1

Милиционер был молодым, малорослым и конопатым. Жиденько торчали под носом рыжие усики. Он приглаживал их двумя пальцами и значительно поднимал маленькие глазки к потолку. Степан мог поклясться, что милиционер его не видит, не желает смотреть снизу, потому и глаза закатывает – хоть таким макаром, да не показать своего малого роста. В детстве, пацаном, наверняка был он вечно сопливым и слабосильным, его шпыняли, над ним смеялись, а он втайне мечтал верховодить. Но вот подрос, отслужил армию, где особого почета тоже не видывал, и натянул теперь на себя милицейскую форму – ох, берегитесь, кто хоть на три сантиметра выше. А Степан был выше головы на полторы.

– Не положено, гражданин, освободите помещение.

– Ну, хоть позвонить разрешите!

– Не положено. Вас что – вывести? За ручку? Это обком партии! – В сухом, казенном голосе было столько упоения властью, довольства самим собой, что Степан понял – не прошибить. Вышел через двойные стеклянные двери на улицу. На широком – хоть футбол гоняй – обкомовском крыльце, отделанном красивой мраморной плиткой, он закурил и задрал голову. Над ним высилась семиэтажная каменная коробка с продольными поясами окон, увенчанная на самой верхотуре красным флагом. Сколько же тут кабинетов, людей сколько… Свихнешься, пока сосчитаешь. Но не прорваться ему, Степану Берестову, в поисках защиты, потому что беспартийный он человек, а беспартийным надо записываться на прием в определенные дни, да еще… черт возьми, на какого ляха нужен ему определенный день, когда не сегодня так завтра решается его судьба! Как на сковородке крутился Степан на мраморном обкомовском крыльце и все перетряхивал последние события, убеждаясь, что отступать ему некуда.

На следующий день после того, как он испортил на старице рыбалку Ленечке и Терехину, его грозным телефонным звонком вызвали в райисполком. Степан сказался больным и не поехал. Следом позвонил начальник инспекции рыбоохраны и велел срочно явиться в город. Громкий голос начальника не предвещал ничего хорошего. Степан снова сослался на болезнь и с места не тронулся. Нет, что ни говори, а битье тоже идет на пользу, и уроки Шарихи зря не пропали. Степан знал, с какими людьми он сцепился, и рассказывать им сказку про белого бычка, а потом ее еще и растолковывать не собирался. Он решил опередить. Бросом бросил свои дела, реку и прямо с поезда пришел сюда. Топтался теперь на крыльце обкома партии, глядел на красный флаг, безвольно повисший в безветрии, и твердо знал одно – уходить ему отсюда никак нельзя.

Перекурил, отнес окурок в урну и снова толкнулся в стеклянную дверь. Но милиционер в этот раз был настороже и дальше предбанника не пустил.

– Гражданин, я вам еще раз повторяю – освободите помещение. Иначе я приму меры.

– Да дело у меня, понимаешь, дело!

– Не положено!

Пришлось вернуться на крыльцо. «Эх, люди, люди, вас же сюда для народа посадили, а вы от этого народа милицией отгородились. Как мне добраться до вас?»

За стеклянной дверью, по всему широкому коридору, будто искра проскочила. Милиционер вытянулся в струнку, даже повыше показался, вскинул ладонь к козырьку фуражки, и лицо его стало совсем не похожим на то, каким оно было всего несколько минут назад. «Артист…» – подумал Степан и сразу же забыл о милиционере – от лифта шел к выходу седой, крепко располневший мужчина. Шаг у него бы широкий и твердый. За ним торопливо поспевали еще несколько человек. Лицо, с волнистыми морщинами на лбу и с прямым, словно вытесанным подбородком, было знакомо по телевизору и по фотографиям в газетах. Степан вздохнул, выдохнул – а, была не была, что он, о комоде для себя хлопочет? – двинулся наперерез первому секретарю и заступил дорогу. Сбоку вырос милиционер, но секретарь остановил его, приподняв руку.

– Извините за беспокойство, но вы должны меня выслушать.

– Что, прямо здесь? – Тесаный подбородок потвердел еще сильнее.

– Туда я к вам не попаду. – Степан пер напролом, терять ему было нечего. – Я беспартийный, а нашего брата не шибко пускают.

– Что, горит? – Подбородок чуть смягчился, и лицо стало добрее, таким, каким оно было на снимках.

