Наконец Паула узнала, какая страшная участь ей уготована. Епископ сообщил об этом заключенной, хотя и с большими предосторожностями. Он все еще надеялся помешать греховной языческой мерзости, затеянной жрецом Исиды. Дамаскинка во всяком случае не могла оставаться дольше в неведении; перед зданием тюрьмы ежедневно собирались мемфиты отдельными группами, требуя, чтобы им показали «невесту Нила». Их дикие крики доносились до Паулы из-за высокой ограды.

Иногда молодая девушка слышала обращенные к ней восторженные приветствия, но иной раз толпа, накричавшись до хрипоты, выходила из терпения и осыпала ругательствами невидимую затворницу. Возгласы «невеста Нила!» не умолкали с утра до ночи.

Дочь Фомы встревоженно спрашивала тюремщика, что это значит; но он уклонялся от ответов и был очень рад, когда епископ объяснил ей причину уличных беспорядков.

Роковая весть сначала испугала и поразила Паулу; но прелат старался поддержать в ней надежду на спасение, и девушка сохраняла бодрость, чтобы ее больной отец не мог догадаться об ужасной истине. Днем она была еще сравнительно спокойна, зато ночью возбужденный мозг рисовал ей мучительные картины, от которых отчаяние закрадывалось в ее душу. Несчастная узница видела себя посреди беснующейся черни: ее тащили к реке и бросали в нильские волны перед глазами тысячной толпы. От этих кошмарных галлюцинаций не могли избавить Паулу ни молитва, ни доводы разума, ни письма Ориона, исполненные нежной любовью. Епископ приходил в тюрьму почти ежедневно; кроме него, дамаскинку навешали преданные друзья.

Тюремщик впускал их в ее келью при всяком удобном случае. В числе посетителей Паулы были также сенатор Юстин и его жена Мартина. К счастью для себя, они немедленно оставили дом вдовы Сусанны, как только заболели рабы, находившиеся при купальне. Освобожденный из плена, больной Нарсес остался в зараженном жилище. Он и Элиодора не успели выехать оттуда, до того как захворала сама хозяйка; после этого начальство города распорядилось никого не выпускать из ее дома. Сенаторская чета снова перешла в гостиницу Зострата. Элиодоре, может быть, посчастливилось бы выбраться на свободу, однако эта добрая душа ни за что на свете не соглашалась покинуть своего несчастного деверя, потому что его страдания облегчались только ее присутствием. Он не хотел принимать пищи из других рук и не мог переносить, чтобы кто-нибудь, кроме невестки, дежурил у его постели. Этот, когда-то бодрый и сильный воин, во время болезни стал похож на покойного мужа Элиодоры, что особенно располагало к нему вдову; кроме того, юноша мало-помалу признался, что давно любит ее, но скрывал свое чувство ради спокойствия брата. Молодая женщина неутомимо ухаживала за ним, оставаясь на ногах все дни и ночи. Желание спасти ему жизнь поглощало теперь все ее время и помыслы, и она стала равнодушнее относиться ко всему остальному. Сенатор Юстин сообщил племяннице, что Орион питает к Пауле глубокую страсть. Эта новость оказалась тяжелым ударом для сердца гречанки, однако бедняжку поддерживала мысль, что сын мукаукаса променял ее на девушку с исключительными достоинствами. В минуты тоски она оплакивала любимого человека, но забота о больном отвлекала вдову от бесплодных сожалений.

Что касается Катерины, то она относилась теперь с большим участием к прежней сопернице. После матери Элиодора сделалась главным предметом ее беспокойства. Малейший намек на нездоровье той или другой из них бросал в дрожь девушку. Если Сусанна, изнемогая от жары, ложилась на диван, или молодая гостья жаловалась на свои обычные головные боли, вследствие бессонных ночей у постели Нарсеса, Катерина бледнела от невыносимого сердцебиения. Мать и Элиодора тотчас представлялись ей заболевшими, с ужасными багровыми пятнами на лбу и щеках, с пылающей головой и помутившимся взглядом. В эти минуты она снова чувствовала неприятное давление на голове в том месте, где лежала рука умиравшего Плотина.

