Безостановочно мчалась по улицам Мемфиса царская колесница, в которой стояла Клеа в плаще и шляпе начальника охранной стражи.

Мимо нее по обеим сторонам улицы проносились освещенные окна домов, двигались навстречу солдаты, с шумом выходившие из таверн, спокойно шли мирные граждане с фонарями, в сопровождении невольников, торопясь домой из своих мастерских. Клеа вдруг овладела горькая ненависть к Публию, и к этому совершенно новому для нее ощущению присоединилась мысль, от которой ее кровь то останавливалась, то разливалась с удвоенной силой, — мысль, что Корнелий бесчестный человек.

Сколько злого умысла и хитрости проявил он, стараясь завлечь одну из них, безразлично которую, чтобы обольстить и увести к себе.

«Со мной, — думала она, — он не смел надеяться достичь своей гнусной цели, и когда убедился, что я умею защищаться, то увлек на позор и гибель бедное, беззащитное дитя. Этот безбожник, так же как его Рим, стремится все прибрать к своим рукам. Как только он получил письмо негодяя Эвлеуса, он счел себя вправе поверить, что я тоже поддалась его соблазнам и расправляю крылья, чтобы лететь в его объятия. И вот он, не задумываясь, простер свою завистливую руку и на меня и покинул блеск и наслаждение царского пира, чтобы ночью броситься в пустыню, и там — еще существуют карающие боги — найти ужасную смерть!»

Теперь ее окутал полный мрак, черные тучи закрыли луну.

Уже Мемфис оказался далеко позади, и колесница проносилась среди высокой пальмовой рощи, где даже в полдень царит густая тень. Когда Клеа вспомнила, что соблазнитель осужден на смерть, в душе у ней зажглось пламя; ей захотелось разразиться победным кликом, подобно торжествующему мстителю, попирающему ногой труп смертельного врага.

Стиснув зубы, она схватилась за пояс, за которым торчал нож жреца-кузнеца Кратеса.

Если б вместо возницы рядом с ней стоял Публий, она с блаженством, не задумываясь, вонзила бы нож ему в сердце и потом сама бросилась бы под бронзовые колеса колесницы.

Нет! Лучше, если б она нашла его умирающим в пустыне, и до тех пор, пока не перестало бы биться в нем сердце, она бы кричала ему, что ненавидит его, потом при его последнем вздохе она бы бросилась на его грудь и целовала бы его навеки сомкнутые глаза.

Подобно тому как сливаются в одном русле темные и светлые волны двух разных рек, так сливались в ее сердце желание дикого мщения и острые порывы нежной любви.

Все страсти, дремавшие до сих пор в ее душе, сбросили оковы и рвались наружу, пока она мчалась через пустыню, потонувшую в ночной мгле.

То, как тигрица, она готова была ринуться на свою жертву, то, как отвергнутая женщина, — на коленях умолять Публия о любви. Она потеряла ощущение времени и пространства и точно пробудилась от дикого, нелепого сна, когда колесница внезапно остановилась и возница проговорил хриплым голосом:

— Приехали, здесь я обязан повернуть обратно.

Она вздрогнула, закуталась плотнее плащом, надвинула на глаза шляпу, соскочила на дорогу и остановилась неподвижно, пока возница говорил:

— Я не щадил лошадей, благородный, милостивый господин. Не заслужил ли я на глоток вина?

Клеа ничего не имела, кроме двух серебряных драхм, из которых одна принадлежала ей, другая Ирене.

В последний день поминовения смерти своей матери царь назначил сумму для раздачи всем служащим храма Сераписа. Клеа с сестрой получили по серебряной монете. Клеа носила их в мешочке вместе с кольцом матери, которое та дала ей при прощании, и с амулетом отшельника Серапиона.

Девушка отдала две драхмы вознице. Последний, ощутив пальцами такой богатый подарок, повернув уже коней, крикнул ей:

— Приятной ночи под покровительством Афродиты и всех Эросов!

