Людмила Белаш, Александр Белаш

Перед рассветом

– Совместный полет на Луну? – переспросил Джон Кеннеди.

Надо было выгадать секунд десять и осмыслить неожиданное предложение Брежнева. Умеют комми огорошить своими мирными инициативами!..

– Учитывая наши и ваши наработки, – медлительным, жующим голосом продолжал новый советский лидер, – можно уложиться года в три. Если заниматься этим врозь, расходы каждой стороны возрастут вдвое.

Он точно знал, что говорил. Парни из ЦРУ дали полное досье на него – Брежнев был секретарем ЦК КПСС по оборонной промышленности, курировал космос, в частности – подготовку к полету Гагарина.

Стоя у мраморной балюстрады, на открытом балконе, они в обществе переводчиков встречали рассвет над Карибским морем. Казалось, трудные переговоры в Гаване закончены, можно расслабиться – но у русских всегда наготове сюрприз.

Для бородатого смутьяна Кастро их встреча была настоящим подарком – обе сверхдержавы почтили его вниманием. Пора раструбить через СМИ, какой ром дегустировал Брежнев, какие сигары выбрал Кеннеди. Конец блокаде, товары Кубы вновь в продаже!

– Мы рассматриваем человечество как единое целое, – постепенно развивал Леонид свою мысль. – Без взаимодействия державы не смогут ответить на угрозу извне. Надо объединить усилия и выйти в космос с оружием.

– У вас есть какие-то подозрения насчет внешних сил?

– Факты. У вас они тоже есть. Обменявшись, мы станем больше доверять друг другу.

Ну вот, наконец-то. Как и полагал Кеннеди, «решение кубинского вопроса» было лишь предлогом для серьезной деловой беседы тет-а-тет. И первый шаг к сближению сделали комми.

«Раз они пошли навстречу – значит, сильно встревожены. А мы?.. Господи Иисусе, да я просто стараюсь не думать, что за нами следят сверху, как за цыплятами в коробке!.. Совсем не то ощущение, как «ходить под Богом». Если быть откровенным, я – президент курятника. Спасибо, что не назначенный».

– Мы готовы к позитивному ответу, – осторожно отозвался Джон.

«Третий срок мне явно не сужден. Пусть братец счастья попытает. У него, по крайности, нет шрама на пол-лица. Да и преемственность в делах он обеспечит».

Ему живо представилось, какая буря поднимется в Штатах, стоит ему заговорить о совместном проекте с Советами: «Зачем мы опять выбрали этого ирландца, бабника, сына бутлегера, меченного, как Аль Капоне? Зачем промазал стрелок в Далласе? А мы-то плакали от жалости и умиления, когда Кеннеди шамкал нам с трибуны челюстью, сшитой проволокой!.. Долой предателя! Комми и католики – дети сатаны!»

«Интересно, – подумал он, покосившись на Брежнева, спокойно курившего свою короткую сигаретку. – Он старше на десяток лет, а ведь мы оба фронтовики с одной войны… Оба ранены в челюсть – он нацистами, а я…»

Вспомнилось, как его на каталке везли в госпиталь. Залитый кровью, едва ворочая языком, он отдавал распоряжения, совсем не уверенный, что его понимают: «Передайте Бобу… ордера на арест управляющих Федерального резерва… это их рук дело… я приказываю – не пускать ко мне Жаклин». Пришлось повторить приказ письменно. Тот мятый листок из блокнота, с каракулями и бурыми пятнами, когда-нибудь окажется в музее, в отделе «Славная революция Кеннеди».

«…и оба мы выжили, хвала Всевышнему. Значит, мы нужны Ему. Ты одолел Хрущева, я – ФРС. У нас получилось. Что ж, Лео, попробуем еще разок? Сыграем рок в этой дыре?»

– Когда у вас это началось? – спросил он напрямик.

– В пятьдесят шестом. В Таджикистане. Тогда я возглавил оборонный сектор, а затем космическую технику. Нужен был человек с военным опытом… Если вы полагали, что ракеты предназначены только для вас – вы ошибались.

Джон покивал, стряхнув сигарный пепел в темноту. Да, Советы долго маскировались. Умельцы.

– Для нас это был сорок седьмой. Розуэлл, в Нью-Мексико.

– Наслышан. Не все удалось скрыть? – Усмешка Брежнева выглядела добродушной.

– В свободном обществе секретность – дело сложное. Они… возвращались?

– Нет. Но теперь ждать их придется всегда. Ждать и готовиться.

Внизу Гавана вяло мерцала редкими желтыми огнями, а вдали над морем разливалось могучее и необъятное сияние, предвещавшее восход солнца.

* * *

Зафырчал маленький тепловоз. Состав из четырех вагонов дернулся и пополз по задворкам Тумы – мимо торфовозного состава, вдоль череды платформ-лесовозов.

В вагончик узкоколейки, нагретый летним солнцем, набилась уйма народу – вдобавок к ягодникам, грибникам и местным села компания туристов. Целый угол завалили рюкзаками, свернутыми палатками, потеснив вещмешки-«сидоры» аборигенов. Достали гитару, и бородач в штормовке запел прошлогоднюю, теперь самую известную в походах, у костров:

Песню подхватили хором и почти заглушили тары-бары пассажиров. Деревенские бабки, сухие и темные, словно копченые, с неодобрением поглядывали на городских девушек – ишь, стиляги! Водолазки в обтяжку, сами в спортивных брючках, простоволосые, стыд какой.

Что касается Бориса Лозовского, то он мысленно приветствовал ребят. Пора каникул, отпусков – и научной работы! У самого вокруг Обороны ходуном ходила стайка практикантов-археологов из Ленинградского университета, чьей учебной базой числилась коммуна. Пусть база не самая сильная, еще не вполне оборудована, но нашествие столичной молодежи заметно оживляло лесоболотную Мещеру.

Открыли окна, чтобы продувало ветерком. На разъезде, пока перецепляли тепловоз, многие сбегали к колодцу за свежей водой, а приезжие девушки нарвали цветов – плести веночки.

По привычке Борис уступил место прекрасному полу. Сумки и рюкзачок с московскими покупками поставил под ноги, задвинув под деревянный диванчик. Все-таки с шоколадом и мелкой галантереей в коммуне туговато. Опять же, книжные новинки – пока еще их в Туму завезут, да и не все доходит.

Ему недолго предстояло ехать на ногах – поезд, в этой части Мещеры единственный надежный транспорт, вскоре наполовину опустеет. Пока можно постоять, держась за спинку, послушать разговоры пассажиров с их неповторимым цокающим и чокающим говором. Даже почитать «Приокскую Правду».

Ширится-растет реформа экономики, предсовмина тов. Косыгин во главе. Опять же, семимильными шагами движется новаторское коммунарское движение. Еще сотня семей – «с высшим и средним специальным образованием», что подчеркнуто, – отправилась поднимать просторы Рязанщины. Где дремали глухие углы, ветшали неперспективные деревни – встанут новые дома, фельдшерские пункты, малые школы с обучением по радио, а в скором будущем – по телевизору. Под руководством партии – вперед, и трум-турум-тум-тум. Лепота!

Приехали тренироваться по лунной программе американцы Армстронг и Олдрин; их встретили Гагарин и Титов. Хлеб-соль, цветы, девушки в кокошниках. Не обошлось без накладок – юные пионеры спросили астронавтов, зачем в Штатах негров угнетают. Впрочем, американцы вывернулись – мол, пережиток прошлого, по капле из себя выдавливаем.

Поезд медленно шел между лесополосами, зимой прикрывавшими дорогу от снежных заносов. Кое-где заросли разрывались – за ними по обе стороны сиял прозрачный иззелена-желтый простор полей и лугов. Вдали в слабом мареве виднелись рощицы, а порою и группы домов.

На последней полосе «Приокской» внизу мелко печатали объявления о наборе в коммуны: «Приглашаем… учителя младших классов, плотника, электрика, художника-оформителя… У нас действует сухой закон». Вот как! Да, еще ищут разрядника по самбо и спеца по «охоте на лис». Спортивный уклон?

Само собой, про «Мир труда» в поселке Оборона – ни полслова, ни гугу. Таки особый профиль, заселяется приезжими с в/о, не всякого берут.

Тут Бориса коснулся взгляд. Такое изредка случалось после пережитого в Таджикистане, в пятьдесят шестом – физическое ощущение пристального чужого внимания. В данном случае – нетерпеливое любопытство.

Подняв глаза над газетой, он увидел, что на него смотрит девочка-подросток, в голубом платье и кофте, с повязанным по-рабочему платком на голове. Соломенная блондинка, на лицо и по складу еще дурнушка – переодеть, остричь, и с мальчуганом спутаешь, – но с таким ярким интересом в очах, с таким задорным личиком, что если запоет «Ой, мороз, мороз», то весь вагон подхватит, и бородача забудут.

– А я вас знаю, – заговорила она сквозь людской гомон и гитарный звон, – вы Борис Янович из Обороны.

– Вот как, мы знакомы? – Лозовский сложил газету, сдвинулся на полшага к сидящей.

– Я Маша Солдатова. Вы нам в школе лекцию про древности читали и про Волгу, как вы там раскопки делали.

Конечно, читал. Для коммунара это долг, а для научного сотрудника – потребность наравне с дыханием. Иметь знание и не делиться им – просто стыдно. Но в округе полдюжины школ; как упомнить всех, кто слушал?

А на имя он улыбнулся. Женина тезка. Вырастет это нескладное жизнерадостное существо, расцветет, тоже будет Мария, чья-то любимая.

«Похоже, ровесница моему Гришке, и такая ж, должно быть, оторва».

– Тебе понравилось? – чуть склонился Борис, чтоб разговор не смешивался с соседними.

– Да, интересно так! Про городища, про холмы и клады – я и не знала, что у нас тут столько всего. И что я – куршанка, – назвавшись, Маша смутилась, отвела лицо в сторону.

«Это скромность или радость?.. Всего-то правильно назвал – не «литва головастая», не «литва некрещеная». Хотя – какая вы литва? Еще разбираться надо, откуда вас принесло».

– Такая уж народность, древняя и редкая. Хотя народы – не мой профиль, я археолог. И не очень давно занимаюсь Мещерой.

– Как же недавно, уже все разведали. Столько в земле откопали… Наши ребята в Чарусском тоже искать стали после вашей лекции, нашли винтовку и в милицию отдали, им участковый благодарность объявил…

«Везучие мальчишки. Мне б их в поисковики. Откуда винтовка?.. – Борис представил карту окрестных рабочих поселков, кордонов, лесных и торфяных разработок. – Старый лагерь НКВД, не иначе».

– …и я тоже рыла, на старом торфянике, но попалась одна дужка. Вот, приспособила. – Маша одной рукой выдвинула из-под лавки две авоськи. Сетки с мешочками крупы и сахара, с бутылкой постного масла были, как на коромысло, подвешены к загнутым концам бурой дужки, похожей на ручку детского ведерка. Находкой Маша распорядилась умно – у концов намотала черной тканой изоленты, чтобы ручки не соскальзывали, а середину обернула старой фланелевой пеленкой, так меньше давит на плечо.

Другой бы похвалил девочку за смекалку, а Борис замер и онемел.

Дужки с загнутыми концами были ему хорошо знакомы.

Точно такую же, держа ее рукой в рентгенозащитной перчатке, показывал ему особист. Когда сознание вернулось к нему, а врачи убедились, что состояние Бориса не внушает опасений, тотчас явились особоуполномоченные. И разговоры с ними длились чуть не месяц.

– Вы видели эти предметы на корабле пришельцев?

– Не помню… Нет. Откуда они?

– Найдены на их посадочной площадке, возле Пенджикента. Брошены или потеряны. Эти и еще другие. Три разных типа предметов.

– Оно радиоактивное или токсичное?

– Ни то, ни другое. – Особист аккуратно убрал «дужку» в металлический бокс. – Но на человека влияет. При контакте с кожей и на расстоянии до метра.

За полгода, пока он витал между беспамятством и явью, специалисты успели основательно исследовать предметы – тип-1, тип-2 и тип-3. Но выяснили не многое – например, что это не металл, а нечто вроде керамики, густо пронизанное нитями из редкоземельных элементов. Временами два последних типа порождали слабое электромагнитное поле, похожее на биотоки.

– Ржавая была? – спросил он заинтересованным тоном, стараясь ничем не выдать своего волнения.

– С наростью, вроде коржавины, – просто ответила Маша. – Сапожным ножом и наждачкой очистилось. Вам это нужно?

– Я бы посмотрел. Но не в вагоне же. Если ты сможешь приехать в Оборону…

В Оборону! Девочка даже не пыталась скрывать чувства – прямо просияла.

– Да хоть сразу. Отвезу домой продукты – и на лисапеде к вам.

Просчитать путь по времени было легко – пока поезд доковыляет до поселка Чарусский, пока Маша похвастает, что «сам ученый Борис Янович» пригласил ее в коммуну (обязательно похвастает, с типом-2 у тела-то!), пока она будет крутить педали по лесной дороге, потом разговор, а тут уже и вечер. Школьницу в одиночку ночью через лес не посылают.

– Лучше завтра, выехав пораньше. Буду ждать. Спросишь Лозовского, любой проводит.

– Она, может быть, старинная? – спросила Маша в надежде. – Еще от Баташевых?

От Баташевых, боже мой!.. Род промышленных магнатов с царских пор пропитал Мещеру темной славой, жуткими легендами – разбой, фальшивые рубли, подземные темницы… Не назови их Маша, они б и на ум не пришли. Больше всего Лозовского сейчас интересовала глубина, на которой найдена «дужка». Потому что толща торфа – это время его развития. Полмиллиметра-миллиметр в год.

И он не удержался спросить:

– Глубоко от поверхности дужка лежала?

– Ой, да с мой рост. – Маша провела ладонью над своей макушкой. – Там большая канава, я в берегу ее, в откосе рылась.

Лихорадочно смерив ее – сидящую, – на глаз, Борис прикинул: «Полтора метра… нет, больше, метр пятьдесят пять. Шестнадцать веков. Третий или четвертый век нашей эры… Это времена мери и муромы. Здесь, где теперь леспромхоз и пилорама, завис корабль пришельцев, опустился на поляну. Вышли «пауки», стали монтировать «черные вертолеты» – быстро, умело, согласно программе. Начался отлов лосей, медведей, кабанов – всех, кто годится для коллекции Хозяев. А меряне прятались в лесу, с ужасом провожая глазами летающих чудищ… Или стреляли в них из луков?.. Нет, нет, главное здесь – что они не впервые посетили Землю в пятьдесят шестом. Как я и полагал. Передо мной вещественное доказательство. Да, где-то в эру Великого переселения. Для них мы не Америка, открытая Колумбом, а узловая станция. Полустанок, стояночный пункт. Разъезд, где они выходят из вагонов – набрать воды, прихватить овец на корм койотам, сена для овец, сорвать цветочек… Или отбор живности идет затем, чтобы оценить, как биосфера изменяется. Моя гипотеза верна?»

– Будем изучать, – подытожил он вслух.

– В газете напишут, что это я нашла?

«Тоже важное наблюдение – со времен Аттилы тип-2 свойства не утратил. Активирует, подстрекает заводить знакомства в поезде с едва известными людьми и быть непосредственной. То-то бабули на Машу косятся – с городским в ковбойке, с коммунаром, со старшим болтает как ровня. И правильно, что особисты этот тип брали перчатками из просвинцованной резины. От греха подальше».

– Сначала определимся, какой эпохе принадлежит дужка.

«…и перекопаем торфяник до сапропеля, до озерного дна! На полкилометра во все стороны! Маша, ты свой поселок осчастливила на годы – туда приедет батальон ученых в штатском».

– И в музее ее выставят? В Рязани… или в Москве?

Сжимая рукой инопланетный артефакт, она в расспросах просто удержу не знала. Без приборов не определить, «спит» тип-2 или «ожил», но Лозовский готов был поклясться, что биотоки уже молниями бегают по нитям из лантана и иттрия.

«Да и я слишком близко стою. Наверняка до меня достает. Не выболтать бы лишнего».

Чтобы отвлечься, он стал глядеть в окно.

Миновав поля, поезд углубился в густой и топкий лес. По сторонам то сплошь деревья, то лужки, плавно переходящие в озера, спящие с открытыми глазами.

Часто состав шел между лесными стенами, шурша о них боками вагонов, а когда лес разрежался, становилось видно, что он стоит на сплошном ковре пышных мхов, даже на взгляд влажных, водянистых, а порой по обе стороны от колеи блестела черная стоячая вода.

Вот болота, покрытые волнистой шерстью длинных острых трав; местами проблескивают водяные окна, а то горбится кочкарник и торчат сгнившие на корню мертвые деревца. Вон с зеркальной воды поднялись и полетели к лесу утки…

Маша немного огорчилась, что их разговор прервался, но ей и без беседы было чем себя занять.

О коммуне помечтать!

Про них столько всякого рассказывают… Взрослые, кто великий пожар в Курше пережил, лишь головами качают – видано ли, городские в самую глухомань скопом ринулись! И не от голода спасаться, как в гражданскую, а дома строить, скотину разводить. Там не колхоз, совсем другой порядок. Конечно, живут небогато, но весело, с огоньком. На рынок выезжают торговать – с колхозниками наравне, теперь это свободно. Бывает, и оттуда кто сбежит, соскучившись по уюту и асфальту, но взамен другие приезжают.

Они там, в коммунах, выдумщики – свой театр устроили, по деревням с представлениями ездят, так здорово! И под гитару поют, как туристы.

У коммунаров своя школа с радио, учитель им дает уроки прямо из Рязани. Учеников всего десяток, зато дом под школу – самый лучший, весь внутри картинками украшен. Есть врач и медсестра с машиной, они и по деревням ездят, если вызовут, а не справятся – вызовут санавиацию.

А еще все они трезвые, будто сектанты. Даже курят в отведенном месте, где железный бак с песком.

Кто у них бывал, особенно из молодых, так сразу говорят: «Хочу в коммуну». Но там строго, берут после собеседования, решают на общем собрании и требуют, чтобы имел профессию. Хоть плотником, но будь.

И что самое чудное, чего старшие понять не могут – коммунары принимают к себе сами, ни в каком райисполкоме разрешения не спрашивают!

– Курша-первая, десять минут стоянка! – выкрикнула в вагон проводница.

Шумно засобирались туристы, встала и Маша, вскинув на плечо дужку с авоськами – ей пересаживаться на Чарусский, а ученому прямиком ехать, через Голованову Дачу.

– До завтра, Борис Янович! Я обязательно приеду.

– Поспешишь – и к завтраку успеешь, – улыбнулся тот приветливо.

На этой станции Маше нравилось, но впереди Курша-вторая. Или третья, потому что вторую пожаром смело. Уж почти тридцать лет миновало, а мама, проезжая Куршу-2, крестится и молитвы шепчет. Иной раз и всплакнет. Ее-то вывезли, а дед с бабушкой в огне остались.

Там украдкой поднимешь глаза – среди молодых деревьев нет-нет да проглянут мертвые осины – с них спала кора, они светят тусклым белым серебром. И ветви тянут.

* * *

Не доезжая разъезда, где надо сойти – до Обороны от узкоколейки пара километров, – Борис вышел в тамбур, дождался, пока мужчина с Первомайского кордона выкурит самокрутку, и достал радиофон.

Удобная вещь – помещается в ладони, весит меньше пачки масла, зато через базовую станцию в Туме вмиг соединяется с Москвой. Есть модели потяжелее, их ставят на машины милиции и «Скорой помощи», но коммунарам выделяют самые компактные. Кто передовой, тому и осваивать передовую технику.

– Добрый день, Виталий Федорович. Это Лозовский.

– Рад слышать, Борис Янович. Уже дома?

– В двух шагах. У меня новости. Похоже, наши раскопки увенчались.

Молчание. Виталий Иванов был говорун, но если начальник поискового отряда сказал «увенчались», даже такой сперва примолкнет.

– Конкретно, пожалуйста.

– Тип-два. Одна штука.

– Без сомнений?

– Даже с типичными эффектами.

– Оно у вас?

– Будет завтра, поутру.

«Если Машенька не станет слишком торопиться и ей под колесо не подвернется корень или колдобина».

– Я постараюсь выехать с автобусом Москва – Касимов… – Лозовскому почудился шорох, с которым Виталий листает видавший виды карманный справочник «Вокзалы Москвы».

«Почему не вертолетом? Ведь победа. Успех. Я говорил вам – низины с богатой фауной, но слабо заселенные людьми. На Волге не сложилось, а в Мещере удалось. За неполных три года! Да, случайно. Но я верно выбрал место и хорошо подготовил почву. Вплоть до лекций в деревенских школах».

– …если достану билет.

– Виталий Федорович… – почти простонал Борис. – Кто мне говорит о билетах?

– Борис Янович, я просто чиновник. Распорядитель. Вроде завхоза.

– А в Туме будете ловить попутку?

– Как получится. Кроме меня, нужен еще кто-нибудь?

– Бокс, перчатки и врач из спецполиклиники.

– Все так серьезно?..

– По крайности, заметно. Но какие меры принимать – решать вам.

* * *

Из всех сотрудников Эрмитажа у него был самый долгий больничный лист. Настолько долгий, что Маше с Гришей разрешили жить при госпитале в Подмосковье сколько потребуется. Все-таки особый случай – первый человек, побывавший в космосе, хоть и на чужом корабле. Забота, внимание и круглосуточный уход.

Что пережила Маша за полгода, пером не опишешь. Даже тем пером, которым она дала подписку о неразглашении. Потому что любимый – рослый мужчина весом под девяносто кило, – медленно таял у нее на глазах.

Для Гришки, тогда несмышленыша, Виталий Иванов создал впрок легенду о том, как его папа скитался в таджикских горах две недели – без еды, воды и оружия. «И дошел до Камчатки, – с усмешкой прибавил Борис позже, – где его – холодного, голодного, небритого, – подобрали офицеры. И не засчитали всесоюзный рекорд пешего туризма».

Так или иначе, старания военврачей тоже увенчались, и на отметке 47,5 кг пациент очнулся. По белорусской поговорке – «Как с креста снятый».

Помимо радости родных и массы новостей, Бориса ждало заключение об инвалидности. Закон есть закон. Вот эта бумага его больше всего возмутила. Какая инвалидность? Руки-ноги целы, разум ясен, впереди работы непочатый край – и при этом жить на иждивении у общества?

«Место работы, оклад – все сохранится. Получите премию. После санатория вернетесь в Эрмитаж, в свой отдел Средней Азии…»

«Послушайте… Я единственный, кто контактировал с пришельцами. Пусть даже это неживые автоматы. У меня уникальный опыт, новые знания… наконец, я ученый! Какая премия? зачем она?.. Я прошу, нет – я требую, чтобы меня включили в комиссию по делу о пришельцах. Пусть младшим научным сотрудником, пусть практикантом, но я должен посвятить себя этой теме. После всего снова заняться черепками и монетами эпохи Сасанидов – лучше б тогда не просыпаться!»

Может быть, они хотели убедиться, что он не отступит. И он настаивал. Откуда силы взялись у дистрофика? Сперва лежа, затем сидя, до изнеможения строчил докладные записки, излагал концепции присутствия пришельцев, гипотезы об их стратегии и тактике. Где-то все это читали, копировали, пересылали с фельдъегерями в конвертах с грифом «Строго секретно». После высадки пришельцев мир изменился, жить по-старому стало невозможно, пора было менять свою собственную стратегию.

«Создается новая служба – МАЭ, многоцелевая археологическая экспедиция. Хотите участвовать, Борис Янович? Разведки, раскопки, наблюдения – весь перечень полевых работ. В плане учтены и ваши записки…»

Поиск вели несколькими отрядами – Верхневолжская низменность, Псковская, Марийская, Мещерская, еще Барабинская степь в Сибири. Важных находок было множество, но – исторических, не инопланетных.

Семи лет МАЭ не исполнилось, как труды дали плоды.

Вернее, один плод, но он стоил всех усилий и затрат.