Со дня ареста Паулы жена сенатора резко изменила свое отношение к Катерине. Дочь Сусанны читала немой укор в ее взгляде и была довольна, когда почтенные супруги оставили наконец их дом. Но едва они уехали, как на смену явилась страшная гостья — зараза. Невольник, топивший печи в комнате для купания, пожалел уничтожить зараженное платье и спрятал его. Кроме того, кормилица Катерины, мать Анубиса, находилась при ней тотчас после возвращения от ворожеи и больного епископа. Все они заболели одновременно и были тотчас отправлены в палатки для заразных близ некрополя; но старший истопник и кормилица умерли дорогой.

«Покинула ли вместе с ними наш дом страшная эпидемия? — с ужасом спрашивала себя Катерина. — Если нет, то теперь наступила очередь заболеть сначала Элиодоре, а потом и матери! Лучше бы зараза пощадила их и свела в могилу виновницу несчастья — меня!

Дочь Сусанны была еще так молода, но уже ненавидела жизнь, которая приносила ей теперь одни унижения, разочарования и обиды. Мучительный, смертельный страх не давал ей покоя ни днем, ни ночью.

Городской врач, пришедший навестить больных невольников, рассказал мимоходом, что судьи приговорили к смерти дочь Фомы, а народ при содействии сената хочет, по старинному обычаю, принести ее в жертву разгневанному Нилу. Все старания епископа образумить мемфитов остаются напрасными. Судьба Ориона будет решена только на следующий день, но якобиты сильно негодуют на него за то, что он выбрал себе в невесты мелхитку.

При этих словах Катерине пришлось схватиться за спинку кресла, на котором сидела ее мать; у нее подгибались колени. Она буквально извела расспросами врача, вся раскрасневшись и едва сдерживая свою мучительную тревогу. Кончилось тем, что тот потерял терпение и поспешил уйти, проклиная в душе праздное любопытство женщин.

«Итак, ненавистная соперница во всеуслышание объявлена невестой Ориона, но все равно Паула не избежит ужасной участи и не достанется своему жениху!» — эта мысль обдала Катерину горячей, живительной волной, ей хотелось рассмеяться громким злорадным смехом и перецеловать всех присутствовавших. Мщение, задуманное дочерью Сусанны, превзошло самые смелые ожидания девушки, и она испытывала теперь ни с чем не сравнимое блаженство; то был адский цветок, но с блестящими лепестками и одуряющим запахом. Между тем его яркие краски ослепляли, а крепкий аромат вскоре сделался отвратительным. Катерина ужаснулась самой себе, но все-таки ей хотелось радостно вскрикнуть всякий раз, когда в ее голове мелькала мысль о близкой гибели дамаскинки.

Сусанна не шутя встревожилась за дочь: ее глаза горели таким странным огнем, а по телу пробегали судорожные движения.

Между тем Элиодора приняла известие о помолвке Ориона и Паулы с непонятным спокойствием; с той минуты пылкая Катерина почувствовала к ней презрение. Из-за этой ничтожной женщины она покушалась на убийство и подвергла опасности жизнь родной матери! Здесь было от чего прийти в отчаяние! Целуя дочь перед отходом ко сну, Сусанна пожаловалась на легкую боль в горле, и губы ее как будто немного припухли. Испуганная Катерина не пустила ее от себя, стала расспрашивать дрожащим голосом, поднесла свечу к ее лицу и, затаив дыхание, отыскивала на нем страшные пятна, но их нигде не оказалось. Сусанна пошутила над страхами дочери и успокаивала ее, говоря, что мнительные люди скорее заболевают эпидемическими болезнями.

Ночью девушка не могла заснуть, она не радовалась больше гибели Паулы; только одни мучительные мысли и жуткие видения осаждали ее наяву и в полусне. На рассвете тревога Катерины до того усилилась, что она вскочила и бросилась в комнату матери, — та крепко спала. Успокоившись немного, дочь вернулась к себе. Едва наступил день, ее опасение оправдалось: Сусанна не могла встать с постели, у нее была лихорадка, а на губах, касавшихся зараженных локонов дочери, действительно показались зловещие пятна. Пришедший врач подтвердил догадки окружающих. Роскошную виллу заперли. Доктор и сама больная, в полной памяти, настоятельно требовали, чтобы Катерина перешла в домик садовника, но она объявила, что скорее умрет, чем покинет мать.

