«Как печально быть женщиной! Ничто на земле не ценится так дешево», — жаловался китайский поэт III в. Фу Сянь.

В Древнем Китае всю жизнь женщин до мельчайших деталей строго регламентировали господствовавшие там отношения патриархата, что лишало представительниц слабого пола индивидуальности, не предоставляя им никакого выбора. С глубокой древности до современности китайские женщины неизменно находились в подчиненном положении на протяжении периодов правления всех сменявших друг друга династий. Условия жизни китаянок претерпели радикальные изменения лишь под влиянием революционных движений XX в., в результате которых старый уклад жизни был разрушен.

На протяжении двух тысячелетий духовная жизнь и социально-политическая структура китайского общества в основном определялись положениями конфуцианства — этико-политического и религиозно-философского учения, разработанного мыслителем и философом Конфуцием (551–479 гг. до н. э.). В период правления династии Хань (206–220 гг. н. э.) оно получило статус официальной идеологии. Конфуций учил, что семья составляет основу всего общества, но при этом полагал, что в интеллектуальном плане женщины неполноценны. Законы, на которые оказало влияние конфуцианство, требовали от жен подчинения мужьям, от дочерей — отцам, от вдов — сыновьям, а в целом женщины должны были быть покорны мужчинам.

Буддизм, зародившийся в Индии в VI в. до н. э., позже получил распространение и в Китае, соперничая там с конфуцианством. Буддизму не удалось разрушить устои традиционного китайского образа жизни, основывающиеся на философии Конфуция, и к IV в. эти системы сосуществовали, оказывая влияние друг на друга. Постепенно распространившийся в Китае буддизм также принижал роль женщин на том основании, что они более сладострастны, чем мужчины, и воля их слабее, чем у мужчин. И конфуцианство, и буддизм укрепляли образ жизни, при котором женщины подчинялись мужчинам, а их своенравная натура подавлялась.

Как и греки с римлянами, китайцы принимали рождение девочек без особого энтузиазма, нередко появление в семье дочерей вызывало у них недовольство. Маленькая девочка считалась лишним едоком, которого требовалось кормить, а семья ее не имела от этого никакого прока. Потом девушка выходила замуж и работала на мужа, либо ее продавали — она становилась наложницей или муи тунг, то есть рабыней, — причем нередко семья получала при этом меньше денег, чем затрачивала на то, чтобы ее вырастить. Так зачем ей было жить, этому воплощению утраченной возможности, если с того момента, как она появлялась на свет, от нее не было никакой пользы? А если девочке удавалось выжить в младенчестве, зачем было давать ей имя? Ведь она — лишь временный член семьи, и жить ей предстояло в другом месте, под крышей дома чужого мужчины. Поэтому на протяжении долгих столетий многих дочерей в Китае чаще просто нумеровали, вместо того чтобы давать им имена: «девочка номер один», «девочка номер два». Благодаря исследованиям психологов, работавших с заключенными, мы знаем, насколько подобная система деморализует человека. В Китае такое пренебрежительное игнорирование личности распространялось и на женщин, имевших имена, поскольку почти во всем остальном их положение ничем не отличалось от участи их нумерованных сестер.

Наложницы в Китае составляли часть семейной структуры, имевшей исключительно большое значение. Наложницам отводилась четко определенная роль, на них возлагались конкретные обязанности. Они исполняли дополнительные функции жен и имели собственный статус — весьма скромный, но четко определенный. Люди относились к ним без того презрения, какое испытывали к шлюхам, их воспринимали иначе, чем прекрасно образованную Аспазию, благочестивую Долорозу или подобных им других женщин Древней Греции и Древнего Рима, хотя китайские мужчины нередко находили себе наложниц в домах терпимости.

Некоторым наложницам, которым особенно везло, мужчины выделяли отдельные жилища, хотя большинство делили кров хозяина с его женой, детьми, слугами и, нередко, с другими наложницами. Это обеспечивало им определенную безопасность, но вместе с тем приводило к сложным и зачастую напряженным отношениям между обитателями дома. Благополучие и счастье наложницы обычно зависело от ее умения сориентироваться в хитросплетении домашних интриг, а также — в прямом смысле слова — от сексуальной политики.

Иметь наложниц в Китае было весьма престижно. Чем больше наложниц мог себе позволить содержать мужчина, тем уважительнее к нему относились. Наложницы служили подарками, которые получали чиновники или женихи. Вместе с тем все знали, что порядочная женщина никогда не станет наложницей, «в сраме отданной мужчине без свадьбы или церемонии».

Когда жена не могла отвлечься от исполнения обязанностей по дому, наложница сопровождала хозяина в деловых поездках. Важнее было то, что, когда его жена не могла производить потомство, наложница рожала ему наследников. Рождение сына хозяину обеспечивало определенные привилегии даже наиболее бесправной наложнице. В этом случае рабыне больше не грозило быть проданной по малейшей прихоти любого домочадца, занимавшего более высокое положение в семье.

Хоть китайская наложница имела юридический статус, прав у нее было мало, а обязанностей много. Когда она изменяла господину с другим мужчиной, ее обвиняли в прелюбодеянии, и если хозяин заставал ее в этот момент, он мог убить и ее, и ее любовника. Другими наказаниями являлись, соответственно, семьдесят семь и восемьдесят семь ударов бамбуковой палкой, кроме того, прелюбодеев могли утопить в некоем подобии корзины, служившей для перевозки на рынок свиней. В отличие от убийства жены, убийство наложницы влекло за собой лишь легкое наказание.

Мужчины могли расставаться с наложницами, пройдя процедуру, схожую с разводом, а наложницы — по крайней мере, в теории — могли покидать своих хозяев. Хозяин традиционно обладал правом обвинения наложницы в семи «грехах», являвшихся причинами для расставания, включая ее непристойное поведение и чрезмерную болтливость. Наложница имела право сослаться лишь на три причины, в частности на отсутствие дома, куда бы она могла вернуться, что часто служило намеком на бедность хозяина.

Происхождение наложниц было таким же разнообразным, как происхождение их хозяев. Некоторые принадлежали к уважаемым семьям, отцы которых, отдавая дочерей в наложницы, получали определенную выгоду. Многие из них были муи-жаис — рабынями, брошенными или проданными обнищавшими или разорившимися родителями. Нередко перед тем, как их обучали соответствующим навыкам и продавали в наложницы (с очень приличной или даже грабительской выгодой), эти женщины работали в публичных домах или занимались уличной проституцией.

Критерии выбора жен и наложниц были очень разными. В отличие от жен, общественное положение и поведение наложниц большого значения не имело, но сожительницы должны были обладать необходимыми навыками работы по дому либо быть искушенными в искусстве любви и — если мужчина имел возможность выбора — физически привлекательными. Когда ревнивая или осмотрительная жена либо влиятельная наложница имели право влиять на выбор, они отдавали предпочтение самым неприглядным муи-жаис, чтобы те никогда не могли угрожать их собственному положению.

При продаже в наложницы муи-жаис выставляли напоказ как товар в соответствии с обычаем шоу-ма. Он заключался в том, что девушка должна была пройтись перед потенциальными покупателями, демонстрируя им свои достоинства, поговорить, показать лицо, руки и — главное — босые ноги. В Китае придавали большое значение форме и виду женской ножки, особенно ее размеру. Обращали внимание и на неповторимый запах тела потенциальной наложницы: сначала проверяли запах изо рта и чистоту дыхания, потом запах подмышек (покупатели их обнюхивали), а после этого — иногда — запах из влагалища. Туда могли ввести и вынуть финик, чтобы клиент получил возможность обнюхать его или лизнуть.

Однажды восхитительный ароматный запах тела оказался причиной того, что наложница превратилась в легендарную личность. И по сей день Сянфэй — «благоухающей наложнице», жившей в XVIII в. в период правления шестого маньчжурского императора династии Цин, — посвящаются литературные и музыкально-драматические произведения. Сказочное благоухание Сянфэй исходило из самых глубин ее естества, и потому ей не требовалось пользоваться ни духами, ни пудрой. Маньчжурский император, очарованный ее природной красотой, приказал похитить женщину у мужа и привезти ее в императорский дворец. Во время путешествия Сянфэй каждый день натирали душистыми маслами и купали в верблюжьем молоке, чтобы она не утратила свой дивный аромат.

Сянфэй не ответила взаимностью на восторженные чувства императора. Вместо этого она спрятала в спускавшиеся до земли рукава маленькие кинжалы и по секрету призналась служанке, что собирается воспользоваться ими для мести за похищение у любимого мужа и за то, что ее увезли из родного края.

Тогда, опасаясь за безопасность сына, в дело вмешалась вдовствующая императрица-мать, даровав Сянфэй «благоволение смертью» через удушение. Глубоко охваченный горем император обнял ее безжизненное тело. Даже после смерти от Сянфэй исходило благоухание.

Во внебрачных любовных отношениях с мужчинами обычных (и развратных) женщин не было ни романтики, ни героики. Как правило, жизнь наложницы отчасти напоминала домашний арест, при котором она сосуществовала с другими, соперничавшими с ней обитательницами дома — женой, остальными наложницами, даже со служанками, причем все они постоянно ссорились между собой и плели бесконечные интриги друг против друга. На кону состояла безопасность, точнее говоря, ее отсутствие. Поскольку все зависело от их мужа или хозяина, все женщины соперничали в борьбе за его внимание и благосклонность, будто участвовали в изнурительном забеге, призом в котором было достижение стабильно высокого положения, — так что каждая из них стремилась ослабить позиции соперниц. Самый верный способ добиться этой цели для наложницы состоял в том, чтобы родить хозяину мальчика.

В небогатых хозяйствах наложница проводила дни в тяжелой домашней работе, ее постоянно изводили и унижали неустанно наблюдавшие за ней жена хозяина или другие, соперничавшие с ней наложницы. В богатых домах время для наложниц текло медленно и однообразно, проходя в домашних заботах, уходе за собой, сплетнях и нескончаемой игре в маджонг. Борясь со скукой, наложницы часто курили опиум. Их партнеры поощряли такую практику, потому что пристрастившиеся к опиуму женщины были менее раздражительны и более покорны.

В Китае внебрачное сожительство практиковалось столетиями, и за это время наложницами становились миллионы женщин, но, как часто случается с простыми людьми, лишь единицы из них оставили записи о своей жизни. Некоторые — такие как «благоухающая наложница» XVIII в. — остались жить в легендах. Другие, жившие в XIX и начале XX в., сохранились в памяти детей и внуков. Лишь немногие оказались способны предоставить в распоряжение исследователей и писателей документы и воспоминания. Двумя такими наложницами, поделившимися своими воспоминаниями, стали Юйфан, жившая в Китае, и Мэй-Йин, которая недолгое время жила на содержании мужчины в Китае, а потом эмигрировала в Канаду.

 

Юйфан

Юйфан родилась в пятый день пятой луны в начале лета 1909 г. в юго-западной Маньчжурии, бурлившей многочисленными волнениями и беспорядками, в 250 милях к северо-востоку от Пекина. Она была очаровательной девочкой с овальным личиком, румяными щечками и светлой кожей. Иссиня-черные блестящие волосы, заплетенные в толстую косу, спускались ей до пояса.

Главным достоинством Юйфан были крошечные ножки, которые ей по обычаю с детства бинтовали, чтобы ступни не увеличивались в размере. Детского размера забинтованные ножки считались признаком элегантности, гарантией покорности и свидетельством красоты. Кроме того, она была скромна и всегда хорошо себя вела. В качестве наложницы она стоила достаточно, чтобы ее отец смог удовлетворить честолюбивою мечту всей своей жизни — обзавестись собственными наложницами. Он вступил в переговоры с генералом Сюэ, военачальником и шефом полиции, и вскоре Юйфан оказалась на попечении генерала.

Юйфан повезло, потому что генерал Сюэ не привез ее в дом, где жил с женой и другими наложницами. Он поселил ее в отдельном доме вместе со слугами и симпатичной кошкой, с которой любила играть Юйфан. Генерал, выделявший средства на ее содержание, часто приезжал и занимался с ней любовью. Он предлагал ей курить опиум, но не принуждал к этому девушку. Оставаясь в одиночестве дома, Юйфан коротала время, читая стихи и романы, ухаживая за розами в саду, забавляясь с кошкой. Генерал Сюэ позволял юной наложнице ходить в оперу и навещать родителей, хотя она к этому не стремилась. Когда Юйфан однажды со слезами на глазах пожаловалась отцу, что не имеет почти никаких прав на своего любовника, тому это сильно не понравилось.