И на этой бесценной находке девчонка из Чарусского таскала авоськи с бакалейными товарами!

Не доезжая Первомайского, поезд высадил последних грибников; сошел и Лозовский. Сумки – каждая по полпуда, да и рюкзачок не легонький, но сегодня Борис ноши не замечал, а ноги сами отмахивали шаги по тропке, ведущей к мосту через Кадь.

Собственно, он и тропы под ногами почти не замечал. О таком приподнятом, летящем настроении поэты говорят – «Он шел, окрыленный». Золотой солнечный свет, зеленый блеск листвы, бодрящий ветерок с терпким духом нагретой смолы – все вдохновляло, побуждало идти быстрее, едва ли не лететь.

На душе кипело – да! да! Наша взяла! Все планы сложились, как следует, и дали результат! Значит, не зря пробивал идеи о прежних посещениях Земли пришельцами. Они были! Их не могло не быть!

Идти было всего ничего, но в груди так теснилось, так пело – а разделить радость не с кем! – что Борис стал напевать вслух:

Миновав бурую от торфяных соков тихую Кадь, он увидел вдали строения коммуны, представил, как будет раздавать гостинцы, и завел другую песню, больше подходящую отцу семейства с полными сумками:

На щите объявлений при въезде ему попался яркий плакат ручной работы: «Премьера – комедия «Операция Ы и другие приключения Шурика», спортплощадка, в 19.00». Уже здесь! Едва в столице отгремела…

Вдоль порядка Обороны тянулись двухквартирные дома с цветущими палисадниками. Над шиферными крышами ненамного возвышалась только школа – она же клуб и зал собраний, – а над ней мачта антенны. Дать каждой коммуне любительскую радиосвязь – план партии и ДОСААФ, просто не всех сразу удается обеспечить. На отшибе, за околицей, глухо жужжал цех топливных гранул, а от гаража слышалось прерывистое тарахтение – похоже, не уймется ребятня, пока не смастерит свой мотоцикл на дровяном ходу. Самоделкины!

– С возвращением! С приездом, Янович! – окликали его то и дело, а девушка-практикантка, бывшая по графику стряпухой, даже напомнила Борису старое прозвание: – Добрый день, пан шеф!

Как ни хотелось ему сразу пойти домой, первым делом зашел в школьную кладовку:

– Принимайте шоколад. Где взял? Купил. Лучший, пилотский – горький, колотый. Сегодня же всей малышне на ужин по куску. А старшим – когда заслужат и на мотоцикле хоть до Курши доберутся.

– Все им сразу – и кино, и шоколад, – ворчала кладовщица. – Видели – нынче передвижка приезжает?.. Борис Янович, ну куда столько бульонных кубиков? У нас же запас.

– С археологами делиться. Я их знаю – с головой уйдут в раскоп и все забудут; спасибо, если хлеб с луком возьмут. А так – есть костерок и котелок, будет и супчик.

Облегчив сумки, к дому Борис едва не бежал. Кто-то уже сообщил Маше о его приезде, и она вышла навстречу из калитки, с улыбкой любуясь им:

– Ну, здравствуй, здравствуй, лягух-путешественник… Что нового в Москве, кого видел? Все мои посылки передал? Обед еще теплый, идем к столу. Я тебя ждала…

Только в прихожей, оставшись наедине, они поцеловались – крепко, как смолоду.

– Гришка где, в гараже? – спросил он, моя руки.

– Какое там! Увязался с практикантами в их яму… Надеешься, он в переломный возраст переломится и станет технарем? Ой, зря. От книжницы и землероя инженеры не родятся. И я стараюсь его к технике склонить, да все впустую – лирик, не физик растет. Куда вот он, скажи, пристроится в нашу эпоху железяк?..

– Пару часов назад и я так думал, – молвил Борис, вдыхая сытный запах щей. – Та же Бауманка, например… Но поверь мне, скоро археологи востребуются в разы больше…

– Уже не первый год я это слышу. Но штат МАЭ все тот же, и, кажется, ваши работы свернут. Или отдадут профильным коммунам, на самодеятельность. А после – пионерам-следопытам.

– …или возникнет новая дисциплина – техноархеология. На стыке наук. Вот физики с лириками и помирятся. Объединятся в рамках отдельно взятой лаборатории. Да, не без склок поначалу – слишком подходы разные. Но жизнь их вынудит работать заодно.

– Мне бы твой энтузиазм. – Маша вздохнула, подперев голову рукой. – Его бог семерым нес, одному достался…

– Поделюсь, не обеднею. Могу быть даже пифией или сивиллой. Хочешь прорицание?

– Давай. Когда ты из доцента преобразишься в профессора?

– Годика через два, если дела пойдут. Я – там, наверху, – озвучил мысль о научном поселке «Мир труда». Или научно-практическом центре, называй как хочешь. Тот же Академгородок – меньшего формата, но с сильным кадровым составом. Иначе стоило ли создавать коммуну в Обороне? По-моему, это зацепило начальство.

– Если ты про Виталия, то он ловит любые идеи. Осталось найти деньги для проекта.

– Будут. Потому что…

– Было какое-то знамение? – Маша постаралась скрыть надежду за легкой иронией. – Кстати, Витя все же купил машину?

– И с гордостью мне демонстрировал.

– «Москвич»?

– «Запорожец», жучок.

– Скромничает. Хотя – тем Витя и хорош, что он без фанаберии и всякого комчванства. Но, может, вернемся к нашим баранам? К знамениям.

– Ах да. К завтраку у нас будут гости. Двое. Первый – Виталий Иванов, ему усиленная порция…

– Он? сюда? приедет? Зачем?

– Чтобы увидеть второго гостя. Верней, гостью. Это молоденькая девушка из Чарусского. Твоя тезка, по фамилии Солдатова. Поэтому Гришку по возвращении с раскопа отловить, загнать в баню, а утром причесать и нарядить как на смотрины. А то вроде коммунар и сын доцента, а выглядит как тракторист с пахоты.

– Все чудесатее и чудесатее… Не рано ты ему смотрины затеваешь?

– Мне важна добрая и доверительная обстановка. Потому что та девочка… – тут Борис склонился к жене и зашептал ей на ухо. Вроде вдвоем в доме, не от кого таиться, однако поневоле перейдешь на шепот, когда речь о делах, перевернувших жизнь семьи Лозовских и всего мира.

Лозовским даже больше всех выпало, и тяжко. Со дня, когда Бориса высадили с корабля пришельцев, у них с Машей детей не получалось. Истощение, кому и воспаление легких организм преодолел, но осталось «еще что-то», не определенное врачами. Оставалось ждать, пока оно выйдет из тела.

Об этом Маша помнила всегда, и потому чуть побледнела от сказанного ей тайком.

– Точно?.. ты не ошибся?

– Я эти вещи накрепко запомнил. Даже во сне ни с чем не спутаю.

– Как же ты ее оставил с этой дужкой?! Я сейчас в тебе разочаруюсь. Она ходит с ней – сколько уже? – и постоянно облучается! Надо было под любым предлогом отобрать, зарыть в песке, а потом вызывать Иванова!..

– Маша, нет там никакого излучения. Доказано. Метр-полтора от тела – и тип-2 засыпает, отключается. Его влияние – только на настроение, общительность и…

Борис убеждал – и сам себе не верил. Неспроста же особисты обращались с «типами» как с изотопами. Какие опыты они с предметами пришельцев ставили, какие результаты получали – тот же Виталий умалчивал, недоговаривал, отделывался шуточками.

И еще – ему ярко помнилось прикосновение взглядом, случившееся в вагоне узкоколейки.

Взгляд исходил от девочки, вооруженной – да! – активным типом-2.

А он, заряженный «еще чем-то», воспринял и почувствовал его.

«Значит, когда я это раньше ощущал – я встречался с носившими тип-2? Или тип-3? Получается, дужка из Мещеры – не первая находка после Таджикистана?.. И «пауки» не случайно потеряли и не выкинули вещи, ставшие ненужными, а подбросили? И поступали так всякий раз, высаживаясь на Земле?»

– …вообще я не хочу, чтобы это вносили в наш дом. Представь, она войдет, сядет с нами за стол, и мы окажемся накрыты полем дужки!

– Виталий привезет контейнер для нее.

– А врача для девочки?

– Если найдет. Сейчас все в отпусках, лето же.

– Чарусский выселять придется. – Маша вконец расстроилась.

– Вряд ли. Предметы лежат глубоко. Разве что огородить тот старый торфяник и все новые раскопы.

– В общем, надо заранее все разыграть по нотам. Чтобы дужка как можно меньше была открытой. Чем быстрей она окажется в контейнере, тем лучше. И я – именно я, – поговорю с Виталием, чтобы он обеспечил девочке обследование и помощь, столько же, сколько получил ты.

После некоторого смятения она успокоилась, точно наметив, что и как будет делать завтра.

К вечеру ее душевное равновесие совсем окрепло, и они вместе – под руку, словно встарь по Невскому, – отправились на спортплощадку, где уже развернулась кинопередвижка и натянули экран.

* * *

Молодец Гришка, не ударил в грязь лицом перед Машенькой. Другой бы нарочно вел себя небрежно и развязно, изображая бывалого. Но он предстал Маше Солдатовой именно как Григорий Борисович Лозовский – в отца долговяз, в мать синеглаз, опрятен, причесан и вежлив. Мать втайне удивлялась – впору под стол заглянуть, куда прежний Гришка спрятался?

Приоделась и Машенька. За завтраком их с Гришей посадили рядом, так что они смотрелись, будто смычка города с селом. И очень стеснялись друг друга. Даже собственный куршанский выговор казался Маше неуместным. Она пыталась говорить как остальные, но от этого смущалась еще больше.

А связывал всех воедино и дирижировал застольем Витя Иванов – невысокий, круглый, лысоватый, головой напоминавший сказочного Колобка. Такой же улыбчивый и толстоносый, в уютных очочках с роговой оправой. Слушая, как он балагурит и сыплет прибаутками, даже Борис забывал, что этот колобок зимой сорок первого месяц стоял под Тулой, в первой линии обороны, с 156-м полком НКВД отбивая танки Гудериана.

Пожалуй, сегодня Виталий был более словоохотлив, чем обычно. Сказывалась близость дужки.

«Должно быть, ее специально в руки мне давали, – подумал Борис. – Чтобы разговорился. Но ведь и сами без защиты были…»

– Оч-чень важная находка, Машенька! – нахваливал Виталий. – Ваше участие будет обязательно отмечено, я позабочусь об этом. А как успехи в школе?

– Так… четверки… – мямлила она.

«Даже дужка не властна над волей», – мысленно поддержал ее Лозовский.

– Борис Янович, что там ваша программа по отбору перспективных школьников?

«Какая программа?» – оторопел Борис, но в ответ степенно кивнул:

– Действует по плану.

– Я бы рекомендовал внести в список Марию Солдатову. Пока она на каникулах, может съездить в Рязань, пройти собеседование. Поговорите с ее родителями?

– Хоть сегодня.

– К чему спешить? Лучше завтра. А сейчас она может ознакомиться с коммуной. Гриша, вы готовы быть экскурсоводом?

Гриша вскочил, покраснел, одернул рубашку и дал петуха:

– Да!

Так удалили от дужки сразу двоих. Едва за ними закрылась дверь, Виталий тотчас извлек металлический короб. Тогда и Машу отпустило напряжение, и Борис вздохнул спокойно.

* * *

Настоящая беседа у мужчин сложилась ближе к ночи. Машеньку уже проводили, в коммуне стихло.

Выслушав новые соображения Бориса, Виталий покивал:

– Все исследуем. Кстати, вчера внес ваш запрос насчет научного поселка. Принято – особенно в свете последних событий. Думаю, за год выстроим такой «Мир труда» – вы Оборону не узнаете…

Закурив, он пустил дымок ввысь, к звездам:

– Не думал я, что выдумки о космосе штудировать придется. Но вот читаю. В том числе переводы западной фантастики. Есть ребята, следят за новинками… Надо держать руку на пульсе, а ухо востро – что издают, к чему исподволь готовят, куда ведут, а главное, кто это продвигает, наши или… Да, я бы рад был повстречаться с каллистянами, о ком Мартынов пишет. Хочется надеяться, что там, вовне – на Сириусе или еще где, – есть коммунисты, гуманисты, братья и так далее. Но даже ваша встреча с «пауками» настораживает, а уж американский опыт и подавно. Ясно одно – пока у нас есть время подготовиться. Чем мы и занимаемся все эти годы. Буквально день и ночь.

– Воевать с ними? – подавленно спросил Борис.

– Куда уж нам. Уровень слишком разный. Истребки по их «черным вертолетам» мало что не в упор били – только вмятины остались. Не атомной же бомбой их встречать! Это последний довод… Значит, в лучшем случае к нам отношение как к детям, что пуляют по танку камнями. Поэтому готовиться к войне – не главное. Тут нужна… кибернетика!

– Полагаться на ЭВМ – рискованно. По-моему, они пока несовершенны. И уязвимы.

– Я про другое – про искусство направлять, науку кормчих. Даже – «науку побеждать», как говорил Суворов. Сколько нас в СССР? По последней переписи – двести восемь миллионов. Задача состоит в том, чтобы любая группа – десяток, сотня человек, – могла действовать осознанно, самостоятельно, в интересах всех. Без понуканий и приказов свыше. Часть – как целое. Конечно, я описываю идеальный случай, но есть смысл к этому стремиться. Потому что двести восемь миллионов, вооруженные общим сознанием, способны на любой технологический рывок. Это непобедимое общество. И в верхах таки осознали, что наша цель – коммунизм. Вернее – наш единственный выход и шанс. Иного выбора нет. Или мы станем коммунарами и совершим прорыв за два-три поколения, или нас будут пасти «черные вертолеты», летающие тарелочки, кто угодно. Поймут ли это на Западе – как знать. Но мы – уже поняли и принимаем меры.

– Коммуны, – повернулся к нему Лозовский. – Коммунарское движение. Так?

– Вы же ученый, Борис Янович – рано или поздно должны были догадаться. Рассредоточение – способ минимизировать потери при атаке из космоса… А теперь, – Виталий усмехнулся, – вообразите, что вы пришли с этими догадками в журнал, в газету. Представляете, как вас там встретят? Все так просто, что поверить невозможно.

– И что же… в итоге? Общество на автопилоте?

– Все согласно Ленину. Государство отомрет или, скорее, растворится, как соль в супе. Жаль только, жить в эту пору прекрасную… – вздохнул Иванов на неоконченной цитате. – А хотелось бы увидеть сеть коммун по всей стране.

– Да, действительно, не верится.

– Это единственный вариант. Все остальные – проигрышные.

– И партия – тоже отомрет?

– А как же! Непременно отомрет, когда ей срок придет. Да вы не волнуйтесь за партию. Сами посудите – ну зачем она, если и без того все кругом коммунары.

– Все-таки должны какие-то организации остаться. Оборонная, ваша…

– Наша, Борис Янович. С этого момента – наша… если вы согласитесь. И вовсе не та, о которой вы подумали. То, что вам знакомо – фасад, оболочка, скорлупа, а внутри нечто новое. Нам сильно не хватает опытных ученых.

– Если не соглашусь…

– Продолжите занятия археологией. И работу в коммуне, конечно.

– Учтите, я против военных мер.

– Должен же кто-нибудь готовить мирный вариант!.. У нас три отдела. Оптимисты, кто надеется на лучшее. Пессимисты – эти рассчитывают на худшее…

– А третий?

– Реалисты. Они изучают автомат Калашникова.

– Мрачно как ночь, – буркнул Лозовский.

– За ночью следует рассвет, а перед рассветом тьма всегда сгущается.

 

Александр Матюхин

Реальность поверженных

– Банев, несомненно, был прав, – бормотал доктор Р. Квадрига, склонившись над жестяным тазом, от которого пахло хлоркой. – Вечером пью. Утром пью. В обед страдаю. Печенью. В перерывах, значит, бесцельно прожигаю жизнь. Отвратительно. Срам.

В горле забулькало. Квадрига сдержал позывы острой утренней тошноты и в который раз дал себе обещание не пить. Совсем. Ни капли рому, виски, водки и что там еще подают в ресторане. Отвратительнейшее пойло. То есть, конечно, прекрасное в некоторых ситуациях, но только в некоторых. Например, когда следует забыться. Или, например, когда надоело смотреть на все эти рожи вокруг. Как будто в этом городе есть только один ресторан и, несомненно, только один столик, за который каждый вечер садятся одни и те же люди – граждане достойные, умные и интересные – но до чего же надоевшие! До зубовного скрежета.

Доктора Р. Квадригу все же стошнило. Но не потому, что он вспомнил про Банева, Голема и того… с блестящими пуговицами на мундире. Просто доктора тошнило каждое утро от выпитого. Это было неизбежно и умиротворяюще. Как если бы рассвет появлялся в спазмах и блевотине, но потом все равно пригревал солнечными лучами.

Хотя какой здесь, к черту, рассвет?

Ему подали полотенце. Умыли свежей водой. Одели в халат. Улыбающийся человек из прислуги принес завтрак, и доктор отведал сначала яичницу из восьми перепелиных яиц, потом творога с медом, несколько кусочков сыра и запил водой. В животе отвратно бурлило, потом стало нежно и приятно. Появилась кратковременная легкость, вместе с которой пришла легкость мыслей, и захотелось с кем-нибудь поговорить.

– Вы меня знаете? – Он поймал за локоть пробегающего человека из прислуги. Лицо человека было худое и лощеное, со следами небрежного бритья. – Позвольте представиться. Рэм Квадрига, живописец, доктор гонорис кауза.

– Знаю, – сказал небрежно бритый. – Я вас каждое утро принимаю в столовой.

– То есть вы знаете, что на завтрак я разговариваю. С вами. Или с кем-то еще. Уж точно не с мокрецами. На предмет творчества. Портретной техники, например. Вы знаете, кого я рисовал? Знаете?

– Президента, – ответил небрежно бритый. – Вы рисовали Президента. Президент на рыбалке. Президент в окружении близких. Потом этот ваш шедевр живописи – Президент целует ребенка. Мы в школе проходили.

– Значит, проходили. Хорошо. И что скажешь? – Квадрига всегда непринужденно переходил на «ты».

– Шедевр, одним словом.

– Потому что Президент?

– Потому что целует. Ребенка, – вздохнул побритый. – Красиво так целует. С какого ракурса ни посмотри.

Квадрига вздохнул:

– А если бы его целовал не Президент? Скажем, если бы его целовал я? Вышел бы шедевр? Нет. Я это и без тебя знаю. Чепуха вышла бы. Я четвертый месяц рисую автопортрет. Что с поцелуями, что без – чушь. Яйца перепелиного не стоит эта мазня. Краски перевожу.

Картина стояла в подвале виллы, укрытая от людских глаз двойными дверьми и четырьмя замками. Во всем, что касалось творчества, Рэм Квадрига был немного параноик.

– Я почти закончил, – сказал он, нахмурившись. – Чего-то не хватает. Надрыва нет. Знаешь, что там за автопортрет? Лицо эпохи. Вот это вот рыхлое, небритое, с похмелья лицо. Дай, думаю, тряхну стариной, как много лет назад, творчеством, понимаешь, займусь. Ну вот и тряхнул. В голове одно, на деле другое. Хочешь, покажу?

Рэм Квадрига шумно втянул носом воздух и покосился на окно. За окном не то чтобы рассвело, но черное небо окрасилось в серое. Кое-где сквозь плотное одеяло туч пробивались редкие лучи солнца. Была видна каменная терраса с фонтаном, и еще были видны забор и ворота, и прислуга и автомобиль, медленно выползающий из гаража. В особняке кипела жизнь. Вокруг Квадриги кипела жизнь. А он сидел за столом, дожевывая паштет, со стаканом воды в руке, и пытался сделать выбор: отправиться прямиком в гостиницу за ромом или макнуть, что называется, кисть в краску.

Обе мысли приводили его в состояние какого-то вялого, животного бешенства. Он ничего не мог с этим поделать. Замкнутый круг. И то и то – нехорошо. То есть совсем плохо. Картину он никогда не допишет, потому что бездарь, исчерпал талант, пропил и сдулся. И ром весь никогда не выпьет, потому что снова будет блевать, проклинать всех вокруг, забываться и путать слова. Как-нибудь его найдут на обочине, в грязи, с вылупленными в небо глазами, которые будут наполнены дождевой водой. Участь каждого, кто лобызал Президенту руки.

– Пойдем, – сказал он побритому. – Захвати паштет. Где мои тапочки? К черту халат. Зонт? Кто-нибудь видел зонт? Творчество, мой друг, это тебе не посуду мыть. Тут талант нужен. Все, кто говорят, что без творчества можно нарисовать картину – наглые вруны. Можно освоить технику, академический рисунок, тени, перспективу и даже что-нибудь нарисовать этакое, для девочек из гостиницы, чтобы они краснели и прятали глазки. Но! Запомни – но! – никогда без таланта не нарисовать что-то настоящее. Ценное. Это как честно заработать на хлеб или этот же хлеб украсть. Вроде бы один и тот же вкус, но ценители сразу определят, какой лучше. Цитата. Запомни на будущее.

Рэм Квадрига, подрагивая всем телом, с раскрасневшимися щеками, в тапочках и одних только широких белых трусах, пересек виллу, вышел с заднего входа под дождь и широкими шагами направился к дверям в подвал. Двери были укрепленные, пуленепробиваемые, с тройной защитой и секретными замками. В подвале можно было укрыться от атомного взрыва. Еще там пахло влагой и почему-то человеческим потом.

Все это время выбритый, из прислуги, беззвучно вышагивал рядом. На лице его блуждало выражение непрерывной скуки. Он то и дело поглядывал на наручные часы.

Рэм Квадрига отпер первую дверь, дернул за ручку, остановился перед второй, дублирующей, и обнаружил, что энтузиазм пропал.

– Знаешь что, – сказал Квадрига, жуя губами. – Наверное, не покажу. Это срам. Надрыва нет. И еще она не дописана.

– Кто – она?

– Автопортрет. Лицо. Картина. Я назову ее «Обнаженная правда настоящего». Поэтично, да? Чертовски. Вы же не обидитесь, если не покажу?

Он снова перешел на «вы», из чувства неловкости. Доктор Р. Квадрига терпеть не мог кому-либо отказывать.

– Не обижусь, – отозвался выбритый, а потом зевнул. – Можно мне идти?

Квадрига замахал руками:

– Не задерживаю! Что вы, что вы. Работайте.

Внезапно он ощутил необъяснимую тревогу. Дождь сыпал с серого неба мелкими холодными каплями и обжигал обнаженное тело. Тапочки хлюпали. Картина стояла в подвале, недописанная, и спускаться к ней не было желания. Может, он зря рассказал этому выбритому о своей работе? Может, следует, как принято говорить в хорошей компании, замести следы? Даже в этом городе найдутся шпионы и доносчики, которые с радостью напишут куда надо про то, что доктор Р. Квадрига переменил-де взгляды, перестал рисовать Президента и занялся подозрительной деятельностью на своей вилле. Картины рисует непонятные. Что-то там лопочет про правду. А сам – бездельник и балагур. Полез неделю назад бить морду швейцару в гостинице. Нахамил водителю. Уснул в неоплаченном номере, пьяный, полураздетый, с одним снятым ботинком. Ну разве он благонадежный? Давно спился и полез в оппозицию. Гнать его надо в три шеи из славного нашего государства. Нет больше обласканного Президентом Рэма Квадриги.

Впрочем, с похмелья чего только в голову не полезет?

Он нащупал взглядом автомобиль, стоящий у ворот. Направился к нему, растирая ладонями влагу по лицу, потом опомнился, вернулся в дом, оделся, привел себя в порядок и вышел уже под зонтом.

– В гостиницу? – спросил водитель.

– Завтракать, – ответил доктор.

На завтрак подавали блины. Рэм Квадрига не любил блины, поэтому пил ром.

