ГЛАВА ПЕРВАЯ

Со времени отъезда Паакера прошло три дня. Несмотря на ранний час, в мастерских царевны Бент-Анат уже вовсю кипела работа.

После богатого событиями и волнениями праздничного вечера, когда за окнами неистовствовал ураган, Неферт и царевна провели всю ночь без сна. Наутро Неферт была так слаба и измучена, что попросила подругу дать ей хоть день передохнуть. Но Бент-Анат не вняла ее просьбе, стала подбадривать ее и убеждать, что добрые дела не следует откладывать на завтра. В конце концов Неферт пришлось последовать за ней в мастерские.

– Нам обеим нужно отвлечься от тяжких мыслей, – сказала Бент-Анат. – Ты знаешь, иногда я невольно вздрагиваю: мне кажется, словно на мне выжжено клеймо, словно у меня вот здесь, на плече, горит пятно позора с тех пор, как его коснулись грубые пальцы Паакера.

В первый день Неферт пришлось преодолеть немало трудностей, на второй ее уже увлекло начатое дело, а на третий она испытала радость от своих маленьких успехов.

Бент-Анат сумела найти ей подходящее занятие. Она поставила ее руководить девочками и женщинами, которые разбирали целебные травы. Это были дочери, жены и вдовы фиванцев, сражавшихся в армии фараона или уже павших на поле боя.

Работницы сидели кучками прямо на полу вокруг большого вороха свежих или высушенных трав. Перед каждой лежало несколько пучков уже отобранных кореньев, листьев и цветов.

Супруга Мена, которая очень любила цветы и детей, быстро усвоила все указания врача и охотно объясняла девочкам назначение трав.

Вскоре Неферт привыкла к своим подопечным, узнала, кто из них прилежен и работает старательно, а кто-ленив и небрежен.

– Аи, аи! – говорила она, наклоняясь к маленькой девочке с большими миндалевидными глазами. – Смотри, ты же все перепутала! А ведь ты сама говорила мне, что твой отец на войне. Подумай только, что будет, если в него попадет стрела и к его ране приложат вот эту траву, которая только повредит ему, вместо той, что облегчила бы его страдания. Ведь это будет ужасно! Правда?

Девочка кивнула головой и принялась заново разбирать лежавший перед ней пучок трав.

А Неферт повернулась к одной маленькой лентяйке и стала ей выговаривать:

– Опять ты болтаешь и ничего не делаешь! А ведь твой отец тоже на войне! Представь себе, что он заболеет и не будет у него лекарства; вот ляжет он ночью спать и приснишься ему ты – сидишь вот так, как сейчас… Он, пожалуй, скажет: «Я бы мог быть здоровым, но доченька моя не любит меня, ей больше нравится сидеть сложа руки, чем готовить лекарство для больного отца».

Затем Неферт подошла к большой группе девочек и спросила:

– Знаете ли вы, дети, откуда взялись все эти чудодейственные целебные травы? Прекрасный Гор вышел на бой против Сетха, убийцы его отца, и во время сражения жестокий враг выбил Гору один глаз. Но сын Осириса все же победил Сетха, ибо добро всегда побеждает зло. Когда же Исида увидала его страшную рану, она прижала голову сына к своей груди, и сердце ее сжалось от боли, как сжимается сердце и у матери простого смертного, когда она держит на руках свое страждущее дитя. И подумала тогда Исида: «Как легко нанести рану, но как трудно ее залечить!» И из глаз ее заструились слезы. Слезы эти, одна за другой, падали на землю, и всюду, где они упали, выросли вот эти целебные травы.

– Исида так добра! – воскликнула одна из девочек. – Мама говорит мне, что она любит детей, когда они хорошо себя ведут.

– Твоя мама права, – подтвердила Неферт. – Ведь у богини тоже есть любимое дитя – ее сын Гор. Всякий человек, если он при жизни был добрым, умирая, превращается в ребенка, и богиня Исида берет его на руки, прикладывает к своей груди и воспитывает его вместе со своей сестрой Нефтидой [], пока он не вырастет и не сможет сразиться за своего отца.

Тут Неферт вдруг заметила, что одна из женщин во время ее рассказа расплакалась. Она подошла к ней, стала ее расспрашивать и скоро узнала, что сын и муж этой женщины погибли – один пал на поле боя в Сирии, а другой умер вскоре после возвращения в Египет.

– Да, ты очень несчастна, – ласково сказала Неферт. – Смотри же, хорошенько позаботься теперь, чтобы раны других воинов были залечены! Я хочу рассказать тебе еще кое-что об Исиде. Она очень любила своего супруга Осириса, так же, как и ты, наверное, твоего покойного мужа, а я – моего Мена, но Осирис пал жертвой козней Сетха. Ей даже не удалось найти тело похищенного супруга, а ты все же можешь посетить могилу мужа. Оглашая воздух жалобными воплями, отправилась несчастная Исида бродить по всей стране в поисках тела своего любимого супруга. Ах! Что в ту пору представлял из себя Египет, который обретает плодородие лишь от Осириса! Священный Нил пересох, ни одной зеленой травинки не было на его берегах. Это зрелище глубоко опечалило добрую богиню, потоки слез хлынули из ее очей в пересохшее русло, и вода в реке тотчас начала прибывать. Вы же знаете, что каждый разлив Нила рождается из одной единственной слезы Исиды. [] Так скорбь одной вдовы принесла благоденствие многим миллионам поколений.

Женщина внимательно выслушала Неферт, а потом сказала:

– Все это так, но мне приходится еще кормить трех малолетних детишек моего сына, потому что жена его была прачкой и однажды, когда она полоскала белье, ее утащил крокодил. У нас принято заботиться только о себе, а не о других. Если бы царевна нам не платила, я бы и думать не стала о чужих ранах, мне до них нет никакого дела! Я не могу больше кормить четыре рта!

Неферт невольно вздрогнула от ее слов – впрочем, это нередко случалось с ней в первые дни, когда она приступила к своим новым обязанностям, – и пошла просить Бент-Анат прибавить поденную плату этой женщине.

– Охотно! – сказала царевна. – Разве могу я отказать такой помощнице, как ты? Ну, а теперь пройдем на мою кухню. Я велела упаковать там фрукты для отца и братьев; пожалуй, найдется там ящик и для Мена.

Неферт последовала за своей подругой и увидала, что в один ящик как раз укладывали золотистые финики из оазиса Амона, а в другой – темные из Нубии. Это были любимые сорта фараона.

– Дайте я сама уложу их! – воскликнула Неферт и, приказав работницам освободить ящики, красивыми узорами уложила разноцветные финики и другие сваренные в сахаре фрукты.

Бент-Анат невольно залюбовалась ее работой и, когда Неферт кончила, протянула ей руку.

– Все, к чему прикасаются твои пальцы, радует взор, – сказала она. – Дай-ка сюда вон тот папирус! Я вложу его в этот ящик и напишу на нем: «Этот ящик уложила для фараона Рамсеса исполнительная помощница его дочери Бент-Анат, супруга Мена».

После полуденного отдыха царевну вызвали по какому-то делу, а Неферт еще несколько часов оставалась со своими работницами.

Когда солнце зашло и хорошо поработавшие женщины и девочки собрались идти по домам, Неферт задержала их.

– Солнечная ладья исчезает там, за западными горами, – сказала она. – Давайте помолимся за фараона и за наших родных, что сражаются вместе с ним. Пусть каждый думает при этом о своих близких: дети – об отцах, женщины – о сыновьях, а мы, жены, – о наших далеких мужьях. Будем просить Амона, чтобы они вернулись к нам так же, как это солнце, что сейчас расстается с нами, а завтра, рано утром, вновь озарит все вокруг.

– С этими словами Неферт опустилась на колени, а за ней все ее работницы.

Когда они встали, к супруге Мена подошла совсем еще маленькая девочка и, робко теребя ее за край платья, сказала:

– Вчера ты тоже заставила нас встать здесь на колени, а сегодня моей маме станет лучше от того, что я за нее помолилась?

– Конечно, дитя мое, – ответила Неферт и нежно погладила черные локоны ребенка.

Бент-Анат была на балконе; она сидела там одна, задумчиво устремив взор в сторону некрополя, постепенно исчезавшего во мгле. Услыхав позади себя легкие шаги Неферт, царевна вздрогнула.

– Я помешала тебе, – сказала Неферт, делая шаг назад.

– Нет, нет! Останься, – попросила ее царевна. – Я благодарна богам за то, что ты рядом со мной, потому что у меня сейчас тяжело на сердце, нестерпимо тяжело.

– Я знаю, о ком ты думаешь, – тихо произнесла Неферт.

– О ком же?

– О Пентауре.

– Да, я думаю о нем, – сказала Бент-Анат. – Но, кроме того, еще многое другое тревожит сейчас мое сердце. Я словно сама не своя. Я думаю о том, о чем мне не следовало бы думать, я чувствую то, что мне не следовало бы чувствовать, но я не в силах отделаться от этих дум и чувств, и мне кажется, что сердце мое изошло бы кровью, если бы я попыталась вырвать их из него. Я пошла против обычая; более того, поступок мой был просто дерзким, и сейчас надо мной нависло что-то страшное, очень страшное, оно, быть может, заставит нас расстаться и вернет тебя, Неферт, твоей матери!

– Я разделю с тобой твою судьбу! – горячо воскликнула Неферт. – Что им от тебя нужно? Неужели же ты больше не дочь Рамсеса?

– Я показалась народу в облике простой горожанки и теперь должна поплатиться за этот поступок, – отвечала Бент-Анат. – Только что у меня был Бек-ен-Хонсу, верховный жрец храма Амона в Фивах, и я долго с ним беседовала. Этот честный и почтенный человек очень хорошо ко мне относится, и отец мой велел мне всегда и во всем следовать его советам. Он убедил меня, что я совершила тяжкое прегрешение. Будучи оскверненной, я посетила храм Хатшепсут в некрополе; после того, войдя однажды во двор парасхита, за что я испытала на себе гнев Амени, я сделала это еще раз. Они знают все, что случилось с нами во время праздника! И вот теперь я должна подвергнуться обряду очищения! Я должна либо очиститься в присутствии всех жрецов во главе с Амени и на глазах у самых знатных людей в самом Доме Сети, либо – мне предоставляется выбор – совершить паломничество к Изумрудной Хатор. Под ее покровительством из недр скал добывают благородные камни, извлекают руду и очищают ее путем плавки. Эта богиня, которая отделяет чистое золото от примесей, как они говорят, должна снять с меня скверну. В одном дне пути от этих копей со священной горы Синай, как ее называет народ ментиу [], сбегает полноводный ручей, и на его берегу стоит храм этой богини, где жрецы снимают скверну. Путь туда долог и ведет через пустыню и через море, но Бек-ен-Хонсу советует мне отважиться на это паломничество. Он говорит, что Амени враждебно настроен ко мне за то, что я преступила догмы нашей веры, а верховный жрец Дома Сети чтит их превыше всего. Он считает, что ко мне следует проявить двойную строгость, ибо толпа прежде всего смотрит на того, кто стоит выше всех, и если позволить мне безнаказанно попирать законы нашей религии, то в народе найдется немало подражателей. Амени действует от имени богов, а они мерят сердца всех людей одной мерой. Ведь священная мера локтя принадлежит богине справедливости []. Я чувствую, что во всем этом есть доля истины, и все же мне тяжело подчиниться решению жреца – я ведь дочь Рамсеса!

– Поистине так! – вскричала Неферт. – А отец твой – бог!..

– Однако мой отец, – перебила ее Бент-Анат, – тоже учил меня чтить святые догмы. Но мы с Бек-ен-Хонсу обсудили еще и нечто другое! Тебе известно, что я отвергла сватовство везира? В глубине души он, конечно, сердит на меня. Положим, меня это не пугает, но ведь он мой опекун, назначенный моим отцом, мой защитник; могу ли я теперь обратиться к нему за советом, просить у него помощи? Нет! Ведь я не только женщина, но к тому же еще царевна. Скорее я пройду через тысячи пустынь, чем позволю унизить своего отца в лице его дочери. До завтрашнего утра я должна принять решение и дать ответ, но я уже сейчас готова совершить паломничество, как ни тяжело мне уехать. Ты же, моя милая, оставайся здесь без страха, ты слишком хрупка для такого долгого пути; я хотела бы…

– Нет, нет! – запротестовала Неферт. – Я последую за тобой хоть до самых четырех столпов неба [] на краю земли. Ты дала мне новую жизнь, и те чувства, что пустили сейчас ростки в моей душе, снова увянут, если я вернусь к матери. В нашем доме хозяйкой может быть или она, или я, и его порог я перешагну не иначе, как вместе с Мена!

– Итак, решено: я отправляюсь в путь! – сказала царевна. – О, если бы отец не был так далеко! Если бы я могла поговорить, посоветоваться с ним!

– Ах, эта война, эта бесконечная война! – горестно вздохнула Неферт. – Почему мужчины никогда не довольствуются тем, что имеют, и предпочитают суетную славу тихому миру, который так украшает жизнь?

– Да разве они были бы тогда мужчинами? И разве могли бы мы их тогда любить, если бы они были другими? – живо возразила Бент-Анат. – И разве помыслы богов также не устремлены на борьбу? Видала ли ты когда-нибудь более величественную картину, чем в тот вечер, когда Пентаур высоко взмахнул огромным колом, рискуя своей жизнью, чтобы защитить невинность от опасности?

– Я лишь один раз отважилась заглянуть во двор, – тихо сказала Неферт. – Меня всю трясло от страха. Но его громкий боевой клич и сейчас еще звучит в моих ушах.

– Да, это боевой клич героя, повергающий врагов в трепет! – воскликнула Бент-Анат.

– Да, да! Он именно таков! – внезапно раздался громкий голос Рамери, который в сумерках незаметно вышел на балкон покоев сестры.

– Как ты меня напугал! – вскрикнула Бент-Анат.

– Тебя? – удивился Рамери.

– Да, меня! Раньше я не знала, что такое страх, но с этого ужасного вечера я часто вздрагиваю, и на меня нападает мучительный страх, сама не знаю, перед чем. Мне кажется, что мной овладел злой дух.

– Ты сама всем владеешь там, где появляешься, а над тобой нет и не может быть власти, – сказал Рамери. – Просто ты еще в плену того волнения и негодования, которые охватили тебя там, в долине, а потом на пристани. Я тоже готов скрежетать зубами, едва только вспомню, как они изгнали меня из школы и как Паакер натравливал на нас своего пса. Должен вам сообщить, что сегодня я узнал много нового!

– Где ты был так долго? – спросила Бент-Анат. – Ведь дядя Ани запретил тебе покидать дворец.

– В будущем месяце мне исполнится восемнадцать! – задорно воскликнул царевич. – И я не нуждаюсь ни в чьей опеке!

– Но ведь отец…– предостерегающе начала было Бент-Анат.

– Отец, – перебил ее Рамери, – плохо знает везира. Но я напишу ему обо всем, что мне довелось сегодня услыхать от людей. Рассказывают, что во время Праздника Долины везиру воздавали поистине царские почести, и все открыто говорят, что он стремится завладеть короной и низвергнуть фараона. Да, конечно, все это звучит нелепо, но какая-то крупица истины, несомненно, тут есть.

Неферт побледнела, а Бент-Анат стала тревожно расспрашивать брата о подробностях. Рамери рассказал ей обо всем, что он слыхал, и в заключение со смехом проговорил:

– Ани намерен свергнуть отца! Это звучит так же дико, как если бы я вознамерился сорвать с неба вон ту звезду Исиды, чтобы зажечь ею лампы, которые почему-то до сих пор не зажжены.

– Я нахожу, что в сумерках слова звучат как-то задушевнее, – тихо произнесла Неферт.

– Нет! Прикажи внести лампы, – возразила Бент-Анат. – Разговор лучше вести, когда видишь собеседника, когда можешь заглянуть ему в глаза. Я не верю ни единому слову из всей этой глупой болтовни; но ты прав – надо обо всем сообщить отцу.

– А в Городе Мертвых я слыхал совсем уж дикие разговоры, – сказал Рамери.

– Как? Ты отважился даже переправиться на ту сторону? Это очень нехорошо!

– Я опять переоделся… К тому же я принес и приятные вести. Начну с того, что хорошенькой Уарде гораздо лучше. Она получила все твои подарки и снова имеет дом. Рядом со сгоревшей лачугой стояла полуразвалившаяся хижина, и эту хижину ее отец, бородатый воин, похожий на нее так же, как еж на белую голубку, вместе со своими друзьями быстро привел в порядок. Я предлагал ей прийти во дворец, чтобы она за хорошую плату вместе с другими девушками поработала для тебя, но она отказалась, потому что должна ухаживать за больной бабкой. Кроме того, она, оказывается, горда и не желает никому служить!

– Сдается мне, что ты у этой нечистой и пропадал все время, – с упреком сказала Бент-Анат. – А я-то надеялась, что все, случившееся со мной, послужит тебе предостережением!

– А почему я должен быть лучше тебя! – задорно воскликнул юноша. – К тому же парасхит ведь умер, а отец Уарды – честный воин, он никого не может осквернить. Ну, а от старухи я держался подальше. Завтра я опять отправлюсь туда. Я обещал ей.

– Кому? – спросила Бент-Анат.

– Кому же, как не Уарде! Она очень любит цветы, и после той розы, что ты ей подарила, у нее больше не было ни одной. Я уже приказал садовнику нарезать к завтрашнему утру целую корзину роз и сам отнесу их ей.

– Нет, ты этого не сделаешь! – возмутилась Бент-Анат. – Ты и сам еще почти ребенок; и потом, хотя бы ради самой девушки, ты должен отказаться от этой затеи.

– Мы ведь только разговариваем с ней, – возразил Рамери и вдруг густо покраснел. – И меня… меня никто там не узнает. Однако если ты против, то я, пожалуй, действительно оставлю эту затею с корзиной роз и отправлюсь туда просто так. Нет, нет, сестра, уж этого ты не можешь мне запретить! Она так прелестна, так нежна, а голос у нее такой красивый и мелодичный! А ножки у нее… ну, как бы вам сказать… они так же малы и изящны, как ручки Неферт! Больше всего мы говорили с ней о Пентауре. Она знает его отца, садовника, и вообще многое знает о нем. Представь себе, она говорит, что он вовсе не сын своих родителей, а добрый дух, сошедший на землю, или, может быть, даже какой-нибудь бог. Сначала она была очень застенчива, но стоило мне только заговорить о Пентауре, как она оживилась и куда только девалась ее робость! Она чуть ли не боготворит его, а это, признаться, даже рассердило меня!

– Тебе бы хотелось, чтобы она и тебя боготворила? – с улыбкой заметила Неферт.

