, Двуглавый Юл, абсолютно невинный иностранец, прибыл на Хррр с целью изучения… э-э-э… художественных ценностей. Прогуливаясь по вечернему городу, Юл заблудился и обратился к первой встречной горожанке с вопросом, как пройти в библиотеку. А та почему-то принялась визжать и топать ногами. Почему – он не знает. Возможно, неординарная, но мужественная внешность Юла привела даму в восторг. Вот, собственно, и все. И теперь, когда недоразумение разъяснилось, он, пожалуй, пойдет.
Тарантулы внимательно выслушали правую голову, переглянулись, и тот, у кого сквозь щетину проглядывали сержантские нашлепки, произнес:
– Заливает знатно. Похоже, я знаю, куда его определить.
Остальные тарантулы дружно зашипели в знак согласия.
– Слышь, двухголовый, – обратился сержант к Юлу, – даю тебе шанс. Отправишься во дворец для увеселения нашего мудрого и справедливого правителя. Сумеешь развеять царскую грусть-тоску – получишь награду, и мы без премии не останемся. Заходи тогда, нашатыря выпьем, за жизнь поговорим.
– Вдруг не развею, – мрачно сказал Двуглавый, которого совершенно не радовала перспектива из вольных пиратских капитанов угодить в царские шуты.
– Значит – не выпьем, – огорчился тарантул.
Юла кинули в черную повозку с зарешеченными окнами и отвезли во дворец. Там его передали с рук на руки страже, состоявшей из туповатых, но свирепых шершней. Шершни были ребята серьезные, их яд мог парализовать любого, так что Двуглавый вел себя смирно и не рыпался, пока его тащили в подземелье дворца. Зато в камере он отвел душу. Юл долго пинал тюремные стены и костерил всех и вся, надеясь, что враги скончаются от острого приступа икоты. Несколько дней пират провел в заключении, утешаясь руганью и бесплатной кормежкой; кормили сносно, но ртути не давали.
(«– В застенках никогда не дают ртути», – пояснил Юл, выразительно глядя на Атоса.)
Наконец однажды дверь камеры распахнулась. Стражи набросились на пленника, не скупясь на зуботычины, приволокли в просторный пустой зал, швырнули на пол и оставили одного.
3
Двуглавый поднялся, потирая ушибленные места, и огляделся. Старый трактирщик не соврал – колонны действительно были из золота, равно как и многое прочее. У дальней стены возвышался трон, но он пустовал. Юл, не тратя времени даром, направился в ту сторону и, еще раз оглядевшись, стал отламывать от царского сиденья золотую завитушку. Он несколько увлекся этим занятием и даже подпрыгнул, услышав многозначительное покашливание.
Из-за трона выступил богомол. Одна конечность была у него серебряная, а вид действительно меланхоличный донельзя; последнее вновь озадачило Юла: меланхолия и богомолы – это были две несовместимые вещи.
– А я туточки трон вам починяю, – сказал Юл и попытался приладить отломанную завитушку обратно. – Разваливается совсем, что ж вы не следите за своим имуществом?
Аднап Ломогоб, а это, безусловно, был он, безразличным тоном произнес:
– Сюда давай.
Юл с опаской вложил кусочек золота в протянутую клешню.
Правитель Хррр извлек из кармана тоги веревку, обвязал завитушку и бросил ее на пол.
– Лови, – приказал он тем же безразличным тоном и приглашающе подергал за веревку.
(«– Конечно, я не стал ловить. Еще чего!..» – сказал Юл с таким правдивым выражением, что Атос сразу понял – врет.)
Когда богомолу наскучило дергать за веревку, он поднял серебряную клешню. Клешня лязгнула и трансформировалась в дисковую пилу. Пила завертелась с противным звуком, Аднап Ломогоб задумчиво полюбовался ее вращением, а потом так же задумчиво посмотрел на Двуглавого.
– А вот интересно, – сказал он, – что будет, ежели одну голову тебе снести, а вторую оставить?..
Тут Юл подумал, что меланхолия меланхолией, а зеленого богомола не отмыть добела, и приготовился дорого продать свою жизнь.
– Предупреждаю, у меня первый разряд по абордажному бою, – совершенно изменив тон, прорычал он и встал в исходную позицию, одинаково удобную как для нападения, так и для бегства. Тусклый взгляд правителя вдруг оживился.
– Пират, что ли?
– Ни в коем разе! – на всякий случай твердо отвечал Юл.
– Значит, пират… – Пила замедлила вращение и превратилась обратно в клешню. – Так бы сразу и сказал. Как звать?
– Юл, – буркнул Юл. – Двуглавый.
Богомол смерил его взглядом и сказал:
– Наконец за пятьсот лет кто-то нормальный попался. – Он отступил и поманил Юла за трон, где обнаружилась неприметная дверь, ведущая в длинный коридор.
Покои, куда правитель привел Юла, тоже производили странное впечатление. Повсюду царила сверкающая роскошь, но парчовые портьеры были наполовину оборваны, посередине ковра лежала куча каких-то огрызков, неподалеку лежала разбитая арфа с торчащими струнами. На столе, инкрустированном драгоценными камнями, валялась перевернутая тарелка, и куски серного колчедана рассыпались по полированной поверхности.
– Убрать свинарник! – рявкнул Аднап Ломогоб, на его крик набежали слуги.
Порядок был наведен немедленно (в том числе принесли новую арфу). После чего правитель проявил себя обходительным хозяином: недоумевающий Юл был усажен в кресло у камина, в руки ему сунули пластиковую тару с выдержанной фтороводородной кислотой, выдали сигару, рядом поставили кювету с легкими закусками – мелко наколотым каменным углем, пемзовыми чипсами и кубиками мотылькового лукума. Сам Аднап Ломогоб уселся в кресло напротив, в его стакане розовел слабенький раствор перманганата калия. Он непринужденно произнес:
– Ну, рассказывай, как там наши?
– Какие еще «наши»?
– Да ладно, – осклабился богомол. – Как там, на Планете Негодяев? Как мой старый знакомец, Великий Спрут, по-прежнему процветает? Ворочает триллионными делами?
– Процветает… – осторожно ответил Юл, отхлебнув кислоты. – Ворочает…
Аднап Ломогоб вдруг проскрежетал:
– Еще бы этой Великой Скотине не процветать, после того, как я добыл ему чудо-доктора Итай-Итая!
– Насколько я слышал, – так же осторожно сказал Юл, – чудо-доктора Великому Спруту добыл некий Богомол Панда. – Тут Юл вспомнил, что произошло с теми, кто слишком хорошо знал историю с чудо-доктором, и поспешил добавить: – Впрочем, это только слухи. Кто его знает, как там было на самом деле.
– Кто знает, кто знает… – проворчал правитель Хррр. – А поверишь ли ты, Двуглавый Юл, если я скажу, что я и есть тот самый Богомол Панда, и никто лучше меня не знает, как было дело?
На это Юл отвечал дипломатично:
– В моем положении я готов поверить чему угодно. Однако, насколько известно, Богомол Панда был славным головорезом и не знал, с какого конца подойти к арфе. К тому же, говорят, от него осталась одна-единственная клешня, которую нашли на свалке… – Тут взгляд Юла упал на серебряную клешню правителя Хррр, и он замолчал.
– Иногда клешня, любезный Юл, это просто клешня, – хмыкнул Аднап Ломогоб. – И лучше пожертвовать ею, чем головой. А касаемо всяческих арф… Никто во Вселенной не посвящен в тайну моего прошлого, но тебе, пожалуй, я ее поведаю, поскольку соскучился по простому пиратскому общению.
Услыхав такое заявление, головы Юла переглянулись. Одна и та же мысль посетила их одновременно: дело дрянь. Медного гроша не дал бы Юл за жизнь единственного обладателя тайны Богомола Панды. Однако, подозревал он, отказ правителю Хррр в простом пиратском общении мог укоротить его жизнь еще быстрее. Ничего не оставалось делать, как выслушать откровения правителя.
– Глупый я тогда был, что и говорить, – так самокритично начал Аднап Ломогоб, он же, по его утверждению, Богомол Панда, – глупый и жадный. Предвкушение награды затмило мне разум. Хотя можно было догадаться, чем все закончится, парни никогда не умели держать язык за зубами…
– …Я умею, – вставил Юл, но Богомол отмахнулся серебряной клешней и продолжил:
– С таким рабом, как чудо-доктор Итай-Итай, я сам бы мог купаться в роскоши. Но вместо того преподнес драгоценного доктора Великому Спруту на блюдечке с голубой каемочкой. Впрочем, каждый из команды получил весьма щедрое вознаграждение, включающее портрет Великого Спрута в пудовой золотой раме, а лично мне, как капитану, был пожалован еще и астероид. Мы праздновали удачу всю ночь, а потом я вышел на задний двор трактира, чтоб освежиться, и нашел Пятнистого Дика, своего боцмана, с двенадцатью кинжалами в головогруди. Прежде чем испустить дух, Пятнистый Дик успел прохрипеть, что на него напали подручные Великого Спрута. К утру из всего экипажа в живых оставался только я, и земля Планеты Негодяев горела у меня под ногами.
Правитель Хррр прервал повествование, чтобы закинуть в пасть кубик каменного угля. Отрешенно похрумкав, он осведомился:
– Приходилось ли тебе, Двуглавый Юл, отрывать самому себе клешню? Нет? И не пробуй!.. – он передернулся всем туловищем. – Однако клешня, оставленная на городской свалке, сыграла свою роль. За мной и моим экипажем охотилось несколько команд, и каждая решила, что с Богомолом Пандой разделался кто-то другой. Но куда, думал я, деваться теперь? Глаза и уши Великого Спрута, этой Великой Скотины, были повсюду. Поразмыслив, я пробрался в порт и угнал старый баркас, чтобы спрятаться там, где меня никто не стал бы искать, – на только что подаренном астероиде. Понятное дело, что подарок ничего из себя не представлял, иначе Великий Спрут нипочем бы с ним не расстался, поэтому я был уверен, что про него забудут. Так оно и вышло. Я сел на астероид и проторчал с неделю на баркасе, опустошая обнаруженную на борту бочку дрянного метилового спирта, оплакивая потерянную клешню и проклиная самого себя за глупость. Через неделю я опух, из зеленого сделался черным и уже начал было покрываться щетиной, как тарантул. Но тут бочка опустела. Я выполз поразмять ноги, отошел от баркаса на несколько шагов и провалился в какую-то дыру – астероид оказался полым.
Внезапно Богомол произнес «минуточку», поднялся, подошел к окну и смахнул с подоконника большую вазу с цветами. Ваза разлетелась вдребезги, вода разлилась по ковру. Потом правитель Хррр взялся за портьеру и высморкался в парчу. «Эх, хорошо!» – с чувством сказал он, после вернулся в кресло и спросил Юла как ни в чем не бывало:
– А скажи, Двуглавый Юл, слыхал ли ты легенду о Странниках?
– Кто ж не слыхал…
– И что думаешь?
– Сказки. – Юл перекатил сигару из одного угла рта в другой. – Великие пираты древности, кочевавшие от планеты к планете и захватившие полгалактики? Куда они тогда делись, такие могущественные?
Куда делись Странники, Богомол Панда не знал, но был убежден, что внутри астероида нашел их корабль. Каменная оболочка оказалась искусной маскировкой, а дыра, в которую он провалился, возможно, являлась вентиляционной шахтой. Или ловушкой для богомолов. Или чем-нибудь еще – в дальнейшем Богомол убедился, что пути Странников неисповедимы.
Вероятно, никто не смог бы проникнуть внутрь корабля, но, упав с большой высоты, Богомол сильно расшибся. Лежа на камнях, он повернул голову и увидал престранное сооружение, впрочем, отдаленно напоминавшее некое средство передвижения. При попытке подняться он потерял сознание, а очнувшись, обнаружил себя внутри пустого помещения без окон и дверей, где по стенам скользили странные картины, постичь смысл которых было невозможно. Чувствовал себя Богомол довольно сносно и, к своему изумлению, обнаружил, что, пока валялся в беспамятстве, на место оторванной клешни ему вживили протез-трансформер. (Юлу еще раз продемонстрировали серебряную конечность и превращение ее то в ножницы, то в гаечный ключ, то в дисковую пилу.) Некоторое время Богомол вел себя смирно, изучая возможности трансформера и ожидая появления хозяев, но быстро утомился, превратил клешню в боевую секиру и рубанул крест-накрест по одной из стен. Стена задрожала и опала. Он вывалился в образовавшийся проем и очутился в длинном коридоре.
Долго бродил Богомол Панда по чужому кораблю и в конце концов убедился в отсутствии хозяев. Только разнообразные киберы, которые, надо полагать, внесли бесчувственного пришельца внутрь, деловито передвигались, занятые своими неведомыми киберделами. Поначалу Богомол было вообразил себя новым владельцем корабля, однако вскоре понял, что даже не догадывается, где здесь рубка управления, и не может предположить назначения некоторых помещений. Да еще выяснилось, что покинуть корабль невозможно. Наружные стены не поддавались, а киберы не обращали на гостя внимания, лишь дважды в день притаскивая ему кювету с безвкусной рудой да кружку слабенького раствора марганцовки. Озверев от скуки, Богомол блуждал по кораблю, периодически пробуя на прочность все, что попадалось на пути. (Как-то он набрел на странную камеру, где на подстилке из шевелящихся ворсинок в овальных углублениях покоились двенадцать богомольих личинок, отмеченные каждая своим значком. Поначалу он вознамерился создать из молодняка свою новую команду, но потом рассудил, что из личинок могут вылупиться и самки, поэтому пустил в ход серебряную клешню.)
…Вскоре в судьбе беглого пирата произошел очередной крутой поворот. Он заметил, что одна из стальных дверей трюма наглухо заварена, и предположил, что это неспроста. Вскрыв ее, Богомол Панда обнаружил пустую камеру, только в центре, прямо в воздухе, неподвижно висел золотой куб. Следует уточнить – говорящий золотой куб, поскольку едва любознательный Богомол попытался поцарапать поверхность металла штопором, прозвучало:
– Руки прочь, зеленый носитель разума!
Богомол Панда отпрыгнул и огляделся – отсек был пуст. Только золотой куб неподвижно висел в середине.
– Ты кто? – спросил Богомол.
Голос важно изрек:
– Я – Корректор Судьбы. Слыхал поговорку – «Посеешь привычку – пожнешь характер, посеешь характер – пожнешь судьбу»?
– Отродясь ничего не сеял, – презрительно сказал Богомол Панда.
Куб помолчал, и Богомолу показалось, будто его смерили оценивающим взглядом.
– Не сомневаюсь, – наконец сухо произнес Корректор, но все же снизошел до дальнейших объяснений.
Корректор изменял некоторые качества характера на противоположные. Трусость на храбрость, глупость на ум, скупость на щедрость. И так далее. По утверждению золотого куба, такие изменения гарантировали неизбежную и благоприятную перемену участи в будущем.
Богомол долго смотрел на Корректора Судьбы, потом спросил:
– А ты правда золотой?
Он уже начал прикидывать, что выгодней – распилить куб и продавать его по частям или же преподнести диковинную машину Странников Великому Спруту и вновь войти в число его головорезов, как вдруг в голове у Богомола Панды будто что-то щелкнуло, и он отчетливо увидел, какой невероятной глупостью стало бы возвращение на Планету Негодяев.
– Ха-ха-ха! – расхохотался он и от нечего делать поделился мыслями с Корректором: – Веришь, железяка, только что надумал сунуть голову в пекло. Но передумал.
– Отличная новость, – отозвался Корректор. – Я так долго пребывал в бездействии, что, признаться, перед запуском программы испытывал несвойственные машинному разуму сомнения.
Еще полчаса назад смысл речи говорящей машины остался бы Богомолу Панде неясен, поскольку ранее он вращался в кругах, где подобные обороты речи могли счесть издевательством и оскорблением, но сейчас, как ни странно, понял все и насторожился.
– Эй-эй-эй! Полегче! Какая еще программа?
– Та программа, ради которой я был создан и ради которой существую. Коррекция уже идет полным ходом, и я благодарен тебе, Богомол Панда, за подтверждение моей работоспособности. Видишь, ты уже начал осознавать пагубность некоторых своих поступков, а то ли еще будет…
Если до этого Богомол Панда сомневался в правдивости Корректора, то теперь поверил окончательно, поскольку точно знал, что своего имени вслух не произносил.
– То есть ты прибавляешь мне ума? – уточнил он.
– Ну, начал я действительно с логического мышления и благоразумия, – бодро сообщил золотой куб. – Но работа предстоит грандиозная. Если б мог, то засучил бы рукава. Прости, Богомол Панда, за прямоту, но жестокости в тебе сверх меры, а милосердие отсутствует вовсе. Надо признать, ты храбр, но храбр безрассудно, также ты бессмысленно расточителен и одновременно бессмысленно жаден, и еще неряха невероятный, и еще…
…Железяка вкладывает в него, в дерзкого капитана пиратского крейсера, грозу всего Космоса, милосердие и благоразумие?! Взревев, ринулся Богомол Панда на золотой куб с топором, но подлая тварь только с виду была золотой – ни единой царапины не осталось на полированных боках Корректора. Тщетно Богомол пытался изрубить машину на куски, потом распилить, потом просверлить в ней дыру. Золотой же куб все это время увещевал Богомола и призывал не совершать резких движений, поскольку неподвижные объекты поддаются благотворным изменениям гораздо быстрее, а работы у него, Корректора, непочатый край… Убедившись в отсутствии результатов, Богомол бросил свое бесполезное занятие, наконец сообразил выскочить из камеры, в которой осталась машина Странников, отчаянно умолявшая Богомола вернуться…
– Однако было поздно, – проскрежетал Богомол Панда. – Проклятый куб покопался в моих мозгах, хотя и не успел закончить свое черное дело. С одной стороны, ума у меня действительно стало больше. Вскоре я отчасти разобрался, как управлять кораблем, и смог покинуть на нем астероид. Но посмотри теперь на меня, Двуглавый Юл! Наткнувшись на эту планету, я не покинул ее разграбленной, как сделал бы раньше, а сделался правителем Аднапом Ломогобом. Мудрым и справедливым правителем, Двуглавый Юл! Ты когда-нибудь слышал, чтобы пиратского капитана называли мудрым и справедливым – если только он, конечно, не держит палец на красной кнопке? Я стал брать уроки игры на арфе и, клянусь кроваво-красной Протуберой и мертвенной Некридой, сам не понимаю, как научился всем этим адажио и скерцо. Я пью только безвредную марганцовку и даже не прикасаюсь к сигарам, хотя за свое золото мог бы иметь лучшие сигары в обозримой Вселенной… а все потому, что опасаюсь причинить вред здоровью… Опасаюсь причинить вред здоровью, Двуглавый Юл, вдумайся!
– Ужасно, ужасно… – прошептал Двуглавый, искренне потрясенный трагедией Богомола Панды.
Правитель Хррр вдруг приподнялся и заорал:
– Беспорядок в царских покоях!
Опять набежали слуги, они вычистили ковер, заменили арфу и изгаженную портьеру.
– Вот так и живем, – горько усмехнулся Богомол Панда, взмахом клешни отсылая прислугу. – Иногда гляжу на эту чистоту, и такое зло берет, насвинячу с удовольствием, арфу дурацкую ногами растопчу, а через полчаса начинается… беспокойство, нервы, понимаешь… приходится слуг звать, чтоб убрали и новую арфу принесли. Сяду, струны поперебираю… трень-брень, трень-брень… вроде легчает… а потом опять топчу… А еще помню, в сердцах казнил своего первого учителя музыки, так плакал потом несколько дней кряду, детишкам казненного подарки слал анонимно… А как я стал разговаривать? Вчера приходил директор местного музея, субсидию клянчить, так я ему сказал: «Не соблаговолите ли присесть, сударь»… Тьфу!
– Не соблаво… благо… лите… Да еще и «сударь»… Тьфу, действительно, гадость какая! – опять искренне согласился Юл, однако тут же начал прикидывать расстояние до двери. Такие чудовищные откровения добром закончиться не могли.
Тем временем Богомол Панда продолжал:
– Скучно мне, Двуглавый Юл, уже несколько столетий скучно… Но теперь все будет по-другому. Будем вспоминать славные боевые денечки и играть на арфе дуэтом. Покажу тебе, кстати, один менуэт – закачаешься! Корабль Странников тут, рядом, спрятан в подземелье дворца. Я вскрою камеру с Корректором Судьбы, пусть он подкорректирует и тебя тоже, чтобы подтянуть до моего уровня. Мне хватило получаса, а тебя, думаю, с часик подержать надо. Ты же у нас двухголовый, ха-ха-ха, – засмеялся правитель зловещим безумным смехом. – Потом мы прервем процедуру, чтоб ты не стал чересчур правильным и чересчур скучным, а проклятая железяка пускай вновь остается с носом. Надеюсь, этого развлечения мне хватит надолго и…
Тут Двуглавый Юл ринулся на правителя Хррр и треснул его по хитиновой морде с двух сторон одновременно двумя головами. Раздался треск, Богомол кувыркнулся навзничь вместе с креслом. Двуглавый рванулся к двери, распахнул ее и замер: полдюжины шершней преградили ему дорогу.
– Ах ты, мокрицын сын, – слабо скрежетал позади оглушенный Богомол Панда, возясь в кресле и пытаясь подняться, – убежать вздумал? Не выйдет! – Он приказал шершням: – Не кусать, взять живым!
– Слыхали, пчелки, что сказано? – весело сказал тогда шершням Двуглавый Юл, сжав кулаки. – Не кусаться!
И бросился в бой, один против шестерых. Потому как знал – шершни привыкли полагаться на свои смертоносные жала, а без них они были не так уж страшны.
(«– Вот честное благородное пиратское, я им крепко навалял, я почти прорвался!» – похвастался Двуглавый Атосу, и три его глаза оживленно засверкали.)
Но произошло непредвиденное. В пылу сражения один из шершней сорвался и вонзил свое жало прямо в правую глазницу правой головы Юла. Нестерпимую жгучую боль почувствовал Юл, успев подумать, что лучше так, чем играть на арфе дуэтом с полоумным Богомолом Пандой. И еще он успел услышать, как некий разъяренный голос велит поскорей тащить двухголового дурака в подземелье.
4
…Очнулся Юл в диковинном помещении – по выгнутому потолку и стенам скользили картины, смысл которых было невозможно постичь. Двуглавый чуть приподнялся, тут же ощутив, как странно онемела правая сторона правой головы… глаз с этой стороны ничего не видел. Юл поднес руку к глазнице и нащупал повязку, а под ней – нечто инородное… напоминающее все же кое-что знакомое. Долго размышлять на этот счет было некогда, потому что с одного боку обнаружился сторожевой шершень – поистине гигант среди соплеменников, и со второго боку тоже стоял шершень, размером существенно мельче.
– Кажись, очухался, – сказал Здоровяк Мелкому.
– Где я?.. – простонал Юл, прикидываясь растерянным. На деле он сразу сообразил, где находится. Он запомнил рассказ Богомола про непонятные движущиеся картинки, а главное, только корабельные киберы Странников могли спасти его от шершневого яда и вмонтировать взамен потерянного глаза кое-что… очень, очень знакомое… как некогда они вживили серебряную клешню Богомолу Панде.
– Повелитель Аднап Ломогоб велел доставить тебя сюда, в секретную лабораторию, и дожидаться, пока механические штуковины починят твою башку, – сказал Здоровяк, вращая в лапе увесистую дубинку. – Сказал, ты нужен ему живым.
– А затем велено отправить тебя в ту камеру, где прямо в воздухе висит золотой куб, и запереть на сутки, – добавил Мелкий.
– На сутки?! – ужаснулся Юл. По-видимому, мстительный Богомол решил превратить его в полную амебу. Через сутки так называемой коррекции Двуглавый Юл начнет отсылать награбленное в сиротские приюты и учреждать на свои кровные дома для престарелых пиратов.
– А коли будешь упираться, – сказал Мелкий, тоже поигрывая дубинкой, – то велено не жалить, а угостить тебя вот этим… – Он многозначительно постучал дубинкой по своей мохнатой лапе.
– И приказано не жалея сил лупить по обеим головам сразу. Повелитель сказал, что убедился – головы у тебя крепкие.
На этом шершни сочли светскую беседу законченной, подхватили пленника под мышки и длинными узкими коридорами поволокли в камеру с кубом. Перед входом стражи остановились и втолкнули Юла внутрь.
Действительно, здесь прямо в воздухе висел золотой куб.
Дверь с отвратительным скрипом начала закрываться, и Двуглавому Юлу показалось, что это закрываются ворота в ад. Но вдруг одно воспоминание породило в нем надежду. Как-то в одной кантине случилось Юлу оказаться с шершнями за соседним столом. Весь вечер полосатые наемники поднимали кружки во славу Великого Шершня. Как смутно помнил Юл, этот самый Великий Шершень считался не то прародителем, не то покровителем всего шершневого рода. Кто-то из посетителей отпустил шутку на этот счет. Стол шутника был немедленно опрокинут, сам он зажален до смерти, собутыльники изрублены на куски, а потом вошедшие в раж шершни и вовсе полностью разгромили кантину, и вскоре только дымящееся пепелище отмечало то место, где некогда стояло заведение. Кто есть на самом деле пресловутый Великий Шершень, Двуглавый Юл понятия не имел, но в памяти отложилось, что это имя каким-то образом пронимает шершней до самых печенок…
– Постойте, друзья! – лихорадочно вскричал Юл.
Обращение так удивило шершней, что они застыли на пороге.
– Мы – кто?.. – переспросил Здоровяк у Мелкого.
А Юл продолжал гнуть свою линию:
– Вы что, так и не зайдете взглянуть… в последний раз? А! Понимаю – меня стесняетесь…
Это предположение поразило шершней еще больше.
– Мы – что?.. – спросил Мелкий Здоровяка.
– Да бросьте, если стесняетесь, я выйду. Все-таки… последний раз и все такое…
Стражи уставились на Юла.
