Гениальность может быть либо даром, либо проклятьем, а те, кто ею наделен, редко бывают заурядными людьми. В каждом обществе люди творческие, особенно мужчины, вызывают восхищение и определенное уважение, внушая небольшой группе преданных поклонниц чувственное влечение и желание одновременно заботиться о гении и быть его музой.

Достаточно часто эти женщины сами являются творческими натурами или стремятся таковыми быть. Иногда их даже называют «теневыми создательницами». Писательница Розмари Салливан, отзываясь о женщинах, которые «связывают жизнь с творческими мужчинами», в частности сказала, что сами они «влюблены в искусство, но чувствуют, что решение масштабных задач им не по плечу, опасаются потерпеть неудачу или просто не способны найти собственный путь». Порой такие женщины, являющиеся «теневыми создательницами», испытывают к своим гениальным любовникам глубочайшее, граничащее с благоговением уважение, которое вызывает поразительное по силе самоотречение.

Не все такие любовницы приносят себя в жертву творческому дару своих любовников. Некоторые женщины, считающие самих себя гениальными, стремятся к равноправным отношениям. В редких случаях пара достигает идеала, при котором он и она служат друг для друга источником вдохновения. Еще реже восхищенный любовник посвящает себя женщине-творцу, стимулируя ее творчество. Суть дела в данном случае заключается в том, что самые известные любовницы творцов, а может быть, их большая часть, боготворили своих одаренных любовников и считали, что их интересы, потребности и ценности представляют собой особую важность для мира в целом. Из-за этого «теневые создательницы» с радостью подавляют личные желания и даже отказываются от своих прав; они по собственной воле посвящают жизнь служению творческому гению своих любовников.

 

Элоиза

{267}

В 1115 или 1116 г. молодой философ Элоиза была высокой девушкой шестнадцати или семнадцати лет с точеной фигуркой, очаровательной улыбкой, казавшейся еще светлее благодаря ослепительно-белым зубам, и репутацией эрудита, не имевшего себе равных. Элоиза жила в Париже со своим дядей и опекуном — каноником Фульбером из собора Парижской Богоматери. (Нам ничего не известно ни о ее матери по имени Эрсиндис, ни об отце, который, видимо, умер, когда она была еще ребенком. Фамилия Элоизы до нас не дошла.) Бездетный Фульбер обожал племянницу, он дал ей образование, достойное юноши из аристократической семьи, но очень необычное для девушки. После того как она окончила прекрасную школу при женском монастыре в Аржантее, Фульбер продолжал обучать Элоизу классической философии. Кроме того, он рассказал ей об учении Пьера Абеляра — блестящего преподавателя философии, который управлял школой при соборе Парижской Богоматери.

Абеляру тогда уже исполнилось тридцать семь лет, он был на удивление красивым clericus — клириком невысокого ранга, который еще не принял священный сан и не дал обет безбрачия. Абеляр мог жениться, но предпочитал оставаться холостяком. Он был честолюбив и надеялся достичь высокого положения в церковной иерархии, на которое могли претендовать лишь священнослужители, не состоявшие в браке. У Абеляра сложилась репутация глубокого мыслителя, лекции которого завораживали слушателей, но к равным себе он относился со снисходительным высокомерием. Поскольку Абеляр и Фульбер вращались в одних и тех же кругах, вполне естественно, что однажды Абеляр встретился с племянницей каноника. Неестественным оказалось то, что от любви к ней он сразу же потерял голову. «Совершенно воспламененный любовью к этой молодой девушке, — позже писал Абеляр, — я стал искать подходящий случай, чтобы завоевать ее доверие».

На удивление, это не составило никакого труда. Когда Абеляр предложил канонику частным образом заниматься с Элоизой в обмен на питание в его доме, ничего не подозревавший Фульбер с радостью согласился. Разве стремившиеся к знаниям молодые люди толпами не стекались со всей Франции в Париж, желая послушать лекции Абеляра? Вот так, с твердым намерением совратить свою ученицу, Абеляр, по собственному выражению, как «голодный волк» стал охотиться на «нежную овечку», обосновавшись в доме Фульбера. «Я, полагал, что легко смогу достичь своей цели, — отмечал он впоследствии. — Меня в то время очень хорошо знали, я обладал всеми преимуществами молодости и красоты, так что не боялся получить отказ ни от одной женщины, которая оказалась бы достойной моей любви».

Элоиза не была слепой: она отдавала должное всем природным достоинствам Абеляра. «Когда ты появлялся на публике, кто не стремился тебя увидеть, кто не вытягивал шею и не напрягал зрение, чтобы взглянуть, как ты уходишь? — вспоминала она. — Какая девушка не горела желанием, думая о тебе в твоем отсутствии, и не воспламенялась страстью в твоем присутствии?» Благодаря доверчивому канонику Элоиза с Абеляром были предоставлены друг другу на протяжении долгих часов.

Абеляр соблазнил ее почти сразу. Она с радостью пошла ему навстречу, раскрывая для себя во время их любовных свиданий эротичность собственной натуры. Они делали вид, что занимаются науками, но руки его, как признавался Абеляр, «чаще ласкали ей грудь, чем тянулись к книгам». Неискушенность в любви Элоизы усиливала «пылкость чувств», с какой они отдавались друг другу.

Иногда, выполняя требование Фульбера наказывать Элоизу, если та станет препираться с преподавателем или будет плохо заниматься, Абеляр ее бил. Но это лишь разжигало их чувственность и «было приятнее любого бальзама», по словам самого Абеляра. «Короче говоря, в страсти нашей мы не обошли вниманием ни одной из любовных утех, и если занятия любовью таили в себе нечто необычное, мы испытали и это». Абеляр и Элоиза открывали для себя «прелести» садомазохизма за несколько столетий до того, как этот термин вошел в обиход.

Вскоре Абеляр стал настолько одержим страстью к Элоизе, что утратил интерес к философии. Он читал лекции так бессвязно, что студенты над ним насмехались. Репутация его резко снизилась. В один ужасный день Фульбер застал любовников в постели как «Марса и Венеру», и занимались они там любовью, а отнюдь не философией. В гневе он выгнал Абеляра из дома.

Через некоторое время Элоиза поняла, что беременна. Ей удалось известить об этом Абеляра, и философ составил план ее похищения. Элоиза переоделась в платье монахини, и на время беременности Абеляр отвез ее в дом своей сестры в Бретани.

А в Париже Фульбер чуть не сошел с ума от ярости и горя, он был так зол на Абеляра, что тот опасался за свою жизнь. С несвойственным ему смирением Абеляр пришел к Фульберу и попросил прощения, виня в своем бесстыдном поведении «власть любви» и сокрушаясь, что «от начала рода человеческого даже величайшие мужи претерпевали из-за женщин величайшие невзгоды». Очевидно, что он согрешил — но разве Фульбер не понимал, что Элоиза тоже была повинна в случившемся?

Абеляр предложил канонику своеобразное решение проблемы: он женится на Элоизе, но тайно, чтобы в дальнейшем это не грозило его продвижению к вершинам церковной иерархии. Фульбер, ничем не уступавший в лукавстве философу, согласился.

Абеляр ликовал — принятое решение позволяло найти выход из затруднительной ситуации, не угрожая при этом его карьере. Радуясь в душе, он поехал за Элоизой, которая только что родила сына, названного Астролябий, и привез ее в Париж, намереваясь на ней жениться. Но к обоюдному ужасу Абеляра и Фульбера, Элоиза наотрез отказалась от брака, мотивируя свое решение тем, что это вынудит Абеляра к жертвам и повредит его карьере. Она цитировала Библию и античных философов, доказывая несовместимость брака с занятиями философией и утверждая, что философ не переносит «вопли младенцев, колыбельные нянюшек», не говоря уже о «постоянной грязи, которую разводят грудные дети». (Она даже не упоминала Астролябия, которого на время оставила у родственников Абеляра.)

Вольнодумная Элоиза предложила свою любовь свободно и без всяких условий в соответствии с философским идеалом Цицерона, и добавила, что она с большим удовольствием останется любовницей Абеляра, чем станет его женой. (Спустя годы все такая же дерзкая Элоиза говорила, что даже если бы ей предложил выйти за него замуж император Август, она предпочла бы остаться сожительницей Абеляра, чем стать императрицей при Августе.)

Абеляр, со своей стороны, хотел, чтобы узы брака навсегда связали его с Элоизой. «Я любил тебя безмерно и хотел сохранить навечно», — признавался он спустя годы . Кроме того, он хотел умиротворить ее влиятельного дядю, который мог помочь ему подняться по лестнице церковной иерархии. В такой ситуации, когда потребности Абеляра полностью заслоняли потребности Элоизы, летом 1118 г. они сочетались браком. Во время церковной церемонии невеста рыдала.

Почти сразу же после этого Фульбер, как уже давно задумал, нарушил обещание хранить заключение брака в тайне. Элоиза, не хотевшая, чтобы репутация Абеляра хоть как-то пострадала, отрицала слова дяди. Фульбер пришел в ярость от упорного невнимания племянницы к ее собственным интересам, не говоря уже о его семье. Он обращался с ней так жестоко, что Абеляр вновь ее похитил и на этот раз спрятал в монастыре в Аржантее, выдав за новообращенную христианку.

Вскоре Фульбер узнал о том, что произошло. Он сделал ошибочный вывод, полагая, что Абеляр просто хотел избавиться от Элоизы. На деле же Абеляр регулярно ее навещал, и стремление его быть вместе с ней не ослабевало. Однажды, движимые безудержной страстью, они стали близки в трапезной, посвященной Непорочной Деве.

А тем временем в Париже Фульбер составлял план простой и жестокой мести. Он подкупил слугу Абеляра, и тот открыл дверь сообщникам каноника. Глубокой ночью эти наемники напали на Абеляра и, по его собственным словам, «жестоким и позорным способом, отрезали те мои органы, которыми я совершил осуждаемое ими деяние».

Известие о том, что философа оскопили, распространилось быстро. К утру, по собственным словам Абеляра, казалось, что «весь город» собрался у его дома, чтобы выразить сочувствие по поводу причиненного ему увечья. «Удивление, всеобщее оцепенение, стенания, причитания и рыдания», но прежде всего их жалость причиняла ему большие страдания, чем физическая боль. «Все будут на меня показывать пальцами, всячески обо мне злословить, я стану чудовищным зрелищем», — жаловался он .

Раненый мужчина с трудом добрался до бенедиктинского монастыря в Сен-Дени, пригороде Парижа. Абеляр не простил Фульбера и его сообщников: он преследовал их по закону через суд, пока каждый не понес суровое наказание. Его вероломному слуге и подручным Фульбера, которые его кастрировали, выкололи глаза и отрезали гениталии. Всю собственность Фульбера конфисковали. Абеляр наказал даже Элоизу, заставив ее принести монашеские обеты, хоть у нее не было ни призвания, ни склонности к монашеству.

Друзья и родственники Элоизы просили ее отказаться от столь серьезного шага. Она была еще подростком, но уже стала матерью — как же ей было навсегда уйти от мира в монастырь? Но Элоиза ужаснулась и пришла в ярость, когда узнала о причастности ее дяди к оскоплению Абеляра, всепоглощающей любви к которому она оставалась верна. Элоиза поразила родственников, твердо заявив, что любит Абеляра сильнее, чем бога. После этого — поскольку Абеляр хотел, чтобы она стала монахиней, — Элоиза подошла к алтарю и сквозь слезы прочитала наизусть монолог Корнелии, который та произнесла перед тем, как убить себя после смерти своего мужа, Помпея: «Мой благородный супруг, брак тебе так мало нужен, зачем я беду навлекла, мечом зависшую над твоей головой? Преступница я потому, что, брак заключивши с тобою, я горе тебе принесла! Прими же теперь в искупление то наказанье, что я на себя наложу» . Искупая утрату Абеляром гениталий и гордости, Элоиза принесла в жертву свою свободу и свое будущее.

После оскопления Абеляр не общался с Элоизой десять долгих лет. Он вернулся к преподаванию философии и к работе над философскими трактатами. И вновь этот надменный человек столкнулся с врагами среди священнослужителей и так обидел монахов, с которыми жил в Сен-Дени, что ему пришлось покинуть обитель бенедиктинцев, хоть формально он продолжал зависеть от аббата. Абеляр в одиночестве обосновался на берегу реки Адюсон в Шампани и стал вести жизнь отшельника. Но вскоре преданные ученики разыскали его там и из камня и дерева построили часовню, впоследствии получившую название Параклет, что значит «утешитель».

В 1125 г. Абеляр был назначен аббатом монастыря Сен-Жильдас в Бретани. После переезда туда ему пришлось общаться с распутными монахами, которые содержали сожительниц и считали монастырь собственной феодальной вотчиной. Монахи презирали и третировали нового настоятеля и несколько раз даже пытались его убить. Они подсыпали яд в освященное вино, которое он пил во время святого причастия. Потом они отравили его ужин, но слуга, который первым пробовал блюда, предназначавшиеся аббату, скончался на месте, тем самым предупредив Абеляра о грозившей ему опасности. В конечном итоге философу удалось выжить лишь благодаря вооруженному вмешательству симпатизировавшего ему местного дворянина.

А в Аржантее Элоиза, ставшая монахиней вопреки собственному желанию, постоянно вспоминала Абеляра. С годами она повзрослела, другие монахини относились к ней с уважением, хоть многих из них вопросы веры заботили так же мало, как и ее. Элоизе не исполнилось еще и тридцати лет, когда она стала аббатисой своего монастыря.

Монастырь Элоизы не был образцовым — в 1125 г. ее и сестер обвинили в том, что они регулярно блудили. По приказу папского легата местный епископ и король Франции изгнали Элоизу и ее монахинь из Аржантея. Неожиданно Абеляр решил им помочь, предложив бездомным скиталицам кров в пустовавшем тогда Параклете. Через десять лет после расставания любовники соединились вновь.

Элоиза несла бремя монашеской жизни с тяжелым сердцем. Время скорее подогрело, чем охладило ее сексуальные желания, включая эротическое влечение к Абеляру, хоть он и был кастратом. После того как Элоиза с сестрами устроилась в Параклете, Абеляр стал их навещать в качестве духовного наставника. Может быть, Элоиза не могла скрыть от мужа свою страсть, хоть он испытывал к ней лишь целомудренную братскую любовь. Возможно, интеллектуальное высокомерие Абеляра раздражало его развращенных монахов. Как бы то ни было, через несколько лет они объединились с другими священнослужителями, включая могущественного епископа, чтобы возбудить неубедительное обвинение против Абеляра в том, что кастрация не привела к утрате им сексуальных желаний. Такое обвинение настолько унизило Абеляра, что он прекратил визиты в Параклет. Вместо этого они с Элоизой вступили в мучительную переписку, в письмах разбирая и анализируя связывавшие их отношения, а также природу и смысл их любви.

Элоиза, несмотря на то что «провела в печальном месте» десять лет, продолжала оставаться решительной сторонницей свободной любви и презирала брак как корыстное соглашение, делающее проститутками женщин, ане их мужей.

Она испытывала душевные страдания от того, что Абеляр сожалел об их любви. «Я презирала имя Жены, потому что могла бы быть счастлива в качестве Любовницы», — заявляла она. Он был ее Богом, Отцом, Мужем и Братом, и ей казалось, что не стоит жить без постоянных подтверждений его любви.

Абеляр отказался давать ей такие подтверждения. Наоборот, он отвергал свою былую страсть как чисто физическую и восхвалял кастрацию как дар Господень, освободивший его от неистовства похоти, которая раньше пожирала их двоих. Элоизе повезло, писал Абеляр, потому что он насильно отдал ее в монастырь, где она превратила «проклятье Евы в благословение Марии» . Когда Элоиза упивалась воспоминаниями о неистовстве их плотской страсти, он писал: «Я удовлетворял с тобой свои гнусные желания, и это было все, что я любил».

Элоиза не воспринимала нравоучительные письма Абеляра. Но после серьезной болезни она решила разорвать с ним отношения. «Наконец, Абеляр, ты навек потерял Элоизу, — писала она. — Я изгнала тебя из своих мыслей, я тебя забыла» . Потом напыщенно, как всегда, она описала душевные муки, терзавшие ее от того, что она никогда больше не увидит ни чувственные губы Абеляра, ни его прекрасное, столь желанное женщинам тело.

Отвергнув Абеляра, Элоиза посвятила свою неуемную энергию заботам аббатисы. Она превратила Параклет в образцовую, эффективную и прекрасно обеспеченную монашескую общину, как магнит притягивавшую религиозных женщин со всей Франции. По мере того как росло и ширилось признание Параклета, у монастыря появлялись дочерние общины.

После разрыва с Элоизой, которая больше не отвлекала и не позорила его, Абеляр попытался вернуть себе былое положение философа-теолога. И снова он спровоцировал ненависть, которая, в конечном итоге, разрушила его карьеру. В апреле 1142 г. в возрасте шестидесяти трех или шестидесяти четырех лет Пьер Абеляр скончался. Элоиза привезла его тело в Параклет, как он того хотел, и убедила его преподобие Петра, сочувствовавшего ей епископа, отпустить Абеляру все его прегрешения. Она также использовала возникшую возможность для предоставления церковной должности ее сыну Астролябию, воспитанному в семье Абеляра.

Элоиза умерла в 1163 или 1164 г. в возрасте шестидесяти четырех лет или около того. Ее похоронили рядом с Абеляром, за могилой которого она присматривала с тех пор, как он умер. С годами возникла легенда о том, что когда тело Элоизы предавали земле, кости рук скелета Абеляра протянулись к ней и обняли ее. Эта легенда и теперь находит воплощение в образе вечно прекрасной Элоизы, которая в смерти обрела то, чего была лишена при жизни: бесконечно оставаться в объятиях любимого, ради которого она принесла столько жертв.

 

Эмили дю Шатле

{284}

Эмили дю Шатле, любовница Вольтера, поразительно походила — на Элоизу в трех отношениях: она была необычайно умна, получила прекрасное образование и стала любовницей выдающегося философа. Но на этом сходство между двумя женщинами заканчивается, поскольку Эмили жила в век Просвещения, а ее любовник был прогрессивным мыслителем.

Габриэль Эмили Ле Тоннелье де Бретейль родилась 17 декабря 1706 г. в Париже в аристократическом и просвещенном семействе. Ее престарелый отец Луи-Николя поощрял не по годам развитую и одаренную дочь к учению, сам преподавал ей латынь и итальянский, нанимал частных учителей, занимавшихся с ней английским языком, математикой и другими науками, и всячески способствовал тому, чтобы она как можно больше читала. В отроческом возрасте Эмили перевела «Энеиду» Вергилия. Позже, по мере развития ее недюжинного интеллекта, она занималась физикой, литературой, драматургией, увлекалась оперой и политическими идеями, отстаивая, в частности, невероятный для того времени тезис о том, что женщины должны иметь равные с мужчинами права.

Повзрослев, Эмили превратилась из неловкой девушки, не знавшей, как казалось, что делать с большими руками и ногами, в замечательную женщину, которую часто называли «прекрасная Эмили». Она стала высокой, черноволосой молодой женщиной, брови ее изящно изгибались над глазами цвета морской волны, кротко смотревшими на мир. Не чуждая тщеславия, она любила шикарные платья и носила много украшений. Недоброжелатели высмеивали ее чересчур пышные туалеты, но Вольтер находил их очаровательными и нежно называл любовницу Пом-пом.

Когда Эмили исполнилось девятнадцать лет, семья устроила ее брак с Флореном Клодом дю Шатле, командиром полка, отпрыском достойного древнего рода и приятным мужчиной, который был на двенадцать лет старше невесты. Брак оказался удобным и во всех отношениях приятным союзом и для Эмили, и для Флорена Клода. Вскоре у супругов родились дочь и сын. Эмили подолгу жила в парижском доме Флорена, а он проводил еще больше времени на службе, в гарнизоне. Как в то время было принято у супругов, которые уже произвели на свет наследников и чьи браки представляли собой, прежде всего, семейные союзы, где романтической любви значения почти не придавали или она вообще отсутствовала, у Эмили были любовники. Ее представления о том, что хорошая жена правильно себя вела и хранила преданность мужу, если выбирала себе лишь достойных и благоразумных любовников, занимавших достаточно высокое положение в обществе, были типичны для представителей аристократической среды, в которой она вращалась.

Когда Эмили встретила остроумного и талантливого Аруэ де Вольтера, тому уже было под сорок, и его общества искали многие женщины, желавшие оказаться в лучах славы, исходивших от самого знаменитого писателя Франции и одного из самых ярких философов-просветителей XVIII в. Просветители стремились к переоценке ценностей всего человеческого опыта с позиций «разума» и «рационализма». Помимо выяснения истины, их целью было составление объемной энциклопедии человеческих знаний. Эта инициатива постоянно привлекала к ним внимание общественности, вызывала недовольство церкви и королевского двора. В конечном итоге именно их деятельность подготовила идейную атмосферу, которая привела к Французской революции. Просветители часто общались друг с другом в некоторых парижских салонах, где складывались отношения между Эмили и Вольтером.