– Вовсе нет! – горячо возразил Рамери. – Но ведь я тоже участвовал в ее спасении! В общем, мне так хорошо, когда я сижу подле нее, а завтра – это я уже решил – я сам, своими руками, вплету ей в волосы цветок. Волосы у нее, правда, рыжие, но такие же пушистые, как и у тебя, Бент-Анат, и, должно быть, очень приятно коснуться их, погладить…

Женщины обменялись многозначительными взглядами, и царевна решительно сказала:

– Ты не пойдешь завтра в Город Мертвых, мой приемный сынок!

– Это мы еще посмотрим, моя опекунша! – отвечал он шутливо. Но вслед за тем лицо его стало серьезным, и он продолжал: – Я говорил еще с моим школьным товарищем Анана. В Доме Сети по-прежнему царит несправедливость! Пентаур сидит в темнице, вчера вечером его судили. Дядюшка тоже был при этом и яростно нападал на него, но, говорят, будто Амени взял поэта под свою защиту. Что они решили в конце концов, ученикам так и не удалось узнать, но хорошего ждать не приходится, потому что сын казначея слышал, как Амени говорил старому Гагабу после суда: «Наказания он заслуживает, но погибнуть ему я не дам!» Ясно, что это могло относиться только к Пентауру. Завтра я опять побываю там и постараюсь узнать побольше; думаю, ему предстоит что-то ужасное. Во всяком случае, его осудят на несколько лет тюрьмы!

Лицо Бент-Анат покрылось мертвенной бледностью.

– И всему виной я! – воскликнула она. – О вы, всемогущие боги! Помогите ему, помогите мне, будьте к нам милостивы!

И, закрыв лицо руками, она ушла с балкона. Удивленный Рамери спросил у Неферт:

– Что такое с моей сестрой? Она какая-то странная, да и ты не такая, как всегда!

– Нам обеим нужно хорошо разобраться в своих чувствах.

– Что это значит?

– Этого нельзя объяснить. Но у меня такое впечатление, что ты сам очень скоро испытаешь это на себе. Не ходи больше к парасхитам, Рамери!

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

На другой день, ранним утром, карлик Нему, в сопровождении какого-то человека в простой длинной одежде, похожего на домоправителя знатного семейства, прошел мимо новой хижины Уарды к пещере старухи Хект.

– Вот здесь внизу, великий повелитель, я попрошу тебя подождать, пока я доложу матери о твоем приходе, – сказал карлик.

– Это звучит совсем по-благородному, – заметил его спутник, – но будь по-твоему. Только помни: старуха не должна называть меня по имени, не должна произносить мой титул. Пусть зовет меня домоправителем, а то ведь того и гляди… Впрочем, я думаю, что в этой одежде меня никто не узнает.

Нему поспешил к пещере и у входа увидел свою мать, которая крикнула ему еще издали:

– Не заставляй господина ждать! Я сразу же его узнала. Нему приложил палец к губам.

– Ты должна называть его домоправителем, – испуганно шепнул он.

– Ладно, – пробормотала старуха. – Так вот и страус прячет голову под крыло, думая, что никто его не видит.

– А сынок Рамсеса долго еще торчал вчера у Уарды?

– Эх, ты, дурень! – со смехом сказала колдунья. – Эти детишки только играют друг с другом. Рамери – всего лишь молодой барашек, еще безрогий, который, правда, уже чувствует то место, где у него со временем вырастут рога, и даже пытается пустить их в ход. А вот Пентаур – тот может оказаться для тебя много опаснее. Однако поторопись, ведь таких домоправителей не заставляют ждать долго.

И старуха подтолкнула карлика локтем. Тот поспешил к Ани, а она тем временем поспешно перетащила в пещеру маленького Шерау, привязанного к доске, и набросила на него все тот же коричневый мешок.

А через несколько минут везир уже стоял перед колдуньей. Она отвесила ему низкий и кокетливый поклон, который подобал скорее певице Беки, чем колдунье Хект, и предложила ему сесть на свой единственный стул.

Когда же он величественным движением руки дал ей понять, что не хочет садиться, она сказала:

– Нет, нет! Сядь! Тогда тебя не будет видно со стороны долины вот за этой скалой. Почему ты выбрал такой час для посещения?

– Потому что дело, о котором я хочу говорить с тобой, не терпит отлагательства, – отвечал Ани. – Кроме того, вечером меня может окликнуть какой-нибудь стражник. Я хитро переоделся: под этим одеянием – мое обычное платье. Отсюда я пройду к гробнице моих предков, скину там этот грубый покров, который делает меня неузнаваемым, и подожду свою колесницу – я приказал возничему приехать за мной туда. А людям своим скажу, что дал обет посетить гробницу пешком и без всякой свиты.

– Умно придумано, – буркнула себе под нос старуха. Ани же, указывая на карлика, почтительно осведомился:

– Это твой ученик?

Надо сказать, что после их недавнего разговора колдунья уже не была для него просто старой ведьмой. Она поняла это и отвесила везиру церемонный поклон, который поверг разгуливавшего тут же ручного ворона в такое изумление, что он широко раскрыл свой черный клюв и зычно каркнул. Она бросила ему кусок сыра, и ворон запрыгал прочь, волоча перебитое крыло.

– Я должен поговорить с тобой о Пентауре, – начал Ани. Глаза старухи блеснули, и она живо спросила:

– А в чем дело?

– У меня есть все причины считать этого человека опасным, – отвечал везир. – Он стоит мне поперек дороги. Он совершил не одно злодеяние и даже убийство, но… он пользуется благосклонностью в Доме Сети, и жрецы охотнее всего оставили бы его без всякого наказания. Жрецам дано право судить друг друга, и я ничего не могу тут поделать. Они собираются послать его в каменоломни под Хенну []. Меня они и слушать не пожелали, так вот… Нему, ступай к гробнице Аменхотепа и жди меня там! Мне нужно поговорить с глазу на глаз с твоей матерью об одном важном деле.

Нему поклонился и стал спускаться вниз, в долину. Хотя он и был раздосадован тем, что его прогнали, но твердо надеялся позднее узнать все, о чем его мать и везир станут говорить.

Когда карлик удалился, Ани спросил:

– Чувствуешь ли ты еще привязанность к древнему царскому роду, которому были так преданы твои родители?

Старуха кивнула.

– Хорошо! В таком случае ты должна помочь восстановить его величие в моем лице! Ты понимаешь, как необходимы мне сейчас жрецы, – поэтому-то я и дал им клятву не посягать на жизнь Пентаура, но повторяю еще раз: он стоит мне поперек дороги! У меня есть шпионы в Доме Сети, и через них я узнал, что означает ссылка поэта в каменоломни Хенну. Сперва они действительно заставят его рубить песчаник, но это лишь укрепит его здоровье. В Хенну, как тебе известно, кроме каменоломен, есть еще большая школа жрецов, тесно связанная с Домом Сети. Когда воды священной реки начнут прибывать, в Хенну состоятся торжества по случаю большого праздника Нила [], и в этот день тамошние жрецы имеют право выбрать себе трех преступников, работающих в каменоломнях. Само собой разумеется, что в будущем году они выберут Пентаура и освободят его, а я останусь в дураках.

– Ловко придумано! – мрачно буркнула старуха.

– Я долго размышлял, как мне быть, – продолжал Ани. – Советовался и с Катути и с Нему, однако все, что мы придумали, хотя и осуществимо, но очень уж грубо и неизбежно вызовет подозрения, а этого мне хотелось бы избежать. Что же ты мне посоветуешь?

– Род Асса должен погибнуть! – угрюмо пробормотала старуха.

Затем она уставилась в землю и, помолчав, наконец заговорила:

– Прикажи пробуравить дно барки, и она, прежде чем добраться до Хенну, пойдет ко дну со всеми узниками.

– Нет, нет! Об этом я и сам думал, да и Нему мне это советовал! – воскликнул Ани. – Так делали уже сотни раз. Но я не хочу, чтобы Амени счел меня нарушившим клятву, – я ведь обещал ему не покушаться на жизнь Пентаура.

– Ах да! Ты поклялся, а мужчина держит слово, данное другому мужчине, – ехидно заметила старуха. – Ну, ладно, погоди, а если сделать так: ты отправляешь барку с преступниками в Хенну, а капитану даешь тайный приказ проскочить ночью мимо каменоломен и как можно быстрее плыть дальше до Эфиопии. Из Суана ты прикажешь прогнать узников через пустыню на золотые рудники. Пройдут четыре, нет, даже восемь недель, прежде чем здесь станет известно о случившемся. Если же Амени придет к тебе с жалобой, ты сделаешь вид, будто страшно разгневан таким ослушанием или ошибкой, можешь даже поклясться при этом всеми богами неба и преисподней, что ты и не думал покушаться на жизнь Пентаура. Пока будут наводить справки – пройдет еще не одна неделя. Тем временем Паакер, пожалуй, сделает свое дело, а ты – свое, и ты станешь фараоном. А со скипетром в руках, думается мне, нетрудно нарушить любую клятву; ну, а если ты все же захочешь сдержать слово, тебе придется всего-навсего оставить Пентаура на золотых рудниках. Оттуда еще никто не возвращался! Кости моего отца и моих братьев тоже побелели там на солнце.

– Но Амени никогда не поверит, что произошла ошибка, – испуганно перебил везир колдунью.

– Ну, так признайся, что это ты велел капитану плыть до Эфиопии! – раздраженно воскликнула старуха. – Объясни ему, что ты узнал, как они намерены поступить с Пентауром в Хенну, а поэтому хоть и сдержал слово, но не мог допустить, чтобы преступник остался без наказания. Тогда они начнут наводить справки, и, если найдут еще внука Асса живым, ты как-нибудь перед ним оправдаешься. Последуй-ка моему совету, если хочешь стать дельным домоправителем и хозяином в своих владениях.

– Нет, это не годится, – решительно заявил везир. – Помощь Амени нужна мне не только сегодня, но и завтра. Я не хочу быть слепым орудием в его руках, но до поры до времени он должен считать меня именно таким орудием.

Старуха пожала плечами, вошла к себе в пещеру и вынесла оттуда какой-то флакончик.

– Возьми вот это, – сказала она. – Четыре капли в чашу с вином – и тот, кто ее выпьет, неминуемо лишится рассудка. Испытай-ка это зелье на каком-нибудь рабе, и ты убедишься, как оно отменно действует.

– А зачем оно мне? – спросил недоумевающий везир.

– Чтобы оправдаться перед Амени! – расхохоталась колдунья. – Как только капитан барки возвратится, ты прикажешь ему явиться к тебе, угостишь его вином и… Амени, увидав перед собой безумного, должен будет поверить тебе, что он несомненно проплыл мимо Хенну в припадке умопомрачения.

– Это хитро! Это просто замечательно! – вскричал Ани. – Необыкновенный человек при любых обстоятельствах остается необыкновенным! Ты была величайшей певицей, теперь же ты – мудрейшая из женщин, дорогая Беки!

– Я уже больше не Беки, меня зовут Хект, – грубо остановила его старуха.

– Ну, как хочешь! Разумеется, если бы я мог услышать еще и пение Беки, то был бы обязан отблагодарить тебя щедрее, чем одну только Хект, – со своей неизменной улыбкой заметил Ани. – Но мне не хотелось бы покинуть умнейшую женщину Фив, прежде чем я не задам ей еще один очень важный вопрос. Обладаешь ли ты даром предвидения? Есть ли у тебя средства, позволяющие узнать, удастся или обречено не провал огромное и рискованное предприятие, – ты догадываешься, о чем я говорю?

Хект опустила глаза и после краткого раздумья ответила:

– Ничего определенного я на этот счет пока сказать не могу, но дело твое идет неплохо. Взгляни на тех двух ястребов с цепочками на лапах: они берут пищу только из моих рук. Вон тот, что линяет, а сейчас сидит, прикрыв глаза, – Рамсес, а этот – нарядный и гладкий, со сверкающими глазами – ты! Все дело в том, кто из них будет жить дольше. Пока же, как ты сам видишь, преимущество на твоей стороне.

Ани метнул злобный взгляд на больного ястреба-фараона, а Хект продолжала:

– С ними обоими нужно одинаково обращаться, ибо судьба не позволяет себя насиловать.

– Корми их хорошенько! – сказал везир и, бросив на колени старухи мешочек с золотом, добавил: – Если с одной из этих птиц что-нибудь случится, своевременно дай мне знать через Нему.

После этого Ани спустился в долину и направился к гробнице своих предков. А колдунья Хект смеялась ему вслед, бормоча себе под нос:

– Теперь-то этот глупец будет защищать меня уже ради своей птички. И этот ухмыляющийся, малодушный, бездарный человек собирается править Египтом! Неужто я и впрямь мудрее всех, или просто к старой Хект приходят за советом одни лишь дураки? Но ведь сам Рамсес избрал этого Ани своим везиром. Может быть, он сделал это потому, что не очень умный человек показался ему менее опасным? Если он действительно так думал, то это не слишком мудро, потому что никто не бывает так самоуверен и дерзок, как глупцы!

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

А через час везир, выйдя из гробницы своих предков, уже в роскошных одеждах проезжал на блестящей колеснице мимо пещеры старухи Хект и хижины Уарды.

Нему пристроился на обычном для карликов месте – на подножке. Этот маленький человечек взглянул в сторону хижины и заскрежетал зубами, когда увидал возле Уарды какого-то мужчину, чья белая одежда была отчетливо видна сквозь изгородь.

А гостем Уарды был не кто иной, как царевич Рамери. В белой одежде казначейского писца он рано утром переправился через Нил, чтобы разузнать о Пентауре и… украсить волосы Уарды чудесной розой.

Последнее было, пожалуй, для него важнее, уже хотя бы потому, что к первому делу следовало приступить позже. Он даже попытался оправдать такой порядок перед самим собой весьма убедительными причинами. Во-первых, роза, заботливо спрятанная в складках его одежды, могла завянуть, если бы он стал ждать своих товарищей возле Дома Сети; кроме того, после разговора с ними ему, быть может, пришлось бы спешно возвращаться в Фивы, и, наконец, он не был уверен в том, что Бент-Анат не пошлет за ним своего царедворца, а поэтому всякое промедление грозило разрушить все его планы.

Сердце юноши сильно билось не только из-за близости девушки, но также от сознания того, что он совершает тяжкий проступок.

Место, куда он собирался ступить, считалось нечистым. Кроме того, он сказал Уарде неправду, а это была его первая в жизни ложь. Он выдал себя за писца из свиты Бент-Анат, и поскольку, солгав один раз, человек неизбежно должен продолжать лгать, то на вопросы о том, из какой он семьи, Рамери наплел ей множество всяких басен о своих родителях и о своей жизни.

Неужели здесь, в этом нечистом месте, зло имело над ним больше власти, чем в Доме Сети или во дворце? Да, пожалуй, это так, потому что всякое волнение в природе или в душе человека – это частица Сетха, а в его груди все так и кипело!

Но разве это возможно! Ведь он хотел Уарде только добра! Она так прекрасна и мила – ну, точно дитя богов; несомненно, эта белокожая девочка откуда-то похищена и никак не может быть плотью от плоти этих нечистых.

Когда Рамери вошел во двор, Уарды нигде не было видно, но вскоре из раскрытой двери хижины послышался ее голос. Но вот и она сама вышла во двор, услыхав лай собаки.

Увидев Рамери, она испугалась.

– Ты опять здесь, – сказала она с упреком. – Я же тебя предупреждала, что моя бабка – жена парасхита.

– Но я ведь не к ней пришел, а к тебе, к тебе одной, – возразил Рамери. – А ты не имеешь к ним никакого отношения. Я хорошо поразмыслил обо всем! В пустыне розы не растут!

– И все же я дочь своего отца и внучка моего несчастного, убитого деда, – решительно заявила Уарда. – Я не сомневаюсь, что родилась в этой семье, а для кого она слишком дурна, тот пусть держится от меня подальше.

С этими словами она повернулась и хотела было войти в хижину, но Рамери схватил ее за руку и сказал:

– До чего же ты зла! Ведь я хотел тебя спасти, я пришел к тебе до того, как подумал, что ты… ты слишком не похожа на людей, которых называешь своими близкими. Не пойми меня превратно: мне страшно даже подумать, что ты, такая прекрасная и белая, как лилия, должна нести на себе страшное проклятие, нависшее над этим домом. Ты привлекаешь всех, даже мою повелительницу Бент-Анат, и мне казалось просто немыслимым, что…

– Что я принадлежу к нечистым; ну же, договаривай до конца, – слабым голосом произнесла Уарда, печально опустив глаза. Затем, вскинув голову, она с живостью продолжала: – Но это проклятие несправедливо, говорю тебе, потому что не было на свете человека лучше моего несчастного деда! И слезы потекли по ее щекам.

– Я верю тебе, – с жаром сказал Рамери. – До чего же, должно быть, трудно оставаться добрым и хорошим, когда люди вокруг презирают тебя и осыпают бранью! Взять хоть меня самого – попреками меня ничего не заставишь сделать, но стоит только похвалить, и я способен на самый добрый поступок. Правда, люди должны с уважением встречать моих близких и меня самого…

– А нас они встречают с презрением, – прервала Уарда Рамери, который чуть было не проговорился. – Погоди, я хочу сказать тебе вот что: если сам ты знаешь, что ты справедлив и добр, то не все ли равно, презирают ли или уважают тебя другие? Да, у нас больше права гордиться, чем у вас, потому что вы, знатные люди, часто вынуждены признавать, что вы гораздо хуже, чем вас считают; мы же знаем, что мы лучше, чем многие думают.

– Вот именно такой я тебя и представлял! – воскликнул Рамери. – Знай же, на свете есть по крайней мере один человек, который признает твои достоинства, – это я! Разве стал бы я иначе думать о тебе днем и ночью?

– Я тоже думала о тебе, – тихо промолвила Уарда. – Думала только что, когда сидела возле больной бабки. Мне вдруг пришла в голову мысль о том, как хорошо было бы иметь такого брата, как ты. Знаешь, что я сделала бы, если бы ты был моим братом?

– Что же?

– Я купила бы тебе колесницу и коней и послала бы тебя на войну вместе с колесничими фараона.

– Неужто ты так богата?

– О, да! – отвечала Уарда. – Правда, разбогатела я меньше часа назад. Ты умеешь читать?

– Конечно!

– Подумай только, когда я лежала больная, из Дома Сети ко мне прислали врача. Это был очень искусный врач, но ужасно странный… Он часто смотрел на меня такими глазами, словно он пьян, а когда начинал говорить, то сильно заикался.

– И звали его Небсехт?

– Да, да! Небсехт. У него были какие-то непонятные дела с моим дедом. . А в ту ночь, когда толпа бросилась сюда, а Пентаур и ты пришли к нам на помощь, он тоже за нас вступился. С тех пор я больше его не видела. Вскоре мне стало гораздо лучше. Но вот сегодня, часа два назад, вдруг залаяла собака, потом какой-то пожилой человек подошел ко мне и сказал, что он брат Небсехта и у него лежит для меня очень много денег. Он дал мне кольцо, сказав, что выплатит деньги тому, кто принесет его от моего имени. А потом он прочел мне вот это письмо.

