В жаркой, сытой истоме доспевало доброе лето. Закончив с сенокосом, Огнева Заимка готовилась жать рожь, а там уже и пшеница подходила, вымахнувшая нынче высокой густой стеной. Тяжелый, наливающийся колос клонился к земле. По ночам полыхали зарницы, по утрам на травы высыпала обильная роса – будто дождь прошел. Овощь в огородах зрела так, что треск стоял.

В промежуток между сенокосом и жатвой, когда в хозяйственных делах объявлялся небольшой роздых, Огнева Заимка разом и поголовно, от мала до велика, впадала в рыбацкую страсть. Выходили на Уень с неводами целыми околотками, по пять-восемь семей, дома оставались только неходячие старики и такие же неходячие младенцы. Рыбу варили, жарили, а больше всего сушили на зиму, развешивая на веревочках вдоль стен. Ненасытные коты и кошки жрали без меры и таскали чуть не по земле огрузлые животы, будто все собирались вот-вот котиться.

Рыбный запах плавал едва ли не в каждой избе.

Растащило на свеженинку и Степановну. Подступила к Вахрамееву и к Ваське с упреками: люди-то вон за две-три тони целые лодки с верхом наваливают, а вы сидите сиднями, и даже ухи сварить не из чего, пользуетесь, что Тихон Трофимыч на вас цыкнуть не может, потому как в отъезде…

– Я за поясницу боюсь, – отнекивался Вахрамеев, – не дай Бог простыну и слягу…

– Да с чего ты простынешь, – негодовала Степановна, – вода – как молоко парное. Пошли бы с Васькой хоть две тони сделали, Феклуша бы на подхвате вам, а уж я бы рыбку в порядок привела, тут помощников мне не надо.

– Ты, никак, оголодала, Степановна?! – удивлялся Вахрамеев и растерянно поглаживал бородавку, – давай, я тебе денег вырешу, пойди да купи, коли тебе невтерпеж ухи хочется.

– Ты глянь на его! Ты глянь! – Степановна руки в бока уперла и даже заколыхалась от таких речей. – Денег он даст! Богатей нашелся! Лень ему требуху растрясти! Вот приедет Тихон Трофимыч – все ему доложу! Ишь, каку волю обрели, неохота через губу переплюнуть!

И так допекла, не отставая от Вахрамеева ни на шаг, куда бы он ни двинулся, что тот ругнулся молчком, осторожно почесал бородавку и обреченно отправился искать старые порты и рубаху. Степановна, довольная донельзя, запереваливалась и, взмахивая руками, позвала:

– Феклуша! Феклуша, пойди сюда, девонька!

Никто, кроме самой Степановны, не знал и даже не догадывался, что рыбы ей, хоть свежей, хоть соленой, совсем не хотелось, она и вовсе рыбу не уважала, а весь шум подняла только ради того, чтобы хоть чуть развеселить бедную Феклушу, которая, узнав о сватовстве Митеньки, совсем сникла и жила, будто на ходу спала, ничего не видя вокруг себя и не слыша. И с какой стороны ни подкатывалась к ней Степановна с утешениями, она ничего не отвечала и лишь ниже клонила голову, упирая глаза в землю. «Вот и добро будет, хоть побродят по речке, глядишь – и думки отмякнут», – радовалась Степановна, когда увидела, что глаза у Феклуши чуть ожили.

Поднялась в доме легкая суматоха. Вытащили невод, подвязали новые грузила, заштопали дыру в мотне. Мешки под рыбу приготовили, и тут, когда уже все наладили, выяснилось: Вахрамеев ниже поясницы в воду заходить не согласен.

– Дак ты чо, посуху его таскать будешь?! – шумел Васька.

– Около бережку, около бережку… – невозмутимо отвечал Вахрамеев и наматывал одну за другой тряпки на свою болезную поясницу.

– Подь ты к черту! – ругнулся Васька и выскочил за ворота. Как и в любом деле, коль на него согласился, Васька любил удаль и веселье. А какое тут веселье, если от одной поглядки на Вахрамеева хочется таракана сжевать. – Обметом будем рыбачить! Я щас, мигом найду!

И правда, глазом моргнуть не успели – а он уже вернулся с Иваном Дурыгиным и со всем его приплодом. Парнишки аж подсигивали от нетерпения. Они-то уж знали, что такое обметом рыбачить: один конец невода заводят на веревках, на лодке, чуть не на половину реки, а затем, выбрав большой полой, начинают пританивать. И вот тут важно, чтобы рыба не выскочила через то пространство, где одна лишь веревка тянется. А для того, чтобы не выскочила, бьют боталом, из жести сделанным, отпугивая рыбу и загоняя ее в мотню, а чаще всего выпускают ребятишек и они поднимают такой гам и плеск, визг и писк, что взрослым рыбакам впору уши затыкать или нырять под воду.