В целом все было, как всегда. В ресторане гремели посудой, сновали официанты, хихикали женщины за соседними столиками, а Банев и Голем разговаривали о чем-то возвышенном тихими голосами, не требующими суеты.

Квадрига пока еще не пьянел. Приходилось скучать. Он услышал, как скрипнул стул, скосил взгляд и увидел Павора, фамилию которого никак не мог запомнить.

Санитарный инспектор был свеж, жизнерадостен, но пахло от него все равно почему-то водорослями.

– Доброе утро! – сказал Павор, вытирая руки и лицо салфетками. – Что тут у нас? Блины?

– Есть еще оладьи, говорят. С джемом, – сказал Голем.

– И ром, – сказал Квадрига.

Павор смерил его тяжелым взглядом и произнес, не повернув головы:

– Паршивая погодка. Через два квартала дорогу размыло. Фирменный конец света. Кто бы мне сказал несколько лет назад, что буду жить по уши в воде, я бы посмеялся. А теперь что? Смиренно терплю и не жалуюсь… О чем ведем разговор, господа?

– О цели в жизни, – ответил Банев, у которого, кажется, голова всегда была полна самых разных мыслей. Писатель, одним словом.

Квадрига Баневу симпатизировал. Чувствовал в нем родственную творческую душу – тоже искалеченную временем и тоже затерянную в этом дождливом и промозглом городе. Как-то Квадрига предлагал Баневу пожить у него на вилле. Во-первых, потому, что чертовски боялся одиночества, которое наступало после того, как разъезжались работники, а во-вторых, хотелось просто по-человечески поговорить с кем-нибудь интеллигентным. Не с Павором же вести беседы… Он сделал глоток и спросил:

– Какова цель?

– О, это просто, – вмешался Павор. Он сел, закинул ногу на ногу и принялся покачиваться на стуле, сложив руки на груди. – Господин Банев пишет книги. Это и есть его цель. Написать еще одну или две. А может быть, даже три. За три платят больше, потому что гонорары идут за упаковку, а не за содержимое. Верно я говорю?

– Закажите-ка оладьи, – сказал Банев.

– И тщательно пережевывайте, – посоветовал Голем без тени улыбки на большом лице.

Павор обвел всех взглядом и хохотнул:

– Мне как-то говорили про чувство юмора. Плохое оно у меня. Никто не понимает. Потому и пошел санитарным врачом.

– Думаете, врачи не шутят? – спросил Голем, который, кажется, был главврачом бывшего лепрозория, где сейчас жили мокрецы.

Мокрецов Квадрига недолюбливал и побаивался. Они казались ему пришельцами, которых неведомо каким образом забросило в этот промозглый городок, а выбраться они не могли. Отстроили себе высоченный забор с вышками, договорились о чем-то с правительством и бродили теперь по улицам, сверкая глазами. Умные, черти. И влиятельные. Жгучая смесь. Таких лучше сторониться.

– Куда же врачам шутить? – спросил тем временем Павор. – Вы меня, Голем, должны прекрасно понимать. В одной лодке, так сказать, плывем. Кругом дождь. Мокрецы эти… Снуют туда-сюда, прохода не дают. Дорогу размыло. Ботинок прохудился и хлюпает. Прихожу домой и, знаете, что делаю? Сушу вещи! Раздеваюсь, простите, до трусов и вывешиваю все это барахло промокшее на веревку. Это ритуал. Первая необходимость! Как в туалет, простите еще раз, сходить. Одно и то же, каждый вечер. Чувство юмора, может быть, было когда-то, но сейчас – нет. Выветрилось.

– Мокрецы, – сказал Квадрига. – Слышал я анекдот как-то. Про мокреца и курицу. Смешной. Но забыл. Дайте вспомню…

Он выпил еще, пытаясь настроиться на разговор. Так всегда в последнее время. Кипят в голове мысли, а высказать – не получается. Будто где-то внутри головы, между мозгом и речевым аппаратом, установили прибор, который блокирует связную речь. Хорошая, кстати, задумка. Цензурный замок на уровне речи. Можно настраивать на разные словечки, жаргонизмы, запрещенные цитаты, например. В государственные учреждения легко бы пошел. Опять же, для страны полезно.

– Возвращаясь к беседе, – обратился Банев к Голему. – А ведь Павор в чем-то прав.

– Павор всегда прав, – сказал Павор, раскачиваясь на стуле.

Голем умиротворенно кивнул.

– У каждого человека есть цель вселенского масштаба, – сказал он. – В рамках его внутренней вселенной, конечно. Что-то, что заполняет его. Так называемый смысл жизни, если хотите. Цель формируется где-то лет в девять-десять… хотя сейчас акселераты, кто их разберет?.. и затем человек идет к ней всю жизнь. Может быть, даже неосознанно. Все эти метафоры про выбранный путь, про линии судьбы и компас жизни – это все из-за цели. Она одна и навсегда. На подсознательном уровне.

– Я пишу книги, – сказал Банев. – Откровенно говоря, неважные книги. Но это моя цель. И тут я с вами согласен. Вдруг я напишу замечательный роман, скажем, про службу в армии. Замечательный со всех сторон, не докопаться. Все меня будут хвалить – критики, читатели, Президент, даже Павор и Квадрига. И что? Я ведь живой еще, а значит, моя цель все равно не закончена. Я стану писать дальше. Не успокоюсь. Даже если ничего лучше уже не напишу. До смерти, наверное. Это и есть цель?

– Инстинкт, – подсказал Квадрига. – Паук. Он не может без паутины. Ему надо.

– Доктор дело говорит, хоть и пьян уже в доску, – заметил Голем. – Не путайте инстинкты с целью.

– Хорошо, а ваша какая цель?

– Я должен лечить, – ответил Голем. – Мы это обсуждали, помните? Физически не могу видеть, как люди испытывают боль.

– Особенно мокрецы, – ехидно встрял Павор, а потом заказал, наконец, оладьи у проходящего официанта.

– У мокрецов генетическое. Это другое. Хотя вы, без сомнения, правы. Они тоже испытывают боль. Самую разнообразную. Кто-то ломает руку. У кого-то вывихи. Кому-то вышибают зубы в темноте. Все мы люди.

– У кого-то цель лечить, у кого-то – защищать порядочных граждан от всяких там, – хмуро отозвался Павор. – Не понимаю вас. Что вы в них нашли? Почему генетическое? Кем доказано? Я вот знаю свою цель. Мне надо, чтобы в городе было без болезней, чисто и хорошо. Всем разом.

– И если в городе вдруг действительно станет хорошо, как вы говорите, всем разом, вы успокоитесь?

Павор нахмурился и спросил:

– Это философский вопрос? Я такие не люблю. Мне милей говорить все прямо. Скажите, Голем, что бывает, если цели двух людей пересекаются и конфликтуют? Я вам сам и отвечу. Побеждает сильнейший. Вот и вся философия.

– А проигравший? – спросил Банев, орудуя вилкой.

– Проигравший возвращается к своей цели, но сильно умерив аппетиты. Это как в футболе. Низший дивизион для слабаков. Видели, как Болгария проиграла в групповом этапе? То-то же.

– То есть рано или поздно проигравший вернется и выиграет?

– Или так и будет всю жизнь до смерти барахтаться в грязи, тщась надеждой, что впереди его ждут победы. Так тоже бывает в футболе. Видите, Юл, все просто, без философии.

Павору принесли оладьи и джем. Он накинулся на них, будто не ел по крайней мере несколько дней. Квадрига лениво наблюдал со своего места, как горячие, с пылу с жару, мягкие и пышные оладьи исчезают одна за другой в пасти санитарного инспектора. Павора бы Квадрига к себе не пригласил. Не место ему на вилле. Разбирается ли это существо вообще в искусстве? Знает ли что-нибудь об экспрессионизме в живописи? Читал ли Банева? Бывал ли когда-нибудь за пределами этого городка?

Квадрига одолел очередной бокал рома и налил себе еще.

Банев сказал:

– А как вы считаете, мы здесь с вами проигравшие или победители?

– Смотря чего, – ответил Павор. – Я здесь родился и живу. Это мой дом по всем параметрам. Должность есть, любимым делом занимаюсь. Победитель? Да. А вы – приезжие. Принесла каждого из вас нелегкая. Значит, бежите от чего-то. Не сидится вам на месте. Даже Квадриге. Обласканные, замечательные, мудрые, популярные. Все равно бежите. Все.

Он обвел сидящих за столом вилкой. Квадриге стало не по себе. Он буркнул что-то, сделал глоток рому и обнаружил, что бокал пуст. Мысли путались. Вот он размышлял о победителях и проигравших, а потом вдруг услышал свой собственный голос, доносящийся будто издалека. Тот, другой, Квадрига жаловался кому-то, что цели в жизни нет, закончилась вся, иссякла. Где-то капала вода и пахло хлоркой. Потом где-то мелькало размытое лицо Банева, которого Квадрига держал за локоть. Потом подошли незнакомые люди, и доктор счел нужным представиться. Потом он много думал о картине, которая томилась в подвале. А потом встал из-за стола и, пошатываясь, вышел в промозглый дождливый день, под козырек гостиницы и долго хлопал себя по левому карману брюк, пока не вспомнил, что давно не курит, а золотой портсигар, подарок Президента, пылится где-то в коробках на чердаке.

Возвращаться Квадрига не стал, а пошел по улице на запад, к площади, которую местные когда-то именовали Солнечной за то, что в полдень в самом ее центре на несколько коротких секунд образовывалось солнечное пятно размером с монетку в пять крон. Сейчас впору было площадь переименовывать: на том самом месте, где когда-то появлялось пятно, теперь скопилась неистребимая лужа грязной воды, а солнца в городе – настоящего, полновесного, спелого, как яблоко в августе, – не видели давно.

Квадрига размышлял о вещах банальных и даже бытовых. К примеру, почему он до сих пор не обзавелся зонтом. В этом городе вообще многие ходили без зонтов, словно в знак протеста, словно доказывали серому хмурому небу, что имеют право вот так вот прогуливаться под дождем. Впрочем, Квадрига никому ничего не доказывал. Он мок и чувствовал, как холодные капли влаги капают за воротник.

Еще он думал о том, как ром или виски (а еще хороший коньяк) влияют на человеческое общение. Вот сидят за столом четыре знакомых человека, завтракают оладьями с джемом, и каждый из них мучительно соображает, как бы завязать разговор. Ладно, Банев всегда знает, что сказать. Но, допустим. Вот им приносят алкоголь. Каждый делает глоток, и разговор завязывается сам собой. Но ведь это не обычный разговор, не так ли? Это разговор людей навеселе. Если разобраться, Квадрига ни разу не общался с Баневым или Големом трезвым. Квадрига вообще мало разговаривал, пока не выпивал. Проклятый цензурный приборчик в мозгу… То есть, получается, все разговоры за завтраком, обедом и ужином – это пьяный и полупьяный поток сознания. Алкоголь изменяет психику, видение мира. Мы выпиваем, а потом беседуем беседы, которые к реальности имеют мало отношения. Мы там за столиком живем в другой реальности, окруженной алкогольными парами, запахами коньяка и горечью спирта с привкусом оладий. Все наши размышления, о цели в жизни, о Президенте и строе, о великой победе, проститутках, мокрецах, новейшем обмундировании и недостроенном стадионе, – это все проходит сквозь призму выпитого, фильтруется и видоизменяется. Это другое. Когда мы трезвеем, на нас обрушивается реальность. И она, поверьте, сильно отличается от той, которую мы видим за столиком в ресторане. Даже новости в газетах другие. Реальные. А потому – страшные. К примеру, недавно избили трех мокрецов вот прямо на площади, при всем честном народе. Даже в газете написали. Только виновных не нашли. Или эти постоянные слухи о новой войне. Кругом враги, кольцо сжимается, а друзей-то и нет. Куда девались? Никто не знает. Но если мы выпьем вечером хорошего коньяка, то разом найдутся друзья. Потому что мы их выдумаем. Ну или представим кого-то в хорошем свете, мол, он, конечно, не совсем друг, но сосед, а значит, можно потерпеть и сделать вид, что мы друзья. Это удобная правда. И она рождается спьяну. На трезвую голову в этом городе давно никто ни о чем не говорит. В реальности вообще все молчат.

Квадрига поморщился и втянул голову в плечи. Дождь шел ленивый, капли размазывались по лицу.

Может, это и есть цель его жизни – пить и жить в другой реальности? Как давно он пьет? Квадрига не мог вспомнить. Кажется, лет двадцать. Или тридцать. Он даже картину не пишет трезвым, чтобы не задумываться о последствиях. А вдруг придут и изымут? А на картине – портрет современного мира. Что-то может быть страшнее? Нет, господа.

Показалась площадь Солнечная, укрытая туманом, с множеством магазинов, бакалей, в петле трамвайных путей и автобусных остановок. Все здесь всегда двигалось, грохотало, чадило, суетилось. Квадрига покупал на площади газеты. Здесь они появлялись раньше всего, в небольшом киоске около трамвайной остановки.

Читать новости на трезвую голову тоже не представлялось возможным.

Квадрига заплатил две кроны за газету и журнал с яркой обложкой (что-то из жизни животных), тут же пробежал глазами по заголовкам и с накатывающим пьяным дурманом подумал, что было бы неплохо вернуться на виллу, набрать теплую ванну и полежать в ней до обеда, почитывая статейки об очередных успехах в промышленности и анекдоты на последних страницах.

К нему вдруг подошли с двух сторон. Квадрига понял, что именно к нему – уперлись плотно плечами, сверкнули удостоверениями, чей-то голос вежливо произнес:

– Доктор, пройдемте.

У Рэма Квадриги подкосились ноги. Журнал выпал и шлепнулся в лужу на тротуаре. Стоящий справа – высокий молодой человек, лет двадцати пяти, в темном плаще до ботинок, с аккуратной короткой стрижкой и несоизмеримо широкими плечами – нагнулся, поднял журнал, потом мягко подхватил Квадригу под локоть и повторил:

– Пройдемте же, ну.

Квадрига затравленно огляделся, мимолетом думая о том, что, может, началась война, может, кто-то что-то взрывает, самолеты летят или танки воют. Но жизнь вокруг текла в привычном дождливом ритме, а на него, Квадригу, никто не обращал внимания.

Он сделал первый шаг. Потом стало легче. Двое в плащах пошли вровень.

– Куда идти? – спросил он, стараясь скрыть дрожь в голосе.

– Прямо. Потом налево. Увидите машину.

«Попался, – подумал Квадрига. – Знают все».

Он так нервно мял в руках газету, что порвал ее. Клочья разлетелись по мокрому асфальту. Их уже никто не поднимал. Машина была тоже черная и суровая. Обычные люди в таких не ездят. Квадриге указали на заднее сиденье. Один из сопровождающих сел за руль, второй протиснулся в салон возле доктора и замер, сгорбившись, положив руки с огромными ладонями на колени.

– Куда едем? – спросил Квадрига. – Вы знаете меня? Позвольте представиться…

– К вам домой, доктор Р. Квадрига, – сказал тот, что был за рулем.

Заворчал мотор. Автомобиль тронулся с места и через двадцать минут вихляния по дорогам города вырвался на трассу и помчался в сторону виллы.

Квадрига уныло смотрел в залитое дождем окно. Где-то вдалеке через поле виднелся забор с колючей проволокой и вышки. За забором в бывшем лепрозории жили мокрецы. Тоже аллюзия алкогольного мира. В трезвую голову обязательно бы пришла мысль – а почему, собственно, за забором, да еще с вышками? Что они такого натворили? Или кто их охраняет и от чего? Но после выпитого рома думать об этом не хотелось.

Квадрига не заметил, как его затрясло. Сначала задрожали пальцы рук, потом тремор дошел до шеи и головы.

– Что я такого сделал? – спросил он жалостливо.

– Пока ничего, – ответили ему.

– Тогда по какому праву?.. Я всего лишь покупал газету.

– Болтаете, – коротко ответили ему. – Всякое.

Сидящий слева вдруг спросил:

– Помните, о чем сегодня утром говорили Павору?

– О роме или оладьях?

– Общественный туалет, в ресторане. Держали его за руку и болтали без умолку. Эти ваши «позвольте представиться…», «холодно», «подвал» и тэ дэ и тэ пэ. Припоминаете?

– Так это был Павор… Ничего криминального. Я звал его в гости. Можно? Имеет право свободный человек?..

– Конечно, имеет. Когда не рассказывает о государственных тайнах. – Человек повернулся к Квадриге и склонил голову так низко, что можно было увидеть родинку у него на веке под правым глазом. – Мы могли бы сейчас отвезти вас совсем в другое место. Но мы знаем о ваших заслугах перед государством и о том, что вы хороший человек и гражданин. Ответственный и открытый к диалогу. Опять же, Президент вас ценит. Вы – гений. Так ведь?

Квадрига кивнул. Дрожь не унималась. Он сжимал и разжимал пальцы.

Картина, точно. Без вопросов. Сейчас пойдут в подвал, потребуют вскрыть замки. Зайдут. Уничтожат.

– Послушайте, – сказал он. – Не совсем понимаю. Павор. Государственная тайна. О чем речь?

Человек слева тяжело вздохнул:

– Скользкий вы тип, доктор. Вроде все в вас хорошо, а увиливаете.

Потом он замолчал и отвернулся к окну. Так и ехали в тишине еще несколько минут, пока под колесами не заскрипел гравий. Выехали на подъездную к вилле дорогу, мимо аллеи умирающих под дождем пальм. Автомобиль беспрепятственно проехал через открывшиеся ворота и замер у неработающего фонтана.

Квадрига подергал за ручку. Закрыто. Почувствовал вялость во всем теле, будто превратился в тесто на дрожжах.

– Там заклинивает, – подсказал человек слева. – Толкайте сильнее.

Квадрига толкнул, дверца открылась, и он едва не вывалился под дождь. А потом бросился бежать.

Он чувствовал, как скачет в груди слабое сердце, а легкие, переполненные воздухом, болезненно сдавливают дыхание. Под ногами хлюпало и шлепало. Сзади кричали. Квадрига сделал круг по площади, обогнул фонтан и, словно птица, отвлекающая хищников от гнезда, рванул к центральному входу, к широкой мраморной лестнице.

На секунду Квадриге даже показалось, что за ним никто не гонится. Но потом на него набросились и повалили на землю. Доктор плюхнулся носом в лужу, заелозил, заерзал, шумно вдыхая ртом влажный воздух.

Его подняли. Люди в плащах вроде даже не запыхались.

– Достойный поступок, – сказал один из них. – А теперь, если изволите, пойдемте внутрь.

Доктора Р. Квадригу никогда не били по-настоящему, но он знал, что боится боли.

Вопрос был в другом – как долго он сможет вытерпеть, прежде чем расскажет все? Впрочем, пока его никто не бил. Даже наоборот. Люди в черных плащах были вежливы и аккуратны. Они вытерли ноги, прошли в гостиную на первом этаже, сели на диван и позволили Квадриге сесть напротив в кресло.

– Мы в доме одни?

– Повар. Еще садовник. Если не ушел. Лентяй. Уходит рано, – ответил Квадрига, постепенно приходя в себя.

Он вытирал лицо бумажными салфетками. Казалось, что от него, как от Павора, пахнет водорослями.

– Тогда давайте сразу к делу, – сказал один из военных (а кем же они еще могли быть?). – Скажите, откуда вы узнали про цензурное устройство?

– Простите?

Военный достал из недр плаща блокнот. Открыл на какой-то странице. Зачитал:

– По порядку. Десять двадцать шесть утра. Общественный туалет. Гостиница. Доктор Р. Квадрига рассказывает санитарному инспектору Павору Сумману о цензурном устройстве. Просит поддержать и проверить.

На лице Квадриги, видимо, читалось полное непонимание, поэтому человек повторил и добавил:

– Где утечка?

– Я не… Можно выпить?

– Только без глупостей. Бегаете вы так себе. Ноги, чего доброго, переломаете.

Квадрига затряс головой, поднялся, отправился на кухню и достал из холодильника потную от холода бутылку рома. Ром был старый, двадцатилетней выдержки. Все никак не доходили руки выпить. Мимолетно подумал, а не предложить ли выпить военным, но одернул сам себя. Перебьются. Тут же откупорил бутылку, налил, булькая и брызгаясь, в бокал и сделал большой глоток.

Нестройный хоровод мыслей стал приходить к какому-то общему знаменателю. Дрожь в руках унялась. Реальность улетучилась. Доктор Р. Квадрига умылся над раковиной, прихватил бутылку и бокал и вернулся в гостиную.

– Итак, – сказал он, садясь в кресло. – Припоминаю. Цензурный аппарат. Штука такая между горлом и мозгом, да? Я ее выдумал, господа. Шутка. Фантазия.

На него смотрели, не мигая, две пары внимательных глаз.

– Шутка, значит?

Квадрига наполнил бокал. Выпил.

– А что, пошутить нельзя? – спросил он, наглея от рома. – Мысль пришла. Я ее – хоп! – выдал Павору. В туалете. Напугал. Ха-ха. Разве не смешно?

– Напугали?

– Видели бы вы его глаза. Трясся. Я ему не сказал, что выдумка.

– Потому что не выдумка, – сообщил тот, который держал блокнот. – Послушайте, доктор, вы уважаемый человек. Мы допускаем, что у вас есть свои, э-э-э, каналы, по которым вы можете знать кое-что больше положенного. Но ведь у нас свои правила. Вы раскрыли государственную тайну стороннему человеку. Это утечка, понимаете? По-хорошему, мы должны были вывезти вас из города…

– Куда?

– Далеко. Вы бы сюда уже не вернулись, понимаете? Только указ нашего уважаемого Президента спас вас от пыток и унижений. Мы с вами разговариваем по-человечески, понимаете? На равных. Будьте с нами честны.

Это вот заискивающее «понимаете» сильно раздражало. Квадрига снова выпил.

– Вы в моем доме, – заметил он. – А я говорю правду. Доктор гонорис кауза никогда никого не обманывал и ничего не утаивает.

– А как же ваш подвал? – ковырнул взглядом тот, который с блокнотом.

Квадрига поперхнулся.

– Клянусь. Была шутка. Все выдумал. Не может же такого быть на самом деле? Чтобы мысли и голос разделяли каким-то там аппаратиком, да? Вы еще скажите, что он успешно внедряется, поставлен на поток. Как будто кто-то может настраивать, что человеку говорить и как, без его ведома. Это же фантастика. К Баневу прямым ходом.

На него снова смотрели, молча и выразительно. Не в силах сопротивляться давлению, Квадрига выпил бокал и наполнил его снова до краев. Опьянение обволакивало, мысли прятались в густой приятный туман, как в перину.

«Их цель – бить и ломать, – подумал Квадрига умиротворенно. – Они не могут без этого. Как пауки. Даже когда не надо, все равно придут и сломают. Просто так, инстинктивно. Этого следовало ожидать. А когда бить станет некого – перебьют сами себя. Такова их природа».

– Знаете, а вы правы, – наконец сказал один из людей. – Это выдумка. Ха-ха. Интересная шутка. Мы вас проверяли, доктор. Сейчас, знаете ли, проверки по всей стране. Скоро выборы, сами понимаете. Шпионов много, каждый так и норовит вставить палки в колеса светлого пути нашего друга Президента.

Они переглянулись и поднялись с дивана, расправляя плащи. Тон их голосов неуловимо изменился.

– Извините за беспокойство, доктор. Проверки, сами понимаете. В стране напряженная ситуация. Приходится отрабатывать любые гипотетические угрозы… И наши поздравления. Вы успешно справились.

Квадрига тоже встал.

– Всегда рад, – ответил он, не вполне улавливая, в какую сторону изогнулись события и с чем он, собственно, справился. – Если что, двери всегда распахнуты. Гости. Люблю. Одиноко здесь.

Один из военных убрал блокнот в нагрудный карман и спросил, как бы невзначай:

– Кстати, картину-то покажете?

В голове Квадриги звонко лопнуло.

– Какую картину? У меня их много.

– Ту самую. Которая в подвале. Как вы ее назвали? «Голая правда настоящего»?