Рамери взял у нее из рук письмо и начал читать:

«От Небсехта – прекрасной Уарде.

Небсехт приветствует Уарду и сообщает ей, что он должен ее деду-Осирису, тело которого колхиты бальзамируют сейчас так же, как тело вельможи, тысячу золотых колец. Эти кольца он велел брату своему Тета выдать ей в любую минуту. Пусть Уарда доверится Тета, ибо он человек честный, и пусть обращается к нему за деньгами при всякой надобности. Было бы всего лучше, если бы она предоставила Тета распорядиться этими деньгами и купить ей дом и участок земли. Тогда она сможет вместе с бабкой переселиться в этот дом и жить в нем, не ведая забот. В течение одного года она не должна выходить замуж. Небсехт очень любит Уарду. Если по истечении тринадцати месяцев он не явится к ней, то пусть она выберет себе в мужья кого ей угодно, но прежде она должна показать толмачу фараона ту драгоценность, что досталась ей от матери».

– Удивительно! – воскликнул Рамери. – Кто бы мог ожидать такого великодушия от этого врача, который всегда так неряшливо одет? И о какой драгоценности он пишет?

Уарда расстегнула на груди платье, и на солнце что-то ярко сверкнуло.

– Это же бриллианты! Какая красота! – вырвалось у юноши. – А тут, посередине, в полуовале из оникса, какие-то четкие письмена. Я не могу прочесть их, надо будет показать толмачу! И эту вещь носила твоя мать?

– Отец нашел ее на ней, когда она умерла, – отвечала Уарда. – Она попала в Египет как пленница, и у нее была такая же белая кожа, как и у меня, но она была немая и не могла сказать, где ее родина.

– Она принадлежала к какому-то высокому роду; а ведь происхождение определяется по линии матери! – живо воскликнул Рамери. – Ты – царевна, Уарда! О, как меня это радует, и как я люблю тебя!

Девушка улыбнулась:

– Теперь-то тебе уже нечего бояться прикоснуться к нечистой.

– Жестокая! – упрекнул ее Рамери. – Хочешь, я скажу тебе, на что я решился еще вчера, о чем думал всю ночь и ради чего, собственно, пришел сюда?

– Ну, говори.

Рамери вынул из складок своей одежды прекрасную белую розу.

– Все это, конечно, ребячество, но я мечтал своими руками воткнуть эту розу в твои сияющие на солнце волосы. Можно?

– Какая чудесная роза! Такого красивого цветка я еще никогда не видела.

– Так ведь она предназначена для моей гордой царевны! Ну, пожалуйста, позволь мне украсить тебя этой розой. Твои волосы подобны шелку из Тира или лебяжьему пуху, они блестят и переливаются, словно лучи золотистых звезд. Вот так будет хорошо. Нет, нет – не трогай ее! Если бы тебя увидали сейчас все семь Хатор, они позавидовали бы тебе, потому что ты лучше их всех вместе взятых.

– Как же ты льстишь мне! – стыдливо промолвила Уарда и, вся вспыхнув, взглянула на юношу сверкающими от счастья глазами,

– Ах, Уарда! – воскликнул Рамери, прижимая руку к груди. – У меня ведь есть еще одно желание. Ты только пощупай, как оно бьется и трепещет в моей груди! Мне кажется, оно не угомонится до тех пор, пока ты… да, Уарда… пока ты не позволишь мне поцеловать тебя, только один лишь единственный раз!

Тут девочка отступила на шаг назад и строго сказала:

– Нет! Теперь-то я вижу, чего ты добиваешься. Старая Хект знает людей, и она предостерегала меня.

– А кто эта Хект? И что она может знать обо мне?

– Она говорила, что настанет такое время, когда ко мне приблизится мужчина. Его глаза будут искать моих глаз, и если я отвечу на его взгляд, то он захочет коснуться моих губ. Но я не должна позволять этого, потому что, если его поцелуй доставит мне радость, тогда этот человек завладеет моей душой и заберет у меня ее всю без остатка, и придется мне тогда блуждать по свету без души, подобно тем мятежным духам, которых изрыгают пучины, гонит ветер, выбрасывает море и не принимает небо. Ступай прочь от меня, потому что я не хочу отказывать тебе в поцелуе, но не хочу также вечно скитаться без души!

– Скажи мне: а хорошая та старуха, с которой ты об этом говорила?

Уарда отрицательно покачала головой.

– Да и не могла она быть хорошей! – воскликнул Рамери. – Потому что она сказала неправду. Я не хочу забирать твою душу, я хочу подарить тебе свою, наши души соединятся, и оба мы не станем беднее, а, наоборот, богаче!

– Как мне хотелось бы поверить этому, – задумчиво проговорила Уарда. – Похожие мысли уже как-то приходили мне в голову. Когда я была еще здорова, мне нередко приходилось ходить вечером по воду к Нилу, туда, где у пристани стоит большое водяное колесо. Тысячи капель, дробясь, падали с глиняных черпаков, и в каждой отражалось по луне, но на небе сияла лишь одна луна. Тут-то я и подумала: то же происходит, наверное, и с любовью в сердце. Есть ведь только одна любовь, а мы внушаем ее многим сердцам, но она от этого не теряет своей силы, не меркнет. Я думала о своих стариках, об отце, о маленьком Шерау, о богах и о Пентауре. Теперь же мне хочется и тебе уделить частицу этой любви!

– Только одну частицу? – спросил Рамери.

– Тогда вся она отразится в тебе так же, как луна в каждой капле.

– Так оно и будет! – воскликнул сын фараона, обнял стройный трепещущий стан девочки, и оба юных существа слились в горячем, но невинном поцелуе.

– Ну, а теперь иди, – прошептала Уарда.

– Позволь мне еще остаться! – попросил Рамери. – Сядь рядом со мной вот сюда, на скамейку перед хижиной. Изгородь скроет нас от прохожих, да и вообще долина безлюдна и пустынна в эту пору.

– Видимо, мы делаем все же что-то нехорошее, – задумчиво произнесла Уарда. – Ведь иначе нам не было бы нужды прятаться от людей.

– Но разве ты считаешь нехорошим то, что. делает жрец в святилище? – спросил ее Рамери. – А ведь и это сокрыто от людских взоров.

– Как убедительно ты говоришь, – с улыбкой сказала Уарда. – И все потому, что ты умеешь писать. Ты ведь был его учеником.

– Да, был! – воскликнул Рамери. – Ты, конечно, говоришь о Пентауре? Он всегда был моим самым любимым учителем. Но я не могу слышать, когда ты вспоминаешь о нем так, словно он тебе дороже всех на свете. Ты сказала, что Пентаур – одна из капель, в которой отражается твоя любовь? А я не желаю делить ее со многими!

– Как смеешь ты так говорить! – перебила его Уарда. – Неужто ты не уважаешь своего отца, не чтишь богов? Я никого не люблю так, как тебя, и чувство, которое я испытала, когда ты меня поцеловал, не было похоже на лунный свет, нет, это чувство обожгло меня, как солнце в полуденную пору. Стоит мне только подумать о тебе, как я лишаюсь покоя. Я должна признаться тебе, что сегодня утром раз двадцать выглядывала из двери и все спрашивала себя: «Придет ли мой спаситель, мой милый, ласковый, кудрявый юноша, или он презирает меня, бедную девушку? » Но ты пришел, и я так счастлива, сердце мое ликует от восторга! Будь же по-прежнему ласков со мной, а не то я оттреплю тебя за твои кудри!

– Ну что ж, пожалуйста, – согласился Рамери. – Твои маленькие ручки не могут причинить мне боль, но гораздо страшнее твои слова. Конечно, Пентаур умнее и лучше меня, и ты многим ему обязана, но все же мне хотелось бы…

– Оставь это! – прервала его девушка, и лицо ее стало серьезным. – Он не такой человек, как другие. Если бы он захотел поцеловать меня, я рассыпалась бы в прах, как высушенный солнцем пепел, когда его касаются пальцами, а его губ я боялась бы, как пасти льва. Хоть ты и смеешься над этим, но я все еще твердо верю, что он – бог. Его родной отец говорил мне, что великое чудо свершилось уже на другой день после его рождения. Старая Хект часто посылала меня к садовнику расспросить о его сыне. Отец у него человек грубый, хотя и добрый. Сначала он был неприветлив, но, когда увидал, как нравятся мне его цветы, он полюбил меня и даже стал давать мне работу – плести венки, делать букеты и разносить их покупателям. А когда мы с ним разбирали нарезанные цветы, он рассказывал мне о своем сыне, о его красоте, мудрости и доброте. Еще совсем маленьким мальчиком он уже сочинял стихи, а читать он выучился сам, без чьей-либо помощи. Об этом узнал верховный жрец Амени и забрал его в Дом Сети. Там он и вырос на удивление садовнику. Не так давно ходила я как-то вместе со стариком между грядками с цветами. Как обычно, он говорил о Пентауре, потом вдруг остановился перед изумительно красивым кустом с широкими листьями и сказал: «Мой сын похож на это растение, которое появилось у меня здесь сам не знаю как. Вместе с другими семенами, купленными на той стороне, в Фивах, посадил я в землю и это. И вот теперь никто не может сказать, откуда родом это растение, но оно принадлежит мне. Что оно не из Египта – в этом не может быть сомнения! А Пентаур разве не перерос меня, свою мать, своих братьев и сестер, как этот куст – все другие кусты. Все мы костлявые и низкорослые, а он строен и высок; кожа у нас смуглая, а у него – бело-розовая; речь наша груба, а его – как музыка. Так что я остаюсь при своем, говорил он. Это дитя богов, они подкинули его в мой скромный дом. Кому дано знать их намерения? » Несколько раз во время празднеств мне и самой приходилось видеть Пентаура, и теперь я сама говорю: «Какой другой жрец Дома Сети может сравниться с ним хотя бы фигурой и манерой держать себя? » Я всегда считала его богом, а после того, как он спас мне жизнь, когда со сверхчеловеческой силой одолел целую толпу, могу ли я не считать его каким-то высшим существом? Поэтому я смотрю на него снизу вверх, но взглянуть ему прямо в глаза, как вот тебе, – этого я никогда не могла! Если бы я взглянула в его глаза, это не заставило бы мою кровь быстрее заструиться по жилам, наоборот, она застыла бы в них. Как еще объяснить тебе это? Тебя моя душа находит, когда я смотрю прямо вперед, но чтобы найти его, ей пришлось бы вознестись ввысь. Ты для меня – венок из свежих роз, которым я себя украшаю, он же – священный лавр, перед которым я склоняю голову!

Рамери молча выслушал ее и сказал:

– Я молод и не успел еще ничего сделать, но придет время, когда ты и на меня поднимешь свои глаза, но не как на священный лавр, а как на сикомор, под тенью которого можно найти сладостный покой. Радость моя улетучилась, и теперь я покину тебя, чтобы заняться одним важным делом. Пентаур – уже сложившийся человек, а я только стремлюсь стать таким, и ты будешь венком из роз и украсишь меня. Мужчины же, которых сравнивают с цветами, мне противны. Царевич встал и протянул Уарде правую руку.

– У тебя сильная рука, – сказала девушка. – Ты станешь замечательным человеком и совершишь этой рукой много добрых и великих дел. Взгляни: мои пальцы даже покраснели от твоего пожатия. Впрочем, эти пальцы тоже не совсем бесполезны. Они, правда, никогда не поднимали тяжести, но все, за чем они ухаживали, как частенько говорил мой дед, росло замечательно; он называл мои руки «счастливыми». Взгляни на эти прекрасные лилии, на гранатовый куст вон в том углу. Землю наносил мне дед с берега Нила, семена подарил отец Пентаура, но за каждым слабым ростком, выглянувшим здесь из земли, я ухаживала очень долго, с трудом поливая его, – мне ведь самой приходилось таскать воду в маленьком кувшине, – пока он не прижился и не отблагодарил меня цветами. Возьми этот цветок граната! Это первый цветок, который принес мне мой куст. Он не совсем обычный – когда появился крепкий бутон, который затем стал округляться и приобрел красноватую окраску, бабушка сказала мне: «Ну вот, пожалуй, и твое сердечко скоро пустит бутоны и расцветет любовью». Теперь я знаю, о чем она думала, и тебе принадлежат оба первых цветка – вот этот красный с гранатового куста и еще другой, – его, правда, не видно, но сияет он еще ярче.

Рамери прижал цветок к губам и протянул к Уарде руки, но она отскочила, потому что через изгородь проскользнула какая-то фигурка.

Это был маленький Шерау, из которого Хект хотела вырастить карлика.

Его хорошенькое личико разгорелось от быстрого бега, и он с трудом переводил дыхание. Несколько секунд он безуспешно подыскивал слова, испуганно поглядывая при этом на Рамери.

Уарда посмотрела на мальчика и сразу же поняла, что его привело сюда что-то необычное. Она ласково ему кивнула, а когда он сказал, что хочет поговорить с ней наедине, объяснила ему, что Рамери – ее лучший друг и его нечего опасаться.

– Но ведь это касается не тебя и не меня, а доброго святого отца Пентаура, который так ласково обошелся со мной, а тебе спас жизнь.

– Я очень люблю Пентаура, – сказал царевич. – Ведь верно, Уарда, Шерау может смело говорить при мне?

– Правда? – спросил мальчик. – Это хорошо. Я прибежал сюда тайком. Каждую минуту может вернуться Хект, и если она увидит, что я сбежал, то побьет меня и оставит без еды.

– Кто эта мерзкая Хект? – возмутился Рамери.

– Об этом Уарда тебе после расскажет, – торопливо проговорил мальчик. – А теперь слушайте. Она привязала меня к доске в пещере, накрыла мешком, и тогда пришел сначала Нему, а за ним еще какой-то человек. Она называла его «домоправитель». С ним она о чем-то говорила. Сперва я не прислушивался, потом вдруг до меня донеслось имя Пентаура. Тогда я высунул голову из-под мешка и все подслушал. Домоправитель говорил, что Пентаур злой человек и стоит ему поперек дороги; затем он рассказал Хект, что верховный жрец Амени намерен отправить Пентаура в каменоломни Хенну, но это, говорил он, слишком мягкое наказание. Тогда Хект посоветовала ему тайно приказать капитану проплыть мимо Хенну и увезти его в Эфиопию, в те жуткие рудники, о которых она часто мне рассказывала, потому что ее отца и братьев замучили там до смерти.

– Оттуда еще никто не возвращался! – вскричал Рамери. – Но дальше, дальше!

– Дальше я не все понял, но она говорила о каком-то напитке, который лишает человека разума. О, чего только мне не приходится видеть и слышать! Я охотно пролежал бы всю свою жизнь на доске, но все это так ужасно… Ах, лучше бы мне умереть!

И малыш горько заплакал.

Щеки Уарды покрыла мертвенная бледность. Она ласково погладила мальчика по голове, а Рамери воскликнул:

– Это ужасно! Это просто неслыханно! Кто же был этот домоправитель? Ты так и не слышал его имени? Возьми себя в руки, мальчик, и перестань плакать! Тут речь идет о жизни человека. Кто был этот негодяй? Неужели она ни разу не назвала его по имени? А ну-ка, припомни!

Шерау прикусил губу и пытался успокоиться. Наконец, слезы перестали течь по его щекам, и, запустив руку себе за пазуху, под дырявую рубашонку, он вдруг воскликнул:

– Погодите! Может быть, вы узнаете его; я его сделал…

– Что ты сделал? – не понял Рамери.

– Я его сделал, – повторил маленький скульптор и бережно извлек из-за пазухи что-то завернутое в тряпицу. – Мне хорошо была видна его голова, пока он говорил, а рядом лежал кусочек глины. Когда у меня тревожно на сердце, я всегда начинаю что-нибудь лепить. Вот и на этот раз я быстренько вылепил его голову, а так как мне показалось, что она удалась, я спрятал ее за пазуху, чтобы показать мастеру, когда Хект уйдет.

Говоря это, малыш дрожащими пальцами развернул тряпицу и протянул Уарде кусочек глины.

– Ани! – ахнул Рамери. – Это он, ну конечно, он! Кто бы мог это подумать? Что ему нужно от Пентаура? Что сделал ему жрец?

Он на минуту задумался, затем хлопнул себя рукой по лбу и воскликнул:

– Ах, я глупец! Ребенок! Иначе меня и не назовешь! Теперь все понятно. Ани просил у Бент-Анат руки, а она… Да, Уарда, лишь полюбив тебя, я понял, что происходит с моей сестрой. Прочь обман! Я не хочу больше лгать! Я вовсе не знатный юноша из свиты Бент-Анат – я ее брат и родной сын самого фараона Рамсеса. Не закрывай лица, Уарда! Если бы я даже не видал драгоценности твоей матери и был бы не сыном фараона, а самим Гором, сыном Исиды, я все равно полюбил бы тебя и не пожертвовал своим счастьем. Но теперь не время любезничать – теперь нужно действовать, и я докажу, что я уже не мальчик. Нужно спасать Пентаура! Прощай, Уарда, и не забывай меня!

Он хотел убежать, но Шерау удержал его, схватив за край одежды, и робко промолвил:

– Ты говоришь, что ты сын Рамсеса. О нем Хект тоже шепталась с тем человеком. Она сравнивала его с нашим линяющим ястребом.

– Скоро они почувствуют на себе когти царственного орла! – вскричал Рамери. – Еще раз прощай!

Он протянул Уарде руку. Она прильнула к ней губами, но он отнял руку, поцеловал девушку в лоб и стремительно убежал.

Безмолвная и бледная стояла Уарда, глядя ему вслед. Она видела, как Рамери пробежал мимо какого-то человека, и, узнав в нем своего отца, поспешила ему навстречу. Воин пришел попрощаться с ней – его назначили сопровождать барку с заключенными!

– В Хенну? – нетерпеливо спросила Уарда.

– Нет, на север, – отвечал рыжебородый воин.

Тут дочь передала отцу все, что она услышала от Шерау, и спросила, не может ли он помочь жрецу, который спас ей жизнь.

– Были бы только деньги! – задумчиво пробормотал воин.

– Они у нас есть! – воскликнула Уарда и, рассказав отцу о щедром подарке Небсехта, прибавила: – Перевези меня через Нил, и через два часа у тебя будет столько денег, что ты станешь богачом []. Впрочем, нет – не могу же я оставить больную бабушку! Возьми сам это кольцо и помни: они собираются наказать Пентаура за то, что он защищал нас.

