Мир Стругацких. Рассвет и Полдень (сборник)

Щетинина Елена

Бариста Агата

Минаков Игорь Валерьевич

Золотько Александр Карлович

Таран Андрей

Тихомиров Максим Михайлович

Белаш Людмила и Александр

Вереснев Игорь

Стругацкие Аркадий и Борис

Остапенко Юлия Владимировна

Гелприн Майк

Рэйн Ольга

Никитин Дмитрий Николаевич

Крич Женя

Клещенко Елена

Головлёва Наталья

Матюхин Александр Александрович

Ясинская Марина Леонидовна

Яровова Леся

Владимирский Василий

Шатохина Ольга

Громов Александр Николаевич

Полдень воскресенья

 

 

О'Рэйн

Мы здесь есть

Океан с высоты был голубым-голубым, сочным, как на детском рисунке – когда в стилке можно выбрать любой цвет, краска щедро льется на бумагу, и вот уже волны, и вот уже глубины, и вот уже глаз режет…

– Искупаться бы! – сказала Марта мечтательно. Она смотрела вниз, и глаза ее на темном лице были как этот океан – голубые, красивые, возможно опасные – кто знает, что там, в глубине, водится, как часто поднимается к поверхности и чем промышляет. Глеб с нею познакомился совсем недавно – любовь, как говорится, вспыхнула мгновенно, но он отдавал себе отчет, что девушка эта для него все еще – почти незнакомка, что знает он о ней лишь немножко личного (иногда шепчет во сне детским голоском), немножко бытового (кофе не любит, чай без сахара), немножко семейного (мать – архитектор, отец – Учитель на покое, живут в Камышине, сами варят пиво по старинным рецептам, без синтеза, а только с ферментацией, гадость несусветная и голова потом болит). И еще – что Марта будет зоопсихологом со специализацией по китообразным, что из воды может часами не вылезать, а дыхание держит минут по двадцать – сам Глеб больше пяти минут никогда не выдерживал, легкие-то можно разработать, если стимул есть, но скучно, да и зачем?

Была Марта прекрасной, желанной и загадочной террой инкогнитой, так же как и планета под ними (у белой звезды ЕН514, система Мирины, земного типа, гравитация 1.2, состав атмосферы сопоставимый, в сутках двадцать часов, океан слабосоленый, кислотность 7.5).

– Глеб, – не унималась Марта. – Гле-буш-ка. Ты мне обещал романтику на пляже. Пусть же она поскорее настанет! Хватит разведки с воздуха. Хочу из воды!

Глеб немного побурчал про кодекс облета новых планет, про протоколы ГСП, но ему и самому уже поднадоело скользить над одинаковыми лесами на одинаковых островах, похожими с высоты на зеленые мохнатые вязаные шапочки, разбросанные по гигантской голубой луже.

– Ладно, садимся, – прищурился он и был за это чмокнут в щеку.

Пахло прогретым камнем, речной водой, как на Волге, сладкими цветами и, почему-то, креозотом. Над островом возвышалась коническая скала с крутыми склонами, около километра высотой. Пляж был скальный – гладкий камень плитами наискосок уходил в воду, солнце просвечивало голубизну, где колыхались разноцветные леса водорослей – желтые, красные, зеленые.

– Красиво, – сказала Марта. – Но как-то ярко очень, чуть-чуть слишком. Будто бы ребенок эту планету раскрашивал и с оттенками не возился. Ой, посмотри-ка!

Из глубины поднялась стайка рыбок, тоже очень ярких, золотисто-фиолетовых. Марта опустила руку в воду, и они бесстрашно тыкались в ее ладонь, плавали вокруг, любопытствовали.

– Не боятся! – восхитилась Марта. – Интересно, а может ли быть сбалансированная экосистема, в которой животные не пожирают друг друга? Совсем? Мир без страха? Планета, где условный лев возлежит с условным ягненком, всегда, от начала времен?

– Вряд ли, – вздохнул Глеб. – Все же завязано на ресурс, на усилие, с которым добывается пища… эволюция имеет свои законы… Эй, кстати, они тебя еще не едят? А то отвлекут внимание, а потом – цап! Будем потом тебе полгода новые пальцы отращивать!

Марта засмеялась, отряхнула с длинных темно-шоколадных пальцев синие брызги, села рядом, подставила Глебу горячие губы. От нее пахло малиной. Потом они лежали, бездумно смотрели в небо, камень под ними был горячим.

– Почему небо голубое? – спросила Марта. – Мы в пятнадцати световых годах от Земли… А оно голубое! Я думала – на других планетах иное небо…

– Атмосфера почти такая же, – полусонно, расслабленно отозвался Глеб. – Мы дышать можем? Можем! Значит, и свет так же рассеивается. Рассеяние Релея, короткая длина волны у синего цвета, длинные волны сильнее рассеиваются… Кстати, если присмотреться, это небо куда сильнее фиолетовым отдает – потому что спектр у звезды другой. На Венере раньше было оранжевое – до дистилляции атмосферы. Теперь тоже синее. Ну да ты сама такие вещи помнить должна.

– Я – гуманитарий, – сказала Марта. – Ничего никому не должна. Стихи всегда помню с первого раза. Коэффициенты – нет. Стихами мне расскажи, тогда запомню.

– Я люблю тебя и небо, только небо и тебя, – неожиданно для себя самого сказал Глеб. – Я живу двойной любовью, жизнью я дышу, любя.

И тут же смутился, покраснел, а Марта счастливо и удивленно засмеялась.

– Неужели твои? – спросила она.

– Нет, – Глеб сел, натянул шорты. – Не мои, а поэта Брюсова. Хотя я, может, тоже в душе поэт. Чего смеешься? Поэта легко обидеть! Я вот про тебя сейчас возьму и сочиню, хоть и нелегкое у тебя имя для нашего поэтического ремесла. Вот, слушай.

Марта!

Красота золотого стандарта!

Я бы мог умереть от инфаркта (но не стану, пожалуй)!

Лейся, кварта! Бейся, Спарта!

Ах, Марта, марта (а также апреля, мая, июня), боюсь, не дождусь…

– Хватит с меня высокой поэзии, – сказала Марта, а когда Глеб стал бузить и вставлять в стих Буонапарта, закрыла ему рот поцелуем.

– Пойдем поплаваем, – предложила она. – Дому еще часа полтора дозревать.

Из механического эмбриона уже развернулся маленький – на двоих – домик, стены тянулись вверх, набирали толщину, молекулы выстраивались в кристаллические решетки. Еще немного – и можно будет упасть в кровать, сесть за стол или под душем постоять горячим. Впереди – две недели роскошных робинзонских каникул, любви, разговоров обо всем… Было у Глеба хорошее такое предчувствие, холодок в животе: Марта – настоящая, та самая, с нею всегда будет весело, всегда интересно, а значит – и быть надо всегда вместе, зачем же разлучаться и время терять? Вернутся на Землю – можно обсудить, как все обустроить побыстрее, где жить – в Питере или в Рио.

А сейчас, и правда, почему бы не поплавать? На расстоянии полутора миль в воде не регистрировались никакие животные крупнее леща, но Глеб на всякий случай пристегнул к бедру парализатор, а к плечу – длинный охотничий нож, год назад самолично заточенный на Пандоре. Ребята заманили рассказами о прелестях охоты на тахоргов. Вадим, профессор кафедры структурной лингвистики – он для добровольцев ГСП читал курс – даже коллекцию черепов показывал. Весело было – пока готовились, песни пели, охотничьи байки травили. А как сама охота началась – Глеб в полное недоумение пришел. Ему обещали, что кроманьонские инстинкты включатся, адреналин попрет, тело само будет знать, что ему делать, как двигаться, как стрелять, куда нож… А Глебу так стало плохо, так стыдно, когда тахорг заревел, сраженный тремя выстрелами, когда в траву покатился кубарем, когда кровь брызнула… Он на Пандоре с тех пор так и не бывал и с ребятами этими старался больше не общаться.

– Дикость! – говорил он сердито отцу и матери, те кивали, соглашались, предлагали ему статью про это написать. – Атавизм! Позор для цивилизации – забавы ради убивать высших животных! Не от этого ли наши предки так долго уходили? Где тут наши добро и гуманизм?

– За мною не пытайся угнаться, – сказала Марта, возвращая Глеба в настоящее. – Я тренированная, а ты… не такой тренированный. И не рисуйся – выныривай почаще. Иди сюда, линзы поставлю.

Глеб смотрел на нее и думал, что она очень под стать этой планете – ярко-коричневая кожа, ярко-голубые глаза, ярко-зеленый купальник. Парализатор она тоже взяла – рыбки рыбками, а если что-то большое с глубины поднимется быстро, то быть готовым не помешает. Марта легкими, точными касаниями закрыла его глаза двумя линзами из коробочки на поясе, и все тут же стало расплывчатым, нечетким, покуда они не нырнули – сразу под скалой было глубоко, вода оказалась прохладной и прозрачной, ласкала кожу.

Рыбки так и не уплывали, кружили вокруг, их становилось все больше – будто молва шла по океану о двух невиданных существах, на которых непременно стоило взглянуть, и вот фиолетовые, белые, красные рыбки с детским каким-то любопытством следовали за незнакомцами. Марта плыла мощно, красиво, угнаться за нею было нелегко. Она остановилась у водорослей, стала рассматривать листья, а Глебу пришлось подняться наверх за воздухом. Он уловил на пляже расплывчатое движение, дернулся, вытащил одну линзу, зажмурив другой глаз. В тени их растущего домика сидело небольшое животное, похожее на толстого мохнатого поросенка, и задумчиво чесало за ухом передней лапой. Через пару секунд потянулось и начало точить зубы об угол.

– Эй, – крикнул Глеб, – ну-ка! Кыш! Брысь! Прочь! Шу отсюда!

Зверь не подал и виду, что услышал Глеба, и поднялся на задние лапы, чтобы дотянуться зубами повыше. Глеб сунул голову в воду – Марта была все там же, у подводного леса – помахал ей: «поднимайся!» и поплыл к берегу – спасать дом и глупое инопланетное животное, которое сейчас нажрется земной биомеханики, а потом возьмет да и скончается в страшных судорогах.

Дом был спасен быстро – животное увидело, как Глеб бежит по скале, сердито разбрасывая брызги, и с некоторым сожалением, но без малейшего страха перестало грызть угол, повернулось и пошло к деревьям. Плюхнулось в тень и стало ждать, когда Глеб уйдет. Глеб засмеялся – вот же пройдоха! – и решил дождаться Марту на берегу, сейчас вынырнет, удовлетворив первое любопытство, и можно будет поесть, пикник устроить, а там и дом готов будет. Поваляться, вздремнуть – а потом с оборудованием нырнуть, глубоко, на пару часов, погулять у корней разноцветного подводного леса. Линзу он пока не снимал, смотрел вокруг одним глазом, прищурившись. И тут зверь, которого Глеб уже решил назвать в честь Марты мартыном, вдруг поднялся, уставившись на голубую гладь воды, потом протрубил странную, беспокойную ноту – и раз, и другой, меняя модуляцию, будто сказал какое-то слово.

– Ты чего, мартынчик? – спросил Глеб, взглядывая на часы. Пятнадцать минут, как они нырнули, хорошо бы уже Марте и подняться, не тянуть до последнего, не терзать товарища беспокойством. Еще через две минуты Глеб решился (пусть сердится, пусть губы поджимает, пусть бурчит про самолюбивого самца-защитника!) и, в несколько огромных прыжков преодолев расстояние от дома до воды, оттолкнувшись от скалы всей мощью ног, снарядом вошел в воду. Глаза тут же поменялись – левый видел расплывчато, а правый – четко. Но оба видели, что Марты не было. Совсем не было, нигде. Глеб поплыл туда, где ее оставил – у разноцветных подводных стеблей, осмотрелся лихорадочно, поднялся опять на поверхность, захлебываясь ужасом. Двадцать минут. Ей срочно нужно вдохнуть. Глеб сам задышал часто-часто, перенасыщая кровь кислородом, потом нырнул вертикально вниз – глубже, глубже, пока вода не стала давить на уши, нажал кнопку браслета на запястье – сквозь воду пошли звуковые волны, заунывные и тревожные. Рыбки бросились врассыпную блестящими разноцветными фейерверками – им явно не понравился звук. У Марты был такой же браслет, но тревогу она не нажимала. Выныривая, Глеб наглотался воды – она оказалась горькой – и на берегу его тут же вырвало. Он стоял на коленях, содрогаясь в рвотных позывах и в ужасе. Мартынчик подошел поближе, что-то пропел нежно и грустно.

Глеб, не обращая на него внимания, судорожно рылся в настройках биоанализатора – надо проверить воду на кровь, даже несколько капель должны определиться в радиусе полумили. Как же так, как же так, а? Сидели, говорили, катались по гладкому камню, целовались и смеялись. И – прошло тридцать четыре минуты совершенно обыкновенных, ординарных событий, гром с неба не грянул, мир не перевернулся, океан не вскипел, а Марты вдруг не было, и вся жизнь, которую Глеб для них любовно придумал и в мечтах уже начал проживать – она лопалась, горела, и Глеб стоял в огне и тоже горел заживо. Мартынчик потрусил за ним к воде, но держался чуть позади. Крови в океане не было. Ни капли.

Глеб достал акваланг из глайдера, настроил, приладил маску (тридцать восемь минут, еще можно откачать), нырнул в воду, как в свое отчаяние. Сорок минут. Пятьдесят. Еще полчаса. Дно. Темно. Течения нет. Крови нет. Марты нет. Корни у водорослей были, как земные коряги, – огромные, с Глеба толщиной, узловатые и слабо пульсирующие. Он поплыл среди них, светя фонарем – видел он в темноте неплохо, но боялся хоть что-нибудь пропустить, хоть какую-нибудь подсказку. С песка на дне поднялась и величественно поплыла прочь плоская рыба вроде камбалы. По серой шкуре ее переливались ярко-зеленые пятна, как Мартин купальник. Между водорослями темнела арка затопленного рукотворного строения, лежали какие-то обломки, колонны. В любой иной момент Глеб бы забурлил от восторга, что, как в легендах ГСП, походя открыл цивилизацию, живую ли, мертвую ли, но сейчас ему было настолько не до того, что он даже внимания не обратил. Под одной из коряг что-то тускло блеснуло – Глеб бросился туда так, что лоб рассадил о вырост корня – это был парализатор Марты, он упал на дно и лежал на дне, как и положено металлическим предметам.

– Кровь! Кровь! – запищал анализатор. Это кровил его рассеченный лоб, но через несколько минут перестал, а к тому моменту, как Глеб вынырнул, ссадина уже закрылась, как и не было.

Дом стоял на берегу – готовый для счастья, для смеха, для их приключений на планете, которую они и назвать-то еще никак не успели. Глеб не пошел в дом, сидел на берегу и тупо смотрел в воду. Через три часа солнце начало клониться к закату, океан менял оттенки фиолетового. Рыбки плавали у берега. Мартынчик пришел, посидел рядом, погудел что-то, ушел.

Глеб знал, что нужно поднять глайдер, вернуться к кораблю, оставленному заряжаться на полюсе, где не заходило солнце. Выйти на связь с Землей. Дождаться решения специалистов. Позвонить родителям Марты, сказать им, что прекрасная, любимая, полная жизни и таланта двадцатипятилетняя Марта – что она погибла.

«Я люблю тебя и небо, только небо и тебя»…

От потрясения и горя Глеб неожиданно заснул, и приснилось ему, что Марта где-то на острове – решила подшутить над ним и отплыла за каменный мыс. Там вылезла на берег, смотрела на него из-за деревьев, а когда увидела, как он мечется, – раскаялась и не знает, как теперь ему на глаза показаться. Во сне это объяснение казалось таким логичным и естественным, что он испытал огромное, чуть ли не до слез, облегчение. С тем и проснулся и тут же понял, что это неправда.

И так у него сердце стиснуло, что он даже не испугался, увидев, что рядом с ним сидит мартынчик, а вокруг – полдюжины его взрослых родственников, каждый два метра в холке, похожие уже не на смешных поросят, а на могучих медведей – плечистых, мощных, покрытых густой ярко-кофейной шерстью. Глеб вскочил на ноги, положил одну руку на парализатор, другую в воздух поднял.

– Уу-бры-за-за-за, – проворчал медведь с белым пятном на щеке, протянул здоровенную лапу с длинными когтями, и Глеб вдруг заметил, что когти эти изукрашены разноцветными узорами – круги, линии, спирали.

«Они украшают свои тела! – подумал Глеб. – Они разумны, у них есть искусство и речь! Может быть, они видели, что случилось с Мартой? Может быть, она все-таки на острове? Ведь тела – тела не было! А течения там никакого!»

Все это пронеслось у него в голове одновременно, он зачем-то поклонился медведю, показал ему свою открытую ладонь, потом показал на глайдер и жестами изобразил, как достает оттуда мнемотехнику, закрепляет ее на голове, и тут же начинается прекрасная дружба.

– За-за-за, – повторил он, стараясь попасть в тон медведю.

Мартынчик издал несколько задыхающихся, булькающих звуков, которые могли быть смехом. Взрослые молчали.

– Глайдер, – сказал Глеб, снова показывая на машину. Медведи расступились, позволяя ему пройти, но когда он достал и показал им черную гладкую коробочку мнемосинтезатора, вдруг заворчали, мартынчик взвизгнул и убежал за спины взрослых. Это было первое подобие страха, проявленное кем-то на планете.

– Нечего бояться, – сказал Глеб, поднимая мнем обеими руками – тяжеленный, зараза. Тут его сзади кто-то приложил по голове, сильно, и он упал, почти потеряв сознание. Но слышал, как медведи ревели друг на друга, мартынчик что-то трубил, потом Глеба подняли, понесли.

– Я слышу, друзья, не ссорьтесь, – хотел он сказать, но тут его (наверное случайно) приложили головой о дерево, и слышать он перестал.

Очнулся он от запаха дыма – вдохнул его, не открывая глаз, нос защекотало. Глеб тут же вспомнил, как в детстве они убегали вечером из школы к Волге, в лесах собирали и жгли листья, смеялись… Запах был совершенно таким же, и Глеб казался себе совершенно таким же – будто бы в эту секунду ему одновременно было восемь, и шестнадцать, и тридцать лет. Более того – все другие, еще не наставшие Глебы-из-будущего, тоже вдыхали с ним дым костра в эту секунду и тоже были им.

Секунда кончилась, и Глеб открыл глаза. Он лежал у стены на низком упругом топчане, покрытом плотной мягкой тканью, ярко-желтой, с сиреневыми прожилками. Глеб машинально погладил ее и понял, что это огромный выделанный лист какого-то дерева. На низком столике (тоже из листьев, жестких, красных) стояла раскрытая коробка с мнемом. Все было на месте, и аппарат, и три пары кристаллов. Глеб сел и осмотрелся. Он лежал в углу небольшого открытого зала с тремя колоннами вместо одной из стен. Несмотря на простоту, комната была очень красива – изгибами невысоких стен, расцветкой гладкого пола – краски казались чуть мягче природных, пропущенными через призму разума и искусства. В темно-фиолетовом небе, очень ярком, как все здесь, светили звезды.

Медведь (мартын?) сидел у очага спиной к Глебу, дым вытягивало в потолок. Повернулся, что-то прорычал низким голосом (ваа-лыы-неразборчиво). Показал на свой затылок, потом на Глеба. Глеб потер шишку – та уже едва ощущалась.

– Ваа? – спросил он мартына.

– Ваа-лл, – повторил мартын, прикладывая лапу к груди.

– Ваал, это – синтезатор, – показал Глеб на мнем, на свою голову, потом на голову мартына. – Мы будем понимать друг друга. Вот посмотри…

Он медленно поднял два кристалла, прилепил к вискам, они с нежным чмоком присосались к коже. Поднял коробочку мнема. Предложил мартыну вторую пару кристаллов, показывая на его голову под небольшими мохнатыми ушами. Ваал взял кристалл, обнюхал его, лизнул, потом приложил к голове.

– Здравствуй, Ваал, – сказал Глеб. Подумал, потом вскочил и поклонился. Снова сел. – Меня зовут Глеб. Я пришел из другого мира. Я рад нашей встрече.

Мартын молчал, и Глеб преисполнился сомнений. Профессор-охотник-лингвист Вадим, обучая их пользоваться мнемом, говорил, что им-де повезло – это совершенно новое оборудование и мнемом называется лишь по старой памяти.

– Теперь можно сразу работать с… аборигенами, – сказал он тогда. – А вот нам раньше приходилось действительно учить язык…

И задумался, поморщился, будто вспомнил что-то неприятное, беспокойное.

Глеб сейчас тоже забеспокоился – чего это Ваал молчит? Может, у мартынов мозговые волны другие и устройство не заработает? Что же тогда делать?

– Глееб, – медленно сказал-проворчал мартын. – Приятности тебе (добра, удовольствий), – тройным эхом значений перевел синтезатор, – в будущем и настоящем.

Ваал поднялся и поклонился Глебу – то ли потому, что у них так было принято, то ли копируя дружелюбного пришельца.

– Прости нам свою травму (повреждение, боль) – сказал Ваал. – Один из нас, Усо, – горячо-злой. Делает вперед, думает – позже. Он решил, что это… – он показал на коробку с мнемом длинным изукрашенным когтем, – одна из смерть-машин (аппаратов, техники), которыми пользуются вееси. Кто попадает под их черные лучи – умирают за три дня. Мой отец продержался пять, он был очень силен.

– Вееси? – спросил Глеб. – Другое племя? Вы враждуете?

– Народ моря, – прорычал Ваал.

Ступая на задние лапы, но касаясь пола и передними – как слегка распрямившийся медведь, – он прошел к одной из трех колонн, за которыми не было стены. Глеб подошел, и сердце гулко стукнуло от неожиданности – комната обрывалась в пустоту, под ними был склон горы, далеко внизу – каменистый пляж, на котором он с волнением увидел темную глыбу глайдера и силуэт дома – окна мягко светились, почувствовав ночь. Дальше был океан, темно-фиолетовый, бесконечный.

– Смотри, Глееб, – показал лапой Ваал. Глеб посмотрел и ахнул от неожиданности – тут и там сквозь толщу воды виднелось слабое свечение, словно по дну кто-то продернул сияющую желтую нить.

– Мы следили (подглядывали, наблюдали) за вами. Ты и твоя женщина разговаривали, потом спаривались, потом плавали в воде. Женщина не вернулась. Она умерла в воде? Ты нашел ее тело?

– Нет. – Глеб сжал виски, случайно сковырнув один из мнемокристаллов, и успел подхватить его в последние полсекунды – упал бы в пропасть, и пиши пропало. – Я должен узнать, что с нею случилось! Ваал, помоги мне!

– Вееси, народ в океане – холодно-злые, – сказал Ваал. – Если твоя женщина не захлебнулась водою, то она у них.

– Что они с нею сделают? – со страхом спросил Глеб.

– Не знаю, – медленно ответил Ваал. – Я знаю, что мы делаем с ними. Догадываюсь, что они делают с нами. А что делать с такими, как вы, – вопрос (проблема, трудность) будущего.

– Опусти меня туда, – Глеб показал на дом на пляже. – Я голоден, там моя еда. Я устал, хотел бы спать в своей кровати. Завтра я начну нырять и искать контакта с этими… вееси.

Ваал сердито заревел, распрямившись на задних лапах и уперевшись головой в потолок. Глеб шагнул назад от неожиданности.

– Ты не пойдешь к вееси, – крикнул Ваал, широко раскрывая пасть, и Глеб заметил, что при всем внешнем сходстве с медведем клыков у него нет – только резцы и коренные. – Останешься здесь.

Он лапой смахнул с лица («морды, физиономии», – машинально подумал Глеб, уже привыкший к мнему) кристаллы, заревел что-то вроде: «Ниири».

Из-за занавеса в коридор вошел тот самый маленький мартынчик, который пробовал на вкус Глебов дом. Ваал что-то ему сказал, тот посмотрел на Глеба, подошел, ткнулся в руку лобастой головой. Глеб нацепил ему кристаллы.

– Пойдем питаться, Глееб, – сказал Ниири и вильнул коротким толстым хвостиком, которого не было у взрослых мартынов.

Питались мартыны без столов и приборов – сидя на корточках и лапой набирая из красивых мисок резного дерева еду – ярко-красные кругляши, похожие на чьи-то почки.

– Это части животных? Органы? – спросил Глеб с интересом, отправляя в рот самый большой. Вкус был приятный, похожий одновременно на сыр сулугуни и на банан.

Мартынчик поперхнулся куском, который сосредоточенно облизывал, – он вежливо решил составить гостю компанию и тоже поесть. Он выплюнул еду, пробежал вокруг Глеба несколько кругов, сел рядом, тяжело дыша.

– Мне сделалось отвратительно (тошно, неприятно) от твоих слов, – сказал он. – И даже питаться расхотелось. Как могут одни существа есть части других?

Аппетит у мартынчика пропал всего на минуту, вскоре он снова выуживал красные кусочки из миски, облизывал длинные свои острые когти – Глеб присмотрелся, они двигались раздельно, а к ладони прижимались с обеих сторон два пальца, совсем как человеческие большие.

«Пища – ягоды, вызревающие на мхе, – объяснил Ниири. – А мох везде – везде пища. Внизу под городом (поселением, крепостью) есть пещеры, там растет особая Пища. Вкусно! Но на нем ягоды медленно вызревают, несколько дней».

– Я бы хотел увидеть, как растет ваша «пища», – сказал Глеб.

– Завтра пойдем собирать, – обрадовался Ниири, отставил пустую миску, тщательно облизал ее, потом когти, потом губы. – Посмотришь. Поможешь.

Глеб обрадовался, что, кажется, взаперти его держать не будут. Решил что при первом возможном случае убежит и будет искать Марту и морских вееси, или как их там.

Он сердцем чувствовал – Марта жива, никакого мысленного отклонения от данной концепции не допускал, как бы трудно ни было, особенно глубокой ночью. Ему показали лежанку в небольшой красивой комнате, света там не было. Глеб думал сразу уйти, но решил «не дразнить спящего медведя», или как там в пословице говорится. После волнений дня ему хотелось спать. Он усилием воли расслабился, вытеснил тревогу на задворки сознания и уснул.

На следующий день в составе бригады сбора урожая из сорока взрослых и пяти маленьких мартынчиков (прелесть каких славных) они собирали на склонах горы Пищу – блестящие ярко-красные фрукты, похожие на каштаны. Они в изобилии росли на темно-зеленом густом мху, и когти мартынов оказались идеальным собирательным орудием – как Глеб ни старался, угнаться ему не удавалось даже за Ниири. Тот булькал смехом и потихоньку подъедал добычу из большого листвяного мешка, висевшего у него на шее. Глеб ловил на себе недобрые взгляды взрослых, особенно пристально наблюдал тот самый «горячо-злой» Усо с белым пятном на морде, который приложил вчера его поперек головы.

– Хеива оолее, – сказал ему Глеб заученное с утра приветствие. Добра, мол, тебе, мил-человек-или-как-тебя-там, и всяческих приятностей. Усо фыркнул и отвернулся, но краем глаза все посматривал. На обратном пути Глеб заметил, что новые ягоды Пищи уже завязались на мхе, крохотные красные шарики были неприятно похожи на разбрызганную по зелени свежую кровь. Глеб подивился такой эффективности – похоже, энергия солнца утилизировалась здесь в максимальную растительную биомассу в предельно короткие сроки. С таким обилием растительного ресурса можно, наверное, представить эту планету без хищников.

– А в море? – спросил он вечером Ваала, тот позвал его «разговаривать» (присматриваться, вызнавать информацию). – Водные существа едят друг друга?

Ваал пришел в ужас от подобного предположения.

– В море другая пища, – успокоившись, сказал он. – Растет на стеблях. Много. Если ею питаться – выздоравливаешь от заболеваний (недугов, ранений). Жаль, мы не можем добывать ее много, чтобы питаться. Раньше моря было меньше, а морской Пищи – больше. Мы питались ею и долго не умирали. Вееси и каарху не умирали друг друга…

– Каарху? – переспросил Глеб. Ваал показал на себя, потом на Усо, который вошел и тоже уселся у очага, глядя в огонь.

– Мы каарху, – сказал Ваал. – Когда-то между нами и морским народом не было печали (ненависти, исступления). Но так было очень давно.

Усо отвел глаза от огня и что-то проревел с таким отчаянием, что Глеб постеснялся спрашивать. Потупился и стал думать о Марте – легко ли ей с этими вееси, хорошо ли они с нею обращаются?

Ваал положил лапу на плечо Усо, они долго сидели молча. Потом снова повернулся к Глебу, стал спрашивать про Землю, людей, технологии, космические полеты. При всей кажущейся родовой примитивности мартынов (каарху, Глеб, каарху!) идея множественности миров, существ и цивилизаций казалась Ваалу вполне естественной и неудивительной.

Бежать Глеб передумал. Решил по-честному, добром. Представлял, как прыгает через заросли Пищи и мчится вниз по склону – только пятки сверкают. Уточкой входит в воду, плавает, морские люди не выплывают ему навстречу, он выныривает, отфыркиваясь и негодуя, а на берегу стоят и ждут его суровые мартыны и приветливый Усо… Каждый день Глеб просил у Ваала разрешения уйти искать Марту. Каждый вечер получал отказ. Дни нанизывались на нитку времени, вот уже и в неделю собрались… Глеб знал, что с Земли рано или поздно прилетят их искать – если друзья или родители забеспокоятся, то быстро выйдут на пеленг Корабля. Но до этого еще недели полторы.

– Ты тоскуешь по своей женщине? – спросил Ваал. Он удивительно быстро научился разбираться в Глебовой мимике и понимать его настроения. – Здесь есть с кем спариться, если хочешь. Твое тело совместится (подойдет, будет непротиворечиво).

Глеб мучительно покраснел, вежливо отказался и вдруг понял, что не видел среди сотен мартынов ни одной женщины. Осторожно спросил об этом Ваала.

– Как – где женщины? – удивился тот. – Они – везде, они – каарху. Усо – женщина.

Глеб подавился крупной ягодой Пищи, которую по-гурмански катал во рту. Он попал в лексическую ловушку – в языке мартынов не было категории рода и мнем переводил на русский в мужском.

– Нас мало, – сказал Ваал грустно. – Когда ушла суша, два каарху из трех умерли, – он поднял вверх три когтя и отвел два в сторону. – Пять детей из шести умерли, – он поднял вторую лапу, отставив вверх один-единственный коготь. – Острова уходят в воду, медленно, но постоянно. Женщины не хотят рожать. Они боятся опять видеть, как тонут дети. У Усо было четверо…

– Отчего ушла суша? – спросил Глеб пересохшим ртом.

– Вееси, – плюнул словом Ваал. – Они погубили мир…

Много лет назад вееси нашли под водой древние коридоры из желтого прозрачного камня. Под морское дно уходили они, под берега, под горы, червоточинами в коже мира. Неизвестно, кто и когда их сделал. Тоннели были частично затоплены, но имели множество полостей с воздухом, вееси могли в них продвигаться и дышать, начали исследования. Они нашли странные агрегаты, стали их активировать и пробовать. Однажды случился взрыв необыкновенной силы, вся планета дрогнула, огромная волна прошла по океану, смывая жизнь с островов – которые были тогда в десятки раз больше, многие соединялись друг с другом мостами или переправами. Потом стало жарко, жарче с каждым днем, невыносимо. И вода начала подниматься – захватывая и убивая оставшиеся поселения.

– Теперь поднимается на пару когтей в год, – сказал Ваал. – У каарху еще много лет жизни. Но когда-нибудь последний из нас умрет голодным, стоя на одной ноге на последнем клочке суши – вершине самой высокой из гор. Или утонет. Так или иначе – его умрут вееси. Как умирают нас сейчас, если мы пытаемся добраться до других островов и узнать, живы ли там каарху. Или плаваем за морской Пищей… Вееси умирают нас металлом, лучами смерть-машин, искрами, водой…

«Машины Странников! – подумал Глеб. – Планетарная катастрофа!»

– Не обязательно плыть, – сказал он и стал возбужденно ходить по комнате. – Можно на глайдере слетать. Он поднимет… – Глеб, прищурившись, прикинул вес Ваала, – меня и пятерых каарху. Можно слетать на любой остров, проведать, как там у них дела. Или я могу оттуда ребят привезти…

Ваал смотрел на него и молчал.

– Ужас какой, – говорил Глеб, – все страдают и «умирают» друг друга вместо того, чтобы договариваться и планету чинить. Ну с этим-то мы вам поможем. На Землю вернемся, соберем специалистов по климату, по планетарным изменениям… У нас даже на Венере теперь красота и комфорт!.. Вам надо полярные шапки снова заморозить, вернуть смену времен года… Наверняка восстановить можно… Я бы слетал и позвал людей. Но без Марты никуда. Хотя если мы тут еще дней двадцать пробудем, кто-нибудь за нами должен прилететь… Ваал, отпусти меня, друг? Мне нужно найти мою Марту. Потом мы вам поможем, обещаю!

– Иди за мной, – наконец сказал Ваал, поднимаясь и тяжело ступая к выходу из комнаты. Они пошли по коридорам не вниз, как надеялся Глеб (к выходу, к словам «иди, друг, найди свою любимую, а потом вернись в сиянии мощи и разума своей цивилизации»), а вверх, где он еще не бывал.

– Куда мы идем?

– В ритуальный зал (научную комнату, жестокое помещение), – ответил мартын.

Они вошли в высокий зал. Потолок его был обшит большими синими листьями, они неярко, ровно светились. Одной стены не было, как во многих помещениях в горе, свод потолка нависал над обрывом, как огромный клюв. За невысоким каменным барьером уходила отвесно вниз пустота, десятки метров пустоты – и плескалась голубая вода океана.

По залу стояли большие каменные лохани, Глеб шагнул ближе, посмотрел – и вскрикнул в ужасе.

– Это женщины морского народа, – медленно сказал Ваал. – Те, кого нам удалось поймать.

– Вы что… охотитесь на них? Только на женщин?

– Мы ловим любых вееси. Они не говорят нам своих тайн, хотя мы спрашиваем умело и без устали. Мужчины умирают быстро. Женщины – медленно, они полезнее, мы спариваемся с ними, это очень приятно. Ты тоже можешь попробовать… И спрашивать их, где может быть твоя женщина Маара…

В четырех каменных ваннах в воде лежали женщины. У них была голубая кожа, толстые, почти человеческие тела без талии, с небольшими округлыми грудями, и плоские лица без носов, но с крупными губами. Лица выступали из воды, женщины дышали открытыми ртами – кроме последней, самой маленькой, по человеческим меркам – подростка. Глеб, содрогнувшись, дотронулся до ее плеча и понял, что девочка мертва. Из ее висков торчали небольшие стержни из гладкого черного камня – как рожки, как кристаллы мнема – кожа вокруг них была вздутой и воспаленной.

– Так мы останавливаем их крики, – объяснил Ваал, внимательно наблюдавший за Глебом. – Вееси умеют говорить в твоем разуме. И кричать так, что ты готов разорвать собственную голову на куски, чтобы стало тихо…

Он подал знак мартыну, стоявшему у дверей, тот подошел вразвалку, поднял из лохани тело девочки – с него лилась вода – донес его до барьера над пустотой и небрежно сбросил вниз. Потом вернулся, потянул рычаг – вода, булькая, ушла. Глеб стоял растерянный, слушал, как колотится его сердце. Одна из русалок (как же их еще называть?) чуть приподняла голову из воды и смотрела, как мертвая отправляется в море. Потом перевела взгляд на Глеба. Глаза у нее были ярко-зеленые с серебром, почти круглые, без белков, с черной дырой зрачка. В висках торчали камни. Она посмотрела Глебу в самую душу, а потом закрыла невозможные свои глаза и ушла под воду.

– Мы зовем ее Третья, – сказал Ваал. – Она пережила уже пятерых, которых мы поймали после нее, очень живучая. Никогда не сказала ни слова. Я спаривался с нею много раз, приятность велика…

Глеб подумал, что если Ваал сейчас опять ему что-нибудь предложит, то он его просто ударит – наотмашь, как получится, много раз, пока не избавится от гнева и бессилия, рвущих грудь. Потом сиганет с обрыва – очень высоко, конечно, можно разбиться, вода при таком ускорении лишь чуть мягче камня… Так, стоп, а девчонок этих русалочьих, что же, здесь оставить придется?

Ваал сбросил кристаллы мнема с головы и ушел. Глеб тоже не смог больше находиться в жестоком помещении. Ушел бродить по коридорам, вышел на склон, где росла Пища. Тоскливо смотрел вниз – на дом и глайдер, которые, как и он сам, казались на этой планете осколками чужого, более простого и чистого мира.

Глеб не спал, сидел на лежанке с мнемом, коротал время, заучивая слова каарху – когда они прилетят с экспедицией спасать планету, неплохо будет знать язык.

– Аутаа… Тууоо… Риивулеее.

Мартыны не следили за ночным порядком – в этот поздний час спали все, кроме тех, кто внезапно просыпался голодным и брел «питаться». Глеб собирался притвориться одним из них, в желудке и правда было пусто, после встречи с русалками он не смог проглотить ни кусочка.

Дорогу наверх он нашел легко. Отодвинул плотную, шелковистую ткань двери. Синие листья на потолке светились, за обрывом в полу зияла фиолетовая темнота. Русалка – Третья – приподнялась в своей лохани и посмотрела на Глеба, будто ждала его. Он шагнул к ней с мнемом, показал кристаллы, прилепил пару к своей голове. Она покачала головой. Лицо у нее было как каменное, мимики почти никакой, но Глеб понял, что нужно сделать. Он дотронулся до стержней в ее голове, потянул один – он двигался туго, ей, наверное, было больно. Женщина прикрыла глаза, закусила губу белыми, совсем человеческими зубами – выступила кровь, красная, очень темная. Глеб остановился, но она дернулась нетерпеливо – продолжай! Когда черные стержни вышли и упали на пол, Глеб почувствовал голос русалки – он звучал в голове тихо, надо было прислушиваться, будто бы кто-то говорит с тобою издалека.

– Спасибо, – сказала она.

– Как тебя зовут? – спросил Глеб вслух, не будучи уверенным, достаточно ли подумать вопрос или же нужно задать его вслух.

– Не могу сказать свое имя. То, чем я стала, уже нельзя назвать этим именем, а значит, и тревожить его не нужно. Зови меня как хочешь, Глеб. Я вижу в тебе – ты сильный, всегда будешь Глеб.

– Буду звать тебя Ундиной, – он не стал спорить. – Может, потом передумаешь. Я тебя вынесу, прямо сейчас. Я знаю, где выход из горы, мы спустимся к воде, поплывешь к своим. Потом вернусь за остальными. Достаточно страданий. Пора начинать исправлять то плохое, что случилось…

– Иногда случилось так много плохого, что пути назад уже нет.

– Всегда есть, – убежденно возразил Глеб.

– Ты веришь, что твоя женщина у нас, – печально улыбнулась Ундина.

– Верю. Не могу не верить. Скажи – если это так, будут ли к ней там добры?

– Да, – сказала Ундина. – Мы добры… к таким, как ты. В наших городах есть старые рисунки, там такие, как ты, стоят рядом с такими, как мы. Многие думают, что вы – наши древние боги…

Глеб вытащил ее из воды – она оказалась тяжелой, намного тяжелее человека такого же размера. На безволосом затылке у нее была выпуклость с двумя вертикальными дыхалами-ноздрями, как у кашалота. Тонкая пленка мембраны открывалась и закрывалась – Ундина жадно дышала носом, Глеб чувствовал ее удовольствие, которое вдруг сменилось страхом, таким резким и отчаянным, что у него самого под ложечкой засосало.

– Они идут, идут сюда, – сказала она. – Быстрее, положи меня в воду и начни со мною спариваться. За это тебя не накажут.

– Глупости какие, – Глеб пришел в абсолютный ужас от ее слов. – Сейчас я им постараюсь объяснить…

Крааху оказалось десятка три, большинство из них он видел впервые. Ваал вышел вперед, за ним Глеб увидел белое пятно на морде Усо.

– Послушайте, – начал Глеб. – Я понимаю, что ваш народ во многом винит ее народ, и дружбы между вами нет. Но чтобы вражда и страдание кончились, всегда нужен первый шаг. Он самый трудный, его тяжело сделать, но…

Ваал тихо, страшно зарычал, шерсть на его холке поднялась. Через секунду остальные мартыны подхватили рык.

– Плохо, – сказала Ундина. – Беги, Глеб. Брось меня, иди к моему народу, прыгай вниз! Быстрее!

Глеб покачал головой – нет-нет, надо разобраться, бегством ничего не решишь. И тогда она закричала. Крик был ярко-белый, с острыми краями, с длинными шипами, он раздувался у Глеба в голове – он видел, как некоторые мартыны падают и катаются по полу, зажимая уши, он и сам был готов покатиться, держал Ундину из последних сил, но тут кто-то вырвал ее из его рук, и крик резко прервался.

Тишина казалась оглушительной. Ундина лежала на каменном полу со сломанной шеей, и ее темно-голубые, неестественно вывернутые ноги мелко подрагивали. Потом огромный черный зрачок сузился и застыл.

– Что вы наделали? – в ужасе спросил Глеб. – Что же вы все делаете, а?

Ваал прорычал что-то, поднял кристаллы мнема, которые Глеб уронил, надел на голову, как делал во время их «бесед у камина». К Глебовой неожиданности, вторую пару подняла Усо. Третья веселыми рожками так и торчала на его собственных висках.

– За предательство мы заберем у тебя один глаз, – сказала Усо. Ему послышались в ее голосе нотки торжества.

– Оба, – сказал вдруг Ваал и посмотрел на свои когти.

Глеб не понимал – как это «заберут»? Какое предательство? Он собирался освободить разумное страдающее существо, которое ничего никому не сделало и которое мучили годами самым унизительным образом. А с мартынами же у них дружба, он же предложил свозить ребят на глайдере к родственникам, восстановить связь племен. Ваалу же понравилась эта мысль!

– Ты не сможешь от нас уйти, – сказал Ваал, обошел Глеба, с медвежьей силой обхватил его плечи. – Судя по тому, что ты рассказал о своих людях, они прибудут сюда. Они захотят тебя вернуть. Ты будешь важен. При торговле надо иметь что-то важное для другого…

Они не хотят, чтобы мы им что-то дали, – понял Глеб. То, что мы можем дать – помощь, поддержку, исправление планетарного ущерба – они хотят взять у нас сами… Не хотят добрых землян-прогрессоров. Хотят быть в своем праве, при своей силе – как же это важно разумным существам! И даже землянам – стоит вспомнить истерики про Странников…

Так он отвлекал себя, пока к его лицу приближались острые когти Усо – в ее глазах чудилась Глебу стылая горечь самки, потерявшей детенышей, и разумной женщины, смотревшей, как умирают любимые. Ему казалось очень важным сохранить выдержку, не кричать и не дергаться, раз уж ситуация безнадежная, так пусть останется хотя бы человеческое достоинство. А потом горячее полоснуло по глазам, тело отозвалось первобытным ужасом «меня калечат! меня нарушают!» – Глеб кричал и извивался в крепких лапах Ваала, а потом все исчезло.

В темноте кто-то тихо плакал, поскуливая.

– Кто здесь? – пробормотал Глеб по-русски, не понимая, почему темно – ведь он проснулся и открыл глаза. Потом вспомнил. Резко сел. Голова болела ужасно, в глазницы будто огня залили.

– Нииру, – прогудела темнота.

– Нииру… – Глеб облизал сухие губы, пытаясь вспомнить слова – мнемокристаллов не было. – Нииру, аутаа… Помоги!

Ему надо было выбраться отсюда. Терять больше было нечего, совсем нечего. Он хотел домой.

К маме – и заплакать.

К Марте – и согреться.

К специалистам Комкона – умным, опытным, поднаторевшим в прогрессорстве и непростых ситуациях. Хотел, чтобы боль и сложности закончились, чтобы все стало просто и хорошо, как раньше. Он чувствовал, будто его резко выдернули из веселого категоричного детства во взрослую жизнь – где не было простых выборов, а было какое-то всеобщее страдание и зло под солнцем.

– Нииру, аутаа… Мииса олее? – надо понять, где он сейчас находится. – Олее?

– Вакеаа…

Жестокая комната… Глеб дернулся – встать, нащупать ориентиры, перелезть барьер, сгруппироваться и прыгнуть вниз, в воду, будь что будет – но ноги его оказались крепко связаны. Попробовал поползти – но веревки оказались к чему-то привязаны. Глеб дергался, как потревоженная гусеница, и крепко приложился лицом об пол. Боль ошпарила голову, он почувствовал, как из глаз снова заструилась кровь.

Мартынчик вдруг вздохнул совсем по-человечески, будто решаясь, и Глеб почувствовал на щиколотках его острые когти. За несколько минут он, пыхтя, разодрал Глебовы путы.

– Глееб, – позвал он. – хууолелиии…

Глеб не знал, что это значило. Ниири, вздыхая, убежал. Стало очень тихо.

Щупая перед собою, Глеб дополз до первого препятствия, поднялся, шаря руками. Перед ним была каменная ванна. Поднялся, ощупал ее – пустая, сухая. Он помнил, как они располагались, но не знал, у какой именно сейчас стоял. Глеб составил трехмерное геометрическое уравнение и пополз к следующей – если в ней русалка, то он в передней трети зала, и до барьера – рукой подать. Глеб едва не промахнулся мимо, задел основание ногой, уже миновав. Поднялся, почувствовал под руками прохладную воду, живое тело. Нащупал стержни в русалкиной голове, морщась, вытащил. Русалка молчала, будто у нее не было сил говорить.

– Как тебе помочь? – спрашивал Глеб. – Что мне сделать? Я ухожу отсюда – хочу попасть к твоему народу. Помоги мне. Помоги себе.

Русалка молчала – Глеб услышал лишь отголосок тяжелой, беспросветной грусти, усталость, в которой разум больше не мог говорить. Он погладил ее по руке. Добрался до следующей лохани – пусто. Теперь он знал, где он в зале, с точностью до метра, и не пополз, а пошел вперед – вытянув дрожащие руки, щупая пространство перед собою. Нашел вторую русалку. Вытащил стержни.

– Спасибо, Глеб, – тихо сказала та. – Тебе не нужно задерживаться ради нас. Это ничего не изменит при твоей встрече с моим народом. Они помогут тебе. Я бы помогла – встретив тебя, когда свободно жила в океане, когда гуляла в цветных лесах, рисовала на песке, собирала Пищу… Мы пели с сестрой, это было красиво… Теперь она далеко.

– Нужно, – ответил Глеб. – Иначе нельзя.

И он с усилием вытащил русалку из каменной лохани, потащил, тяжело дыша, к обрыву над морем. Неизвестно, переживет ли она падение. Неизвестно, переживет ли он сам. Но так, как сейчас, – никак нельзя больше, ни минуты больше нельзя.

– Стой, – сказала русалка. Глеб остановился резко, голова закружилась, он пошатнулся и чуть не упал. – Я вижу, что ты хочешь упасть со мною вниз, закрыть меня собою от удара о воду. Но я прыгну сама. Возьми мою сестру. Прошу.

– Эта, в воде, – твоя сестра? – удивился Глеб. – Ты сказала, что она далеко?

– Она далеко, – грустно ответила русалка. – Но если выживет, то, может быть, сможет вернуться…

Голова у Глеба слишком сильно кружилась, он положил русалку на широкий каменный барьер и пополз обратно на коленях. Два раза падал, поднимался с трудом. Добрался. Поднял. Она оказалась гораздо легче, будто бы вся иссохла внутри, Глеб смог донести ее до края.

– Я слышу, как они приближаются, – сказала вторая русалка. – Их двое. Идут смотреть на тебя и спариваться с нами. Поспеши, Глеб. Будь удачлив, Глеб. Прощай, Глеб.

Глеб протянул к ней руку, но встретил лишь пустоту и движение воздуха – русалка беззвучно перекатилась по камню и упала вниз. Держа ее сестру, Глеб нащупал край пустоты, забрался, сел. Было очень страшно, но будто и тянуло – все, все, конец, так или иначе, что-то сейчас завершится. Толкнувшись ногами, Глеб спрыгнул вниз – засвистел воздух, потянула планета, засмеялась в его руках безумная русалка. Глеб сгруппировался так, чтобы защитить ее от удара и войти в воду наименьшей площадью.

Удар вышиб из легких воздух, треском прошел по костям, потянул Глеба вниз, вниз, в темноту вязкую, плотную – умирать. Кажется, он услышал, что кто-то кричал – высоко, протяжно, по-дельфиньи. Марта любила дельфинов.

Марта…

Он знал, что нельзя вдыхать воду – но тело не послушалось и набрало полные легкие, все загорелось огнем, сознание поплыло. Его схватили и потащили вниз. Или вверх. Или в сторону. Он ничего не понимал. Кажется, он умирал, и это никак не кончалось.

Потом был воздух на лице, что-то твердое под ногами. Потом его мучительно выворачивало горькой водой – и пониманием, что мир сложнее, страннее, чем он всегда думал, – и гораздо более жесток. Освободившись от воды в легких, он упал на спину, уставился вверх глазами, которых не было.

Шаги. Плеск. Шепот нескольких сознаний – теплый, успокаивающий, монотонный, отдельных голосов было не разобрать. Шаги ближе.

Глеб лежал и плакал – впервые плакал лет с восьми, когда так сильно скучал по маме в школе, что его даже домой отправляли на месяц. Слезы собирались в заживающих кратерах глазниц, щипали, жгли. Теплая рука легла на его щеку.

– Я люблю тебя и небо, – сказала Марта, – только небо и тебя…

Голос у нее был напряженный, будто она старалась не реветь. Глеб дернулся, вскочил, схватил ее обеими руками, сжал так, что ей, наверное, больно было, потом уткнулся лицом ей в грудь, вдыхал ее запах, надышаться не мог.

– Прости, прости, – говорила она. – Уж ты натерпелся, мой хороший. Я испугалась сначала, когда их под водой увидела, русалов этих, а они так быстро плавают, схватили меня, я ничего не успела… Уволокли меня вниз, за затонувшей аркой тайный вход… Пока мы с ними объяснились, вернулись к берегу, а тебя уже не было. И кровь на камне у глайдера… Я бегала, кричала, искала тебя. Валтамери – так они себя называют – меня убедили, что в доме будет опасно оставаться, нужно к ним вернуться. Что нужно подождать, что эти… медведи тебя вряд ли убьют. Ох, я от этого «вряд ли» криком кричала, а поделать ничего не могла! И вот я тут… а ты там… Глебушка мой!

Она целовала его брови, щеки, ей, кажется, не были противны и страшны его раны.

– Глаза восстановят, – говорила Марта, поднимая его с гладкого пола, помогая идти по коридору. – Пара лет слепоты – это, конечно, тяжело, но у тебя же я, а у меня глаза, в полном твоем распоряжении. Я больше не хочу с тобой расставаться, Глебушка. Слепоту переживем, а у тебя теперь другие чувства обострятся, интересно же! Вот скажи, из чего стены и пол в этом коридоре? Янтарин! Странники! Когда они здесь все это построили – неизвестно, но такие интересные штуки есть! А ведь эта планета вряд ли в списке Горбовского-Бадера… А янтарин теплый на ощупь, ты чувствуешь?

Глеб ничего не чувствовал, даже радость и облегчение от встречи с Мартой схлынули, ему казалось, что он все-таки умер, его нет, и мозг подсовывает ему утешительные обманки в затухающих последних разрядах электричества в нейронах. Как в короткий сон на рассвете, в них, по идее, могла вместиться целая вечность.

– Поспи, – говорила Марта, укладывая его на мягкое, упругое, прохладное. – Завтра валтамери нас к глайдеру проводят, защитят, если что – кто знает, чего там медведи твои удумали. Что за народ! Они все там ужасные?

– Они… не плохие, – через силу сказал Глеб. – Просто другие. Эти… русалки тоже с ними ужасные. Убивают их, топят, облучают. Зачем?

– Потому что валтамери перед ними виноваты, – напряженно сказала Марта. – Они случайно планету тряхнули машиной Странников и климат изменили. А на тех, перед кем смертельно виноват, злоба сильнее всего…

Глеб представил полузатопленный высокий зал из янтарина, клетки, в которых полулежат-полусидят измученные мартыны с мокрой, свалявшейся шерстью – научная комната, жестокое помещение.

– Так странно, Марта… Планета без хищников, пищевые цепочки без жестокости – и только разумные существа убивают и мучают других разумных… Может быть, это свойство разума? Какая-то отчаянная мысль, Марта, да?

– Спи, – велела Марта, легла рядом, взяла за руку. Пальцы у нее были теплые, гладкие. Глеб подумал, что никогда не заснет. Страшновато было – вдруг это все уйдет в сон – и все? Но тут же уснул, а когда проснулся, раны в глазах больше не болели, треснувшие ребра срастались, а рядом тихо сопела Марта. Он погладил ее нежное плечо, почувствовал возбуждение, но тут же вспомнил зеленые глаза Ундины, мокрую прохладную кожу и «начни со мною спариваться». Сел на ложе, скрестив ноги, задумался.

Прогрессоры тут не помогут – сама суть идеи в их неотличимости от остального населения. А тут поди-ка. Медведи и русалки… Нет, ну климат, конечно, надо бы попробовать поправить – трех процентов суши маловато… Но это мартынам, а русалки-то что скажут?

– Я из глайдера давно уже забрала акваланги, – сказала Марта. Она уходила, вернулась, принесла ему «водной пищи» – ягоды были плотные, солоноватые, размером с крупный виноград. – Ешь, не кривись, полезное! Я образцов набрала для анализа. Только, Глеб, я сейчас узнала, что медведи твои – не буду я их мартынами называть, отстань! – ночью дом наш и глайдер обложили ветками и подожгли. Глайдеру ничегошеньки не сделается, я знаю. А дом сгорел. Ты ешь, ешь. Медведи на тебя очень злы. Поскорее нырнуть в глайдер – и к кораблю. Помощь вызовем. Комиссию по контактам. На Землю… Пусть разбираются…

Подъем с глубины вслепую был для Глеба мучителен. Валтамери прощались с Мартой с ласковой тоской, будто скучали по таким, как она.

– Я вернусь, – сказала им Марта. – Когда-нибудь… После всего… Вернусь к вам.

Глеб почувствовал руку на щеке – это была его русалка, та, что говорила с ним на горе.

– Спасибо, Глеб, – сказала она. – Моя сестра умерла этой ночью. Но перед смертью она вернулась!

Глеб прижался губами к ее руке, и женщина удивленно рассмеялась.

На берегу воняло гарью, плавленым пластиком, мертвой биомеханикой. Обгоревший, измученный глайдер не узнал Глеба, пришлось Марте отжимать панель под его брюхом и вручную вводить доступ – она нервничала, говорила зловещим шепотом:

– У деревьев сидит один… маленький. Наверное, сторожить оставили, сейчас тревогу поднимет… Ну быстрее же, Глебушка. Залезай в кабину, не забудь, что ты теперь – пассажир. Временно, конечно, потом полетаешь! Ну куда ты?