Вскоре опасения Юйфан оправдались: генерал Сюэ перестал к ней наведываться. На протяжении шести лет Юйфан жила в одиночестве. Иногда генерал писал ей, всегда присылал деньги, но Юйфан была безутешна: она постоянно горевала и печалилась, скорбя из-за его необъяснимого отсутствия, все время вспоминала проведенные вместе часы, пытаясь понять, что с ним произошло. В один прекрасный день он снова к ней приехал, как будто и не было шести лет разлуки, и опять занимался с ней любовью.

Спустя месяц Юйфан, к большой своей радости, поняла, что забеременела. Родив их с генералом дочь, она по его указанию назвала девочку Баоцинь. Год спустя генерал Сюэ распорядился, чтобы Юйфан вместе с Баоцинь переехала в особняк, где он жил с женой и другими наложницами. С болью в сердце Юйфан подчинилась.

В новом доме все тайные страхи Юйфан стали явью. Как только она переехала, слуга отнял у нее Баоцинь и передал девочку госпоже Сюэ, которая решила воспитать ее как собственную дочь. Баоцинь запретили называть Юйфан мамой, и теперь привязанность и нежность ребенка принадлежали лишь госпоже Сюэ. Более того, Юйфан обязали впредь относиться к Баоцинь с таким же подобострастием, как и к госпоже Сюэ.

Юйфан в одночасье превратилась во второстепенную наложницу, положение которой мало чем отличалось от участи служанки. Госпожа Сюэ шпыняла ее по всякому поводу. Еще больше ее печалило то, что престарелый генерал Сюэ был при смерти. Лишь теперь Юйфан отчетливо поняла, почему он так внезапно снова появился в ее жизни. Бездетный, со слабым здоровьем, он с женой решил, что Юйфан даст жизнь его позднему ребенку.

Вскоре судьба Юйфан должна была оказаться в полном распоряжении сильно ее недолюбливавшей госпожи Сюэ. Ради того, чтобы избавиться от родной матери Баоцинь, та, вполне возможно, решилась бы продать Юйфан какому-нибудь состоятельному мужчине или даже в публичный дом.

Несчастную женщину спас генерал Сюэ. Перед смертью он велел жене вернуть Юйфан независимость. Госпожа Сюэ уважила его просьбу и отправила Юйфан в родительский дом, куда та вступила как на минное поле. К этому времени ее мать проиграла борьбу за власть и влияние двум наложницам, которых ее муж приобрел на деньги генерала Сюэ и к которым стал относиться гораздо лучше, чем к ней. Объединившись, наложницы держали в страхе всех домочадцев, включая недавно вернувшуюся Юйфан. Завершение ее истории, в отличие от многих других, оказалось счастливым. Не страдавший предрассудками друг семьи был поражен ее красотой и женился на ней, избавив от жалкого прозябания.

 

Мэй-Йин

{18}

В 1907 г., за два года до рождения Юйфан, в провинции Квантунг в Южном Китае родилась Лён Мэй-Йин. Умерла она почти через шестьдесят лет в канадской провинции

Британская Колумбия. Благодаря ее внучке Денизе Чонг, автору трогательных и вместе с тем обстоятельных воспоминаний «Дети наложницы: история китайской семьи, члены которой живут в разных концах мира», печальная история жизни Мэй-Йин стала доступна читателям.

Семья Мэй-Йин была не настолько бедной, чтобы топить или еще как-то избавляться от новорожденной девочки. В четыре года она была уже настолько смышленой, что не позволила матери бинтовать себе ноги, нарушив обычай, соблюдение которого могло еще в детстве позволить ей стать невестой. Вместо этого ее продали как служанку. В возрасте семнадцати лет, когда уже можно было выходить замуж, хозяин перепродал ее в качестве наложницы Чан Саму — имевшему дочь женатому крестьянину, которому понадобилась спутница в Канаде, где он работал, стремясь скопить денег, чтобы по возвращении в Китай улучшить условия жизни своей семьи.

Мэй-Йин пришла в ужас. Она считала, что порядочная девушка не может стать наложницей, но для нее единственным выходом из такого положения могло стать только самоубийство. Мэй-Йин выбрала жизнь и на пристани в Ванкувере впервые встретилась с Чан Самом. Он пригласил ее на обед и сказал, что в течение двух лет ей придется работать официанткой в закусочной, чтобы он мог вернуть деньги, взятые им в долг и потраченные на ее билет до Канады. Мэй-Йин испытала потрясение и пришла в негодование: по традиции в Китае к официанткам относились немногим лучше, чем к проституткам. Начало новых отношений оказалось для нее безрадостным.

Но Мэй-Йин пользовалась популярностью среди посетителей и получала неплохие чаевые. Она походила на куколку: ниже пяти футов ростом, худенькая, как стебель бамбука, с тонкими чертами напудренного лица, из-за чего казалась бледной, с выщипанными бровями и красиво уложенными густыми волосами.

Когда Мэй-Йин исполнилось девятнадцать лет, у них с Чан Самом родилась дочь, получившая имя Пин, а еще через год — вторая дочка, Нан, что расстроило Мэй-Йин так же, как ее собственное появление на свет в свое время огорчило ее мать. Вскоре небольшая семья надолго вернулась в Китай. Чан Саму хотелось успокоить и подбодрить свою жену, Хуанбо — та лишь недавно узнала, что у него есть наложница, — и сказать ей, что все они будут счастливо жить под одной крышей.

Сразу же после встречи женщины повздорили: властная Мэй-Йин начала давить на податливую Хуанбо и отказалась выполнять свою часть работы по дому. Для сохранения мира в доме Чан Сам отправил Мэй-Йин в школу и решил обзавестись второй наложницей, чтобы та помогала в работе по хозяйству. Узнав об этом, Мэй-Йин объединила усилия с Хуанбо, вынудила Чан Сама отказаться от его намерения и заставила изменить решение. Хоть обычно он спал с Хуанбо, вскоре от него забеременела Мэй-Йин. Она убедила Чан Сама в том, что его первый сын должен родиться в Канаде и получить преимущества канадского гражданства. Он согласился с тем, что Пин и Нан должны остаться в Китае с Хуанбо, которая, будучи законной женой Чан Сама, считалась их матерью.

Вернувшись в Канаду, Мэй-Йин безмерно расстроилась, когда родила еще одну дочку — мать Денизы Чонг, Инь, позже ставшую известной под именем Винни. Отношения родителей Инь быстро ухудшались. Экономика Британской Колумбии серьезно пострадала во время Великой депрессии, причем особенно сильно кризис ударил по китайским кварталам. Пока Мэй-Йин работала официанткой, чтобы поддерживать канадскую и китайскую части семьи Чан Сама, тот безуспешно искал работу. Однажды Мэй-Йин просто сбежала от него, не сказав ни слова и оставив на него маленькую дочку.

Однако далеко ей убежать не удалось. Чан Сам нашел ее в закусочной и напомнил о ее обязанностях наложницы. Мэй-Йин вернулась домой. Но теперь ее уже не устраивало положение наложницы, которое почти ничего не давало ей, но требовало от нее немало, и скоро она стала выпивать и играть в азартные игры с посетителями закусочной, которые относились к ней с большой симпатией. Стремясь отдохнуть от неустанного надзора и постоянных нравоучений Чан Сама, Мэй-Йин уговаривала его съездить в Китай, где он мог бы зачать сына, рождения которого хотела вся семья. Он согласился, и она заплатила за его билет, одолжив деньги в счет будущей зарплаты.

Вернувшись в свое селение, Чан Сам с Хуанбо принялись строить новый дом на деньги, которые им высылала Мэй-Йин, нередко удовлетворяя их постоянные запросы за счет того, что брала в долг у хозяина закусочной и на комиссионной основе продавала лотерейные билеты. Чан Сам и Хуанбо ее за это не благодарили — ничего другого они от нее и не ждали.

Однако Мэй-Йин не собиралась жертвовать собой, тем более что нудный Чан Сам спокойно жил себе в Китае. Она стала занимать больше денег, лучше одеваться, продолжала играть, а время от времени ненадолго уезжала отдохнуть и расслабиться в Викторию, столицу Британской Колумбии.

Мэй-Йин все больше и больше втягивалась в азартные игры и через некоторое время серьезно к ним пристрастилась: она уже не могла удержаться от того, чтобы играть на будущую зарплату, нередко ее проигрывая. В конце концов ее долг стал слишком большим, и в обмен на него или просто за деньги она начала оказывать посетителям закусочной услуги сексуального характера.

Но это было еще не самым плохим. В 1937 г. Чан Сам решил вернуться в Канаду, оставив Хуанбо, Пин, Нан и своего недавно родившегося сына Юэня в Китае. Когда мальчик появился на свет, семья не столько радовалась этому, сколько печалилась, потому что у долгожданного ребенка были сильно деформированы ноги: при взгляде на Юэня создавалось впечатление, что сам он хочет двигаться вперед, а ноги собираются нести его в обратном направлении. (Жившей в Канаде Мэй-Йин так хотелось иметь сына, что она пыталась превратить в мальчика Инь, собственную дочь: девочка ходила в штанах с коротко остриженными волосами.)

Несмотря на проблемы с деньгами, пристрастие к игре и необходимость зарабатывать, оказывая сексуальные услуги, Мэй-Йин была очень рада той личной свободе, которую обрела во время длительного пребывания Чан Сама в Китае. Их новая встреча очень скоро привела к печальным последствиям. Он осуждал ее за то, что она часто проигрывала, курила, много пила и сорила деньгами, а также «все более настойчиво пытался оказывать на нее моральное давление».

Мэй-Йин ни в грош не ставила его скаредность (например, на обед Чан Сам брал себе миску риса, приправленную томатным соусом или вареньем), злилась на то, что он пытался ее воспитывать, на конфуцианские афоризмы, которые тот постоянно повторял, на стремление во всем ее контролировать.

Как-то раз Чан Сам застал Мэй-Йин в квартире другого мужчины. Она окончательно его бросила, взяла с собой Инь и переехала в Нанаймо, город на острове Ванкувер. Чан Сам воспринял известие об этом без особых эмоций, ведь «Мэй-Йин продолжала оставаться его наложницей; единственной разницей было то, что теперь они жили раздельно». Сердце его принадлежало Хуанбо, и потому измена Мэй-Йин никак не сказалась на его чувствах. Кроме того, он знал, что его наложница, как и раньше, будет посылать деньги в Китай для поддержания семьи.

Мэй-Йин продолжала работать официанткой и играть в азартные игры, но пила теперь столько, что ее постоянно выворачивало наизнанку. Злость и досаду на то, во что она превратила собственную жизнь, Мэй-Йин вымещала на Инь, систематически избивая девочку и всячески изводя ее другими способами. «Чтоб ты подохла!» — постоянно повторяла она в сердцах, обращаясь к дочери.

Через какое-то время Мэй-Йин познакомилась с мужчиной, к которому относилась с уважением. Чоу Гуен был неглупым человеком, кризис конца 1920-х — начала 1930-х годов обошел его стороной. Они с Мэй-Йин сошлись, их отношения продолжались многие годы. Гуен, жена и дети которого жили в Китае, не содержал Мэй-Йин, он педантично вел учет всех денег, которые ей одалживал. Но он помог любовнице получить то, что она больше всего хотела, — сына, который заботился бы о ней в старости. Китайские мальчики для усыновления были большой редкостью, они стоили в десять раз дороже девочек, и Мэй-Йин пришлось заплатить триста долларов за малыша Гок-Лена, которого позже стали называть Леонард.

Изменившиеся обстоятельства жизни Мэй-Йин — снизившаяся после Великой депрессии зарплата, двое детей, Гуен — усилили ее неприязнь к Чан Саму и стремление к независимости. Завидев Чан Сама на улице, она нарочито не обращала на него ни малейшего внимания, к тому же Мэй-Йин запретила Инь называть его баба , якобы потому, что «он не твой отец». Она перестала давать ему деньги, и теперь ему самому приходилось платить за обучение Инь в школе.

В 1939 г. Мэй-Йин переехала в Ванкувер, где жил Гуен, пристроила Гок-Лена в дом к престарелой супружеской паре и сняла комнату, где поселилась вместе с Инь. Гуен был ее любовником, но он поставил ей обязательное условие для сохранения их отношений: она должна была сама снимать себе жилье и оплачивать все свои расходы.