– Это я уже понял, – сказал воин. – У меня всего одна жизнь, но я охотно пожертвую ею, лишь бы его спасти. Измышлять всякие планы – это не по моей части, но кое-что я знаю, и если мне посчастливится, то не нужно будет ему плыть на золотые рудники. Вот я ставлю здесь свою бутылку с вином и выпью только глоток воды! Мне нужно несколько часов иметь совершенно трезвую голову.

– Вот тебе вода, но немного вина я все же в нее волью. Надеюсь, ты вернешься сюда и сообщишь мне, как обстоят дела?

– Это невозможно, потому что в полночь мы отправляемся. Но если кто-нибудь принесет тебе это кольцо, то знай, что моя затея удалась.

Уарда вошла в хижину, отец тоже поспешил туда, чтобы попрощаться с больной матерью, а когда они снова вышли во двор, сказал Уарде:

– До моего возвращения вам придется жить на подарки дочери фараона, мне же нужна лишь половина тех денег, которые дал врач. А куда подевался цветок с этого куста граната?

– Я сорвала его и спрятала в укромном местечке.

– Странные вы создания, женщины! – пробормотал бородатый воин и, нежно коснувшись губами лба дочери, пошел обратно к Нилу.

Тем временем Рамери успел добраться до берега и разузнал в порту некрополя – оттуда обычно в ночную пору отплывали суда с преступниками, – где стоит барка, предназначенная для отправки в Хенну. Затем он переправился через Нил и поспешил к Бент-Анат. Он застал ее и Неферт в сильном волнении, так как верный царедворец узнал через преданных фараону людей в свите Ани, что везир задержал все письма, посланные в Сирию, в том числе и письма детей фараона.

Один из придворных сообщил Бент-Анат такие сведения, что уже едва ли можно было сомневаться в честолюбивых планах везира. Кроме того, ей посоветовали остерегаться Неферт, так как ее мать – верная советчица Ани.

Это предостережение невольно заставило Бент-Анат улыбнуться, и она тотчас же послала одного из своих придворных сообщить везиру, что она готова совершить паломничество к Изумрудной Хатор и подвергнуться обряду очищения в ее святилище.

Она намеревалась послать оттуда гонцов к отцу и, если удастся, даже перебраться в его лагерь. Этим планом она поделилась с подругой. Неферт была готова на все, только бы увидеться со своим супругом.

Рамери немедленно посвятили во все; он же, со своей стороны, рассказал о том, что ему удалось узнать, причем дал понять Бент-Анат, что догадывается о тайне ее сердца. При этом в речах и движениях озорного юноши неожиданно появилось столько достоинства и серьезности, что Бент-Анат невольно подумала про себя: «Опасность, нависшая над нашим домом, мгновенно превратила мальчика в зрелого мужчину».

Она ничего не смогла возразить против его планов. Сам он после захода солнца решил выехать в сопровождении одного лишь верного слуги на резвых конях на Каноп, а оттуда промчаться через пустыню к Тростниковому морю, нанять там финикийский корабль и плыть в Аилу. Затем он намеревался перевалить через скалистые горы Синайского полуострова и быстро добраться до египетского войска, к отцу, чтобы сообщить ему о преступных действиях Ани.

Бент-Анат должна была с помощью верного царедворца спасти Пентаура. В деньгах они недостатка не испытывали, так как казначей тоже был предан царевне. Важнее всего было уговорить капитана все же пристать в Хенну. Там судьба поэта в самом худшем случае оказалась бы сносной. Одновременно предполагалось послать надежного гонца с письмом к правителю Хенну и от имени фараона Рамсеса приказать ему задерживать всякое судно, проходящее через теснину близ Хенну, и помешать провезти в Эфиопию преступников, приговоренных к работам на каменоломнях в его городе.

Рамери попрощался с женщинами и вскоре незаметно покинул Фивы.

Бент-Анат отправилась в молельню и стояла там на коленях перед статуями своей покойной матери, богини Хатор и богов – покровителей их семьи до тех пор, пока не вернулся царедворец и не сообщил ей, что ему удалось уговорить капитана пристать в Хенну, утаив от Ани, что его коварный план раскрыт.

Глубокий вздох облегчения вырвался из груди царевны. Она уже решила, если ее верному слуге не удастся выполнить поручения, самой переправиться в некрополь, задержать отправку судна и в самом крайнем случае от имени отца поднять народ против Ани.

На другое утро Катути попросила у царевны разрешения поговорить со своей дочерью. Сама Бент-Анат не вышла к вдове, но, несмотря на это, попытка Катути удержать дочь от путешествия вместе с подругой и увести ее из дворца домой не поколебала решения Неферт.

Возмущенная и встревоженная Катути, приняв отказ дочери как оскорбление, поспешила к Ани и просила его силой задержать Неферт. Однако и здесь ее ждала неудача. Везир не захотел поднимать шум вокруг этого дела, он предпочел, чтобы Бент-Анат отправилась в путь, не подозревая вероломства. – Не беспокойся, – сказал он вдове. – Я даю женщинам надежный отряд, который сумеет задержать их у Изумрудной Хатор, пока здесь все не решится. Тогда ты сможешь отвести Неферт к этому грубияну Паакеру, если еще желаешь заполучить его в зятья после всех тех диковинных вещей, которые стали о нем известны. Что же касается меня, то я в конце концов добьюсь, что моя гордая племянница перестанет глядеть на меня сверху вниз. Пусть я буду ее второй любовью, но ведь и она у меня далеко не первая!

Наутро женщины тронулись в путь.

Ани любезно попрощался с ними, но его слова были встречены с холодной вежливостью.

Жрецы храма Амона в Фивах во главе со старым Бек-ен-Хонсу проводили их до самой пристани. Народ, собравшийся на берегу, выкрикивал имя Бент-Анат, желая ей счастливого плавания, но слышалось также немало насмешливых выкриков.

За нильским судном паломниц следовало еще два корабля, полных воинов, которые должны были сопровождать женщин «для их защиты».

Южный ветер надул паруса и быстро погнал корабль вниз по течению. Царевна, стоя на палубе, задумчиво смотрела то на дворец своих предков, то на гробницы и храмы некрополя. Наконец, скрылись из виду и колоссы Аменхотепа и последние домики Фив. Тяжелый вздох вырвался из груди молодой девушки, и крупные слезы покатились по ее щекам. У нее было такое чувство, словно она бежит после проигранного сражения, правда, не потеряв мужества, а с надеждой на будущие победы. Когда она повернулась, чтобы войти в каюту, дорогу ей преградила какая-то девушка, закутанная в покрывало. Открыв лицо, она обратилась к Бент-Анат:

– Прости меня, царевна, я – Уарда, которую ты сбила с ног твоей колесницей, а затем так щедро одарила. Моя бабушка умерла, и теперь я совсем одинока. Я пробралась к тебе вместе с твоими служанками, потому что хочу следовать за тобой и буду делать все, что ты прикажешь. Только не гони меня!

– Оставайся, милое дитя, – ласково сказала Бент-Анат и положила руку ей на голову.

Пораженная необычайным очарованием девушки, она вспомнила о брате и о его страстном желании украсить розой эти сверкающие золотом волосы Уарды.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Прошло два месяца со дня ареста Пентаура и отъезда Бент-Анат из Фив.

По долине, называемой Ант-Баба, в западной части Синайского полуострова тянулась длинная вереница людей и вьючных животных. []

Была зима, но, несмотря на это, полуденное солнце сильно пекло, и голые скалы отражали его горячие лучи.

Впереди колонны двигался отряд ливийских стрелков, и точно такой же отряд замыкал шествие. Каждый воин был вооружен кинжалом, боевой секирой, щитом и копьем и, как видно, готов был в любую минуту пустить в ход свое оружие. Дело в том, что конвоируемые люди были каторжниками из горных рудников Мафката и гнали их сейчас на берег Тростникового моря. Туда они должны были доставить добытый в рудниках металл, а на обратном пути – захватить привезенные из Египта припасы и перенести их на рудничный склад.

Согнувшись под непомерно тяжелой ношей, задыхаясь от жары и усталости, брели эти несчастные по песчаному дну долины. У каждого на щиколотку ноги была надета кованая медная цепь; рваные тряпки, кое-как повязанные вокруг бедер, служили им единственной защитой от солнца и ночной стужи. Изнемогая под тяжестью своих мешков, в полном молчании, тупо уставившись себе под ноги, шагали они все вперед и вперед.

А когда кто-нибудь из них в изнеможении чуть не падал на дорогу, его подбадривала плеть одного из всадников, ехавших по обе стороны колонны.

Никто не произносил ни слова – ни арестанты, ни конвоиры, и даже те, на кого обрушивались удары плети, принимали их молча; горло у всех до того пересохло, что, казалось, оттуда не выжать ни звука. Что же касается конвоиров, то в их сердцах столь же трудно было найти хоть крупицу сострадания, как отыскать на голых скалах хоть одну зеленую былинку.

Словно процессия призрачных духов, двигалось это печальное шествие, и лишь тихий стон, вырывавшийся порой из груди какого-нибудь страдальца, говорил о том, что это все же люди. Ноги их бесшумно погружались в песок, горы не отбрасывали ни клочка спасительной тени, а жгучие солнечные лучи причиняли жестокие мучения; мертвым и враждебным было все вокруг, насколько хватало глаз. Ни червяка, ни травинки не было видно на бурых склонах, ни одна птица не соблазняла обремененных тяжелой ношей людей взглянуть вверх.

В полдень минувшего дня вышли они со своим грузом из бухты, где находится порт. Два часа они брели берегом Тростникового моря, зеленовато-синяя вода которого приветливо сверкала [], затем миновали скалистый выступ и узкую полоску равнины. У входа в горное ущелье, ведущее к руднику, они остановились на ночевку. Надсмотрщики и воины развели костер, собрались вокруг него и вскоре уже легли спать под защитой скалистого уступа. Каторжники растянулись прямо на голой земле посреди ущелья, им нечем было прикрыться, и, когда дневная жара сменилась пронизывающей ночной стужей, их била дрожь. Окоченев, они мечтали об изнурительном зное дня, казавшемся им сейчас чуть ли не избавлением, а ведь всего несколько часов назад они страстно мечтали об отдыхе и ночной прохладе.

Утром, перед тем как тронуться в путь, их вволю накормили чечевичной похлебкой с черствыми лепешками, но воды дали всего по нескольку глотков. После этого колонна снова двинулась через горное ущелье, все сильнее накалявшееся от солнца, через окаймленные скалами бесконечные котловины. У каждой из этих котловин казалось, что здесь тропинка обрывается, но неизменно в сплошной скалистой стене открывался проход, а за ним – продолжение тропы, бесконечной, как и страдания несчастных.

Огромные каменные стены этих котловин имели такой вид, будто они сооружены из грубо отесанных плит. Но лишь один из каторжников внимательно разглядывал эти причудливые нагромождения, порожденные неисчерпаемой в своих проявлениях природой.

Плечи у этого рослого человека были гораздо сильнее, чем у его товарищей, а поэтому ноша не казалась ему такой тяжелой. «Здесь, в дикой пустыне, которая властно закрыла людям доступ в свои владения, – думал он, – Хнумы, потрудившиеся над сотворением земли, не дали себе труда заполнить щели и округлить скалы. Как же могло случиться, что эту суровую землю, где даже сердца человеческие цепенеют в ожесточении, посвятили доброй богине Хатор? [] Может быть, дело в том, что эта земля больше всего нуждается в любви и милости доброй богини? »

– Не выходи из ряда, Хуни! – раздался громкий окрик одного из надсмотрщиков.

Тот, к кому относились эти слова, прижался к своему соседу – задыхавшемуся и мокрому от пота врачу Небсехту.

Это был Пентаур, занесенный на руднике в списки под именем Хуни; так его здесь и звали.

Каторжники шли вперед. Все круче и круче становилась скалистая тропа. Ее загромождали целые горы красных и черных обломков, таких мелких, словно они были раздроблены рукой человека.

На пути встала новая впадина, но на этот раз из нее уже не было выхода.

– Облегчить ношу ослов! – скомандовал начальник колонны.

После того как с ослов была снята часть поклажи, он приказал воинам еще больше нагрузить людей.

Выбиваясь из сил, каторжники карабкались вверх по крутому склону.

Тощий старик, шедший впереди Пентаура, упал вместе со своей ношей. Надсмотрщик, которому здесь никак нельзя было обогнать носильщиков, начал швырять в старика камнями, чтобы заставить его идти дальше.

Старик жалобно закричал, и Пентаур невольно вспомнил старого парасхита, павшего жертвой разъяренной толпы, вспомнил драку и Бент-Анат. Он чувствовал себя здоровым и сильным, и душа его преисполнилась сострадания к несчастному. Быстрым и решительным движением снял он мешки с плеч старика, взвалил их на себя, помог ему встать, после чего люди и животные благополучно перевалили через гору.

Кровь громко стучала в висках Пентаура, он задыхался. А когда с вершины он оглянулся назад, в котловину, то против воли вздрогнул при виде окружавших ее зубчатых скал, острых утесов, белых, серых, желтых, как сера, кроваво-красных и траурно-черных.

Он вспомнил о священном озере богини Мут [] в Фивах, вокруг которого возвышались на своих пьедесталах сотни статуй этой львиноголовой богини из черного базальта, и скалы, окружавшие пропасть, показались ему похожими на эти статуи; они вдруг ожили, стали шевелиться, разевать страшные пасти. Сквозь дикий, неумолчный шум в ушах он словно слышал их грозное рычание, а двойная ноша, непомерно тяжелая даже для него, казалась ему страшными объятиями этих кошмарных чудовищ.

И все-таки склон ему удалось одолеть.

Все каторжники сбросили поклажу с плеч и отдыхали. Пентаур машинально последовал их примеру. Дыхание его стало успокаиваться, кошмарные видения исчезли, глаза вновь обрели способность видеть, уши – слышать, а голова – ясно соображать. Старик и Небсехт отдыхали, лежа на земле у его ног.

Старик осторожно растирал жилы, вздувшиеся на его шее, и призывал милость всех богов на своего великодушного спасителя, но начальник колонны, проходя мимо отдыхавших, грубо оборвал старика:

– У тебя силы на троих, Хуни, впредь мы станем навьючивать на тебя ношу потяжелее.

– Хорошо же твои любвеобильные боги внимают благочестивым мольбам и награждают добрые дела! – со злостью проворчал Небсехт.

– Я получил свою награду, – кротко отозвался Пентаур, ласково глядя на несчастного старика. – А вот ты, вечный насмешник, что-то очень уж бледен; как ты себя чувствуешь?

– Так, словно я один из вон тех ослов, – ответил врач. – Мои колени дрожат, как у них, в моей голове ровно столько же мыслей, и желания у нас общие: мне тоже хотелось бы лежать в стойле.

– Ну, если ты еще способен о чем-то думать, значит, дела твои не так уж плохи.

– У меня даже родилась довольно мудрая мысль, в то самое время как ты диким взглядом уставился в пространство. Жрецы учат, что разум – это сияющее дыхание вечного мирового духа, а наша душа – форма той частицы материи, что именуется человеком. Я искал этот дух сперва в сердце, потом в мозгу, ну, а теперь я знаю, что он заключен в руках и ногах, ибо с тех пор, как я физически устаю до изнеможения, пришел конец моей способности мыслить. Сейчас я слишком устал, чтобы пускаться в дальнейшие рассуждения, но впредь я буду с большим уважением относиться к своим ногам.

– Вы опять ссоритесь? Эй, люди, встать! – закричал надсмотрщик.

Усталые арестанты медленно поднялись, на вьючных животных вновь взвалили поклажу, и толпа жалких каторжников, спотыкаясь, побрела дальше, чтобы к заходу солнца добраться до рудника.

Им нужно было достичь широкой долины, зажатой между двумя горами; египтяне называли ее Та Мафка, а иудеи – Дофка. Южный склон этой долины сплошь состоял из гранита, а северный, где в копях добывали бирюзу, – из красного песчаника. Чуть подальше, в долине, рассекающей горный хребет, находились медные рудники. Посередине этой большой долины возвышался холм, обнесенный стеной с небольшими каменными домиками для стражи, надсмотрщиков и заключенных. Согласно древнему обычаю, дома арестантов не должны были иметь крыш, но поскольку из-за ночных заморозков люди часто болели и даже умирали, их жилища были кое-как накрыты пальмовыми листьями, привезенными из ближнего амалекитского [] оазиса. На самой вершине холма, открытой ветрам, стояли плавильные печи и мастерская, где изготовляли зеленое стекло, продававшееся под названием «мафкат», то есть изумруд. А настоящие изумруды добывались южнее, на западном берегу Тростникового моря, и очень высоко ценились в Египте.

Наши друзья уже больше месяца жили среди горнорабочих долины Мафкат, а Пентаур все еще не знал, как это случилось, что вместо каменоломен в Хенну он оказался вдруг здесь, да еще вместе с Небсехтом.

Он теперь не сомневался, что это устроил отец Уарды, и верил в добрые намерения грубого, но честного воина, который и сейчас был поблизости от него, хотя приблизился к нему лишь один-единственный раз после отплытия из Фив.

В ту ночь он подкрался к Пентауру и шепнул:

– Я забочусь о тебе! Здесь ты найдешь врача Небсехта. Но если вы не хотите, чтобы вас разлучили, то держитесь так, словно вы враги.

Пентаур передал другу этот разговор, и врач по-своему следовал совету воина.

Ему доставляло тайное наслаждение видеть, как жизнь безжалостно опрокидывает веру Пентаура в справедливость и милосердие богов, правящих человеческими судьбами, и чем тяжелее приходилось ему самому и поэту, с тем более горьким, подчас просто невыносимым сарказмом нападал этот тихий исследователь на своего восторженного друга.

Он всей душой любил Пентаура за то, что тот хранил в своем сердце ключи, открывающие доступ в прекрасный мир, совершенно чуждый собственной его натуре, и тем не менее он с легкостью играл свою роль, когда видел, что за ними наблюдают, и осыпал поэта словами, которые надсмотрщики, правда, считали бессмысленными, но зато весело хохотали над косноязычием Небсехта.

«Окрыленная оболочка божественного самосознания», «поборник справедливости с заткнутой глоткой», «фокусник, безуспешно пытающийся представить хорошим этот мир, самый худший из всех возможных», «восторженный поклонник прелестной окраски своих синяков» – Небсехт был неутомим в изобретении бранных слов, понятных только ему самому да его другу, который отвечал на это столь же непонятно для непосвященных, но порой не без остроумия.

Нередко словесные перепалки переходили в настоящие диспуты. Эти споры приносили друзьям двойную пользу: с одной стороны, их ум, привыкший к глубоким и серьезным мыслям, сохранил свою свежесть и остроту в мертвящей обстановке каторги, а с другой – их действительно стали считать врагами.

Оба они спали на одном дворе, и по ночам им удавалось иногда тайком поговорить. Днем же Небсехта гнали добывать бирюзу, а Пентаур работал на медном руднике. Небсехту как раз по силам было осторожно извлекать из породы драгоценный камень, а силачу Пентауру приходилось рубить твердую руду.