– Не горело, я бы тут не стоял.

– У меня пять минут, не больше.

– Мне хватит.

– Давайте отойдем в сторонку. И назовитесь – кто вы?

Степан назвался и быстро, толково – на десять рядов обдумывал – рассказал о том, что случилось в старице, чем ему это теперь грозит и о вызовах в райисполком и в инспекцию. Рассказал и увидел глаза секретаря. Они смотрели устало, и красноватые веки подрагивали. Ни возмущения, ни скуки, ни раздражения – только усталость. «Да ведь ему все известно! – осенило Степана. – Не про меня, а про то, что я рассказываю. Не новость это для него». После этой догадки ему стало еще горше, чем до встречи с секретарем.

– Хорошо. Я понял. Езжайте домой, а мы разберемся. Не расстраивайтесь, разберемся.

Секретарь ободряюще похлопал Степана по плечу и пошел к черной «Волге», которая впритирку стояла у нижней ступеньки крыльца. Степан смотрел вслед и от обещания разобраться не испытывал никакой радости.

Вернувшись в Малинную, он сразу же завалился спать, но едва задремал, как его разбудил длинный, без перерыва междугородный звонок. Звонил начальник инспекции рыбоохраны. В трубке непривычно перекатывался добродушный смешок.

– Берестов, катер тебе нужен? Или ты уже сам где купил?

– Конечно, нужен!

– Чего ж тогда не едешь? Тебя вызывают, а ты не едешь. Ладно, на первый раз простим. Тут заводской брак в твоем катере обнаружили, пока до ума доводят. А ты давай моториста ищи, капитана… Приглядись там. А вообще-то как она «ничего», житуха?

– Да спасибо, живем потихоньку.

– Ну, живи. А ты парень тот еще, ох, тот еще. Ну, счастливо!

Значит, разобрались. И разобрались так, как надо. Но Степан не радовался, сильней и сильней наваливалась на него тоска, беспросветная, как осенняя ночь. Ведь он раньше думал, что там, на самом верху, в обкоме, например, просто не подозревают, что творится внизу. Знают, оказывается, и даже не удивляются. Значит, и там, наверху, есть свои Ленечки и Бородулины. Стенка, да и только. Хватит ли сил прошибить ее хотя бы в одном месте? Степан не забыл, как сбросили его с крыши сарая, как таял под ладонями колючий, рассыпчатый снег…

И снова телефон позвал к себе. На этот раз звонил Николай. Степан насторожился, услышав его голос, и горько подумал: «Дожились до ручки, от Николая и то пакости жду».

– Степан, слушай меня внимательно. Из обкома сюда звонили, первому хорошую раскрутку дали. Но теперь ты учти – сожрут тебя при первом удобном случае. Мне уже выговорили – кадр-то мой.

– Да не твой я! – заорал Степан. – Я к тебе не нанимался! Тоже мне, хозяин нашелся!

– Да не ори ты. Я только предупредить хотел.

«Он предупредить хотел! Благодетель! Ишь ты – предупредить!» – Степан места себе не находил, метался по дому. Лиза была на работе, и он отвел душу: матерился, стучал кулаками в стены. Устал, обмяк и ничком свалился на диван. Выспаться бы, отдохнуть, чтобы избавиться от постоянного напряжения, рвущего душу и тело, но как тут избавишься, когда жизнь пихает и толкает со всех сторон – только успевай поворачиваться.

Занятый своими мыслями, он не услышал, что пришел Сергей Шатохин. А когда увидел – обрадовался: все-таки не один. Сергей стоял у порога, широко и неестественно прямо расставив протезы. Тупоносые ботинки на толстой, коричневой подошве запорошило пылью. Лоб у Сергея блестел от мелкого, бисерного пота – жара и духота стояли на улице, не продохнуть. Даже здесь, в доме, где окна на солнечную сторону были плотно задернуты шторами, ощущалась сухая тяжесть воздуха.

– Дождя бы, – мечтательно произнес Сергей. – Ливня бы хорошего, как из ведра чтоб…

Степан радостно и светло вздрогнул: болеет за него Серега, беспокоится, говорит сейчас о дожде, а в глазах ожидание – чем же все кончилось? Подвинул гостю стул и принес полотенце.

– Вытрись, а то, как из бани.

– Вот уж точно – парилка. Ну, рассказывай.

