1

Стражники собирались неторопливо, тянулись по одному, как коровы без пастуха. Оказавшись в коридоре конторы, лениво позевывали, переговаривались между собой и недоуменно поглядывали на Жигина — по какой причине нас поднял на ночь глядя; спать пора, время позднее, до утра не мог подождать? Жигин ничего не объясняя, угрюмо молчал и терпеливо ждал, когда все соберутся.

Вот и последний подтянулся. Прокашлялся с мороза, хмуро глянул на своих сослуживцев, большими рукавицами отряхнул снег с валенок и подосадовал:

— Добрый хозяин собаку по такой погоде на улицу не выгоняет…

— А ты не собака, — оборвал его Жигин, — ты служивый человек, и обязан, согласно правилам, в любую погоду и в любое время суток начеку быть. Запамятовал? Разбаловал вас, Земляницын, как я погляжу…

— Ну, ты и сказанул, — стражник, явившийся последним, сунул рукавицы за отвороты полушубка и рассмеялся, даже голову запрокинул, так ему весело стало. — У Земляницына, урядник, будет тебе известно, не забалуешь, он враз на место поставит, так поставит, что не сдвинешься.

— Нет больше Земляницына… Получается, что я теперь ваш начальник и первый командир. Поэтому слушайте меня и на ус мотайте, чтобы после не переспрашивать…

Жигин обстоятельно рассказал обо всем, что произошло в последние дни, и как погиб Земляницын. Рассказал, ничего не утаивая, и сделал это с умыслом — пусть проснутся бравые стражники, пусть почуют запах жареного. И стражники, похоже, проснулись. Перестали зевать, лица посуровели, а тот, кто пришел последним и говорил, что у Земляницына не забалуешь, выдернул рукавицы из-за отворота полушубка и сердито хлопнул ими по колену:

— Едрит-твою в кочерыжку! Это ведь я, урядник, до избушки-то их довел! Получил приказание от Савочкина и повел! Он мне сказал, что на медвежью охоту люди из Ярска приехали! Ой, какой я дубина! Даже не заподозрил! Как избушка показалась, они меня сразу назад отправили, да я и сам торопился — корова отелиться должна была.

— Ну и как? — не удержался и съехидничал Жигин. — Отелилась корова?

— Ты, урядник, надо мной не насмешничай! Я сам себе не прощу. Ты лучше скажи, что делать будем?

— Кого Земляницын вместо себя за старшего оставлял?

— Меня, — стражник снова сунул рукавицы за отвороты полушубка и вытянулся.

— Как зовут?

— Хрипунов меня зовут, Николай Петрович.

— Слушай тогда, Николай Петрович, первый приказ. Сейчас караул поставишь вокруг конторы, чтобы к нам гости нечаянно не заскочили. А после будем думать, что нам дальше делать.

Жигин поднялся по лестнице на второй этаж, остановился. Прислушался, как Хрипунов толково отдавал распоряжения, выставляя охрану, с надеждой подумал: «Теперь веселее, глядишь, и справимся… Вот, Илья Григорьевич, как бывает… Не думал, не гадал, а целое войско в подчинение получил, даже помощник имеется, если Комлева еще посчитать, аж два помощника. Только как воевать станешь?»

На этот вопрос ответа у Жигина не имелось. Не знал он сейчас, что ему в первую очередь нужно сделать. Где находится Столбов-Расторгуев со своей шайкой? Где он затаился и когда вернется на прииск? В том, что он на прииск обязательно вернется, Жигин не сомневался. Только куда он сначала кинется? Савочкина выручать или попытается золотом завладеть, которое лежит в хранилище? А зачем ему сейчас Савочкин, размышлял Жигин, если план, который они придумали, теперь уже точно не исполнить. Зачем канителиться с нападением на обоз, если золото можно взять прямо из хранилища и уйти с ним. А ведь точно! Такой человек, как Столбов-Расторгуев, не остановится перед прямым грабежом. Если ловким обманом не получилось, значит, грабить будет, за ним, как говорится, не заржавеет. Жигин сорвался с места и бегом побежал к кабинету управляющего прииском.

Там все были в полном сборе.

Сидели в углах Савочкин и Тимофей, стояла, прислонившись к стене, Катерина, а Комлев прохаживался по кабинету и зорко поглядывал на них, явно довольный таким положением. В кои-то веки выпало ему удовольствие — покомандовать.

— Слушай меня, Савочкин, слушай и на ус мотай. Если во всем признаешься и помогать станешь, я тебе тоже помогу, когда следователь начнет твои грехи перетряхивать. А если помогать не станешь, я вместо следователя здесь буду и вместо суда, как решу, так и сделаю. Понимаешь меня?

Савочкин смотрел на Жигина и молчал, только правая нога подрагивала — мелко и часто. Но он этого не замечал, не отрывая взгляда от урядника. Лихорадочно думал — как ему сейчас поступить? Понимал, что времени на долгие размышления у него нет, что решение должен принять без промедления и решение это должно быть единственно верным. И он его принял. Урядник показался ему меньшей опасностью, чем Столбов-Расторгуев. Ответил так:

— Ты, Жигин, головой, похоже, повредился. Ты что творишь? Думаешь, управы на тебя не найдется?! Найдется! Лучше меня послушай…

— Ну, говори, — кивнул Жигин, — только недолго, времени у нас нет.

— Живым тебя отсюда не выпустят. И о жене подумай, Столбов кивнет своим людям — и ты вдовец. Собирайся и уходи. Я ничего Столбову не скажу, тогда и жена целой останется. Другого выхода у тебя нет.

— Вон как заговорил, будто это я с расшаперенными ногами сижу. Нет уж, Савочкин, не подходит мне твое решение, никак не подходит. Не принимаю я его. Теперь меня слушай. Где ключи от хранилища?

— Не знаю.

— Как так — не знаешь? Куда они подевались?

— У Столбова ключи.

Жигин замешкался — такого ответа он точно не ожидал. Как не ожидал, что именно в этот момент в полной тишине неожиданно заговорит Катерина:

— Врет он тебе, Илья Григорьевич, все врет. Никаких ключей от хранилища у Столбова нет, да и не нужны эти ключи никому, потому что в хранилище разве что мыши остались. Пусто там. Золото в другом месте спрятано. Спиртонос постарался. А когда последнее доставил, Савочкин его и убил. Он ведь как рассчитывал — убежать с прииска. Всех хотел вокруг пальца обвести — и тебя, и Столбова, и Парфенова. Пока вы тут войну ведете друг с другом, он хотел потихоньку золото умыкнуть. И лошадей приготовил, и золото упаковал, только вот не ждал, что ты так скоро обернешься и сюда заявишься. Так ловко придумал, что диву даешься…

— Не понял я, Катерина, где золото теперь? Не в хранилище?

— Молчи, сука! — Савочкин заорал, как под ножом, и теперь уже обе ноги затряслись у него, — подстилка парфеновская! Молчи!

Катерина, по-прежнему прислоняясь к стене, даже не глянула на него, спокойно и распевно продолжила:

— А золото здесь, в конторе. И ключей никаких не надо. Пойдем, Илья Григорьевич, покажу… Только лампу возьми с собой…

— Пойдем… Комлев, ты тут приглядывай…

— Пригляжу, никуда не денутся! — бодро заверил Комлев.

Шагая следом за Катериной по коридору, Жигин никак не мог понять — почему она именно сейчас заговорила? Молчала, молчала, упорная и скрытная баба, и вдруг заговорила — по какой причине? Хотел спросить, но передумал: «Повременю, погляжу сначала, чего она показать мне решила…»

Катерина тем временем, не оглядываясь, миновала коридор, спустилась вниз по лестнице, но направилась не к выходу, а в обратную сторону — туда, где была холодная кладовая и где хранились обычно метлы, лопаты и прочая хозяйственная мелочь. Замка на двери кладовой, действительно, не имелось, а сама дверь открылась легко и даже без скрипа. Жигин засветил лампу и поднял ее над головой, оглядываясь вокруг. Лопаты, метлы, ящики, бочки, старые доски, ржавые ведра… Застоялый пыльный запах… Зачем Катерина привела его сюда? Но только успел об этом подумать, как лампа дрогнула в его руке, и даже стекло наклонилось, едва не выскочив из гнезда. Такой картины он здесь, конечно, не ожидал увидеть — в дальнем углу, рядком, стояли четыре деревянных гроба.

— Это… Это откуда здесь? — Жигин чуть опустил лампу и повернулся к Катерине. Она смотрела на него по-прежнему спокойно, и только в уголках губ едва приметно таилась легкая усмешка.

— Удивляешься, Илья Григорьевич? И я удивилась, когда узнала. Вот он какой выдумщик у нас, господин Савочкин. Покойников — и тех для своей нужды приспособил.

— Там что… И впрямь покойники?

— А как же! В гробах всегда покойники лежат.

— Слушай, ты мне петли не накидывай и загадки не загадывай! Толково говори — почему гробы здесь? Какие покойники в них лежат?!

— Да обыкновенные. И загадок я тебе не загадываю, если бы хотела загадать — никогда бы не разгадал. Я из лучших побуждений, чтобы помочь. Томить не буду, рассказываю как было…

И дальше Катерина поведала, что несколько дней назад на прииске случилось несчастье: нарядчик Селезнев угорел в своей избе вместе со всеми домочадцами — с женой, с тестем и с тещей. Семейка веселая была, запивали крепко, вот, видимо, в подпитии и закрыли заслонку раньше времени, когда еще угли в печке не прогорели. Из четверых только один очнулся — свекор; из последних сил выполз на крыльцо, докричался до соседей, но спасать его было поздно, только и успел попросить перед смертью, чтобы отвезли в Ярск и похоронили там на кладбище рядом с родственниками, не хотел старик лежать здесь, на прииске, где ни одной родной души не осталось, значит, и могилки будут неприбранными и через год даже креста не найдешь… Слезно просил, говорил, что в Ярске у него сын проживает и внуки, не дадут последнему приюту сгинуть бесследно. Соседи, конечно, пожалели покойных, покрестились, повздыхали, но просьбу старика исполнять никто не кинулся: в такую даль с четырьмя гробами тащиться, да по морозу — это же целая морока.

А вот Савочкин, узнав о несчастье и о последней просьбе тестя нарядчика Селезнева, душевно откликнулся, приказал покойных привезти в контору и велел сделать гробы. Пообещал, что с первой же оказией доставят их в Ярск. Так и исполнили, как он приказал, стоят теперь гробы в холодной кладовой, дожидаясь оказии…

— У меня терпенья не хватает тебя слушать, — не выдержал Жигин. — Говори скорее — чего Савочкин задумал?

— Пора бы уж самому догадаться, Илья Григорьевич… Задумал он хитро — все гробы с двойным дном. Внизу золото, а сверху — покойник. Вот утречком рано Савочкин и собирался с прииска выехать с Тимофеем да с возчиками, без всякой охраны. Он как бы по делам в Ярск, а гробы с покойниками — попутно. Чуть-чуть ты опередил, все карты ему спутал.

— Одного не пойму — откуда тебе такие секреты известны?

— А мне сорока их на хвосте приносит. Выйду утром на двор, она сидит на заборе и докладывает — только слушай.

— Не желаешь, значит, говорить. Ладно… А зачем мне рассказала, зачем ночью меня предупредила, какая тебе выгода?

— Да никакой выгоды нет. Сама удивляюсь — зачем я это делаю? Дурочка, наверное…

Жигин покачал головой и снова поднял лампу, направляясь к двери. «Про дурочку она, конечно, загнула, прибедняется, не хочет правду говорить. Выпытывать пока не буду, пусть считает, что это я дурачок набитый…»

Вместе с Катериной поднялись на второй этаж, где Комлев, не спуская ружье с рук, горделиво прохаживался по кабинету и грозно с высоты посматривал на Савочкина и Тимофея, которые смирно сидели в своих углах. Вскинулись оба, когда вошел Жигин, и на лицах у них застыл немой вопрос — с чем он вернулся? Жигин показал Катерине на стул, и она неторопливо села, расправила длинную теплую юбку, отвернулась от всех и стала смотреть в окно, закрашенное мохнатыми узорами. Ни тревоги, ни удивления, будто сидела в своем домике на лавке и задумалась, забыв о том, что час уже поздний и пора укладываться спать. Жигин еще раз подивился, глянув на нее, и спросил у Тимофея:

— Инструмент у тебя есть? Топор, долото или зубило?

— Есть, все есть, — заторопился Тимофей, — и долото, и зубило, и молоток, и гвозди!

— Неси сюда. Комлев, сходи с ним.

Скоро Тимофей в охапке притащил груду инструмента, свалил у порога и сел на прежнее место в углу, раздвинув ноги. Жигин неторопливо выбрал топор, долото, хотел еще прихватить молоток, но передумал — и этого хватит, не плотницкой же работой собирался заниматься…

Снова спустился вниз, в холодную кладовую, снова засветил лампу и, подойдя, остановился возле крайнего гроба, перекрестился. Крышка была не прибита гвоздями и сдвинулась легко, с едва слышным стуком. В гробу лежал седобородый старик, обряженный в чистую ситцевую рубаху, на глазах у него покоились медные пятаки и тускло отсвечивали, отражая свет керосиновой лампы.

— Ты уж прости меня, дед, — пробормотал Жигин, — служба у меня такая, будь она неладна…

Нагнулся, ухватил покойника и осторожно вытащил его тяжелое, окостеневшее на морозе тело, уложил на пол и перевернул гроб. Где долотом, где топором отковырнул нижние доски и убедился — не обманула Катерина, действительно, второе дно, плотно забитое мешочками, сшитыми из толстой и плотной мешковины. Достал один из них, надрезал топором и снова убедился — правду сказала Катерина. В мешочке поблескивало золото.

«Ну, вот, ошибаются, выходит, люди, когда говорят, что в гробу карманов нет, вон какие карманы, не карманы, а карманищи!» — Жигин покачал головой и засунул мешочек на прежнее место, прибил доски, вставляя гвозди в старые гнезда, уложил покойника и закрыл крышку. Огляделся — не оставил ли каких следов? Нет, вроде бы все чисто. Взял лампу, пошел из кладовой, крепко сжимая в другой руке топорище и долото, словно боялся, что их у него отберут.

Не ожидал такого поворота Жигин, никак не ожидал.

А что, если… Он даже с шага сбился и остановился посреди коридора. Затем сорвался с места и кинулся бегом. Заскочил в кабинет, вздернул за шиворот Савочкина, вытаскивая его из угла, усадил в кресло, подвинул чернильный прибор:

— Пиши бумаги на отправку золота как положено, по всем правилам!

— Я не…

— Пиши, если жить хочешь!

И кулаком грохнул по столешнице, так сильно, что даже чернильный прибор подпрыгнул. Савочкин от испуга пригнул голову, и вздрагивающая рука, похоже, сама собой потянулась к прибору. Другой рукой открыл ящик стола и стал доставать оттуда бумаги — он сразу все понял и поэтому молчал, да и нечего ему было говорить, оставалось лишь подчиняться. Обмакнул стальное перо ручки в чернильницу, вздохнул и начал заполнять ведомость отправки шлихового золота, добытого на прииске. Жигин молча стоял над ним и не сказал ни одного слова до тех пор, пока Савочкин не подписал последнюю бумагу. Лишь после этого коротко спросил:

— Все?

Савочкин кивнул и поднял на него взгляд, в котором светилась одна лишь просьба — отпусти!

— Садись на место, — сказал ему Жигин, забирая бумаги, — садись и жди.

— Чего ждать? — с надеждой выдохнул Савочкин.

— Погоды хорошей, чтоб ветра не было, — последовал ему странный ответ.

Комлев в это время, ничего не понимая, топтался на месте, смотрел на них, но помалкивал, Тимофей беззвучно разевал рот, будто его одолела зевота, и все ниже нагибая голову. Только Катерина спокойно сидела на прежнем месте, глядела в окно, затянутое инеем, и казалось, что она задремывает — таким благостным было у нее лицо, словно ничего не слышала и не замечала, что происходило в кабинете. Но это лишь казалось. Когда Жигин, забрав бумаги, направился к двери, она негромко окликнула его:

— Илья Григорьевич! Дозволь с тобой выйти, слово у меня к тебе есть.

Жигин остановился, недовольно дернул плечом и толкнул створку двери, мотнул головой, давая знак — выходи. В коридоре Катерина неожиданно склонилась перед ним, а когда выпрямилась, попросила:

— Выпусти меня отсюда. Больше я тебе не нужна, опасности от меня никакой нет, а жить хочется. Ты же понимаешь, что за секрет, который тебе открыла, головы мне не сносить, если здесь останусь. Вот и отправь меня вместе с оказией в Ярск. Ты ведь золото с гробами отправить решил. Дозволь на краешке в санях присесть, я никому не помешаю, а еще… Если в сани посадишь, я тебе весточку про жену шепну…

— Какую весточку? Говори! — Жигин цепко ухватил ее за плечо, встряхнул.

Но Катерина была не из пугливых, осторожно сняла его руку со своего плеча и пообещала:

— Обязательно скажу, когда в сани посадишь. А если нет, хоть режь — молчать буду!

И таким голосом это сказала, что стало сразу ясно — не переломить ее.

— Подумаю, а теперь иди обратно.

Жигин проводил ее взглядом до самых дверей, сгорбился, как от непосильной ноши, и побрел к лестнице, чтобы спуститься на первый этаж, где раздавался командный голос Хрипунова. Известие, услышанное им от Катерины, вышибло из головы все мысли, хотелось ему сейчас лишь одного кинуться в кабинет, схватить за грудки Катерину и вытряхнуть из этой странной бабы все, что она знает. Но он сдержал себя, понимая, что силой ничего не добиться. Спустился вниз и на последней ступеньке сел, будто обессилел от тяжелой работы.

— Ты чего, Илья Григорьевич? Худо тебе? — затревожился Хрипунов, подбегая к нему.

— Хуже не бывает. Слушай, что сделать требуется… Только быстро надо сделать… Чтоб до утра все готово было…

Толковым и расторопным оказался стражник Хрипунов. Лишних вопросов не задавал, ничему не удивлялся и лишь кивал, давая понять, что приказания ему ясны и будут исполнены.

Ночь еще не истаяла, но темнота уже начинала редеть, когда возле конторы выстроились четыре подводы, в каждой из которых стоял гроб, а возле подвод, обряженные возчиками, прохаживались два стражника. Все было решено, все было обговорено, и Жигину оставалось только взмахнуть рукой, чтобы маленький странный обоз отправился в путь. Но Жигин медлил. Стоял возле крыльца конторы, ковырял носком сапога притоптанный снег и не давал команды на отправку. Наконец он решился. Круто развернулся, толкнулся в двери и взбежал на второй этаж в кабинет управляющего, подошел к Катерине, сказал коротко и негромко:

— Собирайся. Только быстро.

— А я давно собралась, — отозвалась Катерина, поднимая с пола маленький узелок, который прихватила с собой из дома, — все имущество со мной.

— Пошли.

Катерина вышла из кабинета, даже не оглянувшись, и не увидела, как Савочкин плюнул ей вслед и у него снова затряслись обе ноги.

На улице Катерина остановилась, легко вздохнула и подняла голову, словно хотела получше разглядеть последние звезды, быстро гаснувшие на темном склоне неба. Жигин ее поторопил:

— Садись вот сюда, — показал на подводу, — некогда любоваться.

— Полюбоваться всегда есть время. Пусть одна минутка, а сладкая… Вот по этой улочке, как под горку спустишься, дом стоит, крестовый. Большой дом, его никак не спутаешь. Там твою жену и прячут. Только ты сейчас не беги сразу, дождись, когда рассветет, ночью они никому не откроют, стрелять станут. Их там двое, отец-старик и сын. Люди темные — бойся. А помогать тебе я взялась по простой причине — ты один здесь, кому богатство не нужно. И золото тоже не нужно, будь оно проклято! Прощай, Илья Григорьевич, не поминай лихом.

Катерина уселась на подводу, пристроила на коленях узелок, и Жигин взмахнул рукой — поехали!

Хлопнули вожжи, полозья саней заскрипели на мерзлом снегу и подводы, выстроившись одна за другой, тронулись с места.

2

Холодное железо больно уткнулось в шею, между шапкой и воротником, и такой же холодный голос негромко остановил и предупредил:

— Стой, не шевелись. У меня рука легкая — выстрелю.

Жигин остановился, споткнувшись на полушаге.

Голос за его спиной распорядился:

— Ружье сними с него.

Чьи-то быстрые, ловкие руки сдернули ружье с плеча, расстегнули и сняли ремень, на котором висели кожаный патронташ и нож в ножнах.

— Теперь, урядник, вставай на колени, а руки — за спину. Тихо, не торопясь, я суетливых не люблю.

Исполнил Жигин, что ему приказали, опустился на колени, руки за спину и признал голос — Столбов-Расторгуев. Не ошибся. Скрипнули два коротких шага на снегу, и Столбов-Расторгуев встал над ним, а черный ствол револьвера уперся в лоб:

— Ну, здравствуй, любезный. Расскажи, зачем в этот дом наведался? Неужели жену искал? Так нет ее, твоей жены. Нет! Вместе с моим извозчиком Семеном Холодовым скачут сейчас в райских кущах и наверняка радуются — в раю, говорят, тепло и яблок изобильное количество.

Столбов-Расторгуев улыбался и видно было, что радуется. Жигин опустил взгляд — чего уж по-собачьи голову задирать, чтобы любоваться на чужую удачу и запоздало ругать себя за допущенную неосторожность? «Сам зевнул, сам и огребай дерьмо двумя руками. По самую макушку влип! Сколько их?» Осторожно, не поворачивая и не поднимая головы, глянул по сторонам — три пары ног, да еще неизвестно, может, и за спиной стоят… «Многовато для одного, не вывернуться…»

— Теперь поднимайся, урядник, не буду тебя на снегу держать, пойдем в дом, побеседуем. Расскажешь мне, чего тут натворил, а я тем временем подумаю, что мне с тобой делать. Сразу пристрелить или подождать немного? Тебе как бы хотелось?

— Мне, если честно, пожить бы еще хотелось, — ответил Жигин, неловко поднимаясь с колен. — А пожить хотелось бы подольше.

— Мечтатель! — коротко хохотнул Столбов-Расторгуев. — Ладно, иди, только помни — рука у меня легкая.

Жигина притиснули с двух сторон, завели в дом и посадили на лавку, на то самое место, на котором еще несколько минут назад сидел седобородый старик-хозяин. Он и теперь был здесь, только стоял в проеме двери, растопырив руки, будто никого не хотел пропускать в горницу.

«Старая сволочь. Борода белая, а повадки, как у черного кобеля. Тебе о Боге надо думать, а ты разбойным промыслом взялся промышлять. Потаскать бы тебя за бороду, чтобы поумнел!» Подумал так Жигин и сам над собой молча усмехнулся — это еще неизвестно, кто и кого за бороду будет сейчас таскать…

Несколько минут назад старик сидел в углу, вздрагивал, словно его били в спину сильными тычками, и голос у него рвался, как гнилая нитка:

— Я не виноватый… Они ружьем грозили… Сказали, держи в доме и не выпускай ее… Мы с сыном держали… Он налетел, в подполье спихнул… Увез бабу… Куда, не знаю…

Больше старик ничего толкового не сказал, ходил, будто слепая лошадь, по одному и тому же кругу: заставили, держал в доме, приехал какой-то мужик, запихал всех в подполье, а бабу увез…

Из неясного, путаного бормотанья старика Жигин все-таки уяснил: Тимофей привел в этот дом неизвестного человека, как нетрудно было догадаться, Столбова-Расторгуева, который и договаривался с хозяином. После сам привез сюда Василису и приказал держать ее под неусыпной охраной, никуда не выпуская. А несколько дней назад старик открыл Тимофею, который будто бы доставил какой-то мешок от Столбова-Расторгуева. Открыл, а неизвестный мужик всунул ему ствол ружья в рот и скомандовал, чтобы бабу одели и вывели. Тимофей и старик с сыном оказались в подполе, и поэтому не могут сказать в точности, куда уехал неизвестный мужик вместе с бабой.

«Вот, значит, Семен, как ты извернулся, дождался своей минуты. Помнится, кричал в переулке, что жизнь — она длинная, правильно кричал, а вот сделал неправильно. Я Василису из-под земли достану, нигде от меня не спрячешь. И тебя достану, тоже не спрячешься… Подожди, развяжусь с этой канителью…»

Но не успел Жигин додумать своих мыслей, выходя из дома, как в шею ему уперся холодный ствол револьвера.

И только сейчас, сидя в углу на лавке, вспомнил, что будто бы мелькнула тень за окном, когда он вошел в дом. Точно, так и было. Сын-то хозяйский не появился, значит, пока разговоры разговаривали со стариком, он и успел сбегать за Столбовым-Расторгуевым. А Жигин на выходе даже оглянуться не удосужился. Вот и досадуй теперь на свои промашки, которые в любую минуту могут обернуться смертью. Но дальше Жигин ругать и укорять самого себя не стал — не время. Надо о другом думать, пока волосок, на котором он висит, не оборвался.