Надзиратели часто удивлялись, глядя на этого богатыря, когда он с ожесточением обрушивал удары своей кирки на руду. Но никто и не подозревал, какие величественные картины рождаются во время такой яростной работы в голове поэта, никто не знал, какие ужасные и вместе с тем пленительные звуки раздаются в его ушах. Обычно возбужденное воображение рисовало ему Бент-Анат, окруженную целыми полчищами врагов, и, когда он бил по каменной глыбе, ему казалось, что каждым ударом он уничтожает этих врагов одного за другим. Порой, в разгар работы, он вдруг отбрасывал кирку, простирал к небу руки, но затем со стоном опускал их и вытирал струившийся по лицу пот.

Надсмотрщики не знали, что и думать об этом молодом человеке, – он был добр и приветлив, как ребенок, но в него уже, пожалуй, начал вселяться тот самый злой демон, который рано или поздно овладевал почти всеми каторжниками. []

Он казался теперь загадочным даже самому себе. Откуда у сына садовника, воспитанного в тиши Дома Сети, эта неутолимая жажда битвы?

Солнце зашло, и измученные каторжники забылись мертвым сном. Только перед домом управителя рудника еще пылал яркий костер, а вокруг него, прямо на земле, расположились надсмотрщики и начальники стражи.

– Ну, а теперь – чаши в сторону, – сказал управитель. – Будем держать важный совет. Вчера я по приказу везира отправил половину нашей охраны в Пелусий. Ему нужны воины. Нас осталось так мало, что, если бы арестанты это знали, они расправились бы с нами голыми руками. Камней там внизу довольно, а днем у каждого в руке долото и молот. Хуже всего обстоит дело с иудеями на медном руднике: народ это упрямый и своенравный, надо держать их построже. Вы ведь меня знаете: я не ведаю страха, но меня одолевает одна забота. Вот в этом костре сгорает последний уголь, а плавильные печи ни в коем случае не должны погаснуть. Завтра же придется послать людей в Рефидим [], чтобы потребовать у амалекитян уголь. Они должны нам сто нош. Нагрузите каждого арестанта несколькими медными болванками, чтобы их изнурить, а жителей оазиса сделать уступчивее. А теперь подумаем, что можем мы предпринять, чтобы не слишком ослабить охрану и при этом добиться своего?

Совещались они долго и, в конце концов решили каждое утро отправлять маленькие группы каторжников под конвоем всего нескольких воинов, чтобы обеспечить плавильные печи углем на следующий день. Кто-то предложил сковать попарно самых сильных преступников и сделать их носильщиками. Но управитель заметил, что прикованные друг к другу силачи могут быть очень опасны, если станут действовать заодно.

– В таком случае надо сковать попарно одного сильного и одного слабого, – посоветовал счетовод, которого все называли «писцом металлов». – Старайтесь приковывать к одной цепи тех, кто враждует между собой.

– Например, этого дюжего Хуни с тем бранчливым воробьем-заикой Небсехтом! – воскликнул один из младших начальников.

– О них-то я и думал, – засмеялся писец.

Сначала со смехом, а потом всерьез были назначены еще три пары каторжников, причем в число конвойных попал и отец Уарды.

На другое утро Небсехта сковали с Пентауром медной цепью, и, когда солнце поднялось высоко, четыре пары арестантов, нагруженные тяжелыми медными болванками, в сопровождении шести воинов под командой рыжебородого сына парасхита тронулись в путь – в оазис амалекитян за топливом для плавильных печей.

После короткого отдыха у Алуса они продолжали свой путь между голыми отвесными горами из зеленоватого и бурого порфирита, которые дыбились все выше и выше. Время от времени показывалась зубчатая вершина какой-то огромной горы, высоко вздымавшаяся над окружающими вершинами, однако наши путники, согнувшись под тяжестью меди, едва ее замечали.

Солнце клонилось к закату, когда они проходили мимо скромного храма Изумрудной Хатор.

Несколько серых и черных птичек с веселым щебетом вылетели им навстречу, и Пентаур радостно следил за ними глазами. Давно не видал он птиц, не слыхал их голосов! А Небсехт рассудительно заметил:

– Вон птицы, значит, мы приближаемся к воде.

Наконец появилась и первая пальма! Послышалось журчание ручейка, и этот едва уловимый звук коснулся душ измученных путников, словно роса, падающая на высохшую траву.

Слева от ручейка широким полукругом расположился лагерем отряд египетских солдат, а в центре этого полукруга стояли три большие палатки из дорогой златотканой материи в синюю и красную полоску.

Хозяев этих палаток видно не было. Но когда заключенные проходили мимо и конвойные приветствовали часовых, наружу вышла девушка в длинной египетской одежде и стала пристально вглядываться в лица каторжников.

Пентаур в испуге шарахнулся в сторону, как будто ему встретилось привидение, а у Небсехта даже вырвался громкий удивленный возглас.

В ту же секунду один из стражников хлестнул их плетью по плечам и со смехом крикнул:

– Эй, вы! Языками деритесь сколько угодно, но рукам воли не давать!

Затем он обратился к одному из своих товарищей:

– Ты видел ту хорошенькую девушку перед палаткой?

– Что толку! – отозвался тот. – Она из свиты царевны, которая вот уже недели три как приехала в этот храм Изумрудной Хатор.

– Видно, она тяжко провинилась, – заметил первый. – Нашего брата, небось, заставили бы на руднике швырять лопатой породу или толочь краску, вместо того чтобы жить вот так, в золотой палатке. А где же наш рыжебородый?

Отец Уарды немного отстал, потому что девушка подозвала его кивком головы и обменялась с ним несколькими словами.

– Так ты, значит, еще интересуешься бабами? – спросил его самый молодой воин, когда он догнал своих.

– Это служанка дочери фараона, – сказал рыжебородый немного смущенно. – Она просит, чтобы мы завтра взяли у нее письмо к нашему «писцу металлов», а за это обещает угостить нас вином, если мы станем на отдых не слишком далеко от их палаток.

– Вы только взгляните на этого рыжебородого старика! – вскричал молодой воин. – Он чует вино, как лиса гуся! А давайте-ка в самом деле передохнем здесь! Мы ведь не знаем, как нас встретят эти ментиу, да и начальник приказал, чтобы мы расположились на отдых за пределами их оазиса. Эй, вы! Снять ноши! Здесь есть свежая водица, и вам, быть может, перепадет несколько фиников и сладкая манна к вашим сухим лепешкам. Только глядите, сидеть смирно, – слышите, вы, бойцовые петухи, Хуни и Небсехт!

Путешествие Бент-Анат к Изумрудной Хатор было долгим. До Канопа она плыла со своими спутниками по Нилу; оттуда небольшими переходами пересекла пустыню и добралась до портового города на берегу Тростникового моря, населенного преимущественно финикийцами, где ей пришлось целую неделю ждать судна, которое, наконец, доставило ее в рыбачью деревушку Фаран. Отсюда они перевалили через горы и добрались до оазиса, у северного края которого и находилось святилище Изумрудной Хатор.

Старые жрецы, служившие богине, почтительно встретили дочь Рамсеса. Каждый день совершали они над ней обряд очищения от скверны с помощью прозрачной и студеной воды из горного ручья, поившего пальмы амалекитян, благовонных курений, благочестивых изречений и еще целой сотни всевозможных церемоний. Наконец богиня дала им знать, что она вполне удовлетворена. Бент-Анат собралась было отправиться на север к отцу, но начальник сопровождавшего ее отряда, поседевший в боях воин, сыновей которого Ани удостоил высоких воинских званий, объявил царедворцу, что у него есть приказ задержать дочь фараона в оазисе до тех пар, пока сам везир не разрешит ей двинуться в путь.

Тогда все надежды Бент-Анат обратились к отцу, который со дня на день должен был прийти ей на помощь, если только с ее братом Рамери не случилось в дороге какого-нибудь несчастья. Но она ждала тщетно!

Положение царевны было очень тягостное, потому что с каждым днем ей становилось все яснее, что ее заманили в западню и держат как пленницу. Ко всему этому добавлялась еще одна неприятность: сопровождавшие их воины-эфиопы учинили насилия над жителями оазиса, и теперь каждый день здесь происходили столкновения, а в последнее время дело доходило до кровавых стычек.

Бент-Анат была в отчаянии. Куда подевались могучие крылья, выросшие у нее за спиной, чтобы парить высоко над людьми, где ее царственная гордость, ясность и живость ума!

Она чувствовала, что, полюбив однажды, никогда уже больше не сможет любить никого другого; она, никогда ничего не искавшая в мечтах и всегда все находившая в действительности, была вынуждена теперь отдать лучшую часть своего существа призрачной мечте. Как живой, стоял перед ней Пентаур, его образ обретал все более величественные и совершенные черты. Но он уже умер для нее. Из Египта пришло лишь одно письмо – от вдовы Катути к ее дочери Неферт. В этом письме она сообщала о новых сведениях, которые подтверждали, что ее супруг действительно взял к себе в палатку вместо военной добычи пленную царевну. А еще в письме говорилось, что приговоренный к каторге поэт Пентаур так и не попал на каменоломни, а, как видно, умер в пути.

Неферт твердо и непоколебимо верила, что ее муж по-прежнему верен ей и любит ее. Она сохранила все свое очарование, все свое большое и чистое чувство, придававшее ей удивительную уверенность в себе в эти страшные дни.

Они словно поменялись ролями с Бент-Анат. Всегда полная радужных надежд, Неферт каждый день предсказывала приближение войск фараона. При этом она думала даже, что, если Мена узнает от Рамери, что она здесь вместе с Бент-Анат, он, пожалуй, сам приедет за ней, если только у него будет возможность.

В своем радостном ожидании она даже старалась представить, как они все разместятся, кто будет жить с Бент-Анат, когда Мена возьмет ее к себе, в каком месте оазиса лучше всего разбить его палатку, и еще много других мыслей теснилось в ее голове.

Она полагала, что Уарда вполне сможет заменить ее возле Бент-Анат, потому что девушка за время их путешествия сделала удивительные успехи. Свои прекрасные одежды – подарок Бент-Анат – она носила так, как будто в жизни ничего другого не надевала. Она умела почтительно слушать, вовремя удалиться и с подкупающим обаянием принять участие в беседе. Ничто так не утешало Бент-Анат, как чистый серебристый смех Уарды.

Обе подруги любили слушать ее пение, хотя те немногие песни, которые девушка знала, были невеселы. Она подслушала эти песни у старой Хект, которая по вечерам частенько играла на лютне и пела, а узнав, что Уарда запомнила ее унылые песни, стала сама учить ее. «Когда-нибудь и она попадет ко мне в лапы, – думала при этом колдунья. – А чем лучше она будет петь, тем дороже за нее заплатят».

Бент-Анат пыталась учить Уарду читать, но грамота плохо давалась ее юной ученице, как та ни старалась. Однако дочь фараона не оставляла своего намерения. Бездействие, на которое она была обречена здесь, у подножия этой огромной горы, – на вершину ее она часто с содроганием и тоской устремляла свои взоры, – все больше тяготило ее; все сильнее овладевало ею то чувство, от которого она всеми силами стремилась избавиться. Уарда хорошо понимала причину грусти своей повелительницы и боготворила ее, совсем как святую. Она часто рассказывала царевне все, что знала о Пентауре и об его отце, но Бент-Анат и не догадывалась, что Уарде известно о ее любви.

Когда каторжников проводили мимо палатки Бент-Анат, царевна сидела там вместе с Неферт, и они, как всегда в этот тихий вечерний час, говорили о фараоне, о его возничем Мена, о Рамери и Пентауре.

– Пентаур жив, – уверяла Неферт. – Ведь мать пишет, что никто точно не знает, куда он исчез. Если он бежал, то несомненно стремится сейчас добраться до лагеря фараона, а когда мы попадем туда, ты найдешь его возле твоего отца.

Бент-Анат печально глядела в пол.

Неферт с нежностью посмотрела на нее и робко спросила:

– А не забыла ли ты о разнице в положении, которая отделяет тебя от твоего избранника?

– Кому я протяну свою руку, того я сразу сделаю знатным, – решительно возразила ей Бент-Анат. – Но если бы я даже сделала Пентаура повелителем вселенной, он по-прежнему остался бы выше и лучше меня.

– А твой отец? – робко спросила Неферт.

– Мы с ним друзья. Он выслушает и поймет меня. Увидевшись с ним, я расскажу ему все… Я хорошо знаю его сердце!

Долгое время обе сидели молча. Потом Бент-Анат велела зажечь огонь, чтобы закончить рукоделие. Супруга Мена встала и подошла к выходу. Здесь ее уже поджидала Уарда. Она схватила ее за руку и молча вывела из палатки.

– Что с тобой, девочка? Ты вся дрожишь! – сказала Неферт.

– Мой отец здесь, – быстро проговорила Уарда. – Он сопровождает каторжников из копей Мафката. Среди них есть двое мужчин, скованных одной цепью, и один из них – только не пугайся! – один из них поэт Пентаур. Постой! Во имя богов, останься и выслушай меня! Уже два раза я видела своего отца и говорила с ним, когда он приходил сюда с каторжниками. Сегодня Пентаур будет освобожден, но Бент-Анат не должна знать об этом, потому что если мой план не удастся…

– Дитя мое! – горячо перебила ее Неферт. – Скажи, чем я могу помочь тебе?

– Прикажи выдать конвоирам от имени дочери фараона целый мех вина и возьми из дорожной аптечки Бент-Анат флакон со снотворным… Тем самым, которое она всегда отвергает с таким пренебрежением, несмотря на твои просьбы. Я буду ждать тебя здесь – это средство может мне понадобиться!

Неферт тотчас же кликнула слугу и приказала ему следовать за Уардой с мехом вина. Затем она вернулась в палатку и открыла походную аптечку. []

– Что тебе нужно? – спросила Бент-Анат.

– Лекарство от сердцебиения, – ответила Неферт, тайком извлекла нужный ей флакончик, и уже через несколько минут он был в руке Уарды.

Девушка попросила слугу открыть мех и дать ей попробовать вино. При этом она незаметно вылила в мех снотворное, а затем велела отнести подарок Бент-Анат томимым жаждой конвойным. Сама же она направилась в кухонную палатку и нашла там юного амалекитянина, сидевшего прямо на земле среди слуг царевны. Едва завидев девушку, он вскочил на ноги и сказал:

– Сегодня я принес четырех отличных куропаток. Я их сам подстрелил. А для тебя вот кусок бирюзы, ее нашел мой брат в скале. Этот камень приносит счастье и полезен для глаз, а еще он приносит победу над врагами и отгоняет дурные сны.

– Благодарю тебя, – сказала Уарда и, взяв из его рук небесно-голубой камень, увлекла юношу за собой, в сторону от палатки.

– Послушай, Салих! – зашептала она. – Ты хороший юноша. Служанки говорят, будто ты сказал как-то, что я звезда, упавшая с неба, чтобы превратиться в женщину. Так говорят только о том, кого любят, и свои добрые чувства ко мне ты доказываешь каждый день, принося мне цветы всякий раз, как ты сдаешь домоправителю дичь, убитую твоим отцом. Хочешь ли ты оказать огромную услугу и мне и царевне? Да? Ты сделаешь это? Я так и знала! Так вот слушай! Сегодня ночью сюда прибудет друг нашей великой Бент-Анат, и ему придется день или даже несколько дней скрываться от своих преследователей. Может ли он, или они, потому что их, пожалуй, будет двое, найти приют и защиту в доме твоего отца, стоящем высоко на священной горе?

– Тот, кого я приведу к отцу, будет желанным гостем, – гордо сказал юноша. – А у нас в обычае защищать сначала своих гостей, а уж потом самих себя. Где эти незнакомцы?

– Они будут здесь через несколько часов. Можешь ли ты подождать их, пока луна не взойдет на небе?

– Готов ждать хоть до тех пор, пока не зайдет последняя из тех тысяч лун, которые исчезают за этой горой!

– Ну, хорошо. Жди на той стороне ручья, а потом отведи в свой дом тех, кто три раза назовет мое имя. Ты знаешь, как меня зовут?

– Я называю тебя серебряной луной, но они зовут тебя Уардой, – сказал юноша, кивнув в сторону палаток.

– Ты отведешь этих людей к себе, и если твой отец примет их, то вернешься и сообщишь мне об этом. Я буду ждать тебя здесь, у входа в палатку. К сожалению, я бедна и не смогу тебя наградить, но отца твоего дочь фараона отблагодарит по-царски. Будь осторожен, Салих!

С этими словами девушка рассталась с ним и пошла к воинам, охранявшим каторжников. Пожелав им хорошо провести время, она поспешила к Бент-Анат. Когда она села в палатке у ее ног, Бент-Анат ласково погладила ее пышные волосы и спросила девушку, отчего она так бледна.

– Тебе нужно лечь, – ласково сказала Бент-Анат. – У тебя, наверное, лихорадка. Ты только взгляни, Неферт, как бьется кровь в голубых жилках на ее висках!

А конвоиры тем временем пировали, похваливая царское вино и благословляя счастливый день, выпавший на их долю. А когда отец Уарды предложил дать по глотку вина и каторжникам, один из его товарищей благодушно крикнул:

– Что ж, ладно! Пусть и эти скоты немного повеселятся! Рыжебородый налил целую чашу вина и поднес ее сначала подделывателю документов, скованному с тем, кто на него донес. Затем, подойдя к Пентауру, он шепнул:

– Не пей и не спи!

Он хотел сказать то же самое и Небсехту, но один из конвойных опередил его и, протянув Небсехту чашу, воскликнул:

– На-ка, дрозд, выпей. Нет, вы только взгляните, как он хлещет! Тут уж его непослушные губы сразу резво зашлепали!

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Прошло около часа, и пирующие веселились вовсю. Но вскоре их одного за другим сморила усталость. А когда взошла луна, все они уже спали крепким сном, кроме рыжебородого и Пентаура.

Бесшумно встав на ноги, рыжебородый прислушался к дыханию своих спящих товарищей, подошел к Пентауру и беззвучно разомкнул кольца цепи, сковывавшей поэта с Небсехтом. Попытался он разбудить и врача, но… безуспешно.

– Иди за мной, – шепнул он Пентауру, взвалил Небсехта себе на плечи и зашагал к условленному месту у ручья.

Три раза произнес он имя своей дочери, и тотчас же из темноты появился молодой амалекитянин.

– Следуй за ним! – приказал воин Пентауру. – А о враче я позабочусь сам.

– Я не брошу его! – решительно запротестовал Пентаур. – Может быть, холодная вода приведет его в чувство?

