Война на Украине так перепахала общество, что о многом приходится говорить с чистого листа. Например, о толерантности.

Это понятие рождалось дважды. В первый раз после религиозных войн между католиками и протестантами. Тогда это был принцип Вестфальской системы – «чья власть, того и вера». С национальным государством в роли гаранта.

Второй раз толерантность родилась после Второй мировой. Она была призвана помочь Европе изжить травматический опыт нацизма. И подавалась как исторический катарсис. Отсюда лозунги: «Никогда больше», «После Освенцима нельзя писать стихи».

Но покаяние в Европе не задалось. Бывшие служители рейха после 1945 года благополучно занимали руководящие должности в бундесвере.

Когда в Киеве случился путч, ограничение было окончательно снято. Фашизм вновь оказывается на Западе допустимой идеологией. Символом «коричневого ренессанса» стал демонстративный отказ США и Канады поддержать инициативу ООН о запрете на героизацию нацизма. И произошло это на фоне безнаказанного геноцида русского населения на Юго-Востоке Украины.

Что мы имеем в сухом остатке? Миф о толерантности никто не отменял. Но он становится частью нового мифа превосходств». На первый взгляд – невероятно. На самом деле – ничего особенно хитрого.

Чтобы превратить толерантность в её противоположность, достаточно ввести в концепцию принцип фронтира. То есть провести границу, отделяющую людей и нации, на которых толерантность не распространяется. В данном случае это жители Донбасса, которых в Киеве называют «недолюдьми», «генетическим мусором», «монголоидной расой».

Здесь важны не действия украинских властей, сколько то, что правящий класс США и Европы поощряет происходящее. Они как бы говорят: «Моя толерантность имеет чёткие границы, и ты находишься по ту сторону. Ты – варвар, дикарь. Твои права не значат ничего. Твои интересы, твои страдания, твоя боль, твой язык – ничто».

Тем самым обнуляется символический капитал, которым обладали держатели толерантного проекта. Теперь мы спрашиваем: «Что случилось с вашей толерантностью?» Молчание в ответ.

Каков же вывод? Толерантность и терпимость – это что-то неправильное? Конечно, нет. Ведь, согласно Писанию, люди равны перед Богом и поэтому «несть ни эллина ни иудея». Вот только обсуждать проблему терпимости с бывшими партнерами уже не имеет смысла. За неимением собеседника.

Они свой ход сделали. Этнические русские стали жертвами геноцида. Теперь – наш ход. Нам и определять содержание понятия «толерантность» в ближайшее время – по праву жертвы.

Вашингтону, Берлину и Парижу придётся с этим считаться. Они наверняка не согласятся, но их согласие и не требуется. Наше дело реализовать своё моральное право. Мы должны вкладывать в понятие «толерантность» те смыслы, которые диктуют нам наша мораль и наша традиция.

Почему это необходимо?

Дело в том, что право давать имена – это форма власти. От того, кто и как называет то или иное явление, зависит, как другие люди будут к нему относиться.

Отстаивание своей системы ценностей естественно и необходимо. Не случайно в политологии существуют такие понятия, как «дискурсивная борьба» и «борьба образов». И если мы не хотим вновь оказаться жертвами избирательной толерантности, надо утверждать свои стандарты. Они помогут спасти тысячи русских жизней.

Это не борьба с «толерантностью», а обозначение приоритета в толковании понятия. Преимущество имеет тот, кто является носителем дефиниций. Наше право на эту роль после бомбёжек русских в Донбассе является приоритетным. Это право истца в отношении ответчика.

В частности поэтому нет смысла дублировать русский концепт «терпимости» английским аналогом – «толерантностью». Терпимость для нас – основное понятие, толерантность – вспомогательное, то есть просто английский перевод. Это даёт нам приоритет как носителям соответствующего дискурса.

Западный вариант этого дискурса деградировал, «толерантность» стала по сути декларативным понятием. Толерантность дозволила реабилитировать нацизм. Отсюда потребность в пересмотре проблемы, в «переоценке ценностей».

Опыт ХХ-ХХI веков показал: утилитарная модель толерантности Джона Стюарта Милля (упорно навязываемая сейчас в России) не оправдала себя. Помимо «принципа невмешательства» необходимо моральное основание, нравственный консенсус. В русской традиции терпимость строилась и будет строиться на основе этики, а не механического «баланса прав».

Русские утверждают, что терпимость производна от нравственности, а не наоборот.

Бесцеремонность

Когда выбрали Папу Франциска, многие православные жители соцсетей выражали ликование. Habemus papam! – восклицали они радостно, хотя всё-таки нового Папу обрели не они, а братья-католики. В связи с этим всеобщим православным ликованием вспомнился мне давний случай.

Сидим мы в Париже, в редакции одного французского католического журнала втроём с главредом и священником-доминиканцем, славистом и большим любителем Тютчева. Беседуем себе тихо о горнем и дольнем. Вдруг вихрем в кабинет влетает чета православных московских активистов («буквально на секундочку!»), которые считали себя ближайшими друзьями главреда и приятелями доминиканца. Нас обнимают, перецеловывают, ахи, охи! Сашенька, а ты-то как тут оказался? Тоже с нами? Какое счастье! Церкви-сёстры! Двое лёгких! Господа, мы проездом на тэзовку, но не могли не зайти! Только что причащались на мессе! Там было столько наших! Есть важнейшие проекты по миссионерству в Москве, по проведению выставки в Париже! Занавес рухнул, преград нет! Церковь едина! Ах-ох! Вы обязательно к нам в Москву! В Иностранке проведём классную конференцию! И так минут сорок без остановки. Ушли, наконец, вновь всех перецеловав.

Пауза. Оставшиеся молчат. Доминиканец поворачивается ко мне и говорит: «Ну почему ваши братья считают возможным забираться с ногами на наш католический диван? Лезть в нашу церковь, в нашу жизнь? Братская любовь не отменяет разницы между нами и не отменяет правил поведения в чужом доме. Эта ваша московская бесцеремонность настораживает и заставляет задуматься о том, насколько вы верны своей собственной церкви».