1

Рассиялась Новая Мексика. Этот живительный свет давал каждому камню и дереву, облаку и горе такую мощь и ясность, что казались они противоестественными. И вместе с тем по-домашнему знакомыми, страною мечты, землею, известной мне сызначала.

Мы ехали на пикапе моего деда, держа от Эль-Пасо направление на север, к Пекарскому поселку и к ранчо старика. Начинался июнь, сверкающее солнце пустыни, отражаясь от стального капота, било в глаза и приходилось то и дело зажмуриваться. Прямо-таки чувствовалось, как яростный сухой жар, словно в духовке, отнимает влагу у твоего тела; с тоскою подумывал я о канистре холодной воды, притороченной к решетке сбоку капота и потому недоступной. Вот бы дедушка остановился на минутку, успели бы попить, но я был слишком важен и глуп, чтоб просить об этом, в свои двенадцать лет хотелось выглядеть крепче, чем на самом деле.

Когда резь в глазах отошла и я снова смог открыть их, я поднял голову и стал следить за шоссе, оградой, телефонной линией. Они накатывали и накатывали, все прямые и параллельные, нам навстречу. Струи горячего воздуха вились над асфальтом, оттого дорога вдали казалась прозрачной и текучей, но иллюзия исчезала со скоростью нашего приближения.

Глядя вперед, я заметил грифа, который поднялся от зайца, раздавленного на проезжей части, и парил неподалеку в ожидании, пока мы проедем. За спиной этой черной птицы с белой каймой на крыльях вздымалось небо Запада, бескрайнее, багрово-голубое, плыло над солонцами, над буграми песка и гипса, к горам, стоявшим у горизонта подобно каравану пурпурных кораблей.

Эти горы были совсем рядом и в то же время невероятно далеко, рукой подать— и вне границ воображения. Меж нами лежало пустынное пространство, с редкими деревцами, камнями и промоинами, в которых вода случается не чаще, чем дождь, редкий в здешних местах. Третье лето подряд приезжаю я в Новую Мексику и каждый раз, глядя на этот по-лунному безжизненный ландшафт, спрашиваю себя: что тут такого есть? И снова заключаю: нечто тут есть, а может, и все есть. По-моему, пустыня похожа на рай. И всегда так будет.

Справа метнулась тень грифа. Дедушка тронул меня за колено своей тяжелой морщинистой рукой.

— Видал зайца, Билли?

— Да-да. Десятый задавленный заяц на дороге, считая от Эль-Пасо.

— Значит, вскорости доберемся домой. В среднем по зайцу на пять миль. Нынче. А лет десять назад на всем пути от Пекарского до Эль-Пасо хорошо, если один попадался.

Старик, сутулясь под потолком кабины, поглядывал сквозь очки на шоссе, стелившееся встречь подобно шраму земли. Семьдесят лет, и скорость держит семьдесят миль в час. В этом плоском и безлюдном краю скорость, пожалуй, умеренная. А ссутулился он, поскольку кабина низковата. Грузовичок почти совсем новый, по ширине кабина вместит и четверых, но по высоте и одному тесно. Да еще добавьте целый фут на дедову шляпу, снять ее он себе не позволяет, ибо считает, что это неприлично. Рулем он правил кончиком левого указательного пальца.

— Дедушка, а заяц сродни крысе.

— Слыхал. Надо в целом смотреть. Устроено все так, что гриф помогает равновесию в природе, минуту назад мы в том убедились. Это вещь всем нужная. А ты все нужные вещи захватил?

— Да-да. — Я глянул в заднее окошко, чтобы удостовериться, что мой чемодан по-прежнему лежит в кузове. Там он и был, неразлучный спутник от самого Питсбурга.

— Пригодится, — сказал дед. — Завтра нам предстоит работенка. Ты, я и Лу поедем на гору, поищем коня и льва. Согласен?

— Целиком согласен, дедушка. И Лу с нами?

— Обещал.

Меня пронзила радость. С Лу Мэки я не виделся девять месяцев — девять месяцев заточения в школе далеко на Востоке! И скучал по нему. Не могу представить себе человека замечательней, думаю о нем часто и решаю, каким стать, когда вырасту. Стать Лу Мэки Вторым.

— Мы сегодня увидимся? Он уже на ранчо? — Повернувшись к дедушке и ожидая его ответа, я обнял объемистый кувшин, наш подарок Лу, выбранный этим утром на рынке в Хуаресе. Рядом стоял еще кувшин, дедов подарок самому себе. А в ногах у меня — новенькие сапоги на высоких каблуках с такими острыми носами, что и дверь насквозь пробьешь. Первые в моей жизни настоящие ковбойские сапоги.

— Постарается, сказал, быть к вечеру. Твой Лу занятой теперь человек, Билли. Женился, торговым посредником стал, автомобиль завел здоровенный, четыре фары спереди, шесть сзади, триста пятьдесят лошадиных сил. Важничает. Ты, Билли, его не узнаешь.

Я помолчал, усваивая новости.

— Какая может быть разница, — заговорил я. — Лу с чем угодно справится. А что жениться он собирался, я это знаю. Он в прошлом году предупреждал меня. Мы все это обсудили; я говорил тогда, что все лучшим образом должно получиться.

— Чтоб по второму разу не пришлось, в этом смысле?

— Да-да.

— Ну, в этом году постоянно видеться с ним у тебя не получится. Но он обещал наезжать к нам на ранчо при первой возможности, так что не расстраивайся. — Он легонько похлопал меня по плечу. — Прибивайся ко мне, Билли. Лето у нас впереди хлопотное. Ты, мальчик, мне понадобишься.

Я сделал глубокий вдох, гордо и решительно.

— Готов на все, дедушка. Не боюсь никаких трудностей. — Открыв ящичек под ветровым стеклом, я заглянул туда: полуприкрытый бумагами, спичками, инструментами, здесь лежал старый револьвер в кожаной кобуре.

— Но держи-ка свои хваткие рученьки подальше от этой пушки. Чтоб при нужде не копаться мне у тебя под подушкой, слышишь, Билли?

— Да-да. — Мое смущение выдали щеки. Прошлым летом я позаимствовал револьвер, не сказав старику, и прятал его на ночь в постели.

— Не беспокойся, мы завтра постреляем для практики. Пожалуй, ты уже достаточно подрос, чтобы привыкать обращаться с оружием.

«Еще бы, дедушка», — подумал я, уставясь на бесконечное шоссе. Мы миновали еще одного сбитого зайца.

— Дедушка, а ты кого-нибудь хоть когда-то застрелил?

Старик ответил не сразу:

— Покамест нет.

— A Лy застрелил кого-нибудь?

— Это у него спроси. Он на войне был. Поспрошай при случае, он все тебе сам расскажет. У него вроде и медаль какая-то есть. Потормоши его малость.

— Медаль эта за то, что людей застрелил?

— Война есть война. Все законно. Расскажи, чем этот год в школе занимался.

— Да ничем, дедушка. Закончил свою школу. Теперь меня посылают в среднюю.

— Тебе как, хочется?

— Папа постоянно говорит, какую кучу денег это стоит, так что пусть уж мне хочется. Он считает, мне надо стать инженером. А мама считает, что врачом.

— Сам-то кем быть желаешь?

— Не знаю, дедушка. Мне бы тут остаться, с тобой и с Лу. Разводить бы коней.

— А то и самому конем быть.

— Как это?

— Шучу, Билли. — Он похлопал по моей новой соломенной шляпе,— Как шляпа тебе?

— Годится, только жестковата.

— Обломаем. — И добавил: — Ты со своими родителями обходись помягче. Они для тебя на все готовы.

— Да-да.

— Вот многие ли родители отпустят сынишку, чтоб в одиночку путешествовал через всю страну и проводил лето с ветхим стариком? Не думал про то?

— Понятно. Только б они... не так бы нервничали. А то по любому поводу нервы.

— Это, так сказать, лихорадка ответственности. Лекарств не имеется. Глянь на коров или на курицу, с ними то же самое. Оно входит в планы природы. Смотри-ка!

Кукуль-придорожник сорвался с куста и перебежал шоссе у нас под носом, вытянув клюв, шею и хвост, только лапок не разглядишь. Еще раз поперек дороги метнулся и пропал за обочиной.

— Отменный тебе пример, — начал объяснять дед. — Кукуль — кукушка пустыни. Вот сейчас она могла бы перебраться через дорогу — куда безопасней. А не желает. Слишком просто. Лучше рискнуть головой, чем от своего нрава отказаться. Что с такой птицей поделаешь?

— А у зайцев, наверное, тоже так, дедушка?

— Нет, у зайцев в ходу другое правило — они не испытывают судьбу, они самоубийство совершают. Выпрыгнут прямо под фары, глаза вылупят. Ни гордости, ни благородства, ни соображения. Придорожник азартную игру затевает, но с соображением это делает и никогда не пострадает. Живет он одиноко, думать самому за себя приходится. У зайцев не так.

Вид на север заметно изменился. Там, где шоссе встречалось с горизонтом, появились, совершенно внезапно, водонапорная башня, полоска голубого дыма, рядок тополей, прямоугольники домов и складов. Проехали автостоянку и бездействующую бензоколонку, кучку лачуг из толя, новый солидный мотель, универсам и кафе и, сбавив скорость, прибыли в Пекарский поселок. Дедово ранчо лежит в двадцати милях отсюда, прямо на запад, подле самых гор; что ж, мы почти дома.

 Старик остановил пикап перед заведением Хайдука, а это — сочетание магазинчика, почтового отделения и автобусной остановки. Смолк мотор, и было удивительно тихо, лишь доносился стон проигрывателя в соседнем баре. Уставшие, мы вылезли из грузовичка под ярко палившее солнце. Я полез за канистрой на передке капота.

— А если лимонаду? — спросил мой старик, и я согласно кивнул. — Зайдем в магазин.

Вошли в прохладное помещение, к сумраку которого не сразу смогли привыкнуть.

— Снабди мальчика бутылкой лимонаду, — услыхал я дедов голос.

— О да, мистер Воглин! — Вертлявая фигура хозяина выплыла из темноты передо мной, с открывалкой в руке. — Привет, Билли. Рад снова свидеться. Открой холодильник и сам себя обслужи. Бесплатно.

— Спасибо, — пробормотал я.

— Мне какая-нибудь почта есть? — спросил дедушка.

— Пришла парочка этих... государственных писем, тут они, — отвечал Хайдук, ныряя в почтовое отделение четвертой категории, устроенное в углу магазина. — Как же, мистер Воглин, сегодня мне на глаза попадались... минуточку... куда-то завалились... да вот они. Одно от командования инженерных войск, другое из окружного суда. Как Вообще-то дела?

Я отыскал холодильник и вскрыл бутылку лимонада, сделал большой глоток и стал оглядываться в поисках уборной. Неблизкий ведь путь от Эль-Пасо до Пекарского.

— Ты про то не хуже меня знаешь, — отправляясь к нужной двери, услышал я дедушку. — Вот десять центов, дай бутылку содовой.

— Теперь содовая по двадцать, мистер Воглин, если навынос.

— Навынос берем, Хайдук.

Дедушка ждал меня снаружи, на жаре, с бутылкой в руке.

— Ну вот и Билли. — Письма торчали из кармана его рубахи, невскрытые. — Зайдем по соседству пива попить.

Мы зашагали. Тут подъехал рейсовый автобус Альбукерке — Эль-Пасо, остановился на секунду перед магазинчиком, водитель дал сигнал и бросил сверток газет на порог Хайдуку. Ни один пассажир не сошел и не сел, автобус заурчал себе дальше на север, следующая остановка Аламогордо, через тридцать миль. Я крепко сжал в руке бутылку и нахлобучил поглубже шляпу, когда мы входили в пустынный затененный простор бара «Колесо фургона». Здесь некогда людей убивали.

Тщедушный ковбой, примостясь на одном из табуретов у стойки, разглядывал нас, когда мы входили, и моргал от потока свежего воздуха и солнечного света.

— Закрой-ка дверь, Джон, — сказал он моему деду. — И так мухи донимают. Что там снаружи, все еще жара?

— Выйди — и проверишь, — ответил дед. У мексиканца-бармена он заказал банку пива.

— Я выйду, когда солнце спрячется, — заявил ковбойчик, елозя на табурете. Словно индеец, он так и не выучился сидеть на стуле. — Алло, Билли-малыш, — это он мне, — какие у тебя-то дела в этом уголке ада? Ты почему не в школе, к которой приписан?

— Июнь, — объяснил дедушка, — время каникул. Билли приехал провести еще одно лето на нашем ранчо. Кабы явился ты на дневной свет, Банди, научился бы различать, что зима, а что лето.

— Зима, — Банди глубокомысленно уставился в потолок, — лето. Ох, помню я, какие они, Джон. Когда-то видал.

— Ну, еще раз повидай, — заметил дед, — ты там снаружи им пригодишься.

«Колесо фургона» — хороший бар, мне всегда нравился — простором, сумраком, тишиной, всегдашней прохладой, даже в самые жаркие дни июля и августа. Больше всего мне нравилась роспись во всю стену, огромная примитивная картина, двадцать футов на десять, изображающая Ворью гору на фоне беспорочного голубого неба, три общипанных черных грифа вьются над всадником посреди Белых песков. Конь еле волочится по песчаному бугру, свесив голову и прикрыв глаза. Человек в седле сидит мешком, на рубахе темная полоска крови, стрела торчит из его спины, безвольно болтается левая рука, едва сжимая ружье. Художник дал своему произведению такое название: «Суд пустыни, или Сорок миль до надежды».

Я выпил свой лимонад и рассматривал эту картину, пока дедушка небрежно вел беседу с ковбойчиком.

— Слыхал я, ты объявил войну целому государству — Соединенным Штатам, — сказал Банди.

— Нет, это они мне войну объявили.

— А ну как государство в защите нуждается. Лу на чьей стороне?

— Считай, на моей.

— Значит, государству помогать надо. Уж не пойти ли мне добровольцем? Как лето кончится, ясно, и жары такой жуткой на улице не будет. По-твоему, Джон, куда мне записаться — в пехоту? В простую или в морскую? Или на флот? Или в авиацию?

— Банди, от тебя голова разболится. — Старик допил пиво и обернулся ко мне. — Идем, Билли.

Мы с дедушкой снова оказались среди обжигающего послеполуденного сияния. Жарко было, как в котле. Пошли к грузовичку, сели в кабину.

Остановились у нового универсама на краю поселка, старик купил там муки и фасоли, и мы поехали на юг, потом повернули к западу на двадцатимильную грунтовую дорогу, которая ведет к ранчо.

Пейзаж передо мной был очень похож на стенопись в баре «Колесо фургона». На западе поднимался сломанный зуб Ворьей горы (высота— десять тысяч футов над уровнем моря), ее украшало облачко. Севернее — горы Сан-Андрес, белые бугры гипса заполняли все пятьдесят миль до основания хребта, южнее Органные горы тянулись до приграничной безлюдной пустыни и Старой Мексики. Два грифа парили высоко в голубизне, жадные их глаза не упускали ничего из творившегося внизу, утроба, клюв, когти были сторожко напряжены из-за голода.

Добрались мы до ограды, потом и до ворот скромного дедова королевства. Он остановил пикап, я вышел отворить ворота и придержать их. Старик въехал, я закрыл и запер ворота, опять взобрался на сиденье.

Мы ехали по солонцовой глади на дне древнего озера, зной налетал упругими волнами, сквозь потоки жары и света очертания гор казались сдвинувшимися со своих мест и плывущими в желтом сияющем небе. В этих краях без фантазий и миражей не обойтись.

Затем мы пересекли глинистые холмы, напоминавшие гигантские ульи, песчаниковые башни и утесы, самосаженный цветник из юкки с десятифутовыми цветочными стрелками. Дорога сбежала в широкую промоину, мы запрыгали по мягкому горячему песку и вверх на другую сторону, мимо зарослей ивы и тамариска, где гурт дедовых мордастых герефордов прятался в тени, ожидая заката, когда можно будет подняться и продолжить поиск пропитания. Кабина грузовичка наполнилась мелкой пылью, ее слой лег на передний ящичек, и я написал на нем: Билли Воглин Старр.

Мы и не пытались беседовать в дороге, ибо пикап дергался как мустанг, ревел мотор, едкая соль садилась на глаза и зубы. Дед смотрел прямо вперед из-под своей потрепанной шляпы и не выпускал руль. Я поглядывал по сторонам, насыщая глаза, мысли и сердце красотою этих суровых мест. Крутая сторона, что называется. Корове надо полмили протопать, чтоб найти клок травы, и пять миль, чтоб сделать глоток воды. Будь ранчо моим, я бы продал рогатый скот и развел бы тут диких лошадей и бизонов, койотов и волков, и пусть ее пропадает мясная промышленность.

 Вот и последний подъем, впервые открылась глазу центральная усадьба ранчо — в миле впереди и тысячей футов выше. В кольце тополей стояли вкруг главного дома ветряк и цистерна с водой, там и сям навесы, корали, сарай, барак и другие постройки поблизости, все они располагались на ровном пространстве над высохшим руслом, именовавшимся рекою Саладо, где густая струйка едва вилась меж берегов.

Дедушка затормозил, выключил мотор и посидел немного, оглядывая свой дом, и выражение его обветренного продубленного лица было печально и тревожно.

— Все выглядит как всегда, дедушка, — сказал я. — Как в прошлом году и еще годом раньше. Как положено.

Он распрямился, закусил сигару, протянул большую мускулистую руку и положил ее мне на плечо.

— До чего я рад, Билли, что ты приехал.

В этот миг я готов был отринуть свой иной дом, покинуть мать, и отца, и сестренку, и всех своих приятелей и провести оставшуюся жизнь в пустыне, завтракать кактусами, пить кровь в час коктейля, дозволяя яростному солнцу прожигать мою шкуру и душу. С радостью бы я променял родителей, школу, диплом колледжа и карьеру на одну надежную верховую лошадь.

— Если ты позволишь, я обратно не поеду. Никогда не вернусь. Буду жить тут и работать на тебя до конца своей жизни.

Старик рассмеялся.

— Хороший ты парень, Билли. — Он обнял меня за плечи. Мы рассматривали ранчо еще с минуту, потом дед поднял руку и показал на Ворью гору: — Вон где мы будем завтра. Надо искать меринка. Заночуем в старой хибаре, и я покажу тебе львиные следы. — Он включил зажигание, мотор заработал.

В этот момент я заметил хвосты трех реактивных самолетов, тянущиеся с севера, эти белые полосы сверкали на чистом ясном голубом небе.

— Три реактивных, дедушка, — показал я ему. — Видишь, там, высоко-высоко? — По-моему, были они даже красивей, чем грифы.

Старик не разделил это мое впечатление.

— Вторженцы, — пробормотал он, и улыбка сошла с лица. Снова улетучилось его хорошее настроение. Больше мы и не разговаривали, пока ехали к усадьбе. Поставив машину под деревья, дед молча пошел в дом, не обращая внимания на собак, которые прыгали на нас с радостным лаем. Волчица — крупная немецкая овчарка — кинулась мне на грудь и облизала лицо своим влажным языком, а пара щенков, которых я прежде не видал, скакали и кувыркались вокруг словно одурелые.

Вид, запах и звук всего здешнего был мне чуден; толстые деревья со стволами, подобными ногам гигантских слонов, и купами пронизанных светом, шепчущихся, зелёных-зеленных листьев; ветряк со стоном и звоном поворачивался и качал отменную холодную воду из скалы; верховые лошади фыркали над поилкой в корале; дойная корова мычала, куры беспокойно кудахтали; обиженный крик грудного ребенка доносился из мазанки, в которой жили Перальты. А лучше всего было зрелище главного дома с его толстыми саманными стенами и с квадратными оконцами, похожими на бойницы форта.

По высоким ступеням мы поднялись на длинную веранду, прошли под выставкой оленьих рогов и подков, попали в прохладу и темень. Я сразу почуял знакомый аромат тушеной фасоли, перечного соуса и свежевыпеченного хлеба и понял, что вновь я дома.

Из сумрака горницы навстречу нам вышла Крусита Перальта, дедушкина кухарка и экономка. Полная, коричневая, как седельная кожа,красивая, Крусита вскричала от восторга, когда увидела меня, и обняла будто собственное дитя, чуть не задушив на своей объемистой груди.

 — До чего здорово, Билли, что ты приехал! Ах, как вымахал всего-то за год, мне, гляди, по шею стал. Скоро-скоро подрастешь да вытянешься, настоящий мужчина будешь, выше своего дедушки. И не такой грозный, надеюсь. Поцелуй меня еще разочек, Билли! Спорю, ты голоден, как волк. Столько ехал, да все один, как взрослый.

Я ухитрился, наконец, высвободиться из ее удушающего захвата и подтвердил, что голоден и буду рад чего-нибудь поесть.

— Ты займись-ка прежде младенцем,— сказал ей дедушка. — Снова он не спит. Потом придешь и накормишь нашего мальчика. Он ничего не ел от самого Эль-Пасо.

Крусита заспешила в свое жилище. А мы со стариком вышли из темноты в кухню, где он угостил меня водой со льдом в высоком стакане, а себе смешал лед, ром и воду. Побалтывая свой напиток, он сел к столу и меня пригласил сделать то же. Долгий путь по пустыне вымотал нас. Освежившись, мы, все-таки усталые, в молчании сидели и ждали возвращения Круситы.

Я налил себе из кувшина второй стакан и, водя взглядом по сторонам, посасывал кубик льда. Все по-прежнему: чугунок фасоли на печке, кастрюльки в ряд на стене, герани на подоконниках в банках из-под томата, большие холодильник и морозильник из нержавеющей стали, которые работают от газовых баллонов, стоят в углублении за печкой, куда их старик поставил сколько уж лет назад. Ему не нравилось и не требовалось электричество, но нравилось класть лед себе в напитки. Холодильник, пикап и зубочистку признавал он тремя великими достижениями современного человечества.

Вернулась Крусита, подала нам по тарелке с горой жареной фасоли, жареного мяса, жареной картошки с яйцами, щедро заправив все красным перечным соусом. Вместе с тарелками появились толстые ломти свежевыпеченного ею хлеба, масло, варенье, молоко и кофе. С отличным аппетитом взялся я за еду, которую предвкушал в течение полутора суток и двух тысяч миль в поезде. Ел, вытирая набегающие слезы, прочищал нос, выпил всю воду и все молоко, что было на виду, и подбавил жгучего соуса себе в фасоль.

Поев, дедушка откинулся на стуле, закурил.

— Где Элой? — спросил он, подразумевая Элоя Перальту, мужа Круситы и своего работника.

Крусита налила деду вторую чашку кофе.

— Сказал, поедет к северному краю, мистер Воглин. Хочет там зачинить дырку в заборе, которую джипы пробили.

— Ох уж эта мне солдатня, — заворчал старик. — Ей-богу, еще раз — и охоту на них устрою.

— Что случилось? — полюбопытствовал я.

Дед посмотрел на меня отрешенно, занятый своими мыслями. Потом выражение его лица смягчилось.

— Видишь ли, им нравится охота на зайцев, этой, понимаешь, солдатне из центра испытаний. Больше, догадываюсь, им делать нечего, вот и гоняются за насмерть перепуганными зайцами и насквозь таранят мой забор. Второй раз в этом году. Уж коли так им невтерпеж без войны, пусть поищут ее себе где-нибудь за морем и оставят нас, мирных жителей, в покое.

Снаружи донеслось стенание дойной коровы. Крусита мыла посуду, ополаскивая ее кипятком из чайника, гревшегося на плите.

— Что за корова, — сказала она, — вечно хочет доиться, когда я занята. Пускай обождет.

— Она через забор скакнет, — заметил дедушка.

— Сперва домою посуду, будь неладна эта корова.

— А может, теленок сбежал. Его еще не отбили?

— Недельки две пусть пососет, — отвечала Крусита.

Вновь замычала корова. С громким стуком Крусита расставила посуду на сушилке и выпорхнула из кухни. Мы поглядели ей вслед

— Крусита что хочешь умеет, верно, дедушка?

— Добрая она. Меня, прямо скажем, избаловала. Как она управляется и со всеми своими детишками, и с Элоем, и с коровой, и с курами, и со мной, даже подумать страшно. — Он неторопливо попыхивал сигарой, уставясь в потолок.

Жена его умерла пятнадцать лет назад в больнице в Аламогордо. Глядя на взгрустнувшего старика, я не мог понять, о том ли он сейчас задумался. Что-то волнует его глубоко, это было ясно. Хотелось задать вопрос, но я знал, что, когда сочтет нужным, он сам мне все расскажет.

Сумерки тихо заполняли комнату, солнце садилось за щербатый край горы.

Дед поднялся со стула.

— Пошли на крыльцо. Сейчас Элой должен объявиться.

— А когда Лу приедет?

— В точности не знаю; сказал, что где-то к вечеру.

Распахнув затянутую сеткой кухонную дверь, мы вышли на просторную веранду, которая закрывала и погружала в тень западную и южную стены дома. Солнечный свет столбами выбивался в небо из-за Ворьей горы, золотя снизу кучевые облачка, чистые и аккуратные, плывущие по невидимой воздушной плоскости. Поближе к нам сине-черные и хорошо видимые против света козодои взмывали и затем пулей кидались на насекомых, роившихся над коровьими тропами вдоль русла реки. Летучие мыши кружились в сумерках над коралем и цистерной, издавали странные звуки, напоминавшие мне треск плохого контакта в электропроводке. У мексиканцев на Юго-Западе заведено отлавливать летучую мышь, пока она спит днем, и прибивать ее живую к двери сарая, чтобы отпугивать ведьм. В Новой Мексике ведьм много, и добрых, и злых, им доверять нельзя, есть у них слабость шутить над скотом местных жителей. Сам я в ведьм не верил, но знал, что тут они водятся.

— Прибывает сеньор Перальта, — сказал я, заметив, как лошадь со всадником приближается шагом из-за ив, растущих над почти безводной рекой. Элой Перальта, единственный дедов постоянный работник на ранчо, был хороший человек, хорошо делал все, за что ни возьмется, и был готов трудиться 364 дня в году за 150 долларов в месяц плюс кров и стол для него с семьей. Он подвергался эксплуатации, конечно, но то ли не понимал этого, то ли не придавал этому значения. Ему, похоже, доставляло радость натягивать колючую проволоку, ковать лошадей, клеймить телят, вести споры с моим дедом, а выйдя из себя и отказавшись от места — да, и такое бывало, — знать, что всегда можно вернуться на следующий день.

— Увольняюсь! — возопил он, показавшись из вечерней мглы на уставшей, в пене лошади. — Исусе и пресвятая дева! — Он осадил коня у ступенек крыльца и посмотрел на нас, улыбка осветила его лицо седельного цвета, когда он углядел меня. — Билли, мальчик мой! Приветствую тебя по случаю возвращения на бесплодный, выжженный, проеденный, никчемный, запущенный клочок земли Воглина!

Он вынул ногу из стремени, закинул ее на шею лошади. Этот конь, старый Разлапый, стоял и отдыхал, гоняя хвостом оводов. Я ответил на приветствие. Затем наступило короткое молчание, пока Перальта рассматривал закат и снимал репьи со штанины.

— Лучше иди к себе и поужинай, Элой, — сказал ему дед. — Не хочу выслушивать все прямо сейчас.

— Ах, не хотите слушать! — сердито нахмурился Перальта. — Позвольте, мистер Воглин, а не лучше ли нам податься в Нью-Йорк какой-нибудь или в Пенсию — как она там, Билли, зовется? Пенсильванию, а? Не желаю я на этом треклятом клочке работать.

— Иди домой, жуй и помалкивай, — устало произнес дедушка.

— Ага, помалкивать. И глаза закрывать в довершение? Авось поможет. — Он все обирал колючки с джинсов. — Сегодня-то они, мистер Воглин, не за зайцами гонялись.

 — Нет? А за кем же?

— Откуда мне знать, что оно такое. Длинная такая штука, белая, блестящая, спустилась, будто стрела, и ну гореть. А три джипа да эти, в желтых касках, за ней в погоню ударились, как сумасшедшие.

— Опять ограду порвали?

— Нет, забор там я починил. Зато на этот раз они нашли ворота и бросили их настежь, две-три коровы сбежали. Полдня охотился я за ними. А попробовал заговорить с теми дикарями, к себе и не подпускают, потом на меня джип погнали, коня напугали и орали мне: «Мотай отсюда, мотай отсюда! — Перальта изображал тех людей в желтых касках, размахивая руками и подвывая, — Мотай, мотай, поганый мексиканец».

— Так тебя и обзывали?

— Вроде, — замялся он.

— А ты их как обзывал?

Перальта опять замялся, глянул на меня.

— Никак я их не обзывал, поганых гринго. Может, расслышали меня, поди знай. Ушел оттуда коров искать. Потом большой грузовик явился, красные фары и сирена вот такая, — он закинул голову, сдвинул шляпу на затылок и завыл на небо, подражая сирене, потом прервал вытье. — Одна надежда, коровы завтра найдутся.

— Элой, при мальчике не стоило так высказываться.

— Согласен и прошу прощения.

— Иди ужинай. Слезь с бедного коня. Бог ты мой, глянь на его копыта, снова две подковы потерял!

— Мистер Воглин, на эти ножки подков не напасешься. Ему сковородки, видать, надо ставить. — Перальта помахал мне и двинулся к коралю, рой оводов заплясал вслед за лошадью.

— Скажи Крусите, я комнату мальчику сам подготовлю, — крикнул ему в спину старик, и Перальта кивнул в ответ. — Пойдем-ка соснем, Билли, — обратился ко мне дедушка. — Завтра нам еще до рассвета трогаться.

Взяли из пикапа мои вещи и подарки, вернулись в дом. Старик повел меня через громадную горницу с циновками на полу, мимо похожего на пещеру камина с уложенными в ожидании огня дровами, под старинными ружьями и охотничьими трофеями, украшающими стены. Далее мы шли мимо дедова кабинета. Дверь была открыта. Я кинул взгляд на бюро с кипами бумаг, расчетных книг и писем. Над столом — фотографии моего старика и трех его дочерей: моей матери, живущей в Питсбурге; Марианы, живущей в Аламогордо; Изабеллы, живущей в Финиксе. Все трое замужем, у всех свои дети и свои проблемы. Выше висел писанный маслом портрет Якоба Воглина, дедушкиного отца, сурового бородатого голландца, основавшего это ранчо еще в 1870-е годы, сначала он обманом его добыл, а потом отстаивал, борясь с апачами, с Южно-Тихоокеанской железной дорогой, со скотопромышленной компанией «Доброй ночи», с Первым национальным банком Эль-Пасо, с федеральными властями Соединенных Штатов, — то были бесконечные войны, депрессии, налоги.

Мимо кабинета мы прошли застеленным ковровой дорожкой коридором к спальням. Первые две были заперты, третья открыта, и мы туда повернули. В этой самой комнате я спал оба предыдущих лета, а в остальное время ею пользовались дедовы дочери, изредка его навещавшие. Поэтому спальня носила следы женского пребывания — обои с цветочками, розовые и нежно-зеленые покрывала, парчовые портьеры и прямо-таки балетные «пачки» на окнах, все это отбирало свет и воздух.

— Нравится тебе комната, Билли?

— Очень милая, — не сразу ответил я.

— Нет у тебя удушья?

— Да-да.

Помолчали.

— Вот что, — сказал дед, — ты переспи тут ночь. А вернемся из поездки в горы, уберем одну из комнат в старом бараке, выгоним скорпионов и змей, устроим тебя в лучшем виде. Как на это смотришь?

— Да-да.

— Что?

— По-моему, хороший замысел, дедушка,

— Отлично, так и поступим. А теперь посмотрим, что тут за дамская кровать. — Он отвернул угол зеленой настилки и обнаружил чистые простыни, пахнущие мылом, ветром и солнцем, уже расстеленные. — Молодец наша Крусита, раньше нас тут побывала, храни бог ее доброе сердце.— Дедушка развернул стеганое одеяло, лежавшее в ногах.— Все, Билли, раздевайся и в постель, а завтра — в путь. .Сколько ты в седло не садился?

— Девять месяцев.

— Девять месяцев! Да, нужно хорошенько выспаться. — Он собрался уходить, но задержался у керосиновой лампы, стоявшей на тумбочке. — Хочешь, зажгу тебе лампу? — В комнате был полумрак.

— Нет, дедушка, мне не нужно.

— Отлична Ты умывался, зубы чистил?

— Да.

— Когда же?

— Утром в поезде.

Дедушка на миг задумался.

— Отлично. Ну, спокойной ночи, Билли.

— Спокойной ночи.

Он вышел, закрыл дверь. В одиночестве, тишине и темноте, чуя непривычность комнаты и земли, куда я попал, я ощутил подступающую тоску по дому, но чтобы не предаваться ей, разделся, положил новую соломенную шляпу на комод и поставил свои новые сапоги рядышком на полу у самой кровати. Чувствовал себя усталым, но спать не хотелось. Открыл окно, стал смотреть на серп молодой луны и слушать голоса лягушек-быков — их песня была для меня слаще соловьиной.

Наконец я забрался в постель и, подложив руки под голову, уставился в еле видный потолок. Снова подступило чувство, что я одинок, вспомнились дом и мама, которая в этот час закутывала бы меня одеялом, целуя в нос, в лоб и в губы, прежде чем спуститься из моей спальни. Оказалось, я скучаю по этой привычной церемонии, до боли скучаю, и когда что-то мокрое покатилось по щеке, ясно стало, что я плачу. Вскоре стыд за слезы одолел мою тоску, и я уснул.

Сквозь сон до меня донеслось, что какой-то автомобиль, легковой или грузовой, подъехал к усадьбе. Дедов голос, торжественный и сердитый, заставил окончательно проснуться. Я сел в кровати, прислушался. В небе за окном сверкали звезды.

А дед замолчал. Слышно было звяканье стекла и льда, отдаленное бульканье жидкости, текущей из узкого горлышка, потом другой, спокойный голос, тоже знакомый, — голос Лу Мэки.

Пришпоренный внезапным возбуждением, я выбрался из постели и старательно вслушивался, однако не мог понять, о чем идет разговор. Натянув майку, пошел к двери, отворил ее тихонько и выглянул в коридор, в конце которого была горница. В стеклянных глазах чучела антилопы отражался свет лампы, мягко ложась на восьмиугольный ствол и серебряный затвор старинного карабина, покоившегося на антилопьих рогах. Отсюда, где я стоял, не было видно ни дедушки, ни Лу, но я их ясно слышал, а то, что расслышал, сдержало мой порыв встретиться с другом.

