Независимые западные интеллектуалы сегодня говорят об архаизации неолиберализма и наступлении эпохи «нового варварства». На Украине эти процессы обернулись победой неофашизма. После «революции достоинства» в стране были резко свёрнуты политические свободы, начались убийства оппозиционных журналистов и депутатов, осуществляется военный геноцид. Всё это западный политикум не только предпочёл не заметить, но и помог осуществить. Впервые после 1945 года фашизм был легализован, и сделали это представители либерального правящего класса.

В России события 2014–2015 гг. стали причиной раскола либерального сообщества. Многие разглядели истинное лицо «самой прогрессивной и цивилизованной» системы взглядов. Сегодня налицо все признаки её разложения и утраты легитимности. А значит, смена идеологической матрицы неизбежна в самом ближайшем будущем.

 

Красная линия

Украинские события и их отражение в российском политическом пространстве заставили по-новому взглянуть на роль и сущность морально-правовых универсалий либерализма. То, что раньше было понятно в ходе экспертного анализа, теперь стало доступно непосредственному повседневному восприятию среднего обывателя. Украинская трагедия стала для него наглядным экспериментом. Эксперимент показал не просто двойные стандарты, но изначально утилитарный характер самой либеральной этики. Трещины в стене идеологического здания стало невозможно скрыть.

Например, для человека с обычными представлениями о справедливости очевидно: тот, кто уважает свою свободу, обязан уважать и свободу другого. Формула «Я – Шарли» одновременно должна означать «Я – Одесса». Десятки заживо сожжённых людей – никак не менее вопиющий «эксцесс», чем несколько застреленных. Тем не менее европейское общественное мнение – то есть те, кто привык говорить от его имени, – Одессу не заметили. Точно так же миссия ОБСЕ не заметила Донецк, Горловку, Первомайск, сметённый с лица земли. Но заметили последствия единственного залпа, попавшего по Волновахе. Другие эксперты «не заметили» политических заказных убийств Бузины, Калашникова и многих менее именитых оппозиционеров киевской власти.

Но правила одни для всех. Иначе они теряют всякий смысл и из универсалий превращаются в чистейшую идеологему. А так называемый европейский выбор не должен сопровождаться принесением человеческих жертв на алтарь идеологии: это именно то, в чём либеральный мир обвинял в своё время исторического конкурента – коммунизм. В противном случае моральная легитимность исчезает.

Явная диспропорция между декларируемыми liberal values и практикой политического террора украинской власти, а также реакцией на неё западного истеблишмента (точнее, отсутствием таковой) вызвала у россиян моральный шок. И она, безусловно, ударила по единству малочисленной, но влиятельной либеральной части российского общества. Представители этой части испытали то, что на языке блоггеров называется разрывом шаблона, а на языке психологов – когнитивным диссонансом. В итоге сообщество поделилось на тех, кому важнее политика, и тех, у кого в приоритете моральные принципы. Вот что пишут простые (нестатусные) представители этого круга, ещё недавно полностью разделявшие либеральные убеждения.

«Они Вам прямо всё расскажут, и про генетическую неполноценность в том числе. Про таинственный европейский код (меня тошнит, простите), про потомков убийц и стукачей. Короче – ну ватники же, колорады, быдло. Господь, жги. Давайте прямо. У этих людей конфликт не с Путиным. У них конфликт с Россией и её народом. Им отвратительно всё, что здесь есть, и почти все, кто здесь живут. Это их право – кому арбуз, кому свиной хрящик. Но невозможно быть совестью того, кого ты ненавидишь. Невозможно улучшать страну, которая тебе отвратительна. Сейчас они думают, что люди отворачиваются от них из-за пропаганды. Но тут, как и с украинцами, никакая сурковская или киселёвская пропаганда не сработает лучше, чем их собственные слова или же молчание. И конечно же, “просвещённый Запад” и его “свободная пресса” тоже показали, почём оно. Когда Янык разогнал демонстрацию и студентов побили – это ужас, кошмар, тирания. Когда десятки и сотни мирных людей погибают за свои убеждения или просто за то, что не там стояли, от рук “борцов за свободу” и “молодой демократии” – это совершенно нормально… В какой-то момент этого конфликта Обама высказался про то, что Россия оказалась on the wrong side of the history. Эти слова очень применимы к тусовке эха мск, сноба, кольты и прочая. Они заняли не ту сторону, когда наступил переломный момент – 2 мая, события в Одессе – и никто, НИКТО не написал из тех, кто ходил на марши за мир, что вообще-то жечь людей плохо, жечь людей за их убеждения – совсем плохо, радоваться этому – чудовищно… со 2 мая для меня в России либералов нет».

Такая борьба мотивов характерна именно для людей, искренне верящих в то, что либерализм является продолжением гуманистических идей. Это показатель кризиса системы, которая не в состоянии соответствовать своим установкам, уважать «права и свободы», на которых построена её внешняя, идеологическая надстройка.