– А вам не сказали? Там, на обратной стороне куба, портрет Великого Шершня. Выложенный драгоценными камнями. Я ж ювелир, ребята! Ювелир-кулинар. Правитель Аднап Ломогоб пожелал на завтрак топазов в гагатовой стружке. «Ступай, Двуглавый Юл, в подвал и наковыряй на десерт топазов с гагатами из портрета Великого Шершня, мне что-то кисленького захотелось…» – так сказал Аднап Ломогоб. Я сопротивлялся, я кричал, что это неправильно, я даже замыслил бегство… Сами знаете, чем это кончилось, и теперь я склоняюсь перед волей правителя как тростник на ветру. На завтрак он получит то, что пожелал отведать. Но вы можете взглянуть на лик Великого Шершня последний раз.
– Среди нас нет художников… – взволновался Здоровяк. – Никто никогда не видел портрета Великого Шершня!
– Ты лжешь, ювелир-кулинар! – злобно прошипел Мелкий.
Юл очень натурально изумился.
– Да как же я могу лгать, братцы? Что ж я, сам себе враг? Проверить-то проще простого – вон он, куб, а там, с той стороны – портрет, может единственный во Вселенной! – Увидев, что шершни колеблются, Юл, понизив голос, добавил: – Работа Странников, не иначе. Наверное, и сами Странники были шершнями… Но это доказательство сейчас исчезнет навсегда… ну, я приступаю…
Стражи, отпихивая друг друга, ринулись в камеру, а Юл, соответственно, из нее.
И тут заговорил Корректор Судьбы.
– Нет, ну много вранья слыхал, но такого… – успел услыхать Двуглавый Юл, прежде чем оказался в коридоре и лязгнул тяжеленным засовом. Для верности он сел на пол, подперев дверь спиной, а длинными тощими ногами уперся в противоположную стену. Потом осторожно просунул руку под повязку и вновь нащупал то, что находилось теперь на месте правого глаза правой головы… Что ж… могло быть и хуже.
Дверь сотрясали удары, спина ныла, но Юл, не обращая внимания, принялся хладнокровно прикидывать план действий. Богомол Панда полагал, что в камере Юл пробудет сутки. Судя по тому, что он оставил на корабле всего двоих стражей, Богомол не сомневался в своем плане. Решил, видать, что после такой травмы Юл будет слишком слаб. Двуглавый хмыкнул. Прежний Богомол Панда – не шибко умный, зато куда как более подозрительный, – никогда не допустил бы такой ошибки… видимо, несколько веков игры на арфе у кого хочешь вызовут размягчение мозгов. Да, тут Аднап Ломогоб просчитался. Но во дворце немало охраны… единственный шанс на спасение находился сейчас за дверью, которую Юл подпирал спиной. Теперь надо было не промахнуться со временем. Через сутки Богомол захочет узнать, что представляет из себя преображенный Двуглавый Юл, значит, надо открыть камеру раньше… но не слишком рано. А там видно будет.
Удары становились все реже. Юл задремал, скрестив руки на груди. Он просыпался несколько раз и вновь засыпал, а потом его будто толкнули в бок: «Пора!» Он поднялся, размял затекшие ноги и, приготовившись к чему угодно, отодвинул засов.
В камере стояла тишина. Золотой куб по-прежнему висел в воздухе, под ним на полу валялись две дубинки. Здоровяк сидел в одном углу и неподвижно смотрел на потолок, Мелкий сидел в другом углу, уставившись в пол.
– Ну, как вы тут, парни? – бодро спросил Юл. – Как самочувствие? Представляете, дверь нечаянно захлопнулась! Насилу открыл, чуть не надорвался.
Здоровяк перевел на него печальный взгляд и сказал:
– Как мог я жить, не замечая гармонии мира, но нарушая ее ежечасно?.. Все это время я мог творить добро, а вместо этого…
Юл содрогнулся. На месте лепечущего Здоровяка мог оказаться он сам.
Следом заговорил Мелкий, его голос зазвучал сдавленно:
– Сколько же зла я причинил носителям разума… А ведь некоторых я даже… нет, не могу… – Он замолчал, отвернулся и поднес мохнатую лапу к морде.
Юл многозначительно откашлялся.
– Друзья! Самое время начинать… кхе-кхе… творить добро. Вот перед вами носитель разума в беде, – Юл постучал себя по груди кулаком, – и он нуждается в вашей помощи. Помогите мне добраться до космодрома и улететь с планеты, и вы сильно облегчите свою… гм… в общем, что-то вы обязательно облегчите.
– Совесть, Двуглавый Юл? – мягко сказал преображенный Здоровяк. – Это слово ты хотел сказать, но не смог произнести?
– Я все могу произнести, – огрызнулся Двуглавый, – но не все хочу. Так что, поможете?
Шершни переглянулись и согласно кивнули.
– Поможем, – сказал Мелкий, – но не для того, чтобы облегчить твою участь. Совесть – страшный зверь, и она настигнет тебя, рано или поздно. Берегись тогда, Двуглавый Юл. Раны, нанесенные совестью, такие же глубокие, как раны от оружия…
– Да-да-да, всенепременно… – нетерпеливо сказал Юл. – Ну, так что, идем?
И тут заговорил Корректор Судьбы.
– Позвольте! – строго сказал он. – Что значит «идем»? Те, с кем коррекционная работа уже произведена, могут быть свободны. Идите и больше не безобразничайте! А вы, молодой человек с двумя головами, с вами я только начал. Вас я попрошу остаться. Не припомню такого любопытного случая в моей практике…
Обе головы Юла заорали наперебой:
– Долго еще тут будем рассусоливать? Мы собираемся добро творить или на месте топтаться? Еще чуть-чуть – и корни здесь пустим! Уходим, уходим быстро!
Под бурные протесты Корректора Двуглавый Юл вытолкал шершней из камеры, и на этом история Юла подошла к завершению. Здоровяк и Мелкий действительно провели его через все посты и помогли добраться до космодрома. Именем Аднапа Ломогоба Юл был пристроен младшим матросом на уходящий в соседнюю звездную систему торговый корабль. Впоследствии Двуглавый Юл стал капитаном корабля, на котором улетел с Хррр, но в этой части рассказа пират сделался невнятен и вообще в конце концов отделался констатацией факта и упоминанием, что именно на этом корабле он нашел радиста для будущего экипажа – ящера Ка.
– Все! – Двуглавый Юл выдохнул и закурил.
Воцарилось молчание. Юл вдумчиво курил, Атос его разглядывал.
– Занимательная история. Но к чему вы мне все это рассказали? – спросил наконец Атос.
– Ха! Будто непонятно! Предлагаю тебе отличный план, мушкетер. Как только на примете будет подходящий корабль, ты сажаешь его неподалеку от дома девчонки Гали, выманиваешь ее из дома… к примеру, предлагаешь подышать этим вашим отвратительным свежим кислородом, и приводишь к кораблю. Там хватаешь ее, связываешь, суешь в рот кляп…
Увидев выражение лица Атоса, Юл поспешил пояснить:
– Поверь, парень, без кляпа и веревки тут не обойтись, уж я-то знаю о чем говорю. Причем кляп важнее всего. Хотя понимаю, неудобно, дама сердца и прочее… ладно, эту часть операции беру на себя, опыт имеется. С тебя – «Черная Пирайя»… в крайнем случае, другой корабль, способный уходить в подпространство. Мы сажаем девчонку Галю на корабль, запираем в каюте – со всеми удобствами, клянусь Потуберой! – летим на Марс, забираем бездельника Ка и отправляемся прямиком на Хррр, а там…
Атос перебил его речь:
– Вы говорили, что не знаете координат планеты. И зачем нам Ка?
Юл долго сопел и пускал в потолок кольца дыма.
– Карта… – нехотя признался он. – Синие крапинки на белой шкуре Ка – татуировка звездного неба с координатами планеты Хррр. Он же родом с Хррр, из аборигенов. Я это выяснил гораздо позже. Глупый ящер набил рисунок в одном порту, в припадке пьяной сентиментальности. Там, где у Ка пупок, – там и есть Хррр. Ка может раскататься в тонкий лист… но, в принципе, можно для удобства и шкуру с него содрать, ничего, новая отрастет. Итак, мы приземляемся, выясняем обстановку… кто знает, может, и шершней моих найдем… в общем, пробираемся во дворец, засовываем девчонку в камеру с золотым кубом, и-и-и-и… – пират многозначительно развел ладони.
– И – что?.. – спросил Атос, глядя на Двуглавого с прищуром.
– Как что, как что?! – заволновался пират. – Она ж упертая! Она ж если чего в голову себе вобьет, так ведь не выбьет никто! Ишь, чего вздумала, за бриллиантом ей гоняться неинтересно… Девчонки, они такими быть не должны! Посидит часика три-четыре в камере с золотым кубом, глядишь – помягчеет, да на тебя поласковей посмотрит… А то заклинило ее на вашем Портосе, а он ведь уже… того… все…
Атос вскочил с места.
– Не смей произносить его имя, ты, убийца! – сквозь зубы сказал он. – Не забывай, что и с тебя можно шкуру содрать – для всеобщего удобства!
– Да я и пальцем не трогал твоего дружка! – с праведным негодованием возопил Юл. – Больно мне надо было! Я что, виноват, что он сам на «Пирайю» попер как бешеный? – Заметив, что Атоса угрожающе накренило в его сторону, Двуглавый заорал еще громче: – Давай, давай, благородный Атос, понравилось лупцевать ветерана? За него ведь заступиться некому!
Эти слова отрезвили Атоса. Он отступил назад, провел рукой по лицу, как бы стирая паутину, и глухо сказал:
– Ждите здесь. Мне нужно побыть одному. – И пошел к выходу из пещеры.
– Куда я денусь… – буркнул ему вслед Юл. – Думай, мушкетер, думай. Дело ведь предлагаю.
…Атос поднялся по железным скобам и встал на вершине Черной Скалы. Вечный океан шумел, и вечные чайки реяли над белыми барашками. Ни одной секунды не склонялся Атос к фантастической авантюре Двуглавого Юла, но все-таки пирату удалось задеть его за живое. Вглядываясь в горизонт, Атос размышлял о том, что большая дружба и большая любовь, странным образом переплетясь, могут причинить такую же большую боль, и о том, что иногда судьба начинает хромать смолоду, но это не повод изменять себе. Еще он думал о том, что личное одиночество можно победить, если до отказа наполнить жизнь интересными и нужными делами на благо объединенного человечества.
Прошло немало времени, прежде чем покой вновь воцарился в душе Атоса. Тогда он вернулся в пещеру и произнес спокойно:
– Я пришел попрощаться, Двуглавый Юл.
Пират разом поскучнел, его плечи опустились. Правая голова изобразила кривую ухмылку:
– Ну и молодец, что не поверил. Уж больно хотелось на свободе погулять, вот и сочинил для тебя сказочку. Попытка не пытка, так ведь?
– Так, – согласился Атос, внимательно глядя на Двуглавого Юла.
– Надеюсь, все останется между нами. Не надо пересказывать, что я тут наплел… Ни про чудо-доктора, ни про золотой куб, ни про шкуру Ка. Это… секретная сказочка.
Атос пожал плечами.
– Я и так не все понял. Что за доктор, например. Так что не будет смысла – не скажу.
– Вот и хорошо. – Юл понизил голос: – Особенно ничего не говори этому вашему Арамису. Не надо. Есть в нем что-то такое… Будь по-другому, из него неплохой пират вышел бы…
– Из Арамиса – пират?.. – неподдельно изумился Атос и даже повеселел на время: – А из меня, стало быть, нет?
– Ты, благородный Атос, уж извини, слеплен из другого теста. А Арамису надо будет, он по головам пойдет, – продолжал настаивать Юл. – У меня глаз наметанный.
Атос подумал и вновь пожал плечами.
– Так или иначе, мне некогда пересказывать… сказочки. Ни Арамису, ни кому другому. Прощай, Двуглавый Юл.
– Прощай. И все-таки напрасно…
Но Атос уже вышел из пещеры. Надо было спешить. Его ждал мир, полный объяснимых чудес и разрешаемых задач, блестящих гипотез и головокружительных проектов, дерзких прорывов и колоссальных предприятий. К тому же в мастерской стоял полуразобранный кухонный робот, возвращения которого так ждала прекрасная зеленоглазая хозяйка.
А Двуглавый Юл постоял еще, докуривая сигарету, потом отправил в угол очередной окурок и поплелся к холодильнику.
– Пожрать, что ли? – сказала левая голова, обозревая содержимое холодильника, и поскребла себе подбородок. – По колчедану?
– Позавчера – колчедан, вчера – колчедан, сегодня – опять колчедан… – сварливо сказала правая. – Йода хочу. Пойдем лучше поплаваем.
Александр Золотько
Интерпретатор
Когда Егору Старосветову было двенадцать лет, Учитель дал группе тему для реферата: «Далекая Радуга: трагедия выбора». Подразумевалось, что ученики проведут анализ ситуации на Далекой Радуге и получат возможность продемонстрировать свою способность к анализу на теме широко известной, многократно оцененной и, что самое важное, оцененной однозначно. В принципе, как потом объяснил Учитель главному психологу интерната, подразумевалась даже не собственная оценка учениками ситуации, а способность собрать и упорядочить систему чужих аргументов.
В общем, рутинное, хоть и полезное задание. Широкий спектр мотиваций, тщательно разработанная аргументация и, как вишенка на торте, оценка участниками тех событий собственных действий уже после всего, когда Волны неожиданно исчезли. Драма со счастливым финалом – зверь редкостный.
Вот.
Все, в общем, и написали о противопоставлении Познания и Чувства, о Долге, о Самопожертвовании. Почти все. Собственно все, кроме Старосветова.
Егор в своей работе сообщил, что, по его мнению, никакой трагедии выбора на Далекой Радуге и не было. Решение лежало на поверхности, и никто из тех, кто его принимал, в общем, не страдал и не мучился необходимостью делать этот самый выбор.
Ситуация, сложившаяся на планете, писал Егор, имела однозначное решение и сводилась к простому принятию очевидного. Спасение детей – приоритет, близкий к абсолютному. Мнение, высказанное Ламондуа, о необходимости спасения интеллектуалов, было, скорее, профессиональной инверсией, необходимостью предложить в дискуссии альтернативное решение, не более того.
Егору было неинтересно рассматривать «псевдоконфликт», он решил взглянуть на проблему с несколько другого ракурса.
Альтернативный вариант номер один – «Тариэль» имел вместимость еще меньшую, чем в реальности. Или, как вариант этой же модели, детей на планете было бы больше, намного больше, чем в момент реальной катастрофы на Далекой Радуге. Какое решение было бы принято? По какому принципу велся бы отбор из общего числа детей – кого спасти, а кого оставить на верную (как казалось в тот момент) смерть? Пожертвовать собственной жизнью ради спасения своего ребенка – это способность всякого морально развитого существа, написал Старосветов, не особо подбирая термины.
Его больше интересовала психологическая составляющая. Умереть ради собственного ребенка – просто и понятно. Позволить умереть собственному ребенку ради того, чтобы выжил чужой, – эмоционально и психологически неоднозначная ситуация. НЕОДНОЗНАЧНАЯ – крупно выделил в тексте Егор и пояснил, что, по его мнению, бесконфликтного решения эта ситуация не имеет.
Жертвовать собой ради других – право человека. Жертвовать субъективно менее ценным ради субъективно более ценного – право и обязанность руководителя. Но выбирать из равноценных объектов… Решить, кто из детей будет жить, а кто умрет… Не принять гибель детей в ситуации катастрофы, а выбрать из списка… из ряда детей, стоящих перед тобой, тех, кто останется жить, а кто умрет… И реакция родителей в этой ситуации просчету не поддается.
Самому забрать своего ребенка и умереть вместе с ним? Заставить впустить своего ребенка на борт звездолета – значит убрать оттуда кого-то другого, родители которого тоже сделают все возможное, чтобы спасти своего сына или дочь. Установить квоту в одного спасенного ребенка на семью? Предложить родителям выбрать, кто из детей будет жить, а кто нет?
Егору Старосветову было всего двенадцать лет, он был спокойным и уравновешенным мальчиком, может быть – слишком уравновешенным для своего возраста – поэтому он не стал живописать возможных конфликтов и сцен неизбежного насилия при подобном сценарии происшествия. Он только указал на проблему, на сложность ее решения.
И это был первый рассмотренный им вариант.
Во втором варианте детей на Далекой Радуге не было вообще. Абсолютно. Был «Тариэль», были ученые и техники, мужчины и женщины, но детей не было.
И вот тут, по мнению Егора Старосветова, возникала ситуация трудноразрешимого конфликта. Кого из взрослых и самостоятельных людей нужно было спасать, кого оставить перед Волной?
Спасение интеллектуалов? Во-первых, мнение самих ученых при этом раскладе могло быть далеко не однозначным. Во-вторых, если даже предположить, что о спасении собственной жизни люди, не входящие в интеллектуальную элиту планеты, могли и не заботиться – опять же, готовность к самопожертвованию и прочие как бы высокие мотивы (Егор так и написал: «прочие как бы высокие мотивы»), то многие из них имели близких – друзей, подруг, мужей и жен, и вот их спасение никаким рейтингом значимости и необходимостью уступить свое место другим уже не регулировалось.
Особенно если на «Тариэле» оставалось место после погрузки «великих и полезных» (тоже формулировка Егора).
Ни выводов, ни, тем более, каких-то рекомендаций в своей работе Егор Старосветов не предложил. Просто сдал текст вместе со всеми и отправился с группой на спортивную площадку. Учитель же, ознакомившись с работой, обратился к психологу интерната.
Это могла быть попытка выделиться. Или эпатировать. Или привлечь к себе внимание. Или совершить акт «интеллектуального вандализма» – оскорбить, принизить общепризнанную ценность, продемонстрировать подростковый цинизм… Но Егор даже не пытался свою работу тиражировать. Учитель осторожно выяснил у других ребят из группы – Егор ни с кем не обсуждал своего реферата, в Сеть его не выложил и больше к этой теме не возвращался.
Психолог сделал отметку в документах Егора, работа была отправлена в архив.
Через три года грянул скандал.
Прямого отношения к работе о трагедии выбора этот скандал не имел, да и, собственно, скандалом он был в чисто академическом смысле этого термина. Молодой… очень молодой наглец дерзнул покуситься… хотел продемонстрировать… сам не понял, о чем говорил… В общем, Егор Старосветов принимал участие в учебно-методической конференции Исторического семинара Малой Академии Наук в Гжатске.
Сам он выступал с интересным, но совершенно ровным и, как выразился потом руководитель семинара, благопристойным докладом. «Проблемы эмоциональной маркировки системы обрядов инициации у некоторых кочевых племен» – ничего эпатажного и взрывоопасного. Работу благосклонно выслушали как участники, так и члены жюри, оценка была выставлена высокая, и работа попала в пятерку лучших рефератов семинара.
В качестве бонуса для юных историков была предоставлена экскурсия в Институт Экспериментальной Истории, с посещением музея, лабораторий и встречей с руководителем Арканарского проекта Венедиктом Ильичом Корфом, профессором, академиком, корифеем и прочее-прочее-прочее.
Венедикт Ильич рассказал собравшимся в зале молодым коллегам историю проекта, кратко изложил, не избегая, впрочем, проблемных моментов, результаты и перспективы деятельности своего коллектива. Потом предложил всем желающим задавать вопросы. Профессор искренне любил общаться с молодежью и был готов отвечать подробно и честно.
Поскольку все происходящее было частью официального мероприятия, то велась протокольная запись встречи.
Зал на триста человек, почти все места заполнены, учителя и работники Института сидят в задних рядах, две с половиной сотни отроков и отроковиц внимательно слушают профессора, впрочем, без напряжения. Позы свободны, но не расслаблены.
– Итак, милостивые государи, – профессор улыбнулся, приглашая всех собравшихся к общению неофициальному и раскрепощенному. – Полагаю, у вас есть вопросы?
Поднялось несколько десятков рук, Венедикт Ильич предоставил слово девушке из первого ряда, потом молодому человеку из третьего… Все это время Егор Старосветов сидел на своем месте и держал руку высоко поднятой над головой. Слово ему предоставили шестым.
Егор встал, хотя профессор с самого начала предложил молодым коллегам оставаться в креслах, по-свойски. Но – как хотите, сказал Корф, когда Егор сказал, что лучше постоит. Как вам будет угодно.
Егор выглядел на свои пятнадцать лет. Обычный спортивный мальчишка, в хорошей физической форме, в светлой рубахе с короткими рукавами и серых брюках. В левой руке он держал записную книжку, в правой – деревянный карандаш, которым до этого делал пометки в течение выступления профессора.
– Уважаемый… – Егор мельком глянул в записную книжку, – …Венедикт Ильич. У меня два вопроса, связанные между собой. И я хотел бы задать их подряд…
– Я полагаю, мы можем это позволить молодому человеку, коллеги, – улыбнулся Корф.
– И мне понадобится несколько минут, чтобы изложить, так сказать, преамбулу, – спокойно продолжил Егор. – До десяти минут, если можно…
Старосветов снова заглянул в свою записную книжку и кивнул, словно подтверждая – десять минут, никак не меньше.
– Хорошо, – профессор сел в кресло возле трибуны, за которой стоял во время своего выступления. – Надеюсь, в зале нет возражений?
В зале возражений не было.
– Прекрасно, – Корф разгладил седую эспаньолку и скрестил руки на груди. – Ну-с…
– Первый вопрос у меня составной. И, возможно, ответа не имеющий. Прошу сразу меня простить за… за это и за многословность, – Егор не улыбался, не хмурился, говорил ровно и спокойно. Только в его взгляде было нечто… настораживающее, хотя, как считали многие, тревожащим взгляд выглядел исключительно в результате послезнания. Если бы ничего не произошло, то при последующих просмотрах записи зрители ничего такого особенного и не заметили бы.
– Вы говорили о так называемом Арканарском инциденте, – взгляд в записную книжку, и легкое движение головой. – Его еще иногда называют Арканарской резней.
– Говорил, – зачем-то сказал Корф. Благодушная улыбка все еще имела место на его лице, но было понятно, что такая постановка вопроса профессора несколько не устраивает.
Он предпочитал именовать случившееся в Арканаре Инцидентом. Инцидентом и никак иначе. Но не одергивать же мальчишку, в самом деле.
– Насколько я понимаю, спасение Руматы Эсторского проходило по заранее намеченному плану эвакуации. Он был разработан до того, как Румата приступил к исполнению своих обязанностей, не был экспромтом. Полагаю, что экспромты в области безопасности участников экспедиции недопустимы? Я прав?
– Естественно, – чуть помедлив, кивнул Корф. – Сценарии, инструкции, варианты были разработаны и просчитаны еще на Земле.
– Значит ли это, что шашки со снотворным газом были сброшены на плотно населенный город, на его центр, сознательно? – Взгляд Егора остановился на профессоре.
– Э-э… – протянул Венедикт Ильич. – Да. Значит именно это.
– Подразумевалось, что патрульный дирижабль атакует шашками…
– Простите, не атакует, ни о какой атаке речи не шло, – профессор стал серьезным. – Район конфликта был обработан…
– Хорошо-хорошо, обработан. Не атакован, а обработан, – Егор сделал пометку в записной книжке, и кто-то из зрителей, сидевших неподалеку, хихикнул, слишком уж странно все это выглядело – корифей, академик и профессор начинал оправдываться перед пятнадцатилетним мальчишкой. – Район конфликта был обработан снотворным газом…
– Который был создан специально для такого экстраординарного случая, был полностью адаптирован к биологии жителей планеты и не мог причинить им никакого вреда, – закончил за Старосветова Корф. – Эта тема неоднократно обсуждалась…
– Да, я знаю, – кивнул Егор. – Я читал протоколы комиссии, которая признала действия экспедиции оправданными. Газ был разрешен. Опробован и разрешен. Но на одном из заседаний той же комиссии был поставлен вопрос о неплановых жертвах той операции по спасению… И речь, насколько я понимаю, шла не о тех людях, которые были убиты сотрудником вашего Института.
– Медицинское и психологическое освидетельствование нашего сотрудника… – Корф подался вперед, опершись руками о колени, словно собирался вскочить и броситься вперед. – Освидетельствование показало, что срыв, произошедший…
– Я читал копию этого освидетельствования, она находится в свободном доступе в архиве Института. В открытом каталоге не значится, но его код и порядковый номер имеется в отчете кафедры Экстремальной психологии Института Общей Психологии, – Егор кивнул. – Никто не обвинял вашего сотрудника. И подсчет его жертв тоже не проводился. Это было признано нецелесообразным.
– Да. И неоправданно жестоким по отношению…
– А был ли произведен подсчет жителей Арканара, погибших в результате применения снотворного газа, безвредного и безопасного? – Егора было невозможно сбить с намеченного курса. – Известно, что операция стартовала после начала пожара в доме Руматы Эсторского, а это значило, что пожар неминуемо разросся при плотной застройке города. И люди, которые уснули под действием газа, не могли покинуть дома ни в момент их загорания, ни позже. Я не ошибаюсь?
– Вы не ошибаетесь, – не проговорил, а процедил профессор. – Эти непредвидимые потери…
– Возможно, эти – именно эти – потери невозможно было предвидеть. Но представить еще при планировании операции, что такие потери будут – было возможно и даже необходимо. Самое поверхностное знакомство с бытом людей того уровня цивилизации показывает, что травмы и смерти при проведении обработки снотворным газом неизбежны. В качестве примера – повар или хозяйка, снимающая с огня кипяток или горячую еду. Неизбежные ожоги. Кузнец, работающий с открытым огнем и раскаленным металлом, теряющий сознание во время процесса ковки. Падение с лестницы, падение в яму. Вместе с конем. Строители, ремонтники. Рыбаки. Грузчики. Даже если представить себе, что при населении Арканара в двадцать тысяч человек только один процент подвергнувшихся обработке погибнут или получат серьезные травмы, то мы имеем порядка двухсот человек. Это при условии, что гибель и травмы будут происходить точечно, на месте, а не в результате вспыхнувших пожаров из-за упавших факелов, разбитых фонарей, опрокинутых свечек, того же раскаленного металла, выпавшего из рук кузнеца на солому, сено или какие-то другие горючие материалы.