— Слушай-ка внимательно, старый коняга, — говорил Лу. — Сам знаешь, никакого нет проку в том, чтоб распалиться и объявить войну этим Соединенным Штатам Америки. Они прижмут тебя — и все дела, так что будет лучше взять те самые шестьдесят пять тысяч.

 — Это ранчо не продается! — загремел голос деда. Пауза. Старик громко вздохнул и грохнул стаканом по столу, а после снова взорвался. — Не продается! Никогда не продавалось. И в продажу не пойдет. И богом клянусь, никакие военные шишки вместе со своей солдатней и остро... остронафтами, как ты их кличешь, у меня ранчо не оттягают. Прежде я умру. Нет, прежде они умрут. Ничего подобного не бывало. Каждый гражданин округа Гвадалупе, каждый сын своей матери в Новой Мексике должен браться ныне за оружие.

— Не говори глупостей, Джон.

— Я серьезно.

— Не ори на меня.

— Я не ору, это ты орешь.

— Ты разгуделся, словно бык. Мальчишку разбудишь. — После этого настала недолгая тишина. Снова заговорил Лy, но так негромко, что пришлось мне сделать несколько шагов по коридору, чтобы разобрать. — Думаешь, эти подонки соседние выступят вместе с тобой, Джон? А? Не надейся.

— Риз со мной пойдет. И Хагард, наверное. Ты будешь со мной.

— Я? Что смогу я сделать? Слушай, ты знаешь, что об этом в городке говорят? Знаешь, что в коммерческой палате говорят?

— Знаю, знаю. Считают...

— Считают, что эта затея всех их богатеями сделает. Еще богаче. А тебя считают чокнутым. Сенильным, вот какое словечко нашли. Что ты просто выжил из ума и впал в детство. И хуже того говорят. Препятствуешь обороноспособности страны. Ты против ста восьмидесяти миллионов американцев.

— Да нет их столько, быть не может.

— Есть. И они налегают теперь на закон.

— Ну, это какие-то заезжие с Востока. Я им не родня.

— Все они против тебя. По крайней мере, не с тобой. Это относится и к Ризу, и к Хагарду — продадут свое запросто, вот увидишь.

— Ты со мной.

— Я с тобой. Но...

— Мальчик со мной...

— Билли с тобой. Но ведь...

— Три человека могут выстоять против миллиона этих, как ты их зовешь, остро... остронафтов.

— Астронавтов. Ага. Но за них документы и законы. Акты конгресса, национальные интересы, преимущественные права на отчуждение, на приобретение. А у тебя что?

— Что у меня? — Мой дед снова повысил голос.— Земля. Мое ранчо. Ни одно государство в мире не отнимет его у меня.

Помолчали.

— Надо было мне ехать домой,— вздохнул Лу.— Бедняжка Ани вчера прождала меня до полуночи.

— Никуда ты не поедешь. Останешься нынче здесь. Я сказал мальчику, что завтра ты будешь с нами. Представь его состояние, если ты...

— Понимаю, Джон. Это только так, к слову. Стал бы я гнать эту свою лошадку за полсотни миль просто ради прогулки?

Я стоял в неудобной позе у стенки в коридоре, полураздетый и дрожащий, нога затекла, колено болело. Очень мне хотелось взглянуть на Лу, прежде чем вернуться в постель. С другой стороны, не хотелось выдать себя, что я подслушивал их разговор. Хотя то, что услышал, все равно казалось невероятным. В нерешительности я чуть пошевелился, чтобы удобнее поставить онемевшую ногу. В ночной тиши это расслышал мой старик.

— Билли? — окликнул он. Перехватило дыхание, я не мог ответить.— Это ты, Билли? — Я услышал скрип стула, и дедушка появился в дверях коридора, очки и седая шевелюра поблескивали в мягком желтом свете лампы.— Почему ты не в кровати?

— Хотел... хотел поздороваться с Лу,— промямлил я.

И вмиг показался он, возник за спиной старика, улыбаясь мне. Лу Мэки, высокий и ловкий, темноглазый, храбрый и благородный.

— Привет, Билли, — сказал он и протянул руку. — Очень хорошо, что ты снова приехал. Подходи, поздороваемся.

 

2

— Подъем! Эй, туристик, подъем!

Сон отступил, крепкая рука трясет кровать, глаза мои открылись и видят в свете звезд лицо улыбающегося Лу Мэки.

— Проснулся?

— Да-да,— отвечаю.

— Одевайся да поешь. Через десять минут отправляемся.

Я встаю, покачиваясь, тру глаза. В окне звезды блещут, как алмазы на бархате неба, сияют с такой ясностью, будто они не дальше листьев на деревьях.

— Зажгу тебе лампу.— Лу достал спички и запалил фитиль керосиновой лампы.— Сколько тебе яиц, Билли, три или четыре?

— Четыре.— Я гляжу, где мой чемодан. Там нужная мне сегодня одежда.

— Поспешай. Одеться положено за одну минуту.— Лу удаляется по коридору, посвистывая, словно пересмешник.

Открыв чемодан, я натянул на себя голубые джинсы и грубую ковбойскую рубаху с пуговицами — поддельными бриллиантами. Роскошная рубаха. Было прохладно, я торопливо оделся, обулся, прихватил шляпу и потопал навстречу теплу кухни.

Лу, склонясь над печкой, размешивал яйца и картошку в большущей сковороде, края которой лизал огонь с дымом — конфорка была снята. Воздух облагораживался благоуханием горящего можжевельника. Стол был накрыт на троих. Я сперва пошел к раковине, ополоснул лицо холодной водой, вытерся чистым полотенцем, причесался пятерней.

— Зови дедушку,— сказал Лу,— еда готова.

Выйдя за сетчатую дверь, я позвал старика. Он стоял на утоптанной земле рядом с верандой, разговаривал с Элоем Перальтой. Отпустил Элоя, хлопнув по плечу, и направился в кухню. Сели втроем за стол, принялись за горячий обильный завтрак, приготовленный Лу. Я ел с невиданным аппетитом.

— Вот как надо наворачивать,— одобрительно улыбался мне Лу.— Посмотри на парня, Джон. Всегда отличишь доброго ковбоя, только глянь, как он ест. Если не как волк, значит, что-то с ним неладно.

— Мы его выходим.— Старик улыбнулся мне. В руке он держал кружку с дымящимся кофе.

— Возьми еще, Билли.— Лу щедро сгреб яичницу мне в тарелку. Я подбавил несколько ломтей ветчины со второй сковородки, намазал ломоть хлеба.— Дело такое,— заговорил он,— встреть мы сегодня льва... я про этого льва с жалостью думаю.

— А ну как найдет он коня прежде, чем мы,— сказал дед.— Конь-то ценный.

— Входит в планы природы,— произнес я с полным ртом.

— Двинулись, — сказал Лу, дождавшись, когда я все съел. — Чую, солнце уже встает над Техасом.

Дедушка взялся за сигару.

— Я следом. Не теряйте времени.

Лу вышел из кухни, я за ним. У веранды стоял его огромный оливковый автомобиль, сверкающий сталью и стеклом. Лу, проходя мимо, постукал его по гладкому крылу.

 — Ничего железяка, как, Билли?

— Красивая машина, Лу. — Особого внимания я ей не уделил: там, откуда я приехал, улицы забиты такими металлическими штуками, и пешему не перейти дорогу, пока машины не дозволят. Да, привычны они мне. с их шелестом по асфальту, с запахом выхлопных газов. Отец всякий год по два раза меняет автомобиль, в рассрочку.

Молча шли мы под тополями к сараю и коралю. Зеленоватые полоски рассвета проступали на востоке. Филин ухал в густом ивняке. Жаворонки и корольки, хоть и невидимые, пели, словно ангелы, на выгоне за коралем и в поле люцерны у речки.

— Лу... — начал я.

— Давай не будем сегодня об этом.— Он сжал мне локоть.— Все уладится. Не беспокойся.

Хлопнула дверь, в тишине звук этот показался громким. Скоро я разглядел красный уголек дедовой сигары, приближающийся от крыльца сюда, к нам.

Мы с Лу ощупью добрались в сарае до чулана, нагрузились сбруей. Лу наполнил мешок зерном, пошли в кораль. Держа уздечку за спиной, я глядел на лошадей, топтавшихся и фыркавших в углу загородки, проголодавшихся, но несмирных. Мне в скупом том свете они казались не меньше мастодонтов, глаза их угрожающе пламенели, копыта молотили по твердой земле. Лу протянул мне мешок с кормом:

— Выбирай себе лошадь.

Я подступил к тесно сбившимся животным, боясь, тем более боясь из-за старания не выдать себя. Искал я своего любимца, рыжего мерина с черной гривой, пышным хвостом, длинными ногами. На этом коне я чаще всего ездил в прошлом году. Но в колыхавшейся толпе лошадей не мог распознать его.

— Где Лентяй? — спросил я.

— Лентяй? — откликнулся Лу.— Так, Билли, его нам нынче разыскивать предстоит. Уже неделю как пропал.

Из сарая вышел дедушка с седлом на плече.

— Бери-ка Голубчика, Билли. Он теперь тебе в самый раз.

Я снова подался вперед с мешком зерна на вытянутой руке, и лошади на сей раз гурьбой пошли мне навстречу, теснили меня к забору, тянули морды к мешку. Я предложил корм Голубчику, большому, серому. Закинул повод ему на шею и повел его из толпы к загородке кораля. Пока конь завтракал, я, воспользовавшись забором, приладил седло на широкой спине Голубчика.

Страх мой улетучился. Мощный стан, сильные челюсти, перемалывающие ячмень и отруби, понятливое равнодушие коня к моему занятию наполнили меня доверием и симпатией. Я был до глупости горд, что такое огромное могучее животное слушается меня — по крайней мере, за взятку. Затянул подпругу сколько хватило сил и взобрался в седло, чтоб проверить стремена. Оказалось, низковаты; надо было слезть и поправить. К этому времени Лу и старик, делая вид, что не следят за моими усилиями, оседлали своих коней, взнуздали, накормили, приготовили в путь.

И Голубчик почти доел. Я хотел было отнять у него мешок, чтобы вставить удила. Он мотнул головой, сбил меня с ног. Я поднялся, почтительно дождался, пока он убедится, что в мешке пусто, потом взнуздал его успешно и сел в седло.

Отсюда все смотрелось иначе — лучше. Первобытная радость расцвела в моем сердце, пока я правил лошадь от загородки до ворот. Тронешь пятками — и шагает вперед, чуть потянешь повод — и конь останавливается. Я склонился, погладил его мощную шею: «Добрый мой старикан Голубчик». Чувствовал я себя ростом в полторы сажени, повелителем коней и людей. Птичьи голоса в пустыне подпевали моему душевному восторгу.

 Лу и дедушка были рядом, Лу на вороном, дедушка на своем крупном гнедом жеребце по кличке Крепыш.

— Готов, Билли? — спросил дед.

— Да-да!

— Привяжи-ка к седлу, — он протянул мне пончо, потом поглядел на восток, и рассвет отразился у него в глазах. — Поехали.

Лу открыл ворота кораля, спешившись и вновь прыгнув в седло с привычной рассчитанной легкостью. Выехали, оставляя ворота открытыми, прочие лошади последовали за нами. Когда мы короткой рысью стали проезжать орошаемое поле у речного русла, они остановились н смотрели вслед, подняв головы в степенном любопытстве. Я посочувствовал им, остающимся. В этот час я пожалел бы кого угодно на земле, будь то человек или животное, кто не едет с нами.

Западные ворота открывал дед. Он слез с коня и подождал, пока мы проскачем, затем запер их и догнал нас у ив и тамарисков, тянувшихся вдоль речки. Эль-рио-Саладо. Соленая река. По плотному песку и по гальке, белой от соли, мы приблизились к узкому ручейку проточной воды, задержались тут, позволяя лошадям попить напоследок, перед тем как направиться в пустыню и выжженные горы над нею.

— Лисица, — сказал Лу.

Я стал смотреть по сторонам, стараясь увидеть лису.

— Вниз гляди, — он указал на место рядом с водой.

Старательно вглядевшись, я различил мелкие отпечатки лап, вроде собачьих; они вели к ручью.

— То-то приятно, раз они тут еще водятся, — заметил дедушка.— Выходит, не всех пока поотравили.

Лошади вскинули головы. Мы тронулись, с плеском пересекли обмелевший поток, взобрались на противоположный берег там, где он был истоптан стадами коров, дальше перед нами открылся простор: пятимильная полоса песка, камней и кактусов, дальше холмы с точками можжевельников и сосенок тянутся до гор, к лысой верхушке Ворьей горы.

Средь камней и барханов прятались под кустами пучки порыжелой травы. Скот, бродивший тут, не мог полагаться на этот скудный источник пропитания и объедал ветки жесткого кустарника. В трудный, отчаянный год скотина кормилась даже кактусами, порою приходилось помогать ей, выжигая колючки на них паяльной лампой. Если и этого недоставало, покупали корм. Если ранчер прогорал на этом, то продавал часть своего скота, ждал погоды. Если дождей очень долго не случалось, продавал ранчо или оно отходило банкирам. Чем ранчо меньше, чем риску больше, и Воглин, мой дед, оставался одним из немногих независимых ранчеров, выживших под прессом засух и кризисов. Он и прогорал редко, а сгорать не сгорал.

По пути встретилась гигантская юкка, она буйно цвела, чудо-лилия с розеткой листьев, больших, прямых, острых, словно штыки, со стрелкой в двенадцать футов высоты, которую венчала метелка дородных белых восковых цветов. Там и сям по окрестной пустыне виднелись поодиночке такие вот цветущие пугала.

— Глянь-ка на них, — сказал дед. — Как-то, знаешь, наведался тут один из управления землеустройства. Увидал эти юкки, спрашивает, кой мне от них прок.

— Что же ты ему отвечал? — спросил Лу, подмигивая мне.

— Я, тихий дурковатый старик, решил подшутить. Сказал ему: индейцы из листьев юкки корзины плетут, стрелки для оград и для тени применяют, из цветов хороший напиток делают. И обязательно, ясное дело, добрую половину юкк не трогают, чтоб на будущее сберечь. А тот из управления говорит: у нас бумага есть, целлофан и картон, кому нужны корзины, и для тени навесы иметь незачем, пойди в дом, включи кондиционер, ежели жарко. И еще говорит: а коли напитки надобны, так получишь в Хуаресе, что захочешь, по пятерке за бутыль.

 — Ух, и дал он тебе пороху, — заметил Лу.

— Спор он выиграл, — произнес старик, — зато проиграл свою бессмертную душу. Так вот, сказал он мне все это, а потом и спрашивает: какой от юкки прок? Поди ответь на эдакий вопрос. Знаю, что юкка про то думает, да в словах не могу выразить, она и сама ведь того не может. Не скажешь, что она почву держит — тут и почвы-то нету, не скажешь, чтоб тень она давала — зайцу не укрыться. Видит он, загнал меня в угол, и вошел в раж. От юкки, мол, проку никакого. Она твою воду пьет и соли минеральные ест из твоей земли, а проку ни на грош тебе. Как же мне надо поступить? — спрашиваю. Уничтожить их, говорит. Все уничтожить, все эти колючие уродины. И не останавливаться на этом, говорит. Посмотрите на эти тополя у воды, они речку высасывают досуха. А что я могу сделать? — спрашиваю. Закольцевать, отвечает. Они из вас кровь тянут, как вампиры, рубите их, Прикиньте, какой от них жуткий вред. Вы что, в охранные наши мероприятия не верите? — спросил.

— Поддел он тебя, — заметил Лy. — А ты что отвечал?

— Да, отвечаю, верю в ваши мероприятия, а он и скажи: так делайте по моему совету, не то запретим вам скот пасти, будете кормиться маргарином и консервами.

— Как все, — кивнул Лу. — Да он из тебя, похоже, котлету сделал.

— Не иначе, — ответил старик.

Помолчали.

— Что же ты сделал, дедушка? — спросил я.

— Стыдно признаться, вышел из себя. Но кровь из него я сцедил в поливальную яму, чтоб ни капли влаги этой драгоценной не потерять, а тело у входа в барак зарыл, где — замечал ты, наверное, — растут мальвы, все такие прямые и богатые. С розовыми цветами которые. А назавтра явился с визитом молодчик из службы охраны рыбы и дичи, хотелось ему показать мне нового типа ружье — синильной кислотой стреляет, для истребления койотов, лис, пум — горных львов, других плотоядных доисторических видов зверей.

— Как же это ружье с синильной кислотой работает, Джон?

Дед сбросил пепел с сигары на подвернувшийся муравейник.

— Преотлично.

— Прогресс не остановишь.

— Наседают на меня, как же. Теперь взялись кружить над землей в самолете и повсюду расшвыривать сальные шарики. Диким зверям по вкусу они. Может, и детям тоже, уж не знаю.

— Сальные шарики? — переспросил я.

— Из мяса они, — разъяснил Лу, — с начинкой.

— Не ведая, что там за начинка, — продолжил дедушка, — ты, глядишь, в один прекрасный день и отведаешь. В шариках изумительный новый яд, действует на всех животных кряду. Убьет первого зверя, который его съел, убьет того, кто первого съел, и того, кто второго, и так далее. Конечно, яд разбавляется от жертвы к жертве, так что в конце концов мы увидим, как грифы растолстеют и летать не смогут, а черви разжиреют и ползать перестанут.

— Вот он, прогресс, — отметил Лу. — Самый что ни на есть.

— Его-то я и боюсь, — сказал дед, — прогресса этого. Давайте вспять пойдем. Почему прогресс должен прогрессировать против меня и койотов?

— Сила он неостановимая. Больше становятся ракеты, больше должны быть и площадки для их испытаний.

Старик скорчил гримасу и, не желая обсуждать эту проблему, сменил направление разговора:

— Закрой рот и открой глаза, глянь на гору. — Он указал на высоченный гранитный пик, сверкавший сейчас в лучах восходящего солнца.

— Отчего гора называется Ворья? — спросил я, дивясь, как голые серые утесы преображаются в золотистые.

— Она принадлежит государству, — заявил дед.

— Угу, государство уворовало ее у скотоводов, — продолжил Лy,— а скотоводы уворовали ее у индейцев. А индейцы... у орлов, что ли? Львов? А прежде?..

— Прежде чего?

— Смотри, — торжественно произнес дед, — приглядись, как свет по горе спускается, катит на нас, будто волна. — Старик явно гордился своей горою.

— Да, будто волна, — согласился Лу. — Но чей это свет? Чья гора? Чья земля? Кто владелец земли? Ответь-ка мне, старый коняга. Помещик? Тот, кто ее обрабатывает? Тот, кто последним уворовал?

Солнце било в спину нам, ехавшим по направлению к горе, к дедовой горе, наши тени вытягивались впереди, стелились по камням, кустам, кактусам, пескам до самого подножья предгорий. Воробьи порхали гроздьями, словно темное конфетти, чирикали помаленьку, а перепелки в тени зарослей левее бежали подальше, издавая жалобные вскрики.

— Земля — это я, — сказал дед. — Я эту пыль глотаю семьдесят лет. Кто кому владелец? Меня отсюда только с корнем выдернешь. Бог мой, сигары забыл.

— Голова песком забита, — пробурчал Лу. — Упрям как был. Голова задом наперед привинчена.

— У всякого свои недостатки, ты, политик.

Достигли забора, западной границы недвижимой собственной моего старика. За этой чертой начинались холмы, взгорье, которое дед и его отец использовали под летнее пастбище девяносто лет подряд, но принадлежало оно, в юридическом смысле, федеральному правительству. Дед арендовал эту землю на каких-то сложных условиях. Земля по ту сторону забора ничем, однако, не проявляла своего государственного положения — выглядела она совершенно естественной и обыкновенной. Никогда не догадаешься, глядя на нее, что принадлежит она Соединенным Штатам Америки и на картах изображается зеленым, под цвет мундира.

Вот и ворота, которые дед мой возвел, а теперь моя очередь отпирать. Открыл я ворота, провел вперед лошадь и закрыл створки за своими спутниками. К забору намело кучей перекати-поле, валялись тут и беспорочно белые, отполированные песком коровьи кости, оставшиеся от жертв давнего, почти забытого бурана.

Холмы все ближе. Одинокие можжевельники на их северных склонах казались больше, но видны были не яснее, не четче, нежели с пятимильного расстояния. Воздух в этом краю, если только безветренно, чист на удивление, одним только светом и пропитан да озоном, обещанием молний. Хорошо в нем и дышать и видать.

Прямо впереди холмы прорезал каньон, в его устье стояли кораль, и ветряк, и чан, полный воды. Рядом топталось стадо, по-оленьи сторожко наблюдало, как мы приближаемся. Лошади ни единой. Мы остановились.

— Давайте-ка, — предложил дедушка, — покуда они в перепуге не затоптали проселок, округу обследуем, не бродил ли тут конь.

— А, по-твоему, лев не мог на него напасть? — спросил я.

— Нет.

— Уж больно много чести для льва одолеть взрослого коня, — подхватил Лу. — Даже такого простачка, как Лентяй.

— Лентяй не простачок, — возразил я.

— Чем ты это докажешь?

— А на человека лев нападает?

— Чего ради? — сказал дедушка.

— Ради мяса.

— Лев, — усмехнулся Лу, — никогда на человека не нападет, разве что сам очень стар или очень болен, чтобы добыть себе благородную дичь. Или затравлен, или обозлен, или ранен, или рассержен, или любопытен, или проголодался сильно, или просто подлого характера.

— Благодарю за ответ.

— Джентльмены, вы готовы продолжить путешествие? — спросил дедушка.

— Да.

— Значит, встретимся за сто восемьдесят градусов отсюда.

Он двинулся, забирая по широкому кругу вправо, вокруг ветряка и стада, по пути всматриваясь в землю. Лу тронул вправо, я за ним.

— Что мы ищем? — задал я вопрос.

— Следы. А ты чего ищешь?

— Стычки.

— Крутой ты парень, Билли Старр. Но не в ту ты степь заехал. Публика здешняя не любит стычек. Даже и публики не любит. Оттого именно тут и расселилась.

— А ты почему, Лу, живешь в Аламогордо? Тут тебе больше не нравится?

Он уставился в плотную песчаную плоскость, стелившуюся под ноги лошадям.

— Корова с теленком. Ящерица. Кукуль. Опять коровы. Лошади нет. Ворон. Другая ящерица. Птичья мелочь. Корова с теленком. Койот. Все сюда на водопой ходят.

— Почему, Лу?

Он не отрывал глаз от земли.

— Почему, Билли? Бывает, взбредет кое-что в голову, — заговорил он медленно и негромко. — Порой хочется совершить что-нибудь по-крупному. Сыграть роль в событиях, сказать свое слово, так ли события идут и развиваются. Уверяю тебя, мне тут нравилось, очень даже. Но десять лет — большой срок. Мир меняется, Билли. Дед твой не желает того признавать, но мир меняется. Аж Новая Мексика теперь часть этого мира. Совсем скоро ты поймешь, о чем я речь веду.

Сердце мое упало, когда я выслушал эти тихие слова, звучавшие как панихида. Нечего было возразить. Взгляд Лу оставался какое-то время тяжелым и безрадостно серьезным; вдруг вспыхнула улыбка, темные его глаза зажглись, он подъехал и стукнул меня по спине.

— Эй, напарник, сотри с лица похоронную мину! Выше голову. Конец света еще далеко. — Он пристально глядел на меня, пока не заставил поддаться его заразительной веселости. — Так-то оно лучше. Боже, да ты, Билли, минуту назад был уныл на манер тех приказчиков в Альбукерке. Давай-ка теперь поднажмем навстречу старику.

Мы пришпорили лошадей и довершили свою половину кругового маршрута. Ни следа Лентяя не обнаружили и встретили деда с другой стороны от ветряка.

— Ну? — спросил он.

— Ни следа, — ответил Лу.

— Да я и не ждал, что сыщем. Он все еще где-нибудь по холмам носится, оглашенный. А ну-ка насосемся воды и помчимся к самому небу.

Повернули к ветряку. Жарило все заметней. Уже я заприметил первый смерч над пустыней, столб пыли бешено кружился несколько секунд, врезался в гигантскую юкку и сник. Пить хотелось мне до того, что рад был нюхать воду.

Я перевесился через борт железного чана, уже разогретого солнцем, снял шляпу и окунул голову в воду. Нырнув так, открыл глаза и стал рассматривать таинственные зеленоватые глубины, где сонно шевелились головастики среди кудрявых водорослей.

 Дед, подняв мокрое лицо от чана, вытерся рукавом, отвязал коня и резко вскочил в седло. Без единого слова направился к разбитому проселку, ведущему в горы. Обернувшись, сверкнул глазами,

— Так! Вы едете или вся работа на мне?

Мы сели верхом и заспешили вслед.

— Хорош денек, — сказал дедушка, когда мы ехали плечом к плечу по узкой дороге, и прищурился на взгорье над нами, на линию гранита под небом безумно сочной голубизны, ни облачка не виднелось в текучем воздухе. — Мы разделимся у развилки на южном гребне.

— Обязательно, — сказал Лу.

— Держи ушки на макушке, Билли.

— Да-да. — Я усердно глядел по сторонам. С ростом высоты менялась растительность, кустарник пустыни уступил место рощам сосен, можжевельника, зарослям глянцевитого карликового дуба. Чувствовался сладкий запах смолы и хвои, откуда-то сверху доносился возбужденный гвалт соек. Некоторые из можжевельников были сплошь усыпаны бирюзовыми ягодками, я отщипнул одну и надкусил — была она жесткая, горькая и пахла скипидаром. Я выплюнул эту ягоду. Рубаха начала прилипать к телу, я выпростал ее подол.

Вот и тот пункт на склоне, где малозаметная тропа ответвляется влево. Проселок, которым мы ехали, продолжался прямо вверх, к Ворьей горе. Дед остановил коня, оглядел окрестность. Посмотрел на меня и на Лу.

— Я возьму тропой, — сообщил он. — А вы, ребята, держитесь дороги. Встречу вас вечерком у клетушки. — Он похлопал меня по плечу, развернул коня и затрусил по извилистой тропе, скоро сосны скрыли его от наших глаз.

— Твой дед — великий человек, — стал толковать мне Лу, — самый замечательный из всех, кого я знаю. Но пойми, такие уж они, старого закала, — коль вобьют себе что в голову, то накрепко. И слишком гордые они, чтоб сознаться, если не все идет по-ихнему. Так-то, Билли. Только ему не проговорись, запомнил?

— Я ни дыхом не проговорюсь, Лу.

— Вот это напарник так напарник. Ну, айда глянем, как тут горы обходились, пока нашей помощи не было.

Горы обходились отлично. Каменья и выступы, искрящиеся жилами шпата и кварца, были ярки, чисты и крепки, смотрелись под солнцем такими свежими, хоть ешь, такими новенькими, будто сотворены лишь накануне. Сладостно пахло можжевельником, высились стройные голоствольные сосны, с иглистых лап кедровника свисали зеленые упругие шишки, щедрый урожай орехов будет вызревать все лето и поспеет в сентябре. А среди и поверх деревьев оживленно сновали сойки, зяблики, сороки, корольки, мухоловки, пересмешники и дятлы, каркали там и сям несколько иссиня-черных воронов, а поверх всех и вся, тысячью футов выше, плавал в восходящем потоке теплого воздуха одинокий ястреб. Цветы поднимались меж колей проселка, из трещин и вымоин в камнях и повсюду в вечнозеленой поросли; редко стоящие юкки, поменее тех гигантов на равнине, были одни в цвету, другие засохли. Я выломал изящную стрелку из засохшей юкки и ехал, держа ее как пику, воткнув задним концом в стремя. Сержант федеральной кавалерии Вильям Старр мчится к оплоту апачей, мчится в сопровождении одного-единственного разведчика.

— Держи-ка эту штуку подальше от моих глаз, Билли.

— Прости. — Я перекинул пику на другое стремя.

— Благодарю. Скажи, ты слышишь то, что я слышу?

— А именно?

— Ну-ка, остановимся. — Остановились. — По-моему, слышен джип.

Мы старательно вслушивались. Я ничего не мог разобрать, кроме тяжких вздохов лошадей, вороньего карканья, легкого мерного дыхания деревьев.

— Не слышу такого.

— И я теперь нет. Но слышал минуту назад.

Опять напрягли слух. На этот раз мы оба различили верещание мотора джипа, исходившее из-за преграды холмов. Близящееся.

— Как они сюда попали? — удивился я. — Этим-то путем они не поднимались. — На проселке следов от джипа не было.

— Мне понятно. Они, должно быть, пробрались той старательской тропой, которая идет через зону,

— Какую зону?

— Запретную зону. Военную, Белые пески, Ракетный полигон,

— А! Я так и думал.

— Едем дальше.

Мы тронули лошадей, повели их быстрым шагом по извилистому, неуклонно возносящемуся проселку. С дорогой этакого рода совладать только послушному и проворному джипу.

Проехав с милю, на одном из самых узких мест узкого проселка, где круто вздымался утес с одной стороны, а с другой был крутой обрыв, мы встретили этих гостей. Открытый джип полз со склона, мотор стонал, тормоза крякали, струйки пара вырывались спереди капота. Мы с Лу остановились, загородив дорогу. Джипу пришлось застопориться, и только он стал, двигатель заглох. Тот, кто был за рулем, ругнулся и принялся жать на стартер; перегретый мотор его не слушался. До нас доносился запах бензина, излишка, который вытекал из карбюратора, когда водитель давил на педаль газа. Скоро он бросил это, перестал давить и через приподнятое ветровое стекло вперился в Лу.

— Здрасьте, — сказал Лу.

— Уйди к черту с дороги, — сказал водитель.

Лу сделал паузу, чтобы разобраться, к кому относится такое приветствие. В джипе, кроме шофера, сидели двое, один спереди, другой сзади. Все трое были в посконных военных брюках, потных майках, армейских кепи. Вид у всех помятый. Тот, кто рядом с шофером, держал между ног двустволку; тот, что на заднем сиденье, сжимал в одной руке мощную винтовку с оптическим прицелом, а в другой — полупустую литровую бутылку виски. Джип был военный, оливковый с темными разводами, с соответствующими знаками на бампере и на капоте. К решетке переднего крыла был привязан труп поджарого серебристо-серого койота.

— Ого, кого мы видим! — произнес человек с двустволкой, широко улыбаясь. — Мы видим двух взаправдашних ковбоев, один большой, один малый. На взаправдашних лошадях, как положено ковбоям. Это ж надо...

— Вижу я, вы охотой занимаетесь, — обратился Лу сразу к троим, ибо все они вроде бы пребывали в одинаковом состоянии. Почти так же сильно, как бензином, как жаром от раскалившегося капота, от них несло запахом виски. — Хотелось бы знать, — продолжал он, — не случилось ли вам встретить лошадь.

— Мы лошадей не ищем, — ответил шофер. — У нас джип. Уйди к черту с дороги.

— Койота мы пристрелили, — ухмыльнулся задний, — Спроста.— И поднес бутылку ко рту.

— С чем и поздравляю, — сказал Лу. — Лошадь, которую мы ищем, рыжеватой масти...

— Эй ты, — перебил тот, что держал двустволку, — большой ковбой...

— ...рыжеватый мерин с черной...

— Вы взаправдашние? — снова перебил он. — Ты истинно ковбой?

Лу не отвечал.

—  Еще бы! — выкрикнул я.

Посмотрев в мою сторону, Лу указал мне отступить назад. Но я не сдвинулся с места, хотел лишь знать, есть ли у Лу револьвер под седлом. Да толку от того теперь мало. Я цепко сжал свою юкковую пику.

— Христос с нами, — засмеялся, глядя на меня, человек с двустволкой,— да их тут двое таких. Большой да малый. Это будет слишком. Не одолеть.

— Убирайтесь с дороги! — Шофер отпустил тормоз, и джип медленно двинулся, передок оказался почти уже под мордой коня Лу, и тогда водитель все-таки остановил машину. — Я сказал, убирайтесь к черту с дороги. — Радиатор издавал шипение.

— Само собой, — выговорил Лу. — Как только ответите на мой вопрос.

— Мы тут не для того, чтоб на вопросы отвечать, — произнес хозяин винтовки с оптическим прицелом. — Мы сюда выбрались пострелять того-сего. — И осклабился, с силой сжав кулак. Винтовка лежала у него поперек колен, ни на кого не нацелена, но правая рука была на цевье, а палец — в спусковой скобе.

— Вот так-то, большой ковбой, — добавил хозяин двустволки. И привскинул ружье, направил оба длинных голубых дула в грудь Лу. — А теперь отгони-ка свою лошадь куда в сторонку и дай нам проехать.

— Нет! — заорал я, решив, что он собрался убить Лу. Тут я поднял над головой пику и пустил ее прямо в лицо тому человеку. Сбитый с толку моим восклицанием, он полуобернулся ко мне, защищаясь руками и ружьем. Одновременно Лу, быстрей, чем я успел заметить, соскользнул с коня, рванулся вперед, вцепился в ружье и выкрутил его из рук хозяина. Потом отступил на пару шагов, не сводя глаз с трех военных, с ружьем наизготовку.

— Ты эту штучку на людей не наставляй! — Лу дышал чаще, чем обычно. Лошадь его, встревоженная схваткой, дернулась, застучала копытами по камням, волоча поводья. — Держи моего, Билли.

Хотелось ничего не пропустить, я остался на месте.

— А теперь, — сказал Лу, — ты, на заднем сиденье, передай-ка винтовку тем же порядком. Прикладом вперед.

Тот поднял винтовку дулом к небу, а в левой руке по-прежнему держал бутылку. Не сводя глаз с Лу, искал надежное место, куда бы эту бутылку поставить.

— Возьми ж бутылку, — сказал он и сунул ее водителю, не отрывая взгляда от Лу.

— Бутылку оставь себе, — промолвил Лу, водя двустволкой так, чтоб охватить всех троих. — Мне только винтовку передай.

— Не видишь, не в себе он! — заключил шофер. — Отдай ему свое ружье.

Однако задний колебался, с гримасой ненависти пялясь на Лу.

— А твое заряжено? — рыкнул он другому.

— Ей-богу, заряжено. Отдай свою винтовку.

— Мне бы убить его надо.

— Ради всех святых, отдай.

Но тот опять засомневался.

— Мне бы убить его, — сказал он, прежде чем подать винтовку прикладом вперед, через плечо ближнего к нам. Тот сунул ее Лу, который с оглядкой протянул левую руку, взял оружие и вновь отступил на шаг.

— Теперь вернемся к нашей теме, — заявил Лу, отложив винтовку, но не выпуская двустволку. — Вы нашу лошадь видели?