Откинулся головой к стене, послушно оставив руки за спиной, осторожно огляделся.

Двое варнаков стояли у него по бокам — молодые мужики, крепкие. Третий замер неподвижным столбом у порога. А напротив Жигина, покачиваясь с носков на пятки и не выпуская револьвера из правой руки, красовался Столбов-Расторгуев, продолжая улыбаться. Странная была у него улыбка — губы раздвигались, обнажая крепкие, чистые зубы, у глаз легкие морщинки складывались, но не покидало чувство, что он оскаливается, готовясь укусить.

— Расскажи, урядник Жигин, облегчи душу перед кончиной. Только с самого начала рассказывай, с того дня, как на прииск приехал. Мне интересно все узнать, такой я человек — любопытный…

— Да чего рассказывать… Приехал по службе, ночь переночевал, а на следующий день в плен меня взяли, как дальше было — сам знаешь. Особо и рассказывать нечего…

Слетела улыбка с лица Столбова-Расторгуева, словно ее ветром сдуло, и голос сорвался на крик:

— Как это нечего?! Где золото?!

— А, золото… Так оно уж к Ярску, наверное, подъезжает. Со всеми бумагами, как положено по закону…

— Ку-у-да?!

— К Ярску…

Столбов-Расторгуев оскалился, коротко шагнул к лавке и ткнул стволом револьвера в лицо Жигину, в верхнюю губу попал, раскровянил ее, и теплый, соленый привкус вздернул урядника в отчаянной решимости — даже подумать ни о чем не успел. Ухватил мгновенно руку с револьвером, дернул ее изо всей силы вниз и одновременно выставил вперед голову. Успел еще услышать, как хрустнул сустав и как лязгнул зубами Столбов-Расторгуев, с маху ударившись подбородком о его голову. Выстрел в доме, в замкнутом пространстве, грохнул так оглушительно, будто пальнули из пушки. Пуля ушла в пол. Жигин вывернул револьвер из цепких пальцев и крутнулся, ухватив Столбова-Расторгуева за плечи, так, чтобы варнаки, стоявшие по бокам, не успели выстрелить в него. Они и не успели, запоздало сдергивая с плеч ружья и бестолково бросаясь на выручку. Жигин опередил, еще раз крутнул Столбова-Расторгуева вокруг себя, увидел на мгновение вытаращенные, остановившиеся глаза и резким толчком отбросил его к порогу, туда, где столбом стоял третий архаровец. С разгону Столбов-Расторгуев сбил его с ног, и Жигин в один прыжок перемахнул через них, ударился в двери; не оборачиваясь, не глядя, выстрелил назад, захлопнул за собой дверь и уже через дверь выстрелил еще раз.

Вылетел на улицу, побежал, завернул за какую-то избушку, перемахнул забор и дальше, проваливаясь в снегу, уходил, как напуганный заяц — зигзагами. На последнем дыхании пересек площадь перед конторой, едва перевалился через порог и рухнул на пол, не в силах сказать даже слова.

Сходил, называется, сделал, что хотел…

«Недотепистый тебе, Василиса, мужик достался… Опоздал… Жива ли ты? Сдается мне, что соврал этот проходимец, может, успел Семен увезти тебя. Лишь бы жива была, а там разберемся… Эх, Василиса!»

Перевернулся на спину, раскинул руки и уставился широко раскрытыми глазами в потолок, будто там, на струганых досках, хотел найти единственно верный ответ, который бы ясно сказал ему, что он сейчас должен делать.

— Ты где так набегался, Илья Григорьевич? Аж пар от тебя валит… Черти гоняли? — Хрипунов склонился над ним, тревожно заглядывая в лицо. — Куда ходил?

— Тут, недалеко, к чертям и наведывался, — Жигин поднялся на ноги, качнулся, но устоял. — Шайка здесь, на прииске, Николай Петрович.

— Сам видел?

— Как тебя. Даже побеседовать довелось. Слушай, принеси воды, в горле пересохло…

Хрипунов принес воды, и Жигин разом осушил полную кружку, перевел дыхание и лишь после этого рассказал Хрипунову, куда он только что сходил и что с ним приключилось.

— Дела-а… — протянул Хрипунов и замолчал, не зная, что еще можно добавить.

— Дела, как сажа бела, вот и думаю сейчас — чего нам делать? Думаю и придумать не могу. Может, ты подскажешь?

— Сейчас я тебе ничего не подскажу. Быстро, как умные люди говорят, только кошки любятся. Тут крепко обмозговать требуется… Если ты сказал им, что золото ушло, вдруг они в погоню кинутся… И ребят положат, и бабу эту.

— Не догадаются, что в гробах золото отправили. Да и не сказал я, когда отправили. Сказал, что оно к Ярску уже подъезжает, ясно же любому, что догнать не успеешь.

— Ясно-то ясно, да только мы им в головы не залезем, чтобы узнать, как они думают. А вот для начала, так я кумекаю, выведать бы нам, где они скрываются сейчас. В том доме, в котором ты был, они теперь не задержатся. Но где-то ведь сидят, не по улицам же на конях скачут…

— Дело говоришь, я даже догадываюсь, где они сидеть могут. Кто у тебя из стражников потолковей есть?

— Самый толковый — это я, Илья Григорьевич. Значит, я и схожу, и погляжу. Где, ты думаешь, они обитать могут?

— У Катерины. Знаешь ее дом?

— Знаю. Дорога недлинная, наведаюсь.

3

Острая боль дергала правую руку, которая покоилась в тугой повязке, и Столбов-Расторгуев время от времени морщился, раскачиваясь всем телом — так ему было легче. Ходил по горнице, пересекая ее из угла в угол, и казалось ему, что не деревянные стены с окнами, украшенными веселыми занавесками, окружают его, а клетка с толстыми железными прутьями и невозможно их ни разогнуть, ни разломать — никаких сил не хватит.

Но он бодрился. Вспоминал, что приходилось попадать и в более крутые переплеты, однако ему всегда удавалось находить выход, и он выскакивал в последний момент целым и невредимым, гордым от собственной изворотливости. Найдется и сейчас такой выход, обязательно найдется, надо лишь не паниковать, а думать холодно и расчетливо. Эх, как не хватало Катерины! Она бы многое поведала, а уж выводы из ее сведений он бы сам сделал. «Екатерина Николаевна, Екатерина Николаевна… И куда же ты, моя драгоценная, исчезла? Неужели все-таки решилась сбежать от меня? Если так, ошибку ты сделала, большую ошибку, и горько пожалеешь о своем бегстве, но боюсь, что будет поздно, я прощать не умею…»

— Не прощу! — вслух сказал Столбов-Расторгуев и остановился посреди горницы. Боль в руке снова стрельнула, но он даже не поморщился, наоборот, губы раздвинулись в улыбке и проявился оскал. Прощать он, действительно, не умел, а тех, кто переходил ему дорогу или пытался обмануть, наказывал и лишал жизни с чувством, похожим на умиротворение, какое бывает, когда голодный человек досыта наестся.

— Екатерина Николаевна… — снова вслух произнес Столбов-Расторгуев, — не радуйся, голубушка, не радуйся, рано…

Подошел к окну, отдернул занавеску и увидел, что во двор въехала подвода, увидел в санях Парфенова, мужика и мальчишку, и улыбка, похожая на оскал, еще раз раздвинула его губы. Нет, сдаваться и убегать с прииска он не собирался, надеялся, даже уверен был, что и в этот раз выход обязательно найдется, надо лишь точно угадать момент, чтобы выскочить — не с пустыми, конечно, руками, а с добычей.

В сенях раздались голоса, затопали тяжелые шаги и в горницу, едва не упав от крепкого тычка в спину, залетел Парфенов, запутался в половиках и ухватился за спинку кровати, чтобы устоять на ногах.

— Эй, кто там руки распустил?! — громко крикнул Столбов-Расторгуев — Я эти руки выдерну! Дуболомы… Извините, Павел Лаврентьевич, публика у меня пестрая и хорошим манерам, к сожалению, не обученная. Но вы не бойтесь, больше не повторится, я вам обещаю. Присаживайтесь к столу, может, чайку или поесть желаете, я распоряжусь…

Не отзываясь, Парфенов распахнул шубу, сел и тяжело облокотился на стол, исподлобья поглядывая на Столбова-Расторгуева. Страха у него в глазах не было, как не был он похож и на испуганного человека — будто не в первый раз захватывали его на дороге неизвестные люди, увозили в тайгу, а теперь вот доставили на прииск, в его собственный домик, построенный когда-то для Катерины. Он и в самом деле не успел испугаться — так все быстро и непонятно совершилось. Сильнее страха было любопытство — ради чего это делается? Если бы простой грабеж, тогда понятно. Но у него даже кошелек не забрали и шубу не сдернули. И кто этот человек с перевязанной в локте рукой, который, судя по всему, является главарем? Что ему нужно?

— Вы, конечно, Павел Лаврентьевич, человек высокого полета и меня не помните, а мы в свое время были представлены друг другу. Правда, в суете, поэтому, наверное, и запамятовали. Признайтесь, не помните меня?

— Нет, не помню.

— Господин Зельманов нас знакомил, этак с годик назад, в Клюковке. Помните Анну Матвеевну? Очень радушная дамочка, и девицы у нее весьма приятные, а как пели… Правда, в тот вечер вы изрядно пьяны были, поэтому, наверное, и забыли. Я не в укор говорю, дело мужское, надо же где-то от праведных трудов отдыхать… Но не будем прошлое вспоминать, я вам еще раз представлюсь — Расторгуев Егор Исаевич. Приехал сюда по своим делам, а здесь такое творится! Ужас! Некий урядник Жигин золото ваше в неизвестном направлении увез, управляющего Савочкина арестовал и сидит теперь в приисковой конторе со стражниками, как в обороне, даже караулы выставили. А Екатерина Николаевна, которой вы так любезно покровительствовали, исчезла, тоже в неизвестном направлении. Кстати, вы не знаете, где она может скрываться?

Чем дальше говорил Столбов-Расторгуев, тем угрюмей становился взгляд у Парфенова. Тот начинал понимать, что на прииске действительно творится черт знает что и сам он, хозяин этого прииска, попал в хитрую ловушку. Негромкий, даже доброжелательный, голос Столбова-Расторгуева не мог его обмануть, сразу догадался, что именно от этого человека исходит главная опасность. Но что ему нужно?

Однако Столбов-Расторгуев карты раскрывать не торопился. Да и не было у него карт, ни козырных, ни в рукаве спрятанных. Не знал в данный момент, что ему потребовать от Парфенова, искал выход и не находил его, поэтому уводил разговор в сторону:

— Так у вас нет сведений, где Екатерина Николаевна может сейчас находиться? Жаль, жаль… Я за нее очень беспокоюсь, места здесь, как вам хорошо известно, дикие, да и нравы не совсем благородные. А расскажите мне, если не секрет, по какой причине вы с ней расстались и зачем сюда сослали? Она вас не устраивала как любовница? Или иная причина имелась? Ну-ну, не сердитесь, не хотите рассказывать — не надо. Давайте так сделаем… Вы располагайтесь здесь, отдыхайте, а я своими делишками займусь. День у нас впереди длинный, успеем еще поговорить, я даже прощаться не буду.

И на этом Столбов-Расторгуев замолчал, прервав свое витиеватое красноречие, осторожно вышел из горницы и длинные занавески за собой старательно задернул, даже щелочки не оставил. С улицы донесся его голос, но слов Парфенов разобрать не смог. Услышат еще глухой стук конских копыт и едва различимый скрип калитки, а затем наступила тишина. Нарушилась она, когда отчетливо застрекотала сорока, усевшаяся на верхнюю жердь забора — громко, взахлеб, словно и впрямь принесла важное известие и желала о нем всем поведать. Парфенов подошел к окну, полюбовался на сороку и вернулся к столу, успев еще заметить, что во дворе стоит часовой и бдительно поглядывает на окно.

«Так просто отсюда не вырвешься, а Катерина, значит, заранее подготовилась, выбрала удобный час и выскользнула. На нее это похоже, никогда не узнаешь и не догадаешься, какое коленце может выкинуть… Куда она могла убежать?» Парфенов разгладил ладонями скатерть, лежавшую на столе, чистую, без единой морщинки, полюбовался на кружевную салфетку, до того белую, что она казалась составленной из снежинок, на кровать, застеленную ярким зеленым покрывалом, на подушки с вышитыми наволочками, которые горкой вздымались в изголовье — нижняя большая, едва ли не в размах рук, следующая поменьше, затем еще поменьше, а наверху совсем крохотная, как детская игрушка. Во всей горнице, в ее чистоте и свежести, в каждой мелочи, чувствовалась старательная женская рука, неустанно наводившая особый уют, в котором хотелось остаться. Это была особенность Катерины — где бы она ни оказывалась, вокруг нее незаметно, как бы сам собою, возникал уют. Раньше Парфенов всегда удивлялся этой особенности, а сегодня поразился, подумав о том, что даже здесь, в простом доме, на глухом прииске, Катерина не изменилась, оставаясь верной своим привычкам все вокруг должно быть чисто, опрятно и красиво.

Он познакомился с ней совершенно случайно — в поезде. Возвращался домой, в Ярск, из столицы и, коротая время, часто выходил из своего купе, подолгу стоял у окна, вглядываясь в пейзажи, которые проплывали мимо. За вагонным окном царствовала тихая осень, леса горели разноцветными пожарами опадающей листвы, и душу невольно наполняла легкая грусть. У соседнего окна Парфенов увидел статную даму, незаметно стал наблюдать за ней, и чем дольше наблюдал, тем любопытней ему становилось. Она неслышно, лишь шевеля губами, что-то шептала и время от времени ладошкой, по-детски, вытирала слезы. Жалостливым Парфенов не был и мимо людского горя проходил равнодушно, твердо усвоив для себя железное правило — всех несчастных счастливыми не сделаешь, а всех голодных не накормишь. Может быть, и в этот раз, понаблюдав за дамой, ушел он бы в свое купе и забыл бы уже через час о ней, но грусть, наполнявшая душу, не дала этого сделать. И он подошел к даме.

Вот так и состоялось знакомство с Екатериной Николаевной Гордеевой, которая, как оказалось, ехала в Ярск после семейного несчастья, схоронив в Тюмени свою матушку, оставшись совсем одна и без всяких средств. В Ярске ей пообещали место гувернантки с хорошим окладом, вот она и решилась — собрала небогатый багаж и отправилась в чужой город, надеясь начать новую жизнь среди чужих людей.

Павел Лаврентьевич слушал ее рассказ, пропуская мимо ушей половину слов, и уже не мог отвести глаз. Было во всем облике Екатерины Николаевны что-то такое, неуловимое и необъяснимое, что манило, притягивало, и уже невозможным становилось расстаться с ней. Павел Лаврентьевич и не собирался расставаться, решив еще в поезде, что она будет его любовницей.

Так и произошло.

Он души в ней не чаял. Взял Екатерину Николаевну на полное свое содержание, баловал как маленькую девочку, и всегда, когда находился рядом с ней, жизнь ему казалась по-особенному удачливой и счастливой. Кончилась же эта идиллия совершенно внезапно, словно посреди ясного дня в чистом небе ударил оглушительный гром. Для Екатерины Николаевны он снял в Ярске небольшой домик, в котором она проживала, ни в чем не нуждаясь, а Павел Лаврентьевич в любое время мог приехать сюда без стука и без предупреждения, потому что имел от домика свой ключ. Вот этим ключом он и открыл однажды дверь, вошел и обомлел: Екатерина Николаевна сидела за столом и листала бумаги, которые лежали в его папке. Эту папку он забыл накануне, ничего важного в бумагах не имелось, но сути данное обстоятельство не меняло — любовница заглянула туда, куда ей заглядывать совсем не полагалось. И хотя Екатерина Николаевна доказывала ему, что подвигнуло ее простое женское любопытство, что никакого дурного замысла она не имела и говорила об этом так спокойно и убедительно, что он готов был ей поверить, тем не менее Павел Лаврентьевич, перешагнув через себя, принял решение — отправить ее на прииск. С глаз долой. Не мог он рисковать своим делом и обезопасить себя хотел в полной мере. А чувства… Чувства прибыли не приносят.

Сейчас, оказавшись на прииске в домике Катерины, он вспоминал историю знакомства с ней и пытался понять — куда и почему она сбежала? И почему в доме оказался некий Расторгуев? Какая связь между ним и Катериной?

Ходил Павел Лаврентьевич по горнице, поглядывал в окно, и не было у него ответа ни на один вопрос.

4

А Екатерина Николаевна Гордеева в это же самое время сидела в санях, прислонившись боком к деревянному гробу, держала в руках узелок, в котором умещалось теперь все ее нажитое имущество, смотрела на извилистую дорогу, и было у нее лишь одно желание — чтобы дорога закончилась как можно быстрее. Тогда бы она вздохнула без опаски, на полную грудь, и в полной мере бы ощутила, что свободна. Наконец-то… Свободна от Парфенова, от Столбова-Расторгуева, а самое главное — свободна от своего прошлого, которое она решительно отсекала от себя, набравшись сил и храбрости для того, чтобы убежать с прииска.

Поскрипывали полозья саней, всхрапывали кони, с высоких елей бесшумно слетал снег, рассыпаясь искрящимися на солнце полосами. Свет и благодать царили в мире под высоким холодным небом, и только людские страсти, не зная удержу, оплетали этот мир, как веревками. И среди них, бесчисленных, одна тонкая и путаная веревочка — это судьба Катюши Гордеевой, беззаботной хохотушки из милой и добропорядочной семьи.

Когда она была такой?

Давно…

Возникал в памяти, словно вырастая из-за искрящейся полосы улетающего снега, большой каменный дом и высокие окна, в которые круглый день заглядывало солнце, прокладывая на полу светлые, теплые полосы. А проживал в доме со своей семьей краснодеревщик Николай Гордеев, имевший собственную мастерскую и магазинчик при ней. Знали краснодеревщика в городе Самаре как настоящего мастера и честного человека, поэтому заказчики и покупатели стороной его заведения не обходили, и жил он не бедствуя: каменный дом, как полная чаша. А главное украшение дома, будто солнечный луч в окне, единственная дочь Катюша. Прилежная, послушная, уважительная к родителям и с характером очень веселым. Никогда не грустила и не печалилась. Училась Катюша в местной женской гимназии, и вот, когда доучилась до восьмого, выпускного, класса, тогда и случилось событие, которое круто изменило линию жизни дружной семьи краснодеревщика и любимой дочери.

А начиналось все очень безобидно. Накануне воскресного дня Катюша попросила разрешения у родителей отлучиться из дома — решили они с подругами и со знакомыми реалистами устроить пикник, благо погода к этому располагала. Стоял конец мая, все цвело и благоухало, и очень уж хотелось после долгой, холодной зимы пробежаться по мягкой, ослепительно-зеленой траве. Родители дали согласие, и в воскресенье молодая компания разожгла на лужайке за городом костерок, на котором принялись жарить колбаски; зазвучали гитара и мандолина и звонкий, не прекращающийся смех.

В самый разгар веселья подъехала к костру легкая пролетка, из нее легко выскочил молодой человек — высокий, стройный, в белом костюме и в белом картузе. Вежливо извинился и спросил — как проехать до города? Дорог здесь много, пояснил он, и поэтому заплутал. Ему стали показывать, по какой дороге быстрее доехать, все смотрели в одну сторону, назад никто не оглядывался, и никто не увидел, откуда появился страшный мужик с топором. Оглянулись, когда услышали за спинами хриплый, нутряной рык:

— Убью!

Лохматый, в разодранной рубахе, с дикими красными глазами, мужик вздымал над головой топор, и солнце искрилось, отскакивая от остро отточенного лезвия. Испуганный визг сдунул, как ветром, веселую компанию от костра. Неслись, обгоняя друг друга, страх подталкивал в спины — скорей, скорей… Но по какому-то наитию, сама не понимая почему, Катюша замедлила свой бег, обернулась. Встала, как вкопанная. Молодой человек, подъехавший на пролетке и просивший показать дорогу до города, оказывается, не побежал и даже не сдвинулся с места. Только взялся рукой за козырек и чуть приподнял белый картуз, словно хотел лучше разглядеть бегущего на него и орущего во все горло пьяного мужика. Разделяло их совсем малое расстояние. Вот сейчас… Добежит мужик… Блеснет на солнце остро отточенное лезвие, и топор опустится…

— Бегите! — пронзительно вскрикнула Катюша.

Но молодой человек на ее голос даже не оглянулся. Рука его стремительно скользнула в карман, выдернула револьвер, и громко хлопнувший выстрел срезал крики и визг. Топор, кувыркаясь, отлетел в сторону, мужик споткнулся, изумленно замер, разглядывая пустые руки, а в скором времени уже лежал на земле связанным и хрипел, не в силах выдавить из себя ни одного слова. Молодой человек досадливо морщился и отряхивал рукав белого костюма, измазанный зеленой травой. Когда компания, опасливо поглядывая на связанного мужика, вернулась к костерку, молодой человек поклонился Катюше и поблагодарил:

— Спасибо, барышня, вы так за меня волновались, так кричали, что мне, право, неловко…

Катюша слышала его голос, различала и даже понимала слова, которые он произносил, но все это будто мимо нее скользило — рядом, но не задевая. Совсем иное переполняло, до гулкого, сердечного стука — неведомое ей раньше чувство, которое опалило, словно невидимым огнем. И так сильно опалило, что сгорели без остатка, не оставив даже пепла, все родительские наказы и внушения, все строгие гимназические запреты, опасения, что могут сказать о ней подруги и знакомые реалисты, которые показались ей рядом с красавцем в белом костюме особенно трусливыми и жалкими, все, исключительно все правила, соблюдавшиеся ей до этой минуты неукоснительно, исчезли бесследно… И стояла она теперь уже совершенно иной Катюшей, смотрела во все глаза на молодого человека и знала, наперед знала, что уже не расстанется с ним и пойдет туда, куда он направится, пойдет, не оглядываясь и не раздумывая, ни о чем не жалея, лишь бы только быть рядом.

Верно угадала свое будущее.

От костерка, оставив молодую компанию в полном изумлении, уехала Катюша в пролетке, вызвавшись показать дорогу до города, уехала в иную, новую жизнь, которая началась для нее в яркий майский день.

Молодой человек, представившийся ей тогда Виктором Андреевичем Суровцевым, несмотря на свою молодость, оказался по-житейски прозорливым и умным, сразу понял, что такая безудержная любовь, которая ему нечаянно выпала, может сослужить хорошую службу во всех делах. Ему не стоило никаких трудов изобразить ответную любовь, столь же пылкую, и уговорить Катюшу бежать вместе с ним из Самары, оставив родителей и каменный дом с высокими окнами. Когда же открылось в полной мере, что имена и фамилии бывший студент Максим Болдырев меняет, как носовые платки, и что является он не коммивояжером, как представился в первый день знакомства, а матерым аферистом, любовное чувство Катюши не утихло. Даже совсем наоборот, разгоралось с новой силой, будто в пылающее пламя плеснули керосина. Она готова была служить своему возлюбленному и служила ему без рассуждений. Менялись города, менялись гостиницы, менялись фамилии, а преданность и верность Катерины оставались неизменными. Она не рассуждала, она исполняла все, что ему было нужно. И когда сказал, к тому времени уже Столбов, что требуется обольстить ярского золотопромышленника Парфенова и войти к нему в доверие, Катерина не отшатнулась, не воспротивилась, а послушно села в поезд, в нужный вагон, и встала у окна, изображая несчастную, убитую горем молодую девушку, которая едет в неведомый ей город, чтобы устроить свою жизнь у чужих людей в качестве гувернантки.

Ей всегда и все удавалось. Удалось и на этот раз, как удалось позже с Савочкиным, наверное, потому, что обладала она абсолютным спокойствием и не теряла этого спокойствия ни при каких обстоятельствах. Мало что осталось в ней от прежней хохотушки Катюши, была она теперь опытной женщиной, умеющей разбираться в людях и знающей, как использовать их слабости.

Может быть, и дальше тянулась бы их связь с Болдыревым-Столбовым без всяких изменений, может быть, по-прежнему служила бы она ему, как верная, преданная собака служит своему любимому хозяину, готовая защищать его до собственной гибели, если бы не случайность. Маленькая, казалось бы, мимолетная и совершенно незаметная, она гем не менее выпала, как выпадает из колоды неожиданная карта и круто меняет ход игры.

Произошло это в тот день, когда Катерина сказала Столбову, что Парфенов отправляет ее на прииск. Столбов, уже знавший к тому времени, что поймана она была за просмотром парфеновских бумаг, услышанному известию не удивился и ни капли не огорчился, только шлепнул ладонью по коленке, будто комара прихлопнул, и воскликнул:

— Финита ля комедиа!