Сегодня практика опровергает теорию.

И это вызывает неизбежный раскол либерального сообщества, каждый член которого стоит перед моральным выбором: либо принять фашистские взгляды как продолжение либеральных, либо отказаться от самой неолиберальной доктрины.

Многие выбирают первый, ультраправый путь. И начинают призывать к игнорированию интересов тех 85 % «нечистых» совков и ватников, которые, по их мнению, составляют проблему для оставшихся 15 % «чистых» (вариант: креативных). Как устранить «вату» из политического пространства, пока прямо не говорят.

По логике вещей эти люди должны стремиться перенять украинский опыт, где вопрос о социально и, чего уж там, национально «неполноценных» получает окончательное разрешение с помощью «Градов», РСЗО и «Точек У» (не из атомного оружия, как советовала когда-то Юлия Тимошенко, но – расстреливают).

Понятно, что, с точки зрения как христианской морали, так и классической демократии, дела у 15 % обстоят скверно: хвост не может вилять собакой. Но либерализм имеет, да и всегда имел крайне мало общего с демократией. В рамках этой удивительной доктрины 85 % считаются «не соответствующими цивилизационным стандартам», поэтому никакие нормы на них не распространяются. Авторы небезызвестной брошюры «Унтерменш» были бы довольны такой социальной проекцией своих идей.

К счастью, людей, ранее подверженных влиянию неолиберальных идей, но нашедших в себе интеллектуальное мужество пересмотреть свои взгляды, тоже довольно много.

Примечательно, что раскол в либеральной среде протекает на фоне другого раскола, который касается всего российского общества. Ещё летом прошлого года в социальных сетях можно было встретить заявления такого рода: «С недавних пор у меня два критерия оценки человека – его отношение к Одесской Хатыни и к авианалёту на Луганскую ОГА 2 июня. Любого, от кого услышу про кондиционер, – пошлю на три буквы».

По-видимому, события последнего года стали для общества «красной линией». Переступив её, члены либерального сообщества сделали свой конфликт с обществом неразрешимым. Хотя семена конфликта были посеяны задолго до майдана, Крымской весны и «жареной самки колорада». Вероятно, начало разрыва следует отнести к 1993 году, когда ельцинский режим расстрелял своих оппонентов из танков, а вожди либеральной интеллигенции (тогда это словосочетание ещё не казалось оксюмороном) занялись откровенной охотой на ведьм – вспомните знаменитое «Письмо 42‑х».

Политолог и историк религии Александр Щипков, высказываясь на тему российских бенефициариев майдана, справедливо заметил: «Важный итог 2014 года состоит в том, что либерализм в России полностью утратил моральный ресурс, легитимность и чистоплотность. Это произошло у нас на глазах. Люди, говорящие от имени либерализма, измазались в крови. Теперь либо “либеральная”, либо “интеллигенция”. Одно из двух. И если вы считаете себя интеллигентом, то не можете быть либералом. Вопрос только в том, куда эта ситуация толкнёт обывателя – влево или вправо. К отказу от либеральной системы ценностей или к принятию вместе с ней и фашистской».

Описывая эту ситуацию, балансирующую на грани открытого гражданского противостояния, писатель Захар Прилепин осенью 2014 года в статье «Две расы» отмечал: «“Та раса” призывала отдать последние крохи независимости и свободы нашей страны. “Та раса” говорила, что пенсионеры лишние и вымрут сами. “Та раса” сейчас продолжает кричать в унисон с Киевом о том, что Крым – это Украина, а крымчане предатели. “Та раса” ездит лабать на гитарке “Марионетки” и “Однажды мир прогнётся под нас” в зону АТО и жмёт руки тем, кто убивал “беркутят” и одесситов. “Та раса” ждёт возможности показать “не тому народу” России, что место этому народу в пыльном углу и желательно молча. Время разговоров прошло. Нам нечего сказать “той расе”. На Украине “та раса” победила. Результат вы все видите – кровь, смерть, пепел Одессы, убитые дети Донбасса. И радость “той расы”, что они победили и могут безнаказанно убивать нас».

В прилепинском тексте примечательны два момента.

Во-первых, противопоставление морального противостояния расовому (причём не важно, идёт ли речь о национал-расизме или о социал-расизме). Это противопоставление «от обратного» отражено в заголовке и недвусмысленно отсылает к теме геноцида. Оно определяет ценностное различие между социальным большинством и теми, кого в кругу поклонников Прилепина принято называть «неполживыми» и «рукопожатцами».