– Это – всего лишь отвлеченные рассуждения на тему, – профессор наконец встал, но не стал бросаться в зал, а прошелся по сцене, заложив руки за спину. – Это спекулятивное рассуждение, которое основывается на…
– Оно основывается на модели, разработанной технической лабораторией вашего Института для определения количества жертв при катастрофах населенных пунктов уровня Древнего мира, Средневековья и Раннего Возрождения, – спокойно сказал Егор, заглянул в записную книжку и прочитал: – Магистерская работа Франсуа Родригеса, научный руководитель профессор Мытищенко Эр. Вэ. Имя и отчество, простите, я выяснять не стал. Используя эту методику, я и получил округленный результат для последствий… обработки снотворным газом Арканара при установленном коэффициенте начала противодействию стихии в интервале от тридцати до семидесяти минут. Получилось, что уровень потерь среди населения в случае начала пожара достигает…
Егор кашлянул, закрыл записную книжку и спрятал ее в карман брюк.
В зале стояла мертвая тишина.
– Я не буду рассматривать вариант с пожаром. Я рассматриваю, как уже говорил, точечные поражения. Один процент. Двести человек. Четверть мертвы, четверть остались инвалидами, и сто человек получили травмы разной степени тяжести, что при тамошнем уровне медицины и санитарии… – Егор кашлянул. – Были ли рассмотрены подобные расчеты при планировании типовых спасательных операций?
Профессор не ответил, молча подошел к креслу и сел.
– Они спасали землянина!
Девичий голос прозвучал с другого конца зала, еще несколько человек присоединились. Мы обязаны спасать своих. Обязаны. Это наш долг!
Егор чуть улыбнулся и медленно обвел взглядом зал, останавливаясь на тех, кто возражал. Голоса отчего-то смолкали.
– Мы спасали землянина, – сказал Егор. – Коммунара. Человека, которому было запрещено в этом мире только одно – убивать. И который этот запрет нарушил. И чтобы его спасти, мы – мы все! – готовы принести в жертву две сотни аборигенов. Две сотни разумных существ, которых, собственно, мы… Институт Экспериментальной Истории собирался спасать и ставить на путь развития. Я ничего не путаю? Ради спасения убийцы мы тоже стали убийцами.
– А что ты предлагаешь делать? – спросил звенящий девичий голос, тот, что первым возразил Старосветову.
– Оставить.
– Умирать?!
– Сотрудник института, обладающий оружием, не имеющим равного в том мире, одетый в кольчугу, которую не может пробить оружие того мира, обученный технике боя, превосходящей все, что в том мире было придумано, начинает убивать людей. Не землян, но людей. Так? – спросил Егор. – Он знает, что совершает преступление. Он делает выбор и должен нести ответственность за свой выбор. И для того, чтобы его спасти, к тем, кого он убил лично, своей рукой, экспедиция добавляет две сотни как минимум… На Земле, насколько я знаю, он не был наказан. Ему была оказана помощь в преодолении психоспазма и возвращению к нормальной жизни.
– Вы бы предпочли его убить? – глухим голосом спросил профессор Корф.
– Не знаю, – чуть подумав, сказал Егор Старосветов, пятнадцатилетний мальчишка. – Я много думал, но не смог ничего придумать… Если бы его оставили в Арканаре, то он бы… он бы убил еще многих… Не знаю.
Снова тишина.
И голос Егора Старосветова, ровный и тихий:
– Я же говорил – вопрос, похоже, ответа не имеющий. Во всяком случае, я найти его не смог. И профессор, видимо, тоже.
Пятнадцатилетние мальчишки бывают очень жестокими. А восьмидесятилетние профессора иногда совершают ошибки. Демонстрируют силу духа и совершают при этом ошибки.
– Это, как я понимаю, был первый вопрос, – хриплым голосом, словно задыхаясь, спросил профессор Корф. Лицо его побледнело и покрылось капельками пота. – Но вы хотели задать два вопроса, я правильно вас понял? Или вы уже удовлетворены?
Бровь Егора чуть приподнялась. Ирония? Удивление? Насмешка?
– Второй вопрос, – сказал Старосветов. – Известно четыре случая срыва наблюдателей из Института Экспериментальной Истории во время экспедиции. Арканарский инцидент, затем дон Капада, капитан роты арбалетчиков, убивавший судейских и призывавший к кровопролитию, торговец шерстью, поднявший народное восстание, и друг-конфидент тирана, узурпировавший власть через дворцовый переворот. Этот последний вообще сошел с ума, насколько я себе представляю… Я никого ведь не забыл, правда?
Все, наверное, ожидали, что он снова откроет свою записную книжку, но Егор просто оглянулся по сторонам и развел руками.
– Не забыл, – сказал Егор. – Скажите, пожалуйста, Венедикт Ильич, а были ли другие случаи срывов? Не только те, что я назвал, и не только те, что закончились кровью.
– Но вы же, наверное, все проверили, молодой человек, – невесело усмехнулся Венедикт Ильич. – Все наши архивы в свободном доступе… даже если и не значатся в каталоге. Не было больше ничего. Ни одного срыва…
– Никто не стал пьяницей, бабником, простите, спекулянтом… Только убийцами. Так?
– Как вы себе представляете человека коммунистического общества, становящегося пьяницей, бабником, спекулянтом? – с иронией поинтересовался Корф.
– Так же как и человека коммунистического общества, который стал убийцей, – спокойно ответил Старосветов. – Приблизительно так же.
– Знаете ли, молодой человек! – Профессор вскочил, взмахнул рукой, словно что-то собираясь бросить в оппонента.
– Они не имели права убивать, – сказал Егор. – У них был всего лишь один запрет, и они его нарушили. По разным причинам, но нарушили. Из любви, из жалости, из гордыни… от безумия, но нарушили. Тщательно подготовленные, выросшие в нашем светлом и безопасном мире…
«В светлом и безопасном» Егор произнес со странной интонацией, нет, не с насмешкой, а с горечью… обидой и болью, что ли…
– …стали убийцами. А мы их жалеем. Не наказываем, не презираем… Даже не опасаемся – мы их жалеем, пытаемся понять, простить… Вы знаете, профессор, что Румата… ваш сотрудник под псевдонимом Дон Румата, когда еще был в интернате, изготовил арбалет. По старым инопланетным чертежам. Знаете?
– Какое это имеет отношение к вашему вопросу?
– Прямое. Он сделал арбалет, доброе боевое устройство в стиле маршала Тоца, короля Пица Первого… И не только он. Многие его сверстники обзавелись тогда арбалетами, луками… И учились стрелять.
– Это преступление? Это демонстрация их скрытых психических патологий? Совмещение трудовых навыков с игровыми…
– Они ведь друг в друга стреляли, Венедикт Ильич. В шутку, не серьезно, но ведь они признали, что можно стрелять в человека, разве не так? В человека. Правда, играли они все больше в Арканар, Соан, Империю и стреляли, получается, не в человека, а в инопланетянина…
– И какое все это имеет отношение к реальному Арканару, Соану, Империи?! – вскричал профессор, уже совершенно не сдерживаясь, даже не пытаясь контролировать свой гнев.
– Никакого, – сказал тихо Егор, очень тихо, но так, что его услышали все в зале. – Дети делали орудия убийства своими руками, дети стреляли… готовы были стрелять в человека, в разумное существо, и никто из старших, никто из учителей им этого не запрещал. Они не учились играть в пьяниц, развратников, воров и спекулянтов – и не стали пьяницами, развратниками, ворами и спекулянтами. Они играли только в убийц. Они и становились убийцами. Может…
Он замолчал почти на минуту, а все люди в зале, все триста человек, в тишине ждали, когда же он продолжит. Когда закончит свою фразу.
– Может, проблема не там, не в Арканаре? Не на Гиганде, не на Саракше… Может, проблема здесь, на Земле? – очень-очень тихо спросил Егор Старосветов, пятнадцатилетний мальчишка.
И вышел из зала, не сказав больше никому ни слова. И никто ему ничего не сказал вдогонку.
Потом был скандал. Венедикт Ильич Корф, академик, профессор и корифей, подал в отставку. С ним в отставку из Института Экспериментальной Истории ушли несколько человек, были переработаны инструкции для экспедиций Института и даже, как говорили, для Прогрессоров.
Многие ожидали, что Егор станет историком. Кто-то думал, что он будет и дальше воевать с ветряными мельницами и пытаться разрушать авторитеты, но он, окончив школу, неожиданно для всех ушел на курсы операторов информационных сетей, затем… Двадцать лет достаточно большой срок, чтобы успеть натворить множество глупостей или достичь некоторых результатов.
Егор Старосветов просто работал. Сохранились еще люди, которые не пытаются ускорять прогресс, нести разумное, доброе и, соответственно, вечное. Эти люди просто работают. Выбрали себе колею и честно идут по ней, толкая перед или волоча за собой груз своих свершений, сомнений, ошибок и прочего, именуемого отчего-то жизненным опытом.
Наверное, окружающим казалось, что Егор махнул рукой на себя, на перспективы, на возможность самовыражения… И просто живет. Он даже в отпуск уходил только по распоряжению руководства и медиков с психологами. Нет, его уважали, его ценили – надежность, профессионализм… Никто не умел лучше его разрабатывать и устанавливать локальные информационные сети, работать с информацией, причем не столько с ее анализом, сколько с поиском данных, систематизацией и накоплением.
Он просто срастается с БВИ, сказал как-то его напарник в информационном секторе Океанской Охраны. Такое впечатление, что БВИ сам хочет ему все рассказать, потрясенно заметил аспирант Института Экспериментальной Истории, когда Егор за сутки смог накопать для его научной работы информацию, которую сам аспирант рыл бы месяцами.
Егор Старосветов не сидел на одном месте, с регулярностью в два-три года он переходил с одной службы (так старомодно он сам именовал место работы) на другую.
Охрана здоровья, Аварийная служба, Ассоциация кинематографистов, Комкон-1, Служба заповедников, Информаториум Комитета по планированию, Комкон-2, отдел статистики регионального управления, Отдел распределения ресурсов – названия все больше тоскливо-рутинные, не вызывающие ажиотажа у молодежи, да и людей старшего возраста не особо привлекающие. Там нужно работать, и многие честно отрабатывали необходимые для общества часы-недели-месяцы, потом уходили туда, где полет мысли, инициатива и, если повезет, опасности.
Егор Старосветов, как могло показаться стороннему наблюдателю, старательно выбирал скучные и малоинтересные места. И если бы тот же сторонний наблюдатель поинтересовался, чем именно занимается на досуге в свободное время Старосветов, то очень удивился бы, узнав, что дома тот занимается тем же, чем и на работе – плавает в информационных потоках и ныряет в глубины архивов.
Его уважали, может, даже любили. Он так и не нашел пару… Или не искал. Детей не было, была только работа. Работа-работа-работа.
Когда полыхнуло в лаборатории синтеза на Болеарских островах, Старосветов вместе с аварийщиками участвовал в непосредственной ликвидации пожара и даже спас кого-то из огня. Несколько недель работал в разделочных цехах китобоев и на мясных фермах. Целый год работал в системе образования и воспитания, мотаясь по интернатам, налаживая, ремонтируя и восстанавливая информационные сети, изрядно покореженные подрастающим поколением из чистого любопытства или в целях усовершенствования.
Он был мастером, этого не отрицал никто, но никто и не желал для себя и своих знакомых подобной судьбы. Что-то за этим стоит, печально сказала как-то девушка на вечеринке, посвященной уходу Старосветова с очередного места службы. Какая-то трагедия? Но спросить прямо никто не решался, а сам Егор не имел привычки говорить о себе и своей жизни. Да и о чьей-то еще жизни он тоже старался не говорить.
Друзей, понятное дело, у него не было. С Учителем и Наставником он отношений не поддерживал, с бывшими соучениками не общался… если они сами не обращались к нему. А обращались часто. И никогда Старосветов не отказывал в помощи. Поиск информации, разработка алгоритмов поиска, написание программ поиска, непосредственно составление запросов – в этом равных Старосветову не было. И как-то так оказалось, что, несмотря на свою нелюдимость, Егор имел сотни и сотни знакомых, считающих себя обязанными ему.
Среди таких благодарных знакомых был и я.
Длинное вступление, правда? Странно, когда рассказчик появляется в истории ближе к концу рассказа. Но иначе было бы непонятно, что именно я испытал после первого настоящего разговора с Егором. Настоящего разговора, не тех кратковременных бесед или перебросок парой-другой фраз, которые были у нас в то время, когда он работал в отделе статистики нашего управления. После того как он ушел работать в другое место, я несколько раз обращался к нему с просьбами, он никогда не отказывал и, что самое главное, никогда, насколько я знал, не распространялся о том, что именно он для меня искал и находил.
Ничего такого особенного в моих запросах не было, но… Все равно было приятно работать с таким человеком. Жить, наверное, трудно, а работать – прекрасно.
Да.
Так вот, он нашел меня как-то вечером. Хмурым осенним вечером, дождливым притом. Местные синоптики отчего-то решили, что нам не помешают почти две недели мелкого холодного дождика с порывами пронзительно-холодного ветра, да мы, обитатели курортного поселка Распадок, и не возражали.
Я, например, отдыхал. Ну то есть все мои соседи были уверены, что я только отдыхал, и лишь доктор из местных знал, что я восстанавливался после травм… о происхождении которых не догадывался даже он. Я тоже старался это забыть, история была глупая, мои действия в ее развитии вопиюще непрофессиональными… Настолько непрофессиональными, что шеф лично приказал мне убираться с глаз долой и посвятить отпуск раскаянью и размышлениям.
Я ходил по грибы. Рыба в такую погоду в нашем озере не клевала, а вот грибов в окрестных лесах было множество. Я устраивал ежедневную резню целым грибным семействам, закармливал обитателей соседних домов своей добычей, а грибы все росли и росли, на тех же самых местах, в том же самом количестве…
Начало смеркаться, лукошко было полным, настроение ровным, я решил, что пора двигаться домой, когда из-за поворота лесной тропинки вынырнул Егор Старосветов. Я не сразу понял, что это именно он, но когда высокая тощая фигура приблизилась ко мне и капюшон был откинут, открывая лицо, я радостно воскликнул: «О! Егор! Какая неожиданность!» И протянул ему руку.
Егор секунд десять задумчиво смотрел на мою руку, потом спохватился, кивнул и пожал ее. И снова набросил капюшон на голову.
– Вот это да, – сказал я. – Вот это совпадение! Это ж встретить старого знакомого в такой глуши… Это сколько же мы с тобой не виделись, дружище! Пять?
– Семь, – тихо прозвучало из-под капюшона. – И это не совпадение. Я хотел с тобой поговорить.
– Прямо здесь? – уточнил я, все еще старательно не обращая внимания на его пасмурный тон.
– Можно и здесь. А можно – у тебя в домике. Я бы предпочел в домике, промок и замерз, пока тебя искал в этих дебрях, но если ты настаиваешь…
Я не настаивал, и мы пошли в дом.
Грибы я традиционно занес соседям. Сам я не люблю есть грибы в любом виде.
Когда я вернулся, Егор уже стащил с себя плащ и сапоги, устроился у камина. Я быстро разжег огонь, поставил завариваться чай, а Старосветов сидел в кресле и, не торопясь, переворачивал страницы в своей записной книжке.
– Ну? – спросил я, когда чай был налит в чашки, а варенье разлито в блюдца. – Чем, как говорится, могу.
– Я не люблю чучел, – сказал Старосветов.
– В смысле? – не понял я.
В доме у меня чучел не было, да и сам я был их не особым любителем.
– Без всякого смысла, – вздохнул Егор. – Просто я не люблю чучел. Все эти выставки чучел в музеях меня пугают. Нет, неправильно сказал. Не пугают, а вызывают тоску. И стыд. Какие чувства у меня должна вызывать жанровая сценка, составленная из чучел медведицы и трех маленьких медвежат? Или лиса, подкрадывающаяся к глухарю? Чучело лисы, подкрадывающееся к чучелу глухаря. Очень качественно сделанные, им лет по триста, но шкуры и перья будто только вчера содраны с плоти только что убитых животных.
Егор говорил все это ровным голосом, глядя в огонь, он ни в коем случае не подозревал меня в том, что это по моей вине зоологические музеи заполнены шкурами, содранными с только что убитых животных, но мне стало неловко и стыдно. В глобальном смысле стыдно.
– А ведь туда детей водят, – сказал Егор. – Группами. С учителем или Наставником. Ходят между витринами и смотрят. Вот это, говорят, молодой хорек. А это – шимпанзе. И никто не добавляет – мертвый хорек и убитое человеком шимпанзе.
– Ну… – протянул я. – Это ты, брат…
– Я не прав?
– В каком-то смысле – прав. Но ведь эти чучела были сделаны очень давно, коллекции старые, мы их сейчас только восстанавливаем и сохраняем.
– И пополняем… – почти прошептал Егор. – Я работал в Кейптаунском музее космозоологии, я знаю, как это происходит. Есть профессиональные охотники. Люди, профессионально убивающие… животных.
В этом месте нашего разговора я насторожился. Эта пауза перед словом «животных» меня привела в состояние если не боевое, то настороженное. Паузы в тексте обычно говорят больше, чем слова, между которыми их делают. Я хоть и допустил непрофессиональность в работе, но не совсем уж был балбесом… что бы обо мне ни думал шеф.
– Представляешь, есть профессия – убивать, – Егор невесело усмехнулся.
– Ну… Их очень мало, всего несколько человек, – сказал я неуверенно.
– Да-да, конечно. Несколько человек на многие миллиарды людей, исповедующих принцип «Не убий!». Ты, кстати, в курсе, откуда этот принцип?
Если он хотел подловить меня на знании специфической информации, то ошибся в выборе темы. Наш отдел время от времени работал с проповедниками и сектами, так что…
Но распространяться я не стал, просто сказал: «Знаю».
– И ты наверняка знаешь, что в этой книге и до этого принципа и после него люди убивали и убивали, убивали и убивали… Чужих и своих, своих и чужих…
– У тебя что-то случилось? – спросил я.
– Нет. Ничего не случилось. Ни-че-го! У нас вообще ничего никогда не случается… – четко и раздельно произнес Егор, глядя в свой блокнот, на совершенно пустую страницу.
– Ну как это – ничего? Вот сегодня, как, впрочем, вот уже две недели подряд, случился дождь. Грибы случились. Настроение у тебя паршивое произошло.
– Как ты полагаешь, – задумчиво спросил Егор, не приняв моего игривого тона. – Убивать – свойственно человеческой природе?
Ну ведь не зря я обратил внимание на паузу в его фразе. Ой не зря…
– С одной стороны… – протянул я, лихорадочно соображая, в какую именно сторону дрейфует наш разговор, почему его начал именно Егор Старосветов, самый скучный из моих знакомых, и почему он его начал именно со мной. Ведь он искал меня, персонально, так сказать. А я, между прочим, отправляясь на отдых и реабилитацию, не поставил человечество в известность, где именно буду этим заниматься. Место моего пребывания знали всего несколько человек… трое, если быть точным: Шеф, Мануал и Степаныч. Даже Марта не знала, а эти трое просто так никому ничего не скажут.
Подозрительность – профессиональное заболевание в нашем Управлении. И во всей нашей структуре в целом.
– С одной стороны, мы ведь произошли от хищников, кажется, – пробормотал я. – С другой стороны, наша система воспитания… за последние сто с лишним лет…
– Да-да, мне это говорили в школе – мы стали цивилизованными. И наше общество не приемлет насилия над личностью ни в каком виде… Так? – Егор прицелился в меня карандашом, словно собирался из него стрелять. Легендарным карандашом, между прочим, старинным, продублированным, естественно, и размноженным, но древним.
– Так, – не очень уверенно кивнул я.
Ведь ясное дело, что при такой постановке вопроса собеседник затаил что-то и собирался врезать мне… Главное, чем и за что?
– У нас есть зоопсихологи, так?
– Так, – снова ответил я.
Разговор вдруг сменил тему, не первый раз, кстати, за этот вечер. Егор нервничает… или устал. Или знаком с подобной методикой скрытого получения информации. Я, кстати, тоже был с ней знаком.
– Зоопсихолог исследует поведение животного, его психологию, как следует из названия, – Егор постучал по записной книжке карандашом. – Киты признаны полуразумными, так?
Я не ответил. Я не специалист в китообразных, из нас двоих в Океанской Охране работал только Егор, между прочим.
– Ты знаешь, что такое ворвань? – все так же ровно и тихо спросил Егор.
– Нет. А что?
– Ворвань получают, убивая китов. Я бывал в цехах по разборке. Кровь, кровь, кровь… Китовые пастухи очень своеобразные люди. С одной стороны, они прекрасно относятся к своим подопечным, защищают их и все такое… А потом… – Старосветов вздохнул. – Хотя, тут, как и практически во всем, проблема в правильном выборе термина. Я работал… работаю с информационными сетями, умею строить поиск, находить то, что вообще считается утерянным. И я знаю, что самое главное – правильно сформулировать запрос. Выбрать верную терминологию. В жизни тоже так получается… С одной стороны – массовое убийство полуразумных. Как с таким жить? Ты понимаешь, что, убив дельфина, ты как бы доказываешь свою готовность убить человека…
– Ты не сгущаешь краски?
– Нет. Не сгущаю. Но китобои… все работники Океанской Охраны, перерабатывающих комплексов… Они не младших братьев по разуму убивают, а добывают эту самую ворвань. Еще мясо и кучу разных полезных для человечества веществ и продуктов. И такой работой можно гордиться. Правда ведь? Некоторые из них – прямо поэты. Лирики. «Рано-рано утром… Океан тихий… Розовое небо на востоке… Всплывешь на поверхность, распахнешь люк, выберешься на башенку, и сидишь, сидишь, сидишь… Вода под ногами зеленая, чистая… Хорошо!..» – лириков Егор цитировал безжизненным, бумажным голосом. – Старики у нас ручные, ведут, куда мы хотим, но им помогать надо… Ручные, понимаешь? Ручные… Когда забивают коров и прочую живность на мясо, тут хоть оправдание есть – тупые, не понимают, а киты? Но если все правильно сформулировать, то получается совсем просто. Ворвань, мясо, жир… Польза обществу… Которое, заметь, к насилию относится сугубо отрицательно.
Егор быстро глянул на меня и снова отвернулся к огню камина.
– Можно сказать – убийство нескольких сот инопланетян, а можно – спасение земного ученого, который, рискуя жизнью, собирался этих самых аборигенов сделать хоть немного цивилизованнее и приблизить их к нашей, коммунистической, морали.
Вот тут я и сказал: «Стоп!»
Он замолчал и выжидающе уставился на меня.
– Так это ты, – сказал я. – Тот мальчишка в Институте Экспериментальной Истории. Тебя ведь сделали штатным проклятьем для нескольких поколений молодых сотрудников Комкона. Просмотреть запись, выслушать мальчишку и подготовить возражение по всем его тезисам – от преднамеренного убийства до… До изначальной жестокости человека. Как же я тебя ненавидел, Егор! И не только я… Ты там все настолько ясно и просто… Как я тебя ненавидел! Ты заставил нас…
– Я заставил вас всего лишь произнести вслух несколько слов. Почувствовать на вкус слово «убийство» в отношении нас, землян, не как объекта этого действия, но как субьекта. Но, кстати, особого фурора ведь мое выступление не произвело. Я на него тогда не рассчитывал. Я вообще не рассчитывал ни на какие последствия, просто хотел высказать то, что пришло в голову. И высказал. Это потом я уже подумал о последствиях. И о том, что невозможно спрогнозировать все последствия. И что события не просто нужно осознать, не просто нужно оценить реальность фактов, а еще нужно все это интерпретировать. Придать всему этому окраску и смысл. И вот когда я понял это, когда попытался привычные и простые факты интерпретировать не так, как это принято… Вот тут и стало мне плохо. Очень плохо.
В спальне вдруг что-то громыхнуло, разбилось со стеклянным звуком, Егор побледнел и замер. Было видно, что он хочет оглянуться на дверь, которая вела в спальню, но не мог. Не мог себя заставить. Кровь отхлынула у него от лица, пальцы впились в подлокотники, но он сидел и смотрел в камин. Сидел и смотрел. И тени скользили по его лицу. И огонь отражался у него в зрачках.
Я вскочил и бросился в спальню.
Дождик наконец превратился в ливень, в бурю, ураган, плохо прикрытое окно распахнулось, снося с подоконника вазу. Ваза вдребезги, постель залита дождевой водой.
Я захлопнул окно и вернулся в гостиную.
– Ветер, – сказал я.
Егор осторожно выдохнул.
– Так о чем ты? – спросил я, хотя очень хорошо помнил, на чем мы остановились. Интерпретировать факты. Понятно. Я и сам по роду деятельности время от времени интертрепирую, как принято говорить у нас в Управлении.
– После того как я так замечательно выступил, произошли некоторые перемещения в Институте и, насколько я знаю, изменения в планировании… Во всяком случае, об этом было заявлено…
– Произошли, – сказал я. – Как и было заявлено. Шашки со снотворным газом изъяты, эвакуация после провала происходит только силами провалившегося. И, как крайний вариант, специальной группой, которая действует хоть и жестко, но все же точечно. Выборочно.
– Очень хорошо. Очень. Хорошо. Только что странно – не появилось никакого термина типа – Синдром Руматы или еще какого. Было и прошло. И быльем поросло… Хотя погибло…
Не стоило ему упоминать это слово. Это слово у нас в Комконе не любят. Слово «синдром» у нас не в почете, и верный способ испортить себе карму – это в присутствии комконовца… скажем, меня, например, упомянуть это самое «синдром», да еще с прибавлением…
– А вот в случае с синдромом Сикорского, – как ни в чем не бывало продолжил Егор. – В случае с синдромом Сикорского все вдруг как-то странно вывернулось. Непропорционально.
– Не нужно о Сикорском, – попросил я.
– Ты потерпи, – попросил Егор. – Иначе мне трудно будет объяснить. Потерпи.
Егор свел кончики пальцев рук, словно держал между ладонями прозрачный шар, хрустальный, наверное, в котором мог увидеть и будущее и прошлое.