— Драхма Ирены! — прошептала Клеа вслед удаляющейся колеснице.

Милый образ сестры встал перед ее глазами, и она вспомнила то время, когда этот еще полуребенок отдал ей деньги, боясь их потерять.

«Кто теперь будет смотреть за ней и заботиться?» — спросила она себя, остановившись в раздумье. Затем подавила в себе все дикие желания, чтобы собрать разбросанные мысли.

Инстинктивно она вышла из полосы света, лившегося на дорогу из окна кабачка. Подняв глаза по направлению этого луча, девушка увидела двух человек, глядевших на то место, с которого она только что сошла.

Но что это были за лица!

Одно мясистое, сильно обросшее неровной бородой, почти черное и столько же дикое и зверское, как другое — бледное и худое, носившее выражение хитрости и злобы. Тупо и пошло смотрели кровянистые стеклянные выпуклые глаза первого, между тем как глаза другого беспокойно бегали по сторонам.

Это были сообщники Эвергета, это были убийцы.

Скованная ужасом и отвращением, стояла она и боялась, что ужасные люди услышат судорожное биение ее сердца.

— Молодчик прошел за кабачок, видно, он знает ближайшую дорогу к могилам; пойдем за ним и быстро завершим дело, — сказал широкоплечий убийца резким прерывающимся шепотом.

Этот голос показался Клеа еще кошмарнее лица самого чудовища.

— Чтобы он услышал наши шаги? Эх ты, глупая башка! — возразил другой. — Когда он с четверть часика подождет свою милую, я позову его по имени женским голосом, и при первом шаге в пустыню ты раскроишь ему затылок мешком с песком. У нас еще много времени, ведь до полуночи осталось добрых полчаса.

— Тем лучше, — добавил другой, — наши кувшины с вином еще далеко не опорожнены, и мы за него заплатили вперед, пока ленивый хозяин не завалился спать.

— Ты можешь выпить еще только два кубка, — приказал худощавый. — На этот раз нам придется иметь дело со здоровым молодцом. Сетнава больше нет, а дичь не должна иметь ни широких уколов, ни резаных ран. Мои зубы не такие, как у тебя, когда ты трезвый. Даже воронье мясо я не могу разрывать, если оно жесткое. Если ты напьешься и ударишь неудачно, а мне не удастся исколоть его иглой, то дело наше будет плохо. Но почему римлянин не велел дожидаться своей колеснице?

— Да, почему он ее отпустил? — спросил первый и с открытым ртом прислушивался к удалявшемуся звуку колес.

Его товарищ приложил руку к уху и тоже прислушивался.

Оба помолчали минуту, потом худощавый сказал:

— Колесница остановилась у первого кабачка. Тем лучше. У римлянина дорогие кони, а там внизу есть навес для лошадей. В этой же трущобе нет ничего, кроме стойла для осла, кислого вина и скверного пива. Я приберегаю свои драхмы для Александрии и мареотийского белого. Оно хорошо для здоровья и очищает кровь. Ну, коням римлянина придется долго отдыхать.

— Долго отдыхать, — повторил другой, оскалив громадные зубы. И оба отправились в комнату допивать вино.

Клеа тоже слышала, что колесница остановилась, но она не подозревала, что возница вошел в первый же кабачок, чтобы выпить на деньги Ирены. Хотя потом ему и приходилось нагонять упущенное время, но он особо не беспокоился, зная, что царский пир никогда не кончается раньше полуночи.

Когда убийцы ушли, девушка тихонько, на цыпочках, проскользнула мимо кабачка и при свете проглянувшей луны нашла ближайшую дорогу в пустыню, ведущую к могилам Аписа, и быстро направилась по ней.

Она смотрела прямо перед собой, боясь глядеть по сторонам. Ей чудились за освещенными бледной луной чахлыми кустами отвратительные лица убийц.

Белевшие на песке пустыни скелеты зверей и челюсти верблюдов и ослов, казалось, возвратились к жизни и шевелились.