Еще ребенком Эмили видела Вольтера в доме отца. Вновь они встретились в мае 1733 г. в опере вскоре после того, как Эмили родила третьего ребенка, и спустя три месяца они стали любовниками. В письме другу Вольтер дал такую характеристику своей новой возлюбленной: «Вот какая Эмили: красавица, подруга дорогая, воображенья образом играя, наделена умом свободным и живым, хоть часто злоупотребляет им. Талант, которым дорожит она, таланту не уступит Ньютона».

Вольтер дал верное определение Эмили как генератору энергии и целеустремленности. Ее завораживала физика, теории Лейбница и Ньютона, которые она изучала с прилежанием, заставлявшим других гуманитариев, включая Вольтера, краснеть от стыда. Она находила время для обедов с друзьями, бывала на приемах, концертах и выставках и — к несчастью! — проигрывала небольшие (а иногда весьма значительные) суммы за игорным столом.

Когда ее полюбил Вольтер, Эмили не меньше его привлекал другой просветитель и ученый — Пьер Луи Моро де Мопертюи. Мопертюи восхищался ее красотой и «глубокими познаниями» в тех областях, сведущими в которых обычно были мужчины, а также высоко ценил отсутствие язвительности, что (как он полагал) отличало ее от других женщин.

Интимные отношения Эмили и Вольтера не приносили им должного удовлетворения. Великого философа постоянно мучили хронические проблемы с пищеварением, включая приступы диареи, иногда заставлявшие его прерывать половой акт и часто вынуждавшие воздерживаться от физической близости. «Мне даже кажется, что я не создан для страстей», — пожаловался он однажды разочарованной любовнице. Однако, несмотря на его сексуальную несостоятельность — а может быть, именно поэтому, — Вольтер мог быть чрезвычайно ревнивым, подозревая Эмили в том, что она вступала в интимные отношения с другим мужчиной или хотела близости с ним.

В частности, это было характерно для начального периода их отношений, когда Эмили еще продолжала встречаться с Мопертюи. Вольтер сказал ей, что его соперник, пусть даже он замечательный ученый, никогда не сможет предложить ей счастье преданной и верной любви. Проходили месяцы, и поскольку Мопертюи вел себя с ней эмоционально отстраненно, Эмили постепенно отдавала всю свою любовь Вольтеру.

Эмили и Вольтер стали вместе путешествовать, а в 1734 г. обосновались в Шампани, в заброшенном замке Сире, принадлежавшем семье ее мужа. Флорен не возражал. Иногда он навещал жену и ее любовника, но тактично спал отдельно от Эмили, а питался вместе с сыном и его учителем. Больше всего его радовало то, что любовники частично перестроили замок, заново его обставили и украсили на деньги, одолженные Вольтером под невысокий процент.

К такому шагу Вольтера принуждали проблемы политического характера. Судебный исполнитель получил приказ публично сжечь его революционные «Философские письма», издателя которых посадили в тюрьму, а самому Вольтеру грозила большая опасность.

Сире стал идеальным прибежищем с множеством тайных укрытий, к тому же замок находился так близко от границы с Лотарингией, что Вольтер, если бы ему грозила опасность ареста, в любой момент мог туда перебраться.

Сначала Вольтер жил в Сире один, потому что Эмили не хотелось расставаться с обществом, собиравшимся в парижских салонах, общение с которым давало ей богатую пищу для ума. Но она понимала, что ревность Вольтера будет усиливаться, если они перестанут жить вместе. Поэтому Эмили приехала в Сире с сотнями коробок багажа и сразу же принялась за ремонт замка. Она камня на камне не оставила от планов Вольтера: в тех местах, где он планировал устроить камины, она решила сделать лестницы, а там, где должны были быть двери, распорядилась делать окна. Но гораздо важнее было то, что они с Вольтером там много занимались научным и литературным творчеством. Не случайно это время их деятельности (1733–1749 гг.) получило название «период Сире».

Теперь Эмили стала признанной любовницей Вольтера, и она так выстраивала их отношения, будто собиралась прожить вместе с ним до конца своих дней. Но, в отличие от большинства любовников XVIII в., которые ради соблюдения видимости приличий прибегали к разным уловкам, Эмили и Вольтер открыто жили вместе, а это требовало определенного подхода. Каждый раз, когда ей приходилось проводить время с мужем, она неизменно проявляла по отношению к нему глубокое уважение. На деле само присутствие Флорена вместе с ними представляло тот факт, что она жила в грехе с Вольтером, в искаженном свете, придавая их отношениям некую видимость правомерности, к которой стремились все трое.

В высшей степени дисциплинированная и собранная женщина, Эмили установила такой режим научных занятий, который помогал значительно менее организованному Вольтеру сосредоточиться. День начинался в покоях Вольтера поздно утром с чашечки кофе и беседы. В полдень Эмили с Вольтером иногда заглядывали к Флорену, чтобы поприветствовать его, когда он завтракал со своим (и ее) сыном и его гувернером, потом любовники расходились по кабинетам и работали. Иногда они делали перерыв, немного закусывали и недолго общались перед тем, как вернуться к книгам.

В девять часов они встречались за ужином, сытно и вкусно ели, потом вели приятную беседу, иногда принимали участие в драматических постановках в небольшом театре замка или устраивали поэтические чтения. В полночь они вновь расходились по своим кабинетам, и Эмили продолжала работать до пяти часов утра. Потом она возвращалась к себе в спальню, отделанную исключительно в синих и желтых тонах, где даже корзинка для собачки имела желто-синюю раскраску. Эмили спала четыре часа, и этого времени ей хватало, чтобы восстановить силы. Если бы она сама определяла продолжительность собственного отдыха, время сна было бы сокращено до одного часа, а проснувшись, она бы опускала руки в холодную как лед воду.

Проекты Эмили часто были связаны с работой Вольтера. Его выдающиеся произведения Siecle de Louis XIV («Век Людовика XIV») и Essai sur les moeurs («Очерки о нравах и духе народов») в основном были написаны в Сире. Там же он создал трагедии «Апьзира», «Магомет», «Меропа» и другие драматические произведения, а также текст оперы. Под опытным руководством эрудированной Эмили Вольтер усвоил (но далеко не в совершенстве) принципы физики, в частности сформулированные Лейбницем и Ньютоном, и приобщил их к своему основному интеллектуальному багажу. Он великодушно признал влияние Эмили и посвятил ей работу, написанную в 1738 г.: Elements de la philosophie de Newton («Основы философии Ньютона»). Он даже дал понять, что скорее сам был при ней чем-то вроде секретаря, чем она — его музой.

Эмили тогда занималась переводом работы Ньютона Analytic Solution («Аналитическое решение»), а в 1748 г. она создала собственное произведение Exposition abregee du systeme du mond («Краткое изложение мировой системы»), которое специалисты считают более глубоким прочтением Ньютона, чем толкование Вольтера. Она перевела «Басню о пчелах» Бернарда Мандевиля и составила комментарии к этому произведению, части которого Вольтер дословно использовал в своем Treatise on Metaphysics («Трактате о метафизике»). Кроме того, она провела текстуальный анализ Книги Бытия и Нового Завета, причем эту задачу ей отчасти облегчило ежедневное чтение Библии с Вольтером. В отличие от работ Вольтера, большая часть произведений Эмили осталась в рукописной форме; при жизни были опубликованы лишь ее «Краткое изложение мировой системы» и несколько научных трудов. Почти до самой своей безвременной кончины она работала над переводом фундаментального труда Ньютона Philosophioe Natural is Principia Mathematica («Математические начала натуральной философии») и комментариями к нему.

Как публично, так и приватно Вольтер первым признавал, что его любовница была его равноправным интеллектуальным и сексуальным партнером. Он читал вслух то, что писал каждый день, и охотно принимал ее критические замечания и предложения. Ее острый ум убеждал его в том, что женщины способны на все, на что способны мужчины. В письме другу Вольтер особенно лестно отозвался об Эмили. «Я [не могу] жить без моей дамы сердца, к которой отношусь как к великому человеку, как к самому надежному и уважаемому другу, — писал он. — Она понимает Ньютона; она презирает предрассудки, короче говоря, она делает меня счастливым».

Кроме того, Эмили много размышляла над природой мужчин и женщин. Однажды, переодевшись в мужское платье, она зашла в Париже в кафе, где собирались только мужчины. Отмечая, что женщина не создала ни одной хорошей трагедии, ни одного достойного стихотворения или рассказа, ни одной достойной похвалы картины, не говоря уже о трактате по физике, она полагала, что причина этого состоит в том, что женщин никогда не учили думать. И добавляла, что на месте короля она бы исправила эту ошибку, поощряя женщин принимать участие во всех областях жизни, особенно тех, которые связаны с умственным трудом. В большинстве своих проявлений жизнь Эмили в роли любовницы Вольтера была своего рода уроком равенства полов.

Однако равноправие их отношений не исключало ревности или эмоциональных срывов. И Эмили, и Вольтер были ревнивы, их отношения постоянно подвергались испытаниям изменами. Каждый раз, когда Вольтер покидал Сире, Эмили дрожала от страха, боясь, что он больше не вернется в замок в Шампани. «Сердце теряет привычку любить», — печально писала она.

Возвращение Вольтера из пятимесячной поездки в Берлин обозначило новый этап в поведении Эмили как любовницы, а именно то, что ей пришлось воздерживаться от физической близости, по крайней мере с Вольтером. По его собственным словам, он был слишком стар и очень плохо себя чувствовал, чтобы продолжать интимные отношения, и потому предпочел быть ее дорогим другом. Эмили неохотно приняла его новую позицию, но, возможно, чтобы подавить бушевавшее в ней желание, она все с большим азартом отдавалась игре, что нередко приводило к печальным результатам.

Эмили и Вольтер все больше времени проводили в Париже, где Вольтер снова пришелся ко двору. Его провозгласили королевским историографом и отвели ему небольшие покои в Версале, однако там постоянно ощущался дурной запах, потому что помещение располагалось рядом с самой зловонной дворцовой уборной. Даже папа римский благосклонно принял предложение Вольтера посвятить ему трагедию «Магомет». Отношение к Эмили при дворе тоже было вполне благожелательным. Король распорядился опубликовать ее работу о Ньютоне за годы до того, как книга была завершена. Эмили приняли в члены болонского отделения итальянской Академии наук.

Вольтер тем временем все сильнее увлекался собственной племянницей Луизой Дени. «Я тысячу раз целую твои круглые груди, восхитительную попку, всю тебя целиком, от чего у меня так часто встает и погружает в поток наслаждения», — ликующе писал он ей в письме.

Теперь, когда груди и попка Эмили больше не застили ему взор, Вольтер смог взглянуть на нее более объективно. Ее увлечение азартными играми, усилившееся после того, как он перестал делить с ней постель, его просто ужасало. С годами Вольтер устал вить ей уютное гнездышко на случай его смерти. Он вдруг начал по отдельности считать свои деньги и средства любовницы, таявшие на глазах из-за разорительных проигрышей.

Эмили была очень расстроена тем, что Вольтер прервал интимные отношения с ней и сократил финансовую поддержку. Стремясь приспособиться к новому положению вещей и размышляя над собственной жизнью, равно как и женской долей в целом, она написала Discours sur le bonheure («Трактат о счастье») — работу, в которой попыталась дать точное определение счастья и того, как женщина может его достичь. По мнению Эмили, счастье должно исходить изнутри, возникая из интеллектуальных страстей и научных занятий. В числе других составляющих частей счастья она называла свободу от предрассудков, особенно религиозных, физическое здоровье, определенные вкусы и предпочтения и, конечно, чувственную страсть, несмотря на то что она часто приводит к болезненным последствиям. Помимо всего прочего, утверждала Эмили, самые интересные люди несчастливы, и их личные обстоятельства составляют суть драмы и трагедии. Она закончила трактат рационалистическим выводом: нашей единственной целью на земле должно быть достижение счастья.

Но Эмили, неспособная на практике достичь то, к чему призывала, и отчаявшаяся заполнить то место, которое в ее жизни занимал Вольтер, пыталась найти выход в интимной близости с другими мужчинами. Она влюбилась в Жана-Франсуа, маркиза де Сен-Ламбера, молодого придворного поэта, позже снискавшего известность любовными связями. Проявив поначалу к ней интерес, Сен-Ламбер вскоре дистанцировался от страстной старевшей женщины. Эмили домогалась его, преследовала, и иногда он ей уступал. Во время одного их свидания в Сире в спальню Эмили, в тот самый момент, когда ее ублажал Сен-Ламбер, вошел Вольтер. Придя в ярость от ревности, несмотря на то что его роман с Луизой был в самом разгаре, Вольтер рвал и метал в припадке страшного гнева и угрожал разорвать с Эмили отношения.

Положение выглядело абсурдным, но Эмили знала, как умиротворить Вольтера. Когда он, громко топая, вышел из спальни, Эмили последовала за ним. Это он, а не она, прекратил их интимные отношения, напомнила ему Эмили, а в ней все еще клокочут бурные страсти, и если их не удовлетворять, может пострадать ее здоровье. И конечно же удовлетворение чувственной страсти с коллегой-поэтом и другом Вольтера — это идеальный выход из положения. Вольтер не мог не признать убедительность ее логики и простил любовницу. «Ах, мадам, вы всегда правы! — воскликнул он. И добавил: — Но если уж так случилось, позаботьтесь о том, чтобы это не происходило у меня на глазах».

Вскоре, к ужасу своему, Эмили обнаружила, что почти в сорок четыре года забеременела. Вольтер помог ей составить и претворить в жизнь план выхода из сложившегося положения. Они вдвоем заманили ее мужа в Сире, где совместными усилиями, развлекая Флорена и подчеркивая его достоинства, сделали так, что Эмили удалось его соблазнить. Вольтер превзошел сам себя в остроумии. Эмили надела самый эротичный наряд и украсила себя самыми яркими бриллиантами. Еще не забрезжил рассвет, когда она оказалась в постели с мужем. А через некоторое время она сообщила ему, что зачала от него; Флорен пришел в восторг и впоследствии никогда не сомневался в том, что приходился ребенку отцом. (Французские придворные, однако, подшучивали над тем, что внезапная потребность Эмили встретиться с мужем была одной из прихотей беременной женщины.)

Теперь Эмили могла вздохнуть спокойно: она была избавлена от позора, связанного с вынашиванием ребенка, зачатого не от мужа. Вместе с тем ее охватывало чувство обреченности, и время от времени ей становилось страшно при мысли о том, что роды могут ее убить. Она заставляла себя больше работать, чтобы скорее завершить перевод «Математических начал натуральной философии» Ньютона. В последние месяцы перед родами она спала по ночам не более двух часов. Все это время Вольтер находился рядом с ней, но она, тем не менее, не могла удержаться от того, чтобы писать Сен-Ламберу о своей любви к нему, а не к Ньютону, и о том, что долг, честь и разум требуют от нее завершения перевода. За два дня до рождения дочери Эмили закончила работу над «Комментариями к математическим началам Ньютона» и передала экземпляр рукописи для регистрации в Национальную библиотеку.

Через несколько дней после родов она поставила на своем труде дату: 10 сентября 1749 г. Несколько часов спустя она потеряла сознание и вскоре скончалась в присутствии Флорена, Вольтера и Сен-Ламбера. Вольтер был безутешен. Едва держась на ногах, с полными слез глазами, он вышел из комнаты, упал на пол и разбил себе голову. Когда Сен-Ламбер бросился ему на помощь, Вольтер громко крикнул, что именно он повинен в убийстве Эмили, поскольку она умерла из-за того, что забеременела от него.

После этого Вольтер с Флореном поехали в Сире, чтобы там вместе ее оплакать. Ребенок, которого передали кормилице, умер через несколько дней. Кто-то из друзей предложил Вольтеру снять с пальца Эмили перстень, вынуть спрятанный внутри него миниатюрный портрет Сен-Ламбера и вернуть перстень Флорену. Вольтер так и сделал, сокрушенно при этом добавив: «Сен-Ламбер меня выжил. Одним гвоздем выбивают другой. Так уж устроен мир». В Сире Вольтер снизил невыплаченный заем на ремонт на три четверти, а оставшуюся сумму, которую был ему должен Флорен, освободил от процентов. Дружба, сказал он убитому горем мужу своей любовницы, стоит дороже денег.

История Эмили дю Шатле представляет собой назидательное повествование о достигнутой цели, разделенной любви и (обычно) удовлетворенной страсти. Стеснявшие ее ограничения — прежде всего, отказ от публикации ее воспоминаний, хоть ее переводы работ авто ров-мужчин без промедления передавались в печать — распространялись на всех женщин. Даже в то время Эмили и ее современники знали, что важное место в истории ей обеспечат не столько ее собственные дарования, сколько то обстоятельство, что она была любовницей Вольтера.

О связи Эмили с Вольтером широко известно. Вольтер открыто признавал огромный вклад любовницы в его работу и в частной переписке с выдающимися мыслителями Европы не уставал повторять, что он был в неоплатном долгу перед ней. Эмили дю Шатле и Вольтер, просвещенные деятели века Просвещения, жили в одну из наиболее социально раскрепощенных эпох, и благодаря этому связь с Вольтером возвысила репутацию Эмили.

 

Жанна Эбютерн

{291}

Жанна Эбютерн была загадочной любовницей, покончившей с жизнью ради любовника, которого считала великим художником. Жанна родилась 6 апреля 1898 г., она была одаренной единственной дочерью в добропорядочной и консервативной французской католической семье. Евдокия, ее мать, во всем полагалась на отца девочки — Ахилла, благонамеренного главу семейства, придерживавшегося традиционных взглядов и привыкшего все держать под контролем. Ему нравилось читать вслух произведения классиков, пока Евдокия готовила еду. Старший брат Жанны, Андре, был успешным художником-пейзажистом.

Жанна познакомилась с необычайно талантливым итальянским художником Амедео Модильяни, когда ей уже исполнилось девятнадцать лет. В то время она изучала искусство в Париже. Модильяни — он был на четырнадцать лет старше Жанны и, как все знали, любил приударить за женщинами — незадолго до этого оправился от бурного романа с английской поэтессой Беатрис Гастингс. Признаки болезненных отношений Модильяни с женщинами уже были очевидны: он однажды толкнул Беатрис к закрытому окну.

Жанна, напротив, была сдержанной и романтичной натурой, она отличалась от многих других неземной красотой и артистическими способностями. Любивший щегольнуть Модильяни был настолько ею очарован, что двадцать пять раз рисовал ее, обессмертив в присущей ему стилизованной манере мечтательное лицо Жанны, которое, кажется, связано с невидимым художником неразрывными узами. Портреты Жанны кисти Модильяни по форме напоминают сердце, лицо ее вытянуто, прекрасные губы сжаты, она не улыбается и выглядит хрупкой и мечтательной женщиной. Фотография того времени подтверждает описание, данное друзьями Жанны: у нее были длинные каштановые волосы, голубые глаза, в которых постоянно отражалась усталость, чувственный рот и молочно-белое лицо (у нее было прозвище Кокос), от чего она казалась еще более хрупкой.

Моди (прозвище Модильяни, которое было созвучно с французским словом maudit — «проклятый») благосклонно относился к обожанию Жанны, ее занятиям искусством, которые он всячески поддерживал, и, как и она, увлекался литературой. Модильяни восхищали музыкальные способности Жанны. Она прекрасно играла на скрипке, они оба любили музыку Баха. Их влечение было взаимным, хоть друзья Моди, считавшие Жанну очаровательной, но скучной, понять их не могли.

Однако сдержанное отношение друзей к их роману никак не отразилось на поведении любовников. Модильяни был так же скрытен, как Жанна, а их отношения были полны страсти. Через три месяца они стали жить вместе.

Такой шаг Жанны оказался подлинным вызовом устоям ее семьи. Жанна потеряла девственность. Она жила в грехе с беспутным наркоманом и к тому же алкоголиком, предыдущие любовницы которого предъявляли ему иски об установлении факта происхождения от него их детей. Кроме того, Моди был в прямом смысле слова голодающим художником, да и со здоровьем дела у него обстояли не лучшим образом — после перенесенного плеврита и тифа он даже оказался непригодным к военной службе во время Первой мировой войны. И как будто всего этого было недостаточно, он, будучи евреем, как предупреждал дочь Ахилл Эбютерн, не собирался делать из христианской девушки, с которой уже спал, порядочную женщину.

Многие месяцы Жанна и Модильяни вели богемный образ жизни. Они снимали комнату в захудалой гостинице, питались в артистических кафе, ходили на художественные выставки. Кроме того, они рисовали, но Жанна так трепетно относилась к художественному дару Моди и так отчаянно стремилась сохранить его привязанность, что по собственной инициативе откладывала в сторону свою работу, чтобы помогать ему и быть его музой. Он часто просил ее быть ему моделью, и Жанна позировала — и одетая, и обнаженная. Иногда она играла на скрипке, а он тем временем создавал свои творения. Жанна рисующая становилась Жанной рисуемой.