Степан обо всем рассказал и подвел черту:

– Обошлись, можно сказать, без крови.

Сергей раздумчиво постучал по пыльному ботинку резиновым наконечником палки, пригладил широкой ладонью свою белую голову и срезал Степана новостью:

– Знаешь, сегодня половина Малинной неводят на Оби, на Незнамовке и то бродят. Кто-то слух пустил, что тебя в город вызвали и там с работы сняли.

– Та-а-а-к… – Степан снова заметался по комнате, только не матерился теперь и не стучал кулаками в стены. – Так, так, сказал бедняк и вытер горькую слезу. Полдеревни, говоришь?

– Один за другим тянут. И водки вчера в магазин полную машину привезли. Смотри, Степа, замочат – как два пальца обрызгать. – Сергей потыкал резиновым наконечником в ботинок, привычно отвердел лицом. – Возьми меня, в лодке буду, пригожусь.

– Нет уж, Серега, извини. Свою службу буду сам править.

– Возьми.

– Нет, сказал нет, значит, нет. Грех на душу не положу. Вдруг лодка перевернется, да мало ли что – сам знаешь.

Говорил Степан твердо, махом отсекая всякие уговоры. Ни за какие коврижки не взял бы он Сергея с собой в лодку. И тот его понял. Молча проводил до реки, а потом долго еще стоял на берегу, слушая затихающий гул моторов.

 

2

А на реке и впрямь рыбачило полдеревни. Не таясь, не оглядываясь, накрытые косыми лучами закатного солнца, которое наполовину провалилось в забоку, мужики тащили разнокалиберные невода по мелководью на песках, и белые пенопластовые поплавки тихо сплывали вниз по течению, похожие издали на цветочки. Не веря своим глазам, Степан схватил бинокль, навел его в самую даль, к яру, откуда начинались пески, – там тоже рыбачили. Десять неводов насчитал он. И растерялся. Впервые за свою недолгую службу. Гнал «казанку» к неводам, а что будет делать – не знал.

При виде его лодки мужики не дрогнули, спокойно, размеренно тянули невода, старательно процеживая Обь. В их медленном движении, в покачивающихся поплавках-цветочках, в общем спокойствии угадывался вызов, будто висело над водой безмолвное предупреждение: «Не тронь…»

Сбросил обороты, лодка опала носом на воду и на малом ходу подошла к первому неводу. Степан поравнялся с Гриней Важениным, который шел в глубине. Разделяло их метра три, не больше. Хорошо виделось, как Гриня оттопыривает нижнюю губу и задышливо пшикает, пытаясь согнать комаров, густо насевших на лицо. На Степана он глянул мельком, без интереса, как на проплывающую мимо корягу, и запшикал еще громче. В паре с Гриней тянул у берега невод леспромхозовский шофер Иван Игнатьев. Высокий, худой как жердь, он не брел, а осторожно вытаскивал из воды длинные ноги и снова их опускал – цапля, да и только. Широкие старые брюки были порваны, и через большую дыру просвечивало ослепительно-белое колено. В сторону «казанки» Иван даже головы не повернул.

Лодка на тихом ходу поднималась вверх по течению, а навстречу ей двигалась следующая пара неводильщиков. И они на Степана – ноль внимания. Он продолжал плыть; а мимо скатывались новые невода. Все происходило молчком, без единого слова. Вот и последние неводильщики поравнялись, прошли вниз. Только теперь сообразил Степан, что слишком уж близко тянут один невод от другого – значит, не улов мужикам важен, а важно то, что они вышли и рыбачат, и плевать они хотели на рыбнадзора.

Лодка тянула дальше, приближаясь к высокому, глинистому яру, по склону которого свисали серые корни тополей и ветел, стоящих на самом обрыве и пока еще не подмытых окончательно половодьем. Яр сейчас был обнажен до самого основания, до узкой, пологой ленты песка. К ней Степан и причалил «казанку».