– Обнаженная, – скрипнул зубами Квадрига. – Я назвал ее «Обнаженная правда».

– Так вот и покажите нам правду. За правду глаза не выкалывают.

Квадрига беспомощно посмотрел на военных. Он разом представил, как ему выкалывают глаза. Вспомнил рассказы бывших друзей, которых либо посадили, либо выпроводили из страны. Еще подумал о том, что он слишком слаб для какой-то своей цели. Никогда он больше не напишет картин. Сейчас его сломают. Во всех смыслах. Перемелют в жерновах во имя господина Президента. А и поделом.

– Пойдемте.

Торопливо вышел на улицу, под дождь. Как же свежо было здесь, как прохладно и свободно! Обогнул виллу, остановился у дверей подвала. Люди дышали в затылок, подобно псам.

– Одну минутку. Ключи где-то… Еще один секретный. Погодите. Свет. Вот теперь можно.

Наверное, так люди идут на казнь. Ноги делаются ватными. В голове образовывается легкость (хотя, возможно, дело было в чрезмерной выпивке). Ступеньки под ногами кажутся бесконечными. А еще хочется верить, что все это не всерьез. Понарошку.

– Осторожно, – бросил он через плечо. – Тут следы. Страшно.

Картина стояла в углу, укрытая куском ткани. Четыре неполных месяца работы. Никакого Президента. Автопортрет. Важно то, что на заднем плане. Свободные мысли свободного человека. Только ради этого Квадрига и приехал сюда.

Он бережно, с любовью, снял ткань. Люди подошли ближе, зябко кутаясь в плащи. В подвале было холодно. Квадрига закрыл глаза, наслаждаясь мгновением. По странному стечению судьбы первыми зрителями картины были те, для глаз которых она предназначалась в последнюю очередь. Вернее, совсем не предназначалась. Квадрига даже не знал, кому картину вообще показывать.

– Она не дописана, – пояснил он, не открывая глаз. – За правым плечом вы видите лучи восходящего солнца свободы, безо лжи и обмана. Там еще будут крылья.

– Чьи?

– Ангела. Который карает неверных. А за левым плечом – Справедливость. Она худая и сгорбленная, видите? Кожа и кости. Надо так. Чтобы обозначить контуры. А в небе, где черная полоса, на стыке дня и ночи, около солнца, яркий, как огонь, в сполохах света, летит…

Один из военных негромко сказал:

– Чушь.

Второй сказал:

– Мазня какая-то.

Квадрига открыл глаза. Военные стояли перед картиной, на их лицах читалось выражение брезгливости и непонимания.

– Это вы прятали от людей? На это убили четыре месяца? Мне вас жалко. Вы утратили талант, доктор.

Квадрига вспыхнул.

– Разве вы не видите, что здесь? – закричал он. – Картина! Автопортрет с реалиями! Маслом! Вскрою гнилость системы! Обнажу правду! Как в юности! Помните? Все на баррикады, во имя Президента! Ничего вы не помните! Не застали Квадригу в зените! Только Президент. Но я больше не пишу Президентов! Потому что устал творить ложь! Хочу правду!

– А вот так не надо говорить, – перебили его. Лица стали суровыми, непробиваемыми. – За ваши слова можно и под статью попасть.

– Плевать! – сказал Квадрига, внезапно успокоившись. – Но это не мазня. Искусство.

– Может, вы переоцениваете свое творчество? – спросил один.

– Или просто выдохлись. Исчерпали талант? – участливо подхватил второй. – Так иногда бывает. За эту, с позволения сказать, роспись маслом вас никто никуда не посадит. Рисуйте на здоровье. Хоть ангелов карающих, хоть нос в прыщиках.

– А хотя, знаете… – первый, будто что-то вспомнив, достал блокнот и что-то в него записал. – Давайте-ка мы у вас картину конфискуем. В целях профилактики. Вы потом еще напишете. Такое даже моя дочь может. Не обеднеете. Через два часа машина приедет, транспортирует. Вы не возражаете? Вот и замечательно.

Военные пожали Квадриге руку и вышли из подвала. Квадрига слышал, как они поднимаются по ступенькам, потом звуки растворились и снова стало тихо. На полу остались их влажные от ботинок следы. Пахло одеколоном после бритья.

Квадрига повернулся к картине и долго ее разглядывал. Теперь действительно вдруг оказалось, что она дрянно и бесталанно написана. Будто кто-то сорвал с глаз пелену, вернул к той самой реальности, из которой Квадрига убегал. Не было в картине ничего революционного и свежего, а была всамделишная мазня, недостойная того, чтобы ее вообще вытаскивали из подвала.

Так, может, и все остальное его творчество – мазня? Просто никто об этом не осмеливался сказать? Попробуй раскритикуй господина Президента. Висят сейчас на стенах всех школ, комбинатов, заводов, университетов и даже в некоторых квартирах его, Квадриги, картины, но никому они не нравятся, все их считают дерьмом и безвкусицей. А снять не могут. Потому что боятся. А он, Квадрига, мнит себя великим художником, гением, не видя, как все его презирают и смеются за спиной.

Он с горечью вспомнил о забытом в гостиной бокале с ромом. Потом вспомнил забор с колючей проволокой и вышки вдоль бывшего лепрозория. Наверное, ему тоже надо туда, к мокрецам, спрятаться от людского глаза, чтобы через какое-то время все забыли о таком вот ничтожестве, как доктор Р. Квадрига.

Он вернулся в гостиную, взял из холодильника непочатую бутылку коньяка, содрал пробку и глотнул прямо из горлышка. Напиток был благородный, мягкий, но от неожиданности все равно проступили слезы. Квадрига закашлял.

– Имею цель – напиться! – сказал он и рассмеялся.

Цель жизни прямо перед глазами. Шагай, не сворачивай. Раз, два, правой, как в молодости. Надо было остаться в армии, дослужился бы до генерала, сидел бы спокойно в каком-нибудь штабе, пил коньяк и ни о чем не думал. Ни одной крамольной мыслишки бы не забралось в его голову.

Квадрига вышел на улицу, нежно прижимая бутылку к щеке, пересек площадь, прошел мимо гаража и фонтана, оказался за воротами и побрел по дороге в сторону бывшего лепрозория.

На открытой местности дождь бил нещадно, а ветер будто сорвался с цепи и хлестал по щекам ледяными порывами.

«Я приду к ним и скажу, мол, возьмите меня к себе. Признанного бездаря. Гения от сохи. Сколько их уже было до меня таких? Сотни. Каждому государству – свои таланты. Недаром говорят, что величие нации определяет созданное им искусство. А ведь я сам поливал грязью всех этих бездарей из столицы. Я их презирал. Требовал не марать кисти, отправлял в токари, лишь бы дальше от искусства. Если я сам – никто, то кто же те, кого я считал хуже себя? Так и скажу – заберите, мокрецы, меня. Что хотите сделайте. Утопите. Превратите в русалку. Заставьте читать ваши книги, которые постоянно завозятся грузовиками. Может, тогда превращусь в человека. Обозначу цели. А? Может, тогда?»

Он шел по дороге нетвердой походкой и пил. Справа начался лес. Ветер утих. Квадрига промок насквозь. В карманах он обнаружил клочки утренней газеты и принялся развлекаться тем, что катал их в шарики и оставлял позади себя, чтобы потом найти дорогу домой.

«Я жалок, – думал он. – Меня даже не посадят. Так и останусь тут гнить под дождем, как старый башмак. Кому я вообще нужен?»

Через час или около того он подошел к воротам бывшего лепрозория и остановился в нескольких шагах. С вышки на него смотрел солдат с автоматом. В окошке на КПП мелькнуло лицо, распахнулась дверь, показался офицер в плаще и в натянутой по глаза фуражке.

– По какому вопросу? – сухо спросил он.

Квадрига переминался с ноги на ногу. Коньяк давно закончился. Несколько минут назад он размышлял о ресторане и благородном Баневе, с которым всегда можно было поговорить о творчестве.

– По какому вопросу? – повторил офицер.

– Действительно, – сказал Квадрига. – По какому?.. Пройти хотел. Можно? Пожить. Или что-то вроде того. Моя цель – проигравшая.

– Я вас знаю? Лицо знакомое.

– Позвольте представиться. Доктор Р. Квадрига, гонорис кауза. Пожить, говорю. Можно? Мне надо. Хотя бы полгода. Или месяц. Назад – страшно. Закрываю глаза – а там они снова, из темноты, с блокнотами. А у вас хорошо. Если не выходить. Слухи одни. И дождь не идет.

Дождь действительно прекратился, едва Квадрига миновал лес. Тучи как будто огибали бывший лепрозорий по периметру. Здесь, над головой, даже можно было разглядеть сквозь серую пелену солнце. Квадрига сощурился, похлопал себя по карманам. Офицер разглядывал его с какой-то помесью жалости и интереса.

– Вот что, доктор Эр Квадрига. – сказал он. – Ступайте-ка домой. Выспитесь хорошенько, а потом, ну я не знаю, займитесь делом. У вас ботинки промокли. Как бы не заболеть.

Квадрига тяжело, с присвистом, вздохнул. Ему вдруг стало тяжело. Так тяжело, что проще было упасть прямо здесь и никогда больше не вставать.

– Значит, нельзя? Мне бы картину спасти. Заберут. Или, что еще хуже, опишут. Сгниет на складе. Там откровение. Про мир. Автопортрет. Дрянная картина, но идея хорошая. Тоскливо будет без нее. Никак.

Он таки опустился на землю, ощупывая ладонями сухой и теплый асфальт. Офицер скрылся за дверьми КПП, потом вернулся с флягой, умыл Квадриге лицо и дал выпить. От офицера приятно пахло, а еще он был сухой совершенно, от козырька до кончиков начищенных ботинок.

– Хорошие вы люди, – сказал Квадрига в порыве искреннего восхищения. – Хоть и сволочи. Не спасете ведь. Оно вам не надо. Бродите себе по городу, играете свою игру, а на мелких людей вам наплевать. Уж я-то знаю. Мне тоже наплевать было. Да и сейчас…

Офицер отошел на шаг, качая головой. За его спиной открылись двери, на дорогу вышло несколько мокрецов и направилось в сторону города, не проявляя к доктору интереса.

– Сволочи вы! – крикнул им вслед Квадрига. – Нет у вас целей! А у меня была! Бить вас надо! Как одного! Потому что живете тут, за стеной… живут они тут… видите ли… с охраной… надо бы тоже охраной обзавестись… хотя от кого?.. устал я. Надо пообедать. Куриные ножки, говорят. С подливкой. И ром. Чистейший ром, отвратительное пойло. С конфетами. Где-то там я шарики катал. По ним вернусь. Есть у меня цель. Понимаете? Она одна, но большая. Я вот про нее вспомню и обязательно всем скажу.

Распахнулись створки ворот, и изнутри выехал автомобиль с черными окнами. Он остановился возле сидящего Квадриги. Распахнулась дверца со стороны водителя, выглянул кто-то смутно знакомый, широколицый и большой.

– Квадрига. Вы-то каким образом очутились здесь? – спросил он.

– Мы знакомы? – прищурился доктор.

– Еще как. Несколько часов назад завтракали вместе. Ну-ка, забирайтесь в машину, а то заработаете геморрой, и я отправлю вас на принудительное лечение.

Квадрига не сопротивлялся. В салоне приятно пахло. Автомобиль мягко тронулся с места, и Квадриге сразу стало хорошо. Он понял, насколько промок и устал.

– Как вы здесь оказались? – повторил водитель.

Квадрига пожал плечами. Он уже и сам смутно помнил о военных.

– Сломали. Тяжело. Спустился в подвал, а там… Я же не представился!..

– И не надо, Квадрига. Я вас прекрасно знаю. Как и вы меня.

– В реальном мире?

– А в каком же еще?

Квадрига снова пожал плечами. С абсолютной ясностью, будто это была единственная настоящая мысль в его жизни, он подумал о том, что больше никогда не хочет выбираться из той реальности, которую создал при помощи алкоголя.

– У вас спиртное? – спросил доктор, шаря глазами по салону.

– Только виски, – ответил водитель.

– Пойдет.

Квадрига выпил. Ему стало легче. Заметно легче.

– Я забыл клочки газет, – сказал он. – Не вернусь.

Человек за рулем больше вопросов не задавал. Спустя какое-то время доктор мирно задремал на заднем сиденье. Его подвезли к вилле, растормошили и довели через площадь мимо фонтана к холлу. Квадрига пытался вложить в руку большого человека чаевые и не понимал, почему тот отказывается. Потом он прошел на второй этаж и рухнул на кровать, не раздеваясь, лицом в подушку.

Квадриге снилась картина. Кто-то летел на горизонте. Справедливость грызла собственную руку. А военные с родинками на веках выкручивали у Квадриги в горле реле цензурного аппарата на полную мощность.

Потом Квадрига проснулся и пошел в подвал. Замки, включая секретные, были открыты. Картины в подвале не было. Стоял пустой треног, укрытый куском ткани. Тогда Квадрига вернулся в гостиную и вызвал по телефону водителя. Надо было ехать на обед.

В подвал он больше никогда не спускался.

 

Наталья Головлёва

Одного из пятерых

Макс слушал, насупившись, не перебивая, поигрывая карандашиком над бумажным листом со списком фигурантов. Когда я закончил, он помолчал еще с полминуты, затем вздохнул и сказал с досадой:

– Тоша, не знай я тебя как облупленного, решил бы, что ты спятил или издеваешься надо мной. Сколько, говоришь, было младшему из них полста лет назад? За сорок? А сейчас ему, значит, за девяносто и он, по-твоему, живет и здравствует?

– Именно так, – сказал я. – Живет и здравствует, гнида. И остальные тоже.

Макс саркастически фыркнул.

– Давай подытожим, – предложил он. – Ты хочешь, чтобы я нашел пять человек, о которых ничего неизвестно, кроме имен и скудных описаний внешности, составленных полвека назад.

– Одного, – сказал я твердо. – Найди мне одного из пятерых. Любого. Остальные должны быть где-то рядом с ним. Имена и адреса они за это время наверняка сменили, и не раз. Но выглядеть будут точно так же.

Макс долго изучающе смотрел мне в глаза. Он отслужил в аналитическом отделе ГРУ двадцать лет и считался лучшим из лучших. Макс был моей последней надеждой, единственной.

– Тоша, – сказал он наконец, – будь на твоем месте любой другой, я бы без лишних слов выставил его вон. Но тебе я отказать не могу, даже если все это дурной розыгрыш. Поэтому…

– Это не розыгрыш, – прервал я. – Для меня это вопрос жизни и смерти.

– Что ж… – Макс секунду-другую помедлил, – раз так, приступим.

Он пододвинул к себе лист со списком, который я для него составил, и принялся зачитывать вслух:

«Мартынюк Иван Давыдович. Огромен и плечист. Могучая шея, пегая шевелюра, черные, близко посаженные глаза. Председатель месткома. Кличка Магистр».

«Курдюков Константин Ильич. Третьестепенный поэт. Патологический трус. Кличка Басаврюк».

«Павел Павлович. Фамилия неизвестна. Рослый, смуглый, лысый, с большим благородным носом и рокочущим голосом. Метрдотель ресторана «Кавказский». Кличка Князь».

«Наталья Петровна. Фамилия неизвестна. Красавица с огромными сумрачными глазами ведьмы-чаровницы, с безукоризненно нежной кожей лица и ласковыми губами. Заведующая курсами иностранных языков. Нимфоманка. Кличка Маркиза».

«Неизвестный. Усач со светлыми выпуклыми глазами. Голос – пронзительный фальцет. Кличка Ротмистр».

– Весьма поэтично, – сказал Макс, досадливо покрутив головой. – Это все?

– Все. Впрочем, Курдюков соседствовал с моим дедом – дверь в дверь. Но когда дед погиб, немедленно съехал.

– Негусто, – хмыкнул Макс. – Сроки?

– Вчера, – сказал я.

– Весьма остроумно.

– Макс, – я подался к нему. – Поверь, времени нет. Совсем нет. Полтора дня. Самое большее – два. Извини.

Я не сказал ему главного. В то, что эти пятеро существовали на самом деле, я раньше ни на грош не верил. Я и сейчас в это не верил. Но заставил себя поверить в шанс. В ничтожный шанс, что пятерка бессмертных – не плод литературного вымысла. Другого шанса у меня не было.

* * *

В хосписе пахло смертью. Я шагал по мрачному узкому коридору и думал, что за двадцать лет службы снайпером спецназа ГРУ к этому запаху притерпелся. Но теперь он рвал, корежил меня, потому что исходил не от абстрактной мишени в перекрестии оптического прицела, а от… Я не додумал – дежурный онколог уже шел мне навстречу, на ходу протягивая руку.

– Антон Алексеевич Снегирев?

Я кивнул.

– Он самый. У меня всего один вопрос, доктор. Сколько ей осталось?

Онколог протер ладонью глаза.

– Я не господь бог, – сказал он. – На ваш вопрос мне не ответить.

– Мне нужно три дня.

– Что-что? – недоуменно переспросил он. – В каком смысле «нужно»?

– В каком угодно. Мне нужно, чтобы Алена прожила еще три дня. Лучшие специалисты, лучшие лекарства, лучший уход. Деньги – любые.

– Но позвольте…

Я шагнул к нему.

– Доктор, – сказал я, глядя на него в упор. – Сделайте так, чтобы через три дня ваша пациентка была еще жива. Очень вас об этом прошу.

* * *

– Поэт, понимаешь, Тоха, третьесортный поэт, – частил в трубке голос Макса. – Графоман не может не рифмовать. Я поднял подшивку местных газет за полста лет назад, нашел стихи Курдюкова. И сравнил с теми, что печатаются сейчас. Это он – одна рука, бездарные, дурно рифмованные тексты, пафосные, с претензией на историчность. Записывай адрес.

– Точно? – переспросил я, изо всех сил пытаясь осознать, что Макс на самом деле нашел Басаврюка, а не разыгрывает меня.

– Точнее быть не может. Газетные фотографии идентичны. Полвека спустя, как ты и говорил.

Я взял Басаврюка утром, на рассвете, едва он выбрался из пригородного дома наружу с поджарым далматинцем на поводке. Далматинец был элитный, злющий, преданный хозяину и натасканный на его защиту. Пес почуял – вырвав поводок, бросился на меня, едва я распахнул водительскую дверцу джипа.

Я всадил в оскаленную пасть далматинца пулю. Вымахнул из машины, ребром ладони в висок срубил хозяина, забросил на заднее сиденье, вскочил за руль и дал по газам.

Я пронесся через городские предместья, вырулил на трассу и на первом же проселке свернул в лес. С полчаса трясся по ухабистой, размолоченной лесовозами грунтовке, затем загнал джип в чащу. Выключил зажигание, выволок пассажира наружу и поднес пропитанный нашатырем тампон.

Басаврюк дернулся, закашлялся, разлепил ошарашенные дурным страхом глаза. Я влепил ему пощечину, ухватил за ворот и вздернул от земли так, что наши лица оказались напротив друг друга.

– Что в-вам н-надо? – запинаясь, прохрипел он.

– Сейчас узнаешь, – пообещал я. – Где остальные?

– К-какие «остальные»?

– Ты не знаешь какие?

– Н-не знаю.

– Что ж…

Я с силой толкнул его от себя так, что он приложился спиной о сосновый ствол и, задыхаясь, с перекошенным от ужаса лицом сполз на землю.

– Остальные четверо, – уточнил я хладнокровно. – Князь, Магистр, Ротмистр и Маркиза.

Он ахнул и задышал тяжело и прерывисто, словно неумелый боксер, дотянувший кое-как до конца первого раунда.

– К-кто вы? – выдохнул он наконец.

Я выдернул из подмышечной кобуры «глок», шагнул к нему и упер ствол под кадык.

– У меня мало времени, Басаврюк, – сказал я. – Очень мало. Я – соискатель.

Басаврюк клацнул зубами, икнул, лоб его пробило испариной.

– Н-на мое место? – выдавил он.

– Еще не решил.

– Убери ствол, – сказал он неожиданно спокойным голосом. – Давай поговорим.

Я прибрал оружие в кобуру и присел на корточки. Внезапной его рассудительности я не удивился – скорее, ожидал ее. Ситуация из пиковой стала для Басаврюка привычной – за шесть веков он оказывался в ней не однажды.

– Поговорим, – согласился я. – Слушаю тебя.

– Нет, это я тебя слушаю. Кто ты, откуда и что знаешь?

Я кивнул. Соискателю предстояло ответить на вопросы. Я был к ним готов. Без малого пятьдесят лет назад мой дед, писатель Феликс Александрович Снегирев, составил завещание. Несколько дней спустя при переходе улицы он был сбит машиной и погиб на месте, виновного в наезде найти так и не удалось. Часть дедовского завещания, посвященную лично мне, я за долгие годы заучил наизусть.

«Внук мой Антон! Когда придет нужда, смертельная нужда, но не раньше, ты найдешь одного из пятерых. В Крапивкином Яру есть карстовая пещера, мало кому здесь известная. В самой глубине ее, в гроте, совсем уж никому не известном, свисает со свода одинокий сталактит весьма необычного красного цвета. С него в каменное углубление капает Эликсир Жизни. Пять ложечек в три года. Этот Эликсир не спасает ни от яда, ни от пули, ни от меча. Но он спасает от старости. Говоря современным языком, это некий гормональный регулятор необычайной мощности. Одной ложечки в три года достаточно, чтобы воспрепятствовать любым процессам старения в человеческом организме. Любым!».

В детстве я считал завещание сказкой. В юности – прологом ненаписанного романа. Повзрослев, я даже пытался роман дописать, но потом бросил. Служба в спецназе ГРУ не располагала к упражнениям литературным. Не способствовала им и должность начальника отдела безопасности в нефтедобывающем концерне. И лишь теперь, когда та нужда, смертельная, о которой говорил дед, настала, то из сказки и фантазии завещание превратилось вдруг в пресловутую соломинку для утопающих. А сейчас, когда этот Басаврюк, прищурившись, оценивающе глядел мне в глаза, соломинка превратилась в плот. На котором можно было выплыть.

– Меня зовут Антон Снегирев, – представился я. – Фамилия досталась от матери. Пятьдесят лет назад ты убил моего деда.

Он дернулся, будто вновь поймал пощечину.

– Я его не убивал!

– Возможно. Возможно, и не убивал, я не знаю, кто из вас сидел за рулем. Но ты наверняка соучаствовал в убийстве. Оставим это – я здесь не для того, чтобы предъявлять счет, я здесь совсем для другого. Так вот, я знаю об Источнике, знаю о вас пятерых и знаю о трех ключах, два из которых у Магистра и один у Князя. Кроме меня, этой информацией не владеет никто. Однако в случае моей скоропостижной кончины она станет достоянием общественности, даже не сомневайся в этом, Басаврюк. И бессмертие для вас всех тем же днем закончится.

С минуту он молчал, уставившись в землю, думал. Затем сказал:

– Соискательство законное, признаю. Хочешь заключить союз, Снегирев?

Я усмехнулся.

– Почему бы и нет. Против кого?

Он заозирался, словно мы были не одни в глухом лесу и нас могли подслушать.

– Уберем потаскуху, – жарко зашептал он. – Шлюха давно зажилась. Я выскажусь за тебя и уговорю Магистра. Если так, то и Ротмистр будет на нашей стороне. Останется только Князь, он меня ненавидит за то, что увел у него повара – давно, три века тому. А может… – Басаврюк осекся.

– Что «может»? – подбодрил я.

– Может, – зрачки у него расширились, лицо напряглось, и струйка слюны пробежала от рта к подбородку, – уберем Князя? Ключ мы найдем, ключ должен быть при нем, не может он хранить ключ вдалеке от себя. Князь самый опасный, от него жди беды. Если его убрать, Магистру ничего не останется, как…

– А если не найдем ключ? – прервал я.