– Вот обрати внимание, – Егор вдруг расплющил хрустальный шар между ладонями и сжал кулаки. – Румата, сорвавшись, стал преступником, убивал людей, чтобы его спасти, были убиты еще люди. В случае с Сикорским… Он убил одного человека. Одного. Причем в ситуации, которая…
– Я знаю эту историю, – прервал его я. – И что?
– Но ведь, если выбирать терминологию, Сикорский не убил человека… И не человека он убил. Он предотвратил… устранил угрозу человечеству. Всему человечеству. Понимаешь?
– Я-то понимаю…
– Вот об этом я тебе и говорю. Отчего вдруг всех это перекосило? Почему именно после этого Сикорский стал убийцей в глазах общественности? Он же и до этого не был ангелом. Он убивал, и убивал неоднократно. На Саракше. И, боюсь, не только на Саракше.
– Наверное, потому, что тут убийство произошло при свидетелях.
– Правда? А ты искренне полагаешь, что не осталось свидетельств о деятельности некоего Странника с Саракша? Полагаешь, что те отчеты, которые вы пишете по любому поводу, изгаляясь в стилистике и формах, потом выбрасываются и уничтожаются? – Егор покачал головой и усмехнулся, будто ему стало смешно от мысли о такой наивности. – Все накапливается и складируется. Все записано на кристаллах, но имеются копии в БВИ, и не только в наших архивах, куда чужие практически не ходят, но и в архивах медиков, в архивах космолетчиков, в архивах Океанской Охраны и патруля… Если обладать навыками и некоторой сноровкой, то можно мно-ого чего найти. Я, например, нашел.
– Может, вина, – предложил я. – Есть хорошее красное…
– Нет, спасибо. Можно я продолжу, раз уж решился начать?
– Да-да, конечно…
А что я еще мог ему сказать? Попросить заткнуться, потому что он впритык подошел к темам, которые я никогда не обсуждал с посторонними? И не собирался обсуждать. Нет, я лихорадочно прикидывал, какую маску из дежурных нацепить, когда он коснется чего-то действительно болезненного.
– Сикорский ждал ноль седьмого из Подкидышей в музее. Детонаторы были в футляре, футляр на столе, накрыт шалью. Точного описания самого инцидента нет, но есть подробный отчет о засаде накануне, так что, я могу себе представить…
– Интерпретировать, – подсказал я.
– Экстраполировать, – поправил он. – Утверждают, что Сикорский собирался наблюдать, как Подкидыш будет искать детонатор, как выберет свой.
– У тебя есть сомнения по этому поводу?
– Еще утверждают, что не было никакой опасности, что жук уже подошел к краю муравейника и собирался уйти.
– Это была версия Горбовского. Во всяком случае, Горбовский ее поддерживал.
– Я не верю Горбовскому, – спокойно сказал Егор.
Еще он мог бы ударить меня по голове табуретом. Или уж совсем без жалости – кочергой. Не верит он, видите ли, Горбовскому! Миллиарды людей верят, а он…
– Чем же так Леонид Андреевич перед тобой провинился?
– Полет от ЕН 101 к ЕН 2657. Корабль «Тариэль» излучает, экипаж излучает, источник излучения непонятен, причины излучения так и не выяснены… Только не говори, что ты об этом не слышал.
– Ты неплохо знаком со спецкурсом.
– Да, нашел текст через БВИ. Непросто, но возможно. Потом происходит Ситуация на Далекой Радуге – тот еще эвфемизм, между прочим, но в самый последний момент, когда излучающий на волне шесть и восемьдесят три тысячных объект остается на планете под ударом Волны, самая Волна, которая, по всем подсчетам гениальных физиков Далекой Радуги, должна была схлопнуться на экваторе, вдруг сама собой… Совпадение?
– Физики могли ошибиться.
– Там, в суматохе, могли. После всего произошедшего, с привлечением всех возможных ресурсов – не может быть. Не было найдено ошибок при расчете. Все должны были погибнуть. Все. Но не погибли. Не странно?
Я промолчал.
Можно было, конечно, попытаться спорить. Но зачем?
– То есть ладно, – сказал я вместо этого. – Горбовскому ты не веришь. А кому веришь?
– Тебе. Есть еще несколько человек в вашей структуре, но к ним я еще не обращался, – Егор полез в карман висящего на соседнем кресле плаща, достал горсть кристаллов, аккуратно выложил их в ряд на столешницу. – Тут все есть. И это, и другие моменты. Я накопал много информации…
– И ты мне все это оставишь?
– А у меня нет другого выбора. Но ты не стал спорить со мной не потому, что согласен. Я ведь понимаю. Да и мои выводы – это всего лишь интерпретация некоторых фактов. Я не могу обработать все факты, не получается картина, в которой каждый фактик ложится в канву. И я неизбежно заполняю фактологические прорехи своим воображением. Или затыкаю другими фактами, не подходящими поначалу, но тщательно мною обработанными. Потрясающая интуиция Горбовского – интуиция или знание? Я выбрал – знание. Ты можешь выбрать – интуиция. Я дополню свою версию тем, что его теория самого доброго решения основывалась только на личном мнении Леонида Андреевича, а ты – еще что-нибудь. И будем спорить.
– Не без того.
– А ты что-нибудь слышал об операции «Тайфун» на Саракше? – Егор потер переносицу пальцами. – Доводилось?
– Нет. Не моя специфика. И Саракш – это не Комкон, это Прогрессоры. И Сикорски там работал по линии Прогрессоров…
– Я знаю. И операцией «Тайфун» руководил также он, – Егор осторожно провел кончиками пальцев по кристаллам, легонько толкнул один из них. – Вот здесь. Я мог бы все тебе показать, но у тебя будет время все тщательно изучить. Оценить мои интерпретации. Сикорски был резидентом, ты это знаешь, и каждое его движение фиксировалось специальной аппаратурой. И первый разговор Странника с Каммерером, тот, что после драки… Ты не знаком с этим, да и неважно. Неважно. Много материалов я просто не включил в свой архив. То, как Сикорски убивает лично, как отдает приказ убивать. Все это видели на Земле десятки и сотни людей, но никто не поставил это Страннику в вину. Имел право и даже был обязан, наверное. Но вот разговор после драки… Его не вырезали и не стерли, попробовали бы они стереть кусок материала, хронометраж которого отражен в нескольких отчетах и аналитических материалах. Всего несколько фраз – я цитирую по памяти, могу ошибиться. «Странник – Маку Симу: Обычно нам удается сбивать субмарины с курса, так что до побережья доходят только единицы. Но на этот раз они готовят армаду… Я рассчитывал на депрессионное излучение, но теперь их придется просто топить…» Конец цитаты.
– И что? – спросил я, совершенно искренне не понимая, что его так напрягло.
– Снова вопрос в терминологии. Топить субмарины – дело благое. Почему топить субмарины, а не жечь танки Легиона – я не совсем понимаю. Да, конечно, парни с Архипелага те еще мерзавцы, но… И нужно принять чью-то сторону, чтобы не совсем уж со стороны вмешиваться. Местные кадры, потом, насколько я знаю, влились в наши группы, сотрудничали. То есть – топить субмарины. Чисто, корректно. Поищем другие термины? И глянем, не позволят ли они нам интерпретировать все это как-то иначе. Субмарина – экипаж – люди. Топить субмарину – убивать людей. Топить армаду – топить много субмарин – убивать много людей. Армада – это сколько, по-твоему? Не десять? Не двадцать? Сто – это армада? Боюсь, в этом случае Странник сказал бы – сотня. Армада. Островная Империя вполне могла отправить и тысячу субмарин. Для простоты счета, скажем, пятьсот и по сотне человек экипажа на борту. Пять тысяч человек. Это минимум. Убить пять тысяч человек. Понимаешь? Не топить армаду, а убить пять тысяч человек.
– Я понял, понял, – пришлось его одернуть, иначе он говорил бы и говорил об этих пяти тысячах. – Пять тысяч человек.
– Кто их топил и какими средствами?
– Жители страны Неизвестных Отцов, так это называлось, кажется? Вот они и должны.
– То есть землянин, резидент говорит в разговоре с землянином «мы», имея в виду местные власти, армию и флот? Что-то в этой гипотезе есть, в обсуждениях по этому поводу во время закрытой конференции Прогрессоров об этом говорили. Я в это не верю, единственный способ борьбы с белыми субмаринами – стрельба из танковых пушек, не слишком эффективная стратегия. Совсем не эффективная. Там еще что-то бормотали о катерах береговой обороны. Пусть их. Эта интерпретация фактов тоже имеет право на существование, но я люблю искать информацию. Обожаю проводить перекрестные проверки. В тот же период Комкон-1 отправляет запрос на семьдесят пять патрульных субмарин, того типа, на котором работает Океанская Охрана и китопасы. Семьдесят пять субмарин для проекта «Ковчег». Мы понимаем, что проект «Тайфун» – это для Саракша, отражения и уничтожения армады, а «Ковчег» – это вовсе даже наоборот, для спасения целой цивилизации. Для удобства транспортирования субмарины отправляются в виде механозародышей. Космолетчики указывают маршрут транспортника, для экономии ресурсов сто механозародышей (округлено на случай дефекта при прорастании и прочих форс-мажоров) отправляются на регулярном корабле до Саракша.
– И субмарины выгрузили на Саракше?
– Нет. Упоминания об этом нет.
– Вот видишь.
– Зато есть упоминание, что в результате сбоя программирования в тот же период производитель механозародышей сообщил о браке в полусотне патрульных субмарин. То есть мог накопиться излишек, который и выгрузили, с учетом резервных от «Ковчега», на Саракше. – Егор снова тронул кристалл кончиком пальца, словно напрямую считывал с него информацию. – Один нюанс. На «Ковчег» было командировано в качестве инструкторов по эксплуатации патрульных субмарин всего пятнадцать человек. Плюс пять инженеров-эксплуатационщиков.
– А на Саракш нужно было прислать, скажем, пятьдесят патрульных субмарин Океанской Охраны. С пятьюдесятью как минимум пилотами для этих субмарин. Есть в твоем архиве фамилии этих людей?
Пауза.
Трещат дрова в камине. Шумит ливень за окном.
– Нет. Списка командированных – нет. Если кого-то из патрульных и китопасов и отправляли… убивать людей, то в документах это не отражено. Но зато в тот же период количество работников Океанской Охраны, отправившихся отдыхать за пределы Земли, увеличилось на несколько процентов, что приблизительно дает что-то около сотни человек. Сверх обычного количества. Плюс изменение графиков отпусков у тридцати патрульных. Плюс… – Егор вздохнул и скрипнул зубами. – Через месяц. Через тот самый проклятый месяц, который оставался до начала вторжения и операции «Тайфун», пять человек погибли во время отпуска на Пандоре, семь человек получили серьезные травмы, в том числе и баротравмы, и в течение последующего года трое погибли на Земле, при обстоятельствах, не исключающих самоубийство.
– Это еще почему? При чем здесь самоубийство? – вырвалось у меня.
– Полагаешь, все смогут спокойно принять… жить с воспоминанием о том, что своими руками убили несколько сотен человек? И уже не ради землянина, не ради своего близкого, а по приказу своего руководства, защищая одних инопланетян от других, – Егор взглянул мне в глаза, я не выдержал и отвернулся.
Егор ждал.
– Полагаешь, Совет мог санкционировать массовое убийство? При нашем технологическом преимуществе, это было именно убийство, – сказал я, чтобы не молчать. – Это невозможно. Совершенно невозможно!
– Возможно. Все возможно, если подобрать правильную терминологию и верно интерпретировать. Можно говорить о случайном попадании парня из ГСП на Саракш. Он совершенно случайно ткнул пальцем в звездный каталог и попал именно в ту планету, на которой работала агентура Земли. Конечно, случайно. И совершенно случайно этим пареньком оказался Максим Каммерер, обладатель не самого распространенного среди землян набора физических и эмоциональных качеств.
– Ну, это ты уже притянул за уши!
Специально обученный Максим Каммерер высаживается на планету, чтобы убивать, взрывать и подстегнуть Сикорски… Чушь. Кстати, а ведь несколько лет назад на юбилей Каммерера пришло поздравление с пометкой «Зачесть вслух» и, как рассказывали ребята, с содержанием очень похожим на тот бред, который только что изложил Егор Старосветов. Письмо было электронным и, повеселив именинника, заодно продемонстрировало одну замечательную брешь в системе конфиденциальности информационной сети Управления.
– Так это ты прислал то письмо?
– Я. Говорят, Каммерер очень смеялся, услышав текст?
– Смеялся? Он дико ржал, парни говорили, что ни разу не видели его в таком состоянии.
– А второе письмо? – спокойно поинтересовался Егор.
– Было одно письмо. Парни из его группы говорили, что одно.
– Было два. Первое – очень веселое. А второе… Второе звучало приблизительно так… прошло уже десять лет, я мог подзабыть. Значит, так: «А вот теперь, когда виновник торжества закончил смеяться, пусть он сообщит, почему во время драки с уличной бандой он убивал. Не обездвиживал, не отключал, а именно убивал?» И, насколько я знаю, Каммерер смеяться перестал. И, насколько я знаю, попытался найти отправителя. Безуспешно, но тем не менее…
– Хочешь сказать, что Максим…
– Он и сам мог не знать, что умеет и что может, но его психика, психика человека нашего светлого общества, совершенно спокойно приняла факт множественного убийства. Приняла настолько спокойно, что он не испытал – по его же отчетам – ни малейшего дискомфорта. Да-да, знаю, он представлял себе бандитов в виде мерзких животных, но факт остается фактом. И фактом остается то, что во время контакта с «закрытой» цивилизацией по поводу Малыша – знакомый термин? – наш корабль был готов открыть огонь на поражение. Понимаешь? На поражение. Без сомнения и промедления. Тот же Абалкин во время исполнения программы «Голован в Космосе» был вооружен скорчером. И не только он. Полагаешь, скорчер – самое избирательное оружие на свете? Он был готов стрелять в аборигенов. Совершенно точно готов. И если уж высыпать факты и фактики без разбору, то в гибели самого Абалкина виноват Комов, это он не поверил Фокину и в результате нешифрованное послание рассекретило находку Саркофага-Инкубатора, да еще на двадцать пять лет разорвало отношения с Тагорой. Такое чувство, что Комов заранее знал о предстоящей находке, очень хотел посмотреть, что получится, если инкубатор активировать, но не хотел брать на себя ответственность. Вот почему руководителем туда полетел недалекий, но лично знакомый Комову Фокин, вот почему Комов засветил находку на всю Галактику, а потом благополучно проталкивал решение об активации через комиссию. Его поддержал Горбовский, о котором я уже говорил, потом Комов испугался, но… Сикорски изначально был против, но в результате был вынужден стрелять. Рудольф был наименее виноватым во всем произошедшем, но синдром назвали его именем…
Он меня совершенно запутал. И разозлил. А еще… Нет, не испугал, слабо ему было меня испугать, но чувство тревоги он мне в башку заронил. Вбил. Вогнал, как гарпуном. Вот как если бы вы спокойно гуляли по равнине… по лугу, а вам вдруг объяснили, что это на самом деле лишь видимость, тонкая поверхность из сросшихся корешков, а под ними – бездна. И трясина, из которой нет спасения. И вам нужно выбираться. Идти по этой лужайке, которая уже не кажется вам такой милой, а еще вам говорят, что, может, никакого болота и нет, а под ногами у вас трава, луг, чернозем… Трудно передать это ощущение. Проще было на Егора злиться.
Гораздо проще.
– Ты хочешь сказать, что Совет уже контролируется инопланетянами, проводит массовые, ничем не оправданные убийства. Что люди готовы убивать чужаков, но своих…
– Своих, боюсь, тоже, – невесело усмехнулся Егор. – И я не говорил, что Совет кто-то контролирует. По одному только Горбовскому есть минимум две интерпретации известных фактов. Люди готовы убивать. Просто убивать. И в них, возможно, эту готовность поддерживают специально. Если умудрились провести масштабные учения по отражению гипотетической атаки Странников, привлекли пятьдесят тысяч человек, массу техники и кораблей, понесли даже некоторые потери в людях, но никто, даже участники не поняли, что именно делали и в чем участвовали. Смогли подготовить Каммерера к роли убийцы, смогли обеспечить восприятие миллионами людей кровопролития в Арканаре, смогли обеспечить военную десантную операцию на Саракше, почти не оставив следов в БВИ, а это очень непросто. Что-то происходит на Земле. На Земле что-то происходит. Со временем, с безопасным течением обильной жизни мы все, жители этой планеты, должны были меняться, нам должна все больше претить мысль о смерти, об убийствах, но мы… Мы ездим на охоту, мы с интересом рассматриваем чучела, мы согласны на убийство разумных… полуразумных обитателей Земли, чтобы получить продукцию, которую нам могут обеспечить синтезаторы, мы имеем несколько тысяч пилотов на патрульных субмаринах и сотни Охотников, мастеров скрадывания и засад. На наших кораблях стоят посты Управления Активными Средствами, экипажи в них почти не бывают, но в случае необходимости бестрепетно готовятся вести огонь, не задумываясь над последствиями. Наши мальчишки и девчонки с удовольствием мастерят на уроках труда орудия убийства и учатся не столько ими пользоваться, сколько свыкаются с мыслью, что в человека можно стрелять. В человека. Стрелять! Понимаешь?
Я молчал. Я ничего не мог сказать, все, что он говорил, не вмещалось в моей голове.
– Не нужно, не спорь, просто выслушай. Или нет, нет… – теперь передо мной сидел совсем другой человек – глаза блестели, на щеках полыхал румянец. – Ты все прочтешь и посмотришь потом, все здесь, на кристаллах. И еще я спрятал, ты найдешь… Скажи, ты готов умереть ради спасения близких? Ради спасения человечества?
– Странный вопрос…
– Да прекрати ломаться, просто ответь. Готов? Если бы перед тобой стоял выбор… задача – умереть, чтобы кто-то выжил, ты смог бы?
– Дурацкий вопрос. Таких вопросов не задают.
– Я задал. Ну?
– Да, умер бы.
– А если бы должен был убить? Убить, чтобы спасти человечество? Ты бы смог?
– Не знаю…
– Смог бы?
– Не знаю! – заорал я. – Откуда я могу это знать? Мне никто и никогда не предлагал этого сделать. И не приказывал. А сам я… Не знаю… Наверное… Наверное… смог бы. Не знаю.
– Но ты согласен со мной, что благостная позиция Горбовского таит в себе опасность для всего человечества? Потенциальную опасность. В какой-то момент его интуиция вдруг откажет… Или, если я прав, его просто обманут его попечители. И что произойдет тогда? Трагедия Подкидышей приобрела привкус смерти только из-за оплошности… самомнения… или спланированной акции Комова… Если бы не та депеша, то, кто знает, может, ограниченный Фокин просто уничтожил бы Саркофаг, который еще не успел стать Инкубатором. Одной пули хватило бы, чтобы проклятый Айзек Бромберг не направил Абалкина в последнюю траекторию к детонаторам, не провоцировал кризис… десятки кризисов, не путался под ногами у людей, которые несли нечеловеческую тяжесть ответственности за существование всего человечества. Отвлеченно, правильно подбирая термины, ты согласен, что одним человеком… небольшой группой людей можно пожертвовать, чтобы спасти всех остальных…
– И ты готов выбирать этих немногих? – только и смог спросить я.
– Я? Не знаю. А вот кому-то нужно. Кто-то должен быть готовым принять решение. Сделать выбор и потом нести ответственность. Сикорски – принял. И решение, и ответственность. И полагаю, есть кто-то, кто готовит землян к возможным… к грядущим катаклизмам. Нам свойственно полагать, что мы уже никогда не откатимся назад, что мы всегда будем подниматься по ступеням к сияющим небесам, и что опасность – потенциальная опасность – там, снаружи. И что самый большой секрет Земли – это наличие этой самой опасности извне и наша готовность ее отразить, наша готовность решительно разделить разумных на своих и чужих, и готовность уничтожать этих самых чужих… А на самом деле… На самом деле существует куда большая опасность внутри нас. Мы произошли от хищников? Мы продолжаем оставаться хищниками? Если вытравить из нас эту агрессивность, то мы просто вымрем, потеряем способность защищаться, для нас защитой останутся только добренькие Странники и уверенность, что высокий разум гуманен по определению? Но если продолжать поддерживать зверя в наших душах, то нужно контролировать его, уметь держать на цепи. И для этого нужна система. Эффективная и тайная.
– Вот мы и пришли к теории заговора, – сказал я с насмешкой, и у меня получилось. Ядовитая такая вышла ухмылка. – Но ты ведь понимаешь, что для любой секретной организации самой большой опасностью является утечка информации. Самая гуманная и человеколюбивая организация, чтобы не быть уничтоженной, вынуждена будет убивать тех, кто ей угрожает. Ты это понимаешь?
– Да, – спокойно ответил он. – Понимаю. И принимаю. Они обязаны это делать. Просто обязаны. Они несут ответственность за нас. За будущие поколения. Они должны быть. Они просто обязаны быть на Земле. Среди нас. В нашем теплом веселом Полдне.
Мы снова помолчали.
– Что ты хочешь от меня? – не выдержал я.
– Я хочу передать тебе собранную мной информацию. В кристаллах только факты, там нет интерпретаций. Факты. Факты. Факты. Может быть, я сам себя обманул, и ничего такого нет в нашем мире. И это значит, что наш мир еще менее устойчив, чем выглядит. И пилоты субмарин действительно ездили в отпуск, а не убивали имперцев, что никто не готовил специально Каммерера к роли убийцы, а это просто стечение обстоятельств и чрезвычайно устойчивой психики. А черепа тахоргов у себя в гостиных молодые люди вешают, подчиняясь моде, а не внушению со стороны. Мне стало страшно. Мне стало жутко, что все… все мои поиски будут напрасны. Что факты – всего лишь блестящие камешки, а мои интерпретации – всего лишь игры воспаленного мозга. Я тщательно взвесил, кто из моих знакомых имеет меньше всего шансов быть завербованным кем бы то ни было. Ты – один из таких людей…
– Это чем же я заслужил?
– А тебя нет смысла вербовать. Ты не самый плохой, не самый хороший, ты вполне средний, банальный. Обычный землянин, склонный к самопожертвованию, готовый к страданиям ради других… Даже по интеллекту ты, извини…
– Ничего, – сказал я. – Наверное, ты прав.
– Так вот, я сегодня отправил одно сообщение. Если я прав… если я прав, то моей жизни угрожает опасность. Просто так всадить пулю в голову мне не смогут – слишком явно все будет. Гораздо более вероятный несчастный случай, и не сегодня. А так – через недельку-другую. Это если я не ошибся и не отправил свое послание ничего не подозревающему человеку с чистыми помыслами и чистыми руками. Если это так, то я даже не знаю, обрадуюсь я или огорчусь. Честно, не знаю. Но если это со мной произойдет, то все, найденное мной, будет у тебя. И ты…
– Что я?
– Ты не похож на меня. Ты – человек действия. Если со мной что-то произойдет, то ты будешь знать – я прав. И ты сможешь принять решение – найти их и присоединиться или найти и уничтожить… В конце концов, создать свою организацию, – засмеялся Егор Старосветов и тут же стал серьезен. – Для безопасности Земли нет высокой цены, ведь правда? Правда?
Я не ответил.
Он встал с кресла, протянул мне руку и не убрал ее, пока я не ответил на рукопожатие. Надел сапоги, плащ и вышел, оставив кристаллы на столе. А я даже не предложил ему остаться и переночевать. Просидел, как идиот, всю ночь, глядя на кристаллы и не решаясь проверить, что же все-таки на них.
Егор Старосветов погиб на следующий день.
Его глайдер при посадке врезался в дерево, колпак был открыт, а сам Егор не был пристегнут. От удара об землю он умер. Был сломан позвоночник и разорван спинной мозг.
Я даже не поехал на похороны. Так и досидел свой срок на курорте, продолжал ходить за грибами, а кристаллы Егора высыпал в сумку с рыболовными снастями.
Понимаете, какая штука. Он и вправду умер. Как и предсказывал. Правда, он был уверен, что не так быстро. И тут возможно совпадение – жуткое, дурацкое, невероятное – как хотите называйте. Но ведь он мог быть прав? И его убили.
Кто-то убил самого скучного человека Земли. Или те, кто хотел Землю захватить, чужаки, или те, кто готов был заплатить любую цену за ее спасение и безопасность. Интересная дилемма, правда?
Я человек действия, все во мне требует начать поиски. Найти тех, кто убил Егора Старосветова и… И что? Наказать? Присоединиться? Зачем я их буду искать и что стану делать, если найду? Хороший вопрос. Возможно, не имеющий ответа.
Я готов умереть ради Земли и землян, как бы высокопарно это ни звучало. Возможно, я готов убивать ради Земли и землян. В конце концов, эта мысль не вызывает у меня паники и особого отторжения.
Но останавливает меня одно сомнение. Нет, даже не сомнение. Факты складываются в картину, и против них не попрешь. Егор Старосветов тоже был готов умереть ради Земли и землян. И умер.
Но ведь… Нет, это чушь, это всего лишь игра воображения, но если он, проведя свое расследование, не нашел этой самой организации защитников Земли от самих землян. От чужаков – да, от землян… И что если он решил, что единственный способ защитить Землю – это заставить кого-то создать подобную организацию? И выбрал меня. И понял, что единственный способ – это убедить меня в реальности своих умопостроений.
И способ этот – умереть, покончить с собой, сделав вид, что это – убийство.
Вот я сижу перед камином, смотрю на пепел и золу и думаю. Думаю-думаю-думаю…
Факты это или мои интерпретации?
Вот тогда он и разберется со всеми сказками…
Понедельник
Елена Щетинина
Суета вокруг мыша
– Диван, – упавшим голосом сказал Витька, когда я по молчаливому зову дубля «Корнеев-853» пришел в лабораторию. Сам дубль отстал еще в коридоре, наткнувшись на внеплановый ремонт светильников, и теперь глухо бился об стремянку, которую держали пять джиннов. Шестой, как я успел заметить, вкручивал лампочку против часовой стрелки.