Собрались.

– Ну, с Богом! – напутствовала Степановна.

Большущая тесовая лодка Дюжева, еще с весны проконопаченная и залитая смолой, на ходу была легкой, и Васька с Иваном, сев за лопашные весла, быстро поднялись вверх по течению Уени, где был пологий берег и большой полой.

День выдался морочный, по небу бродили тучки, и солнце выскакивало урывками, но вода была теплой, ласковой. И Феклуша, когда забрела по колено, придерживая колоколом вздувшуюся юбку, неожиданно для самой себя впервые за эти черные дни улыбнулась. Мир словно бы заново открылся перед ней: река, широко разлившаяся после прибывшей коренной воды, прибрежные ветлы с веселой листвой, еще не обожженной солнцем, дальние увалы у самого окоема. Широко, вольно… Она снова улыбнулась, зачерпнула уеньской светлой воды в ладони и ополоснула лицо.

– Эй, Фекла! Хватит мух ловить! Иди к полою, нас жди. Как невод заведем – хватай за нижнюю тетиву и тащи понизу, а вверх подымешь – выпорю! – Ваське плевать было на чужие переживания, ему главное – чтобы азарт горел. Вахрамеева усадил за весла, сам остался у берега, а Иван взялся за веревку, чтобы заводить невод.

Двинулись. На текучей воде закачались коричневые поплавки, сделанные из сосновой коры, выстроились полукругом, как расправился невод, и неторопко потянулись к полою. Дурыгинские ребятишки уже забрели в воду, но стояли не шелохнувшись, послушно дожидаясь команды. Вахрамеев греб плохо, лодка шла тычками, но ругать его едва не через всю реку было несподручно, и Васька матерился себе под нос. Вот и полой. Завели невод, ребятишки закипели в воде, заорали вразнобой, подняли такой тарарам, что уши заложило. Иван соскочил с лодки, потянул невод за стояк, Феклуша ухватилась за нижнюю тетиву – и вдруг явственно ощутила, как тетива забилась в ее руках, словно живая.

– Не зевай! – орал Васька, – ниже подхватывай, не зевай!

И в тот же миг здоровенная щука плеснулась из воды, взвилась, изгибаясь коромыслом над верхней тетивой невода, и булькнула, вырвавшись на свободу, оставив рыбакам только яркий взблеск в глазах.

– Задницы полорукие! – еще скандальней завопил Васька, – убью, заразы, таку рыбину!..

Иван, похохатывая, ловко вытягивал невод и приговаривал:

– Ничо, и нам малехо останется…

А какое там – малехо, когда уже видно было, что крылья невода сплошь утыканы рыбой, а мотня кипела и булькала, будто чугунок на плите. Улов, что и говорить, выдался знатный. Крупная щука, золотой линь, блескучий, как серебряный слиток, чебак-красноперик и темноспинная, остроносая стерлядь – все это шевелилось, прыгало, билось в руках и радовало донельзя сердца рыбаков.

За одну тонь добыли три мешка. Васька настаивал, чтобы забрести еще раз, но Вахрамеев воспротивился, застонал, будто ему кости ломали:

– Да хватит ее, и так огрузились, у меня уж и руки отнимаются веслами шкрындать…

Отнекался. Шевелящиеся мешки завязали, невод стащили в воду, чтобы прополоскать и выбрать мусор, дурыгинские ребятишки тут же махом развели костер, нарезали и ошкурили тальниковые палочки, чтобы зажарить на огне свеженькую стерлядку, а Вахрамеев осторожно забрел в речку и, зажав нос двумя пальцами, боязливо окунулся с головой. Раз окунулся, два, а на третий, отступив несколько шагов по течению, нырнул и зацепился за карчу, за острый сучок, и сучок этот, будто нож острый, располосовал ему старенькие порты. Они упали на дно, запутали ему ноги, Вахрамеев испугался, скинул их совсем, и они тут же, подхваченные течением, исчезли. Он дернулся в испуге и об другой сучок распустил рубаху. Кое-как стащил ее с себя, чтобы хоть как-нибудь обмотаться и хозяйство прикрыть, но руки задрожали, и рубаху он тут же отпустил. Стоял в воде, в чем мать родила, крутил головой и не знал, как ему выбираться на берег. Мало того, что Феклуша вместе с ребятишками у костра мельтешила, так еще на дороге, которая в этом месте совсем близко к берегу подкатывала, возы показались. Вот несчастье!