Чан Сам, тосковавший по Хуанбо и страдавший от унижения, которое причиняла ему дурная репутация Мэй-Йин в китайской общине, решил, что из чувства собственного достоинства ему следует «развестись» с ней. «Это я привез ее сюда из Китая. И по традиции [Чоу Гуен] должен попросить у меня разрешения вступить с ней в связь».

Мэй-Йин была вне себя от гнева. «У меня на пальце нет кольца», — парировала она. А у Чан Сама, в отличие от его наложницы, кольцо на пальце имелось, поскольку он был женат. Чан Сам захотел продать свою непокорную и строптивую наложницу. Он сказал Мэй-Йин, что за право обладать ею Чоу Гуен должен ему заплатить три тысячи долларов.

«Я не продаюсь!» — огрызнулась Мэй-Йин. Чоу Гуен никогда не заплатит ему и цента, и она сама будет решать, как распорядиться собственной жизнью. Решение ее свелось к тому, что она продолжала пить и играть, закладывая, а потом выкупая свои украшения, и третируя дочку, смертным грехом которой был ее презренный пол. При этом она продолжала любить Гуена.

Однажды Чан Сам принес Мэй-Йин страшную новость о смерти их дочери Нан. Мэй-Йин передала свои соболезнования Хуанбо и написала старшей дочери Пин: «Больше мне не пиши. У меня сердце разрывается от горя». После этого она навсегда прервала связь с китайской частью семьи, из-за которой много лет ей приходилось поддерживать связь с Чан Самом.

Жизнь Мэй-Йин теперь текла по заведенному распорядку. Она постоянно искала все более дешевое жилье, переезжая из одной комнаты в другую. Через некоторое время после переезда она брала к себе детей. Как-то раз она решила обосноваться на одном месте всерьез и даже купила кое-какую мебель, в частности небольшое подержанное кресло для Инь. Позже в их жизни вновь появился Чан Сам, но теперь уже в качестве случайного знакомого: время развеяло их с наложницей былую неприязнь.

Инь постоянно беспокоили долги матери и неустроенность ее жизни с Гуеном, с которым та продолжала встречаться. Мэй-Йин настолько дорожила отношениями с ним, что иногда оставляла дочь без присмотра, желая следовать за любовником в другие места, куда он уезжал.

Но даже в этом случае поздней ночью ей всегда приходилось возвращаться в свою комнату. Где же в такой ситуации, спрашивала себя Инь, были гордость и достоинство матери? В конце концов, ради избавления своей маленькой семьи от постоянной бедности, Инь поступила в медицинское училище, чтобы выучиться на медсестру. Там ей, азиатке, пришлось столкнуться с постоянными насмешками, нападками и издевательствами. Каждый месяц она посылала Мэй-Йин чек на 105 долларов — свою зарплату. Та его обналичивала и отправляла дочери обратно пять долларов на расходы.

Когда Инь, теперь называвшая себя Винни, обручилась, Мэй-Йин потребовала за невесту выкуп в пятьсот долларов и заручилась обещанием дочери воспитывать Гок-Лена, который уже стал Леонардом, в обмен на ее родительское благословение. Выкуп за невесту она получила, но жених Винни наотрез отказался заботиться о Леонарде. Мэй-Йин пришлось с этим смириться, и она подарила дочери традиционный свадебный подарок: пуховое одеяло и две подушки, а в придачу к ним купленный в рассрочку комод из кедра.

Мэй-Йин продолжала пить, ссориться с людьми, перестала следить за собой, ухаживать за сыном, за домом, даже любимый Гуен заботил ее теперь гораздо меньше, чем раньше. Она связывалась с Винни лишь тогда, когда ее охватывало отчаяние. Гуен ее бросил, сказав, что не даст ей ни цента, даже если она будет умирать от голода.

Через какое-то время она переехала к Винни, но постоянная потребность Мэй-Йин в выпивке и деньгах на ее приобретение создавали в семье невероятное напряжение. Как-то раз она пожелала Винни смерти, и та с горечью ей ответила: «Ты едва не забила меня до смерти; почему ты раньше не привязала меня к телеграфному столбу и не запорола насмерть? Тогда мне не пришлось бы пережить столько горя, сколько выпало на мою долю!»

Когда Мэй-Йин отказалась выехать из дома, муж Винни перенес ее в свою машину и отвез в китайский квартал к Чан Саму. Заключив между собой перемирие, они с Чан Самом на время ополчились против Винни. Потом вновь стали жить порознь. Чан Сам умер в 1957 г. от рака.

Жизнь Мэй-Йин продолжала катиться по наклонной: она так же пила, жила в отвратительных условиях, иногда нанималась на сезонную работу по сбору фруктов и овощей. Время от времени они с Винни встречались, вплоть до 1967 г., когда Мэй-Йин погибла в автомобильной аварии.

В отчете следователя было написано, что на момент смерти рост Мэй-Йин составлял четыре фута и девять дюймов, а вес — без малого девяносто фунтов. Наследство ее тоже оказалось ничтожным: 40 долларов и 94 цента, закладная на нефритовые безделушки, склянки с высушенными травами и кашемировый свитер, подаренный ей Винни. Не особенно опечаленный ее смертью Гуен дал на похороны пятьдесят долларов, но сам на траурную церемонию не явился. С рождения обреченную нуждой и полом на тяжелую жизнь, Мэй-Йин погребли неподалеку от Чан Сама — как и при жизни, она и после смерти была от него отделена.

 

В отличие от Китая, в древней аграрной Японии женщин ценили, хотя не до такой степени, чтобы предоставить им равные с мужчинами права. Богинь, входящих в пантеон анимистической синтоистской религии, там высоко чтили, и когда богиня солнца Аматэрасу-омиками, «великое божество, озаряющее небеса», послала с небес внука править Японией, была основана правящая императорская династия.

Японцы также поклонялись синтоистским богиням, которые не отказывали себе в удовольствиях и пускались в многочисленные любовные похождения. Сладострастие этих богинь являлось божественным доказательством того, что физическая близость дана для радости и удовольствия и женщины могут вступать в сексуальные отношения и наслаждаться так же, как и мужчины. В результате во времена господства синтоизма в Японии женщины наравне с мужчинами без особых проблем могли выражать свои сексуальные предпочтения и пристрастия. Лишь в среде самураев, военно-феодального дворянского сословия, бытовали ограничения сексуального характера. Даже в наши дни в основе национальной культуры лежит почтительное отношение японцев к сексуальным отношениям.

Культура Японии раннего периода, благоволившая к женщинам, положительно воспринимала женщин-правительниц. От древних легендарных времен, когда еще не существовало письменных документов, до XII в. женщины пользовались авторитетом и занимали должности, обеспечивавшие им немалую власть. Период с 522 по 784 г., например, остался в памяти народа, потому что правительницы оказывались у власти так же часто, как правители. По иронии судьбы, как раз в это время некоторые исключительно влиятельные женщины стали насаждать в Японии чужеродные верования, которые позже оказали глубокое влияние на синтоизм, а порой даже подменяли его положения. Императрица Суйко (годы правления: 593–628) преуспела в распространении корейского варианта буддизма, появившегося в Японии не менее чем за пятьдесят лет до начала ее правления, и покровительствовала буддийскому искусству. Две другие известные императрицы — Комио (годы правления: 729–749) и ее дочь и преемница Кокэн (годы правления: 749–758) — также получили известность как ревностные проповедницы буддизма.

Со временем японское общество усвоило присущее буддизму пренебрежительное отношение к женщине. Укоренились новые, двойные стандарты поведения. Права женщин стали нарушаться во всех областях жизни. Императрица Дзито (годы правления: 687–697) курировала составление японского законодательства при создании кодекса Тайхо, изданного в 701 г. Задачей кодекса, включавшего 30 разделов, являлось, в частности, оформление и уточнение налоговой и надельной систем. Согласно 9-му разделу, в котором определялись размеры подушного надела, свободная женщина могла получить лишь две трети нормы, полагавшейся мужчине. В XV в. кланы землевладельцев разработали «домашние законы», установившие правила, которые узаконивали подчиненное в юридическом и социальном плане положение женщин. Другие законодательные и социальные акты требовали от невест до вступления в брак хранить девственность, в то время как женихам полагалось обладать опытом сексуальных отношений.

В популярном пособии XVII в., посвященном роли женщины, отмечалось, что девушкам следует быть добродетельными, целомудренными, покорными и спокойными. Женщине вменялось в обязанность «смотреть на супруга своего как на повелителя», ей «надлежало служить ему с почтением и уважительностью, воспринимая его серьезно и без презрительности».

Однако женщинам, выданным замуж по воле родителей, не предписывалось ни любить своих мужей, ни преклоняться перед ними. Спустя столетия для брака в Японии все еще характерен прагматический подход, что делает внебрачные связи более соблазнительными, чем в обществах, традиции которых требуют от супругов взаимной любви.

Покорным, но не чувствующим к мужьям особой привязанности женам из процветающих семейств нередко приходилось делить свои дома или, по крайней мере, мужей с одной или несколькими наложницами. К XVII в. модель сожительства, распространенная среди буддистов в Китае и Корее, уже в значительной степени прижилась и в Японии, причем ее участники следовали детально разработанным правилам.

Очень часто между женами и наложницами не существовало никаких противоречий. Сожительство было широко распространенным явлением, и многие девочки — будущие жены — вырастали в домах, где жили наложницы. Нередко они сами были дочерями наложниц. И жены, и наложницы отлично знали правила игры и прекрасно сознавали, какие последствия их ждут за неисполнение этих правил.

Положение наложниц соответствовало статусу слуг, и они никогда не могли достичь положения жены. Даже если наложниц хотели взять в жены вдовцы или холостяки, им запрещалось это делать. Если наложницу поселяли в доме хозяина, она была обязана повиноваться его жене, никогда не посягая на занимаемое ею положение. Теоретически жены должны были предварительно одобрять выбор мужьями наложниц. Женщины с достаточно сильным характером, чтобы осуществлять это право на деле, жили с наложницами в согласии. Что касается более слабых женщин, то, несмотря на гарантии супружеского статуса, они могли погрязнуть в нескончаемых междоусобных дрязгах с волевыми наложницами, которые имели о себе слишком высокое мнение.

Обзаводившиеся наложницами мужчины руководствовались при этом самыми разными соображениями: ими двигали соображения престижа, или сексуальное влечение, или романтическая любовь, но главное, они стремились получить наследника в том случае, когда жена не могла зачать ребенка. Бесплодие женщины давало ее мужу юридическое право на развод, но от такой крайней меры ее могла спасти наложница супруга, которая была в состоянии выполнить эту обязанность за нее. По этой причине многие жены испытывали радость, если в их доме появлялись способные к деторождению молодые наложницы.

Одно из наиболее распространенных названий наложницы — мекаке — означает «заимствованная утроба». Сын мекаке, зачатый от хозяина, не считался ее сыном. Жена его отца растила мальчика как собственного ребенка, а отец признавал его наследником. Его родная мать оставалась в семье на правах служанки, причем в этом же качестве она прислуживала и собственному сыну. Впервые рожденного ею ребенка мекаке видела на тринадцатый день после его появления на свет, когда вместе с другими слугами наносила официальный визит хозяевам, чтобы принести дань глубокого уважения маленькому господину, своему будущему хозяину.

Многие отцы семейств заводили для себя наложниц исключительно по эротическим причинам. Мужчина мог даже влюбиться в красивую молодую женщину и содержать ее в отдельном жилище, чтобы жена не докучала ей своими требованиями и не возникало соперничества с другими наложницами, которые прежде пользовались его благосклонностью. Если жена обвиняла его в том, что к наложнице он относится лучше, чем к ней, в дело могла вмешаться ее семья и потребовать возвращения приданого. Раздельное проживание потенциальных соперниц имело к тому же немалый экономический смысл. Однако в большинстве семей хозяин считал, что правила сожительства являются достаточной гарантией для мирного сосуществования, которое будет благоприятно сказываться на его авторитете и сделает его жизнь спокойной и удобной.