Во-вторых, из сказанного Прилепиным следует вывод: если массовые убийства за «ватные» убеждения узаконены на Украине, то завтра при сохранении «оранжевого» тренда они вполне могут начаться в России. Неолиберальная архаика не знает государственных границ. Разумеется, крики «Москаляку на гиляку!» – это удел улицы. Но ведь и радикалы во власти в Киеве постоянно говорят о «конфликте менталитетов» и «форпосте цивилизации», озвучивая тем самым классический фашистский миф превосходства. И если такая риторика устраивает американские и европейские элиты в Киеве, странно было бы надеяться, что их не устроит практическая реализация подобных тезисов в Москве.

Не секрет, что нацистская концепция унитарного государства (вопреки его объективно многонациональному составу) сформировалась ещё на Майдане. Именно там была озвучена концепция украинской нации как «белой расы князя Ярослава», вытекающая из программных установок УНА УНСО и им подобных. Ради этой идеи, с точки зрения её адептов, можно пойти практически на всё. Так, Верховная рада Украины даже официально проинформировала генерального секретаря ООН и генсека Совета Европы о праве Киева отступить от международных обязательств по защите прав человека в ряде районов Донбасса.

Разумеется, ни одно либеральное СМИ в России этой темой не заинтересовалось. Правозащитники – вот неожиданность! – тоже. Amnesty International сделали доклад о пытках пленных на Украине, этим всё и закончилось.

 

Универсальная идентичность

Ведя дискуссию о современном либерализме, необходимо дать ответ на два неизбежных вопроса. Первый – о соотношении теории либерализма и его реальных исторических практик. Если коротко, существует расхожее мнение, что будто бы либеральная идея, особенно в России, была «извращена» и поэтому либерализм необходимо вернуть к истокам, к некоему канону, к заветам отцов-основателей и представителей «старой школы». Эти рассуждения не более, если не менее основательны, чем требования коммунистов в XX веке вернуться к «ленинским нормам». Совершенно очевидно, что реставрация «классического капитализма» конца XX – начала XXI веков невозможна. Сегодня капитализм движется в сторону неофеодализации и архаизации своих институтов (штабная экономика, роль ТНК, бизнес-элит, неотрайбалистских кланов), а с ним в том же направлении движется и легитимирующая его либеральная система мысли. Мечту изменить вектор его развития следует признать неосуществимой утопией.

Кроме того, либерализм, отражённый в трудах его классиков (Дж. Локк, И. Кант, К. Поппер и др.), с самого начала имел мало общего с либеральной исторической практикой. Либеральная книжная традиция основана на концепциях естественного права, общественного договора, фритрейдерства и политических свобод. Реальная же практика либерализма складывалась как оправдание колониалистской экспансии и принудительного мирового разделения труда. Как подчёркивает американский историк и социолог Иммануил Валлерстайн, «система работает на социальное исключение (из получения благ) большинства путём включения всей потенциальной рабочей силы мира в систему организации труда, в многослойную иерархию» (см. книгу И. Валлерстайна «После либерализма»). Именно эта система «исключения через включение» и радужный книжный образ социальной гармонии и общественного блага – мягко говоря, не одно и то же. Между этими двумя либерализмами столько же общего, сколько между трудами Маркса и какими-нибудь красными кхмерами. И никакая всеобщая юрисдикция или теория «экономикс» не в состоянии заполнить этот разрыв.

Второй вопрос – о современном содержании понятия «либерализм». В последние десятилетия, формально после 1990 года, когда был распущен альтернативный социалистический проект (а на самом деле гораздо раньше), либерализм как явление совершил качественную трансформацию. Он преодолел рамки обычного направления политической мысли, включив в себя бывшую левую и бывшую «консервативную» альтернативы. Первую – в виде левого правозащитно-экологического и борющегося за права меньшинств низового либерализма (low liberalism). Вторую – в виде жёсткой линии «неоконов»: консервативный либерализм сырьевых и финансовых элит, влиятельный в американском и английском политикуме высокий либерализм (high liberalism).

Эта двухъярусная система очень напоминает иерархию протестантских церквей и организаций, но о прямом религиозном влиянии на политику центров либеральной системы мы сейчас не говорим. Как бы там ни было, обе ветви политического либерализма, несмотря на политические различия, прекрасно координируются, и разделение обязанностей между ними налажено очень хорошо. В число таковых входит и обязанность публично создавать ощущение политической состязательности и общественной дискуссии, особенно в рамках электоральных периодов.

Либерализм давно вышел за пределы обычной идеологии, которая – какова бы она ни была – обязана предложить целостную, обоснованную и хорошо отрефлексированую концепцию общества и общественного блага. Уже во второй половине XX века либерализм, подобно коммунизму, перерастает рамки классических идеологий и превращается, говоря современным языком, в особый тип идентичности, который либо подчиняет себе, либо отсекает остальные виды идентичностей.

Обычно это делается под угрозой утраты фрондёрствующим субъектом остатков суверенитета (если речь идёт о странах, к которым можно применить военно-силовые меры) или правового статуса (если речь идёт о частном лице).