– Что диван? – осторожно спросил я. Слишком уж свежа в памяти была та катавасия вокруг транслятора, что сопровождала мой первый день в Соловце. И любое упоминание дивана не в научном контексте вызывало у меня безотчетную дрожь и острое желание прикинуться фантомом.
– Его съели… – Эдик утешающим жестом держал руку на корнеевском плече. А может, и не утешающим, а удерживающим – дабы Витька в порыве горя не начал крушить все вокруг. На полу и так валялись осколки чего-то стеклянного, обрывки всякого бумажного и ошметки подозрительно органического. Витька всему отдавался с воодушевлением – будь то созидание или разрушение.
– Кто съел? – осторожно уточнил я. Витька как-то давно не рассказывал о своих опытах с живой водой, и в мою душу закралось страшное подозрение. На всякий случай я мысленно очертил вокруг себя круг. А потом, вспомнив последние достижения психотерапии, воздвиг и мысленную зеркальную стену.
– Откуда я знаю кто? – огрызнулся Корнеев. Подозрение в моей душе окрепло.
– Мы предполагаем, что это не моль, – вежливо сказал Амперян, скромно прикорнувший на углу стола.
– Почему? – подобные уточнения кормили мое подозрение гигантскими порциями.
– Потому что материал его обшивки не относится к числу тех, что ест моль, – терпеливо пояснил Амперян. – Насколько я знаю, моль предпочитает…
– Кстати, а вы знаете, что жрет не сама моль, а ее личинки? – зачем-то брякнул Роман.
Витька издал горестный вздох и схватился за голову.
– И что… – осторожно спросил я. – Все совсем так плохо?
– Как ты считаешь, если три магистра сидят и горюют – это совсем плохо или не совсем плохо? – парировал Роман, отступая в сторону и давая мне взглянуть на пациента, который, по их мнению, был скорее мертв.
Диван являл собой печальное зрелище. Даже, я бы сказал, душераздирающее.
Справедливости ради надо сказать, что он всегда выглядел несколько неопрятно – неудивительно, учитывая, что Витька гонял его и в хвост… то есть и в спинку, и в подлокотник. В комиссионке вряд ли бы дали за него больше десяти рублей. Витька всегда с гордостью говорил, что именно так и должен выглядеть настоящий магический инструмент – а все эти ваши блестящие штучки и прочее пижонство суть бесовское замыливание глаз и увод в сторону от истинной сущности вещи.
Но в этот раз корнеевская печаль была обоснована.
В самом центре дивана зияла обрамленная махрами ткани дыра с неровными драными краями. Словно что-то то ли пыталось забраться в диван – то ли, наоборот, выбраться из него. И ни первый, ни второй варианты мне, прямо скажем, не понравились.
Я поежился и отодвинулся подальше, подумывая, не укрепить ли зеркальную стену кирпичами.
– А починить его, того… никак нельзя? – ощущая, впрочем, всю глупость своего вопроса, поинтересовался я.
Корнеев бросил на меня уничтожающий взгляд. За моей спиной что-то зашипело, и запахло паленой бумагой.
– Нельзя, – тихо сказал Эдик. – Это же старинная работа, теперь уже такое не делают.
– Ну кто мог это быть! – взвыл Корнеев. – Кто? Мальчик-с-пальчик мстит? Но то же была просто шутка! Пространственные черви? Их еще в том году случайно на рыбалку выгуляли! Магический континуум пожрал самое себя?
Я не совсем понимал, о чем говорит Витька – но вот именно эта дыра выглядела как-то подозрительно знакомо. Было у меня такое чувство, что…
– А идею мыши уже рассматривали? – вслух спросил я.
– Мышь? – махнул рукой Эдик. – Но это… ах… так… банально…
– Ну не знаю, диван погрызен весьма материально, – пожал я плечами.
Роман почесал голову, присел на корточки и внимательно вгляделся в дыру. Потом поморщился и осторожно запустил туда руку.
– Смотри, – предупредил его Эдик. – Оно там еще может быть. А конечности у нас отращивают пока только в рамках экспериментальной программы. И не факт, что новая будет соответствовать твоему биологическому виду.
Роман снова поморщился – на этот раз что-то нащупав в глубине дивана.
– Как минимум теперь мы знаем, что оно живое, – мрачно процедил он.
– Почему? – осведомился Амперян.
Роман, продолжая морщиться, вытащил руку и показал нам раскрытую ладонь.
– Вот же скотина! – взвился Корнеев. – Мало того что диван сожрала, так еще и нагадила туда!
Магистры сидели подавленные. Кажется, что банальность мыши убила их не хуже, чем сам поврежденный диван.
Пришедший через полчаса Камноедов подтвердил мою версию про мышь и пустился в пространные воспоминания о том, как во времена Готфрида Бульонского на их обоз напали дикие лесные мыши. Вскоре к обсуждению muridae подключился Киврин, возразивший, что при дворе Ивана Грозного шастали такие мыши, что камноедовских лесных одним ударом хвоста поперешибли бы – а вскоре и Хунта, уточнивший, что самые правильные мыши водятся в Испании, а кто с этим не согласен, тому он докажет в два пополуночи на внутреннем дворе.
Витькина лаборатория начала наполняться людьми. Они скорбно вздыхали, трепали Корнеева по плечу, и мне казалось, что еще чуть-чуть – и начнут возлагать к подножию дивана цветы и венки.
Наконец появился Один.
Он задумчиво осмотрел диван, повздыхал, развел руками и сказал, что да, конечно, он давно уже работает исключительно с техникой… мнэээ… технического плана… и кроме того, в связи с некоторыми моментами… вы же понимаете… но, в общем, у него есть хорошая знакомая швея… так что она поможет залатать. Конечно, он не гарантирует, что производительность дивана останется в полном объеме – сами понимаете, уменьшение его составляющих не позволит поддерживать то же КПД, но тем не менее… мнэээ… лучше, чем ничего.
Витька, мрачнее тучи, согласился, что таки да, лучше, чем ничего.
Теперь оставалась сущая мелочь – решить вопрос с мышью. То есть попросту изгнать ее из Института восвояси.
Во всяком случае, мы так думали – но уже через пару часов поняли, как жестоко ошибались. Надо было сразу сообразить, что даже если мышь, которая позарилась на диван Бен Бецалеля, и была банальной норушкой, то после своей трапезы она таковой никак не могла остаться.
Все маги Института потерпели полный крах.
Мышь словно издевалась над ними – а может, и не словно.
Она просто не ловилась.
Самым активным, конечно же, оказался Выбегалло. Он выдал на-гора кучу идей, которые хотя бы на первый взгляд выглядели полезными. Разумеется, самонакидывающийся на мышей сыр протух через три секунды и был торжественно захоронен на полигоне ненужными дублями, а самонаводящаяся мышеловка поймала семь дублей, двух домовых, шесть магистров и самого Выбегалло – но тем не менее что-то потенциальное в его идеях было.
Молодые магистры во главе с Романом усиленно наводили разнообразные галлюцинации – такой плотности и ядрености, что сами вздрагивали, когда натыкались по углам на гигантских саблезубых котов с горящими глазами.
Мышь не ловилась.
Хунта консультировался с Кощеем на предмет всяческих ловушек. «Молот ведьм» предлагал им механизмы несколько большего, чем то требовалось, размера и несколько иной физиологической направленности. Кощей настаивал на масштабе 10:1, Хунта – памятуя о выбегаллиной мышеловке – не хотел рисковать сотрудниками.
Киврин печально говорил о том, что т-только л-лаской, т-только л-любовью и л-лаской можно уговорить живое существо. Но свирепое лицо Витьки не давало любви и ласке никакого шанса.
Модест Матвеевич рассказал старый анекдот про шкаф, под который нужно загнать мышь и подрубить тому ножки. Витька потребовал срочно выписать ему шкаф. Камноедов с жалостью посмотрел на Витьку и выписал тумбочку.
Мышь не ловилась.
Саваоф Баалович появился лишь раз, печально сообщил, что он не может даже указать пальцем, где та находится, ибо это будет считаться причинением какого-никакого да вреда живому существу – и ушел.
Жиакомо отрядил вместо себя целый отряд гномов. Те воодушевленно и сосредоточенно отодрали все плинтуса по периметру институтских коридоров – и с чувством выполненного долга удалились в неизвестном направлении. Вместе с плинтусами.
Стеллочка с сыром в руках нежно ворковала у каждой мало-мальски похожей на мышиную норку дырки. Периодически пробегавший мимо Корнеев осведомлялся, не поймана ли серая бестия – и в расстройстве от отрицательного ответа сам съедал Стеллочкин сыр.
Мышь не ловилась.
Надежда, что она ушла, тоже не оправдывалась. Всю следующую неделю в столовой то и дело пропадали продукты, а повариха тетя Таня – единственный человек во всем Институте, который наотрез отказывался хоть как-то связываться с магией и признававшая только нормальные, истинные борщи, а не «всякие ваши волшебные штуковины, в глазах густо, в животе пусто» – клялась и божилась, что своими глазами видела мышь, которая, пыхтя и что-то – кажется, даже нецензурное – бормоча, волокла по полу огромный окорок. Услышав истошный визг тети Тани и завидев, как та нащупывает половник поувесистее, мышь укоризненно покачала головой и исчезла. Вместе с окороком.
Дежурные, направленные на кухню для карауленья мыши, уже к вечеру были изгнаны тетей Таней с резолюцией «ироды проклятые, все шкафы опустошили, интеллигенция ненасытная».
Мышь не ловилась.
Мы нервничали и находились буквально на низком старте, готовые в любую минуту броситься на поимку серой бестии.
Так что, когда однажды со стороны столовой донеслось протяжное «Ааааааа!», мы вчетвером махом трансгрессировали туда и, не поделив точку перемещения, столкнулись и попадали на пол.
Нашим взорам предстала небольшая серая – банальнейшая и обычнейшая до кончиков ушей – мышь. В зубах у нее была связка сосисок штук на десять.
– Ага! – торжествующе возопил Корнеев. – Щас мы тебя!
Мышь небрежно повела плечами и с утробным чпоком растворилась в воздухе. Часть сосисочной гирлянды осталась в нашем пространстве и, подергиваясь, начала потихоньку всасываться в небытие.
– Ну уж нет, – решительно сказал Роман и уцепился за конец связки.
Перетягивание длилось пару минут, после чего целлофан лопнул, и в руках у Романа осталось две сосиски. Остальные быстро уползли в никуда.
– Вот так оно все… – неопределенно сказал Роман, рассматривая трофей.
– Да ладно… – робко предложил я. – Пусть уж. Что нам, жалко, что ли?
– А как же диван? – напомнил Витька. – И другие ценные вещи. Провода «Алдана», например?
За нашими спинами материализовался Хунта, скептически посмотрел на сосиски в Романовской руке, сказал: «Так-так-так» – и исчез.
Затем появился Киврин, печально окинул нас взглядом – и исчез тоже.
За пять минут поле битвы посетило около десятка профессоров и магистров – как мы поняли, с тайной надеждой, что мышиная эпопея закончилась – и с явным разочарованием покинули.
– Позорище, – сказал Витька. – Четыре здоровенных лба – попрошу заметить, трое с научными степенями! – не смогли справиться с одним мышонком.
– Мышонком, в котором, весьма вероятно, есть Тезис, – напомнил Эдик.
– Но это не отменяет позорища.
– А то, что с мышонком, в котором, весьма вероятно, есть Белый Тезис, не смогли справиться не только четыре здоровенных лба, но и весь институт – хотя бы облегчает?
Корнеев подумал немного и кивнул.
* * *
Мы снова сидели в Витькиной лаборатории.
Роман уныло рассматривал остатки сосиски.
– А где остальные? – спросил я.
– Видимо, она их доедает.
– Я имел в виду – остальные сотрудники.
– Думают, – печально сказал Эдик.
– А может, у Януса спросить, как мы ее поймаем… и поймаем ли?
– У-Янус третий день в командировке.
Я вздохнул.
– Хотя в этом есть некоторая хорошая новость, – добавил Амперян.
– Чего это? – мрачно спросил Витька.
– Ну если Янус перед отъездом не сказал ничего подобного… не знаю… ну не вынес никому благодарность за слаженные оперативные действия… помнишь, Роман, как тебя тогда похвалил, с джинном-то?
– Помню, – кивнул Роман.
– Ну вот. Значит, ничего особого не произойдет.
– Или же у нас не будет никаких слаженных оперативных действий и мы никого не поймаем, – замогильным голосом произнес Витька.
– Я схожу, узнаю, что там мэтры надумали, – сказал Эдик и растворился.
– Может, сварим сосиски? – предложил Роман.
Амперян материализовался обратно.
– Без толку, – покачал головой он. – Там уже строят планы фундаментального огораживания каждого помещения института в отдельности.
– Хорошо… давайте подумаем еще раз, – развел руками Роман. – Все равно ничего больше не остается.
– Ты надеешься, что мышь телепат и от того, что мы о ней думаем, у нее лопнет мозг? – спросил Витька.
– Отчасти, – уклончиво ответил Роман. – Мне кажется, что все наши неудачи от того, что мы сейчас ведем себя с мышью так, словно она простая мышь.
– А она вовсе не такая… – подхватил Эдик.
– Да-да, – кивнул Ойра-Ойра. – Теперь надо только понять, чем именно она отличается от обычных мышей.
– В ней есть диван Бен Бецалеля, – трагическим голосом сказал Витька.
– И? – спросил Роман.
– То есть диван часть ее – и она… ммм… отчасти часть дивана, – начал понимать Витька.
– И?
– Давайте рассмотрим с точки зрения того, что такое диван Бен Бецалеля, – хлопнул в ладоши Амперян. – Он превращает повседневную реальность в реальность волшебной сказки. Таким образом, сам диван пребывает между миром реальности и миром фольклора…
– Ну да, ну да, – закивал Витька. – Переходное звено. Мост между реальностями. Существует в обоих мирах.
Магистры замолчали, напряженно думая. Я решил тоже помолчать.
– Кот, – вдруг коротко сказал Роман.
– Думаешь? – вздернул голову Виктор.
– Абсолютно. Мышь теперь в некотором роде фольклорный персонаж, так что поймать ее может только такой же фольклорный персонаж. Мы не годимся.
– Почему это? – спросил я.
Витька с жалостью посмотрел на меня и вздохнул.
– Потому что, как бы то ни было и как бы то ни казалось со стороны, но реальный мир и мир фольклора все равно так и не пересекаются, – сказал он.
– Даже тут, – поднял палец вверх Роман.
– Даже тут, – эхом кивнул Витька.
– Но мы же… – недоуменно начал я.
– Это как параллельные железнодорожные пути, – пояснил Ойра-Ойра. – Если поезда идут с одинаковой скоростью и совсем рядом, то ты можешь вытянуть руку в окно и пожать руку тому, кто едет в составе по соседству.
– Это запрещено техникой безопасности, – буркнул я. Я не любил подобный Витькин жалостливый взгляд, коим он продолжал на меня смотреть. – Это раз. А два – так близко рельсы не прокладывают. Тоже из соображений техники безопасности.
– Возможно, – кивнул Роман. – А мы здесь как раз нарушаем подобную технику безопасности в отношении магического мира. Мы и рельсы прокладываем рядом – и удерживаем одинаковую скорость состава.
– И руки суем, – съязвил я.
– Да, и руки суем, – согласился он.
– Но все равно, как бы это ни виделось со стороны – мы всего лишь на параллельных рельсах, – подхватил Амперян. – И можем только пожать руки.
– А обнять может лишь тот, кто едет в этом же поезде, – завершил Роман.
– Потрясающая образность, – согласился я. – А теперь давайте конкретно.
Роман вздохнул.
– Мышь – с частью дивана внутри себя – стала нечто вроде переходного звена между нашим миром и тем.
– Нараскоряку стоит, – пояснил Корнеев.
– Ага, – кивнул Роман.
– Но так мы-то почему не можем с ней справиться? – продолжал не понимать я.
– Не знаю, – пожал плечами Роман. – Видимо, диван слишком силен. Виктору лучше знать.
– А может, подождать, пока она того… выгадит этот диван, – предложил я.
– Александр, – тихо сказал Эдик. – Вы же в курсе, что питательные вещества не… гм… того, а усваиваются организмом?
– В общих чертах да, – буркнул я, чувствуя, что снова сморозил невероятную глупость.
– Ну так вот, диван – чрезвычайно питательное вещество.
Я вздохнул.
– Ясно.
– Так что я предполагаю, что нам может помочь только кот Василий, – резюмировал Роман. – Гипотеза о том, что они с мышью в данный момент находятся в одной реально-магической плоскости, выглядит весьма состоятельной. Сказочно-фольклорный персонаж и… гм… теоретически сказочно-фольклорный персонаж.
– А еще можно Выбегалло позвать помочь, – буркнул Витька.
– Почему это?
– Потому что он сказочный дурак, – с наслаждением сказал Корнеев.
* * *
– Василия не пущу, – сухо сказала бабка.
– Но Наина Киевна, он нам нужен, – взмолился я. Магистры отрядили меня вести переговоры с Наиной Киевной – мотивировав это весьма туманно, запутанно и даже слегка подозрительно-угрожающе, как «ты, Саша, в ее вкусе».
– Знаю я ваше «нужен», ироды проклятые, – отмахнулась она. – Горынюшку затаскали на опыты, теперь и за котика принялись? Не отдам.
– Наина Киевна, мы вернем вам Василия в целости и сохранности.
– Не вернете, – с уверенностью ответила она.
– Почему это?
– Потому что я вам его не отдам!
– Ну как это не отдадите!
– Потому что Василий – музейный работник. И неча ему в рабочее время по вашему институту шлындать!
– У меня предписание, – попытался сблефовать я и жестом, скопированным у Выбегалло, сунул руку в нагрудный карман. – С печатью.
Бабка плюнула.
– Договаривайтесь с Василием сами, – проскрипела она.
* * *
– Уважаемый… мнэээ… Василий, – начал я.
Кот с опаской воззрился на меня.
– Я прекрасно понимаю всю вашу значимость для Института…
Кот насторожился еще сильнее.
– Прекрасно понимаю, что такой, как вы, специалист является гордостью не только музея, но и института, и тревожить вас подобными мелочными просьбами недостойно меня как сотрудника института…
Я запутался и замолчал.
Кот продолжал на меня смотреть.
– Мышь, – обреченно закончил я.
Кот воззрился на меня как на идиота.
Хотя почему это, собственно, как? Я попытался взглянуть на себя глазами кота. Моему взгляду предстало нечто взъерошенное и несущее какую-то явную ахинею.
М-да.
– У нас мышь, – понимая, что задание провалено, в отчаянии сообщил я. – Сожрала – ну то есть, частично – диван… то есть транслятор… и теперь бродит по институту. И никто не может с ней справиться… неделю уже…
Я беспомощно развел руками.
Кот приосанился и погладил усы.
– Василий, вот клянусь, вообще никто, – кажется, я нащупал верный путь. – Ни я, ни Корнеев, ни Амперян с Ойрой-Ойрой, ни куча выбегалловских лаборантов, ни… – я с опаской глянул на небо. – …ни Хунта с Кивриным… никто… Вот, к тебе и послали. Как к последней надежде.
Кот расплылся в довольной улыбке.
В кошачьем исполнении она выглядела довольно жутко.
* * *
Кот сидел в центре Витькиной лаборатории и явно наслаждался вниманием. Его окружал абсолютно весь профессорский состав, второе кольцо составляли магистры, а где-то на периферии дышали в затылки простые лаборанты. Дублей до таинства не допустили.
Кот небрежно повел лапой.
Мы затаили дыхание.
Кот снова – уже настойчиво – повел лапой.
– Предоплата! – потребовал он.
– Ах да, к-конечно! – засуетился Киврин.
Перед котом возникли три блюдечка. Судя по всему, в одном из них было молоко, в другом сметана, а в третьем шевелилось что-то, на что даже Киврин стал поглядывать с подозрением.
Василий брезгливо обнюхал все подношения, а затем с видом императора, снизошедшего до черни, стал сосредоточенно лакать молоко.
Потом сел на хвост и задумчиво прикрыл глаза.
Когда из-под усов донеслось явственное храпение, Хунта не выдержал и потыкал кота тростью.
– Уважаемый, – сухо сказал бывший Великий Инквизитор. – Принято, чтобы между предоплатой и работой был не слишком большой перерыв.
Кот презрительно фыркнул и снова повел лапой.
Мы опять затаили дыхание.
Кот поморщился и тряхнул лапой уже с раздражением.
Роман хлопнул себя по лбу, куда-то нагнулся и протянул Василию гусли.
Кот одобрительно кивнул, поудобнее устроился на хвосте, мечтательно закатил глаза – и вдарил когтями по струнам.
Одна из струн с истошным визгом лопнула. Хунта поморщился, Киврин закрыл уши руками, и даже Модест Матвеевич судорожно дернул головой.
Кот скептически оглядел гусли и протянул в нашу сторону лапу. Тут же в ней материализовалась созданная кем-то струна. Кот глянул на нее, отшвырнул в сторону и снова сделал требовательное движение.
Эдик что-то зашептал Витьке.
– Да я что, разбираюсь, что ли, в ваших ре-бемолях, мю-реболях, – громко буркнул тот. – Сам и делай.
Эдик элегантно повел кистью – и в лапе у кота возникла, по-видимому, нужная струна, поскольку тот, одобрительно кивнув, стал прилаживать ее к гуслям. Затем снова поерзал на хвосте, придал морде одухотворенное выражение – и начал терзать инструмент.
Играл кот, прямо скажем, препаршиво.
Если на открытом пространстве шум природы и акустика – точнее, ее отсутствие – еще как-то сглаживали общую убогость его музицирования, то тут, в помещении, все явилось в своем первозданном, каком-то хтоническом, кошмаре.
Через пару минут где-то в стене зашебуршало, и из дырки с громким бумканьем вывалилась мышь.
* * *
Через неделю в штате Института появился некий сотрудник Мыш, приписанный к отделу Универсальных Превращений и негласно назначенный правой рукой Виктора Корнеева.
Вот так-то.
Марина Ясинская
Aldan M.A.G. 3,14
От вида довольной физиономии Сашки Сазонова, моего соседа по комнате в общаге, мне хотелось заскрежетать зубами. Разумеется, он-то уже «отстрелялся» и теперь со свободной совестью пакует чемодан в Турцию, где будет беззаботно наслаждаться всеми прелестями умеренно-бюджетного «все включено».
А вот мне еще только предстояло выставить оценки и написать отзывы итоговым работам заочников, а также представить подробный план диссертации и научную статью. Впрочем, во всем этом я был виноват сам. Особенно со статьей; незадолго до сессии мой научрук Дефис Глаголович Тире поймал меня на том, что я безнадежно опоздал на лекцию у второкурсников. Честно признаться, что выпивал накануне с друзьями, я не смог и потому сдуру ляпнул, что всю ночь писал статью в «Паралитературный критик». Дефис настолько впечатлился, что отпустил меня без взыскания. Но вранья моего не забыл и сейчас, в конце учебного года, потребовал, чтобы я ему эту статью предоставил. А я снова не смог честно признаться, что все выдумал, и, надеясь получить отсрочку, вяло промямлил, что ее пока не опубликовали. Однако Дефис на мою уловку не повелся и к концу недели велел показать хотя бы текст…
С заочниками я тоже сам протянул до последнего; все остальные аспиранты давно прочитали и оценили экзаменационные рассказы своих студентов, я же все откладывал на потом, мне хотелось свободы, последних сеансов в кино, хорошей компании в ночных клубах и компьютерных игр до раннего утра…
Что до плана диссертации, то на кафедре маленькой литературы вместо диссертации аспирантам к выпуску требовалось написать роман. То есть Дефису я должен был представить синопсис своей книги. Подготовить его, в принципе, не было большой проблемой, если бы я представлял, хотя бы в самых общих чертах, сюжет будущего произведения. Пока же у меня была только Громкая Декларация о Намерениях – так я называл совершенную мной глупость. В начале сентября состоялось первое и единственное общее собрание всех аспирантов факультета; будущие кандидаты писательских наук делились планами на романы-диссертации. В их числе была и Леночка с кафедры детской литературы, чьи огромные голубые глаза и совершенно анахроничная длинная коса, делающая ее похожей на царевну из русских народных сказок, поразили меня с первого взгляда. Никаких планов на роман у меня не было, и чтобы не выглядеть в ее глазах дурачком, я решил выделиться чем-то оригинальным и вдохновенно сымпровизировал – собираюсь, мол, написать роман, который проложит мост между Большой и маленькой литературой.
Потом я сам поражался, как вообще мне в голову мог прийти подобный бред? Что ж, в тот момент дураком я, может, и не выглядел, но зато теперь застрял с громким заявлением, к которому никак не мог придумать подходящую историю. И на попятную не пойдешь, на том собрании был не только Дефис, сделавший себе пометку, но и стенографистка, намертво впечатавшая мою лихую браваду в официальный протокол заседания. А протокол – это святое, все, что в нем записано, становится непреложным фактом.
И как если бы всех этих бед мне было недостаточно, на днях в компьютерной игре выкинули из клана моего боевого орка-музыканта. Выкинули, несмотря на то что я прокачал его до сто сорок седьмого уровня, и он овладел такими редкими и полезными в онлайн-боях приемами, как парализующий противника гангста-рэп, оглушающий врага на целую минуту хардкор-рок и даже совершенно уникальный слезоточивый шансон, от которого нападающие неизменно садились в кружок на землю, обнимались и, роняя слезы, подпевали.
Да и с Леночкой у нас отношения пошли под откос, в последнее время мы все чаще ругались. Она говорила мне, что я безответственный и неорганизованный, что слишком много времени провожу за компьютерными играми и уделяю ей мало внимания. И вообще, что я, Леха Привалов, аспирант писательского факультета ИКС – Института Китеж-Сити – форменный неудачник, так как не прошел на приличную кафедру вроде философской, документальной или, на худой конец, детской литературы (про престижнейшую кафедру Большой литературы и упоминать не стоит). Но нет, я осел на кафедре маленькой литературы, более известной как «бульварная» или «массовая». И даже там я умудряюсь бить баклуши, и из-за моей лени мы застрянем этим летом в городе, вместо того чтобы поехать на море.