— Никакой мы лошади не видали, — промямлил водитель.

— Не врешь ли ты?.. — вперился в него Лу.

— Не видали мы вашу лошадь.

— Ладно, — не сразу отозвался Лу, — Вы, друзья-приятели, можете рулить домой.

— Отдай нам ружья.

— Не думаю, чтоб стоило. Не думаю, что вы достаточно большие для игры в такие игрушки. Мне бы размолотить их об скалу и обломки под гору зашвырнуть. — Лу сделал паузу. — Но я вам окажу любезность. Оставлю ружья в конторе шерифа в Аламогордо. Извольте их там получить. А теперь убирайтесь. Что-то есть в вас такое, что меня с души воротит.

Шофер опять нажал на стартер и на педаль газа.

— Минутку, — сказал Лу. — Снимите койота с решетки. Оставьте его тут.

— Погоди-ка, — раздалось с заднего сиденья, — койот мой. Я лично убил его. И он мой.

— Нет, не твой он, а здешний. — Лу вынул складной нож, раскрыл. Не сводя с них двустволки, приблизился, перерезал веревку, которая держала койота на крыле. Мертвое тело соскользнуло, упало на обочину. — Вот теперь можете ехать. — И Лу посторонился, освобождая путь.

Я тоже посторонился, прижал Голубчика к утесу. Лошадь Лу стояла в нескольких шагах, наблюдая за происходящим.

Водитель утопил стартер, стал качать педаль газа. Карбюратор снова стал страдать от перебора горючего.

— Разрешите дать совет, — проговорил Лу. — Не жмите на газ, коли перебрали горючего. Хуже будет.

— Заткнись! — взвыл шофер. — Как-нибудь сам управлюсь, — Он отпустил тормоз, и джип помаленьку покатился мимо нас.

— Прощай, — крикнул вслед Лу. — Веди аккуратней.

Они катили вниз по дороге, не отзываясь, не оглядываясь, а мотор вздыхал и кашлял, давясь бензином. Через минуту скрылись с глаз долой. Я подъехал за лошадью Лу, поймал повод и подвел ее к Лу, который, сидя на камне, отирал пот платком и обмахивался шляпой.

— Благодарствую, Билли. Бог ты мой, жарко-то как.

Меня трясло. Такая слабость напала, что с лошади не мог спрыгнуть.

— Ну и денек, — Лу улыбнулся мне. — Что за проделки, однако?

— Я подумал, он собрался стрелять в тебя.

— И тогда ты метнул свое копье? — Теперь оно лежало рядом с койотом. — А это я зачем? — Лу медленно встал, надел шляпу, ухватил койота за шкирку, приволок к краю обрыва и пустил катиться в нижний лес. Затем вернулся в тень под утесом и опять присел,

— А ружья куда?

— Ружья, ага. Припрячем их в камнях, заберу на обратном пути, завтра. — Он вздохнул, слегка устало, потом бодро сказал мне: — Билли, будь любезен, загляни в мой седельный мешок. Там фляжка с водой, да и перекусить найдется.

— Вон как! — я нескладно, но слез с лошади.

— Билли!

— Что?

— Знаешь, сглупил я. Нас обоих могли и пристрелить. Но эти люди... люди страсть как меня обозлили. Совершенно не умеют себя вести.

— Точно, — подтвердил я, роясь в седельном мешке. — Совершенно не умеют себя вести.

Он сидел в задумчивости, шляпа на затылке.

— Интересно, офицеры они или рядовые?

— Наверняка не джентльмены.

— Сам я был офицером. Оттого мне трудно сказать наверняка, В любом случае, надеюсь, они благополучно спустились с горки,

— Я надеюсь, что наоборот.

— Твоего дедушки, хорошо, тут не было. Он бы этих людишек убил. Задушил бы голыми руками. — Лу взял у меня фляжку и бутерброд в пергаментной бумаге. — И вот еще что, Билли...

— Что? — Я разворачивал свой бутерброд.

— Лучше не рассказывать ему про это приключение.

— Почему же?

— Боюсь, старик что-нибудь выкинет в ответ. Зайдет слишком далеко. Лучше не рассказывать.

— Согласен, Лу, если ты так считаешь.

Лошади, привязанные к ближайшей сосне, зачастили копытами, когда мы собрались поесть. Лу посмотрел в их сторону.

— Эй вы оба, не слыхали разве, лев поблизости бродит.

Кони внимательно глядели на Лу.

— Не кто-нибудь, — он сказал. — Лев.

Оба коня стояли не шевелясь. Лу улыбнулся мне:

— Теперь и поесть можно.

Отдохнув с часок в полуденную жару, мы снова сели верхом и продолжили подъем в гору. Остаток дня провели в поисках рыжей лошадки, сворачивали на разные тропки, обследовали заросли дубняка и чащи можжевельника. Достигнув того места, где в проселок вливалась старая старательская тропа, осмотрели и ее, проехали по следам джипа несколько миль на север и уткнулись в испытательный центр на Белых песках. Железные ворота были на засове, а железный забор тянулся на восток сколько хватало глаз, вниз по холмам и сквозь равнинную пустыню, с западной же стороны уходил по склону к прогалу меж Ворьей горой и началом хребта Сан-Андрес. В восьмидесяти милях от точки, где мы стояли, развлекаясь надписями «Не подходи — опасно!», находился пункт, в котором был произведен взрыв первой атомной бомбы.

Возвращаясь этим путем, мы заглядывали на ответвляющиеся оленьи и коровьи тропы. Там, наверху, неразличимые отсюда, находились неиссякаемый источник, кораль и старая деревянная хижина, в которой нам предстояло ночевать. А над той хижиной, над линией леса врезался в синь неба голый зазубренный пик.

— Что там? — показал я на вершину. — Ведь что-то должно быть.

— Чего ты там ждешь?

— Не знаю. А ты был, Лу, на вершине?

— Взобрался однажды. На своих двоих. Конь туда не доставит.

— И что удалось тебе там обнаружить? Что именно?

— Боже мой, ну и приставучий, — с улыбкой сказал Лу. — Я заранее сочувствую женщине, которая за тебя выйдет.

— Я жениться не собираюсь. Мне больше по душе кони.

— Ну уж и загнул.

— И все-таки, — терпеливо продолжал я, — что ты там увидел? Конечно, не считая камней.

— Кроме камня? Ну, травку. Чуток. Странная такая, но зеленая. И меленькие цветочки, крохотные, не больше снежинки. Шарики от диких овец. Гнездо орла.

— Еще что?

— В общем, ничего более.

Дальше мы ехали молча, через прогалы между малорослыми соснами.

— Смотри, — Лу указал на отпечатки острых копыт, пересекавших тропу, — олень с двумя важенками прошествовал, пяти минут не прошло. Видал, кто-то из них писнул? Пяти минут нет. Нам бы полагалось их заметить. Похоже, старею.

— А сколько тебе, Лу?

— В прошлом году тридцать три было. Самое время для распятия. Вместо того я женился. На следующий год будет тридцать пять. Можно выставлять себя на выборах президента.

— Ты собираешься выставиться на президента?

— Есть над чем подумать. В Гвадалупском округе. поддержка будет. Поживем, увидим.

Солнце уже висело над самым оплечьем горы, но с силою било пока с безоблачного неба, когда мы с Лу вернулись на старый проселок и отмерили несколько его последних зигзагов перед ровной площадкой, где помещались кораль и хижина. Гнедой жеребец, расседланный и лоснящийся, пасся близ кораля. Дымок вился над трубой печки, стоявшей в клетушке, а в дверях, заслышав наших лошадей, появился дедушка.

— Добрый вечер, — сказал он. — Так я и думал, сейчас мои парни появятся. Три банки фасоли и сковородку солонины я поставил на огонь.

— Для начала сойдет, — откликнулся Лу.

Мы спешились, расседлали коней. От усталости мне показалось, когда я нес седло к изгороди кораля, что весит оно добрых пять сотен фунтов.

— Голубчика можешь, Билли, не привязывать, — распорядился дедушка. — Он будет держаться Крепыша. Только почисти слегка.

Лу привязал к изгороди своего коня. Мы вычесали лошадей ветками можжевельника и пошли в хижину, навстречу запаху еды. В каморке, чистой и прибранной, помещались железная койка, стол и стулья, шкафчик, полный консервов, керосиновая лампа и прочее, в том числе мешок зерна, подвешенный за проволоку к одной из балок, чтобы осложнить жизнь мышам и белкам. Кофейник грелся на плите.

— Пахнет отлично, — заметил Лу.

— Еще не совсем готово, — сказал дед, вилкой помешивая мясо. Мне он протянул пустое ведро. — Не наберешь ли, Билли? Мы примемся за ужин, как ты вернешься.

— Да-да. — Я проглотил свое неудовольствие, взял ведро и направился к роднику в лощине, тропинка вилась под скалой, меж крупными камнями, стройными высокими желтоствольными соснами, и выводила к щели, к пещерке в глубокой складке на горе. Воздух здесь был прохладный, свет зеленоватый, рассеянный. Подумалось о льве.

Я опустился на колени у песчаного ложа источника и напился с ладоней, прежде чем набрать ведро. В щели стояла особенная тишина: не доносились сюда ни ветер, ни птичьи крики, ни иные звуки, лишь нежное журчание воды, сбегающей по замшелым камням и теряющейся в заросшем болотце чуть пониже родника.

Я возвратился в хижину, ведро воды оттягивало руку. Дедушка раскладывал ужин в металлические тарелки и разливал по кружкам кофе. Лу стоял у кораля, задавал корм лошадям.

— Приступить! — скомандовал дед. А мне добавил: — Воду поставь на печку и выходи с тарелкой на воздух. Слишком здесь жарко.

Мы втроем уселись на траве под стенкой клетушки, в тени, лицом к залитому солнцем простору. Какое-то время не разговаривали, слишком были заняты, чтобы любоваться открывающимся пейзажем, ели вкуснейшее, наверное, в мире блюдо. Потом, после добавки, сытые и удовлетворенные, отставили свои тарелки, стали беседовать и рассматривать окрестность.

— Как это я сигары забыл!

— Возьми набивную. — Лу предложил дедушке сигарету.

— Говорят, женщины обожают эти штучки, — тот вертел ее в пальцах.

— Верно, — ответил Лу, — а я обожаю женщин.

Они закурили, а я вытянул стебелек из травы и стал его жевать. И смотреть. Было на что посмотреть отсюда. Имея огромную гору за спиной, можно было видеть вширь к северу, востоку и западу — пол-мира. Четыре горных кряжа, не считай того, что под нами, огни двух больших городов и семь тысяч квадратных миль пустыни окрест.

 Солнце шло к закату. Вот тень Ворьей горы поползла по равнине к ранчо деда Воглина, к Пекарскому поселку, к Гвадалупским горам, поползла встречным курсом к темной завесе, подступавшей к нам с востока.

— Дедушка!

— Что?

— Ты на эту гору когда-нибудь взбирался?

— Какую гору?

— Эту самую, над нами. Ворью.

— Нет, не сказал бы. И не собираюсь. Эта моя клетушка по мне достаточно высоко. Настолько близко к небу, как мне и хотелось, Можете меня похоронить тут.

— Для такого дела понадобится динамит, — сказал Лу.

— «Здесь покоится Джон Воглин: на сорок лет опоздал родиться, на сорок лет поспешил умереть», — произнес дедушка.

— Почему на сорок лет поспешил?

— Я так прикинул, через сорок лет цивилизация опадет и все вернется в норму. Хотелось бы дожить до того.

— Зачем? Окажешься там, откуда начинал.

— А мне оно нравится. В такой жизни кончаться. Мне семьдесят лет понадобилось, чтоб додуматься до этого. А кто напоит лошадей?

Ответа не последовало. Я внимательно смотрел, как сближаются свет и мрак. Лу и дед внимательно смотрели на меня.

— Ну-с, — сказал старик, — попробуем спросить иначе: кто будет мыть посуду?

— Я напою лошадей, — вызвался я.

— Отменно. Если возьмешься без промедления, еще сбережешь время помыть посуду.

— Я тебе лампу зажгу, — добавил Лу, — когда ты кончишь коней поить. Чтоб не пришлось тебе мыть посуду в темноте.

— Спасибо, — отвечал я, — но мы, настоящие ковбои, свою посуду всегда моем песком.

Лу ничего не возразил.

— Ты, Лу, проиграл, — заявил дедушка. — Тебе мыть посуду. Мальчишка обставил тебя. Билли, второе ведро, старое, в корале возьмешь.

— А почему бы мне не отвести лошадей к роднику?

— Мальчик любит задавать вопросы, — откликнулся Лу.

— Но почему нельзя? Я только об этом спрашиваю. Разве не проще доставить лошадей к роднику, чем тащить родник сюда к ним?

— Ведро легче коня, — заметил Лу.

— Конь умеет ходить, — возразил я.

— Ты прав, Билли, — улыбаясь, старик хлопнул меня по колену,— будет проще поступить по-твоему. Но лошадям там, внизу, не понравится. И тропинка слишком узкая, чтоб им втроем враз пройти, тебе придется несладко. Кроме того, представь, что натворят три взрослых коня, переполненных водой, травой и зерном, с единственным нашим маленьким родником, в который едва можно ведро окунуть. А мы тоже из этого источника пьем.

— Пожалуй, ты прав, дедушка. Мне бы самому сообразить. — Я встал, завернул в кораль, обнаружил ведро и пошел тропинкой к роднику. Лу и старик тоже встали, потягиваясь.

— Мы придем к тебе на помощь, Билли, — вслед мне сказал старик, — как только наведем тут порядок.

— Да-да.

Сумерки наступали. Идти приходилось со всем вниманием, в глубокой тени утеса тропка еле-еле просматривалась. Когда я подходил уже к роднику, заговорили древесные лягушки, а ведь их противные звуки — верный знак наступления ночи. Других звуков не было, лишь шепот бегущей воды. Несколько светляков мигали в неясно видимых травах.

 Долгий день под солнцем пустыни отнял у моего тела много влаги. Опять хотелось пить. Я присел на корточки, набрал в ладони воды, испил. Побрызгал на себя, умыл лицо.

Когда теньканье стекающих капель больше не слышалось, внезапно пала мертвая тишина. Лягушки замерли, и ручеек бежал спокойней, чем прежде. Даже светляки исчезли. Я, послушав немного эту тишь, осторожно потянулся за ведром и опустил его в воду как можно тише, стараясь не наделать шуму. Озираясь, я ничего не разглядел вокруг, кроме влажных трав, ровного отвеса скалы, мощных ветвей сосны, глухого сумрака леса. Потом глянул вверх.

Зря я глянул вверх. На краю уступа выше родника увидел я пару желтых глаз, сверкающих на крупной морде, увидел очертания сильного, казавшегося громадным зверя, напружинившегося словно перед прыжком. Я не мог пошевелиться, не мог издать ни звука. Все смотрел на льва, а лев все смотрел вниз на меня. Как парализованный, я сидел на корточках над водой, вцепившись в ручку ведра, не чуя боли в мышцах, и ждал, что на меня обрушится смерть.

Издали, от хижины, которая была не видна отсюда и недостижима, донесся сквозь сумрак дедушкин оклик:

— Билли!

Я попытался ответить, но горло не повиновалось. Лев следил за мной.

— Билли, где ты? — снова позвал дедушка.

На сей раз лев повернул свою массивную голову и стал рассматривать тропинку бесстрастными желтыми глазами, в которых не было ни любопытства, ни страха.

Все ближе становилось шарканье ботинок старика о камни, и, наконец, большая кошка распрямилась и пропала — вмиг, внезапно, с волшебным изяществом и спокойствием — в ночном лесу.

Приблизившись, дедушка окликнул в третий раз, и тут я уж постарался ответить.

— Здесь, здесь я, — проквакал, смог-таки подняться с тяжелым ведром, словно примерзшим к руке, сделал несколько нетвердых шагов навстречу.

— Что с тобой случилось? — Он вглядывался в мое лицо.

Я рассказал.

Обхватив меня за дрожащие плечи, другой рукой он один за одним отодрал мои пальцы от ручки ведра. Воду понес сам, помогая мне обходить камни по пути к хибаре, где ждал Лу и приветливо светила лампа.

— Беда какая? — вытирая большим платком металлическую тарелку, спросил Лу.

— Он видал его,

— Кого?

— Льва.

— Вон как, — Лу ласково глянул на меня, — везет же парню.

Немного позже мы все втроем вернулись к источнику с обоими

ведрами и осмотрели то место. Лу даже взобрался на уступ, но уже слишком стемнело, чтобы различить следы. Пошли обратно, напоили лошадей, сложили тихий костерок меж хижиной и коралем, вытащили хранившиеся за койкой спальные мешки. Посидели у огонька, обсудили льва, исчезнувшую лошадь, заботы завтрашнего дня; Лу с сожалением сообщил, что не сможет в них участвовать, с утра расстается с нами. Однако обещал вернуться на ранчо через два-три дня.

— А какой голос у горного льва? — спросил я.

— Ну, похож на женский, — ответил дедушка. — Словно женщина вопит. Ты как, Лу, опишешь?

— Эге, друзья, голос у льва словно у женщины, — подумав, отвечал тот. — У женщины-вампира, зазывающей своего возлюбленного демона.

— Мы пойдем охотиться на льва, дедушка?

— Нет, оставим его в покое за милую душу. Не станем мы на него охотиться, с чего тогда и ему на нас охотиться. Кроме того, в округе он один-одинёшенек остался. Я и не подумаю его лишаться.

— Сейчас вот, по-твоему, он следит за нами?

— Если да, то ничего удивительного. — Дедушка потянулся и зевнул. — Не знаю, как вы, мужчины, а я устал. Кто-нибудь желает ночевать на койке в помещении?

— Хватит ли койки на троих? — ухмыльнулся Лу,

— Если и меня в серединку не класть, все одно не получится,

— Так давайте все спать снаружи.

— У костра, — добавил я.

— Вы, ребята, так и поступайте, — ответил дедушка, — а кому-то надо и койку использовать. Я на земле сплю уж семьдесят лет или около того.

— Пора привыкнуть, — заметил Лу.

— Привыкнуть привык, но удовольствия никогда не получал.— И пошел в клетушку. — Спокойной ночи, джентльмены.

— Спокойной ночи, — отозвались мы.

Потом, вытряхнув скорпионов и пауков, расстелили спальные мешки поблизости от костра и, сняв обувь и шляпы, забрались вовнутрь. Седла вместо подушек не подкладывали. В седле и сидеть-то жестко.

Я лежал и смотрел на звезды. Чудесные звезды. Чудесный день. Звезды будто затуманились, поплыли вдаль. Я заснул. Снились мне пропавший конь, светляки и пара желтых глаз...

— Билли!

Открываю глаза. Темнота.

— Просыпайся, Билли.

Я высвободил голову из спального мешка и поначалу подумал, что вовсе не спал. Потом заметил голубые полоски рассвета и пепел на месте костерка. В клетушке старик уже хлопотал, накрывал на стол. Доносился оттуда аромат ветчины и кофе. Дедушка снова выглянул из двери и крикнул:

— Подъем! За стол!

Я выпростался на прохладный утренний горный воздух. Дрожа, обулся в холодные, затверделые сапоги, отыскал шляпу, поднялся. Лу подводил лошадей. Я заковылял навстречу, помог привязать их возле хижины.

Старик стал бить большой ложкой в сковородку.

— Заходи, а не то сойкам выкину.

После завтрака кормили и седлали коней. Опять кому-то надо было идти за водой, вызвался я. Кое-что хотел проверить. Дважды сходил к роднику, на второй раз взобрался по скале на то место, где прежде таился лев. Никаких следов не замечалось, но обнаружил я, что пахло по-особому — семейством кошачьих. Нет, по-иному — озоном, летней молнией.

Заперли хижину, сели верхом и пустились вниз по старинному проселку в направлении холмов. Мы с дедом наметили исследовать территорию между старательской тропой и ветряком. Лу доедет с нами лишь до развилки.

С радостью в сердце и с приятными мыслями двигался я рядом со своими спутниками и рассматривал стаи зеленовато-желтых облаков, разбросанных, как пылающие острова в небесном море.

— Сегодня жди дождя, — дедушка прищурился, глядя на небо сквозь свои стальные очки. — Маленько, понятное дело, всего-то гроза ударит. Одна шестьдесят четвертая дюйма воды, а грома с молнией сколько душе угодно.

— Когда?— спросил Лу.

— А в полвторого. Скажем, в тринадцать сорок пять.

— Сверю я твое пророчество с бюро погоды. Если ты ошибся, это тебе обойдется в бутыль бакарди в оплетке.

— Это ты затеял, приятель. Ладно, давай на спор. — И протянул ему руку.

Козодои с криками метались в отблесках зари, чуя приближение солнца. Ворон сатанински прокаркал с сухостойной сосны, напоминая козодоям, что их время истекает. Объявились сороки, голодные птицы в академических черно-белых нарядах, загалдели и загоготали, будто спорщики-богословы на диспуте. Подобно бульканью воды запел проснувшийся королек.

— Чем небеса лучше этих мест? — спросил я.

— Здесь климат чуток лучше, — ответил дед.

— Менее влажный, — пояснил Лу.

Еще три длинных зигзага с кручи, сквозь лес, и мы там, где соединяются пути и разделяется наше содружество.

— Обидно мне откалываться, — сказал Лу. — Пожелаю вам удачи. Чтоб нашли эту лошадь-невидимку. Увидимся через пару дней.

Грустно было смотреть, как он удаляется. Очарование, которое охватывало меня в этой экспедиции, словно уплывало вместе с ним.

Я вспоминал нашу вчерашнюю блистательную победу, неизвестно, выпадет ли нам подобная когда-нибудь еще. Сегодня нет на то надежды. Лу Мэки помахал рукой на прощанье и исчез за поворотом.

— Тронули, Билли.

Рядом с дедом ехал я тем же путем, что с Лу. Старик явно разделял мое настроение, долго молчал.

— Гляжу, у нас тут джип побывал недавно, — заговорил он наконец.—В одну сторону проехал. Понятно, откуда закатили, непонятно, как и где выбрались.

Я ни слова не произнес.

— Авось нашли путь отсюда благополучно. То есть на нашу животину не наскочили. Этим обожателям пальбы, друзьям с той стороны ограды, похоже, не всегда удается отличить корову от зайца.

— Точно,— сказал я.

Мы покрыли немалое расстояние в тот день. Съехав со старательской тропы, пробирались сквозь кустарник и заросли кактусов по нижележащим холмам, коровьими тропами, оленьими дорожками и полным бездорожьем. Работа горячая, потная, и солнце, и влажность все выше, пыль лезла в рот и в глаза, можжевеловые ветки стегали по лицу. Целое утро мы обследовали взгорье, обыскивали каньоны, от горы все ниже, а к полудню спустились на равнину неподалеку от загона, ветряка и большого того чана с холодной зеленоватой водой. И показалось, слаще этой воды мне никогда на свете не выпадало.

Потом мы отдыхали в полосатой жидкой тени ветряка, жевали вяленое мясо, которое дедушка вынул из седельного мешка. Было знойно и безветренно, ветряк не крутился, хотя вдали в пустыне виднелись резвые смерчи, пылевые столбы плясали словно привидения над равниной.

Клубились облака, танцевали вихри, но в пустыне воздух оставался недвижен. Как и мы. Старик растянулся на земле и, сбив шляпу на глаза, дремал, слегка похрапывая. Я смотрел в небо; нет, ничего нынешним днем не произойдет. Солнце склонится к горам, тучи налетят и грифы, но ничего не произойдет. Я это знал наверняка. И это казалось мне прекрасным, лучшего не надо. Да не вторгнется в эту пустыню и не нарушит кристальный покой медленно тянущегося дня ни единое непредвиденное событие. К ночи — пускай его. Или назавтра. Но не в этот день.

Тучи неслышно громоздились над голыми горными вершинами, извилистая молния, будто высвеченный нерв, рассекла самую глубь туч. Раскат грома истаял, и ничего более не случилось.

 Я перевернулся и лег на живот, выдернул стебелек, стал жевать его и разглядывать мух, муравьев, жуков, лениво ползавших в травах, затененных чаном с водой. Верткий скорпион соломенного цвета явился из промоины под камнем и начал красться к мухе. Она, не ведая о том, деловито изучала своими передними лапками крупицу коровьей лепешки. Скорпион проскользнул поближе, хвост с ядовитой железой и кривым красным жалом изогнулся над головой, крупные крабьи клешни вытягивались вперед. Муха улетела. Я убил скорпиона. Не за то, что скорпион, а за то, что невезучий.

Дед заворчал, сдвинул шляпу с лица и открыл свои красноватые веки. Поднялся. Мне слышен был скрип в его старых суставах.

— По коням, Билли. Сделаем еще попытку отыскать этого рыжего.

Голубчик стоял, свесив шею и закрыв глаза, в той же скудной тени ветряка, гоняя хвостом вялых мух. Я заседлал его и сел верхом. С некоторой неохотой позволил мне конь следовать за дедушкой — не к дому, а снова в предгорье.

На этот раз мы выбрали другую дорогу, подальше на север, и не такую крутую, она вела к прогалу между Ворьей горой и Сан-Андре-сом. Не спеша ехали вверх, все шире открывались Белые пески, море барханов молочного цвета, простирающихся на полсотни миль посреди гладкой пустыни. А посреди этих песков торчали новые устройства испытательного центра.

Грозовые облака становились все ближе, а дорога вела нас в горы. Снова росчерк молнии проник сквозь груды туч, и после долгого промежутка я услышал раскат грома. А мы взбирались все выше и выше, пока опять не достигли гребня и пояса сосен и можжевельника.

— Вон где! — выкрикнул старик, указывая на соседний взлобок, в полумиле к северу. — Это он. — Сколько я ни приглядывался, ничего, кроме чернокрылых птиц, парящих в воздухе, не заметил, хоть дед и показывал пальцем: — Видишь, Билли?

Я обвел взглядом холм, его поросший юккой и дубками бок, беспорядочно разбросанные камни, по которым пробегали тени облаков.

— Не вижу.

— Посерединке холма. Желтую жилу каменную видишь? Точно влево, чуть выше. Вот где старикан Лентяй.

Теперь я увидел его, рыжий корпус лошади вытянулся, не шевелясь, по земле.

— Он лег, дедушка.

— Иначе и быть не могло. Он сдох. Не заметил ты разве, пузо все продрано. Оттого и птицы на нем сидят.

Черные грифы ползали, будто мухи, по распростертому телу, а еще три грифа шли на снижение.

— Что с ним произошло?

— Давай разузнаем. — Дедушка послал Крепыша вперед. На уровне мертвого коня мы свернули с дороги, стали пробиваться сквозь можжевельник и чаппараль. Лентяя не видели отсюда, путь нам указывали кружившие над трупом стервятники. И вот уже зрение и обоняние ведут нас к цели. Вонь жуткая, и трудно было узнать коня, так прекрасно знакомого мне, ведь столько на нем проскакал прошлым летом.

Завидев нас, грифы поднялись стаей с лоскутьями гниющего мяса в клювах, и вились над деревьями.

Конь лежал на боку, совершенно выпотрошенный, внутренности раскиданы по камням, шея и бок разорваны, глазницы пусты. Из-за дурного запаха пришлось сделать объезд и приблизиться с подветренной стороны.

— Лев тут побывал,— дедушка показал мне круглый широкий отпечаток львиной лапы на кучке пыли.

— Может, лев его убил?

— Вот уж не думаю. — Старик слез с лошади, поводья на ней подрагивали. Подошел к трупу. Я остался стоять шагах в пяти. Несколько минут рассматривал дедушка останки нашего коня. — А ну, глянь-ка сюда, Билли,— позвал дед меня.

— Мне не совсем хорошо.

— Тошнит?

— Да-да.

Он кивнул, еще с минуту постоял, затем, спотыкаясь высокими каблуками о камни, вернулся к своему жеребцу. И мы тронулись в обратный путь. Я успел разглядеть недоумение и ярость в дедовом взоре, пока старик не оказался ко мне спиной. Боясь задавать вопросы, я следовал за ним в молчании.

Добрались до проселка, устремились к дому; кони заметно оживились. А над головами кипели и густели тучи, застя солнце; громыхало сильнее и сильнее. Стало зябко, я повязал платок на шею, поднял воротник. Капли дождя упали на разогретые камни у дороги, испестрили их темными пятнышками влаги, которые на глазах исчезали бесследно.

Прибавили шагу, гроза подступала. За спиной сверкали молнии, одна так близко, что я вздрогнул, а Голубчик заплясал подо мной словно кольт. Перешли на рысь. Я стоял в стременах и держался рукой за передний торчок седла. Вся боль, которую я ощущал утром, возвратилась ко мне с удвоенной силой. Эх, не оставалось бы еще столько миль до ранчо, до дома!

Неба над нами уже как не бывало, вместо него — низкий потолок из облачной массы, багряной, пухлой, смятенной. Однако на востоке небосвод по-прежнему оставался ясным, и пустыня под ним сверкала от солнечного излучения.

Новый порыв дождя достиг нас, на этот раз капли не исчезали, а множились, сливались одна с другою, пока скалы не заблистали в водяных мундирах. Тут я заметил, что рубаха намокает, и натянул прорезиненное пончо.

Проселком мы спустились к ветряку и коралю, по грязной уже дороге держали путь к дому. Золотистые, ярко освещенные равнины стелились перед нами до Гвадалупских гор, но край этой яркости отступал быстрее нашего продвижения, и вот тучи разверзлись над головой — и хлынул потоп.

Холодный дождь забарабанил по спине, непрерывная струя стекала со шляпы на спину Голубчику. Дорога под его ногами помягчела, раскисла, хлюпала под копытами. Новая моя соломенная шляпа напиталась водой и пропускала ее на голову. Ледяные струйки стекали по шее под рубаху. Чувствовал я себя несчастным — мокрый, озябший, усталый, голодный. Уж ненавистны мне были рокот грома, и молния, ослепительно блещущая над окрестностью, и потемнелая земля.

Но пять минут спустя дождь вмиг прекратился, молнии погасли и гром откатился куда-то в горы. Вновь вышло солнце, паля сквозь прогал в растрепанных облаках. Я снял пончо, повесил шляпу на седельный торчок и стал разминать ее на свой вкус, пока она в таком податливом состоянии.

Близок дом. В миле впереди видны тополя вдоль Саладо, постройки ранчо, красноватые выходы камня за ними. Каждый штрих пейзажа четко смотрелся в косом янтарном предвечернем освещении: я разглядел воронов на деревьях, дедов пикап под навесом, отражение пламенеющего солнца в окнах дома, младших Перальтов, резвящихся под ветряком, собак, отряхивающихся на крыльце, складки и вымоины на глинистом всхолмлении по ту сторону ранчо, сияющие травы — все предметы, поверхности, лики читались строго, и все это венчала триумфальная арка двойной радуги.

 ...К тому времени, когда я расседлал, вычесал скребницей и накормил лошадей, солнце село. Ноги у меня гудели, колени дрожали, будто у младенца, пока я шел к дому, навстречу обольстительным запахам ужина. Легко было забыть мертвого коня где-то там на холмах, забыть своего Лентяя, гниющего в нежных сумерках, в тех сумерках поют вкруг него птицы, а красные муравьи, жуки б мясные мухи напали на жалкий зловонный труп.

 

3

— Да нет! — кричал дедушка. — Застрелили, тебе говорю! Челюсть пробита. Но не наповал убили — бедняга еще несколько часов жил. Старался домой вернуться. Ей-богу, его застрелили! Разрывной пулей, похоже. Там, где она вышла, дыра с мой кулак. — Старик ахнул кулаком по кухонному столу, лампа подпрыгнула, тени очумело забегали по стенам.

Лу не сводил глаз со своей сигареты. Я трудился над письмом родителям — сотворил один абзац и не знал, что бы еще придумать и одновременно не приврать лишку. Поскольку описывать что-либо не хотелось, набросал картинку: я сам на коне, скачу через Белые пески, два грифа вьются надо мной, а над ними зачерненное солнце. Рисовал я без интереса. Больше вслушивался, как гневается дед и как осмотрительно помалкивает Лу Мэки.

— Что они, пробуют спугнуть меня отсюда? — Дедушка жевал погасшую сигару. — Каким надо быть дураком, чтоб надеяться спугнуть меня с моего ранчо, из моего дома!

— Не мечись, Джон, без оглядки,— заговорил осторожно Лу. — Это ты теперь дуришь. Откуда известно, кто убил лошадь. И почему. Может, случайность.

Случайность так случайность, подумалось мне, вот бы и мы этих в джипе прикончили...

— Случайностей кругом избыток,— старик чуть не рычал. — Допустим, случайность, что грузовики сквозь забор ездят. Допустим, лишь случайность, что их ракеты слетают с неба над моей землей и так пугают мою скотину, что потом не сыщешь. Несчастный Элой облазил сегодня весь северо-западный участок и не нашел нигде этих коров.

— На мой взгляд, это случайности,— настаивал Лу. — Подобное с кем только не происходит в наших краях. Кроме того, в армии не бандиты же командуют. Им ни к чему заводить тут врагов себе — им нужно заводить друзей и приобретать авторитет. Де Салиус уже навещал тебя?

Дедушка наклонил бутыль в оплетке, наполнил свой стакан, добавил лед. И угостил тем же Лу.

— Де Салиус? — проворчал старик. — Кто этот Де Салиус?

— Полковник инженерных войск Эверет Стоун Де Салиус. Занимается проблемами недвижимости от имени министерства обороны. — Лу выжал лайм в стакан, бросил туда его корку. — Тебе, Джон, пожалуй, он понравится. Будет приятно с ним встретиться. Ходит в штатском, всегда с портфелем. По правде он юрист, а не инженер. И уж вовсе не похож на военного.

— Я затолкаю ему портфель в глотку, если он явится и будет соваться,— сказал дед. — Ранчо не продается. Да-да, в глотку затолкаю и сверху песку набью.

— Появится он. И понравится тебе. Кстати, сегодня он устраивает неофициальную встречу в здании окружного суда. Конечно, и тебя приглашает. Хочет разъяснить Хагарду, Ризу, Воглину и прочим упрямцам, почему их патриотическим долгом является продать свое имущество за полцены.

— Воглина там не будет. Я знаю про встречу, письмо мне прислали. Но туда не собираюсь.

— Веди себя разумно, Джон.

— Разумно? Это ты называешь — разумно? Слушай, я ни на волос не уступлю этому паскуде.

— Надо бы явиться.

— Не надейся.