Глеб слепо шагнул туда, где шелестели листья, – к лесу, где сидел на страже Ниири, готовый позвать своих взрослых, чтобы разобрались с нехорошими пришельцами.

– Ниири! – сказал он громко, стараясь почетче выговаривать звуки. – Глеб… каарху… друг… уусва!

Мартынчик подошел, потерся мохнатой головой о Глебову руку.

– Уусва, – пропел он тихо. – Глеееб, анееки.

– Что он сказал? – спросила Марта, когда кабина закрылась за ними и оплавленный глайдер, дрожа и чуть постанывая, оторвался от камня.

– Попросил прощения, – ответил Глеб. Ему вдруг пришло в голову, что они уже сегодня покинут планету, на которой провели почти две недели, но так и не дали ей названия, под которым она войдет в списки Комкона.

– Как русалки называют эту планету? – спросил он.

– Ота-эла, – ответила Марта. – «Мы здесь есть». Странно, да?

– Нормально, – сказал Глеб. Ему показалось, что что-то светлое мелькнуло перед лицом – это, конечно, было невозможно, но показалось ведь. – «Мы есть» – это важно.

 

Андрей Таран

Земляника на пальцах

Со стен замка Бау армия походила на тучу саранчи, пожиравшую окрестные луга.

– А мы, значит, словно кус сахара лежим на пути сонмища, – пробормотал отец Кабани, маясь от похмелья и страха. – И пусть столь гигантский приз не вместит ни одна глотка… сотни малюсеньких челюстей обгрызут его по крупице. Обслюнявят, значит, и схрумкают…

– И оттого мне нужна ваша горючая вода, дорогой друг! – сказал барон Пампа. – Знаю-знаю: баронесса категорически против. Но мы ведь не станем ее пить! Мы со всей щедростью угостим ею наших новых друзей!

– Не стоило отсылать останки отца Аримы и его собратьев привязанными к телеге в непотребных позах. Каюсь: тогда я сам, учитывая визит в ваши замечательные погреба, счел идею превосходной. Но, в конце концов… они были солдатами Святого Ордена.

Барон насупился и промолчал.

Армия растекалась под стенами замка огромным масляным пятном. В авангарде плелись разномастные толпы рекрутированных арканарцев: вчерашних лавочников, ремесленников, бродяг, мясников, пекарей, зеленщиков, грузчиков и портовых нищих – всех тех, кто не сумел вовремя вывернуться из-под железной длани Святого Ордена. Будто коровье стадо, брели они к месту забоя, и в согнутых спинах, в опущенных головах и вялом разброде всякий опытный воин без труда угадывал одну лишь слепую покорность. Среди этого людского месива, набранного скорее для очистки города, чем для помощи в сражениях, более-менее пристойно выглядели шеренги Патриотической школы и бывших королевских гвардейцев.

Вслед за низким сословием двигался отряд благородных донов. Пестрые вымпелы трепетали на ветру, лихо топорщились усы, плащи – чаще ветхие и в заплатах, реже расшитые жемчугом и золотом – хлопали за спинами бравых всадников. Безлошадные доны, слишком бедные, чтобы позволить себе боевого коня, но слишком благородные, чтобы месить сапогами дорожную грязь, заняли обоз. Их вопли и перебранки перекрыли даже скрип телег, мычание, мекание и блеяние скота, злые окрики возничих и визги пьяных шлюх.

В арьергарде шли роты орденской конницы – три идеальных каре молчаливых черных бойцов, в надвинутых на лица клобуках, с ровными рядами вздернутых к небу пик.

Взглянув на монахов, барон Пампа озабоченно прикусил пышный ус.

– Горючая вода… – отец Кабани вздохнул. – Для произведения веселых фокусов и растопки сырых дров, значит…

В последнее время Антон часто вспоминал Вагу Колесо: как он представлял ночного короля вывезенным на Землю, как видел его пауком в светлой комнате с зеркальными стенами.

Теперь он думал про паука, глядя на свое отражение.

Его не запирали в клетке. Напротив, он был свободен и, по большей части, предоставлен сам себе. Деликатный присмотр Пашки, вчерашнего дона Гуга, почти не докучал; изредка наведывалась в гости Анка; раз в месяц штатный психолог Института назначал Антону сеансы терапии.

Сегодня был как раз такой день. Ненавистный день.

В белоснежной приемной его встретила невысокая тоненькая девушка с иссиня-черным каре. «Новенькая, – подумал Антон. – Еще один человек, который сам для себя вынужден решать, кого он видит: преступника или увечного».

– Маша, – представилась девушка и протянула узкую ладошку. – Доктор сказал провести перед сеансом полное обследование. Вы не волнуйтесь, это быстро.

Антон промолчал. В последнее время он не часто говорил с незнакомцами, и еще реже пожимал руки симпатичным девушкам. Сравнивая себя с пауком, он представлял прозрачную комнату, сквозь стены которой его разглядывают умные, добрые, готовые к прощению лица. Вот только перегородка, как бы незаметна она ни была, никуда не пропадала. Она умница и большая помощница, эта перегородка: с ней просто быть милосердным, не соприкасаясь.

А еще все они экспериментальные историки, ученые, и у них есть собственный бог, имя которому – знание. Ради этого бога сам Антон, в бытность доном Руматой, препарировал психотипы множества диковинных арканарских тварей: убийц, воров, растлителей, садистов, предателей… Так разве он может жаловаться, если бог знания требует изучить его самого? Не покарать, не уничтожить, не простить – а аккуратно разобрать и вывернуть наизнанку, чтобы удалить лишнее и извлечь полезное для будущих экспериментов и экспериментаторов?

Обследование и вправду было недолгим. Антон лег на кушетку, медсестричка пробежала пальцами по виртдисплею, из-под потолка упала паутина из проводков, датчиков и полупрозрачных светящихся конструкций – пара минут, и Маша помогла ему встать и проводила в кабинет.

– Полтора года я наблюдаю вас, – сказала штатный психолог Института, дама с печальными глазами, – и знаете, что вижу? Вы саморазрушаетесь, Антон.

– Намекаете на суицид? Могу заверить, что не собираюсь…

– Вы – нет, но тело говорит о другом. С каждым месяцем показатели все хуже. И означает это только одно: вы не принимаете помощь. Вы, Антон, восстаете против законов Земли и требуете сурового наказания персонально для себя. Вы не согласны на прощение, потому что не готовы простить сами. Как в Арканаре поступают с преступниками?

– В последнее время вешали, иногда – сжигали.

– Что ж, предположу: вы подсознательно требуете очистительного костра. Вы, Антон, жаждете страданий. А я не в состоянии вас переубедить – и никто не сможет – потому что вы глухи к любым доводам. Вы сами вынесли приговор, отказали самому себе в обжаловании и теперь медленно приводите его в исполнение.

«Скорей бы», – подумал Антон. Он всегда любил быстрые решения и презирал колеблющихся. Наверное, поэтому из него вышел отвратительный историк. Там, в Арканаре, он колебался на каждом шагу – но теперь, застряв на другой стороне тьмы, он презирал себя и за это.

– Поэтому я вижу два пути. Мы можем продолжить наши сеансы, даже повысить интенсивность – и рано или поздно ваша тяга к саморазрушению уступит. Правда, я не готова предсказать, сколько вы успеете нанести себе урона, прежде чем излечитесь. Или мы можем удалить раздражитель, так сказать, первопричину. Никакой хирургии, никакого ущерба. Легкое вмешательство в нейронные импульсы мозга, корректировка подпороговых деполяризаций и гиперполяризаций – ваши воспоминания останутся в целости, как неприступный средневековый замок, просто вы перестанете заходить в некоторые комнаты.

– Стирание памяти?!

– Скорее, блокировка проблемных участков, – психолог говорила, растягивая слова, будто объясняла трудный урок первокласснику. – Последние дни на Арканаре, конечно же, и события, которые привели к срыву. Я полагаю, мы закроем год-два, не больше.

Забыть Киру? Отказаться от малыша Уно, отдавшего за него жизнь? Вычеркнуть из памяти мудрого Будаха, неистового и преданного друга барона Пампу, зачеркнуть ночные беседы с отцом Кабани. Забыть про жаркую ненависть к дону-епископу Рэбе… что же от него, Антона, останется?

«Ты уже предал их всех, – зло сказал внутренний голос. – Врал Кире про то, как вам будет здорово в новой сказочной стране. Вещал друзьям про силу духа, а на деле доказал, что вполне хватит просто силы: любой мыслитель или философ не стоит грязи с сапог умелого мечника! Ты умудрился предать даже Александра Васильевича и Пашку, изгадив дело всей жизни. Так по какому праву ты цепляешься за память о преданных тобою?»

Но забыть Киру…

Антон вскинул голову и заметил взгляд медсестры. Маша тут же отвернулась, но ее жалость, будто кислота, плеснула ему в лицо, сжигая мясо и кости. Он умер, он давно уже умер. Человек по имени Антон, он же дон Румата Эсторский, остался лежать бездыханным той ночью в дворцовых покоях, залитых кровью. А здесь и сейчас существовала лишь оболочка, пустышка, каким-то неведомым обманом завладевшая чужими воспоминаниями.

– Я согласен, – сказал Антон.

Шестой день отец Кабани не выходил из винных погребов. И хорошо бы, как раньше: в обнимку с радушным хозяином брести вдоль пузатых дубовых шеренг, петь и вести умные беседы, вскрывать один бочонок за другим, подставляя бокалы под шипучее ируканское, густое коричневое эсторское, белое соанское… Да хоть бы даже под обычное пиво! Но нет: нынче отец Кабани был трезв. Нынче винные погреба пали, оскверненные его спиртогонными агрегатами. Лучшие сорта лились в бездонные утробы «адских машин», чтобы на выходе дать очередную бутыль горючей воды. Что поделать? Брага из брюквы, овса и хмеля не успевала вызревать, а вино, даже легкая ируканская шипучка, после перегонки сжигало орденские осадные машины не хуже, чем небесный огонь.

Никогда еще отец Кабани не чувствовал себя большим святотатцем, чем сейчас.

Он не отходил от агрегатов. Серый, с лицом опухшим более, чем в периоды беспробудного пьянства, он кормил и кормил ненасытных чудовищ.

Дважды в сутки толпы арканарцев шли на приступ. Отец Кабани держал двери открытыми – иначе можно было задохнуться – и приучил себя слышать, как идет сражение. Нарастающий, словно ветер северных морей, гул – это очередной штурм. Лязг, скрежет, свист, лопающееся дерево, вопли умирающих и сквернословие живых – это битва на стенах. Неистовый рев барона – это безумие последнего удара, после которого замок или падет, или перемелет очередную волну вчерашних обывателей Арканара. Радостные вопли вперемешку со стонами – еще несколько часов жизни.

А еще днями и ночами из-за стен доносился перестук топоров и взвизги пил. Осаждающие валили лес и собирали осадные машины. Это извечное грохотание, будто щелканье гигантских метрономов, подгоняло отца Кабани. Стеновые баллисты и требюшеты были давно разбиты, вся надежда оставалась на горючую воду – тайное оружие защитников. Как-то вдруг вышло, что именно от отца Кабани, самого мирного человека в замке, стало зависеть: устоят ли они против орденских монстров, когда тех двинут к стенам.

Нынешний штурм, похоже, подходил к концу. В криках нападающих не было былого азарта и ярости, все чаще лязг сечи прорезали отчаянные заячьи взвизги. Отец Кабани слышал команды баронских десятников: резкие, как лопнувшая тетива, и уверенные, будто артель мясников разделывает коровьи туши. Еще немного, и арканарские толпы покатятся со стен замка, теряя оружие и товарищей. Какой это приступ? десятый? сотый? Ему недосуг было считать, он наполнял очередную бутыль.

Сверху загремел победный клич барона. Его подхватили дружинники, вопль понесся по стенам замка, раскатился по переходам и лестницам, взметнул радость победы к верхушке донжона и… оборвался.

Отец Кабани чуть не уронил бутыль – так непривычна и так страшна была нагрянувшая тишина.

А в следующий миг над замком проплыл горький стон. Зазвучали команды – злые и тревожные, но без прежней уверенности.

Ледяное предчувствие сжало сердце.

– Черные роты пошли на штурм, – раздался за спиной тихий голос. – Командорам надоела вся эта возня.

Отец Кабани выронил бутыль. В последний миг подставил ногу – тяжеленный сосуд отбил голень, скатился по пальцам и увяз в опилках на полу.

– Кто здесь? – выдохнул отец Кабани.

Из тьмы выступила кривая фигура в черной рясе братьев.

– Меня зовут Арата, – сказал незнакомец, откидывая капюшон.

Впервые за долгие годы рука отца Кабани взметнулась, чтобы отогнать святым знамением нечистого. Чужак был страшен. Выпученный правый глаз едва ворочался, под прицелом мутного бельма холодели ноги. Рабское клеймо накрыло лоб печатью дьявола. Пальцы с вырванными ногтями были в беспрестанном движении, будто лапки агонизирующего паука.

– Дон Кондор шлет приветы и рассчитывает, что вы продержитесь этот день. Завтра из Соаны выходит военный флот, герцогство Ируканское вторгнется с суши…

– Как вы сюда попали?

– Неважно. Важно, что к рассвету мы с вами подготовим знатный сюрприз для Ордена. Нынешний штурм – просто разведка. За ночь они доделают осадные башни и тараны, и к утру двинут к замку все силы. Нам нужно, чтобы армия увязла, чтобы святые братья лезли на стены, позабыв обо всем. Вы готовы?

Отец Кабани растерялся:

– Я? Это надо сказать барону… он, значит, главный в замке…

– В другой раз, – Арата ухмыльнулся, и его изуродованное лицо пошло пятнами. – У меня, достопочтимый отец, сложные отношения с золоченой сволочью. Даже с теми из них, у которых есть обручи с изумрудами.

Внезапно над их головами раздались вопли, загрохотали шаги, и в погреб скатился дружинник. Арата отступил в тень и словно растворился. Вояка наткнулся на отца Кабани, повис на нем и, кривя искусанные губы, заорал:

– Дьяволы! Черные дьяволы идут! Я из арбалета – они идут, я в них – они идут! Потом они: залп! залп! залп! Кругом метвецы! А они идут! Надо бежать!..

– Где барон? – закричал ученый, тряся безумца.

– Убит! Все убиты! Черные дьяволы…

За спиной дружинника возник Арата; тускло сверкнуло лезвие, перечеркнув горло, и обжигающая кровь плеснула в лицо отца Кабани.

– Не будем отвлекаться на пустяки: так сколько у нас горючей воды?..

Антон барабанил пальцами по стеклу, следя за воробьиной сварой на дорожке институтского парка. Психолог ждала. Воробьи пушили перья, чирикали, наскакивали друг на друга – вели себя точь-в-точь компания подвыпивших благородных донов.

– Когда я рассказал о вашем предложении друзьям, они сильно разозлились, – Антон улыбнулся. – Анка орала минут сорок. Я даже не подозревал, что она так может.

– Вы передумали?

– Пашка надулся и стал похож на обиженного тюленя. Знаете, он ведь отпустил усы, пока был доном Гугом, – длинные такие, моржовые – и не стал их брить, когда вернулся. Он потащил меня в Институт. Завел внутрь, вывел на экраны записи с Арканара и оставил одного…

Антон снова замолчал. Психолог встала из-за стола и, подойдя к нему, взяла под локоть.

– Что вы увидели? – мягко спросила она.

– Мальчишку. Оказывается, мой бывший особняк пустует. Окна забиты досками, над запертой дверью висит бумажка: дескать, дом сей с имуществом и прочим отписан Святому Ордену и выставлен на продажу такого-то числа… покупателей, по-видимому, не нашлось. Так этот сорванец писал углем на стенах: сначала большие «СВР», потом – «СМК». Черный патруль заметил мальчишку и погнался за ним. Паршивец юркнул в подворотню, а когда монахи сунулись следом – из темноты полетели камни. Много и чертовски метко. И бросали их вовсе не дети. Патруль позорно бежал, а вслед ему неслись крики…

– Какие?

Антон отвернулся от окна и посмотрел психологу в глаза.

– Кричали: «Во имя Святого Воителя дона Руматы!» и «За Святую Мученицу Киру!». Помните, я рассказывал вам о профессиональном мятежнике Арате Горбатом? Он вечно требовал от меня оружие, чтобы извести святош и дворянство. Я отказывал, но он приходил снова и снова… Оказывается, я дал ему такое оружие – собственное имя для легенды. Тот мальчишка и те люди из подворотни – пресловутые первые камешки, которые вскоре сорвут лавину.

– Вы чувствуете личную ответственность за события на Арканаре, потому что кто-то воспользовался вашим именем?

– Разумеется, но не только. Я вдруг подумал, что стирание памяти – это не выход, – Антон, словно не замечая психолога, прошел по кабинету, постучал по спинке дивана, уселся. – Знаете, что самое тяжелое? Ловить тайные взгляды друзей. Настороженные, участливые, добрые, понимающие или просто растерянные – любые. За всеми ними спрятана одна и та же мысль: мы не знаем, Антон, кто ты теперь и что нам с тобой делать. Они замечательные ребята, мои друзья, но никто и никогда не готовил их к встрече со средневековой дикостью. Так что же мне даст стирание? Взгляды никуда не исчезнут, я лишь перестану помнить их причину. Святой Мика! как легко было понять арканарского дикаря! Он примитивен и объясним; максимум, на что хватало его фантазии: убить, изнасиловать, ограбить, сжечь… С ним можно и нужно было бороться, ему так просто было противостоять! Но, черт возьми, как можно спастись от друга, который искренне желает тебе блага? Особенно если ты не помнишь, почему он так хлопочет. Как мне пережить чудовищную жестокость доброты? Но самое странное – я снова чувствую себя убийцей. На этот раз – дона Руматы Эсторского, блистательного имперского кавалера. Я столько времени вытравливал из себя арканарское быдло, убеждал себя и хотел убедить других, что он – всего лишь легенда, маска разведчика, и маска эта не имеет ни малейшего отношения ко мне… И внезапно оказывается, что тысячи человек на Арканаре верят в него! Да что там верят? они сотворили из него кумира! символ борьбы! И выходит, дон Румата Эсторский имеет столько же прав на жизнь, сколько и землянин Антон! А может, и побольше…

– Вам льстит, что вашего протеже возвели в ранг святых?

– Да не в том дело! – с досады Антон ударил кулаком в ладонь. – Просто мне надоело врать! Вам, Анке, Пашке, Институту, себе! Правда в том, что не существует просветленного землянина и невежественного арканарца! Мы живы оба! И у каждого своя правда. Ведь в ту злополучную ночь рубил мечами не вымышленный дон, а я сам и – будем честными! – сделал бы это снова. Ведь когда твои пальцы красны и друг отшатнулся в ужасе – не объяснишь, что это всего лишь сок земляники! Нужно принимать обе правды. Это сегодня сок, а вчера…

Он замолчал. Психолог ждала продолжения, но Антон, не замечая, лишь рвал лист бумаги в хлопья. Хватал огромными пальцами крохотный лоскуток, отдирал – и ронял на стол. Отдирал – ронял, отдирал…

– Ну хорошо, – сказала психолог, – предположим, вы правы. Но прежде чем мы расстанемся, я хочу, чтобы вы посмотрели и мой фильм.

Она не спрашивала его согласия: включила запись, и над журнальным столиком, щедро усыпанным бумажными ошметками, появилась объемная картинка…

…Над Арканаром вставал рассвет. Кайма далекого горизонта налилась пурпуром, невидимое еще солнце прорезало небо первым лучом. На земле лежала мгла, тени тянулись кривыми полосами. Громада замка Бау колыхалась в утреннем тумане. Луга вокруг него напоминали свалку. Чадил ближний лес, вырубленный и сожженный; пепел смешался с грязью и превратил землю в серое месиво, усыпанное обломками и телами. Из землянок и кособоких палаток, из-под навесов и просто с голой земли грозная армия вставала на последний штурм. Кряхтя и проклиная все на свете, воины натягивали холодную промокшую броню, группки страждущих собрались у выгребных ям, кто-то пытался разжечь тлеющие угли. Взревели трубы-бюзины, и тотчас со всех сторон понеслись советы музыкантам «засунуть дудки» в то место, которое является поистине универсальным для любых гуманоидных рас на любых планетах…

– Когда это сняли? – прошептал Антон, боясь отвести взгляд от изображения.

– Институт получил запись позавчера.

– А что барон? Что с баронессой, их сыном, домочадцами?

– Мне сказали: все ушли через подземелья, – ответила психолог. – Директор просил передать, что замок пуст, но нападающие этого еще не знают. Вы смотрите…

…Черные братья сгоняли солдат в шеренги, словно коров в стадо. Бывшие горожане косили недовольно, но виселицы вдоль дороги – наверняка с неудачливыми смутьянами и дезертирами – отбивали всякую охоту протестовать. Кое-как хмурое войско выстроилось в боевой порядок, забили барабаны, и воины сделали первый шаг… еще один… еще шаг… поймали ритм и, толкая перед рядами тяжелые осадные башни, двинули к стенам.

Замок молчал. На стенах не мельтешили силуэты защитников, черные шлейфы зажженной смолы не поднимались в небо, на осаждающих не лился дождь стрел. Воины Арканара поначалу переглядывались с удивлением, а после прибавили шагу, принялись пересмеиваться, побежали, бросив машинерию, завопили нечто разудалое и насмешливое, вскинули топоры и мечи к небу, смакуя нежданную победу…

Замок полыхнул. Не весь – по кромке стен, по надвратной башне, по парапету донжона побежали голубые огоньки, которые слились в один огромный костер, который, казалось, пожрал камень. Огненные языки стекли вниз, будто слюни бешеного зверя, и разлились у подножия замка. А там, где они уцепились за стеновой камень, отчетливо остались рдеть огромные пылающие буквы «СВР».

Армия встала. Самому распоследнему безбожнику стало ясно, что такое вот синее пламя не может гореть само собой, и дело тут не в дровах, и не в смоле, и не в иных хитростях упрямого барона – дело в карающей длани господней, коя простерлась с небес и прихлопнула – или вот-вот прихлопнет – нечестивцев. Или в диаволовом происке, накрывшем вертеп богохульника Пампы. Или в гневе архангелов, которые уже как-то выразили Ордену свое недовольство, но тот отчего-то не уразумел…

И когда с разных сторон раздались вдруг вопли: «Святой Румата! Святой Румата идет!» – армия смешалась и, теряя оружие, помчалась прочь от замка…

– Арата! – с восхищением прошептал Антон, откидываясь на подушки дивана. – И горючая вода отца Кабани! Великий Космос, какие человечищи! Какие молодцы! Вы только вдумайтесь: мы считаем их общество отсталым, нецивилизованным, а среди них есть такие вот… чудотворцы! Как можно не любить этих людей?

Психолог кивала с одобрением. Когда Антон замолчал, она пододвинула ему папку с документами.

– Раз уж вы передумали стирать из своей памяти дона Румату, директор просил проговорить с вами кардинально иное решение. Видите ли, Антон, Институт поставлен в очень и очень затруднительное положение, из которого политика невмешательства нас не выведет. С этим псевдорелигиозным культом имени вас надо что-то делать…

Дон Румата гнал каурого жеребца на север. Трижды черная сволочь пыталась преградить ему путь – и всякий раз он кулаком в латной перчатке вбивал им зубы в глотки. Однажды даже потянулся за мечом – но в тот же миг усовестился: перед глазами встало любимое лицо Киры, с рыжими волосами и веснушками на высоких скулах, тотчас вспомнилось обещание, которое он дал: не проливать крови. Как же трудно сдержать обет, данный мертвым! Будь Кира жива, он бы умолил ее вернуть слово, он покрыл бы ее лицо поцелуями, он шептал бы ей нежности, пока она не согласилась бы… но он вынужден до скончания века держать обет. Хотя твари, убившие ее, заполонили весь Арканар.

Ужасно болела голова. Доктор Будах, выходивший его, объяснил, что виной тому горячка от ран, и со временем боли пройдут. Он провалялся в Пьяной Берлоге три месяца, с того самого дня, как серые гниды подстрелили Киру, а он, не сдержав слова, вырезал половину королевского дворца. Будах говорил, что в суматохе друзья вынесли его израненное тело, а Святой Орден, дабы не позориться, понаплел всяких небылиц вокруг смерти своего поганого епископишки Рэбы… Ничего, вскоре он доскачет до Арканара, вот тогда и разберется во всех монашьих сказках!

Но сначала – к замку дорогого друга барона Пампы.

Впереди засвистели, и на дорогу высыпала ватага лесных молодцов. Самый здоровый вцепился в поводья и заорал:

– Слезовай! Приехали, блага-ародный дон!

Румата выпростал ногу из стремени и с наслаждением впечатал каблук в наглую небритую харю. Главарь рухнул в пыль. Слева кинулись двое, он ударил плетью по глазам. Свистнула стрела и, чиркнув по обручу, сорвала с головы капюшон.

Румата потянулся за мечом: слово словом, но он не собирался подыхать от рук грязных лесных грабителей!

– Обруч! С изумрудом! – услыхал он испуганный шепот за миг до того, как красная пелена затопила мозг. – Святой Румата! Вернулся!

Разбойники пятились к лесу, кланяясь и осеняя себя крестным знамением. Они даже позабыли посреди дороги беспамятного главаря.

Румата подстегнул жеребца. Некогда ему разбираться со всякими глупцами.

Но как же болит голова! Кажется, жилы на висках вот-вот лопнут! Будах сказал, чтобы он ни в коем случае не снимал золотой обруч – тот спасет его от разрыва мозга – но что-то пока эта безделушка не спешила ему помогать. Впрочем, от разбойничьей стрелы уберегла, и то ладно. Румата ухмыльнулся: «Святой!» Ну он им покажет святого, дай только добраться до замка Бау! Сначала он удостоверится, что с добрым другом Пампой все в порядке. Потом отлежится пару деньков: по ночам его беспокоили странные видения про бескрайнюю черную пустоту, и про огромные корабли, плывущие по ней, и про железных чудищ… Будах сказал, что это следствие горячки, пройдет! А потом они вместе с бароном нанесут визит в славный Арканар!

 

Елена Клещенко

Я ничего не могу сделать

Ханс Эшхольц.

Хонти, приграничный горный район

Благополучная местность, подумал Ханс. Все-таки их зацепило меньше. Лес на горном склоне совсем не казался больным: «платаны» чередуются с «елями», кустарника мало, но это и понятно – под кронами темно. Острые стебли травы уже приподнимают бурую листву, первоцветы показывают синие и белые бусины, и совсем по-земному пахнет прелью. Ни железа, ни радиации. Где-то недалеко, километрах в пятидесяти, медный рудник, но он не функционирует. Здесь теперь можно встретить разве что рудного кобольда, или Госпожу Горы, прекрасную собой, но с дурным характером, или еще какой-нибудь фольклорный элемент… если и их не изничтожила грубая проза сепаратизма и ядерных войн.

Ханс оглянулся на капсулу: от оболочки уже поднимался инеисто-белый дымок. Через три дня здесь останется небольшая горка черных бесформенных кусочков, мимоидущий охотник примет их за угольки или гнилушки. Хотя и охотник – это вряд ли. Нет тут никого. На «Саракше-1» знали, что делают.

Повернувшись к капсуле спиной, он решительно одернул армейскую куртку со споротыми знаками различия и двинулся вверх по склону. Знаменитая саракшианская рефракция в лесу была практически незаметна. Зато небо… Огромный матовый купол, подсвеченный скрытыми лампами или же светящийся сам по себе. И лес, и гора, и весь мир будто в огромном ангаре под железной крышей.

Каммереру было куда тяжелее, завистливо подумал Ханс. Он шел в полную неизвестность, без техники, без связи с Землей, без знания языка. Я бы так смог?.. Вспомнив про Каммерера, Ханс зашагал быстрей.

Массаракш, я же здесь! Наконец-то! В Хонти, с достоверной легендой, проверенной и подкрепленной на местности, со свободным, на сто двадцать баллов, великоимперским языком и приемлемым разговорным хонтийским, готов приступить к оперативной работе. Первый хонтийский резидент за пять лет. Строго говоря, резидент – и вовсе первый.

Он прибыл первым, в землянке было пусто. Слабый свет проникал сквозь щелеобразное окошко. Стол, табуреты, топчан в углу, у стены печь с трубой. Возле печи нашлись несколько банок местных консервов и котелок. Можно было бы сварить похлебку, но Ханс не был уверен, стоит ли демаскировать себя дымом и не влетит ли ему за это. Поэтому он вскрыл банку армейским ножом (точной копией тутошнего армейского ножа… ну, почти точной) и с удовольствием пообедал печенью, заправленной крупой. Есть хотелось – не то слово как. Ополовинил банку, загнул крышку на место. Тут-то в дверь и постучали – два раза и еще пять.

– Здравствуйте. – Максима Каммерера Ханс впервые увидел воочию и не мог сдержать дурацкой восторженной улыбки. Он. Настоящий. И нелепый костюм из жесткой материи, застегнутый на пуговицы, сидит на нем как комбинезон звездолетчика. А на правой руке следы заживших ссадин – дрался с кем-то, наверное…

– Массаракш, да ты вылитый местный! – Каммерер сказал это с восхищением и еще с какой-то непонятной ноткой – завистью, что ли? – Типичный уроженец северных провинций. Уши, волосы… Тебе некий Тику Зойза, случайно, не родственник?

– Зойза Тику, – по-армейски четко ответил Ханс, – около пяти лет назад был кандидатом в гвардейцы, служил в Столице. Никак нет, не родственник!

– Вот и хорошо. Теперь тебе будут нужны совсем другие родственники. М-да, меня, наверное, в вашу Школу и не взяли бы, этнотип сильно не тот.

– Нет, почему? Как раз перед тем как мне улетать, у нас в младшую группу зачислили Жоана Рибейру. У него профпоказания – психология и медицина, и он хочет работать на Юге, с мутантами. Комиссию прошел мгновенно. Индекс здоровья высокий, внешние данные подходящие…

– Подходящие – для Юга? А что с ним такое?

– Он негроид, – объяснил Ханс. – Маленький, худой, и при этом черный – как глубокий Космос.

Еще не договорив, он испугался, что сморозил бестактность. Но Каммерер весело фыркнул и вдруг стал похож на свою раннюю, еще до-саракшианскую фотографию, которую Ханс когда-то видел в БВИ. А ведь он старше меня всего-то на три с половиной года…

– Да, такой мутации за Голубой Змеей еще не видели! Ну что ж, будем ждать его с нетерпением. Врачи там нужны. Теперь о тебе. Держи документы.

Каммерер вытащил из кармана плоскую кожаную сумочку на ремешке.

– Вот бумаги твоей покойной матери, гражданки Хонти, вот твое свидетельство о рождении. Береги, не вздумай потерять, они нам достались очень непросто. Лучше всего прямо так и носи на шее, под рубахой. Теперь ты у нас беженец из Страны Отцов. Впрочем, в Хонти ее никто так не называет, а называют… как?

– Центральные Губернии, – сказал Ханс по-хонтийски.

– Точно. Только над интонацией еще поработай: предательские преступные выродившиеся Центральные Губернии, вот как надо произносить. А почему ее так называют?

– Потому что «Страна Отцов» – древнее слово, которое означало просто «отчизна», «родина» и было самоназванием всей империи. По мнению хонтийцев, центр после разделения узурпировал его не по праву.

– Совершенно верно. Неизвестные Отцы удачно выбрали свой псевдоним, должно быть, умный человек был в консультантах. Теперь, после них, страну хотят переименовывать, да всем не до того… Ладно. Политическая и экономическая ситуация в Хонти на текущий момент?

– О текущем моменте информация только косвенная, на основании радиопередач и съемок со спутника. Гражданская война завершилась четыре года назад, с тех пор у власти Хонтийская Лига Патриотов, партия праволиберального толка. Ее главный оппонент, Хонтийская Уния, считается подпольной партией, однако практически не преследуется – у нее, например, есть собственный круглосуточно вещающий радиоканал. Кроме них, имеется несколько разрешенных партий, в том числе левых. Форма правления – президентская республика, есть парламент. На последних выборах Лига получила около шестидесяти процентов голосов. Экономическая ситуация тяжелая, но по сравнению со Страной Отцов может быть названа благополучной. Спутниковая съемка показывает на территории Хонти значительные посевные площади, высокую ночную освещенность городов. Можно заключить, что правительственные радиостанции не сильно привирают насчет благосостояния и стабильности. С другой стороны, имеет место загрязненность почвы и атмосферы, в том числе радиоактивными элементами – последствия атомных войн. И если то, о чем вещает Уния, верно хотя бы наполовину – про здравоохранение, преступность и прочее – то… в общем, неважное дело. Но потому мы и здесь, правильно?

– В целом правильно, – Каммерер усмехнулся. – Молодец. Добавь еще угрозу со стороны Островной Империи, Хонти, как и Фатерланд, имеет выход к морю, а где выход, там, сам понимаешь, и вход… Второй вопрос: история открытия и применения волновой психотехники в Стране Отцов?

– Волновая психотехника… – Ханс слегка растерялся, этого вопроса он не ждал, но на то и собеседование с куратором. – Волновая психотехника Саракша стала наиболее весомым аргументом против теории коллинеарного научно-технического развития. Средний уровень техники в Стране Отцов примерно соответствует земному двадцатому веку, в физике, даже механике есть вопиющие провалы, астрономии практически нет, зато в физиологии высшей нервной деятельности, экспериментальной биологии – по некоторым позициям они догоняют нас. Если не опережают, есть и такое мнение…

– Хорошо, теорию в сторону. Что у нас с историческими фактами?

– Первые работы по мониторингу когнитивных процессов и аппаратному воздействию на мозг были начаты в имперской Академии наук около пятидесяти лет назад. За короткое время были достигнуты значительные успехи и создана техническая база для ментоскопирования вплоть до глубинного. Прототип излучателя построен сразу перед войной, то есть около тридцати лет назад. Все журналы с публикациями на эту тему были изъяты из библиотек и сохранились только в архивах спецслужб, а также в Институте специальных исследований. Излучение применяли сперва в экспериментах на живот… то есть на предразумных расах киноидов.

– На прямых предках голованов, да. В процессе дрессировки и просто так. Обычная практика у местных физиологов и большая проблема для наших ксенологов, которые теперь пытаются доказать голованам, что гуманоиды хорошие. Дальше.

– Врачи с помощью излучателей пытались лечить шизофрению, причем использовали тот самый режим, который позднее применили для массовой обработки населения. Выяснилось, что у шизофреников под излучением исчезают симптомы расщепленного сознания, они легко поддаются внушению, и таким образом можно восстановить для них картину мира. Кроме того, у них формировалась патологическая привязанность к врачам и обслуживающему персоналу. Потом оказалось, что излучение действует так не только на шизофреников, а на подавляющее большинство населения. Тогда один из авторов исследования подал идею группе военных и предпринимателей, готовящих путч: превратить всю страну в психиатрическую клинику, взяв на себя роль персонала. Так возникли Неизвестные Отцы.

– Метафорично, но в целом верно. Дальше?

– Это произошло тоже около тридцати лет назад. Довольно быстро выяснилось, что постоянное пребывание в поле вызывает невротические срывы, и тогда возникла концепция «катарсисов» – более мощных лучевых ударов, повторяемых регулярно, два раза в течение местных суток. Такие удары воздействовали на миндалину, вызывая восторженно-агрессивную реакцию, благодаря чему неврозы компенсировались. Некоторое время казалось, что все хорошо. Потом появился знаменитый обзор Аллу Зефа в «Психиатрическом ежегоднике». Зеф еще до войны успел получить премию его императорского величества для одаренных детей, при Отцах учился в специальном лицее-интернате для одаренных юных выродков, потом работал в столичной психиатрической клинике. Специалистов этого профиля нужно было все больше и больше, и Зеф среди них считался звездой. Пока не написал этот обзор по психическим заболеваниям, вызванным волновыми воздействиями. После публикации арестовали и его самого, и его родственников, и редколлегию журнала. Зеф провел на каторге шесть лет, после чего… встретил вас, Максим, насколько я знаю?

– Встретил. – Каммерер почему-то улыбнулся. – Верно: ради блага государства, читай Отцов, отрицательные последствия замалчивались, и все шло как идет. А вот теперь я расскажу тебе одну детективную историю. Произошло это сразу после того, как некий сотрудник Группы свободного поиска подорвал центр управления излучением – ну, это вам наверняка рассказывали в Школе. Как пример пагубной инициативы.

– На вашем месте, Максим, я сделал бы то же самое, если бы смог, – немедленно заявил Ханс. – Невзирая на последствия. Это нельзя было так оставить. Насильственно снижать у людей критичность восприятия… как вы говорили – «человек мыслящий превращался в человека верующего, ему можно было внушить все, что угодно» – мерзость.

– Невзирая на последствия, – повторил Каммерер. Ханс тут же почувствовал, как краснеет. – Ладно. Спасибо тебе на добром слове, и не будем отвлекаться. Именно тогда меня нашел Рудольф Сикорски и… кхм… прочел мне экспресс-курс по теоретическому и прикладному социостимулированию, скажем так. И пока он приводил меня в разум, в столичном Институте специальных исследований, который он возглавлял, произошла одна неприятность. Да, на самом деле в те дни происходило множество неприятностей, но сейчас нас интересует эта. Исчез его заместитель. Посмотри и запомни на всякий случай.

Каммерер достал фотографию и протянул Хансу. Фотография представляла лысоватого человека средних лет: большая голова на тоненькой шейке, рот растянут в плаксивой гримасе, глаза виновато выпучены.

– Доктор Дану Ривша, для круга избранных Головастик, – произнес Каммерер. – Я был с ним знаком. Потрясающий тип. Физиономия изобличенного карманника – и кристальное досье. Безупречный послужной список – и всегда такой вид, будто он только что сфотографировал секретную документацию и теперь опаздывает на встречу с контрагентом. Суетливые движения, извиняющийся голосок – и контрольные ментограммы неземной красоты. Классический верноподданный, идеальный исполнитель. В правительстве ему доверяли. И Рудольф ему доверял, насколько это было возможно. Кто мог знать, что главное событие его жизни у него впереди…

Со вздохом Каммерер убрал фотографию в портфель и заговорил снова:

– Через три дня после взрыва Центра, когда всю страну охватила лучевая абстиненция, наш Головастик возник на хонтийской границе. Там он проследовал в расположение вертолетного звена, сел в вертолет вместе с пилотом и пересек границу. Ни о нем, ни о пилоте больше сведений не поступало.

Каммерер выжидающе посмотрел на Ханса.

– М-м… А это было обычно для того времени – вот так улетать из страны?

– Вопрос верный. Нет, Ханс, это было абсолютно необычно. Во-первых, Дану Ривша, чиновник хоть и высокого ранга, но штатский, командовать военнослужащими не имел права. Во-вторых, хонтийская граница и граница вообще для жителей Фатерланда была табу. Каждому, кто пытался ее самовольно пересечь, немедленно шили дело о шпионаже со всеми вытекающими последствиями. Основания понятны: Отцы знали, что происходит с человеком вне поля. Пока тянули излучение в новые районы, успели набрать статистику. Так что у армейцев не было никаких разумных причин помогать ему переправиться в Хонти. Наоборот, они должны были его хватать, бить ему морду и отправлять обратно в столицу.

– Значит, у него были сообщники?

– У тишайшего Головастика, который не покидал столицы минимум три года, – сообщники в приграничном гарнизоне? Притом что многократные проверки не выявили подозрительных контактов? Вдобавок улетал он на глазах у целой кучи свидетелей, которым никак не полагалось быть просто свидетелями, а полагалось палить из всех стволов по шпиону-перебежчику и по всем, кто ему помогает. Там потом и началось… взаимные обвинения, переходящие в перестрелку, хорошо, хоть четверо живых осталось… Уже догадываешься? Нет? Тогда переходим к главному. Свидетели рассказали, что при нем был багаж. Громоздкий ящик на колесиках, с буксировочной ручкой, деревянный, окрашенный в черный цвет, окованный железом. Типичный ящик для транспортировки ценного оборудования, или еще одна веская причина переправить этого хмыря на территорию враждебного государства…

– Портативный излучатель!

– Верно. Включенный портативный излучатель. Сперва просто А-излучение – и весь личный состав бежит за прекрасным начальником из столицы, как дворовые псы за болонкой, у всех проходит депрессия и проясняются головы, всем кажется, что теперь жизнь наладится. А затем, видимо, уже в кабине, после того, как пилоту вручен письменный приказ с печатью – неважно, какой печатью и кем подписан! – лучевой удар, пилот в экстазе подчинения поднимает машину и гонит ее к нейтральной полосе, провожающие горланят «Славу Отцам» и блаженствуют… пока вертолет не удаляется метров на шестьсот. Ну, а наш друг в это время корчится от боли рядом с пилотом, но его хватает на то, чтобы вырубить излучение, когда вертолет пошел вниз. Или не хватает. Это уже второстепенный вопрос. А первостепенно то, что излучатель мог попасть к хонтийцам. Вместе с человеком, который способен объяснить его назначение и принцип действия.

Каммерер замолчал. Ханс напряженно соображал.

– Но, Максим, ведь в Хонти сейчас многопартийная система? Я понимаю, хонтийский общественный строй далек от идеала, но там нет фанатичного преследования инакомыслящих, нет жесткой цензуры. Излучение проявляет себя в социуме рядом характерных признаков, которых мы не наблюдаем, – значит, Хонти не под излучением?

– Как будто бы так. Синдромы А- и Б-излучения описаны хорошо, Рудольф собрал великолепную коллекцию работ с грифом «секретно». Но в то же время, понимаешь… Четыре года назад гражданская война утихла сама собой, хотя никто не побеждал. Аналитики гадали, что такого-этакого патриоты наобещали унионистам в качестве отступного, и не могли догадаться – нечего им было обещать. Ходят слухи, что унионисты теперь будут избираться в парламент, как и другие оппозиционеры, но патриоты в любом случае сохранят абсолютное большинство.

Ханс слушал, нахмурясь и кивая: политика для него всегда была самым трудным предметом. Каммерер посмотрел на него с подозрением, но проверочных вопросов задавать не стал и продолжил:

– У Рудольфа перед войной был хороший приятель в хонтийском министерстве обороны – тот считал его бизнесменом, эмигрировавшим из Пандеи. Изредка встречались, ездили на охоту, выпивали вместе. Ему-то Рудольф и скормил информацию о передвижных излучателях и о том, что от них целиком и полностью зависит боеспособность армии Страны Отцов. Массаракш, и тогда было ясно, что это риск – выпускать из страны сведения о технике, которая делает любого человека Отцовским сыном, куклой в руках вождей. Вожди есть повсюду, мыслят они везде одинаково. Но войну надо было убить в зародыше, и нам это удалось. А три месяца спустя визит Рудольфа к хонтийскому приятелю закончился крахом. Охранник приятеля почему-то попытался его застрелить. Это вместо «спасибо» и ценных подарков! С тех пор у нас нет агентуры на Хонти, что само по себе досадно. Казалось бы, ближайший сосед, но пришельцев из Страны Отцов там недолюбливают, и, честно говоря, просто не доходили руки… Но этот внезапный конец дружбы меня тревожит по особой причине.

– Вы думаете, хонтийцы раскрыли секрет излучения? Но…

– Да-да: многопартийность, отсутствие симптомов тоталитаризма. Но секрета давно нет: наши радиостанции пятый год обсуждают проблему излучения и башен, бывшие выродки переругиваются со сторонниками Отцов – теми, которые на идейной, а не на физиологической основе. А в Хонти все это слышат, точно так же, как мы слышим их радио. Утечка собственно технологии – в таких условиях вопрос времени. Потом, учти, что в Стране Отцов единомыслие тоже установилось не мгновенно. Башни для излучателей возводили постепенно. Началось со столичного телецентра, а когда жители и руководство столицы полюбили Отцов – расширяющимися кольцами, охватывая все новые территории. В общей сложности лет пять это и заняло. И когда излучение захватывало новые районы, любовь к Отцам вспыхивала на них не автоматически… ну ты знаешь: дисперсия реакций. Каждый становится фанатиком своих убеждений. То есть приобретенных еще вне поля. И каждый умирает за то, во что верит.

Он замолчал на несколько секунд.

– За то, во что верит… Так. Поэтому пропагандисты Отцов трудились, как и на Земле в темные времена, внушая людям единственно верные истины. Излучение помогало им, но не делало работу за них. А пока пропаганда не достигнет ушей, на свежеоблученных территориях шли бои. От крупных уличных драк до мелких вооруженных конфликтов. Монархисты против демократов, сепаратисты против примиренцев, социалисты против капиталистов, покупатели против торговцев, горожане против фермеров, одна религиозная секта против другой, Левобережная улица против Правобережной… Документов от того периода осталось мало, но число предметов и понятий, за которые люди были готовы умирать, превосходит самые смелые представления.

– Но ведь в Хонти ничего такого нет?

– А что мы знаем о том, что есть в Хонти? Может, вместо одной большой войны там теперь идет много маленьких? По радиопередачам трудно судить. И кстати, вот еще одно: в передачах о здоровье постоянно поднимается тема головных болей и их лечения. Постоянно. Как будто это главная проблема постъядерного мира, массаракш!

– Ну, Максим…

– Да, мне уже говорили, что я параноик и верный ученик Рудольфа. Мы приняли как рабочую версию, что Головастик погиб. Взлететь-то он взлетел, но вот приземлился ли – большой вопрос. Хонтийцы видят вражеский вертолет, пилот пьян энтузиазмом, пассажир без чувств… Шансов у него было не так много. Но я просто хочу тебя попросить: когда будешь там, имей в виду мою бредовую гипотезу. Если ты мне докажешь, что она бредовая, буду крайне признателен.

– Хорошо, я постараюсь.

– И еще вопрос личного свойства. Ты на базе встречался с группой лингвистики?

Кажется, голос Белого Ферзя дрогнул. Ханс почувствовал, что щеки снова заливает краска. Глупо-то как: ты знаешь нечто про собеседника, и он знает, что ты знаешь, и невозможно сказать напрямую, потому что информация эта настолько… вот именно, личного свойства… Это даже не сплетня. Это вроде тайны личности, только наоборот. Он заставил себя поднять глаза.

– Да, я встречал на базе… (товарища? госпожу?..)… аспиранта группы лингвистики Гаал, она тестировала меня по разговорной лексике. Сказала, что я подготовлен не блестяще, но хорошо. Выглядит она, ну… нормально.

– Уже аспирант? Вот и славно. Спасибо, Ханс, это все, что меня интересовало.

Каммерер улыбнулся краешками губ. Ханс открыл рот и тут же снова закрыл.

Рада Гаал, девочка из интеллигентной семьи, бывшая заключенная, бывшая уличная попрошайка, бывшая официантка из кафе в рабочем квартале, теперь сотрудник проекта «Саракш». Из-за Каммерера, которого знала как Мака Сима, она побывала под прицелом убийцы, в тюрьме, вынесла месяцы лжи, недомолвок и неизвестности, и все это она простила ему. Однако было и то, чего простить не смогла: гибель младшего брата – Каммерер был рядом и не спас – и одинокая смерть их дяди, известного некогда ученого. Профессор Каан скончался у себя дома во время последнего лучевого удара, при обстоятельствах, не исключающих возможность самоубийства.

Ей предлагали покинуть Саракш, улететь на Землю. Что она говорила Рудольфу Сикорски и что Сикорски отвечал ей, достоверно не знал никто, но после этого Рада Гаал присоединилась к проекту – единственная среди аборигенов-респондентов (то есть не-выродков; бывших выродков теперь вежливо называли резистентами). Отсутствие полного образования поначалу ей мешало, но оставаться простым носителем языка она не захотела. Что она думала о проекте, Ханс не взялся бы предполагать. И тем более – что она думала о некоем Максиме Каммерере.

А что думает о ней Мак Сим, он же Белый Ферзь… Едва ли это действительно все, что его интересует. Можно бы рассказать еще, о да. Например, как она вместе с Мартой пересаживает фикусы и бережно приминает землю тонкими пальцами без перчаток. Как ловко она носит комбинезон и уверенно кладет руки на клавиатуру, как девчонки учат ее пользоваться магнитными шпильками для волос. Как поднялся из кресла Его Превосходительство, почтительно склонив ушастую свою голову, когда бывшая официантка вошла в комнату. Или – как в столовой Раулингсон подсаживается к ее столику и начинает рассказывать про голованов, изучающих земные языки, и если на губах аспиранта Гаал появляется слабая улыбка, Раулингсон немедленно становится вдесятеро остроумнее… Нет. Это было бы неуместно.

Дэк Закаста,

студент. Хонти. Малундарг

– Вообще видно, что ты нездешний, – сказал Ниру.

– По чему видно? – поинтересовался Дэк.

– Ну так… вообще. Выговор у тебя тамошний. И при каждом шуме по сторонам зыришь, словно атаки ждешь.

Ниру помолчал, потом спросил другим тоном:

– Страшно там у вас?

– Вообще-то да, – произнес Дэк нарочито по-местному, и Ниру засмеялся. – Было бы не страшно, не уплыл бы.

– Ты так прямо на лодке и бежал от своих? По морю?

– Угу.

– А субмарин не боялся?

– Нужен я им.

– Говорят, они не разбирают, нужен – не нужен… А морские патрули?

– Они-то субмарин боятся.

Ниру Селунга уважительно цокнул языком. Дэк – классный бэнч. Хоть и деревенщина он, и «середина» по отцу, зато талант. И никто из наших, пожалуй, не рискнул бы вот так, на лодке, не видя берега, пересечь границу.

Про пересечение границы Дэк рассказал сам. Ну как сам – пришлось тянуть из него по слову, но в конце концов Ниру все у него разузнал, очень уж интересно было, откуда он такой взялся.

– Дэки, а правда, что Зюна говорит?.. Ну, Зюна Кас, маминой троюродной сестры сын. Он говорит, что был с тобой в одной группе на подготовительных.

– А-а. Угу, был у нас такой.

– Не, я не про это вообще. Он говорит, что ты на первом занятии не знал, как чертить. Дали, говорит, ему карандаши, а он вот так смотрит (Ниру задрал брови и сделал рот подковкой, Дэк фыркнул). Как герцогская дочка на похабную картинку. Говорит, ты до того не видел ни перьев, ни рейсфедера, ни морской туши, ни стиралок из косточек. Врет?

– Конечно, не врет, – лениво ответил Дэк. – У нас в деревне что-то не было ни архитекторов, ни конструкторов.

Ниру замолчал. Наверное, размышлял о том, что ему еще рассказал сын маминой сестры, а что он мог рассказать, Дэк догадывался. Как через неделю серединная деревенщина сдала все задания на месяц, чертя с сумасшедшей ловкостью и не прикасаясь к вычислительной машинке. (Дэку было проще вычислять в уме, чем пользоваться этим агрегатом.) Как через месяц молчаливый бездомный полухонтиец поступил на первый курс и к концу первого семестра подал заявление – хочу, мол, сдавать экзамены по программе третьего курса, включая те предметы, к изучению которых первокурсники еще не приступали. Как он сдал сначала рисунок-живопись-черчение, потом высшую и теоретическую математику, потом конструкции, экономику строительства, материаловедение…

– Год прошел, и ты на бакалавра идешь.

– Угу.

– Класс. Хорошо, что ты не остался в своей деревне. А то бы сам так и не узнал, какой у тебя талантище.

– Ясно, что хорошо.

Двое студентов архитектурного факультета валялись на берегу залива. Пляж был усыпан мелкими камешками: и ходить, и лежать удобно. Дэк пересыпал камешки из ладони в ладонь. Желтоватый, с ржавыми пятнами «дагу», род песчаника, из него кладут стены домов. «Малуна» – розовый гранит, по сравнению с земным почти сиреневый, идет в основном на фундамент, им вымощены богатые улицы. «Жиза» – кусочек белого кварца… Серые, белые, крапчатые, зеленоватые, черные с белыми жилками. Материал мира.

Город в устье реки был прекрасен, и от беззащитности его щемило сердце. Дэку (то есть, конечно, Хансу Эшхольцу) хотелось взять Малундарг и перенести в безопасное место. Подальше от побережья, где минные поля и ловушки совсем ненадолго отсрочат появление десанта Островной Империи. Куда-нибудь в центр материка, к берегу озера (тут есть одно большое, примерно с Онтарио), а еще лучше – на Землю. Технически это нельзя было назвать невозможным. Но всю планету в ладонях не перенесешь.

В Малундарге имелся крупный порт, но в последние полвека мореходство сошло на нет, и в порту стояли одни рыболовецкие суда, ходившие по заливу, да патрульные катера и крейсеры. Кроме того, еще в имперские времена город стал колыбелью искусств. Сюда ввозили диковинные вещи из заморских стран, здесь подделывали заморские произведения, здесь живописцы и ваятели просили вдохновения у моря, неба, холмов, а также у белокурых дочерей и жен местной знати. Рисовали на коричневатой бумаге глянцевой тушью, добываемой из морских моллюсков, делали украшения из подводных драгоценных камней. И если теперь, в новейшие времена, художественное училище переживало нескончаемые трудности, то факультет архитектуры возвращал себе былую славу. Депопуляция, вызванная войной, осталась позади, людям надо было где-то жить, промышленность и армию надо было поднимать из руин, и кому-то наверху стало ясно, что довоенные проекты не подходят к новым условиям. О двуглавых ажурных башенках, эркерах и мезонинах на лекциях говорили немного, зато целые курсы были посвящены инженерным сооружениям, производственным помещениям, ангарам и гаражам для спецтехники. Все это можно было изучать и в столице, но традиция настаивала: лучшие архитекторы выходят из Малундарга.

Мощеные улочки идут вверх от моря, кубики розового гранита перемежаются грязноватым сахаром белого мрамора. Брусчатку прорезают рельсы, и по ним со страшным лязгом ползают синие вагончики городского электропоезда – на Земле такие назывались трамваями. Пяти-шестиэтажные дома венчают островерхие крыши с окошками мансард. Дорожки в скверах посыпаны морскими камешками. Поднимаются в металлическое небо городская ратуша и соборы – в Хонти строили высоко и тесно, как на средневековой Земле, и по тем же причинам: городок когда-то окружала крепостная стена, и каждый лоскуток пространства внутри ее был на вес золота. С запада к городу подступает лес, вершины хвойных деревьев повторяют силуэты башен и крыш… Славный город. Вот только «последствия облучения» – бытовые, привычные слова. Вот только при упоминании Центральных Губерний или Пандеи лица становятся злыми. И лакированные машины осторожно ползут по залатанному асфальту бедных окраин…

– А-ах, гадство!..

Ниру перевернулся на спину и положил руку на лоб. Правая рука протянулась к вороху одежды, зашарила, ища карман.

– Опять?

– Угу… Слушай, достань, где-то здесь были… Ум-х, сотрите меня с лица земли…

Дэк достал трубочку с таблетками, вытащил пробку зубами, вытряхнул желтое «колесико» и вложил в холодную ладонь Ниру. Помог приподняться, чтобы проглотить. Возможно, Нирикки немного рисовался, это было в его стиле, однако обморочную бледность и пот, мгновенно обливший лоб, подделать нельзя. Полечить бы его… Но Дэк знал, что в этом мире мужчинам нельзя гладить друг друга: могут понять неправильно, вплоть до драки, когда голова пройдет.

