Молва облетела кухню, Молва облетела дом: Благороднейшему из Стюартов Отдалась Мэри Гамильтон. Он ее целовал на кухне, Страсть в зале утолял, Предавался любви с ней в подвале, Но срок расплаты настал. Замотала дитя в передник, В море бросила, говоря: – Уплывай моя крошка отсюда, Прощай навек, дитя! Сходит старая королева — Тесьма в волосах горит: – Девушка, где младенец, Что горько так кричит? – Нет его и не бывало Здесь никогда у меня; Моя краса померкла — Тоска объяла меня. – О Мэри, черный иль бурый Сейчас надень убор: Сегодня в Эдинбург едем — Потешишь ты свой взор. – Ни черный убор, ни бурый — Хочу я затмить свет дня! Эдинбург пусть увидит В белом наряде меня. Трижды громко она смеялась, Въезжая в Кэннонгейт, И трижды горько рыдала, Покидая Кэннонгейт. Каблук у нее сломался, Когда в парламент шла, А вышла – петля из пеньки Мэри Гамильтон ждала. Вели через Кэннонгейт ее, Дорогу давали ей, И женщины, глядя из окон, Плакали по ней. – Не плачьте по мне, – говорит она, — Не плачьте по мне, прошу: Дитя дорогое убила я, И смерть за это приму. Прошу принесите бутылку Лучшего мне вина. Хочу за вас я выпить, А вы – за меня до дна! За моряков веселых, Чей путь по лону вод! От них мать с отцом не узнают, Что дочь домой не плывет! За моряков веселых, Что плавают за моря! От них мать с отцом не узнают, Что здесь казнили меня! Когда меня в люльке качала мать, Не знала она наперед, Куда уеду и что за смерть Меня с собой заберет. Когда меня на руки брал отец, Не знал он наперед, Куда уеду и что за смерть Меня с собой заберет. Мыла вчера королеве стопы, Готовила на ночь покой, И вот награда – плясать в петле В Эдинбурге перед толпой! Останется лишь три Мэри — Четырех носила земля: Мэри Сетон и Мэри Битон, Мэри Кармайкл и меня.