Вне себя от горя, девушка бросилась к больной, порываясь поцеловать багровые пятна возле рта, чтобы заразиться самой. Врач насильно оттащил ее прочь, а мать побранила Катерину, глядя на свое дорогое дитя влажными от слез глазами. Таким образом, дочь осталась при матери; две монахини помогали Катерине в уходе за ней. Беспримерное самоотвержение девушки поражало даже их, привыкших к самым потрясающим сценам.

Епископ Иоанн, не боявшийся посещать зараженных больных, также в свою очередь хвалил поведение Катерины; до сих пор он видел в ней только веселого, бойкого ребенка, теперь же она внушала ему уважение, как взрослая, и он охотно вступал с ней в разговор, подробно отвечая на ее вопросы, преимущественно о Пауле. Пораженный великодушием несчастной дамаскинки, прелат рассказал, как она, желая спасти своего возлюбленного, приняла на себя вину, которая лишила ее всякого права на помилование.

— Хотя дочь Фомы и мелхитка, но пойти на такое самопожертвование может только истинный последователь Христа! — заявил он.

Катерина презрительно пожала плечами. Епископ понял ее мысль и ласково предостерег молодую девушку от излишнего самомнения.

Иоанн удалился, а дочь Сусанны почувствовала жестокие упреки совести; всякая похвала ее самоотречению звучала для Катерины горькой иронией, но все-таки она не заслуживала упрека в черствости, потому что в этой тихой комнате, где на пороге стояла смерть, несчастная девушка постоянно думала о своем преступлении, повторяя себе, что она самая закоренелая из грешниц. Ей нередко хотелось открыть перед кем-нибудь свою душу, она охотно исповедала бы свой грех почтенному епископу, чтобы он наложил на нее самую тяжелую епитимью, но Катерину удерживал стыд, и жажда мести по-прежнему бушевала в ее груди. Прелат, конечно, потребует от нее, чтоб она решительно покончила с преступным прошлым, вырвала с корнем из сердца прежние чувства и желания; для дочери Сусанны это было пока немыслимо. Любовь и ненависть слишком срослись с ее душой; ей хотелось прежде насладиться своим мщением, увидеть гибель соперницы и доказать Ориону, что она любит его так же глубоко, сильно и самоотверженно, как и дочь Фомы. Когда он наконец вполне осознает свою ошибку и свою страшную вину перед ней и горько раскается в них, только тогда Катерина согласна примириться со своей совестью, с церковью и Богом, хотя бы ей пришлось провести остаток молодой жизни в монастырской власянице, в тиши убогой кельи, или отшельницей в скалистой пещере.

Катерина готова была покориться какой угодно безотрадной участи, но для нее было невыносимо видеть торжество соперницы и незаметно сойти со сцены, не заявив о себе ничем таким, что могло бы поставить ее высоко в глазах Ориона. Нет, лучше погубить свое тело и душу, лучше отдаться сатане и вытерпеть все муки ада, в которые она верила так же твердо, как и в свое собственное существование.

Проходили дни за днями. Зловещая сыпь распространялась по телу больной; лихорадка усиливалась. Между тем «мотылек», преданно ухаживая за матерью, не переставала следить за приготовлениями к казни. Слухи о ней наполняли Катерину ужасом и вместе с тем невольным восторгом; она жадно расспрашивала епископа о дамаскинке, о ее отце и об Орионе.

Маленькая Мария не появлялась более в соседнем саду; бывшая подруга тревожилась о ней, пока не узнала, что девочка скрылась, желая избежать затворнической жизни за монастырской стеной.

Поселившаяся с Нарсесом в домике садовника Элиодора была совершенно здорова. Катерина умоляла провидение пощадить молодую женщину и не допустить ее самою сделаться убийцей родной матери. Девушку особенно мучила гибель Руфинуса и стольких невинных людей, потерявших жизнь по ее вине.