– Давай к рыбакам сбегаю, водички у них попрошу?

– Сиди…

Двое рыбаков возились в лодке, метрах в ста от них. Ветер доносил обрывки их разговора. Один что-то показывал руками, другой, кажется, рассмеялся.

Ниру лежал, время от времени втягивая воздух сквозь зубы. Прошла минута, краска начала возвращаться на его щеки.

– Легче?

– Угу, – Ниру слабо улыбнулся, но продолжал лежать неподвижно. – Вот гадство, и за что это мне? Все люди как люди, один я мутант радиоактивный. Вот ты вообще из Центральных, а у тебя башка не болит. Главное, не люблю, когда при девчонках…

– Думаешь, это от радиации?

– От чего же еще?

– Ну, может быть, какие-то сосуды в мозгу сужаются…

– А сосуды от нее и сужаются. Передача про это была: мозг так защищает себя от изотопов, и потом, когда их нет уже, это повторяется на автомате. Я же не один такой, многие страдают.

– А еще кто?

– Ну, например, дядька мой. Директриса первой школы, она матери жаловалась. И сам господин Сегонти – он в интервью говорил, что тоже неболит пьет, прямо как я. Радиация, бэнч, не разбирает, кто богатый, кто бедный: весь континент пострадал. Это утешает, конечно.

По голосу Ниру непохоже было, что это его утешает. Дэк был благодарен ему за «весь континент». Почти любой другой здесь сказал бы «вся Хонти».

– А неболит помогает?

– А то. Без него совсем крышка, по четверти часа лежишь и пищишь. Главное, не забывать его с собой носить. Если бы еще заранее знать, когда накатит, совсем было бы здорово…

– Это ты верно заметил, – задумчиво согласился Дэк.

Заранее знать было нельзя. Приступы жестокой головной боли, непродолжительные, но изнуряющие, случались у Ниру Селунги один-два раза в день, иногда через день. Еще одного такого мигреника Дэк встретил, когда учился на курсах. И ни там, ни здесь окружающие в эти моменты не распевали гимнов, не корчились в пароксизме преданности, не славили ни правящей партии, ни каких-либо иных кумиров. Страдающих мигренями жалели, заботились о них, предлагали таблетки, соли с эфирными маслами, магические талисманы. Да и вообще политического фанатизма не наблюдалось, ни в какой форме: на президента и его соратников рисовали карикатуры, над оппозицией тоже посмеивались, решения правительства не вызывали ни особого восторга, ни особого протеста. Похоже, и в самом деле эти мигрени – просто ответ организма на радиацию или еще какая-нибудь пакость неблагоустроенной планеты…

Ниру обтер ладонью лицо и вскочил на ноги.

– Ну всё! Пошли в море. Кому слабо нырнуть с пирса?

* * *

Профессор Недже выглядел впечатляюще. Высокий рост, вьющаяся грива светлых волос – и довоенное пенсне, которое сделало бы смешным любую менее масштабную персону. Неторопливо войдя в класс, где десять четверокурсников трудились над проектами, он махнул им рукой – мол, продолжайте, и двинулся между досками.

– Касаре, все это очень мило, но зачем вам столько несущих стен? Проектируете трехэтажное бомбоубежище?.. Ну-ну, простите, но это в самом деле не нужно. Нет, так сказать, смысла при нынешних военных технологиях. И про смету не будем забывать. Здесь и здесь делайте навесные. А если хотите приоритет по безопасности, лучше займитесь подвалами.

Дэк выглянул из-за своей доски. Митисте Касаре наклонила голову, волосы, низко завязанные в два хвоста, не давали разглядеть лицо. Дэк знал, что она сирота и что родом она из приграничной полосы.

– Селунга, здесь у вас все этажи? Позвольте… М-да, а мне казалось, вы любите покушать.

– Простите, профессор?

– Я не вижу на вашем заводике двух очень важных помещений. А именно столовой и пищеблока. Предполагается, что обеды рабочим будет привозить полевая кухня?

– Как? Вот… ой, нет, это актовый зал. Минутку…

Будущие бакалавры заулыбались. Хихикнуть громко никто не рискнул.

– Макти, вы все еще сидите над эскизами? Отвыкайте, работодатель вам этого не позволит… Ага, наш царевич-удачник опять все исполнил в один день. Что это у вас, Закаста?

– Поселковая больница, профессор.

– А я думал, дворец. Мы ведь проектируем на основе типовых конструкций, я не ошибаюсь?

– Да, профессор.

– В таком случае вот это у вас что такое?

– А-двадцать четыре, – ответил Дэк Закаста и отошел в сторону. Группа замерла в ожидании.

…Выбор специализации дался Хансу нелегко. Фундаментальные науки отпадали: тому, кто учился химии, физике и биологии на Земле, слишком легко брякнуть что-нибудь лишнее. Чтобы идти в эти области, нужно всерьез заниматься ксеноэпистемологией: так втянуться в местную науку, будто ты никогда не знал иных законов механики, кроме тех, что были созданы в мире, вывернутом наизнанку, и всю жизнь обозначал химические элементы знаками сакрального алфавита Империи Хара. Подобной подготовки у Ханса не имелось. Он был деревенским сиротой-самоучкой, ему следовало налегать на сельский быт, чтобы никто не усомнился в легенде.

Оставались прикладные и гуманитарные дисциплины. На специальности, связанные с политикой и управлением людьми, не ставили с самого начала: в стратифицированном обществе сироте-беженцу не попасть в учебное заведение для боссов. Искусство и искусствоведение допускались как вариант, но перспективы открывали не слишком захватывающие. Решение подсказал случай. У сельского учителя, который занимался с Дэком Закастой, была раритетная десятитомная «История архитектуры», от местного средневековья до предвоенного времени. Когда учитель убедился, что способный малый не замусолит страниц и не порвет паутинной бумаги, прикрывающей цветные репродукции, он позволил ему листать книги, сколько тот пожелает. В построении проекций Ханс был хорош и по земным меркам, хотя, конечно, на Земле пользовался графическими программами. Чертежных принадлежностей в деревне не нашлось бы ни за какие деньги, но это было даже неплохо: самородок из глуши получился убедительней.

В сущности, все вышло отлично. Сведения о хонтийской промышленности, о масштабах строительства, о планах развития страны, даже о приросте населения не приходилось искать – они входили в учебную программу.

– Хорошо, а это что за чудеса у торцевых стен?

– Пандусы, профессор. Здесь световые окна, а вот двери в коридоры.

– На кой черт вам пандусы?

– Для транспортировки лежачих больных и оборудования. Каталки, носилки, всякое такое.

– Дэк, – профессор Недже поднял бровь над пенсне, – а вы, часом, не слыхали про такую штуку, как грузовой лифт?

– Лифт может выйти из строя, профессор. Опять же при экстренной эвакуации два лифта – не вариант. С пандусами быстрее, если достаточно персонала.

– Курс паникеров, – прорычал профессор. – Следующий, кто скажет мне: «А вдруг вторжение Островной Империи?», не получит зачета. Каждый должен заниматься своим делом: следуйте техзаданию и не забивайте себе голову политическими домыслами.

– В техническом задании упоминаются пути эвакуации, – сказал Дэк, – например, на случай возгорания. К тому же такое решение снижает теплопотери, я посчитал.

– И где вы возьмете ваши пандусы? Не припомню такого в каталоге конструкций.

– Они есть в промышленном разделе.

– Но у вас больница!

– Но ведь размеры модулей одни и те же, профессор?

– В принципе да…

Профессор явно не готов был снять претензии, но продолжить не успел: в дверь заглянул университетский служитель в форме.

– Господин Недже, вас господин декан срочно вызывает к себе!

– Хорошо, я зайду к нему сразу, как закончится час.

– Простите, но его ученость сказал, это срочно…

Профессор беззвучно пошевелил губами.

– Работайте, я сейчас вернусь. Закаста, проверьте привязку к осям, что-то я сомневаюсь…

– И чего катит на меня, старый валун, – вполголоса сказал Нирикки, когда дверь закрылась, – вот у меня пищеблок, я же помню, что был. Столовую… ну, сейчас сделаю, подумаешь.

Дэк поднялся с места. Раз велено пересчитать, сделаем вид, что пересчитываем. В уме… Митисте, положив на колени справочник, а на него блокнот, рисовала нечто не имеющее отношения к несущим и навесным стенам.

– Можно посмотреть? – шепотом спросил Дэк. Митисте недоверчиво взглянула и убрала руку.

Деревянная лесенка без всякой опоры поднималась ввысь, и шесты, соединенные перекладинами, так изгибались, что видны были шатание их и дрожь. На верхних ступенях балансировал человек, босой, оборванный, и терял с трудом обретенное равновесие, протягивая руку женщине, которая тянулась ему навстречу и падала вверх, увлекаемая силой небесного притяжения. И уже было ясно, что им не хватит какой-то пяди, и лестница рухнет на землю, а женщину унесет в небо, прямо в Мировой Свет… Только переведя дух, он понял, что не дышал, пока рассматривал рисунок.

– Здорово, – прошептал он. Митисте улыбнулась, ее худое лицо сразу стало почти красивым, но тут в коридоре послышались шаги, и Дэк шарахнулся к своему стулу.

– Закаста, – профессор говорил так, будто сам удивляется тому, что имеет сообщить, – пойдемте со мной.

В кабинете декана их ждал незнакомец. Средних лет, светловолосый, одетый неброско, но (в этом Дэк уже научился разбираться) недешево.

– Так это и есть ваш лучший студент? – спросил он. Дэк молча поклонился.

– Господин секретарь, я еще раз позволю себе напомнить, – скучным голосом сказал декан, – что господин Закаста не имеет степени бакалавра. Он не получил зачетов, не прошел практику. Я не намерен брать на себя ответственность…

– Я понял, понял, – скучающе отмахнулся неизвестно чей секретарь. – Господин Закаста, вы сейчас выполняете индивидуальный проект?

– Да, господин. (Что за дурацкая мода начинать разговор, не представляясь?)

– И что же вы проектируете?

– Здание больницы.

– Похвально, весьма похвально. А скажите, нет ли у вас желания взять другую тему, э-э, предоставляющую больше простора для ваших творческих идей? Скажем, проект особняка?

Четверокурсник Дэк Закаста обалдел. Ханс Эшхольц, прогрессор, – признаться, тоже.

– Но я уже практически закончил больницу, мне осталось совсем немного, – только и сказал он. Декан, профессор и гость подарили его одинаковыми взглядами – именно так смотрели односельчане в Стране Отцов, полагавшие его слабоумным.

– Это все упрощает, – светло улыбаясь, заявил гость. – У господина Закасты… как ваше имя, простите?.. У Дэка будет достаточно свободного времени, чтобы заняться частным заказом. Господину декану нет нужды беспокоиться, это будет всего лишь конкурс проектов, таково желание заказчика. И если именно проект господина Закасты будет принят к исполнению, то техническую сторону дела, все связанное с безопасностью, эксплуатационные характеристики и прочее, подробнейшим образом проверят эксперты, и за дальнейшее будут отвечать они. Не сомневайтесь.

– Я не сомневаюсь, – судя по лицу декана, не сомневался он в том, что предложение содержит некий подвох. – Однако не понимаю, почему не обратиться к экспертам сразу. Есть гильдия архитекторов, есть проектные мастерские…

– Например, та, которую возглавляет ваш зять? – сладким голосом пропел неизвестно чей секретарь, и пока декан наливался кровью, продолжил: – Лично на меня ее творческий потенциал произвел очень, очень сильное впечатление. Но мой патрон выразил свое желание с предельной ясностью: обратиться к молодежи. Так вы согласны, Дэк?.. Возьмите эту карточку и свяжитесь со мной в указанное время, в любой день. Если возникнут проблемы с учебным расписанием, я уверен, что педагоги пойдут вам навстречу. Всего наилучшего.

По этому сигналу декан приподнялся из кресла, обозначая конец разговора. Однако и он сам, и гость остались в кабинете.

– Вот такие дела… – задумчиво протянул Недже, когда дверь за ними закрылась. – Педагоги пойдут вам навстречу, господин Закаста, престиж института и так далее… но мой вам совет: внимательно читайте, а потом два раза перечитывайте все, что придется подписывать. Если будет возможность, приходите посоветоваться, я к вашим услугам.

– Господин профессор, а кто это был?

– Это был секретарь некоего господина Сегонти. Случайно, никогда не слышали о таком? Губернатор нашей провинции и член совета спонсоров университета. И большой затейник, как сейчас выяснилось.

Они сидели на кухне, под старомодным абажуром. Ниру, не вставая с табуретки, вертел ложкой в кастрюльке на плите.

Семейство Селунга – Ниру, его сестра и их мать, работавшая в городской больнице, – занимало половину квартиры в старом доме, с разгороженной пополам кухней и общей ванной. Сейчас дома были только Ниру с сестрой. Госпожа Селунга после работы отправилась в департамент социальной справедливости, сдавать документы, подтверждающие, что она вдова и страдает врожденным обменным заболеванием, – это полагалось делать ежегодно, чтобы не лишили льгот.

Дом знавал лучшие дни: высокие потолки, полукруглые окна со звездчатыми переплетами, узорные перила и мраморные ступени просторной лестницы – кое-где на них еще сохранились медные кольца для прутьев, удерживавших ковер. Выщербины на ступенях заделали бетоном, квартиры в первом этаже стояли пустыми, темными и зловонными, без дверей и с замурованными окнами. Странно было найти за единственной запертой дверью теплый свет, запахи еды и бумажных книг, цветные коврики на деревянном полу.

Послышалось цоканье когтей, скрипнула дверь, и в щель просунулась голова – коричневая, с белой звездой на лбу.

– Дэк, – сказал лоуки и простодушно добавил: – Люблю.

– Ладно тебе, – Дэк смутился. Зверь подошел ближе, поддел лобастой башкой его руку. – И я тебя тоже.

– Ты прямо краснеешь, когда он тебе в любви объясняется, – ехидно сказал Ниру, переставляя кастрюльку на стол. – В Центральных разве лоуки нет?

– Теперь нет. Я их только на картинках видел. Одни собаки остались.

– Слушай, а про упырей – правда? Ну, что на Юге лоуки мутировали в упырей и стали злобными? Или это так, газетный бред?

– Не совсем бред. Они стали не злобными, – сказал Дэк, почесывая Шуффе за ушами. Имя не подходило могучему зверю, но, видимо, когда-то он был маленьким и пушистым. – Они стали умными. Фактически как люди.

– Ничего себе. Значит, все эти ужасы – вранье?

– Не вранье. – Дэк помолчал, глядя, как над клубнями в тарелке поднимается пар. – Когда ты становишься умным, у тебя появляются всякие вопросы. Например, верно ли, что человек тут самый главный. Верно ли, что человек хороший и его надобно слушаться…

– А, понял. (Ниру зябко повел плечами.) Шуффе, ты не слушай, не набирайся плохого!

– Шуффе дать, – сказал зверь и оперся передними лапами на свободный табурет, так что брыластая морда оказалась над столом. Лоуки, как и голованы, не стучали хвостами, но смотреть умели по-собачьи пронзительно. А пальцы у них были длиннее, чем у собак, почти обезьяньи. Молодые лоуки лазали по деревьям. Взрослые, на зависть портовым псам, ловили лапами рыбу.

– Морду убери, обжора! – Ниру ладонью отпихнул башку от тарелки. – Не дать Шуффе ничего. А то тебя опять пронесет. Топай, топай отсюда. Не дать.

– Обидел, – скорбно констатировал Шуффе и сел на пол, смешно вытянув в разные стороны задние лапы. – Ниру обидел.

– Ему правда нельзя?

– Нельзя. Если ему все давать, что он просит, он лопнет.

– Обидел… – лоуки поднялся и поплелся к двери.

– Кто мою лапушку обидел? – прозвенел девчоночий голос.

Дарни, младшая сестра Ниру, была вся в него – такая же узкоплечая, длинноногая, длиннорукая, с такой же шапкой жестких черных волос. И нос такой же.

– Нирикки, опять ты с ним грубо разговаривал? – она подбоченилась левой рукой, а правую опустила на бело-коричневую голову. – Это что такое значит – «морду убери»?

– А как я должен был сказать – «не соблаговолите ли извлечь вашу физиономию из моей тарелки»?

– И зачем про понос сказал? Может, ему неприятно это слышать! А если я скажу, что у тебя – ай!!!

Дверь захлопнулась, и от нее отскочила домашняя туфля, брошенная Ниру.

– Гад, гад, гад!

– Да я тебя, девица… – но не успел он вылезти из-за стола, его встретило рычание. Шуффе приподнялся на лапах, вздыбил шерсть и угрожающе гудел, как трансформатор, скалясь во все собачьи зубы.

– Дамский прихвостень, – буркнул Ниру. – Ее больше всех любит, больше даже тебя. Вали отсюда со своей псиной, не мешайте.

– И повалим. – Дарни снова юркнула в кухню, схватила клубень у брата из тарелки, перебросила с ладони на ладонь. – Пойдем, лапушка-песик.

Она скрылась в темном коридоре, Шуффе послушно зацокал за ней, и сразу же оттуда донеслось чавканье. Дэк засмеялся, и, глядя на него, Ниру тоже улыбнулся.

– Симпатичная у тебя сестра.

– Что-о? Ты смотри у меня…

– Да я не в том смысле.

– То-то же, не в том. Ешь скорее, и начнем, времени мало.

Субстанция в плошке не была непроницаемо черной. Поверхность ее студенисто дрожала, а когда Дэк перемешал ее ложечкой, в ней завертелись черные вихри. Абстрактно говоря, даже красиво.

– Ну, что смотришь? Давай, не бойся. Лучший товар города, ее раньше только на экспорт делали. Только натуральные компоненты – тушь, трава кленны, слизь туллу…

– Чья слизь?!

– Морских улиток, – Ниру покровительственно улыбнулся. – С ней волосы жестче получаются. Давай, а то опять осядет.

Дэк, голый до пояса, с мокрыми желтыми волосами, глубоко вздохнул, взял губку и сунул ее в плошку. Терпи, прогрессор. Напомнить, какие процедуры включает создание прически благородной дамы в Арканаре? – Да, а зато благородный дон может вовсе не делать никакой прически… – Но Ниру обещал научить сокурсника настоящему стилю, чтобы тот выглядел не как деревенская оглобля, а как прямой бэнч, и пути назад не было.

Слизь морских улиток холодила кожу под волосами, по загривку побежал ручеек. Ниру вытер ему спину тряпкой:

– Держи, заматывайся.

Дэк намотал тюрбан, надел рубашку и пошел отмывать руки.

Прямые бэнчи носят черные волосы (северяне хонтийцы по преимуществу светловолосые, семейство Селунга на общем фоне выделяется), рубашки с открытым воротом и цветные шейные платки. Брюки должны быть с двумя разрезами у щиколоток, чтобы видны были рыжие ботинки из кожи озерного крокодила. Брючный ремень тоже важен: широкий и ни в коем случае не узкий, в идеале из того же крокодила, но если нет, тогда из чего получится. А еще прямые бэнчи танцуют дрип, ну, это-то как раз не проблема.

Комнатушка у Ниру была тесная, зато окно красивое – аркой, высокое, почти под потолок. Слева у стены кушетка с чурбаком вместо ножки, справа шкаф, полный книг. Стеклянные дверцы шкафа почти сплошь заклеены фотографиями девушек. Некоторые были с подписями, и Дэк из вежливости не стал их рассматривать.

Гораздо более интересная вещь была прикручена к подоконнику: пульт управления непонятно чем, а внизу большой рычаг.

– А это что?

– Вертолет, – Ниру плюхнулся в кресло, развернул его к окну и взялся за рычаг. – Курс на запад! Быд-быд-быд-быд-быд…

Дэк, стоя за ним, наклонился влево, крыши за окном послушно качнулись, комната пошла на взлет. Ниру с важным видом щелкал переключателями.

– Классно. Где взял?

– За городом, на старой базе, заброшенной. Мы с ребятами туда лазили, еще когда в школе учились.

– Она с войны осталась?

– Ты что, нет. Вертолеты гражданские, лесоохраны, кажется. Иди отмывайся, уже можно.

Дэк долго мыл голову под гудение синего пламечка в колонке, фыркал и отряхивался. Когда вода, стекающая с волос, стала прозрачной, он с остервенением вытерся полотенцем. Глянул в маленькое зеркало, увидел нечто вроде черного дикобраза, попавшего под грузовик. Пригладил волосы назад – намного лучше не стало.

Когда он вернулся в комнату, Ниру отступил на шаг, окинул его придирчивым взором художественного критика. Цокнул языком, взял со стола гребенку и зачесал часть черных волос вперед и наискосок. Снова отодвинулся, посмотрел и мрачно сказал:

– Давай назад зеленый платок.

– Я же говорил, мне не пойдет, – пробубнил Дэк.

– Не пойдет?! – Ниру аж задохнулся от возмущения. – Да на меня ни одна не взглянет, если я с тобой приду! Ты же вылитый Мицу Галуха! Отдавай платок, пусть хоть что-то красивое у меня будет.

* * *

В дневное время клуб «Хара» был простеньким актовым залом в училище прикладных искусств. Сцена у дальней стены, занавес наполовину отдернут, так что виден образчик прикладного искусства – сшитый из лоскутов задник, изображающий море и силуэты городских крыш. Перед ним неторопливо располагались музыканты – все как один прямые бэнчи, прямее некуда. Было их четверо: барабанчики, дойда, штука, похожая на ксилофон, и гибрид гитары с контрабасом. Стулья из зала вынесли, остался один ряд вдоль стен и еще пять около переносной буфетной стойки, украшенной плакатом: «Извините, у нас спиртного нет ни для кого».

– Спиртного у них нет… – проворчал Ниру.

– А что у них есть?

– Да ерунда всякая. Сушеные яблоки в черном сахаре, морские улитки на палочках, мятный чай – люди напляшутся, пить захотят. Имей в виду, если девушка попросит что-то ей купить, отказывать нельзя, ну, то есть если она не совсем страшилище. А насчет спиртного брехня, все есть у нее. Не для кого-то, а кое для кого. Но нам не продадут.

Посетители толпились вдоль стен и у дверей, девушки больше сидели, парни ходили по двое, по трое. Середина зала многообещающе пустовала.

– Кого ждем?

Ниру округлил глаза.

– А то не видишь? Галуху ждем с его маленькой штучкой. Давай пройдемся, посмотрим на девушек. Ты туда, а я сюда.

Девушки были одеты не так, как днем, на улицах и в университете. Пышные юбки (у некоторых девиц они были короче, нежели считалось благопристойным), яркие трикотажные чулки, волосы высоко подобраны «конскими хвостами» или заплетены в тугие косы. Две или три были коротко острижены. На них поглядывали, посмеивались, качали головами.

– Я ее всерьез не принимаю, – басом говорила соседке кудрявая толстушка, – и никому не советую.

– Кого?

– Вашу Эрте, вот кого.

– А по-моему, ей к лицу короткие волосы, – с милой улыбкой женского беспристрастия отвечала соседка. – И Заяц так говорит, а уж он-то знает.

– При чем тут волосы, – прогудела толстушка. – Я про ее поведение. Она курит, это всем известно. И у приличной девушки не должно быть видно, что под низом.

Соседка прыснула в ладошку. Последний фразеологический оборот был Дэку непонятен, и он поглядел, куда толстая девица указывает подбородком. Стояло там человек пять, но стриженая одна, и сразу все объяснилось. На девушке была желтая кофточка, не то чтобы прозрачная, однако позволяющая рассмотреть черные лямки на узких плечах и даже предмет нижней одежды, к которому они крепились (Дэк уже знал его хонтийское название, как и то, что в смешанном обществе оно не произносится вслух). Юбка, впрочем, достигала колен.

По залу пронесся шум: на сцену вышел пятый музыкант. Черные космы торчат из-под мятой офицерской фуражки, рукава пиджака закатаны до локтей. Выйдя на авансцену и раскинув руки, будто крылья – в правой труба, – он сделал оборот вокруг себя. Зал приветственно заулюлюкал, многие вскочили со стульев. Мицу Галуха поднес к губам трубу и сыграл несколько нот, и тут же погасли все лампы – осталась только пара светильников над стойкой и желтое пятно света на сцене. Да еще те странные штуки вроде мячей, подвешенные к потолку на шнурах, – в них оказались мелкие дырки и лампочки внутри, сквозняк качал их и кружил, и по темному залу бродили световые пятна. Темнота заполнилась белыми кружочками, темнота вращалась сама вокруг себя, как трубач на сцене, и крошечные прожектора выхватывали из мрака то чей-то голый локоть, то затейливый узел прически, то прилизанный затылок.

Для первого раза мелодию сыграли не слишком быструю, но и не слишком медленную. И танцевать вышла примерно половина присутствующих, в основном юноши.

Дрип танцуют по-разному: девушка с парнем, девушка с девушкой (но не парень с парнем, если это не танцевальный поединок), один парень или кружок танцоров, где каждый по очереди должен сплясать в центре. В общем-то ничего сложного в этом танце нет, детские игры по сравнению, скажем, с полной разминкой перед субаксом. Главное – уловить ритм и научиться в нужные моменты подхватывать его движениями рук. Трудным считалось во время танца запрокидываться назад, как будто пролезаешь под перекладиной, и снова выпрямляться. Дэк один раз сделал так, и у стенки восторженно пискнули.

Девушки наблюдали за танцующими, будто в театре, и сами плясать не собирались. По крайней мере, так это выглядело. Но когда из темного угла появлялась очередная фигура и тянула девушку за руку, та охотно вскакивала с места и бежала с кавалером к свободному пятачку. Хотя вот девушка в желтой кофте и другая, с длинной косой, азартно отплясывали вместе. Ниру объяснял – это значит, что подружки пришли сюда ради танцев, а не ради всяких глупостей. И в самом деле, как только некто широкоплечий и нарочито лохматый разбежался к девчонке с косой, она и стриженая взялись за руки и закружились. Кружились они лихо – с тем же успехом можно было хвататься за тренировочную центрифугу. Но плечистый не отставал и все-таки выбрал момент.

Стриженая, оставшись одна, вдруг остановила взгляд на нем и протянула руку ладонью вверх. Пока Дэк в легкой панике вспоминал советы Ниру и правила парного танца, она шагнула вперед и сама схватила его за пальцы.

Рука у нее оказалась холодной, будто не она так жарко отплясывала. (Неужели и вправду курит сигареты?) Мальчишеские вихры и огромные глаза. В деревне Дэку не перепадало женского внимания – ну, то есть его любили и лишний кусок подбрасывали… Теперь он чувствовал, что к роли прямого бэнча готов не вполне, и только старался не перепутать движения.

Танец кончился, все захлопали и заулюлюкали.

– Тебя зовут Эрте?

– Откуда ты знаешь?

– Слышал, как о тебе говорили девушки.

– Что они говорили?

– Я не все понял, но, по-моему, они тебе завидовали. Тебе идет вот это… – он почикал пальцами у висков, изображая ножницы.

– Знаю, что мне идет. Танцуй, не стой.

И он танцевал, и в какой-то миг ему показалось, что огромные светлые глаза ее расширились от изумления, а потом они попали в центр большого хоровода, и труба на сцене завыла страшным голосом, но это почему-то нравилось и залу, и ему самому, а потом танец закончился, и все вокруг забили в ладоши, а Эрте сделала равнодушное лицо и повела его из круга. Пальцы у нее согрелись.

– Пойдем, возьмем улиток.

– Ага.

– Я сама заплачу, – заявила она с таким напором, что возражать было боязно.

– Если ты так хочешь.

Пожилая женщина за стойкой подала сначала Эрте, потом Дэку улиток, наколотых на деревянные шпильки, и сердито ткнула пальцем в мусорное ведро – шпильки, мол, туда, а не на пол. Стулья были заняты, и они уселись на край сцены перед занавесом.

– Ты – Дэк Закаста, тот гений с архитектурного, о котором все говорят?

– Все верно, кроме гения. Кто бы это ни сказал, он наврал.

– Ты рисуешь так же, как танцуешь?

– Это как?

– Быстро и хорошо.

– Спасибо на добром слове.

– Да или нет?

Дэк пожал плечами, прожевывая кислую от уксуса улитку. Командирша выискалась. И чего ей надо?

– Нормально рисую. Кто не умеет, тех на архитектурный не берут.

– Нарисуй меня!

– Что?

– Мой портрет нарисуй.

– Так бумаги нет, и темно…

Эрте воткнула шпильку между досками и спрыгнула со сцены, оттолкнувшись руками. Подбежала к стойке, заговорила с буфетчицей. Та подняла брови, потом рассмеялась. Результатом переговоров стал листок линованной бумаги и карандаш.

– Бумага не очень.

– Это неважно. Рисуй.

Ладно, если дама желает… Он примостился на краю сцены, расправил бумажный клочок. Рисовать Эрте было легко и приятно: свет от стойки очертил ее острый профиль, только обводи – выпуклый лобик, тонкий нос с горбинкой, приоткрытые губы и маленький упрямый подбородок. Тени – глаз, щека, и боковой стороной грифеля, чтобы получались широкие мягкие линии – хаос вихров. А если анфас? Плохо против света… Он подошел к стойке.

– А ну-ка повернись сюда лицом.

Эрте хмыкнула, но подчинилась.

Голова красивой формы, хотя и крупновата для ее роста. Скулы не так выступают, как у большинства хонтийцев с побережья. Глаза чуть раскосые, правая бровь выше левой. Губы тонкие и подвижные. Прямая шея, ворот кофточки…

– Бог ты мой! – громко сказала буфетчица. Эрте тут же очутилась рядом, потянула листок к себе.

– М-м… – Рисунки ей явно понравились. Но как-то не так, как обычно нравятся девчонкам их похожие и красивые портреты.

– Неплохо, – поставила оценку. Дикие светлые глаза уставились ему в лицо. – Хочешь подработать и сделать хорошее дело?

– Допустим, хочу, и что тогда?

– Ты послезавтра в пять часов свободен?.. Приходи к Зеленому Дому, знаешь, где это? Вход в подвал со двора, скажешь, что ко мне. Придешь?

– А что делать-то надо будет?

– Сейчас некогда и не место, там расскажем. Приходи, – Эрте улыбнулась.

– Приду.

– Не опаздывай.

Приподнялась на цыпочки, тронула губами его щеку, развернулась и нырнула в сумрак, в скачущую толпу, грохот и завывание.

– Вот какие дела! – заметила буфетчица. Наклонилась, кряхтя, подняла на стойку новый лоток с чистыми стаканчиками. – Сами выбираем, сами целуем… Ты смотри, студент. Эта птичка та еще трясогузка.

Ниру высказался ненамного понятнее.

– Слушай, тебя ни на минуту оставить нельзя!..Доброго вечера, госпожа, мне один стакан мятной, будьте так любезны….Та коротковолосая, это же Эрте Унраут.

– Да, ее зовут Эрте, – с невинным видом сказал Дэк. – Фамилии не спрашивал, но почему бы и не Унраут?

Ниру залпом выпил мятную воду и поставил стакан на стойку.

– Она вообще ненормальная. Хорошенькая, ничего не скажу, но с большими странностями. Чего она от тебя хотела?

– Чтобы нарисовал ее. Сказала, что ищет художника на какую-то халтуру. Ненормальная?

– Ну, не то чтобы совсем… Она наглая.

– Возможно, – согласился Дэк, – но кто это сейчас сказал?

Ниру ухмыльнулся.

– Она для девчонки слишком наглая, понимаешь? Ведет себя как герцогиня, а сама вовсе даже наоборот…

– Ниру! – из толпы выскочил Макти. В первую секунду Дэк его не узнал, такая малиновая была на нем рубаха. Он потянул Ниру за рукав, что-то зашептал ему на ухо, и тот перестал улыбаться.

– Пошли. Да не туда, в боковую дверь. Валим отсюда…

– А что случилось? – заикнулся Дэк, но оба сокурсника замахали на него руками.

В углу возле сцены начинался короткий коридорчик, который привел их в темную комнату без окон. Ниру потянулся к выключателю, Макти шикнул на него. Дэк разглядел стулья, стол, футляры от инструментов. Макти, натыкаясь на мебель, прокрался к другой двери, дернул ручку и досадливо закряхтел:

– Заперли! И ключа нет…

– Вот какой-то, – Дэк взял со стола ключ.

– Где? Попробуй, подходит? – Макти почему-то говорил шепотом.

Ключ гладко вошел в замочную скважину, легко повернулся.

– Ты в темноте видишь, что ли? Слушай, выгляни, посмотри, кабаны не идут?

Дэк удивился, потом вспомнил: кабанами называли полицейских. У Ниру и Макти стали одинаковые лица – тоскливо-угрюмые. Такие же, как у парней из его деревни, когда во время гулянки распахивалась дверь и входил Чаку Осенний Лось.

Он осторожно повернул ручку. За дверью был тот же холл, в который выходила приоткрытая главная дверь зала, музыка сразу стала громче. На этаже свет выключили, но внизу, на лестнице, горела лампочка, и оттуда слышались шаги. Шли четверо, неторопливо и уверенно. Дэк подался назад и прикрыл дверь. Ниру и Макти рядом, кажется, не дышали.

Шаги поднялись в холл. Дэк увидел мельком, в узкую щель – четверо в форме, как минимум у одного кобура на поясе. Хлопнула главная дверь.

– Всем сохранять спокойствие, пра-верка документов! – гаркнули в зале. Музыка умолкла, гул возмущенных голосов поднялся и пошел на убыль.

– Все остаются на местах, готовят удостоверения личности! У кого нет, собираются с нами!

Макти потянул Ниру к открытой двери, и тут полицейский произнес еще несколько слов. Не так чтобы громко, но отчетливо.

Дэк молча шагнул назад в коридорчик, Ниру сдавленно охнул и вцепился ему в рубаху.

– Куда?! Спятил, середина?

– Ты слышал, что он сказал? – сквозь зубы прошипел Дэк. То, что сказал полицейский, вообще не полагалось произносить в присутствии женщин, а уж если было обращено к женщинам…

– А-а, сто горшков с холерным дерьмом! – Макти схватил его за другой локоть. – Ты вернешься, что ты сделаешь? Дашь ему в морду? Пошли, ничего с ними не будет, не бойся…

Он толкнул дверь и тут же шатнулся назад, наступив Дэку на ногу.

В холл выскользнуло несколько фигур – как он сообразил, из двери напротив, ведущей в такую же комнатку по другую сторону зала. Пятеро направились к лестнице, и когда они проходили против света, Дэк разглядел острые плечики и стриженую голову Эрте.

Когда шаги утихли, Макти поманил их рукой. Дэк и Ниру последовали за ним. На душе у Дэка было мерзко, его подташнивало. Терпи, прогрессор. В деревне случалось и не такое, и все же – кондиционирование не помогает… Закончу этот цикл – подам рапорт, не хочу больше быть безропотным сиротой, студентом-отличником из провинции.

Макти повел их на черную лестницу, и там они выбрались на задний двор, а откуда в проулок. На улице еще не стемнело, дни в Хонти летом ощутимо длиннее, чем в Стране Отцов. Эрте и ее спутников нигде не было видно.

– Мне кто-нибудь объяснит, зачем мы драпали? – спросил Дэк. – У тебя документов нет?

– Все у меня есть, – буркнул Макти, – кто же вечером без документов ходит. Но с ними никогда не знаешь… Найдут к чему придраться, заберут в участок. А меня мать убьет, если я ночевать не приду.

– А зачем они вообще пришли в клуб? Кого искали?

– Считается, что для профилактики преступности. Ищут, у кого документы не в порядке, не торгуют ли крепкими напитками, всякое такое.

– Издеваться над людьми они пришли, – зло сказал Ниру.

– Ладно тебе, не кричи, – ответил Макти. – Давай двигаться. Трамвай не ходит, мне идти долго. Будет глупо, если оттуда убежим, а на улице нас возьмут.

– В полицию? А за что? Разве ночью ходить запрещено?

– Не запрещено, но считается опасно. Мало ли, побьют, пиджак снимут… Вот полицейские прохожих и забирают. Переночуешь в участке, потом отпустят. Но лучше, я тебе скажу, шпану встретить.

– Почему?

– Потому что шпане ты сам можешь в морду дать, а полицейскому не можешь. Его слушаться надо, чудо серединное. А то сядешь.

– А зачем полицейскому в морду? Мы же не сделали ничего плохого, ну и он нам…

– Он?! Он нам сделает все, что хочешь, хорошо если только деньги отберет. Ты этих видел сейчас? Туда же идут самые отбитые, кто из армии ушел в отставку по личным обстоятельствам – ну то есть покалечит кого, его и попросят по-тихому. А куда ему потом – только в полицию.

– Я думал, таких в полицию не должны брать.

– С тобой они забыли посоветоваться. Сам подумай, кто будет бояться полиции, если она нестрашная?

– Но это же преступление – бить людей, которые не нарушили никаких законов?

– Дэк, – прочувствованно сказал Макти, – не обижайся, но ты еще деревенскими порядками живешь. Ты потом докажешь, что это было преступление, у тебя от этого новый зуб вырастет? Молчи, и пойдем уже.

Дэк замолчал. Что-то стало понятней, что-то окончательно запуталось. Старшие коллеги не раз говорили: когда аборигены объясняют устройство своего социума, в их системе координат все получается безупречно, ты видишь явную несуразицу, однако исправлению она не поддается. Будто смотришь на одну из картинок Эшера: понятно, что лестница, идущая вверх, не должна замыкаться в кольцо, и все же замыкается. Толку нет объяснить, что преступник не может защищать закон, а девушка имеет такое же право целовать первой, как и юноша. Просто запоминай, прогрессор, теоретики разберутся.

Макти свернул к порту, и дальше они пошли вдвоем. Небо оставалось почти такого же цвета, как днем, только свет от него угасал – фонари разгорались ярче, а в подворотнях чернели тени. Шли они под горку, и когда улица поворачивала, между крышами виднелся залив, как лента фосфоресцирующего тумана. Вечер был теплым, окна в домах светились тускло, но уютно. Дэку трудно было верить в злобных полицейских с криминальным прошлым, однако Ниру шел угрюмый, зеленый платок спрятал под воротник и все ускорял шаг.

– Так что ты говорил про ту девушку, Эрте?

– А-а, ерунда. Закки мне рассказывала, что она живет с любовником и что он ей в отцы годится. Может, врет, а может, правда: у Закки сестра с ней дружила, потом поссорились. А посмотреть на нее – подумаешь, девушка как девушка.

– Ты считаешь, это безнравственно?

Нирикки в роли защитника нравственности – это было ново и загадочно.

– Нет, не то чтобы безнравственно, если любовь… но и повода для гордости нет, так? Тем более, со старым… Чего ты скалишься?

– А перед кем она гордилась?

– Что, думаешь, передо мной? Да нужна она мне. Я просто не люблю, когда девчонка слишком задирает нос. Когда ты просишь, хотя бы улыбнись, а не приказывай.

– Но вроде она улыбается.

– И приказывает.

Дэк ничего не ответил. Нирикки был прав. «Вход со двора, скажешь, что ко мне… не опаздывай». Точно: приказ, а не просьба. Ладно, я свободный человек, и до послезавтра еще много времени. А завтра есть дела поважнее.

* * *

Адрес ему назвали по телефону. Дом снаружи был неприметен: крылечко о трех ступеньках, гладкий фасад, выделяющийся только свежей штукатуркой, окна первого этажа закрывают металлические жалюзи, дверь без таблички. Зато звонок оказался необычным. Дэк нажал медную кнопку, и в глубинах дома заиграла нежная музыка, причем так тихо, на пределе слышимости, что стало ясно: дверь тоже непростая.

Открыл человек, идеально выбритый и причесанный, окинул пристальным взглядом, исполнил поклон, и Дэк сразу же почувствовал себя плохо одетым и непозволительно молодым. Смущенный сообразно своему рангу, шагнул за ним.

За дверью был вестибюль, отделанный в старинном духе. Стулья и длинный стол казались музейными экспонатами – и по резной своей красоте, и по тому, как чужды они были кондиционированному воздуху, мелодичному звоночку в тишине. Веселые бородатые воины не поднимались с этих стульев, воздымая кубки, на стол не водружали вепря, запеченного целиком – последние лет двести этой столешницы не касалось ничего тяжелее листков бумаги.

Светловолосый человек в хорошем костюме уже спускался к ним по винтовой лестнице.

– А, здравствуйте, господин Закаста, рад вас видеть!

– Здравствуйте, господин Кайтале. Я не опоздал?

– Нет-нет, даже пришли раньше, очень любезно… Спасибо, Арсави, можете идти. Дэк, прежде чем мы приступим к основной части… Простая формальность, прошу отнестись с пониманием, все же наш с вами работодатель довольно высокопоставленное лицо… У вас нет возражений против приборного тестирования? Стандартный протокол, без личных зон, строжайшая конфиденциальность – это не наша фантазия, это обязательное условие для всех, кто вступает в контакт с государственным чиновником ранга господина Сегонти. Вы не против?

– Нет, если это нужно.

«Приборное тестирование» было эвфемизмом ментоскопирования – визуализации мысленных образов. Этот обычай аборигенов не то чтобы представлял проблему, но докучал.

Кабинет с ментоскопом был на третьем этаже. Господин Кайтале сам занял место оператора.

– Расскажите, пожалуйста, о себе. С самого детства, если не трудно.

Дэк перевел дыхание, сосредоточился. Демонстрировать ментограммы на саракшианской технике он учился специально. Как раньше, если верить книгам, люди учились напрягать горло, показывая его врачу, чтобы тот не полез ложечкой слишком глубоко.

– Детство я провел в деревне. Мама была хонтийкой, я ее почти не помню, язык учил по книгам…

Здешние приборы великолепно распознавали образы, а в вербальной и логической сфере слепли (вероятно, потому, что большинство исследований выполнялось на мозге животных). Ментограммы были немым кино с редкими размазанными субтитрами. Этого хватало, чтобы уличить изменника родины или шпиона – зрительные образы здесь умели извлекать из сознания изощренными ассоциативными методами, против воли испытуемого. Но если нет зрительных образов, нет и улики. Поэтому прогрессоры на Саракше во время каждого контакта вне легенды принимали препараты, препятствующие формированию долговременных образных воспоминаний. Левополушарная, вербальная память при этом оставалась в целости. Они ничего не забывали, могли рассказать словами все, что происходило, например, при последнем визите на Базу: снежинки, взвихренные ветром при посадке, медицинское, спортивное и лингвистическое тестирование… Но за этим не стояло картин, и ни один саракшианский ментоскопист не смог бы это прочитать. Старые же, еще земные воспоминания за давностью времени трудно атрибутировались, и ментоскописты обычно принимали их за сновидения либо галлюцинации. Будь иначе, некий Мак Сим недолго бы задержался в «Волшебном путешествии»…

– Отец тоже умер рано, других родственников у меня не было. В деревне меня не очень-то любили. Пара мутных иллюстраций к вышесказанному. Только учитель со мной занимался, а я ему помогал по хозяйству. Лицо учителя. Энциклопедия архитектуры. Потом он умер. У меня были мамины документы, и я решил пробираться в Хонти. Пешком дошел до побережья, потом по морю на лодке. Ночь, мрак. Блики от фонаря на воде, на мокром лодочном борту. Мне потом объяснили, как мне повезло. Полицейский в участке за столом, собственные руки в мозолях. Я получил документы, жил на пособие, учился, потом поехал в столицу. Поток ярких, богатых деталями образов – толпа под куполом вокзала, заполненная автомобилями улица, башни Дворцовой площади, колонны с капителями, узкие стрельчатые окна, световой барабан собора… – передающий улыбается воспоминаниям, оператор легонько встряхивает головой, ошеломленный мельканием на экране. Подал прошение на архитектурный факультет, а пока меня не зачислили, работал мусорщиком. Аудитории, лица, чертежи, книги, зачетный лист. Теперь вот приехал сюда.

– Вы бывали в городах Центральных Губерний? Хоть в каком-нибудь городе?

– Не. Смутный образ, картинка из книжки: столичная Черная Крепость, какой она была до бомбардировок.

– Знали там кого-нибудь, кроме односельчан?

– Ну, из соседней деревни. И ведь не вру: нельзя же сказать, что я ЗНАЮ тех, кого видел в записях.

– А здесь у нас, в Малундарге, много с кем успели познакомиться?

– Ну не очень. Но мне тут нравится. Одногруппник, сестра одногруппника. Квартирная хозяйка. Сосед и соседка. Продавщица хлебной лавки. Профессор. Митисте Касаре, ее рисунок. Мицу Галуха с трубой в руке. Эрте в желтой рубахе.

– Да, наверное, после деревенской жизни студенчество вам не кажется трудным периодом? – господин Кайтале добродушно усмехнулся. – Вижу, вы не чета нашим маменькиным сынкам… А это что за девушка?

Он жестом подозвал Дэка к экрану. На экране была Эрте, такая, какой он ее рисовал. Четкий выделенный образ в муаровом тумане. Удивительно красивой она ему запомнилась, кажется, на самом деле была хуже…

– Эрте? Я с ней вчера танцевал в клубе, но мы… – Дэк нахмурился и очень натурально покраснел. – Вы же сказали, не будет личных вопросов!

– Извините. Я не думал, что это личный вопрос!

– Не то чтобы личный, ну… Я ее не провожал даже. Но это ведь не имеет значения, с кем я танцевал?

– Нет, конечно же, нет. Просто, раз уж речь зашла о девушках… В контракте, который мы с вами сейчас подпишем, будет пункт о неразглашении. Это значит, что вы не должны будете рассказывать ни о чем, имеющем отношение к проекту, за пределами этого здания. Вы понимаете почему: нам нужен уникальный, неповторимый проект, любая утечка информации сильно расстроит господина губернатора. Прошу вас отнестись к этому пункту со всей серьезностью, он включает в себя и близких друзей, и девушек.

– Конечно. Что я, не понимаю, что ли?

– Вот и замечательно. – Господин Кайтале взял его за плечо и дружески направил к двери. – Что касается славы, она сама вас найдет, дайте срок. В особенности если с этим проектом все будет благополучно, – он станет вашим билетом в будущее, за это я ручаюсь. Но пока придется проявить немного терпения…

Господин секретарь журчал и ворковал, пока они спускались в небольшой холл, где под широким окном в форме полукруга уже был накрыт столик с напитками и лакомствами. В одном из кресел лежала зеленая папка, которую господин Кайтале сразу взял в руки.

– Вы угощайтесь, а я буду рассказывать. Как доверенное лицо господина губернатора, я буду менеджером проекта, так что нам предстоит тесное сотрудничество. Я полагаю, эта работа доставит вам удовольствие, преподаватели аттестуют вас как творческую натуру, но в то же время это и серьезный вызов. Господин губернатор хочет получить здание, которое стало бы украшением исторической части города. Оно должно гармонично вписаться в ансамбль и в то же время продемонстрировать новейшие достижения архитектурной мысли. Здесь перечислены технические требования – количество помещений, их площадь, назначение. Нам видится шести- или семиэтажное здание, компактно расположенное, и с интересным оформлением крыши, ничего, знаете ли, тупого и плоского в новом духе. Что-то такое, что давало бы эстетичный силуэт. Смотровая площадка, на чердаке мансарды, пусть там будут окна…

Дэк жевал печенье и слушал. Что-то тут было не так. Ага, вот.

– Извините, господин Кайтале…

– Да?

– Вы сказали «в исторической части города». А где именно?

Как и все студенты профессора Недже, Дэк прекрасно знал исторический центр Малундарга. Негде там было строиться. Не на площади же перед Старой Ратушей.

– Сейчас я вам покажу, тут есть план этого места. Вот здесь, на улице Трех Рыб, будет снесен аварийный дом, и на этой площадке реализуем ваш проект.

– Дом У Трех Рыб? – ошеломленно переспросил Дэк. Профессор половину экскурсии продержал их под накрапывающим дождиком, объясняя, почему фасад одинаково гармоничен во всех ракурсах.

– Да, его так называют.

– Но это же памятник архитектуры.

– По этому поводу, – господин Кайтале изящно развел ладони в стороны, а потом будто бы накрыл ими два невидимых, но шустрых предмета, и на лице его появилась снисходительная улыбка, – есть разные мнения. Несомненно, однако, что здание не подлежит реставрации, его в любом случае пришлось бы сносить. Такова реальность, Дэк, даже камень не вечен, и самый старый город меняет свой облик. Но лично я верю, что перемены будут к лучшему. Вы согласны со мной?

– Я приложу все усилия, – сказал Дэк.

– Вот и прекрасно. Документацию посмотрим позже, а пока, если вы не против, обсудим концепцию. Какой стиль вы бы порекомендовали?..

Странно, думал Дэк. То есть желание снести архитектурный памятник, чтобы построить особняк, понять можно, случалось и на Земле. Но вот некоторые реплики…

«А это что за девушка?» – Тон голоса изменился, дрогнули уголок рта и ноздря. Что угодно, только не праздное благожелательное любопытство. Какое дело доверенному лицу губернатора до девицы из студенческого клуба? Может быть, конечно, ему не понравилась… кхм… четкость образа, как известно, пропорциональная значимости для передающего, и он в самом деле боится, как бы я не расхвастался. Или все дело именно в Доме У Трех Рыб? Должны ведь горожане возмутиться, если узнают… Но интуиция подсказывала, что проблема в чем-то ином. Знает господин секретарь нечто неизвестное Дэку. И что за девушка, надо разобраться. Это может оказаться важным.

* * *

Зеленый Дом на границе Старого и Нового Города считался университетским зданием. Сложенный из дикого камня, был он, строго говоря, темно-серым, как морской угорь – прозвище ему принесла зеленая черепица крыши, видимая с холма, от Герцоговой крепости, а может, мелкий изумрудный мох в щелях между плитами. Тут обитали непрестижные факультеты вроде архивно-статистического, другие же помещения были заняты под хозяйственные нужды. Причем нужды не только университетские.

Задний двор напомнил ему коридор общей квартиры, каких он навидался в столице, охваченной жилищным кризисом. Белье, развешенное на веревках для просушки, с успехом заменяли два полинялых городских флага и рекламный транспарант «Лечение зубов без боли». Вместо цинкового корыта и старого велосипеда имелся ржавый трупик малолитражного автомобиля. Аккуратные штабеля дров, укрытые тентом, говорили о том, что паровое отопление в Зеленом Доме бездействует. На дровах, подсунутые под тент, лежали две стопки книг. Дэк по прогрессорской привычке ринулся к ним, но это оказались протоколы заседаний какого-то Общества социальной гигиены, и, как показало пролистывание, в поленнице им было самое место. Кроме перечисленного, двор украшали: кадка с засохшим деревом неизвестной породы, многосложное металлическое устройство величиной с буфет, с винтами, рычагами, пучками толстых кабелей, блоками и шкивами и почему-то с буквенной клавиатурой, а также вкопанный в землю унитаз, в котором буйно цвели осенние синеглазки.

На дверях подъездов красовались таблички. Зубного врача Дэк не нашел, зато наличествовали «Типография Е. И. В. Университета Малундарга», «Курсы внутреннего осязания», «Отдел корреляций». Спусков в подвал было три, но два из них – пыльные, с засовами и висячими замками – казались закрытыми навсегда. Зато ступеньки третьего, ближайшего к арке, даже были вымыты, и кто-то положил перед ними доску с прибитым ковриком для ног. Дверь украшала загадочная вывеска: крупно выведенное слово, которое Дэк понял как «пересчет», «повторное вычисление», и под ним легкими уверенными штрихами изображено механическое счетное устройство в момент сброса данных.

Крутая лесенка вела в полуподвал, где шкафами было выгорожено нечто вроде прихожей. За маленьким столиком сидел человек, на вид лет одиннадцати-двенадцати, и что-то рисовал в книжке. Приглядевшись со ступенек, Дэк Закаста узнал задачник по геометрии. Человек вписывал в параллелепипед чудовище, вооруженное впечатляющим комплектом клыков, когтей и хвостов. Оставалось надеяться, что стороны и диагонали достаточно прочны.

– Добрый день, – сказал Дэк. Паренек прикрыл рисунок ладонью и обернулся. – Не подскажешь, где мне найти Эрте?

– Здрасьте, я сейчас ее позову.

Паренек убежал за шкафы, Дэк двинулся за ним.

Обширное помещение со сводчатым потолком. Свет проникает сквозь полукруглые окошки, в ближайшем видны стебли травы и ржавое колесо автомобильчика. В два ряда стоят столы, заваленные бумагами, на некоторых – портативные пишущие машинки. («Портативными» в Хонти и Стране Отцов называли печатающие устройства, которые мог переносить с места на место один человек, и при этом не подразумевалось, что человеку будет легко.)

За третьим столом, освещенным лампой, сидел взъерошенный мужчина с модной остроконечной бородкой, в жилетке на сероватую рубаху и клетчатых штанах. Сидел оригинально: согнув одну ногу, так что колено достало до уха, и держал в руках, как сначала показалось Дэку, газетный лист. На приветствие он отозвался чем-то вроде «угу», тут же сел как полагается, лист положил на стол и принялся черкать в нем синим карандашом. Дэк успел заметить, что с обратной стороны лист белый. Там же, где черкал клетчатый, были газетные столбцы.

Тут делают газету, сообразил он. Это редакция. А Эрте, стало быть, журналистка?

Овальный стол посредине зала был уставлен грязными чашками – то ли здесь работало человек тридцать, то ли не было принято мыть за собой посуду. Дальше, у стены между окнами… две коряги. Просто ветвистые коряги, выброшенные штормом на берег, одна совсем черная, другая посветлее. Инструменты резчика их почти не коснулись, разве что зашлифовали сломы причудливо изогнутых ветвей. Та, что потемнее, лежала поверх светлой. И было в этих обломках дерева что-то – то ли ствол светленькой так выгнулся, то ли черненькая так уперлась ветками в коврик… нет, ничего явно непристойного и даже ничего зооморфного – дерево как дерево, но спокойно миновать их взглядом было невозможно. Дэка даже в краску бросило.

– Любуешься? – вопросили за спиной. Он неторопливо обернулся.

– Любуюсь. Что это вообще такое?

– Это Арви, он наш верстальщик и художественный редактор. Он в художке учится, на скульптуре, но эту работу ему не позволили оставить в мастерской.

– И почему бы это? – удивился Дэк. Эрте фыркнула, но тут же стала серьезной и шагнула к двери у дальней стены. Осторожно нажала на ручку, оглянулась и поманила за собой.

В другой комнате курили, да так, что воздух помутнел и в нем обозначились полосы света от окна. Вокруг стола сидели семеро, пять мужчин и две женщины. Клетчатый тоже был здесь, его лист лежал перед человеком во главе стола. В руке человека дымилась короткая рыбацкая трубка, и бороду он носил по морскому обычаю, без усов.