Либеральные критики российского патриотизма очень удивились бы, узнав, что в США, по мнению самих американских интеллектуалов (из числа независимых), вернулись времена маккартизма, людей заставляют буквально исповедовать ненависть к России, а любая статья в СМИ на украинскую тему должна быть одобрительной в отношении киевского режима, иначе она просто не будет опубликована. Аналогичная ситуация существует и в большей части Европы. Сравните это с ситуацией в России, где официальная линия в масс-медиа прослеживается отчётливо, но разбавлена огромным количеством «оппозиционных» СМИ с откровенно антироссийской позицией («Эхо Москвы», «Дождь», «Новая газета», «New Times» и др.).

Иными словами, либерализм приобрёл качество системной, универсальной идентичности и породил общественный и политический климат, очень напоминающий состояние советского общества в сталинский период, но только либеральный мир пребывает в этом состоянии намного дольше. Некоторые авторы в связи с этим говорят о либеральной диктатуре, или имитационной демократии.

Важнейшее свойство либеральной идентичности в её нынешнем состоянии заключается в том, что она ориентирована на поглощение или подчинение любых групповых идентичностей. Происходит это в связи с особенностями либерального дискурса, который предполагает, что либерализм сам по себе есть некая доминантная идентичность, которая позволяет свободно существовать всем остальным и вне которой совместное существование частных идентичностей (тот самый «общественный договор») в принципе невозможно. О конструировании новых идентичностей и разрушении старых, о генерировании конфликтов между ними, о табуировании некоторых идентичностей творцы либерального дискурса, конечно, никогда не упоминают.

В результате система постоянно порождает социальные императивы и иерархию возможных идейных позиций. Вообще современный либерализм – это фабрика императивов. Демократические «стандарты», борьба с терроризмом – поводом для этого может служить что угодно.

Примечательно, что и энциклопедическая образованность, и религиозная настроенность в равной мере выглядят в этой системе контрпродуктивными позициями. Возникающие в связи с этим идейные конфликты и антисистемные устремления как эгалитаристского, так и традиционалистского происхождения, пользуясь термином историка И. Талмона, следует назвать «конфликтом лояльностей». В России этот конфликт выражается, в частности, в институте «рукопожатности», привнесённом в публичную сферу либеральной постинтеллигенцией.

Но важно понимать, что конфликт лояльностей – это необязательно сознательный идеологический конфликт. Куда более часты и показательны ситуации неосознанного и непреднамеренного выпадения (drop out) из рамок универсальной идентичности. В этом случае диктаторский характер властных практик либерализма проявляется особенно ярко. Ситуации, когда социальный профиль личности не соответствует негласным социальным нормативам, могут складываться трагически. Например, если у многодетного гражданина РФ сегодня невысокая зарплата, к нему имеют право прийти для составления заключения представители ООП (органов опеки и попечительства) и под предлогом ненадлежащего исполнения родительских обязанностей поставить вопрос о лишении родительских прав. Так либеральное государство одной рукой обделяет, а другой карает обделяемого.

Получив клеймо социальной инаковости по отношению к статусному меньшинству – привилегированным социальным миноритариям, представитель социального большинства нередко испытывает внутренний надлом, и дело заканчивается социальной дезадаптацией. Собственно навязывание обществу ложного представления о себе со стороны привилегированных социальных групп – это и есть основа доминирования либеральной идентичности.

Проблема конфликта рецессивного большинства и доминантного привилегированного меньшинства, право последнего на формирование и утверждение универсальной идентичности – всё это проявления феномена имитационной, или «тоталитарной» демократии, которая в отличие от классической мажоритарной демократии, то есть демократии большинства, составляет основу либеральной социальной системы. В конечном счёте, как показывает опыт, навязанная социальными миноритариями ложная «универсальная» идентичность получает окончательное выражение в некой абсолютной, высшей политической истине.

Специфика российских условий заключается в том, что у нас такая абсолютная политическая истина часто принимает форму некоего культа коллективной вины. Например, в начале 1990‑х очень настойчиво звучало требование «десоветизации» всех сфер жизни, на деле прикрывавшее сброс государством своих социальных обязательств и наступление на социальные права граждан. Практика принудительного антисоветизма вела к реконструкции в обществе концепта советскости как «своего Другого». В итоге индивидуум вынужден был самоопределяться в обществе через антиномию советскости-антисоветскости. С точки зрения социального развития такой подход был бессмысленным хождением по кругу в рамках ложной идентичности.