 

Дама Нидзё

{22}

Как и во многих подобных случаях, большинство японских наложниц жили и умирали, не оставляя после себя никаких документальных свидетельств. Но одна исключительная женщина составила подробные записи с описаниями впечатлений, которые ей довелось пережить в качестве наложницы при японском императорском дворе. Дама Нидзё не выступает от имени миллионов своих менее удачливых сестер, но когда читаешь повествование о ее жизни «Признания дамы Нидзё», захватывает дух, потому что она была так наблюдательна, откровенна и вместе с тем настолько поглощена собственными чувствами, что в ее автобиографию были ненамеренно внесены сатирические нотки.

В XIII в., когда ей было четыре года, маленькая Нидзё попала ко двору «прежнего» императора Го-Фукакусы сразу после смерти своей несовершеннолетней матери Дайнагонноскэ. Го-Фукакуса — болезненный и застенчивый молодой человек с деформированным бедром — значительно уступал как правитель своему привлекательному и уверенному в себе младшему брату Камэяме, но какое-то время ему очень нравилась Дайнагонноскэ. Часть неразделенной любви к ней он перенес на ее шаловливую, симпатичную маленькую дочку, ив 1271 г. Го-Фукакуса с согласия отца взял девочку себе в наложницы. Тогда Нидзё было лет двенадцать-тринадцать, она как раз достигла того возраста, в котором девочки вступали в мир взрослых, выходили замуж или становились наложницами. Го-Фукакуса был старше ее на тринадцать лет.

Нидзё не особенно печалилась по поводу кончины матери и не очень переживала из-за того, что в одночасье кончилось ее детство. В то время девушку больше всего волновали наряды — как окружавших ее людей, так и собственные. В остальном, если не считать этого наваждения, она была девушкой культурной, начитанной, занималась музыкой, рисованием и всерьез гордилась своими стихами (по большей части весьма посредственными).

В качестве наложницы Го-Фукакусы Нидзё проявила себя как искушенная представительница постоянно интриговавших и соперничавших друг с другом придворных, где изрядно злоупотребляли саке, непрестанно занимались любовью, а также музыкой и стихосложением. Она была очень живой и одаренной молодой женщиной. Вскоре у нее родился сын, которого Го-Фукакуса признал официально, хоть ему было известно, что его наложница имеет много других любовников. Он даже как-то убедил ее совратить верховного жреца Ариаке, несмотря на то (а может быть, именно потому) что тот дал обет безбрачия.

Вместе с тем молодая наложница допустила несколько промахов, которые омрачали ее успехи. После кончины отца, который оставил молодую женщину без покровителя и наставника, Го-Фукакуса не торопился сделать ее официальной наложницей.

Дама Нидзё также переоценила свою неотразимость. Поскольку Го-Фукакуса терпимо относился к ее кратковременным любовным связям с другими мужчинами, она опрометчиво попыталась выдать его за отца троих детей, которых зачала от других мужчин. (Один из любовников совратил ее «словами, [которые] вызвали бы слезы даже у корейского тигра», с нежностью вспоминала она.) Вместе с тем дама Нидзё явно не проявляла интереса к Го-Фукакусе. Этого не могла изменить ни смерть их младенца-сына, ни высокомерие, вызвавшее неприязненное отношение к ней со стороны императрицы Хигаси, жены Го-Фукакусы. Даже поглощенная собой, дама Нидзё обратила внимание на то, что супруга императора не испытывала к ней того дружелюбия, которое было ей свойственно раньше.

И последним просчетом дамы Нидзё стало ее романтическое увлечение Камэямой — младшим братом Го-Фукакусы, которому император сильно завидовал. Через двенадцать лет Го-Фукакуса внезапно прогнал свою наложницу. Во время их последней мучительной встречи на даме Нидзё была изящная накидка из блестящего шелка с красным капюшоном, а на кимоно выделялись вышитые синей шелковой нитью изображения корня маранты и кортадерии. Расставшись с ней, Го-Фукакуса вышел из помещения, пробурчав себе под нос: «Как же я ненавижу корень маранты!»

Через некоторое время дама Нидзё смирилась с утратой привязанности и уважения императора. «Как он мог быть таким бесчувственным?» — спрашивала она себя. Несмотря на то что она долго была (неверной) наложницей, Го-Фукакуса отказал ей в материальной поддержке. Даме Нидзё едва удалось избежать нищеты: чтобы заработать на жизнь, ей приходилось выступать со своими стихами, давать советы относительно внутреннего убранства жилищ — в общем, добывать средства к существованию любыми доступными способами. В это же время она стала буддийской монахиней, правда не совсем обычной, так как много путешествовала и встречалась с самыми разными людьми.

После семи лет странствий во время посещения одного святилища дама Нидзё неожиданно встретила Го-Фукакусу. (Он тоже совершал паломничество к святым местам.) На ней было изношенное монашеское одеяние — пыльное, обтрепанное и неопрятное, а сопровождал ее в странствиях горбатый карлик. Но Го-Фукакуса, тем не менее, ее узнал, и они провели всю ночь в ностальгических воспоминаниях. «Теперь любовь уже не имеет такого очарования, как в былые времена», — вздохнул он. Так, по крайней мере, писала дама Нидзё о его чувствах.

Несмотря на обычный финал своей жизненной истории, дама Нидзё, никогда не страдавшая избытком скромности, решила, что было бы интересно ее записать. Она оказалась права. Ее воспоминания стали одним из редких свидетельств любовных связей наложницы, ее мыслей и восприятия событий, а также обстановки при японском императорском дворе XIII в., где ей довелось прожить немало лет, и реалий повседневной борьбы за выживание среди простых японцев.

В воспоминаниях дамы Нидзё нашли отражение половая распущенность японской аристократии, откровенный прагматизм вельмож, их социальный снобизм и мудреные придворные ритуалы. Она разделяла распространенные тогда взгляды на любовь как на интимную игру, в которой имели значение романтика и поэзия, но никак не верность партнеру. И при дворе императора, и в доме преуспевающего торговца наложницы не имели той защиты, какой отличалось положение жен, — зато им часто была доступна эмоционально бурная и эротически разнообразная любовь. Что касается любви материнской, дама Нидзё была типичной придворной матерью-наложницей, жизнь ее проходила вдали от детей, за которыми следил отец и которых воспитывали слуги.

Но дама Нидзё была исключением в других отношениях, а именно в том, что оставила пространные воспоминания о своей жизни и проявила удивительную стойкость в борьбе с превратностями судьбы. Как ни странно, она сменила положение наложницы на тяжкую участь бродяжки-попрошайки без всякой жалости к самой себе, не впав при этом в отчаяние. Несомненно, в этом проявилась ее замечательная способность к преодолению жизненных невзгод. А может быть, дама Нидзё почувствовала облегчение от того, что в конце концов ей удалось избавиться от ограничений и неестественности положения придворной наложницы и перестать делать вид, что она любит непривлекательного, в чем-то даже отталкивающего Го-Фукакусу.

 

Императорские гаремы вызывают в воображении образы чувственных наложниц, находящихся под присмотром озлобленных женоподобных евнухов, и сексуально ненасытных императоров и принцев. Однако истинное положение вещей в императорских гаремах Китая и Османской империи было в значительной степени больше связано с властью, чем с сексом.

Арабское слово хорам — по-русски «гарем» — символизирует изолированную от внешнего мира жизнь и полную внутренних противоречий обитель для женщин, заточенных внутри неприступных стен. Последний гарем в Турции прекратил свое существование в 1909 г. Из многих десятков тысяч наложниц, которых поглотили гаремы за столетия выполнения отведенной им роли, самой известной — турки, возможно, предпочли бы эпитет «позорная» — оказалась жившая в XVI в. женщина, которая вошла в историю как Роксолана, или «русская».

 

Роксолана

{24}

Роксолана была умной и честолюбивой красавицей, миниатюрной и энергичной, с вздернутым носиком и искрометным взглядом. Согласно польской литературной традиции, ее звали Александра Лисовская, она была дочерью обедневшего православного священника из городка Рогатин в Карпатских горах на территории современной Украины. В соответствии с этой версией, она попала в плен во время набега татар, которые впоследствии продали девушку Великому визирю Ибрагиму-паше, позднее подарившему ее Сулейману — возможно, величайшему султану Османской империи. Больше о ее происхождении, семье, детстве или образовании нам ничего не известно. Жизнь Роксоланы как исторической личности началась лишь в 1526 г., когда она, попав в гарем, спровоцировала на драку первую наложницу Сулеймана, и та расцарапала ей лицо.

Намеренно уступив в драке сопернице, Роксолана одержала одну из самых блестящих стратегических побед. Она уже была второй кадин, или султанской наложницей, но черкешенка Гюльбахар Махидевран — первая кадин и мать принца Мустафы, наследника престола — оказалась непреодолимым препятствием на ее пути к тому, чтобы стать первой наложницей Сулеймана. В ходе ссоры Роксолана спровоцировала Гюльбахар применить силу, тем самым заманив соперницу в ловушку. Та вцепилась Роксолане в волосы и расцарапала ей щеки ногтями, обезобразив на некоторое время ее красивое лицо.

Однако победа Гюльбахар оказалась пирровой. Хотя Роксолана вынудила ее начать драку, она знала, что по строгим правилам гарема Гюльбахар нельзя было распускать руки, потому что за это ее могли оттуда изгнать. Поэтому, когда соперница в ярости на нее напала, Роксолана не стала сопротивляться.

Однако позже она жестоко отомстила Гюльбахар. В течение нескольких дней после ссоры Роксолана отвергала приглашения Сулеймана под предлогом того, что ее изуродовали. Султан был настолько потрясен и взбешен, что изгнал Гюльбахар из гарема. Почти сразу же после этого Роксолана заняла ее место первой кадин.

Хоть Роксолану отличала пленительная красота, ее быстрый взлет к самому высокому положению в гареме Сулеймана был поразителен: он свидетельствовал о ее уме, целеустремленности и присутствии духа. В гареме султана жили триста наложниц, яростно соперничавших друг с другом, поскольку ставки были слишком высоки. Положение наложниц было далеко не одинаковым. Большинство из них проводили тоскливые дни за мытьем полов и выполняли другие нелегкие обязанности. В самом тяжелом положении находились чернокожие женщины: на их долю выпадала наиболее трудная и грязная работа. Белые женщины, такие как Роксолана, выполняли многие другие функции — от ведения счетов до приготовления кофе.

Гарем располагался в старом дворце султана, там царила строгая иерархия, все соблюдали сложные правила поведения. Господствующее положение — в соответствии с известной истиной, гласящей о том, что жены меняются, а матери остаются навсегда, — занимала Хафса Хатун, носившая титул валиде-султан («мать султана»). В иерархии власти всей империи она занимала второе место, уступая лишь сыну, а в старом дворце ее власть не имела ограничений. Но ее отношения с наложницами сына не отличались ни близостью, ни доверительностью. Хафса-султан общалась с этими женщинами, которые завидовали ей, ненавидели ее и плели против нее заговоры, через кизляра-агу, своего непосредственного подчиненного, которого называли «генералом девушек» и который командовал чернокожими евнухами. По сути, обитательницами гарема правили эта пожилая женщина и кастрированный нубиец.

Однако кизляр-ага был слишком занят делами, связанными с управлением империей, и не мог уделять достаточно времени проблемам, возникавшим в гареме, поэтому он поручал их решение другим евнухам. Эти мужчины в свою очередь сотрудничали с теми наложницами, которые исполняли в гареме функции подлинных надсмотрщиц. Управительница, казначей, хранительница драгоценностей и ответственная за чтение Корана женщина обычно выбирались из немолодых честолюбивых наложниц, которые практически не имели шанса вернуть себе расположение султана и с радостью брали на себя властные функции, позволявшие им укреплять свои позиции по отношению к другим наложницам.

Гарем представлял собой сложное, полное опасностей, закрытое сообщество, изолированное от внешнего мира и даже от самого султана и его окружения, которое располагалось в отдельных внутренних помещениях дворца султана. Обитавшие в гареме женщины и евнухи представляли самые разные этнические и расовые группы — там жили русские, черкесы, татары, греки, сербы, итальянцы, нубийцы и эфиопы. Многие из них исповедовали христианство. Мусульман там не было, поскольку закон запрещал обращать их в рабство. Все обитатели гарема оставались бесправными заложниками этого исключительно сложного сообщества, содержание которого требовало огромных финансовых и людских затрат, а цель существования состояла в удовлетворении похоти и гордости султана. Члены этого сообщества очень быстро постигали роли, которые им предстояло исполнять.