– Вот это – другое дело, – говорил человек с трубкой, пристукивая пальцем по листу, – совершенно другое дело! Лин, ты пойми, я не учу тебя писать, я администрация, ты золотое перо. Но нам не нужны отчеты о том, как он с ней поступил и сколько раз. Точно так же, как истории о двухголовых курицах, морских чудовищах и новорожденных младенцах, декламирующих поэмы. Это мило, но с этим – не к нам. А вот то, что контракт подписали с одним, работают другие, а деньги получают третьи, причем никому не известные лица, – это чудо по нашей части, понимаешь, о чем я?

– Я понял, – отозвался клетчатый и подчеркнул понимание недовольной гримасой. – А как насчет эмоций? Не боишься, что читателю будет скучно?

– Делай так, чтобы не было скучно, тебе это нетрудно, – благодушно отвечал человек с трубкой. – Только не надо вот этого… Есть много способов.

– Я думал, наша задача – зацепить читателя, вызвать эмоциональный отклик.

– Нет, не-ет, что ты! Эмоциональные отклики вызывают все, деваться некуда от эмоций, эмиссий, эманаций! И это, в конечном счете, бессмысленно – как говорится, сколько мельница ни шумела, а у мельника внук. Наша задача совершенно иная… Что, Эрте?

– Художник пришел, господин Мелга, – благонравным голосом ответила девушка, – тот, о ком я говорила, студент архитектурного факультета.

Совершенно невинный обмен репликами даже по местным меркам, но Дэк увидел: то, что рассказывала сестра одногруппницы или кто там еще, – правда. В самом деле, бородатому господину Мелге было за сорок. Он удивился тому, как задело его это маленькое открытие.

– Это Дэк Закаста. А это господин Дандере Мелга, главный редактор «Пересчета».

– Отлично. Что ж, господин Закаста: о полиграфии имеете представление? О производственном процессе? Нет? Ладно. Арви, Локса, поговорите с ним, а мы пока продолжим. Наша задача, многоуважаемый господин обозреватель, – вызывать такой отклик, который нельзя просто выкинуть из головы…

Арви, верстальщик и скульптор по дереву, оказался долговязым парнем лет двадцати, с диковато-пристальным взглядом. Локса, репортер и фотограф, выглядел старше, но говорить предоставил Арви. Они вернулись в большую комнату, Локса сдвинул чашки, придирчиво выбрал из них три, ополоснул из чайника, воду слил в цветочный горшок и, забрав чайник, удалился. Арви поднял к потолку выпуклые бледные глазища, как бы что-то обдумывая, потом посмотрел на Дэка:

– Ага. Ну ты вообще знаешь, как делается газета?..

Через четверть часа Дэк понял, почему слово «напечатали» аборигены произносили с таким пиететом, будто речь шла о громадной жизненной удаче или денежном выигрыше. Будь то письмо в газету, стихотворение про любовь, научная статья – «напечатали» было победой само по себе, независимо от того, кто потом прочел напечатанное и что сказал. Дело было не только в цензуре, даже не в отсутствии Вселенской (или хотя бы Всемирной) Сети с БВИ. Тиражирование текстов на Саракше было чудовищно сложным процессом, и сам факт, что текст удостоился «набора», косвенно подтверждал его высокую ценность. А те, кто по долгу службы каждый день писали слова, имеющие быть напечатанными, считались своего рода элитой: не всегда богатой, но гордой. Даже если писали всего лишь городские новости.

Адское устройство, гибрид пишущей машинки, ткацкого и литейного станка, составляло строчку из букв. На этой строчке, как на матрице, машина отливала негативную строчку, в которой уже нельзя было исправить ошибку, – отливала в прямом металлургическом смысле, из сплава, содержащего свинец, олово и сурьму. (На Земле с подобными веществами работали автоматы, здесь никого не смущало присутствие женщин и подростков вблизи горячего расплава.) Строчки остывали, из них складывали колонку, из колонок – листы, и те уже печатались на бумаге. Очевидно, гутенберговским способом: наносили краску и делали оттиски. Последний этап Дэку разъяснять не стали: его позвали ради другого.

До сих пор он не задавался вопросом, откуда в местных газетах берутся фотографии. То есть о фотографии вообще он знал: полимерная пленка, светочувствительные соли… Но допотопная фотография только называется черно-белой, на самом деле она состоит из различных градаций серого, серой же краски в типографии нет. Чтобы подготовить фотографию к печати, требуются дополнительные процедуры, что-то вроде фотографирования исходной фотографии через тончайшую сетку. Дэк поразился и начал выспрашивать подробности, но Арви его успокоил:

– Ничего этого тебе не понадобится, потому что у типографии растры отобрали.

– Как отобрали?

– Ну, изъяли. Пришли из «Университетского вестника» и сказали, что срочно в них нуждаются, а если мы не согласны, то нам повысят аренду.

– Не так было, – флегматично заметил Локса.

– Я пересказываю по смыслу. В общем, нам нужен художник.

– Очень нужен, – подтвердил Дандере Мелга. Он стоял в двери и, видимо, слушал их уже некоторое время. Летучка закончилась, сотрудники разбредались по местам. – Заголовки, виньетки, рисунки к статьям. Сможешь?

Дэк понял, что ему не хочется уходить из этого подвала. Потому что… ну, просто это было интересно. Пресса, шестая держава. Какие еще нужны объяснения?

– Могу, наверное. Ребята говорили, у меня шаржи хорошо получаются.

Главный редактор вынул трубку изо рта.

– Шаржи? (Дэк кивнул.) Ну-ка иди сюда.

Дэк Закаста, художник газеты.

Хонти, Малундарг

«Ректору задали вопрос, верно ли, что во вступительных документах есть графа «национальная принадлежность» и абитуриенты саргской национальности подвергаются дискриминации. Академик развеял наши сомнения, тут же вынув из ящика стола подробнейший меморандум о представительстве саргов в университете. Оно не только не уменьшилось, но даже выросло в текущем году на 10 %. Что же касается профессорского состава…»

Дэк усмехнулся. Ловко: дискриминации нет, а все сарги у ректора посчитаны. При этом из коротенькой сноски ясно, что 10 % – это один человек, иными словами, количество саргов-студентов возросло с десяти аж до одиннадцати. Это на тысячу человек. Еще для справки: саргов в стране 15 %, а в прибрежных регионах даже больше, и малообразованной этнической группой, вроде зартакских горцев, их назвать нельзя.

Саргом был, например, Ниру Селунга. На взгляд самого Дэка, ничем особенным, кроме черной шевелюры и нахальства, он от сокурсников не отличался, а если иметь в виду, что половина парней красила волосы и подражала Мицу Галухе, то вообще ничем. Едва уловимые отличия в культурной сфере касались в основном кулинарии. Но саргов в Хонти не любили: по большей части затаенно, иногда открыто. Сарги пришли на материк около пяти веков назад, и, возможно, корни неприязни были в их этнической близости к населению Островов. Какое-то таинственное значение имело еще и то, что предки саргов верили в Единого Бога не так, как предки коренного населения материка, хотя все хонтийцы относились к религии прохладно. Словом, репортаж, подписанный буквами Д. М., получался острым, чтобы не сказать скандальным. Там было не только про саргов, было там и про бюджет, и про «студенческие деньги», и про студенческую конференцию, не состоявшуюся из-за нехватки средств… И все исключительно вежливо, с глубоким уважением к ректору и его неустанным трудам.

Дэк сложил газету, которую ему выдали «для ознакомления», и сунул в карман. Дали ему, кроме того, рукописные аннотации будущих материалов и пожелания по картинкам, но он решил сначала дочитать газету – на переменах время найдется.

Общежитий в Малундарге не было. Студенты снимали комнаты в городе, университет платил за каждого определенную сумму – так было решено еще в те времена, когда университетские власти равнялись по значению городским и высокие стороны вели по этому поводу переговоры, будто два государства. Деньги были небольшие, и как правило, будущие архитекторы получали возможность в свободное время изучать преимущества и недостатки планировки чердачных помещений или бывших кладовок.

Дэк поселился далеко от университета, в приморском квартале. Получасовую утреннюю пробежку он рассматривал как дополнительный плюс, зато в доме никто не пил, не орал, не жарил рыбу на постном масле, на чердаке было прохладно, но светло и сухо, из окошка открывался вид на залив и старые доки. Вдобавок хозяйка, уже потерявшая надежду найти постояльца, относилась к нему милостиво.

Госпожа Энно торговала морскими улитками, запеченными с пряностями, в сквере у трамвайного депо, рядом с пивной. Улитки благополучно пережили все бедствия, обрушившиеся на планету, были многочисленны, вкусны, хотя и считались едой низшего класса. Дэк часто ужинал остатками хозяйкиного товара – с куском вечернего хлеба из пекарни они шли на ура, – и каждый раз между ним и хозяйкой происходила деликатная борьба по поводу шести металлических монет. Иногда Дэк из вежливости уступал. У госпожи Энно была идеально прямая спина, ясные серые глаза и такого же цвета волосы, окрашенные слабым раствором морской туши. По выходным госпожа Энно пила кофе с поджаренными ломтиками хлеба и всегда предлагала кружку и тарелку Дэку. Речь госпожи Энно была правильной, как на первой программе радио, время от времени она поправляла Дэка, при этом извинялась и поясняла, почему надо говорить именно так. К ней ходили дети рыбаков заниматься перед поступлением в муниципальную школу. Услышав отрывок урока, Дэк понял, что она учитель. То есть не просто зарабатывает преподаванием, а имеет педагогический дар. Он не спрашивал, почему она торгует улитками. На планетах, не знакомых с высокой теорией воспитания, престиж учителей, даже детских – особенно детских – был позорно низким.

Улица вела вверх, преодолевать крутизну было приятно. Мокрые камни мостовой пахли морем – это был всего-навсего дождь под утро, но казалось, что Малундарг только что поднялся со дна океана, подобно сказочному городу. Женщины с сетками в руках шли на пристань, покупать утренний улов, рассыльные давили на педали велосипедов, девушки улыбались бегущему студенту и тут же строго опускали ресницы. На горе прозвенел трамвай. Утреннюю идиллию нарушали разве что кучки мусора на тротуарах. Да нищие возле храмов и кофеен. Старые, увечные; молодые беременные женщины; дети… «Собираю на протез…», «Обманом лишен жилья…», «Бросил муж мирзавец…» – и пришпилена справка, не иначе, данная в том, что мирзавец есть именно мирзавец. Дэк прибавил ходу. Денег у него не было.

О да, ребята ему объясняли. Неоднократно. «Сколько тебя учить, не давай им денег! В собаку мясом не накидаешься! – Но он действительно болен. – Ну и что тут можно сделать?» – И в самом деле, что? Хорошо, милостыня не исправит положения, но ведь есть цивилизованные способы борьбы с нищетой! Скажем, увеличить налог с богатейшей части населения? Перераспределить государственный или городской бюджеты? Наконец, отметить с меньшим размахом осенний праздник искусств – кто бы спорил, искусство дело хорошее, но не тогда же, когда на улицах нищие и беспризорные дети? Дэк пытался что-то такое говорить, переводя в уме сведения, почерпнутые из земного учебника истории экономики, на язык деревенского сироты. Одногруппники усмехались, похлопывали по плечу: «Не так все просто, Закаста, хороший ты парень, но какой же дурак…»

Дэк просил объяснить, почему он дурак. Объяснения были вялыми и путаными, расползались на волокна, словно гнилая веревка. С одной стороны, хонтийцам, как любому нормальному социуму, были присущи гуманистические идеалы, а политическая и экономическая ситуация в стране не мешала эти идеалы претворять в жизнь. С другой стороны, тех, кто пытался это сделать, воспринимая в лучшем случае как дураков, в худшем – как лицемеров и скрытых вредителей. Чем-то это напоминало искаженную этику земного протестантизма, которая связывала процветание с трудолюбием, а бедность – с ленью и развратом. Но очевидное соображение, что как процветание, так и нищета не всегда выпадают именно тем, кто заслужил, ничего не меняло…

– «Пересчет»?! Дай посмотреть!

Ниру торопливо развернул газету, Макти поднялся с места и заглянул через его плечо, за ним подбежала Закки. Все столпились вокруг. Газету разобрали на листы, принялись читать заголовки.

– «Городской фонтан». Про мэра? Ох, достукаются они…

– А это про того пенсионера…

– А где про универ-то?

– Вот!

Лица у всех были радостные и в то же время испуганные, будто ребята смотрели не в газету, а вниз с края обрыва, и холодным ветром тянуло от шуршащих листов. И как от края обрыва, один за другим начали отходить в сторону.

– Вообще я их не одобряю, – сказал Макти, ни к кому в особенности не обращаясь. – Ну что они все это пишут, они думают, что-то от их писаний изменится?

– Жди-дожидайся, – поддержала Закки, скребя лезвием грифель, уже и без того тонкий.

– Я вам больше скажу. Это газета, так? Они делают свое дело, живут с тиража. Если все в мэрии будут хорошо себя вести, у них продажи упадут, так? Вот и прикинь…

– Ты не хуже меня знаешь, что они пишут правду, – сказал Ниру.

– Ой, ладно! Раз правду, раз неправду, кто там разберется…

– Где была неправда? – Тон Нирикки стал опасно холодным.

– Ниру, ну ладно, не заводись, какая разница – правда, неправда. Понимаю, тебя задело насчет, ну, саргов… но ты же поступил, так?

– Я поступил. – Ниру повернулся к нему спиной и негромко спросил Дэка: – Ты где газету взял, чудо наше?

– В редакции, – ответил Дэк. – Вообще мне там работу предлагали, помнишь, я говорил…

Все головы опять повернулись к ним.

– Работу?

– В «Пересчете»?

– Ну ты даешь!

– И ты согласился?..

– Добрый день, – раздался голос профессора Мамриса, консультанта по эстетике. Мамриса никто не любил. В вечном черном берете, с клочком кудрявых волос там, где у большинства людей подбородок, в двух рубашках одна на другую – внешность в человеке не главное, но тут к анекдотической внешности прилагались черты характера, сулящие серьезные проблемы. Эстетика – наука тонкая, доказать безосновательность критики нелегко, и уж если Мамрис кого-то не полюбит – бывало, что кафедра предпочитала согласиться с ним, нежели заступаться за студента. Дэку трудно было поверить, что это его блестящие статьи он читал в старых журналах. Последние года четыре профессор Мамрис архитектурной наукой не занимался, всецело посвятив себя воспитанию молодежи.

– Что за внеочередное собрание? Ага. Мне кажется, или в самом деле господин ректор высказался совершенно определенно по поводу появления этого печатного издания в наших стенах?

Пала тишина. Ниру открыл рот, но Дэк его опередил:

– Это я принес, господин профессор. Я не знал, что нельзя.

– Вы, Закаста? Ну что могу сказать: зря вы думаете, будто вам все позволено. Давайте сюда.

Профессор сложил газетные листы и убрал к себе в портфель.

– Теперь вы знаете, что нельзя. Боюсь, я буду вынужден принять дисциплинарные меры. А сейчас, если нет возражений, приступим к работе. Почему я не вижу Касаре?

– Она в учебной части, господин профессор, – сказала Закки, – у нее проблемы со стипендией.

– Какие могут быть проблемы с ее стипендией? Ей же столица платит, как жертве войны?

– Я не знаю, господин профессор.

– Ну хорошо. Приступайте.

После занятия Дэк пошел к профессору Недже. В конце концов, тот сам предлагал обращаться за советами, хотя и по другому поводу. Не у Мамриса же спрашивать…

– Работать у них? Кем?

– Художником, – ответил Дэк. – Но я не понимаю. С этой газетой что-то не так?

– А вы сами как думаете, Закаста? Вы прочитали эту беседу с нашим ректором?

– Да, прочитал, господин профессор. Там есть неприятные замечания, но все они подтверждаются фактами, и мне показалось, что факты изложены верно. Может, немного язвительно, но это же газета…

– Дэк, – профессор усмехнулся, – даже для гения вы чересчур наивны. Нельзя так. Верно, неверно… всему есть свое место и время, есть уровни, на которых можно делать замечания. Может быть, наш ректор – не идеал ректора, но бывают варианты и похуже, много хуже. Наконец, есть правила игры, понимаете?

– А «Пересчет» их нарушает?

– Это мне представляется очевидным.

– Но ведь газета разрешена к печати?

– Это ничего не значит. Ну что вы так смотрите, Закаста? Цензура сейчас не та, что в империи, типографским свинцом в подвалах охранки никому глотки не заливают. Разрешено все, что не запрещено, но до поры до времени.

Дэк потряс головой, повторил про себя. Еще один коан, доступный не всякому отличнику школы прогрессоров. Однако он решил не отступать.

– Но ведь это университетская газета. Я видел в выходных данных – «печатный орган архивно-статистического факультета».

– А, действительно. Это занятная история. Я закурю, вы не возражаете?.. Да, так вот. Газета университетская, причем очень старая, выходила еще до войны. Милейшее было издание, сугубо для своих. Результаты статистических исследований в изложении для народа – сколько краснохвостого тарася выловили рыбаки губернии за последние пять лет, сколько детей учится в муниципальных школах и сколько в частных, сколько цветов высажено на городских клумбах, и на последней странице – стихи сотрудниц, поздравления с юбилеями и рождениями детей, некрологи… Думаю, читало ее человек двадцать. А потом пришел нынешний главный редактор. Он тоже кончал архивно-статистический, стал бакалавром, а магистром почему-то не стал. По слухам, он вложил собственные деньги, обновил оборудование, потом набрал внештатников, старый состав понемногу проводил на пенсию. При этом формально газета держится прежнего курса – публикация результатов статистических исследований с популярными комментариями. Факты и цифры из жизни города, про те же муниципальные и частные школы. Но какие это теперь факты и какие цифры… И, главное, какие комментарии!

Профессор вытащил платок из кармана и стал протирать пенсне.

– Этот, как его… господин Мелга думает, что он самый умный. Не знаю, куда смотрит декан архивно-статистического… впрочем, там у них, кажется, дама… рано или поздно они доиграются, таково мое мнение. И мой вам совет: откажитесь. У вас же теперь нет проблем с деньгами, а если господину губернатору станет известно, что вы сотрудничаете с «Пересчетом», то разрывом контракта вы не отделаетесь.

– А если я не откажусь?

Профессор Недже удивленно поднял брови, потом усмехнулся:

– Девушка?.. Ага, то-то я смотрю, у вас волосы почернели, Закаста. Ну что ж. Как говорил мой папаша, твоя женщина должна иметь солидное приданое, твоя женщина должна быть идеалом красоты, и самое главное – эти женщины не должны знать друг о друге. Но на вашем месте я бы выбрал что-то одно.

Он убрал пенсне в карман и добавил как бы про себя:

– И я знаю что.

Совет профессора следовало признать дельным, поэтому по дороге домой Дэк купил в аптечной лавке дешевые таблетки от изжоги в бумажной упаковке. Забравшись на чердак, вытащил из-под пола свою аптечку. (Настил обрывался не доходя до порога, и тайник был прямо в балке перекрытия, затянутый биотех-древесиной; вероятность обнаружения хонтийскими криминалистами даже в случае обыска стремится к нулю.) Достал инжектор, зарядил и прижал к таблетке, не вскрывая ячейку.

Нет ничего особенного в том, что бедный студент страдает гастритом. В редакции никто не удивится. А господину губернатору про «Пересчет» знать ни к чему, это верно. Если вытащат первый визит в редакцию, скажу, что он был и последним. Звали, предлагали, отказался.

Жалко только, что…

Что тебе жалко, Эшхольц? Ты на работе или в театре?

Что я не буду помнить их лиц.

Говори о ней в единственном числе, прогрессор. Считай, что это твой долг перед дамой – не помнить ее лица. А ради будущих сентиментальных реминисценций можешь при следующем походе в редакцию нацепить «третий глаз». Вот так.

Теперь можно было заняться делом. Дэк развернул бумаги из «Пересчета» и начал готовить иллюстрации к материалам.

Специалистам по дозиметрии, работавшим в зоне отчуждения, инкриминировали шпионаж в пользу Страны Отцов. – Шпион из комиксов, сидя перед шпионской радиостанцией, записывает в шпионском блокноте цифры и хорошо всем известные единицы измерения – значения радиации в приграничье.

Ветераны войны с будущего года лишаются льгот при оплате жилья. – Старый человек сидит в кресле перед пустой коробкой телевизора, на экране видно то же, что вокруг: изрытое снарядами поле.

Школа не может уволить некомпетентную учительницу, потому что школы с неполным педсоставом закрывают, и не может нанять другую учительницу, не имеющую документов о повторном образовании, хотя ее квалификация ни у кого не вызывает сомнений, а преподавать она должна классическую литературу, которая за последние век-другой изменений не претерпела. – Известная хонтийская сказка о колдуне и его работниках, хорошем и плохом, только колдун, вопреки канонической версии, награждает волшебным артефактом плохого, а хорошего отправляет пешком в поднебесные горы…

Дэк любил графику, и ему нравилось захватывать в рисунок идею, как биологически активное вещество в капсулу, чтобы была она, идея, и надежно упакована, и высвобождалась легко, вызывая улыбку у зрителя. Так рисовать, как Митисте или некоторые его друзья-земляне, он не мог. Есть вещи, которым нельзя научить и научиться, и сама Высокая Теория не скажет почему. Но шутки у него получались хорошо.

Дождавшись, пока тушь высохнет, он снова перебрал рисунки по одному, пять вдохов-выдохов, как требовала инструкция, посмотрев на каждый, убрал в папку и вылущил из упаковки таблетку. Посидел некоторое время, разглядывая вид из окна, безобидный и неизменный – дома, крыши, светящееся небо и зеркало залива… Потом раскрыл техническое задание от секретаря господина Сегонти.

Так, помещения по этажам, число и площадь… холл с камином… скромный банкетный зал, не более чем на сто гостей – под это целый этаж, и несущие колонны придется делать… подсобные помещения… верхний ярус… смотровая площадка… что?! Сколько-сколько?

Некоторое время Дэк моргал глазами на трехзначное число, за которым следовала хонтийская единица длины, местный аналог футов. Зачем-то перевел в земные метры – чуть более шестидесяти. Именно с такой высоты уважаемый заказчик планировал любоваться городом. Притом что в Малундарге редко встречаются даже девяти-десятиэтажные строения, а высота соборного шпиля – около сорока метров. Какая смотровая площадка, это же…

Башня.

Постамент для излучателя. С этим допущением все становится понятным. И секретность, и уничтожение архитектурного памятника – другой начальник в этом памятнике сам бы поселился с удовольствием… и желание привлечь талантливого молодого специалиста, который не будет капризничать, задавать вопросы, трепаться на публику. А уж если начнет трепаться, проблему проще решить, чем, скажем, если бы это был зять господина декана. Малундарг стоит на камне, тут не то что губернаторскую резиденцию, тут земной небоскреб-«карандаш» можно строить… а вот с чем будут проблемы, так это с украшением исторической части города. Тут многие улочки короче в длину, чем это чудо архитектуры предполагается в высоту…

Погоди, прогрессор, у тебя концы с концами не сходятся. Паранойя его превосходительства, великого и несравненного Рудольфа Сикорски, который видит второе дно даже в собственной чашке, – штука высоковирулентная. Каммерер заразился, теперь и ты. Если башня только строится, то почему у Ниру и других уже сейчас болят головы? (И у самого господина Сегонти тоже, вспомнил он.) Почему бы не предположить ради экономии гипотез банальную манию величия? Ну, строится господин губернатор в историческом центре, выше собора – не он первый, не он последний. Ну, возжелал нанять неизвестного гения – сам виноват, студент Закаста, меньше надо было высовываться. Или же…

Он подтянул к себе блокнотик для эскизов. Вот у нас береговая линия, вот залив, вот Малундарг, окруженный лесами, вот исторический центр на холме. Где-то здесь Дом У Трех Рыб. Прикинуть параметры излучения, известные из опыта сопредельной страны… да, круг накрывает залив, дотягивается до противоположного берега. По-любому накрывает, даже если аппаратура средненькая. И что из этого?.. Ладно, Закаста. Не умеешь думать – черти и считай.

Дэк оторвал листок с наброском берега, включил свет – лампочка под потолком, вместо абажура зеленая банка из-под конфет, – и принялся рисовать губернаторский дворец.

* * *

Народу в редакции собралось полно: ожидалась очередная летучка и выдача жалованья. В подвале сразу стало шумно. Сидели на рабочих столах, за чайным столом, вытаскивали книжки с полок, тыкали пальцами в развернутые газеты и журналы. Болтали, пересмеивались, пишущая машинка Лина то затихала, роняя отдельные металлические капли, то бешено клацала, со всех сорока лапок поспевая за пароксизмом вдохновения.

– …Почему его? Согласен, писателя отметелить и посадить – это в русле тенденций, но почему, например, не Киртуса?

– Ха! Киртус такой один, а на его месте мог быть любой: я, ты, мой дедушка. То и дорого, что непонятно за что!..

– Клац-клац-клац-клац-клац!

– …Вот так и живем: одни квартиры в центре пустуют, другие продаются по цене небольшого замка с парком и конюшнями.

– Причем иногда в одном и том же квартале…

– Клац-клац-клац-клац… клац-клац…

– …Не понимаю. Сначала мэрия ему деньги дала, потом мэрия его вышибла?

– Кенни, ну ты как дитя, правда. Мэр ему деньги дал, он начал дело, хорошее, прибыльное. Потом примечание к договору мелким шрифтом, обвинение в незаконной аренде, все имущество отчуждается и дело передается через тендер, наверняка липовый – кому?

– А, теперь понял.

– То-то же…

– Клац, клац… клац… блямс-клац-клац-клац-клац-клац!!!

– Его взяли по закону о коррупции, он дал взятку, его отпустили?!

– Ну так! Это вообще, я тебе скажу!..

– Тррррр… клац-клац-клац-клац…

– …И тут он, дорогие мои, пришел в боевую ярость. Кинулся к полному собранию сочинений, хватает том за томом, бухает их на стол, аж в паркете отдается, и орет мне в ухо: это написал бакалейщик? Это! По-вашему! Написал! Бакалейщик?! Я сижу ни жива ни мертва, и в голове только одно: если сейчас его хватит удар, литература понесет невосполнимую утрату, и по моей вине!..

– Берибе… бери белую шляпу. Парупа… пару па-пи-ных брюк…

– Ты можешь петь молча? Мешаешь!

– Ой-ой-ой…

– Петь молча – это как вообще?

– Про себя! Мне надо колонку закончить! Все, отстали от меня.

– Ребята, вы справочник опять убрали наверх? Я же просила!

– Извини, мы забыли, больше никогда, – пробубнил Лин, не отрывая глаз от листка в машинке. Корректор Тюда фыркнула и потащила к шкафу табуретку. Лин тут же отвлекся от творческого процесса, энергично и бесшумно замахал Локсе. Фотограф подбежал на цыпочках, и вдвоем они принялись смотреть, как Тюда лезет на табуретку. Юбочка у корректора была почти приличная, но не для верхолазных работ.

Тюда с усилием выволокла за корешок «Транслитерацию зарубежных и древних имен собственных», обернулась и увидела ценителей прекрасного, ожидающих спуска. У обоих был такой невинный вид, что других улик не требовалось. Девушка прижала справочник к груди и, свободной рукой придерживая юбку, спрыгнула на пол.

– Если еще раз (Лин вскочил и попятился, Локса уже был на своем рабочем месте) эта книжка окажется наверху…

– Ты чего? Говорю же, больше не буду! Ай! Дэк, скажи, это не я!

– Он больше не будет, – подтвердил Дэк. «Транслитерация…» как оружие ближнего боя выглядела опасной.

– И ты смотрел?!

– Я… не специально. Извини.

– Убью, – не очень сердито пообещала Тюда и, крутнув юбочкой, удалилась к своему столу.

– Пошутить нельзя, – буркнул Лин. – Так на чем это мы остановились? А, Дэки, у меня к тебе будет просьба.

– Какая?

– Ты можешь мага нарисовать без бороды? Извини, если это не очень сложно, конечно.

– Мага без бороды?

– Ну, с другой бородой, не с такой кудрявой. А то скажут, что это Жатуре, а я его не имел в виду. А все остальное отлично, так и оставь.

– Легко. Если прямую и острую нарисую, сойдет?

– Как у меня?

– Длиннее.

– Давай! Спасибо тебе. Садись на мое место, у нас все равно сейчас совещание. Арви, слушай, у тебя тушь есть?..

К добыванию рисовальных принадлежностей Лин привлек всех, кто не смог уклониться, и наконец завис у Дэка за плечом, глядеть, как тот набрасывает фигуры мага и учеников.

– Здорово у тебя получается. А чего ты смотришь на свой рисунок? Ты его уже не помнишь, что ли?

– Ага. Нарисую и выкину из головы, – честно ответил Дэк.

Из кабинета вышел Дандере Мелга и сказал: «Ну что, приступим?» Все тут же бросили работу и болтовню, стали пересаживаться за чайный стол (уже почти без чашек, зато с тремя пепельницами). Как видно, присутствовал весь личный состав редакции, и за столом в кабинете коллектив уже не помещался.

Штрихами отращивая магу новую бороду – длинную, с загнутым вперед кончиком, как у земных джиннов, – Дэк слушал главного редактора.

– Я приветствую всех. Для начала обсудим дела прошлого месяца, затем перейдем к перспективным планам. Прошлый месяц, если в двух словах: мы молодцы. Газета продается хорошо, возврата нет, зато есть жалобы от продавцов на недостачу. Думаю, нам стоит рассмотреть вопрос об увеличении тиража, скажем, на сотню экземпляров. (Общий вздох.) Что об этом думает Ауриче?

– Мы типографии должны, – произнес еле слышный печальный голос. – Мне каждый раз напоминают, когда я делаю перевод.

– Так скажите им: чем больше продажи, тем больше прибыль и тем скорее мы расплатимся! – жизнерадостно воскликнул главный редактор.

– А они говорят: погасите долги, потом делайте новые заказы, – так же меланхолично ответил маленький человечек, которого Дэк раньше не видел. – Они говорят: вас скоро закроют, и улетят наши деньги. Я каждый раз их упрашиваю.

– В нас верят, и это радует, – вздохнул господин Мелга. – Сколько у нас осталось, Ауриче?.. А, ладно, потом переговорим, зайдете ко мне, что-нибудь придумаем. С последним тиражом все в порядке?

– Все в порядке.

– Вот и славно. Особо хочу отметить в прошлом месяце нашего Лина. Интервью с господином Тарияти превыше всех похвал. Проблем не было?

– Ну там, вообще подходили какие-то с полицейскими мордами. Спрашивали, где работаю, – Лин откинулся на стуле, щиколотка левой ноги на колене правой, в публике послышались смешки. – Я сказал. Они – давай паспорт! И так грубо, главное, удостоверений не показали. Ну я спорить не стал. А у меня в паспорте под обложкой визитная карточка мэра. Посмотрели, отдали обратно, ушли.

– Дани, тебе не кажется, что это рискованно? – это госпожа Юмате, отдел культуры, единственная ровесница главреда – остальные моложе. – Ты помнишь, что случилось с Ареном?

– Я помню, Сеси. У меня встречный вопрос: когда Лин принес мне это интервью, надо было бросить его в корзину? Ты бы бросила?

– Нет. Но я бы его поправила в некоторых местах, ты знаешь в каких.

– Я знаю, госпожа Юмате: там, где про летающую свинью, потому что это смешение стилей?

Это сам Лин, все опять ржут. В «Пересчете» часто ругались, но и хохотали часто, даже во время совещаний. Эти бедные, странные, по большей части неудачливые в карьере люди собирались в подвале на задворках, рассуждали о страшных и отвратительных вещах, но были очень веселыми. Будто ждали какого-то праздника.

– Там тоже.

– Мы – не боимся, госпожа Юмате. (Это голосок Эрте, ударение на «мы» звучит оскорбительно.)

– Рада за тебя, девочка. (Точный возврат паса.)

– Мне можно вставить слово? (Это снова главный редактор.) Ты считаешь, надо было вычеркнуть про яхту?

– Я считаю так. Во-первых, мы не его банкир и не можем знать точно, сколько у него денег и откуда. А во-вторых, Даникки, если тебе дорога вся эта затея, мог бы поберечь газету. И ребят заодно. Лин, дорогой мой, вы прекрасно пишете, но…

– Госпожа Юмате!

– Мы сами себя побережем, если что, я по рукопашному бою был первый!

– Вы же говорили: если все будут молчать, мы пойдем по пути Центральных Губерний с их Отцами!

– Ребята, вы молодцы. Я просто предлагаю вам оценить, что важнее: выбросить одну статью, чтобы весь город ахнул, или проработать еще полгода, – кротко, но непреклонно заговорила госпожа Юмате. – И тебе, Дани, тоже. Может, нам сразу уйти в подполье, печатать листовки с карикатурами?

– А что, давно пора!

– А сейчас мы где? Мы и так сидим в подполье! (Общий смех.)

– Я услышал тебя, Сеси. Ты права: нам надо быть осторожными, но при этом нельзя бояться. Если мы начнем бояться, это будем не мы. Но я постараюсь в дальнейшем соблюдать баланс.

– Спасибо, Дани. Ты знаешь, я никогда не боялась…

– Писать о выставках?!

– Эрте, не надо говорить о том, о чем не имеешь понятия. Стоп философским размышлениям, и давайте вернемся к номерам этого месяца…

Дэк поднял глаза от рисунка. Эрте снесла выговор с достоинством, только щеки покраснели. Ее было жалко, но, с другой стороны, правильно Мелга ей врезал. А вдруг они теперь поссорятся, вон как сердито она на него смотрит… Ладно. Стоп философским размышлениям.

– …И, наверное, многие хотят похвалить нашего нового художника. Дэк, встань, покажись. И сейчас рисуешь? Молодец, молодец. Просто другое лицо стало у газеты.

– Дэк, а вот я хотел спросить, – подал голос фотограф Локса, – говорят, у кого-то из ваших стипендию отобрали, это правда?

– Правда, – ответил Дэк. – Это Митисте Касаре, у нее родители погибли в зоне военных действий.

– Ни фига себе, у нас уже отменяют льготы жертвам войны?

– Да нет. Она написала в анкете, что у нее есть тетя, а ей сейчас пришло письмо, что, мол, тем, у кого есть такие близкие родственники, стипендии не положено. Пусть родичи за них платят. А тетка живет в деревне где-то в предгорьях, Митисте ее и не видела никогда.

Дэк вспомнил, как Митисте спускалась по ступенькам главного входа с чертежной доской за спиной, и как Ниру бежал за ней, и все смотрели с балкона, как он ей что-то говорит, размахивая руками, и грозит кулаком, а потом снимает доску у нее с плеча и несет обратно. Но рассказывать об этом не стал, а просто добавил:

– Она талантливая вообще.

– И что теперь делать будет?

– Ну, где жить бесплатно, ребята ей нашли. Теперь подработку надо.

– А что она умеет?

– Рисовать.

– Так же, как ты?

– Лучше.

– Вот даже как.

– Дэк, вы думаете, «лучше» – это хорошо? – поинтересовалась госпожа Юмате. – У нас гениальных художников половина города, рисуют все, а покупателей нет. Впрочем… она моду, стиль сможет?

– Не знаю.

– Проголодается – сможет, – сухо улыбнулась завотделом культуры. – Я потом тебе напишу адрес, передашь ей. – И сделала рукой жест, чтобы он не рассыпался в благодарностях.

– Это подводит нас к планированию материалов в следующий номер, – сказал Мелга. – Про новое положение о льготах написать давно пора. Девочку беспокоить не стоит, раз уж она хочет остаться в университете. Предложения будут?

– Я поговорю с ребятами, – сказала Эрте.

– А я могу взять интервью у Жакуре, – предложил Лин.

– По-моему, господин председатель образовательного совета – идиот.

– М-м, ну, допустим, да, не Вингу Великий. Но он не любит людей из министерства, он на нашей стороне.

– Лин, один инициативный идиот на нашей стороне эквивалентен трем-пяти умным противникам, если измерять количеством вреда. Каждый раз, как он открывает рот, я замираю в ужасе.

– Нет, я не понимаю твоего отношения! Почему сразу идиот? Жакуре, конечно, университетов не кончал…

– Дэки, воды не принесешь? – шепнула Тюда, в руке у нее был кувшин. Дэк с удовольствием остался бы еще послушать, но чай он здесь пил уже трижды, а воду не носил ни разу.

Электрическая плитка в полуподвале имелась, а к воде и прочим удобствам ходили через двор – туда вела дверь, которую надо было отпирать особым Ключом. Именно так, с заглавной. Ключ с подобающими наставлениями вручал комендант корпуса, и возможная потеря его равнялась гуманитарной катастрофе.

Осторожно неся полный кувшин, Дэк пересекал двор. У входа в типографию курили и болтали две сотрудницы.

– Немного сушеной медвежьей лапки, всегда совсем чуть-чуть!

– А я вообще не люблю тушеное мясо, вот рыба – это мое.

– И надо собирать во время цветения, знаешь, пока корзиночки желтые.

– Я всегда покупаю у рыбаков, встаю на час раньше, ну и что?

– Это у меня от бабушки рецепт, а она еще при той власти училась в столице на повара высшей категории…

Что-то было не так в их болтовне, но Дэк не успел это обдумать, потому что из открытого окошка «Пересчета» донесся стон.

Помещение было полно болью, от нее горчило на языке. На полу, рядом с любвеобильными корягами, вытянулось человеческое тело. Арви. За чайным столом Эрте опустила на руки вихрастую голову, из горла ее вырывались тоненькие жалобные звуки. В кресле лежала госпожа Юмате, неподвижная, как мертвая королева. Маленький бухгалтер скорчился на табурете, сжимая ладонями виски. Рыжий парень, тот, что пел про папины брюки, раскачивался из стороны в сторону и страшно мычал. Кто-то – Тюда? – тихонько плакал в предбаннике за шкафами…

– Ребята, что…

– Дэк, это ты?! Ну, хвала небесам, а то я тут один совсем уже… У всех головы болят, представляешь? Я таблетки нашел и не знаю, кому первому… Это надо же так, чтобы всех сразу, обалдеть…

Лин был красен, глаза его горели, будто он хватил стакан вина на голодный желудок, бородка встопорщилась, и говорил он без умолку.

– Это ничего, последствия войны, ты не пугайся, скоро все пройдет. Мне вот везет, у меня голова никогда не болит, повезло с генетикой, у нас в семье ни у кого не болит. Госпожа Юмате, вы бы выпили таблетку, полегчает… Нет, не может, она всегда тяжело переносит. А ты знаешь, я говорил с главным городским врачом, задал ему вопрос, что это такое, почему у всех голова болит, а он мне – в столице проводят исследования, тра-та-та, бюджетные средства, получены впечатляющие результаты, так и сказал. А я ему: прошу прощения, раз зашла речь о бюджетных средствах, почему в социальных больницах в три раза меньше мест, чем планировали пять лет назад? А он такой… Эй, ты что? С ума спятил?!

– Заткнись и не мешай. Налей воды из чайника, я посмотрю, что можно сделать.

Боль не давала вздохнуть, и свет от нее тускнел, но он протянул руки через стол и обхватил ладонями голову Эрте. Она попыталась отпихнуть его, он сказал ей «Ш-ш…» и начал согревать, расслаблять сжатые сосуды. Успел похвалить себя, что еще на Земле читал отчеты Каммерера внимательно, не пропустил и такой бесполезный фрагмент, как техника психомассажа при лучевом ударе… Получилось неожиданно легко, чужая боль, будто анестезией, сковала руки, и девушка перестала стонать.

– …Дэк, эй, Дэк! Я воду принес, вот…

– Пей маленькими глотками и молчи, – отозвался Дэк. Эрте двумя руками отвела его руки, подняла голову. Серебряные глаза глядели ему в лицо, и боли в них уже не было.

– Это ты? Как ты это делаешь?

– Одна бабка научила, в деревне, – пробурчал Дэк, поднимаясь с места и шагая к госпоже Юмате.

– Дан! Ты как?!

Башмачки Эрте простучали мимо него, визгнула дверь кабинета. Дан, значит… Официально, значит, господин Мелга, а в боевой обстановке Дан… Госпожа Юмате была в обмороке, проще оказалось погрузить ее в сон. Сердце неважное… Эрте вбежала обратно, схватила его за рукав:

– Пойдем! Давай, скорее! Ему хуже всех! Он не может пить таблетки, ну давай же, быстрей…

Действительно, эпицентр боли ощущался здесь. Главный редактор сидел очень прямо, положив кулаки на стол и крепко зажмурив глаза. Не стонал, но ресницы были мокрыми, и рот перекосила гримаса.

– Дэк! Пожалуйста…

В голосе девчонки слышались слезы. И это слово она на памяти Дэка произнесла впервые. Как будто он мог отказаться. Как будто это что-то изменит – один сеанс из тысяч.

Он обошел стол и положил руки на голову Мелги. Тут было сложней – жесткие сосуды немолодого курильщика, но понемногу он справился.

– Это что за штуки? – слабым хриплым голосом сказал Мелга и откашлялся. Обернулся вместе с креслом к нему. – Ты еще и колдун, мальчик? Эрте, что это было?

– Он и мне снял боль. – Эрте подошла ближе, положила руку Мелге на плечо и полыхнула глазищами в сторону Дэка – вот, мол, я дотрагиваюсь до него, а кому это не нравится, может катиться в преисподнюю. – Он умеет. Спасибо, Дэк.

– Лечить наложением рук? Ну-ка, с этого места поподробнее…

– Сейчас, там еще остальные, – Дэк шагнул к дверям.

– Да всё уже, – Эрте опередила его, – уже прошло. Арви, ты жив? Давай варить кофе! Дэк, у тебя Ключ? Отдай, повешу на место…

– Погоди, Дэк, останься. Так как ты это делаешь?

Несомненно, Дандере Мелга был не из тех, кто тратит время на обмороки. Он еще был бледен и потирал лоб над бровью, но в глазах появилось знакомое выражение.

– Сам не знаю, господин Мелга. У нас в деревне была одна старая женщина, она меня учила. Говорила, я способный. Говорила, что я должен почувствовать между ладонями теплый шар красного цвета, а потом втянуть его в руки, к локтям. Но у меня не каждый раз получается.

– Ишь ты, – Мелга покачал головой, – красный шар. Много раз слышал и никогда не верил. Что ты делаешь на архитектурном, парень? Мог бы открыть практику и кушать с золотого блюда! Это же бедствие нации – мигрени. Военные что-то изуродовали в атмосфере своими бомбами, теперь эти дьявольские магнитные флуктуации чуть ли не каждый день.

Дэк посмотрел на него и решился.

– Господин Мелга, вы слышали про излучатели в Центральных Губерниях? Про выродков, про внушение сверхценных идей?

Дандере Мелга нахмурился.

– При чем здесь… А-а, понял. – Он откинулся в кресле, закусил незажженную трубку. – Понял тебя, мой мальчик. Отличная идея для журналистского расследования, Лину бы понравилось. Действительно, очень хорошие факты. Приступы боли всегда у одних и тех же людей, одновременно… Есть лишь одно маленькое «но». Я не вижу идеи, за которую мои дорогие сограждане готовы были бы сражаться и умереть. А ты видишь?

Дэк промолчал. Главный редактор «Пересчета», как это было ему свойственно, попал в точку.

– То-то же. И еще вторая мелочь: в области нейрофизиологии мы отстали от них за последнюю четверть века… этак на век. Я интересовался кое-чем, говорил с людьми. Мы не сможем это повторить.

(Сказать ему про излучатели, оставшиеся на хонтийской территории во время Короткой Войны? Нет, опасно…)

– Ты ведь сам из Центральных Губерний, правда? Помнишь лучевые удары? У тебя… э-э… голова болела?

– Нет, не болела. Помню, но плохо. Я был еще пацаном.

– Угу. Знаешь, не при госпоже Юмате будь сказано, иногда я им завидую. Им – твоим бывшим соотечественникам. Так крепко верить в свою истину, что драться во имя ее… У нас здесь все в высшей степени трезвомыслящие. Если бы ты знал, как я устал от этого трезвомыслия.

Мелга встретился глазами с Дэком и вдруг улыбнулся.

– Не смотри на меня так. Башни – зло, лично я не планирую их строить, честное слово. – Он снова потер лоб, потом вздохнул и начал разжигать трубку. – И если бы мог, не планировал бы. Просто, видишь ли, душно мне что-то.

– А вы бы курили побольше, – не выдержал Дэк.

– Учи меня, наглец. – Мелга затянулся и сразу утратил сходство с несвежим утопленником, будто вдохнул кислород.

– А не может быть, что эти излучатели только еще испытывают? – осторожно предположил Дэк.

– Долго же их испытывают, – Мелга говорил и выпускал дымные кольца. – Года три, не меньше. Нет, едва ли. Нет смысла. Не в этой стране.

– Почему?

– Я же сказал: потому что у нас нет объединяющей идеи, на алтарь которой можно класть животы. Каждый за себя, Бог за всех.

– Возможно, ее еще только собираются предложить?

– Кто, зачем? Такое невозможно три года удерживать в тайне, можешь мне поверить. И вообще: мне больше импонирует версия, согласно которой излучение имеет целью извести коллектив «Пересчета». Из чистого самолюбия предпочитаю ее. Кто-то слил городским властям, что мы все мигреники, и теперь над нами целенаправленно издеваются. Сходить, что ли, к чеканщикам, заказать каждому по шлему в стиле четвертой династии…

– Кому по шлему? – весело поинтересовался Лин, заглядывая в комнату.

– Тебе первому, если не будешь стучаться.

– Шеф, я кофе принес! Не надо меня по шлему!

– Давай. Ребятам налил?

– А как же.

– Ну, садись и ты. Мы тут думаем, где может скрываться излучатель, который наводит на нас головную боль.

Лин уселся, переплел ноги кренделем, но результат его не удовлетворил, и он поджал ногу к уху. Строить гипотезы он любил и сейчас моментально включился в игру:

– Тоже мне вопрос. В мэрии, конечно.

– Мэрия слишком низкая, – наигранно-деловым тоном сказал Дэк.

– Тогда телевышка, в лучших традициях?

– Прямо под носом у коллег с телевидения? – усомнился Мелга. – У нас же не Страна Отцов, у нашей журналистики что на уме, то и на языке. Еще версии?

– Любая из соборных колоколен.

– Хм. Чтобы наши кумушки да не заметили, что в колокольню тянут провода, везут аппаратуру, а потом шляются посторонние люди?

– Возможно, они не посторонние. Возможно, под видом священника и дьякона скрывается техобслуга… Ну ладно, пусть будет заброшенная колокольня. Да, и еще есть пожарная наблюдательная вышка, но она в лесу, не в городе. Знаете старый пост лесоохраны, километров двадцать от моря? Очень хорошо расположена, на холме.

Лесоохрана, подумал Дэк. Пульт и рычаг…

– Это где вертолеты?

– Да, точно. Мальчишки туда лазили, а потом там все огородили по новой, колючей проволокой обмотали, часовых приставили. Но вертолеты, что типично для нашего бардака, так и не начали летать. Лично я уже года три ни одного не видел. Да и лесоохраны, считай, нет, кому сейчас дело до леса…

Лин продолжал говорить, но Дэк его не слышал.

Каммерер был прав, теперь никаких сомнений, это оно. Утритесь с вашими метеорологическими явлениями, это – белое излучение высокой мощности. Тогда Эрте, Мелга, госпожа Юмате, Арви, Локса – резистенты, а Лин – респондент, он поддается внушению. У всех сотрудников «Пересчета» головы болят, у него нет. О чем был его взрыв энтузиазма? О работе. Но такое было даже в Стране Отцов – Сикорски с обычной его деликатностью назвал это «эффектом перевербовки». Сотрудники Департамента науки, возглавляемого неким Странником, во время лучевых ударов распевали под гитару студенческие песни, «служу одной учености, ее одну люблю», и шуточный парафраз государственного гимна, где вместо Отцов и нации восхвалялись шеф и наука. Жутковатое зрелище, даже в записи, – шуточная песня, исполняемая без улыбок. Историю брата госпожи Гаал вспоминать не будем, я просмотрел выжимку из отчета Каммерера, с меня хватило… Короче говоря, человек под излучением страстно верит в то, в чем был убежден без излучения или в фоновом режиме – и это не всегда то самое, во что требуют верить власти предержащие. Лин – слуга журналистики, умел бы петь – пел бы про новостные поводы и заголовки на первую полосу, с ним понятно. Но зачем заставлять его петь от восторга? И все остальное население, кстати?

Тут возможны два варианта. Первый: излучение позволяет каждому человеку горячее любить свою работу… отчего-то не могу в это поверить. Второй вариант, менее благостный: скрытое внушение, подготовка нации к восприятию некоей мегаидеи, восхождение на трон мегавождя, императора, принца, очередного отца нации. Ключевые слова, понятия, незаметные в бытовом фоне, но способные сыграть роль детонатора. А потом, когда наступит момент, полчаса мощного излучения – и прощай условно-демократическая республика Хонти, здравствуй, Великое Хонтийское Герцогство с марширующими колоннами, с подвалами, где заливают свинец в глотки. Взрывы энтузиазма у респондентов пока не используют, но что случится, когда…

– …Дэк! Эй, парень! Ты что такой зеленый? Прости, забыл, что ты у нас некурящий. Подожди, я форточку открою.

– Не нужно, господин Мелга, – Дэк улыбнулся. – Это я просто не позавтракал. Сейчас пройдет.

– Не завтракать – это неправильно, – авторитетно заявил главный редактор. – Ага, вот и желудок болит, достукался? В твоем возрасте я эти таблетки еще не жрал. Лин, там у нас в резервном фонде колбасы не осталось?

* * *

С папкой чертежей Дэк шел по переулку к неприметному особнячку. У самого подъезда, заехав правыми колесами на тротуар, припарковался автомобиль. Явление в Малундарге само по себе редкое – даже многие университетские профессора ездили на велосипедах, – а уж такой! О шести колесах, умопомрачительно длинный, нежного розово-лилового цвета, сверкающий хромированными ручками, решетками, бамперами и прочими нелепыми приспособами, прекрасный в своем уродстве, как какой-нибудь археоптерикс или мастодонт. За рулем седоусый человек в кожаной кепке стряхивал над опущенным стеклом сигаретный пепел, сурово поглядывал на стайку благоговеющих мальчишек и студента. Дэк обошел машину и позвонил в дверь.

Дворецкий провел его прямо на второй этаж, в холл под полукруглым окном, со столиками и креслами. Господин Кайтале поднялся ему навстречу, расцветая приветственной улыбкой. Тот, кто сидел напротив него, не повернул лысоватой головы.

– Здравствуйте, господин Закаста, рад вас видеть! Вижу, ваши менторы не перехваливали вас, скорее уж недохваливали, – скорость производит впечатление, надеюсь, и качество удивит… Господин Титу, позвольте представить вам господина Закасту, восходящую, так сказать, звезду архитектурного искусства. Дэк, это наш гость из столицы, старый друг господина губернатора…

Повинуясь жестам господина Кайтале, Дэк прошел к столику и оказался лицом к лицу со столичным гостем.

Так, Эшхольц. Контроль дыхания, мимики, позы. Смущенный студент кланяется важному человеку. Важный человек не уделяет студенту внимания, приподнял веки и тут же снова опустил. И отлично.

Господин Титу, друг господина Сегонти. Он же доктор Дану Ривша, для круга избранных Головастик. Не убит, не сгинул в застенках, а совсем напротив – неплохо выглядит. Постарел, конечно, бледные щеки обвисли, но, несомненно, он. Не головастик уже, целая жаба.

Студент затоптался, не решаясь сесть, повертел пуговицу на куртке – мало ли, вдруг не сработает автоматическая идентификация образа. Теперь на мониторах у дежурных – на Базе, на спутнике, – вспыхнул красный квадратик: «Внимание! Важная информация», и все компьютеры заработали в полную силу, сверяя, дополняя, уточняя. Ха, Каммерер знал, кому доверить невыполнимую миссию! Вы интересовались Головастиком, Максим? Вот вам Головастик, очень просто.

Господин Титу перебирал листы в папке, одобрительно мыча и не трудясь складывать их по порядку. При всем величии момента Дэк едва удержал ухмылку: было в его манере – в том, как он разглядывал рисунки, выпятив нижнюю губу и двигая бровями, – что-то от Экселенца.

– Умгум… мило, мило. Очень, э-э… красиво, насколько я могу судить. Ну что ж, Кайтале, мы ведь с вами еще увидимся? Когда я вернусь с объекта.

– Да, разумеется.

– Кстати, как там дорога?

– Сравнительно неплохо.

– Я понял, – с брюзгливой миной отозвался господин Титу.

– Да, армейский вариант. Изначально туда предполагалось добираться по воздуху…

– Нет уж, спасибо, доеду по земле. Всего наилучшего, Кайтале, и вам, молодой человек.

Головастик поднялся из кресла, сделал знак дворецкому, и вдвоем они удалились. Дэк повернулся к господину Кайтале: дескать, это здорово – большие начальники и все такое, а делом заниматься будем?

– Ну вот видите, Дэк, – улыбнулось доверенное лицо, – помните, что я говорил о славе… Итак, приступим.

Сладостей ему в этот раз не предложили. Господин Кайтале казался рассеянным, похоже было, что отличия между классическим и эклектическим вариантами проекта его не слишком интересовали. И соответствие техническому заданию он проверял как-то вяло и поверхностно. Менеджер, принимавший больницу, был куда более въедливым, а по стоимости эти проекты различались раз в десять…

– Неплохо, весьма неплохо. Нет, что я говорю? – замечательно. Конечно, надо будет еще показать приглашенным экспертам и, разумеется, самому господину Сегонти. Если бы спросили моего мнения, лично я бы остановился на классическом здании, оно мне импонирует больше, есть в нем нечто, м-м, глубоко традиционное. Удивительно, как вы проявили такое глубокое понимание, необычно для молодого человека… И прежде чем мы с вами поговорим о втором этапе, еще один серьезный вопрос.

Господин Кайтале закрыл папку и взглянул на Дэка в упор, улыбка его заледенела.

– Нам стало известно, что вы сотрудничаете с газетой.

Выдержать паузу. Удивление: брови, глаза, рот.

– С газетой?

– С газетой, которая называется «Пересчет».

– А-а. Я так понял, что это не совсем газета, то есть не профессиональная, ее делает архивно-статистический факультет. Они меня звали, но я отказался. Работа тупая, на их условиях мне это не было интересно. А что?

– Нет-нет, ничего. Но, видите ли, Дэк, у меня другие сведения.

Продолжать отыгрывать удивление, не краснеть. Массаракш, ты сосредоточился на контроле ментограмм и забыл о простых вещах. О том, например, как размахивал «Пересчетом» перед группой. Дурак. Что он мог узнать?

– Какие у вас сведения?

– Что вы не отказались.

– Кто вам это сказал?

– Полагаю, это не важно. Мы ведь в любом случае можем получить сведения из самого надежного источника… – господин секретарь положил указательный палец себе на висок.

– А… Что, опять?