— Я схожу. Хочешь, от твоего имени переговорю?

— Давай-давай, если тебе времени не жалко. Скажи им то, что я тебе сказал: ранчо не продается и никогда в продажу не поступит. Раз мой отец отстроил его...

— Отстроил голыми руками. С помощью полудюжины мексиканцев, каждому платя по доллару в день. Пойми, Джон, ты бьешься в каменную стену. Очухайся, с этой публикой лучше иметь дело, пока они настроены дружелюбно. А если устроят отчуждение твоей земли, то не получишь и половины того, что сейчас предлагают.

— Меня это не трогает. Не желаю я этих грязных государственных денег. Желаю лишь, чтоб оставили мое ранчо в покое, дали мне умереть здесь и передать его наследнику.

— Твоему наследнику?

— Моему наследнику.

— Кому же это? — недоуменно вскинулся Лу. — Изабелла в Финиксе, Мариана в Аламогордо, Джулия в Питсбурге. У всех благополучные, насколько мне известно, семьи, у всех дети. Ты прекрасно знаешь, никто из них и не подумает вернуться на этот забытый богом, выжженный, вытоптанный, выеденный, доходов не приносящий клочок в пыли и кактусах. Ты себя обманываешь. Какие там наследники!

— Я найду себе наследника. — Дедушка хмуро уставился на стакан в своей руке. — Позволь мне самому о том позаботиться. И не называй это ранчо выеденным. Мне такие разговоры не по вкусу.

— Разумеется. Но ведь я говорю правду.

— Просто сушь напала,— помолчав, стал цедить дедушка. — Засуха. Совсем скоро перемена погоды будет.

— Эта так называемая сушь уже лет тридцать как напала.

— Тем больше надежды, что долго не продлится.

Лу, вздохнув, улыбнулся, потер глаза.

— Ты, старый коняга, напоминаешь гончую, которую я прежде держал. Этот пес сел на кактус однажды и давай выть. Слез бы! Нет, ни в коем случае. Слишком упрям был. Знал свои права.

Старик, прищурясь, глянул на Лу.

— Иногда, Мэки, ты заставляешь меня сомневаться, чью ты сторону держишь.

— Я на твоей стороне, Джон,— незамедлительно ответил Лу, — и тебе это известно. Потому-то я пытаюсь вдолбить тебе кое-что в голову. Хочу видеть, что ты взял все что мог в грустных этих обстоятельствах. Не хочу, чтоб ты имел неприятности и, того гляди, ни за что потерял все свое достояние.

— Терять я не собираюсь. Сберечь собираюсь. Даже если придется воевать за ранчо, как в прежние времена, как мой отец в семидесятые годы. Ну скажи, ты на чьей стороне?

— Если решишь воевать, я буду воевать за тебя. Незачем и спрашивать. Но надеюсь, твое ослабевшее разумение выправится, прежде чем оба мы кончим в федеральной тюрьме.

Теперь улыбнулся старик. Его золотой зуб сверкнул в лучах лампы.

— Вот это, Лу, мне и надо было от тебя услышать.

— Ты это и раньше слыхал.

Затем дедушка обратился ко мне:

— Билли, дописывай-ка свое письмо и отправляйся спать. Завтра у нас дела.

— Да-да. — Я склонился над письмом, лизнул ручку, заставил себя добавить еще несколько строчек: «Стоит жара. Кто-то убил Лентяя. В это лето я езжу на Голубчике...» Чувствовал, Лу, приятельски ухмыляясь, держит на мне свой взгляд.

 — Позволь мальчонке побыть с нами, — сказал Лу. — Он обещал научить меня вечерком играть в шахматы. А, Билли?

— Да-да.

— Ты вроде говорил — на встречу в суде собираешься, — вставил дед.

— Ага, верно. — Лу посмотрел на часы, серебряный браслет сверкал на загорелом запястье. — Ну, за полчаса надо добраться. И ты б со мной двинулся, Джон.

— Только в день Страшного суда.

— Этот суд будет в один из ближайших дней.

— Пускай будет. Я готов.

Лу пожал плечами, лениво встал со стула и надел шляпу. Сердито посмотрел на старика.

— Воглин, ты осел.

— Может быть, ты прав.

— Ты нарываешься на неприятности. И на разрыв сердца.

-— Поживем — увидим.

— Ведешь себя безответственно.

— Это что-то новенькое. Объясни поподробнее.

— В следующий раз. — Лу обернулся ко мне: — Спокойной ночи, Билли. В следующий раз мы с тобой сядем за шахматы. Не прошу, чтоб ты попытался вразумить своего дедушку, поскольку знаю, что ты упрямец и невежа ему под стать.

— Да-да, — отвечал я.

Полковник Эверет Стоун Де Салиус появился через два дня, прибыл на сером служебном автомобиле с надписью крупными буквами на дверце: «Инженерные войска США». Дед, Элой и я обнаружили, что он нас поджидает, когда возвращались с объезда заборов. Элой и я занялись лошадьми, старик пошел к дому знакомиться с гостем, сидевшим на ступеньках крыльца. Торопясь присоединиться к ним, я предоставил Элою заботы по конюшне.

Полковник Де Салиус был в гражданской одежде, как и обещал Лу, — в изящном летнем костюме из серого дакрона, в соломенной шляпе с узкими полями, в белой рубашке и серебристо-голубом галстуке. Крупный он был человек, помощнее деда, с широкой, как у быка, грудью и могучей шеей. Голубые глаза, умильно сиявшие, по цвету соответствовали галстуку, цвет лица своей яркостью извещал: человек этот непрочь поесть. Улыбка, когда он улыбался, а улыбался он непрестанно, заставляла ощутить, что в действительности этот незнакомец — старый друг нашей семьи. Мне бы он понравился, улыбайся он реже.

Завидев деда, он встал ему навстречу. Через силу старик пожал протянутую полковником руку, пригласил сесть на веранде. Потом предложил Де Салиусу сигару, тот ее с явным удовольствием принял. Поскольку воздух в тот день был горячий — все дни в то лето были горячие,— Крусита вынесла воду со льдом.

Я поспел как раз вовремя, чтоб услышать беседу с самого начала.

— Ну-с, — сказал полковник, — вы, полагаю, знаете, почему я здесь.

— Нет, — ответил старик, — не знаю.

Полковник открыл свой объемистый портфель, вытащил оттуда бумагу и вручил дедушке.

— Решил доставить вам собственноручно, мистер Воглин. Это документ, свидетельствующий о передаче права собственности, с приложением ордера на немедленное приведение в исполнение, утвержденного местным судом под председательством судьи Фагергрена. Уж простите за нескладный язык, не так дело страшно, как оно звучит. Дозвольте, я попробую разъяснить. Министр обороны, действуя на основании акта от 1888 года, направил в суд в Альбукерке заявление о передаче права собственности, предполагающее отчуждение принадлежащего в полной мере вам земельного надела. Отсылаю вас к Своду законов США, том пятидесятый, статья двести пятидесятая. В свою очередь направление заявления о передаче права собственности дозволяет министру юстиции немедленно приступить — смотри вновь том пятидесятый, статью двести пятьдесят восьмую «а», — немедленно приступить, следуя постановлению суда, к вступлению во владение вашим достоянием, действуя от имени министерства обороны, бывшего военного министерства, и осуществить его немедленное занятие по причине срочности возникшей потребности, каковая относится к государственной безопасности. — Де Салиус сделал передышку, все улыбаясь старику.

 А старик сказал медленно и твердо:

— Мое ранчо не продается.

— Так, так. — Де Салиус шуршал документами и смачно попыхивал дедовой сигарой. — Да, да. Мы понимаем ваши чувства в этом отношении. Посредники уже извещали меня о вашем несогласии. Именно потому, что вы отказывались от продажи и переговоров, мы поняли, что придется прибегнуть к извещению о передаче права собственности. Ради интересов государственной безопасности ваша земля подлежит отчуждению. Как известно, она требуется для расширения ракетного полигона на Белых песках.

У старика нарастало негодование, но этого никто бы не заметил, кроме меня, знавшего все стадии его гнева. В суровом выражении лица, с каким дед уставился в бумажку, которую держал в руках, я угадывал ярость. Де Салиус словно не чуял, что сидит рядом со львом.

— Юридически, мистер Воглин, ваша собственность уже продана. Согласно извещению о передаче права собственности мы депонировали, через посредство судебного чиновника, чек на ваше имя на сумму шестьдесят пять тысяч долларов, по оценке денежной стоимости вашей земли и ее оборудования.

— Мое ранчо не продается.

— Так. Да, — полковник улыбнулся мне, поскольку заметил, что на старика его улыбка не действует. — Вы можете оспорить сумму компенсации, мистер Воглин. Это ваше неотъемлемое право. А чек можете получить незамедлительно.

— Шестьдесят пять тысяч — слишком много, — свирепо сказал старик.— В целом это место и пятидесяти тысяч не стоит. А я не продаю его, не съезжаю отсюда и не стану заводиться с судом ради прибавки.

Де Салиус улыбнулся. Если и чувствовал он какое-то напряжение, то ничем не выказывал.

— Мистер Воглин, юридически факт поступления извещения о передаче права собственности лишает вас распоряжения ею с момента такого поступления... — Полковник сделал паузу, чтобы сказанное было усвоено, и продолжил: — Как я уже говорил, мы имеем судебный ордер, разрешающий военно-воздушным силам немедленно вступить во владение и получить все вытекающие права. Однако суд предоставляет вам разумный срок, чтобы вывезти ваше движимое имущество и перегнать отсюда скот. Пожалуй, с месяц, но не дольше, пока, как говорили мне, не кончится время отела.

— Я отсюда не уеду до своей смерти. Может, и потом тоже, — произнося это, дедушка тяжело уставился на Де Салиуса, такой взгляд мог остановить и мустанга.

Де Салиус мило улыбнулся:

— Понимаю, что вы чувствуете. Я понимаю, что вы переживаете. Всегда теряешься, когда тебя лишают собственности...

— Это не собственность, — возразил дедушка, — это мой дом. Ранчо— мой дом и моя жизнь. Постарайтесь-ка это понять, полковник Де Салиус.

— О да, да, я полагаю, что понимаю. То есть, конечно же, понимаю. — В первый раз Де Салиус обнаружил некоторую неуверенность. — Да, это тяжелый удар, когда твоя собственность, твой дом вдруг уходит от тебя. Хотя у вас было предостаточно времени, больше года, чтобы приготовить себя к этой... превратности. И вы получаете достойную, вы сами согласны, компенсацию. Кстати сказать, государство оплатит все расходы по перевозке скота и другого имущества.

Старик, ворча, смял в руке официальный документ и швырнул на колени полковнику.

— Заберите эту бумажку и уходите. Я не собираюсь иметь с вами дело.

Де Салиус помолчал, сосредоточив все внимание ка сигаре.

— Попейте вашей воды со льдом, мистер Воглин, вкус у нее замечательный. Отличная тут у вас вода. Колодезная, наверное. — Ответа не последовало. — Слыхал я, трудный вы человек, но надеялся, что захотите прислушаться к разумным доводам.

— Никаких доводов слушать не желаю.

— Как утверждается в рапорте нашего инспекционного комитета по объектам владения, строительство всего полигона для испытания ракет может серьезно задержаться, если нас и далее будут задерживать эти проблемы с земельной собственностью. Мы пытаемся найти общий язык на протяжении года с лишним. Все, кроме вас, пришли к соглашению с нами. Хагард и Риз, ваши соседи, сделали это вчера, да будет вам известно.

Дедушка зарычал от омерзения и направил взгляд на пустыню.

— Мистер Воглин, — продолжал полковник, — вы в одиночестве, вы единственный задерживаете строительство. А строительство этого объекта — существенный компонент нашей государственной оборонной программы. Понимаю ваше отношение к этому месту, но и вы поймите, что интересы обороны страны имеют преимущественный вес над любыми прочими соображениями. Каждый гражданин прежде всего ответственен перед государством, и все права собственности, — полковник сладостно причмокивал, пуская в ход свою риторическую артиллерию, — все права собственности производны и зависимы от суверенности государства. Я отсылаю вас к народному праву, к Гроцию, Блэкстону, Маршаллу...

— Все это я уже слыхал раньше, у меня друг занимается недвижимостью и в придачу политикой. Как и вы. Он мне объяснил. — Дедушка снял очки, стал их протирать выгоревшим платком, по-прежнему яростно глядя на полковника. — Я решение принял. Разговоры без проку. Это мой дом. Я его не покину. Никогда не покину. Здесь я родился, здесь и умереть собираюсь. Какая разница, сколько вы там мне денег предлагаете. Какая разница, сколько судебных ордеров мне забросите. Никуда я не поеду. А попробуете вытолкать меня — стану сопротивляться. Сражаться буду.

Полковник вздохнул, стряхнул пепел с сигары, опять вздохнул — тяжеловато для улыбающегося человека. Наконец с менее широкой улыбкой он сказал:

— Свое сражение вам надлежит перенести в суд. Хотите сражаться, идите в суд. У нас цивилизованная страна, а не джунгли — попробуйте добиться отмены отчуждения. Вы ничего не добьетесь, но всегда можно попытаться, это утихомирит ваши эмоции. И вы можете ходатайствовать о большей компенсации, раз суд, пожалуй, пока еще с симпатией относится к вашим запросам. Да, любой суд присяжных вас выслушает с готовностью. Но если настаивать, как вы это делаете, на угрозе активного сопротивления или на чем-то подобном, ну тогда вы навлечете на себя всевозможные дополнительные осложнения, потеряете, возможно, часть компенсации, если не более того. Обдумайте все хорошенько, мистер Воглин. Убедительно прошу все хорошенько обдумать.

Старик ни слова. Надел очки, подлил себе воды со льдом — рукой напрягшейся, но твердой как скала. И я вновь наполнил свой стакан. Тоже сделал Де Салиус. Все мы чувствовали жажду, и она даже усиливалась из-за одурелого стрекота цикад, в кустарнике под невыносимым солнцем. Пили воду, слушали тихий напев Круситы: она в кухне готовила ужин — естественно, фасоль с соусом из острого красного перца, с яйцами и непременными ломтями жареного мяса.

Замычал теленок, оборотясь к западу, к песчаному руслу Саладо. Посмотрел я туда, но коров там не заметил. Все они попрятались в тень под тополя и тамариски. Изящные тополиные листья поблескивали на солнце, дрожа от прикосновений невидимого и неслышимого ветра. Натужно бряцая, старый ветряк у дома вертелся на своей опоре, чтобы стать лицом и уловить этот ветерок; лопасти при повороте скрипели. А ночью заквакают лягушки, одурелые от луны и от лета.

Де Салиус вытянул ноги, отодвинулся на стуле.

— И правда, нет смысла мне более тревожить вас, мистер Воглин. Я доставил вам то, что хотел доставить, и сказал то, что обязан был сказать. И вам следует осознать: в таком деле, которое министерством обороны сочтено срочной военной необходимостью, у вас нет шансов в дальнейшем владеть своей землей. Нет шансов и не предвидится. Единственный вопрос, который может быть еще предметом обсуждения, — окончательная сумма денежного возмещения, если этот вопрос вы желаете поставить. — Он допил воду и поднялся. — Надеюсь, процедура вам целиком ясна и вы понимаете как необходимость, так и законность осуществляемой операции. Если что-то непонятно, буду рад объяснить, разумеется. Есть вопросы?

Старик по-прежнему смотрел на Де Салиуса:

— Да, есть вопрос. Только один вопрос. Как вы собираетесь выкинуть меня отсюда, коли я того не желаю?

— О, я уверен, ничего подобного не предвидится, — Де Салиус обаятельно рассмеялся. — Вы слишком интеллигентный человек, чтобы вести себя по-дурацки. Но если возникнут-таки трудности, федеральный шериф позаботится о деталях. Это входит в его обязанности. Однако убежден, его услуги не понадобятся. В конце концов, вы гражданин, такой же, как все мы, и способны осознать свои обязанности, равно как и свои права по отношению к земельному законодательству. Ухожу. Очень мило мы с вами поговорили. Большое спасибо за великолепную сигару.— Не дождавшись отклика от деда, полковник обратился ко мне: — И с вами рад был познакомиться, юноша. Между прочим, как вас зовут? Кажется, мы не были друг другу представлены.

— Билли Воглин Старр. — Я постарался быть вежливым.

— Звучит! Мне, юноша, нравится такой выговор — громкий и четкий. Вы горды своим именем, не так ли?

— Да.

— Это хорошо. Так и положено быть. До свидания, Билли. — И он снова адресовался к старику: — Итак, до свидания, рад был встретиться, приятно побеседовал с вами. — Он поклонился, ловко повернулся и ушел с веранды под палящие солнечные лучи и под рябую тень деревьев.

Мы видели его широкую спину, видели, как он удаляется, влезает в свой шикарный служебный автомобиль и отъезжает. Завеса пыли скрыла его, машина покатила по каменистой дороге мимо навесов и кораля, вверх по склону, и пропала из поля зрения. Старик все глядел ка медленно оседающую пыль.

— Что ты скажешь про этого типа, Билли?

— На вид приятен. Я бы не доверял ему ни чуточки.

— Мы с тобой одинаково думаем, Билли. Одинаково, — улыбнулся дед.

 

4

Значит, катилось себе лето, знойное, сухое, прекрасное, столь прекрасное, что, глядя на него, душу щемило, ибо нельзя ему длиться вечно: этому солнечному сиянию, вибрирующему над пустыней; пунцовым горам, плывущим вдоль горизонта; розовым метелкам тамариска; девственно пустому небу; черным грифам, парящим поверх смерчей; грозовым тучам, громоздящимся почти каждый вечер и пригоняющим завесу дождя, редко достигающего земли; этому послеполуденному покою; зрелищу лошадей, катающихся в пыли, чтобы освободиться от пота и мух; колдовским рассветам, заливающим равнину и взгорье фантастическим, невероятным, священным светом; цереусам, зацветающим и отцветающим всего за одну ночь; луне, проглядывающей в двери моей спальни в бараке; виду и звуку прохладной воды, струящейся из родника, после долгого дня на жаре, — могу перечислить добрую тысячу незабываемых вещей, тысячу чудес и таинств, которые пробуждали в сердце то, что сам я не мог определить.

Мы прожили благополучно июнь и начало июля, не тревожили нас ни погода, ни Де Салиус, ни Соединенные Штаты Америки. Часть коров заболела, объевшись на холмах живокостью, пять из них вздулись и сдохли. Обычное дело. Остальные выкарабкались и, хоть не скажешь чтоб раздобрели, по крайней мере, не потеряли в весе; они стали непослушны, непоседливы и упрямы. Осенью мы сплавим их на Средний Запад, там их быстренько подкормят фуражом и приличной травой, прежде чем отправить на бойню. Такова жизнь мясной коровы.

Лу Мэки навещал нас каждую неделю, отправлялся со мной в долгие верховые прогулки по взгорью. Рассказывал про прежние времена, когда мальчишкой принимал участие в обороне ранчо при последних налетах апачей. Все вранье, конечно, но добротное, полное отваги, романтики, величественности.

Лу был на ранчо в тот день, когда явился шериф. Явился в одиночку, одетый в костюм наподобие агентов ФБР, но без эмблем и без враждебности. Произошло это двенадцатого июля — обозначенного крайним сроком убытия в ордере, подписанном судьей Фагергреном.

Шериф выбрался из автомашины и осмотрелся, особо не возмущаясь открывающимся зрелищем: цыплята гуляют по двору, с обеих сторон лают собаки, младшие Перальты резвятся под деревьями, свежевыстиранное белье висит на веревке, Элой Перальта чинит крышу сеновала, Лу Мэки и я подковываем Разлапого, дедушка ремонтирует стременной ремень на седле.

Мы с Лу собирались прокатиться — с конца дня и на всю ночь. Старик, естественно, не покидал теперь ранчо, разве что быстро съездит в поселок и обратно. Он боялся, что вооруженные силы США конфискуют его дом, лишь стоит отвернуться.

— Итак, — сказал шериф. Больше ничего не сказал на сей раз. Оглядел все с выражением лица совершенно нейтральным и рассеянным, снял шляпу, промокнул носовым платком взмокшие свои брови и вновь надел шляпу. Он не очень-то походил на полицейского чина — низенький, полный, средних лет, несколько кривоногий, лицо гладкое и невинное, как кулич. Однако под мышкой его мешковатого летнего костюма несомненно имелся набитый патронами кольт, а в автомобиле — еще и автомат.

— Итак, — снова сказал он. — Как дела, мистер Воглин? — Так он обратился к Лу.

Тот посмотрел долгим оценивающим взглядом, прежде чем ответить:

— Вон где Воглин.— И указал большим пальцем на деда.

Шериф повернулся к старику, не реагируя на пристальность Лу.

— Добрый вечер, мистер Воглин. — Он сказал «вечер», а было около четырех часов дня. — Я буду Бэрр. Судья послал меня глянуть, как у вас дела.

Услыхав слово «судья», мы все прервали работу, стали смотреть на приезжего.

— Вы шериф? — спросил дедушка, отложив иглу и бросая на него взгляд, отмеченный решимостью. Невзирая на очевидность доводов рассудка, старик, судя по всему, надеялся-таки, что это свидание никогда не произойдет.

 Шериф кивнул. Да, он шериф. Стал нашаривать что-то у себя в пиджаке. Я почувствовал, как сжалась рука Лу у меня на плече, одновременно в голову обоим пришла смехотворная мысль: шериф полез за наручниками.

Но нет, как большинство гостей ранчо в последнее время, он извлек документ.

— Итак, мистер Воглин, привез я тут одну бумагу, ее полагается отдать вам. — И протянул документ деду. Однако тот и не шевельнулся, чтобы взять бумагу. Шериф подал ее ближе. Старик не поднял руки навстречу. После неловкой паузы шериф развернул документ, стал изучать. Изучал долго, ему, очевидно, было трудно понять, что там написано.

— Итак, вот про что бумага, она продлевает срок ордера на убытие. Вам вроде бы известно, что пора покинуть этот участок, и самому, и всей движимости, покинуть до сегодняшнего дня. — Он замолк и ждал ответа.

— А я тут по-прежнему, — отозвался старик.— Не уезжаю. Мы не уезжаем.

— Чего? Итак, — пожал плечами шериф, — судья вроде как предупреждал меня, что я вас тут застану. Бумага эта означает: дают еще две недели, чтобы убыть с участка. Суд продлевает, хоть вы и не просили о продлении. Еще две недели, — промямлил шериф. Вид у него был сонный и скучающий. День стоял знойный. Градусов пятьдесят в тени.

Дедушка ничего не ответил. Шериф подождал, не открывая рта. При этом молчании стало слышно сумасшедшее пение цикад.

— Мне положено отдать вам эту бумагу, — он опять протянул тот солидный документ Джону Воглину, и опять старик не двинулся, чтоб принять его. Бумага повисла в воздухе меж ними двумя, выскользнув из пальцев шерифа.

— Не желаете, — констатировал он.

Дедушка не отвечал. Все мы смотрели на шерифа. Безразличие легло на него, словно тень от деревьев. Глаза были полузакрытыми. Мне показалось, мы имеем дело прямо уж с дураком.

— Итак, коль не желаете, я оставлю ее тут, — шериф огляделся, куда бы поместить листок. Самой удобной ровной поверхностью оказался конец одного из столбов ограды кораля. Туда он и положил бумагу, а неслышный ветерок через несколько мгновений сдул ее со столба в кораль, где она приземлилась в грязи и навозе подле водопойной колоды, спугнув двух желтых бабочек.

Шериф сунул руки в карманы, потоптался на месте, уставясь в землю.

— И еще кое-что положено мне сказать вам, мистер Воглин. — Он моргал и сопел, возможно, от какой-нибудь сенной лихорадки. — Ага. Про скотину. Если сами не удалите, мы за вас это сделаем. За ваш счет. Вот что положено было сказать.

— Спасибо, — процедил старик.

— А придется устроить вот что: свезти их в Эль-Пасо, на аукцион. Что выручим, то вы получите, минус издержки. — На шерифа напала зевота. — У вас какие вопросы есть, мистер Воглин, покамест я не уехал?

— Сколько человек собираетесь прихватить с собой в следующий раз?

Шериф поскреб затылок и потоптался, обдумывая ответ.

— Бог его знает. А сколько, по-вашему, мне понадобится? — Он кинул взгляд вбок, на меня и на Лу, подмигнул нам. А нам было не до веселья. Шериф опять уставился в землю. — Пожалуй, прихвачу, сколько собрать удастся.

— А нужно бы побольше, — сказал дед.

Шериф подавил очередной зевок.

— Может, вы и правы. Да уж наверно правы. Поглядим. Так или иначе, вас, надеюсь, тут не будет... по прошествии двух недель.

— Буду. Ждать вас тут буду. — Дедушка не повысил голоса, но прозвучало это с мрачной силою. — И лучше-ка вам усвоить: я пристрелю первого, кто положит лапу на мой дом. Запомните это. Передайте репортерам, коли охота. Убью первого, кто притронется к моему дому.

Шериф грустно покачал головой.

— Уж не выражайтесь так, мистер Воглин, — говорил он в землю,— это серьезное нарушение — угроза представителю закона. Уж не выражайтесь так.

Старик вдруг вышел из себя:

— Пошел вон! Вон с моих владений! Вы нарушаете границу частной собственности! Вон!

Пальцы Лу больно впились мне в плечо.

— Джон, — мягко произнес он, — полегче...

— Здесь теперь государственная собственность, — сказал шериф. Потом заключил свою мысль. — Это вы нарушаете, мистер Воглин.

— Чего-чего? — вскричал дед. — Что вы сказали?

Лу отпустил мое плечо и подошел к шерифу.

— Вы бы лучше уехали, шериф. Лучше бы без задержки уехали.— Лу смотрел ему в глаза, пока тот не потупился.

— Уезжаю, — выдохнул шериф. Он попятился, томно вскинул руку, едва пошевелил ею в воздухе, это был прощальный жест. — Надеюсь, друзья, свидимся. Впрочем, надеюсь, что нет. Не здесь, то есть. В другом месте, надеюсь. — Он отвернулся и потащился к своей машине, низенький, толстый, кривоногий человечек, а мухи вились вокруг его штанов. Сел за руль, уехал.

— Клоун, — заявил Лу.

— Я его убью, ежели он явится еще раз сюда зудеть и гудеть,— сказал дедушка.

— Вот что я зову хамством. — Лу добавил. — Как он себя вел! Будто клоун. А дело серьезное. Невоспитанность и хамство в худшей форме.

Разлапый начал топтать и фыркать, он все дожидался, когда мы кончим подсовывать его задние копыта. Лу обратил свой гнев на коня:

— Стой смирно, тпру! Тпру! Ах ты несчастный, вислозадый, римский нос, туристский баловень, хвост метлой, баранья шея! Тпру, тебе говорят!

И Разлапый повиновался.

После ужина, после того, как Крусита вымыла посуду и удалилась к своей основной семье, Лу и я засели за мои дорожные шахматы. Он играл невнимательно, больше спорил с дедом на ту же надоевшую бесконечную тему, и я побил его запросто за четырнадцать ходов, когда все у него было съедено, кроме короля, слона, двух коней и нескольких разрозненных пешек.

Стали играть вторую партию. И снова я победил. А он не только партию проиграл, но и спор со стариком. Во всяком случае, спор он не выиграл. Начали третью партию.

— Нет! — громыхнул дед. — Нет, — взрычал он, как уже тысячу раз в течение лета, — ранчо не продается, побожиться мне, не продается! Слишком я стар переезжать. Меня отсюда в гробу вынесут, ей-богу! И слушай, по-твоему, не прихвачу ли я пару-тройку государственных этих чиновников с собой, — то не вопрос был задан, а было сделано заявление.

— Они просто стараются выполнить свой долг, Джон.

— Я тоже. Свой долг.

— Есть точное слово для таких, как ты, — сказал Лу, хитро мне подмигнув.

— Всё одни только слова.

— А это слово — анахронизм.

— Анархизм?

— Приблизительно то же самое.

— Шах, — отчетливо произнес я.

— Слов я не боюсь, — сказал старик. — Можешь называть меня как угодно. Лишь бы вежливо.

— Черт подери, Джон, на это ты можешь рассчитывать,

— Шах, — повторил я. — Твой ход, Лy.

— Я не перестал рассчитывать на тебя, Лу.

— Что ты сказал, Билли?

— Твой король под шахом.

— О, вон он как! Что ж мне с ним делать?

— Вот кто может спасти тебя, Лу, — я терпеливо указал на его ферзя.

— Ах, ферзь... — он поглядел на свои часы. — Поздновато становится.

— И то, — отозвался дедушка.

— Твой ход, Лу.

 

5

Прошло что-то около двух недель, и наш скот увезли.

Мы возвращались на ранчо под закат, свет слепил глаза, солнце било прямо в ветровое стекло. В кузове пикапа было на полсотни долларов всякой еды, в основном консервы и фасоль. Старик готовился к долгой осаде. Везли мы и почту: мне — письмо от мамы, дедушке — стопку государственных посланий.

Старик подвыпил, но твердо держал курс, и вот мы на скорости сорок миль дотряслись до въездных ворот. Дед дал тормоз, грузовичок дернулся и резко застыл. Но прежде чем мне вылезти открывать ворота, мы заметили непорядок — ворота были уже настежь.

— Что это они затеяли? — пробормотал старик. Проехал вперед и остановился по ту сторону забора. Я сошел, чтобы закрыть ворота. И увидел новенькие железные таблички, блиставшие на вереях: «Государственная собственность США. Входа нет». В виду имелось наше ранчо. Я постарался оторвать эти штуки голыми руками, да только обломал ноготь. Старик, поняв, чем я занят, вышел из кабины, сжимая гвоздодер. Отодрал таблички и запустил их далеко в кусты. Мы вернулись к пикапу. И застыли.

Огромное облако пыли поднималось над солонцовой долиной, где находятся основные наши погрузочные загоны. По низу пыльной тучи проглядывали силуэты коров, лошадей, людей и автомобилей. Спокойный вечерний воздух доносил к нам легкий шум от движения животных, приглушенный большим расстоянием.

Со стороны загонов к нам спешил по дороге джип, голубой джип ВВС, в нем сверкали белые каски военно-воздушной полиции.

Против обыкновения дед полез в ящик за револьвером. Потом вспомнил про меня и отвел руку.

— Мы пока не завязываем бой, — сказал он, сошурясь. — Пока что.— Уперев руки в колени, стал ждать.

Джип приближался, двигатель стонал от натуги, колеса взрывали густые шлейфы желтой пыли. Остановился он рядом с пикапом. Шофер остался за рулем, а сидевший рядом капитан выбрался наружу и подошел к нам.

— Мистер Воглин? — спросил он, протягивая руку моему дедушке.

Старик уклонился от рукопожатия. Ему поднадоело пожимать руки врагам.

— Я Воглин, — сказал он. — Катитесь с моих владений.

Капитан, приятный молодой человек, чуть побледнел, но не растерял обходительности.

— Глубоко извиняюсь, но это государственные владения.

— Ни черта, — заметил дед. — Это мой дом. Что вы тут выделываете? — он показал на взбитую над долиной пыль.

— Мы ждали вас, мистер Воглин. Потому я и поехал навстречу. Сожалею, что именно мне выпало сообщить, что мы исполняем приказ окружить ваш крупный рогатый скот и лошадей, с тем чтобы удалить их с этих земель.

Наблюдая за стариком вблизи, в надежде на его волю и отвагу, я не замечал никакой перемены в его каменном лице. Разве что оно стало еще каменней. Тверже камня, пожалуй. Выглядел он так, словно у меня на глазах превратился в какой-то металл.

— Этот скот не продается, — медленно произнес дедушка, направив взгляд не на капитана, а на происходящее в долине. — Вы грузите мой скот.

Я напряг зрение и сквозь пыль различил большие грузовики, выстроившиеся у главного погрузчика. Шесть, семь, восемь грузовиков, точно не сочтешь.

— Да, — отвечал капитан, — уже загружены все машины, кроме последней.

— Вы знали, что я в отъезде.

— Знали. Приказано было действовать именно так.

По-прежнему не глядя на капитана, дедушка задал вопрос:

— Довольно подло так действовать, вы согласны?

На сей раз капитан не прикидывался.

— Согласен с вами. Но... — запнулся он.

— Похоже, вашей публики тут перебор, — сказал старик. — Всякий день новое лицо. — И резко изменил ход мыслей. — Что случилось с Элоем? Вам оставалось прикончить его, чтобы это провернуть.

— Вы имеете в виду Элоя Перальту?

— Его.

— Если речь идет об Элое Перальте, вашем наемном работнике,— капитан слизнул пот с губы, — то Перальта, вынужден вам сообщить, арестован. И уже сидит под арестом. Он нам доставил некоторые осложнения этим утром...

— Оставаться бы мне дома, — высказался дедушка. — Лу мог бы привезти... — И громко спросил: — Он цел?

— Кто цел?

— Элой цел?

— Да, мистер Воглин, он не ранен. Никто не ранен, собственно. Мы стараемся, чтоб операция проходила чисто, культурно и учтиво.

Ирония капитана не подействовала на моего деда. Старик не улыбнулся, даже не глянул в его сторону. Глаза по-прежнему отводил в сторону, будто перед ним находилось нечто нечистое. После основательного и подчеркнутого молчания дед обратился ко мне:

— Поехали, Билли.

— Вы ведь не предпримете попытки вмешаться, мистер Воглин?

Вооруженный человек за рулем джипа не сводил с нас своих красноватых глазок, рот был скошен судорожно и раздраженно. Еще один из полиции ВВС поместился на заднем сиденье, тоже следил за нами, его глаза блестели, блестело его потное лицо. Оба они потели, молчали, не шевелились, пистолет в кобуре у каждого на боку, меня от них просто тошнило.

— Нет, — сказал дедушка. Сел в кабину пикапа, и я тоже.

— Должен просить вас не вмешиваться, — с полной серьезностью произнес капитан, вплотную подойдя к грузовичку и положив упредительно руку на приспущенное стекло. — Поймите, мне приказано предотвратить любую форму вмешательства касательно имущества, подлежащего, так сказать, торговой сделке. Вся процедура целиком законна.

— Законный грабеж, — заметил старик. Включил мотор. — Законный грабеж. Нет, — сбавил он тон, — я не буду вмешиваться. Забирайте бедную животину. Всех берите, а то им все одно голодно. Но только не вздумайте присылать мне какие-нибудь деньги. Я от грабителей денег не приму.— Он включил зажигание, мы тронулись. Оглянувшись, я увидел в окно, что капитан резво забрался в джип, чтобы следовать за нами.