Однако это постижение ни в коей мере не примиряло наложниц с условиями их существования. Они постоянно ссорились и бранились между собой, соперничая в борьбе за внимание тех, кто был облечен в гареме властью, — кизляра-аги, валиде-султан и управительниц каждого подразделения. Наложниц насильно отрывали от их больших семей, увозили из нищих деревень. Там они могли бы выйти замуж и растить детей. А в гареме, где их окружали лишь женщины и евнухи, лишь при встрече с султаном они могли получить выход собственной сексуальной страсти. Однако тот выбирал для таких встреч лишь самых лучших наложниц, и потому остальные нескончаемо долго испытывали сильное сексуальное томление. Считалось, что в ожидании приглашения султана наложницы должны были подавлять сексуальные желания или направлять сексуальную энергию на возвышенные цели.

Некоторые из заточенных в гареме женщин так и делали. Другие — сознательно или по-иному — обращались к подругам с просьбой о сексуальном удовлетворении под видом массажа с использованием ароматических масел, расчесывания и укладки волос, а также других процедур, связанных с уходом за телом и прихорашиванием.

Наложницы, которые не могли выдержать отсутствия близости с мужчиной, иногда, рискуя жизнью и если подворачивалась возможность, подкупали евнухов с тем, чтобы те тайно сводили их в их покоях с полноценными и неболтливыми мужчинами. Известны случаи, когда удовлетворять наложниц пытались сами евнухи. Несмотря на то что они были кастратами, сексуальная страсть продолжала горячить их кровь. Поэтому некоторые евнухи затевали сексуальные игры с женщинами, которых они прекрасно знали и которые были единственными существами на земле, не позволявшими себе над ними издеваться. Они старались изо всех сил — эти отчаянные любовники в безнадежности своей любви.

Помимо сексуальной неудовлетворенности, другой проблемой, связанной с жизнью в гареме, были регулярные страдания, вызывавшиеся коллективными месячными наложниц. Каждый месяц в течение недели их феромоны взывали к остальным и отвечали друг другу взаимностью, устанавливая общий цикл. И тогда гарем оглашался стонами сотен женщин, которые на это время становились еще тоскливее и раздражительнее, чем обычно.

Но некоторые обстоятельства беспокоили нежеланных для султана наложниц гораздо больше полового воздержания. Они по секрету пересказывали друг другу страшные истории о женщинах, которых кизляр-ага и его подручные темными ночами тайно уводили к Босфору, а потом, запихнув в мешок и привязав к ногам камень, топили в море. По одной мрачной версии, какой-то ныряльщик как-то решил найти сокровища затонувшего корабля, но вместо них обнаружил на дне морском множество ритмично покачивавшихся мешков — саванов мертвых женщин, отнесенных течением к скалам.

Если наложница перечила евнухам, оскорбляла их или не повиновалась, они тоже могли представлять для нее опасность. Похищенные в детстве и искалеченные до наступления половой зрелости, эти люди пережили жесточайшее испытание: от варварской операции погибало более 90 процентов тех, кто подвергался оскоплению. Хоть интенсивная подготовка к выполнению обязанностей в гареме притупляла воспоминания евнухов о семье и культуре их народов, к своему положению они относились в лучшем случае двойственно. С одной стороны, они могли рассчитывать на продвижение по службе и рост материального благосостояния, с другой — их постоянно мучило осознание собственной ущербности и то, что большинство людей боялись и избегали их как мужбубов, мужчин без полового члена, и презирали за черный цвет кожи.

Большинство обольстительных и цветущих наложниц стремились приглянуться султану. Если это происходило, он бросал избраннице богато расшитый носовой платок — знак расположения, которое могло изменить ее жизнь.

Женщину, которой улыбнулась такая удача, отселяли от других наложниц в отдельное помещение и выделяли ей личных рабов. После этого служители гарема купали ее, делали ей массаж, умащивали ее тело благовониями, а потом брили. Далее следовали расчесывание и укладка волос, а также чистка и полировка ногтей.

Затем слуги одевали ее в изысканное белье и великолепные одежды. После этого ей надлежало ждать. Пригласит ли ее султан к себе в спальные покои? А если пригласит, сможет ли она околдовать его с помощью своей женской магии? Покорить его сердце и стать его возлюбленной? Или — предел мечтаний — зачать от него сына, благодаря которому она в один прекрасный день вознесется на недосягаемую высоту, став вапиде-султан?

Иногда султан вообще забывал, что та или иная женщина привлекала его внимание. Тогда забытая наложница лишалась всех богатых нарядов, отдельных комнат и возвращалась в переполненные общие покои, которые недавно с ликованием покидала. По мере того как шли годы и надежды наложницы увядали, у нее возникало лишь одно новое стремление: перейти в старый сераль, где ей могли бы позволить выйти замуж и покинуть дворец.

Но некоторым наложницам несказанно везло: султан помнил их и желал близости с ними. Каждая из них при этом испытывала более или менее сходные ощущения: темной ночью чернокожий евнух провожал ее до спальных покоев султана на женской половине его дворца, которые постоянно были готовы для визита правителя. Там всегда царила тишина. Никто не должен был знать, какую именно женщину выбрал для себя султан и когда он ее соблазнил (или — если та хорошо усвоила соответствующие уроки — она его соблазнила).

Наложница приближалась к изножью кровати, на которой лежал ожидавший ее султан. Всем видом демонстрируя покорность повелителю, она поднимала у него в ногах покрывало. Потом, следуя заведенной традиции, на животе осторожно проскальзывала под него и медленно придвигалась к султану с боку, опираясь при этом на локти и колени.

Но даже в эти моменты наложница с султаном оставались не в полной темноте и не в полном одиночестве: две пожилые чернокожие женщины по очереди охраняли вход в спальные покои, постоянно подливая масло в светильники. В их присутствии проходила ночь любви, причем новая избранница всеми силами старалась угодить повелителю. Обычно она была девственницей, но ее сожительницы по гарему и учителя-евнухи перед этим тратили немало сил, чтобы обучить ее искусству эротических наслаждений — ведь главным предназначением наложницы было ублажение повелителя. На следующее утро султан награждал ее за доставленное удовольствие, оставляя ей свои одеяния, в карманах которых лежали деньги. Позже, выражая признательность, он мог посылать ей дополнительные подарки.

Если наложнице выпадало счастье забеременеть, она становилась султаншей, и тогда ее будущее было обеспечено. А если ребенок оказывался мальчиком и становился наследником престола, она мечтала о том дне, когда сможет править как вал и де-султан.

Роксолана попала в неведомый, странный и загадочный мир гарема еще совсем юной и по большому счету непрактичной девушкой. В отличие от многих других наложниц, она не тяготилась уготованной ей судьбой. В серале ее звали Хюррем, что значит «веселая», потому что ее звонкий как колокольчик смех звучал даже в присутствии султана. Она сразу же влилась в жизнь султанского дворца и гарема. С самого начала Роксолана прельстила молодого Сулеймана, хоть этого было недостаточно, чтобы сместить Гюльбахар — его первую кадин и мать его бесспорного наследника, принца Мустафы.

Когда Роксолана одержала победу в поединке с Гюльбахар, которую Сулейман изгнал из гарема, она была значительно моложе тридцатилетнего султана. Однако он предпочел встречаться только с Роксоланой, и это решение оказалось неслыханным, поскольку в распоряжении императора были сотни доступных женщин. Сулейман пошел еще дальше: он выдал замуж самых привлекательных женщин гарема, стремясь предотвратить соблазн и ослабить ревность Роксоланы. Спустя годы иноземный наблюдатель поражался тому, что «он так сильно ее любит и столь ревностно хранит ей верность, что все его подданные… говорят, что она его околдовала, и называют ее. ведьмой». И действительно, верность Сулеймана одной женщине была уникальным явлением среди султанов Османской империи.

Роксолана не обращала внимания на то, что у многих вызывала неприязнь. Миллионы турок могли ненавидеть ее, сколько им заблагорассудится, но она дорожила мнением одного-единственного человека — обожавшего ее султана Сулеймана. Существовало лишь одно обстоятельство, которое Роксолана была не в силах изменить: Мустафа, сын опальной Гюльбахар, продолжал оставаться султанским наследником.

Роксолану ужасало то, что, став султаном, Мустафа в соответствии с законом должен был убить троих своих сводных братьев — ее сыновей. Этот «братоубийственный закон» был призван предотвратить ослабляющую страну междоусобную борьбу за власть в империи. Грядущее восшествие Мустафы к вершине власти было смертным приговором Джахангиру, Селиму и Баязиду — сыновьям Роксоланы. Когда оставалось немного времени до совершеннолетия Мустафы, Роксолана в отчаянии убедила Сулеймана услать его на окраину империи. Другую потенциальную угрозу для нее продолжала представлять Гюльбахар, которая после отлучения от двора жила с Мустафой, следуя за сыном в самые безотрадные, забытые богом уголки огромной державы. Так Роксолане удалось ослабить влияние Мустафы на отца.

Следующей ее целью стал хвастливый и надменный Великий визирь Ибрагим-паша, доверенный друг Сулеймана, муж его сестры и крупный государственный деятель. Сулейман был неразлучен с Ибрагимом-пашой, даже их спальные покои располагались рядом. Паша был так же верен Сулейману, как и Роксолана, кроме того, он пользовался поддержкой валиде-султан Хафсы Хатун. Но когда в 1535 г. Хафса Хатун умерла, Ибрагим утратил своего самого главного союзника. Воспользовавшись сложившейся ситуацией, Роксолана стала упорно настраивать Сулеймана против его старого друга.

Ее успех оказался смертельным. В ночь на 14 марта 1536 г. султан вызвал стражников сераля, немых воинов его личной охраны, никогда его не предававших, и повелел им удавить Ибрагима. Великий визирь отчаянно боролся с бессловесными убийцами за жизнь. На следующее утро прислуга нашла его труп. Одеяния его были изорваны, на стенах спальни виднелись пятна крови. Хоть паша был христианином, Сулейман велел похоронить его в монастыре, где жили дервиши, так, что даже могила второго лица в иерархии власти Османской империи не была отмечена надгробной плитой. Уже давно Роксолана устранила всех своих возможных сексуальных соперниц. Теперь же, руководствуясь тем же чувством слепой ревности, она уничтожила самого верного, преданного и способного друга Сулеймана.

Спустя несколько лет, в 1540 г., в старом дворце случился страшный пожар, после которого сотни наложниц, евнухов и обслуживавших их рабынь остались практически бездомными. Роксолана тут же убедила Сулеймана поселить ее в большом серале, хотя женщины там никогда не жили. Так она оказалась в самом средоточии имперской власти и политики. Через десять лет, когда закончилось строительство нового дворца, Роксолана просто осталась там, где жила. К тому времени она уже оказывала значительное влияние на правительство, и потому историки считают ее родоначальницей эпохи правления женщин в Османской империи, которая завершилась лишь в 1687 г.

Вскоре после того, как Роксолана стала жить вместе с Сулейманом в большом серале, она, видимо, сумела убедить султана жениться на ней, хотя достоверными подтверждениями этого мы не располагаем. Большинство турок отрицают тот факт, что Сулейман мог жениться на христианке (пусть даже перешедшей в ислам), чужестранке и наложнице. Но неделю публичных празднеств жившие в Турции дипломаты и приезжие приняли за грандиозное празднование свадьбы Сулеймана и Роксоланы. Если это так, то Роксолане удалось изменить свой статус и из наложницы превратиться в жену.

Императрица или первая наложница, Роксолана была близкой подругой и советницей Сулеймана, но больше всего ее заботил вопрос о том, как спасти своих сыновей от принца Мустафы, который должен был убить сводных братьев после смерти отца. В 1553 г. она прибегла к помощи тайно подброшенного письма, в котором говорилось, что Мустафа причастен к заговору против отца. Не подозревая о том, что она участвовала в этом бесчестном деле, Сулейман, как писали современники, очень мучился, не зная, как реагировать на это сообщение, и терзался сомнениями относительно того, помиловать сына или покарать. Но Роксолана настаивала на том, чтобы Сулейман осудил Мустафу и приговорил сына к традиционной казни через удушение.

В конце концов Сулейман принял решение и вызвал Мустафу к себе для разговора. Предупрежденный заранее принц смело подошел к отцу и сказал, что, если придется, он с гордостью примет смерть от рук человека, давшего ему жизнь. Как и великий визирь Ибрагим-паша, Мустафа был задушен немыми убийцами в серале.