Если они будут знать, что ищут, если пригласили опытного оператора… Косвенные ассоциации, дорога к Зеленому Дому… ерунда. Подписей на моих рисунках нет, имени в выходных данных нет, стиль меня не выдаст – художник, которого я имитировал, на Саракше никому не известен…

– Видите ли, Дэк, эта газета, о которой мы говорим, хотя и считается университетской, но ее сотрудники избрали курс, несовместимый с… э-э, понимаете? Я верю вам, но здравый смысл обязывает подстраховаться. Вы помните наш разговор о конфиденциальности? Поймите правильно, контакты с газетой скандальной направленности – последнее, чего нам бы хотелось. Но если нас дезинформировали, то нет проблем, я прав? В конце концов, мы вкладываем значительные суммы…

– Да, конечно. (Студент вспомнил о гонораре и подавил амбиции.) Мне снова пройти туда?

– Это не отнимет много времени, Дэк, спасибо вам за сотрудничество.

Опять коридор второго этажа, знакомая дверь. На этот раз за ментоскопом, как положено, сидит человек в белом халате. Немолодой, лысоватый, неприятно напомнивший Головастика. Нечто неуловимое в позе, выражении лица – расслабление и в то же время сосредоточенность на чем-то запредельном – выдавали опытного ловца помыслов. Ханс видел таких в старых записях, сделанных самим Сикорски, до взрыва телецентра.

– Господин Кантуут, вот этот молодой человек. Сколько вам нужно времени?

– Как пойдет, – буркнул оператор. Фамилия и акцент выдавали в нем уроженца Страны Отцов, и Дэк ощутил тревогу. – Четверть часа, эдак.

Господин секретарь вышел, деликатно прикрыв дверь. Ничего объяснять не стал. Видимо, ментоскописта проинструктировали заранее. Знать бы, кто та сволочь. Макти?..

– Надевайте… Есть сигнал. Что вам известно о газете «Пересчет»?.. Вам нравится эта газета?.. От кого вы впервые услышали про нее?

Да, это не любитель, это профессионал. Сам Головастик подбирал? Из других беглецов, имевших доступ?.. Нет, это потом. Словами думать можно, но это потом.

– Опишите ваш визит в редакцию. Кого вы там встретили?..

Давай-давай, отцов сын, ты профи, и я профи… Плешивый господин Кантуут пристально вглядывался в свой экран, заполненный тенями образов, один раз хмыкнул – наверное, увидел скульптуру Арви.

– Какие вам делали предложения? Вас о чем-нибудь спрашивали?..

Спрашивали, знаю ли я издательский процесс, а я не знал.

– Вы говорили с кем-нибудь из редакции о вашей работе над проектом?

Нет, нет, не говорил, а если бы и говорил, что бы это дало? Господин Мелга не верит в излучение, каждый день стонет под лучевым ударом, а все равно не верит…

Ментоскопист резко втянул в себя воздух, кресло под ним скрипнуло. Щелкнула кнопка сохранения изображения.

– Сидите на месте, – голос был ровным и скучным, но Дэк увидел его лоб, блестящий от пота. Господин Кантуут неторопливо двинулся к двери, вышел и закрыл ее за собой.

Шлем и «браслеты» удержали бы неопытного пациента, и даже Дэк затратил на них более трех секунд. Он сразу же ускорился, как на тренировке, – он не знал, сколько у него времени. Бросил взгляд на экран. Черные линии на белом. Берег, залив, очертания города и центра на холме, черная точка и концентрические круги, залив перекрывающие. Узнаете свой набросик, господин Закаста? Тридцать три раза массаракш, Максим, если вы это видите, я заранее согласен со всем, что вы скажете. С тем же успехом я мог бы написать признание на бумаге, как здесь принято…

Окно. Еще полсекунды на задвижку. Створка наружу, уцепиться пальцами за карниз, ногами упереться в стену, толкнуть обратно створку – если повезет, щеколда защелкнется от сотрясения и подарит им дополнительный повод для раздумий… третий этаж, до асфальта всего ничего, – и р-раз! Прыжки с высоты – то немногое, что ему удавалось на тренировках лучше, чем другим, малый вес тут был в его пользу.

Автомобиль исчез, но переулок, конечно, не пустовал. Перекрестье взглядов: пяток прохожих, велосипедист. Дэк одернул студенческую куртку, молодцевато подпрыгнул на месте, испустил университетский клич:

– Йех-ху! Пара пива моя!

Подмигнуть девушке, встретить улыбку в ответ. Пожилой дядька смотрит неодобрительно, велосипедист крутит пальцем у виска, но никто не зовет полицейских. Выпрыгнул паренек на спор из окна, ноги-руки не переломал, узла с барахлом при себе не имеет, вот и ладненько… Бодрым шагом до угла. (Открывается дверь в кабинете с ментоскопом, увидели, что меня нет, орут друг на друга…) Бодрой рысцой до подворотни. А там уж бегом через двор и в другой квартал.

Он понимал, что зайти в дом госпожи Энно теперь не получится и что студент Закаста должен исчезнуть как можно скорее. Жаль некоторых вещей, но ничего непоправимого нет: второй тайник за городом, в лесу. Главное – выбраться из города.

Дэк Закаста, политический преступник.

Хонти, Малундарг

Нет, стой, так не получится. «Пересчет». Теперь люди господина губернатора знают, что я знаю про излучатели, и крепко подозревают, что я сотрудничал с газетой, – а во вновь открывшихся обстоятельствах достаточно и мимолетного контакта. Выходит, не «Пересчет» меня подставил, а я их. Я должен их предупредить. Во всяком случае, Мелге и Лину надо скрыться, они разговаривали со мной про излучатели. Но как? Если я приду в редакцию, там меня и возьмут.

Дэк пошел медленнее. Полуденный свет набрал полную яркость, и брусчатка искрилась под ногами. Мирный городской шум – шаги, голоса, шорох велосипедных шин и звон трамвая, в палисаднике перекликаются птицы… Если мне везет, они до сих пор ищут меня в здании, если нет – уже передают ориентировку в полицию.

Зайти к Ниру… но какое я имею право подставлять еще и его, и Дарни, и госпожу Селунга? Я же теперь зачумленный, его и так потащат на допрос как лучшего друга. Позвонить по телефону? Не может же вся телефонная сеть прослушиваться. Или может? Массаракш, ведь я так близко, всего два квартала до их дома. Середина дня, народу на улицах немного… нет, нельзя. Если бы я знал, где найти хоть кого-нибудь из редакции… Время, Эшхольц, время! Решай что-нибудь.

Он уже повернулся, чтобы идти в Старый Город, когда его окликнули:

– Дэк, эй, Дэк!

– Господин Закаста!

Вниз по переулку к нему летели трое. Шуффе несся огромными прыжками, натягивая поводок и увлекая за собой Ниру, за ними, подобрав юбку, вымахивала журавлиными ножками Дарни. Лоуки вывесил язык, как розовый флаг, брат с сестрой были красными и взъерошенными.

– Ф-фух. – Ниру вытер пот со лба. – Привет. У нас лоуки спятил. Прыгает у двери, подвывает дурным голосом. Спрашиваю, чего надо скотине, говорит – Дэк.

– Дэк, – подтвердил Шуффе. – Вот.

– Это он вас почуял и захотел поздороваться! – объяснила Дарни, срывая с шеи платочек и обмахиваясь. – Он вас любит!

– Мы подумали, с тобой что-то случилось, – добавил Ниру, – так он орал. Дурной зверь. Может, ты и жить к нему пойдешь?

– Нет. Люблю Дарни, люблю Ниру. Дэк вот.

Ниру ухватил зверя за ошейник и поднес кулак к черному носу.

– Погоди, бэнч. Шуффе прав, со мной кое-что случилось. Мне нужно уходить из города.

Четыре черных глаза уставились на него, Дарни вскинула руки к лицу. Шуффе мотнул ушами и сел на мостовую, вид у него был чрезвычайно довольный – или, может, так казалось из-за раскрытой по жаре пасти.

– Как уходить?

– Ногами. В лес и как можно дальше от Малундарга. Ничего, справлюсь, не в первый раз.

– Ничего себе дела… «Пересчет» твой наконец-то достукался?

– Нет. Это… связано с тем проектом, в который меня устроил декан.

– Тот конкурс? Дэки, ты во что вляпался?!

– Я не могу сказать. К вам придут, будут с вами говорить – держись версии, что в последний раз видел меня вчера…

Таблетки. Осталось еще три, ладно, это потом.

– …Бэнч, у меня просьба, как раз по поводу «Пересчета». Им надо передать…

– Ха-а, черенькие!

На них смотрел полицейский. В форме, при всех регалиях, но явно и несомненно пьяный. И этот веселый пристальный взгляд сирота из приграничной деревни знал очень хорошо.

Как же не вовремя, массаракш.

– Эка развелось вас, носатых. Ходят по нашим улицам, да еще и суку с собой водят. Двух сук!

Полицейский уставил палец в грудь Дарни и зашелся хохотом. Качнулся, сделал шаг вперед и замер.

Шуффе утробно рычал и приподнимался на лапах.

– Шуффе, фу, нельзя, нельзя…

– Господин полицейский, это лоуки, он не любит, когда люди выпивши, – вежливо сказал Дэк. – Вы бы…

– Ааа? Чего? Будет еще всякая мне указывать! – Пьяный сунул руку за пазуху. – Собаками травить госссарстнного слущ-щего, с-сарги с-суки, ща узна…

Щелкнул предохранитель, и дальше две секунды выпали из жизни Дэка. Нет, он ничего не забыл, но это не была его жизнь. Это была другая действительность, в которой не было место сомнениям, здравомыслию и понятию о ценности любого носителя разума.

А когда время восстановило свое течение, полицейский лежал на брусчатке. Утих чей-то вопль за спиной, сменился возбужденным говором.

– Обидел, – ясно выговорил Шуффе, а потом заскулил, совсем как земная собака, и лег на мостовую. Бурая шерсть на левой передней лапе быстро набухала кровью.

М-да, в пяти шагах да по такой крупной мишени не промахнулся даже с моей помощью, но голованы живучие, лоуки должны быть тоже… Пуля прошла насквозь.

– Давай платок.

Наложить жгут, затянуть потуже… терпи, зверь, терпи, умница… За спиной голоса:

– А что с кабаном?

– Вечно, как нажрутся…

– Ты еще погромче говори, дурак.

– Это лоуки его положил. Тот с пистолетом, а этот его…

– Ага, как же, всегда у вас лоуки виноваты! Вы, господин, ничего не видели, так не говорите! Он пьяный, пристал к студентам, буренький только зарычал на него, этот начал стрелять, да тут же сам и упал. Удар с ним случился, я вам говорю. Этот мальчик хотел его подхватить, не успел. А нельзя лоуки обижать, нельзя, грех! Они как люди, – правда, девочка? Лучше кое-каких людей!

– Это вы о ком, мамаша?..

Конечно, со стороны это так и выглядело, «хотел подхватить и не успел». Медицинское обследование эту версию не подтвердит – хотя отчего бы пьяному, неловко упавшему, и не сломать локоть? – но все равно спасибо, добрая женщина.

– Правда, он нас защищал, – громко сказал Дэк, поднимаясь с колен. Общественное мнение тут же начало клониться в их сторону. Шуффе назвали «хорошим песиком», один потянулся погладить лобастую голову, но увидел оскаленные зубы под наморщенным носом – и не рискнул. Лежащему «кабану» помогать не спешили, кто-то неуверенно предложил вызвать врачей, кто-то пошел к телефону.

– Дэк, – негромко сказал Ниру. Лицо у него было бледное, как во время лучевого удара. Что бы он ни успел разглядеть, явно разглядел больше, чем бабушка – любительница лоуки. – Ты же… ты не…

Дэк встретил его взгляд и молча помотал головой. Нет, бэнч, я не шпион Центральных Губерний или Островной Империи, и вообще никто их тех, о ком ты мог подумать. И я не деревенский сирота-самородок. Извини.

Я не шпион, я идиот. Так подставиться… Теперь уже и речи не может быть о том, чтобы просить их о чем-то и давать поручения – убираться надо, быстро и тихо.

– До свиданья, ребята.

– Нет, погоди!

Дарни схватила его за рукав и обернулась к брату:

– Ты мне отвечаешь за Шуффе, вот госпожа Краум тебе поможет. (Пожилая женщина с готовностью улыбнулась и закивала.) А мы пошли.

– Куда?

– На поднебесную гору! Сам сообрази. Пока!

Девчонка так и поволокла его за рукав. Он не сопротивлялся, пока они не отошли шагов на сто, и только тогда спросил:

– Дарни, чего ты хочешь? Я же сказал…

– Я слышала, что вы сказали, – резким шепотом ответила Дарни Селунга, вздернув черную бровь, сверкнула черным глазом, как сердитая птица. – Вы куда-то собираетесь идти в этой куртке? Она вся кровью перемазана!

– Где?.. Ох, проклятье…

– Вот то-то. Вы, мужчины, иногда так глупы! Да и куртка у вас студенческая. Сюда, быстро…

Дарни свернула в подворотню, забранную решеткой. Отогнула вверх висячий замок, надетый только на одну из скоб, и нажала. Калитка открылась – против хода петель, но достаточно, чтобы пропустить худощавого человека.

Попетляв между сараями, они вышли к двери, и Дарни принялась стучать в нее кулачком. Где-то через минуту дверь открыли.

– Ну?

– Тилину мне позови, пожалуйста.

– Щас.

Еще через несколько минут в щель выглянула девушка – постарше Дарни, выше и фигуристее, в коричневом платье, какие носили официантки и продавщицы, с черной косой вокруг головы.

– Дарникки, ты? Тебе чего? Я работаю.

– Привет! Я за своим желанием.

– Ох, нашла время!

– Впусти нас.

Звякнула цепочка. Внутри было что-то похожее на продуктовый склад: ящики с бутылками, штабеля крупяных мешочков и консервов. Под потолком светилась красноватая лампочка, пахло землей и овощами, пролитым пивом.

– Это кто?

– Друг Нирикки. Он сейчас спас моего Шуффе, в него полицейский стрелял.

– Что еще за сказки? Его что, полиция ищет? Это нечестно.

Дарни с ехидной улыбочкой развела в стороны ладони, покачала, как чашки весов:

– Полиция… твоя мама… полиция… Тилина, дай, что нам нужно, и будем в расчете.

– Что вам нужно?

– Куртку на него, любую, можно рабочую, но не ужасно грязную, такую, чтобы в трамвай пустили. Эту оставим тебе. И потом позови Самми, к нему будет маленькое поручение. И, знаешь… Еще острые ножницы, на время.

– И потом вы уйдете.

– Потом мы уйдем.

– Сидите тут, ничего не трогайте. – Тилина развернулась, крутанув подолом платья, и убежала.

– Кто она? – прошептал Дэк.

– Тилина – сестра моей подруги, тут работает. Она мне должна одно желание.

– Должна? За что?

– Я поклялась молчать, – важно ответила девчонка. – Если выдам ее, мое желание сгорает.

– Ясно. А ножницы зачем?

– Постригу вас под гребенку.

– С ума сошла!

– Сами неумный мужчина. Идите к зеркалу, вон на стенке.

Дэк подошел к зеркалу. Дарни, привстав на цыпочки, сняла с него фуражку, подняла вверх челку и ткнула пальцем в отросшие светлые корни. С момента окраски прошло порядочно времени, Дэк давно уже сознавал, что прическа выглядит оригинально, но затылок скрывала студенческая фуражка, а на возню со слизью улиток времени не находилось.

– Дошло?

– Дошло. Беру свои слова назад.

– Дэк?

– Да?

– А что с вами случилось, по правде?

Дэк вздохнул и покачал головой.

– А вот и зря молчите! Я давно догадалась, еще когда Ниру сказал, что вы в «Пересчет» нанялись. Вы унионист из нижних! Точно?

Дэк понял по лицу девочки, что это – приемлемый вариант, не шпион и вообще не злодей. В чем нет равных женщинам любой планеты, даже маленьким, так это в умении объяснять поступки мужчины.

– Почти угадала, – шепнул он. Дарни просияла. Стоп… унионист из нижних? Оппозиционер, но не такой, каких показывают по телевизору? – Дарни…

Скрипнула дверь.

– Вот, – на ящик шлепнулась полотняная куртка. – Вот ножницы. И быстро мне тут.

Потом он сидел на ящике, слушая торопливый стальной щебет ножниц и наклоняя голову, как велели тычки тонких пальчиков. Разговаривать и качать головой ему запретили. Дэк старался не морщиться от рывков гребенки и рапирных уколов в ушные раковины.

Стрижка сотворила чудо: пропал студент Закаста с модными черными космами, из зеркала на него снова смотрела белоголовая лопоухая деревенщина.

– Теперь надевайте куртку, – приказала Дарни. Дэк незаметным движением оторвал пуговицу от своей куртки, прежде чем снять ее, а из кармана забрал упаковку таблеток. Одна пуговица с университетской эмблемой будет неплохо смотреться и на рабочей куртке, а запасного «глаза» при нем не было.

Дарни энергично потерла окровавленным рукавом о грязный пол, выпрямилась.

– Тилина, мы уходим! А где Самми?

– Тут я. Чего надо? – мальчишка шмыгнул носом.

– Говорите, что вы хотели передать.

– Привет, Самми. Знаешь Зеленый Дом в Старом Городе?

– Кто не знает.

– Зайдешь во двор, там найдешь редакцию газеты «Пересчет»…

– Знаю, там у Варикки Юмате тетка работает. Он у нее сидит, когда мамка ругается.

– Совсем хорошо. Спроси главного редактора, господина Мелгу, и скажи ему… скажи вот что: «Дэк больше не сможет прийти и просит передать: когда вы с ним говорили у вас в кабинете, он был прав, и Лин был прав». Если там будут посторонние люди – начальство, полиция, – ничего не передавай, скажи, что ищешь Варикки. Запомнил?

– А денег сколько дадите?

Дэк выгреб из кармана брюк мелочь.

– Держи. Бегом добежать сможешь?

– Чего бегом, у меня велик.

– Прекрасно. Повтори, что надо сказать господину Мелге.

Мальчик повторил, Дэк пересыпал в грязную лапку монетки, и посланец исчез за штабелями ящиков. Что мог, я сделал, поверит Мелга или нет – от меня не зависит, а мне пора.

– Вы все деньги ему отдали? – строго спросила Дарни, когда они выбрались во двор.

– Нет, у меня еще крупные есть.

– Молодец! – она сунула руку в карман кофточки. – Вот, возьмите. Сядете на трамвай «зе-шесть», который к Белой Речке идет.

– Спасибо, Дарни. Мне больше и не надо, мне бы только выйти из города.

Он достал из кармана таблетки, оторвал две и дал девочке.

– Вот. Съешь одну сама, другую отдашь Ниру, как только его увидишь. Если придут спрашивать – говорите, что меня сегодня не встречали.

– Это – на случай тестирования?

– Да. Едва ли понадобится, но вдруг.

– Мы вас теперь забудем?

– Нет, такого не бывает. Но они вас не прочтут.

– Я вас не забуду, – пообещала Дарни. Длинноногой сестренке Ниру не пришлось подниматься на цыпочки, чтобы поцеловать его, но обнималась она смешно, по-девчонски.

– Ты меня спасла, – сказал он ей. – Не забывай, но вспоминай пореже.

Дэк постарался сделать строгое лицо, чтобы девочка поняла: речь не о сантиментах.

– Удачи, – прошептала Дарни. – Уходите без меня, я потом пойду.

Да полно, сантименты ли у нее на уме? И кто такие унионисты из нижних?..

* * *

Щуплый паренек в рабочей куртке дремал, положив руки и голову на спинку сиденья перед собой. Вагоновожатый щурился в зеркало на стриженое темя, мотающееся в такт толчкам: белый день, а он дрыхнет, должно быть, пьяный, еще будить его на конечной… Впрочем, парень проснулся и выскочил сам. Пошел не в жилой квартал, а вдоль шоссе, через мост, вон из города. Может, девка у него там, в предместье, из-за нее и работу прогулял. Полицейский в будке глянул сквозь стекло и равнодушно отвернулся.

Паренек будто бы никуда не спешил, но и предместья скоро остались позади. Закончились деревянные дома с палисадниками, по обе стороны дороги легли аккуратные коврики полей, золотые и серо-коричневые, за ними показалась деревня. На автобусной остановке пешеход завязал беседу с пожилым местным жителем, прислонившим к столбу велосипед. Узнал, что автобус будет через три часа, если повезет. Рассказал, что у него сестра рожает в больнице на побережье, и рядом из родных у нее никого. Поинтересовался, сколько может стоить такой велосипед. Услышал десятикратную цену, обозвал хозяина велосипеда допустимым в обществе словом. Помолчали с минуту, потом обсудили восьмикратную цену, пощупали шины, покрутили педали вхолостую, приподняв за сиденье. После третьего раунда («у меня столько нет!», «а я куда без колес!», «да я вам его верну!», «вернешь – отдам деньги!», «совесть имейте!», «учи меня еще!») сошлись на трехкратной цене и расстались, довольные друг другом.

Велосипед держался молодцом: хоть и издавал на ходу некий жалобный писк, но скорость набирал приличную, даже в горку. Дэк приблизительно помнил, как проехать к холму, где находилась вертолетная база лесоохраны. Впрочем, «приблизительно» – не совсем то, что нужно, когда приходится выбирать, куда свернуть на лесной развилке. В обе стороны дорога казалась одинаково скверной, влево – как будто более наезженной. Дэк уже собрался положиться на удачу, как позади послышался рокот мотора.

Розово-лиловый катафалк пронесся мимо – он еле успел убраться с дороги. Высматривать профили шофера и пассажира за стеклом нужды не было, появление второй такой машины в окрестностях Малундарга представлялось маловероятным. Головастик ехал на объект.

Дэк выволок велосипед из канавы, оборвал траву с задней оси и двинул за ним. Он понимал, что избранный им план действий не является оптимальным. Но не колебался ни секунды.

* * *

Ветви были покрыты иголками. Тупые и ломкие, они кололи ладони. Дэк лежал на ветке, зацепив ступней соседнюю. Слушал шорохи леса, смотрел на сухую замшу грунтовой дороги внизу. Что он не любил еще со времен практики в Школе, так это засады. Мирная неподвижность, запах смолы, белое небо греет затылок – и все это может кончиться каждую следующую секунду. И так три местных часа.

Он уже начал думать, что сукин сын заночует на объекте, – смеркалось, и в кронах вздыхал вечерний ветерок, когда наконец послышался шум мотора. Дэк вытащил камень из кармана куртки.

Автомобиль осторожно полз по грунтовке, в лобовом стекле отражалось небо и качающиеся ветви. Дэк начал считать про себя, чтобы почувствовать скорость и подгадать момент, и на счете «двенадцать» бросил камень.

Бумкнуло здорово, даже в лесу отдалось эхом. Шофер поступил именно так, как положено водителю дорогого автомобиля, которому что-то свалилось на крышу, – вдарил по тормозам. Щелкнула ручка дверцы, Дэк боком упал с ветки и полетел вниз. Когда шофер вылез из машины и увидел гранитный булыжник, сделавший вмятину в лаковой крыше, Дэк уже приземлился у него сзади, на расстоянии прыжка.

Этот немолодой дядька – конечно, не телохранитель, просто шофер – так ничего и не понял, во всяком случае, обернуться через плечо не успел. У Дэка наготове был и второй камень, поменьше. Он подхватил шофера за плечо, уложил на землю, камень с крыши отшвырнул в кювет и юркнул в машину.

– Все в норме, господин Титу, поехали.

Надо отдать Головастику должное: внезапное превращение водителя из седого и кряжистого в тощего и молодого не лишило его боеспособности. Он тут же сунулся вперед, дернул что-то под сиденьем и заговорил:

– Мы едем в город. Ты должен отвезти меня в город, – даже в сумерках было видно, как бледнеет его лицо, но голос он контролировал. – У тебя нет выбора. Ты отвезешь меня в город, и все будет хорошо.

– Хорошо, – отозвался Дэк, стараясь изобразить покорность. – Я отвезу вас в город, господин Титу.

– Молодец, – похвалил его Головастик. – У тебя нет выбора. Я слишком известен, меня нельзя похитить. Тебя убьют, если ты попытаешься. А если возьмут живым, будет еще хуже. Тебя никто не защитит. Но ты отвезешь меня в город, и тогда все будет хорошо…

Он еще что-то там бормотал сиплым голосом, обливаясь потом, умолкая и начиная заново, когда слева появилась просека – заброшенная, заросшая мелкими кустиками. Дэк вывернул руль, машина сошла с дороги, жалко замоталась на колдобинах, описала дугу и замерла. Он открыл дверцу и посмотрел вверх. Ничего – темнеет, дорога скрыта кустами, и даже если там есть вертолеты, сверху кроны деревьев, полчаса поговорить можно.

– Что ты делаешь, что де…

– Привет от Странника, Ривша. – Произнеся эти слова, Ханс почувствовал, что губы его растягивает оскал, похожий на судорогу, и в груди шевелится что-то неведомое и страшное. – Выключай свое радио, оно не работает.

Глаза Головастика выпучились, рот открылся. Сейчас он еще больше походил на личинку гигантской амфибии. Он снова сунул руку под сиденье, чтобы выключить «радио», тут же рванулся вправо и дернул ручку двери, но Ханс схватил его за пиджак на спине. Справиться с Головастиком, ослабевшим после лучевого удара, не составило труда. Ханс даже руки ему связывать не стал, только вытащил пистолет из внутреннего кармана, защелкнул страховочный ремень и заблокировал дверь с его стороны.

– Хотите что-нибудь сказать? – Вежливая форма обращения к беспомощному пожилому человеку выскочила сама, но Головастик ее отфиксировал – в водянистых глазах что-то блеснуло.

– Не убивайте меня. Я был вынужден… Я испугался тогда… после взрыва телецентра, вы же понимаете…

От него пахло вином – наверное, на объекте высокого гостя угощали.

– Чего вы испугались?

– Что нас будут убивать, нас – которые в Департаменте науки… Глупо, да, запаниковал… но ведь прошел слух, что Странника убили… Поймите, на что мог надеяться я, если самого Странника…

– Не говорите чепухи. Слух этот не продержался и часа.

Головастик моргнул – видимо, произвел в уме арифметическое действие, вычтя шесть лет из предполагаемого возраста собеседника, понял, что очевидцем тот быть не мог, и соответственно повысил его в ранге.

– Я не решился ждать! У меня был допуск к мобильному излучателю, был момент, когда я сам мог его забрать – ну, вы, наверное, поняли, сразу после Черного удара… Ну поймите же, я был вне себя, все были вне себя…

– И вы в невменяемом состоянии захватили прибор и документацию, направились…

– Нет-нет-нет! – Головастик отчаянно замотал головой. – Я не брал документации, никаких экспериментальных протоколов, никаких чертежей, я просто не мог бы, что вы?! Вас обманули, нет, я не брал! Я взял только прибор, надо же мне было как-то пересечь границу!

– Хорошо, хорошо. В сущности, не вижу разницы. Если вы привезли хонтийским спецслужбам сам прибор, едва ли они огорчились, что к нему не прилагалась инструкция.

– Я… я не хотел этого, – лицо Головастика сморщилось, на глазах показались слезы. – Они чуть не сбили вертолет, у них были ракеты, я велел пилоту идти на посадку, нас обоих схватили, как только… У меня не было выбора, понимаете?

– Выбор всегда есть, – холодно сказал Ханс. – А что стало с пилотом?

– Не знаю. Я действительно не знаю!

– Понятно. Итак, вы, совершенно этого не желая, под давлением обстоятельств, возглавили в Хонти, так сказать, дочерний проект?

– Я ничего не возглавил! Я просто технический консультант, меня принудили, как только они поняли… ну… поняли какова функция, и что я…

– В самом деле? Даже странно, отчего это господин Кайтале перед вами так лебезит.

Глаза Головастика снова выпучились.

– Как… вы…

Ханс махнул рукой. Кажется, господин Титу не узнал в нем давешнего архитектора.

– Не будем спорить о вашем ранге. Я рад, что мы договорились о главном: после вашего побега и при вашем участии в Хонти возникла и стала совершенствоваться система излучателей. Так?

В ответ Головастик то ли охнул, то ли всхлипнул.

– Ну чего, чего вы от меня хотите? Я же знаю, что в Цен… в Стране Отцов проект уже свернут! Ведь это больше не государственная тайна! За что вы меня мучаете?!

«Знаю» он произнес уверенно, но глаза бегали. Впрочем, они всегда у него бегают, Максим предупреждал. Все знают, что излучения в Стране Отцов больше нет, тоже мне тайна… массаракш, но все-таки он сомневается. Да как можно сомневаться, или излучение есть, или его нет. Но ведь я сомневался, все эти четырнадцать месяцев, и Максим тоже не был уверен…

– Ладно. Следующий вопрос: лозунг.

– Л-лозунг?

– Что вы внушаете гражданам страны? Отвечайте быстро.

– Ты ничего не можешь сделать, – быстро ответил Головастик.

– А это как сказать, – ответил Ханс, соображая, что предпринять, если гад будет запираться. – Зря вы так уверены…

Лицо пленника перекосило ухмылкой. А потом Головастик засмеялся. Не безумным каким-нибудь истерическим смехом, а так, будто услышал необыкновенно острую шутку и не сумел удержаться. И тут до Ханса дошло.

– Это – лозунг? «Ты ничего не можешь сделать»?

Головастик, не переставая хихикать, мелко закивал.

– Зачем? Зачем, черт бы вас побрал?!

– Зачем, – пленный перестал смеяться, но перестал и дрожать, поймал кураж. – Я двадцать пять лет пробыл выродком в Центральных Губерниях, молодой человек. Не знаю, кем были вы и много ли помните о тех временах. Вижу, у вас реакция нулевая, Странник все-таки сделал защиту, э? Таблетки, верно?.. Ладно, ладно, молчу. Но если у вас была хоть капля мозгов, когда вы учились в школе, кое-что должны были запомнить. Из людей делали бойцовых псов, скот на убой. Отключали все человеческие чувства: инстинкт самосохранения, любовь к близким, любовь к самим себе. Это было гнусно. Думаете, систему ненавидели только те, кто взрывал башни? Ха. Никто так не ненавидел ее, как те, кто в ней работал!

– Очень мило, – сказал Ханс. – Дальше.

– Я поклялся, что снова в этом участвовать не буду. Я сделал все иначе. Тех, кто сейчас подвергаются излучению, никто не пошлет на убой. Они никогда не поверят, что стоит умирать за идеи, за чужие лозунги! Все это ложь, нет ничего, кроме безопасности для себя и близких! Теперь посмейте сказать, что я негодяй!

– Дьявол. – Голос его подвел, и он сделал вдох, чтобы успокоиться. – Вы не негодяй, вы дьявол.

У жителей Хонти не было идеи, за которую стоило драться, потому что им внушали отсутствие таких идей и принципиальную невозможность драки.

Ты ничего не можешь сделать. Все, кто провозглашают задачи и цели, заблуждаются или лгут, преследуя личную выгоду. Те, кто у власти, тоже лгут, но бороться с ними нет смысла. Лжецы у власти, лжецы в подполье, лжецы в газетах и на ТВ, лжецы в школах и вузах. Уголовники охраняют закон, воры сторожат деньги, и ничего нельзя изменить. Того, кто воспротивится, раздавят, и все останется по-прежнему. Стань тенью, бедный сын Тумы…

– Спасибо, – с наигранной горечью произнес Головастик. – Ваш шеф и его соратники делали из людей кукол с оружием в руках и называли это благом для страны. Вы поете с их голоса, понимаю.

– А вы кого делаете из людей? Овец? Кастратов?

– Я позволяю людям оставаться собой, а не пушечным мясом. Им никто не затуманит головы лживыми призывами.

Сказано это было с апломбом. Да что там, с настоящей гордостью.

– Ладно, а как насчет правдивых призывов? Они накормят голодных? Дадут по морде подлецу? Если придут вооруженные враги, будут с ними драться?

– Какие еще враги? – ощерился Головастик. – Островная Империя? Бросьте, ерунда это все. А если и придут, велика ли беда? Ну, не делайте гримас, они вполне культурная нация.

– Эта культурная нация уже вторгалась в сопредельную страну, – с трудом сдерживаясь, проговорил Ханс. – Культурная нация допускает эксперименты на «низших».

– Да вы всерьез? Тогда тем более не понимаю вашего тона. Система башен – гарант нашей обороноспособности.

Головастик обнаглел настолько, что начал отпускать шутки. Впрочем, формула Отцовской политической риторики, из тех времен, когда башни-излучатели официально считались элементами противобаллистической защиты, содержала в себе долю истины. Возможность ударить по врагу Черным излучением гарантировала неприкосновенность территории, а если при этом гражданские лица будут умирать, терять рассудок, кончать с собой – памятуя о том, кто ходит на белых субмаринах, может, это и в самом деле меньшее зло…

– Слушайте меня внимательно, – сказал Ханс. – От того, насколько хорошо вы запомните мои слова, зависит, как долго вы проживете. Я не буду убивать вас, я даже оставлю вам этот автомобиль, и сейчас мы расстанемся. Но строительство башен и размещение излучателей должно быть прекращено в кратчайшие сроки. Я даю вам месяц.

– Вы с ума сошли!

– Сколько времени вам понадобится?

– Я, я вообще не смогу этого сделать! Не знаю, почему вы решили… там такие люди… такие средства…

– Да, очевидно, я ошибся в вас, – ледяным тоном произнес Ханс и сунул руку за пазуху, подражая пьяному полицейскому. Эффект был самый драматический.

– Нет! Нет, погодите, не надо, не надо, я что-нибудь придумаю! Я знаю, с кем поговорить!

– Так-то лучше. Бежать не советую: один раз вы уже бежали.

Головастик утерся ладонью и прищурил глаза, стараясь разглядеть его лицо.

– Говорите, вы человек Странника? Неужели он разочаровался в излучении? Поверил-таки Зефу и компании? Или все же… не разочаровался?

– Для вас это несущественно. Считайте меня шпионом Островной Империи, если вам от этого будет легче, – беззаботно сказал Ханс. – Всего наилучшего, господин Титу. До свидания.

Он вышел на просеку, левой рукой взялся за пуговицу на куртке, поворачивая «третий глаз» к фосфоресцирующему вечернему небу, пальцем правой выбил код возврата. Не оглядываясь, двинулся назад по шоссе, туда, где спрятал велосипед. До точки, откуда его могли забрать, было примерно три дня пути. Вернее, три ночи, имея в виду полицейские посты… Ах да, пистолет. Он вытащил оружие и бросил в кювет.

Ханс шел и прислушивался, не раздастся ли позади рев мотора, когда розовое чудище начнет выбираться из кустов. Но так ничего и не услышал.

Ханс Эшхольц. Хонти,

заповедный лес в восточной провинции

– Есть хочешь? – первым делом спросил его Каммерер.

– Очень хочу.

Здесь была не землянка, а настоящий охотничий домик, даже со спальней и ванной комнатой. Воды не было, зато имелась работающая электроплитка (каких только чудес не случается в зоне отчуждения). На тарелке, которую принес ему Каммерер, исходило умопомрачительным мясным запахом содержимое консервной банки, а в котелке настаивался лесной чай из трав.

– Чем питался, пока шел?

– Орехами, горными яблочками. С водой было плоховато.

– Пробираться к своему тайнику не решился?

– Нет. Он к югу от города, сильно не по пути.

– Молодец, – сказал Каммерер. – То есть молодец, что не решился. Все съел? Тогда послушай, пока чай стынет.

Он повернул до упора влево верньер настройки самого обычного местного радиоприемника и щелкнул неприметным рычажком на задней панели.

– …Из Малундарга передают. Вчера на обочине шоссе в сорока пяти километрах от города в собственном автомобиле был найден мертвым член правительственной комиссии по вопросам модернизации, доктор технических наук Вайре Титу. Обстоятельства кончины видного теоретика расследуются. И о погоде. Магнитные бури по-прежнему грозят побережью…

Максим снова щелкнул рычажком, останавливая запись.

– Он умер? – глупо спросил Ханс.

– Так говорит информационная программа Радио Хонти, – без улыбки ответил Максим. – Но когда ты уходил, Ривша еще был жив?

– Я же вам все рассказал! Посмотрите запись с «глаза», если не верите.

– Отвечай на вопрос, прогрессор.

– Да, он был жив. И я не превышал полномочий.

– Ясно. Не хмурься так сурово, тебя об этом еще будут спрашивать. Но я вполне верю в естественные причины. Шесть лет спустя получить «привет от Странника»… могу себе представить. В общем, глупая, нелепая смерть.

– Это плохо, что он умер?

– Если ты хочешь узнать, печалит ли меня кончина видного теоретика, – нет. Ругать тебя за то, что ты сделал… скажем так, не имею морального права. Но позволь заметить, что Головастик живой и до поры до времени не знающий о нас был бы полезнее. Куда практичней, как ты сам понимаешь, было бы отыскать его в столице и там передавать приветы… Кстати, шофер тебя видел?

– В тот раз – нет. Мог заметить, когда я шел к Кайтале, но это многие видели.

– Но ты оставил в машине отпечатки пальцев.

– Оставил. – Ханс еле удержался, чтобы не добавить дурацкое оправдание «у меня не было перчаток».

– Ладно. Что касается смерти Головастика… сделаем так, чтобы и это было хорошо.

Пояснять свою мысль Максим не пожелал. Молча налил себе чаю и затем спросил:

– Как ты сам оцениваешь свою работу, не считая последней акции?

– Семь баллов из десяти, – сразу ответил Ханс.

– Почему так скромно? Первый резидент в Хонти, продержался больше года, собрал достаточно информации. Теперь можем засылать хоть пятерых, ребята уже готовятся. Не говорю уже о моей просьбе, выполненной с блеском. Ты везучий, и это прекрасно.

– Так я же в итоге прокололся. Как полный идиот, на ментоскопировании. Таблетку принять забыл.

– Хм, не буду разубеждать. Что еще?

– Раскрылся перед Селунга, сломал легенду.

– Да. Но, похоже, девочка приняла тебя за кого-то другого. Надо будет выяснить, какие такие подпольщики-унионисты. Все ли они резистенты, вроде твоих приятелей из газеты, или там какие-то другие мотивы. Еще за что себе снизил?

Ханс тяжело вздохнул.

– Конкретно за то, что положил того полицейского, который стрелял в Шуффе. Применил прием субакса. Меня вся улица там запомнила. Наверняка кто-то опишет меня, скажет, что видел такого вместе с сестрой и братом саргами и их лоуки, чего доброго, еще и вспомнит, как Дарни со мной ушла. Я потерял самоконтроль. В деревне, во время диплома, и меня били, и других – я не срывался, а тут, из-за пса… За такое из Школы отчисляют.

– Если бы можно было переиграть этот эпизод, ты бы дал ему прицелиться, – полувопросительным тоном сказал Каммерер. Ханс ничего не ответил. – Стало быть, нечего страдать. Когда ты на него кинулся, вся улица на вас уже смотрела, от таких случаев никто не застрахован. Кстати, ты мне сейчас не поверишь, но этот момент – один из самых жирных плюсов твоей первой миссии. Следующий после встречи с Головастиком, я бы сказал. Знаешь почему?

– Даже не догадываюсь, – мрачно ответил Ханс. Насмехаться-то зачем?

– Потому что Шуффе – не пес, как ты выразился, а лоуки. Потому что запись с твоего «глаза» Раулингсон уже повез показывать голованам, и Раулингсон совершенно счастлив. Он называет это… сейчас вспомню… акт межвидового реципрокного альтруизма, вот так! В переводе на человеческий язык, это наш шанс объяснить голованам, что люди лучше, чем кажутся. Хоть они и сотрудничают с нами, и некоторые даже согласились участвовать в этой затее раулингсоновского дипломника, «Голован в Космосе»… что, не слышал? Ну неважно, потом. Факт тот, что большинство голованов относится к людям скорее неприязненно. А теперь они увидят, как человек бросается под пистолет, чтобы спасти жизнь лоуки. Голованы большие знатоки импульсивных реакций, они поймут, что ты не рассчитывал и не раздумывал. Это хорошо. Никакого взаимопонимания у нас с ними не выйдет, пока они называют нас… – Максим сложил губы дудочкой и воспроизвел ряд лающих звуков с подвываниями.

– Что это? – Ханс невольно улыбнулся.

– Первая фраза на их языке, которую я выучил. Как это обычно и бывает, грубое ругательство. В пересказе для школьников первой ступени означает примерно «ты двуногий беззубый глист». Может, благодаря тебе они решат, что мы не такие уж глисты.

– Это важно?

– Это важно, – серьезно ответил Максим. – Люди на юге зовут голованов «упырями» не из суеверия, там межвидовой конфликт. Ладно, хватит о голованах, пусть о них волнуются ксенологи. С нас достаточно Хонти.

– Да. Как вы думаете, Ривша говорил правду? Ну, когда утверждал, что из идейных соображений устроил это… эту мерзость?

– Думаю, полуправду, как обычно. Главной его целью было выжить и получше устроиться, а что касается лозунга… Повторить схему, реализованную в Стране Отцов, им не светило в любом случае, слишком много информации попало в прессу и на радио. Требовался нетривиальный ход. Плавающее время сеансов, излучатели в архитектурных сооружениях – и, конечно, оригинальная схема внушения. Вне критики ставятся не власти как таковые – вне критики ставится идея о бесполезности борьбы. Бесполезности, бессмысленности, нелепости. На эту идею работают телевидение, газеты, радио, кто-то по заданию, кто-то по зову сердца… массаракш, теперь многое становится понятным! Через некоторое время она уже не нуждается в логических обоснованиях, и любой, кто подвергает ее сомнению, интуитивно неприятен, он враг или урод. И уже необязательно устрашать слишком сильно, заполнять лагеря усомнившимися. Достаточно угрожающих телодвижений – оскалиться, изобразить замах… Не знаю, кто именно это придумал, Головастик или нет, но готов признать его авторство. Еще чаю будешь?

Травяной чай горчил и придавал бодрости, хотя бы на короткое время. Хонтийцы, думал Ханс, как думал все трое суток, пока шел ночными дорогами, пока лежал без сна в лесу. Веселые люди, легкие в общении, любители хорового пения и вкусной стряпни, не склонные к долгим препирательствам – жители Страны Отцов по сравнению с ними злобные зануды. Там, где серединный будет спорить до победного конца, хонтиец махнет рукой – какая разница, правда, неправда… Самое печальное в этой истории и есть то, что они улыбаются.

– Да, готов поверить, – продолжал Максим. – Худший кошмар труса – насильственное превращение в храбреца. Он был выродком, наведенный энтузиазм ему не грозил, но каких только подвигов не приходилось совершать выродкам, чтобы не получить лишний лучевой удар… Представляю, как он это ненавидел. А его собственная затея не менее отвратительна, согласен с тобой. Если вывернуть наизнанку фанатизм, получишь цинизм.

– С тем же результатом для тех, кто у власти.

– С тем же результатом. У власти не боги, а дерьмо, но дерьмо непобедимое, и противостоит им опять же дерьмо, и глуп тот, кто полезет в эту кашу… Полагаю, работодатели были довольны доктором Титу.

– Но как они не понимают, что делают? Есть же у них аналитики-резистенты, просто умные люди… Они же убивают страну. Если никто ничего не может сделать, ведь не только же с начальниками они отказываются бороться… черт, да как им самим не страшно?!

– У Неизвестных Отцов тоже были аналитики, – напомнил Максим. – Куча тунеядцев на окладе. А проект «Золото» не был принят только благодаря Страннику.

– Иногда начинаешь думать, что ничего нельзя изменить, – глядя в чашку, произнес Ханс. Он сам не знал, как это сорвалось у него с языка. Сразу же стало стыдно, но сдерживаться он больше не мог. – Сколько мы ни бьемся, все скатывается обратно, туда, откуда начали.

Каммерер хмыкнул.

– «Мы не знаем законов совершенства, – продекламировал он, – но совершенство рано или поздно достигается. Взгляни, как устроен мир: внизу крестьяне и ремесленники, над ними дворянство, затем духовенство и, наконец, король. Как все продумано, какая устойчивость, какой гармонический порядок! Чему меняться в этом отточенном кристалле, вышедшем из рук небесного ювелира? Что устойчивей пирамиды? Ничего». Откуда?

– Будах Ируканский, «О мироустройстве и миропорядке», письмо третье, – мрачно сказал Ханс. – Вот и я об этом.

– О чем? О том, что умнейший человек своего времени считал феодализм высшей стадией социальной эволюции, а все попытки создать более справедливое общество – в лучшем случае флуктуациями, за которыми неминуемо последует возврат на круги своя? Он был не только великим ученым, но и гениальным полемистом. Читаешь – диву даешься: и как земным цивилизациям удалось нарушить это великое равновесие и миновать феодализм? По моему мнению, доктора Будаха следовало спасти даже только затем, чтобы он написал эти слова. Они многое объясняют в нашей работе.

– Что же они объясняют?

– Простую вещь. Когда ты находишься внутри социума, он кажется неизменяемым и неизменным. Теория, философия, этика говорят одно, глаза и уши – другое. Человеку свойственно верить глазам и ушам. «Ты ничего не можешь сделать», так?

– Нет, – ответил Ханс. – Не так.

– Я тоже думаю, что не так. И есть у меня еще одна мысль, которую, конечно, надо будет обсудить с Его Превосходительством… Полагаю, тебе ясно твое ближайшее будущее? Новая легенда, перемена внешности, дактилопластика – отдохнешь как следует.

Максим засмеялся, Ханс тоже.

– А что касается отдаленного будущего… Подозреваю, что светлой памяти Головастик был в хонтийском проекте незаменимым специалистом, то есть оставлял при себе некоторые маленькие секреты. Может быть, внедрить туда человека, обладающего необходимой суммой знаний, будет не так уж и сложно. Сделать тебе документы легального выродка-вундеркинда – пара пустяков… Мне кажется или ты не в восторге?

Я в ужасе, подумал Ханс. Хорошо, что я сонный, эмоции не так видны.

– Я просто еще не осознал, – сказал он вслух. – Не знаю, справлюсь ли. Этот проект, должно быть… требует специфических социальных навыков.

– Безусловно, да. Серпентарий на самом верху.

– И я не готовился по естественным наукам. Может быть, лучше мне искать выход на подполье? Узнать, кто эти унионисты из нижних, чего хотят, какими силами располагают…

– Может, и лучше, это скажет Странник. Но он любит повторять: «Каждый продолжает то, что начал». Ты этот террариум открыл, тебе и совать в него руку. И я тоже не был знатоком местных естественных наук, когда меня привели в Институт специальных исследований.

Двое студентов на берегу моря. Чертежи и каллиграфия. Танцы в клубе. Редакция в подвале… Прощай, Дэк Закаста. Теперь что – деловой костюм с символической удавкой на шее, залы заседаний, уродливый автомобиль, официальные ужины? Неофициальные визиты в баню с девочками? Еженедельное ментоскопирование, до проплешин на висках и автоматизма в мыслях? Или все-таки белый халат и лаборатория, плюс то же регулярное ментоскопирование?.. Спокойно, прогрессор. Никто не обещал, что будет легко и приятно. Студент-архитектор был хорош для сбора первичной информации, не для серьезной работы. Сам же хотел другую легенду…

– Если Странник даст добро, что я должен буду сделать? Прикрыть проект?

– Можно попытаться перепрофилировать в оборонный, как планировал Экселенц для Страны Отцов. Башни-маяки вдоль береговой линии были бы неплохим решением. Еще один десант флотов группы Ц – не моя мечта. А вот когда эта береговая система будет налажена и сможет действовать автономно – или когда станет ясно, что это невозможно, – тогда проект надо прекратить. Раз и навсегда.

Ханс не выдержал и зевнул. Максим отобрал у него чашку.

– Пошли. Бот поведу я, а ты будешь спать. Да, и зови меня на «ты», хватит людей смешить.

 

Дмитрий Никитин

Настоящий

Гаг яростно копал ход сообщения, так что лопатка звенисто пела о твердую глину. Щурясь от летящей в глаза горячей пыли, бил и бил в неподатливую землю, вымещая на ней всю накопившуюся злость. Когда уже не хватало дыхания, выравнивал шуршащие под сталью откосы, вычерпывал со дна траншеи песок. Потом снова яростно врубался в сухой плотный грунт. Наконец остановился, смахнул пот с лица, выпрямил спину.

Сверху, с бруствера, смотрел незнакомый ему темнолицый человек. Не черный совсем, как тот, давешний, с говорящим мешком, а просто загорелый сильно. Гаг отвернулся и, для виду не торопясь, пошел в дальний конец, к блиндажу, подчищая по ходу лопаткой осыпающиеся стенки. Сердито покосился через плечо. Незнакомец не уходил, оглядывал позицию, словно понимал в этом. Потом сел на отвал прямо в белых своих штанах, вытащил из кармана мешковатой куртки трубку и кисет. Гаг замедлил шаг… Темнолицый зажег спичку, поднес к трубке, затянулся, выдохнул с видимым удовольствием едкий табачный дым. А ведь и правда табачок! И, судя по запаху, как бы не покрепче герцогского будет. Тараканья немочь! А он, Гаг, мох курит!

– Угощайся, друг! – негромко сказал незнакомец.

Захотел Гаг было ответить, как недавно сам слышал, мол, в аду твои друзья, да вовремя остановился. Чего сразу на случайном человеке срываться? Он ведь Бойцовый Кот, не нервная какая барышня. Подошел, деловито доставая припасенную на самокрутку бумажку. Задрал голову, глянул незнакомцу прямо в глаза. И будто током его прошибло. Нет, этот не из местных. Этот – настоящий! Дай бог с таким рядом бой свой последний принять. Как Гепард его принял, как барон Трэгг, как те, древние, что вон под тем обелиском в братской могиле лежат.

– Худо тебе тут, братишка?

От пыли в носу вдруг засвербело, так что аж горло схватило и глаза застлало туманной дымкой. Еле разглядел, что незнакомец руку ему протягивает. Ухватил в крепком рукопожатии и вытянул разом Гага наверх.

– Мне тоже, брат, худо!

Помолчал, а потом стал о себе рассказывать.

В общем, похожая выходила история. Только Саула Репнина, так звали нового знакомого, не с другой планеты, как Гага, вытащили, а из своего, земного, прошлого. Устроили их ученые, как это у них называется, сбор рассеянной информации, ну, проще говоря, хотели посмотреть, что триста лет назад, на последней их войне, было. Но из-за какой-то там флуктуации нейтринного поля вместо картинки появился живой человек – то есть Саул. Ученые, говорит, так толком ничего объяснить не смогли. И не знают, что с ним делать. Похоже, ждут, когда он сам исчезнет. Не должно его здесь быть. По крайней мере, долго.

– Ты пойми, Гаг, – говорил Саул, пока шли по степи к приметному невысокому холму с обелиском. – Я же поначалу решил, что они могут к нам из будущего летать. Обрадовался – думаю, теперь войне конец, какая придет нашим подмога с их-то силой! Потом сообразил – повезло, что нет у них Уэллсовой машины времени. Мы ведь не только за социализм, еще и за Родину, и за Сталина воевали – где им нас понять? Им Выборг, Рига, Измаил – что твои Арихада и Тара. Неважно, дескать, кому принадлежат, лишь бы войны не было. Они ведь здесь, в двадцать третьем веке, дети, хоть и лбы здоровые. И сквозь лбы эти не пробить, не объяснить, что через все человеку надо самому пройти. И через войны, через кровь и голод. Гуманизм, высокие чувства, коммунизм – все это выстрадать нужно. И Землю, все человечество – не понять по-настоящему, не полюбить, пока свой народ, свой кусочек земли столетие за столетием не сохранишь, не поднимешь… Нет, надо все самим, самим со всем у себя разбираться!

– Разобраться бы, что к чему, – сказал Гаг через силу. – Я вот как раньше считал – никаких рассуждений, никаких вопросов, никакой болтовни. Для меня же его высочество был самый родной человек! Не было в моей жизни ничего, кроме него! Мы все жили для него, умирали за него! А здесь мне Корней такое про герцога показал, как он и придворные его политику делали, как развлекались… И о ее высочестве тоже. У нас ведь в школе курсанты ее за Деву Тысячи Сердец почитали. И верили, что все в нас хорошее – все это от нее, для нее и во имя нее. А она, оказывается, у себя во дворце со всеми… – Гаг судорожно сглотнул. – Сломали меня здесь, хребет переломили. Чувствую только – надо обратно, домой. А как там быть, с кем быть – не знаю. Не хочу быть среди продавшихся шкур, но и барабанной шкурой быть больше не хочу!

Саул нахмурил мохнатые брови:

– Нам, конечно, проще было. Так повернулось, что выбирать особо не приходилось. Хоть и я знал, что неладно, ой как неладно за спиной. Только, пока Гитлеру горло не сломали, о том и думать нельзя было. У вас сейчас по-другому. Война вроде закончилась, стоит ли по новой затевать? Думай, Гаг, думай!

– Вот и Корней мне так говорил.

– Ты не за Корнея думай – за себя!

Оба вновь надолго замолчали, так что слышно стало, как звенят в степи кузнечики.

– Как дальше-то жить, Саул?

– Готовься к худшему, мечтай о лучшем, надейся на чудо, остальное – судьба! – Саул остановился перед холмом с обелиском, бросил на землю портфель, который все это время нес в руке, стал осматриваться, будто искал что. – Какая у тебя, Гаг, мечта?

– Чтобы люди в Алайском герцогстве с голоду не мерли, кошек бы не ели… Чтобы крысоедов имперских всех… А, ладно, пусть живут там у себя.

– А какая у тебя, Гаг, надежда? – Саул посмотрел прямо в глаза, словно ответ был ему и вправду очень важен.

Гаг хрипло кашлянул пересохшим горлом.

– Умереть. Хотя бы как человек умереть! Как солдат – не вышло…

Саул опустил низко голову.

– И у меня. Не вышло. Да, Гаг, это важно. Умереть без стыда за самого себя. Я ведь понял, совсем недавно понял, как сюда, в будущее, попал. Просто я там, у себя в прошлом, очень сильно захотел спастись. Такая взяла меня тоска с оставшейся одной обоймой… А теперь мне стыдно, и я возвращаюсь… Только бы найти этот чертов автомат, где-то я его здесь прикопал после перехода. Однако тут словно слон потоптался.

У Гага запылали уши. Он вспомнил, как проверял – не следит ли за ним Корней – и заставлял Драмбу носиться вокруг обелиска.

– Зря скорчер на корабле оставил, – бурчал Саул себе под нос, расхаживая вокруг. – С ним бы можно было… Хотя все равно ведь не знал, как по новой заряжать. Да и немцы вдруг потом разберут, что им досталось. Нет, нужен «шмайссер», не мог он никуда отсюда деться!

– Саул! – позвал Гаг, доставая из мешка свою машинку. – Может, это подойдет?

– Сам делал? – уважительно произнес Саул, осмотрев изготовленное Драмбой по Гаговым чертежам оружие. – Магазин, жаль, маловат. На сколько патронов? На шестнадцать? У моего на тридцать два было. Давай я лучше свой еще поищу, только вспомню, где спрятал.

Саул все же нашел свой автомат с последней обоймой и стал прощаться.