Неводильщикам пора было притонивать, но они, как по единому сговору, брели и брели, не нарушая своего уверенного движения, словно собирались пройти повдоль всю реку. Степан смотрел им вслед, ожидал, что зазвучит чей-нибудь голос, крик или смех. Но стояла на реке первородная тишина. Солнце ахнулось за край забоки, косые лучи съежились и растаяли, зато выше и ярче располыхался багровый закат – кипел расплавленный край неба. Кипение это напоминало Степану другой закат, тот, какой он видел в Шарихе, когда они в Лагерной согре закапывали с Никифором Петровичем человеческие останки. Событие прошлое и событие, переживаемое сейчас, сливались непостижимым образом в одно – и сегодняшнее было следствием прошлого. Сначала в людей поселили страх и внушили, что судьбами их и жизнями распоряжаются другие, потом отбили естественное желание беречь землю и воду, сделали все, чтобы земля и вода стали неродными. Потом наняли охранников, которые стерегли бы землю и воду от этих же самых людей, разделив их на тех, кому можно все, и на тех, кому нельзя ничего. Те, кому ничего нельзя – а их большинство, – едва только исчез надзиратель, бросились на грабеж. Не ради одной добычи, но и из желания установить справедливость, хотя бы в грабеже.

А что будет дальше? Что завтра будет?

Тех, меньших числом, Степан смог остановить. А вот этих?

Думай, Степан Васильевич, думай. Заметил, что мужики успели приложиться к бутылке? Попробуй, подплыви и прикажи свернуть рыбалку – голову открутят. Он, рыбнадзор Берестов, стал сейчас тем человеком, на котором сорвут раздражение и обиду, накопленные годами. И дела никому не будет, что сам он в этих обидах не виноват.

Виноват, не виноват… Какая теперь разница! Что должно было случиться – случилось.

Он не шевелился, словно его оглушили. Тупо смотрел вслед неводилыцикам. Они уходили все дальше, и никто из них даже не оглянулся на лодку рыбнадзора. Неожиданно, как по команде, левые крылья неводов дрогнули и стали заворачивать к берегу. Мужики притонивали.

На реку поползли сумерки, но Степан напрягал глаза и хорошо видел, как вскидывалась и шевелилась в мотнях рыба, как мужики выбирали ее и складывали в мешки. Потом по двое заходили в воду и полоскали невода. Загомонили. Слов не разобрать, но по голосам ясно – радуются. Не улову, не рыбе в мешках, радуются, что они – сила. Что хотят, то и делают на реке, а рыбнадзор, как побитый, сидит в лодке и хлопает ушами.

Прополосканные невода выносили на берег и складывали на траву в одном месте. Спокойно, без суеты, словно закончили дела на своем подворье и теперь прибирали инструмент на место. Степан ожидал, что они прямиком через забоку направятся в деревню – лодок поблизости было не видно, но он ошибся. Мужики развели костер и рассаживались вокруг него, кто на коряге, кто на корточках, а кто и прямо на песке, стаскивали с себя одежду, развешивали ее на воткнутых палках. Понятно, сейчас погреют нутро, а потом пойдут разговоры за жизнь. А почему бы и Степану не поговорить с ними? Потолковать с глазу на глаз, без шума и крика, ведь не иностранцы же они, в конце концов, как-никак, а в одной деревне живут. Поднимал руку, тянулся к пускачу и тут же ее отдергивал – духу не хватало.

Костер в густеющих сумерках разгорался ярче, бросал неверные отблески на темную стену молодого ветельника, и она шевелилась. Призрачно, зыбко было на реке и на ее берегах – все качалось, подрагивало, не имея твердой опоры. Где-то далеко за изгибом тяжело кряхтел буксир и вздыхал изредка тягучим, надсадным гудком, будто жаловался на незавидную долю вечного работяги. Степану тоже хотелось пожаловаться на свою долю. Но кому?

Снизу, от протоки, легко выскочила лодка и ходко пошла вверх, поравнялась с костром, круто повернула и ткнулась носом в берег. У костра зашумели, задвигались, что-то потащили из лодки. Виделось в сумерках уже плохо и, как ни всматривался Степан, он ничего не мог разобрать, кроме шарахающегося пламени костра и таких же шарахающихся теней. И он решился. Рука потянулась к пускачу, и он ее не отдернул.

Чем ближе подплывала «казанка» к костру, тем тише и несуетней там становилось. Голоса смолкли, тени перестали шарахаться, даже пламя костров утихомирилось и ровно потянулось вверх. Лодку, которая только что причалила, Степан узнал сразу – бородулинская. А вот и сам хозяин, да не один, с Петром. В ногах у них стоял ящик вина, «огнетушители» ядовито отсвечивали зелеными стеклами. Заметил Степан, как Бородулин дернул племянника за рукав, и они оба отошли подальше от костров – в потемки. «Не спрячешься – вижу», – усмехнулся Степан, догадываясь, что Бородулин с Петром примчались скупать у мужиков рыбу, наверное, уже договорились, иначе ящик с вином не стоял бы здесь. Вот так. Ну да ладно. Повыше на берег поддернул лодку, чтобы ее не унесло течением, и упруго пошагал к костру.