Роксолана торжествовала победу. Вскоре ее сыну Селиму предстояло сменить на престоле отца. Что касается «братоубийственного закона», она полагала — как выяснилось, не без оснований, — что избранный престолонаследник никогда не поднимет руку на своих братьев. (Тем не менее она не смогла предвидеть, что ее жестокий сын Баязид задумает свергнуть отца и Сулейман его за это казнит.) Роксолане не было суждено дожить до вступления сына на престол. Пять лет спустя после убийства Мустафы она умерла, оплакиваемая Сулейманом и немногими из его подданных.

Роксолана была одной из самых могущественных наложниц в императорских гаремах. Ее обвиняли в жестокости и эгоизме, в том, что влияние ее на политику приблизило закат и падение Османской империи. Даже если в обвинениях такого рода и содержится доля истины, чего еще можно было ждать от заточенной в гарем женщины, жившей там вместе с другими униженными и оскорбленными? Игнорируя их насущные потребности и страстные желания, культура гарема могла породить лишь губительную политику.

 

Цыси

{27}

Китайский Запретный город представлял собой огромный комплекс дворцов и более скромных строений с коричневатыми крышами и ярко-красными стенами, где размещался весь императорский двор, включая наложниц. Двор был средоточием китайской императорской власти в период правления династий Мин и Цин, продолжавшийся с 1368 по 1911 г. В архитектурном отношении Запретный город напоминал мощный укрепленный лабиринт: его защищали несколько крепостных стен, расположенных одна внутри другой. Великая Китайская стена защищала Китай от иноземцев, стены высотой в сорок и толщиной в пятьдесят футов защищали Пекин, а устремленные ввысь пурпурные стены, окружающие Запретный город, пропускали лишь тех, кто имел доступ ко двору.

За этими стенами жил Сын Неба. Считалось, что такое имя императора отражало его божественное происхождение. Помимо всей страны он правил огромным избранным сообществом сожительниц, насчитывавшим до 3 полноправных жен, 9 жен второй категории, 27 жен более низких категорий и 81 наложницы: на одного мужчину, таким образом, приходилась 121 женщина. И там же вместе с императорским семейством жили и работали сотни детей, тысячи родственников, евнухов, слуг, чиновников, астрологов и других должностных лиц.

Наложницы императора, как и наложницы мужчин более низкого ранга, считались членами семьи императора. Они должны были быть маньчжурками или монголками, ноги им не бинтовали, и каждая занимала строго определенное положение в семейной иерархии.

Единожды избранные, они были вынуждены ожесточенно бороться за благосклонность императора или императрицы, либо, как в случае с императором Айсиньгёро Ичжу, добиваться расположения вдовствующей императрицы — его мачехи. Немногие из тех, кому это удавалось, получали в награду жизнь в роскоши, свободную от всякой работы по дому, и надежду зачать от императора ребенка. А если какой-нибудь счастливице повезло родить императору сына, такая наложница-мать могла рассчитывать даже на положение одной из полноправных жен императора.

Более тысячи лет назад две императорские наложницы сумели достичь вершин власти. Изящная Ян-гуйфэй использовала страсть императора Сюань-цзуна для обогащения своих родственников, но во время вспыхнувшего восстания ее задушили. Императрица У Цзэ-тянь начинала как наложница императора Тай-цзуна, а после того, как он умер, произвела настолько чарующее впечатление на его сына, императора Гао-цзуна, что тот сделал ее главной наложницей. После его смерти ей удалось провозгласить себя императрицей и править до тех пор, пока ее не свергли в результате заговора в возрасте восьмидесяти лет.

Самой известной придворной наложницей в следующем тысячелетии оказалась маньчжурка Цыси, которую, в соответствии с ее клановым именем, при дворе называли госпожа Ёханала. Она родилась 29 ноября 1835 г. в семье маловлиятельного мандарина Гуй Сяня, о котором почти ничего не известно. В отличие от тысяч других безвестных наложниц, заточенных в придворном императорском гареме, о госпоже Ёханале, вошедшей в историю под именем Цыси и Императрицы Запада, мы знаем очень много благодаря китайским источникам и письменным сведениям иностранцев, побывавших в Поднебесной. К сожалению, значительная часть записей о ней оставлена людьми, которым пришлось покинуть Китай, и политическими врагами вдовствующей императрицы. Одним из надежных источников является работа сэра Роберта Харта — иностранца, которому удалось преодолеть ненависть Цыси к «иностранным дьяволам» и получить должность генерального инспектора китайской таможни. (На протяжении десяти лет у него тоже была наложница — Аяу, которая родила ему троих детей. Он признал их и поддерживал материально, но когда дети достигли совершеннолетия, Харт прекратил общение с ними.) Другие интересные сведения содержатся в записях встречавшихся и беседовавших с Цыси иностранок, обследовавшего ее врача, китайских придворных (в частности, одной придворной дамы, принцессы Дерлин), а также зарубежных дипломатов, которые посылали достоверные отчеты в свои страны.

Рост Цыси составлял пять футов, она была стройной женщиной с прекрасной фигурой.

Руки ее отличала необычайная грациозность, ногти на безымянных пальцах и мизинцах достигали четырех дюймов в длину, их прикрывали специальные нефритовые колпачки. У нее были широко посаженные лучистые глаза, красивый нос и выдающиеся скулы, тонко очерченные губы, на которых часто играла чарующая улыбка, и округлый подбородок. Как и большинству маньчжурских женщин, ноги ей не бинтовали: на фотографиях она изображена в изящных маленьких домашних туфлях.

В соответствии с уготованной ей судьбой наложницы или жены, Цыси ухаживала за своей желтоватой кожей — чтобы она всегда была гладкой, бледной и благоухающей, употребляла всякие притирки и ароматические масла. Она пользовалась традиционными маньчжурскими косметическими средствами: наносила на лицо пудру, сделанную на основе свинца, румянила щеки, нанося румяна на щеки в форме двух пятен, подчеркивала бледность нижней губы, рисуя на ней ярко-красное пятно в форме вишни. Блестящие черные волосы, которые она никогда не стригла, были зачесаны назад и уложены в сложную прическу с помощью украшенных драгоценными камнями заколок и булавок в виде насекомых и цветов, а также жемчужных нитей. «Многие люди мне завидовали, потому что в то время меня считали очень красивой женщиной», — вспоминала Цыси .

Однако характер ее сильно отличался от традиционного. Знавшие Цыси люди отмечали, что она была девушкой серьезной и вдумчивой, спокойной и мечтательной, причем мысли свои хранила при себе, хотя позже признавалась, что всю жизнь не могла простить родителей за то, что они всегда предпочитали ей братьев и сестер. Как и все девушки, она была почти безграмотной, но говорила по-китайски так же хорошо, как и на маньчжурском, родном языке матери, а кроме того, весьма неплохо рисовала.

В 1851 г., когда ей исполнилось шестнадцать лет, китайский император Айсиньгёро Мяньнин умер, и Сыном Неба стал его девятнадцатилетний преемник Айсиньгёро Ичжу. Теперь, благодаря клановой принадлежности отца, Цыси и ее сестры могли отправиться на смотрины, проводившиеся с целью отбора девушек в новый императорский гарем. Многие маньчжурские семьи, имевшие на это право, неохотно отправляли подходящих по возрасту дочерей на эту процедуру, так как девушку, попадавшую в гарем, семья утрачивала навсегда. Если императора она не интересовала, даже в случае его смерти семья не могла выдать ее замуж за подходящего жениха. Она должна была оставаться в помещении забытых фавориток, где ей выделялась малюсенькая спаленка, из окна которой виднелись сучковатые, искривленные сосенки. От одиночества и безысходности она могла там отчаянно влюбиться в другую всеми позабытую наложницу. Однако в семье Цыси, которая стремилась повысить свой статус, по этому поводу не беспокоились, с радостью готовя дочерей к предстоящему испытанию.

Пришло время отборочной церемонии. Цыси, за которой во дворце уже присматривали евнухи, удалось пройти во второй тур.

Борьба оказалась напряженной и захватывающей. Девушек тщательно обследовали, чтобы убедиться, что они не имеют физических изъянов, полностью здоровы и являются девственницами. Самое пристальное внимание уделялось изучению их гороскопов. Проверке подвергалось все — от их умения вести себя в обществе до владения маньчжурским и китайским языками, поскольку такие, как Цыси, маньчжурские девушки нередко плохо говорили по-китайски. Совсем немногие претендентки были допущены к третьему туру — чаепитию с вдовствующей императрицей, мачехой Айсиньгёро Ичжу. Цыси зарекомендовала себя с хорошей стороны и стала одной из нескольких девушек, отобранных в ученицы наложниц.

Пока Цыси готовили к жизни императорской наложницы, император Айсиньгёро Ичжу женился на сестре своей скончавшейся первой жены. Новая императрица вошла в его гарем вместе с новыми наложницами, включая Цыси, которая к тому времени уже стала наложницей четвертого ранга.

Император Айсиньгёро Ичжу имел достаточно скромный гарем. В него входили одна императрица, две супруги и лишь одиннадцать наложниц — всего четырнадцать женщин. Подобная скромность объяснялась скорее незначительными поступлениями в казну, чем пуританскими соображениями. (Китай тогда переживал не лучшие времена из-за коррупции, бездарного руководства администрации, войн, наводнений, неурожаев и голода.) Теоретически император мог вступать в близость с каждой из четырнадцати женщин. Однако на деле некоторые из них никогда с ним даже не встречались, и роль их сводилась к тому, что они прислуживали вдовствующей императрице. Цыси решительно не хотела попасть в их число.

Отведенные Цыси покои выглядели восхитительно: дворец с мраморным полом, куда ее поселили с другими наложницами, стоял особняком, и там вполне хватало места для евнухов и служанок, обязанных обеспечивать ей хороший уход. Император дарил ей драгоценности и наряды, одеяния для выхода ко двору и обувь. Не был обойден вниманием и ее отец, получивший в подарок дорогие шелковые ткани, золото и серебро, коней, седла и сбруи, а также изящный чайный сервиз.

Серьезная и внимательная девушка, Цыси быстро разобралась в установленных во дворце порядках. Реальная власть там принадлежала евнухам, поэтому с ними разумнее было дружить, чем ссориться. Они единственные составляли компанию наложницам, и потому их лесть воспринималась скопцами приветливо, беседы с ними давали пищу для ума, а сплетни и слухи помогали понять, что происходит вокруг. Цыси предлагала евнухам крепкую и долгую дружбу. Кроме того, она неплохо ладила с императрицей Нюгуру, с которой в течение более двух десятилетий их связывали непростые отношения. Облегчить заточение в гареме Цыси отчасти помогали многочисленные собачки породы пекинес, которых разводили исключительно для жизни во дворце. Наложница Цыси продолжала оставаться девственницей, и эти собачонки имперского достоинства отчасти были для нее как enfants manques .

Цыси сильно беспокоило то обстоятельство, что у нее все еще не было полового контакта с императором. Однако Сын Неба, одержимый неистовством плотской страсти, предпочитал проводить сексуальные эксперименты в публичных домах, не уделяя внимания томимым ожиданием наложницам. Желая исправить сложившееся положение вещей, мачеха Айсиньгёро Ичжу и чиновники дворца убеждали императора отвлечься от излюбленных домов терпимости и обратить внимание на собственный гарем. Он так и сделал, и вскоре от него забеременела кроткая красавица Ли Фей.

Беременность Ли Фей предоставила Цыси уникальную в своем роде возможность. Согласно правилам гарема, беременные наложницы ни при каких обстоятельствах не могли иметь половых контактов, и даже Сын Неба не имел права нарушить этот запрет. Вот почему в один прекрасный день в 1855 г. одержимый похотью Айсиньгёро Ичжу выбрал одну из тех нефритовых табличек, на каких значились имена женщин, которых он мог видеть у себя ночью. На этот раз на табличке значилось имя целомудренной Цыси. Айсиньгёро Ичжу передал табличку главному евнуху.

Цыси долго ждала этого момента. Войдя к ней в покои, главный евнух раздел девушку, завернул ее в алое покрывало, взвалил на спину и понес в императорскую спальню. (Эта традиция восходила корнями ко времени правления династии Мин, когда наложницам бинтовали ноги и сами они ходить не могли.) Там он поставил ее на ноги у изножья кровати и снял с девушки покрывало. Цыси, конечно, дрожала от страха, но при этом она прекрасно знала, что ей надлежит делать. Она покорно взобралась на кровать, где, развалившись, возлежал наблюдавший за ней император. Она доверчиво придвинулась к нему, с надеждой вручая повелителю свое миниатюрное тело, позволяя при этом возбужденному, но недостаточно опытному императору видеть лишь свою застенчивость, но не сковывающий ее ужас.