Облака пыли, поднятые горячим западным ветром, еще более усиливали страх Клеа. Внезапно прорывавшиеся струи холодного ночного воздуха казались ей холодным прикосновением духов, обдававших ее горячим дыханием западного ветра.

Ее разгоряченное воображение всему придавало устрашающие образы, но страшнее всего было то, что она только что слышала и что скоро должно было случиться с Публием и Иреной. Она не могла отделить их одного от другого, и ее сердце и ум наполнял все возраставший ужас, безграничный, невыразимый, леденящий ужас перед смертельной опасностью и несмываемым позором.

Но вот большое черное облако закрыло луну, снова темнота окутала пустыню, и пугавшие ее образы, казалось, растворились во мраке.

Теперь Клеа приходилось идти тише, чтобы не сбиться с узкой дорожки. В темноте она себя чувствовала бодрее. Глубоко дыша, девушка остановилась и собрала всю силу воли, чтобы спокойно обдумать, что сейчас следует сделать.

С того момента как она увидела убийц, всякая мысль о мщении, всякое желание покарать соблазнителя смертью исчезли из ее души. Теперь в ее душе властвовало одно желание — спасти любимого человека от когтей этих хищных зверей.

Медленно подвигаясь вперед, Клеа повторяла себе все, что слышала из уст Эвергета, евнуха, отшельника и убийц о Публии и Ирене, вспоминала каждый шаг, сделанный ею после того как она вышла из храма, и опять она убеждала себя, что все эти опасности и страхи она вынесла исключительно только ради Ирены.

Очаровательный образ сестры вырисовывался в ее воображении, не возбуждая ревнивого недружелюбия, ни разу не омрачившего ее чувства к Ирене даже в моменты самых бурных всплесков страсти.

Ее сестра, ее девочка выросла на ее глазах, благодаря только ее попечением, окруженная солнечным лучом ее горячей любви.

Заботиться о ней, лишать себя всего, нести тяжелый труд сделалось для нее наслаждением, и когда Клеа, по обыкновению, обратилась мысленно к отцу с вопросом: «Не правда ли, я сделала все, что могла?» — ей казалось, что она услышала одобрительный ответ. Глаза девушки наполнились слезами, и все горькое и беспокойное, что еще недавно наполняло ее сердце, осталось далеко позади, и на душу повеяло бодрящим дыханием чистой радости.

Девушка остановилась на мгновение, чтобы оглядеться. Освоившись с окружавшей темнотой, она различала один из храмов в конце аллеи сфинксов, и вдруг неожиданно раздалось торжественное жалобное пение.

Это были жрецы Осириса-Аписа, в полночь справлявшие на крыше храма мистерии своего бога.

Она хорошо знала этот гимн, оплакивающий умершего Осириса и обращенный с мольбой к нему сломить могущество смерти и, восстав, одарить мир новым светом и новою силою жизни, возродить все умершее к новому бытию.

Этот набожный плач потряс ее изболевшуюся душу. Может быть, ее родители тоже обрели смерть и теперь вместе с богом, разливающим жизнь, принимают участие в управлении судьбами мира и людей.

Клеа подняла руки к небу, и в первый раз, с тех пор как в памятный вечер в ней зародилось недоверие, вся ее душа вылилась в страстной мольбе ниспослать ей силы и указать путь спасения Ирены и Публия Сципиона от позора и смерти.

Теперь она не чувствовала себя одинокой. Ей казалось, что она нашла защиту у незримого, но всесильного существа, имени которого она не знала, но к которому обращалась, как дочь, обнимающая колени отца.

Так стояла Клеа несколько минут, пока выглянувший из-за туч месяц не привел ее в себя.

Шагах в ста она увидела аллею сфинксов, на одной стороне которой находились могилы Аписа, где была устроена западня Публию.

Сердце ее снова начало усиленно биться, и недоверие к собственным силам опять овладело ею.

Через несколько минут она встретит римлянина. Невольно протянув руку, чтобы пригладить волосы, Клеа заметила, что на ней плащ и шляпа Главка.