– Можем не найти, – согласился Басаврюк. – Князь старый лис, он может держать ключ так, что и не найдем. Давай тогда Ротмистра. Он дурак и жлоб, его можно уговорить на пистолетах. Он даже сам выберет пистолеты, вот увидишь. Ты пристрелишь его, и…

– А если не пристрелю? – вновь прервал я. – Если он меня? Я все же склоняюсь к тому, чтобы выбрать тебя.

– Не надо! – взмолился он и зачастил, глотая слова: – Не надо меня. Мы с тобой лучше в друзьях. Я буду другом. Очень хорошим. Очень верным. И потом – твой дед. Он тоже хотел меня. Видишь, что у него вышло? Видишь?

– Вижу, – подтвердил я. – Что ж, убедил. Пусть будет Ротмистр.

Я мог бы пристрелить Басаврюка здесь и сейчас, а потом принести Князю голову. Или Магистру. Только искать Князя с Магистром не было времени. Басаврюк, впрочем, об этом не знал, мне приходилось разыгрывать с ним карты вслепую.

– Договорились, – с энтузиазмом выкрикнул он. – Ротмистр – узколобый чинуша, фискал, он давно зажился. Значит, так: вечером собираемся у меня…

* * *

Я смотрел на них, на этих пятерых, и жалости во мне не было. Если бы не ключи, открывающие вмурованную в гранит и ведущую к Источнику дверь, я с чистой совестью расшлепал бы их всех.

– Так что же, Антон Алексеевич, выбираете вы смерть или же бессмертие? – скрестив на груди руки, осведомился Магистр.

Полсотни лет назад он звался Иваном Давыдовичем Мартынюком – как зовут его сейчас, было мне неведомо и безразлично.

– Бессмертие, разумеется.

– Похвально, весьма похвально, – одобрил Магистр-Мартынюк. – Очень здравомысляще, очень. И кого же вы, так сказать?

– Еще не решил, – любезно улыбнулся ему я. – Возможно, что и вас.

– Меня? – удивился Магистр. – А почему, позвольте узнать, меня?

– Да так. Мне кажется, вас я мог бы убрать без особого труда. Впрочем, подумываю также о Князе. Он, конечно, отравитель искусный, но всякие эти пилюли мы не допустим.

– Как это не допустите? – возмутился Князь. – Вы, молодой человек, да-да, в сравнении с любым из нас вы именно молодой человек, забываетесь. Если вы решите меня, то и выбор будет за мной. Не советую вам, однако, меня. Далеко не лучшее решение со стороны человека, явственно рассудительного.

– Хорошо, – кивнул я. – Ваши доводы весьма разумны. Вполне возможно, я выберу кого-нибудь другого. По традиции каждый из нас должен поговорить со мной тет-а-тет, не так ли?

– Точно так, – пронзительным фальцетом подтвердил Ротмистр. – Провести с вами индивидуальную беседу в целях личного свойства.

– Что ж – давайте начнем с вас.

* * *

Ротмистр выбрал пистолеты – так, как и предсказывал мерзавец Басаврюк. Остальные четверо сдали его легко – каждый в отдельности и все вместе. Видимо, сговорились, пока он убеждал меня выбрать одного из них. Жребий свой Ротмистр принял, мрачно кивнув – что ж, кем-кем, а трусом он не был.

– Сходитесь! – выкрикнул Князь.

Я, держа «глок» в расслабленной правой руке, шагнул к черте. Ротмистр не знал, что у него не было ни единого шанса – снайперы ГРУ, даже бывшие, не промахиваются.

Я всадил ему пулю в переносицу – навскидку, не целясь, едва он начал поднимать руку. Ротмистр рухнул навзничь и умер еще прежде, чем коснулся земли.

– Поздравляю вас, – церемонно поклонился Князь, когда эхо от выстрела растворилось в березовых кронах.

– Действительно прекрасный выстрел, милый Антон, – жеманно улыбнулась Маркиза. – Мы с вами могли бы отметить это событие. Знаете, я после дуэлей обычно бываю очень возбудима.

– Непременно, – согласился я. – Но как-нибудь в другой раз. Мне нужны несколько капель, – обернулся я к Магистру. – Две или три – прямо сейчас.

– У вас непорядок со здоровьем? – заботливо поинтересовался тот. – К чему иначе такая срочность?

– Считайте, что непорядок. Где я могу получить мои капли?

– Извольте. – Магистр извлек из-за пазухи портсигар. – Пузырек внутри. Однако следующий прием не раньше чем через год. А пока что Маркиза права – необходимо отметить, так сказать, обновленный состав.

– Завтра, – отрезал я, принимая у него портсигар. – Все завтра.

* * *

Алена встала на ноги уже на следующий день. Она была на четверть века меня младше, и я любил ее, как никакую другую женщину за всю мою непростую и отнюдь не монашескую жизнь.

– Больше похоже на чудо, – говорил через неделю онколог, провожая нас с Аленой к выходу из хосписа. – Метастазы исчезли без следа, никогда ни о чем подобном не слыхал. Какое-то, я бы сказал, фантастическое исцеление.

– Очень точно подмечено, – согласился я. – Воистину фантастическое.

Неделю спустя я рассказал Алене, как обстоят дела. С полчаса она, бледнея лицом и не перебивая, слушала меня. Затем спросила тихим, бесцветным голосом:

– Мне теперь предстоит глотать эликсир? И стать бессмертной?

– Да, – кивнул я. – Раз в три года в среднем.

– И ради этого ты убил человека? – прежним невыразительным голосом спросила Алена.

– Застрелил на дуэли. Покойный был отвратительным негодяем, чтобы тебе было легче об этом думать.

– Мне легко, – сказала Алена. – Легко думать. Спасибо, Антон. Теперь уходи, я не хочу тебя видеть. Ты понял? Никогда, никогда больше не приближайся ко мне!

* * *

Прошел год. Роман, начатый покойным дедом, закончен – я поставил финальную точку после завершающей фразы эпилога: «Когда придет нужда, смертельная нужда, не ищи никого из пятерых».

У меня нет детей и нет внуков, завещание оставлять некому. Пускай оно будет для всех.

 

Алекс Громов, Ольга Шатохина

Хозяин обочин

– Я тебе покажу, как к порядочным людям приставать!

Вот так, только взмахнул проверенной, любовно выструганной дубинкой, чай, не поделка ширпотребная, а подлинный хенд-мэйд, – сразу тварь шарахнулась шустро, даже разок вдоль хребта не успел огреть. Убегает, скотина этакая, боится честный бой принять… Мутант поганый. Говорят, их раньше тут, когда Зона еще была, немало водилось, злыдней этих.

Что за Зона? Да вот, видите, городок наш чистенький, люди попусту не шляются, у нас тут честный труд в большом почете. Выпендриваться здесь не принято, имейте в виду.

– Джонсон! Ты давай за стол садись, раз накрыто, да морковку первым делом ешь, в ней витамины полезные. А то как ты ворога распознаешь?

– Эх, ну чтобы там ученым людям открыть в жареной картошечке с тушенкой что-нибудь полезное!..

– У нас тренинг перед опасным делом или что? Не болтать лишнего!

Фредди меня зовут, если интересно. Фредди, в честь прадеда. У нас свои корни уважать принято. Я, когда женюсь, своим детям тоже велю первого внука Фредди назвать.

Что, хороша наша улица? Прямая, асфальт ровный, палисадники с цветочками. И вот стол большой как раз в тени деревьев, потому что негоже человеку забывать обычаи совместных трапез. Да, так-то вот у нас теперь. А раньше, рассказывают, здесь свалка была с какой-то зловещей плесенью и всяким пестрым мусором. По сути – мусор, но приезжие умники обозвали его чудным словом. Как бишь там… а, вот – «артефакты».

Откуда взялись? Да по-разному говорят. То ли инопланетные всякие жулики с недобрыми намерениями нам все это подкинули. Надеялись, что мы из-за ихних артефактов все передеремся, а они под шумок землицу-то нашу и захапают. То ли они просто ненужное выбросили, этак походя опорожнили корзинку с мусором. А в мусоре этом – что уже насквозь гнилое, что поломанное, что выжатое, как использованный тюбик от зубной пасты. А нашим-то что, крик на весь мир подняли. Артефакты, тайны, дорога к звездам. Какая там дорога, если в космосе даже птицы не летают.

– Десятиминутная готовность! Значит, так, все запомнили – от группы не отходить, в мусоре не рыться! Ничего с земли не поднимать!

– Да мы не любопытные…

– Мы там все разнесем, ишь, повадились чужаки наших людей с пути истинного сбивать!

Раньше, говорят, молодняк собирался у этих самых артефактов и свои недобрые ритуалы проводил. Тьфу, да и только! Работать не хотели, им только бы с девчонками гулеванить да музыку всякую пакостную слушать.

Но ведь всякие приспособления для такой музыки покупать надо. Это настоящая музыка в них не нуждается – подул в свирель, она сама звучит. А тут всякие комбики, усилки, тьфу, не выговоришь… Да и девки у этих бездельников такие были, что не семью блюсти хотели, а побрякушками хвалиться да нарядами заморскими. Значит, деньги нужны, а откуда деньги-то? Вот они и ходили к этим, как их, артефактам. Считали, видимо, что всякие демоны инопланетные им, дурням, помогут, силу свою дадут. А где сила, там и деньжата. Ну, это они так думали.

Ох, плохо это для них кончилось! Наивные были…

– Эй, Джонсон, мы зачем тут собрались?

– Чтобы всех, кто артефакты ищет, сдать куда надо, а найденное истребить!

– Или наоборот!

– Да какая разница, все и вся там истребим, против домодельной дубинки да тренированного кулака никакая пакость не выстоит! Вон мутантик-то как усвистал, только его и видали!

– А вдруг он своих собирать побежал? Вдруг их много там затаилось? Это же все неспроста, верно я говорю?

Ведь эта, не к ночи будь помянута, Зона не сама появилась, я же говорил – ее чужаки затеяли. Небось сами хотели нашу земную силу отнять и в свои недобрые механизмы и штучки-дрючки засунуть. Вот и ходил туда глупый народ, и помирали страшной смертью. А уж вспомнить, как у них у всех дети больные рождались! Не, я этого не застал, старшие рассказывали. И ведь не все там, на первый взгляд, опасное было – были и просто камушки красивые, бабам на побрякушки. Батарейки там нашли, которые якобы вечные, да еще и сами размножались. Ну, разве ж можно такое к людям тащить, железяки, которые мало того что непонятно на каком топливе работают, так еще и сами плодятся? Неужто кто поверил, что сюда подарки за просто так прислали?

– Так ведь поверили, и многие. А еще были те штуки, которые здоровье поправляли.

– Да ты что такое говоришь, вражеские домыслы повторяешь?! Как они могли здоровье поправлять, когда они чужие, неизвестно для чего предназначенные!

– Ну, так вспоминают же люди, дед мой двоюродный вроде даже сам успел такой браслетик повидать…

– Да почудилось твоему деду, а ты теперь нам тут враки пересказываешь! Или дед твой на них работал?

– А может, он вообще мутант у нас?..

– Щас дознаемся!

Так-то вот, многие еще слабость обнаруживают. Особенно когда о шаре речь заходит. Был, дескать, где-то тут шар, который самые заветные желания исполнял. Правда, взамен что-нибудь дорогое забирал, обычно лучшего друга, которого надо было в смертельную трясину перед шаром будто невзначай спихнуть.

И вот все же находятся чудаки, которые считают, что это все просто так тут появилось. Бери, не хочу! И эти даровые аку… аккумуляторы, и шар тот, по пути к которому столько народу сгинуло бесследно и бесславно. Видимо, мало те удальцы в детстве сказок читали – в них-то все наперед сказано. И про сокровища чужие, и про плату за них.

– Слушай, Фредди, ну неужто тебе никогда любопытно не было? Я не дознаватель, мне вот просто интересно. Иногда прямо тянет пройти туда, где еще не до конца окультурили Зону, посмотреть – а вдруг и правда есть какие машины чудесные, аж со дверьми и стеклами, чтобы зимой не простужаться?

– Зачем мне тот агрегат чужой? Что делать-то я с ним буду? Это как одежа с чужого плеча. А может, в ней злодей какой душегубствовал прежде…

– Эх, оно, конечно, так. Но жаль, что наши с теми не договорились по-хорошему. Может, они бы цену справедливую назначили за свои поделки, мы бы их по-честному покупали, ну те же, скажем, желания…

– Да откуда у них, у чужаков, честность возьмется? Это ж наше исконное свойство!

– Космос весь-то черным черен, небось от их дел мрачных.

– Да, если звезды гаснут, дык это кому-то нужно!

– Не иначе!

Вот так и начинают люди сбиваться с пути истинного. Сначала аттракцион какой типа «Чертова колеса» – оно и называется так потому, что, как говорят, крутится на этих самых чужих батарейках, которые и мозги наши облучают. Потом желания, а там и торговать по справедливым ценам начнешь с этими паршивцами. Мы же к ним не летаем, напрасно по Космосу не шастаем и к себе незваных гостей не зовем. С ихними заковырками. Не нужны нам ихние подарки! По мне лучше честно отнять, чем чужой подачкой подавиться.

Кто ж его знает, сколько лет прошло с тех пор, как это здесь приключилось. А может, они – эти самые инопланетные военные да ученые-головастики с перебором голов – провели здесь свой секретный эксперимент и смылись, не убрав за собой? Или пикник устроили на обочине своей космической дороги, а потом даже не подумали порядок навести. Им-то что, улетели, а нам разгребать теперь… Пусть обочина, но мы здесь хозяева, мы и только мы!

– Ага, а они даже посуду за собой не помыли, очистки и пустые бутылки раскидали!

– Прямо как ты, Джонсон!

– Да что сразу Джонсон?!

– Так тебя же еще в школе на пикники брать не хотели после того, как ты все салфетки и вилки в самый большой муравейник закопал!

А мы после этого порядок навели? Да если сказать по правде, то ни фига. Вот она, вроде как приличная детская площадка, песочек, куличики, небольшая пологая горка для скатывания малышни вниз. Но натренированный-то глаз найдет то самое… Вот он, такой вроде как безобидный черный крючок, типа декоративное что-то посреди клумбы. А знающие люди говорили, что не просто это такая декорация, а хвост вертолета, который здесь свой конец и нашел, когда эти самые чужие подарочки и чудесики из рваного мешка изобилия да посыпались. Небось от вертолета почти ничего, кроме кусков ржавого железа, да и не осталось. Ну а вдруг под ним притаилось нечто? А здесь небось залили цементом и рядком плитки декоративные положили. Дескать, порядок. Может, часть домов-то – вообще тю-тю! А может – и не было того вертолета, а крюк-то – уже как символ. Приманки ихней прежней.

– А вот мы его сейчас!!

– Точно! Круши! Бей!

– Назад! Назад, что вы силы попусту расходуете на дозволенный городским уставом декоративный элемент?! Это ж специально задумано как память о тяжелых временах прошлого, образованный дизайнер форму крюка рисовал, а потом другой железяку выгибал подобающим образом… Чтобы вы и ваши внуки имели перед глазами ясный образ… уже сломали? Ну что поделаешь. Не бережете вы городское имущество и силушку свою.

– Да у нас силушки-то много, на все хватит!

– Ну вот сейчас вагонетки прикатят, посмотрим, какой ты, Джонсон, будешь храбрый там, где артефакты, может, еще затаились и тебя поджидают…

Далее вон скверик. Может, как раз в нем, где вроде раньше проходила куда-то железка – по рельсам, а не как сейчас, пневматикой, пульнуло – и уже там, и стоял памятник тому самому чудо-шару. Неужто был он? Может, на постаменте? Или в особом своем лежбище? Так, что не всем виден был? А то толпами, толпами. Народу – тьма, и желаний – тьма. А другим чего останется? Кукиш без масла? А если озлобятся? И зачем было желания исполнять? Кому от этого хорошо? И где у этой хитрой машинки счетчик? Не бесплатно же работает. А потом небось проценты за сделанное берет. И чем платить?

Так что мы сегодня в который раз пойдем ту часть Зоны окультуривать. Да, вот и снарядились уже. Дубинками да простыми нашенскими железяками так все там отделаем да разнесем, что эти зарекутся к нам летать еще на тыщу лет.

А то приезжал тут еще один умник недавно, так он побегал, посмотрел и начал говорить, что тут не Зона была, а что-то вроде склада или базы. Ну, как магазин по почте, ты чегой-то заказал, тебе привезли вот на такой склад, ты оттуда забираешь. И вот здесь, мол, инопланетяне эти такой магазин устроили, привозят, кто что заказал. А что жуть всякая сначала получалась, так это потому, что инструкции не переведены были толком, спрос не изучен.

Ну, погнали мы его из города, умника этого. А то и правда окажется, что все уже с этими инопланетными проходимцами договорились и торгуют, а мы, как лохи, их дубьем гоняем. Гоняли и будем гонять! Нечего тут. Мы здесь хозяева! Магазин, вишь ты, у нас открыть решили, срамоту всякую продавать… Вон и вагонетки едут, сейчас двинемся. Ох и погуляем мы там сегодня!

…Так вы это самое, господин хороший, надолго к нам в город? Я тут все-все тропки знаю, они поначалу совсем узкие, а дальше натоптанные. За столько-то лет чего не натоптать… Если вам тропинку какую туда показать надо, так можно договориться. Чай, не инопланетяне, поймем друг друга правильно. А, господин хороший?..

 

Леся Яровова

Чудо из Того леса

ВИТЕК, двадцать два года

Бабку Арину в деревне не любят.

Каждый второй парень помнит впившуюся пониже спины соль из бабкиной гладкостволки, потирают затылки оттасканные за вихры крепкой бабкиной рукой пацаны, колупают царапины от ивового прута девки малолетние, которых солью бить бабка пожалела. А пусть не лезут! Только что делать, когда у одной Арины в саду яблоки сладкие, как мед, и не червивые вовсе, а в пруду, говорят, рыбки плавают из настоящего золота? Не захочешь, а полезешь! Вот и лазят, а бабка в засаде с берданой ждет, бьет без промаха. Шалит бабка.

Дом у Арины – полная чаша, все есть, что надо и что не надо, соседей постарше завидки берут. Только воров, кому не яблочка надо, она и вовсе с «трехлинейкой» мосинской встречает, по-взрослому. Я все пытал по малолетству, чего лучей смерти по-над забором не навешать, чтобы наверняка. Бабка не отвечала. Не умела мальцу объяснить, что кто в Тот лес ходит, тот человеческую жизнь уж всяко дороже яблок да цацек ценит. Сам про то позже понял.

В общем, бабку в деревне не любят, ждут, когда сдаст старая, надоела всем. Один я люблю и рад, что сил в бабке еще на век хватит, хоть и вместо ноги у нее деревяшка, и шрамы по всему телу. А еще я с семи лет в Тот лес хожу, как родной он мне. От меня и полон всегда бабкин сарай хабаром разным, и деньга живая не переводится. Раз в месяц скупщик приезжает, толстый дядя Валя на «газоне» «шестьдесят шестом». Хабар принимает списком, деньгами не обижает, сколько бабка просит, столько и дает. Компьютер нам привез и антенну здоровую, как блюдо под пироги, телик плоский и мультиварку, а уж снаряги всякой самой крутячей – так и вовсе немерено. Только я в Тот люблю налегке ходить. Воля ваша, когда на теле сапоги по килограмму весом, комбинезон глухой и респиратор, становишься на памятник похож, могильный, сам себе. Кто его знает, помешает ли лисьей трухе та химзащита и удержит ли фильтр зеленуху. Не, это пусть для салаг снарягу бабка держит, напрокат сдает, я уж так, по старинке. Мне так легче.

В общем, ждем мы с бабкой дядю Валю, сидим рядом на завалинке да на солнце щуримся. Бабка семки лузгает, я так просто сижу, не люблю пакость эту, один сор от них. Бабка с утра каши кукурузной запарила, да борщ в казанке томится, в самой глубине печи, у теплой стеночки, вот это по мне лакомство, а лузга эта – тьфу. Бабка же как маслобойня работает, только шелуха с губ летит. Ждем, в общем. Ну так и дождались – подъехал. Вышел из кабины, гребет вразвалку, живот колышется, кепарь на затылок сдвинул – того гляди спадет, ан нет, держится.

– Приклеил? – бабка лопочет.

Видать, тоже кепку заметила, это мы с ней с детства одно и то же замечаем, выдрессировала она меня в Том, дай ей бог здоровья.

– Ну что, голытьба, семки на завалке да морква сушеная к чаю? – шутит дядя Валя.

Я уж собрался было ответить ему по-нашему, чтобы в три загиба и без непоняток, да язык проглотил: из кунга пассажиры вылезли. Да какие пассажиры! Сразу видно, городские, чистые-немятые, все из себя в грозном камуфляже с иголочки, берцах до колена и москитных сетках на панамках. Во ржака! Туристы, что ль?

Бабка сощурилась, смотрит из-под ладони. Это она чтобы не спугнуть сразу, глаза прикрывает, взгляд-то у ней – дай боже, поперву каждый испугается.

Вылезли, значит, отряхиваются. Мужик под сорок, худой, жилистый, хищный, такому и в дурацкой панамке палец в рот класть неохота – откусит и не поморщится. Следом парнишка, вылитый ботан, очочки круглые на цепочку подвешены, чтобы не потерял, значит, на бабочку засмотревшись. Такому в Том лесу жизни пять минут от силы, и то если повезет. Он и в обычном лесу первым делом на муравейник усядется и в осином гнезде палочкой поковыряет. Последней девчонка идет. Бледная, тонкая. Локти торчат, коленки, кажется, вот-вот штаны проткнут, из-под панамки чуб белый торчит, как челка у лошадки. Под чубом глазищи голубые, чистые, как озеро, ни мысли, ни чувства, тишина и пустота. Посмотрела она на меня, как в самое сердце уколола. Что ж делать надо с человеком, чтобы до такой пустоты довести? Чтобы ни любопытства, ни испуга, ни смущения – ничего? А дядя Валя калитку открывает и гостей по одному пропускает, сам сзади идет.

– Вот, Акимовна, постояльцев тебе привез! Встречай.

Мужик руку тянет бабке, пожимать, а она ладонь ото лба убрала, посмотрела прямо. Мужика как приморозило. Бабке веки огнь-травой пожгло в молодости еще, поначалу оно жутко, конечно, потом легче, как притерпишься. Бабка говорит, что человек – та еще скотина, ко всему привыкнет. И то верно, от Того леса даже комары и мошка посбегали, а мы – ничего, живем и навар с хабара имеем.

В общем, не стала бабка мужику руку жать, поднялась во весь немалый рост и пошла к избе. Молча, только деревяшка по дорожке, плитами выложенной, постукивает.

– Добро пожаловать, – говорю и руку тяну вместо бабки, – гостям мы завсегда рады. Проходите, Арина Акимовна вам комнаты покажет. Вам три?

– Кусаются комнаты у вас, нам одной хватит, – отвечает мужик и представляется: – Юрий Иванович.

Хватка у него сухая, нервная, ноготь от табака желтый. Голос хриплый, прокуренный, как выглядит, так и говорит, в общем. Знаю я таких, ничего мужики, не трусливые. Подлые бывают только, да мне с ним не детей крестить.

– А это, – продолжает мужик знакомство, – Валерик, племяш мой.

У ботана рука, как в кипятке вареная: потная, мягкая, вялая. Еле удержался, чтобы ладонь после него о штанину не потереть, неудобно, гость все ж.

Девушку представлять Юрий Иванович не захотел, но я сам шагнул к ней и руку чуть ли не в живот ткнул.

– Вика, – сказала она и ресницы опустила.

Вот не ожидал такого голоса, низкого, мягкого, как перина пуховая. Точнее, таким голосом девка из перины шепчет, если ее туда уложить удается. А руку жать она вообще не стала, сунула мне ладошку теплую, лодочкой сложенную, подержала и убрала. Фифа. Из тех, кто куда поведут, там и сядет. Только глаза смущают – больно уж тихий омут. Боюсь, водится там… много кто.

В общем, ощупал я гостей и отпустил, с дядей Валей остался. Закурили, бабку ждем, без нее не трем – а смысл?