Встреча прошла успешно. Девять месяцев спустя в одном из павильонов величественного Летнего императорского дворца Цыси произвела на свет Айсиньгёро Цзайчуня — долгожданного сына императора. Это было ей особенно приятно, потому что немногим ранее Ли Фей родила принцессу Юнь Ань — с точки зрения династических интересов никчемную дочку. А Цыси обеспечила династическую преемственность — и в качестве сосуда, воспринявшего драгоценное семя, получила статус наложницы первого ранга или супруги, уступая теперь в положении лишь императрице.

Трудно предположить, что Цыси, Ли Фей или даже императрица испытывали романтическую любовь по отношению к развратному и малоприятному мужчине, которому принадлежали. Но с другой стороны, они были близко знакомы только с евнухами и редко оставались наедине с другими придворными, например с завистливыми сводными братьями императора. Поэтому желание Цыси быть любимой Сыном Неба было разумным, стратегически верным, и не исключено, что при этом молодая женщина испытывала гордость. Позже она с тоской вспоминала о том непродолжительном периоде жизни, когда «император сильно к ней привязался и даже не смотрел на других женщин».

Однако на деле император не испытывал сильной привязанности к этой наложнице, чье стремление подражать невозмутимости Будды нашло отражение в ее прозвище «маленький Будда». Все чаще по ночам он выбирал нефритовую табличку с именем восхитительно легкомысленной Ли Фей. Однако, наряду с этим, Айсиньгёро Ичжу все чаще отвечал на вопросы и выслушивал замечания Цыси по поводу текущих событий, о которых она поначалу почти не имела представления, и дворцовых делах, которые она знала очень неплохо, поскольку суждения ее в этой области были здравыми и не лишенными смысла. В результате он предоставлял в ее распоряжение некоторые документы, как бы молчаливо предлагая ей лучше разобраться в хитросплетениях интриг, затеваемых в темных дворцовых коридорах власти. Но она часто плакала от отчаяния, потому что император ее не любил.

Так текла жизнь Цыси до 1860 г. Она уделяла очень большое внимание своей внешности, никогда не нарушала продолжительный ежедневный ритуал — после омовения ухаживала за телом, причесывалась, душилась мускусом. (В этих процедурах всем наложницам помогали евнухи.) Цыси каждый день обязательно гуляла — даже под дождем, что очень раздражало придворных дам, которым приходилось ее сопровождать. Ела она немного, выбирая самые вкусные из разделенных на малюсенькие порции 150 блюд, значительную часть которых составляли засахаренные фрукты и сладости. Со своим сыном, наследником императора, она виделась редко. Вскармливали его кормилицы, заботились о нем евнухи, однако Цыси часто обсуждала с императрицей вопросы его воспитания.

Мать принца, Цыси проводила долгие часы за чтением и учебой, потому что теперь дворцовые преподаватели учили ее читать и писать. Она делала оригами — складывала из бумаги фигурки кроликов и птиц, играла со своими черношерстными пекинесами, которые содержались при дворе в отдельном помещении. Еще она украшала цветами, которые просто обожала, каждую свою комнату, вплетала их в волосы и даже обвивала ими Шадзу (что значит «дурак») — самого любимого в то время своего песика. Ночью она спала на подушечке, набитой чайным листом, полагая, что это полезно для глаз.

Жизнь Цыси, как уважаемой наложницы и матери будущего императора, была настолько целенаправленной, насколько это определялось силой ее воли, энергией и ресурсами. И тем не менее она, как и многие люди ее круга, весьма неплохо разбиравшиеся в хитросплетениях интриг дворцовой жизни, почти не имела представления о том сумасшедшем мире, который раскинулся за пределами Запретного города. А этот мир — подлинный Китай — сотрясали массовые волнения, правление было из рук вон плохим, коррупция отнимала у простых людей последнее, они страдали от чиновников, бунтов недовольных, а еще от жадных и хитрых европейцев — «иностранных дьяволов», которым Цыси имела все основания не доверять.

Право ввозить в Китай в огромных количествах опиум из Индии, которым безнравственно пользовались Британия и ее союзники, подготовило почву для наступления иноземцев. Маньчжурское правительство, оказавшееся не в состоянии контролировать наркоманию, установило государственную монополию на торговлю опиумом, обложив его продажу таким налогом, что позволить себе покупать наркотик могли только богатые китайцы. Однако британские торговцы стали ввозить опиум в Китай нелегально, тем самым увеличивая его употребление и усиливая наркотическую зависимость людей, что вело к распаду семейных связей и ускоряло обнищание населения.

Десять лет спустя после Первой опиумной войны Британия предъявила Сыну Неба новые требования, включавшие легализацию торговли опиумом. Стремясь оказать еще большее давление, британцы вторглись в Кантон (Гуанчжоу). В 1860 г. под Пекином они с варварской свирепостью разрушили и разграбили Летний дворец. Айсиньгёро Ичжу, императрица, Цыси и большинство придворных, включая три тысячи евнухов, к этому времени уже покинули дворец. Их до нелепости пышная процессия, состоявшая из паланкинов и тележек, запряженных мулами, растянулась на пять миль.

Через год, проведенный в изгнании в роскошном императорском охотничьем домике в 110 милях от Пекина, униженный поражением и жестоко страдавший от воцарившегося хаоса двадцатидевятилетний император заболел и умер. Айсиньгёро Ичжу слабел постепенно, и когда стало ясно, что жить ему осталось совсем недолго, придворные чиновники сообщили, что он еще не назначил себе наследника. Для Цыси это послужило сигналом к действию. «Как всегда в экстренных случаях, — вспоминала она впоследствии, — мне приходилось действовать соответственно создавшемуся положению, и я сказала ему: “Вот твой сын”. Услышав меня, он открыл глаза и произнес: “Конечно, он унаследует трон”» . Через несколько минут Айсиньгёро Ичжу скончался.

Так Цыси впервые вмешалась в политическую жизнь страны, и это определило всю ее дальнейшую судьбу и будущее Китая. Ей совсем недавно исполнилось двадцать пять лет, и теперь она была предоставлена лишь самой себе. Цыси вовсе не улыбалась участь ушедшей на покой покорной вдовы. Вместо этого они с Нюгуру добились статуса вдовствующих императриц и стали соправительницами при ее сыне Айсиньгёро Цзайчуне. Ее стали называть Наложницей женской добродетели, и с тех пор она была известна как Вдовствующая императрица Цыси, Императрица Запада. (Нюгуру получила имя Цыань — Императрица Востока.) Цыси немедленно заключила союз со своим деверем, князем Гуном, и вдовствующей императрицей Цыань. Эти три человека стали подлинными правителями Китая. Первым делом, с целью укрепления своих позиций, они уничтожили так называемую банду восьмерых, которые составляли против них заговор. Главарь банды был обезглавлен, двум ее членам позволили самим лишить себя жизни, а остальных заговорщиков сослали.

Цыси наслаждалась властью, но старалась реже демонстрировать на людях свой ум. По оценке ее биографа Стерлинга Сигрейва, она «стремилась к тому, чтобы ее работа при дворе включала и определяла подход ко всем проблемам. В первые годы правления она избегала навязывать кому бы то ни было свое мнение. Она формулировала общую взвешенную позицию, которой должны были соответствовать все принимаемые политические решения».

В 1864 г. правительство покончило с продолжавшимся несколько лет на юге Тайпинским восстанием, в 1868 г. было подавлено восстание дунган на севере. В период наступившей после этого мирной передышки правительство Цыси и Цыань провело многообещающие реформы, направленные на искоренение коррупции и привлечение способных мужчин на государственную службу.

Двум императрицам не было еще и тридцати, им недоставало опыта и образования, не хватало управленческих навыков, они и писать-то не умели без ошибок. Ни одна, ни другая ни разу не встречалась с иностранцами: обеих отгораживала ширма, за которой они сидели с советниками-мужчинами. Закрепившаяся впоследствии за Цыси репутация жестокого и невежественного тирана была, по меньшей мере, незаслуженной.

К сожалению, обе императрицы, обе матери Сыновей Неба еще хуже справлялись со своими материнскими обязанностями. Айсиньгёро Цзайчунь был трудным ребенком — ленивым и жестоким, а в подростковом возрасте он стал чрезвычайно похотлив. Император сбегал из Запретного города ради запретных наслаждений в публичных домах, и даже с евнухами пытался проводить эксперименты. «Женщины, девушки, мужчины и мальчики — он делал свое дело так быстро, как только мог, со всеми без разбора» . Когда Айсиньгёро Цзайчуню было четырнадцать лет, доктора уже лечили его от сифилиса.

Чтобы покончить с этим, Цыси и Цыань решили подыскать ему невесту и нескольких наложниц, надеясь, что он сможет удовлетворять свою неуемную похоть дома. Но спустя шесть месяцев после свадьбы Айсиньгёро Цзайчунь возобновил сексуальные набеги на Пекин. Он и в грош не ставил свои обязанности, сводил на нет все усилия чиновников, понижал в звании и унижал высокопоставленных должностных лиц, отправлял в отставку министров. Управлять страной становилось все труднее.

Обеим императрицам пришлось вмешаться и восстановить чиновников в прежних должностях. Правительство получило возможность возобновить нормальную работу. Китай лихорадило. Через три месяца Айсиньгёро Цзайчунь заразился оспой, свирепствовавшей тогда в Пекине. Не будучи в состоянии подняться с постели, он издал указ, в соответствии с которым вплоть до выздоровления его полномочия передавались императрицам. В январе 1875 г. Роберт Харт записал в дневнике слова иностранного врача, который сказал, что «император болен не оспой, а сифилисом».

Чем бы Айсиньгёро Цзайчунь ни болел, он умер 12 января. Цыси оплакивала сына; благодаря ему она взошла на императорский престол, но сам он, когда вырос, превратился в чудовище — невежественного и жестокого юношу, по мнению многих, лишь смертью искупившего страшный вред, который его правление нанесло стране. Другие, правда, поговаривали о том, что он был убит.

Айсиньгёро Цзайчунь не назначил преемника, поэтому императрицы должны были продолжать править до тех пор, пока не найдется достойная кандидатура на этот высокий пост. Запретный город стал поистине запретным, поскольку сторонники и родственники разных принцев, которые имели право претендовать на трон, поддерживали их всеми доступными средствами. Но эти принцы были либо слишком буйными, либо испорченными посещениями публичных домов. В конце концов Цыси нашла подходящего принца — трехлетнего племянника, сына своей сестры, кандидатуру которого одобрила Цыань. Так же, как она поступила при восшествии на престол Айсиньгёро Цзайчуня, Цыси озадачила придворных на первый взгляд странным заявлением. «Я усыновляю ребенка — сына седьмого принца», — объявила она. Потом вышла, тут же вернулась к собравшимся со своим новым «сыном» и сказала: «Это ваш император!»

Малолетний император, который получил новое имя Айсиньгёро Цзайтянь и стал править под девизом «Славная преемственность» (Гуансюй), был несчастливым ребенком. Его тетка-императрица не только использовала его для того, чтобы к власти в Китае не могли прийти правители, похожие на ее покойного сына, — она спасла его от семьи, где мальчика сильно обижали. Его истеричная мать и без меры пьющий отец постоянно издевались над ним, он и его братья с сестрами часто голодали, некоторые из них даже умерли.

Два месяца спустя умерла Апют, беременная жена Айсиньгёро Цзайчуня. В официальном сообщении говорилось о ее самоубийстве, однако возможно, Апют убили, чтобы предотвратить рождение ребенка, который считался бы законным наследником Айсиньгёро Цзайчуня. Цыси оказалась в числе тех, кого подозревали в убийстве, и впоследствии сомнения в ее непричастности к смерти Алют отрицательно сказались на ее репутации.

Стерлинг Сигрейв приводит доказательства, призванные снять с Цыси эти подозрения. Именно она выбрала Алют в жены своему сыну, и нет никаких свидетельств того, что впоследствии императрица об этом сожалела. У нее не было причин опасаться ребенка Алют, который гарантировал бы ей, его бабушке, сохранение собственных позиций. Кроме того, в то же самое время, когда умерла Алют, пытались отравить и саму Цыси. Она себя очень плохо чувствовала, и, несмотря на поставленный диагноз — болезнь печени, — вплоть до 1883 г. было принято считать, что ее недомогание носит хронический характер. Она часто отсутствовала во время придворных церемоний и, как сообщалось, несколько раз даже находилась при смерти.