А сегодня общество убеждают в наличии у него неких «сталинистских» комплексов и наклонностей и выдвигают требование кардинальной десталинизации. Абсурд ситуации заключается в том, что никакой преемственности по отношению к сталинскому курсу и лично к Сталину в современной России нет и не может быть по причинам как чисто экономическим, так и связанным с психологией правящих элит, сформированных рыночным фундаментализмом. Тем не менее требования выдвигаются – в виде игры на трагическом восприятии национальной истории, на переживании нацией исторической травмы. В конечном счёте – как инструмент эмоционального принуждения большинства к принятию под видом «десталинизации» всё новых элементов ложной идентичности. Скажем, для американцев подобная методика, если бы она применялась, могла бы строиться как проекция на современность коллективного переживания рабовладения в южных штатах.

Это лишь один из инструментов имитационной демократии. В совокупности они имеют целью некритичное принятие обществом высшей политической истины, которая якобы непосредственно вытекает из «общечеловеческих ценностей».

Кстати, существование в современной либеральной идеологии двух взаимоисключающих концептов – «общечеловеческих ценностей» и «плюрализма» – весьма любопытный феномен. Понятно, что плюрализм в качестве моральной универсалии не позволяет вывести единую аксиологию. Единственный путь к ней – это возвращение к евангельским моральным истинам и признание их общезначимыми для современного Запада. Но на фоне дехристианизации и в угоду мультикультурности-политкорректности от этого тезиса приходится отказываться. В итоге идея «общечеловеческого» как бы повисает в воздухе, а при ближайшем рассмотрении становится ясно, что за ней стоит не моральный консенсус, а властные практики, чьим легитимирующим дискурсом и является язык либеральной идентичности.

Вообще современный либеральный дискурс содержит серьёзные противоречия. Он внутренне не логичен, хотя склонен к внешним проявлениям «языка науки» – жонглированию статистикой, юридическими определениями, экономической терминологией, правозащитной риторикой и т. п. Его задача – не аргументация и убеждение, а эмоциональное воздействие на слушателя. Использование законов психологии, фобий, речевых клише в построении либерального дискурса куда важнее, чем рационализм, формальная логика и подлинные научно-критические нормы. И индивид, который намерен отстаивать свою свободу и сопротивляться лингвистической агрессии со стороны универсальной идентичности, должен чётко осознавать это.

 

Эсхатология и конструктивизм

Как уже было сказано, современный либерализм – это особая идентичность, надстоящая над другими и регламентирующая отношения между ними. Это означает, что индивид может иметь любые идентичности, в том числе пересекающиеся и конфликтующие между собой, но он обязан разделять либеральные стандарты и ценности. Например, он должен одобрять карикатуры на пророка Мухаммеда как способствующие общественному благу (хотя деятельность карикатуристов – это разжигание социальной розни) и публично высказываться на эту тему, не носить крест на работе, сочувствовать Шарли, но не жертвам одесской Хатыни.

Эти правила поведения не нуждаются в аргументации. Не потому, что проблема – подыскать аргументы, а потому что аргументация (де факто рационализация) десакрализирует критерии либеральной идентичности. Десакрализация ставит идентичность под вопрос, а этого делать нельзя. Сущность либеральных нормативов состоит именно в том, что они должны приниматься на веру: это не какой-то там свод писаных законов, а настоящая гражданская религия. Она требует спонтанного следования правилам, которое поддержано примерно такими доводами: «это разделяет весь цивилизованный мир», «это долг критически мыслящего человека», «аморально в этом сомневаться».

Подобный автоматизм поведения хорошо описан американским писателем Кеном Кизи в романе «Пролетая над гнездом кукушки» на примере клиники, которая послужила автору аллегорией американского общества. Между тем любые ценности фиктивны, если они не являются результатом сознательного выбора.

Конкурирующие позиции в либеральном социальном пространстве выстроены в иерархию. Так, например, общественно полезными признаются протестантские конфессии, в меньшей степени – католичество, но не православие. И это побуждает, скажем, представителя шведского МИД Карла Бильдта заявлять следующее: «Православие опаснее исламского фундаментализма и представляет главную опасность для западной цивилизации, в том числе и потому, что пытается регламентировать семейные отношения и враждебно геям и трансгендерам».

Заметим, Бильдт – высокопоставленное государственное лицо, но свою позицию он излагает не на языке политологии. Он использует геополитический, квазирелигиозный язык, в котором легко обнаружить эсхатологические коннотации: речь идёт ни много ни мало об «угрозе цивилизации». Язык цивилизационных угроз – это язык эсхатологии. А если быть совсем точным, то «угрозу цивилизации» следует понимать как угрозу либеральной идентичности. Цивилизация никуда не денется, геи и трансгендеры защищены правом на частную жизнь, а вот единомыслие и «единочувствие» западного общества действительно находятся под угрозой. И не из-за соседства православного мира, а в силу внутренних факторов. И это подчёркивает изначальную искусственность навязанной либеральной идентичности, которая в силу мессианизма отказывает другим идентичностям в метафизической укоренённости.