Обратясь еще раз к божеству с кроткой молитвой о даровании ей спокойствия в предстоящей встрече, Клеа оправила складки одежды и стиснула в пальцах ключ к могилам Аписа, который ей дал Кратес.

Тогда в голове ее мелькнула мысль, за которую она с радостью ухватилась, видя в ней лучшее решение своей трудной задачи. Да, она спасет от смерти человека, который так богат, могуществен и знатен, который отнял у нее все, взамен дав только горе и унижение. И вот она, бедная носительница воды, которой он думал поиграть, подарит ему самый драгоценный дар на земле — жизнь.

Серапион сказал ей, и она ему поверила, что Публий благороден, следовательно, он не из тех, которые оказываются неблагодарными к своим спасителям!

Она же хотела получить право не просить, а требовать от него, и она потребует, чтобы он отпустил Ирену и привел к ней.

Но когда успел он сговориться с этой податливой неопытной девочкой, и как быстро схватила она предложенную руку мужчины!

Ирена — дитя минуты, конечно же, для нее это неудивительно; Клеа понимала также, что прелесть Ирены могла быстро покорить сердце серьезного мужа.

И все-таки! На всех процессиях он никогда не смотрел на Ирену, а только на нее, да и теперь он, не колеблясь, последовал на лживое приглашение от ее имени в полночь, в пустыню!

Может быть, она ближе его сердцу, чем Ирена, и если благодарность привлечет его к ней с новой силой, то он забудет свою патрицианскую гордость и ее низкое положение и пожелает сделать ее своей женой?

Такие мысли роились в ее голове, но она еще не обошла круга, уставленного бюстами философов, как перед ней встал роковой вопрос: а что же Ирена? Разве последовала бы она за ним, покинула бы сестру, не простившись, если бы ее юным сердцем не овладела горячая любовь к Публию, и разве Публий действительно не достоин ее больше всех других мужчин?

А он? Разве бы он не решился из благодарности за свое спасение исполнить требование Клеа и сделать своей женой Ирену, бедную, но прекрасную дочь благородного рода?

И если это возможно, если они оба могут прожить в счастье, любви и почете, смеет ли она, Клеа, разлучить их? Имеет ли она право вырвать Ирену из его рук и привести ее опять в этот мрачный храм, который теперь, после солнца и свободы, покажется ей вдвое мрачнее и невыносимее?

Зачем же она ввергает в несчастье Ирену, ее дитя, доверенное ей сокровище, которое она поклялась оберегать?

«Нет, никогда! — твердо решила Клеа. — Она рождена для радостей, а я — для страданий. Еще об одном осмелюсь просить тебя, высшее божество: уничтожь эту любовь, которая разрывает мое сердце, удали от меня зависть и вражду, когда я увижу ее счастливой в его руках. Тяжко гнать собственное сердце в пустыню, чтобы в другом расцвела весна; но так надо, и мать похвалила бы меня, и отец бы сказал, что я поступила в его духе и по учению мужей на этих вот постаментах. Замолчи же, бедное сердце, так надо, так справедливо!»

С такими мыслями проходила девушка мимо Зенона и Хрисиппа, глядя на их неподвижные черты, освещенные луной. Опустив в раздумье глаза на гладкий мощеный полукруг, украшенный изваяниями философов, она увидала на блестящих плитах собственную черную тень в плаще и широкополой шляпе, придававшей ей вид путешественника.

«Точно мужчина!» — прошептала Клеа и в то же мгновение заметила возле могил подобную ей фигуру в такой же шляпе.

Это был римлянин. Тогда в ее возбужденном мозгу сверкнула мысль, сначала ужаснувшая, потом наполнившая ее таким блаженством и гордостью, точно она неожиданно поднялась на крыльях на безграничную высоту.

С бьющимся сердцем, медленно и глубоко дыша, но с высоко поднятой головой, величаво, как царица, она шла со шляпой в одной руке и ключом в другой навстречу Корнелию.