Что он имел в виду, осталось неясным, да Катерине и неважно было, какой комедии пришел конец. Ее другое поразило — голос, которым произнес Столбов непонятную фразу. Абсолютно равнодушный, словно речь и впрямь шла о комаре, не вовремя севшем на колено. А когда через несколько дней Столбов радостно доложил, что отправка на прииск — это очень даже хорошо, что Катерина там будет нужна и необходима, она окончательно уверилась в простой и ясной мысли: человек, с которым связала свою судьбу и которому служила, даже не охнет, если она исчезнет бесследно из его жизни. Раньше об этом никогда не задумывалась, а вот сейчас будто встряхнули ее, заставив распахнуть глаза, жестко встряхнули, сильно, так, что прорезалось новое зрение и многое увиделось по-иному. Ничего не заслужила она от своего возлюбленного, даже капли человеческого участия не заслужила, и цена ей, как любой другой вещи, совсем невелика. Придет срок — и выбросят ее, когда станет ненужной.

Катерина решила этого срока не дожидаться.

Но решив так, она даже намека не подала, оставаясь прежней — исполнительной и послушной. Делала, что ей приказывал Болдырев-Столбов. Отправилась на прииск, быстро там освоилась и знала все, до мельчайших подробностей, что вокруг происходит. А еще регулярно извещала о происходящем на прииске Марфу Шаньгину, потому что была уверена — рано или поздно та пожелает отомстить младшему Парфенову, как отомстила в свое время Парфенову-старшему. О том, что Марфа отомстила, Катерина догадалась сама, без чьей-либо подсказки, по-женски догадалась, когда Павел Лаврентьевич в редкие минуты доброго настроения рассказывал ей о своем отце. И не ошиблась, уверилась в этом, впервые увидев Марфу, хотя сама Марфа признаться не пожелала и отказалась наотрез — не было ничего подобного! Впрочем, Катерина и не допытывалась, ей чужое признание не требовалось, она лишь убедиться хотела, что в лице Марфы сможет найти союзницу. И первая посылочка ушла с прииска в Ярск, когда стало известно ей, что задумали Болдырев-Столбов и Савочкин нападение на обоз с золотом, и когда украли жену урядника.

Но с урядником вышло совсем не так, как задумывалось. И тогда Катерина решилась просто-напросто сбежать. Исчезнуть, навсегда освободившись от человека, без которого еще совсем недавно не представляла своей судьбы. А подвигнуло на это решение обстоятельство, известное только ей самой под сердцем у нее зародилась новая жизнь. И когда ощутила в себе присутствие этой новой жизни, сами собой отпали все колебания и неуверенность. Не пожелала она, чтобы будущий ее ребенок видел своего отца, пусть он его никогда не услышит и не узнает, что встретила когда-то мать на длинном житейском пути человека, имевшего так много имен и фамилий.

Теперь, оказавшись на воле, она успокоилась, избавилась от тревоги и все, что произошло с ней в последнее время, уходило, отодвигалось все дальше и дальше, лишь иногда вспоминался урядник Жигин и она мысленно обращалась к нему: «Ты уж, Илья Григорьевич, записочку мою найди, не оброни. Побоялась сказать, тайком сунула, вдруг бы передумал и не отпустил меня… Больше уж я ничем помочь тебе не могла… Пусть тебя Бог любит…»

Поскрипывали полозья саней, всхрапывали кони и без устали тянули свой груз, увозя его все дальше от прииска. Катерина покоила в руках тощий узелок и печально улыбалась, потому что нечаянно подумалось ей: «А все-таки разбогатела, ведь раньше, из родительского дома, убегала без всякой ноши, в одном летнем платье…»

5

— Когда она успела написать? Ты чего, спал тут? — строжился Жигин и крутил в руках клочок измятой бумаги.

— Да не спал я, — оправдывался Комлев, — и бумаги никакой не видел! К столу близко не подходила, сначала у стены стояла, после на стуле сидела, ни шагу в сторону не сделала. Видно, раньше нацарапала, до того как здесь оказалась. А в какое время в карман тебе ее сунула — это уж я не знаю, я над вами лампу не держал!

— Рот закрой! — прикрикнул Жигин.

— Делов-то… — обиделся Комлев, — рот закрыть — не чурки ворочать. Наше дело телячье, обмочился и стой, жди, когда стегать будут…

Он хотел что-то добавить, но Жигин так глянул на него, что Комлев захлопнул рот и завел глаза в потолок, словно увидел там, кроме паутины в углах, нечто еще, очень любопытное. Савочкин, раскорячившись на полу, настороженно слушал их перепалку и не отрывал взгляда от клочка бумаги в руке Жигина. Нетрудно было догадаться: многое бы он отдал, чтобы узнать — какие слова написаны на этом клочке? Жигин перехватил его взгляд, аккуратно свернул бумажку и сунул ее в карман. Подошел к Савочкину, наклонился над ним и спросил:

— Любопытство одолевает? Желаешь узнать, какой привет Катерина напоследок прислала? Желаешь?

Савочкин отвернулся и молчал не отвечая. Жигин за него сам ответил:

— Конечно, очень тебе желательно знать, по глазам твоим вижу. Готовься, сейчас вернусь и скажу, что в этой записке написано. Готовься…

Он распрямился, вышел из кабинета, неслышно прикрыл за собой дверь. Прошел по коридору, спустился на первый этаж, спросил у стражника, стоявшего на входе — не вернулся ли Хрипунов? Услышав, что тот еще не возвращался, присел на ступеньку и взялся руками за голову.

Было о чем подумать уряднику.

На клочке бумаги, который он обнаружил в своем кармане, было написано следующее: «Отпусти Савочкина. У Столбова зуб теперь на него имеется. Обязательно передерутся. А ты уж сам думай, как тебе спастись». Никакой подписи под этой запиской не было, да и не нужна она была, и так ясно, что писала Катерина. И когда она успела записку ему в карман сунуть? До чего же скрытная и ловкая баба! Может, и впрямь отпустить Савочкина? Пока они между собой разбираются, он, Жигин, вместе со стражниками уйдет с прииска, доберется до Елбани, явится к Вигилянскому, и пусть тот думает, как поступить, чтобы изловить шайку. А тайник с золотом, а бумаги, на которых путь до этого тайника обозначен? С этим чего делать? «А ничего не делать, — неожиданно решил Жигин, — отдам бумагу Вигилянскому, расскажу про тайник, и пусть у него голова болит. А мы темноты дождемся и съедем отсюда».

Придумав такой выход, он даже поднялся со ступеньки лестницы, но сразу же и сел на прежнее место. Нет, не мог он так поступить — оставить прииск с шайкой и укатить в Елбань. Не мог. Это же получается, что от своей прямой службы убегает, а он от службы никогда не бегал и нес ее всегда безупречно. С какими глазами перед становым приставом предстанет? Какие слова ему скажет в свое оправдание?

Снова Жигин поднялся со ступеньки, вышел на улицу. Площадь перед конторой была пуста — ни одного человека, ни одной подводы. И сам прииск показался пустым и вымершим, словно немногочисленные обитатели покинули свои жилища, занесенные снегом, и откочевали в неизвестную сторону. Но урядника это безлюдье не обманывало, потому что прекрасно знал: там, за внешней тишиной, затаилась опасность — нешуточная, можно сказать, смертельная. Он ее не умом даже, а кожей ощущал. И боялся, как боится всякий живой человек, когда дышит ему в лицо могильный холод. Но с этой боязнью он умел справляться, придавливал ее, не позволяя, чтобы завладела им полностью; если завладеет, знал он, тогда человек уже не самому себе принадлежит, а страху, который треплет беднягу, как тряпку на ветру, и отшибает разум.

Нет, страху он не поддастся.

И на прииске будет оставаться до тех пор, пока не изведет шайку под корень. Тем более, что Жигин надеялся на подмогу. Стражникам, которые отправились с гробами в Ярск, строго-настрого было наказано: добравшись до Елбани, первым делом явиться к приставу Вигилянскому и обо всем случившемся доложить в подробностях. Неужели пристав не отправится на выручку своему подчиненному? Быть такого не может…

Он и предположить не мог, что помощь, хоть и небольшая, уже подоспела.

Услышал дальний скрип шагов и резко обернулся. Из-за угла конторы, настороженно озираясь, вышел человек в низко надвинутой на глаза лохматой шапке, негромко позвал:

— Илья Григорьич… Можно подойти без опаски?

Голос показался знакомым.

— Подходи, — разрешил Жигин, — только рукавицы скинь, и руки на виду держи.

Человек послушно снял рукавицы, сшитые из рыжей собачьей шкуры, и растопырил руки, стараясь всем своим видом показать, что ничего худого не замышляет. Подошел ближе, и Жигин сразу его узнал — елбанский стражник Голоухин. Каким ветром его сюда надуло?

— Узнаешь, Илья Григорьевич?

— Узнаю. Ты как здесь оказался?

— По приказу. Вигилянский послал. Только я не один, полицмейстер из Ярска и два агента при нем. Там, на дороге, ждут, а меня послали, чтобы поглядел — как тут? Подъехать к конторе можно?

— Подъезжай.

Голоухин повернул назад и быстро, уже не осторожничая и не озираясь, побежал, высоко вскидывая длинные ноги.

Не прошло и четверти часа, как полицмейстер Полозов вместе со своими агентами оказались в конторе, а Голоухин, замешкавшись, распрягал тройку и привязывал лошадей к коновязи. Перед высоким начальником Жигин слегка растерялся: вот уж никогда не думал, что пожалуют сюда такие гости. Даже попытался вытянуться перед полицмейстером и доложиться ему, но Полозов остановил:

— Подожди, урядник, дай обогреться. Где тут печка у вас?

Но печь без догляда Тимофея оказалась холодной, Полозов с разочарованием отошел от нее и принялся прыгать и размахивать руками. Видно было, что он действительно замерз. Жигин позвал стражника, приказал растопить печь, и когда сухие поленья весело занялись жарким пламенем, он оставил дверцу открытой и позвал полицмейстера. Тот охотно отозвался, присел на корточки перед раскрытой дверцей, протянул к огню нахолодавшие руки. Грелся, ничего не говорил, и в тишине лишь слышно было, как гудит печь.

Отогревшись, Полозов поднялся в полный рост, придвинулся к Жигину и сказал:

— А вот теперь, урядник, пойдем и поговорим наедине. Есть здесь укромное место?

— Найдем. Идите за мной.

Провел полицмейстера комнату, где сидел раньше Земляницын, подвинул стул, но Полозов садиться не стал. Прошелся туда-сюда, передергивая плечами, и неожиданно спросил:

— Бумага, которую Марфа Шаньгина передала, при тебе? Не потерял?

— Никак нет, при мне.

— Тогда доставай.

Жигин присел на стул, который только что предлагал полицмейстеру, и принялся разуваться. Бумаги у него были спрятаны под подкладки сапог. В каждом по половине, когда-то большого, единого листа, на котором был указан точный маршрут до тайника. Вытащив эти половины, он положил их на стол и соединил. Полозов, поморщившись от запаха, сунул руку за отворот полушубка и вынул свою бумагу, доставшуюся от Азарова, развернул и положил рядом.

— Подходи ближе, урядник, будем смотреть — одинаковые они или нет?

Рассматривали долго, сверяя каждый изгиб четко прочерченных линий. И чем дольше рассматривали, тем яснее им становилось, что маршрут на бумагах указан один и тот же. И даже последний указатель был помечен одинаково — дерево, стоявшее посредине поляны.

— Картина ясная, — Полозов аккуратно сложил свою бумагу, сунул ее за отворот полушубка, кивнул на разорванные половины: — Эти себе забирай, да не суй больше в сапоги — воняет. А сейчас садись и рассказывай. С самого начала рассказывай…

Слушал полицмейстер урядника очень внимательно. Не перебивал, не переспрашивал, а когда до конца выслушал, вздохнул и будто черту подвел:

— Крепкий орешек нам с тобой достался, урядник. Если без ума грызть, можно и зуб сломать. Ладно, пойдем с господином Савочкиным знакомиться. Очень мне любопытно на эту персону взглянуть.

Но знакомство полицмейстера с Савочкиным пришлось отложить. Едва они вышли из комнатки, как увидели в коридоре вернувшегося Хрипунова. Запыхавшийся, потный, он, видимо, уже услышал от стражников, кто прибыл на прииск, и поэтому таращил глаза на Полозова, не зная, как к нему обратиться. Наконец выдохнул:

— Господин…

И запнулся.

Полозов махнул рукой, указал на Жигина:

— Ему докладывай.

Хрипунов выпалил:

— У Катерины они… И Парфенов там, а с ним еще мужик и мальчишка… С опаской остановились, часовых выставили. Без шума не подобраться, да и много их, человек двадцать с лишним, точно сосчитать не удалось… Разве что ночи дождаться…

— А Парфенов под охраной у них находится? — быстро спросил Полозов.

— Под охраной. Мужика с мальчонкой в сарайчике заперли, а Парфенов в доме пребывает… Больше ничего не разглядеть, дальше сугроб кончается, высунешься — сразу заметят.

— Молодец, что не высунулся, — похвалил Полозов, — передохни пока. Сколько стражников у тебя?

— Трое осталось, я четвертый. Двое уехали.

— Итого в наличии у нас имеется ровным счетом семь штыков. Негусто… Как думаешь, урядник, управимся?

— Если днем к дому пойдем — не управимся. Народ безбоязненный, сам видел. Оторви да выбрось. Отстреливаться станут.

— Вот и я так мыслю. Значит, иное нужно придумать. Пойдем поговорим с господином управляющим, может, и просвет какой появится. Веди…

Поднялись на второй этаж, прошли в кабинет, и там Полозов, увидев в углу Савочкина с расшаперенными ногами, возмутился, вспыхнул, как сухая береста от пламени спички:

— Что за безобразие?! Такой уважаемый человек — и связанный, на полу! Урядник, ты чего себе позволяешь?! Развяжи немедленно!

Жигин, ничего не понимая, замешкался, но Полозов так глянул на него, что он молча развязал руки Савочкину, отошел в сторону. Комлев, также ничего не понимая и не зная еще, кто этот человек, отдающий приказы уряднику, предусмотрительно сдвинулся в угол и замер, не опуская ствол ружья. Полозов скосил на него взгляд, затем мельком посмотрел на Тимофея и распорядился:

— Ты и ты — на выход. Постойте в коридоре.

Жигин кивнул, и Комлев, вытолкав впереди себя Тимофея, вышел из кабинета, но перед тем как закрыть дверь, успел незаметно подмигнуть уряднику, словно на ухо шепнул: «Я здесь, недалеко, если что, зови — выручу…» Полозов заметил это, и покачал головой, наверное, удивился готовности каторжника защищать должностное лицо полиции. Но вслух ничего не сказал. По-хозяйски сел в кресло управляющего Первым Парфеновским прииском и радушно пригласил:

— И вы присаживайтесь. Не враги же мы, в конце концов, неужели не договоримся. Как вы думаете, господин Савочкин, сумеем договориться?

Савочкин покосился на урядника, который продолжал стоять посреди кабинета, и осторожно, несмело присел на стул, растирая затекшие кисти рук, на которых остались после веревок глубокие борозды, поинтересовался:

— Простите, а кто вы такой? О чем нам следует договариваться?

— Да, я же не представился. Извольте… Полицмейстер славного города Ярска Полозов. Очень рад знакомству. Вы спросили — о чем нам следует договариваться? Сообщаю — о многом. Для начала вот об этой записке… Урядник, дай мне ее… Прочитайте, господин Савочкин. Написала эту записку хорошо известная вам Екатерина Николаевна Гордеева. Сама она сейчас находится уже далеко, узнать подробности от нее никакой возможности нет, поэтому спрашиваем у вас — какова причина ссоры или размолвки между вами и господином Столбовым? Почему Екатерина Николаевна советует вас отпустить? У меня еще ряд вопросов имеется, но пока достаточно и этих.

Савочкин прочитал записку, осторожно отодвинул ее от себя и брезгливо поморщился:

— Понятия не имею, никакого Столбова не знаю. И по какому праву ваш урядник меня арестовал? Я жаловаться буду! Генерал-губернатору буду жаловаться!

— Самому генерал-губернатору?! Да боже упаси, господин Савочкин! Я вас умоляю — не делайте этого! — Полозов покаянно склонил голову, согнулся над столом и пообещал: — А урядника мы со службы выгоним, чтобы другим не повадно было над уважаемыми людьми издеваться и связывать их, как последних каторжников! Слышишь, урядник?! Со службы выгоним! — Не поднимая головы, чуть подавшись вперед, Полозов договорил последние слова и выкинул в неуловимое мгновение руку, сжатую в кулак. Неслышный, но сильный удар пришелся Савочкину точно в солнечное сплетение. Тот икнул, задохнулся, безмолвно разинул рот и с глухим, тупым звуком свалился на пол — как мешок с овсом.

Не меняя позы, Полозов приказал:

— Подними его, Жигин, посади на стул, пусть отдышится.

Савочкин долго приходил в себя. Но вот откашлялся, отдышался и ухватился обеими руками за край столешницы, чтобы не упасть со стула. Молчал. А Полозов прежним голосом, словно бы виноватым, продолжил:

— И урядника уволим, и меня уволим — всех уволим! Один вы останетесь, господин Савочкин. Но прежде, чем это случится, вы нам постараетесь помочь. А помогать начнете с ответов на те вопросы, которые я задал в начале нашей задушевной беседы. Помните их? Или повторить?

— Помню, — через силу выдавил из себя Савочкин.

— Отлично! Я искренне надеюсь, что мы обязательно договоримся…

6

Хранилище, в котором находилось золото, добытое за летний сезон и которое оказалось теперь без всякой охраны, стояло действительно, пустым. Столбов-Расторгуев приехал сюда специально, чтобы убедиться своими глазами. И хотя уже знал, что оно пустое, тем не менее не угасала слабая надежда — а вдруг… Но надежда погасла, как одинокая искра, упавшая на холодную землю. Он вышел из хранилища, поморщился от боли в руке и вслух выругался:

— Черт, все псу под хвост!

Именно так и получалось. Многие труды, потраченные для того, чтобы завладеть всем движимым и недвижимым Парфенова, разорив его в прах, пропадали даром. Добытое золото будет сдано в золотосплавочную лабораторию, и Парфенов может попытаться вывернуться, чтобы вернуть кредит, может затеять длинную судебную тяжбу… Хотя подожди-ка, подожди… А если сделать так, чтобы он ничегошеньки не предпринял? Он ведь полностью теперь в его руках. Что же помирать-то раньше времени! Задуманное дело еще не пропало окончательно, есть еще надежда, не погасла, как искорка на ветру.

Столбов-Расторгуев торопил коня, и от хранилища до дома Катерины долетели махом. Там все было спокойно. Часовой стоял возле крыльца, а Парфенов сидел в горнице за столом, даже не скинув шубу, и разглаживал ладонями скатерть. Поднял голову, взглянул на вошедшего Столбова-Расторгуева и отвел взгляд, будто ему было совершенно безразлично, кто вошел в дом. Смотрел на разглаженную скатерть, хмурился.

— И по какой причине мы грустим, Павел Лаврентьевич? — весело спросил Столбов-Расторгуев, усаживаясь за стол напротив Парфенова.

— Пока не вижу повода, чтобы сильно радоваться.

— Это вы верно заметили, Павел Лаврентьевич, совершенно верно. Нет у нас с вами повода, чтобы веселиться. Ни у меня нет, ни у вас. Увы!

— Кто вы такой? И что вам от меня надо? Говорите прямо.

— Кто я такой? Представлялся уже сегодня, неужели не помните? А чего мне от вас нужно — это отдельный разговор. Да вы раздевайтесь, шубу снимайте, разговор длинный у нас будет. Не желаете? Ну, воля ваша, как хотите… Итак, Павел Лаврентьевич, давайте начнем с ограбления Сибирского торгового банка. Во время этого ограбления, как вам хорошо известно, исчезли не только деньги, но и некоторые бумаги, оставленные вами в залог банку, который выдал вам преогромный кредит. Возвращать его нужно будет в самое ближайшее время, а возвращать вам нечем. Нечем возвращать! Золото, которое вы на прииске оставили на черный день и на которое надеялись, уехало неизвестно куда, проект железной дороги и результаты разысканий медной руды пропали бесследно, отсрочек по кредиту никаких вам не дадут, и что остается в сухом остатке? Остается в сухом остатке лишь одно — банкротство! Назначается внешний управляющий и начинается примитивная распродажа: один дом покупает, второй — коляску, третий — прииск, а четвертый — серебряную посуду… Да вы же сами знаете, зачем я рассказываю… И помочь вам никто не сможет, кроме Господа Бога и меня, грешного…

— Чем же вы сможете помочь? И что взамен от меня потребуете?

— Что потребую? Да сущий пустяк! Нужно вам лишь расписаться в нескольких бумагах, как говорится, ручку приложить. И все!

— А в тех бумагах будет написано…

— Совершенно правильно, верно догадались, Павел Лаврентьевич! В тех бумагах будет написано, что свои дела, находящиеся в плачевном состоянии, вы добровольно передаете в ведение Сибирского торгового банка и господина Зельманова. И вам в общем деле с господином Зельмановым будет выделен небольшой процент…

— На кусок хлеба и на стакан воды…

— Ну, зачем уж так безнадежно…

— Значит, желает Зельманов, как я понимаю, забрать мое дело в свои руки без всяких вложений, а заодно и будущий рудник. Почему же не забрать, если столько денег уже вложено и даже проект железки имеется. Ловко! К слову сказать, Азарова-то нашли? Или он и не терялся никуда вместе с бумагами?

— Найдется Азаров, никуда не денется. Надо сказать, очень уж у вас ненадежные работники, Павел Лаврентьевич, что бывшие, что нынешние, что Азаров, что Савочкин. Не берегут хозяйское добро, тащат прямо посреди белого дня. Беда! Но мы от сути нашего разговора уклонились — какое будет ваше решение?

Как бывалый и опытный охотник, Столбов-Расторгуев выставлял на возможных путях отхода флажки, заведомо зная, что зверь на них не ринется, оставлял лишь один выход, который, становясь все уже и уже, должен был в конце концов подвести под выстрел — точный, без промаха.

Но и Павел Лаврентьевич Парфенов сшит был не лыковыми нитками. Ясно видел и флажки, и единственный выход, в конце которого его ожидал выстрел. Странное дело, он в эти минуты не испытывал страха, не приходил в отчаяние, хотя прекрасно понимал, что Зельманов устроил ему настоящую ловушку. Возвращать кредит действительно было нечем, отсрочки ему никакой не дадут — это тоже ясно, а внешнее управление и распродажа имущества становятся при таком раскладе неизбежными. Он и на прииск кинулся, чтобы забрать здесь все имеющееся золото, разобраться с Савочкиным, которого начал подозревать в воровстве, и отводил на эти дела ровно неделю. Но кто ему теперь даст эту неделю? Ясное дело, что неделю ему на раздумья не дадут. Значит… Значит, надо тянуть время, тянуть, сколько возможно. И он ухватился за эту спасительную ниточку:

— Человек вы, как я догадываюсь, опытный и понимаете, что подпись моя должна быть заверена нотариусом, под простой бумажкой я расписываться не буду, иначе мне никаких процентов, даже крохотных, не видать. И где мы здесь на прииске найдем нотариуса? Или, может быть, поедем в Ярск?

— Нет, в Ярск не поедем! — быстро и решительно отсек Столбов-Расторгуев. — Личность вы там слишком известная, и мало ли что может произойти. Мы этого нотариуса прямо сюда доставим. Здесь все бумаги и подпишем. Чинно и благородно. Значит, мое предложение принято?

— А что мне остается делать? Или у вас в запасе есть другие предложения?

— Иных предложений, к сожалению, у меня нет. Даже если бы они были, я бы о них вслух не сказал. Зачем? Вы приняли именно то предложение, которое меня полностью устраивает. Честное слово, я рад, Павел Лаврентьевич, что мы нашли общий язык. Я думаю, что…

В это время по крыльцу и в сенях простучали быстрые шаги, дверь распахнулась и на пороге вырос запыхавшийся часовой, растерянно доложил:

— Там к дому Савочкин идет… Один…

Столбов-Расторгуев вскочил из-за стола, выбежал на крыльцо и остановился. За калиткой, словно раздумывая входить или не входить? — стоял, понурив голову, горный инженер Савочкин.

7

Странная птица ютилась возле печной трубы черная, как ворона, но с длинным хвостом.

Полозов поднял голову и удивился:

— Это что за животина?

Приглядевшись, Жигин рассмеялся:

— Сорока, приткнулась возле трубы и греется. А черная — от дыма, прокоптилась… Вот хитрованка, нашла место…

Сорока, словно почуяв, что на нее смотрят, застрекотала, взмахнула крыльями и уселась прямо на трубу. Разинула клюв и заголосила еще громче, словно хотела сказать — ну, чего уставились, греюсь я тут…

— Видишь, Жигин, даже глупая птица из трудного положения находит выход. Неужели мы с тобой, разумные существа, такой выход не найдем? Мы его просто обязаны найти! Так или не так?

— Так точно, господин полицмейстер!