– Здорово, мужики! Как рыбка ловится? – Собственным голосом Степан остался доволен – громкий, уверенный.

В ответ – молчание. В отблесках пламени хорошо видны лица – мужики крепко хлебнули для сугрева. Лучше бы не дразнить их и не лезть сейчас – одной искры хватит, чтобы вспыхнули. Но коль уж назвался груздем… И Степан еще громче, уверенней подал голос:

– Рыбка, говорю, как ловится? Хоть бы ухой накормили.

Мужики глухо молчали.

Степан остановился, не доходя до костра несколько шагов. Широко расставил ноги в броднях и сунул руки в карманы. Мужиков это озадачило. И ожидалось: брякнет сейчас кто-нибудь соленую шутку, сморозит глупость, напряжение ослабнет, и можно будет подойти к костру совсем близко, удобно сесть на коряге и приготовиться к длинному, обстоятельному разговору.

– Щас, – хрипло отозвался Гриня Важенин и сунулся к куче сушняка. – Щас накормим.

Кривой, толстый дрын рассек пламя костра, и хорошо, что Степан успел увернуться – иначе бы ноги перешибло.

– Ты, придурок, а ну сядь!

А вот этого делать не следовало. Не надо было орать на Гриню, который сразу осмелел, чуя поддержку мужиков.

– Придурки мы, да? С придурков штрафы давишь, да? А чо ты с умных берешь, а?

Гриня орал и выдергивал из сушняка новый дрын.

– Уймите вы его! Поговорить надо.

Мужики не шевельнулись.

Гриня поднял над головой дрын и двинулся к Степану, обходя костер, странно припадая сразу на обе ноги. Несколько человек двинулись за ним. Краем глаза Степан успел заметить – Бородулин, а с ним и Петро, исчезли. Не было их на прежнем месте. Гриня с оскаленными зубами, словно собирался кусаться, подходил ближе. Оскал этот, по-пьяному дикий, не оставлял никаких сомнений – ударит. Степан попятился. Гриня, а следом за ним и мужики прибавили шагу. Гриня дернулся, махнул дрыном, Степан, оберегаясь, кинулся в сторону, запнулся и во весь рост растянулся на песке. У костра захохотали. Дрын, оказывается, Гриня не бросил. Только пужнул. Лучше бы уж ударил. Степан вскочил на ноги. И тут – вот же поганая душа! – Гриня запустил дрын. От резкой боли под коленом Степан присел и не мог выпрямиться – ногу как отсушило.

– Да вы что, скоты! Я ж поговорить!

Короткая увесистая палка – кто-то от костра бросил ее – ударила по лицу и рассекла лоб.

Сейчас безнаказанность захлестнет мужиков и отшибет им последний разум. Степан вскочил и, припадая на отшибленную ногу, бросился к лодке. Вслед ему хохотали, кидали палки. Смех, бьющий в уши, палки, пролетающие с упругим фурканьем мимо, дикая боль под коленом и теплая кровь, стекающая по лицу, – вот что получил он вместо разговора по душам. Гриня, алкаш, пропивший все на свете, пропивший даже память о своей дочке, Гриня, от которого осталась одна оболочка, и тот смеется над ним. Не-е-ет, что угодно, а смеяться над собой он не позволит. Степан уже ничего не слышал, видел только костер, приседающего и хлопающего себя по ляжкам Гриню, хохочущих мужиков и не видел лишь Бородулина. Стоит где-нибудь в кустах, наблюдает. Смотри, сволочь, запоминай, чтобы и тебе неповадно было.

Перевалился через борт лодки, выдернул из рюкзака брезентовую кобуру, и тяжелая ракетница матово сверкнула толстым стволом. Ствол беззвучно открылся, глянул круглым и тусклым глазом пустого канала. Степан с размаху запечатал этот глаз патроном. Злорадно усмехаясь, двумя руками ухватывая ракетницу, он медленно повернулся к костру.