Жертвы, на которые она шла, и полная лишений незамысловатая жизнь любовников никак не улучшали положения Жанны. Моди продолжал встречаться с друзьями, они пьянствовали и употребляли наркотики, а потом он ждал Жанну, которая приходила за ним и помогала ему добраться до дома. Им катастрофически не хватало денег, а надежды разбогатеть рушились: Модильяни выставлял свои работы на вернисажах, рассчитывая на похвалы публики, однако большинство зрителей оставались равнодушными к его полотнам, а некоторых они приводили в ярость. Более того, полиция требовала убирать его картины из экспозиции, потому что считалось неприличным изображение Модильяни нагих фигур с лобковыми волосами, в то время как другие художники, отдавая дань восприятию зрителей, изображали обнаженные фигуры без волос на лобке. Один коллекционер, потенциальный покупатель, ворчливо заметил, что не знает, где можно выставить «эти треугольники».

В последнюю зиму Первой мировой войны температура опускалась очень низко, продукты, электричество и уголь распределялись в соответствии с установленными нормами, германцы постоянно обстреливали Париж из артиллерийских орудий. Все, кто мог себе позволить, бежали в безопасные сельские районы на юг Франции. Когда Жанна поняла, что беременна, они с Модильяни тоже решили уехать на юг.

Вместе с ними отправилась и мать Жанны, которая пришла в ужас, узнав, что Жанна была готова от нее отказаться. (Фанатично религиозный Ахилл умыл руки, отказавшись от заблудшей дочери.) Но Евдокия превратилась в настоящую ведьму, требовавшую от Жанны оставить Модильяни и осуждавшую как художника, так и его искусство. В конце концов, Модильяни поселился в гостинице в отдельном номере, а Жанна пыталась сделать все возможное, чтобы он и ее мать постоянно не ссорились. А когда у нее появлялось немного свободного времени, она делала наброски и рисовала.

Беременность Жанны сильно подействовала на Моди, и в это время на лучших своих рисунках он изображал детей. Одним из толкований этих рисунков является соображение о том, что всех людей, включая себя и Жанну, он считал брошенными детьми. Модильяни внимательно и с любовью следил за развитием беременности Жанны, обращая особое внимание на ее увеличивавшийся торс и раздувавшийся живот. По словам одного историка искусств, он «придавал своей любовнице черты существа, похожего на Пресвятую Деву, и вместе с тем представлял ее в образе Венеры». Но это не изменило его отношений с матерью Жанны.

К концу беременности ее отношения с матерью ухудшились настолько, что Евдокия в гневе выехала от нее, после чего Модильяни к ней вернулся. Вскоре, в ноябре 1918 г., в роддоме в Ницце Жанна родила девочку, которую тоже назвали Жанной Эбютерн. Модильяни был в восторге от Джованны, как он называл дочку, а Жанне он несколько раз говорил, что собирается на ней жениться. Но матери своей художник писал только о том, что с ребенком и с ним все в порядке. При этом он даже не упоминал о матери своей дочки, которая после родов ослабла настолько, что не могла кормить грудью малютку Жанну, и ставшее вялым дитя пришлось отослать к кормил и це-итальянке. Тем временем его собственное здоровье ухудшалось, он переживал глубокую депрессию. На фотографии, сделанной в повседневной обстановке в 1919 г., Модильяни выглядит неопрятным, одежда его потрепана, башмаки изношены. Он сам признался другу, что был «как негр». И заключил: «Я просто плыву по течению». Но, по крайней мере, малышкаЖанна стала наконец развиваться нормально.

В этот период Моди, несмотря на плохое самочувствие, с головой ушел в работу, рисовал и, рисуя, кривлялся. Но произведения этих гротескных трудов в его собственном «высоком стиле» представляли собой изящные и достоверные, грациозные и умиротворенные фигуры, выполненные в неожиданных, но гармоничных цветах. Создание одного образа, матери и ребенка, потребовало сорок сеансов. Часто ему позировала Жанна, он запечатлел ее стройное тело, пополневшее после родов, ее удлиненное и печальное лицо.

У Жанны были причины печалиться. В апреле 1919 г. она снова забеременела, продолжая оставаться незамужней, и это постоянно ее терзало. Свою дочь они с Моди поручили заботам кормилицы отчасти потому, что он чувствовал себя все хуже и хуже. Жанна тяжело переживала враждебное отношение к нему Евдокии, ее угнетало то, что она не могла кормить дочь грудью, утратила призвание, но больше всего ее беспокоил любовник — его пьянство, его блуждания, его заигрывания с другими женщинами. В конце мая Модильяни вернулся в Париж, сказав Жанне, что пошлет за ней и ребенком, как только найдет там кормилицу.

Пока Жанна ждала в Ницце, Модильяни работал, ходил по своим любимым местам и поддерживал сердечные (но, по-видимому, не интимные) отношения с Луней Чековской — миниатюрной привлекательной полькой. Он не был счастлив, думая о приближавшемся рождении его второго ребенка, и однажды признался другу, что считает беременную женщину безобразной. Через несколько недель Жанна послала ему телеграмму, требуя денег на возвращение в Париж. Модильяни выполнил ее просьбу, хоть и с тяжелым сердцем, а после приезда матери с ребенком искал утешение в пьянстве, пытаясь хоть немного унять беспокойство о растущих обязательствах перед Жанной и дочерью. Тогда же он начал работу над портретом четырнадцатилетней школьницы Полетты Жорден. Жанну, уже тревожившуюся по поводу его флирта с Луней, мучила ревность при мысли о легкости его дружеских отношений с Полеттой.

Через две недели после приезда Жанны в Париж Модильяни составил необычный документ. В нем он называл ее Джейн и давал торжественное обещание жениться на ней. Тем не менее все вечера он проводил с друзьями, оправдывая то, что оставляет Жанну наедине с ее проблемами, «итальянскими привычками». При этом никаких конкретных планов, связанных с женитьбой, у него не было. Тем временем малютку Жанну отослали к кормилице в Версаль. Жанна ездила туда каждую неделю, а Модильяни навещал дочь так часто, как ему позволяло здоровье.

Поскольку состояние его все ухудшалось, а срок беременности Жанны увеличивался, друзья Модильяни сняли для них маленькую квартиру в ветхом доме с убогой мебелью. Модильяни радовался этому как ребенок. Но здоровье его ухудшалось буквально на глазах, он потерял аппетит и постоянно покашливал. Модильяни не хотел идти к врачу, возможно опасаясь диагноза. Луня и другие друзья уговаривали его вернуться на теплый юг, где он лучше себя чувствовал. Но Жанна, которая провела там далеко не лучший период жизни, отказывалась туда ехать с Моди, а о том, что он поедет на юг один, даже слышать не хотела. Вместо этого в Париже она постоянно ждала его возвращения домой из грязных кафе, где он коротал вечера с другими представителями богемы, пил и флиртовал с женщинами. Его новая шведская знакомая Тора впоследствии вспоминала: «Достаточно было взглянуть на него, как становилось ясно, что он опасен». Когда Тора приходила к Модильяни позировать, она встречалась с Жанной, о которой позже написала так: «Изящное и учтивое миниатюрное создание, она бросала на меня полные ужаса взгляды и всегда относилось ко мне с величайшей подозрительностью».

Положение продолжало ухудшаться. К ним в квартиру приходили бывшие любовницы Модильяни, они хотели увидеться с ним, вспомнить прошлое, предъявить ему свои претензии. Канадка Симона Тиру заявила, что он отец ее ребенка. Сам Модильяни в то время чувствовал себя все хуже и хуже, он уже харкал кровью. Как-то раз он на людях устроил пьяную истерику и оттаскал Жанну за волосы. Жанна старалась больше времени проводить в квартире, она рисовала там автопортреты, представляя себя с ножом в груди, причем грудь изображала набухшей от избытка прибывавшего молока для не родившегося еще ребенка.

К середине января кожа у Модильяни приобрела пепельный оттенок, настроен художник был крайне воинственно. Его положили в больницу. Перед тем как потерять сознание, он произнес свои последние слова, обращенные к Жанне: «Я поцеловал жену, и мы договорились о вечном счастье». Два дня спустя он скончался от туберкулезного менингита.

Жанна, которая со дня на день должна была родить, выглядела поразительно спокойной. Она пристально вглядывалась в лицо умершего любовника, стремясь его лучше запомнить. Потом, продолжая смотреть на мертвое тело любимого, вышла из палаты. Ахилл Эбютерн помог дочери добраться от больницы до их с Евдокией квартиры. В четыре часа утра на следующий день Жанна распахнула окно и выпрыгнула с пятого этажа навстречу смерти. Ей был двадцать один год.

Жанну и Модильяни похоронили в разных местах — Жанну на кладбище на окраине Парижа, а Модильяни в Париже, где его оплакивала и прославляла вся художественная общественность. Спустя два года друзья убедили семью Жанны перезахоронить ее останки рядом с могилой Модильяни на еврейском участке кладбища Пер-Лашез. Надпись на ее надгробном камне гласит: «Жанна Эбютерн. Родилась в Париже 6 апреля 1898 г. Умерла в Париже 25 января 1920 г., спутница Амедео Модильяни. Devota fina all’estremo sacrifizio». Жанна Модильяни, которая стала историком искусств, жила в семье отца. Девочку удочерила Маргарита, сестра Амедео, которая всегда его недолюбливала.

Жанна Эбютерн была трогательной и самоотверженной женщиной, похожей на любую вымышленную героиню, вставшую на путь саморазрушения, завершающегося в последнем жесте отчаяния. Она была достаточно умна и хорошо разбиралась в искусстве, чтобы увидеть в Модильяни гениального художника, но, сравнив собственное художественное дарование с его талантом, Жанна пришла к выводу о том, что его искусство, а потому и его жизнь, неизмеримо ценнее, чем ее жизнь и ее творчество. И тем не менее в начале их отношений Моди признавал ее талант, а другие учившиеся с ней студенты считали его исключительным. Самоотверженная любовь Жанны к Моди и ее потребность постоянно присутствовать в его жизни значили для нее больше, чем собственные художественные цели. Поэтому она посвятила ему жизнь и стала его музой, претерпевшей жестокие муки.

 

Джордж Элиот

{296}

Джордж Элиот — имя одной из ярких писательниц в английской литературе: ее романы «Адам Вид», «Мельница на Флоссе» и замечательный «Миддлмарч» признаны выдающимися произведениями. Джордж Элиот также создала и себя, превратив умную, любящую, домашнюю Мэри Энн Эванс в получившую международное признание создательницу романов, которая использовала имя любовника в качестве своего nom de plum .

Мэри Энн Эванс, родившаяся 22 ноября 1819 г., была одаренной дочерью сельского агента по торговле земельными участками. После смерти отца она осталась практически бездомной и перебралась в Лондон, где получила должность редактора и литературного критика в «Вестминстерском обозрении» — ведущем английском журнале для интеллектуалов. Оплатой за ее труд служили проживание и питание в доме издателя Джона Чепмена. Однако ее талант и эрудиция вскоре привлекли к ней внимание представителей творческой интеллигенции, которые тепло принимали в литературных салонах эту необычную молодую женщину.

Помимо безденежья Мэри Энн (она сократила имя и стала называть себя Мэриан) беспокоила еще одна насущная проблема: у нее не было жилья. С нескольких дошедших до нас ее фотографий (она терпеть не могла фотографироваться) на нас смотрит сухопарая женщина с проницательным взглядом, удлиненным лицом, на котором выделяется большой, слегка изогнутый нос. Ей на лицо падает тень от нелепо отделанной рюшечками модной шляпки в парижском стиле: такие головные уборы она носила в надежде смягчить мужеподобные черты. С неприглядной внешностью, да еще и без денег, у Мэри Энн было немного шансов выйти замуж. Тем не менее она жаждала любви и влюблялась легко и часто.

Однажды она воспылала страстью к коллеге, а тот в резкой форме дал ей от ворот поворот, заявив, что она слишком уродлива для любви. Еще не оправившись от оскорбления, Мэри Энн влюбилась в философа-позитивиста Герберта Спенсера. Спенсер лестно о ней отзывался — он называл ее «самой замечательной в умственном плане женщиной» из тех, с которыми ему доводилось встречаться, — и при случае с радостью сопровождал ее в оперу, театр или на концерты. Тем не менее он говорил ей, что не влюблен в нее, хотя опасался, что по отношению к нему она могла испытывать нежные чувства. Мэриан проигнорировала его предупреждение и написала ему письмо, содержание которого должно было его испугать. «Если я когда-нибудь влюблюсь, потеряв голову, то вся моя жизнь должна подчиниться этому чувству, — писала она. — Вы проклинаете судьбу, которая сосредоточила это чувство на вас, но если вы проявите со мной достаточно терпения, то недолго будете ее проклинать. Вы поймете, что я в состоянии довольствоваться малым, если мне не придется испытывать жуткий страх при мысли о том, что могу это потерять».

К счастью для их дружбы, вскоре Мэриан нашла другой объект для всеохватывающей преданности. Ее новым избранником стал Джордж Льюис, автор заурядных романов и нескольких популярных работ по философии, сочинений об испанской драме и об Огюсте Конте, основоположнике социологии. Кроме того, Льюис был разносторонним журналистом, литературным и театральным критиком, опубликовавшим много достаточно серьезных работ, освещавших широкий спектр проблем. Такая разносторонняя деятельность вызывала скептическое отношение у многих его современников, поскольку они больше уважали узких специалистов. В качестве редактора Мэриан уже отказалась от его авторских услуг и старалась публиковать «страдающие изъянами статьи» Льюиса настолько редко, насколько это было возможно.

Но Джордж — остроумный и всегда забавный имитатор — никогда не проявлял жестокости, а его внешность была еще менее привлекательной, чем у Мэриан. В 1851 г. Спенсер описал его так: «Ему 34 года или 35 лет, он среднего роста, у него [редкие растрепанные] светло-каштановые волосы, много отметин от оспы, и выглядит он изрядно потрепанным». Еще у него были влажные красные губы, и иногда его звали «волосатый Льюис».

У Льюиса была очень симпатичная жена Агнес, мать их троих детей, которая весной 1850 г. родила первого из двух детей от Торнтона Ханта — ее любовника и близкого друга Льюиса. Льюисы сочетались браком по любви, но после того, как домашняя рутина привела в расстройство их семейный союз, Льюис позволил Агнес осуществить ее желание и сблизиться с Хантом. Однако он поставил при этом условие: у них не должно быть детей. Но когда Агнес произвела на свет одного за другим двух маленьких Хантов, Льюис ее простил и, чтобы избавить ее от обвинения в прелюбодеянии, а детей — от позора незаконного рождения, он зарегистрировал их как собственных отпрысков. Непредвиденные последствия этого великодушного жеста свелись к тому, что, признав своими детей Агнес и Ханта, Льюис тем самым уничтожил основания для развода. Позже, решив жениться на Мэриан, он выяснил, что по закону навсегда связан с Агнес.

Когда Льюис впервые встретился с Мэри Энн Эванс, вряд ли он думал о разводе и вступлении в новый брак. У него и раньше бывали увлечения, и поговаривали даже, что у него есть незаконнорожденный ребенок. Что касается Мэриан, она мечтала выйти замуж. Но главным для нее изначально была их любовь, зародившаяся, развивавшаяся и, возможно, доведенная до логического завершения в октябре 1853 г., после того как она переехала в собственную квартиру на улицу Кембридж в Гайд-парке.

Взаимное притяжение и привязанность объединяли двух Джорджей до самой смерти Льюиса. Их союз основывался на интеллекте и подкреплялся обоюдной приверженностью духовным ценностям и литературному творчеству. Их двоих отличал незаурядный ум, они либерально мыслили, имели общие интересы. Мэриан коренным образом пересмотрела свое отношение к эрудиции Льюиса и стала его хвалить за те усилия, которые он прилагал для популяризации сложных вопросов. И поскольку он был обаятельным светским повесой, благодаря его связям она смогла приобщиться к миру театра и литературных сплетен, который раньше был для нее закрыт.

Привязанность Льюиса к Мэриан объяснялась трепетным признанием ее гениальности и благородством духа, которое побуждало его поддерживать ее как подругу и как писателя и заботиться о ней. Повседневное внимание к хрупкому эго Мэриан, стремление освободить ее от ощущения постоянной подавленности и поддержка ее блестящего таланта требовали бесконечного терпения. Независимо от того, как глубоко и как часто она впадала в беспросветное уныние безнадежности, Льюис ее неизменно поддерживал. Невзирая на усталость, он не жаловался и не терял присутствия духа, «знать ее значило ее любить», писал он в дневнике.

Преданность Льюиса Мэриан питалась радостью интеллектуального общения и профессиональным сотрудничеством с ней. Во многом, как и у Вольтера, расцвет творчества которого приходился на годы сожительства с неизменно дисциплинированной, блистательной Эмили дю Шатле, работа Льюиса значительно улучшалась благодаря влиянию Мэриан; динамика развития взаимно обогащающего союза делала каждого из них источником вдохновения друг друга. Каждый черпал энергию в силе партнера, и их взаимодополняемость определила ту тесную связь, которая сохранялась между ними на протяжении всей жизни.

Поначалу знакомые Льюиса нередко подвергали сомнению его веру в Мэриан, но его доверие к ней было сильнее их сомнений, и Мэриан относилась к нему точно так же. Когда позже она говорила о том, что обязана своим успехом Льюису, Мэриан прежде всего имела в виду его эмоциональную поддержку, без которой ей не удалось бы создать свои произведения, потому что она не смогла бы преодолеть комплексы, сковывавшие ее творческий гений.

В июле 1854 г., когда их жизни уже были тесно переплетены, они совершили поступок, невообразимый с точки зрения общепринятых норм поведения — отправились в путешествие по Европе, во время которого не таясь жили вместе. Немецкие интеллектуалы и аристократы принимали их у себя дома как семейную пару. Ференц Лист, который сожительствовал с замужней любовницей, княгиней Каролиной фон Зайн-Витгенштейн, с радостью оказывал им гостеприимство. Но дома в Англии их возмущенные знакомые и немногочисленные друзья резко против них ополчились. Этот «мерзавец Льюис спутался с, и живет с ней в Германии», — писал один из них. «Льюис отверг свою жену», — писал другой, как будто Агнес, которая уже была близка с другим мужчиной, стала несчастной жертвой распутства Льюиса.

Мэриан порицали более злобно, ее осуждали как «другую женщину», повинную в том, что она расстроила брак своего любовника. Известный френолог Джордж Комб пересмотрел сложившееся у него раньше мнение о том, что мозг Мэриан превосходен, и заявил: ее поведение настолько отклоняется от нормы, что это указывает на наследственную патологию. «Полагаю, что мистер Льюис вполне оправданно оставил жену, но ему не следовало делать мисс Эванс своей любовницей», — добавил Комб.

Несмотря ни на что, восьмимесячное пребывание в Европе содействовало их творческой деятельности, однако возвращение в Англию, где каждый вернулся в свой дом, оказалось весьма болезненным из-за злопыхательства соотечественников. Злые языки предсказывали, что теперь Льюис бросит Мэриан, но он этого не сделал. Льюис выполнил свое обещание и все объяснил Агнес, включая потребность Мэриан в подтверждении того, что их брак к тому времени действительно распался. Агнес восприняла это спокойно и с пониманием. Она с энтузиазмом отнеслась к перспективе женитьбы мужа на Мэриан. К сожалению, строгое английское бракоразводное законодательство воспрепятствовало такому счастливому разрешению сложившейся ситуации. Льюису удалось лишь официально оформить финансовые отношения с женой, с которой он теперь мог жить раздельно на законных основаниях. Эти отношения были достаточно обременительными, поскольку Агнес потребовала, чтобы он поддерживал ее и всех ее детей. Льюис согласился, потому что ничего другого ему не оставалось. Позже Мэриан присоединилась к нему в Лондоне, и они стали жить как муж и жена — если не де-юре, то де-факто.

Такое их сожительство позволило Мэриан, которая стремилась стать миссис Льюис и чувствовала себя как миссис Льюис, называть себя миссис Льюис. В качестве «миссис Льюис» она могла вводить в заблуждение домовладельцев, которые иначе не сдали бы ей квартиру как грешнице. Однако литературное общество Лондона обвести вокруг пальца было невозможно. Его представители осуждали ее, как и Льюиса, хотя к нему были гораздо более снисходительны. «Мисс Эванс, эта безбожная свободомыслящая личность, теперь сожительствует с Дж. Г. Льюисом», — злорадствовал писатель и проповедник Чарльз Кингсли. Френолог Комб предостерегал старого друга Мэриан, Чарльза Брея, история сексуальных связей которого была достаточно темной, от приглашения таких заблудших женщин, как она, к себе домой. «Прошу вас подумать о том, справедливо ли будет по отношению к живущим в вашем доме женщинам, [если вы не будете] проводить различий между теми, кто ведет себя подобным образом, и теми, кто хранит свою честь незапятнанной?»