 Солнце вмиг закатилось, пока мы были на пути к долине. Первый из больших грузовиков для перевозки скота ехал прямо на нас, светя фарами сквозь пыль и сумерки. За ним тянулись остальные — один, два, три, четыре, пять, шесть. Дедушка свернул с дороги, затормозил, и мы рассматривали проплывающую вереницу. Каждый грузовик вез голов двадцать пять скота, остатки стада нашего ранчо.

Один водитель помахал нам из кабины своего грузовика, проезжая мимо:

— Эгей, Джон!

Дедушка прятал взгляд.

Грузовики тряслись цугом, каждый нагружен живым мясом, за решеткой кузовов мелькали рыжие бока, выкаченные глаза, доносилось мычанье телят.

Следом за грузовиками появился полутонный пикап с двумя лошадьми, не нашими, привязанными к перекладине, впереди пристроились двое незнакомых ковбоев. Они мрачно нас приветствовали. Следом — другой джип ВВС, покрытый пылью, груженный пыльными военными. Те разглядывали нас, мы разглядывали их.

Мы собрались продолжить путь домой, когда объявился давешний джип и капитан вылез из него, чтобы снова с нами пообщаться, хоть никто его о том не просил. Его аккуратное доброжелательное лицо явилось нам в открытом боковом окошке с дедовой стороны.

— Мистер Воглин, — сказал капитан, — я хочу извиниться за то, что участвовал в этой печальной операции. Искренне стыжусь и совсем не желал бы всего случившегося, но... но я не мог уклониться. — Капитан огорченно усмехнулся. — Я на государственной службе. И должен делать то, что прикажут.

— Нет, не должен, — возразил дедушка.

— Вы принимаете мои извинения?

Впервые дел посмотрел на этого человека:

— Не тревожься о том, сынок. Пожалуйста, катись-ка с моего ранчо и никогда не возвращайся.

Лицо капитана исчезло из виду, поскольку старик нажал педаль газа и пикап дернулся вперед. Дед не оборачивался в отличие от меня. Я обернулся, стал высматривать караван грузовиков и джипов, извивающийся в восточном направлении под завесой золотистой пыли, лишая души жизнь моего дедушки.

— Авось не забудут ворота закрыть, — тихо сказал он.

«Зачем?» — подумал я. Ворота нам уже ни к чему. Заборы тоже. Хотелось плакать, трудно было сдержаться, но я принял решение перетерпеть, пока не останусь в одиночестве. Ежели дедушка слезы не льет, так и мне негоже.

Закат разыграл целый спектакль над горами — яркое веселое цирковое представление румяных облаков и лучистого неба. Спектакль вызвал у меня отвращение.

Приехав, мы остановились у самого крыльца, чтобы выгрузить наши военные припасы. Крусита сидела на веранде вместе с пятерыми своими детьми и поджидала нас. Рыдать начала, стоило нам, нагруженным, приблизиться к ней.

— Мистер Воглин, — плакала она, — мистер Воглин! — И дрожала, вытирая фартуком красивую свою физиономию.

Дед потрепал ее по плечам.

— Не плачь, Крусита, все в порядке. Нас пока не вымели. — Она продолжала стенать, припав к нему. — Прошу, не плачь, — ласково проговорил он. — Сооруди нам что-нибудь поесть. Мы проголодались. Мальчик проголодался.

Вот лжец! У меня тоже не было никакого аппетита. Никакого, кроме как к войне и мщению.

Дети, смуглые и грязные, настороженные, словно совы, тихо сидели в ряд и глазели на нас.

— Все готово, — заверила Крусита, — только подогрею маленечко. — Пошла в дом, в кухню, я и дед потащили туда же наши коробки с фронтовым рационом. Дом был сумрачен и прохладен, полон угрюмых теней, в воздухе витали горе и беда.

Дедушка зажег две керосиновые лампы, а Крусита загромоздила газовую плиту фасолью, картошкой, мясом, блинчиками, соусом и кофе.

— Вы сядьте, — сказала она. — Я вас покормлю.

Мы ополоснули над раковиной руки и лица. Вода была теплая после целого дня в цистерне. Сели за стол, Крусита принялась наполнять нам тарелки.

— Мой Элой, — хныкала она, стоя с кастрюлей над нами, — он-то пробовал их удержать. Но это ж сколько их было. Ничего он не смог поделать. Арестовали его, в поселок увезли, в участок небось заперли.

— Знаю, Крусита, — отвечал ей дедушка. — Мы чуть попозже вернемся в город и сегодня же выручим его из-под ареста. — Он ковырялся в тарелке. — Но тебе с Элоем нельзя тут больше оставаться. Надо вам уехать, пока все не утрясется.

Прозвучало это не очень-то твердо. А я уже догадывался, что наверняка сказано в мамином письме: «Через три недели в школу. Возвращайся сейчас же».

Крусита возражала, конечно, приказу старика, клялась, что она и Элой его не покинут, будут сражаться до конца. В ответ дедушка сказал, что, наоборот, лучше ему будет оставить Элоя гнить в окружной кутузке, раз Крусита такое задумала. И распорядился, чтобы укладывала вещи и была готова в дорогу через час. Она отказалась. Старик накричал на нее. Наконец она сдалась и покинула кухню, рыдая и протестуя, пошла в сопровождении детей в свой домик.

— Где Лу? — негромко спросил меня дедушка.

Меня это тоже интересовало. Мы заставили себя затолкать немного пищи в свои противящиеся этому глотки, сложили посуду в раковину (теперь уже не для Круситы) и принесли оставшуюся в пикапе часть наших припасов.

Старик взялся за фортификацию. Мы захлопнули все тяжелые деревянные ставни и закрыли их изнутри на крюк. Заперли на щеколду и на палку кухонную дверь и черный ход, привалили туда матрасы, подперли столами, стульями, каркасами кроватей. Лохань и все ведра, термосы, бутыли из-под рома наполнили водой на случай, если враг решится перерезать водовод от цистерны. Главный ход оставили открытым до поры до времени, поскольку рассчитывали, что до начала осады у нас еще есть несколько часов или даже дней.

Мало что к этим мерам могли мы прибавить на этот час. Старик послал меня в домик Перальтов узнать, готова ли Крусита.

Я был в восторге от военных приготовлений, такими нужными казались они, а вот детское поручение меня не обрадовало. Ковыляя в августовском сумраке под шепчущимися тополями, когда от Саладо долетали крики козодоя, я исполнился решимости совершить нечто значительное и патетическое, вот только не знал, что именно. Для начала выкраду тот револьвер из пикапа, чтобы наверняка уж остался в моих руках. А дальше поглядим.

Шел я мимо кораля. Три лошади поджидали там в надежде, что им зададут корм. Это были Голубчик, Разлапый и дедов жеребец Крепыш. Остальные исчезли.

Дверь к Перальтам стояла настежь, я вошел в душную заставленную комнату, где при свете лампы находилась Крусита и беспорядочно стояли картонные коробки и старомодные саквояжи. Она заполняла чемодан одеждой и домашней утварью. На стенах по-прежнему висели картинки: Иисус с истекающим кровью сердцем; мадонна с ребенком, по типу явно гринго; раскрашенный фотоснимок папы римского в митре и с посохом.

 Крусита еще всхлипывала за работой, но, заметил я, умылась и причесалась, а дети, вертевшиеся в преображенной комнате, выглядели чистыми и аккуратными. Она способна склониться перед неизбежностью, мы с дедушкой — нет.

Любопытно было знать, куда она отправится. Пока я помогал ей затолкать вещи в чемоданы, она сама призналась: с детьми побудет у родственников в Эль-Пасо, покамест мистер Воглин не пришлет за ней; Элой поработает у своего брата, который держит бар и винный магазинчик в Лас-Крусес, всего в двадцати милях от Эль-Пасо. В общем, выкрутятся, устроятся.

Заслышав приближающуюся машину, я, оставив Круситу, выбежал. Это подъезжал Лу в своем большом автомобиле. Фары полоснули по двору, по коралю и горящим глазам лошадей, уткнулись в дедушкин пикап, и машина стала. Фары погасли. Я поспешил приветствовать Лу.

— Надеюсь, Билли, я не очень опоздал, — сказал он, обхватив меня за плечи.

Мы пошли в дом и обнаружили, что дед сидит у камина в гостиной, чистит ружье и карабин при свете керосиновых ламп.

— Похоже, война идет, — устало улыбнулся Лу.

Старик пробурчал что-то в ответ, вытаскивая чистую белую тряпку из дула карабина. При снятом затворе он навел винтовку на свет и вперился в ствол.

— Где был? — спросил он.

— Я-то? Только что узнал, что тут произошло, — объяснил Лу.— Эти вонючки поганые... Джон, хочу тебе сказать, этакого пакостного грязнющего трюка я в жизни не ведал. Подлость и низость. Кое-что в этом роде должно быть напечатано во всех газетах всей страны. Может, так и будет. Может, пресса нас поддержит настолько, что мы отпугнем отсюда ВВС. И поудивительней вещи бывали.

Дед ничего не ответил, лишь согнул углом двустволку.

— Нам пресса не требуется, — влез я заведомо не в свое дело. — Нам требуется оружие. — Я вспомнил о револьвере в пикапе и направился к двери.

— Сиди тут, — сказал старик. — Держи ручонки подальше от револьвера.

Лу, подойдя, хлопнул меня по спине.

— Хороший он парень, Джон. Ты спасибо большое должен сказать, что рядом с тобой такой мальчик.

Сощурясь, старик смотрел на лампу сквозь дула.

— Похоже, самое что надо, — пробормотал он. Но надел новую тряпку на шомпол.

Молча следили мы за его работой. Потом Лу заговорил:

— Вероятно, ты собрался с духом и твердо решил, Я имею в виду — перестрелять их всех из своих ружей.

— Ну... — лукаво ухмыльнулся дед, — по традиции...

— И ты вправду готовишься, вправду ждешь атаки? — Лу кивнул на забаррикадированные окна.

— Скотину мою они повывезли сегодня, очередь за мной. — Дедушка обернулся ко мне.— Крусита готова?

— Да-да. Почти совсем.

Старик обратился к Лу:

— Ты возьмешься немного помочь мне сегодня?

— Для чего же, по-твоему, я здесь? — удивленно воздел руки Лу.

— Я просто спросил. Коль берешься помочь, так не свезешь ли Круситу с ее ребятней в поселок, там надо вызволить из-под ареста Элоя и всех их усадить на автобус до Эль-Пасо. Хотя лучше не так. Свези их всех напрямик в Эль-Пасо. Их — и еще плюс к тому...

Я поднялся во весь рост.

— Сиди, Билли, — сказал дедушка.

Я сел.

— Ясно, — откликнулся Лу. — Все этим вечером?

— Без задержки. Сейчас же.

— А ты остаешься?

— Так точно. Я нынче покидал ранчо в последний раз. Хороший мне урок. Следующий раз я это сделаю в гробу, ногами вперед, ежели только государство не отвяжется.

— Не надейся. — Теперь Лу с неловкостью глянул на меня.— Билли...

— Забирай его, — распоряжался старик. — Усади в поезд и убедись...

— Минуточку, — снова встав, заскулил я.

— Убедись, что он сидит в поезде, когда тот тронется.

— Нет, — плакал я, — нет, не поеду. Я должен остаться. Ну пожалуйста, дедушка.

— Его чемодан в коридоре. Все уложено. Забирай его отсюда, Лу.

— Непременно. Придется тебе ехать домой, Билли.

— Пожалуйста, — кричал я, — пожалуйста, дедушка, не заставляй меня ехать. Не теперь. Я тебе пригожусь. Я хочу помогать. Пожалуйста!

— Бери свой чемодан, Билли.

— Я возьму. — Лу быстро вернулся из коридора с моими вещами в руке. — Там все? — спросил он нас обоих.

— Я чемодан не укладывал, — язвительно отвечал я.

— Все там. Все его добро. Забирай мальчика, Лу. Если нужна тебе веревка, возьми в пикапе.

— Где моя шляпа? — еле выговорил я. Снял свою трепаную и мятую шляпу с оленьих рогов над камином. Но передумал. — Я не еду. Не еду. Ты не заставишь меня, дедушка.

Старик положил двустволку на стол. Упершись руками в подбородок, оглядел меня пристально. Окурок сигары торчал у него во рту.

— Что ты сказал, Билли? Может, сегодня под вечер я стал хуже слышать?

— Айда, Билли, — посоветовал Лу, когда я пялился на дедушку и сочинял в уме защитительную речь. Бог мой, что придумаешь? Я онемел от неожиданности, от расстройства и от беспомощности. — Ты арестован, Билли, — Лу слегка сжал мне локоть. — Айда.

— Жаль, не посидеть нам с тобой вечерок, Лу, — рассуждал дед, — неплохо бы, да надо поскорее эту мамашу и всю ребятню отсюда взять и Элоя из кутузки.

— Он попадал туда сколько уж раз...

— Знаем.

— Что ты подразумеваешь под ребятней? — вспыхнул я. — Я не ребенок. Не называй меня так.

— Он этого не имел в виду, Билли.

— Я подразумевал: мамашу, ребятню и Билли Воглина Старра, — сказал дедушка. — Прости меня.

Лу посильнее сдавил мне локоть и подтолкнул к двери. Я стал клониться вперед, ноги не слушались.

— Хочешь на ручки? — спросил он.

Ноги мои вернулись к жизни.

— Я сам пойду. Давай чемодан. — Взявши у Лу тяжелый свой чемодан, нахлобучив шляпу, побрел я к выходу. Прежде чем распахнуть сетчатую дверь, застыл, чтобы обратиться с последним призывом к старику. Он сидел спиной ко мне, грузный как медведь.— Дедушка... — начал я.

— До свиданья, Билли. — Он и не взглянул на меня.

Тут я выронил чемодан, подбежал, обхватил деда за спину и заскулил. Старик сгреб меня за плечо, поцеловал в лоб и отпихнул к Лу.

— Отправь его домой. Прошу, увези отсюда.

Лу подхватил меня, подхватил мой чемодан, и мы неверными шагами вышли из дома в ночь. Ощупью достигли большого автомобиля, стоявшего под деревьями. Над их листвой висело мерцающее море звезд. Лу втолкнул меня в машину и хлопнул дверцей, Поехали к домику Круситы.

 

6

Пока вызволяли мы Элоя из-под ареста и проделывали шестьдесят миль до Эль-Пасо, не осталось времени поспеть к ночному поезду. Лу и я через пограничный мост над Рио-Гранде прогулялись в Хуарес, краем глаза проверили его ночную жизнь, вернулись в Эль-Пасо и разместились в гостиничном номере. Мой поезд должен был прибыть в девять двадцать утра.

Не спалось. Несколько раз семенил я в ванную и назад в постель. И подмечал, что Лу непременно следит за мной зорким глазом.

Позавтракали кое-как в кафетерии гостиницы и поехали на Южно-Тихоокеанский вокзал ждать поезда. Сказать друг другу было вроде как нечего. В молчании мы кружили по залу, изучая публику, журналы в киоске и расписание поездов над окошками касс. Вот бы поезд никогда не пришел. Вот бы сошел с рельсов в Тусконе или Деминге, упал бы в реку в Лас-Крусес. Но он прибыл.

В людской гуще Лу повел меня на перрон, вдоль строя вагонов — к тому, в котором мне ехать. Проводник в синей тужурке поджидал на ступеньках тамбура. Лу предъявил мой билет, мы вошли в вагон, я стал на полку и пристроил чемодан в багажной сетке. Обживая купе, заметил, что Лу беседует с проводником и сует ему деньги — несколько зеленых бумажек.

На перроне кондуктор сверился со своим золотым «гамильтоном» на золотой цепочке и завопил:

— Все по местам!

Лу подошел ко мне.

— Пока, Билли. Давай прощаться — до будущего года. — Он улыбнулся мне той теплой милой улыбкой, от которой всегда делалось легко на сердце. Пожали друг другу руки, он шлепнул меня по плечу, удалился по коридору, исчез из поля зрения.

Я стал у окна. Поезд дернулся. Лу стоял на платформе в толпе техасцев и мексиканцев и махал мне шляпой. Вокзал уплывал в невозвратное прошлое. Невозвратное? Как бы не так. Это не для меня.

Кондуктор и проводник беседовали меж собой в дальнем конце коридора. Обо мне, наверное, поскольку поглядывали в мою сторону. Невзирая на это, я поднялся со своего места и пошел в другой конец вагона. Чувствуя, что проводник не сводит с меня глаз, распахнул дверь в мужской туалет. Там, в одиночестве, я выглянул из окошка на чумазые трущобы и пакгаузы Эль-Пасо, остающегося позади. Мы катили все быстрей, на восток, и мне было ясно, что надо скорее спрыгивать с поезда, если я не желаю оказаться в пустынях Западного Техаса.

Обождав минуту-другую, я вышел из туалета. Проводник и кондуктор, хоть и посматривали на меня, занялись какими-то бумагами, стопку которых держал в руке кондуктор. Я проник в тамбур, в гудящий занавешенный проем на стыке вагонов, начал искать рычаг с красной ручкой. Стоп-кран. Сразу нашел его, над ручным тормозом. Вцепился в рукоять, тянул вниз да вниз.

Ничего не произошло. В первый миг. Затем воздушный тормоз сработал, колеса, заклиненные, заверещали как домовой, состав волокся юзом по сухой горячей стали. Я ощущал под ногами толчки сцепки, дрожь всего поезда, расшатанного в борьбе между скоростью и массой. Через стекло в двери коридора было видно: кондуктор торопится ко мне, красный как помидор. Я открыл наружную дверь, рассмотрел, что насыпь и концы шпал подо мной хоть и смещаются, но не то чтобы слишком быстро.

 Я зажмурился и прыгнул. Оглушительно стукнулся об землю, немного прокатился вперед по инерции. Открыв глаза, убедился, что живой, встал и побежал. За спиной раздавались крики. Перескочил рельсы рядом с пришедшей в движение стрелкой, споткнулся и упал, вскочил и побежал дальше, к глухому забору у края пакгаузов.

Достигнув забора, взобрался на него, преодолел три нитки колючей проволоки поверху забора и спрыгнул, оставив за собой клочья куртки и штанов. Слышал свистки железнодорожной охраны, но ничто в таком роде не могло меня остановить. Все так же бегом я кинулся через улицу, по которой мчались грузовики, и нырнул в переулок. Дышать было тяжело, в ребрах ощущалась боль от падения, но я не останавливался. Мимо мусорных ящиков, перескочив уснувшего бездомного, бежал и бежал, добрался до следующей улицы, повернул за угол и перешел на шаг, пыхтя как собака.

Автобус подвернул к остановке за квартал от меня. Попытался я снова побежать, но не смог, и автобус отъехал раньше, чем я успел на остановку. Людей на тротуарах было немного — негры, мексиканцы, похмельные ковбои. Ни один не обратил на меня внимания. Я оглянулся, признаков погони не обнаружил. На углу опять свернул, торопясь удалиться от железной дороги, и начал подыскивать место, где бы спрятаться и передохнуть.

Другой переулок. Когда свернул сюда, стало спокойней на душе от глухих стен, задов ночлежек, забегаловок, пивных и лавчонок. Ступеньки вели вниз, к дверям погреба. Похромал по ступенькам и осел на кучу мусора перед железной дверью, закрыл глаза и притворился невидимкой.

Спустя несколько минут установилось дыхание. Я открыл глаза. Человек в голубом комбинезоне шел мимо поверху, заметил меня, с сомнением оглядел и зашагал себе дальше. И продолжал я оставаться там, пока дверь за спиной не открыли вдруг изнутри, повалив меня набок.

Негр в майке кофейного цвета и в джинсах, с огромной коробкой на плече, уставился на меня.

— Ты мне дорогу загородил, сыночек.

Я отполз в сторону, он переступил через мои ноги, поднялся со своим грузом по ступенькам и удалился.

Встав, я немного взял себя в руки, причесался пятерней, подправил искореженную шляпу, поднялся на тротуар. Но стоял в нерешительности, не зная, куда путь держать. Совершенно потерял ориентировку. Наконец сообразил, что утреннее солнце, пригревающее сквозь городской чад и пыль, бьет мне прямо в лицо. Повернулся спиной к солнцу и направился на запад параллельно железной дороге, которая была теперь за два-три квартала от меня. Откуда мне было знать, где находится автостанция, но пришло на ум, что она должна быть в центре города, где-то рядом с железнодорожным вокзалом.

Шел я весь в синяках, усталый, однако слегка приободрившийся, и не забывал приглядываться, не покажется ли патрульная полицейская машина. Когда таковая объявилась в двух кварталах впереди, я заскочил в бар. Трое мужчин за стойкой выпучились на меня, официантка, тощая, молоденькая, в папильотках, воззрилась недовольно. Но не успела она слова молвить, патрульный автомобиль проехал мимо, и я вновь ступил в яростный предполуденный зной. Окинул взглядом свое отражение в витрине. Возникло опасение, что соломенная ковбойская шляпа может послужить важной приметой для какого-нибудь проницательного полисмена. Я зашвырнул шляпу в мусорный бак, прежде чем двинуться дальше.

Я боялся спрашивать дорогу. Шагал и шагал, держась западного направления, через окраины Эль-Пасо, к острову небоскребов в центре. Машин на улицах тут было больше, на тротуарах теснее. В конце концов я решился выяснить, где автостанция. Обратился к дряхлому старичку, разложившему на уличной тумбе газеты на продажу. Хоть лет ему было под девяносто, ростом он уступал мне. От него я узнал про автобусную станцию и последовал указанию его крючковатого пальца. В два счета показалась в конце улицы неоновая вывеска «Борзая», а там знакомый запах дизельной гари, привычное столпотворение соскучившихся по дому солдат и матросов.

Купил билет в один конец до Пекарского, собрался пообедать. Усевшись на табурет у стойки, заказал два рубленых бифштекса с полным гарниром, молочный коктейль с шоколадом и кусок яблочного пирога плюс мороженое. На дедушкином ранчо я соскучился по этой нежной, сладкой дохлой еде.

Мой автобус, альбукеркский, с остановками в Пекарском, Аламогордо, Карисосо, Сокорро, отправлялся лишь через два часа. Закончив обедать, я решил спрятаться в туалете. Сидел я там долго, запершись в кабинке, и читал газету, чтоб убить время. Устав от чтения, стал детально вспоминать свой побег из поезда и скитания по городу. Интересно, знает ли уже Лу об этом? Лучше бы не знал. А то догадается немедля, куда и каким способом я направляюсь, и следующие ноги, что окажутся видны из-под двери моей кабинки, будут ногами Лу Мэки, обутыми в дорогие коричневые ботинки, а следующий голос, который донесется, будет голосом Лу Мэки: «Билли! Билли Воглин Старр!»

Я мотнул головой, отогнал сон. Следы его проплыли в мозгу и удалились. Раздалось бормотанье репродуктора: «...Аламогордо, Карисосо, Сокорро...» Я вскочил, в тревоге и суете завозился со щеколдой, выбрался из кабинки, пошел с наивозможной скоростью, не переходя на бег, через зал к стоянке номер три, где поджидал мой автобус, серебристая дверь которого была распахнута и шофер пробивал билет последнему в очереди пассажиру. Я припустил к автобусу, шофер всмотрелся в меня, взял мой билет с какой-то, кажется, недоверчивостью.

— Куда едешь, мальчик?

— В Пекарский. Разве из билета не ясно?

— Багажа нет?

— Чего?

— Где твои вещи?

— У меня ничего с собой нет.

— В Пекарский, значит?

— Да-да.

— Ты там живешь?

— Да. Да-да.

Не без колебаний вернул он мне проколотый билет, который с секунду мы дергали тихонько каждый в свою сторону.

— Что ты мог делать в большом городе совсем один? — спросил он, вздохнул, пожал узкими своими плечами. — Сигай на место, сыночек.

Я отыскал себе место в самом хвосте, между солдатами и матросами и женщинами-южанками. Вскорости мы следовали в удобстве и безопасности по забитым машинами улицам на север, в пустыню, к свободе и битвам.

Когда часом позже, уже после полудня, автобус затормозил у Хайдуковой «комбинаций» из почтового отделения, продуктового магазина и автобусной остановки, я еще не придумал, где буду прятаться остаток бесконечного августовского дня. С автобуса сошли двое, я укрылся за их спиной, и коль они зашли к Хайдуку, зашел туда и я. К счастью, обслуживать прибывших оказалось некому, кроме хозяина, а Хайдук был занят сортировкой писем за перегородкой почтового отделения. Двое незнакомцев пошли к нему, а я проскользнул вбок, в уборную. Запер дверь, влез на раковину и выглянул в полуоткрытое оконце.

 Смотреть особо не на что: открытый участок тянется до забора в полумиле отсюда, участок, пересекаемый проселочной дорогой, безлюдной в данный момент. Едва ли выберешься вот этим путем, кто-нибудь да заметит. А как я уяснил себе, надо проникнуть на ранчо незамеченным и далее прятаться, пока не настанет решающий день, когда старик будет во мне нуждаться.

Какой-то покупатель или посетитель попробовал открыть дверь уборной, ругнулся, обнаружив, что она заперта, и удалился. Но ведь вернется или кто-то другой появится. Взглянув на потолок, я сыскал то, на что надеялся: люк. Встав на бачок, я, оказалось, смог достать и открыть этот люк. Но прежде чем забиться в темень чердака, я отодвинул щеколду туалета, сперва убедившись, что с той стороны двери никто не ожидает. Так-то будет лучше. Быстро, пока никто не явился, я подтянулся к потолку, взобрался, крышку люка задвинул на место. Наверху темнота, некуда приткнуться, кроме как на потолочные балки. Их частая решетка — далеко не самое удобное ложе. Подождав, чтоб глаза привыкли, я осмотрелся. В шаге от меня была дверца в соседнее отделение чердака. Я пролез туда и увидел кладовку, которую освещало окно, выходящее на главную улицу Пекарского. Удобств заметно прибавилось. В кладовке был настелен пол, стояла мебель, отслужившая свое. Если не считать удушающей жары, жаловаться особо было не на что. Я сел у окна и, поглазев на почти безлюдную улицу, заснул.

Проснулся перед закатом, немилосердно хотелось пить, желудок урчал, требуя пищи. Спертый горячий воздух был тошнотворен. Я внимательно вслушался, нет ли признаков жизни в магазине и на почте. Ни единого. Наверняка Хайдук уже несколько часов как ушел. Я открыл другой проем, много шире люка над уборной, и спустился по деревянной лестнице, прибитой к стене. Единственная тусклая лампочка светила на почте за перегородкой из ящичков, едва рассеивая сумрак в магазине. Снаружи кто-то протопал, клацая башмаками по бетону.

На четвереньках я подобрался к холодильнику с прохладительными напитками и угостился бутылкой оранжада. Помогло. Выпил еще бутылку, переполз к полкам и съел там шесть шоколадных кексиков, которые вновь разбудили жажду. Так же ползком вернулся к холодильнику и влил в себя еще две бутылки оранжада. Грабеж, конечно. После долгой борьбы с собственной совестью я решил не класть Хайдуку денег в кассу. Не потому, что нечего было — у меня осталось долларов десять, но главным образом потому, что это давало сладостное ощущение подлинного воровства. Поел еще кексов, еще попил воды и стал ждать, пока наступит ночь.

Когда она наступила, я отполз к черному ходу и выскользнул в прохладную благословенную уличную темноту. Впервые за пять часов я смог беспрепятственно распрямиться. Открытый участок тянулся к востоку. Я пошел на юг задами разбросанных зданий поселка, пересек шоссе и зашагал на северо-запад, к грунтовой дороге, ведущей на Воглиново ранчо.

Курс я, видимо, взял не совсем точный. Хоть огни поселка и помогали ориентироваться, миновал час, пока я вышел на ту дорогу. К этому времени опять захотелось есть и пить. Я корил себя, что по глупости забыл прихватить еды и питья у Хайдука. Теперь уж поздно. Ровным шагом устремился я на запад, чувствуя себя легким как перекати-поле, невзирая на голод и жажду, а может, и благодаря им. Весело было смотреть на звезды, я одну за другой спел все песни, которым Лу выучил меня за лето. Луны не было, но мое ночное зрение оказалось на высоте. Дорога простиралась предо мной с совершенной ясностью, будто освещенная магистраль. Правда, довольно скоро подступила усталость. Я лег в песчаную канаву отдохнуть, вздремнул, не знаю как долго, пока холодный ночной воздух не пробрал меня. Очнувшись, двинулся дальше. Высоко над головой проревел реактивный самолет, огненный его хвост сиял, словно алая звезда. Вскоре расслышал я другой шум, от автомобиля. Оглянувшись, увидел пару фар, пляшущих по моему следу, все ближе подбирающихся по неровной дороге.

 В панике сбежал я в сторону, уткнулся в забор из колючей проволоки. Кругом гладкая пустыня. Спрятаться некуда. Я проник через забор, опять изодрав куртку, заспешил подалее от дороги, укрылся за кустом солянки, распростершись на песке. Рядом возникло резкое жужжание. Сперва я не понял, что это, подсознательно решил, что саранча, но когда заметил темные кольца и голову лопатой, поднимающуюся близ моей откинутой руки, не замедлил догадаться, но думать было некогда, отпрянул и перебежал к соседней солянке, снова кинулся на землю.

Автомобиль проследовал мимо, хвостовые огни светились сквозь пыль. Машина Лу? Полной уверенности не было. Но вполне возможно. Я встал и вышел на дорогу. Вот тут-то и охватил меня истинный страх от встречи с той вившейся ядовитой веревкой. Я присел, пока сердце не перестало колотиться будто мотор, а нервы вновь смогли распоряжаться мышцами и суставами.

Не один час спустя — мне показалось, что не один час, — я достиг границ ранчо. Большой прямоугольник ворот маячил черным пятном на темно-синем фоне ночи. Чуть было не дошел до них, но успел различить джип, стоявший у ворот, блики от касок, огонек сигареты, услыхал гудение человеческих голосов, треск помех в рации. Остановился, настолько измученный голодом, жаждой, утомлением, что стало все равно, поймают меня или нет. Потом решил не сдаваться покамест и сделал большой круг, подальше от джипа и от ворот, перелез дважды через забор и, срезая угол, вернулся на дорогу на немалом расстоянии от охраны. По крайней мере, знал, где нахожусь. Центр ранчо — дом, пища, вода и ночлег — всего в трех милях. Сознание этого побудило продолжить свой путь. Волоча ноги в пыли, спотыкаясь об острые торчки засевших в песке камней, я шагал вперед.

Свет фар выполз из русла Саладо и упал прямо на меня, когда машина пошла по дну бывшего озера. Опять я заторопился сойти с дороги и лечь за кустом, сперва удостоверясь, что там не поджидает гремучая змея. Автомобиль приближался, мчась по солончаковой равнине, потом замедлил ход на извилистом подъеме на каменистый взгорок. Я наблюдал не в силах особенно проявлять любопытство. На сей раз я вполне уверился, что это машина Лу и, по-моему, в ней сидят двое. Значит, дедушка бросил свой дом, чтобы самому разыскивать меня.

Снова битый час доходило до меня, что из этого следует. Когда дошло, то слишком уже поздно. Я вскочил, выбежал на дорогу и заорал что есть сил в сторону хвостовых огоньков, исчезающих из виду:

— Дед! Лу! Стоп! Стой! Дедушка...

Да, слишком поздно. Огоньки растворились вдали. Как было меня расслышать? Слезы потекли по щекам, пока я беспомощно стоял посередь дороги. Что делать? В голову ничего не приходило. Я пошел по равнине, вниз по взлобку, по дну высохшего озера длиной в милю, мимо коралей и погрузочных загонов, по неровной дороге к Саладо и к строениям на ранчо.

Когда дошел, то устал до того, что о еде не думал. Не помышляя заглянуть в дом, направился в кораль, к конюшне. Все еще сверлила идея, что надо спрятаться. Я вдоволь наглотался воды, сочившейся из трубы над поилкой, и ввалился в шорную.

Последнее, что я увидел, прежде чем завернуться в попону и рухнуть в солому на полу, была бледная полоска рассвета над буграми. Веки закрылись, голова перестала вертеться, слезы высохли на щеках, и мир, весь просторный мир — с горами, полицией, лошадьми и львами, с мужчинами и женщинами — истаял словно сон.

 

7

Пересмешник под окном закаркал словно ворона. Солнце тугими пыльными хлыстами пробивалось в комнату, светило оно с запада. Открыв глаза и обнаружив себя в своей кровати в бараке, я нисколько не удивился. Куда ж естественней. Но вспомнив, что происходило накануне и что произойдет сегодня, поспешил выбраться из постели, чтобы натянуть одежду, висевшую на стуле.

Одеваясь, я вслушивался в голоса, доносившиеся из-под тополей. Дедушка. Лу Мэки. Не припоминалось вот, как меня сюда перенесли, но я твердо помнил, что уснул в шорной под попоной. Подкрался к двери. Вон они, старик с неразлучной сигарой, Лу, строгая ветку, беседует с ним. Солнце рядом с Ворьей горой — значит, спал я целый день. И был зверски голоден. И напуган. Не знал, как предстать и выдержать гнев старика, не собирался я и ускользнуть от него. В мыслях не было снова прятаться, чего уж дурака валять. После долгих колебаний, побуждаемый более голодом, чем храбростью, я растворил дверь и вышел из барака.

— Проголодался, Билли? — первое что сказал дедушка.

— Да-да.

— Ужин тебе оставили в доме. На плите. Иди умойся, причешись, поешь, потом возвращайся сюда. Надо поговорить.

— Да-да. — Я потащился к дому. Лу смотрел на меня с улыбкой, но старик выглядел очень сердитым.

В темной забаррикадированной кухне я едва-едва освежился и взял прикрытую металлическую тарелку с плиты. Фасоль, мясо, жареная картошка. Умял это все в два счета, подложил добавку из чугунка. Выпил с литр воды и еще поел картошки. Под конец ощутил достаточно сил, чтоб идти встречь наказанию.

Они прекратили свою беседу, завидев меня.

— Сядь, Билли, — сказал дедушка.

Я сел. Лу положил свою тяжелую горячую руку мне на колено.

— Ух и задал ты нам волнений, старый коняга, — выговорил он мне. — Мы вчера заставили всех полицейских и шерифов шести округов тебя искать. Если взбредет тебе еще раз выкинуть подобный трюк, мы, старинный мой напарник, больше не пригласим тебя в Новую Мексику.

— Простите. Я больше не буду. Мне ведь надо было вернуться.