Либеральный мир – это также мир конструируемых идентичностей. Конструктивистский подход к личности, социальные эксперименты, устранение всякой неопосредованной самости, а в итоге расчеловечивание и сборка «нового человека» – вот путь социальной системы либерализма. Он чем-то напоминает попытки коммунистов создать новую историческую общность – советский народ – и новый исторический тип человека. Но есть и существенная разница. При всём упоре на единомыслие и политическую ангажированность советский тип человека был всё же ориентирован на развитие и усовершенствование, на преодоление общественного отчуждения, тогда как homo liberalis становится лишь пассивной точкой приложения внешних усилий, объектом социального конструирования без каких-либо исторических целей, а лишь ради упрочения системы (знаменитый фильм «Матрица» братьев Вачовски метафорически изобразил именно это положение вещей). Отсюда и различия в методах, стилистике, эпистемологии двух проектов. В отличие от homo soveticus проект homo liberalis – это «компетенции» вместо знаний, «информационные технологии» вместо идеологии в классическом понимании этого термина, «инновации» вместо научно-технического прогресса.

И если социалистическая система предполагает примат социальных прав в обмен на политические (а социальными правами может пользоваться каждый), то либеральная система, напротив, предлагает политические права в обмен на социальные, называя это демократией. Но без принадлежности к правящим элитам, то есть меритократическому меньшинству, политические права для обывателя по сути бесполезны, их невозможно конвертировать в нечто осязаемое: выборные механизмы партийного представительства чаще всего действуют как фильтры.

Либеральный взгляд на мир предполагает, что всякая социальная и даже национальная сущность может быть сконструирована посредством политтехнологий (типичный пример – постмайданная Украина), и эту конструкцию в любой момент можно снова разобрать и собрать в угоду требованиям современного общества, «духу инноваций» и т. п. Разумеется, всё это не касается самой либеральной системы: её сущность сакральна и никакой деконструкции по идее не подлежит (так ли это в действительности – другой вопрос, ответом на который служит, в частности, наш текст).

Отсюда потребность в постоянном присвоении субъекту всё новых ложных идентичностей и потребностей, начиная с гендерных концепций и заканчивая неприязнью к традиционным религиям (отсюда карикатуры и спиленные кресты). При этом сконструированный аналог того или иного социального феномена нередко заменяет и вытесняет сам феномен (например, понятие «русский» заменяется на «россиянин», но содержание российской идентичности не артикулируется, между тем в англоязычном контексте для обоих понятий существует одно слово – russian).

На языке семиотики этот процесс называется отрывом знака от референта. Иногда в связи с такими подменами говорят о релятивизме и указывают на особую склонность либерального сознания к перформансам, PR-технологиям, «проектному мышлению», актуальному искусству и тотальному стёбу. В сущности, социальные практики либерализма в такой стране, как Россия, действительно очень трудно отделить от перформанса.

 

Правовая сегрегация и социальный остракизм

От всякой личности в либеральной системе требуется точное соответствие выбранной социальной нише, сформированной якобы «невидимой рукой рынка», а в действительности – принципами разделения труда в условиях диктата капитала. Эта система уже очень далека от классического капитализма и напоминает скорее денежный феодализм (известный философ Славой Жижек говорит даже о «капитализме без буржуазии»).

В такой ситуации развитие личности – вещь необязательная и, разумеется, должна быть ограничена «социальным консенсусом». Отсюда избирательное применение моральных и правовых норм и отлучение части «плохих» социальных игроков от игрового поля. Это означает, что целый ряд суверенных субъектов, подобно «православным» в реплике шведского министра, выпадает (drop out) из системы: они воспринимаются как «неправовые» субъекты, хотя и не делают ничего противозаконного в буквальном смысле слова. Но они вынесены за границу либерального морально-правового пространства.

Само существование этой границы означает сепарацию общества и очень напоминает старинные колониальные практики, что и позволяет теоретикам говорить о социальном неравенстве как «внутреннем колониализме».

Правовая сегрегация социальных субъектов проявляется в постоянном применении двойных стандартов. Так, возвращение ГДР в Германию не считается нарушением принципа послевоенной неизменности границ в Европе, а возвращение Крыма в Россию считается. За одними субъектами закреплено право на ирредентизм и неконституционную смену власти (Киев), за другими нет (Донецк). Право на самоопределение («незалежность») предусмотрено для Украины или, скажем, для Косово, но не для Новороссии. Во время войны в Югославии этнические чистки совершались всеми воюющими сторонами, но виновными были назначены сербы. Либеральная общественность критикует российский закон об НКО и «иностранных агентах», но как быть с тем, что закон этот практически списан с аналогичного американского закона, который тихо и без нареканий действует в США с 1936 года? И когда, например, глава шведского МИДа высказывает абсолютно ксенофобские взгляды в адрес православных верующих, никакой реакции со стороны правозащитных организаций не следует. Условием сохранения лояльности к системе является обязанность не замечать подобные проявления.