Другие злопыхатели пытались строить козни против женщин, стремившихся сохранить или завязать дружеские отношения с Мэриан. Отец феминистки Бесси Паркер, отдавая должное Льюису как «человеку глубокого ума, обладающему большими способностями к анализу и определенным обобщениям», предупреждал дочь, что общение с ним чревато пагубными последствиями. «Он всегда был и остается человеком, лишенным твердых моралъныхустоев, — вразумлял Бесси отец. — О его семейных отношениях я знаю гораздо больше, чем ты можешь себе представить как женщина». Друзья-мужчины часто ходили в гости к Льюису и Мэриан, однако они никогда не брали с собой жен и никогда не приглашали Мэриан к себе с ответным визитом. Льюис, тем не менее, приглашения принимал, и Мэриан ужинала в одиночестве, пока он пленял гостеприимных хозяек, которые за его спиной осуждали ее за то, что она как любовница живет с ним в грехе.

Когда они с Льюисом оставались вдвоем, Мэриан не сдерживала чувств, и становилось понятно, как она страдает от постоянных безжалостных нападок на ее репутацию и от социального остракизма. Но в присутствии друзей она делала вид, что это ее нисколько не волнует. «Я просчитала цену сделанного мною шага и без досады и горечи готова сносить отречение от меня всех моих друзей. Я не ошиблась в человеке, с которым связала свою жизнь. Он достоин тех жертв, на которые я пошла», — писала она. Она также писала о том, что общество благосклонно относится к женщинам, которые не отказывают себе в тайных эротических приключениях. «Женщины, которых удовлетворяют такие связи, поступают не так, как поступила я: они получают то, к чему страстно стремятся, но их, тем не менее, приглашают на ужин», — с горечью заключала Мэриан.

Такого рода признание свидетельствует о том, что она сильно переживала, оставаясь дома в одиночестве и ожидая возвращения Льюиса с одной из тех встреч, на которую ее не пригласили. Чтобы хоть как-то себя оградить от таких ситуаций, она тратила долгие часы на опровержение самых нелепых выдвигавшихся против нее обвинений и дрожала мелкой дрожью всякий раз, когда приносили почту или когда в ходе беседы с кем-нибудь звучал недвусмысленный намек на очередной злорадный выпад.

В 1855 г. вышла в свет написанная Льюисом биография Тёте, вызвавшая всеобщее одобрение. Мэриан оказала любовнику неоценимую помощь при написании книги, и Льюис с гордостью заявил об этом, назвав ее в предисловии «дорогим другом, чьи замечания всегда заслуживали внимания». Он все еще продолжал ходить на ужин к тем, кто позволял себе злословить по поводу Мэриан, но при этом отдавал должное ее выдающимся способностям и полностью осознавал, что она играла неоценимую роль в его жизни.

Почти с самого начала их совместной жизни, еще в Германии, у них сложился определенный распорядок, который практически не менялся на протяжении двадцати четырех лет. Они без перерывов работали до обеда, потом вместе ели, читая и обсуждая работу над текущими проектами, беседуя о витавших в воздухе идеях и многом другом, что входило в широкий круг их интересов. Днем гуляли, встречались с друзьями, а иногда ходили на концерты. После ужина они иногда посещали театр или оперу, но обычно оставались дома и читали, причем часто вслух. В результате они постоянно накапливали знания, и этот процесс усиливал существовавшую между ними интеллектуальную связь. Однако вплоть до того времени, когда Мэриан стала пользоваться огромным успехом как писательница, пара никак не могла выбраться из долгов, которые возникали главным образом из-за обязательств Льюиса перед женой и детьми. Мэриан относилась к финансовым обязательствам любовника как к своим собственным, может быть, потому, что видела в этом дополнительную возможность привязать его к себе.

В 1860 г., когда престарелая мать Льюиса наконец пожелала встретиться с его одаренной подругой, Мэриан потребовала соблюдения жестких условий. Пожилая дама должна была прекратить принимать у себя Агнес и ее детей, где они часто встречались за ужином с Льюисом или приходили туда проведать бабушку. Мэриан добилась своего, но миссис Виллим, как говорят, жалела о данном ею обещании до конца своих дней.

Несмотря на то что Мэриан сделала все, чтобы Агнес не приходила к свекрови, дети очень привязались к «подруге» их отца. По мере того как мальчики взрослели, им больше нравилось проводить каникулы с отцом и «мисс Эванс», чем с матерью. Очевидно, младшие дети понятия не имели о том, что Льюис не был их отцом. Он каждую неделю навещал Агнес и ее детей и ко всем относился с одинаковой симпатией. Льюис и эти дети стали семьей Мэриан, потому что ее брат и сестры отвергли ее как падшую женщину. Поэтому нет ничего удивительного в том, что общению она предпочитала одиночество, решаясь выходить из дома только с близкими друзьями, да и то лишь при благоприятных обстоятельствах.

Именно в такой обстановке уютного тепличного уединения Мэриан впервые решила испробовать силы в создании художественных произведений, которые впоследствии обогатили всемирную литературу. Мысли о литературном творчестве посещали ее уже на протяжении нескольких лет, но она сомневалась, что обладает «писательским дарованием». В конце концов при поддержке Льюиса она поверила в себя и решила написать роман. Как-то утром, когда она еще лежала в кровати, ей в голову пришло название: «Амос Бартон». Так зародилась идея, которая привела к созданию романа «Адам Вид».

«Адам Вид» покорил литературную общественность в 1859 г. В дарственной надписи на рукописи, которую она преподнесла Льюису, Мариан так написала о том, чем ему обязана: «Моему дорогому мужу Джорджу Генри Льюису я передаю эту рукопись романа, который никогда не был бы создан, если бы не счастье его любви, озарившей мою жизнь». Еще точнее она выразилась в письме швейцарскому другу: «Под влиянием большого счастья, которое дарит мне супружеская жизнь, благодаря глубокой моральной и интеллектуальной симпатии, я, наконец, нашла свое истинное призвание».

Успех не упростил ее жизнь и не привел к радикальному изменению отношения к ней общества. Все больше мужчин искали с ней знакомства, но, как и раньше, они крайне неохотно позволяли своим женам находиться в ее обществе, считая ее аморальной. Одним из самых ярких примеров такого к ней отношения являло собой поведение ее родного брата Исаака. Успех «Адама Вида» воодушевил Мэриан, и она, стремясь к примирению с Исааком, решилась написать ему письмо, упомянув в нем о своем «муже». Вместо ответа Исаак прислал запрос своего адвоката, в котором тот просил представить ему документы о заключении брака. Когда Мэриан объяснила, что их с Льюисом соединяют скорее «священные», чем юридические узы, Исаак ее вновь отверг. В «Мельнице на Флоссе» Мэриан заклеймит двойной стандарт, в соответствии с которым общественное мнение осуждает женщин гораздо более сурово, чем мужчин.

Блестящий литературный успех Мэриан облегчил тяжесть финансового бремени, лежавшего на них с Льюисом. Пара перебралась из съемных комнат в большой дом, теперь им стало легче удовлетворять потребности Агнес. Льюис расплатился с долгами, и ему уже не нужно было браться за любую подвернувшуюся работу, лишь бы свести концы с концами. Он высоко ценил возникшую возможность выбирать для себя лишь наиболее серьезные и престижные проекты.

Льюис решил, что настало время рассказать сыновьям об истинном положении дел с его браком и о характере их отношений с Мэриан. Те восприняли его рассказ спокойно и после этого стали называть Мэриан «матерью». (Агнес они называли «мамой».) Позже она напоминала бестактным приятелям, обращавшимся к ней как к мисс Эванс, что она — миссис Льюис, поскольку взяла на себя все обязанности жены, и добавляла: «Даже дома у меня замечательный юноша восемнадцати лет зовет меня “матерью”, а двое других ребят, уже почти таких же высоких, так же называют меня в нашей переписке».

Несмотря на внезапно пришедшую славу, уверенность в завтрашнем дне и привязанность сыновей Льюиса, Мэриан продолжала испытывать приступы безотрадной тоски. Льюис приписывал их в основном ее социальному положению, поэтому он вновь решил урегулировать отношения с Мэриан, попытавшись развестись с Агнес. Однако получить развод за границей оказалось невозможно, как и в Англии, и Мэриан пришлось смириться с мыслью о том, что законным образом она никогда не станет миссис Льюис. Хоть она и говорила, что ей это безразлично, изоляция от общества обостряла ее душевную боль, которую она испытывала из-за отторжения от людей ее круга. Льюис скрывал от нее все отрицательные критические отклики на ее романы и знакомил подругу лишь с восторженными положительными отзывами. Он пояснял: «Принцип здесь такой: никогда не сообщать ей о том, что говорят другие о ее книгах, ни хорошее, ни плохое; если, конечно, речь не идет о чем-то особенно для нее приятном — о чем-то, что, как вам кажется, доставит ей особое удовольствие, помимо похвалы».

Но больше всего Мэриан поддерживала любовь Льюиса и его постоянная жизнеутверждающая забота о ней. Когда он болел, она старалась окружить его такими же заботами и вниманием, какие сама с благодарностью принимала, и вместо него ради заработка писала рецензии на книги. Она по секрету рассказала Барбаре Ли Смит, одной из немногих своих близких подруг, что их с Льюисом интимной жизни многие могли бы позавидовать, а также о том, что Льюис по-настоящему нежный любовник. Еще она дала понять, что они предохранялись от зачатия — либо занимаясь любовью в «бесплодные дни» менструального цикла, либо используя ненадежные многоразовые презервативы, которые были тогда в ходу, — потому что решили не иметь детей.

Шли годы, и по мере того, как росла ее слава, Мэриан медленно и нерешительно расширяла круг общения, приглашая по воскресеньям к себе домой избранных знакомых и друзей, восхищавшихся ее творчеством. Льюис за глаза называл такие приемы «воскресные услуги для народа». Проводя это время вместе с Льюисом в окружении почитателей ее таланта, Мэриан не опасалась оскорблений и вела беседы с поистине королевским достоинством. Когда в Англию приехал немецкий композитор Рихард Вагнер, она и его пригласила к себе. Ей чрезвычайно польстило желание встретиться с ней четвертой дочери королевы Виктории, восхищенной ее творчеством принцессы Луизы. После таких выдающихся светских успехов даже замечания о лошадином лице Мэриан стали сопровождаться благожелательными добавлениями, что она выглядит как красивая или как благородная лошадь.

Спустя двадцать четыре года после того, как она беззаветно полюбила Джорджа Льюиса, самый жуткий кошмар Мэриан стал явью. Тридцатого ноября 1878 г., после нескольких лет плохого самочувствия и месяцев страданий от мучительных симптомов энтерита и рака, ее любовник, которому тогда исполнился шестьдесят один год, скончался. По истечении двух с лишним десятилетий жизни «друг для друга и такой полной независимости от внешнего мира, что мир для них ничего не значил», горячо любимый спутник оставил Мэриан в одиночестве. Горе ее было безутешным: она даже не смогла присутствовать на похоронах Льюиса. Мэриан заперлась у себя в спальне и долго рыдала, заставляя переживать прислугу.

Следующие несколько месяцев Мэриан посвятила памяти любимого человека. Она перечитывала многочисленные работы Льюиса. Она завершила его книгу «Проблемы жизни и разума». Она предавалась воспоминаниям о нем с ближайшими друзьями. Она ходила к нему на могилу. Она чувствовала рядом с собой его присутствие, как будто он, обернувшись привидением, ее утешал. Она заверила в суде его завещание, согласно которому он оставлял в наследство сыновьям свои авторские права, а все остальное передавал «девице Мэри Энн Эванс». Она истребовала свою собственность, которая была зарегистрирована на имя Льюиса, официально сменив собственную фамилию на фамилию Льюис — на ту фамилию, которую постоянно демонстративно себе присваивала. В конце концов, она перестала горевать, в душе осталась лишь тоска и мука от потери лучшего друга, самого близкого человека, советчика, критика и любовника.

Спустя шесть месяцев после смерти Льюиса в качестве своего рода постскриптума к их союзу Мэриан глубоко и страстно полюбила мужчину, который был значительно моложе ее, — нью-йоркского банкира Джона Кросса, их с Льюисом близкого друга. Биограф двух Джорджей, Розмари Эштон, рассматривала эту странную пару как Элоизу и Абеляра наоборот: Мэриан в этом союзе выступала блистательным интеллектуалом, а Джон — обожавшим ее учеником, для которого каждое ее слово было истиной в последней инстанции. Как и Абеляр, Мэриан хотела выйти замуж непременно, а Джон-Элоиза был ею очарован настолько, что согласился стать ее мужем. В последний год жизни Мэриан, наконец, обрела тот статус, который так долго от нее ускользал: она стала женой.

Но это случилось слишком поздно, а Джон был слишком молод. Пошли разговоры о том, насколько нелепо выглядели новобрачные и как начинала беспокоиться шестидесятилетняя Мэриан в присутствии молодых женщин, потенциальных соперниц. Современница Мэриан вспоминала: «Она была немного раздражена и грубовата, Он мог забыть о двадцати годах разницы с ней в возрасте, но ей сделать это не удавалось никогда». Несмотря на сплетни и пересуды, Мэриан радовалась приобщению к светской жизни, доступ к которой раньше был ей заказан. Но через семь месяцев, проведенных в счастливом браке, здоровье ее ухудшилось, и 3 декабря 1880 г. она умерла.

Странным образом брак Мэриан Эванс Льюис с Джоном Кроссом стал кульминацией ее романа с Льюисом — тем самым браком, который должен был обеспечить ей уважение в обществе и положить конец (как она полагала) злопыхательству соотечественников и распространению злорадных слухов, однако постоянно оставался для нее недостижимой мечтой. Льюис, убеждала она друзей, и не думал бы возражать против ее замужества, он как никто другой смог бы ее понять и благословил бы на такой шаг. Возможно, она была права. Кто, в конечном итоге, знал лучше, чем Льюис, как сильно его любовница, даже являясь де-факто его женой, стремилась стать его супругой де-юре? Однако более вероятно, что Льюису совсем бы не понравилось, что Исаак Эванс, брат Мэриан, который в течение многих лет отказывался поддерживать с ней отношения, нарушил долгое молчание и поздравил ее с вступлением в законный брак с Джоном Кроссом, а сама Мэриан чуть ли не подобострастно его поблагодарила. Как и Жанна Эбютерн, Мэриан Эванс была любовницей поневоле, страстно желавшей стать женой.

Однако именно любовь, которая поддерживала Мэриан, делала ее заложницей общественного осуждения. Поскольку она полагала, что не может жить без Льюиса (или — раньше — без Спенсора, а позже — без Кросса), Мэриан вверила себя ему и ограничила им свою жизнь, стремясь тем самым отгородиться от внешнего мира, причинявшего ей боль. Стабильность ее положения и интеллектуальное развитие зависели от любовника. А невозможность выйти замуж за Льюиса вынудила ее принять решение о том, чтобы не иметь детей. Большое значение, которое она придавала отношениям с детьми главных героев своих романов, и ее преданность сыновьям Льюиса в реальной жизни — все это подводит к выводу о том, что именно отсутствие у нее собственных детей оказалось для Мэриан самым тяжелым лишением.

Несмотря на трудности, связанные с положением любовницы Льюиса, Мэриан считала, что ее жизнь вполне удалась, и воспринимала непродолжительный и, видимо, вполне счастливый брак с Кроссом как сладостный финал своего земного пути с некоторой долей горечи, как своего рода признание, к которому она так сильно стремилась на протяжении десятилетий уединенного существования. Льюис, который больше двух десятков лет отвечал ей на ее глубокую любовь, искренне уважал Мэриан и наслаждался тесным интеллектуальным общением с ней, оставил ее в одиночестве. Но отношения, сложившиеся у двух Джорджей, продолжали ее поддерживать и после его кончины. Он служил ей источником вдохновения в той же степени, в какой она была его музой, и Мэриан чувствовала силу его любви, постоянно подтверждавшуюся на деле, столь же полно и явственно, как истинную любовь, воображенную ею в ее романах.

 

Лилиан Хеллман

{313}

Двадцать второго ноября 1930 г. на вечеринке, устроенной голливудским продюсером Дэррилом Ф. Зануком, двадцатипятилетнюю Лилиан Хеллман поразил удивительно красивый мужчина — высокий и худощавый, с темными глазами, точеным лицом и начавшими преждевременно седеть густыми и пышными волосами. Элегантно выглядевший в костюме из ткани в тонкую полоску, он уже изрядно выпил, однако держался безукоризненно, зажав в тонких губах сигарету. «Кто этот мужчина?» — обратилась к соседям по столу Лилиан. Один из них ответил: «Дэшил Хэммет». Она поднялась со стула и пошла за мужчиной, вскоре ставшим ее любовником и кавалером, с которым она до самой его смерти ссорилась, расходилась и сходилась вновь. Дэшил не успел дойти до мужской комнаты, куда направлялся: Лилиан схватила его за руку и завела с ним разговор. Вечер и ночь они провели на заднем сиденье ее машины, не переставая говорить. Ближе к утру они, скорее всего, стали близки.

В то время Лилиан Хеллман, начинающая писательница, редактировала сценарии в компании «Метро-Голдуин-Майер». Она состояла в браке со сценаристом Артуром Кобером. Дэшил был старше нее на одиннадцать лет. Он уже получил широкую известность как автор детективных романов (в частности, тех, главным героем которых был частный сыщик Сэм Слэйд), и этот жанр поднялся на новую высоту благодаря литературным достоинствам его текстов. Дэшил был женат на Джозефине Долан — медсестре, которая ухаживала за ним в больнице, когда он лечился от туберкулеза. Он женился на Джо, чтобы избавить ее от позора: в то время она вынашивала ребенка, зачатого вне брака от другого мужчины; ее дочь Мэри так и не узнала, что Дэшил не ее родной отец. Дэш и Джо прожили вместе недолго, но успели произвести на свет дочку, которую назвали Джозефина. После того как Дэш ушел из семьи, он время от времени помогал Джо и двум ее девочкам.

На первый взгляд Лили и Дэш совсем не казались родственными душами. Лили была единственным ребенком в семье, избалованным и честолюбивым, и ее состоятельные родственники обращали слишком большое внимание на попытки девочки исправить ошибки ее враждовавших друг с другом родителей. История ее жизни выглядит странно и необычно: эта еврейская девочка родилась на юге и воспитывалась в Новом Орлеане и в Нью-Йорке. Она получила университетское образование, хотя из Нью-Йоркского университета ее отчислили, после чего она много путешествовала по Германии и Франции.

Лили Хеллман была волевой и упорной девушкой, настойчиво искавшей романтической любви и так же упорно добивавшейся литературного успеха. Любовь, считала Лили, зависит от красоты, которой сама она была обделена. Вместо «белокурых кудряшек и огромных голубых глаз, маленького носика и ротика, подобного бутону розы», брюнетка Лили была обладательницей длинного носа, большой груди и плоских ягодиц. Она печалилась из-за того, что бог не наградил ее красотой, и боролась с изъянами внешности, используя целый арсенал косметических средств и хитроумных уловок. Она носила шляпки, отвлекавшие внимание от ее лица. Она красила густые волосы в рыжий цвет или осветляла их и делала такие прически, которые скрывали ее большие уши. Она поддерживала стройность фигуры и модно одевалась, стремясь подчеркнуть красоту ног, у нее было четкое произношение уверенной в себе женщины, привыкшей к дорогим вещам. Тем не менее она сама частично разрушала образ, который создавала о себе, прикуривая одну сигарету от другой, и пила слишком много и слишком часто.

Мужчин Лили покоряла своей яркой личностью, сообразительностью и остроумием, заразительным смехом и повышенной чувственностью. Ее муж продолжал ее обожать даже после того, как они развелись, а большинство любовников Лили оставались ее друзьями на всю жизнь. Мужчины просто должны были смириться с тем, что Лилиан Хеллман — неисправимая лгунья, которая могла быть вероломной и эгоистичной.

Что касается Дэшила Хэммета, тот был таким же крутым парнем, как Сэм Слэйд, во многом таким же циничным, как и его создатель, в отношении имманентно присущего жизни зла. Дэш был католиком по рождению и марксистом по убеждению. Некоторое время он служил частным детективом в агентстве Пинкертона, а потом стал популярным писателем. В двух его романах — «Стеклянный ключ» и «Кровавая жатва» — рассказывается об убийстве отцом сына. Дэш был болезненно худым алкоголиком и туберкулезным больным. Он постоянно изменял Лилиан и заразил ее гонореей. Он был невероятно расточителен. В трезвом состоянии Дэш мог быть добрым и чутким, но когда напивался, становился грубым и вспыльчивым, задирал и мог избить любого, кто его раздражал. Слишком часто таким источником раздражения оказывалась Лили Хеллман.

Спустя несколько недель после их первой чарующей встречи они оказались вместе на одном приеме и разругались как кошка с собакой. Дэш ударил ее кулаком и сбил с ног. В ответ Лили попыталась отшутиться, бросив шокированному случайному свидетелю этой сцены саркастическое замечание: «Вы и половины этого не знаете. Терпеть не могу, когда ко мне пристают!» Ее реакция на его грубость и злость лишь усиливала притягательность Лилиан для Дэша. Она быстро научилась предвосхищать, а иногда и предотвращать такие приступы охватывавшей его неудержимой ярости.