Вышла, наконец, хозяюшка. Поднос тащит, на подносе кувшин квасу и кружки звякают. Кинулся я, подхватил. Молодец бабка, квасцу сейчас в самый раз выпить.

– Что им надо? – спрашиваю.

– А я почем знаю? – огрызается дядя Валя, вытирая с усов квасную пену. – Горит у них. У пацана карта какая-то святая, никому не показывает. До гряды заплатили.

Бабка палец о палец потерла, смотрит вопросительно.

– Все до копья, наличманом. Выходить завтра хотят. Проводника берут, а снаряга, говорят, своя. Только что там за снаряга, смех один. Городские побрякушки. Намучаешься с ними, Витек.

Витек – это она мне. Доживу – Виктором стану, а пока четвертака нет – Витек, не поспоришь.

– Не впервой, дядь Валь, ниче, – тяну. – Да там до гряды – ерунда, полдня ходу, да по тропе.

А сам вспоминаю договор, который мы с бабкой из Интернету скачали и всем экскурсантам подписывать даем, мол, иду в зону повышенной опасности, в смерти или причиненных увечьях никого не виню, предупрежден и согласен. Филькина грамота, конечно, но все же греет. Не так страшно. Правда, у меня все возвращаются. Всегда. То ли Тот лес ко мне добр, то ли еще что, только без руки чтобы турист вернулся – бывало, и ожоги на всю, скажем, спину, и ноги трухой одному проело – тоже случалось, но чтобы до смерти – бог миловал. Или Тот, тут уж – как знать.

– Ладно, – говорю, – понятно. Завтра выходим, двоих веду, один бывалый, второй рохля, ничего, бывало и хуже.

– Нет, – дядя Валя говорит, – не двоих. Троих ты ведешь. Девка тоже пойдет.

– Э-э-э-э, стоп, – говорю. – Так мы не договаривались! Ей-то что в Том делать? Ты ее видел вообще, она же птичка-невеличка малахольная, пустоглазая, кто за ней там следить будет?

Дядя Валя с бабкой переглянулись и ржут, как кони.

– Мало что ты, Витек, в девках понимаешь!

Тоже мне, знаток. Я-то кой-чего в девках понимаю, ученый.

Тут бабка рот открыла. Без языка трудно ей говорить, но старается:

– Позови на сеновал девку-ту. Колечко тебе дам, для ней. Отнесешь – пустит тебя в свою норку пошуршать, салага. Не зевай, завтра поздно будет.

И ржут опять на пару. Плюнул я и ушел, так противно стало. Вставать рано, на заре пойдем. До гряды путь не близкий, только что там им надо, у гряды той? Ничего там особого нет, и дальше пути нет. Ну да мое дело левое, чем бы турист ни тешился – его забота, пока деньги шуршат.

ВИКА, тридцать один год

Не надо меня учить, и баста.

Меня первый сутенер во как выучил, на пять баллов с плюсом. Как вспомню – вздрогну.

Нет, он жестким не был, особенно поначалу. Я с ним познакомилась, когда в университете училась. Отличница была, старалась, как могла, маму с папой порадовать. Только им не до моих «пятерок» было, они пытались спасти свой брак. Как будто можно спасти то, что давно развалилось! Ушла я от их попыток в общежитие, чтобы не видеть и не слышать ссор и плача. Мне там даже понравилось: девчонки в комнате попались серьезные, учились. Лекций мы не прогуливали и на экзамены всегда шли в первой пятерке.

Вовчик как-то к нам «в клетке» подсел, так мы кафе возле общаги называли, где студенты отвисают. Это я потом поняла, что он контингент искал, а тогда просто удивилась: такой красивый. Куртка кожаная белая, нос с горбинкой, на носу родинка аккуратная, кожа смуглая, и пахнет от него одеколоном и чистым телом. Наши пацаны в общаге чем только не пахнут, а этот – как лев среди шакалят, холеный, сытый, хищный.

– Давайте знакомиться, девочки, меня Володя зовут. Хотите кофе?

Голос под стать: низкий, вальяжный. Сразу чувствуется, что этот мужик – что надо мужик. У меня мурашки по позвоночнику побежали и пальцы на ногах подогнулись. Смотрю – девочек тоже зацепило. Как бы не поссориться нам из-за красавца, думаю.

Но Володя сразу обозначил, что подсел ко мне, а девчонок угощает за компанию, исключительно как подруг. У меня даже голова закружилась, так странно и удивительно это было. Я ведь далеко не красавица, у меня внешность средняя, а уж тогда, с мышиными хвостиками и старательно нарисованными фиолетовыми губами, совсем как чучело выглядела. Только он так смотрел, будто я Золушка на балу, и хрустальные туфельки на моих тощих ножках звякают о королевский паркет в такт вальсу Чайковского – раз-два-три, раз-два-три.

Раз – вместо кофе передо мной бокал с горящим Б52, и надо скорее пить, пока не расплавилась соломинка;

два – мы едем по ночному городу, девчонки визжат на заднем сиденье, меж моих грудей крепко натянут ремень безопасности;

три – девчонки дома, третий сон видят, а я раскинулась на мохнатом зеленом покрывале, и меня ласкает самый прекрасный мужчина в мире.

Поначалу мне завидовали: каждый день Володя забирал меня после лекций и отвозил в клуб. Возвращалась я под утро, пьяная от коктейлей и оргазмов, и валилась спать, чтобы подскочить через два часа и клевать носом на химии и биологии, а вечером меня ждал Володя, и все повторялось, как в дне сурка. Надо ли говорить, что учиться я бросила довольно быстро? Кое-как сдала сессию на тройки, за счет былых успехов, и бросила. Потом я съехала из общежития и поселилась в маленькой квартирке, которую снял для нас Володя, где была счастлива ровно месяц, день в день.

Через месяц Володя сказал мне, что за квартиру надо платить и что я прекрасно справлюсь с задачей, если буду мила с одним его приятелем. Я закричала и ударила его по лицу, а он, не меняя спокойного выражения, ударил меня. Я упала на пол, из носа потекла кровь. Володя поднял меня, уложил на кровать, приложил к переносице лед из морозилки и ласково перебирал волосы, уговаривая не быть дурой.

– Это совсем недолго, детка, и я буду с тобой. Заведу тебя так, что ты и не заметишь…

– Нет! – закричала я и снова получила удар в лицо.

Наутро мне стало все равно, лишь бы меня не били больше. Не обзывали сукой и неблагодарной стервой. Не обещали продать на ночь бригаде гастарбайтеров, «чтобы спесь сбить с твари упрямой».

Утром я позволила незнакомому мужику переспать со мной, и мне было все равно. С того утра Володя стал для меня Вовчиком.

Потом много всего было, и та самая ночь с бригадой – тоже. От своих девочек Вовчик требовал полной покорности, верности и выносливости и добивался этого кнутом и пряником. Или тем, что сам считал пряником. Он по-прежнему иногда ласкал меня, но я не чувствовала ничего, только изгибалась, когда надо, и постанывала в нужных местах, чтобы не выдать свою тайну: фригидных Вовчик не держал, и мне не хотелось знать, куда они деваются. В сутки я принимала от двух до шести мужчин. Когда меня брали на всю ночь, Вовчик позволял отоспаться. Мама с папой разошлись и разъехались по разным городам, иногда они звонили мне, и я врала, что у меня все хорошо. Какое-то время я носилась с идеей обратиться за помощью, даже как-то встретилась тайком с подругой из общаги и рассказала ей историю в духе «я тут с одной познакомилась – слушай, вот кошмар!», и раз и навсегда забыла о попытках рассказать кому-то о себе, увидев брезгливое отвращение на лице подруги.

– Не общайся с такой тварью, ты что! – крикнула она.

Я сымитировала неожиданный звонок от начальства, заплатила по счету и сбежала.

Кое в чем мне везло: я по-прежнему жила одна, я была элитным товаром, дорогой девочкой. Пока не прошло три года и я не встретила Грига.

Григ – мой бывший сокурсник, подросший и заматеревший. Вместо растрепы-щенка он стал настоящим волком, молодым и сильным. Теперь он ездил на «Пежо» и хотел меня с первой встречи. Он понял, кто я, трудно было ошибиться с профессией девушки, в декольте и вызывающей боевой раскраске сидящей у стойки бара «Интурист» глубоко за полночь. Ему это не мешало. Григ взял меня под локоть и увел, невзирая на протесты – Вовчик запрещал покидать гостиницу. Когда мы ехали в лифте, меня затрясло от страха перед неминуемым наказанием, тогда Григ взял мой телефон, набрал единственный забитый в память номер и сказал, что забирает меня и дает хорошую цену.

– О цене поговорим завтра, не обижу, браток. Если что – за Грига спроси, люди скажут.

Я не знаю, какова была та цена. Наверно, немалая, поэтому Вовчик отстал.

Первую нашу ночь, когда я попыталась сыграть для него лучшую свою роль, Григ прикрикнул, чтобы перестала, а потом ласкал меня и причитал: «Как же тебя так испортили?» Я старалась расслабиться, но тело больше не хотело верить мужчине.

Григ не отступил. Ни с одной женщиной в мире, наверное, не возились столько, сколько он возился со мной. Мой оргазм мы праздновали в ресторане «Валентино», вдвоем в зале, усыпанном серебряными звездами из фольги, под музыку лучшего джаз-банда города. А через три месяца я почувствовала некоторые неудобства внизу живота, пошла в аптеку и купила тест. Две полоски на нем показались следом маленькой колесницы, везущей меня к долгожданному, простому и светлому счастью. Григ танцевал на столе под собственное «тра-та-та» и мой хохот. Через неделю непрерывных разговоров о ребенке я встала с кресла и увидела, как на ковер упал кровавый сгусток.

Потом были боль, страх и приговор врача, холодные губы Грига на моем лбу и тихое: «Извини, детка, без детей – не семья».

Когда я вышла из больницы, меня никто не ждал, кроме разве Вовчика. Деньги, впрочем, у меня были, поэтому для начала я зашла в ближайший бар и напилась так, как никогда в жизни не пила. Я уже на ногах не стояла, и мир клубился вокруг цветной ватой, а мне все мало было. Я роняла голову на стол, потом поднимала и просила еще «отвертку», забыв, что мне давно не наливают. Добрая официантка приносила мне чистый апельсиновый сок и не выгоняла на улицу. Когда я подняла голову в очередной раз, напротив сидел Ваныч.

– Хреново, сестренка? – заботливо поинтересовался он, и я зачем-то рассказал ему все, с самого долбаного начала и до самого конца, до вот этого самого момента, когда я сижу перед ним с ненакрашенной рожей и остатками пьяной рвоты в волосах, и из носа у меня текут слезы, и вкус у них – водки с апельсиновым соком.

В ответ он рассказал мне сказку о чуде. О самом настоящем сказочном лесе, полном сокровищ и опасностей, о сибирской зоне посещения.

Я потом гуглила это все, и теории посещения, и разработки, и брызги все эти черные, только так и не поняла, что за чудо сможет мне помочь. Не зуда же и не лисья пыль, или как там ее. О том мне уже Валера рассказал.

– Нам от посещения, Спичка (это он так меня прозвал – Вичка-Спичка), не только ништяки достались. Сами места Посещения – они как выжженная земля. Природа в них иная, не такая, как наша. Некоторые ученые даже считают, что не Посещение это вовсе, а вторжение, и что люди, которые в зонах барахлом промышляют, подвержены влиянию мутагенного фактора, не известного земной науке, и что дети у них рождаются инопланетяне, и что со временем зоны разрастутся и сольются, покроют всю Землю. Тогда захватчики вернутся и будут жить здесь сами, но все это не выдерживает никакой критики. Понимаешь, зоны не растут. Они как бы очерчены жесткой границей раз и навсегда, и – не растут.

– И что тогда это значит?

– Мне наиболее вероятными кажутся две теории: зоны – просто следы пьянки в лесу, если можно так выразиться. То есть ехали куда-то люди и остановились поесть-попить и развлечься. Не люди, конечно, Они, пришельцы, но – вот, намусорили и улетели, а мы теперь разбираемся. Или что это эксперимент такой над человечеством, экзамен. Вроде проверки, готовы ли мы к контакту. Мол, как мы со всем этим добром поступим, так и с нами поступать будут.

Он все это с таким умным видом говорит, что смех разбирает, только этого всего в Сети полно, без сопливых гениев давно прочитала и даже радиант сама пересчитала – до десятых парсека совпал, видать, голову мою бедную не до конца выхолостили, в отличие от живота.

– Ты сам, вот если честно, сам что думаешь?

– Оооо! – оживляется Валерик. – Я думаю, что это подарок. Шанс для нас, понимаешь? Вот жили мы, люди, на отшибе, одни во Вселенной, ни про кого ничего не знали и отстали от цивилизации страшно, как староверы Лыковы на таежной заимке. И вот кто-то добрый решил нам помочь. А что они, думает, хвою заваривают – колесу молятся? Взял и сбросил гуманитарку с вертолетов. Не с вертолетов, конечно, это я так, чтобы тебе понятно было… Что ты смеешься, Спичка? Нет, ну что вот тут смешного? Не буду тебе дальше рассказывать! Ну тебя.

Тут я сообразила, что про чудо он мне не рассказал еще, и замолкла.

– Прости, Валер, правда. Это у меня с непривычки, так много нового сразу узнала.

Вру, конечно, и что? Мне не трудно, а мальчику приятно. Он же у нас гений и понятия не имеет, что я на биофаке училась. Для него я так, Вичка-Спичка, вроде глупой сестренки.

– Есть такая сталкерская легенда, – сдается Валерик, он вообще долго дуться не умеет. – О Золотом Шаре. Что вроде любое желание выполнит. Была одна зона… Ты знаешь, их шесть было сначала посещаемых, а теперь пять?

– Да знаю, знаю! – не выдерживаю я. – Не бином Ньютона. Дальше-то что, про Шар?

– Хармонт, – продолжает, словно не слышал, Валерик, и я понимаю, что он сел на своего конька. – Ходили еще в такую зону в Хармонте, пока она не…

– Не сплыла! – подсказываю.

Да разродится он сегодня?

– Не сплыла, – послушно подхватывает Валерик.

Видно, что мысли его далеко, лицо такое стало задумчивое, поэтичное. А он и не страшный вовсе, просто щенок еще, птенец неоперившийся. Никогда я на таких не смотрела, а зря, наверное. Вот из таких добрых умников настоящие мужики и вырастают.

– Не сплыла она, а заплыла вся, до края, не сунешься теперь. Залило ее ведьминым студнем, это на местном жаргоне коллоидный газ так называется, который еще ведьмин огонь, колдовское варево, зеленая хмарь…

– Да бросай ты про это! – теряю терпение. – Что Шар-то?

– Там, говорят, Шар был, – нехотя отрывается Валерик от коллоидного газа. – Золотой Шар, или Машина желаний. Его один сталкер нашел и использовал годами, а потом другу карту нарисовал, тот пошел, и дошел, и пожелал. Только Шар то желание выполняет, которое самое сокровенное, понимаешь? То, что в душе прячется. А тот сталкер зону ненавидел больше всего на свете. Ничего не хотел так сильно, как зону ненавидел, вот и – накрылась зона, нет туда больше ходу никому. Ничего из нее больше не вынесешь.

– Так а как же? – волнуюсь я. – Как это получилось? Как оно сработало? Что ученые говорят?

– Уче-о-о-о-ные, – тянет Валерик. – Ученые про то ничего не говорят, это я тебе байку сталкерскую пересказал.

– И как мне поможет твоя байка? – кричу я.

Теперь Валерик по-настоящему злится.

– Слушай, Спичка, у тебя другой шанс есть? Кроме чуда? Нет? Так вот и не ори. Или божьего чуда жди, или вон пошли с нами за чудом, к которому тропка проложена и на карте отмечена. Там, глядишь, и вернут тебе твою… детородную функцию, будешь со своим Григом жить-поживать. Фифа. Иди отсюда вообще, дай мне поработать.

На фифу я не обижаюсь, и похлеще называли. Я смотрю на его упрямый, плохо стриженный затылок, и мне вдруг становится его очень жалко.

– Валер, – говорю. – А ты-то сам что у Шара попросишь?

– Не твое дело, – бурчит, и я понимаю – не мое. Ухожу.

ВАЛЕРИК, девятнадцать лет

Подняли нас затемно. Вышли на улицу туманную и холодную, зуб на зуб не попадает. Мы трое ежимся, руки прячем, а этому, альфа-Витьку, хоть бы хны, стоит в футболке на голое тело, торсом хвастается, мутант. Спичка на него как завороженная смотрит, а он взгляд ее перехватил и улыбается сытым котом. Надел я панаму и чувствую себя нелепо до крайности. Снял, в рюкзак сунул. Смотрю, Спичка с Ванычем тоже от головных уборов избавились. Стоим, как солдатики на смотру, а Витек у нас командир.

– Внимание, господа туристы. Двигаемся гуськом, желательно след в след. То есть первым идет Юрий Иванович, за ним Валерик, прямо по его следам, дальше – Вика, а я замыкающим. Если скомандую: «Стоп», значит, надо замереть, объяснять там некогда. Тропа хоть и натоптанная, но в Том лесу всякое бывает, всего не упредишь. Это ясно?

Шпарит, как по писаному, экскурсовод. Не люблю таких, наглых, самодовольных.

– Ясно, – Ваныч отзывается.

Спичка кивнула, я тоже кивнул, мне не жалко. Что тут непонятного? Идешь себе по тропе, и иди, эта аномальная зона не такая страшная. Говорят, если с тропы не сходить, все хорошо будет.

– На тропе бывает блуждающая пасть и лисья труха, с боков может зеленка наползти. Я все увижу и скомандую. Главное условие: с тропы самостоятельно – ни ногой. Без моего на то позволения вообще никуда – ни ногой. Но если уж прикажу бежать, бежать, куда указано, двумя ногами. Ясно?

Киваем. Инструктаж проходим у остряка-самоучки. Мерзнем, как цуцики.

Цуцик. Слово такое милое, мамино, давнишнее. Еще с того времени, когда мама меня помнила. Сейчас она и себя не помнит, спасибо болезни Альцгеймера, от которой лекарство – одно чудо, да и то сомнительное. Я раньше думал, что это болезнь стариков и старух, маме же сорока нет! Я для нее на все пойду, биться буду, как она за меня когда-то. Говорят, им, больным, не больно, главное не расстраивать, давать жить спокойно в «мутных» участках, тогда и просветления чаще приходить будут, только я не могу, когда она меня папой считает и целоваться лезет, и рассказывает такое, что… не могу я, вот и все.

– Валер, пошли, что ты?

Это Спичка меня в бок толкает, видать, инструктаж закончился. Пошли, раз так.

До края леса как попало шли, а я все в него всматривался. Со стороны – лес как лес, елки острыми мордами в небо тычутся, листва шумит. Но есть что-то особенное, зловещее, темное молчание какое-то. А может, мне так просто кажется, потому что я знаю, что это за лес. Тот лес, надо же. Могу позавидовать местным жителям – такое отсутствие воображения. С другой стороны, как здесь жить человеку с воображением? Оно у них, даже если было, атрофироваться должно в целях самосохранения вида, иначе с ума сойти же.

Вышли мы на опушку. Ваныч на тропу встал, а у самого ноздри раздуваются, глаза горят то ли от страха, то ли от возбуждения. Я за ним. Чувствую, коленки дрожат. Ничего, подрожат и перестанут, это у меня нервная реакция такая, кратковременная. Спичка сзади сопит, тоже волнуется, но с этой все понятно, она бежать напрямик готова, лишь бы вернуть себе матку здоровую и Грига своего разлюбезного. Того не понимает, дурочка, что если бы любил он ее, то не бросил бы, по врачам бы затаскал, пересадку оплатил, приемного ребенка бы взял, в конце концов, но не бросил одну в больнице, заплатив, как проститутке. Впрочем, почему как? Она и есть проститутка! Тупая. Стоит, мутанту глазки строит. Дрянь. Так я на дуру эту разозлился, что коленки дрожать перестали, и как раз Витек скомандовал: «Пошли!» Мы пошли, шаг в шаг, гусиной тропкой.

Топали мы молча, а вокруг светало. Стали видны деревья, синим мхом обвитые, длинные нити до самой земли свисают, колышутся. Ни ветерка вокруг, а они колышутся, поскрипывая. Ни комарика, ни птичьего гомона рассветного, тишина вокруг, только наши шаги слышны. Построились, маршируем. Я стараюсь туда ступать, откуда Спичка свою ногу забирает, и пятку ей не отдавить. Тропа широкая, метр где-то. С одного краю трава стоит высокая, сочная на вид, с другой как оранжевые опилки рассыпаны. Это, наверное, и есть лисья труха, которая быка за час обглодать до костей может, если Интернет нам не врет. Я уже собирался у Витька спросить, правда ли это, но тут мы на поляну вышли, и у меня дух захватило. Ваныч, кремень, и тот крякнул, а Спичка в голос вскрикнула.

Посреди поляны раскинулось почти круглое озеро, метров пять в диаметре, а из озера прямо на нас пялилось нечто, больше всего напоминающее дебелую бабу в кокошнике, растущем прямо из покатого лба.

– Разбудили, – сказал Витек. – Сейчас играть будет.

Словно услышав, существо перевернулось на спину, явив взору тугой выпирающий живот и огромные розовые груди, и забило ногами, поднимая фонтан брызг. Стопы у чудовища были длиной с локоть, увенчанные тонкими сросшимися пальцами. Тугие маслянистые брызги летели на траву, сминая ее так, будто не вода вовсе в том озере была.

– Что это? – прошептала Спичка.

– Это Луженица. Правда, красавица? – ухмыльнулся Витек.

Нашел над чем смеяться, урод.

– Откуда она здесь? – не унимается Спичка.

Мне тоже интересно, жду ответа с нетерпением.

– Дачница одна ягоды собирала во время Посещения. Испугалась, заплутала, а потом поздно было уходить, так и осталась. Мы ее Луженицей прозвали, потому как она из лужи той не вылазит. Живет вот, никого не обижает особо, если близко не подходить. Младеней плодит.

– От кого?

Это мы одновременно со Спичкой спросили.

– Да кто его знает, тут много кого ходит. Упырники, например. Зомби, говорят, видели. Танцующего.

Луженица тем временем нырнула и пустила бульбы. Огромные пузыри поднимались из гелеобразной жидкости и лопались с громким плюмканьем. Мы смотрели, не отрываясь.

– Ишь, заманивает. Для вас старается, – пояснил Витек.

Я собирался было спросить, куда потом младени деваются, но тут вмешался Ваныч:

– Я извиняюсь, гражданин начальник. Мы, может, дальше пойдем?

Витек пожал плечами и скомандовал:

– Вперед!

Мы прошли метров триста и снова углубились в лес. Все это время Луженица плескалась и булькала, а убедившись, что мы больше не обращаем на нее внимания, обиженно заныла.

На сей раз долго шли, дошли почти, я по карте засек. С полчаса до гряды оставалось, как Витек скомандовал: «Стой!» Виденное на поляне даже у меня отбило желание своевольничать, мы замерли, как один. Я осторожно оглянулся и увидел, как справа от нас клубится зеленый, как молодая елочка, туман. Мелькавшие в толще тумана искорки усугубляли сходство с новогодним деревцем, но в том, как медленно и неотвратимо он на нас надвигался, ничего праздничного не было.

– Слушать внимательно, – сказал Витек спокойно, и от этого спокойствия у меня похолодело в районе копчика. – Вика, стань за мной и обеими руками хватайся за пояс. Вот умница. Валерик, становись следом и бери за пояс Вику. Крепко. Юрий Иванович – замыкающим. Мне надо, чтобы вы держались друг за друга крепко, очень. Чтобы не отпускали, даже если мне вас всех волоком волочь придется. Готовы?

Мы вразнобой подакали. Кажется, не один я прилип взглядом к надвигающейся зеленке.

– С правой ноги – пошли! Раз! Раз!