— Тебе повезло, мы приметили твои следы этой ночью. Разглядели, как ты дал кругаля перед охраной и каким путем вернулся на дорогу. А то бы в это самое время мы оказались в Эль-Пасо, искали бы тебя там, а военно-воздушная публика кишела бы здесь повсюду.

Было так стыдно, что и не ответить.

— Матери твоей мы не сообщали, — добавил Лу. — Тебе и в этом повезло. Узнай она ненароком, никогда бы больше из-под надзора своего не отпустила, сам знаешь.

Я сам знал и потому молчал.

Дедушка хмыкнул, прокашлялся, вынул изо рта сигару.

— Разрешу-ка тебе побыть еще неделю, Билли. Только одну неделю. И уезжаешь домой. Понял?

— Да-да.

Все мы трое помолчали. Я слушал лопотанье летучих мышей, шум полета козодоев, нервное чириканье цыплят, устраивавшихся на ночь под сеновалом. Слушал звук копыт — это в корале подошли к колоде трое последних наших коней.

— Ну, надо б мне уже дома быть, — вздохнул Лу, медленно распрямляясь. — Ужин остынет и Ани из терпения выйдет.

— Ты уж с ней по-доброму, — ответил старик. — Женщина она добрая, и ты уж с ней по-доброму обходись.

— Можешь на это рассчитывать. Ох, и устал же я. Эти последние сутки вымотали.

— Гляди, через день-другой того горячей будет, — сказал дед.

— И на это можешь рассчитывать. Я буду ждать. Дай мне знать, когда понадоблюсь. Впрочем, завтра мне все-таки надо съездить кой-куда. Какого черта нет у тебя телефона, Джон?

— Так и не научился в эту штуку говорить.

— Если бы захотел, научился бы.

— Возможно. А не хотелось путаться в телефонных проводах. И так забот хватает.

Улыбнувшись, Лу стиснул мне плечо.

— Ты береги старика-чудака, Билли. Пожалуй, оно к лучшему, что ты вернулся.

Габардиновый его костюм был грязный и мятый, галстук сполз, на новой шляпе проступили пятна пота, но все равно выглядел он как джентльмен, как истый человек Запада. Я б за Лу в любой момент проголосовал.

Вокруг стало еще сумрачней, когда он на своей сверкающей машине растворился вдали.

— Дедушка, — спросил я, — что делают те люди в джипе у восточных ворот?

— Меня сторожат, — весело отвечал он. Раскурил сигару, и от ее дыма сникли оводы по соседству. — Они здесь затем, похоже, чтоб людей не впускать. Репортеров, зевак и прочих. Лу рассказывает, мы теперь в газеты попали.

— А что они дальше будут делать?

— Кто?

— Государство.

— Знать не знаю. Завтра авось выясним. Да, Билли, твои тетки уговаривают продать ранчо. Позавчера от всех от них письма пришли. Даже твоя мама уговаривает продать.

— Мама? О нет, дедушка, только не она. Быть того не может. Нет-нет, не она это. Наверное, отец...

— Письмо, Билли, маминой рукой написано.

— Какая разница! Нет-нет, я не верю. Она бы никогда... правда, это отец.

— Хочешь услужить мне?

— Да-да!

— Устрой коням работенку, пока не лег. Они неделю не езжены, ни один. Боюсь я отлучаться, даже на полчаса. Прослышали мы, двое государственных агентов прямо в ивняке прячутся, поджидают такого случая. Прошлой ночью их там не было, а нынче, может, засели. Пошли, помогу взнуздать.

Вступили в кораль, где по-прежнему томились лошади, хотя ворота на выгон были открыты. Наши кони ждали зерна. Мы задали каждому двойную порцию, потом взнуздали. Седлать их я не стал.

Сперва вспрыгнул на Крепыша, высокого гнедого жеребца — раз он самый своенравный и самый быстрый, нужно поскорее с ним управиться. Жеребец плясал подо мной, нетерпеливо храпя и перебирая копытами. Я развернул его к воротам, он сразу рванулся вскачь, и я не пытался его сдерживать. Как только миновали ворота, он помчал вовсю, вытянув вперед голову и шею. Ветер ударил в лицо, я коленями обхватил коня, свободной рукою вцепился в гриву и не препятствовал ему. Мы понеслись в багряных сумерках напрямик в сторону южного забора, по низкорослой жесткой пожелтелой траве, через бугры, через иссохшие оросительные канавы.

Слезы радости выступили у меня на глазах, вызванные ветром, нами же созданным. Темная полоса забора приближалась, и на миг охватила меня сумасшедшая мысль: заставлю-ка коня перемахнуть его, этот забор, погоню в горы и никогда не вернусь.

Но оба мы сообразили иначе. В последнюю секунду я прижал повод сбоку к его шее, и мы резко свернули вправо, взметая дерн кусками. Искры освещали темень, когда железные подковы царапали по камням.

Теперь мы мчались на запад, к неясно видневшемуся широкому руслу Саладо. Вновь стало искушать меня видение: желтые глаза, волшебный родник под скалой и поджидающий нас на взгорье лев. Конь — тысяча фунтов мышц, костей, крови, нервов и души — жадно скакал к этой судьбе, едва касаясь земли.

Но во второй раз я отбросил безумную идею. Мы опять взяли вправо, галопом на подъем к коралю и сараям, к дому и старику, к дороге, что связывала нас с человечьим миром. И знал я, что никогда не сделаю того, о чем мечтаю, — до конца своей жизни.

Три круга по выгону проделал я на чудном коне, пока не заметил, что он стал уставать. Я перевел его в галоп полегче, на рысь, на шаг. Остановился у ворот кораля, соскользнул на землю, быстро прочесал высокого жеребца скребницей, снял уздечку и отпустил его на волю, хлопнув по боку. Он отпрянул, фыркая от наслаждения.

Когда я управился с Голубчиком и Разлапым и побрел к своему пристанищу в бараке, приятная истома проникла в мои кости и мускулы, и я снова готов был заснуть. Один из псов залаял с веранды, но, унюхав меня, смолк. Крупные августовские лягушки трещали в канаве, неведомые птицы посвистывали в густых кронах тополей, и филин, наш филин, высказался единожды из своей обители в дупле близ реки, напугав кроликов и земляных белок, суетившихся в ночном мраке.

В комнате мне показалось душно и тесно, хотя и дверь, и окно были распахнуты. Как не раз прежде, я вытащил железную койку на воздух и постелил себе под небом. Сел на кровать, снял сапоги, носки и стал водить босыми ногами по песку. Поглядел на дом. Одинокий огонек светился в кухне, не долетало ни звука. Если не считать птиц и лягушек, ранчо казалось неестественно тихим, и тут я вспомнил, что кроме дойной коровы с ее теленком весь наш скот и половина лошадей исчезли отсюда.

Я разделся и нырнул в постель. Подложив руки под голову, уставился в небо. В вышине надежно, как скала, висела Большая Медведица и Полярная звезда над нею. Все в мире на своих местах, Можно смежить веки.

С отъездом Круситы дедушка дал мне нагрузку — доить корову. Поручение это не радовало, но теленка отбили, дело надо было делать, хоть в молоке мы не очень-то нуждались: я пил его совсем немного, а дедушка вовсе не пил.

Помыв коровьи соски, я подставил под них эмалированное ведро, пока корова ела люцерну из яслей. Закончив работу, закрыл ведро крышкой, отнес в кухню и поместил в большой холодильник.

Сели завтракать. В кухне открытым оставалось лишь одно окошко, поэтому было темно и прохладно. За едой мы разговаривали про корову, про лошадей, про мой побег из поезда. Пришли к тому мнению, что мой чемодан уже успел доехать до Питсбурга. Что-то с ним там будет? Не наша забота. Просто теперь меня ждет нехватка носков и белья.

После завтрака, когда я мыл посуду, а старик обследовал в десятый или двенадцатый раз свои двустволку, карабин и револьвер, услыхали мы, что собаки взялись лаять.

Мы выглянули наружу. Опять явились ВВС, два голубых джипа, а в них сверкают желтые каски и радиоантенна. Дед захлопнул кухонные ставни, запер их, заложил матрасом, который припер спинкой кровати, и, прихватив ружье, выступил из дверей, а я рядом с ним.

Джипы остановились во дворе под деревьями, шагах в тридцати от дома. Военно-воздушная полиция выгрузилась из машин, одетая с явными излишествами, если принять во внимание лето в пустыне — на них и портупеи, и пистолеты, и знаки различия да отличия, и сапоги. К дому они все не пошли, а сразу вот за что принялись: начали приколачивать к стенам окружающих строений уже знакомые нам металлические таблички, красно-бело-голубые, с надписью «Государственная собственность США. Входа нет». Офицер, руководивший этим мероприятием, мрачно зыркнул на нас, стоящих на веранде, но ничего людям своим не сказал.

 Дедушка вытащил качалку и, сев в нее, положил ружье поперек коленей. Мы наблюдали, как военные полицейские прибивают гвоздями свои объявленьица к сеновалу, в бараку, к домику Перальтов, к конюшням и даже к стволам деревьев. Дед не вмешивался.

Но когда офицер и один из его подчиненных, державший в руке надписанную жестянку, подошли к нашему крыльцу, старик встал, раскрыл ружье, всадил два толстых патрона двенадцатого калибра и закрыл казенник, чей звонкий щелчок прелестно прозвучал в утреннем затишье.

Офицер и другой с ним остановились шагах в семи от нас.

— Простите, — начал офицер, помедлив секунду-другую, — но мне приказано.

— Забудь, что приказано! — сказал дедушка спокойно, но четко. — Первый, кто пальцем тронет мой дом, рискует получить в голову заряд на крупного зверя. А второй такой заряд — для вас, лейтенант. — Старик держал двустволку свободно, дулами вбок и книзу.

Военно-воздушные по-прежнему переминались с ноги на ногу. Оба они, офицер и сержант при нем, обильно потели под своими пластмассовыми касками. Темные пятна пота виднелись под мышками и по бокам их рубах цвета хаки.

Офицер сделал шаг вперед. Дед приподнял ружье на несколько дюймов, пока еще не целясь в неприятеля.

— Мистер Воглин, — сказал лейтенант, прежде громко прочистив горло, — вы бы задумались, что делаете. Вам же куда хуже будет.

— Оставим разговоры, — ответил дед. — Прошу, уйдите, пока я кого-нибудь не убил.

Сержант, высокий, грузный, разозленный, блестевший от пота, вышел из терпения.

— К чертям все это, — возопил он, — меня никакой чудик не остановит. — И он приблизился к дому.

Дедушка вскинул ружье и прицелился сержанту в голову.

— Стой.

Сержант остановился, пронзительно глядя на два ствола, разинувших перед ним свои пасти.

Мы были в ожидании.

— Пошли, — нарушил молчание лейтенант. Позади во все глаза смотрели остальные. — Мы еще вернемся, — сказал он старику. — Отойди, Гарри, — и за рукав потянул сержанта, а тот не сводил взгляда с пары ружейных стволов. — Сказано, отойди.

— Я прибью этого старика-чудака, — проговорил сержант.

— А вот и нет. Не сегодня. Пошли, — Лейтенант отвернулся от нас и направился обратно к своему джипу.

Сержант сплюнул, посмотрел еще раз в глаза старику и неохотно зашагал к машине. Оба джипа тронулись, удалились в жар и мираж.

Пока дедушка стоял на крыльце, не выпуская ружья на случай, если неприятель вздумает вернуться, я взял гвоздодер из пикапа и одну за одной сорвал все красно-бело-голубые таблички. Все до единой. Мы праздновали хоть небольшую, да победу.

 

8

Все утро назавтра мы поджидали следующую атаку. Ее не случилось. После обеда из яичницы с соусом, картошки с фасолью и холодного кофе собрался я прокатиться на Голубчике, а старик сел в свою качалку на крыльце, ружье на коленях, грустная решительность в глазах. Это их выражение пугало меня. Я был рад покинуть дом на часок. И очень притом хотелось, чтобы объявился Лу.

 Мерин шел шагом вдоль Саладо под сенью деревьев. Солнце, прямо над головой, добела пропекало пустыню яростным своим излучением. Все притихло, кроме немногочисленной саранчи, что непрестанно трещала где-то в кустарнике. Право, слишком знойно было, чтоб кататься на лошади, трудиться или биться, вообще напрягаться физически. Все живые существа укрылись в тени переждать середину дня.

То же самое сделали мы с Голубчиком. Я снял с него уздечку и сел под тополем. Седло не пришлось снимать, поскольку у меня вошло в привычку обходиться без него, если ездишь близко от дома. Конь, получив свободу, сделал несколько шагов по роще, обнюхивая выжженные прибрежные травы. И застыл в глубокой недвижной тени деревьев, закрыл глаза и уснул, свесив голову, лишь шкура его непроизвольно подергивалась от укусов мух.

Саладо высохла напрочь. Ни струйки не бежало по дну реки, если вода и сбереглась там, то уже несколько недель прячась ниже русла. С того места, где я сел, видны были несколько водоносных рытвин, откопанных в песке стадом, когда у нас еще было стадо. Теперь эти водопои очертились комками и черепками спекшейся глины, каждый кусочек с приподнятыми краями, хрупкий, словно фарфор.

Я порою задумывался, что произойдет, если высохнет глубокий колодец возле дома. Из одного этого колодца поступала в это время года вся наша вода — для домашнего хозяйства, для лошадей, для сохранения в живых травы на выгоне. Другой колодец, западнее, в предгорье, как правило, тоже оставался действующим, но до него было четыре мили. Еще надо упомянуть пару малонадежных водопоев выше по Саладо. Единственный источник, на который можно положиться твердо, это родник высоко на горе, где мне встретился лев. По рассказам дедушки, этот родник никогда не отказывал. Того гляди, коли засуха усилится, нам надо будет перебираться в ту горную хижину.

Посмотрел я вверх, нет ли надежды на дождь, но небо сияло девственно голубым светом от края до края и чистая обольстительная голубизна обещала лишь зной, жажду, смерть.

Мне видна была веранда, там, я знал, сидит и ждет дедушка, но сидел он в такой густой, такой темной тени, что не разглядеть, пока он не шевельнулся — тогда блеснул металл ружья. А потом кольцо дыма, легкое и прозрачное, как дух, выплыло из темноты, сообщая, что дед курит сигару. В кристальном безмолвии я расслышал, вместе со стенанием саранчи, скрип качалки на досках крыльца.

Я прикорнул было, но тут же открыл глаза, услыхав в отдалении шум мотора. Стал виден султан пыли над холмами, означавший, что к ранчо приближается автомобиль.

Радостно подумалось о Лу, я вприпрыжку побежал через русло, волоча поводья по песку. На полпути увидал автомобиль, показавшийся из-за выступа холма на взлобке, то была не машина Лу, а серая служебная. Сердце слегка упало. Я больше не бежал. По песку и хваткому зною продрался сквозь заросли ивы и тамариска, двинулся по прокаленной земле к дому, где дедушка поджидал непрошеного гостя.

Автомобиль приблизился, затормозил в тени. Вышел из него один человек, один он и был в машине. Это вновь оказался Де Салиус, элегантный, в бежевом летнем костюме, в шляпе с узкими полями, с портфелем под мышкой.

Раньше него успел я к дому и стал на посту рядом с дедушкой, дожидаясь визитера.

Блестки жаркого света струились по его шляпе и плечам, пока Де Салиус шел к нам от рощицы. Ему нужно было пересечь открытую солнцу полоску, тут вся его фигура поблекла и будто съежилась. Он вновь вошел в тень, приближаясь, и стал казаться откровенно грозным. Но улыбался в своей приятной манере, приветливо, как агент похоронного бюро, и хоть не мог не заметить ружья на коленях деда, без колебания ступил на крыльцо. Остановился здесь, снял шляпу, вытер свою лысину носовым платком.

 — Добрый день, мистер Воглин. — Поскольку дед никак не ответил на это приветствие, Де Салиус взглянул на меня, в его голубых глазках было настойчивое любопытство. — Что это я такое слыхал, будто ты чуть не устроил крушение поезда в Эль-Пасо?

— Я никакого крушения не устроил, — был мой надменный ответ.

У полковника бегали мысли и взор, когда он обернулся к моему дедушке, явно дожидаясь приглашения сесть. Но старик не спешил проявлять положенную вежливость. Дабы скрыть смущение, — если он и смутился, если вообще возможно такое, чтоб Де Салиус смутился когда-либо, — наш посетитель вновь заговорил со мной:

— Об этом я читал в газетах, Билли. Там все рассказано про мальчика, который дернул стоп-кран и едва не вызвал крушение Южно-Тихоокеанского экспресса. Это не ты был?

Я не потрудился ответить.

— Что вам нужно, Де Салиус? — спросил дедушка.

Полковник улыбчиво глянул на стул, стоявший рядом с качалкой.

— Могу ли я сесть?

— Садитесь.

Де Салиус пододвинул стул так, чтоб видеть и старика, и пустыню окрест. Стал обмахивать раскрасневшееся лицо своей роскошной соломенной шляпой, осматривать в молчании, в совсем недесалиусовом молчании, погруженные в дневную духоту деревья, реку, выбеленную пустыню, Ворью гору, плывущую пурпурным кораблем вдали.

Стояла пора миражей: если несколько минут не сводить взгляд с гор, то наверняка увидишь их сдвинутыми с места и меняющимися в размерах, увидишь, как вершины убегают со своих собственных подошв и колеблются в волнах жаркого света.

Дедушка дымил своей сигарой. Де Салиус закурил сигарету. Жарища даже вроде как затрудняла речь.

— Билли, — сказал старик, — принес бы ты нам кувшин воды со льдом.

— Да-да.

Я отправился в темноту дома. Контраст был столь разителен, что с минуту я пробирался в кухню ощупью, прежде чем глаза привыкли. Наполняя кувшин и добавляя кубики льда из морозильника, я услышал, что Де Салиус заговорил, стал раскатистым своим голосом комментировать погоду: жару, засуху, перспективы дождя. Но не слышал я, чтоб мой дедушка хоть слово сказал в ответ. Да и как он мог? Что значит погода для ранчера, который грабительски лишен собственного занятия? Я вернулся на крыльцо, принес кувшин и стаканы.

— Спасибо, Билли.

Льдинки бодро позвякивали о стекло. Мы попили воды. Снаружи, в пекле, только саранча, похоже, оставалась в живых. Почему-то этот жуткий зной повергал ее в бешеный восторг — или в агонию? Все другое оставалось недвижимо. За рекой мне были видны очертания Голубчика, стоявшего, понурив голову в дремоте, под тополями.

Де Салиус удовлетворенно вздохнул, ставя стакан и возвращаясь к сигарете. Все мы смотрели теперь на пустыню.

— Вам нравятся эти места, а, мистер Воглин?

— Нравятся? — пошевельнулся дедушка.

— Ну, я подразумеваю — вам нравится жить здесь?

— Это мой дом. Я тут родился и собираюсь умереть тут.

— Да, понимаю. Это я и подразумевал. — Де Салиус сделал паузу, продолжил удивленным тоном: — И вы никогда не скучали по виду зеленой травы? Текучей воды — я подразумеваю чистую, неустанно текущую воду, а не здешние неверные струйки жидкой грязи. И никогда не хотелось вам жить там, где глазу видны дома других людей, села, города, где в расцвете жизнь, цивилизация, великие начинания, которые осуществляются всем народом?

 — Да, — чуть подумав, ответил старик, — да, скучаю по этим зрелищам. Но не ахти как.

— Вы циник, мистер Воглин, — с улыбкой произнес Де Салиус, уставив взор на Лос-Ладронес — Ворью гору. — Знаете ли, я понимаю вашу привязанность к этим пустынным местам. Не могу ее разделить, но понимаю, даже сочувствую ей. Эти места — почти неземные. Простор и величие, величественный простор буквально потрясают. И все-таки... все-таки они не совсем подходят человеку, не так ли? Я подразумеваю, что они не предусмотрены для проживания человеческих существ. Это земля для богов, возможно. Но не для людей.

— Апачам она нравилась, — заметил дед.

— Апачам? Ах да, апачам. Людям каменного века.

— Они водят пикапы, смотрят телевизор и пьют пиво из жестяных банок.

— Ах да, совершенно верно. И замечательно. Переимчивый они народ. Замечательно. — Он помолчал и вдруг резко изменил манеру и тон беседы. — Мистер Воглин, мы намерены позволить вам оставаться здесь.— Наконец он перестал взирать на пустыню и повернулся лицом к моему дедушке, чтобы видеть его реакцию.

Старик не выказал никакой благодарности.

— Кто это может мне позволить оставаться здесь? — сказал он, глядя в упор на Де Салиуса.

— Ну, я подразумеваю, мы не намерены выселять вас, скажем так, если угодно. Учтите, однако, я говорю только о доме. Вышесказанное не относится к земельным владениям, а лишь к дому и прилегающим постройкам. Мы разрешим... мы уступим вам право по-прежнему распоряжаться этим домом в течение всей вашей оставшейся жизни. Технически и юридически дом останется государственной собственностью, но мы готовы подписать соглашение, предоставляющее вам все права владения, кроме продажи и передачи другим лицам. В сущности, мы уже подготовили соответствующую документацию. — Де Салиус расстегнул свой красивый толстокожий портфель. — Она со мной. — Он перебрал пальцами стопки документов — орудий бумажной цивилизации. — Есть одно условие, которое мы должны оговорить в этом договоре. — Он вынул документацию со всеми копирками и копиями, оглядел ее, ждал, очевидно, что дедушка спросит, какое же это будет условие.

Но старик не стал спрашивать. С ружьем на коленях, с сигарой в зубах, смотрел он себе сквозь очки на горы и, казалось, утратил уже интерес к сделанному предложению. Или же неслышно произносил благодарственную молитву, не знаю что.

— Условие следующее, — продолжил полковник, напрасно дожидавшийся вопроса от деда. — Вы соглашаетесь покидать это домовладение на период испытаний, то есть на те дни, когда будет проводиться запуск ракет. — Он приостановился, с хитрецой поглядывая на старика, но никакой реакции по-прежнему не обнаруживалось. — Понимаю, это может доставить вам неудобства, но, уверен, вы признаете, что это малая цена за возвращаемую привилегию, право жить в своем доме во все прочее время. Так или иначе вам надо ведь будет наезжать в поселок.— Поскольку дедушка не отвечал и не проявлял никаких чувств, Де Салиус заспешил далее. — Ну, в последующие годы испытания участятся. Мы этого не отрицаем. Но это не превысит в любом случае где-то семи-восьми дней в месяц. Всякий раз, как будет намечен запуск, вас о том предупредят за двое суток. Никогда не потребуется покидать дом более чем на два-три дня кряду, я почти гарантирую это, а если дом когда-либо окажется поврежден, вероятность же этого крайне мала — один к тысяче, то вы получите сполна компенсацию, в точности как вам компенсировали изъятие земель ранчо и аукционную цену вашего скота. Позвольте упомянуть, договор касается и прилежащих строений. — Он провел рукой, указывая на кораль, навесы, ветряк и цистерну. — Они также будут оставлены в вашем распоряжении, можете использовать их для личных надобностей. Если пожелаете, то смело можете держать здесь несколько лошадей. Со стороны государства не последует никаких возражений, хотя мы не можем принять на себя ответственность за их сохранность в течение ракетных испытаний. Как я упомянул, наше единственное требование — это ваше согласие покинуть домовладение и территорию испытаний на объявленный срок запуска ракет. В обмен на эту минимальную уступку государство предоставляет вам право распоряжаться, пользоваться, наслаждаться вашим фамильным жилищем со всеми его достоинствами вплоть до истечения жизни, которое наступит, судя по вашему виду, через много-много лет. — Тут Де Салиус умолк. Видно было, чего это ему стоило — умолкнуть. Но он решительно захлопнул рот на минуту и стал ждать дедова отклика.

Отклика не было. Старик продолжал осмотр гор, на лице покой, руки без движения.

Полковник обождал, стер пот с бровей и с лысины, сам бросил взгляд на горы, почесал колено и пошуршал документами. В конце концов, не в силах больше терпеть, достал ручку из кармана пиджака и протянул ее, вместе с бумагами, старику.

— Так что, если сейчас вы подпишете этот договор — вот, внизу, я отметил, где, — мы сможем завершить обсуждение.

Дед шевельнулся. Руки его отдыхали на прикладе ружья, сам он смотрел в сторону взгорья.

— Так что же? — Де Салиус держал наперевес бумагу и ручку.

Наконец старик заговорил,

— Нет, — сказал он,

— Простите?

— Нет.

Де Салиус медленно отвел свои протянутые руки, вернул ручку в пиджак и документы в портфель. Портфель он, однако, оставил открытым. Взяв с колена шляпу, начал обмахивать ею разгоряченное лицо, а другой рукой налил себе полный стакан воды. Льдинки весело, мелодично позванивали, когда струя сбегала с носика кувшина. А кувшин был подернут холодной влагой. Следом за полковником потянулся к кувшину и я.

— Это в полном смысле слова наше окончательное предложение, — проговорил Де Салиус, словно торговец подержанными автомобилями.

— Нет, — сказал дедушка. Любимое слово!

— Это в полном смысле ваша последняя возможность. — Полковник сделал большой глоток, освеживший ему рот, горло и брюхо. Я догадался, что зреет очередная речь. И она созрела. — Государство, мистер Воглин, по отношению к вам проявило большое терпение. Большое терпение и большое благородство. Хоть мы легко могли это совершить, мы не стали извлекать выгод из того факта, что ваша непреклонность есть не просто нарушение закона, но, в данном случае, злонамеренное и умышленное препятствование интересам обороны страны. Вы единственный во всей этой округе не осознали, что государственная безопасность имеет преимущественное значение сравнительно с личной собственностью и личными чувствами. Понятно вам это? — Дедушка не ответил, и Де Салиус продолжил: — Все ваши соседи давно уже восприняли эту мысль и позволили государству осуществлять необходимые мероприятия, что подразумевает в данном деле обеспечение обороны страны и безопасности всех американцев, включая, мистер Воглин, и вас. У государства ныне нет более насущной заботы, нежели защита всех нас и наших семей от угрозы, непрекращающейся угрозы, позвольте уж сказать, советского нападения. — Пауза. Тишина. — Ну, у вас было почти полгода, почти шесть месяцев, чтобы обдумать это. Вам было выдано возмещение за все. Далее, обходились с вами уважительно, терпеливо, справедливо, невзирая на ваше беспрецедентное упрямство. Вы обращались к нашим представителям с оскорблениями и угрозами, но мы не предпринимали никаких ответных мер, предусмотренных законом. Вы нарушали неприкосновенность государственной собственности, и мы предпочли пренебречь этим. Вы игнорировали три судебных ордера, и мы позволили, чтобы это сошло вам с рук. Ни одна страна в мире, кроме такой великой, могущественной и гуманной, как наша, не снесла бы постоянных нарушений законности. Но, — Де Салиус доверительно посмотрел старику в глаза, — но, мистер Воглин, пришло время государству действовать. И мы сообщили указанное окончательное предложение, позволяя вам жить здесь, подчинившись лишь тем ограничениям, которые я упомянул. Теперь, в свете сказанного, я прошу вас пересмотреть свое решение. Согласны?

 Дедушка стал пересматривать. С минуту.

— Я так благодарен всем вашим людям, столько они для меня сделали. — На этом он остановился.

— А наше предложение? — Де Салиус был настойчив.

— Предложение. Да-с, предложение. — Старик говорил мягко и медленно. — Да, полковник, чертовски благородное предложение. — Снова остановился.

Де Салиус потянулся за портфелем и ручкой.

— Так вы принимаете его?

— Нет.

— Но мы не обманем. Дело предлагаем. Поймите же.

— Не трудитесь, я и так вам верю,

— Значит, передумали?

— Нет.

На Де Салиуса напало оцепенение. Он уставился в пол. Грудь опала, поникли плечи, все это свидетельствовало о том, что человек доведен до полнейшего изнеможения.

— Мистер Воглин, — негромко и неспешно говорил он, глядя в пол, — мы сделали все возможное, чтобы разделить вашу озабоченность, вполне возместить ваши убытки, предоставить достаточный срок, помочь вам осознать, почему это мероприятие необходимо. Вы отказались проявить понимание. Мы не в состоянии разрешить вам дальнейшее игнорирование судебных решений. Если вы отказываетесь от последнего нашего предложения, у государства не остается иного выбора, кроме как опереться на прямые орудия закона.

— Прямые орудия? Вот это звучит, этого я и ждал, — сказал старик. — Вы про шерифа, так я понимаю. Скажите-ка ему, Де Салиус, чтобы прихватил побольше помощников, когда соберется сюда. Ему в том будет нужда.

— Он получит все, в чем будет нужда. Я должен предупредить, что не только выселим вас насильно, если в том будет надобность, но и предъявим обвинение в таких преступлениях, как неуважение к суду, неподчинение представителю правопорядка и нарушение неприкосновенности государственной собственности. Вы должны понимать, что это обещает. Вы довольно-таки стары для тюремной жизни, позвольте заметить.

— Не утруждайтесь, не пугайте меня, полковник, — улыбнулся старик.—Да, я для такого стар. Нет уж, дело мы утрясем прямо тут, под деревьями. Засылайте своего шерифа. Я готов.

Снова Де Салиус впал в молчание, взирая из тени веранды на жутко-зверское блистание пустыни. Вдали, по волнам колеблющегося зноя и света, плыла на север Ворья гора, уйдя, наверное, на полсотни миль от собственной якорной стоянки.

— Представьте, — тихо сказал Де Салиус, — впервые в моей практике юрисконсульта инженерных войск я вынужден прибегнуть к силе для исполнения законных действий, если только вы не измените решение. Впервые за пятнадцать с лишним лет.

— Грустно слышать.

Де Салиус заерзал на стуле, допил свой стакан, надел шляпу, взял портфель и встал. Подал руку дедушке, но тот будто не заметил этого жеста.

— Хочу поблагодарить вас за гостеприимство, мистер Воглин. Вы были так добры. Спасибо, Билли, за воду и лед, большое ведь облегчение дают они в такой день. Ну-с, — это уже дедушке, — скоро я опять появлюсь у вас. Очень скоро. И на совершенно иных началах.

— Как скоро?

— Я не готов обнародовать это. Но — скоро. Вправду очень скоро. Возможно, в ближайшие дни. Возможно, в ближайшие часы. Государство готовится предпринять шаги, которые вам придется постичь.

— Пора бы, — сказал дедушка, не подшучивая над приезжим, а с искренним облегчением.

Неожиданно Де Салиус едва не вышел из себя, жара, что ли, пробрала.

— Уж не хотите ли вы... — вскипел он, но моментально взял себя в руки. Резко повернулся, сошел с крыльца под голый жар солнца, кожа и шляпа полковника зримо поблекли. — Боже мой, что за кошмарные места, — услыхали мы его слова. Он устремился к машине, полуобезумев, бормоча что-то себе под нос, волоча ноги по пыли. Мне стало почти жалко его: прекрасный костюм измялся и испятнался от пота, шляпа поникла, остроносые туфли затянулись пылью, плечи округлились под грузом поражения. Но прежде чем влезть в машину, он обратил к нам прежнюю деланую улыбку.

— До свиданья, мистер Воглин. Я искренне удовлетворен нашей короткой беседой. До свиданья, Билли. Будь хорошим мальчиком, помогай дедушке чем только можешь. Мы еще увидимся. — Не без труда влез он в автомобиль и умчался с дикой скоростью.

Вечером, после ужина, приехал Лу Мэки, привез нам почту, свежую провизию, новости, советы, доброе отношение.

Мы сидели на веранде и наблюдали картинное умирание дня в небесах над цепью гор. Козодои в поисках ужина себе шныряли над землею, словно черные стрелы, ветер свистел в их крыльях. Летучие мыши порхали там и сям, филин ухал на дереве за рекой, лошади топтались у колоды в корале. А с гор, издалека, донеслось иное звучание, которое слышно было мне одному, — стенание льва.

— Ну, старый коняга, он прав, предложение честное. Не видишь разве, это твоя победа? Да, Джон, сглупил ты, что отказался. Последний твой шанс. Они сдаются. Ни с кем и никогда не пошли бы на такую сделку. Забодал ты их, старый гриф. А не согласишься, уж и не знаю что думать. Про тебя. Остается думать, что ты превращаешься в очумелого фанатика. Ага, верное слово — фанатик. Бог ты мой, не жди что все государство, все Соединенные Штаты Америки перед тобой сдадутся целиком и полностью. Им тоже марку надо держать.

Дедушка молча и сурово продолжал смотреть на запад.

Я заметил скорпиона, тот с задранным жалом пробежал по полу и юркнул в темную щель.

— С Ани мы это обсуждали, Джон, — лицо Лу светилось добродушием и лучшими намерениями, — она считает так же, как я. Предложение отличное, небывалое, надо его принять. Между прочим, все в городе уже в курсе, не спрашивай, откуда прослышали, сам знаешь, как новости расходятся, и все считают, что дурака свалял, когда отказался. Или похуже дурака. Скажу прямо, ни один человек в Новой Мексике с тобой нынче не согласен. Если отвергнешь сделку, тебе больше не видать сочувствия. Ни от кого.

— По-моему, дедушка прав, — сказал я.

— Ты помалкивай, — чуть улыбнулся Лу.

— Билли пока за меня, — произнес дедушка. — Ты пока, Лу, за меня.

— Это верно, конечно, мы за тебя. Можешь на это рассчитывать. Но боже...

— Раз вы двое за меня, знать не желаю, что остальной мир думает.

— Ладно, — сказал Лу, — нас трое. Трое против целого государства, всех Соединенных Штатов, почти ста восьмидесяти миллионов остальных американцев.

— Троих хватит, — заявил старик. — Даже, пожалуй, с избытком. Что они скажут против троих?

— Ну не стоит так речь вести. Что ты имеешь в виду? — Не дожидаясь ответа, Лу поспешил продолжить: — Джон, чего еще? Они позволяют тебе пользоваться твоим домом. Чек на шестьдесят пять тысяч ждет тебя в судебной управе. Достанет наличных купить скот куда лучше прежнего, самый преотличный.

— Не собираюсь я загребать их деньги.

— Подумай о людях, старый коняга. Подумай о дочерях твоих. Уж они нашли бы применение части этих денег. Подумай вот о мальчике, ты б ему помог хорошо устроиться за такую сумму.

— И я не прикоснусь к этим деньгам, — заявил я.

— Ты не встревай, — сказал дедушка. Вежливо.

— Да-да.