Я глубоко оскорблялся и за маленькую литературу, и за себя. Маленькую литературу я искренне любил, зачитывался ею с детства и нередко находил в хорошей фантастике, детективах и приключениях больше смысла, чем в литературе Большой. И себя я тоже… ну, если и не вот прямо-таки любил, то в целом был вполне себе симпатичен. И потому я яростно и бурно негодовал по поводу несправедливости выдвинутых Леночкой претензий.
Но, похоже, зря: настало лето – и я застрял-таки на кафедре со всеми своими «хвостами» из заочников, синопсисов и статей. Леночка же, бросив сакраментальное: «А я тебе говорила!», собиралась на Кипр с компанией друзей. И хоть я очень не хотел, чтобы она ехала без меня, на каком-то интуитивном уровне я чувствовал, что не имею на это полного морального права – просить ее отказаться от поездки…
Наконец, у меня сгорел ноут, а на новый денег не было.
Видимо, все это – и даже больше – отразилось у меня на лице, потому что Сашка бросил на меня сочувственный взгляд и спросил:
– Полный завал?
– Угу, – буркнул я и отвернулся к окну, лишь бы не видеть чемодан с шортами, плавками и яркими полотенцами – словом, всеми атрибутами теплого моря и солнечного пляжа, которые мне в асфальтовых улицах Китеж-Сити совершенно не светили.
– Сам виноват, – безжалостно припечатал меня Сашка.
– Спасибо, поддержал, – вяло огрызнулся я.
– Амикус Леша, сед магис амика веритас, – бойко выдал мой сосед.
– И что это значит? – потребовал я перевода.
– Это значит «Леша мне друг, но истина дороже».
Я промолчал. Сашка писал роман про попаданцев в альтернативный Древний Рим и в последнее время завел отвратительную привычку бросаться латынью направо и налево.
Только ленивый не говорил ему, что и попаданцы, и альтернативная история – это такой моветон, что даже маленькая литература может их отвергнуть. Но Сашка лишь улыбался и говорил, что у него есть несколько оригинальных задумок, которые откроют в этом затасканном жанре новые страницы…
Что ж, вот придет пора защищаться, тогда и станет ясно, так ли это. Романы принимала не строгая комиссия преподавателей, а великая и неподкупная МЛВ – Машина Литературного Времени, главная ценность нашего факультета. Говорили, что ее создали в таинственном закрытом НИИ, чей филиал когда-то располагался в Необитаемом корпусе нашего института, и что она перемещала человека в любые литературные реальности. Болтали, будто без пяти минут кандидат писательских наук садился на аппарат, смахивающий на велотренажер, и МЛВ отправляла его в путешествие по литературному времени. Если во время путешествия аспирант хоть на время попадал в реальность, где воплотился придуманный им мир или сюжет, комиссия засчитывала это за вклад в литературу и поздравляла с успешной защитой диссертации.
– Эй, не кисни! – хлопнул меня по плечу Саня. – Что там у тебя за завал? Оценки и отзывы заочникам? Ставь попеременно четверки и тройки, а в отзывах что-нибудь этакое, общими словами. За вечер управишься. Статья… Накопипасть умных цитат, Сеть тебе в помощь, состряпай вступление и заключение, и готово! Дефис прочитает эту ахинею и сразу поймет, почему ее никто не хочет печатать. Но не придерется – ведь попытка статьи налицо, а это главное. Что еще?
– Еще план диссера, – ответил я, но уже поживее – предложение Сашки мне понравилось. Особенно касательно статьи.
– С синопсисом можно запросто управиться за пару дней – если, конечно, опять в своей компьютерной игрушке не залипнешь.
– Не залипну, у меня ноут накрылся, – снова помрачнел я, вспомнив о своей потере.
– И с этим я тебе могу помочь! – заявил Сашка.
– Ты поможешь мне с синопсисом? – удивился я его альтруизму.
– Фаллацес спем, – снова выдал мой сосед что-то заумное и непонятное, – Что в вольном переводе означает «держи карман шире». Не, Леха, прости, но четыре звезды и ол-инклюзив я ради тебя не пожертвую. Но вот тебе квиток, забери из ремонта мой ноут – и можешь пользоваться им на здоровье!
Я без особого энтузиазма взял протянутый мне Сашкой помятый бумажный квадратик и посмотрел на адрес.
– У нас в институте есть свой собственный ремонт компьютеров? – удивился я.
– Представляешь, есть, – подтвердил Сашка, возвращаясь к упаковыванию чемодана. – И знаешь где? В Необитаемом корпусе!
Я присвистнул. О Необитаемом корпусе по нашему институту ходили самые разные байки. По слухам, в нем когда-то давно располагался региональный филиал того самого таинственного закрытого НИИ, который создал для нашего факультета МЛВ. Но никто толком не знал, чем занимался этот самый НИИ вообще и его филиал в частности.
Необитаемый корпус уже много лет как пустовал. Что любопытно, несмотря на частую нехватку аудиторий в институте, в заброшенном здании никогда не проводили лекций и семинаров, а все двери внутри зачем-то охранялись кодовыми замками.
Впрочем, теперь выходило, что Необитаемый корпус все-таки обитаем, раз именно там располагается ремонт компьютеров.
– Спасибо, – кисло поблагодарил я соседа за ноутбук, глядя на то, как он прыгает на крышке набитого чемодана, уминая переваливающееся через край содержимое.
* * *
В Необитаемом корпусе я никогда не был, и сейчас, войдя в холл, с любопытством огляделся. Сразу видно, что здание строили с размахом и по самым последним технологиям и стандартам. Только самыми последними эти стандарты и технологии были не меньше полувека назад, сейчас же бетонная монументальность и архитектурный кубизм почему-то заставили меня вспомнить о домах культуры и дворцах пионеров из давнего детства.
Безоконный холл казался совершенно заброшенным. Однако выданный Сашкой квиток утверждал, что именно тут находится приемная ремонта компьютеров, и я заозирался по сторонам в поисках каких-то признаков жизни.
Все, что я увидел, – это двери с кодовыми замками и порядковыми номерами. А затем я услышал храп – и двинулся к источнику звука.
Источник обнаружился на полке в темном углу под самым потолком – там дрых здоровенный, черный с проседью котяра, свесив хвост и одну лапу через край. Я немного постоял рядом, глядя на него и дивясь исходящему от него совершенно человеческому храпу.
Чуть дальше на стене висел старый стенд с надписью «Наша гордость». Я с любопытством к нему приблизился. В центре красовался выцветший портрет старухи, здорово смахивающей на Бабу-ягу, под ним я, прищурившись, разобрал имя «Наина Киевна». Справа расположилось изображение мужика, у которого почему-то было синее лицо, а от имени под портретом остались лишь «аль» и «ибн». Под рамкой слева тоже виднелись лишь остатки имени – «…лов А. И.», а в рамочке… Я вздрогнул. В рамочке было мое лицо!
Лишь несколько мгновений спустя я сообразил, что это всего лишь мое отражение в пустой стеклянной рамке.
Придя в себя, я двинулся дальше по коридору и, наконец, на одной из дверей увидел закрытое окошко и полустертую надпись из четырех слов, в двух из которых после изрядного напряжения зрения и воображения мне почудился «вычислительный центр». И я недолго думая забарабанил в нее.
Шаркающие шаги, лязг металлического замка, и вот окошко на двери распахнулось и из-за него послышалось раздраженное:
– Да?
За решеткой я никого не увидел. Видимо, собеседник мой был уж очень низкорослым.
– Вы по какому вопросу? – осведомился у меня голос невидимки.
– Э-э… – промычал я и выдал неожиданную даже для себя несуразицу: – Это здесь компьютеры починяют?
– Здесь, – подтвердил голос. – Вы сдавать или забирать?
– Забирать.
– Фамилия?
– Привалов.
– Минуточку.
Я вертел в руках непонадобившийся квиток и гадал, почему у меня его не спросили.
– Вот, – снова раздался голос невидимки, где-то под ногами у меня шоркнуло, зашуршало, и, опустив глаза, я увидел, что внизу двери была прорезь вроде тех, что имеются на почтовых ящиках, только побольше, и сквозь нее мне вытолкнули чемоданчик.
– Спасибо, – вежливо сказал я; последнее «бо» моей благодарности было заглушено нелюбезным скрежетом захлопывающегося окошка.
* * *
Вернувшись к себе в комнату, я поставил чемоданчик с Сашкиным ноутом на стол и еще долго занимался другими, совершенно неотложными делами. В порыве внезапной сознательности сменил постельное белье. В порыве внезапного голода сделал себе два бутерброда и заварил чай. В порыве внезапного педантизма рассортировал все свои носки на четыре группы: первая – целые чистые (сюда квалифицировалась лишь одна пара), вторая – целые грязные, третья – можно заштопать, и четвертая – штопка не спасет. И «завис» над одинокими носками, давно и безнадежно потерявшими свою пару – следует ли помещать их в одну из четырех групп или же создать им свою отдельную, пятую группу?
Словом, я делал все, что угодно, лишь бы только не приниматься за дела, которые мне действительно срочно требовалось сделать. Но откладывать неизбежное до бесконечности невозможно, и я, собрав волю в кулак, уселся за стол. Сашка прав, если взяться за дело всерьез и не отвлекаться, то я и правда управлюсь со всем за несколько дней. Еще, может, и успею занять у кого-нибудь денег и купить билет на Кипр.
Я открыл чемоданчик – и невольно залюбовался лежащим в уютном углублении ноутбуком. Такой он оказался компактный, красивый и таинственно поблескивающий. Как это я раньше его у Сашки не замечал? Интересно, что это за марка? HP? Acer? Sony? Apple? Логотипов на гладкой черной крышке не видно…
Я открыл ноут, нажал на кнопку пуска. На черном экране загорелась надпись «Aldan». Тут я заметил на рамке в нижнем углу монитора еще одну надпись – «Aldan M.A.G. 3,14». Никогда не слышал о такой марке, нужно будет посмотреть в поисковике, что это за производитель.
«Aldan» сменился однотонным фоном, на котором крутилось колесико загрузки. А потом, за миг до того, как появилась главная заставка, мне показалось, что с экрана мне кто-то подмигнул.
«Почудилось», – решил я, встряхнул головой – и приготовился работать.
Прежде всего я собирался заняться самым, как мне казалось, трудоемким «хвостом» – статьей в «Паралитературный критик». Хорошо хоть, что не ляпнул тогда Дефису еще и название статьи, так что я был полностью свободен в выборе.
Впрочем, свобода эта мне сейчас ничуть не помогала. Я откинулся на спинку стула. В голове было шаром покати. Рука сама собой направила курсор на иконку поисковика, два раза нажала. Там, в глубинах Сети, совершенно точно таились ответы на все мои вопросы. Жаль лишь, что я, во-первых, не знал, что именно ищу, а во-вторых, не знал, где именно мне нужно искать. Прямо как в сказке – пойди туда, не знаю куда, и принеси мне то, не знаю что.
Курсор мигал в окошке поисковика, предлагал ввести запрос.
– Высокая литература против сетературы? – начал рассуждать я вслух. – Нет, тема слишком широкая. Перспективы тонких литературных журналов? Нет, про нее слишком много написано, замучаюсь перелопачивать. Фэнзины, комикзины, и-зины и прочие зины? Нет, тут придется по мелким крупицам собирать, а мне бы чего скопипастить по-быстренькому…
Экран поисковика вдруг ожил и выдал мне россыпь ссылок. От неожиданности я отдернул пальцы от клавиатуры и удивленно сморгнул, глядя на монитор – я же не вводил никакой запрос! И окошечко, где требовалось печатать параметры поиска, по-прежнему пустовало…
Отбросив нерешаемую пока загадку, я решил полюбопытствовать, что же это там раскопал такой самостоятельный поисковик. И удивленно сморгнул – казалось, ноут подслушал мои рассуждения, потому что среди результатов я увидел многообещающие ссылки на критические эссе и заметки по таким подходящим «Паралитературному критику» темам, как «Зомби как тупиковая ветвь развития массовой литературы», «Ренессанс романтического вампиризма в янг-адалте» и «Мутации космооперты».
– Ну, хмм… это… спасибо, – пробормотал я, благодаря неизвестно кого. – Теперь бы еще придумать, как подогнать всю эту разнородность под одну общую тему…
И тут снова случилась неожиданность – одна из ссылок на экране замигала, привлекая мое внимание.
– «Обзор литературы», – прочитал я вслух, и меня озарило. – Эврика! – выкрикнул я. И впрямь, есть ли более легкий способ сочинить научную статью, чем посвятить ее краткому пересказу уже существующих статей, а от себя добавить лишь пару общих замечаний? Да десятки людей вполне успешно строят на этом научные карьеры!
Я открыл текстовый файл, бодро напечатал: «Обзор критической литературы о современных тенденциях паралитературы» – и понеслось!
Через два часа у меня уже была вполне солидно выглядящая статья, в которой не водилось ни единой моей мысли, но зато она вполне могла потянуть на пусть и неудачную, но попытку научной работы. Дефису должно хватить.
С чувством глубокого удовлетворения я откинулся на спинку стула и потянулся. Я на славу поработал и несомненно заслужил передышку. За окном ярко светило солнце, так и манило выйти на улицу и насладиться чудесной атмосферой едва наклюнувшегося лета. Последние дни мая – это как вечерние часы пятницы – они самые лучшие: выходные еще не начались, они только впереди, но рабочая неделя уже закончилась, и можно предвкушать отдых…
Стопка рассказов заочников, сложенная на углу стола, укоризненно вздохнула и расползлась во все стороны, словно напоминая мне, что вот именно так я и профукал весь год и сижу теперь с «хвостами», вместо того чтобы с чистой совестью паковать чемоданы на Кипр.
Я вздохнул. Нет, никакой передышки!
А вот небольшой компромисс вполне позволителен.
Через полчаса я уже сидел в веселенькой летней кафешке, одной из тех, которые, словно грибы после дождя, высыпали на улицах Китеж-Сити с первыми теплыми днями. В «Алдан» были загружены отсканированные копии рассказов заочников, и я собирался совмещать приятное с полезным – читать опусы студентов и наслаждаться кофе, мороженым и майским солнышком.
Я успел лишь раз отхлебнуть кофе и погрузить ложечку в шарик мороженого, когда в кафешку впорхнула Леночка в легком летнем сарафанчике. Да не одна, а в компании друзей, среди которых я с неудовольствием подметил и двух аспирантов с той самой кафедры Большой литературы, о которой Леночка говорила только с восторженным придыханием. И один из них, Эдик Прилепкин, с загадочным взглядом, прыщавыми щеками и несвежими волосами, которому прочили стать самым молодым лауреатом Букера, Пулицера и Нобелевки, так и терся рядом с моей – пока еще моей – девушкой.
Леночка увидела меня и отделилась от веселой компании.
– Привет! – взмахнула она сказочной косой, присаживаясь на стул напротив. – Прохлаждаешься? Или опять своим орком-музыкантом врагов бьешь?
– Вообще-то я работаю, – ответил я и открыл ноут. – Пишу отзывы на рассказы своих заочников… А как там Кипр? Эдик тоже с вами летит? – не удержался от шпильки я.
Шпильку Леночка проигнорировала.
– И много уже написал? – спросила она.
– Прилично, – буркнул я, хотя не написал еще ни строчки. Но если бы я сказал, что как раз собирался начать, Леночка решила бы, что это моя очередная жалкая отмазка.
Внезапно мне снова кто-то подмигнул с экрана.
– Дай посмотреть! – потребовала Леночка доказательств, пересела на стул сбоку от меня и бесцеремонно заглянула в экран.
И снова я не успел ничего сказать или сделать; самостоятельный «Алдан» безо всякого моего участия открыл текстовый документ, где я с изумлением увидел таблицу. В правой колонке были указаны имена заочников и названия их рассказов, в средней – оценки, в основном трояки, а в крайней правой – отзывы.
– Хмм, – промычала явно не ожидавшая этого Леночка.
– Мфф, – отозвался не менее растерянный я.
– Крепкий набор вторичных штампов и клише, – забормотала моя красавица, просматривая колонку с отзывами. – Лавры вампирских саг не дают покоя… Пять за атмосферность, единица за содержательность… Автору светит печальное будущее серийного романиста… Лихо ты их! – с каким-то непонятным выражением сказала Леночка наконец. – И очень откровенно. Даже слишком, если хочешь знать мое мнение.
Она часто говорила «если хочешь знать мое мнение», но еще ни разу на моей памяти не спросила, действительно ли я хочу его знать.
– Зато понятно, – парировал я, лихорадочно соображая, откуда вообще взялась эта таблица. Может, у Сашки в ноуте стоит какая-то новая компьютерная программа генерирования случайных отзывов? Если да, то надо будет упросить его поделиться, очень полезная штука!
– Это да, – с некоторым сомнением признала Леночка. – Но все равно как-то… непедагогично.
– Непедагогичным было бы написать в отзыве «УГ» или «автор, убейся ап стену», – отрезал я, сам поражаясь своей невесть откуда взявшейся решимости. – А так… В конце концов, маленькая литература – это жестокая среда, и те, кто излишне пестует свое чувствительное эго, в ней не выживают.
Тут ноут издал сигнал о новом входящем письме. Но прежде чем я открыл почтовик, Сашкин чудо-компьютер уже сделал это за меня, и на странице развернулся имейл, уведомлявший меня о том, что моя научная статья принята к публикации в журнал «Паралитературный критик».
Сказать, что я был ошарашен – я же никуда ничего не посылал! Я даже не знал адреса редакции этого самого журнала! – это не передать словами и десятой части моего удивления.
– Ты написал научную статью? – изумилась моя длинноволосая красавица. – И ее опубликуют? Даже у Эдика еще нет научных публикаций!
– Пфф! – небрежно отозвался я, скрывая неудовольствие от сравнения с гениальным аспирантом респектабельной кафедры Большой литературы.
– Лен, ты скоро? – капризно позвал ее из-за соседнего столика Эдик Прилепкин. – Я как раз собираюсь рассказать о том, какой вклад внесет мой роман в сокровищницу мировой литературы.
– Да погоди ты, – не поворачиваясь, отмахнулась Леночка от будущего лауреата Нобелевки и Букера и рассеянно слопала пару ложек забытого мной тающего мороженого.
Тут компьютер снова издал сигнал о новом входящем письме и опять самостоятельно его открыл.
Леночка и я прилипли к экрану с равной степенью любопытства.
Новый имейл уведомлял меня, что на мое имя зарезервирована путевка на Кипр.
– Ого, ты тоже летишь на Кипр? – выдохнула Леночка. – Получается, ты успеваешь сдать все «хвосты»?
– Получается, – растерянно подтвердил я.
– А где деньги на путевку достал? Ты же говорил, что ты на мели.
Хотел бы я и сам знать ответ на этот вопрос!
Но прежде чем я успел что-то сказать, самостоятельный «Алдан» вдруг напечатал мне в новой странице: «Я взрослый мужчина, я умею решать проблемы».
– Я взрослый мужчина, я умею решать проблемы, – послушно прочитал я, успев, впрочем, придать голосу нужный оттенок решительности.
Леночка откинулась на спинку стула, затеребила кончик длинной косы и бросила на меня взгляд, которого я уже давно от нее не видел.
– Ну, раз ты тоже летишь на Кипр, может, присоединишься тогда к нашей компании?
Экран ноута мигнул, привлекая мое внимание. Там была новая реплика, и я послушно ее прочитал – я уже сообразил, что каким-то неведомым образом «Алдан» точно знает, что делает, и сейчас благодаря его суфлерству может произойти качественный поворот в наших с Леночкой отношениях.
– Я бы предпочел только твою компанию.
Леночка улыбнулась и кокетливо опустила глаза.
– Я думаю, это можно устроить, – застенчиво пробормотала она.
* * *
В комнату общаги я вернулся, не допив кофе и не доев мороженое, задумчивый и озадаченный. Выбрав наугад рассказ одного из заочников, прочитал его, потом ознакомился с мистическим образом появившимся отзывом – и полностью с ним согласился. Не успокоившись на этом, прочитал еще три рассказа и три отзыва – и понял, что ни о каком случайном генерировании не может быть и речи, все отзывы били прямо в яблочко.
– Что же ты за компьютер такой? – задумчиво спросил я.
Экран снова сам собой загорелся, появилась уже знакомая мне надпись «Aldan».
– Да я знаю, что ты – Алдан, – ответил я вслух. – Просто уж очень ты необычный…
– Это форменное безобразие! – раздался у меня за спиной незнакомый голос. Я подскочил от неожиданности, обернулся – и никого не увидел. – Почему раздаем наши новейшие разработки всем подряд?
– Не всем подряд, – заныл второй голос, хотя комната по-прежнему оставалась пустой.
– Эй, вы кто? – спросил я, озираясь по сторонам. – Вы где?
Невидимки не обратили на мой вопрос никакого внимания.
– Квиток почему не спросил, когда машину отдавал? – осведомился первый, строгий, голос.
– Я фамилию спросил, а он сказал «Привалов», – продолжил оправдываться плаксивый второй. – Вот я и подумал, что это сам Александр Иванович. Он же как раз последнюю модель «Алдана» недавно в ремонт сдавал…
«А ведь и правда! – сообразил тут я. – Когда я получал ноут, я назвал свою фамилию, но компьютер-то Сашкин, так что и лежать он должен был под фамилией Сазонов!»
– Подумал он! – передразнил строгий. – Он подумал, а теперь наша последняя разработка оказалась в руках обычного студента!
– Аспиранта, – автоматически поправил я. Но голоса снова не обратили на меня никакого внимания.
– А я вам давно говорил – нечего подрабатывать на стороне ремонтом компьютеров! – Плаксивый голос собрался для контратаки, растерял свою плаксивость, и почти немедленно я узнал в нем голос того, кто выдавал мне ноутбук в Необитаемом корпусе. – Но вы же сами говорили – бюджет урезан, надо изыскивать средства, надо находить подработку! А я сразу заявил – это плохая идея! Мало ли чем обычные компьютеры от наших «Алданов» заразиться могут, пока в одном ремонте по соседству стоят!
– А что было не так с последним «Алданом» Привалова? – забеспокоился тут строгий голос.
– Да его в отделе Линейного счастья чем-то перегрузили, и бессмертный дух этого «Алдана» стал с той поры излишне альтруистичным и самовольным.
– Поясни, – мрачно потребовал строгий голос.
– Он начал решать проблемы еще до того, как их ему задает пользователь. Любые проблемы.
– Изъять! – после паузы приказал строгий голос. – Все последствия его работы устранить. А этому студенту вернуть его компьютер.
– Погодите! – взмолился я, сообразив, что вот-вот лишусь не только чудесного компьютера, но и всего, что он для меня успел сделать. – Пожалуйста! – протянул я, обращаясь к невидимым голосам. – Можно мне хотя бы распечатать статью и отзывы! Ну, и бронь турпутевки тоже…
– Не положено, – отрезал строгий голос, но принтер в углу комнаты уже зашумел и начал тихо выплевывать лист за листом.
– Я же вам говорил – дух самовольничает! – вздохнул второй голос.
Откровенно говоря, в этот момент мне было совершенно наплевать на очевидную невероятность происходящего, и сотни теснящихся в голове вопросов отступили на второй план. Это потом я буду думать, откуда взялись голоса невидимок, при каком таком факультете нашего института есть отдел Линейного счастья и откуда в компьютерах бессмертные духи… А сейчас я лишь смотрел на «Алдан» и с искренней грустью думал о предстоящей разлуке.
– Спасибо, – шепнул ему я и, не удержавшись, погладил гладкий корпус. – Здорово ты мне помог. Жаль лишь, синопсис романа мы с тобой не успели. Да такой, чтобы утереть нос этому Эдику с его Большой литературой.
Компактный, красивый «Aldan M.A.G. 3,14» задрожал по краям, успел подмигнуть мне с экрана на прощание и растворился в воздухе. Но прежде принтер выплюнул напоследок еще один лист бумаги.
А на месте «Алдана» появился другой ноутбук – обычный, изрядно потертый, с логотипом «Toshiba». На углу крышки красовалась наклейка из ремонта с Сашкиной фамилией.
Я с тоской вздохнул, глядя на него.
* * *
Чудесный «Алдан» успел отправить в принтер абсолютно все – и статью, и имейл о публикации, и отзывы, и бронь турпутевки. А самая последняя распечатка меня и вовсе поразила. На вершине страницы по центру было написано:
Алексей Привалов
Роман «Чистые страницы»
Синопсис
А ниже – только пустота.
Я долго пялился на почти чистый лист. Нутром чуял, что на прощание дух «Алдана» сделал мне подсказку, но только не мог понять, как ею воспользоваться.
За оставшиеся до встречи с научруком дни я сломал всю голову, но загадку «Чистых страниц» так и не разгадал. Своего собственного синопсиса тоже не сочинил. И когда пришло время идти к Дефису, решил – будь что будет! Взял эту распечатку, взял статью и отзывы на заочников – и понес научруку.
На отзывы Дефис едва взглянул и сделал пометку себе в журнале. Статью просмотрел краем глаза, задержался на распечатке имейла о публикации в «Паралитературном критике», крякнул и сказал:
– Признаться, удивлен. Но удивлен по-хорошему. А теперь пожалуйте мне ваш синопсис. Помнится, вы говорили, что ваш роман проложит мост между Большой и маленькой литературой, – не удержавшись, добавил он с ноткой ехидства и скепсиса.
За скепсис и ехидство я Дефиса не винил – на его месте я бы и сам не поверил в столь стремительное исправление аспиранта, который весь год бил баклуши.
Я глубоко вдохнул и протянул научруку лист с одним лишь моим именем и титулом романа наверху.
Несколько мгновений Дефис непонимающе смотрел на почти пустую страницу.
– Это что? – наконец спросил он.
– Это – синопсис моего романа, – ответил я с уверенностью, которой вовсе не испытывал. Но я продолжал крепко верить в «Алдан» и в то, что плохого он бы мне не посоветовал.