На манер гусеницы мы сошли с тропы, добрались до большого, голого на вид холма, бодро протопали по склону и взгромоздились на вершину, где Витек наконец скомандовал: «Стой!»

По мне пот катился градом, Спичка опустилась на землю без сил, стоило мне ее отпустить, и даже Ваныч с лица спал. Только этому все нипочем, троглодиту. Сказано слово – мутант.

– Часов пять у нас есть, можем поспать, – выдал троглодит Витек и улегся прямо на голую землю. – С видом на вашу гряду.

Я осмотрелся. Гряда выглядела как гребень дракона-забияки, лишившегося в драках половины зубцов. А вон и проход, которым никто не ходит… Но мы сегодня пройдем. Мне стало жалко Спичку и троглодита, но я вспомнил про маму и сжал зубы. Интересно, чего Ванычу надо?

– Зачем на земле, гражданин начальник? – удивился Ваныч. – Мы сейчас коврики расстелем и спальники в одно одеяло состегнем, где трое, там и четверо лягут, выспимся в тепле.

Я поежился и пошел доставать пенку. На вершине дул холодный ветер, солнце зашло за тучи и почти не грело.

Ложе действительно получилось такое, что и на пятерых худеньких хватило бы. Крутой рейнджер Витек подумал и согласился, прилег с краю, конечно же, со Спичкиного, прижался спиной к девчачьей спине. Я тоже с краю лег, и мне досталась спина Ваныча. Почему-то подумалось, что Ваныч наверняка дерет нашу Спичку, как сидорову козу. А может, и нет. На этой, надо сказать успокаивающей, мысли я и отрубился.

Проснулся я от жары. Шея, спина, под коленками – везде мокро от пота. Солнце вылезло из-под туч, добралось до зенита и шпарило оттуда во всю мощь прямых лучей, к тому же давил переполненный мочевой пузырь. Осторожно, чтобы не разбудить никого, выбрался я из-под спальника и пошел к ближайшему кусту, который просматривался на северной стороне холма, покоренного нами с юга. Облегчившись, я потянулся, подставляя тело ласковому, теплому теперь ветерку, и подумал, что мне не хватает птичьего гомона и неплохо было бы умыться настоящей водой, да хотя бы из фляги. Фляга была в рюкзаке, и я почти ушел, но что-то у подножия холма привлекло мое внимание. Присмотревшись, я увидел маленький домик из малиновых кирпичей, и из окошка в голубых изразцах махала рукой… да не может быть! Как она здесь оказалась? Вот так и работает Машина желаний, да? Значит, вот оно такое и есть, чудо чудное, когда не ждешь и не просишь, когда почти забыл, а оно читает твое тайное, сокровенное, выворачивает тебя наизнанку, потрошит, как рыбу судака, острым кухонным ножом и все, все про тебя знает, и дает то, что на самом деле хочешь, то желание исполняет, которое суть твоя и правда есть, и вон она, из окошка машет, кричит: «Валерик! Валерочка, сыночек!» – узнала, значит, господи, узнала! Мама! Мамочка!!

ВАНЫЧ, сорок три года

Спине холодно стало. Засыпал – чуял спиной, что рядом оболтус мой, племяш, так его растак, Валерик, а сейчас смотрю – нет его. Куда попер малахольный? Мало мне проблем с ним было, а не бросишь стервеца – карта у него. Да не, карту отобрать – раз плюнуть, только я в ней не понимаю ни хрена. Для меня это так, каракули. Пришлось брать пацана с собой, по-другому он не соглашался. Зато я знаю, что там, за грядой, и почему по одному не пройти. Для того девку и взял, хорошая девка, ученая, где положишь – там и лежит, люблю баб дрессированных. Холодная только, как рыба снулая, драть – ни уму, ни члену, а так ничего, миленькая. Да нам по-любому без нее ту хреновину не пройти, что сразу за грядой. «Скрутка» тот старик говорил. Не говорил даже, свистел сквозь висящие лохмами изжеванные губы, и лицо, как рак, красное, кривил – объяснить пытался. Только что тут объяснять, по нему все видно – скрутка. «Оди выхл, оди», – повторял старик. Я не сразу понял. «Один выжил», – он говорил. Все повторял и повторял. Гордился, видать, дебил вонючий. Ну а я сразу тогда понял, что вот он, мой шанс, судьба дает. Не возьмешь – каяться будешь, да локоть не укусишь, поздняк. Надо брать, надо! Сейчас, пока горяченькое, пока не налетели стаей вороны, брать надо свой шанс, рвать со шкурой, наживо. Все, что хочу – и бабло, и девки, суки вертлявые, и дом, «мерс», все дела. Яхта, то-се… Надо брать!

Вылез я, в общем, на свежий воздух, отлил с холма. Смотрю – пацан мой по склону вверх чешет, что-то к груди прижимает. Хабар нашел, что ли? Только чем выше он поднимается, тем больше у меня в заду свербит: не так что-то с пацаном. Обнимает он, как дитя родное, серый булыган. Лыба во всю рожу счастливая, и нитки из пасти болтаются. Ближе видно, что не нитки, а слюни пускает пацан, так и текут из уголков губ и стынут, мусор налип, и глаза, как у младенца недельного, без смысла вовсе. Муторно мне стало, чуть не стравил. Пошел, пнул Витька, пусть разбирается. Мне все уже ясно – был Валерик, да сплыл. Нет больше. Что ж, девка, повезло тебе. Жить будешь. Везучая, падла.

ВИТЕК

Это он в малиновый домик залез, придурок. Говорил же – не сметь от меня отходить, даже поссать без разрешения – не сметь! И я тоже хорош, заснул, расслабился, к девке прижавшись. Сладкая девушка, что и говорить, только парня упустил вот, что теперь людям скажу, когда такого обратно приведу? Поначалу если, можно откачать. Бабушке Арине в ножки кланяться, может, отпоит. Глаза у него белеть только начали, как растворяется радужка. Это плохо, это значит, крепко приложило его там. Чем? Да кто ж его знает. Кто там бывал, тот или насовсем замолкает, или про вспышку света, от которой из ушей кровь течет, рассказывает. А почему мозги отмирают – кто его знает. Тот лес, у него свои секреты. Ох, и хотел бы я не знать некоторые!

– Его в деревню срочно надо, к бабке, возвращаемся, – говорю.

– Это с чего бы? – картинно удивляется Юрий Иванович и идет ко мне, колени пружинит. – Мы заплатили! Никто не вернется никуда. Дальше двигаем.

– Да нельзя дальше! – ору. – У него глаза белеют, его лечить срочно надо, или останется таким навсегда.

– Не останется, – цедит он, и я вдруг понимаю, тормоз, недоумок.

Они не до гряды идут, они за гряду хотят. А туда не пройти, там скрутка. Мясорубкой еще называют, и не пройти ее одному, только вдвоем можно. Шло нас четверо, а вернутся двое, то-то бабка и говорила, что «завтра поздно будет», меня с девкой они хотели, как отмычки… Накормить мясорубку мясом, заплатить за свои желания, только нет ведь, нет там никакого Шара, байки это все. Бабка Арина знает. Проверяла? А и проверяла. Это я, чистюля, глазки закрывал и не слушал, что по деревне говорят, и не спрашивал, за что бабку не любят. Цветочки-яблочки приплел, рохля, тряпка безмозглая, а она знала, точно знала, что нет там никакого Шара, ни золотого, ни еще какого. Кого? Кого она там оставила?

Только зря я отвлекся. Пока меня пониманием пронимало и осознанием корежило, Юрий Иванович из рюкзака пистолет достал и прицелился в меня. В середину корпуса, скотина. Стоит, лыбится.

– Пошли-ко давай, сталкер-шмалкер. Шагай, да смотри, без фокусов. Эй, ты! – это он уже Вике.

Вика как села, глаза распахнув, так и сидела молча, Валерику, слюни пускающему, под стать. Отмороженная девка напрочь, другая бы плакала, верещала, хоть что-то делала бы, а эта – нет, села и сидит.

– Бери его за руку, не упустить – в твоих интересах, – командует Юрий Иванович и пистолетом тычет – пошли, мол.

А я что? Зеленка прошла, до темноты далеко. Пошли так пошли. Мне за то плачено.

На гряду, хоть и пологая она с виду, забраться не так легко. Вика Валерика крепко держала, не отпускала. Валерик, в свою очередь, держал свой камень, не отпускал, шептал ему что-то, а Юрий Иванович пытался держать меня на мушке, когда не держался за валуны обеими руками. А я ничего не держал. Нет, держал. Хорошую мину при очень плохой игре. Потому что не собирался давать этому упырю убивать невинных людей. Не по-людски это, нельзя нам так, иначе не люди мы вовсе.

На Мясорубку, как ни крути, к закату вышли. Высится на фоне зеленой тутошней зари, сосульки черные, одна, две, пять… Это сколько же раз бабка Арина сюда ходила? Или не она одна? А зачем бы ей ходить, если Шара там нет? А вдруг есть? Сказала бы она мне, если – есть? Под сосульками виднелись в наступающей исподволь темноте жирные черные кляксы, и меня затошнило, когда я понял, что это за кляксы.

– Дошли? – спросила Вика, тронув меня за плечо.

Другой рукой она крепко держала за пояс баюкающего камень Валерика. Лицо его теперь выражало смесь нежности и внутреннего напряжения. Пока я сообразил, что это означает, он с шумом опорожнился в штаны, от него резко запахло.

– Ф-фу, – скривилась Вика и отпустила Валерика, принялась тереть ладонь о майку. – Дошли, Вить? Можно туда?

Гляди ж ты, научилась! Разрешения спрашивает.

– А мы сейчас проверим! – весело отвечает Юрий Иванович, и вдруг стремительным жестом вырывает из рук Валерика камень и швыряет его вниз.

– У-ы-ы-ы-ы-ы! – кричит Валерик, пуская с губ огромный пузырь, и бежит за камнем.

Я ничего не могу сделать. Я могу только смотреть, как подхватывает Валерика невидимая петля. Вика кричит, и я машинально обнимаю ее, прячу ее лицо на своей груди и продолжаю смотреть. Валерика начинает выкручивать. Медленно. Не торопясь. Тело дергается, нелепо размахивая руками, и воет. Воет так, будто стая голодных волков собралась на погосте. Словно из выкручиваемой половой тряпки, с него течет жидкость, и я не выдерживаю, отворачиваюсь сам. Рядом присел на камень Юрий Иванович. Он курит и тоже не смотрит, он ждет. Интересно, зачем ему шар? Я слышу звук текущей воды и закрываю уши.

– Все, салаги, конец, – говорит Юрий Иванович.

При этом он не забывает целиться в меня, точнее, в Вику, потому что она так и висит на моей шее.

– Вот уж точно, где положили халяву, там и лежит, – гогочет Юрий Иванович. – В общем, я пошел за мечтой, мелкота, будьте счастливы. Или промеж собой жребий бросьте, на первый-второй!

– Ты же только что человека убил, падаль! – говорю ему.

– Человека? Хах! Человека убила та тварь в домике. Или не тварь, машина, да хоть сама природа – мне-то что? Я не человека убил, мясо. Стоять здесь, шаги за спиной услышу – застрелю. Человека, если тупая халява и сучий мутант – это люди.

Он пошел вниз, помахивая пистолетом. Он шел шагом победителя, молодой звероватый мужик, но я шестым, или седьмым, тем самым чувством, которым знал о приближении блуждающей пасти, зеленки или сухожарки, понял, догадался, что сейчас будет и откуда бабка Арина знает, что за грядой ничего нет.

Вот он идет по склону, счастливый человек, добившийся цели, а вот уже висит под небом, воющее мясо, и бесполезный пистолет падает из его руки, отлетает в густую траву.

– Нет там ничего, – говорю я, крепче прижимая Вику. – Понимаешь? Нет для нас чуда.

Она плачет, цыплячьи плечики вздрагивают под моей рукой. Я глажу худую спинку, перебираю косточки пальцами и шепчу:

– Ну что ты, маленькая. Нет – и не надо нам, слышишь? Мы сами с тобой, сами все себе сделаем. Все чудеса мира, хочешь? Сами.

 

Агата Бариста

Тук-тук-тук в ворота рая

Уверена, в прошлом каждого таится тот самый момент озарения, когда из-за горизонта неотвратимо всплывала и заслоняла собой полнеба темная мыслишка: «Я не такой, как другие». У большинства, в сущности, нет, не было и не будет никаких оснований для подобного утверждения… уж поверьте, к счастью для этого большинства. Это озарение лживо, как скидка в супермаркете, оно химера, сигаретный дым – чем скорее догадаетесь открыть форточку и проветрить, тем лучше для вас.

А со мной произошла еще более глупая история. Никаких озарений – черная овца безмятежно семенила посреди белого стада. Я, конечно, знала, что слишком хороша, но кого и когда это тревожило? До поры до времени я и не подозревала, что со мной что-то не так, пока добрые люди не подсказали.

Первый звоночек прозвенел из ржаво напомаженных уст соседки, тетушки Мьюриэль. Жили мы тогда на Пороховой – пыльной, скучной улице, недалеко от бывшего завода, разрушенного в день Посещения… никогда не любила места, в которых выросла.

Хармонт.

Пересохшая болотная заводь, где мужья поколачивали друг друга и жен, а жены патрулировали окрестные территории с неослабевающим азартом доберманов. Мне шел пятнадцатый год; пружина, заложенная в моем теле Зоной, начала раскручиваться, и муж тетушки Мьюриэль, дядя Гумбил, стал на меня засматриваться.

Участки, на которых стояли дома по Пороховой, были крошечными. Дядя Гумбил, переставив скамейку в своем дворе поближе к забору из серого некрашеного штакетника, получил возможность наблюдать за жизнью нашего семейства, как на экране телевизора. Впрочем, из семейства интересовала соседа только я. Каждый раз, когда во дворе появлялся папаша, скамейка оказывалась пустой. Но стоило мне выйти из дома, как дяде Гумбилу немедленно приспичивало подышать свежим воздухом.

Разумеется, в скором времени я заметила маневры дяди Гумбила и решила, что это забавно. Такое любопытство меня нисколько не удивило – окружающие давно уже рассматривали меня, как картину дель Винчи, обшаривали удивленными глазами, приговаривая: «Дочка-то у вас как с картинки, мистер Барбридж!» Поэтому я сочла внимание дяди Гумбила вещью вполне естественной и даже само собой разумеющейся. В самом деле, ну не любоваться же ему осыпающимся фасадом тетушки Мьюриэль! Конечно, я, дуреха, не подозревающая о своей природе, принялась его поддразнивать. Запрыгивала на скрипучие качели в своей самой короткой юбке – белой, в широкую черную продольную полоску, и начинала отчаянно раскачиваться до небес, радостно дрыгая в вышине длинными загорелыми ногами, и соседская сигаретка неизменно выпадала из мокрого полураскрытого рта.

В один прекрасный день до тетушки Мьюриэль дошло. Дядя Гумбил увлекся созерцанием и пропустил момент, когда его жена неслышно подошла сзади со свежей газетой в руках. Видимо, нескольких минут ей хватило, чтобы смекнуть, что к чему. Ох, и подняла же она крик! Тетушка Мьюриэль лупила мужа газетой по жухлой шевелюре и вопила:

– Дурень, вот же старый дурень! Ишь, что удумал! Ведь убьет тебя Битюг, ей-богу убьет! Совсем сбрендил на старости лет! – И далее в том же духе.

Наивно полагая, что в разыгрывающейся драме я являюсь лицом, в сущности, посторонним (нет на свете никого глупее девчонок-подростков), я слезла с качелей и подошла поближе, чтобы насладиться скандалом. Совершенно неожиданно соседка бросила терзать мужа и переключилась на мою персону. Вот тут-то и прозвучало первый раз, что я не такая, как все, причем не в лучшем смысле этого выражения.

С гримасой человека, бьющего тапкой по мадагаскарскому таракану, тетушка Мьюриэль честила меня распоследними словами. Сколько раз впоследствии видела я подобное выражение на женских лицах, всегда одинаковое, будто все они как одна состояли в тайном обществе «Против ограбления старушек, поджога сиротских приютов и Дины Барбридж»; в их неприятии было что-то от инстинкта, намертво впечатанного в ткани мозга.

…Мать умерла, когда я была совсем маленькой, неудачно упала с чердачной лестницы. В памяти ничего не осталось, только на старой фотографии, которую я часто разглядывала, бледнел узкий неулыбчивый овал с большими тревожными глазами… я до сих пор гадаю – а что, если и на этом лице я заметила бы судорогу неприязни?

Итак, тетушка Мьюриэль продолжала извергать дым и пламя, и неожиданно в числе прочего я вдруг услыхала – «отродье Зоны», «мутантка проклятущая» и «ходячая аномалия». Помню свое глубочайшее изумление. Все в Хармонте знали, что дети сталкеров через одного рождаются с некоторыми отклонениями в развитии, а иногда и попросту уродами, но при чем здесь я? Мир начинал улыбаться при моем появлении, окружающие не раз давали понять, что я – само совершенство, папин ангелочек. И вдруг – «мутантка»… где?!

Если б я тогда уже курила, сигаретка точно выпала бы из моего разинутого рта.

Непроизвольно я взглянула на свои руки – вдруг померещилось, что они покрылись короткой жесткой рыжей шерстью. Всего на один миг – но это было! – испуг острым шильцем кольнул меня в сердце, и я поспешила укрыться в единственном доступном мне убежище – в нашем кособоком домишке.

Вечером, неумело подбирая слова, я спросила отца, которого тогда еще называла отцом, что со мной не так.

Он долго пытался дознаться, кто это сказал да при каких обстоятельствах, но я не стала закладывать соседку, потому что пожалела – не ее, а глупого дядю Гумбила. Отец действительно мог его убить, Битюгом его прозвали недаром. Не добившись ответа, папаша нехотя объяснил, что злые люди просто завидуют моей потрясающей внешности и что я должна только радоваться, что так выделяюсь из общей серой массы.

Эти слова не принесли желаемой ясности. Однако спрашивать еще у кого-либо я не решилась, даже у Артура. Несмотря на то что мы с братом являлись близнецами, задушевных бесед меж нами не велось, мы были из разных миров. Я – ночь, Арчи – день. Он всегда был далеко, летел на своей волне, и невинная мальчишеская радость рассекала волны рядом.

Со временем этот случай позабылся, тем более что вскоре мы уехали с Пороховой и стали жить совсем в другом месте. Но спустя какое-то время – год, два, точно не помню, меня остановила на улице незнакомая женщина в черных одеждах, которые веяли по ветру, как длинные перья какой-то фантастической вороны, и начала что-то невнятно блажить мне в лицо. В ее горле свистела и клокотала ненависть, заливавшая разъедающей пеной смысл слов. Поэтому я не сразу поняла, что это мать одного из неудачников, ходившего с отцом в Зону и не вернувшегося оттуда. Седая и растрепанная, эта женщина называла отца Стервятником, причем обвиняла его не только в гибели сына, но и в гибели других напарников отца. А в отношении меня снова прозвучало «отродье Зоны». На этот раз я не растерялась. Я вцепилась в незнакомку как клещ, вывернула ей руку и потребовала объяснений.

Полубезумная старуха забормотала про какой-то Золотой Шар, покоящийся в глубине Зоны и исполняющий желания каждого, кто до него доберется. Что я-де ненастоящая, пустышка, кукла, набитая примитивными фантазиями моего отца. И еще она сказала, что той славной девочки, что родила моя мать, давно не существует, девочка умерла в тот день, когда Стервятник добрался до Шара.

Обескураженная услышанным, я выпустила ведьму, и она стала пятиться от меня, а потом все тем же свистящим от ярости голосом велела передать отцу, что если он еще раз вернется из Зоны один, его пристрелят, как бешеную собаку. Плюнув мне в ноги, она повернулась и побрела прочь.

Я стояла и смотрела ей вслед.

Улица была пустынна, медное солнце мертво стояло в зените. Знойный воздух дрожал как в лихорадке, черные одежды трепетали, словно жили своей собственной жизнью, стремясь оторваться, взлететь к небу и унести старуху к пропавшему сыну, а у меня перед глазами проплывали рваные клочья темной паутины.

Вернувшись домой и застав отца на кухне, я коротко передала предупреждение.

Отец окинул меня хмурым взглядом, достал из навесного шкафчика бутылку, наполнил стакан на три четверти и залпом осушил его.

– Не слушай никого, детка, – тускло улыбнулся он, выдохнув в сторону. – Все это вранье. Я никого силком в Зону не тяну. Сами напрашиваются. А дальше – как повезет. Зона, она удачливых любит. Удальца пропустит, малахольного сожрет.

– А Золотой Шар?

– А что Золотой Шар?

Ему явно не понравился мой вопрос.

– Правда ли – ты там, у Шара, пожелал чего-то… для меня?

Отец досадливо ругнулся в угол и опять схватился за бутылку.

Я отобрала у него выпивку.

– Хватит тебе. Ты лучше на вопрос отвечай.

– Ну, не то чтобы так уж прямо… но можно сказать и так… ну, попросил, для тебя и Арчи, – наконец выдал он, косясь на бутылку. – А плохо вышло, что ли? Посмотри на брата, на себя в зеркало глянь – какая пава получилась! Да мужики уже сейчас штабелями тебе под ноги складываются. А то ли еще будет!

– Может, я хотела бы остаться собой, – сказала я. – Я тебе не нравилась?

– Да при чем здесь «нравилась – не нравилась»! Для женщины главное что? – Тут папаша остановился. По его сведенным бровям и напряженным морщинам на лбу было видно, как он старательно собирает мысли в кучку. Наконец он изрек: – Для женщины главное – фигура. Ноги там… и все остальное… Чтоб не доска какая-нибудь была, чтоб сердце радовалось, на нее глядючи.

– И это все?

– Ну и лицо – само собой, волосы еще… чтоб шикарные были…

– Ты только про ноги и волосы думал – там, у Золотого Шара? А я сама? Кто теперь я? Может, у меня кроме волос и ног и нет ничего? А душа?.. Ты про это думал – ну хоть что-нибудь, хоть самую малость?

– Душа? – недоуменно переспросил папаша. – Да кто ее видел, душу эту?.. Пустое. Выдумки очкариков и старых дев, пописывающих стишки. Если баба уродина, какое кому дело до ее души? А ежели красотка, то будет нравиться любая – хоть с душой, хоть без.

Вот такие представления были у папочки об идеальном куске мяса. И с этими пещерными фантазиями он приперся к Золотому Шару…

Мне стало зябко.

Я опустилась на табурет. Надо отдать папаше должное – он был со мной честен. Такая, знаете ли, честность каннибала, сообщающего пленнику рецепт, по которому он будет его готовить.

– И ум – тоже пустое. Бабе без ума еще и лучше, правда? – сказала я, чувствуя, как сами по себе кривятся губы. – Чтоб сердце радовалось, на нее глядючи.

Папаша все-таки ухватил бутылку, торопливо налил и махнул еще стакан.

– Да не сверкай ты на меня своими глазищами! – сердито воскликнул он, и в подтверждение своих слов хотел было грохнуть по столу кулаком, но передумал и мягко опустил руку на стол. – Мала еще, ничего о жизни не знаешь! Этот мир так уж устроен – или ты их, или они тебя! Нет никакой души – есть только сила. А сила бабы – в ее си… – отец поперхнулся, закашлялся, потом продолжил: – Сила бабы в ее силе, и точка. Подрастешь, еще скажешь старику своему спасибо… если будет кому… папка-то ведь не вечный… – Его голос задрожал, мутная слеза выкатилась из-под набрякшего века.

Все, поплыл папаша.

Конечно, по обыкновению, он начал мусолить, как он нас с Артурчиком любит и как только ради нас шляется в Зону. Завел шарманку. Особенно раздражала тема про маленькую крошку, его милую дочурку. Знал бы он. Иногда так и подмывало раскрыть ему глаза.

Не знаю, что меня тогда удерживало. Наверное, мысль о том, что словами все равно ничего не изменить.