— Слушай, Джон, — говорил Лу, — любопытно, приходило ли тебе в голову, что ты ведешь себя в этом деле эгоистично. Ради какой-то таинственной гордости лишаешься своего дома, лишаешь близких ряда немалых благ, а возможно, и собственной свободой рискуешь. Ведь твердо знаешь, что если держаться твоего плана, то залетишь ты под арест. И в федеральную тюрьму. Или будет хуже того, коли пристрелишь кого из бедняг солдатиков, которые просто стараются свой долг исполнить.

— Думал я над этим.

— Еще подумай. Крепко подумай. Времени остается мало. Всего, пожалуй, несколько дней.

— Пожалуй, несколько часов, — вставил я.

— Кроме практической стороны, — наседал Лу, — подумай и о справедливости. Ты до сих пор ни разу не становился на дыбы .и не восставал против закона, против страны, против конституции. Пока тебя лично не касалось происходящее, ты вроде бы признавал законы и обычаи и все прочее. Многие другие прошли через то же, что и ты, Джон, а ты прежде никогда не протестовал.

— Каждый сам за себя решает.

— Ладно. Теперь легко так говорить. Но не в правах ли государства делать это? Если твои земли нужны для безопасности страны, не следует ли тебе покориться? Что важнее, личное достояние или безопасность целой страны?

— Никто не будет в безопасности, если государство станет отбирать твой дом. Я и не желаю безопасности. Хочу умереть на отцовом ранчо.

— Порой приходится выбирать между двух зол, — убеждал Лу.— Может, в этом случае военная необходимость важней, чем личные желания. Прав я или не прав?

— Не прав, — произнес я.

— Ты помалкивай, — сказал мне старик. Спокойно. А Лу он сказал:— Есть, по-моему, резон в твоих словах. Невеликий, но есть. Да вот чувства мои восстают против. Мой дом. Тут я родился. Мой отец трудился и бился всю жизнь ради этой земли. Он тут умер. Моя мать тут умерла. Моя жена почти до смерти тут жила. И я хочу тут умереть, когда срок подойдет. Не стану я жить в доме урывками, из благотворительности государственной, пока они не изобретут новый способ выкинуть меня насовсем. Нет, бог с ними, я на это неспособен. Я пулями повоюю, прежде чем сделаю такое.

Лу помолчал, направляя свой взор, добрый и открытый, то на старика, то в пол, то на меня, то вновь на старика.

— Понимаю твои чувства. И разделяю их. Разве я здесь десять лет собственной жизни не провел? Но глянь, Джон, — он неопределенно махнул рукой, — принадлежит ли по-настоящему тебе эта земля? Действительно ли она твоя? Принадлежит ли кому-либо? Сто лет назад апачи ею владели. Твой отец и ему подобные украли ее у апачей. Железнодорожные и скотопромышленные компании старались украсть ее у твоего отца и у тебя. Теперь выкрасть ее решило государство. Эта земля всегда кишела ворами. Отчего ж тогда название у горы? Еще через сто лет, когда мы умрем и нас похоронят и забудут, земля останется на своем месте, останется тем же бесплодным, иссохшим, выжженным клочком песков и кактусов. И какой-нибудь другой, воровитый дурень будет тянуть тут изгородь и распинаться, что земля принадлежит ему, его это земля, а всем прочим входа нет.

Дедушка улыбнулся, потянулся за сигарой.

— Надеюсь, его фамилия будет Воглин. Или Старр.

— Почему бы не смириться, старый коняга? Сдайся по-благородному, как джентльмен, позволь генералам помучиться тут дурью. Уступи им очередь.

— Уступил бы. Я не прочь. Но не желаю сдаваться как джентльмен.

Уж если сдаваться, то я — как апач. Такое уж правило. Такая тут традиция.

Лу твердо взглянул на дедушку, прежде чем рассмеяться.

— Ты дубоголовый старый дурак. Сумасшедший-таки, не иначе. Передай мне кувшин.

— Билли, не принесешь ли нам еще льду? — попросил дедушка.

— Да-да.

— Эх, — вздохнул Лу, — давай начнем по новой. Попробуем изучить наш предмет с другой стороны...

— Пытайся, пытайся, — слышал я старика, пробираясь ощупью в темной кухне в поисках лампы на столе. Но первой вещью, которой я на столе коснулся, было ружье и патронташ рядом с ним. А ночь огласил голодный крик филина. В кустах и в песках разные зверушки, кролики, тушканчики, земляные белки наверняка вслушивались, холодея от страха.

 

9

Вернулся светлый день, и моя комната в бараке уже наполнилась знойной духотой, когда я проснулся. Полежал еще, разглядывая пауков на потолке и мух, летающих кругами. Стало совсем душно, я натянул джинсы, рубаху, сапоги, шляпу и выступил под слепящие лучи. Солнце стояло высоко на востоке, часов восемь было. Машина Лу исчезла.

Подходя к дому, я встретил дедушку, он шел из коровника, нес ведро с молоком. Позволил мне проспать мою утреннюю нагрузку, и я, слегка стыдясь этого, пробормотал «доброе утро», пряча глаза.

Мы вошли в дом, в кухню, там старик поставил молоко в холодильник. Меня ждал остывший завтрак — яичница с беконом. Есть не хотелось, но надо было: предвиделся день, полный забот. Затолкал в рот жирную еду, пожевал без удовольствия и все-таки проглотил. Кофе помог. Я и вторую чашку себе налил.

— Билли, ввечеру тебе ехать домой.

— Что? Домой?

— Ввечеру. — Дедушка протянул мне распечатанное письмо. — Это от твоей матери. Лу привез вчера. Она пишет, что если я не отправлю тебя в ближайшие дни, то она сама прилетит за тобой. Костит меня на чем свет стоит. Лу вечером опять повезет тебя в Эль-Пасо. На сей раз посадим тебя в самолет. Поглядим, ухитришься ли ты дать стоп самолету.

 Могу и это, подумал я, стоит только захотеть. Вслух я сказал:

— Однако ты позволил мне остаться на целую неделю.

— Это было позавчера. В общем, мать вот так приказала.

Я поджидал прибытия ультиматума. Да и сил не было протестовать. С тоской и тяжестью на сердце доел я свой завтрак и помыл посуду.

Что до старика, он лишний раз прошелся по дому, проверяя укрепления, запас пищи и воды, патроны, ружья. Казался более сосредоточенным и менее возбужденным, чем до сих пор. Он вернулся в кухню и стал подле меня, протирая очки.

— Хороший ты был сотоварищ, Билли. Жаль, приходится тебе уезжать.

Мне было слишком горько, чтоб вступать в пререкания.

И тут в сумрачную кухню донесся шум моторов, сразу нескольких, и шум этот быстро приближался. Мы вышли на крыльцо. Над кромкой утесов за ранчо поднимались клубы пыли.

— Наконец-то явились, — сказал дедушка, хотя виднелось пока лишь пыльное облако. Первым делом деда было надеть очки, вторым — взять ружье.

— Может, это Лу, — предположил я, но старик покачал головой.

Свинцового цвета государственный автомобиль появился из-за поворота, стал спускаться по извилистой дороге к нашему дому, мимо строений, под сенью деревьев. За этой машиной следовали две другие, серые служебные закрытые, полные вооруженных людей.

Первый автомобиль остановился во дворе, наполовину в тени. Водитель остался за рулем, а его сосед вылез из машины. Это был Бэрр, федеральный шериф. В костюме, как Де Салиус, как делец какой-нибудь, и без оружия. Но можно было заметить поблескивание винтовок в двух других автомобилях, портупеи, знаки различия. Двое в первой машине, по трое в каждой из прочих.

Шериф двигался к нам. На этот раз он вовсе не улыбался.

— Билли, — шепнул мне дедушка, — проскользни-ка в пикап и возьми револьвер.

— Да-да.

Я нырнул к углу веранды, пока дедушка, с ружьем в руках, ожидал, что же скажет шериф. У меня не было возможности добраться к пикапу незаметно, люди в машинах не могут не видеть меня. Так что я просто зашагал с непринужденностью, на какую был способен, к грузовичку, в надежде, что особого внимания на меня обращать не станут. На ходу я услышал начало переговоров старика и шерифа.

— Доброе утро, мистер Воглин.

— Ни с места. Стоять. Ближе не подходить.

— Я говорю: доброе утро.

— Слышу, шериф. Так стойте где стоите и ни шагу вперед.

— Ладно, стою.

— Там и будьте.

Я оглянулся. Шериф стоял в дюжине шагов от ступенек крыльца, на самом солнцепеке, лицом к двустволке, нацеленной на него из густой тени на веранде.

— Итак, мистер Воглин, надеюсь, вы знаете, зачем я здесь.

— Ничего хорошего не ждите, шериф.

— Я здесь для того, чтоб помочь вам отбыть. Мне это предписано судебным ордером. Вы готовы ехать?

— Я не еду.

— Ладно, мистер Воглин. А я-то думал, даю вам последний шанс съехать по-мирному. Если понадобится, я применю силу.

— Понадобится. Я готов к этому. Готов, шериф. Прикажите своим людям открыть огонь.

— Нам ничего такого не хотелось бы. Бога ради, послушайтесь разума.

— Весь разум при мне, сколько надо, шериф.

Достигнув пикапа, я открыл дверцу и наполовину забрался в кабину, открыл передний ящичек, пошарил там, но револьвера уже не оказалось. Я-то ведь его не брал. Может, дедушка...

— Чего это ты тут делаешь, сыночек? — один из помощников шерифа стоял у меня за спиной, держась за рукоять пистолета. Пояс его был начинен медными гильзами.

Я решил рвануться к дому. Но пока вылезал из кабины, тот человек схватил меня, заломил мне руку за спину и поволок к трем их машинам.

— Лучше уберем тебя в сторонку, сыночек, — сказал помощник шерифа. — Нам ни к чему, чтоб какого-то ребенка задело, больно ведь будет.

— Руке моей больно, — заскулил я.

— Прости, — он поослабил захват. И только успел сделать это, как я предпринял новую попытку высвободиться. Он снова надавил сильнее. — Слушай, ты это брось, малышка. Давай полегче, а не то достану наручники.

Он втолкнул меня на заднее сиденье одного из автомобилей и сам устроился рядом, тяжело дыша и воняя потом. Его портупея поскрипывала. Он походил на ломовую лошадь. Двое спереди, с оружием и в мундирах, на нас не оглянулись. Они смотрели и слушали сцену у веранды, где мой дедушка и шериф продолжали беседовать. Ничто не мешало слышать каждое их слово.

— Нет, — говорил старик, — ежели хотите убрать меня отсюда, придется выдирать с корнем.

— Мы это сделаем, мистер Воглин, коль надо будет. Если вам того охота, так и сделаем. Но прошу в последний раз, не устраивайте стычку. А то кого-нибудь тяжело ранят. Может, вас. Может, кого из нас. Может, меня. Кто-нибудь вдруг и убитым окажется. Правда, подумайте про это. Стоит ли?

Дед ответил из тени веранды. В этой тени его едва было видно, только лоснились стволы ружья и поблескивали очки.

— Уберетесь со своими пистолетчиками вон с моих владений — и никого не заденет.

— Не могу этого, мистер Воглин. Давайте еще обсудим.

— Нечего обсуждать нам. Совершенно нечего. Или вы со своими людьми уезжаете, или начинаем стрелять, вот так-то. Я уже старик, мне все одно скоро помирать. А денек сегодня хороший. Ну-ка, не пытайтесь подкрасться!

Шериф в бессилии развел руками, уставясь на призрак на крыльце. Сдвинул на затылок шляпу, почесал лоб. Глянул на меня и на семерых своих помощников, сидящих по машинам. Глянул на сарай, на ветряк, который был неподвижен. Бросил быстрый взгляд на солнце. Десять часов. Вытащил свои часы и проверил по ним.

— Итак, мистер Воглин... — Толстяк-коротышка, чиновник в отвислых брюках, шериф казался безобидным, словно почтальон. — Итак, уж и не знаю, что еще сказать. Мне предписано убрать вас отсюда.

Дедушка не отвечал. Он дожидался.

Те, кто был со мной в машине, напряженно смотрели в сторону дома. Я осторожно подобрался к ручке дверцы с моего боку, защелка цокнула и открылась. Я, отпихнув дверцу, устремился наружу, но помощник ухватил меня руками как клещами.

— Дедушка! — кричал я. — Обожди меня!

Помощник шерифа вцепился в ремень моих джинсов и затолкал меня обратно в машину. Я сопротивлялся, брыкаясь и толкаясь, тогда он резко заломил мне руку за спину. И помахал перед глазами парой наручников.

— Видал это, мальчик? Знаешь, что за штука? Не будешь сидеть смирно, я тебе-таки их натяну, и ох до чего ж они тебе не понравятся.

Я передыхал и старался не заплакать. Не так было больно от скрученной руки, как от осознания, постепенного осознания, что дедушка обманным путем удалил меня из дома, послал за револьвером, зная, что в пикапе его нет, и зная также, что меня схватят. Выходит, предал меня. Под носом стало сыро, глаза грозили увлажниться. Я всхлипнул.

— Не плачь, сыночек, — сказал помощник, сбавляя силу захвата. — С тобой все в порядке.

— Замолчите, — я простонал, — уберите от меня свою грязную лапу.

— Ты что, дикарь?

— Бэрр идет сюда, — сказал один с переднего сиденья. — Похоже, будет потеха.

Я сидел смирно и смотрел вместе с остальными. Шериф приближался не спеша, понурив голову, сунув руки в карманы. Дверь дома в этот момент громко захлопнулась.

Остановился шериф у самых машин.

— Всем выходить. Взять гранаты. Примкнуть к винтовкам. Рассредоточиться. По укрытиям. Убрать мальчика с линии огня. — Стоял он спокойно, не глядя, как люди выбираются из автомобилей и выполняют его команды. Мой сторож выдернул меня из машины и повел к бараку, держа за руку своею ручищей. Став в тени от стены, мы следили, что делают остальные.

Люди шерифа укрылись за деревьями и постройками, установили гранаты на винтовки. Посмотрел я на дом. Веранда была пуста теперь, дверь заперта, последнее окошко закрыто ставнями, дом выглядел грозно, как форт. Конечно, дедушка наблюдает через бойницу, которую высверлил в стене посредине между кухонным окном и парадной дверью, наблюдает за всем в поле боя своего ружья.

Шериф, стоя на открытом месте, близ автомобиля, оценивал положение. Все двери дома закрыты, все окна забраны ставнями, все заперто изнутри, так что первый вопрос — как слезоточивому газу просочиться в помещение.

Он что-то сказал другому, своему старшему помощнику, тот переговорил с кем-то еще, и последний, с гранатами в руках, пошел кругом, по широкой дуге, к каменному уступу позади дома.

Но проку не будет. Во-первых, дедушка разгадает этот маневр. Во-вторых, человеку тому надо приблизиться к дому, прежде чем растворить ставни или лезть на крышу. А это значит рисковать жизнью.

Потом я сообразил, что старик не может, будучи один в доме, обеспечить себе круговой обзор. Не может оказаться враз с двух сторон. И шерифу для достижения успеха всего-то нужно послать своих людей к дому с противоположных направлений. Хотя и в таком случае дедушка сможет застрелить нескольких человек. Понятное дело, шериф не желал рисковать чьей-либо жизнью в этой операции, оттого заставил нас прождать минут двадцать, если не больше, пока решился на следующие действия после того, как отослал человека на возвышение за домом. Решившись, наконец, шериф вышел на одуряющее пекло и медленно сделал пару шагов к дому.

— Ладно, Воглин, — сказал он громко, — мы больше ждать не станем. Вы готовы выйти?

Все смотрели на дом, но оттуда не было ответа. Шериф обернулся к тому, кто был поближе к автомобилям.

— Принеси мне топор.

Тот отыскал топор в одной из машин, принес шерифу, сам вернулся на прежнее место за стволом тополя.

Держа топор в руке, шериф стоял перед домом.

— Видите этот вот топор, мистер Воглин? Итак, я сейчас подойду и разнесу им вашу парадную дверь. — Он сделал паузу. — Слышите?

Ждали ответа, но его не было.

Я представил себе, как старик передвигается в темноте комнат, припадает то к одной, то к другой смотровой щели, стараясь уследить за всем происходящим. Его форт в то же время ловушка. Ему нужна помощь. Ему нужен я. Ему нужен Лу Мэки.

Помахивая топором, шериф сделал шаг к дому.

— Вот он я, мистер Воглин, — кричал он в полный голос, — видите? Иду разнести вашу дверь и вывести вас наружу. — Под этот крик он будто невзначай сделал еще два шага вперед.

Теперь и человек, зашедший с тыла, стал понемногу приближаться, перебегая от камня к камню, пригибаясь и укрываясь. Удастся ему достичь дома — он сможет залезть на крышу и запросто спустить свои слезоточивые бомбы в печные трубы.

— Дедушка, — завопил я, — следи за тем вон...

Толстая лапа помощника брякнулась мне поверх рта, мою руку он опять заломил за спину.

— Заткнись, малец, — сказал сурово.

— Итак, я иду, мистер Воглин, — кричал шериф, делая очередной шаг. — Вот иду, глядите-ка.

Что-то просвистело в воздухе над головой шерифа, когда мы услышали щелк ружья внутри дома.

С поразительной резвостью шериф отпрянул и побежал под защиту ближайшей машины. В тот же миг его помощник, прятавшийся позади дома, выскочил, оказался в относительной безопасности — вплотную к стене, стал огибать ее, чтоб добраться до ближайшего столба веранды. Взобраться по нему — и ты на крыше. Но вновь придется покинуть укрытие. Поэтому, не отрываясь от стены, он ждал, когда шериф предпримет нечто, поможет осуществить такую попытку.

Бэрр медлил. Не спешил вызвать снова огонь дедова ружья. Однако надо было как-то действовать. Солнце всползало все выше, день становился несносно жарким, жестоким, изматывающим.

Ждали мы, ждали, пока шериф топтался за автомобилем и советовался со своим заместителем и еще одним помощником. Пять, десять, пятнадцать минут прошло, и ничего примечательного не случилось. Я в точности знал, сколько минуло времени, оттого что следил по часам на волосатой руке, дежурившей возле моего рта. Интересно, где же, где, бог ты мой, Лу? Нужен как никогда, а его как раз и нету.

Наконец шериф изготовился к новым действиям. Оставаясь под прикрытием машины, воззвал к своим людям:

— Выкуривайте его, ребята.

Почти враз сработало пять винтовок, и пять тяжелых гранат пронзили воздух, шлепнули в фасад, по дверям и окнам. Взорвались от удара, выпустили клубы желтого газа, который скопился под крышей веранды, лениво сочась за углы. Несомненно, слезоточивый газ проник частично в дом — через щели в забаррикадированных отверстиях.

Я почти забыл про человека с тыла. Когда же поискал его глазами, то оказалось, что он уже на крыше и ползет к ближайшей трубе, той, что над камином в гостиной. Я вообразил, как бомбы взрываются в камине и в кухонной печке, наполняя дом своим непереносимым духом.

— Дедушка! — опять закричал я, пока тяжелой рукой не заслонило мой рот.

— Я тебя придушу, сыночек, — сказал помощник, — если ты еще разок квакнешь.

Ничего не мог я предпринять. В бессильной ярости смотрел, как человек на крыше склонился над каминной трубой, опустил туда гранату. Пыль, газ и дым плеснули вверх, а тот человек уже перемещался ко второй трубе.

Шериф находился за автомобилем, с любопытством следил, поджидая, что парадная дверь распахнется и старик выберется наружу, закрывая глаза руками. Но не дождался — не знал он моего деда.

Помощник на крыше опустил все свои четыре гранаты и присел в ожидании. Место у него, хоть и открытое солнцу, было вполне безопасное.

Когда языки газа просочились из дома, шериф снова подошел и стал кричать:

— Мистер Воглин, выходите-ка вы лучше. Не стоит дышать этой дрянью, до смерти доведет, коли надышитесь. Прижмите к лицу какую-нибудь тряпку и открывайте дверь. Ну выходите же, мы стрелять не станем. Все будет к полном порядке.

Дверь не открылась. Изнутри не слышалось ни звука. Может, старику удалось не впустить большую часть газа просто благодаря печным заслонкам.

Шериф обождал еще немного, потом сделал шаг, другой, третий к дому, с топором в руке. Остановясь, он снова позвал:

— Мистер Воглин, мы вас ждем. Пожалуйста, выходите же. Очень вредно там оставаться. От этого газа разболеетесь, он, если перебрать его, и до смерти доведет. Слышите меня?

По-прежнему молчание. Шериф почесал лоб, оглянулся, на нас посмотрел мрачно. Глубоко вздохнул — я видел, как поднялась и опустилась его грудная клетка, — и сделал новый шаг к веранде.

Точно как и прежде, в доме сработало ружье, пуля прожгла воздух над головой шерифа и посекла листву на деревьях. Два листочка медленно опускались на землю и не успели преодолеть расстояние от сука до земли, как шериф рванулся назад в укрытие и вновь, прячась за автомобилем, стал советоваться с заместителем.

И опять мы ждали. Пять минут. Десять минут. А солнце продвигалось к зениту, устрашающе жгло, жарило землю и напекало головы. Я посочувствовал человеку на крыше, лишенному тени и опасающемуся спуститься. Но сочувствие к этому поганому хаму напрочь ушло, стоило мне подумать о своем дедушке, о старике, засевшем в ожидании, поглядывающем поверх ружейных стволов, всматривающемся из удушливой темноты — если он еще жив — в яркий свет, бьющий золотым градом по окружающему миру. В поле зрения попадут стоящие тут автомобили; усталые люди, затаившиеся в тени; по-прежнему дрожащие листья тополей, далее — выжженная пустыня, застилаемая волнами текучего зноя, тянущаяся, миля за милей, к любимым и утраченным, недостижимым горам.

Чувствовалось, мой страж расслабился, стал дышать медленней и глубже. Вмиг я вырвался и побежал через двор к дому.

— Остановить мальчишку!

Двое затопали следом за мной, догнали на полпути и оттащили к стене барака. На этот раз, ни словом не обмолвясь, тот помощник применил наручники.

Ждали дальше.

Видимо, не в состоянии выдумать что-либо более подходящее, шериф в конце концов скомандовал дать новый залп слезоточивым газом. Люди выстрелили, гранаты пошли дугой по воздуху и шмякнулись об стену, о двери и оконные ставни, закрыв дом пылью и дымом.

Прежде чем газ рассеялся, шериф вышел из укрытия — храбрый человечишко — и потопал к крыльцу с топором. На полдороге горстка пыли образовалась у его ног, пуля рикошетом от земли пошла вверх. Шериф замер, не сводя глаз с дома, сжимая топор. Снова заговорил карабин, пуля пропела у шерифова плеча. Он повернулся и заковылял назад под кров машин, ругаясь.

— Убей их, дедушка, — раскричался я. — Убей их! Чего ты ждешь? — Почему он стреляет вокруг да около — газ слепит? Меня слепили слезы. Я ворочал так и сяк наручники, брыкался, когда помощник шерифа пробовал меня усмирить.

Свою незадачливость шериф стал вымещать на мне.

 — Засадите этого мальца в машину, — вопил он, — и уберите с глаз долой.

Его помощник склонился надо мною.

— Остальным, — рычал шериф, — отставить гранаты. Прошьем-ка трассирующими этот дом, авось спалим тамошнего ветхого психа!

И тут наших ушей достиг гул мотора. Все услышали. Помощник, стоявший надо мной, заколебался, шериф закрыл свой рот, остальные пялились на спуск с гребня, где дорога вилась меж каменных глыб.

Солнце отразилось от стекол большого автомобиля кремовой окраски, появившегося сверху, он мчался вниз по дороге с самоубийственной скоростью. Машину всю трясло, она вздымала султаны пыли, ее занесло при повороте возле ограды выгона, и вот она близится, уже въехала под деревья. На переднем сиденье рядом с Лу было видно бледное лицо, широко раскрытые глаза перепуганной женщины. На какой-то миг я со страхом подумал, что это моя мама, но потом распознал Мариану, мою аламогордовскую тетю.

Лу пригнал машину прямиком на открытое место между домом и осаждающими, с маху дал тормоза, выпрыгнул, пока пылища бешено вертелась вокруг автомобиля и скрежет резины о камень еще висел в воздухе. Он быстро все оглядел, застыл — высокий, несгибаемый — на солнце, во внезапной тревожной тишине.

— Лу! — позвал я.

Он меня увидел, сознание беды обожгло ему лицо.

— Освободите мальчика, — приказал он.

Помощник шерифа поспешно отстегнул наручники. Тетя Мариана теперь вылезла из машины и, заметив меня, побежала навстречу, неловко спотыкаясь на своих высоких каблуках, протянув вперед руку и заливаясь слезами. Она прижала меня к себе, да так крепко и тесно, что я едва дышал и не мог видеть дальнейшие действия Лу. Но я больше не беспокоился, страх как рукой сняло, а с ним и ярость, обжигавшую меня, пока дожидался Лу.

— Ох ты, бедный мальчик, бедненький мальчишечка, — плакала она надо мной. — Что ты тут делаешь? Почему тебя не услали отсюда? Почему он позволил тебе остаться? — И все обнимала меня и покрывала мои глаза поцелуями. Надо было высвободиться.

— Пожалуйста, — сказал я, — пожалуйста, дедушка там у себя в доме. Дай, пожалуйста, дай возможность мне видеть.

Лу с вытянувшимся в гневе лицом заговорил с шерифом, но так тихо, что я ничего не расслышал. Вдруг он резко отвернулся от шерифа и двинулся в сторону дома. В руке у него был топор.

— Джон! — крикнул он. — Пора подчиниться. Впусти меня. Это Лу. Как себя чувствуешь?

Изнутри донесся голос дедушки, непривычно глухой:

— Не подходи, Лу. Не подходи.

— Я войду к тебе, старый коняга, и не пробуй меня остановить. — Лу упрямо шагал к крыльцу, сбив шляпу на затылок, и под рукой поблескивало лезвие топора.

— Стой, Лу! — закричал старик. — Сейчас же остановись.

— Не остановлюсь. Валяй стреляй.

Старик выстрелил поверх головы Лу. Пуля простонала, срезала еще несколько листьев с тополей.

— Стой, Лу. Не подходи.

Лу шел себе.

— Не буду стоять, старый дурень. Давай-ка выходи оттуда.

Послышался грохот падающих досок. Дверь распахнулась, и мой дедушка появился на пороге, наставив карабин прямо в Лу.

— Стой. Стой, Лу, что это еще ты затеял?

А Лу был уже почти на ступеньках крыльца.

— Стреляй, старый коняга, — сказал он. — Чего там, пристрели меня. — И отбросил топор.

Дедушка вскинул ружье и вновь выстрелил, над самой шляпой Лу. Эхо не успело замереть, как старик перезарядил карабин.

— Последний раз говорю, Лу. Последний. Тронешь мой дом — и я убью тебя.

Лу, похоже, смутился на миг. Почти не двигался. Наконец сказал:

— Значит, так, — и ступил на веранду, от деда его отделяли три шага, и тот прицелился прямо в живот Лу.

— Я убью тебя! — вскричал старик.

— Вот он я, — ответил Лу. Остановился и развел руки. — Вот он я.

Мой дедушка молчал. В тени веранды можно было рассмотреть, что он трясется всем телом, а лицо его побелело от ненависти, ожесточения и безнадежности.

— Ты предатель! — разгневался он. — Ах, Лу, грязный ты предатель! — И он швырнул карабин сколько было силы на пол веранды. Колени его подкосились.

Лу не дал ему упасть и помог подойти к нам — к тете Мариане, ко мне и к машине, которая увезет его с ранчо.

Казалось, дедушка плачет: плечи дергаются, голова поникла, пальцы сжимаются до боли, но глаза, когда я заглянул в них, были выжжены насухо. Он напоминал слепого.

Лу и Мариана усадили его на заднее сиденье автомобиля. Я не сводил глаз со старика. Лу положил свою сильную руку мне на плечо.

— С ним все будет в порядке, Билли. Отправляемся.

Я скинул с плеча его руку и сверкнул глазами:

— Не тронь меня, Лу Мэки. Мы с тобой больше не разговариваем.

 

10

Тремя днями позже старик исчез.

Мы, он и я, остановились у тети Марианы в Аламогордо, спали в комнате для гостей, тетя нас старательно кормила. Мне предстояло отправиться на Восток уже на следующий день, а дедушке — никуда не уезжать. Но он уехал. Скрылся. И я видел, как это было.

Первые сутки после того, как его разлучили с ранчо, он болел. Ни с кем ни слова, ни на кого ни взгляда. Просто сидел на стуле или лежал в постели, глаза широко открыты, смотрят в никуда.

Тетя Мариана вызвала врача, тот обследовал у старика глаза, пострадавшие, но не то чтоб серьезно, от жгучего слезоточивого газа. Врач осмотрел и прослушал дедушку, не обнаружил ничего особенного, кроме временного, как выразился, нервного шока. Назначил успокоительные таблетки и основательный отдых.

Дедушке, похоже, стало лучше через день. Он съел легкий завтрак, сел в тени на крыльце, поглядывал, как соседи гоняют бензиновые газонокосилки по своим крохотным лужайкам, перекинулся словом-другим со мной и с тетей. Спросил, кормлены ли лошади. Тетя Мариана ответила, что с лошадьми все в порядке, Лу держит их на одном участке восточнее Аламогордо. Старику пришлось переспрашивать — под почти непрерывный рев реактивных самолетов над головой трудно вести беседу. Тетя повторила свой ответ, старик никак не откликнулся. Не думаю, чтоб он долго спал во вторую ночь — дважды будил меня, что-то бормоча и поднимаясь с кровати побродить по дому.

На третью ночь он нас оставил. Вскорости после того, как все легли и везде погасили свет и стало тихо, если не считать воркотанья разных домашних устройств, визгливых сигналов машин на городских улицах, грома реактивных самолетов поверху, он выполз из постели, в темноте оделся и, пересекши комнату, приблизился ко мне. Наверное, чувствовал себя намного лучше, в том смысле, что в руке у него была горящая сигара.

— Не спишь. Билли?

— Да-да.

Он сел на край моей кровати, ласково положил свою крупную руку мне на плечо. Помолчал, дымя сигарой. Наконец произнес;

— Уезжаю я отсюда, Билли.

— Я понял, дедушка.

— Как?

— Сам не знаю как. Просто догадался.

— Ладно. Да, затеял я уехать. Бежать среди ночи, словно какой мальчонка. Нет, ни дня больше не останусь. Надо выбираться. Ты знаешь, куда я нацелился?

— Куда?

— Хочу спрятаться, Билли, и ты, думаю, знаешь, где именно. Верно?

Я на миг задумался.

— Да-да.

— И отлично. Обещаешь не выдавать им?

— Обещаю, дедушка.

— Прекрасно. В том вся суть. — Он собрался вставать.

— Позволь мне с тобой.

— Чего-чего?

— Я хочу отправиться вместе с тобой, дедушка.

— Нет, Билли. Этого нам нельзя, сам знаешь. Тебе домой теперь надо. Разве что следующим летом...

— Что значит домой?

— То самое. Так о чем я? Авось на следующее лето навестишь меня. Поглядим, как дела пойдут.

— А я так хочу с тобой...

— Вижу. Но на сей раз я должен идти один. — Он медленно поднялся. Слышно было, как вздохнул, поглядев на меня. — Прощай, Билли.

Я не отвечал — боялся произнести слова прощанья и рад был, что он не видит моих слез. В темноте едва виднелась его высокая фигура. Он повернулся, взял небольшой сверток с тумбочки, двинулся к двери, тихо ступая, пропал из виду, удалился по коридору, к входной двери. Старательно вслушиваясь, я различил звук мотора — дедушка завел пикап и уехал.

Долго в эту ночь не мог я заставить себя уснуть. А когда заснул-таки, то пришел тревожный сон: светляки, чудные звезды, мерцающие голубым светом и все отдаляющиеся от меня, пара желтых глаз, горящих в сумеречной тиши.

Волнения начались наутро, когда я пришел завтракать в кухню. Моя тетя и ее муж пили там кофе.

— Где твой дедушка? — спросила она.

— С ним все в порядке.

— Кто-то ночью угнал его грузовик, — сказал ее муж. — Ну да не волнуйся, — добавил он, поскольку я был в смущении. — Не говори старику, это может его расстроить. Я уже сообщил в полицию. Наверняка отыщут грузовик в течение дня. — Он допил кофе, пока я усаживался за стол. — Сколько раз я его предупреждал, чтоб не оставлял ключ в зажигании, дурная это привычка, надо ему отвыкать, коль предстоит жить в городе. — Свернул газеты и поднялся. — Увидимся вечерком, и ради бога, пусть он о грузовике не беспокоится. Не знаю вот, страховка у него есть? Ну, надо бежать. — И он заторопился на работу.

Тетя поставила передо мной миску горячей каши.

— А дедушка твой с нами завтракать не собирается?

— Видимо, так.

— Чувствует себя нормально?

— Вполне.

— Схожу-ка я гляну.

— Он спит.

— Я его, Билли, будить не стану. — Она отправилась в нашу комнату. Я, уставясь в ложку с кашей, напрягся в ожидании вопля. Но такового не последовало, хотя она, вернувшись через минуту, была бледна и страсть как серьезна. Схватила меня за локоть и самым строгим образом посмотрела прямо в глаза. — Где он?

— Не знаю.

— Не лги мне, Билли. Где он?

— Не знаю.

— Знал же, что его там нет, так ведь? Знал ты, что он уехал?

—Да.

— Так куда же он уехал?

— Не знаю. Мне он не сказал.

Она пошла к телефону, позвонила мужу на работу, позвонила в городскую полицию и местному шерифу, в полицию штата и Лу Мэки:

— Он исчез. Что? Нет, мы не знаем. Не знаем, когда — где-то ночью. Да, пикапом... Кто? А, он здесь. Но не желает ничего говорить. Мол, не знает... Да, я так думаю. В полицию заявили. Сможете заехать?.. Мы все время дома. Хорошо. Да. До встречи.

Через час позвонили из полиции штата и сообщили тете Мариане, что пикап, принадлежащий Джону Воглину, обнаружен в Эль-Пасо, брошен там в каком-то переулке, с него сняты шины и прочие детали.

Затем прибыл Лу.

— С какой стати ему понадобилось в Эль-Пасо? — спросил он меня.

— Я с тобой не желаю разговаривать.

— Билли! — вмешалась тетя. — Ты бы хоть повежливее был.

— Конечно, конечно.

— Так-то оно лучше.

— Зачем ему было ехать в Эль-Пасо? — настаивал Лу.