— Вот и славно. Принимаю решение: сработает наша задумка или не сработает, но в любом случае отправляйся сегодня к тайнику. Если засада сорвется, придется тебе оборону держать.

— Еще неизвестно, какое они решение примут, когда к ним Савочкин явится.

— Примут такое, какое нам нужно, никуда не денутся. Чувство у меня уверенное, редко подводит. Людей тебе, сам понимаешь, дать не могу… Разве своего каторжного прихватишь? Не подведет?

— Пожалуй, не подведет. Как-никак, а в деле проверен. Не убежал…

— Ну, смотри. Я на тебя, Жигин, очень надеюсь. Когда отправляться будешь?

— Да прямо сейчас и отправимся, чего время тянуть.

— Слушай, я ведь совсем забыл! Из головы выскочило! Наверное, стареть начинаю… Жена твоя жива, в Елбани…

— Да что ж молчали?! — Жигина не удержался и даже за плечи схватил полицмейстера, встряхнул его, но вовремя вспомнил о субординации и опустил руки: — Виноват…

— Живая, и все с ней в порядке, вернешься — сам увидишь…

О том, что с женой урядника не все в порядке, Полозов намеренно умолчал. Пусть радуется, лишние терзания ему сейчас совсем не нужны. Радостный человек — он в службе незаменимый. Пусть думает, что ждет его родная жена в Елбани, пусть надеется, пусть верит, тогда и сам обережется, и дело сделает без всякой осечки.

Не прошло и часа, как Жигин с Комлевым незаметно покинули контору прииска, прошли с половину версты по дороге и свернули в тайгу, загребая за собой следы широкими лыжами. Оказавшись в чащобе, надели лыжи, поправили лямки заплечных мешков, удобней пристроили ружья и двинулись навстречу тускло светящемуся солнцу, застрявшему в верхушках заснеженных елей. Шли быстрым ходом, без отдыха, и глубокая лыжня, не прерываясь, ровно тянулась за ними двумя блестящими полосками.

Время от времени, веселя самого себя, Комлев подавал неунывающий голос:

— Угу-гу-шеньки-ого, не случилось ли чего?! Нос к телеге приставлял, кобылу замуж выдавал, стукал своим салом да по своему мусалу. Рот разинул, счастья ждал, да запнулся об чурбан. Будя-дя, будя-дя, напугались воробья! Привет-салфет вашей милости!

Жигин, не прислушиваясь к этой тарабарщине, думал о своем: радость после полученного известия о том, что Василиса жива и находится в Елбани, согревала его теперь, как живительный огонек, и поэтому предстоящее опасное дело, показавшееся ему сначала почти не осуществимым, не пугало и даже не вызывало сильной тревоги. Словно передалась уверенность полицмейстера Полозова: да неужели мы этой шайке головы не свернем?! Свернем! И совсем неважно было для него сейчас, что голов у шайки имелось намного больше и что добраться до тайника и не сбиться с верного направления будет стоить для них с Комлевым немалых трудов. Если уж из самой шайки удалось уйти, то сейчас, с ружьем и с изобильным количеством патронов, можно будет с ней и повоевать. Не велики воины, рассуждал он, вспоминая, как пришлось отбиваться на речке Черной, не смогли взять тогда — не возьмут и сейчас. Эх, Земляницына бы в подмогу! Да нет, к великому горю, отставного фельдфебеля и верного, надежного мужика. Пусть ему холодный снег будет пухом…

С тихим, едва различимым шорохом скользили лыжи, пар от тяжелого дыхания облачками отлетал в сторону, на бровях густела изморозь, а ресницы, когда моргал, слипались. Остановиться бы, костер развести, обогреться, но Жигин не останавливался, зная по опыту, что первый запал, когда еще не начала сковывать усталость, нужно продлить как можно дольше. К тайнику он хотел выйти до темноты, чтобы пребывать в полной уверенности — их никто не опередил.

— Слышь, урядник, давай вперед пойду, по готовому следу тебе легче будет. Если собьюсь, скажешь, куда лыжи навострить.

Не дожидаясь согласия, Комлев обогнал Жигина и пошел впереди. Все-таки вынослив был каторжный, как ломовой конь. Ничем его нельзя было уторкать — ни холодом, ни голодом. Бормотал свою тарабарщину и буровил снег, не зная устали.

Впереди замаячил крутой подъем, деревья раздвинулись и в пространство между ними упали розовые полосы закатного солнца, осветив темные макушки больших валунов, с которых ветер сдул снег. Это была каменная гряда. Теперь требовалось через нее перевалить, спуститься вниз и тогда уже до тайника останется совсем немного. Неглупые люди место здесь выбирали, думал Жигин, перво-наперво, от прииска недалеко, своим ходом, без коня, можно добраться, а самое главное — дуриком через каменную гряду не перескочишь, можно запросто ноги переломать, если тропа неизвестна. На бумаге эта тропа была обозначена. Жигин отыскал ее, и перед тем как подниматься наверх, решил устроить короткий привал. Снял лыжи, сел прямо в снег, прислонившись спиной к валуну, и махнул рукой, давая знак Комлеву — и ты садись, отдыхай. Но Комлев не сел, продолжал стоять, не снимая лыж, и прислушивался.

— Ты чего?

— Поет кто-то…

— С ума сошел, головой, кажется, не стукался. Кто тут петь может?!

— Тихо, урядник, помолчи, слушай…

Жигин замер, придержав дыхание, и до слуха, смазанный расстоянием, едва различимо донесся голос — действительно, кто-то пел. Слов разобрать было нельзя, но пел — точно! И удалялся, как лучик света, который вот-вот должен был погаснуть. Жигин вскочил, продернул через дырки в носках лыж веревку, привязал ее к поясу, чтобы руки стали свободными, и осторожно снял ружье, висевшее у него за спиной. Привычно перехватил его за цевье и стал подниматься вверх, нащупывая ногами в снегу ровную, без камней, тропу. Комлев двинулся за ним следом.

До макушки гряды они добрались совершенно обессиленными. Едва-едва отдышались. Снова прислушались, но голоса в звенящей тишине не различили. Может, почудилось? Да нет, не бывает такого, чтобы сразу двоим поблазнилось! Переглянулись и снова затаились, не шевелясь. Голос так и не обозначился, будто истаял. Но в том, что он звучал, ни Жигин, ни Комлев теперь не сомневались. Поэтому и отдых свой свернули быстро. Стали спускаться вниз, настороженно поглядывая по сторонам и таясь за деревьями. Спуск занял не меньше времени, чем подъем. И вот наконец-то каменная гряда осталась позади. Теперь перед ними простиралось болотистое мелколесье — березы, осины, кусты калины и тальника. Все деревья, как на подбор, росли здесь какие-то худосочные, кривые, а из снега торчала высокая высохшая трава, которая летом, похоже, вымахивала едва ли не в человеческий рост. И лишь вдали, врезаясь в небо острыми верхушками, снова стеной вставал густой ельник.

Гнилое, тревожное и угрюмое место.

Жигин достал бумагу, еще раз сверился с ней, и от подошвы гряды взял вправо. Теперь предстояло отыскать последний опознавательный знак — каменный валун, похожий на рисунке на церковную маковку.

Шли долго, но валун все не показывался. Жигин с Комлевым снова встали на лыжи, заторопились, потому что солнце по-зимнему быстро шло на закат, и кривые тени от деревьев вытягивались все дальше.

Но, торопясь, не теряли осторожности — исчезнувший голос не давал покоя. Кому он мог принадлежать? И почему на снегу не видно никаких следов, кроме заячьих?

От места спуска с каменной гряды отошли уже верст пять, когда перед ними совершенно неожиданно, словно из-под земли, встал каменный валун. Мощный и широкий в своем основании, он, поднимаясь вверх, сужался, а затем снова шел вширь и замыкался острым наконечником. Действительно, на церковную маковку похож, только креста на самом верху не хватает. Но долго разглядывать валун было некогда — солнце уже давно закатилось, сумерки быстро наливались чернотой, и надо было думать о ночлеге и о еде. Лыжами разгребли снег с подветренной стороны, зажгли костер с таким расчетом, чтобы пламя нагревало валун, камень, когда накалится, будет долго отдавать тепло. Комлев не поленился и отправился через низину за еловым лапником, но скоро, еще не добравшись до ельника, кинулся обратно.

Увидев его бегущим, Жигин бросил заплечный мешок, из которого собирался достать котелок, и схватился за ружье, взвел курок. Всматривался до рези в глазах, пытаясь понять, что напугало Комлева, но разглядеть в потемках уже ничего не мог, кроме одного — следом за каторжным никто не гнался.

Комлев добежал до валуна, плашмя плюхнулся в снег и выдохнул:

— Я, урядник, такого дива никогда не видел… Раз — и исчезли…

— Да чего ты увидел? Говори!

— Следы!

— Чьи?

— Вот такая лапа! Босая! Человеческая!

— Ты не шуми, пойдем посмотрим…

— Погоди, дай дух переведу…

Отдышавшись, Комлев упруго поднялся и первым двинулся к тому месту, откуда только что убежал. Ружье держал наготове. Жигин, не забывая оглядываться по сторонам, поспешил за ним. И скоро увидел глубоко вдавленные в снег следы. Они явно принадлежали босому человеку. Но это была не главная странность, главное заключалось в том, что следы возникали внезапно, будто с неба упали, тянулись от одного дерева к другому и также внезапно обрывались. Жигин даже присел, разглядывая их. Сомнений никаких быть не могло — человеческие следы. И человек, оставивший их, был босым.

Куда он делся?

В четыре глаза оглядели все пространство, но больше на нетронутом снегу ничего не обнаружили.

— Давай до утра оставим, — решил Жигин, — все равно в потемках ничего не увидим. Пошли…

Они вернулись к валуну. Комлев принялся ломать сушняк для костра, но теперь уже далеко не отходил, а про лапник, похоже, позабыл вовсе.

Ночь прошла почти без сна. Прислушивались, всматривались в темноту, обступавшую пламя костра, ружей из рук не выпускали, но сторожились они напрасно — кроме потрескивания углей, никаких иных звуков в первозданной тишине не раздавалось, и в темноте никто не промелькнул и не замаячил.

Так и встретили зыбкий, студеный рассвет.

Когда развиднелось, Жигин и Комлев без слов, лишь переглянувшись, взяли ружья и направились к диковинным следам. Но ничего нового не увидели — все оставалось прежним, как было вчера. Уже повернулись, чтобы идти назад, когда Жигин по какому-то наитию поднял голову и обомлел — как же он раньше-то не догадался?! Прямо над его головой к двум крепким сучьям кривой березы была примотана гибкими таловыми прутьями довольно толстая палка. На соседней осине разглядел еще одну. И дальше, почти на каждом дереве, виднелись такие же палки. Перекинуться с одной на другую особого труда не составляло. Вот почему следы внезапно появлялись и так же внезапно исчезали. Спрыгнул с дерева, пробежался сколько нужно, затем подпрыгнул, ухватился за палку и дальше скачи по деревьям, сколько твоей душе угодно.

Но для чего эта хитрость, столь мудреная?

Голову сломаешь…

Посмотрел на Комлева, словно спрашивал у него ответа, но тот лишь пожал плечами — а я откуда знаю…

Прошли еще дальше, заглядывая на деревья, и везде находили привязанные палки, которые, оказывается, располагались не абы как, а в строгом порядке — кругами, замыкая кольцо возле каменного валуна.

— Урядник, может, нас тут бесы водят?

— Ага, бесы… Тогда почему не копыта на снегу отпечатались, а мужичья нога, у бабы такого размера быть не может.

— Так бесы разные бывают, и большие и маленькие.

— Ты их видел?

— Ма-а-аленьких, с мизинец, видел. Верткие такие, сволочи, хочешь прихлопнуть его ладошкой, а он — нырь, и ушел. Правда, я тогда в крепком запое был, когда видел, может, и не такие они верткие…

— Лупить тебя, Комлев, надо, чтобы дурь вышибить. С перепою и не такие бесы привидятся — больше жеребца, и с копытами. А здесь живой человек ходит. Неужели не ясно? Бесы ему…

И осекся Жигин на полуслове, потому что явственно зазвучал вчерашний голос — далекий, приглушенный. И снова он пел.

Кинулись на этот голос, но он прервался. А вскоре снова зазвучал, но уже в другой стороне. Комлев бросился в эту сторону, но Жигин остановил его:

— Стой, не бегай, уморит он нас, по такому снегу… Не набегаемся…

— А чего делать?

— Ничего не делать, сядем у валуна и подождем. Если мы ему нужны, сам проявится.

Дошли до валуна и встали, как вкопанные. Возле остывающего кострища не было ни лыж, ни заплечных мешков, а до ближней березы тянулись следы босых ног с широкими, оттопыренными на сторону большими пальцами.

8

— Неужели вы о папашином тайнике ничего не знали? Быть такого не может, чтобы отец родному сыну перед смертью не рассказал! Верно я говорю? — Столбов-Расторгуев стоял сзади и руку держал на парфеновском плече, словно сторожил любое движение.

Но Парфенов не шевелился, горбился над столом и головы не поднимал. И даже когда заговорил, остался в прежней позе, как придавленный невидимым, но очень тяжелым грузом:

— Говорите вы верно и сомнения на этот счет, конечно, возникают, если не брать во внимание одно обстоятельство — за несколько месяцев до своей кончины отец находился в уме не совсем здравом. Он мог вообще забыть об этом тайнике. Впрочем, воля ваша, верить или не верить…

— А вы сами-то верите?

— Да. Очень похоже на покойного родителя, в его характере.

— Ну и нравы в благородном семействе, — коротко хохотнул Столбов-Расторгуев. — Лучше в землю закопаем, чем наследнику отдадим. Ладно, я подумать должен…

Столбов-Расторгуев убрал руку с парфеновского плеча и отошел к окну. Смотрел поверх занавесок на улицу, молчал. Он лихорадочно думал — что сейчас предпринять? Неожиданное появление Савочкина перевернуло вверх дном все планы. Он ведь хотел уйти с прииска, скрыться в зимовье и дождаться нотариуса, которого должен был доставить специальный гонец, который уже послан был в Ярск к Зельманову и скакал теперь во весь опор по глухой дороге. Вот привезет он нотариуса, надеялся Столбов-Расторгуев, выложит тот нотариус на стол все нужные бумаги, Парфенов в них распишется, и можно считать, что дело сделано. Пусть не так, как изначально задумывалось, но все равно — сделано!

Но тут появился Савочкин, понурый и унылый, как побитый пес, выложил, с чем он пришел, и теперь Столбов-Расторгуев никак не решится сделать выбор, чтобы не ошибиться, чтобы выбор этот был единственно верным.

А выложил неожиданно появившийся Савочкин следующее: на прииск прибыл собственной персоной полицмейстер Ярска Полозов, с ним два человека, там же, в конторе, находится урядник Жигин и стражники. Нападать на людей Столбова-Расторгуева они боятся, потому что их мало, наоборот, опасаются, что нападут на них, и поэтому готовятся обороняться в конторе. По всей видимости, ждут подкрепления. Но главный приказ, который должен выполнить Полозов, совсем не поимка шайки, а задержание господина Парфенова, потому как из столицы прибыла высокая комиссия и требует владельца приисков к ответу, а он сбежал. Приказ о задержании Парфенова отдан лично генерал-губернатором, и, если полицмейстер его не выполнит, придется ему распрощаться и с погонами, и со службой. Вот и предлагает полицмейстер от полной своей безысходности сделку: Столбов-Расторгуев отпускает Парфенова, а взамен получает бумагу, на которой нанесен маршрут до тайника с золотом. Когда рассказал Савочкин о тайнике и о том, что бумага была найдена у арестованного Азарова, который и устраивал этот тайник, Столбов-Расторгуев заколебался. Дождаться нотариуса, подписать бумаги и заодно прихватить золото из тайника — дело вырисовывалось весьма заманчивое, но он не верил Савочкину, хотя тот и честно поведал ему о том, что собирался бежать с прииска и и том, что из этой затеи получилось. Скорее, он готов был поверить полицмейстеру Полозову, который опасался за свои погоны и служебную карьеру.

А время между тем шло.

И надо было решаться.

Полозов, как сказал Савочкин, ответ желал получить не позже обеда. Если же не получит такового, значит, будет действовать по своему усмотрению.

«И черт его знает, какую мерзость этот полицмейстер придумает, его ведь не в крапиве нашли, если до таких чинов дослужился, — думал Столбов-Расторгуев. — А теперь так раскинем: обменяю я Парфенова на маршрут до тайника, а кто тогда бумаги будет у нотариуса подписывать? Саму подпись подделывать? Нет, не годится… Все не годится! Надо что-то свое придумывать, свою петлю завязывать».

Но петля никак не завязывалась.

Сердито топая ногами, распинывая половики по дороге, Столбов-Расторгуев стремительно вышел из дома и на крыльцо сразу же наткнулся на Савочкина, который потерянно топтался на нижней ступеньке, с опаской поглядывал на часового и не знал, куда ему деться. Даже присесть на ступеньку не решался. В глазах у него плескался неподдельный страх. Не думал он в эту минуту о том, что рушится и рассыпается в прах его давняя мечта оказаться в благословенных краях, где жизнь будет искриться и переливаться самыми радужными красками, не думал даже о золоте, которое выскользнуло у него прямо из рук, как выскальзывает ловкая рыба и бесследно исчезает под водой, одно лишь чувство владело им целиком и без остатка — он хотел жить! Очень! Не важно — как, не важно — кем, но — жить! Просто жить! Дышать, ходить, смотреть на небо, по которому неторопливо катилось по-зимнему холодное, но зато блескучее солнце.

Обернулся на скрип распахнувшейся двери, вскинул взгляд и, сам того не ведая, разрешил мгновенно все сомнения Столбова-Расторгуева. Тот увидел ничем не скрытый, голый страх в его глазах и уверился — не врет. Прежде всего по причине страха.

— Что, господин горный инженер, страшно?

Савочкин молча кивнул и опустил голову.

— А дальше еще страшней будет, а жить все равно хочется. Хочется жить или нет?

— Хочется! — шепотом выдохнул Савочкин.

— Будешь ты жить, будешь. Только при одном условии — если не попытаешься еще раз меня обмануть. Понимаешь о чем речь?

— Понимаю, — снова шепотом выдохнул Савочкин.

— Тогда слушай и делай, как я скажу. Только не вздумай хоть шаг в сторону шагнуть. Шаг этот последним будет. Пойдем в дом.

Вернулись в дом, где за столом, не меняя позы, сидел Парфенов. Он взглянул на своего управляющего прииском, поморщился, но вслух ничего не сказал.

— Вот и хорошо, — одобрительно кивнул Столбов-Расторгуев, — не будем тратить время на упреки и на выговор по службе. Лучше сразу к делу приступим. Дело у нас, господа хорошие, следующее… Сложное, надо признаться, но вполне исполнимое…

Когда он коротко и четко изложил суть своей задумки, Парфенов поднялся со стула, выпрямился в полный рост и покачал головой:

— А вы бес, настоящий бес, без всякого подмеса!

— Можно подумать, что передо мной ангел с сизыми крылышками. Я ведь могу и переиначить — отдам вас полицмейстеру, без всяких условий, и пусть он везет владельца приисков под светлые очи столичной комиссии и генерал-губернатора. Нравится такой расклад?

— Не нравится. Поэтому и соглашаюсь.

— Иного я и не ожидал. Теперь твоя очередь, Савочкин. Все запомнил? Поднимайся, иди. А мы будем ждать тебя с хорошими новостями.

Савочкин потер ладони, словно они у него замерзли, зачем-то расправил носком сапога спутанный половик и вышел, не оглянувшись. Часовой, по знаку Столбова-Расторгуева, который стоял у окна, беспрепятственно выпустил его из ограды, и Савочкин двинулся по улице, медленно переставляя ноги.

Скоро он уже стоял напротив полицмейстера Полозова и говорил, не поднимая головы и глядя в пол, таким тихим голосом, словно окончательно лишился сил:

— Велено передать, что условия принимаются…

— Не помирай, живой еще, — прикрикнул Полозов. — Громче!

Савочкин вздрогнул от окрика, как от удара, вскинул голову и отчеканил:

— Условия приняты! Я возвращаюсь с бумагой, они сразу же выпускают Парфенова.

— Где он будет находиться?

— На краю улицы будет стоять. Ему крикнут, что может идти, но не раньше, пока бумагу не получат. Иначе могут пристрелить.

— Ясно. Прочитают бумагу, удостоверятся, что подлинная. Она и есть подлинная. Мы, Савочкин, не мошенники. Сейчас получишь эту бумагу и пойдешь. А сопровождать тебя будут мои люди, — полицмейстер показал на Гришу-Мишу. — И учти, если случится какая пакость, они очень метко стреляют. Все понял?

Савочкин послушно два раза кивнул, желая заверить, что понял он все прекрасно и что никакой пакости не случится. Полозов поднялся на второй этаж конторы, в кабинет управляющего, скоро вернулся и вручил Савочкину бумажный лист. Тот, не разворачивая этот лист, прижал его двумя руками к груди и вышел на улицу. Гриша-Миша, не отставая, последовали за ним. Проводили его до края улицы и остановились, а затем, оглядевшись, разошлись в разные стороны и прислонились к заборам. Встали таким образом, чтобы можно было в случае опасности перепрыгнуть через эти заборы.

На кривой улице было пустынно — ни одного человека, будто в низких и серых домишках, заметенных снегом по самые крыши, все жители затаились. Впрочем, так оно и было — слух, что на прииске в открытую объявилась шайка, порхнул и разошелся, поэтому, чтобы лишний раз не испытывать судьбу, видавшие виды приисковые обитатели благоразумно предпочитали отсидеться за своими стенами и дальше нужников не высовывались. Нарушал безлюдную тишину лишь чей-то ошалевший петух, который голосил хриплое «ку-ка-ре-ку» без всякого перерыва, словно хотел до кого-то докричаться. Но никто ему не отзывался, и он продолжал голосить с новой силой, еще настойчивей.

Гриша-Миша не шевелились, стояли, как приклеенные к заборам. Но вот они встрепенулись, выструнились, зорко оглядывая улицу — в ее начале, возле дома Катерины, возникло оживление, вышли какие-то люди, издали казалось, что черный горох высыпали на белый, искрящийся под солнцем снег. Но скоро от всех отделилась одна фигура, неуверенно двинулась в сторону приисковой конторы, беспрестанно оглядываясь назад. Ближе, ближе… Вот уже различимой стала длиннополая богатая шуба, островерхая меховая шапка, и Гриша-Миша, каждый по отдельности, не сговариваясь, облегченно вздохнули — клюнули, мошенники, заглотили наживку, придуманную полицмейстером, отпустили Парфенова в обмен на бумагу, на которой указан маршрут до тайника. Теперь самое главное — не поторопиться, не сорваться на глупой неосторожности. Вглядывались в четыре глаза, сторожили каждый шаг приближающегося Парфенова, уже хорошо видели, что лицо у него почти полностью закрыто шарфом. Чего он обмотался? Может, обморозился? Или побили? Ничего, сейчас дойдет и станет ясно.

Парфенов дошел, Гриша-Миша подхватили его с двух сторон, бегом потащили к приисковой конторе. Парфенов не сопротивлялся, послушно бежал, и шарф у него с лица сползал ниже и ниже, а когда оказались у крыльца, лицо открылось полностью, и Гриша-Миша остановились с разбегу, будто уткнулись одновременно в неодолимую преграду. Притащили они, оказывается не Парфенова, которого знали в лицо, а совсем иного человека. Растерянно спросили, в один голос:

— Ты кто?

— Диомид. Там Ванюшка остался, я все равно за ним вернусь. Даже и не думайте, что меня удержите — вернусь!

Гриша-Миша молча переглянулись. Они ничего не понимали. Какой Диомид, какой Ванюшка, за которым надо непременно вернуться?

Вскоре выяснилось.

Полозов, выслушав короткий рассказ Диомида, азартно вскрикнул:

— Что скажете, орлы? Кажется, не промахнулись!

Для него было совершенно ясно, что Столбов-Расторгуев всерьез отнесся к бумаге, что тайник теперь — его главная цель. А что вместо Парфенова подсунул дворника Диомида — не имеет никакого значения, потому что владелец прииска не представлял сейчас для полицмейстера никакого интереса. Он его даже в расчет не брал, когда задумывал наживку для Столбова-Расторгуева. Суть ее заключалась в том, чтобы выманить шайку с прииска, и когда она кинется по указанному маршруту к тайнику, устроить засаду. Надеялся Полозов на внезапность и на удобное место, которое указал ему Хрипунов: с одной стороны — каменная гряда, с другой — глубокий уступ, и остается лишь узкая тропа между деревьями. Вот на этой тропе он и решил устроить засаду. Если же задумка сорвется, и закончится неудачей, надежда останется только на урядника Жигина, который накануне отправился к тайнику с одним-единственным приказом: держаться, сколько хватит сил, но к тайнику шайку не подпускать. И еще надеялся Полозов, что исправник с приставом Вигилянским окажутся расторопными и подкрепление подоспеет совсем скоро.