Они несколько раз окунули Небсехта в воду, от чего он проснулся, но лишь наполовину. То опираясь на своих спутников, то повиснув на их плечах, качаясь из стороны в сторону, брел он по каменистой тропке, не зная куда. Еще до полуночи они были у цели – перед ними стояла хижина амалекитянина.

Старый охотник уже давно спал, но сын разбудил его и передал ему все, что сказала Уарда. Не нужно было ни уговоров, ни посулов, чтобы разбудить в старом горце чувство гостеприимства. С искренним радушием принял он поэта, помог ему уложить на циновку врача, снова заснувшего крепким сном, приготовил Пентауру ложе из ветвей и звериных шкур. Затем он позвал свою дочь и велел ей вымыть молодому поэту ноги. А когда он увидал рубище, едва прикрывающее его наготу, то отдал Пентауру свою праздничную одежду.

Наконец Пентаур растянулся на этом убогом ложе, и, хотя оно показалось ему много мягче роскошной царской постели, заснуть он так и не смог. Слишком сильны и противоречивы были чувства, наполнявшие его сердце.

Звезды еще сияли на небе, когда он вскочил, уложил на свои шкуры Небсехта и тихонько вышел на свежий воздух.

Возле самой хижины охотника из расщелины бил холодный горный ключ. Пентаур подошел к нему, подставил под ледяную струю сначала лицо, а затем и все тело. Он чувствовал, что ему надо отмыться до самой души, отмыться не только от пыли, впитавшейся во все поры его тела, но также от злобы и уныния, от позора и горечи, от прикосновений порока и человеческой подлости.

Когда же Пентаур наконец вышел из-под струи и возвратился в хижину, он чувствовал себя таким же чистым, как в праздничное утро в Доме Сети, когда он после купания надевал на себя свежие белоснежные одежды. Он схватил праздничное платье охотника, надел его и снова вышел из хижины.

Подобно мрачным грозовым тучам, смутно вырисовывались перед ним огромные нагромождения скал, а над ними раскинулось темно-синее небо, усеянное тысячами ярких звезд.

Блаженное чувство чистоты и свободы наполняло его душу неизъяснимым счастьем, а воздух, который он жадно вдыхал, был так свеж и чист, что Пентауру казалось, когда он быстро шел по крутой тропинке к вершине горы, будто его несут крылья или поднимают невидимые руки.

Горный козел, завидев человека, испуганно шарахнулся в сторону и вместе со своей подругой стал карабкаться по отвесному скалистому склону. Пентаур крикнул им вслед:

– Я вас не трону! Не бойтесь!

Добравшись до небольшой площадки у самой вершины, изрезанной бесчисленными глубокими трещинами, он остановился. Здесь тоже слышалось сонное бормотание источника, а трава, как видно, слегка влажная днем, была теперь покрыта нежной ледяной пленкой, в которой, сверкая алмазами, отражались угасавшие звезды.

Он смотрел на не знающие отдыха и вместе с тем вечно спокойные небесные светила, на вершину горы, заглядывал в зиявшую под ним пропасть, устремлял свой взор вдаль.

Медленно рассеивался мрак, и громада горы приобретала все более четкие очертания; вершина ее, окутанная легкими облачками, похожими на дымок от костра, была уже освещена. Из оазиса, а также из других долин поднимался белесоватый туман; сначала тяжелыми клубами, затем легкими облачками, обгонявшими друг друга, вздымался он все выше к небу.

Далеко внизу, распластав крылья, парил в воздухе могучий орел – единственное живое существо далеко-далеко вокруг.

Торжественное и глубокое безмолвие окружало Пентаура со всех сторон. Когда орел исчез из виду, а туман стал рассеиваться, поэт подумал, что он стоит сейчас высоко над всеми живыми существами, ближе всех к божеству.

Его грудь высоко вздымалась, он чувствовал себя так же, как в тот день, когда был удостоен посвящения и в первый раз был введен в святая святых. Но совсем иные чувства волновали его сейчас. Вместо одуряющего аромата благовонных курений он вдыхал здесь легкий и чистый воздух; и глубже, чем пение жрецов, в его душу проникала торжественная тишина горных вершин. Казалось, здесь божество должно услыхать малейший шепот, но сердце Пентаура было так полно благоговения и признательности, что ему вдруг неудержимо захотелось излить в гимнах чувства, теснившие его грудь.

Но уста его остались сомкнутыми, и он молча опустился на колени, чтобы предаться молитве и возблагодарить божество. Благоговейно осмотрелся он по сторонам.

Где же здесь восток, так четко обозначенный в родном Египте длинной цепью гор? Вот там, где над оазисом посветлело небо? В таком случае справа – юг, священная родина Нила и боги нильских порогов; здесь же нет могучего потока. Где здесь проявляют себя Осирис и Исида, а также Гор, выросший из цветка лотоса в зарослях папируса, или богиня жатвы Реннут и богиня изобилия Цефа? К кому из них простирать здесь руки?

Поднялся легкий ветерок, туман заметался, словно призраки от слов заклинателя, открыв зубчатую вершину священной горы Синай, а внизу все отчетливее стали проступать изгибы долины и темная, слегка колеблющаяся поверхность моря.

Все замерло. Здесь ничего не коснулась еще рука человека. Все, что расстилалось сейчас перед Пентауром, покорное законам вселенной, было объединено в величественное и огромное целое, было наполнено божеством.

С благодарностью хотел он воздеть руки к указывающему пути богу Апуату, но… не смог. Бесконечно ничтожными казались теперь ему боги, которых он так часто и вдохновенно прославлял перед народом. Только на берегах Нила имели они смысл, родину и власть.

– Не к вам возношу я молитву мою, – шептали его губы. – Здесь, где мой взор, подобно взору божества, охватывает бескрайние дали, чувствую я присутствие Единого, здесь он близок, здесь я взываю к нему и хочу возблагодарить его! Еще раз воздел он руки к небу и громко воскликнул:

– О ты, Единый, Единый, Единый!

Больше он ничего не сказал, но в груди его мощно звучала песнь благодарности. Когда же он встал с колен, то увидел рядом с собой человека высокого роста, с большими проницательными глазами; несмотря на скромную одежду пастуха, он держал себя с поистине царским достоинством.

– Мир тебе, – произнес незнакомец низким голосом. – Ты ищешь истинного бога?

Пентаур пристально посмотрел на него.

– Я узнаю тебя. Ты – Месу, – сказал он. – Я был еще мальчиком, когда ты покинул Дом Сети, но лицо твое навсегда запечатлелось в моей душе. Тебя, как и меня, Амени посвятил в тайну учения о едином божестве.

– Он сам не знает его, – задумчиво возразил Месу, глядя на восток, разгоравшийся все ярче и ярче.

Небо засияло пурпуром, и вершина горы, окутанная тончайшей корочкой льда, начала искриться и сверкать, словно черный алмаз под лучами солнца. Дневное светило взошло. Пентаур обернулся к нему лицом и по привычке начал молиться. А поднявшись, он увидал, что Месу тоже стоит на коленях, но только спиной к солнцу. Подождав, пока он кончит молиться, Пентаур спросил:

– Почему же ты отвернулся от лика бога солнца? Ведь нас учили обращать к нему взоры при его приближении.

– Потому что я молюсь другому богу, – серьезно отвечал Месу. – Солнце и звезды подобны детским мячикам в его руке, земля – его подножие, ураган – его дыхание, а море перед его взором подобно капле росы на этой травинке.

– Научи меня познать этого великого, которому ты молишься! – воскликнул Пентаур.

– Ищи, и ты найдешь его, – отвечал Месу. – Ибо ты вырвался из плена печали и горя, а он явился мне на этом самом месте в такое же утро, как это.

Месу зашагал прочь, и вскоре скала скрыла его от Пентаура, задумчиво глядевшего вдаль.

Погруженный в свои мысли, Пентаур начал медленно спускаться в долину, к хижине охотника. Но вскоре он остановился, так как ему послышались человеческие голоса; скалы скрывали приближавшихся людей от его взора. Но вот показался сын приютившего их охотника, за ним – какой-то мужчина в египетской одежде, высокая женщина, рядом с ней – молоденькая девушка и, наконец, еще одна женщина – ее несли в паланкине рабы.

Сердце Пентаура радостно забилось: он узнал Бент-Анат и ее спутников. Через мгновение все они уже скрылись от его взоров за хижиной, но Пентаур не сделал больше ни шагу. Он точно прирос к скалистой стене и долго еще стоял так, не шевелясь, часто и глубоко дыша.

Он не слыхал, как к нему приблизились легкие шаги, как они вновь удалились, он не чувствовал, что солнце начало осыпать его раскаленными стрелами своих лучей, не видел он и приближавшейся к нему женщины. Но как глухой, к которому внезапно вернулся дар слуха, он вздрогнул, когда услыхал свое имя, когда узнал, чьи уста произнесли его.

– Пентаур! – окликнула его Бент-Анат.

Поэт широко раскрыл объятия, и дочь фараона прильнула к его груди. Он привлек ее к себе, как будто хотел удержать ее подле себя навеки.

Спутники Бент-Анат расположились тем временем на отдых возле хижины охотника.

– Я видела, как она бросилась в его объятия, – задумчиво проговорила Уарда. – Никогда этого не забуду! Словно взмыли вверх серебристые волны моря и поглотили священную гору!

– Откуда у тебя такие мысли, дитя мое? – удивилась Неферт.

– Из сердца, из самой его глубины! – восторженно сверкая глазами, отвечала Уарда. – Я так счастлива!

– Ты спасла его, ты отплатила ему за благородный поступок – это и должно наполнять тебя счастьем.

– Но не только это! – горячо отозвалась девушка. – Я уже была готова впасть в отчаяние… А теперь я снова вижу, что боги милостивы и добры.

Жена Мена кивнула ей и тяжело вздохнула:

– Да, теперь они оба счастливы!

– И они достойны своего счастья! – воскликнула Уарда. – Бент-Анат подобна богине справедливости, ну, а человека, равного Пентауру, нет во всем Египте.

Неферт помолчала, а затем тихо спросила:

– Видела ли ты Мена?

– Где же я могла его видеть, – отвечала Уарда. – Подожди немного, настанет и твой час. Мне кажется, сегодня я смотрю в будущее, словно какая-нибудь прорицательница. Однако давай поглядим, спит ли еще врач Небсехт. Это снадобье, что я вылила в вино, должно быть, очень сильно действует?

– Да, это сильное средство, – сказала Неферт и вслед за Уардой вошла в хижину.

Врач все еще крепко спал, широко раскрыв рот. Уарда опустилась возле него на колени, заглянула ему в лицо и сказала:

– Он умен и все знает, но какой же у него сейчас глупый вид! Я разбужу его.

И она, шаловливо вытащив из подстилки соломинку, пощекотала ею в носу спящего.

Небсехт приподнялся, оглушительно чихнул, упал на шкуры и снова заснул, а Уарда залилась серебристым смехом. Потом вдруг вся вспыхнула и сказала:

– Это было нехорошо с моей стороны. Он такой добрый и великодушный!

С этими словами она схватила руку спящего и поднесла ее к губам, а затем вытерла пот с его лба. Небсехт проснулся, открыл глаза и сонно пробормотал:

– Уарда, милая Уарда…

Девушка отскочила от него и выбежала из хижины.

Неферт последовала за ней.

Когда Небсехт встал и оглянулся вокруг, он был совершенно один в незнакомой охотничьей хижине. Он вышел на воздух и увидел свиту Бент-Анат. Они оживленно говорили обо всем случившемся и о том, что еще ждало их впереди.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Жители оазиса, в котором невольно пришлось задержаться дочери фараона и ее спутникам, несколько столетий назад признали над собой власть фараонов и платили им дань. За это они получили привилегию: ни один египетский воин не мог без разрешения ступить на их земли.

Поэтому эфиопы, сопровождавшие дочь фараона, как и стражники, конвоировавшие каторжников, разбили палатки за пределами оазиса. Несмотря на это, между праздными воинами и амалекитянами стали вспыхивать ссоры, иногда переходившие даже в кровавые столкновения. Особенно напряженным стало положение с тех пор, как однажды вечером подвыпившие воины напали на амалекитянок, пришедших по воду.

Рано утром один из конвоиров проснулся и, обнаружив отсутствие Пентаура и Небсехта, поспешно разбудил своих товарищей, в том числе и отца Уарды, успевшего к тому времени вернуться. Взбешенные стражники поспешили к командиру эфиопских воинов и, сообщив ему о бегстве двух заключенных, сказали, что их, вероятно, скрывают у себя амалекитяне.

В ответ на требование выдать беглецов, о которых амалекитяне ничего не знали, воины услышали лишь насмешки. Это привело их командира в такую ярость, что он решил, применив силу, обшарить весь оазис. Когда еще один воин, посланный для переговоров, вернулся ни с чем, командир с большей частью своего отряда вторгся в вольные земли амалекитян.

Сыны пустыни взялись за оружие, но отступили перед сомкнутым строем египетских воинов, которые самоуверенно их преследовали и, наконец, очутились у того места, где долина расширяется, огибая с двух сторон «скалистый холм. За этим холмом сидели в засаде главные силы амалекитян. Как только эфиопы, ничего не подозревая, прошли мимо этого холма, амалекитяне напали на них с тыла, а те жители оазиса, которых эфиопы преследовали, обрушили на ошеломленных воинов целый град дротиков и стрел. Спастись удалось лишь немногим.

Но среди уцелевших был командир. Отделавшись легким ранением, он, взбешенный неудачей, вернулся за воинами, оставленными для охраны Бент-Анат, объединил их с конвоирами и снова ворвался в оазис. При этом мысль о возможности бегства дочери фараона даже не пришла ему в голову. Но как только ушел последний воин, Бент-Анат объявила царедворцу и своим спутникам, что настало время бежать.

Слуги были ей преданы всей душой, и уже через несколько минут самое необходимое для путешествия было уложено, а носилки и вьючные животные готовы к пути. И пока в оазисе кипел бой, юный Салих повел всех за собой на вершину Синая, к хижине своего отца.

По дороге Уарда подготовила Бент-Анат к той встрече, которая предстояла ей у хижины охотника. Ну, а о том, как Бент-Анат нашла поэта Пентаура, мы уже знаем.

Рука об руку шли они оба по горной тропинке, пока не добрались до скалистого выступа, отбрасывавшего спасительную тень. Пентаур устроил там ложе из мха, они расположились на нем и открыли друг другу свои сердца. Каждый рассказал историю своей любви и страданий, своих скитаний и чудесного избавления.

В полдень мимо них прошла дочь охотника с полным кувшином козьего молока и предложила им напиться. Бент-Анат, несколько раз наполнив молоком выдолбленную из тыквы чашу, подавала ее своему любимому. И при этом сердце ее переполняло чувство гордости за него, а в его сердце было лишь одно скромное желание: он хотел бы по капле пролить за нее всю свою кровь, отдать за нее жизнь!

До сих пор, говоря о прошлом и настоящем, они не в состоянии были думать о будущем. Сотни раз повторяя друг другу то, что оба уже давно знали, они совершенно забыли при этом о нависшей над ними опасности.

Но после скромной трапезы восторг, овладевший душой поэта еще во время утренней молитвы, несколько остыл. Если до этого времени ему казалось, что он парит в воздухе, то теперь он чувствовал, что подошвы его ног касаются земли, и они с Бент-Анат принялись серьезно думать о том, что предпринять в ближайшем будущем. Углубленные в этот серьезный разговор, похожий на деловое совещание, которое никак не вязалось со счастливым блеском в их глазах, они спустились к хижине гостеприимного охотника.

Охотник с дочерью вышел им навстречу вместе с каким-то высоким и стройным незнакомцем в полном боевом облачении вождя амалекитян. Оба мужчины низко поклонились и поцеловали землю перед Бент-Анат и Пентауром. Им только сейчас стало известно, сказали они, что дочь фараона силой задержали здесь, в оазисе. Вождь сынов пустыни Абохараб [] сообщил не без гордости, что его воины перебили почти всех эфиопов, а остальных взяли в плен. При этом он заверил Пентаура, которого считал сыном фараона, и Бент-Анат, что сам он и все его племя преданы Рамсесу, всегда уважавшему их права.

– Они привыкли сражаться с черными трусливыми псами Куша, – сказал он о воинах-эфиопах. – Мы же – настоящие мужчины и умеем драться, как львы, защищая свои долины. Если же силы врага превосходят наши, то мы, подобно горным козлам, прячемся в скалистых ущельях.

Этот смелый воин, со сверкающими глазами и орлиным носом, с еще кровоточащей раной от удара мечом на смуглой щеке, произвел на Бент-Анат самое достойное впечатление. Она пообещала, что попросит отца быть милостивым к нему и к его племени. Кроме того, намекнув ему, что Пентаур – ее будущий супруг, она выразила желание, чтобы Пентаур как можно скорее повез ее в лагерь отца.

Пока она говорила, вождь с пристальным вниманием смотрел то на нее, то на Пентаура, а когда она кончила, обратился к ней с такими словами:

– Ты, дочь фараона, подобна луне, а твой спутник подобен богу солнца Дусаре. [] Кроме Абохараба, – тут он ударил себя рукой в грудь, – и его супруги, я никогда не видал такой прекрасной четы, как вы! До Геброна [] я провожу вас сам с небольшим отрядом отборных воинов. Но нам необходимо поспешить, потому что я должен вернуться до того, как этот изменник, что правит сейчас Египтом и преследует вас, вышлет сюда новые отряды. Спускайтесь же вниз! В ваших палатках, возле оазиса, все в целости и сохранности. А завтра, еще до рассвета, мы двинемся в путь.

У дверей хижины Пентаура приветствовали спутники дочери фараона. Царедворец, правда, все время поглядывал на него с явной тревогой. Хотя фараон, отправляясь в поход, и приказал ему во всем повиноваться Бент-Анат, словно она – сама царица, но такой выбор будущего супруга был, конечно, делом неслыханным. Что скажет на это сам Рамсес?..

Неферт же с восторгом смотрела на Пентаура и уверяла всех, что он удивительно похож на ее покойного дядю, отца Паакера, точно он его младший брат.

Уарда не могла нарадоваться на него и на свою госпожу, буквально не сводя с них глаз. Правда, она уже не смотрела на Пентаура как на какое-то высшее существо, но счастье этой пары, казалось ей, сулило радость и для Неферт, а быть может, и для нее самой.

Врач Небсехт скромно держался на почтительном расстоянии от них. Терзавшая его головная боль прошла благодаря свежему горному воздуху. Когда же Пентаур подошел и протянул ему руку, он воскликнул:

– Настал конец нашим нелепым перебранкам! Как причудливо все же складываются человеческие судьбы! Отныне в спорах с тобой я неизменно буду побежден, ибо все несозвучия твоей жизни искусно устранены тем великим творцом мелодий, к которому ты обращаешь свои молитвы.

– Ты говоришь так, словно жалеешь об этом; но я уверен, что и для тебя все обернется к лучшему.