А одной летней ночью я внезапно проснулась от каких-то звуков – сначала во дворе, потом внизу, в холле. Я встала, подошла к окну, отвела в сторону портьеру, но вместо предрассветного свечения увидала только глухой мрак. Что-то у отца пошло не так, обычно он возвращался ранним утром, когда уже начинало потихоньку светать.

Накинув халат, я спустилась.

Внизу, в холле, отец склонился над каким-то свертком, лежащим на полу. Что-то большое и длинное было завернуто в грязный брезент, покрытый темными пятнами. Я подошла поближе, и вдруг сверток издал стон, полный такой смертной муки, что по спине будто скользнули холодные змеи. Сделав еще несколько шагов вперед, я увидела руку, выпростанную из-под брезента, багрово-синюю, перекрученную невозможной судорогой…

– Кто это? – прошептала я непослушными, внезапно онемевшими губами.

– Красавчик Диксон, – хрипло ответил отец и, кряхтя, разогнулся. – Вот только он больше не красавчик.

Диксон! Он нравился мне. Конечно, никаким красавчиком он не был, просто его большие телячьи небесно-голубые глаза и буйные соломенные кудри до плеч служили вечным источником насмешек для сталкеров. Диксон не обижался. Характер у него был легкий, смешливый, а сталкерство и походы в Зону он, по-моему, воспринимал как увлекательную игру. Детство ушло – скауты остались. И вот, похоже, для Диксона игра закончилась.

Я опустилась на корточки и отвела брезент в сторону. Увиденное заставило меня стремительно отвернуться.

– Зачем же ты приволок его сюда? – сквозь стиснутые зубы сказала я отцу. – Его в больницу надо, к Каттерфилду вези его!

– Нельзя к Мяснику сейчас, никак нельзя! Хвост за мной был, еле оторвался. Рядом где-то караулят. Если сейчас на улицу выеду – точно заметут. Утром, все утром.

– Да не доживет он до утра! Вызывай Мясника сюда!

– Да ты хоть знаешь, сколько он запросит? – возмутился отец, и его испачканная лысина покраснела. – Вовек не расплатимся! – Он посмотрел на брезентовый сверток, лежавший у его ног, и поспешно отвел взгляд быстрым и каким-то вороватым движением. – А Диксон сам виноват!

Я смотрела снизу вверх на это уродливое морщинистое лицо кирпичного цвета, в эти бегающие глазки, затуманенные жадностью и страхом, и внезапно поняла, что все, что мне рассказывали про этого человека, – чистая правда. Мой отец – убийца. Убийца не по стечению обстоятельств, а по мелкой своей сути. Если б не было Зоны, он все равно нашел бы где развернуться. Подставлял бы других, шел по головам. На тонущем корабле расшвыривал бы в стороны женщин и детей. На войне стрелял бы в спину своим товарищам. И мама, ее падение с лестницы, как все было на самом деле?

Я распрямилась, и слово само вырвалось из глубин груди.

– Стервятник. – Потом развернулась и стремительно взбежала по лестнице с единственной мыслью – отдалиться как можно быстрее от этого места, чтоб забыть о существовании Хармонта на веки вечные.

– Стервятник! Стервятник! Стервятник! – в каком-то исступлении повторяла я, швыряя в раскрытый чемодан скомканные вещи. Зачем-то сорвала с вешалки праздничное с блестками платье, подаренное к Рождеству, и тоже попыталась запихнуть его в чемодан. – Проклятый городишко! К черту! К дьяволу! На край света! Уеду сейчас же! Пешком уйду!

Ведь есть на свете другие места, где о Зоне вспоминают, только когда в теленовостях промелькнет сюжет про Институт, когда очередной доблестный ученый, наряженный в скафандр, заверит боязливую мировую общественность, что наука на страже, наука не стоит на месте, наука бдит… Есть же, есть где-то Лондон, Париж, Нью-Йорк, Токио… есть Россия, в конце концов, где по улицам бродят бурые медведи… какое счастье – всего-навсего дикие звери, а не ваши давно почившие родственники, только что вылезшие из-под земли!

…Странные разговоры приезжих, книги, написанные за тысячи километров отсюда, щемящая музыка из радиоприемника, фильмы про что-то неизведанное… Иногда мне казалось, что я вижу по ошибке залетевшие в Хармонт искорки другой жизни – легкой и сладкой, или трудной и горькой, не имело значения. Главное – другой. Земля, вода и воздух, что породили эту другую жизнь, состояли из таких частиц, которые в Хармонте давно вымерли.

И тут снизу опять донесся протяжный стон.

Я выронила ворох тряпья из рук и с размаху села на кровать. Отчего-то вдруг вспомнилось, как на прошлой неделе Диксон, улыбаясь во весь рот, принес мне букет лилий, а я выкинула цветы за ограду. «Не люблю лилии. Душные!» – сказала я тогда. Диксон ненадолго загрустил, но вскоре опять развеселился и пообещал мне нарвать цветов в Зоне. «Там есть такие… шикарные, но совсем не пахнут», – произнес Диксон, и искреннее недоумение светилось в его голубых глазах, будто шикарные цветы его обманули – всем своим видом обещали райский аромат, а оказались совсем без запаха.

А теперь вот – только скрюченная рука, деревянно лежащая на плиточном полу нашей прихожей, и что-то невозможное, непохожее на человека, укрытое от остального мира старым брезентом…

Я посидела еще немного, потом смахнула чемодан на пол так, что он перевернулся и из него все вывалилось, вышла из комнаты, хлопнув дверью, и опять спустилась вниз. Отец, нахохлившись, сидел на скамейке в холле, в руках он держал флягу. При звуке моих шагов он поднял голову и вскочил с места.

– Дина, деточка, – захныкал он, прижимая большие морщинистые лапы к груди. – Нельзя ведь сейчас в клинику-то, никак нельзя… Посадят ведь старика, как пить дать посадят… обыск в доме будет… а у меня хабар… много хабара, на полтораста кусков… машину новую тебе хотел… крышу крыть…

– Крышу крыть… – с презрением передразнила я, перебив его бред. – Что произошло?

Стервятник осекся, потом нехотя буркнул:

– Мясорубка… – и опять забубнил: – Но он сам… сам лез вперед, а я вытащил его… спас его, значит… не бросил… никто никого из Мясорубки-то… а я спас… а он сам туда полез…

И вновь я перебила его.

– Диктуй номер. – И подошла к телефону.

– Чей? – испуганно спросил Стервятник.

– Каттерфилда-Мясника!

Он опять было пустился в объяснения, но я только уставилась на него в холодном бешенстве. Честное слово, если бы он и дальше продолжил гундосить, я бы, наверное, его убила, но Стервятник вдруг обмяк. Он покорно продиктовал номер и продолжал топтаться рядом, заискивающе заглядывая мне в лицо.

Я отвернулась.

Трубку долго никто не брал. Потом гудки на том конце прервались, и сердитый голос произнес:

– Говорите, черт вас подери!

– Мистер Каттерфилд? – подпустив в голос июльского меда, пропела я в трубку. – Извините, что беспокою вас посреди ночи. Это Дина Барбридж.

Некоторое время Мясник ничего не говорил. Наверное, думал, что это ему снится. Потом откашлялся.

– Слушаю, – настороженно сказал он.

– С одним нашим другом произошел несчастный случай. Требуется ваша помощь. – Я повернулась и, глядя на папашу в упор, сказала: – Мы заплатим.

Папаша закряхтел, но не посмел возразить.

– Какого рода несчастный случай?

– Очень редкий несчастный случай, – я сделала нажим на слово «редкий». – Нашего друга сильно поранила Мясорубка.

Мясник помолчал, потом сухо ответил:

– Обратитесь в похоронное бюро. Я подобного рода услуги не оказываю.

– Вы не поняли, мистер Каттерфилд. Он жив – пока жив. Мне показалось, случай должен вас заинтересовать.

Мясник снова помолчал, обдумывая услышанное, затем странно дрогнувшим голосом сказал:

– Везите.

Это у него от радости голос задрожал. Проклятый городишко, проклятая жизнь. Хочу в Россию, к медведям.

– Есть проблема, – быстро сказала я. – Другие папины друзья тоже здесь… неподалеку от нашего дома.

– Думаю, смогу решить эту проблему, – заверил Мясник. – Ждите.

Я дала отбой и повернулась к старику:

– Вот и все. А ты боялся… Стервятник. Не волнуйся, об оплате я с Каттерфилдом договорюсь. Я, в конце концов, дочь Стервятника.

Папаша снова заскулил.

– Диночка, разве можно так родного отца называть? Я же только для вас стараюсь… жестокая какая…

– Какая разница! – Безнадежный гнев, больше похожий на горе, мохнатым паучьим клубком перекатывался в горле. – Да, жестокая, зато у меня лучшие в городе сиськи! – рявкнула я чужим голосом и оскалилась в широкой улыбке, продемонстрировав папаше зубы.

Зубы у меня тоже были лучшие в городе.

Стервятник попятился назад и перекрестился.

Когда Диксон пошел на поправку – если это чудовищное состояние распотрошенного и кое-как зашитого тряпичного зайца можно было называть поправкой, – я забрала его из клиники к нам домой.

У бедняги Диксона никого не было, а сам о себе он позаботиться не мог. Он стал беспомощен не только физически, но и в умственном отношении напоминал пятилетнего ребенка… впрочем, ребенка довольно милого и доброжелательного. Невыносимая боль сожгла его мозг, но не смогла уничтожить что-то, что составляло сердцевину его сущности. Наблюдая за Диксоном, я продолжала задаваться вопросом – сохранилась ли моя сердцевина? Стала ли я такой, как и было задумано земной природой, или у меня в голове поселилось странное нечто, сидит там на водительском месте, дергает за серебристые паутинки, и давно умершая девочка послушно поворачивает туда, куда угодно логике, зародившейся под другими звездами?

Папаше моя идея принять Диксона в лоно семьи, разумеется, не больно-то понравилась, но возражать он не посмел. Чтобы скорей прекратить бесполезные споры, я втолковала Стервятнику, что такой поступок пойдет ему на пользу – возвысит его в глазах окружающих, и все такое. По-моему, он поверил. Он еще верил, будто в этом мире есть что-то, способное его возвысить. Смех да и только.

Мяснику, кстати, тоже не хотелось выпускать редкого пациента из своих цепких лап, но я пообещала, что буду привозить Диксона на обследования по первому требованию, и Каттерфилд отступил.

– Только ради такой прекрасной девушки, – галантно пояснил он и окинул меня плотоядным взглядом. Но я не заблуждалась на этот счет. Будь его воля, я бы пикнуть не успела, как оказалась на столе для препарирования в подвальной лаборатории клиники, а вздыхал он оттого, что не мог сию же секунду вскрыть мне череп электролобзиком. Кто-то говорил мне – Каттерфилд считает, будто Зона внесла какие-то изменения в мой гипофиз. Может показаться забавным, но я отчасти понимала Мясника. Нам обоим до смерти хотелось узнать, из каких кирпичиков я состою… только в моем случае «до смерти» не было фигурой речи.

– Отцу вашему обследоваться бы надо, что-то он неважно выглядит, – сказал на прощание Каттерфилд.

– Папа всегда неважно выглядит, – ответила я. – Но вы за него не волнуйтесь, ему нравится, как он живет.

– А сами, Дина, не желаете? За здоровьем надо следить смолоду, – в который раз предложил Каттерфилд. Мина у него была постная, благочестивая, а в глазах плескался ведьмин студень.

– Профилактика – наше все? – усмехнувшись, спросила я.

– Именно, подумайте над моим предложением.

Черта лысого тебе, а не мой гипофиз!

– Я подумаю, – дипломатично сказала я. – Честное слово, подумаю.

Взяла радостно загукавшего Диксона за локоток и повела к машине.

Дочери сталкера не стоило ссориться с единственным приличным врачом в городе.

Одного я не сумела – заставить папашу называть Диксона нормальным человеческим именем. Когда я привезла подлатанного беднягу домой, Стервятник вышел на крыльцо встречать нас. Он с откровенным любопытством разглядывал Диксона, его раздробленную беззубую челюсть, стянутый шрам на верхней губе, короткий нос, собранный из кусочков прежнего, заглянул в опаловую голубизну глаз, лишенную жизненного блеска, потом поскреб свою вечную черную щетину и хмыкнул, как припечатал:

– Суслик! Как есть Суслик! – И с тех пор звал его только так.

Вслед за ним и остальные сталкеры подхватили новое прозвище – сгинул Красавчик Диксон, как будто и не было его на свете, будто бы никто никогда не дивился цветам без запаха… только Рэд Шухарт, он один продолжал относиться к Диксону по-человечески. Поэтому, когда я заметила, что и до Рыжего добрались мои флюиды, отнеслась к этому скорее с сочувствием, чем со скукой, которую в последнее время вызывало поголовное слюнопускание в мою сторону.

Сбылись ведь мечты идиота. У всех… ну, или почти всех… радовалось сердце, на меня глядючи. Что же до моего сердца, то оно в комплектации, указанной Стервятником Золотому Шару, не предусматривалось. Иногда я чувствовала себя гостьей, усаженной за роскошный стол, ломящийся от еды – от простых блюд до деликатесов. И вот ты пробуешь то одно, то другое, а запаха не обоняешь и вкуса не чувствуешь, и насыщения не достичь, просиди ты за этим столом хоть тысячу лет.

Как с тем царем, о котором я читала в детстве.

Только в моем случае все превращалось не в золото, а в дерьмо какое-то.

Иногда казалось, что с Рыжим дерьма может и не случиться. Называл же он Диксона Диксоном. Чушь, конечно. Я и тогда знала, что чушь. Но иллюзии – это как витамины для души, без них, знаете ли, и сбрендить недолго.

Надо отдать Рыжему должное – он сопротивлялся изо всех сил. Он старался не пялиться на меня и, когда бывал в нашем доме, всегда держал дистанцию – боялся ненароком коснуться моего тела. Напрасные усилия. Я же как заразная болезнь, от которой не придумано лекарства, и не думайте, что я была от этого в восторге – не больно-то приятно ощущать себя какой-то африканской лихорадкой.

В тот день, когда Барбриджу отрезали то, что осталось от его ног, Рэд наконец-то до меня дотронулся. Влепил мне затрещину, придурок рыжий. Сама, конечно, была виновата. Нельзя было срываться при нем. Вообще ни при ком нельзя, но при Рыжем в особенности. Он, как и многие любители порвать на себе фуфайку, терпеть не мог чужих истерик. Вот и получила – за то, что в мыслях у него было то же, что и у меня, за ядовитую отраву, которую я излучала, и которой он не мог противиться, и еще за то, что предчувствовал – никогда я не стану, как его Гута, в одиночестве сидеть на кухне у окна и гадать на ромашке – придет или не придет.

Уходил он размашисто, весь из себя в праведном негодовании; горестно поскуливал Диксон, неловко зажавший пустой стакан в скрюченной руке, а я, прищурясь, сверлила Рыжего между лопатками зеленой точкой и видела, что очень скоро он вернется, причем вернется всенепременно надравшимся, вроде это и не он сам пришел, честный муж и отец, а его темная половина, что вылезает на свет божий под воздействием горячительного.

– Не плачь, увидишь еще своего Рыжего, куда он денется, – утешила я Диксона.

Так и случилось, правда с отсрочкой на два года, потому что в тот же вечер Рыжий загремел в тюрягу.

Вернулся он изменившимся. Раньше был отчаянным, а теперь выглядел отчаявшимся. Будто перешагнул некую пограничную черту и от этого перестал быть цельным. Добро и зло перемешались у него в голове, как в лотерейном барабане, и непредсказуемая смесь выплескивалась на окружающих в хаотическом порядке.

Во сне Рэд часто поминал некий контейнер со смертью, ругался по-черному и скрипел зубами. Я даже порой призадумывалась – уж не убил ли он кого, потому что какие-то расплавившиеся мертвецы постоянно появлялись в его хмельном ночном бреду, а он кричал, что так им и надо и что он всем еще покажет. Был у Рыжего такой пунктик – со всех сторон его окружали какие-то сволочные «все» и «они», виноватые во всех рыжих бедах. Ох, любил он на эту тему порассуждать.

Как-то я не сдержалась и, когда Рэд вновь начал скармливать мне эту бодягу, откровенно захохотала:

– Наверное, и ко мне в постель тебя враги уложили. Оторвали от семьи, вот ведь бессовестные твари, а?

Получила в ответ по полной программе, понятное дело. Затрещину и рассказ о моем неприглядном моральном облике. Месяц потом не являлся. Я тогда подумала – вот и славно, давно пора заканчивать с этой историей. Но прошло время, и все вернулось на круги своя. Сцепились мы с Рыжим колючками, крючками, якорями – не расцепиться…

А Стервятник эту перемену в Рыжем прохлопал. Уверовал в непогрешимость Шухарта, после того, как тот его из Зоны безногого выволок.

Романтик Артур так и вовсе считал его последним героем, устоявшим на ногах. Заприметила их однажды вместе в «Боржче», когда забежала туда перехватить пару мартини. Устроилась в темном углу за разлапистым фикусом и понаблюдала.

Брат, перегнувшись через стол, что-то горячо втолковывал Рыжему, а тот с равнодушным невозмутимым лицом пережевывал отбивную. Артур все говорил, а Рыжий все пережевывал и пережевывал, только иногда что-то односложно отвечая, и я никак не могла взять в толк, что свело их вместе.

Не может же быть, чтобы Арчи что-то могло понадобиться в Зоне.

Весь мир лежал у его ног, а он о чем-то просил Рэда Шухарта!

Тут в памяти возникла картинка: Дик Нунан, всеобщий друг и приятель, в этом же «Боржче», уже пьяненький, раскрасневшийся, полушутливо-полусерьезно вещает такому же подогретому Рыжему, что из-за вечных разрушителей порядка, как он, не будет царствия небесного на земле, и что в несчастье Рыжему более комфортно, чем в каком-либо другом состоянии, а я с любопытством гляжу на Рэда, предвкушая, как он сейчас отбреет Нунана, и Рыжий действительно произносит красочную речь о том, где и в каком виде видал он ихний порядок и ихнее царствие – тоску небесную и скукотищу небесную…

…Я задумчиво пощелкала зажигалкой – к чему вспомнилось? – и, отставив недопитый бокал, ушла с неприятной маетой в груди.

Несколько дней я ходила с этой маетой и думала, что надо бы поговорить с братом, да все не выходило. То меня не было дома, то Артура… то мне вдруг начинало казаться, что затея глупая – слишком многое пришлось бы объяснять, и я не была уверена, что из объяснений выйдет что-либо путное. Не связывайся ты с этим Рыжим, братишка, скажу я Артуру. А давай ты не будешь связываться с ним сама, сестренка, ответит мне Артур и будет прав.

В конце недели я наконец решила, что попытка – не пытка, и постучалась к нему. Никто не ответил, но за дверью громко звучала музыка.

Я прошла в комнату.

У входа валялись тяжелые гриндерсы и рюкзак, кожаная куртка была брошена прямо на ковер. Артур спал в кресле перед включенным большим телевизором. По MTV шел какой-то концерт.

Длинные девчачьи ресницы отбрасывали смуглую тень на чистую кожу. У него было сосредоточенное лицо человека, и во сне решающего какую-то сложную задачу.

Подумав, не стала будить брата, решив, что утро вечера мудреней, только натянула на него свалившийся плед и направилась к выходу.

…Эти назойливые слова, снова и снова ввинчивающиеся в воздух жалобным наждачно-насморочным голосом, которым и петь-то было невозможно, настигли меня у порога.

– Тук-тук-тук в ворота рая, тук-тук-тук в ворота рая, тук-тук-тук в ворота рая…

Я оглянулась. На экране, в центре огромного помоста, сооруженного прямо на стадионе, стоял, как гвоздь, небрежно вбитый в доски, щуплый узколицый пожилой мужик в черном костюме гробовщика. Глаза его закрывали темные очки; буйные, с проседью, волосы дыбились над желтым изможденным лицом, на шее хитрым способом была укреплена губная гармоника, к которой желтолицый периодически прикладывался, как пьяница прикладывается к бутылке, извлекая из маленькой продолговатой коробочки пронзительные, разрезающие сердце пополам ноты.

Выглядел мужик хуже некуда, пел как придавленный автомобильным колесом енот, а вот поди ж ты – стоял на гигантской сцене, как у себя дома в тапочках, и уводил за собой всю эту огромную толпу, раскачивающуюся в едином ритме.

– Тук-тук-тук в ворота рая…

И мне снова показалось, что вот она, другая жизнь, промелькнула вспышкой в старомодных очках, скатилась – как с горки вниз – по надменно изогнутому носу, подмигнула и затерялась в разноцветном переплетении звуков…

Я дослушала песню в каком-то трансе, всю, до конца – до того момента, когда затихли последние отзвуки и стадион взорвался радостным ревом. Потом вышла, плотно закрыв за собой дверь.

Это был последний раз, когда я видела Артура. Ночью он ушел.

Поутру мы нашли на кухонном столе записку, в которой Артур обещал нам, что «все будет хорошо».

Черт бы побрал это «все будет хорошо», после которого обычно все бывает хуже некуда.

Пока папаша, нахмурясь, рассуждал, что, собственно, Артур имел в виду, да какую трепку он задаст сопляку за подобные штуки, я прислушивалась к взволнованному лепету Диксона, доносившемуся сверху.

Оставив Стервятника с его утренней порцией спиртного, я поднялась наверх. Диксон стоял на балконе и вытянутыми руками странно водил в воздухе.

И тогда я увидела, что его так взволновало.

– Папа! – слабым голосом позвала я, когда смогла выдавить из себя хоть что-то.

Удивительно, но он меня услышал.

– Господи, что же это за чертовщина? – бормотал враз побуревший папаша, таращась на вал тумана, накатывающий на старый потертый Хармонт со стороны Зоны.

Собственно, это был не совсем туман. Это больше было похоже на колючую сахарную вату, в глубь которой засунули тысячи спутанных елочных гирлянд. Стена раскинулась по всему горизонту и надвигалась медленно, но неумолимо, как завтрашний день, перемигиваясь нежными радужными огнями.

– Это Зона, что ж еще? – ответила я, ничуть не сомневаясь в своих словах. – Какой-то ублюдок добрался до Золотого Шара. Гад какой-то, которому все было не так. Небось воображал, что сейчас человечество осчастливит. А вылезло из него вот это. Теперь везде будет Зона… – Подивившись внезапно пришедшей мысли, я добавила: – А ведь твое желание было не самым худшим.

Потом взглянула на Диксона.

Диксон дирижировал.

Диксон сиял.

Диксон был счастлив.

Наверное, в детстве он любил сахарную вату.

– В подвал?.. – раздумчиво проговорил папаша.

– Я не пойду в подвал, папа. Я устала, – ответила я, разглядывая приближающуюся Зону.

– Ну, нет так нет, – неожиданно легко согласился Стервятник. – Чего мы там не видели, в подвале-то. А здесь – благодать, воздух, птички щебечут…

Я покосилась на него. Папашины веки опали, подбородок обвалился, рожа вдруг стала предельно умиротворенной, как у покойника. Он и вправду слушал птичек.

Я не знала, что принесет нам полдень. Скорей всего, Хармонт будет сметен с лица земли – девяносто девять процентов. Может, Зона вернет Диксону здоровье и ясный взгляд, у Стервятника отрастут ноги или русалочий хвост, я же стану бледной долговязой девицей со старой фотографии и начну пописывать стишки – один процент… Одно, пожалуй, было бы для нас хуже всего – если все останется как прежде. Пожалуй, это было бы отвратительнее смерти, и об этих процентах думать не хотелось.

Стервятник быстро и почти беззвучно зачастил что-то. Мне показалось, он чертыхается, но, прислушавшись, поняла – он молится.

Одной рукой я обняла его за плечи, другой поймала жесткую клешню Диксона и сказала:

– Молись, папа.

И добавила, сама не знаю зачем:

– Тук-тук-тук в ворота рая…