— Когда выдвигаться будем? — спросил Хрипунов. — Нам опоздать никак нельзя. Если они раньше нас у гряды появятся — пиши пропало.

— А вдруг они совсем туда не пойдут? — в один голос засомневались Гриша-Миша.

— Пойдут! — уверенно отрезал Полозов. — Даже не пойдут, а побегут. Значит, и нам медлить никак нельзя. Собирайтесь!

9

— Я таких страхолюдов и на каторге не видел! — искренне изумлялся Комлев. — Ты откуда здесь взялся, леший?!

Человек, к которому он обращался, молчал, лишь время от времени вздергивал головой, как конь, будто пытался скинуть с себя невидимую узду. Вид у него и впрямь был страшный: огромный ком густых серо-пепельных волос сплетался на голове, как воронье гнездо, растрепанная и такая же серо-пепельная борода спускалась до пояса; одет он был в немыслимое рванье, из которого торчали красные, будто кипятком обваренные, руки и длинные, широкие ступни босых ног с оттопыренными на сторону большими пальцами. Кожа между пальцев растрескалась и обнажала живое мясо, обведенное синими гноящимися разводами. Но сильнее всего прочего пугал дикий взгляд из-под лохматых ярко-черных бровей — он вспыхивал почти безумным огнем, казалось, что из глаз сыплются сверкающие искры. Этим взглядом, вскидывая голову, человек прожигал поочередно Комлева и Жигина, и им обоим становилось не по себе, хотя сидел он на снегу, прислоненный к каменному валуну, со связанными руками.

Он сам на них вышел, как верно предполагал Жигин. Ночью, сменяя друг друга, они бодрствовали у костра, а утром, когда уже начинало светать, Комлев разглядел, что за ближними деревьями мелькнула неясная тень. Толкнул Жигина, и тот, мигом проснувшись, приник ничком к утоптанному снегу и медленно, бесшумно пополз, огибая тонкий комель изогнутой березы. Отползал дальше, дальше, и скоро уже растворился в синеющих потемках. Комлев, понимая его замысел, по-прежнему сидел у костра, ломал сухие ветки и подбрасывал их в огонь, успевая наблюдать за тенью, которая продолжала мелькать за деревьями и осторожно приближалась. Ясно было, что неизвестный хочет подойти ближе, чтобы разглядеть тех, кто сидел у костра. Или, может быть, напасть на них. В любом случае следовало быть настороже, и Комлев, ломая ветки, мелькающую тень не выпускал из глаз. Жигин тем временем бороздил снег, загибая длинный крюк, до тех пор пока не оказался за спиной у неизвестного. Неожиданно выпрыгнул из снега и подмял под себя странного и страшного человека, неизвестно по какой причине оказавшегося в столь глухом месте. Комлев, схватив ружье, кинулся на подмогу.

И вот теперь они стояли над этим человеком, похожим на диковинного лешего, ловили на себе его дикий, пылающий взгляд и никак не могли одолеть пугающего чувства.

— Аша-баша-шара-хаша, подоспело горе наше! — зачастил Комлев, желая развеселить и себя, и Жигина, — сажа в печке, ночь темна, подцепил чугун г… Привет-салфет вашей милости!

— Подожди, не тарахти! — осек его Жигин. — Как думаешь, он говорить по-человечески может?

— Ну, ты даешь! У меня спрашиваешь?! Ты у него спроси, урядник!

— Урядник?! Кто урядник?! — вскинулся человек, дернулся, и волосы на голове колыхнулись, словно дунуло на них неожиданным ветром.

— Ну, я урядник, — сказал Жигин, — если тебе так любопытно знать. А вот ты — кто таков? По какой причине здесь обитаешь в нечеловеческом виде и куда наши мешки и лыжи утащил? Где спрятал?

— Докажи, что урядник! — продолжал допытываться человек, словно не услышав вопросов Жигина. — Зачем сюда пришел?

— Ничего я тебе доказывать не буду. Сказал — урядник, значит, урядник. А вот ты мне отвечай как представителю власти, кто ты такой? Отвечать все равно придется, когда я тебя в арестантскую доставлю и всю твою подноготную наизнанку выверну.

Человек замолчал, затих, яростный взгляд чуть притух.

— Колун проглотил? — ехидно спросил Комлев, — отвечай, когда тебя власть спрашивает!

— Если ты урядник, скажи — зачем пришел? — человек уставил взгляд на Жигина. — Тебя Азаров послал?

— Не знаю я никакого Азарова! — рассердился Жигин. — И пришел не по своему удовольствию, а по приказу начальника. Сам полицмейстер приказал! Понимаешь, лохматая ты голова?! И хватит со мной в поддавки играть! Я перед тобой отчитываться не стану! Отвечай, если спрашиваю!

— Значит, не от Азарова пришли, — разочарованно протянул человек, и голос у него дрогнул, он втянул воздух, широко раздувая ноздри, и яростный взгляд совсем потускнел, а из глаз скупо выкатились несколько слезинок, скользнули вдоль носа и канули бесследно в серо-пепельных волосах, оставив после себя на грязной морщинистой коже две светлых извилистых полоски.

И столь неожиданной, почти мгновенной, была эта перемена в человеке, что Жигин и Комлев невольно переглянулись, словно хотели спросить друг у друга: чего это с ним случилось?

А человек между тем снова вздернул голову и запел. Странно он пел — без слов; вел плавным голосом тягучий мотив, и глаза теперь у него были закрыты, словно не хотел смотреть на Жигина и Комлева, которые растерянно стояли перед ним, не зная что делать. Наконец Жигин решительно шагнул вперед, собираясь встряхнуть этого лешего за грудки, но тот открыл глаза, резко оборвал свое невнятное пение и нормальным, обычным голосом, словно продолжив нечаянно прерванный разговор, пожаловался:

— Я ведь давно один здесь, одичал. Говорить с самим собой так и не научился, а вот петь для меня — в самый раз. Сам пою, сам слышу, и кажется, что я не тут пребываю, а еще чья-то душа рядом обитает.

— Какого тогда рожна ты сидишь здесь, давно бы к прииску вышел и жил, как все люди живут? — удивился Жигин.

— Нельзя мне, — отозвался леший с протяжным вздохом, — я слово дал, сдержать его хотел, да не вышло. Вы и знать не знаете, что последнюю надежду у меня отняли. Если вы не от Азарова пришли, значит, и надежде моей конец.

Странный получался разговор, мутный, неясный, но Жигин, одолевая нетерпение, не подстегивал, не подгонял лесного лешего, а ждал, когда тот заговорит по сути. Почему-то уверен был, что он обязательно обо всем расскажет: и как в глухомани оказался и почему здесь пребывает столь долгий срок, и как ему удалось не сгинуть посреди морозов и снега.

Не ошибся.

Совсем тихо, почти едва слышно, странный человек сказал, где лежат мешки и лыжи, и попросил, чтобы дали кусочек хлеба. Когда Комлев притащил мешки и отломил ему толстый ломоть от мерзлой краюхи, а Жигин развязал руки, человек принял хлеб в раскрытые ладони, поднес его к лицу и долго нюхал, отогревая дыханием. И снова две одиноких слезинки скользнули по проторенному следу. Хлеб он сосал, отламывая малыми крошками, как леденец. Слизнул языком последние крошки с ладони, вздохнул и протяжно выговорил, почти пропел:

— Сла-а-адко…

— Чем же ты питаешься здесь, если у тебя хлеба нет? — спросил Комлев.

— Петли на зайцев ставлю, рыбу ловлю в озере, чернику-бруснику собираю, грибы варю, тут много чего съедобного, надо знать только… Я знаю… А ты, урядник, знаешь, как твоего пристава зовут?

— Вигилянский его зовут, Петр Ефимович.

— Точно, так и звали, да не дошел я до него, до арестантской дошел и обратно повернул, духу у меня не хватило, а здесь я уж после оказался, своими ногами пришел…

— Ты, братец, не води вокруг да около, — все-таки не выдержал Жигин, — у меня терпенье кончается. Рассказывай по порядку.

— По порядку и рассказываю… Похоже, вы и впрямь не от Азарова, жалко…

Рассказ его оказался коротким и, наверное, именно по этой причине не вызвал у Жигина никаких сомнений. Поверилось сразу — так и было на самом деле.

А было это вот каким образом…

Вольная плотницкая артель под началом Якова Рымарева ходила по большим селам и нанималась на работы — дома рубили, церкви и часовни ставили, мосты через речки прокладывали… Ничем не гнушались, за любое строительство брались. И если уж брались, делали на совесть. Сами на работы никогда не напрашивались, наоборот, за ними ходили, в очередь стояли, иные по несколько месяцев дожидались — только бы рымаревских нанять…

Терпеливо дожидался своей очереди и Азаров, несколько раз приезжавший с Парфеновского прииска. Говорил, что заказ у него будет очень денежный, но каков этот заказ — не рассказывал. Обещался, что все на месте покажет и разъяснит, когда артель на прииск прибудет.

Прибыли.

И в тот же день, даже не дав оглядеться, Азаров велел весь плотницкий инструмент, а также ломы, лопаты и заступы погрузить на волокуши, и маленький обоз тронулся в глубь тайги. Едва-едва продрались на следующий день через чащобу и одолели каменную гряду, где Азаров показал место и объявил наконец-то, что нужно сделать подвал. Особенный подвал — с хитрым входом, и сделать так, чтобы для чужого глаза он был неразличим. И цену назвал. Добрую цену. Плотники, когда услышали, только переглянулись между собой и замерли, ожидая, какое слово скажет их артельный староста Яков Рымарев. Тот раздумывал недолго, по глазам своих товарищей сразу понял, что они с большой охотой готовы взяться за этот подряд, хоть и необычный, зато крепко денежный. И даже предупреждение Азарова о том, чтобы никому не говорить об этом подряде и содержать место строительства в полной тайне, никого не насторожило. Сказано — не говорить, значит, и не будем говорить. В конце концов, не нашего ума дело, для какой надобности приисковый начальник собрался землю рыть и подвал под землей строить. Может, он там солонину хранить собирается.

Здесь же, на месте, Азаров выдал богатый задаток артели и пообещал, что полный расчет получат без всякой задержки, когда он примет работу.

Построили быстро. Как и договаривались — с хитрым входом и так незаметно, что пройдет чужой человек по самому этом входу и ничего не разглядит.

Настало время окончательного расчета. Азаров, не скрывая своей радости, шутил с плотниками, говорил, что таких умелых мастеров поискать надо, еще говорил, что остальные деньги за работу он выдаст завтра на прииске, а сегодня, как водится, выставляет магарыч. Из кожаных мешков, притащенных на волокуше, чего только не достали: и мясо, и пироги, и свежий хлеб, и молоко, и масло — одним словом, всего от пуза. Само собой разумеется, достали и водку с пивом и даже какие-то сладкие наливки, которые и не стоило бы за столько верст тащить — кто их пить здесь будет? Но, как оказалось, выпили — до капли, размахнувшись в кураже после долгой и тяжелой работы. И водку, и наливки, и даже пиво, которое следовало бы оставить на похмелье. Но утром с похмелья не маялись, потому что не проснулись плотники, остались лежать там, где повалил их пьяный сон. Один лишь артельный староста Яков Рымарев очнулся, его, похоже, спасла любовь к коровьему молоку. Он еще до гулянки, не удержавшись, выпил свежего молочка в изобильном количестве. Может быть, и по причине могучего здоровья, но отрава, подсыпанная в водку, в наливки и в пиво до смерти его не добила, хоть и горело все нутро адским огнем, а голова разламывалась от боли. Приоткрыл глаза, пытаясь понять, что с ним случилось, и увидел, что Азаров обшаривал мертвых плотников, вытаскивал у них деньги, которые недавно сам же и выдавал, а затем закатывал мертвые тела, как бревна, на волокушу, подстегивал лошадку, и она послушно тащила жуткий груз до края озера. Там Азаров волокушу переворачивал, спихивал мертвеца на зеленую ряску и возвращался обратно, даже не оглядываясь. А чего оглядываться, берега у озера болотистые, не пройдет и часа, как зеленая ряска, булькнув пузырями, снова сомкнется и навечно укроет в глубине покойников.

Сразу сообразил Рымарев, что в его положении самое лучшее — притвориться мертвым. Если увидит Азаров, что он еще дышит, беспременно добьет, еще и утопит поглубже. Притворился, даже дышал через раз, и скоро оказался в озере, из которого, когда отошел Азаров, ему удалось выбраться. Двое суток маялся и корчился в судорогах Рымарев, забившись в чащу. Блевал кровью, заходился, как паршивый теленок, в беспрестанном поносе, но выцарапался, выжил и поднялся на вздрагивающие ноги. Доковылял до полянки, где еще недавно так шумно гуляла его артель, и не нашел ни одного следа, который напоминал бы о шестерых плотниках, что они здесь находились. Лишь примятая трава указывала, что был здесь кто-то, да и та поднималась и выпрямлялась.

Сел на эту траву Рымарев, обхватил руками голову, перемогая рвущую боль, и картина случившегося несчастья стала для него простой и ясной. Не солонину собирался хранить Азаров в этом диковинном погребе, который они построили, соблазнившись на богатый заработок. Не могло здесь храниться ничего иного, кроме золота. А коли золото — так никому чужому знать об этом не следовало, и отравление плотницкой артели было задумано заранее.

Когда Рымарев разложил все это по полочкам, пришел в отчаяние: он ведь всех своих плотников под смерть подвел, не почуяв опасности, как он теперь их женам-вдовам и детям-сиротам в глаза поглядит?! Что им скажет?!

Одно ему оставалось — хотя бы по властям донести на Азарова.

Собрался с силами и своим пешим ходом поковылял на тракт, пробираясь через непролазную тайжину. Хорошо, что время стояло летнее и ночевать можно было без костра под любым деревом.

Добрался до тракта, а дальше, на попутных подводах, направился в Елбань. Хотел явиться к становому приставу, фамилию которого еще в дороге от сведущих людей узнал, и рассказать без утайки обо всем, что случилось в глухом таежном углу. Уже до арестантской добрался, уже увидел невдалеке пристава, который на службу проследовал рано утром, уже готов был побежать следом за ним, да ноги вдруг отказали подчиняться, будто налились свинцом. Пронзила его простая и до озноба пугающая мысль: а с какого рожна ты решил, Яков, что тебе поверят? Кто ты и кто Азаров? И чем ты докажешь, что именно так все и случилось, ведь бумаг-то, как водится, не подписывали. Азаров отопрется и скажет, что в первый раз этого мужика видит, а где его плотники потерялись, он и слыхом не слыхивал, может, артельный староста сам их на тот свет отправил, а теперь тень на честных людей наводит… Долго стоял Яков напротив арестантской, долго решался, но так и не решился. Страх за самого себя не давал ему идти вперед, следом за приставом. Тогда он развернулся и отправился в обратную сторону — на тракт, и дальше — через тайгу, к каменной гряде, за которой находился тайник.

Возвращаться домой у него даже и мысли не возникло, ведь вся его артель была из одной деревни. Как он перед многими родственниками своих плотников оправдается? Да и примут ли они его оправдания…

Поэтому и путь, который он выбрал, был один — к тайнику.

По дороге, взяв грех на душу, Яков понемножку приворовывал — топор, пилу, другую мелочь, необходимую в хозяйстве, и до каменной гряды тащил уже на себе два большущих узла. Дотащил, ничего не бросил, и все оказалось нужным, когда срубил избушку и начал обживаться. К тому времени и решил окончательно, что будет он неотлучным сторожем возле этого тайника, и сторожить его будет до тех пор, пока не осуществит задуманную им месть.

В своих догадках Яков не ошибся. Скоро выследил, что к тайнику пожаловал Азаров. Спустился в лаз, пробыл недолго и отъехал. Следом за ним в тайник наведался Яков и сразу догадался, что в запертом на ключ железном ящике, запрятанном в самом дальнем углу, хранится золото. Затем Азаров приезжал еще и еще, железный ящик наполнялся, становясь все тяжелее, и Яков посмеивался: вот уж никогда не думал, что будет сидеть при таком огромном богатстве и голодать. Голод его в первое время и впрямь мучил, даже по ночам еда снилась, но после привык, обходясь подножным кормом, и хватало ему самой малости.

И вдруг Азаров перестал приезжать. Не появлялся. Весна промелькнула, лето, осень, зима, снова запели птички, пережившие холода, а за каменную гряду ни один человек не перешел. То ли от огорчения, что задуманная им месть не осуществляется, то ли по другой причине, но Яков начал заживо гнить. Кисти рук от локтей и до кончиков пальцев покраснели, стали шелушиться, а на ногах кожа и вовсе полопалась, обнажая живое мясо. Тогда он и стал, даже в морозы, ходить по снегу босым — так ему было легче. Но скоро и такая ходьба стала даваться ему с трудом, и он тогда привязал палки к стволам и сучьям деревьев и передвигался теперь вокруг тайника, прыгая с одной палки на другую. И до того наловчился, что по деревьям получалось быстрее, чем по земле.

Когда увидел двух не знакомых ему людей, остановившихся возле каменного валуна, обрадовался так, словно явились наконец-то долгожданные гости. Но радость, как выяснилось, оказалась преждевременной…

Яков помолчал, закончив свой рассказ, и попросил еще хлеба.

— Отломи ему побольше, — приказал Жигин и ногой подвинул заплечный мешок ближе к Комлеву. — Настрадался, бедолага, пусть хоть хлебушка откусит. Только скажи мне, Яков Рымарев, пока жевать не начал, какую ты месть задумал для этого Азарова? Почему ни слова про это не сказал? Таишься?

— Мне теперь таиться никакого резона нет. Убежать на калечных ногах никуда не убегу, ждать теперь больше некого, а раз уж запел начало, тогда и конец допевать придется. Похоронить я его здесь хотел…

— Кого?

— Азарова.

— Так чего же раньше не прихлопнул, когда он здесь появлялся?

— Дождаться хотел, чтобы больше золота натащил. Хотел, чтобы радовался он, чтобы счастье у него из глаз брызгало. И вот тогда, счастливого, я и собирался здесь похоронить. Да так, чтобы помучился напоследок…

— И как ты его наказывать собирался? — осторожно спросил Жигин.

— Погоди, хлеба поем, покажу…

10

В считаные часы мороз отступился, словно легкий ветерок, подувший с юга, отодвинул его в другие края. Внезапно потеплело, и по низкому небу заскользили быстрые рваные тучи; скоро сбились, как в стадо, и белесая мгла густо легла на землю, прочно закрыла еще недавно сиявшее солнце. Ветерок стих, наступила тревожная, как бывает перед грозой, тишина. Но гром не грянул. Небо беззвучно разорвалось, и посыпал из невидимого прорана обвальный снегопад. До того густой, что в сплошном белом месиве ничего нельзя было разглядеть.

Пришлось спешиться.

— Зря на конях двинулись, господин полицмейстер, — говорил Хрипунов. — На лыжах надо было, как Жигин. Быстрей бы получилось!

Полозов ему не ответил. Не стал объяснять, что на конях ехать он приказал потому что опасался опоздать, боялся, что Столбов-Расторгуев со своими людьми проскочит раньше. А допустить этого было никак нельзя. Вот для этого и понадобились кони. Откуда он мог знать, что рухнет такой обильный снегопад… Спросил:

— Хрипунов, сколько нам еще до этой гряды осталось?

— Да черт его знает, глаза залепило, не вижу. Думаю, что скоро, только бы не сбиться. Коней в поводу придется вести.

— Веди!

Цепочкой, смутно различая перед собой лишь конские хвосты, двинулись вперед. Первым шел Хрипунов, за ним — Полозов, дальше — Гриша-Миша и стражники. А снег валил все гуще и гуще, будто все небесные запасы, которые скопились к этому дню, устремились на землю. Крупные, едва ли не с ладонь, холодные хлопья залепляли лица, густо ложились на плечи, и снежная тяжесть становилась даже ощутимой.

«А вдруг они передумали? Может, к своему зимовью стали собираться, а не к тайнику? — спрашивал самого себя Полозов и отгонял тревогу, которая точила его. — Нет, сомнений быть не может. К тайнику они собрались. К тайнику!»

Понимал, конечно, полицмейстер, что решился на отчаянный риск. Когда Хрипунов, наблюдавший за домом Катерины, прибежал и доложил, что шайка куда-то собирается и все седлают коней, Полозов, не раздумывая, вывел своих людей в тайгу — надо было опередить и первыми оказаться в нужном месте возле каменной гряды. Верил он, что Столбов-Расторгуев не устоит перед соблазном захватить тайник с золотом и двинется в тайгу. Главное теперь — успеть и устроить засаду.

Он сильнее натягивал повод коня, стараясь не отстать от Хрипунова, смахивал тающий снег с лица и шел, не собираясь давать команды на привал, хотя и устал изрядно.

И в это самое время, разметывая густой снег, неизвестно откуда налетел ветер, ударил резкими порывами, быстро набрал силу, и верхушки елей, закачавшись из стороны в сторону, породили глухой, несмолкающий шум. Все смешалось. Или небо упало на землю, или, наоборот, земля поднялась в небо. Полозов вытягивая перед собой руку и не видел ее.

Стало совершенно ясно, что дальше идти невозможно, что эта ходьба вслепую может увести неизвестно куда. Полозов догнал Хрипунова и на ухо прокричал ему, что надо где-то остановиться на привал. Приткнулись под старым кедром, нижние сучья у которого росли так плотно, что образовывали своей густой хвоей настоящую крышу. Здесь, у ствола, даже снег лежал неглубокий. Отдышались, отряхнулись, коням ослабили подпруги, чтобы и они тоже передохнули. Кто-то из стражников даже умудрился скрутить самокрутку, и прикурить ее. Из-под согнутой ладони вылетали искры и гасли.

Ветер не утихал. Тугой гул, гулявший по верхушкам деревьев, то и дело прорезался резким, протяжным скрипом — стволы не выдерживали и ломались. Оторванные ветки хвои летели вперемешку со снегом. Иногда хлопались на землю увесистые сучья. Настоящая буря пласталась над тайгой. Она как будто для того и поднялась, чтобы загородить путь людям, сбить их с верного направления и замести, накрыв глубокими сугробами.

— А-а-а-а! — невнятно донесся сквозь порывы бури протяжный крик.

— А-а-а-а! — последовало в ответ.

Что кричали, разобрать было невозможно, но ясно и без слов, что кто-то перекликался, стараясь не потерять друг друга в белой круговерти, которая без устали продолжала ухать и гукать вокруг.

Голоса приближались.

Полозов мгновенно догадался, что случилось самое плохое, что можно было только придумать: не успели они опередить людей Столбова-Расторгуева, теперь внезапно встретились с ними в самом неподходящем месте, и те, перекликаясь, выйдут сейчас прямиком к кедру.

— Заряжай! Приготовиться! — отрывисто скомандовал он, и карабин мгновенно оказался у него в руках.

Хоть и плохо его расслышали, но команду повторять не пришлось; Гриша-Миша и стражники сами сообразили, какая к ним приближается опасность, что это не заблудившиеся путники перекликаются между собой, а разбойничья шайка, от которой не следует ждать пощады, вот-вот появится перед ними. Встали полукругом возле кедра, изготовились, кто-то на колено присел, и в эту самую минуту, ни раньше, ни позже, буря, словно израсходовав свой первоначальный порыв, начала стихать, словно разом обессилела. Резкие порывы сникли, гул в верхушках деревьев ослабел, и различим стал, довольно ясно, надсадный, хриплый голос:

— Сюда давай! Сюда!

От кедра до ближних елей было небольшое расстояние, и теперь, когда буря напор ослабила, эти ели мутно обозначились перед глазами, и можно было уже разглядеть, что за елями двигаются какие-то фигуры. Двигаются быстро, ходко, и вот сейчас они окажутся на малом пространстве, которое разделяет ели и кедр. Дальше ждать было уже опасно: одолеют в несколько прыжков неширокую полосу, навалятся скопом и сомнут — очень уж силы неравные.

Полозов прицелился и выстрелил первым. Следом захлопали карабины и ружья Гриши-Миши и стражников, за елями кто-то пронзительно, по-щенячьи взвизгнул, кто-то закричал, а следом в разнобой ударили ответные выстрелы. Темные фигуры откатились в глубину ельника, исчезли за белесой мутью. Полозов, пользуясь короткой передышкой, скомандовал, чтобы укрылись за кедром, и сам попятился, желая найти защиту за огромным стволом, но не успел.

Неведомая сила толкнула его в плечо, опрокинула навзничь, и карабин, который он выронил из рук, утонул в снегу. Он еще слышал выстрелы, крики, но они становились глуше, глуше, и вот уже сменились четкими, быстрыми ударами в голове — будто молотком стучали, забивая нестерпимую, рвущую боль. Мгновенно пересохло во рту, шершавый язык стал цепляться за зубы, и Полозов хотел загрести пригоршню снега, чтобы ухватить его губами, но не смог пошевелить рукой, только слабые пальцы разжались и замерли.