– Любопытно, любопытно, – пробормотал Дефис. – Осмелюсь предположить, что ваш готовый роман будет состоять из титульного листа и примерно трехсот пустых страниц?
– Именно, – важно подтвердил я, хотя сам об этом даже и не думал. Но сейчас такая версия казалась очень даже логичной.
– Крайне любопытно, – еще крепче задумался мой научрук. – Этакая литературная версия «Черного квадрата» Малевича, да? Что ж, очень смело, – забормотал он.
«Или очень глупо», – добавил я про себя.
– Что ж, можете до осени быть свободны, – заключил, наконец, Дефис, не сводя глаз с почти пустой страницы. – Но в силу крайней необычности вашего синопсиса я собираюсь подать заявку на досрочное использование МЛВ. Не вижу смысла ждать еще три года до официальной защиты. Вы согласны?
– Разумеется, – подтвердил я и вышел на несгибающихся ногах.
Конечно же, Машина Литературного Времени над этими моими «Чистыми страницами» только фыркнет и не примет их. Но зато у меня отсрочка до сентября – и на Кипр с Леночкой успею, и новый синопсис придумаю.
И вообще, с осени начну жизнь с чистого листа.
* * *
В сентябре, как и обещал Дефис, моему синопсису устроили проверку на МЛВ.
И что это была за проверка! На похожем на велотренажер аппарате сидели с синопсисом в руках поочередно и я, и мой научрук, и даже сам замдекана! Но Машина Литературного Времени упорно показывала лишь полное ничего.
Я тогда всерьез испугался, что меня турнут из института за то, что я сломал дорогую машину. В лучшем случае – крепко отчитают и заставят написать нормальный синопсис. Кстати, он у меня уже был готов – я сочинил его за лето. Более того, меня самого не на шутку увлекла придуманная мной история, и я был готов засесть за роман прямо сейчас.
Однако новый синопсис от меня никто не потребовал. Беспрецедентные результаты проверки «Чистых страниц» на МЛВ были расценены как успех, как новаторский взгляд, как новое слово в литературе. Отказ МЛВ показать хоть что-то якобы полностью отражал содержание задуманного мной романа – те самые чистые страницы, которые каждый волен наполнить своим смыслом.
Буквально через пару дней после проверки на Машине Литературного Времени сразу две кафедры – философской и модернистской литературы – предложили мне перевестись к ним для дальнейшего прохождения аспирантуры. Через день аналогичное предложение сделали мне и с заветной кафедры Большой литературы.
Леночка была на седьмом небе от счастья.
А я… Я подумал – и отказался. Решил остаться на своей старой кафедре и всерьез заняться придуманным за лето романом.
Но пока роман мог и подождать. А вот по своему боевому орку я успел изрядно соскучиться – целое лето им не играл, деньги на ремонт компьютера у меня появились только недавно.
Я открыл ноутбук, тот приятно зажужжал. Я с нетерпением ждал, когда он загрузится, и предвкушал долгую, до глубокой ночи, игру. Но прежде чем на экране появилась главная заставка, мне с него кто-то подмигнул.
Я вздрогнул от неожиданности.
Да ну нет, не может быть!
Или все же?..
Игорь Минаков
В ночь на Ивана Купалу
1
День не задался с самого утра. «Алдан» упрямо выдавал на выходе «Занят. Прошу не беспокоить». Девочки с тоскливой неизбежностью подогревали чай. Я оставил их рядом с тихо шуршащей машиной и пошел к Роману. Ойра-Ойра еще вчера отбыл в командировку на Китежградский завод маготехники, но в его лаборатории мне всегда было как-то уютнее. От нечего делать я решил потренироваться в материализации. Первым делом завалился на диван и попытался представить себе что-нибудь жизнерадостное. Выходило не очень. Мешал дождь, который, как назло, зарядил за окнами, мешал слишком удобный диван, мешало отсутствие Романа и сколько-нибудь важного дела.
Я нехотя рассчитал вектор магистатум. Вербализовал и представил букет ромашек. Жизнерадостного в нем было мало даже тогда, когда он существовал в виде идеи, навеянной не по сезону «ромашковым» платьем Тани Ковалевой, новенькой сотрудницы Романа. Материализованные, ромашки выглядели совсем печально. Размером с хорошие подсолнухи, они имели сизо-сиреневый дождливый цвет, с лепестков капала вода. Цветы пахли солидолом. Я убрал запах вместе с убогим букетом. Но огорчиться неудаче не успел. Вдруг потянуло озоном, под потолком сгустилась тучка, раздался треск, и из грозового воздуха соткался Мерлин. Выглядел он неважно. Красный, распухший от насморка нос. Слезящиеся глаза. Расшитый звездами колпак раскис, а с изъеденной молью мантии натекла изрядная лужа. Мерлин оглушительно чихнул, чертыхнулся на латыни и обратил тусклый взор на меня.
– Досточтимый сэр Саша, – прогундосил он. – Да будет вам известно, что добрый рыцарь и знатный медосборец, благородный сэр Отшельниченко прислал меня к вам с известием…
– Позвольте поинтересоваться, – в тон ему откликнулся я, – с дурным или добрым?
Скверно, если и без того неудачный день осеняется присутствием этого средневекового борца с империализмом янки.
– С известием, что изобретенный вами электронный пчеловод вновь сбоит, – заунывно продолжал Мерлин. – Вот она, ваша хваленая техника! – заключил он со злорадством.
Я поискал взглядом что-нибудь тяжелое, но придворный астролог короля Артура благоразумно ретировался.
Мне оставалось лишь пригорюниться.
Кажется, в «Науке и жизни» я вычитал, что, несмотря на широко известную способность отыскивать родной улей, примерно десять процентов пчел сбиваются с дороги, унося заветный нектар в никуда. Проблема эта чрезвычайно заинтересовала меня, и, провозившись почти год, я сконструировал электронного пчеловода. Он особым образом поляризовал солнечный свет, выводя на путь истинный заблудшие пчелиные души. Прошлой весной я подарил свое изобретение «знатному медосборцу». Ходовые испытания прошли успешно. За лето сэру Отшельниченко удалось собрать меду почти вдвое больше против обычного. Правда, случались и сбои. Тогда медосборец приглашал меня, поил парным молоком, лакомил щедро политыми липовым медом краюхами, и мы с ним заново отлаживали заупрямившийся прибор. Я чувствовал себя ответственным за собственное изобретение и поэтому весьма охотно отзывался на приглашения Никанора Ивановича. Немаловажную роль играла и моя слабость к молоку и меду. Вот только никогда прежде Отшельниченко не присылал весточек через Мерлина. Тут бы мне и насторожиться, но дурная погода и неполадки с «Алданом» притупили мою бдительность.
До пасеки было километров сорок по прямой. Для трансгрессии – это пустяк, но в лесу наверняка будет еще дождливее.
Так и оказалось. В лесу было не только дождливее, но и сумрачнее. К тому же я слегка промахнулся, и до места назначения оставалось еще около километра. Пришлось пробираться через чащобу, заваленную буреломом. К счастью, места были знакомые. Минувшим летом я здесь все обшарил, изучая пути пчелиных миграций. Поэтому теперь, невзирая на дождь и быстро сгущающиеся сумерки, уверенно двинулся к поляне, где стояла пасека.
Примерно через час я понял, что заблудился. Это меня удивило. Я все-таки турист-разрядник и умею ориентироваться даже на незнакомой местности. А тут поляна сменялась поляной, но никаких следов пасеки не было и в помине. Краюхи с медом и молоком становились все абстрактнее. К тому же я изрядно промок. Еще немного, и начну чихать, как Мерлин. И только я подумал об этом, как в носу у меня невыносимо засвербело. Я совсем по-мерлиновски чихнул, а когда вновь обрел способность к восприятию окружающей действительности, услышал до боли знакомый скрипучий голос.
– Вот он, касатик, тут мается… А мы его ищем, ищем, с ног сбились…
Я оглянулся. Газовая косынка с изображением Атомиума таинственно фосфоресцировала во мгле. На кончике крючковатого носа отблескивала капля. Рядом с Наиной Киевной покачивалась смутная тень Мерлина. За ним пьяно обнимал березу Хома Брут. А завершала композицию чудовищная фигура Вия, Хрона Монадовича.
– Товарищи! – возгласил я. – Будьте добры…
– Подымите мне веки: не вижу! – глухим подземным голосом потребовал Ха Эм Вий.
Наина Киевна одобрительно кивнула. Мерлин застенчиво захихикал. Брут отлепился от березы, вцепился в дряблые морщинистые, свисающие до самой земли веки начальника канцелярии и с натугой оттянул их вверх. На меня уставились бледные, словно зенки уэлссовского марсианина, глазища с вертикальными зрачками. Вий медленно поднял длинную костлявую руку с золотым «паркером», зажатым в черных заскорузлых пальцах. С острого жала вечного пера соскочила синеватая молния, и я потерял сознание.
2
Придя в себя, я первым делом решил, что причудливая судьба программиста снова занесла меня в Изнакурнож. Шарахнуло меня крепко. Голова гудела, тело будто свинцом налилось. Я даже не мог повернуть головы и, лишь скосив глаза, разглядел бревенчатую стену и узкое окошко, едва сочившееся вечерним светом, и большой стол, за которым сидели мои давние знакомцы. Они о чем-то спорили громкими, сердитыми голосами. Из-за колокольного гула в голове я разобрал не все слова, но уловил, что лесные тати говорят обо мне.
– А ежели они зубом цыкать станут? – осведомлялась гражданка Горыныч.
– Не станут, – с пьяной развязностью утверждал Хома Брут. – Не умеют они…
– Благородный сэр… – встревал Мерлин, судя по шороху, будто воздушный шар, покачивающийся под потолком… – никогда не позволит себе…
– А давайте его свяжем! – предлагал Брут. – И кляп…
– Э-э, милай… – скрипела Наина Киевна. – После резолюции Хрона нашего свет Монадыча никакой кляп не нужон…
Я попытался тут же опровергнуть это утверждение, но ничего, кроме неопределенного мычания, выдавить не удалось. Хуже того – я не мог пошевелить и пальцем. Оставалось лишь прислушиваться к моим обидчикам и надеяться, что паралич временный.
Разговор тем временем становился все интереснее, хотя и непонятнее.
– А ежели они отцветут? – беспокоилась старуха.
– Не отцветут, – отзывался Брут, которому, похоже, море было по колено. – Не успеют они…
– Благородный сэр Ви-ай – великий маг! – почтительно завывал Мерлин. – Воистину мощь его заклинаний необорима!
– А ежели они вылезут? – накаляла обстановку гражданка Горыныч. – Из землицы этой… Что тогда?
– Не вылезут, – как заезженная пластинка твердил Брут. – Не посмеют они…
Кто эти таинственные «они» и откуда вылезут – понять было невозможно.
– Внимание! – возгласил Мерлин. – Сдается мне, благородные леди и сэры, что наш высокородный пленник обрел чувства…
– Щас я его… – туманно пообещал Брут.
– Охолони, милай, – пробурчала Наина Киевна и застучала палкой по дощатому полу. Надвинулась, наклонилась надо мною, осклабилась щербатым ртом, прошепелявила: – Очнулся, касатик… Глазами лупает… – Провела сухой дланью над моими губами, и освобожденная гортань сама начала выталкивать гневные слова:
– Это хулиганство! Вы мне за это ответите!
Получилось довольно визгливо, но то ли интонация подействовала, то ли словечки, почерпнутые из лексикона Модеста Матвеевича, но пленители мои заметно оживились и, кажется, даже подобрели.
Мерлин, проплывая надо мною тощим дирижаблем, изрек ни к селу, ни к городу:
– Данный обет не позволяет мне, о прекраснейшая из дам сердца, ответить на твою пылкость, как то предписано кодексом куртуазного рыцарства…
Гражданка Горыныч удовлетворенно закивала. А Брут с чувством предложил:
– Налить ему сто грамм, мигом очухается!
Почувствовав, что и члены мои обрели свободу движений, я оперся ладонями о жесткую постель, сел и огляделся. Обстановка избы оказалась довольно скудной: печь, вешалка с рухлядью, сундук, на котором стояла какая-то коробка, накрытая серой с кистями шалью. Ха Эм Вия нигде не было видно, и это меня несколько обеспокоило. Ладно, больше я себя не дам статическим электричеством обездвиживать. Незаметно растирая кисти рук и напрягая мускулы, чтобы вернуть им эластичность, я пробурчал:
– Я требую объяснений.
– Давай к столу, Шурик! – с пьяным воодушевлением пригласил Брут. – Обмоем это дело!
Я осмотрел его сизую от беспробудного пьянства физиономию и решил, что пощупать ее я всегда успею, поэтому сказал примирительно:
– Да что за дело-то? Говорите толком!
Тут мои пленители оживились по-настоящему. Наина Киевна ухватила меня за рукав ковбойки и потащила к столу. Брут опередил нас, схватил бутылку и, расплескивая водку, принялся наполнять стаканы. Даже летучий Мерлин спустился из-под потолка, расправляя раскисшую мантию на недюжих плечах. Я послушно уселся на предложенный табурет и даже взял стакан, хотя пить с этой компанией, разумеется, не собирался. Голова моя прояснилась окончательно, и я решил во что бы то ни стало выяснить, в чем дело.
Бестолково препираясь, вся компания, наконец, расселась у стола. И хотя я терпеть не могу всякого рода собрания, пришлось брать инициативу в свои руки, иначе было не добиться от гражданки Горыныч с подельниками никакого толку.
– Итак, това… – я осекся и поправился: – Итак, граждане, давайте, рассказывайте по порядку, что здесь у вас произошло?
Увы, эту публику проще призвать к порядку, чем добиться от них оного. К сожалению, я не старший сержант Ковалев. Они заговорили все разом, перебивая друг дружку, перескакивая с пятого на десятое. Из их сбивчивого рассказа я понял, что нынешней ночью в лесу должно зацвести некое растение, как раз где-то в районе пасеки. Что, воспользовавшись непогодой, пасечник, «сэр Отшельниченко», уехал два дня назад в Китежград, а безработные из-за дождя пчелы остались на попечении Мерлина, который вызвался в отсутствие хозяина постеречь пасеку, поселившись в сторожке лесника, в той самой, где мы сейчас находились. То ли заскучав, то ли по какой-то надобности, Мерлин вызвал на пасеку всю гоп-компанию во главе с самим начальником канцелярии Хроном Монадовичем Вием. А тем временем приближалось двадцать четвертое июня по старому стилю, или ночь на Ивана Купалу, и средневековое, хотя и незаконченное, образование подсказало Мерлину, что сим благоприятным обстоятельством следует воспользоваться, ибо «да будет ведомо доброму рыцарю сэру Привалову, что купальская ночь обладает магией необоримой силы». Проще говоря, в затуманенном предрассудками воображении бывшего королевского чародея родилась смутная идея извлечь из этой магии вполне себе материальную выгоду. С этой идеей он и ознакомил подельников. Однако, судя по некоторым отрывочным высказываниям, в вопросе, как именно извлечь эту выгоду, согласия между концессионерами не было. Вероятно, поэтому они решили заманить в сумрачный дождливый лес меня. Почему именно меня? Я ведь не Хунта, не Один, и даже не Корнеев – почти ничего не понимаю в магии. И Мерлину, например, это хорошо известно. Тогда что им от меня могло понадобиться?
– Та-ак, граждане, – произнес я, невольно копируя интонации старшего сержанта. – Теперь давайте по существу!
– По существу ему… – невесть отчего насупилась Наина Киевна. – Расселся тут, докладай ему…
Это уже была наглость. И я разозлился.
– Про уголовную ответственность за похищение и насильственное удержание слыхали? – осведомился я самым зловещим тоном, на какой только был способен.
– Свят, свят, свят, свят, – забожилась хозяйка Изнакурнож.
– Сие есть злые чары янки! – назидательно произнес Мерлин.
– Увы, сэр, – возразил я не без злорадства. – Сие есть объективная уголовно-процессуальная реальность, хотя пока и не данная вам в непосредственных ощущениях.
Хома Брут молча осушил стакан водки.
– Так вот, граждане, – продолжал я. – Пока я не обратился в милицию, вы мне немедленно расскажете, зачем я вам понадобился! Нес па?
– О, выпьем за родную милицию! – воодушевился Брут, успевший выхлестать водку уже из моего стакана.
– Начальством грозишься? – осведомилась гражданка Горыныч, похоже нисколечко не испугавшаяся милиции. – Так начальство в курсе, милай… Сам Хрон свет Монадыч свою резолюцию изволили наложить…
– На кого? – спросил я, невольно поеживаясь.
– Да на тебя, бедовая твоя головушка… Неужто мало тебе? Большой Круглой Печати захотел отведать?!
При упоминании Большой Круглой Печати меня передернуло. И хотя в этом неловко признаваться, но с тех пор, как мне довелось стать свидетелем, выражаясь словами Мерлина, ее «необоримой мощи», я навеки расстался с наивным материализмом молодости, уверовав в существование явлений, постижение коих требует уровня подготовки, мне недоступного. Разумеется, Наина Киевна была дамой в высшей степени невежественной и могла усмотреть в обыкновенном разряде статического электричества результат действия весьма могучей, но примитивной административной магии. И все-таки убежденность вредной старухи меня насторожила. В конце концов, Вий один из древнейших магов-администраторов на Земле, и кто знает, какие силы стоят за его загадочной персоной.
Пора было менять такику.
– Да что вы в самом деле, гражданка Горыныч! – с истерической патетикой воззвал я. – Я с вами беседую, как со ста… то бишь давней доброй знакомой, а вы…
И я обиженно смолк. Приходилось тянуть время. Совершенно ясно, что для чего-то я понадобился этим хулиганам, но они почему-то не хотели признаться – для чего именно? Похоже, чтобы добиться от них внятного ответа, их нужно выбить из колеи.
Импровизируя, я недоуменно огляделся, пробормотав:
– А почему я не вижу гражданина Вия? – Мне вовсе не хотелось его видеть, но я попал в точку. Гражданка Горыныч размашисто перекрестилась. Мерлин заметно сник. А Брут, уже не чинясь, опростал бутылку, запрокинув ее над луженой глоткой. Нужно было развивать успех, поэтому я продолжал: – Может быть, уважаемый Хрон Монадович мне все объяснит?
– Я щас сбегаю, – неуверенно пообещал Брут, тщетно пытаясь оторвать тощий зад от табурета.
– Сиди уж, пропойца, – отмахнулась от него Наина Киевна. – Сбегает он…
– А что скажете вы, уважаемый сэр?.. – спросил я у Мерлина, но бывший астролог короля Артура лишь неопределенно повел острым плечом. Его распухший от простуды вислый нос все сильнее клонился долу, а глаза стали как у побитой собаки.
3
Пауза затянулась. В избушке царила настороженная тишина, которая нарушалась лишь храпом Брута, расплющившего сизую физиономию о столешницу. Я уже решил было, что толку от этой компании не добьешься и пора трансгрессировать обратно в Институт, как хозяйка Изнакурнож нехотя сообщила:
– Машина у нас сломалась, касатик… Та, что пчел к цветам приманивает…
Ага, значит, поломка электронного пчеловода все же не выдумка.
– Давайте, я посмотрю.
Наина Киевна отчетливо щелкнула артритными пальцами. Мерлин кинулся к сундуку, сорвал шаль и притащил до боли знакомый серый металлический ящик с тумблерами и шкалами на передней панели. Я наконец почувствовал себя на своем месте. Материализовав отвертку, тестер и крохотный электрический фонарик, снял заднюю стенку прибора. Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы понять – «пчеловод» непоправимо испорчен. Запах горелой изоляции красноречиво свидетельствовал о варварском обращении с его тончайшими электронными нервами. Для очистки совести я все-таки «прозвонил» цепи тестером, но стрелка на шкале вольтметра не шелохнулась ни разу.
– Кто это сделал? – задал я вполне риторический вопрос. Синяя молния, сорвавшаяся с золотого пера, все еще пылала на сетчатке моих глаз. – Ладно… – продолжал я. – Неважно… Чего вы, собственно, хотели добиться от несчастного прибора?
– Цветок мы хотели найти, касатик, – испуганно-ласково объяснила гражданка Горыныч.
– Какой еще цветок?!
– Папоротниковый… Цветет он в купальскую ночь, аль не слыхал?..
– Какое невежество! – возмутился я. – Папоротники размножаются спорами и в опылении насекомыми не нуждаются!
– Эхе-хе, касатик, – отозвалась хозяйка Изнакурнож снисходительно. – В другие ночи, может, и не цветет, а на купальскую – за милу душу!
– Ну, допустим… – не стал упорствовать я. – В рамках сказочной действительности очень может быть… Но «пчеловод» – то мой помочь вам не мог ни в какой действительности! Не предназначен он для поиска цветов. Это всего лишь блок управления более сложного электронно-оптического устройства поляризации солнечного света, помогающего пчелам отыскивать родной улей. И только!
Развивать тему дальше я не стал, поставил заднюю стенку на место, дематериализовал инструменты и поднялся. Не ночевать же мне в компании отъявленных бездельников и хулиганов. К тому же – невежественных истребителей ценных приборов. Завтра утром вернусь сюда с инструментами и запчастями. А пока – прощевайте, граждане!
Я был уже у двери, как Наина Киевна пробурчала мне вдогонку:
– На пасеке он, родимый… Дожидается…
Оборачиваться и переспрашивать мне не хотелось, но я все-таки обернулся.
Соловецкие хулиганы смотрели на меня. Даже Брут поднял голову и отверз налитые кровью зенки.
– Кто дожидается? – тихо спросил я. – Кого?
Но в ответ я услышал лишь злорадный хохот.
* * *
Прежде чем трансгрессировать в общежитие – в Институт в связи с поздним временем меня уже не пустили бы – я решил хотя бы бегло осмотреть оставленную без присмотра сеть оптических датчиков. А вдруг эти невежды и ее искалечили?
Снаружи оказалось совсем темно. Дождь не прекращался. Жаль, неважнецкий из меня маг. Будь на моем месте Амперян, он сотворил бы себе импортный дождевик. Витька Корнеев попросту вышел бы сухим из воды. Жиан Жиакомо вызвал бы локальную погодную аномалию, развеяв тучи над своей головой. А Кристобаль Хунта и вовсе презрел бы столь ничтожные трудности. У вашего же покорного слуги словно врожденный изъян. Материализовать инструменты для работы – сколько угодно, а вот сотворить что-нибудь для услаждения желудка или хотя бы для прикрытия сраму – ни-ни. Поэтому мне оставалось лишь ссутулиться, сунуть руки в карманы заношенных гэдээровских джинсов и направиться к пасеке. Я разглядел знакомую тропинку и углубился по ней в лес, разбрызгивая лужи раскисшими кедами.
В чаще было уже по-ночному темно. Фонарик в такой сырости, пожалуй, долго не выдержал бы, и чтобы не потерять тропинку, а паче того, не напороться на какой-нибудь сук, я воспользовался своими довольно скромными познаниями в научной магии. Подобрав первую попавшуюся ветку, сконцентрировал на ней малую толику атмосферного электричества, вызвав коронный разряд. Стало немного светлее. Правда, из-за этих рукотворных огней святого Эльма я не сразу разглядел мертвенно-синий, таинственно мерцающий свет, пробивающийся сквозь дождливый сумрак.
А когда разглядел, то, словно загипнотизированный, машинально перелез через поваленную березу, сшиб трухлявый пень и очутился на краю поляны. Готов заложить свою бессмертную душу, но это была та самая поляна, на которой «знатный медосборец» устроил пасеку. Даже в подступающей ночи можно было рассмотреть раздвоенный в виде латинского «V» дуб на краю, но ни ульев, ни временного пристанища сэра Отшельниченко я не увидел. Вместо них на поляне рос гигантский папоротник, вроде тех, что питали пермских ящеров. Его черные, перистые листья были свернуты, словно щупальца глубоководного спрута, а на верхушке струил ультрафиолетовое сияние исполинский цветок.
Выглядело это растение настолько зловеще, что, признаться, мне стало не по себе. Конечно, за несколько лет работы в НИИЧАВО я насмотрелся всякого. Чего только стоила эпопея с недоброй памяти Тройкой По Рационализации и Утилизации Необъясненных Явлений. Да я тогда чуть богу душу не отдал! Может, сие растение лишь притворяется папоротником, а на самом деле – это чудовище, прибывшее к нам из глубин космоса? Вроде уиндемовского триффида. Поймите меня правильно. В Китежграде мне доводилось наблюдать эволюции инопланетного «блюдца», да и с пришельцем Константином, профессиональным читателем-амфибрахистом, я был накоротко знаком. Посему ужаснули меня вовсе не философские бездны, в которые, возможно, предстояло заглянуть, а вполне прозаические физические последствия этой неназначенной встречи. Что, если папоротник сейчас бомбардирует меня смертоносными заряженными частицами? То-то он сияет, глазам больно… Здесь без счетчика Гейгера, хотя бы самого примитивного, не обойтись.
Счетчик я с грехом пополам материализовал. Он затрещал так, что впору было бежать с пасеки сломя голову. К счастью, я вовремя вспомнил, что чрезмерная осторожность недостойна советского ученого, тем более – комсомольца, коему пристало шагать навстречу опасности с гордо поднятой головой, беззаботно насвистывая «Мы не Декарты, не Ньютоны мы…». Если бы меня видела сейчас ведьмочка Стелла, или хотя бы Таня Ковалева, – я бы скорее сгорел от стыда, нежели от радиации. Нет, нет, любое новое явление следует сначала исследовать. Или хотя бы провести первичный визуальный осмотр. И, высоко подняв факел познания – то бишь ветку, охваченную холодным пламенем святого Эльма, я принялся обходить папоротник. Как это часто со мною бывает, увлекшись, я не заметил, что вокруг кое-что изменилось.