Ствол дернуло, глухо ударил выстрел, и зеленая ракета, царапнув песок рядом с Гриней, закувыркалась, обдавая все вокруг болотно-режущим светом. Гриня ужаленно подпрыгнул, взвизгнул тонким голосом и упал на четвереньки. Мужики шарахнулись. Их шатающиеся тени лихорадочно заскользили по озаренному песку.

Руки знали свое дело и действовали быстрее, чем соображала голова. Стреляную гильзу – в лодку, новый патрон – в ствол, и вторая зеленая ракета врезалась в песок у самого костра, сыпанула искрами, искры эти раскидали мужиков в разные стороны.

– Гад, по людям! Стой-ой!

– Степа-а-ан!

– Кончай!

Истошные дурные голоса захлебывались от страха. Но Степан их не слышал, ослепленный кувыркающимся светом ракеты.

Пригибая головы, пугливо кидаясь из стороны в сторону, мужики вламывались один за другим в забоку, и в ветельнике стоял такой хруст, словно неслось лосиное стадо. Степан вставил третий патрон и поднял ракетницу вверх. Зеленая молния с упругим свистящим шорохом взмыла вверх, дрогнула в крайней своей точке, прочертила в темном небе дугу и неторопливо стала сваливаться вниз, отбрасывая на берег и на воду недолгий, блуждающий свет.

Возле костра никого не было.

Степан забрел в Обь, долго отмывал лицо, пригоршнями лил воду на голову и потихоньку начинал приходить в себя. Обмотал кое-как бинтом голову, присел на нос «казанки» и долго не мог выудить негнущимися пальцами папиросу из портсигара. Когда закурил и отдышался, стал ждать Бородулина – не мог же тот без призору бросить лодку.

Папироса, докуренная до самого мундштука, пшикнула в воду. Степан поднялся, перемогая ноющую боль в ноге, перетащил невода к костру, облил их бензином из запасного бачка, но бросить в огонь не торопился – ждал, когда вылезет из кустов Бородулин. Тот появился не скоро. Незаметно и неслышно выскользнул из ветельника и остановился неподалеку. На его глазах Степан брал один невод за другим и осторожно, как стеклянную посуду, укладывал их в костер. Пламя, слизывая бензин, с треском подскочило вверх, мокрые невода зашипели и запыхали паром. Бородулин подвинулся ближе, и теперь они стояли со Степаном по разные стороны костра, разделенные жаром и пламенем, смотрели, как горят невода.

«Интересно, куда он Петра отправил? Вслед за мужиками или в засаду посадил?» Оглядел ближние кусты – никого, ни стуку, ни грюку. Пошевелил палкой невода, подбросил сушняку и захромал к лодке. Бородулин потоптался и двинулся следом.

– Зря, Степан Васильевич, ты со мной тогда не согласился. Ой, зря. Знаешь, где бы мужички у нас с тобой были? Во, в кулаке! Ни один бы не пикнул. А уж палками кидаться и в ум бы не пало.

Они сели, каждый на нос своей лодки. Степан снова полез за папиросами, а Бородулин взялся вытряхивать песок из комнатных тапочек.

– Что молчишь, Степан Васильевич?

– Да я сначала послушаю.

– Хм… Послушай. Вдвоем, говорю, мы бы с тобой, ох, что завернули…

– Отзаворачивался ты, Виктор Трофимович, кончается твое время.

Бородулин коротко хохотнул.

– Мое время, Степан Васильевич, никогда не кончится. Если только дураки да пьяницы на этом свете переведутся… я думаю, они и при коммунизме останутся. Значит, и я не пропаду. Умишком только крутить надо. А вот тебе голову свернут. Не мужики, так начальство. Давай раскинем. Выжил ты Ленечку со старицы, к слову сказать, обижается он на тебя крепко, ладно, выжил. Поехали они к Головину и рыбачили сколько угодно. А тебе вместо ордена – недовольство от начальства, ногу перешибли и блямбу на лоб. Какая выгода?

Говорил Бородулин душевно и тихо, как отец с сыном. Но проскочило в последних словах неприкрытое раздражение. Вот оно что! Теряется Бородулин, ума не приложит, с какого боку зацепить Степана. Начинает срываться, икру мечет, хоть и не показывает вида. Выходит, он, Степан Берестов, что-то значит в этом мире. Ему стало легче.