Двойные стандарты выражаются и в таких понятиях-оксюморонах, как «гуманитарные бомбардировки», «принуждение к миру». Каждый раз возникает очередное белое пятно в морально-правовом пространстве либерализма, но правила игры заранее спущены сверху и участники поставлены перед фактом.

Идеологи российского либерализма высоко ценят концепцию гражданского общества, но представителями гражданского общества они склонны считать именно себя. Сколь бы массовым и независимым ни было то или иное социальное явление, если оно не устраивает кураторов либеральных проектов, оно либо табуируется и не упоминается (обсуждение темы геноцида русских, сборник веховской традиции «Перелом», личность Игоря Стрелкова), либо подвергается скоординированному остракизму («Бессмертный полк», памятник святому князю Владимиру на Воробьёвых горах, программа «200 московских храмов»). А тех, кто это нежелательное явление представляет, объявляют «нерукопожатными», то есть неполноценными членами общества.

Доходит до того, что людям с «неправильными» взглядами рекомендуется не голосовать на выборах, как предлагала радиоведущая Юлия Латынина на «Эхе Москвы». А в одном из проектов резолюций Европарламента прямо сказано: «следует увеличить финансирование российских институтов гражданского общества, стоящих на демократических позициях». Демократических – с точки зрения самих европарламентариев. Остальная часть гражданского общества (что это именно она, европарламентарии не отрицают) не нужна и неинтересна: что не попало в рамки консенсуса, того просто нет.

Особенно ярко социальный остракизм в либеральном исполнении можно проследить на примере таких явлений, как поддержка возвращения Крыма или движение «Бессмертный полк», подвергшееся в либеральных СМИ обвинениям в проплаченности и влиянии «руки Кремля». Но как бы вы ни относились к российской власти и её политике, совершенно очевидно, что День Победы и освобождение Крыма являются для народа безусловными и неоспоримыми ценностями, которые от позиции власти нисколько не зависят. Правда, такая ситуация не устраивает либеральное комьюнити. И не столько из-за политической «неправильности», сколько из-за своей подлинности, непридуманности, неангажированности. А в эпоху конструктов не место эссенциалистскому мировосприятию. Всё должно быть сперва придумано и санкционировано «технологами оптимизации».

Носители либеральных взглядов часто говорят о свободном обществе, но на деле отказывают обществу в праве вырабатывать свою позицию. Вместо этого его призывают следовать трендам, уже готовым моделям политического, экономического (потребительского) и бытового поведения (которые, напомним, вырабатывает «креативный класс»).

Вот почему имела место скоординированная информационная атака на проект «Бессмертного полка». Прокол системы социального контроля выразился здесь в том, что социал-технологи не догадались или (что вероятнее) не успели вовремя возглавить эту инициативу, чтобы затем переписать её под себя и свои политические задачи. Зато нечто подобное получилось в 2012 году – тогда о «болотном» движении исчерпывающе высказался кто-то из левых публицистов: «Либеральные вожди оппозиции так же узурпировали энергию протеста, как официальная власть – энергию молчания большинства».

 

Формирование нации как борьба идентичностей

Между тем «Бессмертный полк» – это не заслуга власти, а единение вопреки власти, которое она вынуждена была возглавить. Это одна из точек кристаллизации российской национальной общности, независимо от того, отсутствует или присутствует «власть» в роли диспетчера этого процесса. Но для завершения нациогенеза (термин «нациогенез» употреблён постольку, поскольку русская нация полиэтнична) и окончательного складывания современной русской идентичности необходимо ещё два-три таких же символа и единый нарратив, опорными точками которого они бы являлись. Также необходим взаимный перевод смыслов, связанных с разными рядами символов идентичности.

В советское время складывание нации шло медленно, причём окружным путём. В постсоветский период процесс вовсе остановился – начался откат. Идентичность стиралась. Сегодня на фоне «русской весны» вновь началось движение. В данный момент мы находимся в завершающей фазе нациогенеза. Органическая идентичность, которая должна вытеснить либеральный образ российской нации, уже почти сложилась, момент рождения объединяющего общество нарратива близок и нация вот-вот начнёт «понимать себя».

Православная этика и социалистическая идея пока ещё не вполне взаимопереводимы в рамках единого русского дискурса. Но этот двойной культурный перевод вот-вот должен осуществиться: без него процесс освобождения от ложной идентичности либерализма не может быть завершён.