По словам Джозефин Хэммет Маршалл, дочери писателя, Лили рассматривала отношения с ним как «великий роман». На самом деле великого романа у них не вышло. Дэш постоянно отвергал проникнутую чувственностью и преданностью любовь, к которой стремилась Лилиан. Вместо этого он предлагал ей прочную привязанность, основанную на восхищении. При этом Дэш настаивал на том, чтобы Лили смирилась с его изменами, его многочисленными «забавами» с девицами легкого поведения, как он пренебрежительно их называл, хотя сам прекрасно знал, какие душевные муки у нее вызывает любое проявление с его стороны интереса к другой женщине — даже ненароком брошенный взгляд.

С самого начала совместных выходов в свет Лили и двух ее мужчин — мужа и любовника, Артура, который тихо горевал, и Дэша, раздевавшего взглядом других женщин, — было ясно, что страданиям Лили не суждено было притупиться. Она мучилась от того, что Господь обделил ее красотой, и допытывалась у Дэша, не исходит ли неприятный запах у нее из влагалища — может быть, от нее дурно пахнет? Дэш пытался ее успокоить, унять ее страхи в отношении самой себя, говорил Лилиан, что она «лучше любой красавицы», но при этом не переставал соблазнять других женщин.

Лили решила стать, по словам самого писателя, подобием Хэммета в женском обличье — флиртующей, стремящейся обратить на себя внимание распутницей. У них с Лили сложились непростые и вместе с тем нерасторжимые отношения, в которых сексуальная неверность была обычным делом. Лили знала, что она делала и почему. Она придумала стратегию сосуществования с Хэмметом, имевшую вполне конкретную цель: так же сильно, как его любовь, Лилиан хотела получить уроки той науки, которая учит, как стать великим писателем, — аон доказал, что смог им стать.

Поначалу трудно себе представить, чтобы Лилиан Хеллман зачитывалась романами Дэшила Хэммета, однако задачу можно облегчить, если вообразить, как она должна была анализировать поступки Сэма Слэйда, чтобы лучше понять характер его создателя. К тому времени, когда Лили его встретила, Дэш уже написал четыре из своих пяти романов, он был «самой известной фигурой в Голливуде и Нью-Йорке». Язык его прозы лаконичен, но значение имеет каждое слово. Например, в повести «Большой налет» частный сыщик так обращается к русской женщине, отчаянно пытающейся сделать его своим сообщником: «Вы еще что-то не понимаете, Вы думаете, что я мужчина, а вы женщина. Это неправильно. Я - охотник, а вы нечто, что стоит передо мной на дороге» . Лили хотела, чтобы этот одаренный писатель научил ее писать так же хорошо, как он сам это делал.

Однако самое удивительное заключалось в другом: Дэша не волновало то печальное обстоятельство, что как раньше он писать уже не мог. Впоследствии он критически анализировал, редактировал и доводил до блеска пьесы Лили, которые, наконец, удостоились одобрения критиков и получили признание публики, а сама она оказалась в центре внимания литературной общественности, к чему страстно стремилась. Сделка с дьяволом, благодаря которой Лилиан смогла стерпеть нестерпимое — женщин Дэша, шлюх Дэша, девиц Дэша, отказ Дэша поклоняться ей и его склонность насмехаться над ней и бить ее, пьянство Дэша и его беспрерывное курение, — эта сделка себя оправдала. Как Лили напоминала друзьям, приходившим в ужас от сложившихся между ними отношений, «он дал мне “Лисичек”».

История тридцатилетних отношений Лили Хеллман и Дэшила Хэммета достаточно сложна. Лили развелась, но продолжала спать с мужем. Они с Дэшем часто жили вместе в гостиницах, на съемных квартирах, в городских домах и в домах на побережье, в городе и штате Нью-Йорк, в Голливуде, а позже на ферме Лилиан «Хардскраббл», раскинувшейся на 130 акрах земли, в Плезентвилле, штат Нью-Йорк.

Они пили, курили, общались, ругались и отчаянно спорили, в особенности о политических проблемах и собственных убеждениях левого толка. Они изменяли друг другу и работали. Дэш с трудом завершил свой последний роман «Худой», буквально выдавив его из противившейся работе, насквозь проспиртованной души. Опубликованный в 1934 г., «Худой» принес широкую популярность похожим на Дэша и Лили персонажам Нику и Норе, мужу и жене, вместе занимающимся сыском, — только без изматывающих скандалов, — а автор получил за роман более миллиона долларов. Лили писала тоже, причем значительно больше, чем Дэш, который до конца жизни пытался сохранить ускользавший писательский дар. Чем больше он пил, курил и блудил, тем меньше у него оставалось слов и мыслей. В эмоциональном плане он был ранимым человеком, порой задававшимся вопросом о том, зачем ему жить дальше, иногда у него возникало желание свести счеты с жизнью.

Кроме того, Дэш был хронически болен. Туберкулез — тот недуг, от которого скончалась его мать, — и рецидивная гонорея разрушали его бренное тело. Иногда вес его снижался до 125 фунтов. Когда такое с ним случалось в отсутствии Лили, он просил ее вернуться и ухаживать за ним.

Отчасти стратегия Лили, направленная на сохранение отношений с Дэшем, состояла в том, что она уезжала от него путешествовать или даже какое-то время где-то жила без него. Ее отсутствие терзало его, и в письмах он писал ей о своей любви так, как никогда не выражал ее и не проявлял, может быть, даже так ее не чувствовал, когда они были вместе. В сборнике «Избранные письма Дэшила Хэммета, 1921–1960 гг.» содержится множество такого рода посланий.

4 марта 1931 г.: «Мне казалось, что пустота — это голод, когда хочется что-то пожевать, но что-то оказывается тобой, поэтому, может быть, хоть чашечку крепкого мясного бульона.»; 5 мая 1932 г.: «Во время интервью мистер Хэммет сказал: “Кровать без Лили — это не кровать”»; 6 июня 1936 г.: «Я жутко по тебе скучаю»; 13 марта 1937 г.: «Господи, как же я тебя люблю»; 20 марта 1939 г.: «Погода: ясная и холодная. Настроение: скучаю по тебе. Чувства: любовь»; 27 января 1950 г.: «Сегодня днем было приятно-приятно-приятно слышать по телефону твой голос: кажется, мы с тобой не говорили долгие недели. Есть что-то неприличное в том, что мы с тобой не чешем языками. Я очень тебя люблю, Лили, детка».

Лили его тоже любила, хоть очень на него обижалась и подолгу с ним не встречалась. Но при этом он так сильно был ей нужен, что она не могла допустить его потери. Именно Дэш подсказал ей идею «Детского часа», пьесы, с которой началось ее восхождение на литературный Олимп. Он как-то наткнулся на отчет XIX в., в котором говорилось, что мстительная девочка сочинила историю об учительницах-лесбиянках и эта ложь в итоге привела к закрытию школы. Сначала Дэш полагал, что сам сможет использовать этот сюжет в своем следующем произведении, которое задумал как пьесу. Но вместо этого он предложил его Лили, которой очень хотелось что-нибудь написать, но ей не хватало вдохновения. Она с благодарностью заимствовала у него основные моменты сюжетной линии. Так родился «Детский час».

Рождение его проходило медленно. Месяц за месяцем, уединившись с Дэшем на рыболовной базе на островах Флорида-Кис, Лили писала, а Дэш ее критиковал настолько безжалостно, что она часто рыдала и грозила наложить на себя руки, если не сможет писать как надо. В итоге она смогла, и «Детский час» стал классикой. К сожалению, Дэш сдал настолько, что не смог заставить себя присутствовать на премьере. Тем не менее он согласился на предложенную ему работу в Голливуде и стал упрашивать Лили поехать с ним, чтобы она ему там помогала. Вместо этого Лили выбрала путь профессионального успеха, суливший ей почести и блистательные перспективы. Но она посвятила «Детский час» Дэшу, убежденная в том, что он необходим ей как источник вдохновения и редактор написанных ею работ.

Рассматривая динамику развития отношений Лили и Дэша, Джоан Меллен, их биограф, описывала странную вещь — передачу творческих способностей от писателя, организм которого разрушался, к его любовнице, у которой сохранялся его творческий гений. Меллен писала: «Дэшил Хэммет передавал Лилиан Хеллман свой творческий дар; ее постоянное беспокойство, одновременно забавлявшее и раздражавшее его, воплощалось в ее писательской деятельности. Ее энергия окончательно истощала его силы. Она присвоила себе его голос, и ее работы стали подменять его произведения». Как писал один журналист, Лилиан Хеллман стала настолько похожа на Хэммета в образе женщины, что, казалось, могла зубами открывать бутылки.

В 1935 г. Лили призналась Артуру Коберу, обожавшему ее бывшему мужу, что они с Дэшем Хэмметом оказались неспособны на глубокие романтические отношения, к которым она стремилась. Он помогал ей в ее писательской работе, но никогда не пытался хранить ей верность. Хуже того, иногда он предлагал ей привлечь к их сексуальным утехам красивую женщину, желая заняться любовью a trois . Для женщины, снедаемой ревностью на сексуальной почве, такие «забавы» были унизительны и болезненны. Это было все, что Дэш мог ей предложить: по меньшей мере один раз она спросила у него, не хочет ли он на ней жениться, на что он ответил отказом.

Лили ушла от него, потом вернулась, снова ушла и опять вернулась. Вжившись в образ Хэммета в юбке, Лили завязывала страстные романы с несколькими мужчинами, в основном элегантными людьми ее круга с хорошими связями. Несколько раз она беременела и делала аборты. В 1937 г. она забеременела от Дэша. Он решил поскорее уладить свои отношения с Джо и вскоре получил достаточно сомнительный мексиканский развод, но у Лили внезапно случился выкидыш, в связи с чем отпала необходимость выходить замуж за Дэша. Тот нес косвенную ответственность за то, что Лилиан потеряла ребенка: он так устроил, что она застала его в постели с другой женщиной.

Лили улетела в Европу, потом вернулась в Нью-Йорк, но Дэша она игнорировала. Во искупление своего греха или, как минимум, его роли в том, что у нее случился выкидыш, он бросил пить. Поскольку она продолжала оставаться холодной и не обращала на него внимания, он принялся писать ей одно за другим умные, задушевные и ласковые письма. Потом Дэш ушел в такой глубокий запой, что друзья отправили его в Нью-Йорк и там положили в больницу. Когда он выписался, их с Лили мучительные отношения возобновились.

Лили отчаянно нуждалась в его помощи. Написанную ею в 1936 г. пьесу «Настанет день» ожидал провал такой же громкий, какой успех среди зрителей снискал в свое время «Детский час». Критики и публика разругали пьесу, и Дэш, посмотрев постановку, к ним присоединился. Лили пришла в ужас от неудачи, она была уверена, что только с помощью Дэша сможет вернуть себе магический дар писательницы.

Хэммет ей помог по-своему: он постоянно критиковал бесконечные наброски ее последней работы и огорчал замечаниями такого типа: «Надеюсь, когда-нибудь это будет хорошая пьеса, но пока все это порви и начни писать заново». Она так и делала, и в 1939 г. «Лисички» вернули Лилиан Хеллман славу драматурга. Однако это не привело к восстановлению ее отношений с Дэшем, который после одного пустякового случая дал себе зарок никогда больше не вступать с ней в интимные отношения — и больше никогда не был с ней близок.

На деньги, полученные за «Лисичек», Лили купила ферму «Хардскраббл». Поскольку их финансовые отношения были так же сложны и запутаны, как личные, а также потому, что Лили лгала ему совершенно беспардонно и привычно, совсем непросто определить, кто за что платил и что кому принадлежало. Тем не менее ферма «Хардскраббл» была записана на имя Лили. Она купила ее на деньги, полученные в качестве гонорара за пьесу «Лисички», — но писать ее ей помогал Дэш, причем помощь его была настолько существенной, что он мог бы претендовать на соавторство. Так что формально он имел такое же право на «Хардскраббл», как и она, хоть они уже прекратили интимные отношения. Биограф Хэммета Диана Джонсон писала: «Как бы то ни было, эта ферма принадлежала Лилиан, а не ему». Однако позже Ричард Лэйман, подготовивший к печати письма Хэммета, отмечал, что ферму «Хардскраббл» Дэш и Лили приобрели вскпадчину, и независимо друг от друга они приглашали туда друзей, а нередко и любовников, с которыми проводили время. Они вернулись к таким же прочным отношениям друг с другом, как узы брака, но их содержание теперь было совсем иным. Их жизни шли своими путями, время от времени пересекаясь. Но их объединял общий дом.

Ферма «Хардскраббл» сделала Лили и Дэша счастливыми. Лилиан стала образцовым фермером, она занималась разведением пуделей, кур, выращивала спаржу и розы, доила коров, готовила черепаховый суп и гумбо, собирала дикую малину. Там же принимала друзей и любовников. Дэш продолжал помогать ей с работой, но был верен принятому решению и больше в интимные отношения с ней не вступал, причем отказывался от близости даже тогда, когда Лилиан забиралась к нему в постель. Кроме того, он отучил ее от привычки лепетать как маленький ребенок, что она обычно делала, когда хотела сгладить впечатление от сказанного или скрыть ложь. Лили, со своей стороны, заботилась о физическом состоянии Дэша и обещала ему, что, когда придет время, устроит ему достойные похороны. Они часто напивались, а потом ругались, как базарные торговки.

Совместная жизнь Лили и Дэша дважды надолго прерывалась: первый раз в 1942 г., когда он поступил на службу в армию, а второй — в 1951 г., когда его посадили в тюрьму. Время службы Дэша в армии оказалось благоприятным периодом как для него, так и для Лили, хотя она была расстроена тем, что он пошел в армию, и ее не могло утешить замечание Дэша о том, что это самый счастливый день в его жизни. Истощенный, страдающий хроническим кашлем, сорокавосьмилетний очкарик был для служивших с ним солдат чем-то вроде существа из другого мира. Он писал Лили об их любви в многочисленных письмах, в частности в послании от 23 февраля 1944 г.: «Мне кажется, для всех было бы лучше, если бы ты ни за кого не выходила замуж, а оставалась со мной. У меня теплое, хоть и не большое сердце, и можно допустить, что грехи моей юности остались в прошлом».

К концу срока его воинской службы, которая в основном проходила на Аляске, Дэшил Хэммет стал жертвой поднимавшейся волны антикоммунистической истерии, которую раздували некоторые политики. Да, он был активным членом коммунистической партии. Однако он добросовестно служил, работая в армейской газете, вел себя дружелюбно и скромно, хоть часто пил и иногда запаздывал с выполнением заданий, а в 1945 г., при увольнении, ему вручили письменную благодарность.

В 1947 г. Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности Конгресса США сосредоточила внимание на Голливуде. Применявшаяся комиссией тактика запугивания и преследований хорошо известна. В 1951 г. Дэшил Хэммет стал жертвой этой комиссии. Его преступление состояло в том, что он отказался назвать людей, жертвовавших средства в фонд поручительства для тех, кого обвиняли по печально известному закону Смита-Мундта, подавлявшему свободу, точнее говоря, он отказался произнести слова «Я не знаю», потому что и в самом деле ничего не знал. Лили спросила его, почему он просто не сказал правду, то есть то, что ничего не знает. «Терпеть не могу таких разговоров, — ответил он ей с раздражением. — Но все-таки скажу тебе, что, если бы речь шла не просто о тюрьме, а даже о моей жизни, я отдал бы ее за то, что в моем понимании есть демократия, и я не позволю полицейским или судьям говорить мне о том, что мне следует думать о демократии». Дэш оставался в заключении пять с половиной месяцев, включая некоторое время, проведенное в федеральной тюрьме Западной Виргинии. Он чистил туалеты, общался с другими заключенными, а здоровье его постоянно ухудшалось. Он вышел из тюрьмы «физически разбитым человеком с истощившимся запасом жизненной энергии», несмотря на то что не пил с тех пор, как после приступа белой горячки, усугубленного галлюцинациями, врач сказал ему, чтобы он бросил пить.

Позже Лили лгала, говоря о собственном героизме, проявленном во время заключения Дэша. На самом деле она его бросила, предоставив самому себе в условиях крайнего ограничения возможностей. Она легко перенесла разлуку с ним во время его заключения. Что же касается Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, у Лилиан было гораздо меньше оснований ее бояться, чем у Дэша. В отличие от него, она вышла из компартии в 1940 г., пробыв в ее составе лишь два года, причем Лилиан занималась политической деятельностью гораздо меньше, чем Дэш.

Двадцать первого мая 1952 г., испытывая доводящую до тошноты мучительную тревогу, но в новом шелковом платье от Пьера Бальмена, с уложенными в прическу осветленными волосами, Лили предстала перед Комиссией Конгресса США. Является ли она членом коммунистической партии? была ли она им раньше? когда она вышла из партии? — спрашивали ее. Лили отказывалась отвечать, потом заявила: «Я не могу и не буду подстраивать свою совесть в угоду сезонной моде, несмотря на то что уже давно поняла, что являюсь человеком вне политики и политических партий». Через шестьдесят семь напряженных минут члены комиссии ее отпустили.

Тем не менее, Лили была внесена в «черный список» Голливуда и не могла продать ни одного сценария, ее доход резко сократился со 140 000 до 10 000 долларов в год, причем на большую часть этих денег претендовало Налоговое управление по причинам, которые не были понятны Лили ни тогда, ни позже. Ей пришлось продать ферму «Хардскраббл», и в течение нескольких лет после этого они с Дэшем, который жил отдельно от нее, но на их общие деньги, должны были экономить даже на продуктах первой необходимости. По словам Лили, Дэш брал из их общего сейфа «лишь малую толику. не тратя денег ни на что, кроме еды и оплаты квартиры».

К 1955 г. Лили смогла себе купить другой дом с участком — чудесный старый коттедж желтого цвета на острове Мартас-Винъярд. Она получила деньги за адаптацию французских пьес, хоть работа ее вызвала неоднозначные оценки критиков. Об одной из переделанных пьес Дэш сказал так: «Я не имею к этому никакого отношения».

В 1958 г. Дэш сам признал: здоровье его настолько ухудшилось, что он не может больше жить один, — ему пришлось переехать в нью-йоркскую квартиру Лили. Впервые за всю историю их двадцативосьмилетних отношений у него не было другого дома. Лили, скрепя сердце, заботилась о нем, жалуясь на то, что очень от этого устает, и как бы между делом говорила друзьям, что Дэш помирает.

Но она писала новую пьесу, «Игрушки на чердаке», и ей требовался этот больной старик, чтобы довести пьесу до блеска. Дэш подчинялся. Сначала он сказал, что работа получилась ужасная, и посоветовал Лили все переписать. На приеме по случаю премьеры он при всех осудил Лили за то, что она написала такое «дерьмо». В воцарившейся странной тишине его слова отдавались у нее в голове, и, скорее всего, Лилиан решила, что в нем взыграла обида на то, что теперь она стала такой литературной знаменитостью, какой некогда был он сам. А еще дала себя знать горечь от того, что он умирает и целиком зависит от нее.

Незадолго перед его кончиной Лили сильнее, чем раньше, захотелось, чтобы Дэш воздал должное их любви. В тридцатую годовщину их встречи она сочинила документ, который был написан с душераздирающим пафосом, и дала Дэшу, чтобы он поставил на нем свою подпись. В частности, там было сказано:

Любовь, начавшаяся в тот день, была больше, чем всякая другая любовь, где бы и когда бы она ни расцветала, и нет такого поэта, который мог бы эту любовь воспеть в стихах.

Я не знал, каким обладал сокровищем, не мог это знать, и потому иногда осквернял величие этих уз.

Я сожалею об этом.

…Что за неведомая сила дала мне, грешному, эту женщину?

Слава Тебе, Господи.

Подпись,

Дэшил Хэммет

Дэш расписался и неровным почерком приписал: «Если это покажется недостаточным, может быть, так случилось из-за того, что в то время я не мог думать ни о чем другом. ДХ».

Несмотря на подпись Дэша под документом, Лили не могла ощутить ни нежности, ни какого-то другого проявления соединявшей их великой любви, точнее говоря, трудно было понять, была ли это любовь вообще. Дэш со страхом шел навстречу собственной кончине, он не был дружески настроен по отношению к Лили, но оставался преданным ей настолько, чтобы завещать четверть своего состояния и назначить ее своим душеприказчиком. Он умер 10 января 1961 г., и Лили написала трогательный некролог, в котором ни слова не было сказано о Джозефин и Мэри — дочерях Дэша. Даже тогда она ревновала его к тем, кого он любил.

Хоть для Лили были уже недоступны радости плотской любви, она возвещала о ней миру в придуманных воспоминаниях: «Незавершенная женщина» (1969 г.), «Пентименто» (1973 г.), «Время негодяев» (1976 г.) и «Может быть» (1980 г.). Дэш был мертв и не мог ее сдерживать. Ее история великой и призрачной любви оказалась для нее самой ценной валютой. Чтобы придать ей большее значение, она убрала из своих работ персонажи многих других любовников, включая преданного ей бывшего супруга Артура Кобера, которого она удостоила упоминанием в единственной строке в одной из своих книг воспоминаний.