– Не торопись умирать, Гаг. Успей пожить человеком. Тогда и помрешь по-людски. Само собой выйдет. Делай свое дело, а я уж пойду свое доделаю.

Он вновь крепко стиснул Гагу руку:

– Прощай, брат! Живи по совести!

– Прощайте, Саул!

Гаг что есть силы толкал плечом застрявший санитарный фургон. Потом, сообразив, вытащил из кабины клокочущего бранью кабана-водителя, посадил за баранку растерянную до плача молоденькую медсестру. Они вновь втроем уперлись в задний борт – злой от напряжения Гаг, непрерывно матерящийся водитель в солдатском балахоне и маленький военврач с блаженным светлым лицом. Их успело покрыть в три слоя жидкой грязью, летящей из-под колес, когда они наконец выкатили грузовик из ямы на раскисшую глину дороги. Через минуту фургон уже несся, громыхая кузовом, в город – единственная машина навстречу нескончаемому потоку беженцев. Из грязной оборванной толпы в их сторону повернулось несколько серых лиц. В чьих-то глазах, кажется, мелькнула надежда.

Фургон вез вакцину, двадцать тысяч ампул. Впереди была чума. И у них был маленький шанс ее остановить.

 

Женя Крич

Баллада о Новом Утесе

– Какой-нибудь осел мне объяснит, что делают в подвале члены городской администрации и почему они в таком виде?

Начальство ждало от меня ответа. Действительно, головы высокопоставленных лиц были срезаны на хорошую четверть. Как так получилось, честное слово, я не знал. Сейчас наша арт-директор сожрет меня с потрохами.

– На чердаке места не хватило. Там уже оборотни в погонах все заняли. Про них материал реально трендовый, – я не оправдывался, а выражал свою точку зрения. Я считаю, что коррупцию надо на первую полосу и на чердак. То есть на самый верх полосы. А горсовет можно в подвал, в нижнюю часть. Ничего, с них не убудет. Чуть ли не каждую неделю их рожи печатаем.

– А про блид по краю особое напоминание нужно? А про висячие предлоги в конце строчки? Что же касается приоритетов в размещении материала, так, я полагаю, Куликова оставила тебе инструкции, – арт-дери-крыса смерила меня таким взглядом, будто я у нее только что взаймы попросил.

Куликова мне ничего не оставила, потому что ей срочно приспичило рожать, а в таких случаях не до верстки какого-то макета. Я уверил ее по телефону, что все сделаю сам, и сделал. Ну, вот только про предлоги забыл. И про припуск на обрез, будь он неладен. Ну и там по мелочам. Я изобразил на лице скорбное чувство вины и стал похож на кота в сапогах из мультика про «Шрека». Трюк, похоже, не удался.

– Знаешь что, Савельев, – арт-гестапо, сдвинув очки на кончик длинного, как у старухи Шапокляк, носа, стучало карандашом по столу, видимо обдумывая, какую кару назначить мне за грехи мои тяжкие, – собирай-ка ты свои манатки и вали отсюда свежим воздухом дышать…

Вот так номер. Станция «Великие сосны». Конечная. Приехали.

– Что, типа, совсем?

– Разбежался. И как в таких условиях работать? Одна половина трудового коллектива в декрете, другая в запое, а у третьей руки, голова и то, на чем сидят, взаимозаменябельно.

Под третьей половиной, надо понимать, имелся в виду я.

– …и тут еще эта экспедиция, как снег на голову. Представитель прессы им нужен, освещать сенсацию. Для нашей малотиражки, кстати, это шанс. Для тебя лично – тоже. Считай, повезло, к науке приобщишься. Будешь представлять «Уссурийский вестник» в свете великих открытий. Так что давай, собирайся – и с глаз моих долой в командировку.

– А куда ехать-то?

– Край родимый исследовать, Сихотэ-Алиньский хребет. Там засекли, – Шапокляк извлекла из-под груды бумаг распечатку какого-то научного издания за текущий, 2006-й год, и хищно прищурилась, – аномальный гамма-всплеск локального характера. От тебя ожидается аномальный всплеск умственной активности и репортаж. Не вижу энтузиазма на лице…

* * *

Первая мысль, которая пришла мне в голову, была неутешительной: это не спасательная бригада. Спасатели не стали бы стаскивать с моего запястья часы. Чьи-то руки деловито ощупывали меня со всех сторон. Шершавые, грубые и, о господи, неженские руки. Они расстегивали мою куртку, сначала заклепки, потом молнию. Я открыл глаза и ужаснулся. Надо мной склонилась фигура самого настоящего снежного человека, волосатого, угрюмого питекантропа, одетого в меховую шубу и пушистую, видимо песцовую, шапку-ушанку. Снежный человек бесцеремонно вытряхивал меня из моих же вещей. В воздухе пахло мочой, псиной и чем-то горелым. Когда мохнатый питекантроп принялся стягивать с меня штаны, я со всей дури лягнул его ногой в морду. Удар вышел на славу, если учесть, что к рантам моих ботинок все еще крепились металлические кошки. Снежный человек взвыл на незнакомом языке и прижал ладони к окровавленному лицу. На крик сбежались такие же волосатые черти. Великие сосны, да их тут целое племя. Размышлять о том, кто это – затерянные в горах Сихотэ-Алиня удэгейцы, ульчи или орочи – мне предстояло позже. А сейчас меня били. Силы свои я оценил четко: не отобьюсь. Оставалось только надеяться на то, что кто-то из наших сумел выбраться из-под лавины и сейчас приведет помощь, закончив этот первобытный беспредел.

Никто не пришел меня спасать.

Я очнулся на холодном полу убогой хижины без окон, если не считать маленького отверстия под потолком. Холод пробирал до костей. Вместо куртки мне досталась серая мешковина, напоминающая рубище, в котором блаженные паломники совершают поход к святым местам. Но страшная мысль, что вся группа осталась погребенной под снежной лавиной на подступах к Тардоки-Янге, леденила душу сильней любого мороза. Здесь же на полу лежали вповалку тощие тела, вид которых приводил в ужас. «Освенцим, ГУЛАГ, зомби», – промелькнуло в голове одновременно. Я пошевелился, сплюнул крошево выбитых зубов и невольно застонал. Никто не обращал на меня ни малейшего внимания.

– Эй, что тут происходит? – прохрипел я.

Ответа не последовало. Я машинально бросил взгляд на левое запястье, чтоб в очередной раз печально убедиться: часов нет. Жаль. Отличный был хронограф, с автоматическим подзаводом и лунными фазами – подарок иностранного коллеги.

Время свернулось в клубок, закатилось в самый дальний угол сознания, и я перестал его чувствовать. Звуки снаружи стихли, полуживые скелеты перестали ворочаться, прижались друг к другу в поисках тепла и захрапели в унисон. Оперевшись о деревянную стену барака, я смотрел вверх, в потемневшее окошко над потолком. Вид звезд меня всегда успокаивал. Я безуспешно попытался разглядеть в вышине ковш Малой Медведицы и ее альфу, Полярную звезду. Небо было чужим. С него взирали два зловещих багровых диска, похожих на воспаленные глаза неведомого хищника. Я тряхнул головой, в надежде, что хотя бы один из дисков пропадет, но вызвал лишь очередную волну головной боли.

Внезапно груда сопящих тел вздрогнула и на секунду сбилась с ритмичного храпа, исторгнув откуда-то из своих глубин тощее тело, которое, согнувшись в три погибели, медленно двинулось в мою сторону. Абориген уселся возле меня, поднял палец кверху и произнес по-русски:

– Небо.

Обломанный ноготь на пальце переливался золотой краской и блестел в свете незнакомых звезд. Затем абориген ткнул себя в грудь:

– Хайра.

Наверное, так его звали.

Я медлил, словно пытаясь вспомнить собственное имя, и, наконец, произнес:

– Максим.

* * *

– …мнемокристаллы. Я тогда еще не знал, что они так называются. Они цеплялись на голову и блестели, я думал, что это такое украшение для знатных боев. Я их спрятал, чтобы другие носители копий не отобрали. Трое чужаков, говоривших на твоем языке, прилетели на машине с крыльями, они дали мне кристаллы, варенье и кофе. Носитель отличного меча из рода вихрей хотел убить чужаков, но они улетели на далекую звезду. Я долго слушал голос в мнемокристаллах и стал очень умным, гораздо умнее носителя отличного меча из рода вихрей. Правда, было много слов, которые я не понимал. Как, например, «биоэлемент», или «археология», или «любовь». Я откладывал их в сторону, чтобы понять потом, когда еще больше поумнею. Я научился красиво говорить, не хуже, чем придворные летописцы Великого и Могучего Утеса. Я поехал в город и стал там богатым и важным боем, и Великий Утес подарил мне одну из своих женщин. Она, как и положено, меня боялась. Она думала, что я буду делать ей больно, как другие важные бои, которым Великий Утес ее дарил.

– Я хочу с тобой говорить, – сказал я ей.

– Ты хочешь странного, – ответила она, и вода полилась у нее из глаз.

Я разозлился и сделал ей больно.

Я ждал, что трое, которые улетели к звездам, однажды вернутся и дадут мнемокристаллы всем, кто захочет, и покажут, как включать машины. И привезут с собой много вкусного варенья. Когда-то мне очень сильно хотелось варенья, но потом мне стало хотеться странного, и внутри у меня сделалось неспокойно.

Хайра стукнул себя кулаком в грудь, видимо показывая, где именно ему сделалось неспокойно, и продолжил:

– Пришли носители мечей и копий. Они забрали у меня мой дом, мою одежду и мою женщину и привезли меня сюда. Я здесь все хорошо знаю, я раньше был воином, стражником из рода холмов.

– Это вроде тех, что мне бока намяли? – перебил я.

Хайра кивнул и продолжил:

– Они записывают на специальной бумаге, как машины работают, а потом отдают большому начальнику, а большой начальник отвозит самому Великому и Могучему Утесу с ногой на небе. Если машина тебя не задавит и ты угадаешь, как она включается, то сможешь снова стать свободным. Жаль, у меня нету кристаллов. Но я тебя и так научу, ты же умный, а потом мы сбежим отсюда, я знаю дорогу, и ты покажешь мне, как включать машины, мы всех победим и уедем отсюда в город. Но сначала ты должен научиться нашему языку. Если хочешь, чтоб тебя не сразу убили, нужно говорить «идай-хикари тико-удо…» Повторяй давай: «тико-о… удо-о…». Это значит «Великий и Могучий Сверкающий Утес, блистательный бой с ногой на небе…»

* * *

Поначалу мне казалось, что я попал к затерянным в глубокой тайге Приамурья представителям малоизученных племен. Родной край у нас необъятный и загадочный, периодически радует интересными находками. Очень скоро я понял, что ошибся. Меня поймали террористы, вводят мне галлюциноген, а сами требуют выкуп у моей престарелой двоюродной тетки, за неимением других близких родственников. Весьма правдоподобно, если, конечно, не обращать внимания на совершенно незнакомую карту неба. Взять хотя бы два солнца. Одно огромное, желтое. Другое поменьше, оранжевое. В голове у меня крутились различные сюжеты про попаданцев и анекдоты про писателей, которые их придумывают. Ну, допустим, я не на Земле. Не больно-то хотелось залететь во времена Ивана Грозного да под горячую руку опричнины. Или под Ржев в сорок втором. Хорошо бы оказаться в пусть и не всегда логичном, но местами забавном мире графоманствующей любительницы романтичной фэнтезятины. Тогда все в порядке. Тогда можно спокойно ждать появления магических способностей, высокопоставленных родичей, баснословного наследства и других полезных роялей в кустах. По ходу дела местная принцесса, похожая на Дженнифер Лопез, начнет настойчиво меня домогаться, а потом я спасу Вселенную от главного плохого дядьки.

Нет, не про меня такое счастье. Похоже, занесло меня в какую-то «Кин-дза-дзу», в пещерный век, куда каким-то образом занесло образцы разнообразной техники. Часть аборигенов довольно неплохо устроилась – сахар, масло, белый хлеб, шуба, шапка, томагавк. Зато остальным не повезло. Как объяснил Хайра, менее удачливые, включая меня с ним, преступники, провинившиеся перед местной властью в лице Великого и Могучего Утеса, и единственный способ для них отправиться на свободу с чистой совестью – это разобраться, как управлять мистическими пепелацами, передвигающимися от одной точки к другой. Что-то знакомое было в окружающем мире белого безмолвия и технического прогресса, но я никак не мог вспомнить что. Времени на раздумья было мало. Не хотелось гадать, прибьют ли меня граждане начальники отличных копий, или же драндулет какой задавит, или просто задубею тут до состояния синей кочерыжки.

– Хайра, а бумагу и карандаш достать можешь?

Бумага у Хайра имелась. Правда, всего лишь один мятый лист, и хранил он его, как талисман, в дырявом, видавшем виды и целую вечность не стиранном носке, надетом на правую ногу.

– Я тебе продиктую, а ты пиши. Заявление на имя Великого и Могучего Утеса, блистательного боя с ногой на небе. Мы, нижеподписавшиеся…

– Я не понимаю, как оно должно сработать, – сказал Хайра.

– Очень просто. Что сделает большой начальник, когда узнает, что носители копий воруют и обманывают его?

– Побьет их.

– Ну а пока он их бить будет, что мы сделаем?

– Убежим! – радостно завопил Хайра, потом вдруг понял, что о таких вещах вопить не следует, и сам себя хлопнул по башке.

Самым сложным оказалось подкинуть письмо. Между бараками мы передвигались свободно, а вот как попасть на ту территорию лагеря, где обитали кумовья туземного абвера, я не знал. На помощь кого-то из заключенных питекантропов рассчитывать не приходилось. Как я понял, на Соловки Великого и Могучего попадали целыми семьями. Товарищи по несчастью держались возле своих родичей и чужаков сторонились. Поэтому когда один из доходяг предложил доставить послание по назначению, я оторопел. Во-первых, такое самопожертвование казалось странным. Во-вторых, я наглядно убедился в несостоятельности нашей конспирации. Раз о нашем плане знают, значит, жди беды.

* * *

Я лежал на снегу, устремив взгляд вверх. Скоро я усну, и крупные мохнатые снежинки, падающие мне на лицо, перестанут таять. Интересно, когда я умру, это будет по-настоящему?

– Ну, давай же, ну, олень безрогий, фашист недобитый, скользкая личинка навозной мухи, желтопрессная продажная крыса, графоман бездарный, чтоб тебя, гнида, в расколбас да через наискосок, да по диагонали, да чтоб ты сдох, только не умирай, пожалуйста…

Я бы улыбнулся, если б мог, но лицо закоченело. Хайра понятия не имел, кто такие фашисты и графоманы. Это я его научил, в целях обмена культурным опытом. Как выглядят гниды, объяснять не пришлось. Бесчисленное множество паразитов с ног до головы покрывали наши тела. Но ничего, сейчас я окончательно замерзну, кровь в моих жилах превратится в лед, и вшам придется подыскать себе другую среду обитания. Из лагеря мы ушли перед рассветом, прихватив с собой чертежи, составленные начальником копий. Погони за нами не было, видимо пропажи пока не хватились. За людьми учета никакого не велось: они гибли, как мухи в дихлофосном угаре, не вызывая сожаления ни у стражи, ни у своих же товарищей по несчастью. Бегство было отчаянной попыткой, обрекающей нас на неизбежное вымерзание в снежной пустыне. Хайра тащил меня на себе несколько километров. Иногда он останавливался, растирал мне лицо и руки снегом, а потом тащил дальше. Он был нечеловечески вынослив и морозоустойчив, не чета мне.

– Давай, Максим, покажи этим гнойным трупоедам, что есть у нас еще похер в похеровницах!

– Порох, Хайра, порох, – надо же, какой талантище, настоящий пещерный лингвист. С этой светлой мыслью я погрузился в сон. Снились мне отчего-то маленькие бифштексы с соусом «Пикан».

– Кушать! Кушать! Много еды, Максим! Много мяса! Хайра убил птицу сиу и зажарил ее в огне! Хайра убил важного начальника и забрал у него хорошую одежду! Спать плохо, Максим. Во сне приходят к человеку злые духи и забирают его волю. Смотри, Максим, я привел тебя к машинам, чтобы ты мне показал, как они включаются!

Неужели уже наступило будущее, и я прилетел черт-те куда на звездолете? Отчего же будущее такое несветлое? Я бы сказал, пещерное? Тот факт, что один дикарь убил другого для того, чтобы меня одеть и накормить, не поддавался никакому рациональному объяснению.

Я не пью, значит, это не белая горячка. Не курю, значит, это не паленая трава с черного рынка. Я вообще ничем не злоупотребляю, кроме разве что служебного положения, да и то по мелочам. Ах да, я же попал. Стал, можно сказать, жертвой попаданской графомафии. Встречу щелкопера-садиста, устроившего мне это приключение, – набью ему морду.

* * *

К мясу птицы сиу должна прилагаться железная челюсть, чтоб его разжевать, и, желательно, желудок со стальным эпителием, чтобы его переварить. Мерзкая на вид крылатая тварь оказалась такой же мерзкой на вкус. Зажевав этот апофеоз кулинарного кошмара снегом, я погрузился в созерцание странного пейзажа, напоминающего картины технократического постапокалипсиса, когда гусеничные тракторы устроили заговор против своих создателей, уничтожили их всех до единого, после чего выстроились в шеренгу и организованно отправились в ад, вход в который открывался прямо здесь, за снежным холмом.

Хайра с благоговением смотрел на вереницу бесконечных машин, двигающихся по неизменной траектории от одного котлована к другому. Техника была самой разнообразной: от безобидных на вид сельскохозяйственных комбайнов до гусеничных вездеходов, напоминающих боевой танк «Меркава» с суперсекретной броней, устройство которой до сих пор остается военной тайной. Некоторые машины представляли собой настоящее чудо техники, но самым удивительным было то, что двигались они сами по себе, видимо будучи запрограммированными на определенный маршрут.

– А ты сможешь? – охрипшим голосом спросил Хайра.

– Попытаюсь. Я ж все-таки не какой-то там засрак.

– Засрак – это то же, что засранец?

Вот ведь нашел время для филологических экзерсисов.

– Засранец, Хайра, – это ты. А засрак – это заслуженный работник культуры. Дело в том, что в свое время я оканчивал не культпросвет, как мои сотрудники, а Дальневосточную Академию Путей Сообщения, Железку, то бишь. Так что руки, а, главное, мозги у меня находятся там, где положено.

Хайра, конечно же, не понял ничего, но посмотрел на меня с таким благоговением, что мне сделалось неловко.

Что у машин внутри, я представлял по чертежам, выкраденным у стражников. Оставалось запрыгнуть в одну из них на ходу и при этом не убиться. Благо ползли они медленно. Ну что ж, сейчас посмотрим, не зря ли государство платило за мое образование.

* * *

– О, лучезарный носитель грозной стрелы, твой слуга под самым седалищем Великого и Могучего утеса, сверкающего боя с ногой на небе, живущего, пока не исчезнут машины…

– Молчи, мракобес, питающийся падалью. Слушать тебя тошно. – Великий повелитель поднялся с трона, и первый придворный летописец рухнул на колени, прижавшись лбом к холодному полу.

Тотчас к нему подбежал носитель копья из рода седых равнин и это самое копье нацелил летописцу в довольно упитанный бок.

– Отставить, – устало произнес венценосец.

Носитель копья сморщил лоб, словно стараясь постичь непостижимое и странное, затем недоумевающе посмотрел на повелителя.

– Я говорю, пошли вон отсюда. Все.

Первый придворный летописец, не разгибаясь и не поднимая глаз, прошмыгнул мимо трона, по дороге отхватив щедрый подзатыльник от стражника.

«Да, и пусть уберут эту чертову голову», – хотел добавить повелитель, но промолчал.

Повелитель, взяв в руку вымазанное чернилами перо птицы сиу, склонился над хрустящим пергаментом с последним вариантом «Баллады о Новом Утесе».

Халтурщики. Дармоеды. Бездари. Графоманы хреновы. Все приходится увековечивать и летописировать самому. А седалище Великого и Могучего тоже ведь не железное. Повелитель тяжело опустился на трон.

«Тогда вступил Великий в златое стремя И воспарил над снежным безмолвным полем, Оковы сбросив на лед кровавый, И пал сраженный противник в бездну. О, повелитель железных чресел, Дающий силу большим машинам. О славься, славься, Утес могучий, Повергший в страх трупоедов хилых».

Это я, я был повелителем, Могучим Утесом, лучезарным, венценосным, освободившим Вселенную от тяжкого гнета и подарившим жаждущим справедливости вечное благо. Вот уже второй цикл я озарял, лучезарствовал и венценосил на нерушимом престоле сверкающего боя.

Забравшись внутрь огромного броневика, мы с Хайрой перевернули страницы темного прошлого этого мира, начав тем самым главу светлого будущего.

Я был уверен, что, увидев нас, носители копий разбегутся в паническом страхе, а несчастные рабы получат, наконец, возможность желать странного и не быть за это сосланными на верную смерть под колесами машин. Но все вышло иначе. Стража действительно обратилась в бегство. Стоя на броневике, я произнес пламенную речь о свободе, равенстве и нормированном рабочем дне. Я едва увернулся, когда в меня полетело кем-то брошенное копье. Хайра, прежде чем я успел его остановить, начал двигать какие-то рычаги, и мир утонул в грохоте, сквозь который доносились обрывки слов:

– …и тогда явился новый Великий Утес на нерушимом престоле сверкающего боя и поверг в страх полчища трусливых продажных крыс. Славься, новый Великий Утес, возвращающий к жизни тех, кто готов последовать за могучими машинами.

Горели деревянные бараки. На снегу застыли обуглившиеся тела людей и птиц. Отощавшие, обтянутые темной кожей скелеты в серых мешковинах распростерлись на земле, уткнув лица в грязный снег. Над лагерем плыл сизый дым, превращая окружающий мир в сюрреалистическую картину постапокалипсиса.

– Хайра, зачем ты это сделал?

– Это не я сделал. Это ты сделал. Теперь ты – Великий и Могучий Сверкающий Утес, блистательный бой с ногой на небе.

Я на это не подписывался! Я не убийца и не диктатор. Пытаясь перекричать шум двигателя, я тряс Хайру за плечи:

– Мы больше никого не будем убивать, ты понял? Никого! Самым умным мы покажем, как пользоваться машинами, и наведем в этом гребаном мире порядок. Комбайны – крестьянам, станки – рабочим. Оковы тяжкие падут, и искры вспыхнут во мраке жизни. Вот только взрывать и убивать при этом никого не надо. Я тебе докажу, что можно по-другому.

Вот уж, доказал. За два месяца своего правления я доказал лишь одно: на каждый вандемьер найдется свой термидор.

Я выглянул в окно. Там, на дворцовых воротах, красовалась насаженная на острую пику, покрытая опарышами голова сраженного противника. Его поймали на прошлой неделе, вытащили из полуразвалившейся рыбацкой хижины и приволокли в город. Когда я снизошел до встречи с ним, ему уже успели выколоть глаза. Предыдущий Великий и Могучий Утес оказался самым обычным человеком, бородатым, лысеющим и пухлым. Правда, походил он не на питекантропа, а на моего соседа-пенсионера, бывшего преподавателя теории научного коммунизма, тихого алкоголика, сгинувшего несколько лет назад по пьяному делу. Бывший повелитель полз по земле, пропитанной кровью, и выл, как загнанный зверь, поверивший в свою смерть. Жаждущие справедливости обступили его кольцом и кололи копьями, пока, наконец, он не рухнул в перепаханный гусеницами вездехода грязный подтаявший снег. Зрелище было не из приятных. Я хотел прекратить эту жестокую и бессмысленную экзекуцию, уже набрал в легкие воздуха, чтобы гаркнуть приказ, но кто-то тронул меня за локоть.

– Проявляющий милосердие по отношению к жестоким в конечном счете проявит жестокость по отношению к милосердным.

Я оглянулся, но увидел лишь отороченный бурым мехом плащ, исчезающий в зарослях дикого лишайника. Я был не согласен, но ничего не мог сделать. Сверженный правитель еще дышал, когда остро отточенным топориком ему рубили кисти рук. А потом накануне назначенный старший носитель отличного меча под победоносные крики свободных людей отсек ему голову.

Небо над каменным дворцом заволокло тучами. Они собирались в темные стаи, готовые вот-вот рассыпаться мелкими снежинками, которые, приближаясь к земле, превратятся в колючие капли дождя. Сначала мне показалось, что грянул гром, но каждый следующий раскат убеждал меня в том, что грохот вызван не разбушевавшейся стихией, а разрывающимися снарядами.

Тучи разверзлись, словно открылись врата небесного ада, откуда хлынули полчища огромных птиц, управляемых умелыми наездниками.

Великие сосны, неандертальцам не положены противотанковые гранатометы!

– Хайра!

Мой преданный генералиссимус стоял у меня за спиной.

– Это смена Утеса, о Великий и Могучий, с ногой на небе, живущий пока…

– Уймись, Хайра, – махнул я рукой. – Предлагаю найти подходящий вездеход и дать деру. Желательно как можно скорее.

– Что дать? – удивленно спросил Хайра.

– Деру. Стрекача. Удрать. Утечь. Смыться. Драпануть. Сорвать когти. Нарезать винта. Унести ноги. Навострить лыжи. Свалить отсюда подобру-поздорову.

Здание сотрясло взрывной волной.

– Убежать? – Хайра пытался перекричать грохот и закашлялся, глотнув горького дыма.

Дошло, наконец, до светила пещерной мысли.

– Соображаешь. Чувствую, тут сейчас такой термидор начнется…

– Убежать нельзя, – вдруг сказал Хайра. – Нужно собирать людей, всех, кто умеет управлять машинами. И назначить носителя отличного меча, чтобы увел отсюда гарем бывшего Великого Утеса куда подальше, в безопасное место. Я не хочу бежать. Я хочу сражаться за свой Утес и победить. Или умереть.

Я смотрел на этого перепачканного копотью отпетого дикаря, этого лохматого, грубого, примитивного, кровожадного варвара, и не мог понять.

– Ты хочешь… странного.

Мои слова прервал невообразимый грохот, каменное сооружение вздрогнуло, что-то тяжелое навалилось на меня, придавило к полу и выключило свет.

* * *

Рапорт-доклад номер 087/16. КОМКОН. Автор: Радж Беккер, наблюдатель.

Обнаружена новая точка «нуль-транспортировки». Зафиксирована ультра-короткая гамма-вспышка с последующей атипичной динамикой энергетического спектра. Координаты – в приложении. Барахлит автономная связь. Пытаюсь наладить своими силами. Как прошли выборы в Совет? Радж.

Рапорт-доклад номер 087/17. КОМКОН. Автор: Радж Беккер, наблюдатель.

Подтверждаю эскалацию междоусобного конфликта на ЕН-9173 (Сауле). Коротко говоря, ситуация внештатная, если учесть, что местное население не располагает интеллектуальными ресурсами, необходимыми для осуществления государственного переворота. Ввиду нестандартности ситуации сложно прогнозировать, что именно придет на смену феодально-тоталитарному режиму и в каком направлении произойдет дальнейшее развитие общества. Тщательно осмотрел то, что осталось от лагеря рабов, где произошло восстание. Обнаружил одну интересную вещицу, напоминающую древний хронограф земного происхождения или его удачную реплику. В приложении: фото корпуса и механизма. Просьба оформить запрос по несанкционированным высадкам на ЕН-9173 (Саулу) за последние десять лет. Барахлят биоаккумуляторы. Возможны проблемы со связью. Поздравляю Малышева с назначением. Очень рад. Радж.

Рапорт-доклад номер 087/18. КОМКОН. Автор: Радж Беккер, наблюдатель.

Конфликт вышел из-под контроля. Полным ходом идет гражданская война. Доступ к технике – у обеих сторон конфликта. Ваши сообщения не получаю. Связь односторонняя. Начинаю эвакуацию базы. Везу пассажира. Требуется психолог-лингвист, а также историк, специалист по началу двадцать первого века. Подробный отчет по прибытии. Радж.

* * *

Великие сосны! Настоящий космический корабль, а не какой-то пепелац. Для полноты ощущений не хватает только зеленых человечков.

– Мне пришлось взять у вас кровь для анализа и ввести комплексный антибиотик. Честно говоря, удивляюсь, как вы до сих пор еще живы. Эта планета нашпигована различного рода бактериями, к которым ваша иммунная система совершенно не приспособлена. Надеюсь, вы не против моего вмешательства?

Я узнал говорившего. Это он помог нам доставить письмо по назначению. Только теперь внешне он мало отличался от местной аристократии, носил блестящую серьгу в ухе, сверкал золотыми ногтями и кутался в отороченный мехом добротный плащ. Да и не несло от него звериным потом, как от местных дикарей.

– Радж Беккер, исполняющий обязанности наблюдателя на этой планете, – представился незнакомец и протянул руку. Я уже отвык от этого естественного жеста, сопровождающего встречи, знакомства и элементарные выражения товарищеской солидарности.

– Максим Савельев, временно исполняющий обязанности Великого и Могучего Утеса с ногой на небе. Меня что, свергли, да? Где Хайра? Он жив?

– Произошла, местным языком выражаясь, смена Утеса. Ваш товарищ жив, но вам с ним лучше сейчас не видеться. Мне пришлось переместить вас сюда. Для вашего же блага.

Приглядевшись, я понял, что мой собеседник вовсе не похож на дикаря. Взгляд его был осмысленным, внимательным, изучающим. Я вдруг почувствовал себя редким насекомым, которого ученый рассматривает через толстую линзу увеличительного стекла.

– Что здесь происходит? – спросил я.

– А вы как думаете?

– Я уже устал думать. Моя логика отключилась давным-давно. У меня дурацкое ощущение, будто я оказался в романе про попаданцев, причем довольно скверно написанном.

– Попаданцы – это кто?

– Такие несчастные, про которых сейчас модно стало писать. Попадают в другое измерение и там бьют мерзких гадов, коих оказывается в изобилии. Обычно авторы в таких случаях снабжают своих героев секретным оружием или, на худой конец, сверхъестественными магическими способностями и другими вундервафлями, ну, чтоб сподручней было к хеппи-энду продвигаться. А меня снабдили тумаками и вшами, да еще и пару зубов выбили.

– Не переживайте, – Радж сверкнул белоснежной улыбкой, – зубы вам на Земле вставят, а вместо объяснений почитайте один занятный материал про, как вы выражаетесь, попаданца – вашего товарища по несчастью. Правда, его история приключилась лет десять назад. Тогда здесь произошла несанкционированная высадка двух молодых туристов. Они же и дали название планете – Саула, по имени мистического третьего члена их экипажа, Саула Репнина, которого никто, кроме этих двоих, не видел. Долгое время было принято считать Репнина плодом воображения космолетчиков, возникшим в результате нервного перенапряжения, эдакий посттравматический синдром, если хотите. Парней затаскали по комиссиям, проверкам, медосмотрам. Но лично я верю, что Репнин существовал. И теперь у меня есть этому неопровержимое доказательство.

– Какое?

– Вы.

Радж вышел из каюты, оставив меня наедине с килобайтами текста на планшете. Я погрузился в чтение, все равно больше мне делать было нечего. Странное впечатление сложилось от прочитанного, словно кто-то переписал историю, слышанную мной ранее, чуть ли не в сопливом детстве, когда я глотал книги одну за другой с поразительной скоростью, но совершенно невнимательно, отчего в голове моей перемешались различные сюжеты, слившись в причудливый компот, именуемый «фантастика».

Радж вернулся, принес кофе и бутерброд с маслом. Запах был такой знакомый, что в груди у меня защемило.

– Спасибо.

– Я отвезу вас на Землю, – сказал Радж.

– Вы предлагаете мне бросить все и бежать? – спросил я.

– Удрать. Утечь. Смыться. Сорвать когти. Унести ноги. Навострить лыжи. У вас занятный лексикон. Про лыжи мне особенно понравилось. Соответствует природным условиям, – Радж выглядел таким довольным, словно отыскал бриллиант в куче навоза. – Я так понимаю, вы ведь именно этого и хотели?

– Я передумал. Я не хочу уезжать. Я же должен мир, как-никак, спасти. По законам жанра. Там люди, которые мне поверили. И Хайра. Он, между прочим, ждет меня, как когда-то ждал тех троих, которые во главе с вашим Репниным драпанули отсюда и не вернулись.

– Вы все равно ничего не можете изменить. Вас, скорее всего, просто убьют. По-настоящему. Вы что, не понимаете, какую кашу тут заварили? Вы опасны для этого мира, как вирус, с которым организм пока не умеет справляться.

– А если я откажусь?

– У вас нет выбора, – пожал плечами Радж. – Вы отсюда больше не выйдете.

А вот это мы еще посмотрим. Через секунду Радж Беккер лежал, припечатанный к холодному полу, и даже успел получить по физиономии, а через три секунды мы поменялись с ним местами. Не знаю, как он провернул этот фокус.

– Максим, если вы еще раз учудите что-нибудь подобное, то я вам вколю транквилизатор, чтобы вы проспали до прибытия на Землю. Пообещайте, что больше так не будете.

– Хорошо. Не буду. Но у меня одна просьба. Разрешите мне в последний раз побыть Великим Утесом.

* * *

Двухместный флаер парил над полуразрушенным городом, транслируя громоподобный голос, пропущенный через мощный усилитель:

– Вступил Великий в златое стремя И воспарил над снежным безмолвным полем, Оковы сбросив на лед кровавый…

Великий бой отправляется на небо, и властью безраздельной повелевает слушаться и повиноваться новому Великому и Могучему Сверкающему Утесу. Да здравствует Хайра из рода холмов! Да будет он воспет придворными графоманами, тьфу, летописцами, оставшись на века в Балладе о Новом Великом и Могучем Сверкающем Утесе с ногой на небе, живущем, пока не исчезнут машины!

Хайра стоял на крыше теперь уже своего дворца и смотрел нам вслед. Я помахал ему рукой.

Затем я обратился к своему спутнику:

– Радж, а что же с машинами? Дикари ж попросту перебьют друг друга.

– На Земле как раз занимаются разработкой нуль-транспортировок. В скором будущем мы сможем централизованно управлять техникой, оставленной здесь более высокой цивилизацией. Чтобы больше ни у кого не возникло несанкционированного желания осчастливить этот мир.

– А я? Что будет со мной?

Радж вынул из кармана знакомую вещь, которую я уже отчаялся когда-либо увидеть. Часы. Швейцарский хронограф с лунными фазами и автоматическим подзаводом. Они все еще шли.

– Откуда у вас это?

– Ваше время, не так ли? Я сделаю все, от меня зависящее, чтобы вы вернулись назад. Ведь Саулу Репнину это как-то удалось.

* * *

– Как ты сказал? Затерянное племя в горах Сихотэ-Алиня? Для заголовка пойдет. Будет эксклюзив от «Уссурийского вестника».

Я представлял, как Шапокляк увлеченно стучит карандашом по столу, и лишь изредка мычал в трубку: «угу», «ага» и «совершенно согласен».

– Пропавший без вести журналист спасается от каннибалов. Прокатит. Не каннибалы, говоришь? Да какая разница, главное, чтобы читалось с интересом. Выжить в тайге без телефона. Кстати, ты чего на мобильник не отвечал? Дикари отобрали? Ну-ну. Про машины – тоже нормально. Типа, секретная военная база, разработка нового оружия. Гамма-всплески сюда впишутся, радиация, изотопы и прочая наука. Народ такое любит. Но вот с инопланетянином из далекого будущего – явный перебор. Про НЛО было модно лет двадцать назад. Замени инопланетянина на подполковника госбезопасности. И что за нуль-транспортировка? Телепорт, что ли? Нам фантастика тут не нужна. У нас серьезный еженедельник. Кстати, если б я не договорилась еще один спасательный вертолет отправить, ты бы там до морковкина заговенья телепортировался. В отпуск? Какой, к лешему, отпуск? Половина коллектива в декрете, другая половина в запое, а третья…

 

Агата Бариста

Двуглавый Юл и Корректор Судьбы

1

Прекрасен, но суров был день, когда началась эта история, поскольку именно такова зима в тех краях, откуда потянулась цепь событий, – сурова, но прекрасна.

На вершине базальтовой скалы, невозмутимо существующей посередь вечного волнения соленой океанской воды и именуемой без затей Черной, стоял человек – высокий, косая сажень в плечах, он хмуро глядел вдаль. Но не пейзаж породил пасмурное выражение на молодом лице. Напротив, в свинцовых тучах обнаружился золотой просвет, откуда косо потянулись к поверхности океана лучи, изрядно одухотворяя общую картину. И не северный ветер, способный пробрать до костей, портил настроение стоящему на вершине, да и пронзительные чаячьи крики не резали ему слух. Молодой человек столь глубоко ушел в свои мысли, что навряд ли ощущал холод, навряд ли слышал, как вопят птицы над головой. Дело в том, что здесь он находился с визитом, в ходе которого прозвучало предложение, от любого потребовавшее бы нешуточных размышлений.

Возможно, кому-то покажется странным, что некие предложения делаются там, где самый факт появления человека должен считаться событием экстраординарным, но уже около двух лет Черная Скала служила пристанищем не только чайкам и семейству тюленей под предводительством патриарха Фильки. В рукотворной четырехкомнатной пещере с выходом на южный склон поселился – ох, совсем не добровольно! – космический пират Двуглавый Юл. Двуглавым Юла прозвали вовсе не за многомудрость, хотя определенной практической сметкой он обладал в полной мере. У тощего трехметрового гиганта действительно имелось две головы – обе бритые наголо, продолговатые, ушастые, с черной повязкой, прикрывающей правую глазницу правой головы. Негодяя пленили вместе со всем экипажем, но его соратники – бледный в синюю крапинку ящер Ка, мимикрирующая морская звезда-переросток Ки и мохнатая, не страшащаяся космических температур обезьяна Ку – предпочли проживать подальше от свирепого командира, осев на Марсе. Пятому члену преступной банды, белому и пушистому шпиону Ятуркенженсирхиву, вовсе было оказано сказочное снисхождение. Он поселился у прекрасной Гали, девушки, которой случилось не без помощи того же Ятуркенженсирхива побывать в жестоком пиратском плену.

В освобождении Гали участвовал и тот молодой человек, что сейчас предавался раздумьям на вершине Черной Скалы. Был он известен как отличный мастер, способный смастерить любую нужную вещь. А еще окружающие привыкли называть его Атосом, поскольку входил он в тройку друзей, за крепость дружбы прозванных мушкетерами. Увы, теперь мушкетеров оставалось лишь двое – мастер Атос и ученый Арамис, приходившийся Гале дальним родственником. Третий мушкетер, спортсмен Портос, покоился сейчас в спектролитовой капсуле на сто двадцатом километре шоссе, где принял последний бой, защищая Зеленую долину – маленький кусочек большой Земли.

А привели сюда Атоса следующие обстоятельства.

Прошлый вечер он, по обыкновению, провел не у себя дома, а в домике по соседству, где ежедневно и молчаливо присутствовал, изо всех сил стараясь поменьше глазеть на прекрасную хозяйку. Регулярные гостевания эти, прямо скажем, имели для молодого человека несколько мучительный оттенок, поскольку Портос все еще прочно занимал главное место в сердце зеленоглазой Гали. Однако Атос, будучи человеком сугубо практическим, в этих условиях вдруг приобрел все черты мистика и в глубине души упорно надеялся на неведомое чудо.

Итак, Атос сидел на уютной кухне и наблюдал за хлопотами хозяйки, которая вознамерилась угостить его пирогом с марсианской малиной. Ягоды – размером с яблоко и фиолетового цвета – прислал с оказией Арамис, видимо недавно побывавший на Красной планете. Тут же на кухне суетился и шнырял под ногами маленький пушистый зверек, похожий не то на котенка, не то на крольчонка. Ятуркенженсирхив, бывший шпион, которого носят с собой, из всех земных яств предпочитал молоко и творог, но и от пирога отказываться не собирался. И вот, когда Галя вышла из кухни, чтобы принести из погреба домашний квас, пушистый зверек вдруг прыгнул Атосу на колени, затем вскарабкался на плечо и обнял Атоса обеими лапками за шею. Не успел тот изумиться такому проявлению чувств, как Ятуркенженсирхив пропищал ему на ухо:

– Двуглавый Юл приглашает тебя, о благородный Атос, нанести ему тайный, но дружеский визит.

Атос посидел некоторое время, слегка приподняв брови, затем аккуратно прихватил бывшего шпиона за шкирку и оторвал от своей шеи. Держа зверька перед собой, он холодно осведомился:

– Дружеский?

Ятуркенженсирхив посучил задними лапками, поморгал красными глазками и заученно сообщил:

– Двуглавый Юл предвидел некоторые возражения. Он не настаивает ни на чем, кроме сохранения глубокой тайны, и надеется, что джентльмен джентльмену глаз не выклюет.

– Насколько я помню внешность твоего хозяина, один раз у него уже состоялась встреча с не-джентльменом, – заметил Атос. – У меня два вопроса: во-первых, откуда ты знаешь, что Двуглавый Юл ждет меня? Ну и, во-вторых, с какой, спрашивается, стати мне принимать его приглашение, тем более в глубокой тайне?

– Телепатическая связь, разумеется, – пропищал Ятуркенженсирхив ответ на первый вопрос. – Не могли бы вы отпустить меня, а то я слышу шаги… вам же не хочется объяснять, зачем вы мучаете бедную зверюшку?..

Действительно, едва Атос опустил Ятуркенженсирхива на пол, вошла Галя, неся запотевший кувшин, доверху наполненный ледяным квасом. Атос несколько отрешенно выпил три стакана подряд, но Галя ничего не заметила, поскольку все ее внимание занимал пирог. Марсианская малина необыкновенно шкворчала и плевалась в духовке, надо было регулярно проверять, не случилось ли с ней чего страшного. Положа руку на сердце, и в обычном состоянии Атос живостью манер не отличался, он частенько бывал замкнут и молчалив, неудивительно, что ничего необычного в задумчивости друга Галя не усмотрела.

Вскоре Атос встал и под предлогом, что ему захотелось глотнуть свежего воздуха, сказал, что выйдет ненадолго. Он повернулся к Ятуркенженсирхиву и незаметно повел подбородком в сторону двери.

– Да, жарко здесь, – рассеянно сказала Галя, вытирая руки о передник. – Минут через десять будет готово, ты там недолго, пожалуйста.

От жара она разрумянилась, каштановые локоны выбивались из-под косынки, зеленые глаза ласково сияли. Атос сумрачно посмотрел на нее, отвел взгляд и вышел. Белый комочек проскочил под его ногами. На крыльце Атос, опершись о перила, действительно несколько раз глубоко вдохнул воздух, затем повернулся к бывшему шпиону.

– Ну-с, – сказал он, складывая руки на груди. – Что задумал Двуглавый?

Ятуркенженсирхив вскочил на перила и в подражание Атосу тоже сложил лапки на груди.

– Подробности при встрече, – важно сказал он. – Но Двуглавый просил передать, что дельце выгодное.

Атос сдвинул брови, но не успел он возразить, что ни одно пиратское дельце не может заинтересовать его в принципе, как зверек добавил:

– Содержание будущей беседы мне неизвестно, я только посредник, и вообще просто жду пирога. Но суть предложения касается близкого вам носителя разума.

Тут Атос насторожился и, рассудив, что лучше быть в курсе происходящего, сказал:

– Хорошо. Я посещу Двуглавого Юла, но визит этот не будет ни дружеским, ни деловым, пусть не надеется.

На это Ятуркенженсирхив подергал носиком и сообщил:

– Пирог готов! – Он соскочил с перил, подкатился к двери, ловко подцепил ее лапкой, открыл и стремглав помчался на кухню.

Вот что произошло с неделю назад, а этим утром Атос, как и обещался, прибыл на Черную Скалу. Он опустил летающую лодку прямо на вершину скалы. Часть базальтового горба срезали и выровняли под посадочную площадку еще в те дни, когда обустраивалось место заточения космического пирата. По железным скобам, вбитым в каменные стены, Атос спустился вниз, к пещере, где и обнаружил Двуглавого Юла сидящим в кресле спиной к океану.

– Доброе утро, – поздоровался вежливый Атос.

Кресло крутанулось, бывший пират предстал во всей красе. Он не изменил своим вкусам и по-прежнему был затянут в черные одежды. Руки закрывали черные перчатки, кобуры по бокам тоже были черными. Когда-то именно Атос, одолев разбойника в отчаянном кулачном бою, снял с него пояс с пистолетами, однако при вселении в нынешнее свое жилище Юл на повышенных тонах потребовал пояс ему вернуть. Он заявил, что носил пояс с кобурами всю сознательную жизнь, так что теперь чувствует себя практически голым, чем ему, Двуглавому Юлу, ежеминутно наносится глубокая душевная травма, а это может быть приравнено к пыткам военнопленного; такое положение дел, вещал Юл, является не только грубым попранием общепринятых моральных норм, но и нарушает некую Конвенцию, призванную защищать права плененных пиратов и являющуюся непреложной для всей цивилизованной Галактики. Успокоился он только тогда, когда заполучил свой пояс обратно – разумеется, без пистолетов, и теперь руки пирата привычно покоились на пустых кобурах, одна длинная тощая нога была закинута на другую длинную тощую ногу, а бритые ушастые головы уставились на Атоса.

Правая голова курила и глядела молча, прищурив единственный глаз, левая же вскричала:

– Ба-ба-ба! Кого я вижу! Сам благородный Атос пожаловал в приют одинокого узника!

– Вы звали – я пришел, – сухо произнес Атос. – Излагайте.

Юл подскочил с места, приволок из глубины пещеры табурет и установил его перед гостем.

– Садись, мушкетер. Разговор у нас будет долгий. Может, по паре коктейлей? По колчеданчику с уксусом или что-нибудь йодное? Ртути, к сожалению, предложить не могу, не поставляют.

– Благодарю, я не испытываю жажды, – сдержанно отвечал Атос, присаживаясь.

– Эх, разучилась пить молодежь, – с сожалением прокомментировал Двуглавый. – Ну, нет так нет. Хотя напрасно – погодка соответствующая, согреться было бы в самый раз.

– Вы позвали меня обсудить погоду?

– Заканчивай с любезностями, – сказала правая голова левой. – Не видишь, парень серьезный, настроен на деловой разговор.

Атос сидел с непроницаемым лицом. Он не стал говорить, что ни на какой деловой разговор он не настроен, а просто хочет выяснить, не замыслил ли бывший пират какую-нибудь пакость.

– Что ж, к делу, – решительно сказала правая голова, затянулась последний раз и метким щелчком отправила окурок в угол. – Думаю, не ошибусь, если предположу – кое-что в этой жизни, благородный Атос, тебе хотелось бы изменить…

– Еще б не хотелось, – хмыкнула левая голова, – всем хочется.

– Например, – продолжала правая голова, – возьмем девчонку Галю… тощевата, на мой вкус, и шевелюра слишком… – Юл жестом изобразил что-то вроде стога сена, – да и глаза зеленые, как будто в них хлорофиллу закачали… бр-р-р…

Атос шевельнулся, и Двуглавый Юл, отшатнувшись, выставил вперед ладони в черных перчатках.

– Да погоди ты дергаться, я ж еще не закончил! Щас хвалить буду! Да, смотреть там не на что, но зато характер… ух и характерец! Железо, а не характер.

– Дальше, – сквозь зубы сказал Атос.

От его тона на стенах пещеры появилась изморозь, но Двуглавого Юла это не смутило.

– А дальше – уморит она своим железом и тебя, парень, и себя. Я ведь еще на «Стерегущем» заприметил – нравится тебе девчонка Галя, ох нравится… и ты ей нравишься, только страдать ей нравится еще больше… Так и помрете одинокими лебедями. Хочешь это изменить?..

Ничего не ответил благородный Атос на этот вопрос, но ровным голосом вымолвил:

– Много вы понимаете. Короче, пожалуйста.

Тут правая голова снова закурила, а левая с удовольствием объявила:

– Короче тут не получится. Придется целую историю рассказать. Предупреждаю, благородный Атос, многое в этой истории покажется тебе невероятным, но, клянусь багровой Протуберой и синей Некридой, ничего, кроме правды, ты не услышишь.

И Двуглавый Юл приступил к обстоятельному повествованию. Возможно, чересчур обстоятельному, но, надо признать, оно поневоле захватило воображение слушателя.

2

…Произошло это давным-давно, в те благословенные времена, когда Юл смотрел на мир всеми четырьмя глазами, а о зловредных планетках с кислородом, водой и красной кровью слыхом не слыхивал. Был он тогда молод – лет двести, не больше, и еще не знаменит, что Двуглавого ничуть не тревожило. Золото рекой текло в карманы, звездный ветер надувал паруса бригантины – что еще нужно для счастья вольному пирату? Однако пиратская фортуна переменчива, досадные пертурбации тоже зачастую случались. В результате одной из таких пертурбаций занесло Юла на некую планету, о ней, собственно, и пойдет речь. Местные жители называли ее Хррр, а нормального названия, как и толковых координат, Юл так и не узнал. Одной из причин такого неведения послужило, в частности, то обстоятельство, что пират прибыл на Хррр в утлой лодчонке и в полубессознательном состоянии.

Предшествовало же столь бесславному прибытию вот что.

«Сизая Барракула» возвращалась после успешного рейда, трюмы ломились от добычи, экипаж готовился войти в подпространство, чтобы вскорости оказаться на орбите Планеты Негодяев, как вдруг бригантину атаковали космические шакалы – так пираты называют тех, кто грабит их самих.

(«– До какой низости могут дойти некоторые, – патетически восклицал Двуглавый Юл, – грабители грабят грабителя, что может быть отвратительней! Нет, каждому случалось порой оттяпать лакомый кусок у коллеги, но чтоб сделать эдакое постоянным ремеслом?..»)

Юл вскочил и прошелся по пещере.

– Они скрывались в туманности, – хриплым басом сказал Двуглавый, глубоко затягиваясь, – и напали из-за угла, когда бригантина проходила мимо.

Разновеликие и разномастные, многочисленные суденышки окружили «Сизую Барракулу», взяв ее в клещи. На корабль обрушился шквал огня. Выстрелом из атомной кулеврины проломило борт ниже ватерлинии. Не прошло и получаса, как сам Юл был ранен, а экипаж в полном составе отправился к праотцам. Это был неплохой экипаж, Юл к нему привык. Впрочем, двигатель и пушки уцелели. Ответным огнем Двуглавый подбил троих неприятелей, еще двух смял тараном и, пользуясь всеобщей сумятицей, выскользнул из ловушки. Израненная бригантина понеслась прочь.

(«– Когда надо драпать – я драпаю», – пояснил Юл, выпуская дым из ноздрей.)

Но шакалы плотно сели ему на хвост, паля изо всех орудий. Во время погони корабль получал все больше и больше повреждений, и кто знает, не стал бы тот рейс для двухголового пирата последним, если б не метеоритный поток по правому галсу. О да, это был самоубийственный маневр, но бригантина нырнула в поток, и ни один из преследователей не рискнул последовать за ней.

(«– Кишка тонка», – презрительно кривился Двуглавый.)

Итак, от одной напасти он избавился, обретя другую. «Сизая Барракула», потерявшая маневренность, не успела развернуться и приняла чувствительный тычок от метеорита. Двигатель натужно взвыл, корабль вновь сотрясло.

(«– Лавировал, лавировал, да не вылавировал», – мрачно констатировал Юл.)

После очередного столкновения стало ясно, что пора спасать свою шкуру, которая всегда была Юлу дороже всех сокровищ Вселенной. Пират торопливо набил карманы золотыми дублонами, закинул в шлюпку мешок с брикетами колчедана и бочонок уксуса. А касаемо фляги с ртутью, так она всегда хранилась за пазухой, у трех сердец. Двуглавый запрыгнул в шлюпку и отчалил. Вовремя, надо сказать, отчалил. Правая голова следила за курсом, а левая наблюдала, как бригантина сталкивается то с одной каменной глыбой, то с другой… вскоре все было кончено. «Сизая Барракула» разлетелась на куски, а вместе с ней в разные стороны разлетелось награбленное добро.

Горевать было некогда. Чтобы шлюпку не постигла печальная участь бригантины, Юл пристроился в хвост одному крупному метеориту и долгое время двигался в едином строю с опасными попутчиками. Несколько раз поток уходил в подпространство, затем вновь появлялся на поверхности, но это, считал Двуглавый, было даже к лучшему – его след затерялся в Глубоком Космосе. Постепенно и очень осторожно он начал пробираться к свободе, на что было затрачено чертовски много усилий. Когда шлюпка наконец покинула метеоритный поток, Юл обнаружил, что колени у него трясутся, одежда мокрая от пота и крови, а сам он имеет крайне смутное представление о том, где находится.

Покрутив головами, Двуглавый выбрал цель – неизвестную звезду, расположенную ближе всех, положился на пиратскую удачу и направился в ту сторону.

Путь был долог. Первым закончился колчедан, затем опустел бочонок с уксусом, в заветной фляге ртути оставалось на пару глотков. Юл начал периодически впадать в забытье, иногда ему мерещилось, что качает его, пацаненка, на своих теплых щупальцах старая полипиха с планеты Желтых Трав. Он силился вспомнить ее имя, но в памяти зияла пустота… Только на подходе к единственной планете, что вращалась вокруг звезды, Юл пришел в себя, залил в пересохшие глотки последнюю ртуть, и в головах у него прояснилось. Снижаясь, он совершил вокруг планеты несколько витков; по счастью, возле крупного поселения обнаружился космодром, Юл кое-как совершил посадку.

…Небо здесь было малахитовым, растительность пурпурной, воздух приятно благоухал йодом. Недурное местечко, решил Двуглавый и воспрял.

– Где здесь ближайший трактир, приятель? – сипло обратился он к скорпиону, возившемуся со своим космолетом неподалеку. Скорпион махнул хвостом в сторону видневшихся построек, и Юл поковылял в указанном направлении.

В трактире его ждал неприятный сюрприз – золото в здешних местах не слишком ценилось. Пара кювет с колчеданом, аппетитно присыпанным хлорной известью, а также средних размеров бидончик ртути хоть и восстановили его силы, но обошлись в целое состояние. Карманы пирата существенно полегчали. Когда же Двуглавый затеял скандал, предположив, что его принимают за наивного иностранца и, как следствие, хотят обдурить, обмишурить и запутать, старый паук-трактирщик подвел Двуглавого к окну, где указал на высокие башни, блистающие на фоне лиловых гор.

– Взгляни, двуглавый чужеземец. Крыша этого дворца покрыта золотом, подпирают ее колонны из чистого золота. Там живет наш правитель, мудрый Аднап Ломогоб. С тех пор, как он начал править на Хррр, тысячи рудников были открыты по всей планете, ибо удачлив Аднап Ломогоб на удивление, и богатство течет полноводной рекой прямо в его клешни.

– Эка невидаль, – буркнул Юл. – Известное дело, кто наверху, в те клешни и течет богатство. Это на любой планете так.