Так тянулись страшные, мучительные дни и ночи. Узники, попавшие в тюрьму благодаря предательству Катерины, были счастливее ее, несмотря на ужас их положения. Орион жестоко страдал; назначенный день казни Паулы приближался, и это сводило с ума несчастного юношу. Наконец тюремщик, сенатор Юстин и епископ сообщили ему, что послезавтра совершится чудовищная свадьба. Послезавтра дамаскинку украсят для проклятого языческого торжества, уберут, как невинную жертву, цветами и сочетают не с любимым женихом, а с могучим Нилом, с холодной, убийственной стихией. Были минуты, когда Орион метался, как безумный, по своей камере, обрывая струны лютни, когда ему хотелось облегчить себе душу игрой, но обыкновенно из соседней комнаты раздавался голос Нилуса, который уговаривал его не терять надежды на Бога, исполняя свой долг. И сын мукаукаса снова принимался за работу, стараясь не падать духом.

Он мог работать день и ночь, так как сенатор принял меры, чтобы узник не имел недостатка в освещении. Когда усталость брала свое, Орион бросался на жесткую постель, а потом после недолгого сна снова разбирал свои планы и списки, обдумывал, чертил, делал вычисления, если сомневался в чем-нибудь, а то стучал в стену к соседу, и его мудрый, опытный друг никогда не отказывал юноше в полезном совете. Сенатор съездил для него в Арсиною, чтобы достать из тамошнего архива нужные справки о приморской области; таким образом, важная работа приходила к концу, укрепляя мужество Ориона и поддерживая в нем веру в свои силы. Иногда он забывал на целые часы о том, что могло повергнуть в отчаяние самого мужественного человека. Как только в его комнату приходил тюремщик или сенатор со своей доброй женой, Иоанна или гречанка Евдоксия, сопровождавшая иногда вдову Руфинуса, узник посылал их с письменными или устными поручениями к Пауле, давая ей отчет о ходе своей работы. Она с искренней радостью следила за успехами его труда, и каждый знак внимания со стороны юноши ободрял ее в минуты мрачного уныния.

Не только страх перед ужасной казнью терзал сердце дамаскинки: ее отец, с которым она едва успела свидеться после долгой, безотрадной разлуки, быстро угасал на руках дочери. Больные, израненные легкие отказывались ему служить, только с большим трудом и болью мог он проглатывать несколько капель вина и немного пищи. В последние дни сознание по временам оставляло его; Паула почти радовалась этому, и друзья соглашались с ней. До больного доносились возгласы: «Да здравствует невеста Нила!», «Покажите нам невесту Нила!», «Долой невесту Нила!» Хотя умирающий не понимал значения этих выкриков, но внимая им с каким-то странным удовольствием и повторял в бреду то нежно, то задумчиво: «невеста Нила». Паула с ужасом прислушивалась к его словам, произнесенным как бы в бреду.

Ей не раз приходило в голову покончить с собой прежде, чем ее выставят напоказ всему народу. Но имела ли она право собственноручно оборвать нить своей жизни, вместо того чтобы положиться на Бога, к которому обращалась ежечасно с немыми пламенными мольбами? Нет! До последней минуты ей надо надеяться на милость Божию. И странно: всякий раз, когда ее терпение истощалось, происходило что-нибудь такое, что снова поддерживало заключенную. Это было то послание Ориона, то приход Иоанны и Пульхерии, то беседа с епископом или с отцом, который на время приходил в сознание. Сенатор Юстин с женой почти ежедневно посещали Паулу и всегда умели развлечь девушку; Мартина в особенности обладала даром читать в ее сердце. Один раз она захватила с собой письмо Элиодоры. Вдова писала тетке, что уход за дорогим больным дал совершенно иное направление ее мыслям. Нарсес постепенно выздоравливал. Элиодора думала только о том, чтобы окончательно восстановить его силы и по возможности скрасить жизнь несчастного юноши. Орион представлялся ей теперь не более, как милым видением прошлого.