Но Хэммет был слишком широко известен, чтобы Лили могла целиком присвоить себе память о нем. Она люто ненавидела любых его потенциальных биографов. Когда Лилиан прочитала биографический очерк о Хэммете в «Энциклопедии детективных произведений», где о ней упоминалось как о его любовнице, она пришла в ярость. «Я никогда не была его любовницей. Я возражаю против употребления слова “любовница”», — заявила она издателю. В каких же тогда отношениях она с ним состояла? «Это не ваше дело», — заявила она, но такой ответ не способствовал пониманию сути дела. Известной писательнице Диане Джонсон Лилиан поставила условия относительно того, как той следует проводить исследования и представлять материал в ее биографии Хэммета, которая вышла из печати в 1983 г. Суть их сводилась к тому, что Дэш по-настоящему никогда никого не любил, кроме Лили, и что он был «элегантным алкоголиком». До некоторой степени Джонсон пошла ей на уступки, но после смерти Лили в 1983 г., через год после выхода в свет книги «Дэшил Хэммет», Джонсон написала, что «контроль, месть, ненависть и деньги» были так же присущи отношениям Хэммета и Хеллман, как и любовь. Это добавление более точно определяет характер их романтической любви или, если называть вещи своими именами, ее отсутствие, как центральную тему в истории длившегося десятилетиями союза Лилиан Хеллман и Дэшила Хэммета. Лили была любовницей человека, который испытывал романтические чувства по отношению к ней только в ее отсутствии. Когда они были вместе, их привязанность разъедала его жестокость, самым низменным проявлением которой оказывались его измены. Сделка с дьяволом, связывавшая этих двух литературных исполинов, определялась творческим потенциалом, результаты которого единовременно могли проявляться лишь у одного из них. На протяжении большей части трех десятилетий некогда великий писатель Дэшил Хэммет делал Лилиан Хеллман, свою любовницу, проводником их общего литературного таланта. Он стал источником вдохновения Лилиан, позволив ей перенять у него его творческие способности и воплотить их в ее собственных литературных произведениях.

 

Кэтрин Уолстон

{337}

Любовь ворвалась к нам нежданно и яростно, все превзойдя,

Будто война пришла к нам.

И я не пойму любви спокойной, которая, проходя,

В душе не оставит шрам.

(из «Я НЕ ВЕРЮ»)

Английский писатель и драматург Грэм Грин посвятил стихотворение «Я НЕ ВЕРЮ» Кэтрин Уолстон — своей любовнице, музе и большой любви. Кэтрин тоже любила Грэма, хотя, как и у него, у нее были и другие любовные связи даже тогда, когда их роман был в самом разгаре. Позже она потеряет голову от любви к одному из любовников — Томасу Джилби, властному и ревнивому священ нику-доминиканцу. Через несколько лет после этого Грин ее разлюбит и отдаст сердце другой женщине — И вон Кпоетта, миниатюрной француженке, которая оставалась его любовницей больше тридцати лет и, когда он умирал, держала его за руку.

Между тем не Ивон, а очаровательная Кэтрин, принадлежавшая к наиболее обеспеченному и влиятельному социальному слою английского общества, привлекает писателей и исследователей жизни и творчества Грэма Грина. Фигура Кэтрин интригует еще и потому, что она и ее покладистый муж Гарри традиционно считаются прототипами Сары и Генри, главных героев блестящего произведения Грина «Конец одного романа». А любовник Сары, Бендрикс, конечно, не случайно во многом похож на самого писателя.

Тем не менее, несмотря на явно узнаваемых главных героев «Конца одного романа», это произведение — не просто история его основных действующих лиц, в частности Кэтрин, выведенной под именем Сары. Отдельные черты характера Кэтрин Грин действительно воплотил в образе Сары, а некоторые детали и сюжетные линии романа основываются на конкретных событиях ее жизни, в частности ее отношениях с самим писателем. Однако Сара стала таким же созданием его творческого воображения, как и собственно роман. Объясняя своей жене Вивьен, жившей отдельно от него, почему из-за его маниакально-депрессивного психоза он был бы плохим мужем для любой женщины, Грин писал: «Я полагаю, ты понимаешь, что мое беспокойство, перемены настроения, меланхолия, даже мои связи на стороне являются симптомами болезни, а не самой болезнью. К сожалению, болезнь — это тоже составная часть личности. Я не уверен, что, если вылечить болезнь, писатель сможет продолжать писать».

Точно так же, хоть Сары и Генри могло не быть, если бы Грэм не знал и не любил Кэтрин, она скорее была его музой, чем объектом авторского внимания. И действительно, ее определяющее влияние на его работу — создание романов «Суть дела» и «Конец одного романа», а также пьесы «Покладистый любовник» — позволяло ей в значительно большей степени, чем ее поразительная красота и завидное общественное положение, направлять развитие их отношений.

Когда они встретились в 1946 г., сорокатрехлетний Грэм Грин уже был широко известным писателем, автором романов «Брайтонский леденец» и «Сила и слава», герои которых выражали его католические взгляды, боролись за верность принципам и испытывали глубокое чувство вины и сожаления из-за того, что не могли сделать то, что считали нужным. Американка Кэтрин, жена очень богатого и честолюбивого политика Гарри Уолстона, позвонила жене Грэма, Вивьен, и спросила, не сможет ли та попросить мужа выступить в роли ее крестного отца во время обряда крещения в католической церкви. Ей этого хотелось, пояснила Кэтрин, потому что «Сила и слава» побудили ее перейти в католичество. Рассказ Кэтрин позабавил Грина. Он послал ей цветы, но на церемонию вместо себя попросил поехать Вивьен.

Вивьен выполнила его просьбу, и на сохранившейся фотографии она удивленно или, скорее, озабоченно смотрит на крестную дочь своего мужа с профилем кинозвезды Лорен Бэколл, с коротко подстриженными, вьющимися, блестящими, золотисто-каштановыми волосами, полными губами, ярко-красными от помады, и такой стройной фигурой, как будто она не родила нескольких детей. Позже Вивьен сказала биографу Грина Норману Шерри: «Мне кажется, она там была, чтобы его получить, и она его получила. Просто взяла и присвоила его». Подозрения Вивьен были вполне обоснованными. Кэтрин уверенно и последовательно затягивала писателя в свою сеть. Она заманила его туда после того, как он прочитал одно из ее пленительных писем «дорогому крестному», содержавших приглашение пообедать с ней на ферме «Триплоу» в имении Уолстона.

В «Триплоу» Кэтрин блистала в изысканной атмосфере мира своего мужа, которого друг Грэма, писатель Ивлин Во, характеризовал следующим образом: «Очень богат, окончил Кембридж, еврейского происхождения [фамилия Уолстон стала измененной фамилией Уолстейн], социалист, интеллектуал, интересуется наукой и делами фермы. картины Пикассо на раздвижных панелях. коллекционные вина и сигары». Обстановка «Триплоу» разительно отличалась как от дома в Оксфорде, куда Грэм Грин приезжал с Вивьен и их двумя детьми на выходные, так и от лондонской квартиры писателя, где он на протяжении семи лет жил в будние дни отдельно от семьи со своей любовницей Дороти Глоувер, не делая из этого тайны.

Когда настало время покинуть «Триплоу», Кэтрин предложила Грэму вернуться в Оксфорд не на поезде, а на самолете. Она договорилась с воздушным такси и оплатила недолгий перелет, который они совершили вместе. Оставшись с писателем наедине, Кэтрин еще активнее использовала свои женские чары для его обольщения. Один из ее предыдущих любовников, бывший англиканский священник и выпускник Кембриджа Брайан Уормолд так описывал ее стратегию: «Говорит, говорит, говорит, говорит, говорит, говорит [включая делающееся заранее предупреждение о недопустимости ревности на сексуальной почве], а потом пьет, пьет, пьет, пьет, пьет».

Пока они летели высоко в небе, Кэтрин слушала Грэма Грина с подчеркнутым вниманием, а потом прямо сказала ему, что он ей очень нравится. В какой-то момент прядь ее волос оказалась у его лица на уровне глаз, и Грин попал в расставленную для него ловушку. «Прядь волос коснулась чьих-то глаз в самолете, под крыльями которого простиралась заснеженная Восточная Англия, и кто-то влюбился», — вспоминал он.

В начале 1947 г. Кэтрин поехала вместе с Грэмом в ее стареньком «форде» на остров Акилл, где у нее был небольшой сельский домик, который она использовала как любовное гнездышко. На самом деле она купила его, чтобы быть рядом (и вместе) с Эрни О’Молли, очаровательным представителем богемы и привлекательным интеллектуалом, связанным с Ирландской республиканской армией, поэтом, писателем и коллекционером произведений искусства, который во время гражданской войны в Ирландии сидел в тюрьме, получил семнадцать пулевых ранений и провел голодную забастовку, продолжавшуюся сорок один день. Грэму потребовалось какое-то время, чтобы понять, что продолжительные визиты Эрни во все владения Уолстонов, включая ферму «Триплоу», связаны не только с его занятиями искусством, сколько с тем, что он спал с Кэтрин и любил ее.

Грэм Грин не соблюдал верности ни жене, ни любовницам, Кэтрин тоже не была верной женой и любовницей. В девятнадцать лет она вышла замуж за Гарри Уолстона, поскольку брак освобождал ее от скуки, царившей у нее дома в Нью-Йорке. Через несколько месяцев, убедившись, что в интимных отношениях гармонии им не достичь, они заключили соглашение, в соответствии с которым решили смотреть сквозь пальцы на внебрачные связи друг друга, но обязались всегда сохранять свой брак.

Гарри обожал жену, а Кэтрин относилась к своему снисходительному супругу с глубоким уважением. Кроме того, она получала большое удовольствие от унаследованного им состояния, позволявшего ей носить норковые шубы и наряды известных модельеров, коллекционировать работы Пикассо и Генри Мура, путешествовать по самым разным странам в любое время, пить лучшее виски и перепоручать заботу о детях и их воспитание няням и гувернанткам.

Кэтрин в полной мере использовала те выгоды, которые обеспечивало ей соглашение с мужем. Она не делала тайны из своих романов, часто меняя любовников: в частности, помимо Эрни О’Молли, Кэтрин состояла в любовной связи с американским генералом Лоуэллом Уэйкером и несколькими священниками, все из которых, кроме одного, принадлежали к римско-католической церкви. Ей особенно нравилось совращать клириков. Кэтрин не была создана для дружбы с женщинами, скорее она с ними соперничала.

В домике на острове Акилл, обдуваемом атлантическими ветрами, Кэтрин и Грэм пили виски с апельсиновым соком, поджаривали хлеб с яйцами на костре из торфа, а по ночам разгоняли мрак светом свечей. При этом они без конца говорили о себе самих и о природе их новых отношений в свете католической веры. Потом они занимались любовью. По утрам Грэм еще и писал, пока Кэтрин — или Кэфрин, как он ласково ее называл, — насвистывала в соседней комнате, где мыла посуду. К тому времени, как несколько дней их уединения подошли к концу, Грэм и Кэтрин уже посвятили себя друг другу, хотя каждый сделал это в присущей ему манере.

Как-то днем в конце апреля 1947 г. Вивьен Грин, вернувшись домой после поездки к родственникам, увидела, что у входной двери ее ждут Кэтрин и Грэм. Кэтрин очень устала после долгого путешествия с острова Акилл, сказал жене Грэм. Не будет ли Вивьен возражать, если Кэтрин переночует у нее в доме? Вивьен почувствовала, что должна сказать «да», хотя позже вспоминала: «Я испытала потрясение, когда он привел ко мне в дом свою любовницу». В ту ночь Кэтрин и Грэм спали порознь, их совесть была чиста: перед приездом к Вивьен они исповедовались и потому не собирались заниматься любовью в ее доме. Более того, на следующее утро Кэтрин предложила ей вместе посетить мессу. В церкви жена Грэма Грина и его (самая любимая) любовница стояли рядом, а потом они обе опустились на колени и стали молиться.

В отличие от Грэма, Кэтрин не испытывала угрызений совести из-за измены мужу. Но хоть она и говорила, что не ревнива, Кэтрин видела в жене Грэма и других его любовницах своих соперниц, над которыми ей надо было одержать победу. Может быть, именно Кэтрин побуждала боявшегося потерять жену Грэма относиться к Вивьен с несвойственной ему жесткостью. Так, например, в присутствии Кэтрин он унижал жену, как будто этим хотел доказать свою преданность любовнице. Как заметил один из друзей Грина, Кэтрин «чем-то напоминала самку богомола. Кого-то, кому нравится пожирать свои жертвы».

Кроме того, Кэтрин подтолкнула Грэма к переосмыслению его связи с пятидесятилетней Дороти Глоувер — приземистой, коренастой иллюстрировавшей детские книжки художницей, в тесных отношениях с которой он состоял на протяжении семи лет. Он пережил с Дороти «Лондонский блиц» и до конца своих дней любил ее за храбрость, преданность и глубокую привязанность к нему. Рискуя расстроить Кэтрин, Грин не мог отречься от Дороти, которую называл «моя девушка» или «моя подружка», — и никогда не отрицал, что любит ее, хоть его чувства по отношению к Дороти были несравнимы со страстью, которую он испытывал к Кэтрин. В конце концов, убедив (как ему казалось) Дороти в том, что «можно любить двух людей», он отослал ее на грузовом корабле в длительное путешествие по Западной Африке. Потом он выехал из квартиры, которую они снимали в Лондоне, и переехал в Авторский клуб. Однако позже он возобновил отношения с Дороти, хотя основывались они только на дружбе и взаимной привязанности, близости между ними уже не было. Когда Дороти умерла, ей было семьдесят два года, но к тому времени она сильно сутулилась, неряшливо одевалась и выглядела на все восемьдесят. Скончалась она после того, как сильно обгорела в результате несчастного случая. Грин плакал, он «был в безысходном отчаянии», вспоминала Ивон Клоетта.

Кэтрин постоянно побуждала Грэма покончить с его браком. Как-то раз в церкви после обедни Вивьен сняла с пальца обручальное кольцо с бриллиантом и положила его на поднос для пожертвований. Однако раздельное проживание существенно отличалось от развода. Грэм Грин как истинный католик приходил в ужас при мысли о разводе, и вскоре он выяснил, что Кэтрин вовсе не собиралась расторгать устраивавший ее во всех отношениях брак, чтобы выйти замуж за ревнивого невротика, раздражительного писателя, чьи доходы даже на гребне успеха были несопоставимо меньше состояния Гарри. Однако Грин тешил себя надеждой на то, что признание недействительным брака Кэтрин и Гарри как-то разрешит мучившее его противоречие между супружеским долгом и сердечным влечением и что он как-то сможет убедить любовницу оставить мужа. После этого Кэтрин, по меньшей мере, смогла бы жить с ним или даже — как ему того хотелось — выйти за него замуж. «Твой муж Грэм», часто подписывал он адресованные ей письма, представляя себе, что однажды его любовница Кэтрин Уолстон станет его женой Кэтрин Грин.

Почти всегда Кэтрин удавалось сохранять равновесие в отношениях с любовником. Грэма она любила сильно, но не только его одного, и при этом ей крайне досаждали его доходившая до истерики неуверенность в себе и приступы безысходного отчаяния. Он постоянно и помногу писал ей — многочисленные письма, проникнутые страстью и отличавшиеся прекрасным слогом, наверняка тешили ее самолюбие, снова и снова доказывая ей, что Грэм Грин, один из известнейших в мире писателей, эмоционально ею порабощен. «Я люблю тебя страстно, безнадежно, безумно», — писал он. И с удивительной нежностью и преданностью добавлял:

Милая моя, ты бесконечно мне дорога. Я верю в:

1) Бога;

2) Христа;

3) во все остальное;

4) в твою добродетель, честность и любовь.

И тем не менее Кэтрин должны были раздражать резкие требования Грэма оставить Гарри и выйти замуж за него. Конечно, ее тревожили его угрозы покончить с собой, если она его бросит. «Горе Грэма такое же подлинное, как болезнь, — признавалась Кэтрин близкой подруге. — [Он] меланхолик от природы. а я, по большому счету, только усугубляю положение тем, что боюсь его оставить». Она вполне разумно поступила, убедив любовника пойти на прием к психиатру: доктор Эрик Стросс проводил терапевтические беседы с Грином, после чего тот становился спокойнее.

После пребывания в Авторском клубе Грэм поселился в квартире № 5 того же дома, где Уолстонам принадлежала квартира № 6: там они останавливались, когда бывали в Лондоне. Теперь Кэтрин могла без проблем навещать его в квартире № 5, если Гарри возражал против встреч любовников; если же Гарри с Грэмом бывали в хороших отношениях, писатель так же просто мог навещать Кэтрин в квартире № 6.

Когда Грэм встречался с Кэтрин в Англии, в лондонском доме Уолстонов, и в Европе (в частности, на вилле Розаио на Капри, которую писатель приобрел на деньги, полученные за роман «Третий»), он был то сговорчивым, то безутешным. Они проводили вместе многие часы, страстно обсуждая католическую теологию и занимаясь любовью, но иногда сильно ссорились (почти всегда конфликты провоцировал Грэм), кричали друг на друга, обвиняли друг друга во всех смертных грехах, хлопали дверями и рыдали.

Самые жуткие скандалы Грэм устраивал из-за того, что Кэтрин отказывалась оставить Гарри и прекратить сексуальные связи с другими мужчинами. Желая быть более открытыми, они с Грэмом рассказывали друг другу о других своих романах. Каждый из них воспринимал рассказы другого с болью в сердце.

Где бы они ни были, Грэм почти всегда продолжал писательскую работу. Кэтрин читала его рукописи, и ему доставляло огромное удовольствие с ней их обсуждать. Это относилось и к «Концу одного романа», произведению, сюжетные коллизии которого имели много аналогий с их отношениями и который он посвятил ей. (В английском издании использовано буквенное посвящение: «К», а в американском ее имя написано полностью: «Кэтрин».)

Хотя работа была для него самым главным делом в жизни, большую часть свободного времени, когда они путешествовали или вместе отдыхали, Грэм Грин посвящал Кэтрин и ее интересам, даже ходил с ней на выставки мод в Париже. Он делал вид, что ему нравится навещать ее детей, которые были достаточно смышлеными и прекрасно понимали, что он их терпел лишь постольку, поскольку хотел сделать приятное их матери.

Как ни странно, Кэтрин мечтала иметь от Грэма ребенка, хоть с детьми, рожденными в браке с Гарри, она проводила совсем мало времени. Грэм, который столь же невнимательно относился к собственным сыну и дочери, с радостью представлял себе, как он и Кэтрин будут приезжать в школу-интернат к их общему ребенку. Видимо, он надеялся, что совместный ребенок навсегда привяжет его к Кэтрин. Но врачи предостерегали ее от еще одной беременности. Печально и неохотно она следовала их совету.

Через два года после начала их романа стихотворение Грэма «Два года спустя» отразило его страстную любовь к ней с религиозных позиций: «Любил ли я Бога, пока не узнал то место, где пребываю сейчас с рукой, изваянной в камне и ставшей недвижной? Ведь это — любовь, и ее я люблю. И даже мой Бог пребывает со мной». Одним из наиболее отклоняющихся от нормы аспектов их романа было определение сексуального и религиозного опыта в интерпретации Кэтрин и Грэма. Оргазм был в такой же степени наградой за данную Господом природу их любви, в какой физиологическим ощущением. Религиозный экстаз воплощал свое неземное блаженство в их любви и преображался в благословенную чувственность.

Одержимость Грэма желанием жениться на Кэтрин привела к одному эпизоду, который изменил дальнейшее развитие их романа, затруднив его продолжение. Весной 1950 г. Грэм убедил Кэтрин сказать Гарри, что она от него уходит. Последовавшее печальное событие он описал в письме к Бонте, сестре Кэтрин. Все началось с того, что Кэтрин неожиданно напустилась на Гарри с упреками. Потом она, Гарри и Грэм вместе обсудили ее нервное состояние. И в заключение по сигналу Кэтрин Грэм сказал Гарри, что она никак не может выбрать между отношениями с ним, которые и браком-то назвать трудно, и отношениями с Грэмом, которые составляли ее истинный брак. После этого он добавил, что все они были спокойны и вели себя выдержанно, но никто из них в ту ночь не спал больше пары часов.

Гарри в ту ночь не спал вообще. Он тихо плакал до самого утра, а для Кэтрин его боль была непереносима. Потом стало ясно, что Кэтрин никогда не уйдет от мужа. Положение изменилось бесповоротно. Грэм проявил себя не просто как очередной любовник Кэтрин, а как опасный соперник. С тех пор Гарри ограничил время, которое Кэтрин могла с ним проводить. Она продолжала с ним видеться, но теперь гораздо реже, и встречи их стали значительно короче. Кэтрин выкраивала для них время то днем, то вечером, и порой свидания разделяли недели, а иногда даже месяцы.