– Наш правитель не только мудр и удачлив, но к тому же щедр. Не скупясь, расплачивается он золотом за любую услугу… так что можно сказать, мы все купаемся в этой реке. Золота на планете более чем достаточно, и оно есть у каждого.

– Просто небеса какие-то… – кисло произнес Юл и призадумался. Корабля он лишился, добычи и экипажа тоже. Судя по всему, в ближайшие дни запас наличности растает, как сон, как утренний туман… Конечно, Двуглавый владел востребованной профессией космического головореза, но карьера наемного работника не прельщала вольного пирата… разве что до поры до времени, пока не удастся сколотить шайку единомышленников, чтобы поднять бунт и захватить чужое судно…

Эти размышления прервал скрипучий голос старого паука:

– Если ты, чужеземец, оказался в беде, можешь попытать счастья во дворце. Господин наш, Аднап Ломогоб, подвержен приступам черной меланхолии, проистекающей из полного довольствия и отсутствия внятных желаний. Если тебе удастся занять правителя славной историей или позабавить необычным умением – награда будет щедра.

Обе головы Юла загоготали. Меланхолия от полного довольствия? Ну и фрукт этот Аднап Ломогоб! Отсмеявшись, пират спросил:

– А если не позабавлю?

Ответ был таков, что смеяться Юлу расхотелось. Выяснилось, что одна клешня у правителя Хррр, мягко говоря, странная. Она сверкает серебром и по желанию хозяина превращается в любое орудие – хоть в меч, хоть в топор, хоть в штопор, хоть в смертоносные ножницы. И того, кто не сумел заинтересовать правителя, ждет знакомство с конечностью-трансформером… очень короткое знакомство.

– А потому что мудрый Аднап Ломогоб не любит, когда его отвлекают попусту, – назидательно сказал мохнатый старикан и в свою очередь засмеялся неприятным дребезжащим смешком.

– Ага, – вымолвил Двуглавый, – пожалуй, я повременю с посещением дворца… А кстати, папаша, что же у вас тогда ценится?

Выяснилось, что у хрррианцев ценится искусная работа и художественная ценность.

– Ага, – снова сказал Юл, – художественная ценность… как же, как же… – И надолго погрузился в глубокомысленное молчание. От напряженной работы мысли у Юла даже уши зашевелились. Наконец он спросил: –…Часы, цацки всякие?

Выяснилось, что да, в том числе часы и всякие цацки.

– Ага, – в третий раз произнес Двуглавый. – Больше вопросов не имею. – И прибавил, осклабившись: – Придется тряхнуть стариной…

Покинув трактир, Юл не пошел обратно на космодром, а направился в город. Интересовали пирата отнюдь не местные достопримечательности. Двуглавый бродил по улицам и отмечал: в этом тихом переулке подходящие подворотни – можно внезапно выскочить перед припозднившимся прохожим… а в этом парке, пожалуй, тоже неплохо – уединенность, пышные кусты, за которыми так удобно прятаться…

Один памятник все-таки привлек его внимание. На главной площади города возвышалась статуя правителя – в ниспадающей тоге, лавровом венке и с арфой, прижатой к груди. Статуя была отлита из чистого золота, лишь одна клешня – вдохновенно вскинутая – сверкала серебром. Аднап Ломогоб оказался богомолом, и это обстоятельство удивило Юла, пожалуй, больше, нежели механическая конечность. Мудрецов и ценителей игры на арфе среди богомолов Юл ранее не встречал. Испокон веков богомолы славились как свирепые наемники, из них получались отличные бандиты и превосходные пираты, но вообразить богомола, который управлял бы городом, а не разносил его в пух и прах… это представление не укладывалось в привычные рамки. Впрочем, загадка правителя Хррр не слишком тревожила Двуглавого. Он рассчитывал в ближайшее время поправить дела разбоем, а потом побыстрее унести ноги с планеты, где не ценили золото. Такие небеса были не в его вкусе.

Когда звезда ушла за горизонт, взошли одна за другой восемь маленьких лун, похожих на зеленоватые жемчужины, и Двуглавый вышел на промысел. Клочковатые облака порой наплывали на луны, тогда становилось совсем темно. В один из таких удачных моментов Юл подкараулил в переулке первую жертву, треснув ее кастетом по голове. Казалось, дело не стоило выеденного яйца: тот, кто вошел в переулок, двигался неуклюже, вперевалочку, сопел и отдувался. Но вместо того чтобы упасть замертво, прохожий просто остановился… как показалось пирату, в некотором недоумении. А Юл получил ощущение, будто врезал кулаком по каменному валуну. Он взвыл, тряся рукой, облака разошлись, и при неверном свете открылось, что перед пиратом стоит почтенная броненосица в бронированном чепчике. Броненосица подняла взгляд, увидала Двуглавого Юла, глаза ее вылезли из орбит, и она издала такой истошный визг, что Юл был временно дезориентирован.

(«– Веришь, парень, при одном воспоминании об этом звуке кровь до сих пор стынет в моих жилах, а ведь я не из пугливых», – поежился Двуглавый.)

Патрулю тарантулов, неожиданно быстро явившемуся на крик, удалось изловить оглоушенного Юла и скрутить, запеленав паутиной, хотя он бился как лев и оторванные педипальпы летали, как щепки в бурю. Так Юл очутился в кутузке, где его поджидало еще одно откровение: хрррианские законы были просты до чрезвычайности. За любое правонарушение следовало уплатить штраф в казну. На все существовали твердые расценки. За мелкий проступок – небольшой штраф, за серьезное правонарушение преступника обдирали как липку. Видимо, правитель Хррр был весьма деловым носителем разума. В прежние времена Двуглавый, может, даже и приветствовал бы такой практичный подход к преступлению и наказанию, но в нынешних обстоятельствах не мог позволить себе отобрать у ребенка конфету, не говоря уж о такой роскоши как вооруженное ограбление, а именно его ему инкриминировали. А что же происходит с теми, кто не в состоянии уплатить штраф, поинтересовался Двуглавый. Тут оказалось еще проще – если нарушитель закона не вносил в казну штраф, его отправляли прямиком на золотые рудники, дабы наказуемый мог честным трудом искупить вину перед обществом.

Пиратская интуиция встрепенулась: в воздухе отчетливо запахло жареным. Рудники – это не банальная тюряга. Это гораздо хуже, там придется работать. И тогда левая голова принялась орать как последний раз в жизни. Она орала, что он, Двуглавый Юл, является иностранным подданным и, следовательно, не подлежит юрисдикции какой-то там заштатной занюханной планетки; а сам он житель очень могущественной планеты, имени которой пока не называет – не называет из милосердия, потому что когда назовет, все наложат в штаны по самые подбородки; что он требует немедленно подать сюда адвоката, консула, а также таксидермиста и престидижетатора (кто такие эти последние двое Юл не знал, но добавил их для солидности). Когда левая голова утомилась и язык у нее стал заплетаться, в дело вступила правая. Она небрежно объяснила присутствующим, что здесь, видимо, произошла какая-то ошибка. Он, Двуглавый Юл, абсолютно невинный иностранец, прибыл на Хррр с целью изучения… э-э-э… художественных ценностей. Прогуливаясь по вечернему городу, Юл заблудился и обратился к первой встречной горожанке с вопросом, как пройти в библиотеку. А та почему-то принялась визжать и топать ногами. Почему – он не знает. Возможно, неординарная, но мужественная внешность Юла привела даму в восторг. Вот, собственно, и все. И теперь, когда недоразумение разъяснилось, он, пожалуй, пойдет.

Тарантулы внимательно выслушали правую голову, переглянулись, и тот, у кого сквозь щетину проглядывали сержантские нашлепки, произнес:

– Заливает знатно. Похоже, я знаю, куда его определить.

Остальные тарантулы дружно зашипели в знак согласия.

– Слышь, двухголовый, – обратился сержант к Юлу, – даю тебе шанс. Отправишься во дворец для увеселения нашего мудрого и справедливого правителя. Сумеешь развеять царскую грусть-тоску – получишь награду, и мы без премии не останемся. Заходи тогда, нашатыря выпьем, за жизнь поговорим.

– Вдруг не развею, – мрачно сказал Двуглавый, которого совершенно не радовала перспектива из вольных пиратских капитанов угодить в царские шуты.

– Значит – не выпьем, – огорчился тарантул.

Юла кинули в черную повозку с зарешеченными окнами и отвезли во дворец. Там его передали с рук на руки страже, состоявшей из туповатых, но свирепых шершней. Шершни были ребята серьезные, их яд мог парализовать любого, так что Двуглавый вел себя смирно и не рыпался, пока его тащили в подземелье дворца. Зато в камере он отвел душу. Юл долго пинал тюремные стены и костерил всех и вся, надеясь, что враги скончаются от острого приступа икоты. Несколько дней пират провел в заключении, утешаясь руганью и бесплатной кормежкой; кормили сносно, но ртути не давали.

(«– В застенках никогда не дают ртути», – пояснил Юл, выразительно глядя на Атоса.)

Наконец однажды дверь камеры распахнулась. Стражи набросились на пленника, не скупясь на зуботычины, приволокли в просторный пустой зал, швырнули на пол и оставили одного.

3

Двуглавый поднялся, потирая ушибленные места, и огляделся. Старый трактирщик не соврал – колонны действительно были из золота, равно как и многое прочее. У дальней стены возвышался трон, но он пустовал. Юл, не тратя времени даром, направился в ту сторону и, еще раз оглядевшись, стал отламывать от царского сиденья золотую завитушку. Он несколько увлекся этим занятием и даже подпрыгнул, услышав многозначительное покашливание.

Из-за трона выступил богомол. Одна конечность была у него серебряная, а вид действительно меланхоличный донельзя; последнее вновь озадачило Юла: меланхолия и богомолы – это были две несовместимые вещи.

– А я туточки трон вам починяю, – сказал Юл и попытался приладить отломанную завитушку обратно. – Разваливается совсем, что ж вы не следите за своим имуществом?

Аднап Ломогоб, а это, безусловно, был он, безразличным тоном произнес:

– Сюда давай.

Юл с опаской вложил кусочек золота в протянутую клешню.

Правитель Хррр извлек из кармана тоги веревку, обвязал завитушку и бросил ее на пол.

– Лови, – приказал он тем же безразличным тоном и приглашающе подергал за веревку.

(«– Конечно, я не стал ловить. Еще чего!..» – сказал Юл с таким правдивым выражением, что Атос сразу понял – врет.)

Когда богомолу наскучило дергать за веревку, он поднял серебряную клешню. Клешня лязгнула и трансформировалась в дисковую пилу. Пила завертелась с противным звуком, Аднап Ломогоб задумчиво полюбовался ее вращением, а потом так же задумчиво посмотрел на Двуглавого.

– А вот интересно, – сказал он, – что будет, ежели одну голову тебе снести, а вторую оставить?..

Тут Юл подумал, что меланхолия меланхолией, а зеленого богомола не отмыть добела, и приготовился дорого продать свою жизнь.

– Предупреждаю, у меня первый разряд по абордажному бою, – совершенно изменив тон, прорычал он и встал в исходную позицию, одинаково удобную как для нападения, так и для бегства. Тусклый взгляд правителя вдруг оживился.

– Пират, что ли?

– Ни в коем разе! – на всякий случай твердо отвечал Юл.

– Значит, пират… – Пила замедлила вращение и превратилась обратно в клешню. – Так бы сразу и сказал. Как звать?

– Юл, – буркнул Юл. – Двуглавый.

Богомол смерил его взглядом и сказал:

– Наконец за пятьсот лет кто-то нормальный попался. – Он отступил и поманил Юла за трон, где обнаружилась неприметная дверь, ведущая в длинный коридор.

Покои, куда правитель привел Юла, тоже производили странное впечатление. Повсюду царила сверкающая роскошь, но парчовые портьеры были наполовину оборваны, посередине ковра лежала куча каких-то огрызков, неподалеку лежала разбитая арфа с торчащими струнами. На столе, инкрустированном драгоценными камнями, валялась перевернутая тарелка, и куски серного колчедана рассыпались по полированной поверхности.

– Убрать свинарник! – рявкнул Аднап Ломогоб, на его крик набежали слуги.

Порядок был наведен немедленно (в том числе принесли новую арфу). После чего правитель проявил себя обходительным хозяином: недоумевающий Юл был усажен в кресло у камина, в руки ему сунули пластиковую тару с выдержанной фтороводородной кислотой, выдали сигару, рядом поставили кювету с легкими закусками – мелко наколотым каменным углем, пемзовыми чипсами и кубиками мотылькового лукума. Сам Аднап Ломогоб уселся в кресло напротив, в его стакане розовел слабенький раствор перманганата калия. Он непринужденно произнес:

– Ну, рассказывай, как там наши?

– Какие еще «наши»?

– Да ладно, – осклабился богомол. – Как там, на Планете Негодяев? Как мой старый знакомец, Великий Спрут, по-прежнему процветает? Ворочает триллионными делами?

– Процветает… – осторожно ответил Юл, отхлебнув кислоты. – Ворочает…

Аднап Ломогоб вдруг проскрежетал:

– Еще бы этой Великой Скотине не процветать, после того, как я добыл ему чудо-доктора Итай-Итая!

– Насколько я слышал, – так же осторожно сказал Юл, – чудо-доктора Великому Спруту добыл некий Богомол Панда. – Тут Юл вспомнил, что произошло с теми, кто слишком хорошо знал историю с чудо-доктором, и поспешил добавить: – Впрочем, это только слухи. Кто его знает, как там было на самом деле.

– Кто знает, кто знает… – проворчал правитель Хррр. – А поверишь ли ты, Двуглавый Юл, если я скажу, что я и есть тот самый Богомол Панда, и никто лучше меня не знает, как было дело?

На это Юл отвечал дипломатично:

– В моем положении я готов поверить чему угодно. Однако, насколько известно, Богомол Панда был славным головорезом и не знал, с какого конца подойти к арфе. К тому же, говорят, от него осталась одна-единственная клешня, которую нашли на свалке… – Тут взгляд Юла упал на серебряную клешню правителя Хррр, и он замолчал.

– Иногда клешня, любезный Юл, это просто клешня, – хмыкнул Аднап Ломогоб. – И лучше пожертвовать ею, чем головой. А касаемо всяческих арф… Никто во Вселенной не посвящен в тайну моего прошлого, но тебе, пожалуй, я ее поведаю, поскольку соскучился по простому пиратскому общению.

Услыхав такое заявление, головы Юла переглянулись. Одна и та же мысль посетила их одновременно: дело дрянь. Медного гроша не дал бы Юл за жизнь единственного обладателя тайны Богомола Панды. Однако, подозревал он, отказ правителю Хррр в простом пиратском общении мог укоротить его жизнь еще быстрее. Ничего не оставалось делать, как выслушать откровения правителя.

– Глупый я тогда был, что и говорить, – так самокритично начал Аднап Ломогоб, он же, по его утверждению, Богомол Панда, – глупый и жадный. Предвкушение награды затмило мне разум. Хотя можно было догадаться, чем все закончится, парни никогда не умели держать язык за зубами…

– …Я умею, – вставил Юл, но Богомол отмахнулся серебряной клешней и продолжил:

– С таким рабом, как чудо-доктор Итай-Итай, я сам бы мог купаться в роскоши. Но вместо того преподнес драгоценного доктора Великому Спруту на блюдечке с голубой каемочкой. Впрочем, каждый из команды получил весьма щедрое вознаграждение, включающее портрет Великого Спрута в пудовой золотой раме, а лично мне, как капитану, был пожалован еще и астероид. Мы праздновали удачу всю ночь, а потом я вышел на задний двор трактира, чтоб освежиться, и нашел Пятнистого Дика, своего боцмана, с двенадцатью кинжалами в головогруди. Прежде чем испустить дух, Пятнистый Дик успел прохрипеть, что на него напали подручные Великого Спрута. К утру из всего экипажа в живых оставался только я, и земля Планеты Негодяев горела у меня под ногами.

Правитель Хррр прервал повествование, чтобы закинуть в пасть кубик каменного угля. Отрешенно похрумкав, он осведомился:

– Приходилось ли тебе, Двуглавый Юл, отрывать самому себе клешню? Нет? И не пробуй!.. – он передернулся всем туловищем. – Однако клешня, оставленная на городской свалке, сыграла свою роль. За мной и моим экипажем охотилось несколько команд, и каждая решила, что с Богомолом Пандой разделался кто-то другой. Но куда, думал я, деваться теперь? Глаза и уши Великого Спрута, этой Великой Скотины, были повсюду. Поразмыслив, я пробрался в порт и угнал старый баркас, чтобы спрятаться там, где меня никто не стал бы искать, – на только что подаренном астероиде. Понятное дело, что подарок ничего из себя не представлял, иначе Великий Спрут нипочем бы с ним не расстался, поэтому я был уверен, что про него забудут. Так оно и вышло. Я сел на астероид и проторчал с неделю на баркасе, опустошая обнаруженную на борту бочку дрянного метилового спирта, оплакивая потерянную клешню и проклиная самого себя за глупость. Через неделю я опух, из зеленого сделался черным и уже начал было покрываться щетиной, как тарантул. Но тут бочка опустела. Я выполз поразмять ноги, отошел от баркаса на несколько шагов и провалился в какую-то дыру – астероид оказался полым.

Внезапно Богомол произнес «минуточку», поднялся, подошел к окну и смахнул с подоконника большую вазу с цветами. Ваза разлетелась вдребезги, вода разлилась по ковру. Потом правитель Хррр взялся за портьеру и высморкался в парчу. «Эх, хорошо!» – с чувством сказал он, после вернулся в кресло и спросил Юла как ни в чем не бывало:

– А скажи, Двуглавый Юл, слыхал ли ты легенду о Странниках?

– Кто ж не слыхал…

– И что думаешь?

– Сказки. – Юл перекатил сигару из одного угла рта в другой. – Великие пираты древности, кочевавшие от планеты к планете и захватившие полгалактики? Куда они тогда делись, такие могущественные?

Куда делись Странники, Богомол Панда не знал, но был убежден, что внутри астероида нашел их корабль. Каменная оболочка оказалась искусной маскировкой, а дыра, в которую он провалился, возможно, являлась вентиляционной шахтой. Или ловушкой для богомолов. Или чем-нибудь еще – в дальнейшем Богомол убедился, что пути Странников неисповедимы.

Вероятно, никто не смог бы проникнуть внутрь корабля, но, упав с большой высоты, Богомол сильно расшибся. Лежа на камнях, он повернул голову и увидал престранное сооружение, впрочем, отдаленно напоминавшее некое средство передвижения. При попытке подняться он потерял сознание, а очнувшись, обнаружил себя внутри пустого помещения без окон и дверей, где по стенам скользили странные картины, постичь смысл которых было невозможно. Чувствовал себя Богомол довольно сносно и, к своему изумлению, обнаружил, что, пока валялся в беспамятстве, на место оторванной клешни ему вживили протез-трансформер. (Юлу еще раз продемонстрировали серебряную конечность и превращение ее то в ножницы, то в гаечный ключ, то в дисковую пилу.) Некоторое время Богомол вел себя смирно, изучая возможности трансформера и ожидая появления хозяев, но быстро утомился, превратил клешню в боевую секиру и рубанул крест-накрест по одной из стен. Стена задрожала и опала. Он вывалился в образовавшийся проем и очутился в длинном коридоре.

Долго бродил Богомол Панда по чужому кораблю и в конце концов убедился в отсутствии хозяев. Только разнообразные киберы, которые, надо полагать, внесли бесчувственного пришельца внутрь, деловито передвигались, занятые своими неведомыми киберделами. Поначалу Богомол было вообразил себя новым владельцем корабля, однако вскоре понял, что даже не догадывается, где здесь рубка управления, и не может предположить назначения некоторых помещений. Да еще выяснилось, что покинуть корабль невозможно. Наружные стены не поддавались, а киберы не обращали на гостя внимания, лишь дважды в день притаскивая ему кювету с безвкусной рудой да кружку слабенького раствора марганцовки. Озверев от скуки, Богомол блуждал по кораблю, периодически пробуя на прочность все, что попадалось на пути. (Как-то он набрел на странную камеру, где на подстилке из шевелящихся ворсинок в овальных углублениях покоились двенадцать богомольих личинок, отмеченные каждая своим значком. Поначалу он вознамерился создать из молодняка свою новую команду, но потом рассудил, что из личинок могут вылупиться и самки, поэтому пустил в ход серебряную клешню.)

…Вскоре в судьбе беглого пирата произошел очередной крутой поворот. Он заметил, что одна из стальных дверей трюма наглухо заварена, и предположил, что это неспроста. Вскрыв ее, Богомол Панда обнаружил пустую камеру, только в центре, прямо в воздухе, неподвижно висел золотой куб. Следует уточнить – говорящий золотой куб, поскольку едва любознательный Богомол попытался поцарапать поверхность металла штопором, прозвучало:

– Руки прочь, зеленый носитель разума!

Богомол Панда отпрыгнул и огляделся – отсек был пуст. Только золотой куб неподвижно висел в середине.

– Ты кто? – спросил Богомол.

Голос важно изрек:

– Я – Корректор Судьбы. Слыхал поговорку – «Посеешь привычку – пожнешь характер, посеешь характер – пожнешь судьбу»?

– Отродясь ничего не сеял, – презрительно сказал Богомол Панда.

Куб помолчал, и Богомолу показалось, будто его смерили оценивающим взглядом.

– Не сомневаюсь, – наконец сухо произнес Корректор, но все же снизошел до дальнейших объяснений.

Корректор изменял некоторые качества характера на противоположные. Трусость на храбрость, глупость на ум, скупость на щедрость. И так далее. По утверждению золотого куба, такие изменения гарантировали неизбежную и благоприятную перемену участи в будущем.

Богомол долго смотрел на Корректора Судьбы, потом спросил:

– А ты правда золотой?

Он уже начал прикидывать, что выгодней – распилить куб и продавать его по частям или же преподнести диковинную машину Странников Великому Спруту и вновь войти в число его головорезов, как вдруг в голове у Богомола Панды будто что-то щелкнуло, и он отчетливо увидел, какой невероятной глупостью стало бы возвращение на Планету Негодяев.

– Ха-ха-ха! – расхохотался он и от нечего делать поделился мыслями с Корректором: – Веришь, железяка, только что надумал сунуть голову в пекло. Но передумал.

– Отличная новость, – отозвался Корректор. – Я так долго пребывал в бездействии, что, признаться, перед запуском программы испытывал несвойственные машинному разуму сомнения.

Еще полчаса назад смысл речи говорящей машины остался бы Богомолу Панде неясен, поскольку ранее он вращался в кругах, где подобные обороты речи могли счесть издевательством и оскорблением, но сейчас, как ни странно, понял все и насторожился.

– Эй-эй-эй! Полегче! Какая еще программа?

– Та программа, ради которой я был создан и ради которой существую. Коррекция уже идет полным ходом, и я благодарен тебе, Богомол Панда, за подтверждение моей работоспособности. Видишь, ты уже начал осознавать пагубность некоторых своих поступков, а то ли еще будет…

Если до этого Богомол Панда сомневался в правдивости Корректора, то теперь поверил окончательно, поскольку точно знал, что своего имени вслух не произносил.

– То есть ты прибавляешь мне ума? – уточнил он.

– Ну, начал я действительно с логического мышления и благоразумия, – бодро сообщил золотой куб. – Но работа предстоит грандиозная. Если б мог, то засучил бы рукава. Прости, Богомол Панда, за прямоту, но жестокости в тебе сверх меры, а милосердие отсутствует вовсе. Надо признать, ты храбр, но храбр безрассудно, также ты бессмысленно расточителен и одновременно бессмысленно жаден, и еще неряха невероятный, и еще…

…Железяка вкладывает в него, в дерзкого капитана пиратского крейсера, грозу всего Космоса, милосердие и благоразумие?! Взревев, ринулся Богомол Панда на золотой куб с топором, но подлая тварь только с виду была золотой – ни единой царапины не осталось на полированных боках Корректора. Тщетно Богомол пытался изрубить машину на куски, потом распилить, потом просверлить в ней дыру. Золотой же куб все это время увещевал Богомола и призывал не совершать резких движений, поскольку неподвижные объекты поддаются благотворным изменениям гораздо быстрее, а работы у него, Корректора, непочатый край… Убедившись в отсутствии результатов, Богомол бросил свое бесполезное занятие, наконец сообразил выскочить из камеры, в которой осталась машина Странников, отчаянно умолявшая Богомола вернуться…

– Однако было поздно, – проскрежетал Богомол Панда. – Проклятый куб покопался в моих мозгах, хотя и не успел закончить свое черное дело. С одной стороны, ума у меня действительно стало больше. Вскоре я отчасти разобрался, как управлять кораблем, и смог покинуть на нем астероид. Но посмотри теперь на меня, Двуглавый Юл! Наткнувшись на эту планету, я не покинул ее разграбленной, как сделал бы раньше, а сделался правителем Аднапом Ломогобом. Мудрым и справедливым правителем, Двуглавый Юл! Ты когда-нибудь слышал, чтобы пиратского капитана называли мудрым и справедливым – если только он, конечно, не держит палец на красной кнопке? Я стал брать уроки игры на арфе и, клянусь кроваво-красной Протуберой и мертвенной Некридой, сам не понимаю, как научился всем этим адажио и скерцо. Я пью только безвредную марганцовку и даже не прикасаюсь к сигарам, хотя за свое золото мог бы иметь лучшие сигары в обозримой Вселенной… а все потому, что опасаюсь причинить вред здоровью… Опасаюсь причинить вред здоровью, Двуглавый Юл, вдумайся!

– Ужасно, ужасно… – прошептал Двуглавый, искренне потрясенный трагедией Богомола Панды.

Правитель Хррр вдруг приподнялся и заорал:

– Беспорядок в царских покоях!

Опять набежали слуги, они вычистили ковер, заменили арфу и изгаженную портьеру.

– Вот так и живем, – горько усмехнулся Богомол Панда, взмахом клешни отсылая прислугу. – Иногда гляжу на эту чистоту, и такое зло берет, насвинячу с удовольствием, арфу дурацкую ногами растопчу, а через полчаса начинается… беспокойство, нервы, понимаешь… приходится слуг звать, чтоб убрали и новую арфу принесли. Сяду, струны поперебираю… трень-брень, трень-брень… вроде легчает… а потом опять топчу… А еще помню, в сердцах казнил своего первого учителя музыки, так плакал потом несколько дней кряду, детишкам казненного подарки слал анонимно… А как я стал разговаривать? Вчера приходил директор местного музея, субсидию клянчить, так я ему сказал: «Не соблаговолите ли присесть, сударь»… Тьфу!

– Не соблаво… благо… лите… Да еще и «сударь»… Тьфу, действительно, гадость какая! – опять искренне согласился Юл, однако тут же начал прикидывать расстояние до двери. Такие чудовищные откровения добром закончиться не могли.

Тем временем Богомол Панда продолжал:

– Скучно мне, Двуглавый Юл, уже несколько столетий скучно… Но теперь все будет по-другому. Будем вспоминать славные боевые денечки и играть на арфе дуэтом. Покажу тебе, кстати, один менуэт – закачаешься! Корабль Странников тут, рядом, спрятан в подземелье дворца. Я вскрою камеру с Корректором Судьбы, пусть он подкорректирует и тебя тоже, чтобы подтянуть до моего уровня. Мне хватило получаса, а тебя, думаю, с часик подержать надо. Ты же у нас двухголовый, ха-ха-ха, – засмеялся правитель зловещим безумным смехом. – Потом мы прервем процедуру, чтоб ты не стал чересчур правильным и чересчур скучным, а проклятая железяка пускай вновь остается с носом. Надеюсь, этого развлечения мне хватит надолго и…

Тут Двуглавый Юл ринулся на правителя Хррр и треснул его по хитиновой морде с двух сторон одновременно двумя головами. Раздался треск, Богомол кувыркнулся навзничь вместе с креслом. Двуглавый рванулся к двери, распахнул ее и замер: полдюжины шершней преградили ему дорогу.

– Ах ты, мокрицын сын, – слабо скрежетал позади оглушенный Богомол Панда, возясь в кресле и пытаясь подняться, – убежать вздумал? Не выйдет! – Он приказал шершням: – Не кусать, взять живым!

– Слыхали, пчелки, что сказано? – весело сказал тогда шершням Двуглавый Юл, сжав кулаки. – Не кусаться!

И бросился в бой, один против шестерых. Потому как знал – шершни привыкли полагаться на свои смертоносные жала, а без них они были не так уж страшны.

(«– Вот честное благородное пиратское, я им крепко навалял, я почти прорвался!» – похвастался Двуглавый Атосу, и три его глаза оживленно засверкали.)

Но произошло непредвиденное. В пылу сражения один из шершней сорвался и вонзил свое жало прямо в правую глазницу правой головы Юла. Нестерпимую жгучую боль почувствовал Юл, успев подумать, что лучше так, чем играть на арфе дуэтом с полоумным Богомолом Пандой. И еще он успел услышать, как некий разъяренный голос велит поскорей тащить двухголового дурака в подземелье.

4

…Очнулся Юл в диковинном помещении – по выгнутому потолку и стенам скользили картины, смысл которых было невозможно постичь. Двуглавый чуть приподнялся, тут же ощутив, как странно онемела правая сторона правой головы… глаз с этой стороны ничего не видел. Юл поднес руку к глазнице и нащупал повязку, а под ней – нечто инородное… напоминающее все же кое-что знакомое. Долго размышлять на этот счет было некогда, потому что с одного боку обнаружился сторожевой шершень – поистине гигант среди соплеменников, и со второго боку тоже стоял шершень, размером существенно мельче.

– Кажись, очухался, – сказал Здоровяк Мелкому.

– Где я?.. – простонал Юл, прикидываясь растерянным. На деле он сразу сообразил, где находится. Он запомнил рассказ Богомола про непонятные движущиеся картинки, а главное, только корабельные киберы Странников могли спасти его от шершневого яда и вмонтировать взамен потерянного глаза кое-что… очень, очень знакомое… как некогда они вживили серебряную клешню Богомолу Панде.

– Повелитель Аднап Ломогоб велел доставить тебя сюда, в секретную лабораторию, и дожидаться, пока механические штуковины починят твою башку, – сказал Здоровяк, вращая в лапе увесистую дубинку. – Сказал, ты нужен ему живым.

– А затем велено отправить тебя в ту камеру, где прямо в воздухе висит золотой куб, и запереть на сутки, – добавил Мелкий.

– На сутки?! – ужаснулся Юл. По-видимому, мстительный Богомол решил превратить его в полную амебу. Через сутки так называемой коррекции Двуглавый Юл начнет отсылать награбленное в сиротские приюты и учреждать на свои кровные дома для престарелых пиратов.

– А коли будешь упираться, – сказал Мелкий, тоже поигрывая дубинкой, – то велено не жалить, а угостить тебя вот этим… – Он многозначительно постучал дубинкой по своей мохнатой лапе.

– И приказано не жалея сил лупить по обеим головам сразу. Повелитель сказал, что убедился – головы у тебя крепкие.

На этом шершни сочли светскую беседу законченной, подхватили пленника под мышки и длинными узкими коридорами поволокли в камеру с кубом. Перед входом стражи остановились и втолкнули Юла внутрь.

Действительно, здесь прямо в воздухе висел золотой куб.

Дверь с отвратительным скрипом начала закрываться, и Двуглавому Юлу показалось, что это закрываются ворота в ад. Но вдруг одно воспоминание породило в нем надежду. Как-то в одной кантине случилось Юлу оказаться с шершнями за соседним столом. Весь вечер полосатые наемники поднимали кружки во славу Великого Шершня. Как смутно помнил Юл, этот самый Великий Шершень считался не то прародителем, не то покровителем всего шершневого рода. Кто-то из посетителей отпустил шутку на этот счет. Стол шутника был немедленно опрокинут, сам он зажален до смерти, собутыльники изрублены на куски, а потом вошедшие в раж шершни и вовсе полностью разгромили кантину, и вскоре только дымящееся пепелище отмечало то место, где некогда стояло заведение. Кто есть на самом деле пресловутый Великий Шершень, Двуглавый Юл понятия не имел, но в памяти отложилось, что это имя каким-то образом пронимает шершней до самых печенок…

– Постойте, друзья! – лихорадочно вскричал Юл.

Обращение так удивило шершней, что они застыли на пороге.

– Мы – кто?.. – переспросил Здоровяк у Мелкого.

А Юл продолжал гнуть свою линию:

– Вы что, так и не зайдете взглянуть… в последний раз? А! Понимаю – меня стесняетесь…

Это предположение поразило шершней еще больше.

– Мы – что?.. – спросил Мелкий Здоровяка.

– Да бросьте, если стесняетесь, я выйду. Все-таки… последний раз и все такое…

Стражи уставились на Юла.

– А вам не сказали? Там, на обратной стороне куба, портрет Великого Шершня. Выложенный драгоценными камнями. Я ж ювелир, ребята! Ювелир-кулинар. Правитель Аднап Ломогоб пожелал на завтрак топазов в гагатовой стружке. «Ступай, Двуглавый Юл, в подвал и наковыряй на десерт топазов с гагатами из портрета Великого Шершня, мне что-то кисленького захотелось…» – так сказал Аднап Ломогоб. Я сопротивлялся, я кричал, что это неправильно, я даже замыслил бегство… Сами знаете, чем это кончилось, и теперь я склоняюсь перед волей правителя как тростник на ветру. На завтрак он получит то, что пожелал отведать. Но вы можете взглянуть на лик Великого Шершня последний раз.

– Среди нас нет художников… – взволновался Здоровяк. – Никто никогда не видел портрета Великого Шершня!

– Ты лжешь, ювелир-кулинар! – злобно прошипел Мелкий.

Юл очень натурально изумился.

– Да как же я могу лгать, братцы? Что ж я, сам себе враг? Проверить-то проще простого – вон он, куб, а там, с той стороны – портрет, может единственный во Вселенной! – Увидев, что шершни колеблются, Юл, понизив голос, добавил: – Работа Странников, не иначе. Наверное, и сами Странники были шершнями… Но это доказательство сейчас исчезнет навсегда… ну, я приступаю…

Стражи, отпихивая друг друга, ринулись в камеру, а Юл, соответственно, из нее.

И тут заговорил Корректор Судьбы.

– Нет, ну много вранья слыхал, но такого… – успел услыхать Двуглавый Юл, прежде чем оказался в коридоре и лязгнул тяжеленным засовом. Для верности он сел на пол, подперев дверь спиной, а длинными тощими ногами уперся в противоположную стену. Потом осторожно просунул руку под повязку и вновь нащупал то, что находилось теперь на месте правого глаза правой головы… Что ж… могло быть и хуже.

Дверь сотрясали удары, спина ныла, но Юл, не обращая внимания, принялся хладнокровно прикидывать план действий. Богомол Панда полагал, что в камере Юл пробудет сутки. Судя по тому, что он оставил на корабле всего двоих стражей, Богомол не сомневался в своем плане. Решил, видать, что после такой травмы Юл будет слишком слаб. Двуглавый хмыкнул. Прежний Богомол Панда – не шибко умный, зато куда как более подозрительный, – никогда не допустил бы такой ошибки… видимо, несколько веков игры на арфе у кого хочешь вызовут размягчение мозгов. Да, тут Аднап Ломогоб просчитался. Но во дворце немало охраны… единственный шанс на спасение находился сейчас за дверью, которую Юл подпирал спиной. Теперь надо было не промахнуться со временем. Через сутки Богомол захочет узнать, что представляет из себя преображенный Двуглавый Юл, значит, надо открыть камеру раньше… но не слишком рано. А там видно будет.

Удары становились все реже. Юл задремал, скрестив руки на груди. Он просыпался несколько раз и вновь засыпал, а потом его будто толкнули в бок: «Пора!» Он поднялся, размял затекшие ноги и, приготовившись к чему угодно, отодвинул засов.

В камере стояла тишина. Золотой куб по-прежнему висел в воздухе, под ним на полу валялись две дубинки. Здоровяк сидел в одном углу и неподвижно смотрел на потолок, Мелкий сидел в другом углу, уставившись в пол.

– Ну, как вы тут, парни? – бодро спросил Юл. – Как самочувствие? Представляете, дверь нечаянно захлопнулась! Насилу открыл, чуть не надорвался.

Здоровяк перевел на него печальный взгляд и сказал:

– Как мог я жить, не замечая гармонии мира, но нарушая ее ежечасно?.. Все это время я мог творить добро, а вместо этого…

Юл содрогнулся. На месте лепечущего Здоровяка мог оказаться он сам.

Следом заговорил Мелкий, его голос зазвучал сдавленно:

– Сколько же зла я причинил носителям разума… А ведь некоторых я даже… нет, не могу… – Он замолчал, отвернулся и поднес мохнатую лапу к морде.

Юл многозначительно откашлялся.

– Друзья! Самое время начинать… кхе-кхе… творить добро. Вот перед вами носитель разума в беде, – Юл постучал себя по груди кулаком, – и он нуждается в вашей помощи. Помогите мне добраться до космодрома и улететь с планеты, и вы сильно облегчите свою… гм… в общем, что-то вы обязательно облегчите.

– Совесть, Двуглавый Юл? – мягко сказал преображенный Здоровяк. – Это слово ты хотел сказать, но не смог произнести?

– Я все могу произнести, – огрызнулся Двуглавый, – но не все хочу. Так что, поможете?

Шершни переглянулись и согласно кивнули.

– Поможем, – сказал Мелкий, – но не для того, чтобы облегчить твою участь. Совесть – страшный зверь, и она настигнет тебя, рано или поздно. Берегись тогда, Двуглавый Юл. Раны, нанесенные совестью, такие же глубокие, как раны от оружия…

– Да-да-да, всенепременно… – нетерпеливо сказал Юл. – Ну, так что, идем?

И тут заговорил Корректор Судьбы.

– Позвольте! – строго сказал он. – Что значит «идем»? Те, с кем коррекционная работа уже произведена, могут быть свободны. Идите и больше не безобразничайте! А вы, молодой человек с двумя головами, с вами я только начал. Вас я попрошу остаться. Не припомню такого любопытного случая в моей практике…

Обе головы Юла заорали наперебой:

– Долго еще тут будем рассусоливать? Мы собираемся добро творить или на месте топтаться? Еще чуть-чуть – и корни здесь пустим! Уходим, уходим быстро!

Под бурные протесты Корректора Двуглавый Юл вытолкал шершней из камеры, и на этом история Юла подошла к завершению. Здоровяк и Мелкий действительно провели его через все посты и помогли добраться до космодрома. Именем Аднапа Ломогоба Юл был пристроен младшим матросом на уходящий в соседнюю звездную систему торговый корабль. Впоследствии Двуглавый Юл стал капитаном корабля, на котором улетел с Хррр, но в этой части рассказа пират сделался невнятен и вообще в конце концов отделался констатацией факта и упоминанием, что именно на этом корабле он нашел радиста для будущего экипажа – ящера Ка.

– Все! – Двуглавый Юл выдохнул и закурил.

Воцарилось молчание. Юл вдумчиво курил, Атос его разглядывал.

– Занимательная история. Но к чему вы мне все это рассказали? – спросил наконец Атос.

– Ха! Будто непонятно! Предлагаю тебе отличный план, мушкетер. Как только на примете будет подходящий корабль, ты сажаешь его неподалеку от дома девчонки Гали, выманиваешь ее из дома… к примеру, предлагаешь подышать этим вашим отвратительным свежим кислородом, и приводишь к кораблю. Там хватаешь ее, связываешь, суешь в рот кляп…

Увидев выражение лица Атоса, Юл поспешил пояснить:

– Поверь, парень, без кляпа и веревки тут не обойтись, уж я-то знаю о чем говорю. Причем кляп важнее всего. Хотя понимаю, неудобно, дама сердца и прочее… ладно, эту часть операции беру на себя, опыт имеется. С тебя – «Черная Пирайя»… в крайнем случае, другой корабль, способный уходить в подпространство. Мы сажаем девчонку Галю на корабль, запираем в каюте – со всеми удобствами, клянусь Потуберой! – летим на Марс, забираем бездельника Ка и отправляемся прямиком на Хррр, а там…

Атос перебил его речь:

– Вы говорили, что не знаете координат планеты. И зачем нам Ка?

Юл долго сопел и пускал в потолок кольца дыма.

– Карта… – нехотя признался он. – Синие крапинки на белой шкуре Ка – татуировка звездного неба с координатами планеты Хррр. Он же родом с Хррр, из аборигенов. Я это выяснил гораздо позже. Глупый ящер набил рисунок в одном порту, в припадке пьяной сентиментальности. Там, где у Ка пупок, – там и есть Хррр. Ка может раскататься в тонкий лист… но, в принципе, можно для удобства и шкуру с него содрать, ничего, новая отрастет. Итак, мы приземляемся, выясняем обстановку… кто знает, может, и шершней моих найдем… в общем, пробираемся во дворец, засовываем девчонку в камеру с золотым кубом, и-и-и-и… – пират многозначительно развел ладони.

– И – что?.. – спросил Атос, глядя на Двуглавого с прищуром.

– Как что, как что?! – заволновался пират. – Она ж упертая! Она ж если чего в голову себе вобьет, так ведь не выбьет никто! Ишь, чего вздумала, за бриллиантом ей гоняться неинтересно… Девчонки, они такими быть не должны! Посидит часика три-четыре в камере с золотым кубом, глядишь – помягчеет, да на тебя поласковей посмотрит… А то заклинило ее на вашем Портосе, а он ведь уже… того… все…

Атос вскочил с места.

– Не смей произносить его имя, ты, убийца! – сквозь зубы сказал он. – Не забывай, что и с тебя можно шкуру содрать – для всеобщего удобства!

– Да я и пальцем не трогал твоего дружка! – с праведным негодованием возопил Юл. – Больно мне надо было! Я что, виноват, что он сам на «Пирайю» попер как бешеный? – Заметив, что Атоса угрожающе накренило в его сторону, Двуглавый заорал еще громче: – Давай, давай, благородный Атос, понравилось лупцевать ветерана? За него ведь заступиться некому!

Эти слова отрезвили Атоса. Он отступил назад, провел рукой по лицу, как бы стирая паутину, и глухо сказал:

– Ждите здесь. Мне нужно побыть одному. – И пошел к выходу из пещеры.

– Куда я денусь… – буркнул ему вслед Юл. – Думай, мушкетер, думай. Дело ведь предлагаю.

…Атос поднялся по железным скобам и встал на вершине Черной Скалы. Вечный океан шумел, и вечные чайки реяли над белыми барашками. Ни одной секунды не склонялся Атос к фантастической авантюре Двуглавого Юла, но все-таки пирату удалось задеть его за живое. Вглядываясь в горизонт, Атос размышлял о том, что большая дружба и большая любовь, странным образом переплетясь, могут причинить такую же большую боль, и о том, что иногда судьба начинает хромать смолоду, но это не повод изменять себе. Еще он думал о том, что личное одиночество можно победить, если до отказа наполнить жизнь интересными и нужными делами на благо объединенного человечества.

Прошло немало времени, прежде чем покой вновь воцарился в душе Атоса. Тогда он вернулся в пещеру и произнес спокойно:

– Я пришел попрощаться, Двуглавый Юл.

Пират разом поскучнел, его плечи опустились. Правая голова изобразила кривую ухмылку:

– Ну и молодец, что не поверил. Уж больно хотелось на свободе погулять, вот и сочинил для тебя сказочку. Попытка не пытка, так ведь?

– Так, – согласился Атос, внимательно глядя на Двуглавого Юла.

– Надеюсь, все останется между нами. Не надо пересказывать, что я тут наплел… Ни про чудо-доктора, ни про золотой куб, ни про шкуру Ка. Это… секретная сказочка.

Атос пожал плечами.

– Я и так не все понял. Что за доктор, например. Так что не будет смысла – не скажу.

– Вот и хорошо. – Юл понизил голос: – Особенно ничего не говори этому вашему Арамису. Не надо. Есть в нем что-то такое… Будь по-другому, из него неплохой пират вышел бы…

– Из Арамиса – пират?.. – неподдельно изумился Атос и даже повеселел на время: – А из меня, стало быть, нет?

– Ты, благородный Атос, уж извини, слеплен из другого теста. А Арамису надо будет, он по головам пойдет, – продолжал настаивать Юл. – У меня глаз наметанный.

Атос подумал и вновь пожал плечами.

– Так или иначе, мне некогда пересказывать… сказочки. Ни Арамису, ни кому другому. Прощай, Двуглавый Юл.

– Прощай. И все-таки напрасно…

Но Атос уже вышел из пещеры. Надо было спешить. Его ждал мир, полный объяснимых чудес и разрешаемых задач, блестящих гипотез и головокружительных проектов, дерзких прорывов и колоссальных предприятий. К тому же в мастерской стоял полуразобранный кухонный робот, возвращения которого так ждала прекрасная зеленоглазая хозяйка.

А Двуглавый Юл постоял еще, докуривая сигарету, потом отправил в угол очередной окурок и поплелся к холодильнику.

– Пожрать, что ли? – сказала левая голова, обозревая содержимое холодильника, и поскребла себе подбородок. – По колчедану?

– Позавчера – колчедан, вчера – колчедан, сегодня – опять колчедан… – сварливо сказала правая. – Йода хочу. Пойдем лучше поплаваем.

 

Александр Золотько

Интерпретатор

Когда Егору Старосветову было двенадцать лет, Учитель дал группе тему для реферата: «Далекая Радуга: трагедия выбора». Подразумевалось, что ученики проведут анализ ситуации на Далекой Радуге и получат возможность продемонстрировать свою способность к анализу на теме широко известной, многократно оцененной и, что самое важное, оцененной однозначно. В принципе, как потом объяснил Учитель главному психологу интерната, подразумевалась даже не собственная оценка учениками ситуации, а способность собрать и упорядочить систему чужих аргументов.

В общем, рутинное, хоть и полезное задание. Широкий спектр мотиваций, тщательно разработанная аргументация и, как вишенка на торте, оценка участниками тех событий собственных действий уже после всего, когда Волны неожиданно исчезли. Драма со счастливым финалом – зверь редкостный.

Вот.

Все, в общем, и написали о противопоставлении Познания и Чувства, о Долге, о Самопожертвовании. Почти все. Собственно все, кроме Старосветова.

Егор в своей работе сообщил, что, по его мнению, никакой трагедии выбора на Далекой Радуге и не было. Решение лежало на поверхности, и никто из тех, кто его принимал, в общем, не страдал и не мучился необходимостью делать этот самый выбор.

Ситуация, сложившаяся на планете, писал Егор, имела однозначное решение и сводилась к простому принятию очевидного. Спасение детей – приоритет, близкий к абсолютному. Мнение, высказанное Ламондуа, о необходимости спасения интеллектуалов, было, скорее, профессиональной инверсией, необходимостью предложить в дискуссии альтернативное решение, не более того.

Егору было неинтересно рассматривать «псевдоконфликт», он решил взглянуть на проблему с несколько другого ракурса.

Альтернативный вариант номер один – «Тариэль» имел вместимость еще меньшую, чем в реальности. Или, как вариант этой же модели, детей на планете было бы больше, намного больше, чем в момент реальной катастрофы на Далекой Радуге. Какое решение было бы принято? По какому принципу велся бы отбор из общего числа детей – кого спасти, а кого оставить на верную (как казалось в тот момент) смерть? Пожертвовать собственной жизнью ради спасения своего ребенка – это способность всякого морально развитого существа, написал Старосветов, не особо подбирая термины.

Его больше интересовала психологическая составляющая. Умереть ради собственного ребенка – просто и понятно. Позволить умереть собственному ребенку ради того, чтобы выжил чужой, – эмоционально и психологически неоднозначная ситуация. НЕОДНОЗНАЧНАЯ – крупно выделил в тексте Егор и пояснил, что, по его мнению, бесконфликтного решения эта ситуация не имеет.

Жертвовать собой ради других – право человека. Жертвовать субъективно менее ценным ради субъективно более ценного – право и обязанность руководителя. Но выбирать из равноценных объектов… Решить, кто из детей будет жить, а кто умрет… Не принять гибель детей в ситуации катастрофы, а выбрать из списка… из ряда детей, стоящих перед тобой, тех, кто останется жить, а кто умрет… И реакция родителей в этой ситуации просчету не поддается.

Самому забрать своего ребенка и умереть вместе с ним? Заставить впустить своего ребенка на борт звездолета – значит убрать оттуда кого-то другого, родители которого тоже сделают все возможное, чтобы спасти своего сына или дочь. Установить квоту в одного спасенного ребенка на семью? Предложить родителям выбрать, кто из детей будет жить, а кто нет?

Егору Старосветову было всего двенадцать лет, он был спокойным и уравновешенным мальчиком, может быть – слишком уравновешенным для своего возраста – поэтому он не стал живописать возможных конфликтов и сцен неизбежного насилия при подобном сценарии происшествия. Он только указал на проблему, на сложность ее решения.

И это был первый рассмотренный им вариант.

Во втором варианте детей на Далекой Радуге не было вообще. Абсолютно. Был «Тариэль», были ученые и техники, мужчины и женщины, но детей не было.

И вот тут, по мнению Егора Старосветова, возникала ситуация трудноразрешимого конфликта. Кого из взрослых и самостоятельных людей нужно было спасать, кого оставить перед Волной?

Спасение интеллектуалов? Во-первых, мнение самих ученых при этом раскладе могло быть далеко не однозначным. Во-вторых, если даже предположить, что о спасении собственной жизни люди, не входящие в интеллектуальную элиту планеты, могли и не заботиться – опять же, готовность к самопожертвованию и прочие как бы высокие мотивы (Егор так и написал: «прочие как бы высокие мотивы»), то многие из них имели близких – друзей, подруг, мужей и жен, и вот их спасение никаким рейтингом значимости и необходимостью уступить свое место другим уже не регулировалось.

Особенно если на «Тариэле» оставалось место после погрузки «великих и полезных» (тоже формулировка Егора).

Ни выводов, ни, тем более, каких-то рекомендаций в своей работе Егор Старосветов не предложил. Просто сдал текст вместе со всеми и отправился с группой на спортивную площадку. Учитель же, ознакомившись с работой, обратился к психологу интерната.

Это могла быть попытка выделиться. Или эпатировать. Или привлечь к себе внимание. Или совершить акт «интеллектуального вандализма» – оскорбить, принизить общепризнанную ценность, продемонстрировать подростковый цинизм… Но Егор даже не пытался свою работу тиражировать. Учитель осторожно выяснил у других ребят из группы – Егор ни с кем не обсуждал своего реферата, в Сеть его не выложил и больше к этой теме не возвращался.

Психолог сделал отметку в документах Егора, работа была отправлена в архив.

Через три года грянул скандал.

Прямого отношения к работе о трагедии выбора этот скандал не имел, да и, собственно, скандалом он был в чисто академическом смысле этого термина. Молодой… очень молодой наглец дерзнул покуситься… хотел продемонстрировать… сам не понял, о чем говорил… В общем, Егор Старосветов принимал участие в учебно-методической конференции Исторического семинара Малой Академии Наук в Гжатске.

Сам он выступал с интересным, но совершенно ровным и, как выразился потом руководитель семинара, благопристойным докладом. «Проблемы эмоциональной маркировки системы обрядов инициации у некоторых кочевых племен» – ничего эпатажного и взрывоопасного. Работу благосклонно выслушали как участники, так и члены жюри, оценка была выставлена высокая, и работа попала в пятерку лучших рефератов семинара.

В качестве бонуса для юных историков была предоставлена экскурсия в Институт Экспериментальной Истории, с посещением музея, лабораторий и встречей с руководителем Арканарского проекта Венедиктом Ильичом Корфом, профессором, академиком, корифеем и прочее-прочее-прочее.

Венедикт Ильич рассказал собравшимся в зале молодым коллегам историю проекта, кратко изложил, не избегая, впрочем, проблемных моментов, результаты и перспективы деятельности своего коллектива. Потом предложил всем желающим задавать вопросы. Профессор искренне любил общаться с молодежью и был готов отвечать подробно и честно.

Поскольку все происходящее было частью официального мероприятия, то велась протокольная запись встречи.

Зал на триста человек, почти все места заполнены, учителя и работники Института сидят в задних рядах, две с половиной сотни отроков и отроковиц внимательно слушают профессора, впрочем, без напряжения. Позы свободны, но не расслаблены.

– Итак, милостивые государи, – профессор улыбнулся, приглашая всех собравшихся к общению неофициальному и раскрепощенному. – Полагаю, у вас есть вопросы?

Поднялось несколько десятков рук, Венедикт Ильич предоставил слово девушке из первого ряда, потом молодому человеку из третьего… Все это время Егор Старосветов сидел на своем месте и держал руку высоко поднятой над головой. Слово ему предоставили шестым.

Егор встал, хотя профессор с самого начала предложил молодым коллегам оставаться в креслах, по-свойски. Но – как хотите, сказал Корф, когда Егор сказал, что лучше постоит. Как вам будет угодно.

Егор выглядел на свои пятнадцать лет. Обычный спортивный мальчишка, в хорошей физической форме, в светлой рубахе с короткими рукавами и серых брюках. В левой руке он держал записную книжку, в правой – деревянный карандаш, которым до этого делал пометки в течение выступления профессора.

– Уважаемый… – Егор мельком глянул в записную книжку, – …Венедикт Ильич. У меня два вопроса, связанные между собой. И я хотел бы задать их подряд…

– Я полагаю, мы можем это позволить молодому человеку, коллеги, – улыбнулся Корф.

– И мне понадобится несколько минут, чтобы изложить, так сказать, преамбулу, – спокойно продолжил Егор. – До десяти минут, если можно…

Старосветов снова заглянул в свою записную книжку и кивнул, словно подтверждая – десять минут, никак не меньше.

– Хорошо, – профессор сел в кресло возле трибуны, за которой стоял во время своего выступления. – Надеюсь, в зале нет возражений?

В зале возражений не было.

– Прекрасно, – Корф разгладил седую эспаньолку и скрестил руки на груди. – Ну-с…

– Первый вопрос у меня составной. И, возможно, ответа не имеющий. Прошу сразу меня простить за… за это и за многословность, – Егор не улыбался, не хмурился, говорил ровно и спокойно. Только в его взгляде было нечто… настораживающее, хотя, как считали многие, тревожащим взгляд выглядел исключительно в результате послезнания. Если бы ничего не произошло, то при последующих просмотрах записи зрители ничего такого особенного и не заметили бы.

– Вы говорили о так называемом Арканарском инциденте, – взгляд в записную книжку, и легкое движение головой. – Его еще иногда называют Арканарской резней.

– Говорил, – зачем-то сказал Корф. Благодушная улыбка все еще имела место на его лице, но было понятно, что такая постановка вопроса профессора несколько не устраивает.

Он предпочитал именовать случившееся в Арканаре Инцидентом. Инцидентом и никак иначе. Но не одергивать же мальчишку, в самом деле.

– Насколько я понимаю, спасение Руматы Эсторского проходило по заранее намеченному плану эвакуации. Он был разработан до того, как Румата приступил к исполнению своих обязанностей, не был экспромтом. Полагаю, что экспромты в области безопасности участников экспедиции недопустимы? Я прав?