Так проходило время заключенной, и теперь только две ночи отделяли ее от праздника Сераписа, когда предстояло совершиться неслыханной свадьбе. К вечеру Паулу навестил епископ: он счел своим долгом сообщить ей, что ритуал назначен на послезавтра. Иоанн все еще твердо надеялся, что Бог не допустит такого кощунства и бесчеловечного насилия, хотя мемфиты не слушались больше своего пастыря. Во всяком случае прелат не хотел покидать осужденную и решил проводить ее к месту казни. Уважение к высокому сану епископа могло послужить защитой невинной жертве. В заключение Иоанн обещал заботиться о больном префекте до самой его смерти, а также исполнить все прочие распоряжения узницы.

Паула давно ожидала своей ужасной участи, стараясь примириться с неизбежным, но все-таки роковая весть сразила дамаскинку, как удар молнии. Девушка упала в объятия верной Перпетуи и замерла у нее на груди. Прошло несколько минут, прежде чем она опомнилась и могла поблагодарить епископа. Иоанн был потрясен этой сценой. Он горько сожалел о невозможности оказать заключенной действенную помощь. Ответ патриарха на его жалобу не оправдал ожиданий епископа. Хотя Вениамин строго осуждал нечестивое жертвоприношение, но в таком духе, что его пастырское послание не могло напугать еретиков, впавших в языческий соблазн. Однако прелат все еще хотел испытать, какое действие произведет увещание патриарха на мемфитов, и велел сделать несколько его копий; завтра утром им предстояло появиться в сенате, на городской площади и на стенах общественных зданий, хотя Иоанн сомневался, чтобы эта мера могла образумить жителей города.

— В таком случае помоги мне приготовиться к смерти, — глухо произнесла Паула. — Ты принадлежишь к другому вероисповеданию, но я уважаю тебя, как достойнейшего служителя алтаря. Если ты отпустишь мне грехи во имя Христово, то и святая церковь разрешит меня от них. Мы смотрим на Спасителя иными глазами, но Он остается всегда одним и тем же.

Ревностный якобит был уже готов вступить в религиозный спор, однако одумался вовремя. Настоящая минута не допускала никаких догматических пререканий, и потому он сказал только:

— Я слушаю тебя, говори, дочь моя.

И Паула открыла перед ним всю свою душу, как будто Иоанн был ее единоверцем. Глаза прелата стали влажны от слез, когда он выслушивал исповедь этой чистой, любящей девушки, которая до конца осталась верна своим возвышенным идеалам. Потом епископ дал ей отпущение грехов, произнес: «аминь!» и благословил осужденную. Ему оставалось теперь уйти, но он медлил, обдумывая что-то и опустив глаза в землю. Вдруг Иоанн приказал дамаскинке:

— Следуй за мной!

— Куда? — с испугом спросила Паула; ей показалось, что духовник готовится проводить ее на место казни или до набережной Нила, где беспощадные волны ждут свою жертву.

Однако прелат отвечал, грустно улыбаясь:

— Нет, дитя мое! Сегодня я хотел бы быть вестником радости для тебя и благословить твой союз с Орионом, если ты поклянешься мне не отвращать своего жениха от отеческой веры, а ведь любовь к женщине может довести мужчину до ослепления. Если ты согласна на это условие, я поведу тебя к сыну мукаукаса.

Он постучал в дверь темницы, и когда тюремщик отворил, епископ отдал ему шепотом какой-то приказ. Дамаскинка молча следовала за Иоанном с пылающим лицом; несколько секунд спустя она была в объятиях возлюбленного. Тут впервые, а может быть, и в последний раз в жизни их губы слились в страстном поцелуе.

Прелат оставил их на короткое время вдвоем; потом благословив обрученных, отвел Паулу обратно в ее келью. Здесь она едва успела поблагодарить его, как за ним пришли из дома Сусанны: вдова находилась при смерти. Иоанн тотчас же отправился туда, чтобы исполнить свой долг. Дамаскинка с волнением провожала его глазами. Затем, она бросилась в объятия кормилицы и воскликнула:

— Ну, теперь будь, что будет! Никто не может больше разлучить меня с Орионом, даже сама смерть!