Грэм ужасно страдал, и его письма к «любимой Кэфрин» были полны гнева, мук ревности, чувства собственного бессилия, а также любви и возрожденной преданности. Он утешался их тайным кодом — «бутербродами с луком», что значило любовь или секс, в которых отдельные буквы заменяли целые слова, например: «я тлк» и «я х с т п», что значило «я тебя люблю, Кэтрин» и «я хочу с тобой переспать». Он давал ей дневники, в которых записывал определенные цитаты на каждый день.

Кроме того, Грэм сам и в письмах Кэтрин много внимания уделял размышлениям, связанным с религиозными следствиями его к ней любви, которая, по сути, составляла прелюбодеяние. Обычно он приходил к утешительным выводам, сосредотачиваясь на божественной природе плотской любви. Грэм истолковывал ситуацию следующим образом: поскольку Кэтрин не живет с Гарри половой жизнью, с позиции церкви они женаты не по-настоящему. То же самое относилось к нему и Вивьен. Порой он даже видел свою любовь к Кэтрин как проявление некоего подобия святости или праведности. «У некоторых из нас есть призвание любить человеческое существо, — говорил он, молясь Терезе из Лизьё, которую почитал более других католических святых. — Пожалуйста, не дай мне растратить свое призвание понапрасну». Еще более удивительным выглядит его заявление о том, что Кэтрин была «святой любовников, которой я молюсъ» .

Грэм рассматривал самые разные варианты жизни с Кэтрин либо в браке, либо блаженно невенчанными и свободными от греха в глазах церкви. Он клялся ей в вечной любви, обещал делать значительные постоянные выплаты из своих средств и уделять ее детям столько времени, сколько она сочтет нужным. Она даже могла бы ему время от времени изменять, потому что никакой «гусь лапчатый» не заставит его оставить Кэтрин. Но ни слова Грэма, ни его обещания не могли изменить ее решения остаться женой Гарри Уолстона.

Кэтрин еще больше Грэма была озабочена вопросами католической доктрины и теологии. Приходившие к ней домой гости отмечали, что на тумбочке около ее кровати постоянно лежали стопки книг религиозного содержания. Кэтрин читала очень медленно, но упорно их штудировала, хотя некоторым визитерам казалось, что делала она это демонстративно. В любом случае, ей было гораздо легче с кем-то спорить, чем постигать книжную премудрость, — а кто лучше священников обучен искусству вести беседу? И действительно, казалось, что Кэтрин лучше всего себя чувствует в обществе священников, не случайно она дорожила знакомством с ними и их дружбой. Кроме того, она совращала тех священнослужителей, которые поддавались совращению, а таких оказывалось немало. Преимущество такого рода связей — как полагал Гарри, и она, несомненно, придерживалась того же мнения — состояло в том, что священники, с которыми она вступала в связь, не имели намерений кардинально менять ее жизнь и жениться на ней.

Кэтрин завязывала романы не только со священниками. Она возобновила отношения с американцем Лоуэллом Уэйкером и призналась в этом Грэму. Это вызвало у него взрыв негодования, а потом в каждом из множества писем он постоянно повторял ей, что испытывает нестерпимую мучительную боль. Во время совместного отдыха они все с большим ожесточением ссорились из-за «временного яда» ее последнего романа, который вызывал у Грэма «горечь и желание сделать ей больно». Их безмятежная жизнь на вилле Розаио, теперь по требованию Гарри продолжавшаяся меньше времени, чем прежде, была максимально приближена к домашней идиллии. Кэтрин занималась домом, Грэм писал, а в свободное время они общались с местными жителями и ходили в гости к друзьям.

Грэм советовал Кэтрин написать собственный роман. Она последовала его совету и в присущей ей манере много работала над текстом, однако результаты ее работы не сохранились. Остается лишь предполагать, что Кэтрин была озадачена или расстроена тем, что у нее не получалось создать литературное произведение, хоть она и была музой блестящего писателя и его многолетней любовницей.

К 1950 г. вопрос о браке стал губительным для дальнейшего развития их отношений. Грэм не мог смириться с тем, что Кэтрин решила остаться с Гарри. Любовники ссорились из-за этого, причем иногда весьма ожесточенно. Гарри купил замечательное поместье — Ньютон-холл. Грэм понял, что если Кэтрин туда переедет, она никогда не захочет оттуда уехать, чтобы жить с ним. Для женщины, которая придавала огромное значение материальным ценностям и обожала роскошь, Ньютон-холл воплощал почти все ее мечтания: там было двадцать восемь спален, восемь ванных комнат, шесть гостиных, конюшня, гараж и еще небольшой отдельно стоящий коттедж. Разве могла Кэтрин устоять перед таким великолепием?

Конечно, не могла, и еще до переезда туда 2 декабря 1950 г. она с радостью погрузилась в хлопоты, связанные с дорогостоящей отделкой и богатым декорированием главного дома поместья и коттеджа. Как, спрашивала Грэма уверенная в своей правоте Кэтрин, она может бросить семью и начать с ним новую жизнь? Ожесточенные ссоры продолжались. Грэм предъявлял ей обвинения, причинявшие Кэтрин острую боль: она эгоистка и эгоцентристка, она беспардонная лгунья, он ненавидит ее, ненавидит ее друзей, ненавидит те ценности, которые она разделяет. Потом он мучился угрызениями совести, жалел о том, что так себя вел, брал обратно свои злобные, обидные слова и признавался в том, что боится разрушить остатки их былой любви.

Как-то Грэм организовал встречу Кэтрин со своим братом Раймондом, врачом, надеясь, что тот с клинической объективностью попытается диагностировать природу их отношений. Раймонд сделал следующие выводы: Кэтрин никогда не оставит Гарри; ей представляется, что ее жизнь была бы гораздо более спокойной и свободной от распрей и раздоров, если бы она прекратила отношения с Грэмом, тем не менее она полагает, что ей следует продолжать связь с ним из чувства долга; скорее всего, она отъявленная лгунья.

Выводы Раймонда Грэм посчитал верными и здравыми, но его любовь к Кэтрин противоречила здравому смыслу, он в ней отчаянно нуждался, чтобы обрести ощущение того жестокого мира, которое вдохновляло его на создание великих литературных произведений. Он не мог порвать отношения с Кэтрин, а ей недоставало силы воли, чтобы с ним расстаться.

Грэм пытался сохранить отношения с ней с еще большей настойчивостью. Он купил ей кольцо от Картье и сделал на нем гравировку в виде букв «К» и «Г». С большим размахом он организовал похожую на обряд бракосочетания церемонию и обменялся с Кэтрин торжественными обетами во время утренней мессы в небольшом курортном городке Танбридж Уэллс. Впоследствии на протяжении многих лет Грэм Грин с трепетом вспоминал «тот брак», а Кэтрин носила подаренное им кольцо до конца жизни.

Нет никаких сомнений в том, что в основе их романтических отношений лежали шокирующие измены друг другу, за счет которых они отчасти проверяли силу чувств друг друга и доводили себя до такого состояния, переносить которое уже не было возможности. В итоге они дошли до того, что не могли больше выдерживать силу обуревавших их чувств. Они все время любили друг друга, но Грэм перестал быть основным любовником Кэтрин, а она со временем уже тоже не была его главной партнершей. Сказать, что она его разлюбила, было бы неверно, скорее ее любовь к нему перестала быть такой сильной, как раньше, просто за счет тех чувств, которые она питала к другим мужчинам, полагая, что их тоже любит.

Через четыре года после начала их романа Кэтрин и Грэм настойчиво пытались определить, какие их связывали на тот момент отношения, и хотя бы отчасти вернуть ту радость, которую получали от них раньше. Чтобы с определенностью смотреть в будущее, Грэм на некоторое время уехал в Индокитай, устроив самому себе некое подобие ссылки. Там он написал посвященное Кэтрин печальное стихотворение «Через четыре года», которое кончается такими словами: «Я решился пойти на последнюю хитрость, чтобы тебя забыть, но кроме тебя ни о чем не мог думать, продолжая тебя любить».

В сентябре 1951 г. вышла в свет книга «Конец одного романа», сюжет которой напоминал реальный роман Кэтрин и Грэма. Это вызвало громкий скандал. Гарри рвал и метал, потому что Грэм выставил на всеобщее обозрение их отношения, и это его оскорбило. Кроме того, его беспокоило, что выход книги может ему помешать получить титул лорда, который Гарри очень хотел иметь, и он запретил Кэтрин видеться с Грэмом до апреля 1952 г. (Этот запрет не распространялся на других ее любовников, которые не писали о ней книг и не собирались на ней жениться.)

Совсем по другим причинам Кэтрин решила, что им с Грэмом следует прекратить интимные отношения. Гарри к этому ее намерению касательства не имел, суть проблемы заключалась в связи Кэтрин с ее последним любовником, Томасом Джилби. Отцу Томасу удалось убедить Кэтрин в том, что годы, проведенные ею с Грэмом, были сном, и теперь ей надлежало проснуться и вернуться к нормальной жизни католички — жены и матери. Ей не нужно было рвать с ним отношения, надо было только исключить из них физическую близость.

Сестра Кэтрин, Бонте, навестила ее в Ньютон-холле и потом сообщила своему супругу, что Томас Джилби практически живет в поместье вместе с хозяевами. А когда Гарри бывает в отъезде, осуждающе добавила она, Джилби принимает на себя роль главы семейства.

Он ведет себя с Бобе [детское прозвище Кэтрин] не просто в высшей степени ревниво и властно, он держит себя с ней в высшей степени сексуально ревниво и властно, она полностью подчинена им, до такой степени, что все остальное и все остальные исключаются. Его поведение лишено достоинства, в нем чувствуется скрытая грубость и жестокость. Возникает ощущение, что он владеет телом и душой бедной Бобе и хочет, чтобы окружающим это было известно.

У Грэма Грина появился опасный соперник.

Но даже отец Томас не был способен ни исцелить Кэтрин, ни запугать ее настолько, чтобы она довольствовалась одним мужчиной. Она уже привыкла к беспорядочным половым связям, сексуальные победы над мужчинами и волнение в крови, которое она испытывала, заставляя их себя полюбить, доставляли ей слишком сильные и приятные ощущения, чтобы она могла от них отказаться. Но по-своему она все еще любила Грэма.

На то, чтобы перестроить отношения, у них ушли годы, причем в это время и у него, и у нее параллельно развивались другие романы, включая связь Кэтрин с Томасом Джилби и увлечение Грэма овдовевшей шведской актрисой Анитой Бьёрк. После 1951 г. Кэтрин и Грэм время от времени встречались: они виделись во время путешествий или на каких-то собраниях, изредка обменивались письмами, телеграммами или телефонными звонками. В ходе поездки в Рим в 1955 г. она попыталась порвать с ним, и Грэму пришлось «всю долгую ночь и все долгое утро» убеждать ее не делать этого. В 1956 г., во время одной из нечастых любовных встреч с Грэмом, Кэтрин прошептала, что «в определенном смысле» хотела бы завершить их роман и что, даже если бы Гарри и Вивьен скончались, она все равно не вышла бы за него замуж.

Однако когда Грэм заговаривал об их расставании, Кэтрин впадала в отчаяние. После того как он вернулся из путешествия с вьетнамкой, которую один его друг назвал «необычайно изысканным миниатюрным созданием», Кэтрин сказала подруге, что пошла бы на все, лишь бы вернуть Грэма. Но когда он к ней вернулся, у нее не нашлось ни воли, ни желания поддерживать отношения, основанные на чувстве страстной любви, к чему он очень стремился, и следить за тем, чтобы он не вступал в серьезные связи с другими женщинами. В отличие от многих других любовниц Грэма Грина, Кэтрин Уолстон не стремилась выйти замуж за этого мужчину, который в письмах подписывался «Твой муж» и на протяжении десяти с лишним лет надеялся, что однажды она станет его женой.

По крайней мере, он писал об этом во многих письмах, много раз говорил ей об этом по телефону и даже составлял документы, в которых обещал передать Кэтрин значительную часть своих доходов и предоставить ей другие выгоды. Однако молодая австралийская художница Джоселин Рикарде, у которой в 1953 г. завязался с Грином бурный роман, после которого они остались друзьями на всю жизнь, высказала такое предположение: «Он отчаянно пытался покончить с зависимостью от нее — сначала со мной, потом с Анитой Бьёрк». Одновременно с преследованием Кэтрин и предложениями выйти за него замуж Грэм обсуждал вопрос о свадьбе и с Джоселин.

Что значило для Кэтрин, отличавшейся от других женщин «ошеломляющей» красотой, как отмечал один из ее любовников, Брайан Уормолд, а также необычайной притягательной силой, высоким общественным положением и несметным богатством мужа, — что значило для нее любить такого непростого и талантливого человека, как Грэм Грин, и быть им любимой? Действовали ли на нее отчаянные обращения к ней как к родственной душе, которая помогла ему создать многие лучшие произведения, и постоянные мольбы выйти за него замуж сильнее, чем на случайного читателя? Ответ на эти вопросы вполне очевиден. Кэтрин уважала литературный дар Грэма, ей было приятно и лестно, что ее присутствие, само ее существование помогало ему творить. Но резкая смена настроений и яростное отчаяние, доводившее его до вспышек гнева, истощало ее силы. А когда он был с ней нежен и ласков, ему подчас тоже было свойственно утомлять ее и изводить своей требовательностью. Кроме того, он угрожал ее браку так, как не угрожал ни один другой ее любовник. Ближе к концу их отношений Кэтрин чаще предпочитала держать Грэма на расстоянии вытянутой руки, встречаясь с ним все реже и реже, когда они — иногда не без доли безразличия — пытались вернуть памятную теплоту их отношений, которые некогда озаряло пламя любви.

Усиливавшаяся отстраненность Кэтрин привела к тому, что Грэм потерял голову от любви к шведской актрисе Аните Бьёрк. Теперь он не все время проводил в Лондоне, потому что часто бывал в Швеции. Но даже когда он был с Анитой, которую обожал, Грэм писал Кэтрин, напоминая ей об их «браке» в Танбридж Уэллсе, и умолял ее вернуться к нему.

В августе 1958 г. Анита с ним рассталась. Спустя год Грэм встретил женщину, с которой его связали любовные отношения, продлившиеся тридцать один год и которую в итоге он предпочел Кэтрин Уолстон. Его роман с Ивой Кпоетта, имевшей такого же покладистого мужа, как Кэтрин, начался в июне 1960 г. А впервые они поссорились тогда, когда Грэм сказал ей, что должен уехать из Ниццы в Лондон, чтобы пойти с Кэтрин на выставку Пикассо. Ивой неохотно согласилась, но предупредила его, что ему придется выбирать между ней и Кэтрин.

Ивой дождалась своего часа, когда Грэм и Кэтрин, которая с 1961 г. стала носить титул леди Уолстон, резко прервали отношения. Когда Кэтрин узнала, что Грэм берет с собой Ивой в Розаио, некогда их любимое место отдыха, она испытала потрясение. Еще сильнее ее поразило то, что в августе 1963 г., приехав в Лондон с Ивой, Грэм не делал секрета из того, что она его новая любовница. Спустя шестнадцать замечательных и мучительных лет ее с Грэмом романа Кэтрин Уолстон получила окончательную отставку. Когда Грин предложил Кэтрин встретиться со своей новой возлюбленной, та ответила отказом.

К середине 1960-х годов алкоголь и более четырех десятилетий курения нанесли организму Кэтрин непоправимый вред. К этому времени она стала алкоголичкой, рассовывавшей бутылочки с виски по карманам, состояние ее здоровья ухудшалось с каждым днем. Мужчины уже не заглядывались на нее, когда она заходила в помещение, она лишилась сексуальной притягательности, которой обладала раньше, хоть все еще ходили слухи о том, что она служила прототипом героини «Конца одного романа».

Угасание Кэтрин совпало с концом ее романа с Грэмом Грином, но его ускорил несчастный случай в аэропорту Дублина, где она упала и сломала бедренную кость. Следовавшие одна за другой операции не приводили к восстановлению, и она с помощью виски пыталась заглушить острую боль, которая постоянно ее терзала. Ее состояние продолжало ухудшаться, и вскоре она оказалась прикованной к инвалидному креслу.

В мае 1978 г. — когда оставалось всего несколько месяцев до ее смерти — шестидесятидвухлетняя Кэтрин написала Грэму нежное письмо, проникнутое печалью. Она с сожалением заметила, что он собирался уехать на Капри, — при этом Кэтрин ни словом не обмолвилась о том, что с ним вместе должна была ехать И вон, — где они часто бывали вместе. «Как мы были там с тобой счастливы! Я никогда не забуду те времена, тот день, когда мы впервые вошли в ворота виллы», — писала она. Дальше в письме Кэтрин вспоминала другие радостные моменты — то, как на крыше Розаио они играли в слова, как плавали под водой, курили опиум. «В моей жизни никогда не было никого, похожего на тебя, и я тебе бесконечно благодарна» — так Кэтрин закончила письмо. Она увиделась с ним еще раз, мельком. Незадолго до смерти, наступившей 7 сентября 1978 г., она вежливо отказала ему в приглашении. Кэтрин мучительно страдала от рака и хотела, чтобы он ее запомнил такой, какой она была много лет назад, в их счастливые времена.

После кончины Кэтрин Гарри Уолстон отправил человеку, который страстно хотел жениться на его жене, послание, где, в частности, писал: «Кто может сказать, положа руку на сердце, что прошел по жизни, никому не причинив боли? А ты еще дарил радость, Но ты дал Кэтрин что-то такое (не знаю, что именно), что больше не давал ей никто». Этот дар, которому Гарри не мог придумать название, включал в себя разные составляющие, такие, например, как страсть и чувственная любовь. Но суть его, скорее всего, составляло удовлетворение Кэтрин тем, что она служила музой возлюбленному, вдохновив его на создание нескольких замечательных произведений англоязычной литературы.

 

Джойс Мэйнард

{363}

Шаловливая девчушка с улыбкой на лице, снимок которой украсил обложку выпуска журнала «Нью-Йорк тайме мэгэзин» от 23 апреля 1972 г., мягко говоря, совсем не походила на красавицу, которой вскоре предстояло стать любовницей известного пятидесятитрехлетнего писателя. С фотографии на обложке на нас смотрит этакий тощий эльф с плоской грудью, в поношенных расклешенных джинсах и свитере с круглым воротом. Одной худенькой рукой она держится за кроссовку, а другой, на которой болтаются слишком большие часы, подпирает чуть склоненную голову. Но больше всего на снимке поражает лицо девушки, обрамленное длинными, спутанными на концах темными волосами и непокорной челкой, озорное лицо без всякой косметики, с большущими глазами, в которых сквозит усталость, а взгляд с робкой радостью и не без доли удивления направлен прямо в объектив.

Джойс Мэйнард выглядела как ребенок, но содержание ее хорошо и живо написанного очерка «Взгляд на прожитое в восемнадцать лет», в котором она анализировала причины неудовлетворенности ее поколения, выросшего после Вудстока на телевизионных шоу и куклах Барби, свидетельствовало о незаурядном уме взрослого человека. Молоденькая девушка с проницательностью ученого мужа рассуждала о гражданских правах, политике, «Битлз», марихуане, женской эмансипации, «конфузе девственности» в эпоху сексуальной революции. Она с сожалением признавала, что большую часть жизни провела перед экраном телевизора: «Если бы я столько же времени занималась игрой на пианино, сколько сидела перед телевизором, я стала бы теперь прекрасной пианисткой. Комедийные сериалы с головой погрузили меня в американскую культуру. После этих лет, проведенных перед телевизионным экраном, меня не интересовали музеи Франции, архитектура Италии или литература Англии, Меня восхищали вульгарность и банальность».

Американские средства массовой информации и широкая публика, в свою очередь, были восхищены Джойс Мэйнард, студенткой первого курса Йельского университета. Издатели журналов толпились у двери ее дома, она получала множество заказов на публикации и наводняла прессу работами, отличавшимися утомительным простодушием и неудержимым энтузиазмом. Ее читатели были явно ненасытны. Она писала для самых популярных журналов, но самое поразительное то, что Джойс вела собственную рубрику в журнале «Нью-Йорк тайме мэгэзин».

Многие читатели связывались с ней напрямую. Одно письмо, присланное из небольшого городка Корниш в штате Нью-Гэмпшир, отличалось от всех остальных. Его автор предупреждал девушку о соблазнах поспешных публикаций и советовал Джойс развивать ее литературный дар, который издатели обязательно постараются использовать к своей выгоде. Автор послания, имя которого уже стало культовым, просил ее не распространяться о содержании его письма и в конце его поставил подпись: Дж Д Сэлинджер. Тот факт, что Джойс была одной из немногих студенток Йельского университета, которая не читала ни роман «Над пропастью во ржи», ни другие произведения Сэлинджера, ничего не менял: она прекрасно знала о его известном отвращении к популярности, и ее чрезвычайно удивило то, что он ей написал.