А после наступило забытье, в котором он чувствовал лишь одну боль, да изредка всплывал неизвестно из каких глубин памяти женский голос, выводил, страстно и старательно: «Ночи, последним огнем озаренные, осени мертвой цветы запоздалые…» И обрывался, исчезал внезапно. И снова возникал, и снова пропадал.

Когда же он зазвучал в очередной раз, его грубо перебил мужской голос — хриплый, перемежаемый надсадным кашлем. Таким он показался несносным и нетерпимым, что Полозов возмутился — он не желал его слышать. Возмущение было настолько сильным, что он открыл глаза, и первое, что увидел, вернувшись из забытья, это большой медный таз, над которым поднимался, растворяясь в воздухе, легкий парок. Повел глазами, разглядел, что таз держит какой-то мужик, кашляет, отвернув голову в сторону, и одновременно что-то говорит — сердито. Прислушался и различил слова:

— Да я же русским языком тебе толкую, корова, по-русски талдычу — не горячая она, давно остыла. Ты тряпки тащи и ножницы, не руками же старую повязку рвать, она и так присохла!

В ответ что-то со звоном стукнуло, и мужик продолжил:

— А норов мне свой показывать не надо, вожжи возьму, весь норов выбью! Я тут высокого чина от смерти спасаю, а она фордыбачит! Давно я тебя не лупил — разбаловалась! Тащи тряпки и ножницы не забудь.

Голова у Полозова закружилась, но уже без разрывающей боли, он закрыл глаза, и показалось ему, что он тихо и плавно куда-то поплыл. Ему стало легко, даже радостно, и с ощущением этой радости он уснул. Именно уснул, а не впал в новое забытье.

Когда проснулся, увидел все того же мужика, который теперь сидел на лавке возле окна и смотрел на улицу. Через оконное стекло, украшенное морозными разводами, ломилось солнце. Лицо мужика показалось знакомым, и Полозов, с трудом шевеля непослушными губами, прошептал:

— Ты кто?

Мужик соскочил с лавки, подбежал и радостно растопырил руки, словно собирался обниматься, так же радостно заговорил:

— Хрипунов я, господин полицмейстер! Неужели не узнаете?! Стражник я на прииске! Вот хорошо, очнулись, а я уж, грешным делом, опасаться стал… Ну, теперь наладится, теперь на поправку пойдете! Это я по себе знаю, меня три года назад медведь ломал, все думали, что не выживу, а ничего, заросло, как на собаке. И у вас зарастет, рана-то подсыхать стала и не кровит больше!

— Пить дай, — попросил Полозов.

— Сейчас, мигом, отвар травяной имеется… Все у меня имеется, кроме счастья да бабы хорошей. До того злыдня попалась, что спасу нет. Вот встанете на ноги, я ее, кровь из носу, вожжами оглажу!

Приговаривая, Хрипунов налил отвара в глиняную кружку, осторожно приподнял Полозова сильной рукой и напоил. Поправил подушки, и Полозову стало легче дышать. Голова не кружилась, и он теперь хорошо, ясно видел перед собой Хрипунова, четко слышал его хриплый и грубый голос.

— Как я здесь очутился? Где мои агенты? Рассказывай, подробно рассказывай…

— Ну, подробно, так подробно, докладываю, как по уставу… Если по порядку, вот каким макаром случилось… Как вдарили вас навылет, мы за кедр затащили, думали, что наповал, нет, смотрим, дышите. Тогда ваши агенты говорят мне — пристраивай его на коня и уходи, а мы прикрывать будем. Пристроил я, тяну коня в белый свет, как в копеечку, а сзади пальба, будто две армии сошлись. Хорошо, что снег с ветром, не подстрелили. Не знаю, сколько отойти успел, нагоняют меня агенты и сообщают, что стражники мои полегли все до единого, и приказывают мне, чтобы я вас спасал и добирался до прииска. А вы, спрашиваю, куда теперь? А мы, отвечают, все равно к тайнику пойдем, на хвосте у шайки висеть будем. Забрали бумагу, какая при вас имелась, погрозились мне, чтобы не вздумал я ихний приказ нарушить, и разошлись мы. Они — в одну сторону, а я на прииск. Вот, дотащил, теперь выхаживаю.

— Из шайки кто-то остался на прииске?

— Никого теперь нет, сам проверил. А вот на зимовье, там дело случилось… — не договорив, Хрипунов замолчал, потому что увидел — Полозов спит и глубоко, полной грудью, дышит. Осторожно, на цыпочках, он отошел к лавке возле окна, поставил на подоконник пустую глиняную чашку и перекрестился:

— Слава богу, а то грозиться надумали — не дотащишь нашего командира живым, мы тебя и на том свете разыщем, тогда уж не обижайся… Тоже мне, ухари!

11

Если бы успел Хрипунов рассказать полицмейстеру о том, что произошло в последнее время на прииске, тот бы, наверное, сильно удивился.

А произошло следующее…

Когда Полозов отпустил Диомида, который был ему в это время совсем не нужен, как и его хозяин Парфенов, дворник побежал от приисковой конторы, словно скаковой конь. Мелькнул по улице и исчез за оградой, будто канул с головой в сугроб. Впрочем, никто ему вдогонку не смотрел и не следил — куда он побежал. Все были заняты сборами.

Диомид же, пробравшись через сугробы, залег недалеко от дома Катерины и принялся наблюдать, что происходит. Здесь тоже собирались в дорогу, правда, не так поспешно, как у приисковой конторы, но видно было, что кормили и поили коней, таскали какие-то мешки, и Столбов-Расторгуев, время от времени выходя на крыльцо, что-то приказывал и взмахивал нагайкой, рассекая воздух.

Понял Диомид, что еще немного, — и шайка отсюда съедет. Поэтому лежал, не шевелясь и не высовываясь, терпеливо ждал, и ждать готов был сколько угодно, хоть сутки, хоть двое, хоть год. Его нисколько не интересовало происходящее вокруг — кто и куда собирается ехать, кто и за кем гоняется, не интересовал его даже хозяин, Павел Лаврентьевич Парфенов, который неизвестно по какой прихоти взял их с Ванюшкой в поездку на прииск, и теперь они по этой прихоти оказались в настоящем плену. Все лишнее и ненужное отметал в сторону дворник Диомид, кроме одного — душа у него болела только за Ванюшку. Живший всегда одинокой жизнью, никогда не обременявший себя семьей, он в последнее время совершенно неожиданно ощутил себя настоящим отцом. Ванюшка так прочно вошел ему в душу, что казалось — он всегда был рядом. И в любую минуту можно положить ему на вихрастую голову тяжелую ладонь, ощутить нежность, которая согревает сердце, и тихо, блаженно радоваться, что появился в его судьбе неведомый раньше смысл. Он заботился о Ванюшке так, как не заботилась о мальчишке его родная и непутевая мать. Сам кормил его, укладывал спать, водил в баню и учил париться, мастерил для него саночки, на которых катаются с горки, и маленькие лыжи; и, когда делал все это, ощущал точно такую же нежность, какую испытывал, положив ладонь на вихрастую голову Ванюшки.

И вот теперь Ванюшка находился в опасности. Из сарая его не выпустили до сих пор. Держали там под замком, а для какой надобности — неясно. Хотя могло так статься, о нем просто-напросто позабыли. Вот и ждал Диомид, когда шайка съедет со двора, надеялся, что не потащат они мальчишку с собой. Зачем он им нужен?

Но Диомид ошибся.

Ванюшку, как щенка, за шкирку вытащили из сарая, и в это же время на крыльцо вывели Парфенова. Усадили их в сани, рядом пристроились два варнака с ружьями, и подвода неторопко покатила по улице, направляясь на окраину прииска. Диомид сполз с сугроба, тоже выбрался на улицу и, таясь вдоль забора, побежал следом.

Добежал до самой окраины прииска, проследил, куда дальше направилась подвода, и догадался — к зимовью. Дорогу он запомнил, когда его с Ванюшкой и с Парфеновым везли на прииск.

Эх, коня бы сейчас, хоть захудалого!

Да где же его возьмешь…

И ничего иного не оставалось, как двинуться к зимовью своим ходом. Где бегом, где быстрым шагом, не давая себе отдыха и даже не чувствуя усталости, он топтал снег, тихо поскрипывающий под ногами, и казалось ему, что не дорогу перед собой видит, а Ванюшку, которого волокут за шкирку к саням, и он все поворачивает голову в сторону сугроба, за которым таился Диомид, словно знал или видел, что он там, кричал что-то, наверное, просил заступиться… Но ничем невозможно было помочь мальчишке, и чувство отчаяния не отпускало его, подгоняя сильнее, чем плеть.

Уже начинало смеркаться, когда он добрался до зимовья. Рухнул на живот под разлапистой елью, пожевал сухими губами снег, проглотил студеную влагу и перевел дух.

Огляделся.

Из трубы над крышей зимовья поднимался густой и черный, как деготь, дым, видно, топили смолевыми дровами. Вокруг никого не было. В одном из окон слабо теплился огонек, похоже, от свечи. Выбираться из-под ели Диомид не торопился, ждал, когда сумерки лягут плотнее и когда можно будет подойти к зимовью незаметно. Хотя что делать дальше, если удастся подобраться, он никак не мог придумать: с голыми руками не вломишься, а двери наверняка были заперты. Не станешь же стучаться в них и докладываться, если откроют, что пришел освободить Ванюшку. Пальнут из ружья в лоб — вот и все разговоры.

Вдруг в темноте, на другой стороне небольшого двора перед зимовьем, мелькнула неясная тень, за ней — еще одна, и еще… Диомид вглядывался и никак не мог понять — что там шевелится? Даже выполз из-под ели и приподнялся. Тени остановились, замерли, и длинный, протяжный вой врезался в глухую тишину, разрезая ее, как острый нож.

«Волки!» — опалило Диомида.

Словно подтверждая его догадку, тени неторопливо сдвинулись ближе к нему, и пугающий вой, не прерываясь, еще тоскливей и громче зазвучал над зимовьем. Диомид упятился под ель, на прежнее место, и вжался в снег, понимая, что, если волки его учуют — беда.

А они продолжали выть.

И ясно виделось теперь, как поблескивают в темноте их глаза — холодно и зловеще.

Коротко скрипнула дверь, пыхнул в темноте летучий огонек из ствола и звук выстрела заглушил волчий вой. Тени отскочили, закружились, смешались и нехотя, даже лениво, соскользнули в тайгу, даже второй и третий выстрелы, грохнувшие им вслед, не поторопили.

Снова залегла глухая тишина.

Диомид вскочил, будто его подкинула с земли невидимая сила, рывком сдернул с себя полушубок, откинул его в сугроб, закидал снегом и кинулся к крыльцу зимовья, заорал в полную силу, как кричат при смертельной опасности, когда уже нет возможности от нее ни спрятаться, ни убежать.

Решение это пришло ему мгновенно, само собой, он даже не успел его обдумать, а подчинился, как подчиняется, не раздумывая, солдат внезапному приказу. Продолжая орать, заскочил на крыльцо, затарабанил двумя руками в двери:

— Спасите! Спасите! Сожрут!

Кричал, а сам, холодея от страха, ждал выстрела. Вполне могло такое случиться. Жахнут в упор, на голос, и даже дверь не будут открывать, чтобы время зря не тратить.

Но выстрела не прозвучало, а дверь открылась. Диомид ринулся в узкий проем, на тусклый свет, запнулся о порог и с маху грохнулся на пол — по-настоящему, без обмана, больно ударившись лбом о некрашеную и плохо остроганную половицу. Содрал кожу и даже почуял, как потекла по лицу теплая кровь.

Перевернулся, пополз к стене, упираясь руками, снова закричал:

— Волки! Сожрут!

— Да они такое дерьмо жрать не станут, — раздался над ним насмешливый голос. — Ты кто такой и откуда взялся?

Он смахнул ладонью кровь, которая стекала на глаза, увидел перед собой двух варнаков с ружьями и сказал:

— Диомид я, который с Парфеновым. Мне ваш главный сказал, чтобы я сюда шел, и дорогу мне велел показать… А еще сказал — если убегу, он найдет и душу из меня вытряхнет… Я пошел… А тут волки… Полушубок кинул, не знаю где, новый был полушубок, добрый… Хорошо, стрелять начали, они отстали, а после снова за мной…

Говорил Диомид, не успевая даже подумать о том, что говорит. Быстро говорил, задыхаясь, вздрагивая, и не притворялся — страх его не отпускал. Боязно было, как ни крути, ведь не к мирным жителям забежал среди ночи, а к самым настоящим, без всякого подмеса, разбойникам, которым человека жизни лишить — все равно что муху прихлопнуть.

И ему поверили.

Расхохотались, и один из варнаков, покрутив носом, стал принюхиваться:

— Чего-то дерьмом завоняло. Ты не чуешь, Клим?

Тот, кого назвали Климом, тоже принюхался:

— Дерьмом пахнет! Полные штаны навалил! Слышь, огрызок, от тебя дерьмом несет! Напугали волки, а болезнь приключилась медвежья!

И они оба, довольные, снова расхохотались. Весело им было глядеть на Диомида, который сидел на полу в растрепанном виде, измазанный кровью, слушал их и кивал головой.

— А как тебя приказано содержать? — спросил Клим. — Под замок посадить или вольно пускать?

— Вольно, я же не убежал, — ответил Диомид.

— Ага, вольно! Был у нас один такой, вольный… Борода, давай его к этому — как его? — Парфенову! Пусть побеседуют.

Второй варнак, которого назвали Бородой, на самом деле был безбородый, торчала у него на лице лишь рыжая щетина. Он молча взмахнул рукой, показывая, чтобы Диомид поднимался с пола, и так же молча показал на узкий коридор, куда и проводил до двери, обитой полосами железа. Отдернул с громким скрипом засов, пропустил в темный зев Диомида и захлопнул за ним дверь.

Еще раз с прежним скрипом громко стукнул засов.

— Кто здесь? — услышал Диомид тревожный голос своего хозяина.

— Я, Павел Лаврентьевич.

— Ты как здесь оказался?

Диомид коротко рассказал, и Павел Лаврентьевич вздохнул:

— Дурак. Неужели жизнь не дорога?

Не отвечая ему, Диомид на ощупь нашел в темноте лавку, сел на нее и спросил:

— А Ванюшка где?

— Там, где-то у них, они его отдельно держат.

— А почему отдельно?

— Расторгуев решил его себе забрать.

— Как это — себе забрать?

— Вот так. Забрать. Поглянулся ему мальчишка, я, говорит, из него помощника себе сделаю.

— Разбойника?

— Нет, — слышно было, как Парфенов засмеялся, — не разбойника, а благовоспитанного юношу, камергера Его Императорского Величества.

Не сразу, но Диомид догадался, что хозяин шутит, а Ванюшку, действительно, желают взять в шайку и обучить разбойному ремеслу. А что — парнишка ловкий, смышленый, если подчинить его дурной воле, он в любом деле пригодится, в любую форточку и в любую дырку проскользнет.

Ну, уж нет, не бывать такому раскладу!

И не зря он, Диомид, вернулся в зимовье. Понадобится — он здесь и голову сложит, но Ванюшку выручит. Даже страх, который не отпускал его, как будто притупился. Тревога за чужого мальчишку, ставшего для него родным, пересилила, и он сейчас уже не думал ни о чем, кроме одного — как отсюда выбраться.

На ощупь нашел дверь, толкнулся в нее плечом, проверяя на прочность, и отступился — дверь от его толчка даже не пошевелилась. Прочно была сколочена и крепко сидела на кованых железных петлях. Толстые бревна, проложенные в пазах сухим мхом, были и вовсе неподвижны, как каменные валуны. В отчаянии Диомид вернулся к лавке, сел осторожно и положил широкие ладони на колени. Спросил:

— Павел Лаврентьевич, не подскажешь, как нам отсюда выбраться?

Парфенов в ответ еще раз рассмеялся и посоветовал:

— Давай спать укладываться. Никак нам отсюда не выбраться. Сидеть будем и ждать, когда Расторгуев вернется. Может, и повезет нам, может, отпустит. А про мальчишку забудь — не отдаст он его. Даже глаза загорелись, когда говорил, что себе заберет. Тут уж ничего не сделать. Забудь, судьба такая.

Лица хозяина Диомид в темноте не видел, но голос его слышал очень хорошо, и голос этот, а не слова яснее ясного сказал ему, что сам Павел Лаврентьевич думает сейчас и заботится только о самом себе. И нет ему никакого дела до Ванюшки и Диомида. Кто они ему? Да никто! Так, пустое место. Он таких, как Диомид, еще десяток наймет, если нужда будет. А уж мальчишек, бедующих без родительского надзора, и вовсе не сосчитать. Найди и выбери любого, если хочется тебе, чтобы рядом живая душа пребывала.

От таких мыслей Диомид раздосадовался и даже ладонями хлопнул по коленям. Хлопнул и услышал, что в кармане штанов что-то глухо брякнуло. Сунул руку — вот те новость! Спички, целый коробок. Вспомнил, что в приисковой конторе, когда там был, попросил у стражника огоньку, чтобы прикурить цигарку. Тот дал ему коробок, и пока Диомид прикуривал, стражника позвали, он ушел, а коробок так и остался у Диомида. Сунул в карман и позабыл, а сейчас неожиданно обнаружил.

Он чиркнул спичку и маленький, трепещущий огонек растолкал темноту, осветил бревенчатую стену и мох в пазах. Бревна были подогнаны неплотно, а может, высохли и повело их, но в пазы, если вытолкнуть мох, можно, хотя и с трудом, просунуть руку.

— Помогай, Павел Лаврентьевич, — попросил он.

— Ты чего задумал, дурной, сядь! Спрячь спички! — это уже был голос хозяина — суровый, властный. И в другое время Диомид, не раздумывая, беспрекословно бы ему подчинился. Но сегодня этот голос не имел над ним никакой силы.

Из растрескавшегося бревна выковырял пальцами тоненькую щепочку, зажег ее и вставил лучинку в узкую щель. Хилое пламя тускло осветило каморку. При этом пламени он принялся вытаскивать мох из пазов, а там, где он подавался, выталкивал его наружу, в коридор. Парфенов так и не поднялся, чтобы ему помочь, продолжал сидеть на прежнем месте, но больше не приказывал, видимо, понял, что вышел дворник из-под его воли. А Диомид тем временем, не оглядываясь на него, уже освободил широкую щель в пазу между бревнами и стал поджигать сухой мох и проталкивать в эту щель. Туда же ушел и большой лоскут, оторванный от подола рубахи. В каморке резко запахло дымом. Мох, конечно, не береста, разом не вспыхнет, но тлел он хорошо и худо-бедно разгорался. Прошло еще время и в щели стали мерцать розовые отсветы. Диомид подождал, когда они замерцают ярче, и лишь тогда закричал и стал стучать ногами в дверь.

Дым становился все гуще и удушливей.

В коридоре застукали шаги — кто-то бежал к каморке. Диомид, продолжая кричать, отступил чуть в сторону, и когда снаружи загремел открываемый запор, он яростно вывалился из дверного проема, как медведь из берлоги, когда поднимают зверя длинной жердью и будят посреди зимней спячки. Руки вскинулись сами собой, сомкнулись, ухватив кого-то за грудки, кого — он даже разглядеть не успел, и с маху, со всей силы, грохнул противника об стену. Толстые бревна отозвались глухим звуком. Диомид, стервенея от ярости, которая сейчас захлестывала без остатка, бил и бил обмякшее в его руках тело, будто хотел вколотить варнака в дерево. И пропустил момент, не оглянулся, только всхрапнул, когда сзади кто-то обрушился на него и замкнул горло сильной и безжалостной рукой.

— По-мо-ги! — захрипел Диомид, задыхаясь от дыма и от руки, перехватившей ему горло. Хрипел из последних сил, звал Парфенова, но не дозвался, и помощи не последовало, только метнулась тень по стене, озаренной пламенем, и исчезла. Даже звука шагов не услышалось, будто пролетел Павел Лаврентьевич по воздуху, устремляясь к выходу из зимовья.

А рука вжималась в горло, не ослабевая, сильней и сильней, не оставляя уже и малой щелочки, через которую проникал бы воздух. Замелькали в глазах цветные кругляши, еще чуть — и он обессилит окончательно. Задыхаясь, Диомид вздернул руки и вдруг наткнулся на голову нападавшего, в последнем отчаянном усилии запустил пальцы в густые волосы, рванул их изо всей силы, выдирая с корнями, и рука ослабла. Успел глотнуть воздуха и снова сомкнул пальцы, еще раз рванул и вывернулся из плена душившей его руки. Навалился, сшиб варнака с ног и теперь уже на его шее свел руки в мертвой хватке. Когда тело под ним перестало дергаться, он поднялся. Ноги дрожали и плохо слушались, но Диомид еще нашел силы и затоптал разгорающееся пламя. Затащил варнаков в каморку и захлопнул запор. Выбрался из коридора, настежь распахнул входную дверь и лишь тогда отдышался. Крикнул:

— Павел Лаврентьич, ты где?!

Отзыва ему не последовало. Он еще несколько раз крикнул — ни звука. Понял, что звать своего хозяина бесполезно — сбежал он. Кинулся, спасая себя, прямо в ночь — подальше от проклятого зимовья.

— Ну, и черт с тобой! — вслух сказал Диомид и пошел искать Ванюшку.

Нашел он его спящим на топчане. Лицо мальчишки освещало пламя свечки, горевшей в жестяной плошке. Диомид склонился над ним, долго разглядывал, словно после длительной разлуки, и душа успокаивалась. Теперь ее уже ничего не пугало.

«Дождемся утра, Ванюшка, — думал он, — запряжем лошадку и съедем отсюда. А в город вернемся, найдем где приютиться, и будем жить, как добрые люди живут. К Парфенову я больше не вернусь, гнилой человек оказался, ну и ладно… Клином свет на нем не сошелся…»

И много еще о чем думал Диомид, карауля безмятежный сон Ванюшки до самого утра.

А утром запряг лошадку, усадил мальчишку в сани, и они уехали, оставив зимовье и запертых в каморке варнаков. Выпускать их Диомид не рискнул. Был уверен, что они оба живы, и поэтому опасался — навалятся вдвоем… Нет, пусть посидят день-другой, с голоду не помрут, а на прииске он про них обязательно скажет.

— Дядя Диомид, смотри, а там чего такое? — востроглазый Ванюшка даже встал в передке саней, как столбик, удивленный донельзя. — Шуба, кажется, и мясо лежит…

Лошадь в это время задергалась в хомуте, потянула в сторону и уши у нее настороженно встали торчком. Диомид натянул вожжи, остановил лошадь, вышагнул из саней и замер, пораженный увиденным: в клочья изодранная шуба валялась на снегу, а вперемешку с этими клочьями — красные, рваные останки человека.

Недалеко ушел Павел Лаврентьевич Парфенов. Перехватила его волчья стая на пустынной дороге и справила свой скорый пир.

«Вот тебе и золото, вот тебе и богатство!» — Диомид запрыгнул в сани, подстегнул лошадь, и та охотно побежала от страшного места.

Ванюшка о чем-то спрашивал Диомида, но тот молчал и не отзывался. Что он мог сказать мальчишке? Лучше ему сейчас, по малости лет, ничего не знать.

До прииска они добрались быстро и благополучно, переночевали в крайней избе, попросившись на постой, а на следующий день Диомид разыскал стражника Хрипунова и рассказал ему о том, что произошло на зимовье.

— Ты ступай пока в контору, — сказал ему Хрипунов, — побудь там с мальчишкой, а после я решу, куда вас направить…

Но Диомид его не послушался и прямиком поехал в Ярск, решив так: хватит, напутешествовались, к дому пора прибиваться.

12

Дохнуло в лицо густым, сырым запахом мерзлой земли — как из могилы, недавно вырытой. Плечи невольно передернулись, но не от холода, а от непонятной тревоги, которая охватывал все сильнее — с каждым шагом по широким ступеням из толстых лиственничных пластин. Ступени вели вниз, глубоко под землю.

Береста, намотанная на палку, горела длинным и узким пламенем, освещая земляные бока спуска, затянутые густым инеем. Отблески падали на стылые ледяные иглы и они искрились, а когда их нечаянно задевали, осыпались с легким стеклянным звоном.

Вот и последняя ступень, дальше — прочный настил из таких же лиственничных пластин и узкие, низкие двери без всякой ручки.

— Подержи, — Яков передал Жигину палку с горящей берестой, сам встал на колени, ухватился обеими руками за крайнюю пластину, закряхтел от натуги, но пластина ему не поддавалась. Тогда он нагнулся еще ниже, колесом выгнув спину, закряхтел еще громче, и пластина шевельнулась, вырываясь из земляного гнезда, в котором лежала. Яков вывернул ее до конца, поднял и прислонил к стене. На дне выемки оказалась широкая полоса толстой жести, а под ней — углубление, похожее на маленький колодец с деревянным срубом, только воды не было, ровно лежал на дне серый песок. Из правого бока этого колодца торчал железный винт с крупной резьбой и с прикованной на конце рукояткой.