– Выгода самая прямая. Рыбу-то не скупил сегодня у мужиков. А скоро они и сами продавать не будут, раскусят, вот увидишь – раскусят. Я уж позабочусь.

– А это бабка надвое сказала, Степан Васильевич, – кто кого раскусит. Молодой ты еще, людей не знаешь, а у каждого человека слабина имеется. Надо только ее нащупать. Уж на что Тятя принципиальный был – в кабинет меня не пускал. Баба перевоспитала. Я к ней подход нашел, а она его напополам перепилила.

Поглядеть со стороны – отец с сыном мирно беседуют. Не шумят, не сердятся – любота, да и только.

– Я одно знаю, Виктор Трофимович, что дожились мы до ручки. Я не ангел и не такой уж шибко идейный, но вот доперло: нельзя так дальше – обрыв. Ладно, черт со мной, но следом сын идет, его-то зачем под обрыв. Я это понял. И другие поймут, не глупее меня, поймут. Тогда тебе полная крышка.

Бородулин снова коротко хохотнул.

– Тебя пока только одна моя старая дура поняла – молится за тебя. Не вру, честное слово. Как сдурела старуха. Ну а с ее понятием я еще долго жить буду.

Бородулин поправил тапочки и полез в лодку. Степан подобрал мешки с рыбой, сбросал их в «казанку» и оттолкнулся от берега. Две лодки, оглушив безмолвную Обь, потянулись к протоке. Степан вдруг вспомнил, что у костра остался ящик с вином. Что же Бородулин не прихватил его? А, все ясно. Петр вылезет из кустов и приберет вино, а дядюшка к нему никакого отношения не имеет. Да, крепкий орешек Виктор Трофимович.

 

3

Васька крепко спал, столкав одеяло на пол и разметав по кроватке руки и ноги. Сладко причмокивал, плямкал припухлыми губами. Над кроваткой колебался сладкий и теплый запах, отдаленно напоминающий запах парного молока. Чутко сторожа свои движения, Степан опустился на колени, затаил дыхание и наклонился к самому лицу сына. Васька дернулся, махнул слабой сонной рукой, и мягкая, теплая ладошка скользнула по щеке Степана. Он не отстранился, только притих и затаил дыхание. Васька почмокал губами, неразборчиво буркнул, отзываясь на свои детские сны, и повернулся на бок. Ворохнулся, устраиваясь удобней, и снова задышал легко и неслышно. А Степан, стоя на коленях, впитывал в себя его запах, его дыхание и хотел, чтобы хоть немного оттаяло и отмягчело в груди, где все было сухо и жестко, как на выжженной зноем земле.

А в памяти, обрывками: костер, шарахающийся свет ракеты, Гриня, ползущий на четвереньках, его заячий визг. Страх смерти был в этом визге. Значит, боялся Гриня, что Степан может выстрелить ракетой не только в землю. И не зря боялся. Лишь теперь дошло до Степана, что могло сегодня случиться непоправимое… Поэтому и не уходил, стоял на коленях перед спящим Васькой, желая ощутить, прикоснуться к той доброте, какая изначально присуща каждому человеку от рождения. Ее нельзя терять, если он потеряет ее, чему тогда научит сына? Злобе? Но злобы и так много в мире.

Поднял одеяло, расправил и укрыл Ваську. Тихо добрался до дивана, прилег, не раздеваясь, и долго смотрел в окно, за которым стояла в полный рост плотная, темно-синяя ночь.

– Степа! Степа! Да что с тобой?! Господи! Степа!

Лиза трясла, тормошила его за плечи, он слышал ее задавленный крик, но никак не мог прорваться из сна в явь и ждал, вздрагивая от напряжения, что раздастся другой голос, тот, который он звал и желал услышать – голос матери. Мать он увидел во сне, впервые за много лет, увидел в своем новом доме, в переднем углу, где она горбилась на табуретке, сунув наработанные руки под фартук. Степан вспыхнул от радости, легко подбежал к ней, сунулся головой, как в детстве, в теплые колени и замер. В этих коленях высыхали у него любые слезы и затихали любые обиды. Но сейчас он припадал к ним без слез, и обид никаких не было – душевную тяжесть хотелось ему свалить. Он устал безмерно и надеялся, что мать положит на голову шероховатую ладонь и скажет тихие слова. Больше ему ничего не надо. От слов и от голоса – он его никак не мог вспомнить! – жить станет легче.

