Молва облетела кухню,
Молва облетела дом:
Благороднейшему из Стюартов
Отдалась Мэри Гамильтон.
Он ее целовал на кухне,
Страсть в зале утолял,
Предавался любви с ней в подвале,
Но срок расплаты настал.
Замотала дитя в передник,
В море бросила, говоря:
– Уплывай моя крошка отсюда,
Прощай навек, дитя!
Сходит старая королева —
Тесьма в волосах горит:
– Девушка, где младенец,
Что горько так кричит?
– Нет его и не бывало
Здесь никогда у меня;
Моя краса померкла —
Тоска объяла меня.
– О Мэри, черный иль бурый
Сейчас надень убор:
Сегодня в Эдинбург едем —
Потешишь ты свой взор.
– Ни черный убор, ни бурый —
Хочу я затмить свет дня!
Эдинбург пусть увидит
В белом наряде меня.
Трижды громко она смеялась,
Въезжая в Кэннонгейт,
И трижды горько рыдала,
Покидая Кэннонгейт.
Каблук у нее сломался,
Когда в парламент шла,
А вышла – петля из пеньки
Мэри Гамильтон ждала.
Вели через Кэннонгейт ее,
Дорогу давали ей,
И женщины, глядя из окон,
Плакали по ней.
– Не плачьте по мне, – говорит она, —
Не плачьте по мне, прошу:
Дитя дорогое убила я,
И смерть за это приму.
Прошу принесите бутылку
Лучшего мне вина.
Хочу за вас я выпить,
А вы – за меня до дна!
За моряков веселых,
Чей путь по лону вод!
От них мать с отцом не узнают,
Что дочь домой не плывет!
За моряков веселых,
Что плавают за моря!
От них мать с отцом не узнают,
Что здесь казнили меня!
Когда меня в люльке качала мать,
Не знала она наперед,
Куда уеду и что за смерть
Меня с собой заберет.
Когда меня на руки брал отец,
Не знал он наперед,
Куда уеду и что за смерть
Меня с собой заберет.
Мыла вчера королеве стопы,
Готовила на ночь покой,
И вот награда – плясать в петле
В Эдинбурге перед толпой!
Останется лишь три Мэри —
Четырех носила земля:
Мэри Сетон и Мэри Битон,
Мэри Кармайкл и меня.