Яков осторожно спустился в колодец, взялся за рукоятку, снова закряхтел и провернул ее на один оборот. Дальше пошло быстрее, винт легко подавался, и узкая дверь, тонко и противно поскрипывая, стала опускаться, как будто уходила под землю. Ясно стало, что хитрый механизм, спрятанный где-то от глаз, открывал и закрывал дверь, которая изнутри оказалась сделанной из цельного железа. Такую ни топором не возьмешь, ни ломом.

Скрип прекратился, дверь опустилась полностью, и Яков, вылезая из колодца, глухо и часто дыша, пригласил:

— Милости просим, господин урядник, пробирайтесь, полюбуйтесь на богатство.

— Нет уж, — мотнул головой Жигин, — давай ты сначала, а я за тобой.

— Боишься?

— Опасаюсь. Служба у меня казенная, а голова своя.

— Вона как! Ну, ладно, свети лучше.

И Яков первым, согнувшись, полез в узкий проход, тускло освещенный колеблющимся пламенем. Жигин, выставив перед собой палку с берестой, последовал за ним. Одолел проход, попытался выпрямиться и ударился головой о низкий потолок, зашитый, как и стены, толстыми плахами.

— Сгибайся, урядник, иначе затылок расколотишь. Тут хоромы невеликие.

Хоромы действительно были невеликие, шага три-четыре от одной стенки до другой, не больше. В углу стоял на полу небольшой железный ящик, в середине которого зияла неровная дыра.

— Здесь замок был, в ящик вделанный, — пояснил Яков, — напильником пришлось выпиливать, всю весну скрипел. Выпилил… Открывай, урядник, погляди.

Жигин нагнулся, открыл ящик. Блеснуло при свете пламени золото — будь оно проклято! Ведь из-за этого блеска, ослепившего многих людей, он едва не лишился своей Василисы, из-за него пришлось убивать, и сам мог быть не раз убит, и еще неизвестно, удастся ли выбраться живым из всей этой передряги, из-за него пришлось пережить столько мытарств и оставить на снегу брошенного, как подзаборника, хорошего мужика Земляницына… Эх!

И зло плюнул урядник от всей души на золото. И крышку ящика захлопнул. Повернулся к Якову:

— Закрывай лавочку, полезли наверх.

Яков стоял и не шевелился.

Береста на палке догорала, пламя начинало съеживаться. Жигин достал из кармана запасной кусок бересты, навернул его на угасающее пламя, подождал, когда оно разгорится, и поторопил Якова:

— Пошли, чего встал? Уснул?

Тот тряхнул лохматой головой, словно и впрямь просыпаясь, сдвинулся с места. Они вылезли через узкий проход, опустили дверь, уложили на прежнее место жесть и пластину, стали подниматься по ступеням наверх, и, когда уже почти поднялись, Яков неожиданно попросил:

— Дай-ка мне огонь, я тут сам посвечу. Ты стой на месте.

Просунул палку между ступеней и осветился столб, на самом верху которого была затянута веревочная петля. Дальше веревка уходила вверх.

— Видишь петлю, урядник?

— Ну, вижу. И чего?

— А того… Спрашивал, как я с Азаровым хотел рассчитаться? Вот теперь отвечаю. Веревка эта наверху, в земле прикопана, и тянется она по желобку деревянному, чтобы не сгнила. До самой осины тянется, осину ты видел. Если за эту веревку дернуть посильнее, столб вывалится, а вся земля сверху — рухнет. Был Азаров — и нет его! Да только не исполнится моя мечта, об этом и жалею, до слез жалею…

— Погоди, про мечту и про жалость после расскажешь. Как столб-то вывалится?

— Как надо, так и вывалится. Долго объяснять, а показать — ступени вытаскивать… Подпил там у меня хитрый сделан, на соплях, можно сказать, столб стоит, чуть шевельни его — он и кувыркнется… А я ведь не верил тебе, урядник, до этой минуты не верил, как сюда спустились.

— А почему теперь поверил?

— А потому, что золото увидел и не затрясся над им, значит, и впрямь — служивый. Еще и плюнул… Азаров, когда спускался, аж подвизгивал — наверху слышно было.

— Дался тебе этот Азаров! Забудь про него!

— Э-э-э, забудь! Я и помирать буду — вспомню! Как он моих ребят угробил. Ну, ничего, если тут не довелось, я его на том свете разыщу и поквитаюсь!

— Поквитаешься, обязательно. Теперь наверх полезли, там, похоже, падера задувать начинает.

Наверху, когда они поднялись, действительно, начиналась непогодь. Повалил снег, ударили ветряные порывы, и округа загудела. Пока закрывали лаз в тайник, буран разбушевался в полную силу. Теперь костер не разведешь и не обогреешься.

— Идите за мной, не отставайте, — Яков согнулся, укрываясь от снега и ветра, и пошел, разом припадая на обе ноги.

Жигин и Комлев, прихватив заплечные мешки и лыжи, последовали за ним. Шли довольно долго, пока из белой мути не показалась приземистая избушка, срубленная из ровных, отборных бревен. Стояла она, как игрушечная. Даже маленькое крылечко с перильцами и тремя ступеньками имелось. В самой избушке было грязно и душно, а на стенах и на потолке колыхались большущие лопухи черной густой сажи, потому что печка, сложенная из каменных голышей, замазанных глиной, потрескалась и дымила, похоже, нещадно. Пол в избушке давным-давно не подметался и не мылся, и под толстым притоптанным слоем грязи не было видно досок. В углу, выложенное из мха, чуть приподнималось над полом лежбище, накрытое тряпьем. На это лежбище и присели Жигин с Комлевым, потому что больше им сесть было некуда, разве что на пол. Но — побрезговали.

— А я привык, — признался Яков, — поначалу в чистоте содержал, а после плюнул, надоело. Дайте хлебца еще чуть-чуть… Истосковался я по хлебушку, голодать не голодаю, а без хлебушка худо…

Получив кусочек от Комлева, он сел в угол, прямо на пол, замолчал, и стало хорошо слышно, как за стенами избушки гуляет буря. Она не утихала, наоборот, набирала силу. Под гул и взвизги Жигин и Комлев, сами того не заметив, задремали. Притомились за длинную дорогу, да и прошлая ночь прошла почти без сна, вот и сморились. Пробудились, когда уже наступила ночь. Оба вскинулись в тревоге, но Яков успокоил:

— Спите, спите, я караулю. К утру утихнет, я вас и разбужу.

Жигин, не отозвавшись, поднялся, вышел из избушки. Снег падал по-прежнему, но ветер слабел и уже не столь свирепо разгуливал над округой.

«Завтра утихомирится, — думал Жигин, — и будем гостей ждать. Как рассветет, оглядеться надо, где встречать будем, если засада у полицмейстера сорвется. Поскорей бы тягомотину эту закончить! Домой надо ехать, к Василисе. Как она там?» Но тягомотина, судя по всему, заканчиваться не собиралась, и сколько она протянется — неизвестно. А поторопить ее не было никакой возможности. Оставалось только набраться терпения и ждать. Жигин постоял еще на крылечке, повздыхал и вернулся в избушку, где услышал веселый, ничуть не заспанный голос Комлева:

— Ну, отщипнул бы маленько золотишка и продал! Хоромы бы здесь построил, а то бедуешь, как в хлеву!

— Мне его и на дух не надо, золота этого! — отвечал Яков. — Я его даже в озере хотел утопить, чтобы соблазна не было. Не могу я пользоваться им, мне ребята с того света пальцами грозить станут. Мне другая мечта душу грела, а не золото. А вы явились и мечту мою порушили, теперь Азарова мне уж точно не дождаться…

— Так может статься, что вместо твоего Азарова завтра другие явятся, — подал голос Жигин. — И, если мы промашку допустим, нас, как твоих плотников, тоже за ноги на озеро утащат, а может, и не потащат, чтобы не валандаться, здесь бросят и даже снегом закидывать не станут…

— Тогда скажи мне прямо — вы зачем сюда прибыли?

— За песнями с плясками! — вставил Комлев и, довольный, расхохотался.

— Ладно, время у нас еще есть, спать не хочется, расскажу…

И Жигин коротко поведал Якову Рымареву, бывшему старосте плотницкой артели, какая нужда привела их за каменную гряду. Яков выслушал, тряхнул лохматой головой, заерзал в своем углу и даже голос у него иной прорезался — звонкий от радости:

— Если так оно обстоит, как ты говоришь, урядник, тогда я вам первый помощник буду! Хоть и краем, не как мечталось, а все-таки досажу Азарову, пусть ему икнется и про моих ребят вспомнится! Говори прямо — чего мне сделать нужно? Если в моих силах — все сделаю, даже не охну!

— А вот мы сейчас вместе и подумаем, чего сделать нужно.

— Слышь, урядник, а тебя начальство со службы не уволит? — захохотал Комлев. — Призовет оно служивого и спросит — ты по какому праву таких помощников себе набрал? Один с каторги увеялся, а другой — леший настоящий! Как думаешь?

— А никак я не думаю! — сердито ответил Жигин, даже не улыбнувшись. — Кого случай подсунул, с теми и пляшу. Других у меня нету и взять негде.

— Это ты хорошо сказал, — снова захохотал Комлев. — Где же в такой дичи других найдешь?! Только меня да лешего!

— Ты пока помолчи, расчирикался… Лучше подумай, как нам завтра целыми остаться.

— Останешься, урядник. Целым останешься, как девица непорочная, только за меня держись.

— Да замолчи ты, лихоманка!

— Иду, иду, гудю, гудю, ухватился за мудю, оторвал ее к чертям, да и бросил всю б…м. Гаю-гаюшки-гаю, изжевали ее всю, а глотать не стали, заплясали трали-вали. Привет-салфет вашей милости! Теперь молчу! Молчу, урядник!

13

Словно и не было непогоды. Тихо-тихо. Ветка не треснет и птичка голос не подает. Медленно, величаво поднималось огромное солнце. Морозец стоял слабый, едва ощутимый, зато округа искрилась и вспыхивала, словно народилась заново в этот день. Изредка, одиноко и медленно, кружились снежинки. Яков ловил их раскрытой ладонью и, когда удавалось поймать, улыбался; густая свалявшаяся борода чуть шевелилась, но не размыкалась — даже губ не было видно из-под волос.

«Леший, как есть леший, — мельком глянув на него, подумал Жигин. — Это надо же так себя довести до звериного образа. Эх, люди, люди, кого ни возьми — у каждого свой норов…» Подумав так, он неожиданно ощутил неодолимую тоску: надоело ему это странное и запутанное дело, в которое ввязался поневоле, а не по своей охоте. Надоело… Домой хотелось, к Василисе, ведь теперь надо заново налаживать семейную жизнь, уже без Алешки, а он все бегает по тайге и голову подставляет под пули. Вздохнул, прикрыл глаза, и увиделось: солнце в зените, жара, скошенная трава сохнет почти мгновенно, он сгребает валки, складывает копны и делает все легко, играючи, не забывая оглядываться на Василису, которая сидит в теньке под копной и кормит грудью Алешку. Почувствовав, что он смотрит на нее, Василиса поднимает голову и улыбается…

Встряхнул головой Жигин, отгоняя внезапное видение, и даже чуть приподнялся со своего лежбища, сложенного из сухих веток. Они под ним хрустнули, и он поморщился — лежать надо, не шевелиться, чтобы и малого звука нигде не слышалось. А он ворочается… Яков в это время продолжал ловить снежинки и улыбался. Он лежал прямо на снегу, раскинув босые ноги, и видно было, что не испытывал никакого волнения. Нашел себе забаву — снежинки ловить…

Но оказалось, что Яков не только на снежинки любовался, он еще и по сторонам зорко поглядывал. Толкнул Жигина под руку и молча кивнул лохматой головой, показывая — смотри…

Качнулись макушки тальника, вспорхнула какая-то птичка, чирикнула испуганно и улетела, исчезла из глаз, а макушки продолжали шевелиться, и уже не требовалось большой догадливости, чтобы понять — кто-то идет через тальник, выбирается на поляну и движется этот неведомый кто-то прямиком к тайнику. Вот последние кусты разомкнулись, и вышагнул, глубоко проваливаясь в снегу, первый человек, следом за ним — еще и еще… Скоро показались и кони, которых вели в поводу. Все были в снегу, двигались медленно, значит, устали после долгого перехода, да и поспать в бурю толком не удалось. Это хорошо, с резвыми тягаться труднее. Хотя если разобраться, и с этими, уставшими, справиться навряд ли удастся. Жигин это сразу понял, когда пересчитал вышедших на поляну людей — двенадцать. Да разве мыслимое дело втроем против них выстоять? Пока ружье перезаряжаешь, в тебе не одну дырку успеют сделать…

Хотел Жигин вздохнуть от огорчения, но передумал, даже дыхание затаил, понимая, что все его расчеты пошли прахом; ведь надеялся втайне, что меньше людей уцелеет в шайке, а еще надеялся, что никто не уцелеет, да не так все вышло, совсем по-иному случилось. Видно, не удалась засада полицмейстера, и еще неизвестно теперь — живой он сам или нет? Если неживой, значит, и помощи ждать не стоит — только на самого себя, на свою голову и на свои ноги можно надеяться.

«И никто, Илья Григорьевич, нынче тебе не помощник, сам думай, как выкручиваться станешь…» А чего, спрашивается, тут думать, когда два ружья против четырнадцати… Не шевелился Жигин, опасаясь, чтобы ветки под ним не хрустнули, и не знал, что ему делать — хоть об дерево головой. Но и этой возможности не имелось, потому что поблизости лишь мелкий березняк да осинник стоял. А Яков, растопырив ладони, изуродованные гнилой болезнью, продолжал ловить редкие снежинки, как будто происходящее вокруг никаким боком его не касалось. И улыбался, чуть шевеля свою дикую бороду.

Жигин повернул голову, поискал глазами Комлева, которому велел залечь на другом краю поляны, но не разглядел его. «Или спрятался так крепко или убежал? По всякому может быть, человек всегда жить хочет… И я хочу, мне к Василисе надо возвернуться. Может, отползти, пока не поздно, да переждать в стороне? Нет, дружок, последнее это дело — отползти да спрятаться. Твою службу за тебя никто не сделает, и не нанимался никто, чтобы ее делать. Сам служи!» И разом оборвал Жигин свои мысли, откинул их, как ненужную тряпку, нечаянно оказавшуюся в руке. Подтянул ближе ружье, приладил удобней приклад к плечу и осторожно взвел курок, который сухо и едва различимо щелкнул. Яков, услышав этот щелчок, протянул руку и положил на ствол ладонь, мокрую от растаявших снежинок. Качнул головой — не надо. И еще раз качнул, показывая — смотри.

Жигин смотрел и видел: люди пересекли поляну, поравнялись с осиной, и вот уже кто-то принялся отмерять шагами расстояние от нее до тайника. Отмерял и пальцем ткнул перед собой вниз, показывая — здесь. Из вьюков, притороченных к лошадям, достали лопаты, кирку и принялись разгребать снег. Он искрился, вспыхивал на солнце, будто одна радуга за другой появлялись и исчезали.

Расчистили снег, ударили киркой в землю, вывернули крышку, отвалили ее в сторону и открыли лаз. Столпились вокруг, заглядывали вниз, но никто не спускался. Долго разговаривали, но о чем говорили, расслышать было нельзя.

А говорили возле открытого лаза в тайник двое — Столбов-Расторгуев и Савочкин. Точнее сказать, говорил Столбов-Расторгуев:

— Ну, что скажете, господин горный инженер? Знакомо вам такое сооружение или нет?

— Нет, — отвечал Савочкин.

— Значит, придется заполнить пробел в ваших знаниях. Вы сейчас спуститесь вниз, все осмотрите, подадите мне знак, и я спущусь следом за вами.

— Я не знаю, что там…

— Вот и узнаете, вы же инженер, вам присуща техническая мысль. Хватит, Савочкин, не придуривайся! Полезай! И пока там все двери и запоры не откроешь, я тебя оттуда не выпущу!

— Но…

— Я сказал — полезай! Тебе, Савочкин, такую честь оказали, а ты трусишь! Негоже так поступать, негоже! Хочешь, чтобы силой тебя спустили?

— Не хочу…

— Вот и славно! Эй, кто там?! Фонарь достаньте! Фонарь должен быть!

Достали фонарь, принесли, зажгли фитиль. Савочкин взялся вздрагивающей рукой за проволочную дужку и осторожно, боязливо начал спускаться. Оказавшись под землей, он остановился перед дверью, потолкался в нее плечом и начал осматриваться. Когда осмотрелся, успокоился и унял дрожь в руках, догадался, что где-то должно быть спрятано приспособление, с помощью которого и можно будет открыть дверь. Поднялся по ступенькам, попросил, чтобы ему подали лопату и кирку. Снова спустился вниз, принялся обстукивать стены, потолок, лиственничные пластины и наконец догадался. Долго выковыривал крайнюю пластину, пока вытаскивал, несколько раз уронил ее, но все-таки справился и поднял. Прислонил к стене, убрал железную пластину, увидел винт и с облегчением выдохнул — добрался!

Железный ящик открылся легко и без скрипа. Савочкин поднял фонарь, долго, пристально смотрел на золото, которое лежало перед ним: совсем близко, протяни руку — и дотронешься, ощутишь пальцами холодок. Не удержался, протянул руку, ухватил маленький самородочек, поднес его к самому лицу, разглядывая, и едва удержался от соблазна — так и подмывало рассовать часть содержимого ящика по карманам. Но ведь прикажет Столбов-Расторгуев обыскать! Обязательно прикажет! Савочкин сморщился в отчаянии, даже зубами скрипнул и опустил самородочек в ящик. Что он еще мог сделать? Да ничего! Только подчиняться чужой воле, из которой, как из хомута, выскочить не было никакой возможности. Попытался один раз и не получилось. А во второй раз и вовсе не получится.

Он постоял еще возле ящика, полюбовался на блеск, которым золото отсвечивало от фонаря, и медленно-медленно, по-стариковски шаркая ногами, словно разом лишился сил, стал выбираться через дверной проход, подниматься по лестнице. Поднялся, высунул голову из лаза, вскинул взгляд на Столбова-Расторгуева снизу вверх, задирая голову, и доложил:

— Тут, на месте, я открыл…

Столбов-Расторгуев притопнул ногой, словно собирался пойти в пляс, и выкрикнул, без слов, одним вздохом:

— Э-э-й!

И столько чувства прозвучало в этом выкрике, что Савочкин снова сморщился. Уж он-то понимал, как никто, что таким голосом человек вскрикивает очень редко и лишь в те минуты, когда он бесконечно и безоглядно счастлив. А вот ему, Савочкину, такой минуты уж точно никогда не выпадет.

Еще раз притопнул ногой Столбов-Расторгуев и скомандовал:

— Посвети мне, чтобы не оступился.

И стал спускаться в лаз.

Скоро они уже вдвоем стояли перед раскрытым ящиком и оба молчали. Не было у них слов.

Чуть слышно потрескивал фитиль фонаря.

Молчали и вверху, у раскрытого лаза, видно, ждали, когда можно будет увидеть долгожданное золото.

В это же самое время Яков неожиданно приподнялся и тронул за рукав Жигина, прошептал:

— Это ведь Азаров туда залез! Скажи, урядник, что Азаров там! Скажи, чего тебе стоит!

Жигин повернул голову — уж не сошел ли с ума этот леший? А тот смотрел на него горящим, умоляющим взглядом и безмолвно просил — скажи, скажи! И Жигин догадался, понял, хоть и с опозданием, чего требует от него бывший староста плотницкой артели. Кивнул и добавил шепотом:

— Он самый.

Будто неведомая сила подкинула Якова, вскочил и бесшумно устремился к осине — огромными прыжками. Казалось, что в своем стремительном беге он не касается земли, только снег взметывался из-под босых ног, как от ветра. Никто из шайки, столпившейся вокруг лаза, не оглянулся, никто не увидел его, а он уже стоял на коленях возле комля осины, судорожно искал конец веревки. Нашел и, падая на спину, потянул ее на себя. Из лаза вылетел громкий, скрежещущий звук и его тут же накрыл другой — глухой, протяжный. Застылая сверху земля обваливалась медленно, кусками. Обламывалась и падала, загораживая выход. Все шарахнулись от лаза в разные стороны, не слушая диких, истошных криков, которые неслись из-под земли. Кричали Столбов-Расторгуев и Савочкин, кричали в ужасе, как кричат только перед смертью. А в ответ им на эти крики хохотал Яков. Он лежал на спине, задирал вверх свои изуродованные босые ноги и хохотал — хрипло, страшно. И был его смех похож то ли на рык, толи на плач. Вразнобой ударили выстрелы, Яков вскочил, уже окровавленный, поймал еще несколько пуль и упал — лицом в снег, выкинув далеко вперед руки, словно собирался еще до кого-то дотянуться своими растопыренными пальцами. Лежал, уже не двигаясь, а в него продолжали палить и звуками выстрелов глушили крики из-под земли.

В общую пальбу вставил свой прицельный выстрел и Жигин — без промаха. А затем еще и еще один… С другого края поляны отзывался Комлев. Не убежал, не испугался, крепко держал свое слово каторжный.

Шайка, потеряв своего предводителя, растерялась от неожиданности, стала рассыпаться, как горох из разорванного стручка. Но людей оставалось еще много, проскочит минута-другая, они опамятуются, и тогда уж точно — останутся здесь Жигин с Комлевым навсегда, не выбраться им отсюда. И оба они, каждый по отдельности, хорошо это понимали. Даже бежать им было некуда, теперь, когда их увидели, когда уже стреляли по ним прицельно, скрыться становилось невозможным.

И в этот момент, казалось, уже полностью безнадежный, подоспела помощь. Непонятно где, непонятно откуда прорезался громкий командный голос:

— Первый взвод — огонь! Второй взвод — приготовиться!

И выстрелы, правда, не залпом, одиночными, но зато точно в цель. Сразу двое из шайки ткнулись в снег. Другие закрутили головами, пытаясь понять — откуда голос? Кто-то бросился бежать, кто-то зарывался в снег. Жигин и Комлев продолжали стрелять, уже не думая о том, что надо беречь патроны. А голос, неизвестно кому принадлежавший, снова перекрыл выстрелы и подал новую команду:

— Клади оружие! Отходи в сторону! Кто жить хочет — клади оружие!

И шайка после короткого замешательства положила оружие, а дальше в точности выполнила команду, отойдя в сторону, сбилась кучкой, и те, кто уцелел, продолжали недоуменно крутить головами, так и не понимая — откуда звучит злой, уверенный голос? Жигин догадался. Поднял взгляд и увидел на одной из берез, к толстым сучьям которой была привязана палка, человека, ловко и прочно устроившегося возле ствола. В руках у него чернел карабин.

Вот и пригодились палки Якова, сослужили добрую службу.

Поднялся Жигин, взвел курок и пошел осторожно, держа ружье наизготовку. Не выпускал из глаз людей из шайки, сбившихся в кучку, и одновременно еще пытался увидеть — где первый взвод, где второй?

Но не было здесь взводов — ни первого, ни второго. Как не было и ни одного солдата.

Гриша-Миша, верные агенты полицмейстера Полозова, шли, не отставая, по следу шайки и подоспели как раз вовремя. Теперь один из них, появившись неизвестно откуда, деловито связывал варнаков одной веревкой, будто пойманную рыбу нанизывал на сниску, а второй, спрыгнув с березы, стоял неподалеку и не опускал карабин, готовый выстрелить в любого, кто вздумает убежать или кинется к оружию.

Жигин подошел ближе, остановился. И только сейчас почувствовал, что ноги у него в коленях мелко-мелко дрожат, готовые вот-вот подломиться. Тогда он сел, не выпуская ружья из рук, и разом навалилась усталость — безмерная. Перевалиться бы сейчас набок, прилечь прямо на снег и закрыть глаза. А еще лучше — оказаться бы сейчас дома. «Теперь, Василиса, я уж точно до тебя дотащусь, теперь, пожалуй, особой опаски не будет… Подожди, немножко осталось…»

— Урядник, ты чего там? Спать укладываешься? — весело окликнул его Гриша-Миша. — Спать рано, нам еще назад возвращаться!

— Поспишь тут, с такой службой, — сердито отозвался Жигин и поднялся, одолевая усталость. — Вы как здесь оказались?

— А мы на ковре-самолете, — скалился Гриша-Миша, — услышали, что урядник без нас бедует, вот и полетели. Вовремя поспели, как яички ко Христову дню!

— Ну, и чего мы теперь делать будем?

— Делов у нас теперь немного — плюнуть да растереть! — Гришу — Мишу не покидало веселое настроение.

Подошел и Комлев. Лицо у него было замотано тряпкой.

— Ты куда нарядился? — спросил его Жигин.