Тем не менее уже сегодня общество учится защищаться от ближайших и непосредственных угроз. У него сложилась защитная идеология, изначально сосредоточенная вокруг слогана «Крымнаш!» и связанная с идеями суверенитета и справедливости. Выделились субъекты – носители негативных и позитивных дефиниций. С одной стороны – «бандеровцы», заражённые исторической русофобией. С другой стороны – русские добровольцы, защищающие попавших в беду сородичей, ополченцы-антифашисты. Причём для образа ополчения характерны две ипостаси: с одной стороны русскость, с другой – интернационализм (включая антифашистски настроенных украинцев).

В российском обществе возникло понимание того, что помимо внешних бандеровцев есть бандеровцы внутренние, – это российские либеральные элиты и компрадорская часть «креативного класса». Общество догадалось спроецировать украинскую ситуацию на российские реалии и сделало вывод, что при плохом сценарии «ватников» и «колорадов» в Москве будут забивать битами и сжигать не менее азартно, чем в Киеве, Одессе и Харькове. Это осознание приводит к отрезвлению.

 

После либерализма

Вполне вероятно, что постепенный демонтаж либеральной идентичности совершит качественный скачок именно в культурной сфере. Иммануил Валлерстайн в своей книге «После либерализма» не сводит демонтаж либеральной парадигмы к одной лишь сфере политики. Возможный захват властных институтов он рассматривает как эффективную меру общественной самозащиты, но не как цель будущей революции. Главные изменения, по мнению автора, должны произойти в эпистемических структурах общества. Он утверждает: «Наконец, борьба будет интеллектуальной, за переосмысление наших научных канонов, в поисках более холистических и изощрённых методологий, в попытках избавиться от благочестивых и ложных заклинаний о свободной от оценок научной мысли. Рациональность – сама по себе ценностно нагруженное понятие, если вообще имеет какой-то смысл, и ничто не является или не может быть рациональным вне самого широкого, максимально охватывающего контекста человеческой социальной организации».

Итак, нет рациональности вне социальной организации, утверждает автор. Мифология вульгарного рационализма, отголоски морально-правовых утопий, маскирующих скрытые институты дисциплинарной власти – всё это можно преодолеть рациональным социальным действием. А вот здание гуманитарных и общественных наук «после либерализма» придётся подвергнуть серьёзной реконструкции. Проблема в том, что содержание этих дисциплин и их методология сами по себе идеологически нагружены. В течение трёх веков они обслуживали социально-политическую повестку либерализма. Итог – «смерть социального и политического» (Ж. Бодрияр). «Триумф информации – это смерть политики», – говорил другой философ, Пьер Бурдье. Но это означает смерть демократии, смерть критической мысли и запрет на свободный научный поиск. Правда, в отличие от авторитарных систем прошлого, либеральная система запрещает не процесс мысли, а её объект – социокультурную реальность.

Как это возможно?

Судьба критически мыслящего индивида в либеральном обществе напоминает судьбу пленника в китайской «комнате-шкатулке»: мягкие стены и пол, полная тьма и тишина. Никаких пыток, никакой боли. Через сутки или двое у заключённого начинается звон в ушах и галлюцинации. А через несколько недель он выходит из «шкатулки» абсолютно седым и полностью потерявшим разум. Его речи никто не может понять, кроме таких же, как он, безумцев.

Сегодня дело чести для уважающего себя интеллектуала – перешагнуть границы либеральной мысли, противопоставить этой тотальности свою трансгрессию. Прорубить окно в глухой стене либерального дискурса, высунуть голову, осмотреться и вдохнуть свежий воздух. Словом, сломать «шкатулку». Такого смельчака ожидает множество неожиданных открытий. Главной наградой ему будет шокирующий, но уникальный опыт – опыт встречи с подлинной социальной реальностью.

Ситуация «после либерализма» предполагает разборку и обратную сборку эпистемических структур общества, маскирующих работу его властных механизмов. А это влечёт за собой, ни много ни мало, смену методологии общественно-гуманитарных наук. Это не произвол, а констатация ограниченной применимости прежнего научного аппарата. Общество давно «убежало вперёд», а социальная и гуманитарная наука живут в плену юридизма и абстрактных универсалий. Их концептуальный каркас лишь подавляет и маргинализирует живые общественные процессы. Он подменяет анализ мёртвыми, повторяющимися конструкциями, «формирующими» свой объект.

Эта ангажированность превосходит влияние советского классового подхода, который при необходимости легко вычленялся из общей структуры исследования. Сегодня же демаркационная линия между наукой и идеологией полностью утрачена.

Как замечал критик современной ему методологии науки Пол Фейерабенд, «нет необходимости говорить о психологических преимуществах, вытекающих из использования альтернатив. Действительно, если мышление ограничено рамками одной-единственной теории, оно может не заметить её наиболее уязвимых слабостей».

В будущем обществу предстоит разобраться в истоках современного квадривиума – социологии, психологии, культурологии и политологии – и, наконец, самого либерализма как идеологической матрицы социальной системы и геокультурной нормы современности.

Понять – значит изменить.