— Не знаю. Он мне не сказал, куда едет. — Я уперся взглядом в стол и мечтал, чтобы оба они удалились.

— Уж не хитрость ли это, — пробормотал Лу. Взял меня за плечо, но я оттолкнул его руку и отъехал на стуле подальше. — Слушай, Билли, — он строго вперился в меня, — твой дедушка нездоров. Возможно, очень болен. Если знаешь, где он, лучше скажи нам.

— Не знаю.

— Он, может, в помощи нуждается. В беду, может, попал.

Я молчал. Лу и тетя сердито глядели на меня, тогда я отвернулся к окну и стал смотреть через окно соседа его телевизор.

— У старика есть приятели в Эль-Пасо? — Лу спросил мою тетю. — Не догадываетесь ли вы, какая причина толкнула его посреди ночи двинуться туда?

— Не ведаю причины. Вероятно, знакомые у него там есть, но вот кто, не скажу.

— Деньги он с собой взял?

— Не знаю. Почти всю одежду и прочие вещи здесь оставил.

Лу кивнул на меня:

— Когда этому мальчику домой лететь?

— Завтра.

— Так не сводите с него глаз. Уж ему-то не дайте улизнуть.

— На этот счет не беспокойтесь.

Пообещав вернуться к середине дня, если дедушка не объявится, Лу отбыл. Тетя. Мариана заказала по междугородней Финикс, чтобы переговорить с сестрой и рассказать ей, что произошло. Пока ожидала, занялась слегка по хозяйству, приготовила еду на нас двоих, так и подошел полдень. С меня она глаз не спускала.

К концу дня возвратился Лу.

— Что-нибудь слышно? — спросил он мою тетю.

— Ничего.

— А из Эль-Пасо?

— Ни словечка.

— Вы им звонили?

— Лу, я чуть не каждые полчаса звонила в полицию и шерифу. И следа его никто не обнаружил.

Лу пробежал рукой по своей густой темной шевелюре и обратил взгляд ко мне. Без улыбки.

— Мариана, — сказал он, — не могу понять, чего ради надо было ему в Эль-Пасо. Никто этого не понимает. Как ни посмотри, нет тому повода.

— И не было у него повода покидать мой дом среди ночи, даже не попрощавшись.

— Верно. Странно. Попытаемся представить, что у него в мыслях было. Может, сообразим, как все произошло. Если нам этот вот мальчик чуток подсобит.

— Хватит меня разглядывать, — сказал я. — Не знаю я, куда он поехал.

— Не в Эль-Пасо?

— Не знаю, — замялся я. — Возможно, туда.

— Как его машина оказалась там, если он туда не ездил? Не сама же прикатила. И ты ее не вел. Как же она туда попала?

— Говорю — не знаю.

— Билли, не кричи на Лу.

— Конечно, конечно.

Лу по-прежнему присматривался ко мне.

— Понимаете ли, — обратился он к Мариане, — когда вы мне утром позвонили, в голову сразу пришло: наверняка старый конокрад вернулся на ранчо. Вот о чем подумалось. Так что я позвонил федеральному шерифу и в военно-воздушную полицию. Думал, не затеялось ли у них там новое сражение. Но нет, все, говорят, тихо, никто не показывался ни ночью, ни днем.

Я улыбнулся. И слишком поздно прикрыл лицо ладонью. Они повисли на мне, будто два агента ФБР:

— Билли!

— Он туда направился, Билли?

Я выдержал паузу. С грозным видом. Загнали в угол.

— Ладно, — произнес, — скажу вам правду. Он сказал, что собирается в Старую Мексику.

— Это и есть правда? — уставились они на меня.

— Сказал, что опротивела ему наша страна.

После короткого молчания Лу попробовал взять меня за руку, но я отстранился.

— Билли, — сказал он, сверля меня взглядом, — ты, думаю, самый большой врун из попадавшихся в Гвадалупском округе, пожалуй, и на всем юго-востоке Новой Мексики. А не то вообще во всем штате, исключая Санта-Фе. — Он вздохнул. — Поеду-ка я на ранчо.

— Я тоже хочу ехать, — тут же заявил я.

Впервые за целый день он по-настоящему улыбнулся.

— Надевай свою шляпу.

— Я тоже поеду, — сказала тетя Мариана.

— Нет, не надо, — ответил ей Лу. — Это мужское дело.

И мы оставили ее мыть посуду.

Когда влезали в его большой автомобиль, Лу проговорил:

— Пожалуй, придется обменять эту машину на джип. Как считаешь, Билли?

— Зачем? — угрюмо бросил я.

Он со всей пристальностью посмотрел на меня.

— Потому что, по-моему, дедушка твой где-то высоко на горе.

С горечью глядел я в окно, пока автомобиль выезжал на улицу.

— Неужели нельзя оставить его в покое?

— Билли, я только хочу убедиться, что старик в полном порядке. Мы похищать его не собираемся. Хочет там оставаться, пускай. — Он коснулся моей руки, и я на сей раз ему это позволил. — Успокоил тебя?

Я не отвечал. Не успокаивало это меня, а совсем наоборот. Выходит, я изменник. Предатель.

Миновало три четверти часа, и уже мы пулей летели по шоссе на юг — в нанятом джипе, держа направление на Пекарский и дедово ранчо. Въехав в поселок, Лу остановился около заведения Хайдука и бара «Колесо фургона», чтобы порасспросить людей; все тут знали, что дедушка пропал, но видеть его никто не видел. Снова сели в джип. Свернули на знакомую грунтовую дорогу. Лу вглядывался, не найдутся ли следы, а их оказалось слишком много.

— Словно армия здесь сегодня проходила, — отметил он.

Так мы и ехали под широким чистым небом пустыни. Солнце жгло со своей летней высоты, барханы источали зной, ярко-белые соляные блюдца сверкали как заиндевелое стекло, глазам было больно. Лу надел темные очки.

— Это что? — спросил я.

— Очки от солнца. Как смотрятся?

— Смотрятся безобразно.

— Времена меняются, Билли. Нынче такие очки даже индейцы носят. Не пора ли тебе оставить войну со всем миром да идти с ним в ногу? То есть нужно, наверное, точнее сказать...

— Попробуй.

— А ты очки попробуй. — Он протянул их мне.

Надел я очки, и к моему удивлению небо показалось более голубым, пески более каштановыми, острые листья юкки — более привлекательно зелеными. Что-то тут не так, подумалось. Непонятно. Я молча вернул Лу его темные очки.

— Действуют, а, Билли? Признайся, действуют, все кругом глядится красивее. — Он ухмыльнулся мне. — Надо нам быть сообразительными, как и прочие индейцы, Билли. Мы не все берем, что на нас белый человек пытается вывалить, мы берем с разбором, то, что полезно, а остальным пусть сам подавится. Понял?

Я кивнул. Понять не понял, но вроде бы приметил едва читающиеся следы.

— Ага! — вскричал Лу, сбросил скорость, остановил джип, дал задний ход в следовавшее за нами облако пыли.

— Затормозил и пристально всмотрелся в землю справа от нас: строго параллельные свежие отпечатки резиновых шин отклонялись от дороги в сторону скал, через пески, вились среди кустарника, уходили на северо-запад.

— Зачем было туда подаваться? — заговорил Лу. — А вот зачем, да будет тебе известно: чтоб объехать охрану, которая стоит там впереди. Твой дедушка доехал досюда, вспомнил про охрану у ворот и решил обогнуть их. Как и ты, когда шел пешком по этой дороге.

— Ты поедешь по следам?

— К чему? Куда он направлялся, мы знаем. И двинемся прямо к хибаре.

— Ну... а коли пикап в Эль-Пасо?

Лу погнал джип вперед.

— Ух и хитрюга твой дед. Он, видно, подыскал батрака или солдата в Аламогордо и заключил сделку, может, и заплатил, чтоб тот его сюда в предгорье доставил, а после взял себе пикап. А тот, кто получил этот грузовичок, само собой, пригнал его в большой город, чтоб раскурочить и продать по частям.

— Почему было не спрятать пикап в горах?

— Он же хотел сбить нас со следа. Не понял? Чистая хитрость. Лишь одно по сию пору до меня не доходит.

— Что именно?

— Как это он надеялся одурачить меня, — улыбнулся Лу.

Он тебе доверял, подумалось. Но вслух я это не сказал — сам тоже был виноват.

Снова прочитав мои мысли, Лу хлопнул меня по плечу.

— Хватит себя пилить, Билли. Мы вдвоем способны сохранить тайну. Никуда его не повезем,

— А что тетя Мариана?..

— Да-с, тут незадача. Ну, придется наврать ей, вот и все. Ты ведь врать можешь не хуже, чем хранить тайну.

— Вроде бы я ни в том ни в другом не силен.

— Ты совершенствуйся. В обоих направлениях.

Полиция ВВС остановила нас у ворот; Лу предъявил пропуск, которым пользовался в последние недели.

— Этот пропуск больше ни к чему, — сказал охранник. — Воглин здесь уже не живет, и это вам, мистер Мэки, прекрасно известно. По какой вы сегодня надобности?

У Лу не было готового ответа.

— Мы ищем коня, — высказался я.

— Верно, — поддержал Лу, — старого конягу.

Охранник бдительно поглядел на нас.

— Ладно, мистер Мэки, на этот раз дозволим въезд. Но при условии, что вернетесь до заката.

— Условились. Премного благодарен.

— Тогда все. Только чтоб наверняка обернулись дотемна.

— Что за прелесть жить в свободной стране, — сказал Лу, когда мы проехали ворота, — с вышколенными и обходительными полицейскими, куда ни повернись. Теперь полное внимание — чтоб не пропустить, где старик въехал опять на дорогу.

Но этого мы не увидели.

— Что ж, он решил избежать любых случайностей, вот и все, — объяснил Лу. — Наверное, прямиком двинулся в объезд ранчо. Не бойся, найдем его.

Как раз этого я и боялся.

А мы пересекали дно древнего озера, где стояли загоны — опустелые корали, брошенные на произвол погоды и ракет, для них как раз подходящие цели, — и увидели шлейф пыли, вьющийся по другую сторону низины, в передней же точке шлейфа — серую служебную машину, спешащую к нам.

Ее водитель дал нам знак остановиться. Мы затормозили бок к боку на дороге, и Бэрр выставил голову и локоть из окошка, чтобы побеседовать с Лу. На сей раз шериф был в одиночестве.

— Куда это вы вдвоем собрались? — спросил он, тон и вид его были враждебные.

— Думаем, не на ранчо ли старик, — ответил Лу.

— Я вам этим утром заявил, что здесь никого нету.

— Совершенно верно, — Лу стер пыль с лица. — Мне подумалось, он может объявиться к вечеру.

— Проку ему с того не будет. А явится, вы опять свезите-ка его отсюда.

— Для этого и приехал.

Шериф взглянул на наш джип, на меня, на загорелое лицо Лу.

— После того как солнце сядет, вам тут находиться не разрешено,— напомнил он.

— Уедем.

Шериф всмотрелся в нас еще разок своим бесстыжим ленивым ящеричьим взглядом, втянулся в свою стальную раковину и отъехал. Мы продолжили путь, и я обернулся, чтоб удостовериться, что шериф не развернул машину и не следует за нами. Лу тоже не сводил глаз с переднего зеркальца.

 — Думаешь, он увяжется за нами, Лу?

— Подумал было. Но нелегко ему Саладо на своей машине пересечь. Даже если это удастся, по проселку ему особенно далеко не заехать.

— Он пешком может пойти.

— Слишком толст и ленив для пешего похода. Это его убьет.

— Эх, попытался бы он.

— Понимаю, чего тебе хочется, Билли. Меня всего выворачивало, когда пришлось соблюдать вежливость с этой жабой. А в тот день я его чуть не убил. И убил бы, тронь он Джона.

Мы въехали на гребень над строениями ранчо, остановились, пригляделись. Ни знака человеческой активности внизу — ни дыма из трубы, ни огонька в окне, ни пикапа, ни легковой во дворе под тополями. Нет ни собак, ни цыплят, равно как лошадей и дойной коровы. Активность проявлял лишь ветряк, медленно крутясь и по-прежнему качая воду в цистерну, откуда она растекалась по канавам, орошавшим сад, наполняла поилку в корале, остаток же поливал выпас за коралем. Пока мы глядели, ветерок замер, серые лопасти ветряка приостановили свой круговорот. Все кругом стало недвижным, беззвучным, безжизненным.

— Было жилье людское, — шептал Лу, — дом дюжины разных людей, их детей, их живности. А теперь все это достанется паукам и гремучим змеям. И государству. — Он заметил, что солнце клонится к горам на западе. — Поехали, Билли.

Мы спустились к ранчо, миновали ворота, распахнутые, им теперь незачем затворяться. Вот и Саладо. На обеих ведущих осях мы погрузились в песок и выбились из него, прокатили по сухому дну реки и вскарабкались на противоположный берег. Бледные тополиные листья дрожали у нас над головой, издавая сухой шорох, казавшийся отныне бессмысленным. Два ворона, усевшись на сухом суку, словно колдуны, прокаркали нам вслед. Начиналось путешествие в горы.

— Джипы повсюду наследили,— сказал Лу. — Можно подумать, целая армия маневры проводила. Если и ехал тут старик, не распознаешь. — Он мчал с наивозможной скоростью по каменистому проселку, через наносы рыхлого песка и через промоины, в точности на сверканье низящегося солнца. Нас качало и трясло, пыль позади висела занавесом в полмили длиной, золотясь в вечернем освещении, застя вид сзади.

Вот и другой ветряк показался, глядит себе в небо, рядом чан, кораль, помост для погрузки скота. Но ни скота, ни лошадей, никто нас не ждет. Мучили жара, пыль, жажда, но Лу, не сбавляя скорости, вел машину вперед по предгорью.

— Я уж и не ищу следов, — прокричал он мне сквозь шум, — твердо уверен, что он там, — и показал на верх Ворьей горы.

Мотор застонал, когда подъем стал круче, из-под задних колес летел щебень. На двух осях мы взобрались в заросли кедровника и можжевельника, по увядшим августовским травам, вслед за птицами, маячившими впереди, и улетевшими от истошного звука машины. Миновали тропу, отходящую по гребню на юг, и то место, где нам с Лу повстречались военные, наконец добрались до развилки проселка и старательской тропы. А тут должны были остановиться: несколько поваленных сосен преградили путь к хижине. Джип ткнулся в ближайший из стволов, Лу выключил мотор.

— Похоже, отсюда нам идти своим ходом, напарничек.

Вылезли из кабины, размяли колени, послушали тихий шелест деревьев, отдаленные птичьи крики, оглядели перегороженную дорогу.

— Гостей он не желает, — заключил Лу. — Во всяком случае, на колесах,—Он посмотрел по сторонам. — Господи, какая тишина. Помнишь, как тут жизнь кипела тогда, в июне?

— Помню. — Я глянул на север, вбок, за складки скал, вспомнил то жуткое место, где мы с дедушкой нашли потерявшегося коня — с пробитой головой, разорванным брюхом, с грифами, кормящимися его внутренностями.

 — Пошли на подъем к хижине, — заторопил я. — Ведь надо спешить.

— Вслушайся!

Я замер. Скрипел сук, несколько соек верещали где-то понизу. И вот стал различим рокот мотора, все ближе к горе.

— Господи, он следом за нами едет.

— По звуку — джип, — определил Лу. — Да, джип. Может, это вовсе не шериф.

— У тех военных полицейских есть джип.

— Есть. Ну да что нам делать. Надо идти вверх, к хибаре.

— Но мы же не хотели... — засомневался я.

— Айда, обойдется.

Я не был в том уверен, но Лу перебрался через поваленные сосны и зашагал по дороге, мне оставалось поспешить за ним. Мы поднимались, а солнце спускалось за вершину горы, ширящаяся тень поглотила нас, поглотила мои тревоги. Мы одолевали дорогу в призрачных прохладных сумерках, сосны шептались над нами. Огромная птица с черными крыльями вспорхнула с ветки, уплыла вдаль; ветка, дрожа, распрямилась.

— Кто это был?

— Не обратил внимания. Я за дорогой следил. Похоже, твой дед шел по ней прошлой ночью. Или рано поутру. Видишь отпечаток ботинка?

Мы заторопились. Тяжело дыша и не отвлекаясь на разговоры. Порой с предгорья долетал звук джипа, все приближавшегося.

Наконец-то одолели дорогу и вышли к ровному лугу, к коралю, к хижине, стоящей под утесами, громоздящимися до самой вершины горы. Остановились, чтобы передохнуть, успокоить дыхание. Посмотрели на хижину. У ее стены, близ открытой двери, сидел человек, лицом к нам, но свесив голову, глядя в землю промеж раскинутых в стороны ног. Нас он не заметил.

— Дедушка! — прокричал я и взмахнул рукой. Ответа не последовало. Да мой ли это старик? С такого расстояния, когда притом солнце бьет в глаза, не скажешь наверняка. Я снова окликнул: — Дедушка!

Отозвались лишь горы — принесли эхо моего голоса. Мы поспешили приблизиться, а человек сидел у двери, совершенно равнодушный к нашему появлению.

— Эй, Джон, — сказал Лу, когда мы были совсем близко, — ты здоров?

Дедушка не поднял головы, не пошевельнулся. Сидел он в странной позе, осевши, будто без костей, привалясь к стене, руки лежали на земле, очков ка нем не было, глаза полуоткрыты и бесчувственно уставлены между вытянутых ног. Шляпа лежала в траве поблизости, там, куда скатилась.

Мы неуклюже застыли перед ним.

— Дедушка, — еле выговорил я.

Муха прожужжала перед лицом старика, странный чудной запах повис в сумраке. Я присел, заглянул в глаза ему. Но ответного взгляда не встретил. Протянул было руку, но она самопроизвольно застыла на пол-пути, не коснувшись старика. Я ее хотел заставить двигаться, но руку словно парализовало. Так я и не притронулся к телу дедушки.

Лу снял шляпу, отер пот со лба. Выронил шляпу, взял меня за плечи и отвел назад.

— Твой дедушка умер, Билли. — Он обошел меня, нежно уложил старика на землю. Закрыл ему веки. Поднял просоленную шляпу и положил на грудь дедушке. — Он уже много часов как умер, Билли.

Я качал головой, не в силах заговорить. Попятился, все глядя на дедушку. «Нет», — звучало в мыслях, но произнести это я не мог.

— Не вынес, — тихо сказал Лу. — Для семидесятилетнего слишком много испытаний. Пока ночью сюда ехал, деревья валил, ох, проклятый старый дурень. — И Лу, став на колени перед телом, поник головой, закрыл лицо руками и заплакал. — Ох, старый дурень, зачем он это делал? Клятый одурелый упрямец... — его голова совсем свесилась, спина тряслась от непроизвольных рыданий.

 Вид Лу Мэки, сломленного горем, ужасный его плач поразили меня, пожалуй, сильнее, чем смерть дедушки. Я отошел еще подальше, отвернулся. Хотелось удариться в слезы, разнюниться по-детски, но не получалось. Чувствовал я только стылую напряженность, черную безымянную злость. Завидовал Лу и его слезам, поняв в итоге, что он был ближе дедушке и любил его больше, чем я когда-либо.

Лу поднялся с колен и подошел ко мне, обхватил за плечи, и мы вместе глядели на освещенную равнину. Вдали на северо-востоке стали видны огоньки Аламогордо.

— Темнеет, Билли. Снесем-ка его вниз.

— Но постой... давай похороним его здесь.

— Нельзя. Нельзя, Билли. Его должны увидеть. Следователь, похоронный агент. Тетки твои захотят его увидеть, другие родственники... Сам знаешь, как это положено по нынешним временам.

Я молчал.

— Даже если и захотели бы, мы не смогли б его тут похоронить. По колено вглубь сплошной гранит.

— Его желание было остаться здесь, Лу.

— Знаю. Но не следует нам за это браться.

— Укроем тело под камнями. Разве не так делалось прежде?

— Камни, — бормотал Лу, — камни. Но их можно откатить, достать его. — Он в задумчивости почесал щеку, глаза его оживились, пока озирали луг, кораль и клеть, край леса, лавандовый вечер — в поисках решения, потом взгляд вернулся к хижине. — Да. Вот что мы сделаем, Билли: мы кремируем тело. Устроим костер, большой погребальный костер, какого ты в жизни не видывал. Так что поместим старика в его клетушке, на койке, и подожжем постройку. Почему бы нет? Отправим его к звездам, как викинга. Он же из них — фамилия ему Воглин, не так ли?

И Лу принялся за дело. Любовно поднял старика и отнес в каморку. Устроил на койке, а койку выдвинул на середину, отпихнув стол в сторону. Потом вновь застыл в сомнениях. Запустив пятерню в свои кудри, нерешительно воззрился на меня:

— Билли, что мы затеяли? Ты понимаешь, что мы затеяли? Про это никому никогда нельзя будет рассказать. Это наша тайна. По гроб жизни. Усвоил?

— Я усвоил.

— Так-то. Теперь возьмем-ка керосин из лампы...

— Ни с места! — резко возник другой голос. Шериф Бэрр стоял в дверях, скалясь на нас. — Это что это вы, друзья, делаете? — Он посмотрел на тело, распростертое на койке с закрытыми глазами и сложенными руками, со шляпой, подобно венку лежащей на груди. — Скажите, что... что делается, однако? — Он пригляделся к дедушке. —Что произошло?

— Сами видите, — отвечал Лу. — Он умер. Умер от разрыва сердца. Мы, когда добрались сюда, это обнаружили.

Шериф вошел в помещение, подозрительно рассмотрел тело старика. Стал рядом с койкой и пощупал ему пульс. Склонился, сняв шляпу, приложил ухо к его рту. Через минуту, удовлетворенный, отпустил руку деда и обратился к нам:

— Очень жаль, что так случилось. Очень сожалею. — Он строго глянул на Лу и нахлобучил шляпу. — Слишком поздний час, чтоб кого-то сюда доставить. Но я извещу окружного шерифа, и он с самого утра пришлет следователя и погребальщика. А пока запрем эту хибарку, чтоб всякие вредители не проникли. И что ему тут надобилось?

Я потихоньку отвертел горелку лампы от емкости с горючим.

— Видно, вернулся сюда умирать, — сказал Лу.

— Вы знали, что он тут?

—Да.

— Почему мне не сказали?

Лу ответил не сразу:

— Не хотелось узреть вас, и Де Салиуса, и всю эту грязнолапую военную полицию в новой погоне за стариком. Так что давайте отсюда, пока я не вышел из терпения и не изломал вам ребра.

Бэрр слегка побледнел и осторожно попятился к двери, держа наготове руки перед собой и не сводя с Лу напряженного взгляда. Я рассудил, что самое время выливать керосин.

— Вы имеете дело с шерифом Соединенных Штатов. Вы угрожаете представителю закона.

— Это понятно. Не раздражайте меня.

Лужа керосина растекалась по полу, под столом и стульями, впитываясь в выдержанные сухие доски. Я взял спички из короба на плите.

— А что этот мальчик делает?

— Мы собираемся кремировать тело старика, — ответил Лу. — Советую вам выйти отсюда, если хотите увидеть. Зажигай спичку, Билли.

Я чиркнул пригоршней спичек и бросил их на расползающееся пятно. Вмиг поднялись желтые языки пламени, начали лизать мебель, тянуться к стенам.

— Вы оба, видать, спятили, — сказал шериф. — Нельзя этого делать. Закон не позволяет. У нас ведь даже нет свидетельства о смерти. — Он вернулся, направился к кровати.

Лу схватил стул и занес над головой.

— Не прикасаться к нему!

Шериф застыл на месте. Я содрал старинные пожелтевшие газеты с посудных полок, рассыпав при этом по полу металлические тарелки, скомкал бумагу и кинул в огонь. Газеты раздались в костре, обвиваясь вокруг ножек стола.

— Так нельзя. Это нарушение закона. — Он снова собрался подойти к старику.

— Отойди, — вскричал Лу, — а не то башку раскрою!

Огонь набирал силу в углах, где охватил потрескавшиеся концы досок. Тонкие полоски пламени скакали по стене, пробегали по полкам. Под крышей стоял густой дым. Я отступил к двери.

— Выходи, — сказал мне Лу, — я его не подпущу.

Я обошел шерифа и стал на пороге. После света костра мир снаружи показался уже по-ночному темным.

— Я не могу вам этого дозволить! — кричал на Лу шериф. — Вы не имеете права так распоряжаться его телом. И сама постройка — это теперь государственное имущество. Вы злоумышленно уничтожаете государственное имущество.

Лу размолотил стул о столешницу. Одну ножку от стула он сжал в правой руке, остальные обломки столкнул в костер. Держа ножку стула словно дубинку, он стоял над одром дедушки, лицом к шерифу, в глазах отражался огонь.

— Я на вас обвинение составлю! — завопил шериф.

Лу скривил губы, дубинку он держал наперевес. Огонь расползался вокруг него по полу, лизал матрас на койке, входил в силу над столом и обломками стула, чад заполнял каморку.

Жар стал досаждать шерифу, тот отступил к порогу.

— Вам не поздоровится, — орал он на Лу, — всю жизнь от этой истории не отмоетесь.

Щурясь от дыма, Лу вновь скривился в ухмылке. Шериф выругался, круто повернулся и покинул помещение, по пути оттолкнув меня. Глаза его раскраснелись от гнева. Лу вышел из двери, стал рядом со мной, чтоб поглядеть, как он ретируется, растворяется в сумерках.

В каморке рухнул стол, одна его ножка вчистую сгорела, и костер запылал с новой мощью. Мы глядели и ждали. Ждали, пока вся внутренность хижины не обратилась в кипящий ад, стонущий подобно ветру, а с крыши начали слетать щепки, куски, обломки. Дедушка на своей лежанке исчез в огне, пламя запеленало его с головы до ног, и клетка за клеткой, атом за атомом он воссоединился со стихиями земли и неба.

 Костер ныне казался ярче всего в мире, в то время как вечер спустился на горы и на пустыню, а на небосклоне появились первые звезды. Далеко на северо-востоке и на юге огни Аламогордо и Эль-Пасо мигали, как россыпи бриллиантов на черном бархате. И если кто-то там догадался бросить сюда взгляд, то видел этот погребальный костер, мерцающий как сигнал, как знак тревоги высоко на склоне горы воров.

Пламя пробило крышу, затянуло стены, дико и великолепно сверкая в темноте, обдавая злым зноем. Лу и я вновь попятились. Лу ухватил меня за плечо, улыбнулся мне своей простоватой и полной благодарства улыбкой на запыленном, разгоряченном, продымленном лице.

— Старику бы понравилось, Билли. Он бы нас одобрил.

Стены трещали и разламывались, заставляя нас держаться все дальше от них. Благоговейно смотрели мы на костер, достигший наивысшей силы, столбом вытянувшийся над хижиной, вздымавшийся все выше в ореоле дыма, искр, языков пламени и в один момент экстаза осветивший во всю высь гранитные утесы над пепелищем.

Высоко на горе, на каменном уступе, поражаясь костру, восстенал лев.

 

От переводчика

Вторую половину прошлого столетия объемлет любопытнейшее явление на американской земле, именуемое освоением Дикого Запада. Дикий Запад оказался сильнейшим подспорьем формированию — в современном обличье — американской нации. Соединенные Штаты имелись прежде лишь в восточной части нынешних границ, поближе к Атлантике, а далее простиралось невесть что — широчайший пояс прерий и чащ, пустынь и круч, отделявший окультуренную, плотно заселенную, оседлую страну от Тихого океана. Многие люди, целые слои населения не желали принять торжество делячества, бездушный распорядок власти чистогана. И спасением от кризиса, от столкновения поляризующихся сословий и классов оказался для властителей приатлантического региона этот западный простор, взывавший к действию.

Конечно, сей золотоносный во всех смыслах слова пласт заправилы бизнеса вовсе не мечтали отдать на вольный разбор и предпочли бы перенести сюда порядки в своем вкусе, но молодое государство, заправляемое ими, не настолько еще набрало силы, чтоб взяться за грандиозный бросок на Запад. Ни индустриально-эксплуататорский Север, ни плантаторско-рабовладельческий Юг были не в состоянии своими методами утвердиться на новых просторах. И стали оттеснять, выталкивать туда недовольных, беспокойных...

История движения к западу оттого, может, трудно и поддается обобщительному анализу, что движение было движением одиночек при всей своей молодости.

Процесс устроения жизни на лад, согласный со сложившимся положением сил, характеров, нужд, оказался прихотлив и беспокоен. И был он остро связан с внутренней культурой поселенцев. Состав переселенцев, искателей новой судьбы и нового пристанища, оказался на Диком Западе пестр этнически, никакая традиция не могла возобладать в своих гуманистических началах, изживание индейцев, безустанное и безнравственное, тому доказательство; просто ли достичь людского согласия в обстановке разнуздания страстей... Чаяния цивилизованной взаимонезависимости были утопией.

Дальше — хуже. Методично шло переименование территорий в штаты, а это не формальность, но свидетельство: государство прибирает освоенное к рукам, отодвигая инициаторов в сторону; и там, где занялись хозяйством ранчеры да ковбои, свою лапу накладывали скотопромышленные тресты; где пролегали тропы, стали протягиваться железные дороги, деятельно импортируя «восточную» систему ценностей и привилегий; где бродили и рылись старатели, располагались по всем правилам эксплуатации недр и людей горнопромышленные компании; где стояли лавчонки, явилась солидная фирменная торговля; где шагом и рысью двигались первопроходцы, осели и насели банки нездешних финансистов.

Рубеж нашего столетия отмечен тем, что Соединенные Штаты повели одну за другой колониальные войны, и эта экспансивность государства, не говоря о других мотивах, знаменовала собою завершенность эпопеи Запада, капитализацию пространного края. Пора индивидуальных подвижничеств миновала, ее герои вымостили дорогу хозяевам иного пошиба. Работящих людей, берегущих собственную независимость, подавляли все решительней — не тот был дух, что нужен заправилам. Обобщая, можно сказать: единство страны достигалось редукцией лучших порождений героической эпопеи. Тут история ставит жирную траурную точку.

Но с историей никак не соглашается литература. В той самой эпопее, изъявления коей разбросаны единично, разорванно, самобытно по широкой земле, открываются образы, полные жизнедеятельных сил, инициативной отваги, добрых чувств — того, чем все беднее с годами оказывается американская действительность.

Эдвард Эбби выпустил свой роман «Костер на горе» в 1962 году и неоднократно переиздавал его в последнее десятилетие. Литература не успокаивалась, искала новые детали в западной тематике, старалась глядеть на вещи шире; «вестерн» в переводе и значит «западный», а на практике вылился в художнические рассуждения об ушедшей эпохе и гибнущих ее идеалах.

Тосковали по западной воле все, да по-разному. В буржуазной стране — буржуазная идеология. Потому в героях наладились ходить не столько индивидуальности, сколько индивидуалисты. А те, кому выпала созидательная доля в истории того освоения, оказались потеснены. Арифметически. На деле же, на суде серьезного искусства, соотношение значимости было иным. Однако все это стало явственным не сразу, а в итоге трудов череды литературных поколений.

Нелишне призадуматься, каковы причины и пружины, столь долго удерживавшие тематику и во внимании авторов, и во внимании читателей (это, согласимся, поважней), причем читателей не только североамериканских. Вероятно, увлекает сама позиция героев: они оказываются в условиях некоей первозданности, когда собственное бытие и среду своего обитания ты творишь буквально на пустом месте, и это вот творение микромира, единокровного- миру большему, но по возможности или по мечтанию без недостатков и обид последнего, обретает естественную притягательность. Вроде как ты да ближайшие соседи сами полагают себе законы, нравственные мерки. Собрались-де люди, их тут земля, им и выбирать, каково жить и каково дружить, чтоб друг друга не обидеть. Прибавим к этому необходимую интенсивность существования в условиях, когда все — своими руками, когда не выжить без виртуозного знания топографии, капризов погоды, без универсального единства с близлежащей землею.

Ясное дело, сегодняшним горожанам до горести увлекательно хоть в мыслях переживать подобные ситуации, разительно чуждые цивильному ежедневью. Персонажи, так сказать, фатально побуждены действовать на уровне социального первотворчества, иначе конец всему. Этакий максимализм и сообщил живучесть вестерну. Сложились в его пределах и типажи, и образцовые фабулы вместе с подходящими развязками. Постепенно и штампы, и вообще ограниченность интеллектуального поля выяснились. Особенно сим блистало кино: экранизация регулярно уплощала литературный оригинал, раздевая сюжет, расхристывая его оторочки и исподнее.

Американское кино этим вдвойне болеет, касательно вестернов в том числе и тем более. Скачки да перестрелки — уж стоит ли их пародировать, когда сами они дошли до пародийной несамостоятельности: нет, не повторами одними только, а как раз холостя те идейно-нравственные проблемы, из которых исходили добропорядочные вестернеры, сквозь которые они, художники, укоряли бесчеловечность общественного устройства, навалившегося неотступно на людей в условиях гнетущего устоявшегося диктата, торжества буржуазности.

И вот «Костер на горе». Тут вам не пародия, но похороны вестерна, хотя книга лежит в чреве самого жанра, а отпевает — и тем острее — его же средствами. Пределен вывод: американское государство собственной грубой силой изничтожает американский дух, американскую традицию. Важнейший реалистический приговор: у Дикого Запада не было и нет ни «руссоистского» будущего, ни утопии, ни Эльдорадо, иного исхода и не положено, свобода была и осталась мнимой.

Но Эбби упрям, как и его герои. Писателю в этом году исполняется шестьдесят. С постоянным упорством он рисует в своих книгах, беллетристических и документальных, образы тех, кто не смирился, кто верит в традицию, в человечность и в гордость человеческую, национальную честь и доблесть быть собою, деятельно любить родину — вопреки монопольному прессу. Эта художническая позиция в жизни и в литературе не может не вызывать симпатий, тем более что предметно она созвучна нашей озабоченности выживанием добрых национальных традиций.

Актуален этот роман, чего наш читатель никак не может не заметить, и в другом отношении: с упреждением в четверть века здесь заострена обнажившаяся сегодня проблема антинародности милитаризма. На пути к современности последний ежели и изменился в США, то разве что в сторону обнагления, все более отбрасывая занавесочку цинического крючкотворства, мнимого уважения национальных ценностей и национальных интересов. Пустынные места, где течет действие «Костра на горе», оказались по стечению исторических обстоятельств средоточием самых агрессивных военных испытаний, и оттого тем пронзительней звучит тема враждебности — непримиримой — меж теми, кто любит землю, и теми, кто превыше всего ставит выгоду, а там хоть трава не расти...