Роберт Харт полагал, что из двух вдовствующих императриц Цыси была более влиятельной и умной, а Цыань — более привлекательной. Цыси, как он отмечал в дневнике, «обладает вспыльчивым нравом, но надо отдать должное ее способностям». Однако это ее качество часто недооценивалось из-за стремления всем нравиться и предрасположенности к лести. «Наше сердце» — так называла Цыси преданного и способного иностранного чиновника, единственного покинувшего родину иностранца, который провел при китайском дворе двадцать три года и писал, что она «всегда вела себя как человек, а не как чудовище».

Теперь китайским императором стал душевно травмированный и заикавшийся ребенок, а сестра его матери слишком плохо себя чувствовала, чтобы уделять достаточно внимания его воспитанию. Несмотря на перенесенные в детстве страдания и неоправданно суровое дворцовое воспитание, которое было поручено евнухам со строгим наказом не испортить его, как испортили Айсиньгёро Цзайчуня, Айсиньгёро Цзайтянь стал преданным своим обязанностям императором. Тем не менее он постоянно оставался задумчивым и стремился к уединению.

В 1881 г. после болезни умерла Цыань, вследствие чего постоянно плохо себя чувствовавшая Цыси стала подлинной правительницей Китая. В 1887 г. по требованию нескольких придворных чиновников ее регентство было продлено еще на два года, хотя считалось, что по достижении пятнадцати лет Айсиньгёро Цзайтянь станет достаточно взрослым, чтобы взять бразды правления государством в свои руки. Такая отсрочка дала Цыси возможность выбрать для приемного сына жену и двух наложниц.

Новой императрицей стала племянница Цыси, Луньюй — стройная девушка с неправильным прикусом, которую Цыси очень любила. В наложницы были выбраны две миловидные сестры, рекомендованные влиятельным евнухом. Цыси надеялась, что у Айсиньгёро Цзайтяня родятся наследники и после этого он станет полноправным императором. Тогда она смогла бы оставить Запретный город, где царила напряженная суета, удалиться на покой и жить в роскоши вновь отстроенного Летнего императорского дворца.

Но Айсиньгёро Цзайтянь страдал от преждевременного семяизвержения, из-за чего при близости с женщинами ощущал себя импотентом. Положение осложнялось тем, что Луньюй отнюдь не стремилась выйти за него замуж: она уступила настоянию родителей. Хоть молодые люди не выражали особого желания вступить в брак, свадьба состоялась, и Цыси, которой уже исполнилось пятьдесят четыре года, посчитала, что вполне может уходить на покой. Чарльз Денби, оптимистически настроенный в отношении правления Айсиньгёро Цзайтяня американский дипломат, предсказывал, что «строительство железных дорог, линий электропередачи, естественные науки, создание нового флота и современной армии, внедрение национальной банковской системы и модернизация монетного двора скоро получат большое развитие».

Но вместо того, чтобы вести Китай к процветанию, нерешительному Айсиньгёро Цзайтяню пришлось руководить страной в период разрушительной японо-китайской войны 1894–1895 гг. Воинственная Япония, осуществившая модернизацию, пыталась противостоять российской экспансии в Корею и Северный Китай. Китай и Корея обоюдно стремились к сохранению отношений, при которых Китай защищал бы номинально являвшуюся вассальной по отношению к нему Корею. Но общественное мнение в Корее разделилось, и в 1894 г. вспыхнуло восстание. Китай послал войска для помощи корейскому правительству, а Япония стала оказывать военную поддержку оппозиции и захватила дворец. Официальному объявлению войны 1 августа 1894 г. предшествовали ожесточенные бои.

Японо-китайская война во многих отношениях стала началом конца династического Китая. Японцы легко одерживали победы над китайцами на суше и на море и вскоре уничтожили китайский военно-морской флот. Они вторглись в Маньчжурию, и Китаю пришлось просить мира. Договор, заключенный в Симоносеки, унизил и ослабил Китай, которому пришлось признать самостоятельность Кореи, передать навечно Японии остров Тайвань и две другие территории, открыть четыре порта для торговли и уплатить огромную контрибуцию в двести миллионов лян. В дело вмешались Россия, Франция и Германия, вынудившие Японию отказаться от аннексии одной из территорий Китая, но за это Китаю пришлось заплатить дополнительную контрибуцию в тридцать миллионов лян. (Один лян, служивший в Китае валютой, содержал около сорока граммов серебра.)

Сокрушительное поражение Китая в японо-китайской войне стало неоспоримым свидетельством вырождения династии Цин и неэффективности ее правления. Недовольные реформаторы, обращавшие внимание на то, как модернизация усилила Японию, все активнее выступали за модернизацию Китая, а в сельской местности усиливались революционные настроения. Критики и соперники Цыси сосредоточивали внимание на позорном поражении Китая, чтобы обвинить ее в незаконной растрате средств, которые предназначались на переоснащение военно-морского флота, на восстановление замечательного Летнего императорского дворца. Эти обвинения были несостоятельными. Цыси не руководила реставрационными работами, хотя по достоинству оценила их результаты, и у нее не было возможности воспользоваться выделенными на модернизацию флота средствами, поскольку этот вопрос находился в исключительной компетенции адмиралтейства.

Напряженность и неотложная необходимость изменения имперской политики назревали с каждым днем. Цыси охватил ужас, когда японские агенты организовали в Корее переворот, направленный против королевы Мин, которая получила многочисленные ножевые ранения, после чего ее заживо сожгли. Тем временем Айсиньгёро Цзайтянь решил отправить в отставку всех, кто подверг сомнению его решения о том, как следует проводить реформы. Консерваторов шокировало его очевидное и бесцеремонное игнорирование маньчжурских традиций и намеренное назначение японского государственного деятеля на ответственную должность в китайском правительстве. Это побудило Цыси вернуться к управлению государством. Выслушав все заявления, свидетельствовавшие о допущенных племянником ошибках, она волей-неволей согласилась с его оппонентами. После этого она решила снова взять на себя обязанности правительницы и продолжать руководить страной вместе с Айсиньгёро Цзайтянем.

Некоторые из начатых им реформ были свернуты. Однако нескольких реформаторов обвинили в предательстве, их наказали или казнили. Несмотря на явно хорошие личные отношения между императором и его стареющей теткой, стали распространяться слухи о том, что она с группой заговорщиков держит его во дворце под домашним арестом. Один человек, вынужденный бежать из Китая, распространял подстрекательские слухи о том, что у кормила правления в Китае встала злая ведьма. Другой, более изощренной его выдумкой, стала история о том, что шестидесятитрехлетняя Цыси тайком под видом евнухов приводит во дворец мужчин и совокупляется с ними. Этот же человек готовил против Цыси заговор с целью ее убийства.

В некоторых вопросах Роксолана могла бы понять обстановку, сложившуюся в императорском дворце. Например, на Цыси было оказано давление с тем, чтобы она предоставила двум принцам мечи санфан, даровав им таким образом право обезглавить любого человека, если они сочтут это нужным. Более умеренные придворные теперь имели все основания пристальнее следить за своими словами и действиями.

В 1898 г., стремясь противостоять грязным слухам, распространявшимся ее врагами, Цыси пошла на полный разрыв с традициями и пригласила во дворец на чай жен иностранных дипломатов. Ее гостьи нашли, что держится она по-дружески, проявляет любознательность, в ней не было и намека на жестокость, о которой они много слышали. К удивлению приглашенных, император тоже присутствовал на церемонии, хоть и не проявлял к гостьям большого интереса: он просто сидел там и беспрерывно курил.

В том же году в Китае вспыхнуло Боксерское восстание, направленное против иностранцев. Оскорбления христианских миссионеров, зачастую весьма невежественных, и принявших христианство китайцев перерастали в открытый террор. Потом, когда один молодой англичанин застрелил китайца, который на него накричал, разъяренная толпа китайцев сожгла пекинский ипподром, очень популярное среди иностранцев место. Повстанцы громили резиденции иностранных граждан и их церкви.

Когда Цыси вернулась во дворец, ее раздирали внутренние противоречия: она не знала, что делать — поддерживать восстание или подавлять его. Позже она вспоминала о том, что вопреки ее желанию поддерживавшие Боксерское восстание министры издали указ об убийстве всех иностранцев. В то же время иностранцы обвиняли ее в поддержке повстанцев и в том, что она посылала войска для предотвращения предпринимавшихся иностранцами военных попыток их разбить.

С 13 по 16 июня 1900 г. «боксеры» и их последователи разрушили и разграбили посольский квартал. Кроме того, они преследовали тех китайских торговцев, которые продавали свои товары иностранцам. Иностранцы и китайцы-христиане пытались найти убежище в храмах. Китайские слуги бежали от своих иностранных хозяев. В сельской местности «боксеры» перебили тысячи китайцев-христиан.

В этой напряженной ситуации германский посланник в Китае барон Клеменс Август Фрайхер фон Кеттелер приказал немецким морским пехотинцам расстрелять группу повстанцев. Цыси и Айсиньгёро Цзайтянь издали направленные против «боксеров» указы, запрещавшие убийства иностранцев и подстрекательство людей к убийству иностранцев. Тем не менее иностранцы продолжали погибать. Во время устроенной однажды резни были обезглавлены сорок пять миссионеров, которых сопровождали женщины и дети. На несколько дней их отрубленные головы были выставлены на всеобщее обозрение в укрепленной на стене клетке.

К 14 августа 1900 г. коалиционные войска подошли к Пекину, освободили иностранцев, разграбили город, а потом двинулись в направлении Летнего императорского дворца, куда бежали Цыси, император и многие придворные. По пути они перебили десятки тысяч китайцев, разорили и разграбили тысячи домов, а потом захватили Летний дворец, разрушив там буддистские храмы и статуи.

В новом дворце, где Цыси пыталась скрыться, она издала указ о наказании чиновников и представителей знати, которые подстрекали повстанцев. Двое из них были казнены. Потом они с императором и придворными вернулись в Запретный город. Иностранцы потребовали уплатить контрибуцию и продиктовали условия мирного договора. Цыси снова сосредоточила власть в своих руках, хотя и разделила бразды правления с племянником-императором. Вскоре она возобновила чаепития, на которые приглашали женщин-иностранок.

Когда Цыси было семьдесят лет, у нее случился удар, но вскоре императрица смогла вернуться к работе. 14 ноября 1908 г. постоянно недомогавший император Айсиньгёро Цзайтянь скончался. На следующий день умерла Цыси. Она слишком много работала, была до крайности измотана и болела гриппом. Маньчжурская династия пережила ее лишь на три года.

История сурово осудила Цыси. Многие современники видели в ней жестокого деспота. На деле же императрица стала жертвой собственной несостоятельности — отсутствия образования и недостатка опыта в том, что касается управления, придворных обычаев и процедур. Кроме того, она оказалась в зависимости от системы, заточившей ее в Запретном городе, где она не получала никакого представления о катастрофической ситуации в собственной стране. Помимо этого, личные качества мешали ей разумно и эффективно править государством. Постоянная потребность всем нравиться позволяла льстецам и подхалимам оказывать на нее большое влияние. Да и сама императрица нередко демонстрировала боязливость и нерешительность.

И тем не менее Цыси удавалось достигать значительных успехов. Если принять в расчет узкие рамки той жизни, которая выпала на ее долю, непреклонное стремление Цыси взойти на вершины власти просто поражает. При полном опасностей коррумпированном китайском дворе она с успехом применяла свои способности и смогла удовлетворить свои амбиции, чтобы достичь высшей власти в стране. Для неискушенной наложницы она добилась редчайшего успеха.

Ни Роксолану, ни Цыси нельзя рассматривать вне тех обстоятельств, в которых им было суждено жить. Объективная историческая оценка не может игнорировать тот факт, что обе эти женщины смогли успешно приспособиться к своему положению наложниц и усвоить правила, царившие в гареме, существовавший этикет и традиции, а потом установить такие отношения, которые не только привели их к власти, но и позволили сохранять ее на протяжении десятилетий. Они смогли сделать так, что принудительное сожительство возвело их к вершинам власти, и им даже удалось умереть естественной смертью в собственной постели.