Переписка продолжилась. Она переросла в глубокие и пылкие отношения, продолжавшиеся девять месяцев. Они наложили неизгладимый отпечаток на всю жизнь Джойс и оказали воздействие на нынешний литературный мир благодаря ее откровенным воспоминаниям «В мире — как дома», изданным в 1998 г. Начавшееся с почти ежедневного обмена письмами общение с Джерри — так Сэлинджер стал подписывать свои послания, — вскоре стало главным делом жизни Джойс. Два писателя, оба влюбленные в слова, принялись обольщать друг друга.

Какой же должна была быть восемнадцатилетняя девушка, чтобы в письмах вызвать интерес такой знаковой литературной фигуры, как Джером Дэвид Сэлинджер? В очерке Джойс Мэйнард, опубликованном в журнале «Таймс», уже проявилась ее очевидная исключительность, которая привлекла внимание Сэлинджера, а ее образ на обложке журнала взволновал и возбудил его. Она была младшей дочерью необычайно одаренных родителей. Ее мать, Фредель Брузер, была любимым ребенком в еврейской семье, бежавшей из России от погромов и обосновавшейся в Канаде. Здесь Фредель получила премию генерал-губернатора как лучшая выпускница средней школы и продолжила двигаться к вершинам академических успехов в университете, получив докторскую степень summa cum laude в колледже Рэдклиф при Гарвардском университете. (Диссертацию она посвятила концепции непорочности в английской литературе.) Макс Мэйнард, ее муж, который был старше Фредель на двадцать лет и происходил из нееврейской семьи, преподавал английскую литературу в университете Нью-Гэмпшира, рисовал и пугал членов семьи (а подчас даже вызывал у них отвращение) случавшимися у него время от времени запоями и сопутствующими приступами ярости.

Фредель и Макс были в равной степени преданы детям и чрезвычайно честолюбиво относились к их воспитанию. И Джойс, и ее старшая сестра Рона выиграли конкурс журнала «Схоластик», а Рона еще написала рассказ, удостоенный премии. Хоть Джойс не отличалась большой любовью к чтению, она каждый день делала записи о произошедших с ней событиях и описывала собственные наблюдения, что, по мнению ее матери, составляло материал для обработки в будущем. Но — скорее всего, из-за сложности семейной жизни Мэйнардов — образцом счастливой семьи для Джойс служил радио- и телесериал «Отец знает лучше».

Летом перед поступлением в Йельский университет Джойс была весившей всего восемьдесят восемь фунтов худышкой, которая писала, выполняла задания и работала, придерживаясь жесткого графика, ограничиваясь одним яблоком и одной порцией мороженого в вафельном рожке в день. В начале учебного года, став студенткой, она больше всего хотела найти кого-нибудь, кто освободил бы ее от одиночества . Когда Сэлинджер неожиданно вошел в ее молодую жизнь, он представлялся Джойс воплощением ее мечты, и она называла его «мой освободитель, моя конечная остановка».

Союз Джойс и Джерри оказался взрывоопасным. Джойс была наивной, талантливой, честолюбивой девушкой, не забывавшей наставления матери о том, что всякий жизненный опыт может послужить зерном, которое она перемелет своей литературной мельницей. Джерри был опытным, дважды женатым и разведенным блистательным мужчиной, чье стремление к уединению стало притчей во языцех. Как и она, он был наполовину евреем, и — в отличие от ее отца — казался типично американским папой своего сына и дочери. Кроме того (как спустя годы выяснила Джойс), его привлекали молоденькие, по-детски доверчивые женщины, которые ненадолго могли воплотить его удивительно завершенный, но надуманный образ Фиби Колфилд.

Через несколько недель переписки Джерри предложил Джойс общаться по телефону. Звонки становились все более частыми, как и письма, которые он заканчивал фразой «С любовью». Хотя к тому времени Джойс уже подписала контракт на книгу и договоры с несколькими престижными журналами, эти беседы с Джерри имели для нее очень большое значение. Он пригласил ее к себе домой. Не насторожило ли это ее, по меньшей мере? Нет, вспоминала Джойс. В 1972 г., писала она, союз зрелого мужчины с молодой женщиной был обычным делом, примерами тому служат такие пары, как Фрэнк Синатра и Миа Фарроу, Пьер Трюдо и Маргарет Синклер. Но такая точка зрения не отражала истинного положения вещей, о чем свидетельствует не самое лучшее отношение современников даже к таким неудачным бракам. (Дочь Сэлинджера Пегги, которая была всего на два года моложе новой подружки отца, скептически относилась к тому, что Джойс была такой молоденькой. «Было так странно. неужели папа ее ждал все это время?., эту вроде как сестренку не от мира сего?» — писала она в автобиографических воспоминаниях .)

А Фредель Мэйнард, наоборот, радовалась, что ее дочь общается с таким известным мужчиной. При этом для нее не имело никакого значения, что ему пятьдесят три, ей сорок девять, а Джойс — восемнадцать. Вместо того чтобы предостеречь дочь, высказать ей свои опасения или поставить условия, как сделали бы на ее месте многие родители, Фредель поддержала план дочери, сводившийся к тому, чтобы предстать перед Сэлинджером в образе растерянной, бесполой, беспризорной бродяжки. Сэлинджер, очень высокий, худой, привлекательный мужчина, откликнулся на сигнал Джойс, которой вскоре предстояло стать его любовницей.

Жизнь писателя была такой же аскетической, как и его внешность. Он изучал, практиковал и пропагандировал гомеопатию. Ел он немного, в основном свежие фрукты, овощи и орехи, сам со знанием дела готовил телячьи котлеты. Он терпеть не мог мороженое, которое обожала Джойс. Через несколько часов после встречи он поцеловал ее, потом заметил: «Ты знаешь слишком много для твоего возраста. Либо это так, либо я знаю слишком мало для моего».

После этого эмоционально насыщенного визита Джойс вернулась к любимой летней работе, продолжая писать редакционные колонки для «Нью-Йорк тайме» в роскошном доме у Центрального парка, где она жила. Но вместо того, чтобы сосредоточиться на работе, Джойс, поддаваясь настроению, писала Джерри, «который переселился ко мне в голову» . Очень скоро он увез ее на машине обратно в Нью-Гэмпшир и уложил в постель.

Их первая попытка физической близости оказалась неудачной. Пятидесятитрехлетний Сэлинджер стянул со своей восемнадцатилетней любимой через голову платье и снял с худенького тела хлопковые трусики. Бюстгальтер она не носила за ненадобностью, потому что грудь у нее была совсем небольшая. Джерри снял джинсы и трусы. Презерватив он использовать не стал, а Джойс о необходимости предохранения даже не вспомнила. Она думала о том, что впервые в жизни видит перед собой обнаженного мужчину.

«Я тебя люблю», — сказал ей Джерри. Джойс повторила его слова, чувствуя, что ей был знак свыше, что она была: «Спасена. Освобождена, на меня снизошло озарение и просветление, и коснулась меня длань Господня» . Но озарение прошло, когда Джерри попытался в нее проникнуть, а ее сократившиеся влагалищные мышцы неприступной крепостью встали на пути настойчиво пытавшегося вторгнуться в ее естество полового члена. Дело кончилось тем, что Джойс разрыдалась. Джерри не стал пытаться применять силу, чтобы в нее войти, вместо этого он накинул купальный халат, помассировал Джойс болевые точки, чтобы ослабить головную боль, потом предложил ей приготовленную на пару тыкву под соевым соусом и стакан холодной воды.

Радость Джойс превратилась в стыд, но Джерри был с ней ласков и сказал, что просмотрит литературу по гомеопатии и определит симптомы того, что происходило с Джойс, а потом найдет решение. Но на следующий день, когда они разделись и снова попытались заняться любовью, произошло то же самое. «Ничего страшного, — сказал Джерри. — Я тебе в этом помогу». А через несколько дней он признался: «Я не смог бы выдумать образ девушки, которую любил бы сильнее тебя».

Не доведенный до логического решения роман продолжал бурно развиваться. Джерри восхищался очерками и статьями Джойс и воспоминаниями ее матери — «Изюм и миндаль» — о еврейском детстве в нееврейских канадских прериях. Но когда он сказал юной любовнице, что его волнует ее скорое возвращение на второй курс в Йельский университет, Джойс почувствовала тревогу, которую постаралась скрыть: ей показалось, что Джерри будет настаивать на том, чтобы она покинула свое убежище в маленькой квартире в Нью-Хейвене.

Вскоре появились первые признаки того, что Джерри может с ней быть таким же резким и язвительным, как со многими другими. Он постоянно ей повторял, что ему нравится ход ее мысли, но когда в «Таймс» появились две ее передовицы, Джерри с насмешкой сказал: «Неплохо для девушки, которая выросла не на той стороне дороги в Каламазу. Я даже не мог предположить, что твой родной язык литовский» . Он пренебрежительно отозвался о ее журналистских работах как об «истерично потешном, убийстве пишущей машинкой» и предостерег ее против того, чтобы она стала «кем-то вроде проклятого Трумена Капоте в женском обличье, который мечется от одной пустой сцены к другой» . Он обвинил «Даблдэй», издателя воспоминаний, которые она старалась закончить, в эксплуатации ее юности. Он продолжал поиски симиллимума — гомеопатического средства, которое должно было излечить вагинизм Джойс и которое, как она заключила позже, изменило ее личность.

Джойс, не по годам разумную и честолюбивую девушку, терзало чувство вины из-за собственных недостатков, которые четко перечислил Сэлинджер, и она, по уши влюбленная в Джерри, решила уступить объединенной мощи его гения и его личности. Она вернулась в Нью-Хейвен, чтобы продолжать учебу на втором курсе Йельского университета, но на следующий день после того, как ее необщительный любовник сказал ей, что будет рад, если в своем перегруженном расписании она выберет время, чтобы его навестить, Джойс сдалась. «Приезжай и забери меня», — сказала она ему по телефону. «Ну, наконец-то», — ответил Сэлинджер .

Так она стала бывшей студенткой, отчисленной из университета, и любовницей Сэлинджера, которая жила с ним вместе, хотя никакой симиллимум не мог помочь ей расслабить мышцы влагалища. Но чудо, на которое она надеялась, принося в жертву образование в Йельском университете, включая льготы по оплате образования и стипендию, становилось все менее реальным. В отличие от Фиби Колфилд, Джойс Мэйнард была материалисткой, она не могла подавить стремление к участию в блистательной нью-йоркской литературной жизни, хоть больше увлекалась журналистикой, чем литературной деятельностью, пекла банановый хлеб, несмотря на то что у Джерри он вызывал отвращение, и своей неопрятностью сводила на нет его упорядоченную аккуратность. Одним словом, Джерри всегда находил повод, чтобы к чему-нибудь придраться.

Несмотря на ухудшение их отношений, Джойс и Джерри каждый день проводили вместе. Они читали: она — «Женский день» и «Семейный круг», он — труды Лао-Цзы, Вивекананды, Идриса Шаха. Они писали, причем он работал в кабинете один и никогда ей не читал то, что сочинил, сразу же запирая в сейф исписанные страницы. Они занимались йогой и медитировали. Они выращивали на огороде овощи, которые вместе с замороженным горошком фирмы «Бердз ай» составляли их основную пищу. И каждый день смотрели телевизионные шоу, а нередко и художественные фильмы. По субботам они танцевали под вальяжные ритмы «Шоу Лоренса Уэлка». Что касается сексуального расстройства Джойс, препятствовавшего полноценному половому акту, Джерри решил для себя эту проблему: он научил ее доводить его до оргазма с помощью оральных ласк. «По щекам у меня катились слезы, — вспоминала Джойс, — но я не останавливалась. Я знаю, что пока продолжаю ему это делать, он будет меня любить».

У Джойс были проблемы и с любовью к самой себе. Она выполнила договорные обязательства перед издательством «Даблдэй», написав небольшую книгу (или большой очерк) «Глядя в прошлое». В ней она хотела рассказать историю своей жизни, но опустила некоторые существенные детали: пьянство отца, отвращение к еде и то поразительное обстоятельство, что писала она это повествование, будучи отчисленной из университета бывшей студенткой. Мало того, в то время она всячески старалась ублажить человека, у которого жила и который был старше ее на тридцать пять лет, известного писателя, называвшего ее «суетной, жадной, голодной личностью» .

Публикация книги «Глядя в прошлое» еще сильнее настроила Джерри против Джойс. Он резко осуждал ее за любую, даже самую незначительную рекламу книги с целью ее продажи. Боясь вызвать его неудовольствие и от ужаса при мысли о том, что может его потерять, она стала есть больше обычного, причем ела все подряд, а потом боролась с перееданием, вызывая у себя рвоту. Джойс полнела и ненавидела себя за это.

Тем, кто читал «В мире — как дома», сразу становились очевидны ранние симптомы разлада в отношениях между Джойс и Джерри. Но Джойс, а может быть, и Джерри, по большому счету, не обращали на них внимания. Их сексуальная проблема оставалась неразрешенной. На Рождество им были просто противны подарки друг друга. Джерри ни с того ни с сего раскритиковал «Изюм и миндаль», назвав книгу Фредель «поверхностной и неоригинальной» . Когда репортер журнала «Тайм» нашел номер его телефона у подруги Джойс, Джерри пришел в ярость. «Ты глупая, глупая девчонка. Ты хоть отдаешь себе отчет в том, как ты меня достала?» — спросил он. Джойс теперь часто плакала, понимая, что может настать день, когда Джерри ее возненавидит.

Их отношения завершились в городе Дейтона-Бич, куда они поехали с двумя детьми Джерри. Это путешествие они предприняли не только ради удовольствия. Джерри хотел там встретиться с одним известным и уважаемым гомеопатом, чтобы попросить у него средство для лечения «сексуальной проблемы» Джойс. Вместо этого Джойс испытала унижение, впервые в своей жизни подвергнувшись гинекологическому обследованию, которое не выявило у нее никаких физиологических отклонений. Сеанс иглотерапии, проведенный после обследования, ей ничем не помог.

На пляже Джерри произнес заупокойную речь по их роману. Он выглядел старше своих лет. Сухо и устало Джерри сказал Джойс, что не собирается больше иметь детей. «Теперь тебе лучше уехать к себе, — продолжал он. — Только перед этим забери свои вещи из моего дома». Когда Джойс, как в бреду, села в такси, которое должно было отвезти ее в аэропорт, Джерри напомнил ей, чтобы перед тем, как покинуть его дом, она выключила отопление и не забыла запереть за собой дверь. Пегги, с которой Джойс жила в гостинице в одной комнате, ничего не знала о драме, разыгравшейся между ее отцом и его молодой любовницей. По ее словам, после отъезда Джойс «все шло так, как будто ее там вообще никогда не было».

Даже несколько десятилетий спустя Джойс продолжала ощущать боль разлуки. «Мне нужно было, чтоб он говорил мне, что писать, что думать, что носить, читать, есть, — вспоминала она. — Он говорил мне, кто я такая и кем мне надо стать. И уже на другой день он ушел». Она не могла смириться с его решением — таким внезапным и таким неумолимым. Она звонила ему и просила его передумать. Каждый день она писала ему отчаянные письма. Ее усилия ни к чему не приводили: их разрыв оказался окончательным и бесповоротным.

Джойс купила небольшой домик в лесах Нью-Гэмпшира, переехала туда и жила там в одиночестве. Потребности ее росли, но ей хватало заказов, чтобы себя обеспечивать. Однажды ей удалось убедить Джерри заглянуть к ней, но он приехал с Мэтью и пробыл у нее всего несколько минут. Когда назойливые журналисты спрашивали Джойс о ее жизни с Сэлинджером, она отказывалась что бы то ни было говорить, ссылаясь на «священное право неприкосновенности личной жизни, которое заслуживает гений» . Утешением для нее служила мысль о том, что Сэлинджер никогда не полюбит или не сможет полюбить ни одну другую девушку так же сильно, как любил ее.

Прошли годы. Нежный и ласковый возлюбленный почти без боли лишил ее девственности. Оказалось, что в сексуальном отношении Джойс Мэйнард была совершенно нормальна. Дела у нее шли вполне успешно. Она вышла замуж и родила троих детей. Она написала роман «Детская любовь» о молодой женщине и ее любовнике, который был гораздо старше нее. Джозеф Хеллер и Раймонд Карвер хвалили ее книгу. Необычайно гордая своей работой, Джойс послала роман Сэлинджеру. Тот незамедлительно ответил ей по телефону, раскритиковав «Детскую любовь» как «безвкусную дешевку и извращение», «барахло», от которого его «тошнит, которое вызывает отвращение» . Совершенно подавленная Джойс поняла, что ее заветная мечта о том, чтобы провести с Джерри день у него дома в Корнише, не сбудется никогда.

Джойс пережила развод, который принес ей много горя, и переехала в Калифорнию. В сорок три года, двадцать пять лет спустя после того, как она была любовницей Джерри, Джойс объявила своему издателю о том, что готова написать о Сэлинджере. Позже она пошла еще дальше и продала его письма на аукционе «Сотби с».

Почему Джойс Мэйнард внезапно нарушила молчание, которое хранила четверть века? На это у нее были разные причины. Во-первых, она с возмущением узнала о том, что была не единственной близкой подругой Сэлинджера, что он, используя писательский дар, завлекал других молодых женщин так же, как сблизился с ней. Когда ей стало известно, что на одной из таких женщин он женился, Джойс решила, что Сэлинджер предал ее, а потому она свободна от всех данных ему обещаний, касающихся неразглашения информации о нем.

Другая причина состояла в том, что, достигнув зрелого возраста, Джойс стала отчетливо понимать, как Сэлинджер использовал свое профессиональное мастерство, чтобы оказывать психологическое влияние на нее и совращать ее с помощью слов. Ей казалось, что, оказывая на нее давление в собственных интересах, он игнорировал ответственность за ее защиту — защиту интересов девушки, которая была лишь на два года старше его дочери.

Когда Джойс это осознала, она перестала считать настойчивость Джерри, убедительно просившего ее хранить молчание, «свидетельством чистоты его помыслов». Вместо этого «его требование о сохранении тайны личной жизни. теперь казалось ей чем-то вроде маскировки человека, прекрасно знающего о том, что при свете дня некоторые его дела могут пагубно сказаться на его репутации». Теперь она считала, что у нее есть не только право рассказать историю своих с ним отношений, — Джойс полагала, что поступит неправильно, если продолжит хранить молчание.

Тем не менее многие критики отвергали доводы Джойс, которые она приводила в оправдание того, что наконец решила обо всем рассказать. Журналист Алекс Бим, учившийся вместе с ней в Йельском университете, как только узнал о ее решении, взял у нее интервью и написал разгромный отчет об их беседе. «История с Сэлинджером всегда была ее самой выигрышной литературной темой, музейным экспонатом прямоты и принципиальности, не имеющим ничего общего с нынешней распродажей по бросовым ценам ее жизненного опыта, — писал он. — Однако когда я попытался выяснить ее мнение о высосанной ею из пальца душещипательной истории. Джойс сказала мне, что сварганила все эти материалы о Сэлинджере, чтобы выполнить договорные обязательства перед издательством “Сент-Мартинс пресс”. И при этом жаловалась мне на размер аванса».

Издевки Бима предварили желчную реакцию критиков на выход в свет «В мире — как дома», а также на продажу Джойс писем Сэлинджера — их содержание ей по закону запрещалось разглашать, хотя бумага, на которой они были написаны, являлась ее собственностью. Джойс осудили как мстительную гарпию за то, что она раскрыла их содержание — на что не имела права, — составляющее банальные, ничего не значащие детали ее романа с Сэлинджером, чтобы образ властителя умов, который жил в уединении, стал достоянием толпы.

Еще до выхода публикации в свет Джойс встретилась с Сэлинджером, скорее всего, для того, чтобы лично с ним попрощаться. Он принял ее с обидой и гневом. «Ты распускаешь пустые, бессмысленные, обидные, гнусные сплетни, — сказал он ей. — Вся твоя жизнь как жалкая сплетня прихлебательницы, — добавил он в гневе. — Я знал, что ты до этого докатишься. Ничтожество».

Когда Сэлинджер так ее поносил, у Джойс пропали остатки обожания, которое она когда-то к нему испытывала. Как и он, она полюбила мираж — мудрого и доброго отца, а он видел в ней замечательную девчонку. Ее любовь к нему была чем-то вроде самоотречения, трепетной страсти, в которой она видела дар свыше и торжество победы над злопыхателями, возводившими на нее напраслину. Его привязанность к ней началась с попытки во плоти обрести кого-то, кто поначалу казался ему сродни вымышленным героям собственных произведений, и использовать Джойс как домашнюю музу, чтобы создавать новые работы, которые он хранил в тайне от всех. Какое-то время он сравнивал ее с выдуманными им персонажами и даже предпочел бы ее им, если бы неведомая сила вдруг перенесла их в реальную жизнь и они стали бы ее сверстниками. Но как только иллюзии рассеялись, Сэлинджер, не тратя времени даром, изгнал Джойс из своей жизни. Она покорно ему подчинилась, но двадцать пять лет спустя после расставания Джойс все еще относилась к нему in absentia как к могучему источнику вдохновения, чье одобрение — если не разрешение — на самовыражение ей требовалось получить.