– Едва ли, – возразил врач. – Теперь мне все стало ясно. Каждый человек – словно музыкальный инструмент, сделанный в неведомой мастерской из хорошего или плохого дерева, искусной или неискусной рукой, но еще до его рождения. Что-то или кто-то – безразлично, как мы это назовем, – играет на каждом инструменте и в зависимости от того, как он сделан, извлекает из него чистые или фальшивые звуки. Ты – эолова арфа, издающая чарующий звон, когда тебя касаются дуновения судьбы, ну, а я – всего лишь флюгер и стараюсь правильно указать, откуда дует ветер, но с таким пронзительным и противным скрипом, что у меня самого и у других уши болят. Я вполне доволен, когда лодочнику порой удается правильно поставить по моему указанию парус. Однако даже это, в сущности, мне безразлично. Буду вертеться и указывать направление ветра, пусть даже другие не замечают этого; что ж поделаешь!

Когда Пентаур и его возлюбленная со своей свитой покинули хижину гостеприимного охотника, щедро наградив его, солнце уже клонилось к закату и зубчатая вершина горы горела в его лучах, как будто была сделана из рубина, а внутри ее пылал огонь.

На следующее утро Бент-Анат со своими спутниками двинулась к ставке фараона Рамсеса. Вождь амалекитян Абохараб сопровождал их. Среди его воинов оказался и отец Уарды. Во время боя в оазисе он был взят в плен, а теперь освобожден по просьбе Бент-Анат.

На первом же привале все попросили рыжебородого воина рассказать, как ему удалось отправить Пентаура вместо каменоломен Хенну в горные рудники на Синайском полуострове. Он повел свой рассказ просто и бесхитростно.

– Я узнал от Уарды, куда должны были послать человека, рисковавшего жизнью ради нас, бедняков. «Я должен спасти его», – твердил я себе все время. Но вот подумать, измыслить какой-нибудь план – это не по моей части, тут я никогда не знал удачи. Поэтому скорее всего дело дошло бы до простого применения силы и могло бы плохо кончиться, если бы один человек не навел меня на счастливую мысль, еще до того как Уарда рассказала мне о беде, нависшей над Пентауром. Вот как это случилось. Я должен был перевезти через Нил людей, приговоренных к каторге, и доставить их на пристань в некрополе. Им предстояло плыть на рудники Мафката. На том берегу, в Фивах, этим несчастным разрешили попрощаться со своими родными и друзьями. Сотни раз доводилось мне видеть эту картину, но никак не могу я привыкнуть к ней… а ведь ко многому другому в конце концов становишься безразличным! Громкий плач и истошные вопли – это еще не самое страшное. Те, что кричат громче всех, как я заметил, быстро привыкают и примиряются со своей участью, но вот те, у которых лица бледнее воска и зубы стучат, точно они продрогли, а глаза глядят в пустоту без единой слезинки, – их горе поразило до самой глубины души. И в этот раз я тоже увидел много горя, слышал крики и видел безмолвные страдания. Но больше всех пожалел я одного человека, которого знал уже давно. Его звали Хуни; он состоял при храме Амона надсмотрщиком над слугами, которые ухаживают за священным бараном. Я часто встречал его еще в то время, когда стерег рабочих, заканчивавших отделку огромных колонных зал. Все его уважали, а службу свою он исполнял безупречно. Но однажды он все же допустил оплошность. Это было в ту самую ночь, когда волки ворвались в храм, разорвали барана и его священное сердце чудом переселилось в грудь пророка Руи. Кто-то должен был поплатиться за это, и выбор пал на несчастного Хуни. За нерадивость беднягу приговорили к каторжным работам на рудниках Мафката. Теперь уж его преемник будет глядеть в оба! Никто не провожал бедного Хуни, хотя я знал, что у него есть жена и целый выводок детишек. Так и сидел он там один-одинешенек, серый, как пепел, и видно было, что безмолвное горе гложет его сердце. Я подошел и спросил, почему его никто не провожает. Он ответил, что попрощался со своей семьей еще дома – дети не должны видеть его среди воров и убийц. Восемь голодных и беззащитных ребятишек остались с женой, да еще как на грех, совсем недавно пожар поглотил все, что у них было. Дома не найти ни крошки, чтобы заткнуть голодные рты! Не вдруг рассказал он мне все это, нет, губы его медленно роняли эти ужасные слова, они падали, словно финики из продранного мешка. Мне приходилось подбирать каждое… «Что ж, пусть меня сошлют на золотые рудники, – с бешеной злобой вдруг сказал он, видя, что я ему сочувствую. – Но то, что мои дети обречены на голод и холод, – это!. это!..» Так и не договорив, он ударил себя кулаком по лбу. Я же пошел попрощаться с Уардой и по дороге все время слышал его пресекшийся голос: «Это! это!.. » – и видел перед собой беднягу и его восьмерых беззащитных детишек. «Будь я богат, – думал я, – уж ему-то я бы помог». Пришел я к дочери, и тут вдруг она рассказывает мне о целой куче денег, которые подарил ей врач Небсехт, и предлагает их мне, чтобы спасти Пентаура. Тут-то меня и осенило: а что если деньги получат дети Хуни, а сам он отправится за это в Эфиопию! Я поспешил в гавань, переговорил с ним, он охотно согласился, я отдал деньги его жене, а ночью, во время погрузки на суда, мне удалось поменять их местами. Пентаур попал на мою барку под его именем, а Хуни уехал на юг под именем Пентаура. Я не скрыл от него, что попадет он не в Хенну, а на золотые рудники, потому что ведь никого не бывает так тяжко обманывать, как тех людей, которых обмануть легче всего. Странное дело: ведь до чего приятно надуть хитреца или богача, но у кого хватит духу обмануть ребенка или больного? Хуни, разумеется, без единой жалобы, нырнул бы головой в кипящую смолу, лишь бы спасти своих детей, а поэтому расстался со мной веселый и радостный. Ну, а все остальное вы сами знаете, В Сирии в это время года идут дожди, и вам придется нелегко. Я знаю эту страну, потому что не раз приходилось мне гонять оттуда в Египет пленных; к тому же пять лет я провел там в отряде великого махора – отца Паакера.

Бент-Анат поблагодарила отважного воина, а Пентаур и Небсехт рассказали о том, что было дальше.

– Во время нашего путешествия я очень тревожился за Пентаура, – сказал Небсехт, – я видел, как он сохнет от тоски. Но в пустыне он взял себя в руки и, когда мы отдыхали, частенько вполголоса пел мне чудные песни, сочиненные им во время переходов.

– Странное дело! – воскликнула Бент-Анат. – Ведь и мне в пустыне стало как-то легче!

– Прочти нам стихи о цветке бейтран, – попросил Небсехт поэта.

– Знаешь ли ты этот цветок? – обратился Пентаур к дочери фараона. – Он и здесь попадается на каждом шагу. Да вот он! Понюхай, какой у него аромат, если растереть в пальцах его лепестки или стебель. А стишок мой очень прост. Я сочинил его после моих песен, а лучшие из них ты уже знаешь.

– В них во всех воспевается одна и та же богиня, – с улыбкой заметил Небсехт.

– Прочти же нам этот стих, – попросила Бент-Анат. Помолчав, поэт начал читать тихим голосом:

Я часто видал на дорогах пустынных стран

В скромном зеленом наряде цветок бейтран.

Каждый лепесток его подойти манит,

Он чудесный, сладостный аромат струит.

Как же мог он вырасти здесь, в сухих песках,

И, благоухая, без влаги не зачах?

Что ж со мной случилось здесь, в сухой пустыне?

Песни недопетые вновь зазвучали ныне.

– Не приписываешь ли ты пустыне вдохновение, рожденное в тебе любовью? – спросила Неферт.

– Я должен быть благодарен обеим; надо сказать, что пустыня – чудодейственный лекарь для больной души. Мы невольно ищем спасения от окружающего нас однообразия внутри себя. Чувства здесь спят, и мы можем совершенно спокойно, без помех, до конца продумать всякую мысль, прочувствовать каждое движение души до тончайших его оттенков. В городах человек – всегда лишь часть огромного целого, от которого он полностью зависит, а одинокий путник в пустыне целиком и полностью предоставлен самому себе; вдали от людей он должен довольствоваться собственным «я» и искать в нем содержание и смысл всей своей жизни. Здесь, где настоящее скромно отступает, мыслящий ум получает полную свободу думать о далеком будущем.

– Да, в пустыне и вправду хорошо думается, – подтвердил Небсехт. – Здесь, например, мне стало ясно многое, о чем в Египте я лишь смутно догадывался.

– Что же это? – спросил Пентаур.

– Во-впервых, то, что я и все мы ничего по-настоящему не знаем, а во-вторых, то, что осел, пожалуй, может влюбиться в розу, но роза в осла – никогда; ну, а о третьем я должен умолчать, это моя тайна. Хотя, правда, она касается всех, но никому нет до нее дела. Почтенный царедворец, ответь мне на один вопрос. Ведь ты точно знаешь, как низко в соответствии со своим положением люди должны склоняться перед царевной, но не имеешь ни малейшего понятия об устройстве позвоночника. Не так ли?

– А к чему мне это знать? – ответил тот вопросом на вопрос. – Я должен следить за внешней формой, а вот ты, верно, днем и ночью все стараешься заглянуть внутрь. Иначе волосы твои не были бы в беспорядке, а одежда – в пятнах!

Без особых приключений путники добрались до древнего города Геброн, откуда они, распрощавшись с Абохарабом и его воинами, двинулись дальше на север, сопровождаемые надежными египетскими отрядами. Здесь же Пентаур расстался с дочерью фараона, и Бент-Анат перенесла эту разлуку без единой слезы.

Отец Уарды, который, еще когда служил у старого махора, исходил вдоль и поперек всю Сирию, пошел вместе с Пентауром, а врач Небсехт остался с женщинами. Казалось, с отъездом Пентаура сопровождавшая их счастливая звезда закатилась, потому что в горах Сирии их застигли зимние проливные дожди. Дороги развезло, палатки промокали насквозь; все это вынуждало путников часто останавливаться. В Мегиддо [] их встретил с подобающими почестями командующий египетским гарнизоном, но здесь им пришлось задержаться, потому что Неферт, которая больше всех торопила своих спутников, внезапно слегла и Небсехт запретил ей продолжать путешествие в это время года.

Уарда с каждым днем становилась все бледнее и задумчивее. Бент-Анат с тревогой видела, как нежный румянец исчезает со щек ее любимицы, но когда она начинала расспрашивать девушку о причинах ее тоски, то неизменно получала уклончивые ответы. Уарда ни разу не произнесла в присутствии Бент-Анат имя Рамери, не показала драгоценность, доставшуюся ей от матери; она чувствовала, что все случившееся между ней и братом Бент-Анат – это тайна, принадлежащая ей одной. Была еще и другая причина, заставлявшая ее молчать. Она горячо любила Бент-Анат и была уверена, что царевна, узнав ее тайну, осудит Рамери или, быть может, станет даже смеяться над ее любовью, как над детской забавой. Если это случится, думала Уарда, то она уже никогда больше не сможет любить сестру Рамери.

Из первого пограничного укрепления они послали конного гонца в стан фараона, чтобы Рамсес указал, куда и какой дорогой должна выехать из Мегиддо его дочь со своей свитой. И вот гонец вернулся. Он привез короткое, но ласковое письмо, собственноручно написанное фараоном. В этом письме Рамсес категорически приказывал своей дочери не покидать Мегиддо. Этот город, который был центром снабжения его армии, хорошо укрепленный и охраняемый сильным гарнизоном, стоял на подступах к Северной и Центральной Палестине со стороны моря. Фараон писал, что готовятся решительные битвы, а египтяне, как известно, никогда не берут с собой в поход жен и детей, оберегая их как наивысшую свою награду после заключения мира.

Пока Бент-Анат со своей свитой оставалась в Мегиддо, Пентаур с рыжебородым воином и небольшим конным отрядом, выделенным ему военачальником Геброна, быстро двигался на север.

Пентаур, как это ни странно, прекрасно держался в седле, хотя только теперь, впервые в жизни, сел на коня. Казалось, будто он родился искусным наездником. Он быстро научился у своих спутников обращению с лощадыо, познакомился с нравом своего коня и ему доставляло великое удовольствие то укрощать горячего скакуна, то давать ему вволю порезвиться.

Свое жреческое облачение он оставил в Египте. Сейчас на нем была одежда воина, а также меч и боевая секира. Длинную бороду, выросшую на каторге, он не сбрил вопреки обычаям своей касты, и она ниспадала ему на грудь.

Отец Уарды частенько поглядывал на него, с удивлением приговаривая:

– Так и кажется, что махор-Осирис, с которым я не раз проходил этой дорогой, восстал из мертвых. И лицом он был похож на тебя, и говорил так же, и так же точно покрикивал на людей, и в седле сидел совсем как ты, когда дорога была плоха для его колесницы [], и поводья держал так же.

Все сопровождавшие Пентаура, кроме рыжебородого, были для него чужими, а поэтому охотнее всего он ехал один впереди, думая о прошлом, реже – о будущем, и, как обычно, зорко примечая все, что попадалось на пути.

Вскоре они добрались до Ливанских гор. Между горами и Антиливаном дорога шла по дну глубокой долины, так называемой Сирийской впадины. Пентаур искренне радовался, что имеет возможность своими глазами увидеть сверкающие вдали горы с вершинами, покрытыми снегом, о которых с особой охотой рассказывали бывалые воины.

Богата и плодородна была эта страна, зажатая между двумя высокими горными хребтами, откуда стремительно низвергались водопады и неслись бурные горные реки. Много селений и городов лежало на их пути, но почти все они были разрушены войной. У крестьян были угнаны волы, у пастухов – стада, а когда какой-нибудь винодел, занятый подвязкой лозы, слышал приближающийся конский топот, он без оглядки бежал в лесистые ущелья.

Повсюду виднелись следы сохи и лопаты, но сейчас поля лежали невозделанные, так как молодых крестьян забрали на войну. Сады и луга были вытоптаны проходившими войсками, дома и лачуги разграблены, разрушены или сожжены. Все носило на себе следы опустошительной войны, только дубовые и кедровые леса гордо и независимо возносили к небу свои вершины на склонах гор, рожковые деревья и платаны образовывали приветливые рощи, а в ущельях и расселинах непрочных известковых гор, окаймлявших эту плодородную впадину, росли вечнозеленые кустарники.

В это время года все было сочным и зеленым, повсюду в изобилии текла вода, и Пентаур сравнивал эту страну с Египтом, замечая, как те же самые результаты труда достигались здесь иными средствами, чем там. Каждое утро вспоминал он о горе Синай, повторяя себе: «Здесь господствуют другие боги, и старые наставники наши, сыпавшие проклятия на головы чужеземцев, называя их безбожниками и призывая не посвященных в тайны единого божества не покидать родины, были правы».

Приближаясь к лагерю фараона, он все чаще думал о Бент-Анат, и при мысли о скорой встрече с Рамсесом сердце его билось сильнее. Чаще всего грудь его наполняло чувство радостной уверенности, которое он, правда, сам считал безрассудным, но бороться с ним был не в силах.

Амени часто порицал Пентаура за то, что из-за своей чрезмерной скромности, лишенный честолюбия, он охотно уступал место другим. Поэт вспоминал об этом с улыбкой и сейчас, все меньше и меньше понимая самого себя; ибо хотя он сотни раз твердил себе, что он всего-навсего лишь простой, бедный, изгнанный жрец, тем не менее какое-то необъяснимое чувство шептало ему, что он имеет право искать руки Бент-Анат.

А что если фараон не отдаст ему свою дочь и в наказание за дерзость лишит его жизни?

Пентаур знал, что ни один мускул не дрогнет на его лице под острием секиры и умрет он счастливейшим из смертных, ибо то, чем одарила его дочь фараона, принадлежало только ему, и даже боги не в силах отнять у него ее любовь!

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Несколько раз Пентауру и его воинам приходилось отражать нападения враждебных горцев, которые неожиданно налетали с лесистых горных склонов.

А когда они были в каких-нибудь двух переходах от цели, им пришлось выдержать серьезное сражение с неприятельским разведывательным отрядом, высланным, по всей вероятности, каким-то большим войском.

После этого боя рыжебородый, который особенно хорошо знал все дороги в окрестностях Кадеша, отправился в разведку и вернулся явно озабоченный и даже встревоженный: на дороге, по которой им предстояло ехать, он видел большие отряды хеттов. Как очутился противник здесь, в тылу египетской армии? Неужели Рамсес потерпел поражение?

Еще вчера им навстречу попадались египетские воины, которые рассказывали, что фараон все еще находится в своей ставке, но в ближайшие дни должно произойти крупное сражение. Не могло же оно так скоро закончиться. Да и бегущих египтян они не встречали.

– Если еще часа два нас никто не заметит, тогда я знаю, что делать, – сказал отец Уарды. – Там есть одно ущелье, из него раньше шла тропа через горы и пади прямо на равнину. Никто не знал ее, кроме махора и самых верных его воинов. На полпути к равнине лежит спрятанная от чужих глаз пещера, где мы не раз скрывались по нескольку дней. Хетты были уверены, что махор – колдун и может становиться невидимым: ведь они подстерегали нас на этой дороге, а мы вдруг как сквозь землю проваливались. Разумеется, никуда мы не проваливались, а просто прятались в той пещере; махор называл ее своей преисподней. Если ты не боишься ходить по горам и согласен несколько часов вести лошадь в поводу, то я укажу тебе эту дорогу, а завтра к вечеру мы будем в лагере фараона.

Ни минуты не колеблясь, Пентаур велел рыжебородому вести отряд. Не встретив по дороге противника, они добрались до узкого ущелья, по дну которого бежал вздувшийся от дождей ручей.

Рыжебородый Кашта спрыгнул с лошади, Пентаур и все остальные последовали его примеру. Лошадей ввели в воду, после чего рыжебородый тщательно заровнял все следы до самой дороги. Затем он повел отряд дальше, и около получаса они до колен в воде брели вверх по течению ручья. Наконец Кашта остановился перед густым кустом олеандра, стал что-то искать и, найдя тропу, осторожно раздвинул ветви куста. Его спутники, ведя за собой усталых коней, с трудом пробрались вслед за ним, и целый лес высоченных кедров принял их под свои сумрачные своды.

Тут им пришлось протискиваться между обломками скал, карабкаться куда-то вверх, катиться вниз по каменистым осыпям, где едва могли удержаться лошади, снова продираться через буйный кустарник и переходить вброд разлившиеся от зимних дождей ручьи.

Чем дальше они шли, тем труднее становилась дорога, так как начало смеркаться, а с неба, затянутого мрачными тучами, стали падать крупные капли дождя.

– Живей, не отставайте от меня! – крикнул рыжебородый. – Еще полчаса пути – и мы сможем обсушиться, если только я не собьюсь с тропы.