– Естественно, – чуть помедлив, кивнул Корф. – Сценарии, инструкции, варианты были разработаны и просчитаны еще на Земле.

– Значит ли это, что шашки со снотворным газом были сброшены на плотно населенный город, на его центр, сознательно? – Взгляд Егора остановился на профессоре.

– Э-э… – протянул Венедикт Ильич. – Да. Значит именно это.

– Подразумевалось, что патрульный дирижабль атакует шашками…

– Простите, не атакует, ни о какой атаке речи не шло, – профессор стал серьезным. – Район конфликта был обработан…

– Хорошо-хорошо, обработан. Не атакован, а обработан, – Егор сделал пометку в записной книжке, и кто-то из зрителей, сидевших неподалеку, хихикнул, слишком уж странно все это выглядело – корифей, академик и профессор начинал оправдываться перед пятнадцатилетним мальчишкой. – Район конфликта был обработан снотворным газом…

– Который был создан специально для такого экстраординарного случая, был полностью адаптирован к биологии жителей планеты и не мог причинить им никакого вреда, – закончил за Старосветова Корф. – Эта тема неоднократно обсуждалась…

– Да, я знаю, – кивнул Егор. – Я читал протоколы комиссии, которая признала действия экспедиции оправданными. Газ был разрешен. Опробован и разрешен. Но на одном из заседаний той же комиссии был поставлен вопрос о неплановых жертвах той операции по спасению… И речь, насколько я понимаю, шла не о тех людях, которые были убиты сотрудником вашего Института.

– Медицинское и психологическое освидетельствование нашего сотрудника… – Корф подался вперед, опершись руками о колени, словно собирался вскочить и броситься вперед. – Освидетельствование показало, что срыв, произошедший…

– Я читал копию этого освидетельствования, она находится в свободном доступе в архиве Института. В открытом каталоге не значится, но его код и порядковый номер имеется в отчете кафедры Экстремальной психологии Института Общей Психологии, – Егор кивнул. – Никто не обвинял вашего сотрудника. И подсчет его жертв тоже не проводился. Это было признано нецелесообразным.

– Да. И неоправданно жестоким по отношению…

– А был ли произведен подсчет жителей Арканара, погибших в результате применения снотворного газа, безвредного и безопасного? – Егора было невозможно сбить с намеченного курса. – Известно, что операция стартовала после начала пожара в доме Руматы Эсторского, а это значило, что пожар неминуемо разросся при плотной застройке города. И люди, которые уснули под действием газа, не могли покинуть дома ни в момент их загорания, ни позже. Я не ошибаюсь?

– Вы не ошибаетесь, – не проговорил, а процедил профессор. – Эти непредвидимые потери…

– Возможно, эти – именно эти – потери невозможно было предвидеть. Но представить еще при планировании операции, что такие потери будут – было возможно и даже необходимо. Самое поверхностное знакомство с бытом людей того уровня цивилизации показывает, что травмы и смерти при проведении обработки снотворным газом неизбежны. В качестве примера – повар или хозяйка, снимающая с огня кипяток или горячую еду. Неизбежные ожоги. Кузнец, работающий с открытым огнем и раскаленным металлом, теряющий сознание во время процесса ковки. Падение с лестницы, падение в яму. Вместе с конем. Строители, ремонтники. Рыбаки. Грузчики. Даже если представить себе, что при населении Арканара в двадцать тысяч человек только один процент подвергнувшихся обработке погибнут или получат серьезные травмы, то мы имеем порядка двухсот человек. Это при условии, что гибель и травмы будут происходить точечно, на месте, а не в результате вспыхнувших пожаров из-за упавших факелов, разбитых фонарей, опрокинутых свечек, того же раскаленного металла, выпавшего из рук кузнеца на солому, сено или какие-то другие горючие материалы.

– Это – всего лишь отвлеченные рассуждения на тему, – профессор наконец встал, но не стал бросаться в зал, а прошелся по сцене, заложив руки за спину. – Это спекулятивное рассуждение, которое основывается на…

– Оно основывается на модели, разработанной технической лабораторией вашего Института для определения количества жертв при катастрофах населенных пунктов уровня Древнего мира, Средневековья и Раннего Возрождения, – спокойно сказал Егор, заглянул в записную книжку и прочитал: – Магистерская работа Франсуа Родригеса, научный руководитель профессор Мытищенко Эр. Вэ. Имя и отчество, простите, я выяснять не стал. Используя эту методику, я и получил округленный результат для последствий… обработки снотворным газом Арканара при установленном коэффициенте начала противодействию стихии в интервале от тридцати до семидесяти минут. Получилось, что уровень потерь среди населения в случае начала пожара достигает…

Егор кашлянул, закрыл записную книжку и спрятал ее в карман брюк.

В зале стояла мертвая тишина.

– Я не буду рассматривать вариант с пожаром. Я рассматриваю, как уже говорил, точечные поражения. Один процент. Двести человек. Четверть мертвы, четверть остались инвалидами, и сто человек получили травмы разной степени тяжести, что при тамошнем уровне медицины и санитарии… – Егор кашлянул. – Были ли рассмотрены подобные расчеты при планировании типовых спасательных операций?

Профессор не ответил, молча подошел к креслу и сел.

– Они спасали землянина!

Девичий голос прозвучал с другого конца зала, еще несколько человек присоединились. Мы обязаны спасать своих. Обязаны. Это наш долг!

Егор чуть улыбнулся и медленно обвел взглядом зал, останавливаясь на тех, кто возражал. Голоса отчего-то смолкали.

– Мы спасали землянина, – сказал Егор. – Коммунара. Человека, которому было запрещено в этом мире только одно – убивать. И который этот запрет нарушил. И чтобы его спасти, мы – мы все! – готовы принести в жертву две сотни аборигенов. Две сотни разумных существ, которых, собственно, мы… Институт Экспериментальной Истории собирался спасать и ставить на путь развития. Я ничего не путаю? Ради спасения убийцы мы тоже стали убийцами.

– А что ты предлагаешь делать? – спросил звенящий девичий голос, тот, что первым возразил Старосветову.

– Оставить.

– Умирать?!

– Сотрудник института, обладающий оружием, не имеющим равного в том мире, одетый в кольчугу, которую не может пробить оружие того мира, обученный технике боя, превосходящей все, что в том мире было придумано, начинает убивать людей. Не землян, но людей. Так? – спросил Егор. – Он знает, что совершает преступление. Он делает выбор и должен нести ответственность за свой выбор. И для того, чтобы его спасти, к тем, кого он убил лично, своей рукой, экспедиция добавляет две сотни как минимум… На Земле, насколько я знаю, он не был наказан. Ему была оказана помощь в преодолении психоспазма и возвращению к нормальной жизни.

– Вы бы предпочли его убить? – глухим голосом спросил профессор Корф.

– Не знаю, – чуть подумав, сказал Егор Старосветов, пятнадцатилетний мальчишка. – Я много думал, но не смог ничего придумать… Если бы его оставили в Арканаре, то он бы… он бы убил еще многих… Не знаю.

Снова тишина.

И голос Егора Старосветова, ровный и тихий:

– Я же говорил – вопрос, похоже, ответа не имеющий. Во всяком случае, я найти его не смог. И профессор, видимо, тоже.

Пятнадцатилетние мальчишки бывают очень жестокими. А восьмидесятилетние профессора иногда совершают ошибки. Демонстрируют силу духа и совершают при этом ошибки.

– Это, как я понимаю, был первый вопрос, – хриплым голосом, словно задыхаясь, спросил профессор Корф. Лицо его побледнело и покрылось капельками пота. – Но вы хотели задать два вопроса, я правильно вас понял? Или вы уже удовлетворены?

Бровь Егора чуть приподнялась. Ирония? Удивление? Насмешка?

– Второй вопрос, – сказал Старосветов. – Известно четыре случая срыва наблюдателей из Института Экспериментальной Истории во время экспедиции. Арканарский инцидент, затем дон Капада, капитан роты арбалетчиков, убивавший судейских и призывавший к кровопролитию, торговец шерстью, поднявший народное восстание, и друг-конфидент тирана, узурпировавший власть через дворцовый переворот. Этот последний вообще сошел с ума, насколько я себе представляю… Я никого ведь не забыл, правда?

Все, наверное, ожидали, что он снова откроет свою записную книжку, но Егор просто оглянулся по сторонам и развел руками.

– Не забыл, – сказал Егор. – Скажите, пожалуйста, Венедикт Ильич, а были ли другие случаи срывов? Не только те, что я назвал, и не только те, что закончились кровью.

– Но вы же, наверное, все проверили, молодой человек, – невесело усмехнулся Венедикт Ильич. – Все наши архивы в свободном доступе… даже если и не значатся в каталоге. Не было больше ничего. Ни одного срыва…

– Никто не стал пьяницей, бабником, простите, спекулянтом… Только убийцами. Так?

– Как вы себе представляете человека коммунистического общества, становящегося пьяницей, бабником, спекулянтом? – с иронией поинтересовался Корф.

– Так же как и человека коммунистического общества, который стал убийцей, – спокойно ответил Старосветов. – Приблизительно так же.

– Знаете ли, молодой человек! – Профессор вскочил, взмахнул рукой, словно что-то собираясь бросить в оппонента.

– Они не имели права убивать, – сказал Егор. – У них был всего лишь один запрет, и они его нарушили. По разным причинам, но нарушили. Из любви, из жалости, из гордыни… от безумия, но нарушили. Тщательно подготовленные, выросшие в нашем светлом и безопасном мире…

«В светлом и безопасном» Егор произнес со странной интонацией, нет, не с насмешкой, а с горечью… обидой и болью, что ли…

– …стали убийцами. А мы их жалеем. Не наказываем, не презираем… Даже не опасаемся – мы их жалеем, пытаемся понять, простить… Вы знаете, профессор, что Румата… ваш сотрудник под псевдонимом Дон Румата, когда еще был в интернате, изготовил арбалет. По старым инопланетным чертежам. Знаете?

– Какое это имеет отношение к вашему вопросу?

– Прямое. Он сделал арбалет, доброе боевое устройство в стиле маршала Тоца, короля Пица Первого… И не только он. Многие его сверстники обзавелись тогда арбалетами, луками… И учились стрелять.

– Это преступление? Это демонстрация их скрытых психических патологий? Совмещение трудовых навыков с игровыми…

– Они ведь друг в друга стреляли, Венедикт Ильич. В шутку, не серьезно, но ведь они признали, что можно стрелять в человека, разве не так? В человека. Правда, играли они все больше в Арканар, Соан, Империю и стреляли, получается, не в человека, а в инопланетянина…

– И какое все это имеет отношение к реальному Арканару, Соану, Империи?! – вскричал профессор, уже совершенно не сдерживаясь, даже не пытаясь контролировать свой гнев.

– Никакого, – сказал тихо Егор, очень тихо, но так, что его услышали все в зале. – Дети делали орудия убийства своими руками, дети стреляли… готовы были стрелять в человека, в разумное существо, и никто из старших, никто из учителей им этого не запрещал. Они не учились играть в пьяниц, развратников, воров и спекулянтов – и не стали пьяницами, развратниками, ворами и спекулянтами. Они играли только в убийц. Они и становились убийцами. Может…

Он замолчал почти на минуту, а все люди в зале, все триста человек, в тишине ждали, когда же он продолжит. Когда закончит свою фразу.

– Может, проблема не там, не в Арканаре? Не на Гиганде, не на Саракше… Может, проблема здесь, на Земле? – очень-очень тихо спросил Егор Старосветов, пятнадцатилетний мальчишка.

И вышел из зала, не сказав больше никому ни слова. И никто ему ничего не сказал вдогонку.

Потом был скандал. Венедикт Ильич Корф, академик, профессор и корифей, подал в отставку. С ним в отставку из Института Экспериментальной Истории ушли несколько человек, были переработаны инструкции для экспедиций Института и даже, как говорили, для Прогрессоров.

Многие ожидали, что Егор станет историком. Кто-то думал, что он будет и дальше воевать с ветряными мельницами и пытаться разрушать авторитеты, но он, окончив школу, неожиданно для всех ушел на курсы операторов информационных сетей, затем… Двадцать лет достаточно большой срок, чтобы успеть натворить множество глупостей или достичь некоторых результатов.

Егор Старосветов просто работал. Сохранились еще люди, которые не пытаются ускорять прогресс, нести разумное, доброе и, соответственно, вечное. Эти люди просто работают. Выбрали себе колею и честно идут по ней, толкая перед или волоча за собой груз своих свершений, сомнений, ошибок и прочего, именуемого отчего-то жизненным опытом.

Наверное, окружающим казалось, что Егор махнул рукой на себя, на перспективы, на возможность самовыражения… И просто живет. Он даже в отпуск уходил только по распоряжению руководства и медиков с психологами. Нет, его уважали, его ценили – надежность, профессионализм… Никто не умел лучше его разрабатывать и устанавливать локальные информационные сети, работать с информацией, причем не столько с ее анализом, сколько с поиском данных, систематизацией и накоплением.

Он просто срастается с БВИ, сказал как-то его напарник в информационном секторе Океанской Охраны. Такое впечатление, что БВИ сам хочет ему все рассказать, потрясенно заметил аспирант Института Экспериментальной Истории, когда Егор за сутки смог накопать для его научной работы информацию, которую сам аспирант рыл бы месяцами.

Егор Старосветов не сидел на одном месте, с регулярностью в два-три года он переходил с одной службы (так старомодно он сам именовал место работы) на другую.

Охрана здоровья, Аварийная служба, Ассоциация кинематографистов, Комкон-1, Служба заповедников, Информаториум Комитета по планированию, Комкон-2, отдел статистики регионального управления, Отдел распределения ресурсов – названия все больше тоскливо-рутинные, не вызывающие ажиотажа у молодежи, да и людей старшего возраста не особо привлекающие. Там нужно работать, и многие честно отрабатывали необходимые для общества часы-недели-месяцы, потом уходили туда, где полет мысли, инициатива и, если повезет, опасности.

Егор Старосветов, как могло показаться стороннему наблюдателю, старательно выбирал скучные и малоинтересные места. И если бы тот же сторонний наблюдатель поинтересовался, чем именно занимается на досуге в свободное время Старосветов, то очень удивился бы, узнав, что дома тот занимается тем же, чем и на работе – плавает в информационных потоках и ныряет в глубины архивов.

Его уважали, может, даже любили. Он так и не нашел пару… Или не искал. Детей не было, была только работа. Работа-работа-работа.

Когда полыхнуло в лаборатории синтеза на Болеарских островах, Старосветов вместе с аварийщиками участвовал в непосредственной ликвидации пожара и даже спас кого-то из огня. Несколько недель работал в разделочных цехах китобоев и на мясных фермах. Целый год работал в системе образования и воспитания, мотаясь по интернатам, налаживая, ремонтируя и восстанавливая информационные сети, изрядно покореженные подрастающим поколением из чистого любопытства или в целях усовершенствования.

Он был мастером, этого не отрицал никто, но никто и не желал для себя и своих знакомых подобной судьбы. Что-то за этим стоит, печально сказала как-то девушка на вечеринке, посвященной уходу Старосветова с очередного места службы. Какая-то трагедия? Но спросить прямо никто не решался, а сам Егор не имел привычки говорить о себе и своей жизни. Да и о чьей-то еще жизни он тоже старался не говорить.

Друзей, понятное дело, у него не было. С Учителем и Наставником он отношений не поддерживал, с бывшими соучениками не общался… если они сами не обращались к нему. А обращались часто. И никогда Старосветов не отказывал в помощи. Поиск информации, разработка алгоритмов поиска, написание программ поиска, непосредственно составление запросов – в этом равных Старосветову не было. И как-то так оказалось, что, несмотря на свою нелюдимость, Егор имел сотни и сотни знакомых, считающих себя обязанными ему.

Среди таких благодарных знакомых был и я.

Длинное вступление, правда? Странно, когда рассказчик появляется в истории ближе к концу рассказа. Но иначе было бы непонятно, что именно я испытал после первого настоящего разговора с Егором. Настоящего разговора, не тех кратковременных бесед или перебросок парой-другой фраз, которые были у нас в то время, когда он работал в отделе статистики нашего управления. После того как он ушел работать в другое место, я несколько раз обращался к нему с просьбами, он никогда не отказывал и, что самое главное, никогда, насколько я знал, не распространялся о том, что именно он для меня искал и находил.

Ничего такого особенного в моих запросах не было, но… Все равно было приятно работать с таким человеком. Жить, наверное, трудно, а работать – прекрасно.

Да.

Так вот, он нашел меня как-то вечером. Хмурым осенним вечером, дождливым притом. Местные синоптики отчего-то решили, что нам не помешают почти две недели мелкого холодного дождика с порывами пронзительно-холодного ветра, да мы, обитатели курортного поселка Распадок, и не возражали.

Я, например, отдыхал. Ну то есть все мои соседи были уверены, что я только отдыхал, и лишь доктор из местных знал, что я восстанавливался после травм… о происхождении которых не догадывался даже он. Я тоже старался это забыть, история была глупая, мои действия в ее развитии вопиюще непрофессиональными… Настолько непрофессиональными, что шеф лично приказал мне убираться с глаз долой и посвятить отпуск раскаянью и размышлениям.

Я ходил по грибы. Рыба в такую погоду в нашем озере не клевала, а вот грибов в окрестных лесах было множество. Я устраивал ежедневную резню целым грибным семействам, закармливал обитателей соседних домов своей добычей, а грибы все росли и росли, на тех же самых местах, в том же самом количестве…

Начало смеркаться, лукошко было полным, настроение ровным, я решил, что пора двигаться домой, когда из-за поворота лесной тропинки вынырнул Егор Старосветов. Я не сразу понял, что это именно он, но когда высокая тощая фигура приблизилась ко мне и капюшон был откинут, открывая лицо, я радостно воскликнул: «О! Егор! Какая неожиданность!» И протянул ему руку.

Егор секунд десять задумчиво смотрел на мою руку, потом спохватился, кивнул и пожал ее. И снова набросил капюшон на голову.

– Вот это да, – сказал я. – Вот это совпадение! Это ж встретить старого знакомого в такой глуши… Это сколько же мы с тобой не виделись, дружище! Пять?

– Семь, – тихо прозвучало из-под капюшона. – И это не совпадение. Я хотел с тобой поговорить.

– Прямо здесь? – уточнил я, все еще старательно не обращая внимания на его пасмурный тон.

– Можно и здесь. А можно – у тебя в домике. Я бы предпочел в домике, промок и замерз, пока тебя искал в этих дебрях, но если ты настаиваешь…

Я не настаивал, и мы пошли в дом.

Грибы я традиционно занес соседям. Сам я не люблю есть грибы в любом виде.

Когда я вернулся, Егор уже стащил с себя плащ и сапоги, устроился у камина. Я быстро разжег огонь, поставил завариваться чай, а Старосветов сидел в кресле и, не торопясь, переворачивал страницы в своей записной книжке.

– Ну? – спросил я, когда чай был налит в чашки, а варенье разлито в блюдца. – Чем, как говорится, могу.

– Я не люблю чучел, – сказал Старосветов.

– В смысле? – не понял я.

В доме у меня чучел не было, да и сам я был их не особым любителем.

– Без всякого смысла, – вздохнул Егор. – Просто я не люблю чучел. Все эти выставки чучел в музеях меня пугают. Нет, неправильно сказал. Не пугают, а вызывают тоску. И стыд. Какие чувства у меня должна вызывать жанровая сценка, составленная из чучел медведицы и трех маленьких медвежат? Или лиса, подкрадывающаяся к глухарю? Чучело лисы, подкрадывающееся к чучелу глухаря. Очень качественно сделанные, им лет по триста, но шкуры и перья будто только вчера содраны с плоти только что убитых животных.

Егор говорил все это ровным голосом, глядя в огонь, он ни в коем случае не подозревал меня в том, что это по моей вине зоологические музеи заполнены шкурами, содранными с только что убитых животных, но мне стало неловко и стыдно. В глобальном смысле стыдно.

– А ведь туда детей водят, – сказал Егор. – Группами. С учителем или Наставником. Ходят между витринами и смотрят. Вот это, говорят, молодой хорек. А это – шимпанзе. И никто не добавляет – мертвый хорек и убитое человеком шимпанзе.

– Ну… – протянул я. – Это ты, брат…

– Я не прав?

– В каком-то смысле – прав. Но ведь эти чучела были сделаны очень давно, коллекции старые, мы их сейчас только восстанавливаем и сохраняем.

– И пополняем… – почти прошептал Егор. – Я работал в Кейптаунском музее космозоологии, я знаю, как это происходит. Есть профессиональные охотники. Люди, профессионально убивающие… животных.

В этом месте нашего разговора я насторожился. Эта пауза перед словом «животных» меня привела в состояние если не боевое, то настороженное. Паузы в тексте обычно говорят больше, чем слова, между которыми их делают. Я хоть и допустил непрофессиональность в работе, но не совсем уж был балбесом… что бы обо мне ни думал шеф.

– Представляешь, есть профессия – убивать, – Егор невесело усмехнулся.

– Ну… Их очень мало, всего несколько человек, – сказал я неуверенно.

– Да-да, конечно. Несколько человек на многие миллиарды людей, исповедующих принцип «Не убий!». Ты, кстати, в курсе, откуда этот принцип?

Если он хотел подловить меня на знании специфической информации, то ошибся в выборе темы. Наш отдел время от времени работал с проповедниками и сектами, так что…

Но распространяться я не стал, просто сказал: «Знаю».

– И ты наверняка знаешь, что в этой книге и до этого принципа и после него люди убивали и убивали, убивали и убивали… Чужих и своих, своих и чужих…

– У тебя что-то случилось? – спросил я.

– Нет. Ничего не случилось. Ни-че-го! У нас вообще ничего никогда не случается… – четко и раздельно произнес Егор, глядя в свой блокнот, на совершенно пустую страницу.

– Ну как это – ничего? Вот сегодня, как, впрочем, вот уже две недели подряд, случился дождь. Грибы случились. Настроение у тебя паршивое произошло.

– Как ты полагаешь, – задумчиво спросил Егор, не приняв моего игривого тона. – Убивать – свойственно человеческой природе?

Ну ведь не зря я обратил внимание на паузу в его фразе. Ой не зря…

– С одной стороны… – протянул я, лихорадочно соображая, в какую именно сторону дрейфует наш разговор, почему его начал именно Егор Старосветов, самый скучный из моих знакомых, и почему он его начал именно со мной. Ведь он искал меня, персонально, так сказать. А я, между прочим, отправляясь на отдых и реабилитацию, не поставил человечество в известность, где именно буду этим заниматься. Место моего пребывания знали всего несколько человек… трое, если быть точным: Шеф, Мануал и Степаныч. Даже Марта не знала, а эти трое просто так никому ничего не скажут.

Подозрительность – профессиональное заболевание в нашем Управлении. И во всей нашей структуре в целом.

– С одной стороны, мы ведь произошли от хищников, кажется, – пробормотал я. – С другой стороны, наша система воспитания… за последние сто с лишним лет…

– Да-да, мне это говорили в школе – мы стали цивилизованными. И наше общество не приемлет насилия над личностью ни в каком виде… Так? – Егор прицелился в меня карандашом, словно собирался из него стрелять. Легендарным карандашом, между прочим, старинным, продублированным, естественно, и размноженным, но древним.

– Так, – не очень уверенно кивнул я.

Ведь ясное дело, что при такой постановке вопроса собеседник затаил что-то и собирался врезать мне… Главное, чем и за что?

– У нас есть зоопсихологи, так?

– Так, – снова ответил я.

Разговор вдруг сменил тему, не первый раз, кстати, за этот вечер. Егор нервничает… или устал. Или знаком с подобной методикой скрытого получения информации. Я, кстати, тоже был с ней знаком.

– Зоопсихолог исследует поведение животного, его психологию, как следует из названия, – Егор постучал по записной книжке карандашом. – Киты признаны полуразумными, так?

Я не ответил. Я не специалист в китообразных, из нас двоих в Океанской Охране работал только Егор, между прочим.

– Ты знаешь, что такое ворвань? – все так же ровно и тихо спросил Егор.

– Нет. А что?

– Ворвань получают, убивая китов. Я бывал в цехах по разборке. Кровь, кровь, кровь… Китовые пастухи очень своеобразные люди. С одной стороны, они прекрасно относятся к своим подопечным, защищают их и все такое… А потом… – Старосветов вздохнул. – Хотя, тут, как и практически во всем, проблема в правильном выборе термина. Я работал… работаю с информационными сетями, умею строить поиск, находить то, что вообще считается утерянным. И я знаю, что самое главное – правильно сформулировать запрос. Выбрать верную терминологию. В жизни тоже так получается… С одной стороны – массовое убийство полуразумных. Как с таким жить? Ты понимаешь, что, убив дельфина, ты как бы доказываешь свою готовность убить человека…

– Ты не сгущаешь краски?

– Нет. Не сгущаю. Но китобои… все работники Океанской Охраны, перерабатывающих комплексов… Они не младших братьев по разуму убивают, а добывают эту самую ворвань. Еще мясо и кучу разных полезных для человечества веществ и продуктов. И такой работой можно гордиться. Правда ведь? Некоторые из них – прямо поэты. Лирики. «Рано-рано утром… Океан тихий… Розовое небо на востоке… Всплывешь на поверхность, распахнешь люк, выберешься на башенку, и сидишь, сидишь, сидишь… Вода под ногами зеленая, чистая… Хорошо!..» – лириков Егор цитировал безжизненным, бумажным голосом. – Старики у нас ручные, ведут, куда мы хотим, но им помогать надо… Ручные, понимаешь? Ручные… Когда забивают коров и прочую живность на мясо, тут хоть оправдание есть – тупые, не понимают, а киты? Но если все правильно сформулировать, то получается совсем просто. Ворвань, мясо, жир… Польза обществу… Которое, заметь, к насилию относится сугубо отрицательно.

Егор быстро глянул на меня и снова отвернулся к огню камина.

– Можно сказать – убийство нескольких сот инопланетян, а можно – спасение земного ученого, который, рискуя жизнью, собирался этих самых аборигенов сделать хоть немного цивилизованнее и приблизить их к нашей, коммунистической, морали.

Вот тут я и сказал: «Стоп!»

Он замолчал и выжидающе уставился на меня.

– Так это ты, – сказал я. – Тот мальчишка в Институте Экспериментальной Истории. Тебя ведь сделали штатным проклятьем для нескольких поколений молодых сотрудников Комкона. Просмотреть запись, выслушать мальчишку и подготовить возражение по всем его тезисам – от преднамеренного убийства до… До изначальной жестокости человека. Как же я тебя ненавидел, Егор! И не только я… Ты там все настолько ясно и просто… Как я тебя ненавидел! Ты заставил нас…

– Я заставил вас всего лишь произнести вслух несколько слов. Почувствовать на вкус слово «убийство» в отношении нас, землян, не как объекта этого действия, но как субьекта. Но, кстати, особого фурора ведь мое выступление не произвело. Я на него тогда не рассчитывал. Я вообще не рассчитывал ни на какие последствия, просто хотел высказать то, что пришло в голову. И высказал. Это потом я уже подумал о последствиях. И о том, что невозможно спрогнозировать все последствия. И что события не просто нужно осознать, не просто нужно оценить реальность фактов, а еще нужно все это интерпретировать. Придать всему этому окраску и смысл. И вот когда я понял это, когда попытался привычные и простые факты интерпретировать не так, как это принято… Вот тут и стало мне плохо. Очень плохо.

В спальне вдруг что-то громыхнуло, разбилось со стеклянным звуком, Егор побледнел и замер. Было видно, что он хочет оглянуться на дверь, которая вела в спальню, но не мог. Не мог себя заставить. Кровь отхлынула у него от лица, пальцы впились в подлокотники, но он сидел и смотрел в камин. Сидел и смотрел. И тени скользили по его лицу. И огонь отражался у него в зрачках.

Я вскочил и бросился в спальню.

Дождик наконец превратился в ливень, в бурю, ураган, плохо прикрытое окно распахнулось, снося с подоконника вазу. Ваза вдребезги, постель залита дождевой водой.

Я захлопнул окно и вернулся в гостиную.

– Ветер, – сказал я.

Егор осторожно выдохнул.

– Так о чем ты? – спросил я, хотя очень хорошо помнил, на чем мы остановились. Интерпретировать факты. Понятно. Я и сам по роду деятельности время от времени интертрепирую, как принято говорить у нас в Управлении.

– После того как я так замечательно выступил, произошли некоторые перемещения в Институте и, насколько я знаю, изменения в планировании… Во всяком случае, об этом было заявлено…

– Произошли, – сказал я. – Как и было заявлено. Шашки со снотворным газом изъяты, эвакуация после провала происходит только силами провалившегося. И, как крайний вариант, специальной группой, которая действует хоть и жестко, но все же точечно. Выборочно.

– Очень хорошо. Очень. Хорошо. Только что странно – не появилось никакого термина типа – Синдром Руматы или еще какого. Было и прошло. И быльем поросло… Хотя погибло…

Не стоило ему упоминать это слово. Это слово у нас в Комконе не любят. Слово «синдром» у нас не в почете, и верный способ испортить себе карму – это в присутствии комконовца… скажем, меня, например, упомянуть это самое «синдром», да еще с прибавлением…

– А вот в случае с синдромом Сикорского, – как ни в чем не бывало продолжил Егор. – В случае с синдромом Сикорского все вдруг как-то странно вывернулось. Непропорционально.

– Не нужно о Сикорском, – попросил я.

– Ты потерпи, – попросил Егор. – Иначе мне трудно будет объяснить. Потерпи.

Егор свел кончики пальцев рук, словно держал между ладонями прозрачный шар, хрустальный, наверное, в котором мог увидеть и будущее и прошлое.

– Вот обрати внимание, – Егор вдруг расплющил хрустальный шар между ладонями и сжал кулаки. – Румата, сорвавшись, стал преступником, убивал людей, чтобы его спасти, были убиты еще люди. В случае с Сикорским… Он убил одного человека. Одного. Причем в ситуации, которая…

– Я знаю эту историю, – прервал его я. – И что?

– Но ведь, если выбирать терминологию, Сикорский не убил человека… И не человека он убил. Он предотвратил… устранил угрозу человечеству. Всему человечеству. Понимаешь?

– Я-то понимаю…

– Вот об этом я тебе и говорю. Отчего вдруг всех это перекосило? Почему именно после этого Сикорский стал убийцей в глазах общественности? Он же и до этого не был ангелом. Он убивал, и убивал неоднократно. На Саракше. И, боюсь, не только на Саракше.

– Наверное, потому, что тут убийство произошло при свидетелях.

– Правда? А ты искренне полагаешь, что не осталось свидетельств о деятельности некоего Странника с Саракша? Полагаешь, что те отчеты, которые вы пишете по любому поводу, изгаляясь в стилистике и формах, потом выбрасываются и уничтожаются? – Егор покачал головой и усмехнулся, будто ему стало смешно от мысли о такой наивности. – Все накапливается и складируется. Все записано на кристаллах, но имеются копии в БВИ, и не только в наших архивах, куда чужие практически не ходят, но и в архивах медиков, в архивах космолетчиков, в архивах Океанской Охраны и патруля… Если обладать навыками и некоторой сноровкой, то можно мно-ого чего найти. Я, например, нашел.

– Может, вина, – предложил я. – Есть хорошее красное…

– Нет, спасибо. Можно я продолжу, раз уж решился начать?

– Да-да, конечно…

А что я еще мог ему сказать? Попросить заткнуться, потому что он впритык подошел к темам, которые я никогда не обсуждал с посторонними? И не собирался обсуждать. Нет, я лихорадочно прикидывал, какую маску из дежурных нацепить, когда он коснется чего-то действительно болезненного.

– Сикорский ждал ноль седьмого из Подкидышей в музее. Детонаторы были в футляре, футляр на столе, накрыт шалью. Точного описания самого инцидента нет, но есть подробный отчет о засаде накануне, так что, я могу себе представить…

– Интерпретировать, – подсказал я.

– Экстраполировать, – поправил он. – Утверждают, что Сикорский собирался наблюдать, как Подкидыш будет искать детонатор, как выберет свой.

– У тебя есть сомнения по этому поводу?

– Еще утверждают, что не было никакой опасности, что жук уже подошел к краю муравейника и собирался уйти.

– Это была версия Горбовского. Во всяком случае, Горбовский ее поддерживал.

– Я не верю Горбовскому, – спокойно сказал Егор.

Еще он мог бы ударить меня по голове табуретом. Или уж совсем без жалости – кочергой. Не верит он, видите ли, Горбовскому! Миллиарды людей верят, а он…

– Чем же так Леонид Андреевич перед тобой провинился?

– Полет от ЕН 101 к ЕН 2657. Корабль «Тариэль» излучает, экипаж излучает, источник излучения непонятен, причины излучения так и не выяснены… Только не говори, что ты об этом не слышал.

– Ты неплохо знаком со спецкурсом.

– Да, нашел текст через БВИ. Непросто, но возможно. Потом происходит Ситуация на Далекой Радуге – тот еще эвфемизм, между прочим, но в самый последний момент, когда излучающий на волне шесть и восемьдесят три тысячных объект остается на планете под ударом Волны, самая Волна, которая, по всем подсчетам гениальных физиков Далекой Радуги, должна была схлопнуться на экваторе, вдруг сама собой… Совпадение?

– Физики могли ошибиться.

– Там, в суматохе, могли. После всего произошедшего, с привлечением всех возможных ресурсов – не может быть. Не было найдено ошибок при расчете. Все должны были погибнуть. Все. Но не погибли. Не странно?

Я промолчал.

Можно было, конечно, попытаться спорить. Но зачем?

– То есть ладно, – сказал я вместо этого. – Горбовскому ты не веришь. А кому веришь?

– Тебе. Есть еще несколько человек в вашей структуре, но к ним я еще не обращался, – Егор полез в карман висящего на соседнем кресле плаща, достал горсть кристаллов, аккуратно выложил их в ряд на столешницу. – Тут все есть. И это, и другие моменты. Я накопал много информации…

– И ты мне все это оставишь?

– А у меня нет другого выбора. Но ты не стал спорить со мной не потому, что согласен. Я ведь понимаю. Да и мои выводы – это всего лишь интерпретация некоторых фактов. Я не могу обработать все факты, не получается картина, в которой каждый фактик ложится в канву. И я неизбежно заполняю фактологические прорехи своим воображением. Или затыкаю другими фактами, не подходящими поначалу, но тщательно мною обработанными. Потрясающая интуиция Горбовского – интуиция или знание? Я выбрал – знание. Ты можешь выбрать – интуиция. Я дополню свою версию тем, что его теория самого доброго решения основывалась только на личном мнении Леонида Андреевича, а ты – еще что-нибудь. И будем спорить.

– Не без того.

– А ты что-нибудь слышал об операции «Тайфун» на Саракше? – Егор потер переносицу пальцами. – Доводилось?

– Нет. Не моя специфика. И Саракш – это не Комкон, это Прогрессоры. И Сикорски там работал по линии Прогрессоров…

– Я знаю. И операцией «Тайфун» руководил также он, – Егор осторожно провел кончиками пальцев по кристаллам, легонько толкнул один из них. – Вот здесь. Я мог бы все тебе показать, но у тебя будет время все тщательно изучить. Оценить мои интерпретации. Сикорски был резидентом, ты это знаешь, и каждое его движение фиксировалось специальной аппаратурой. И первый разговор Странника с Каммерером, тот, что после драки… Ты не знаком с этим, да и неважно. Неважно. Много материалов я просто не включил в свой архив. То, как Сикорски убивает лично, как отдает приказ убивать. Все это видели на Земле десятки и сотни людей, но никто не поставил это Страннику в вину. Имел право и даже был обязан, наверное. Но вот разговор после драки… Его не вырезали и не стерли, попробовали бы они стереть кусок материала, хронометраж которого отражен в нескольких отчетах и аналитических материалах. Всего несколько фраз – я цитирую по памяти, могу ошибиться. «Странник – Маку Симу: Обычно нам удается сбивать субмарины с курса, так что до побережья доходят только единицы. Но на этот раз они готовят армаду… Я рассчитывал на депрессионное излучение, но теперь их придется просто топить…» Конец цитаты.

– И что? – спросил я, совершенно искренне не понимая, что его так напрягло.

– Снова вопрос в терминологии. Топить субмарины – дело благое. Почему топить субмарины, а не жечь танки Легиона – я не совсем понимаю. Да, конечно, парни с Архипелага те еще мерзавцы, но… И нужно принять чью-то сторону, чтобы не совсем уж со стороны вмешиваться. Местные кадры, потом, насколько я знаю, влились в наши группы, сотрудничали. То есть – топить субмарины. Чисто, корректно. Поищем другие термины? И глянем, не позволят ли они нам интерпретировать все это как-то иначе. Субмарина – экипаж – люди. Топить субмарину – убивать людей. Топить армаду – топить много субмарин – убивать много людей. Армада – это сколько, по-твоему? Не десять? Не двадцать? Сто – это армада? Боюсь, в этом случае Странник сказал бы – сотня. Армада. Островная Империя вполне могла отправить и тысячу субмарин. Для простоты счета, скажем, пятьсот и по сотне человек экипажа на борту. Пять тысяч человек. Это минимум. Убить пять тысяч человек. Понимаешь? Не топить армаду, а убить пять тысяч человек.

– Я понял, понял, – пришлось его одернуть, иначе он говорил бы и говорил об этих пяти тысячах. – Пять тысяч человек.

– Кто их топил и какими средствами?

– Жители страны Неизвестных Отцов, так это называлось, кажется? Вот они и должны.

– То есть землянин, резидент говорит в разговоре с землянином «мы», имея в виду местные власти, армию и флот? Что-то в этой гипотезе есть, в обсуждениях по этому поводу во время закрытой конференции Прогрессоров об этом говорили. Я в это не верю, единственный способ борьбы с белыми субмаринами – стрельба из танковых пушек, не слишком эффективная стратегия. Совсем не эффективная. Там еще что-то бормотали о катерах береговой обороны. Пусть их. Эта интерпретация фактов тоже имеет право на существование, но я люблю искать информацию. Обожаю проводить перекрестные проверки. В тот же период Комкон-1 отправляет запрос на семьдесят пять патрульных субмарин, того типа, на котором работает Океанская Охрана и китопасы. Семьдесят пять субмарин для проекта «Ковчег». Мы понимаем, что проект «Тайфун» – это для Саракша, отражения и уничтожения армады, а «Ковчег» – это вовсе даже наоборот, для спасения целой цивилизации. Для удобства транспортирования субмарины отправляются в виде механозародышей. Космолетчики указывают маршрут транспортника, для экономии ресурсов сто механозародышей (округлено на случай дефекта при прорастании и прочих форс-мажоров) отправляются на регулярном корабле до Саракша.

– И субмарины выгрузили на Саракше?

– Нет. Упоминания об этом нет.

– Вот видишь.

– Зато есть упоминание, что в результате сбоя программирования в тот же период производитель механозародышей сообщил о браке в полусотне патрульных субмарин. То есть мог накопиться излишек, который и выгрузили, с учетом резервных от «Ковчега», на Саракше. – Егор снова тронул кристалл кончиком пальца, словно напрямую считывал с него информацию. – Один нюанс. На «Ковчег» было командировано в качестве инструкторов по эксплуатации патрульных субмарин всего пятнадцать человек. Плюс пять инженеров-эксплуатационщиков.

– А на Саракш нужно было прислать, скажем, пятьдесят патрульных субмарин Океанской Охраны. С пятьюдесятью как минимум пилотами для этих субмарин. Есть в твоем архиве фамилии этих людей?

Пауза.

Трещат дрова в камине. Шумит ливень за окном.

– Нет. Списка командированных – нет. Если кого-то из патрульных и китопасов и отправляли… убивать людей, то в документах это не отражено. Но зато в тот же период количество работников Океанской Охраны, отправившихся отдыхать за пределы Земли, увеличилось на несколько процентов, что приблизительно дает что-то около сотни человек. Сверх обычного количества. Плюс изменение графиков отпусков у тридцати патрульных. Плюс… – Егор вздохнул и скрипнул зубами. – Через месяц. Через тот самый проклятый месяц, который оставался до начала вторжения и операции «Тайфун», пять человек погибли во время отпуска на Пандоре, семь человек получили серьезные травмы, в том числе и баротравмы, и в течение последующего года трое погибли на Земле, при обстоятельствах, не исключающих самоубийство.

– Это еще почему? При чем здесь самоубийство? – вырвалось у меня.

– Полагаешь, все смогут спокойно принять… жить с воспоминанием о том, что своими руками убили несколько сотен человек? И уже не ради землянина, не ради своего близкого, а по приказу своего руководства, защищая одних инопланетян от других, – Егор взглянул мне в глаза, я не выдержал и отвернулся.

Егор ждал.

– Полагаешь, Совет мог санкционировать массовое убийство? При нашем технологическом преимуществе, это было именно убийство, – сказал я, чтобы не молчать. – Это невозможно. Совершенно невозможно!

– Возможно. Все возможно, если подобрать правильную терминологию и верно интерпретировать. Можно говорить о случайном попадании парня из ГСП на Саракш. Он совершенно случайно ткнул пальцем в звездный каталог и попал именно в ту планету, на которой работала агентура Земли. Конечно, случайно. И совершенно случайно этим пареньком оказался Максим Каммерер, обладатель не самого распространенного среди землян набора физических и эмоциональных качеств.

– Ну, это ты уже притянул за уши!

Специально обученный Максим Каммерер высаживается на планету, чтобы убивать, взрывать и подстегнуть Сикорски… Чушь. Кстати, а ведь несколько лет назад на юбилей Каммерера пришло поздравление с пометкой «Зачесть вслух» и, как рассказывали ребята, с содержанием очень похожим на тот бред, который только что изложил Егор Старосветов. Письмо было электронным и, повеселив именинника, заодно продемонстрировало одну замечательную брешь в системе конфиденциальности информационной сети Управления.

– Так это ты прислал то письмо?

– Я. Говорят, Каммерер очень смеялся, услышав текст?

– Смеялся? Он дико ржал, парни говорили, что ни разу не видели его в таком состоянии.

– А второе письмо? – спокойно поинтересовался Егор.

– Было одно письмо. Парни из его группы говорили, что одно.

– Было два. Первое – очень веселое. А второе… Второе звучало приблизительно так… прошло уже десять лет, я мог подзабыть. Значит, так: «А вот теперь, когда виновник торжества закончил смеяться, пусть он сообщит, почему во время драки с уличной бандой он убивал. Не обездвиживал, не отключал, а именно убивал?» И, насколько я знаю, Каммерер смеяться перестал. И, насколько я знаю, попытался найти отправителя. Безуспешно, но тем не менее…

– Хочешь сказать, что Максим…

– Он и сам мог не знать, что умеет и что может, но его психика, психика человека нашего светлого общества, совершенно спокойно приняла факт множественного убийства. Приняла настолько спокойно, что он не испытал – по его же отчетам – ни малейшего дискомфорта. Да-да, знаю, он представлял себе бандитов в виде мерзких животных, но факт остается фактом. И фактом остается то, что во время контакта с «закрытой» цивилизацией по поводу Малыша – знакомый термин? – наш корабль был готов открыть огонь на поражение. Понимаешь? На поражение. Без сомнения и промедления. Тот же Абалкин во время исполнения программы «Голован в Космосе» был вооружен скорчером. И не только он. Полагаешь, скорчер – самое избирательное оружие на свете? Он был готов стрелять в аборигенов. Совершенно точно готов. И если уж высыпать факты и фактики без разбору, то в гибели самого Абалкина виноват Комов, это он не поверил Фокину и в результате нешифрованное послание рассекретило находку Саркофага-Инкубатора, да еще на двадцать пять лет разорвало отношения с Тагорой. Такое чувство, что Комов заранее знал о предстоящей находке, очень хотел посмотреть, что получится, если инкубатор активировать, но не хотел брать на себя ответственность. Вот почему руководителем туда полетел недалекий, но лично знакомый Комову Фокин, вот почему Комов засветил находку на всю Галактику, а потом благополучно проталкивал решение об активации через комиссию. Его поддержал Горбовский, о котором я уже говорил, потом Комов испугался, но… Сикорски изначально был против, но в результате был вынужден стрелять. Рудольф был наименее виноватым во всем произошедшем, но синдром назвали его именем…

Он меня совершенно запутал. И разозлил. А еще… Нет, не испугал, слабо ему было меня испугать, но чувство тревоги он мне в башку заронил. Вбил. Вогнал, как гарпуном. Вот как если бы вы спокойно гуляли по равнине… по лугу, а вам вдруг объяснили, что это на самом деле лишь видимость, тонкая поверхность из сросшихся корешков, а под ними – бездна. И трясина, из которой нет спасения. И вам нужно выбираться. Идти по этой лужайке, которая уже не кажется вам такой милой, а еще вам говорят, что, может, никакого болота и нет, а под ногами у вас трава, луг, чернозем… Трудно передать это ощущение. Проще было на Егора злиться.

Гораздо проще.

– Ты хочешь сказать, что Совет уже контролируется инопланетянами, проводит массовые, ничем не оправданные убийства. Что люди готовы убивать чужаков, но своих…

– Своих, боюсь, тоже, – невесело усмехнулся Егор. – И я не говорил, что Совет кто-то контролирует. По одному только Горбовскому есть минимум две интерпретации известных фактов. Люди готовы убивать. Просто убивать. И в них, возможно, эту готовность поддерживают специально. Если умудрились провести масштабные учения по отражению гипотетической атаки Странников, привлекли пятьдесят тысяч человек, массу техники и кораблей, понесли даже некоторые потери в людях, но никто, даже участники не поняли, что именно делали и в чем участвовали. Смогли подготовить Каммерера к роли убийцы, смогли обеспечить восприятие миллионами людей кровопролития в Арканаре, смогли обеспечить военную десантную операцию на Саракше, почти не оставив следов в БВИ, а это очень непросто. Что-то происходит на Земле. На Земле что-то происходит. Со временем, с безопасным течением обильной жизни мы все, жители этой планеты, должны были меняться, нам должна все больше претить мысль о смерти, об убийствах, но мы… Мы ездим на охоту, мы с интересом рассматриваем чучела, мы согласны на убийство разумных… полуразумных обитателей Земли, чтобы получить продукцию, которую нам могут обеспечить синтезаторы, мы имеем несколько тысяч пилотов на патрульных субмаринах и сотни Охотников, мастеров скрадывания и засад. На наших кораблях стоят посты Управления Активными Средствами, экипажи в них почти не бывают, но в случае необходимости бестрепетно готовятся вести огонь, не задумываясь над последствиями. Наши мальчишки и девчонки с удовольствием мастерят на уроках труда орудия убийства и учатся не столько ими пользоваться, сколько свыкаются с мыслью, что в человека можно стрелять. В человека. Стрелять! Понимаешь?

Я молчал. Я ничего не мог сказать, все, что он говорил, не вмещалось в моей голове.

– Не нужно, не спорь, просто выслушай. Или нет, нет… – теперь передо мной сидел совсем другой человек – глаза блестели, на щеках полыхал румянец. – Ты все прочтешь и посмотришь потом, все здесь, на кристаллах. И еще я спрятал, ты найдешь… Скажи, ты готов умереть ради спасения близких? Ради спасения человечества?

– Странный вопрос…

– Да прекрати ломаться, просто ответь. Готов? Если бы перед тобой стоял выбор… задача – умереть, чтобы кто-то выжил, ты смог бы?

– Дурацкий вопрос. Таких вопросов не задают.

– Я задал. Ну?

– Да, умер бы.

– А если бы должен был убить? Убить, чтобы спасти человечество? Ты бы смог?

– Не знаю…

– Смог бы?

– Не знаю! – заорал я. – Откуда я могу это знать? Мне никто и никогда не предлагал этого сделать. И не приказывал. А сам я… Не знаю… Наверное… Наверное… смог бы. Не знаю.

– Но ты согласен со мной, что благостная позиция Горбовского таит в себе опасность для всего человечества? Потенциальную опасность. В какой-то момент его интуиция вдруг откажет… Или, если я прав, его просто обманут его попечители. И что произойдет тогда? Трагедия Подкидышей приобрела привкус смерти только из-за оплошности… самомнения… или спланированной акции Комова… Если бы не та депеша, то, кто знает, может, ограниченный Фокин просто уничтожил бы Саркофаг, который еще не успел стать Инкубатором. Одной пули хватило бы, чтобы проклятый Айзек Бромберг не направил Абалкина в последнюю траекторию к детонаторам, не провоцировал кризис… десятки кризисов, не путался под ногами у людей, которые несли нечеловеческую тяжесть ответственности за существование всего человечества. Отвлеченно, правильно подбирая термины, ты согласен, что одним человеком… небольшой группой людей можно пожертвовать, чтобы спасти всех остальных…

– И ты готов выбирать этих немногих? – только и смог спросить я.

– Я? Не знаю. А вот кому-то нужно. Кто-то должен быть готовым принять решение. Сделать выбор и потом нести ответственность. Сикорски – принял. И решение, и ответственность. И полагаю, есть кто-то, кто готовит землян к возможным… к грядущим катаклизмам. Нам свойственно полагать, что мы уже никогда не откатимся назад, что мы всегда будем подниматься по ступеням к сияющим небесам, и что опасность – потенциальная опасность – там, снаружи. И что самый большой секрет Земли – это наличие этой самой опасности извне и наша готовность ее отразить, наша готовность решительно разделить разумных на своих и чужих, и готовность уничтожать этих самых чужих… А на самом деле… На самом деле существует куда большая опасность внутри нас. Мы произошли от хищников? Мы продолжаем оставаться хищниками? Если вытравить из нас эту агрессивность, то мы просто вымрем, потеряем способность защищаться, для нас защитой останутся только добренькие Странники и уверенность, что высокий разум гуманен по определению? Но если продолжать поддерживать зверя в наших душах, то нужно контролировать его, уметь держать на цепи. И для этого нужна система. Эффективная и тайная.

– Вот мы и пришли к теории заговора, – сказал я с насмешкой, и у меня получилось. Ядовитая такая вышла ухмылка. – Но ты ведь понимаешь, что для любой секретной организации самой большой опасностью является утечка информации. Самая гуманная и человеколюбивая организация, чтобы не быть уничтоженной, вынуждена будет убивать тех, кто ей угрожает. Ты это понимаешь?

– Да, – спокойно ответил он. – Понимаю. И принимаю. Они обязаны это делать. Просто обязаны. Они несут ответственность за нас. За будущие поколения. Они должны быть. Они просто обязаны быть на Земле. Среди нас. В нашем теплом веселом Полдне.

Мы снова помолчали.

– Что ты хочешь от меня? – не выдержал я.

– Я хочу передать тебе собранную мной информацию. В кристаллах только факты, там нет интерпретаций. Факты. Факты. Факты. Может быть, я сам себя обманул, и ничего такого нет в нашем мире. И это значит, что наш мир еще менее устойчив, чем выглядит. И пилоты субмарин действительно ездили в отпуск, а не убивали имперцев, что никто не готовил специально Каммерера к роли убийцы, а это просто стечение обстоятельств и чрезвычайно устойчивой психики. А черепа тахоргов у себя в гостиных молодые люди вешают, подчиняясь моде, а не внушению со стороны. Мне стало страшно. Мне стало жутко, что все… все мои поиски будут напрасны. Что факты – всего лишь блестящие камешки, а мои интерпретации – всего лишь игры воспаленного мозга. Я тщательно взвесил, кто из моих знакомых имеет меньше всего шансов быть завербованным кем бы то ни было. Ты – один из таких людей…

– Это чем же я заслужил?

– А тебя нет смысла вербовать. Ты не самый плохой, не самый хороший, ты вполне средний, банальный. Обычный землянин, склонный к самопожертвованию, готовый к страданиям ради других… Даже по интеллекту ты, извини…

– Ничего, – сказал я. – Наверное, ты прав.

– Так вот, я сегодня отправил одно сообщение. Если я прав… если я прав, то моей жизни угрожает опасность. Просто так всадить пулю в голову мне не смогут – слишком явно все будет. Гораздо более вероятный несчастный случай, и не сегодня. А так – через недельку-другую. Это если я не ошибся и не отправил свое послание ничего не подозревающему человеку с чистыми помыслами и чистыми руками. Если это так, то я даже не знаю, обрадуюсь я или огорчусь. Честно, не знаю. Но если это со мной произойдет, то все, найденное мной, будет у тебя. И ты…

– Что я?

– Ты не похож на меня. Ты – человек действия. Если со мной что-то произойдет, то ты будешь знать – я прав. И ты сможешь принять решение – найти их и присоединиться или найти и уничтожить… В конце концов, создать свою организацию, – засмеялся Егор Старосветов и тут же стал серьезен. – Для безопасности Земли нет высокой цены, ведь правда? Правда?

Я не ответил.

Он встал с кресла, протянул мне руку и не убрал ее, пока я не ответил на рукопожатие. Надел сапоги, плащ и вышел, оставив кристаллы на столе. А я даже не предложил ему остаться и переночевать. Просидел, как идиот, всю ночь, глядя на кристаллы и не решаясь проверить, что же все-таки на них.

Егор Старосветов погиб на следующий день.

Его глайдер при посадке врезался в дерево, колпак был открыт, а сам Егор не был пристегнут. От удара об землю он умер. Был сломан позвоночник и разорван спинной мозг.

Я даже не поехал на похороны. Так и досидел свой срок на курорте, продолжал ходить за грибами, а кристаллы Егора высыпал в сумку с рыболовными снастями.

Понимаете, какая штука. Он и вправду умер. Как и предсказывал. Правда, он был уверен, что не так быстро. И тут возможно совпадение – жуткое, дурацкое, невероятное – как хотите называйте. Но ведь он мог быть прав? И его убили.

Кто-то убил самого скучного человека Земли. Или те, кто хотел Землю захватить, чужаки, или те, кто готов был заплатить любую цену за ее спасение и безопасность. Интересная дилемма, правда?

Я человек действия, все во мне требует начать поиски. Найти тех, кто убил Егора Старосветова и… И что? Наказать? Присоединиться? Зачем я их буду искать и что стану делать, если найду? Хороший вопрос. Возможно, не имеющий ответа.

Я готов умереть ради Земли и землян, как бы высокопарно это ни звучало. Возможно, я готов убивать ради Земли и землян. В конце концов, эта мысль не вызывает у меня паники и особого отторжения.

Но останавливает меня одно сомнение. Нет, даже не сомнение. Факты складываются в картину, и против них не попрешь. Егор Старосветов тоже был готов умереть ради Земли и землян. И умер.

Но ведь… Нет, это чушь, это всего лишь игра воображения, но если он, проведя свое расследование, не нашел этой самой организации защитников Земли от самих землян. От чужаков – да, от землян… И что если он решил, что единственный способ защитить Землю – это заставить кого-то создать подобную организацию? И выбрал меня. И понял, что единственный способ – это убедить меня в реальности своих умопостроений.

И способ этот – умереть, покончить с собой, сделав вид, что это – убийство.

Вот я сижу перед камином, смотрю на пепел и золу и думаю. Думаю-думаю-думаю…

Факты это или мои интерпретации?

Вот тогда он и разберется со всеми сказками…