– Мама, помоги мне! Я измаялся, у меня душа болит! Помоги!

Мать легонько отстранила сына и поплыла, не касаясь ногами пола, к двери, распахнутой настежь.

– Ма-а-ма-а! – заорал, как под ножом, Степан и хотел броситься следом, задержать, но широкий дверной проем, наискось перечеркнутый солнечным лучиком, был пуст. Степан замер, протянув руки.

– Да проснись, проснись, Степа!

Дернулся и вырвался из сна. Лиза тормошила его за плечо, и ее ночная рубаха ослепительно белела в темноте. Медленно приходя в себя, Степан оторвал тяжелую голову от подушки.

– Степа, хоть нас пожалей с Васькой, если себя не жалко. – Недавний крик, задавленный и тревожный, перевернувшись, оборотился просящим шепотом. – Устала я, измаялась. Пожалей, хоть Ваську пожалей!

Степан на ее слова не отозвался. Стараясь не смотреть на жену, поднялся с дивана, выпрямился и сморщился – тело было разбито, ныло каждой косточкой, словно его всю ночь катали на поленьях. Сон не принес облегчения.

– Степа…

– Не надо об этом, Лиза… Знаю, что виноват перед вами, но у меня другой дороги нету. Прости, Лиза, ничего обещать не могу…

Он поплескался под умывальником и без завтрака сразу же отправился в леспромхоз. «Казанка» в последнее время стала сильно протекать, и он хотел договориться с жестянщиком, чтобы тот ее капитально подлатал.

У крыльца леспромхозовской конторы стоял знакомый «уазик» с нолями на номерах. Встречаться с Николаем, разговаривать с ним не хотелось, и Степан свернул с дороги на тропинку, напрямик к гаражу. Но уловка не удалась. Николай увидел его из окна, вышел на крыльцо конторы и окликнул. Деваться некуда, не убегать же, и Степан, чертыхнувшись, повернул обратно и скоро уже был в кабинете Тяти. Сам хозяин, извинившись, выскользнул, а Степан и Николай остались вдвоем, сидели напротив друг друга, крепко упершись локтями в стол, тянули глухое молчание. Со времени нечаянной встречи в поезде они ничуть внешне не изменились и в то же время были сейчас совсем иными. Смотрели так, словно ожидали один от другого внезапного нападения. Следили за каждым движением, готовые защищаться. Кто бы мог подумать, что так все вывернется!

– А я к Сергею сегодня заезжал. – Николай усмехнулся и сморщил носик. – И вот какая история получилась – выгнал он меня. Запретил у него появляться. Что скажешь, Степа?

– Это его дело, он в доме хозяин.

Николай резко, будто его шилом кольнули, вскочил со стула и забегал по кабинету, не находя себе места. Натыкался то на стол, то на стулья. Внезапно остановился и торопливо, сбиваясь, заговорил:

– Я ведь как думал? Думал, в одной упряжке пойдем, радовался, что такая сила на помощь подвалила, а мы в разные стороны поползли, как та щука с раком. Что же вы меня отпихиваете? Я ворую, на чужом горбу еду? У меня душа о Малинной не болит? А? Отвечай, не молчи! Ну, говори!

Степан хмуро глядел на бегающего по кабинету Николая, и ему казалось, что он слышит и даже видит насквозь все его мысли. Неужели Николай его за дурачка держит? Он так и сказал:

– Я тебя, дружок, насквозь вижу. Вы с Тятей народ хотите воспитывать, а самих себя переделывать не желаете, хотя сами прекрасно знаете, что рыльце у вас в пушку. Для самих себя у вас всегда есть оправдание, так мало этого – надо, чтобы и другие оправдали. Так что одной упряжки у нас, видно, не получится. Струсил, когда с Ленечкой каша заварилась? Струсил. Чего ж тогда лекции мне читать? Грамотный я нынче, без твоих лекций грамотный.

Николай развел руками:

– Ну вот, угоди на вас на всех! А Саня мне толкует – видел его сегодня, – что я тебя с толку сбил, что из-за меня ты на весь свет обозлился. Попробуй, разберись, угоди на всех!

– А не надо угождать и особо разбираться тоже не надо. Каждый по своему разумению решил. Знаешь, там у меня дело стоит. Пойду.

Степан вышел, тихо прикрыл за собой дверь, оставив Николая одного, и показалось, что он оставляет его в кабинете навсегда.