Только что шумела под каплями дождя листва на деревьях, и вдруг настала тишина, словно в церкви. Над поляной, будто по колдовству, разошлись тучи, белая, как начищенный пятак, луна озарила ее театральным софитом. Вдали послышалось волчье завывание. Позади меня раздались тяжелые шаги, на которые с глухим металлическим звоном отзывалась сама земля. Взглянув искоса, я увидел приземистого, дюжего, косолапого человека. Весь он был в черных комьях грязи. Как жилистые, крепкие корни, выдавались его усыпанные землею ноги и руки. Тяжело ступал он, поминутно оступаясь. Длинные веки опущены. Только по ним я и узнал начальника канцелярии.
В обыденной жизни Хрон Монадович был довольно обыкновенным, разве что чудовищно косным, бюрократом. Ботинки фабрики «Скороход», костюм довоенного покроя, невзрачный галстук, сатиновые нарукавники, грубо вылепленное лицо. Лишь знаменитые веки выдавали его хтоническую сущность. Выбравшись из глубин малороссийской земли, гражданин Вий сделал блестящую карьеру в бесовской канцелярии, обеспечивающей связь низовых магических структур с верхними эшелонами. С годами Хрон Монадович утратил зловещее обличье гоголевского персонажа, и что Вия заставило вернуться к нему – можно было лишь догадываться.
Как бы то ни было, теперь я понимал, почему компания соловецких хулиганов отсиживалась в сторожке и не рвалась сюда, к папоротнику, ибо зрелище было воистину ужасающим. Ха Эм Вий шел на «пришельца», как тореадор на быка. Руки его слепо шарили во мраке, веки волочились по земле, но начальник канцелярии не выглядел беспомощным. Вий стал самим собой – древним монстром, порождением некрогенеза, как называют некоторые ученые эту особую предбиотическую стадию эволюции. Честно говоря, у меня не хватило бы духу встать у него на пути.
Не доходя нескольких шагов до папоротника, начальник канцелярии опять преобразился. Тощие, корнеподобные руки его вытянулись метра на два и покрылись бугристыми наростами по всей длине. Крючковатые пальцы зазмеились щупальцами. Приблизившись к «пришельцу» вплотную, Вий вонзил их в почву у основания. И без того широкие плечи Хрона Монадовича раздались. Теперь начальник канцелярии напоминал неимоверно грязного промышленного робота. Со страшным скрежетом Вий вывернул загадочное растение из грунта. Дрогнула земля. Мертвенно-синий свет погас, но из образовавшейся ямы полилось ровное голубое сияние. На цыпочках я подкрался к яме, наклонился и увидел блестящий овальный люк, окруженный двумя рядами мерно пульсирующих огней. К этому люку и двинулся гражданин Вий, на ходу возвращаясь в прежний уныло-привычный облик. Веки его были опущены.
«Все-таки – пришельцы!» – ахнул я мысленно и почувствовал, что наступает решительный момент. Вряд ли Хрон Монадович намеревался просто помочь пришельцам. Во всяком случае – бескорыстно. Похоже, он готовился к наложению той самой Большой Круглой Печати, о коей намекнула гражданка Горыныч. Неужто начальник канцелярии решил заблокировать пришельцев, впредь до выяснения и во избежание? Это надо было немедленно прекратить. Хватит быть зрителем – пора действовать. И, собрав волю в кулак, я вклинился между Вием и инопланетным кораблем.
– Послушайте, Хрон Монадович, – обратился я к начальнику канцелярии. – От имени научной общественности благодарю вас за оказание помощи нашим инопланетным гостям. Полагаю, будет справедливым, если мы немедленно дадим знать городским властям о произошедшем…
– Кто здесь? – грозно осведомился Вий, поворачивая в мою сторону железное, в подтеках ржавчины, лицо. Веки тошнотно мотнулись кожистыми складками.
– Привалов, Александр Иванович, – представился я. – Младший научный сотрудник НИИЧАВО.
– Зайдите позже, гражданин, – ответствовал начальник канцелярии. – Я занят.
– Я знаю, Хрон Монадович, – сказал я, борясь с мучительным желанием ретироваться. – Но как представитель научной общественности считаю своим долгом присутствовать при установлении контакта с инопланетной цивилизацией…
Это сейчас мои слова звучат по литературному гладко, а тогда, в промозглом ночном лесу, когда на мне сухой нитки не осталось, у меня зуб на зуб не попадал. Неудивительно, что сказанное мною не произвело на древнейшего мага-администратора ни малейшего впечатления. Ха Эм Вий в прямом смысле от меня отмахнулся. Получив по физиономии жесткой и скользкой, как вывороченный из земных недр корень, рукой, я покатился в грязь. Ох, зря он это сделал. Уж чего-чего, а мордобоя я спускать не собирался.
Я немедленно вскочил и бросился на супостата с кулаками. Со стороны это должно было выглядеть крайне уморительно, но мне было не до смеха. Невзирая на преклонный возраст, начальник канцелярии оказался бойцом умелым и беспощадным. Я и глазом – вскоре подбитым – не успел моргнуть, как получил несколько весьма чувствительных оплеух. Но и сам в долгу не остался. Правда, когда мне удалось пробить его защиту, я понял, что классик назвал лицо Вия железным вовсе не для красного словца. Отбив правую, я вынужден был перейти к обороне. Не знаю, чем бы для меня все это кончилось, если бы где-то далеко, в леспромхозе, голосисто не прокукарекал петух.
4
Наина Киевна, Мерлин и, видимо, уже проспавшийся Хома Брут показались из леса в тот самый миг, когда я пропустил последний удар противника. Я кубарем покатился им под ноги, но был заботливо поднят и, можно сказать, – обласкан. Во всяком случае, гражданка Горыныч поохала по-бабьи, а Брут сунул мне в руки початую бутылку водки. Признаться, с удовольствием сделал хороший глоток, да еще вылил на ладонь несколько капель, чтобы обтереть лицо, которое тут же немилосердно защипало. Хрон Монадович, не понесший от моих петушиных наскоков ни малейшего урона, тем временем приступил к главному.
Избитому, еле держащемуся на ногах, мне оставалось лишь беспомощно наблюдать за дальнейшим развитием событий. В благоговейной тишине что-то лязгнуло, словно отворилась дверца сейфа. Запахи дождя и лесной прели волной захлестнула канцелярская затхлость, и перед Вием возникла она – Большая Круглая Печать, источавшая потустороннее сияние, в котором померк даже свет, исходящий от корабля пришельцев. Хрон Монадович взял ее обеими руками, занес над люком «летающей тарелки» и с силой опустил. Мрачная тень прошла по небу, на мгновение затмив звезды. Инопланетный корабль, казалось, еще глубже вдавило в почву.
– Все, не выбраться теперь касатикам! – злорадно констатировала Наина Киевна. – Запечатал-таки инопланидную миску, родимый…
– Это дело надо обмыть, – привычно предложил Брут, отняв у меня бутылку.
А Мерлин забормотал, как всегда перевирая строчки из Мэлори:
– И тогда великий маг и отшельник, сэр Ви-ай, запечатал пещеру злого дракона, дабы сие богомерзкое чудище не смущало более души добрых христиан…
– Это вам даром не пройдет… Я этого так не оставлю… – жалким голосом пообещал я, но никто не обратил на мои угрозы ни малейшего внимания.
И тут произошло чудо. Запечатанный люк вдруг несколько раз провернулся вокруг оси и втянулся внутрь корабля. Оттуда вырвался луч пронзительно-голубого света. Соловецкие хулиганы тоненько завыли и попятились к лесу. На поляне перед ямой с «инопланидной миской» остались лишь мы с начальником канцелярии. Из ямы показался темный силуэт пришельца. Памятуя незабвенного Константина Константновича Константинова, уроженца планеты Константины в системе Антареса, я ожидал увидеть похожее на него четырехрукое существо, может быть даже – соотечественника, прибывшего Константину на помощь, но я ошибся. Вопреки законам оптики, голубой луч, светивший пришельцу в спину, позволял хорошенько рассмотреть симпатичного, веснушчатого и курносого, молодого человека, обладателя буйной шевелюры. Завидев нас, курносый инопланетянин улыбнулся, показав идеальные зубы, и на чистом русском языке произнес звонким голосом:
– Добрый вечер, земляне!
Луна давно закатилась, приближался рассвет, но возражать пришельцу никто не стал. Лично я и не смог бы, губы у меня распухли так, словно по ним долбили молотком для отбивки мяса. Ха Эм Вий же в ответ что-то глухо пробурчал и снова занес Большую Круглую Печать. И снова – безуспешно. Вероятно, улыбчивого инопланетянина прикрывало особое силовое поле, защищающее от административной магии даже самого высокого порядка. Не получив ответа, пришелец продолжал:
– Благодарю вас за оказанную помощь! – воскликнул он. – К сожалению, у меня очень мало времени, чтобы оказать вам услугу, достойную вашего великодушия, но за те оставшиеся в моем распоряжении несколько минут я могу выполнить любое, лучше всего – самое заветное, желание каждого из вас, о благороднейшие из сапиенсов.
Тут меня чуть было снова не сшибли с ног. Гоп-компания ринулась из лесу и вплотную приблизилась к тарелке. Перебивая друг друга, Наина Киевна, Мерлин и Брут начали выкрикивать заветные желания. Судя по результату – весьма немудрящие. На поляне появились несколько «Запорожцев», разнообразная мягкая рухлядь, мебельный гарнитур, хрустальная горка, штабель ящиков с бутылками – надо полагать водочными, холодильники, телевизоры, радиоприемники. На мгновение мне даже почудилось, что снова среди нас Человек Полностью Неудовлетворенный, но тут петух прокричал во второй раз, и поток инопланетных благодеяний иссяк.
– А вы что же? – обратился веснушчатый пришелец ко мне.
Я открыл было рот, но вдруг понял, что нигде не вижу начальника канцелярии. Вий исчез. Неужели у него нет заветных желаний? Да быть такого не может! И я не ошибся. Хрон Монадович никуда не делся, напротив – он вырос! Да настолько, что его зловещая фигура возвышалась теперь над лесом, словно это был и не Вий вовсе, а какое-нибудь чудище, вроде Годзиллы. В третий раз хрипло заорал далекий петух и словно захлебнулся собственным криком. Вдруг меня осенило. Разумеется, у столь древнего и могущественного существа, каким был начальник канцелярии, было одно заветное желание, выполнение которого грозило человечеству неисчислимыми бедами. Ведь исполнись оно, солнце перестанет вставать над землею, и вековечная тьма воцарится повсюду, отдавая планету во власть разномастной нечисти. И противопоставить этому желанию можно лишь другое, столь же эффективное. На мгновение мне стало жалко упущенных возможностей. На гарнитуры и «Запорожцы» мне в высшей степени плевать, другое дело испросить здоровья родителям, или счастья для всех, даром, но я попросил совсем о другом, произнося слова как можно более внятно, хотя распухшие губы не позволяли четко артикулировать звуки.
И знаете – мое желание исполнилось, но… это уже совсем другая история.
Послесловие
Василий Владимирский
Эксперимент есть эксперимент
Смотрящие вслед
В музыкальном мире есть традиция время от времени выпускать в свет альбомы, полностью составленные из кавер-версий композиций одного выдающегося автора или знаменитой музыкальной группы. Именуют такие альбомы трибьютами, от английского tribute – «дань, коллективный дар». Нечто подобное практикуется и среди фантастов: на Западе регулярно появляются сборники произведений «по мотивам» «Войны миров» Герберта Уэллса, «Умирающей Земли» Джека Вэнса, «Мифов Ктулху» Говарда Филипса Лавкрафта… Но если говорить об отечественной «жанровой» литературе, то главным объектом для подражания у нас остаются Аркадий и Борис Стругацкие, главные советские фантасты 1960–1980-х, классики первой величины, чье влияние не только переоценить невозможно, но и осмыслить до сих пор толком не удалось.
Первым таким официальным трибьютом, «данью памяти братьев Стругацких», принято считать серию антологий «Время учеников», запущенную петербургским редактором Андреем Чертковым в 1996 году. Ну то есть что значит «принято считать»? Так оно все и было на самом деле. Затею Черткова одобрил Борис Натанович Стругацкий, за дело с энтузиазмом взялись представители «четвертой волны» советской фантастики, завсегдатаи Малеевски и Дубултов, выпускники московского и ленинградского семинаров, дебютировавшие в семидесятых-восьмидесятых годах – зачастую не без деятельной поддержки АБС.
«Эксперимент удался, – писал Борис Натанович в предисловии к первому тому «Времени учеников». – Миры, выдуманные Стругацкими, получили продолжение, лишний раз этим доказав, между прочим, свое право на независимое от своих авторов существование. Я всегда подозревал, что тщательно продуманный и хорошо придуманный литературный мир, вырвавшись на свободу, обретает как бы самостоятельное существование – в сознании читателей своих. Он начинает жить по каким-то своим собственным законам, обрастая многочисленными новыми подробностями и деталями, которыми услужливо снабжает его читательское воображение. И остается только сожалеть, что не существует некоего суперментоскопа, с помощью которого можно было бы этот многократно обогащенный и усложнившийся мир сделать всеобщим достоянием».
Но писать «под Стругацких», подражать их стилю, манере построения фраз, темпу и ритму, советские фантасты начали гораздо раньше. Далеко не всегда это холодная, продуманная имитация, чаще – результат мощного подсознательного влияния, неодолимого (и вполне понятного) желания «занять место рядом со Стругацкими». Отсылки к АБС можно без труда обнаружить в повестях Александра Бушкова «Дождь над океаном» (1982) и «Дети тумана» (1986), Андрея Столярова «Мечта Пандоры» (1986) и «Третий Вавилон» (1988), Вячеслава Рыбакова «Первый день спасения» (1986), «Доверие» (1989), «Вода и кораблики» (1992) и рассказах «Великая сушь» (1979), «Пробный шар» (1983), «Все так сложно» (1984), «Домоседы» (1987) и т. д. Даты первой официальной публикации, указанные в этом перечне, редко совпадают с датой написания: в основном произведения годами, а то и десятилетиями отлеживались «в столе», обсуждались на семинарах, иногда уходили в самиздат – и в итоге издавались в заметно отредактированном виде. Впрочем, и сами Стругацкие не стеснялись учиться у классиков – Жюля Верна, Алексея Толстого, Эрнеста Хемингуэя, о чем охотно рассказывали в воспоминаниях и интервью. Ничего зазорного в таком подражании на этапе становления, разумеется, нет – по крайней мере, если со временем автору удалось от него избавиться, а в идеале – переплавить во что-то принципиально новое.
Однако чаще влияние не сводилось к чисто стилистическому. Куда важнее то, что именно Стругацкие привили советским фантастам вкус к неразрешимым этическим парадоксам и драматическим коллизиям, в результате которых герой оказывается перед выбором из двух (или более) равновеликих зол. Эта тема стала центральной в произведениях целого ряда вполне самобытных авторов, от Владимира Покровского, Любови и Евгения Лукиных, раннего Андрея Лазарчука и Эдуарда Геворкяна – и до супругов Дяченко включительно. Чувство собственного морального превосходства, монополия на истину в последней инстанции – все это абсолютно несвойственно героям зрелых Стругацких и их лучших учеников. Другое дело постоянная неуверенность, сомнение в правильности своих решений и поступков – что не мешает персонажам действовать энергично, решительно, порой жестко. Такая игра на контрастах сделала «четвертую волну» уникальным явлением в истории нашей жанровой литературы – к сожалению, уже к середине нулевых действие прививки АБС стало ослабевать и сегодня полностью сошло на нет… Но не будем о грустном.
Надо признать, тексты братьев Стругацких с самого начала провоцировали к сотворчеству, домысливанию, интерпретации. Некоторые капканы соавторы расставили вполне сознательно. Например, их любимый прием – «отказ от объяснений». Картина мира, которую рисуют АБС, заведомо неполна: она насыщена деталями, фантастическими терминами, вскользь упомянутыми персонажами, которые придают пейзажу объем и глубину. Однако соавторы редко останавливаются, чтобы растолковать что-то читателю, разжевать, разложить по полочкам. Возникает искушение притормозить, свернуть в сторону, пройти по тропинкам, только намеченным классиками, предложить свою трактовку событий.
Та же история с открытыми финалами: что произошло в Арканаре после эвакуации Руматы Эсторского? Как сложилась судьба Бойцового Кота Гага, главного героя «Парня из преисподней»? Что творил на Саракше Максим Каммерер после взрыва Центра и встречи со Странником? Выжил ли Лев Абалкин, получив пулю в Музее внеземных культур? АБС оставляют эти вопросы открытыми: думайте сами, стройте версии, перебирайте варианты.
Еще один повод взяться за перо – уникальная диалогичность прозы Стругацких. Любую серьезную проблему, любую конфликтную ситуацию герои их книг обдумывают обстоятельно, всесторонне, взвешивают все «за» и «против» – по сути, устраивают настоящий мозговой штурм. У АБС можно найти цитату на любой вкус – а заодно и позицию, которую хочется оспорить, особенно если сами авторы сделали это недостаточно артикулированно.
Реальность поверженных
Сегодня счет «зависимых произведений», основанных на сочинениях АБС, идет на сотни, если не тысячи. Рискну условно разделить такие тексты на несколько категорий. Самую многочисленную можно назвать «эксплуатационной литературой» – по аналогии с «эксплуатационным кино». Как подсказывает «Википедия», «exploitation films – жанровые фильмы, эксплуатирующие какую-либо популярную тему в целях быстрого заработка. Термин «эксплуатация» в киноиндустрии обозначает рекламу и раскрутку. Фильмы, которые называют эксплуатационными, привлекают зрителя в основном именно сенсационной рекламой и яркими постерами, а само качество фильма вторично, поскольку главное для продюсеров – привлечь зрителя». В общем, ничего личного – только бизнес.
В России первая волна «эксплуатационных» романов по отдаленным мотивам книг Стругацких хронологически совпала с выходом компьютерной игры «S.T.A.L.K.E.R» в 2006 году. Несмотря на заверения разработчиков, будто франшиза не имеет ничего общего с «Пикником на обочине», чтобы догадаться, откуда ноги растут, не придется долго ломать голову. Авторы одноименной книжной серии поступают еще откровеннее, они уже не скрывают источник вдохновения: отсылки и сюжетные цитаты из «Пикника…» встречаются в каждой второй книге проекта. «Сточкер» был восторженно встречен юными игроманами, тиражи книг побили все рекорды, в серии приняло участие несколько десятков отечественных фантастов – в том числе те, кого едва ли можно заподозрить в остром интересе к Стругацким. Некоторые книги оказались вполне читабельными, как «Остальное – судьба» Михаила Успенского, «Беглый огонь» Александра Зорича или «Смертники» Евгения Прошкина и Олега Овчинникова, другие – чудовищными. На продажи это, разумеется, никак не повлияло. Праздник непослушания продолжался ровно до тех пор, пока компьютерная игра оставалась в первых строчках тематических хит-парадов – но стоило ей утратить популярность, и тиражи обрушились в одночасье, погребя под собой легионы сталкерописцев, безвестных и именитых.
Собственно, серия «STALKER» (уже без точек) выходит по сей день – правда, тиражами 3–5 тысяч экземпляров, а не 50–100 тысяч, как восемь лет назад. «Сточкер» уверенно занял свою нишу, каждый месяц на прилавках появляется парочка новых романов об опасных и захватывающих приключениях в Зоне – Хармонтской, Чернобыльской, Петербургской и т. д., – но пик массового помешательства на этом проекте остался в прошлом. Так же бесследно канули в Лету другие попытки поэксплуатировать миры Стругацких – например, межавторская серия «Обитаемый остров», запущенная «по следам» одноименного кинофильма Федора Бондарчука.
Такое вольное обращение с классикой многие воспринимают как покушение на святое – но можно увидеть в этом и своеобразную форму признания заслуг АБС. От «эксплуатейшна» не застрахован ни один писатель, оставивший заметный след в истории литературы, от Гомера до Эдгара Аллана По и Льва Толстого. Курьезный пример: в 2010 году американская компания «Electronic Arts» начала продажи компьютерной игры «Dante’s Inferno» по «Аду» Данте Алигьери. Казалось бы, где «Божественная комедия», а где многопользовательский слэшер? Тем не менее крестоносец Данте бодро скачет по девяти кругам Преисподней, при помощи косы и распятия крушит нечисть, чтобы в финале сойтись в бою с главбоссом-Люцифером и вызволить свою возлюбленную Беатриче. Треш и угар, разве что содомию протащить не позволил возрастной рейтинг – но итальянская мафия почему-то до сих пор не послала неприметного человека повязать разработчикам игры «корсиканский галстук»…
Ко второй категории можно отнести «зависимые произведения», написанные не в рамках издательского проекта, а исключительно по велению души: как признание в любви к Стругацким, в запале спора, из чисто исследовательского интереса… Если учитывать только официально изданные тексты, список получится довольно куцым: всего несколько десятков наименований, от «Львиной охоты» Александра Щеголева и «Возлюби дальнего» Михаила Савеличева до «Возвращения в Арканар» Карена Налбандяна и «Сердца Зоны» Сергея Бережного. С другой стороны, к той же категории относится и бессчетное множество фанфиков, щедро раскиданных по Всемирной паутине. В основном это сугубо любительские, сшитые на живую нитку тексты, как и положено фанфикам, но иногда такие сочинения находят благодарных читателей – как, например, «Черная пешка» Александра Лукьянова, грандиозного объема апокриф по мотивам «Обитаемого острова».
Наконец, остаются тексты с явными параллелями и сюжетными заимствованиями, но без прямой отсылки к первоисточнику. Конечно, их можно пересчитать по пальцам, это редкая порода, заслуживающая страницы в Красной книге, но и сбрасывать со счетов такие произведения тоже не стоит: иногда игра «для своих» может привести к любопытным результатам, как в «Корабле уродов» Антона Первушина или «Сфере-12» Ольги Онойко.
Интепретаторы
Отдадим должное авторам книги, которую вы держите в руках: здесь нет ни одной вещи, написанной по принципу «не так все было, совсем не так». Опровергнуть братьев Стругацких, вскрыть тайную закулису Мира Полудня, доказать ошибочность (а то и, не ровен час, преступность) решений, которые принимают герои, – иными словами, деконструировать литературную вселенную АБС – здесь никто не пытается. Александр Золотько в рассказе «Интерпретатор» вплотную приблизился к опасной черте – но, к счастью, вовремя сумел отыграть назад. В свое время такими разоблачениями, срыванием покровов увлеклись авторы первого трехтомника «Время учеников» под редакцией Черткова, и их отчасти можно понять. Полдень, который обещали братья Стругацкие, к середине 1990-х не наступил, «Хиус» не отправился на Венеру, а люди бывшей Страны Советов так и не превратились в коммунаров – обида и раздражение требовали выхода. Но сейчас, когда Бориса Стругацкого больше нет с нами, любой «разоблачительный пафос», любая дурная конспирология граничили бы с бестактностью, а если говорить без обиняков – с откровенным хамством.
Не сомневаюсь, всех без исключения участников антологии до сих пор преследуют фантомные боли: острое желание еще раз пройтись по городам Саракша, вдохнуть вольный воздух свободного Арканара, заглянуть в глаза Саше Привалову и Андрею Воронину. С такой ностальгии начинается любая более-менее читабельная «зависимая литература», всякий честный «фанфик». К счастью, это не единственный мотив, которым руководствуются авторы сборника. Писатели расширяют границы мира, намеченные Стругацкими, – и не только границы Мира Полудня: в своих трибьютах они обращаются и к «Граду обреченному», и к «сказке для младших научных сотрудников» «Понедельник начинается в субботу», и даже к такому малозаметному на общем фоне тексту, как киносценарий «Пять ложек эликсира», написанный АБС в 1984 году.
Большинство из них, как Елена Клещенко в повести «Я ничего не могу сделать» или Наталья Головлёва в рассказе «Одного из пятерых», пытается дать ответ на простенький детский вопрос: «А дальше?» Как развивались события после финальной точки, как сложилась судьба героев АБС, их детей и внуков, какое применение удалось найти открытиям и изобретениям?
Некоторые авторы антологии – например, Юлия Остапенко в «Смотрящей вслед» или Елена Щетинина в «Частных предположениях» – предлагают внимательнее приглядеться к третьестепенным, проходным персонажам. То, что перед нами сугубо эпизодические герои, еще не значит, что у них нет своей судьбы, своей биографии, своей истории, насыщенной моральными конфликтами и драматическими поворотами.
Но самый рискованный путь выбрал Майк Гелприн. В своих повестях Стругацкие сознательно оставляли многие вопросы без ответа. Это один из коронных приемов соавторов, который придает их произведениям уникальность и гарантирует долгую жизнь. В рассказе «Сержант обреченный» Гелприн предлагает свой вариант ответа на одну из главных загадок Стругацких. Однако это не значит, что права на существование не имеют и другие версии – возможно, не столь остроумные, но не менее выстраданные поклонниками АБС.
По сути, возможность бесконечных интерпретаций и делает миры Стругацких столь привлекательными для авторов «зависимых произведений». Отечественные писатели куда охотнее подражают сегодня Толкиену, Лавкрафту или Роберту Говарду, чем любому советскому фантасту, включая регулярно переиздающихся Кира Булычева и Владислава Крапивина. АБС – единственное исключение из этого правила: книга, которую вы держите в руках, как минимум десятый сборник трибьютов – не считая отдельных повестей и романов, а также многотомных «проектных» серий. Обратите внимание: ни один из авторов, чьи произведения собраны под этой обложкой, не участвовал в первом трехтомнике «Время учеников» – все они, независимо от паспортного возраста, представители нового поколения, «свежая кровь» нашей фантастики. Бьюсь об заклад, на этом история не закончится. Так уж устроена проза Стругацких: она неизменно будоражит умы, вызывает споры, порождает дискуссии – и не в последнюю очередь дает жизнь разного рода «свободным продолжениям». И конца-краю этому потоку, тьфу-тьфу-тьфу, пока не видать.
Что ж, да будет так во веки веков, пока не исчезнут машины!
[1] Редакция считает справедливым добавить к этому списку повесть Ярослава Верова и Игоря Минакова «Операция «Вирус», получившую широкую известность, неоднократно премированную, опубликованную не только в России, но и в Евросоюзе, в переводе на эстонский язык.