На возах навалом навалены были березовые ветки. В Огневой Заимке в эту пору всегда так делали: собирались две-три семьи по-соседски и отправлялись заготавливать веники. Нарубят веток в ближнем околке, привезут, а уж после сидят и вяжут в огромном количестве, чтобы было чем париться во всю долгую зиму. Работа легкая, веселая, и потому за ветками ездили всегда молодняк да ребятишки. Нарубят полные возы веток, сами сверху вскарабкаются и пока до деревни едут, все песни перепоют. На этих возах, которые на дороге показались, тоже пели. Громко, весело и протяжно…

И поверх всех слаженно звучащих голосов уходил вверх, будто жаворонок свечкой в самое поднебесье, голос Марьи Коровиной – первой певуньи на всех вечерках. Летел, замирал на миг и с новой силой воспарял над округой:

Феклуша, совсем было развеселившаяся у костерка с ребятишками, сразу узнала звонкий голос своей соперницы. Сколько раз слышала его на вечерках. И вот теперь – сильный, счастливый… Она выпрямилась, сунула дурыгинскому парнишке ошкуренную веточку с наколотой на нее стерлядкой и медленно пошла к воде. А голос Марьи догонял ее, звенел и радовался. Феклуша подняла глаза, и мир, который еще недавно представал для нее светлым и бесконечным, вдруг почернел, скукожился, словно березовый лист на огне. Сгорела спаленная пламенем девичья любовь, горячий пепел остался. И как дальше жить с этим неостывающим пеплом?!

Нос лодки был лишь чуть-чуть затащен на берег. Феклуша легко столкнула ее, ловко запрыгнула и села за весла. Сильными, резкими гребками развернула лодку и погнала ее наискосок течению к самой излучине, где вода, закручиваясь в воронку, светлела, будто заплата.

– Ты куда лодку погнала, курица?! – заблажил с берега Васька.

– Я сейчас! – отозвалась ему Феклуша. – Сейчас!

Раз-два-три! Раз-два-три! Тяжелые весла совсем не тяжелые. И откуда только силы взялись! Лодка ходко подвигалась к самой стремнине. И как только нос ее коснулся светлой текучей заплаты, Феклуша бросила весла, перегнулась через борт, опустила руки в прохладную воду, широко раскрытыми глазами увидела перед собой бездну и еще услышала с берега, с дороги, с медленно плывущих возов:

Охнула от леденящего страха, который заполнил ей грудь, и невесомо, будто пушинка, соскользнула с борта. Длинная коса вытянулась по течению, мелькнула, извиваясь, и исчезла.

– Утопла! Фекла утопла! – закричал и поперхнулся Вахрамеев. Вылетел из воды, как пробка, и ошалело заметался по берегу. – Уто-о-пла-а!

Голос у него прорезался снова и от собственного крика Вахрамеев совсем потерял голову. Размахивая длинными худыми руками и продолжая орать, как под ножом, он припустил напрямик к деревне, словно скаковая лошадь. Мелькали белые ягодицы, тряслось и подпрыгивало хозяйство, а Вахрамеев все рвал и рвал, отмахивая тонкими ногами огромные прыжки. И вот так, невиданным галопом, он достиг деревни и, продолжая орать, прочесал по улице, распугивая кур и встречных баб. Влетел в дюжевскую ограду, наткнулся на Степановну, как на заплот, остановился и выдохнул:

– Утопла…

Степановна омертвело шлепала губами и не могла вымолвить ни слова.

Ожила она лишь тогда, когда у ворот встала подвода с березовыми ветками и с нее соскочил Иван Дурыгин. Бросив вожжи, он осторожно снял Феклушу и на руках понес ее в ограду.

– Чо рот разинула! – прикрикнул на Степановну, – говори, куда положить, воды изрядно нахлебалась, щас отойдет…

Положили Феклушу под навес, Степановна упала перед ней на колени, передником стала стирать с лица песок и зелень. Феклуша открыла глаза, повела ими вокруг, прошептала:

– За-чем?

– А затем, девка, что жить надо. Нету такой причины, чтобы жизни себя лишать, – сурово и строго ответил ей Иван, икнул и шустро отбежал к забору, где его тут же вырвало голимой водой. Отплевавшись, он утерся широкой ладонью, увидел все еще голого Вахрамеева и заржал, будто одинокий конь в поле, на всю деревню:

– Слышь, рысак, стыд-то замотай, а то отвалится. На маслену мы тебя на скачки в Шадре выставим. Вот картина будет!

Вахрамеев только теперь опамятовался, пришлепнул двумя ладонями стыдное место и кинулся в дом. На ходу бормотал:

– Чтоб вас черти съели с этой рыбалкой, баламуты…