— Да так, на всякий случай, — негромко ответил ему Комлев. — Вдруг опять на каторгу угадаю, а мир-то тесный, вдруг признают, где я был и с кем дружбу водил… Не похвалят за такое поведение, могут и голову прошибить…

— Ну-ну, — кивнул Жигин, — тогда носи.

Огляделся, увидел топор среди разбросанных лопат, поднял его и старательно очистил топорище от снега. Затем подошел к одиноко стоящей осине, под которой лежал, вытянув вперед руки, Яков Рымарев. Рот у него был широко раскрыт, словно он и мертвый продолжал хохотать. Легкий ветерок шевелил свалявшиеся волосы. Жигин поглядел на него, вздохнул и, коротко размахнувшись, ударил топором в комель осины. Дерево вздрогнуло, одинокий, не сорванный даже в бурю, закружился листок, отлетая в сторону, топор продолжал стучать и скоро осина, хрустнув, упала на пухлый снег. Жигин обрубил сучья, раскряжевал ствол, нашел веревку, и скоро уже лежал на снегу крест с одной перекладиной.

— Ты куда его ставить собрался? — спросил Комлев.

— Куда, куда… Над покойными поставлю, люди все-таки, не собаки бродячие.

— Землю долбить?

— Подолбим, не развалимся.

Но тут в разговор вмешался Гриша-Миша:

— Есть у нас кому землю долбить. Пусть и яму эту раскапывают. А что крест сделал — молодец, урядник. И убитым по-божески, и тебе в награду за труды! Вон какой крест большущий, в полный рост вырубил. Сам отличился, сам и наградил себя! Ни у кого такой награды нет, а у тебя будет — крест осиновый!

Веселился полозовский агент, очень уж довольный, что остался в живых и что столь трудное дело завершилось благополучно. Жигин на него не сердился, потому что знал — после схватки нападает на тех, кто уцелел, неудержимая веселость, когда говорит человек не умолкая и смеется без всякой видимой причины. Бог с ним, пусть смеется. А вот ему, Жигину, не до смеха. Окончательно подломила его усталость, и никаких сил не осталось, чтобы бороться с ней. Он лег на снег, подтянул к животу колени и уснул.

Пробудился от голоса Комлева:

— Вставай, урядник! Или тут остаешься?

Вскинулся, повел взглядом вокруг себя, окончательно просыпаясь, и увидел, что осиновый крест вкопан в землю, под ним — бугорок черной, комковатой земли. Там, где был тайник, теперь красовалась глубоко раскопанная яма.

— Ящик достали? — спросил он у Гриши-Миши.

— Достали, в целости и сохранности. И Столбова-Расторгуева с Савочкиным достали, всех вместе, в один ряд под твой крест положили. И правых, и виноватых. Если следствие заведут, пусть сами сюда добираются, сами пусть и раскапывают. А нам некогда. Трогаться надо, урядник.

— Ну и трогайся, чего ждешь…

— Тебя никак не могли добудиться, вот и замешкались.

Жигин встал на ноги, поднял ружье, пошел следом за всеми, но на краю поляны оглянулся, посмотрел еще раз, словно желая запомнить, на осиновый крест, ярко впечатанный в небесную синеву, и больше назад не оборачивался.

14

На прииске царило необычное многолюдье.

Возле конторы, у коновязи, густо стояли заседланные лошади, в ряд выстроились сани, возле них толпились стражники, сотские, переговаривались между собой и поглядывали на крыльцо, ожидая, когда выйдет начальство и отдаст приказание — куда ехать и что дальше делать.

Но время шло, а начальство все не появлялось.

Из своих занесенных изб стали выбираться приисковые жители, напуганные последними событиями, подходили к коновязи, завязывали разговоры со служивыми, спрашивали — что за диковинные дела творятся? Но служивые ничего толкового ответить не могли, потому что и сами не знали. Лишь пожимали плечами и кивали в сторону конторы, давая понять — там сидят, кому надо, они и думают.

В конторе, в кабинете горного инженера Савочкина, сидели становой пристав Вигилянский и Хрипунов. Точнее, сидел Вигилянский, а Хрипунов стоял перед ним и докладывал:

— Нарочный так сказал — Столбов-Расторгуев и Савочкин на тот свет угодили, пятерых варнаков прибили, остальных, кто уцелел, арестовали, золото, которое в тайнике было, забрали, теперь возвращаются, скоро здесь будут. Я с этим нарочным две подводы навстречу отправил, на всякий случай…

— А господин полицмейстер, как он?

— Поправляется, с утра покормил его, повеселел. А теперь спит, будить его не надо, сон это первое дело.

— Там в подвале кричит кто-то, просит, чтобы выпустили. Кто такой?

— Подчиненный у Савочкина был, навроде денщика, Тимофей. Допросить бы его, он много чего знать должен… А еще хозяина дома, где жену урядника держали, и сына его арестовать бы…

— Людей сейчас пошлем и денщика этого допросим. Пусть пока посидит. Что еще?

— В зимовье тоже бы людей отправить, остатки Парфенова вывезти.

— Некогда пока. Полежат, не протухнут — зима на дворе. Теперь бери людей и сам поезжай навстречу.

Но ехать Хрипунову далеко не понадобилось. Едва лишь выбрались за крайние избы прииска, как увидели, что навстречу им, вытянувшись темной лентой, двигаются люди. Двигаются медленно, устало, с трудом одолевая снежные заносы и оставляя за собой глубокую, притоптанную полосу. Хрипунов, не удержавшись, помчался навстречу, обрадовался, увидев Жигина, и еще издали закричал:

— Живой, урядник, живой! А я переживал за тебя!

На Гришу-Мишу старался не смотреть, словно не замечал их, и они, встревоженные, подступили к нему сразу с двух сторон. Смотрели молча и угрюмо ждали. Хрипунов, словно нечаянно заметив агентов, мимоходом доложил:

— Дома у меня лежит, выздоравливает.

И снова повернулся к Жигину. Очень уж хотелось ему показать этим ухарям из Ярска, которые грозились извести его, если он полицмейстера не спасет, что и без них, таких важных, он свое дело знает и подсказывать ему не надо. Но Гриша-Миша, услышав, что Полозов жив, разом забыли про свои угрозы и бросились обнимать Хрипунова. Тот сердито отпихивался от них и бормотал:

— Чего тискаете, я не девка! Поехали, там уж заждались все, пристав места себе найти не может…

— Погоди, — перебил его Жигин, — Вигилянский на прииске?

— Собственной персоной, и очень желает своего урядника видеть. Поехали… Я уже и баньку велел затопить, попаритесь от души… Поехали…

Остаток дня и половину ночи провели в разговорах, парились в бане, пили чай в доме у Хрипунова и полицмейстер Полозов, заметно окрепший, снова и снова просил рассказать обо всем, что произошло без него за каменной грядой.

Утром следующего дня большой обоз приготовился выйти в путь. На прииске оставались Хрипунов и елбанские стражники, чтобы следить за порядком.

— Смотри у меня, — наказывал на прощание Вигилянский, — во все глаза смотри, чтобы здесь ни стуку, ни грюку без твоего ведома не случилось. Если еще раз такая история произойдет, я с тебя голову сниму!

Хрипунов тянулся перед начальником, а про себя думал: «И этот грозится, все грозятся, а я только бабу свою обещаюсь отлупить, да руки не доходят. Бросать надо эту службу к чертям, вот брошу и сам себе буду хозяин».

Получив последние указания, он отошел в сторону от пристава и протянул руку Жигину:

— Бывай здоров, Илья Григорьевич. Про Земляницына не забуду, не беспокойся, завтра же отправимся, привезем и похороним по-христиански.

— Не забудь, Хрипунов. Обидно мне будет, если он там останется.

— Илья Григорьевич, не обижай, все как надо сделаю!

Вигилянский взмахнул рукой, в которой зажата была белая вязаная перчатка — трогайся!

Брякнули колокольчики, заскрипел снег под полозьями саней и под конскими копытами, обоз медленно начал выползать на дорогу. Жигин присел на свободное место в санях, в которых уже лежал, вытянувшись, как на кровати, Комлев — посидел и тоже лег, примяв пахучее сено, уставив взгляд в небо. Смотрел, будто растворялся в легкой сини, и не было у него никаких мыслей. Не думалось ему, не тревожилось и мечталось лишь об одном — зайти поскорее в родной дом и увидеть Василису. И так он желал, чтобы случилось это как можно быстрее, что закрыл глаза, представил калитку, крыльцо, дверь в сени… Вот распахнет эту дверь…

— Слышь, урядник, я тебя спросить хочу, — Комлев заворочался, зашуршал сеном и нарушил его видение, — давно хочу спросить, да все как-то не получается…

— Спрашивай.

— Вот прибудем мы в Елбань, и куда ты меня денешь? В арестантскую посадишь?

— Я теперь и не знаю…

— Посадишь, посадишь, никуда не денешься. Как служба тебе велит, так и сделаешь. У меня одна просьба к тебе имеется, вместе с этими архаровцами не сади. Я хоть и рожу тряпкой замотал, а все равно опасаюсь. Пожить еще хочется… А после таких страстей, каких я с тобой напереживался, мне жизнь шибко уж сладкой кажется…

— Вот до места доберемся, буду ходатайствовать за тебя перед начальством, может, и выпросим тебе вольную. А что? Без тебя… — Жигин замолчал, подыскивая нужные слова, а Комлев с хохотком добавил:

— Как без поганого ведра! Ладно, урядник, не мучайся. Доедем, там видно будет. Только просьбу мою не запамятуй, про арестантскую…

— Не запамятую, — пообещал Жигин.

— Вот и ладно. Привет-салфет вашей милости, Илья Григорьевич. Будет время — вспомни Комлева.

— Ты чего, прощаешься, что ли? Или помирать собрался?

— Это я тебе свою признательность так выражаю.

— Ну-ну.

И замолчали.

На ночевку Вигилянский решил свой обоз не останавливать. Когда свалилась темнота, зажгли берестяные факелы и дальше двинулись при неровных, скачущих отблесках. Жигин ни о чем не тревожился, удобно устроившись на боку, задремывал на короткое время под скрип саней и лошадиное ржанье, просыпался и продолжал лежать, не открывая глаз, снова представляя калитку, крыльцо и дверь в сени.

Проснувшись в очередной раз, почувствовал неясное беспокойство. Приподнялся, оглядываясь вокруг, и сразу же понял причину своего беспокойства — Комлева рядом с ним в санях не было. Даже не почуял, когда тот исчез. Соскользнул беззвучно и растворился в темноте.

Где теперь его искать?

«А нигде, — решил Жигин, не буду я его больше искать. Доложу завтра Вигилянскому, скажу, что спал, и пусть у него голова болит». А вслух, подражая Комлеву, негромко пробормотал:

— Привет-салфет вашей милости.

15

Голос репортера «Губернских ведомостей» господина Кудрявцева звучал, словно из большущего ведра ровной струей лилась вода — с одинаковым звуком и без всякого, даже малого, перерыва:

— Я не могу припомнить подобной истории, которая имела бы место быть в нашем Ярске. Это нечто из ряда вон, это, если угодно, целая эпопея уголовного толка. Правда, историю эту стараются замять всевозможными способами, даже генерал-губернатор обеспокоен, чтобы она не стала достоянием общественности, о чем мне редактор так прямо и сказал, без всяких намеков. И пообещал, если я возьмусь эту историю раздувать, он меня вышибет на улицу, как последнего босяка, без всякого расчета. Но я обязательно раздую! Кроме наших «Губернских ведомостей» есть еще и столичные газеты. Вот в них я и опубликую! Заголовок уже придумал «Нравы Парфеновских приисков». Мне свидетельств очевидцев пока не хватает. Поэтому я здесь. Марфа Ивановна! Екатерина Николаевна! Неужели мне не поможете?! Проявите милость! Из первых рук, из первых уст — это же клад настоящий для меня будет! Ну, что вам стоит, милые мои!

Говорил господин Кудрявцев, успевая поедать печенюшки и запивать их чаем, и смотрел на женщин, сидевших перед ним, таким умоляющим и просящим взглядом, что становилось его жалко. Но Марфа, терпеливо дослушав до конца горячую речь, ответила решительным отказом:

— Нет, нет, и даже не упрашивайте! Я вам раньше говорила, и еще раз повторю — ничего я про парфеновские дела не знаю! Ищите, как вы сказали, свидетельства очевидцев в другом месте.

Кудрявцев снова принялся убеждать, но Марфа ему не отвечала, давая понять, что больше на данную тему разговаривать не намерена. Екатерина Николаевна ничего не ответила, она сидела, задумавшись, и, казалось, была совершенно безучастной к беседе. Но — нет. Слушала, и внимательно слушала. Когда красноречие Кудрявцева совершенно иссякло и он огорченно засопел, Екатерина Николаевна подала голос:

— Вы меня здесь случайно застали, я с Марфой Ивановной попрощаться зашла… — она замолчала, задумалась.

Марфа быстро взглянула на нее, и во взгляде проскользнула тревога. Эта тревога не покидала ее сегодня с утра, когда она увидела на пороге своего дома неожиданную гостью. А Екатерина Николаевна, ничуть не смущаясь, сказала, что визит ее продиктован крайней необходимостью: поезд из Ярска отходит лишь вечером, близких знакомых у нее, кроме Марфы Ивановны, нет, а ждать на вокзале ей не хочется… И еще добавила, что уехала она с прииска несколько дней назад, но пришлось задержаться в Елбани, потому что не было попутных подвод.

Гостью, явившуюся так неожиданно, Марфа впустила в дом. Любопытно ей было все-таки узнать — что произошло на прииске? Но едва лишь Екатерина Николаевна начала свой рассказ, как явился Кудрявцев, который, оказывается, уже знал, что произошло на прииске: как закончил свою жизнь Павел Лаврентьевич Парфенов, как отыскали тайник с золотом Парфенова-старшего, что ранен полицмейстер Полозов, и даже знал, что ко всем этим странным делам приложил свою руку управляющий Сибирским торговым банком Зельманов, и что высокая комиссия, прибывшая из столицы, задержится еще надолго, потому что безобразий и упущений она обнаружила чрезвычайно большое количество.

Из всего услышанного Марфа поняла лишь одно, главное — нет больше Парфенова-младшего, как нет и Парфенова-старшего, пресекся весь их род и развеется теперь огромное богатство по ветру, как летучая пыль. Она не испытывала радости или злорадства, была абсолютно спокойна и встревожилась лишь тогда, когда заговорила Екатерина Николаевна, обращаясь к репортеру «Губернских ведомостей». Что она ему скажет?

— Я, пожалуй, могу вам помочь, господин Кудрявцев, но только при одном условии…

— Любое ваше условие, любое желание будет для меня законом! — выпалил Кудрявцев и даже привстал со стула.

— Так вот — условие простое. Когда вы напишите свое повествование, я его обязательно должна прочитать. Если вы этого не сделаете, я пошлю опровержение во все газеты и объявлю вас лжецом и газетным мошенником. Согласны?

— Согласен! Но вы же уезжаете!

— Я вам адрес оставлю. А теперь везите меня в какое-нибудь заведение, и мы там обстоятельно побеседуем, до отправления поезда у нас еще есть время.

— Секунду! Одну только секунду! Я сейчас извозчика…

Кудрявцев выскочил из дома, на ходу натягивая пальто и шапку.

Екатерина Николаевна с усмешкой поглядела ему вслед и сказала:

— Вы не беспокойтесь, Марфа Ивановна, на вашу судьбу в этой писанине, если она появится, даже намека не будет. Я ему навру именно то, что он желает слышать. Истинная правда никому не нужна.

— Тогда… Тогда я не понимаю… Зачем это вам нужно?

— Зачем? Я и сама не понимаю. Видно, еще не полностью злоба в душе отгорела. Хотя… На кого злиться? Только на саму себя… Прощайте, Марфа Ивановна, не поминайте меня лихом и простите великодушно.

— Мне не за что вас прощать.

— Все равно — простите.

Екатерина Николаевна поклонилась — низко, в пояс. И вышла из дома, прижимая к груди маленький матерчатый узелок. Марфа, накинув платок, проводила ее до калитки, вернулась в дом и уже из окна смотрела, как подъехал извозчик на легких санках, как он взмахнул коротким бичиком на длинном кнутовище и как санки исчезли, оставляя после себя летучую снежную пыль.

«За что она все-таки просила прощения у меня? Ведь ни в чем передо мной не виновата, — думала Марфа. — Может, и мне надо прощения попросить. Только у кого?»

Но ответа на этот вопрос у нее не имелось.

И она продолжала сидеть за пустым столом, не убирая с него посуду, куталась в платок, словно ее знобило, думала, что надо бы наведаться сегодня к Магдалине Венедиктовне, которая прихварывала в последние дни, но даже не шевелилась, ощущая себя одинокой, никому не нужной и позабытой.

Задумавшись, Марфа не сразу услышала несмелый и негромкий звук медного колокольчика. За витую веревочку кто-то дергал осторожно и боязливо. Когда расслышала, поднялась, пошла открывать дверь и растерялась от неожиданности, увидев на крыльце Диомида, который крепко держал за руку Ванюшку. На щеке у мальчишки темнело круглое, как пятак, пятно.

— Диомид! — всплеснула руками Марфа. — Ты куда глядишь-то?! Парень у тебя щеку отморозил!

— Не доглядели маленько, — принялся оправдываться Диомид и опустил голову. — Дорога-то у нас дальняя была, вот и прихватило…

— Да заживет! — бодрым и звонким голоском вмешался Ванюшка — На мне все заживает, как на собаке! Я летом ржавым гвоздем ногу пропорол — и хоть бы хны! Коросту отковырнул и снова бегать стал!

— Что же мы на крыльце-то! В дом проходите!

— Погоди, Марфа, у нас разговор к тебе имеется, может, и заходить не стоит…

— Как это не стоит?! Диомид, ты чего говоришь-то?! Сам-то слышишь, чего говоришь? Или не слышишь?!

Она ухватила Ванюшку за руку, повела в дом, раздела его, кинулась к кухонному шкафу, разыскала склянку с гусиным жиром, принялась врачевать отмороженную щеку и делала все это с какой-то радостью, неожиданно нахлынувшей на нее. Словно именно этого не хватало ей сегодня — о ком-то заботиться, кому-то помогать, и вот, совершенно нечаянно, случилось, и теперь она знает твердо, что нужно делать, и уже не мучилась в неясных раздумьях, чувствуя себя одинокой и позабытой. Мигом поставила самовар, заново накрыла на стол и смотрела во все глаза, как жадно ест Ванюшка — крепко проголодался парень.

— Мы, это, дело у нас к тебе, Марфа, — заговорил Диомид, не прикасаясь к еде. — Нескладуха у нас с Иваном получается, крышу нам над головой надо. Прежнее место я потерял, а нового пока не нашел. Куда ни ткнусь, везде отлуп. Ты нас на постой пустишь, на время? Мы отработаем…

Ванюшка бросил есть, встрепенулся на стуле, как молодой петушок, и звонко затараторил:

— Я все могу делать, тетя Марфа, на шею не сяду! Снег отбросать, воды натаскать, дрова принести — мне плевое дело! И печку буду топить! Могу и по дому прибраться, полы подмести. Тетя Марфа, а ты… Ты почему плачешь-то? Если обидел кто, ты скажи. Я враз рогатку сделаю!

Марфа, не отвечая, продолжала плакать и при этом счастливо улыбалась.

16

Посреди тишины и покоя возник неожиданно за дверями палаты в городской лечебнице неясный шум, словно ветер проскочил по макушкам деревьев, простучали торопливые шаги, и послышался сердитый, приглушенный голос, похожий на шипенье:

— Швабру, швабру из угла уберите, олухи!

Еще раз простучали быстрые шаги, и все стихло, замерло.

И в этой снова наступившей тишине послышались другие шаги — размеренные, тяжелые. Дверь палаты распахнулась и в проеме возникла тучная фигура генерал-губернатора Александра Николаевича Делинова. Не поворачивая головы, он зычно скомандовал:

— Никому не заходить!

И сам закрыл за собой дверь палаты.

Полозов попытался приподняться, опираясь на локоть, но рана пыхнула болью, и он сморщился, откидываясь на подушку.

— Лежите, Константин Владимирович, лежите. Не парад принимать пришел, а раненого навестить. Как себя чувствуете?

— Спасибо, Александр Николаевич, за заботу. Чувствую себя хорошо.

— Ну, и слава богу, если хорошо. Лекари мне доложили, что организм у вас молодой, крепкий, пообещали, что скоро поправитесь. Заодно, уж простите, заодно хотел услышать подробности. Письменный рапорт ваш мне доставили, прочитал, а теперь, если не трудно, своими словами…

Все-таки не любил генерал-губернатор читать казенные бумаги. И дело заключалось не в том, что он ленился или капризничал, а в том, что не доверял написанному на бумаге. Не мог одолеть чувства настороженности. Иное дело, когда человека перед собой видишь и слышишь, как он говорит. Тогда и картина ясная получается.

Полозов обстоятельно доложил обо всем, что произошло на прииске. Генерал-губернатор его внимательно выслушал, долго молчал, нахмурив брови, затем поднялся со стула, прошел к окну и произнес, казалось бы, совсем не к месту:

— Это надо же так двор загадить! И золу, и помои — все под нос себе валят! Весной снег растает, вонища будет — не продохнуть! — и дальше, без всякого перехода, сообщил: — Парфенова завтра в соборе отпевать будут. Никак решить не могу — ехать или не ехать. Все-таки, наверное, придется. Как же, уважаемый гражданин, краса и гордость Ярска. Я так понял, Константин Владимирович, что если бы не урядник этот, как его… Жигин? Если бы не Жигин, имели бы мы с вами постный вид. Вот так у нас всегда и случается, хвалим и чествуем одних, а когда жареный петух в задницу клюнет, спасают нас совсем другие, о которых мы и слыхом не слыхивали. Надо его хоть к награде какой-то представить…

— Нельзя, Александр Николаевич.

— Как это — нельзя?

— Становой пристав и исправник выговор ему объявили.

— За что?

— Два раза подряд упустил беглого каторжника Комлева.

— В третий раз пусть его сами ловят! Умники! Мне в это дело не с руки ввязываться, не по чину. Вы, когда поправитесь, сделайте так, чтобы выговор этот отменить… Придумайте. А Жигину я пятьдесят рублей отправлю, из своих средств, без афиширования. Забыл вам сказать, господин Зельманов в отставку подал со своего поста, как думаете выкрутится?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю. Ну, какого черта такое безобразие развели! Помои себе под нос льют и льют! И золу валят! Э-э-х! Выздоравливайте, Константин Владимирович, там чай для вас оставил, будут заваривать. Обязательно пейте, супруга лично занималась, какой-то особенный…

— Благодарность мою передайте Ирине Алексеевне.

— Непременно передам.

Делинов ушел, и скоро его громкий командный голос наполнил длинный коридор городской лечебницы.

«Будете теперь знать, куда помои выливать, — Полозов смотрел в потолок и усмехался, прекрасно понимая, что дело вовсе не в помоях. — Могу лишь посочувствовать вам, Александр Николаевич, нехорошая история, с запашком. И во всей этой истории только урядник Жигин уважения достоин. Пятьдесят рублей — сумма для него, конечно, нелишняя, да только все равно неприятная — украдкой сунули. Но что делать? Если чествовать как героя, всю историю наизнанку выворачивать придется, а так не хочется изнанку эту показывать… Ничего, Жигин, подожди, встану на ноги, я тебя не позабуду».

Сам же Илья Григорьевич Жигин, о котором вспоминал полицмейстер и которого знал теперь даже генерал-губернатор, сидел на крыльце своего дома, ни о чем не догадываясь, смотрел на двор, очищенный от снега, и ждал, когда Василиса позовет обедать. Он привез ее из больницы сразу же, как только добрался до Елбани. Обругал фельдшера, который запрещал ее забирать и бормотал какие-то непонятные слова, взял жену на руки и понес к саням, даже не оглянувшись. Всю дорогу Василиса молчала, а когда они оказались в доме, она негромко его позвала:

— Илюшенька, сядь рядом, и руку дай мне.

Приняла его крупную, тяжелую ладонь, прижала к своей груди и вздохнула:

— Ну, вот, теперь я выздоровела. А фельдшер наш глупости городил. Мне, Илюшенька, нынче хворать некогда, я ведь затяжелела… Будет Алешеньке замена… Ты за меня не бойся, я от тоски из ума вывихнулась, что тебя рядом нет. А теперь есть…

Посидела еще, погладила его руку и принялась хозяйничать. Жигин тоже поднялся и пошел откидывать снег со двора.

Было это несколько дней назад, а сегодня жизнь текла уже по обычному руслу: вернувшись со службы, он переметал на новое место, ближе к загону, стог сена, наколол дров, натаскал воды в баню, и над маленькой трубой теперь весело вился кудрявый дым.

Сидел, вольно вытянув ноги, отдыхал, ждал, когда его позовет Василиса, и даже не вспоминал о том, что произошло с ним недавно.

Зачем вспоминать?

Надо дальше жить, ведь она еще длинная — жизнь. Мудреная штука, нелегкая…