Вскоре упала одна из лошадей. Повозившись с ней довольно долго, путники с трудом подняли ее на ноги, а дождь тем временем лил все сильнее и сильнее, все темнее становилось вокруг. Отец Уарды часто останавливался, чтобы ощупать руками землю. Два раза он уже думал, что сбился с пути, но не переставал искать, пока вновь не находил тропу. Наконец он остановился и подозвал к себе Пентаура.

– Пещера должна быть где-то здесь, – вполголоса сказал он. – Держись за меня. Очень возможно, что мы встретим здесь людей махора Паакера. При его отце тут всегда был запас продовольствия и средства для добывания огня. Ты меня видишь? Хватайся за мою одежду, пригнись и иди так, пока я не крикну, что можно выпрямиться. Держи наготове свою секиру: в пещере могли укрыться хетты или дикие звери. Люди, ждите здесь! Скоро мы позовем вас, и вам будет, где обсушиться!

Пентаур продрался вслед за своим проводником сквозь мокрые кусты, пополз за ним по какому-то низкому лазу и очутился на небольшой площадке.

– Берегись! – предостерег его рыжебородый. – Держись левее – справа глубокая пропасть. Я чую запах дыма! Готовь секиру! В пещере должны быть люди. Оставайся здесь! Я сейчас приведу наших.

Рыжебородый пополз обратно, а Пентаур стал прислушиваться, повернувшись в ту сторону, откуда, как ему казалось, доносился запах дыма. Вскоре ему почудилось, что он различает узкую полоску света, затем он отчетливо услыхал сначала чей-то жалобный голос, потом как будто кто-то стал ругаться. Держась рукой за шероховатую стену слева от себя, он пошел на свет. Полоска становилась все ярче, казалось, свет пробивался сквозь дверную щель.

Рыжебородый воин тем временем вернулся. Оба они стали прислушиваться, и Пентаур шепнул:

– Они говорят по-египетски, я разобрал несколько слов.

– Тем лучше, – шепотом отозвался воин. – Здесь Паакер или кто-нибудь из его людей. Дверь цела, да еще и заперта. Если мы постучим четыре раза громко и три тихо, ее должны открыть. Ты слышишь, о чем они там говорят?

– Кто-то молит, чтобы его освободили, – сказал Пентаур. – И при этом поносит какого-то изменника. У другого – грубый голос, и он все время повторяет, что должен повиноваться своему господину. Но вот первый заплакал… Слышишь?.. Теперь он заклинает душой своего отца развязать ему руки… Какое отчаяние звучит в его голосе! Стучи, Кашта, мне кажется, мы пришли как раз вовремя, стучи, говорю я тебе!

Рыжебородый постучал сначала четыре раза, затем еще три потише. Из пещеры донесся истошный вопль, послышался скрежет тяжелого и, должно быть, заржавленного засова, грубо сколоченная дверь распахнулась, и хриплый голос спросил:

– Это ты, Паакер?

– Нет, – отвечал рыжебородый. – Это Кашта. Ты что, больше не узнаешь меня, Нуби?

Перед ним стоял старый эфиоп, раб Паакера.

– Ты еще жив? – в изумлении воскликнул он. – Что привело тебя сюда?

– Мой господин все скажет тебе сам, – отвечал Кашта и, отступив, пропустил вперед Пентаура.

Поэт подошел к рабу, и пламя горевшего в пещере огня, ярко вспыхнув, осветило его лицо.

Старик уставился на него и вдруг в ужасе отпрянул. Он бросился лицом на землю и громко взвыл, как собака, когда обозленный хозяин дает ей пинок ногой.

– Он приказал, он так приказал, клянусь тебе, о дух махора! – в ужасе повторял раб.

Пентаур застыл на месте, не в силах вымолвить ни слова, а от костра к нему полз какой-то юноша, связанный по рукам и ногам.

– Спаси меня, дух махора, спаси меня, отец! – в отчаянии вскричал он, и в голосе его звучала такая нежность, что сердце Пентаура невольно сжалось.

– Я не дух покойного, – проговорил поэт. – Я жрец Пентаур, и я узнаю тебя, юноша. Ты – Гор, брат Паакера, мы вместе с тобой воспитывались в Доме Сети.

Дрожа всем телом, пленник подполз ближе, внимательно вгляделся в Пентаура и воскликнул:

– Кто бы ты ни был, но ты похож на моего отца и лицом и голосом. Развяжи мои путы, спаси меня! Ужасная, неслыханная, чудовищная измена грозит нам, фараону и всему Египту.

Пентаур выхватил меч и рассек ремни, которыми были стянуты руки и ноги юноши. Глубоко вздохнув, тот принялся растирать онемевшие члены, вознося благодарность богам.

– Если ты любишь Египет, – неожиданно обратился он к Пентауру, – если ты предан фараону, то следуй за мной! Быть может, мы еще успеем помешать неслыханному и предотвратить измену!

– Ночь очень темна, а дорога через долину опасна, – сказал Кашта.

– Пусть мы найдем там свою погибель, но вы должны последовать за мной! – не обращая внимания на воина, воскликнул юноша, схватил Пентаура за руку и потянул его к выходу из пещеры.

Как только раб-эфиоп убедился, что Пентаур не дух его покойного господина, а действительно тот жрец из Дома Сети, которого он видел во время схватки перед хижиной парасхита, он попытался проскользнуть мимо брата Паакера. Но Гор вовремя заметил и схватил раба за курчавые волосы.

Эфиоп громко и жалобно взвыл, а затем принялся причитать:

– Если ты убежишь, Паакер убьет меня. Он так поклялся.

– Стойте! – крикнул юноша, оттащил раба в глубь пещеры и, закрыв дверь, припер ее толстым бревном.

Как только они выбрались через лаз наружу, в лицо им ударил сильный ветер.

– Как стремительно несутся по небу облака, – сказал Гор. – Скоро ураган разгонит их. Пусть нам дадут лошадей, Пентаур, нельзя терять ни минуты.

Поэт приказал отцу Уарды вести за гобой отряд, но Кашта возразил ему:

– И кони и люди выбились из сил, а кроме того, в потемках мы будем двигаться медленно. Пусть лучше лошадей покормят, да и люди тем временем подкрепятся и обогреются. А там луна взойдет, и мы трижды наверстаем упущенное на отдохнувших конях и при лунном свете.

– Он прав, – согласился Гор и повел Кашта к небольшой пещере, где хранился ячмень для лошадей, а также финики и несколько мехов с вином.

Вскоре запылал костер, и, пока одни воины кормили и поили лошадей, а другие готовили горячую пищу, Гор и Пенгаур нетерпеливо шагали взад и вперед около пещеры.

– Ты был уже связан, когда мы пришли? – спросил поэт.

– Мой брат еще вчера напал на меня и связал, – отвечал Гор. – Он теперь далеко, и догнать его невозможно. Если он успеет добраться до хеттов, а мы до рассвета не попадем в лагерь фараона, все пропало!

– Значит, Паакер замыслил измену?

– Ну да! Ужасную, неслыханную измену! – воскликнул Гор. – О мой отец Осирис!

– Будь со мной откровенен, – сказал Пентаур, подходя вплотную к юноше, закрывшему лицо руками. – Скажи, что такое задумал Паакер? Как могло случиться, что родной брат стал тебе врагом?

– Он старший в семье, – начал Гор дрожащим от волнения голосом. – Когда умирал отец, я только что вышел из Дома Сети, и он на смертном одре завещал мне уважать Паакера, как главу дома. У брата властный характер, он груб, не терпит, чтобы ему перечили. Я все терпеливо сносил и во всем ему повиновался, часто вопреки лучшим своим побуждениям. Два года прожил я с ним, затем поехал в Фивы, там женился, и сейчас моя жена с ребенком живет у матери. Шестнадцать лун назад я вернулся в Сирию, и мы снова начали разъезжать взад и вперед по этой стране. Но теперь я уже не хотел быть слепым орудием в руках брата; я стал более гордым – отец моего сына, думал я, не должен быть слугой, пусть даже у родного брата. Тяжела была наша жизнь, но два месяца назад, когда Паакер вернулся из Фив, она сделалась просто невыносимой. Он стал еще более раздражительным и злобным, чем раньше, и буквально возненавидел меня, когда фараон дал ему понять, что мои донесения нравятся ему больше, чем его. Я с детства отличался мягким характером– все говорили, что я похож на мать, – но то, что мне приходилось выносить от Паакера, это… это невообразимо…

Тут голос у Гора прервался, и Пентаур понял, как глубоко страдает этот юноша.

– Что случилось с братом в Египте, я не знаю, потому что характер у него замкнутый и ему не нужно товарища ни в радости, ни в беде. Однако из нескольких случайно оброненных слов я понял, что он ненавидит не только возничего Мена, действительно поступившего с ним не совсем хорошо, но и фараона. Я предостерег его только один раз, ибо гнев его не знает границ, когда он выходит из себя, а кроме того, он ведь мой старший брат. Уже несколько дней в лагере фараона идет подготовка к решительному сражению, и нам было приказано разведать силы и позиции противника. Фараон поручил мне, именно мне, а не Паакеру, написать донесение. Вчера рано утром я закончил его и начертил карты. Тогда брат сказал, что сам доставит донесение в лагерь, а я должен ждать его здесь. Я не согласился, потому что Рамсес требовал донесение не у него, а у меня. Тогда Паакер пришел в ярость, стал орать как сумасшедший, что я, мол, воспользовался его отсутствием и вкрался в доверие к фараону, а под конец именем нашего покойного отца потребовал, чтобы я повиновался ему, как главе рода. Затем он вышел из пещеры, чтобы привести лошадей, а я остался один, не зная, как мне поступить. Вдруг мой взгляд случайно упал на вещи Паакера, которые укладывал его эфиоп, чтобы навьючить ими лошадь. Среди них я увидал какой-то свиток папируса. Я решил, что это мой свиток, развернул его – и что я там увидел!.. С опасностью для жизни прокрался я в расположение армии хеттов и обнаружил, что их основные силы стянуты в скрытой горами долине, расположенной поперечно к Оронту, на северо-восток от Кадеша, а в папирусе было написано рукой самого Паакера, что эта долина свободна от войск противника, а ведущая через нее дорога просторна и удобна для проезда боевой колесницы фараона. И другие сведения, содержавшиеся в этом папирусе, также были ложными. А когда я стал рыться в его вещах, то нашел в его колчане, между стрелами со словами «Смерть Мена», еще какой-то свиток. Я схватил его, развернул – и кровь застыла в моих жилах, когда я увидел, к кому он там обращается!

– К царю хеттов! ?

– К его главному слуге Титуре. [] Когда Паакер вернулся, я стоял посреди пещеры с этими свитками в руках. «Изменник!» – крикнул я, и в ту же секунду он ловко набросил мне на шею аркан, которым он ловит лошадей, а когда я, полузадушенный петлей, упал на землю, он связал мне руки и ноги с помощью этого раба-эфиопа, который послушен ему, как собака! Оставив раба стеречь меня, он схватил свитки и ускакал. Но взгляни, вон уже появляются звезды, скоро взойдет и луна.

– Вставайте, люди! – закричал Пентаур. – Трех лучших лошадей сюда, для Гора, для меня и для Кашта. Остальные останутся здесь!

Когда рыжебородый подвел лошадей, луна уже светила на небе, а через час путники выбрались на равнину. Тут они вскочили на лошадей и во весь опор поскакали к Кадешскому озеру. При первых лучах восходящего солнца они уже увидали его зеленоватые воды.

Когда же они подъехали к озеру, то увидали на его голом западном берегу черные толпы людей. Всюду вздымались облака пыли, молниями вспыхивали среди них блестящие боевые доспехи.

– Сражение уже началось! – не своим голосом закричал Гор и, рыдая, припал к шее лошади.

– Еще не все потеряно! – отозвался поэт, понукая измученного коня. Его спутники последовали за ним, но пала лошадь под Кашта, а затем и конь Гора.

– Теперь спасти нас может только левый фланг наших войск! – закричал Гор. – Я сейчас побегу туда. Держись реки, около каменного моста ты легко найдешь фараона. Нападение должно произойти в поперечной долине, в тысяче шагов дальше на север, к северо-западу от укреплений. Попытайся пробиться и предупредить Рамсеса! Пароль у египтян – имя его любимой дочери Бент-Анат. Но будь у тебя даже крылья и сумей ты поспеть вовремя, они все равно разобьют наших, если мне не удастся завести левый фланг в тыл врагу.

Поэт помчался дальше, однако скоро и под ним рухнул конь. Тогда он вскочил на ноги и пустился бежать, громко выкрикивая на ходу пароль «Бент-Анат!» Один звук этого имени удваивал его силы. Он бежал до тех пор, пока навстречу ему не попался конный гонец противника. После короткой схватки Пентауру удалось выбить гонца из седла, и, вскочив на его лошадь, он так стремительно поскакал навстречу битве, как будто спешил на свою свадьбу.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В ту ночь, когда наши друзья пробирались к войску фараона, в стане его никто не спал.

Еще до восхода солнца египетские войска должны были выйти из лагеря и занять позиции для сражения, которое подготовлялось уже давно. []

Паакер лично вручил фараону свое донесение; тотчас же был созван военный совет, который указал каждому отряду, где ему надлежит действовать.

С юга, через Шабатун, двигался корпус, носящий имя бога солнца Ра. Этому корпусу надлежало обойти озеро с востока и ударить противнику во фланг. Корпус Сетха, состоявший из жителей Нижнего Египта, прибыл из Арнама и должен был образовать ядро армии. Сам фараон с отборными отрядами колесничих решил двигаться долиной, выходившей к низкому берегу реки Оронт и, по словам Паакера, достаточно широкой и удобной для колесниц. Таким образом, думал фараон, пока остальные корпуса будут отвлекать силы врага, сам он сможет перейти вброд Оронт и напасть с тыла, с северо-запада, на крепость Кадеш. В качестве тылового прикрытия вслед за фараоном должен был двигаться корпус Амона вместе с эфиопскими вспомогательными войсками. Им было приказано следовать другой дорогой, которая, по предательскому донесению махора, будто бы пересечет путь самого фараона. Корпус Пта оставался в резерве на левом фланге.

В ночь перед битвой воины не спали. Тяжеловооруженные караульные, со щитом в половину человеческого роста в одной руке, серповидным или широким коротким мечом – в другой охраняли лагерь, где у горящих костров всю ночь сидели воины. В одном месте ходила по кругу чаша с вином, в другом – на деревянных вертелах жарили мясо, в третьем – играли в кости или в мора на будущую долю в военной добыче. Было весело и шумно – караульным не раз приходилось разнимать разгоряченных спорщиков.

Возле загонов для лошадей усердно трудились кузнецы: немало коней нужно было им подковать, немало копий заострить.

У слуг колесничих работы тоже было по горло: большую часть колесниц во время перехода через горы пришлось разобрать на части и погрузить на вьючных лошадей и ослов. Теперь их спешно собирали и смазывали.

В восточной части лагеря, рядом с балдахином, под которым хранились знамена, многочисленные жрецы благословляли воинов, совершали жертвоприношения, распевая священные гимны. При этом священное пение нередко заглушали громкие крики игроков и пьяниц, стук молотков, истошные крики ослов и ржание лошадей. По временам слышалось громкое рычание боевых львов фараона, сопровождавших его в сражениях. Сегодня их не кормили, чтобы они стали злее.

Посреди лагеря стояли палатки фараона, окруженные гвардейцами и колесничими.

Вспомогательные войска расположились порознь, каждая народность отдельно, а между ними стояло по отряду тяжеловооруженных египетских воинов и лучников. Здесь можно было увидеть чернокожих эфиопов со свалявшимися в войлок волосами, украшенными перьями. Рядом развлекались красивые и стройные «сыны пустыни» из Аравийской пустыни, отделяющей Тростниковое море от Египта; подергивая бедрами и потрясая копьями, кружились они в военной пляске. По соседству расположились на отдых светлокожие сардинцы в металлических шлемах, вооруженные огромными мечами; белые ливийцы с покрытыми татуировкой руками и пучками страусовых перьев на макушках; смуглые арабы с остроконечными бородками– они никогда не разлучались со своими конями, молились небесным светилам и шли в бой кто с копьем, а кто с луком и стрелами. Столь же разнообразной, как и вид всех этих воинов вспомогательных отрядов, была их речь, но все они беспрекословно подчинялись фараону.

Посреди шатра фараона стоял легкий алтарь со статуями фиванских богов и предков Рамсеса. Сейчас этот алтарь был окутан облаками благовонных курений, так как с вечера накануне битвы и до ее конца жрецы должны были приносить жертвы царю богов Амону, богине Нехебт, дарующей победу, и богу войны Монту.

Рядом со спальной палаткой фараона стояла клетка с его львами, а перед шатром военного совета высились мачты с флагами. Сейчас в этом просторном шатре царила тишина. Зато в кухонных палатках и в примыкавших к ним винных складах было очень шумно и оживленно.

Ярче всех была освещена огромная палатка, имевшая форму длинного прямоугольника и увешанная со всех сторон разноцветными фонарями, где Рамсес вместе со своей свитой обедал и ужинал. У ее входов застыли телохранители – сардинцы, ливийцы и египтяне с обнаженными мечами в руках. Они были так поглощены своим ответственным и почетным делом, что не обращали внимания даже на блюда с яствами и сосуды с вином, которые прислужники фараона, сыновья знатнейших семей Египта, принимали у входа из рук поваров и кравчих.

Покатая крыша и стены этого роскошного походного шатра, который легко можно было собрать и разобрать, состояли из плотных ковров, вытканных в Мемфисе и окрашенных в пурпурный цвет финикийцами в Танисе. Мастера из Саиса вышили на этой дорогой ткани серебряными нитями сотни изображений коршуна победы, одну из форм воплощения богини Нехебт. Кедровые столбы, поддерживавшие палатку, были обиты золотой фольгой, а канаты, удерживавшие это легкое сооружение, были сплетены из серебряных и шелковых нитей.

Внутри палатки ужинало сейчас за четырьмя столами более ста человек, за тремя столами, на легких табуретах, сидели военачальники, представители жреческой знати и советники Рамсеса. За четвертым, стоявшим в некотором отдалении, расположились сыновья фараона. Сам же Рамсес восседал на троне за особым столом, золотые ножки которого были вырезаны в виде фигур пленных азиатов. Его стол и трон стояли на ступенчатом возвышении, покрытом шкурами пантеры; но и без этого величественная фигура фараона Рамсеса намного возвышалась бы над сотрапезниками. []

В просторном шатре было светло как днем.

Фигура фараона была огромна, его гордую голову с высоким лбом охватывала диадема, посредине которой красовались два золотых урея с коронами Верхнего и Нижнего Египта. Широкое ожерелье-воротник из драгоценных камней покрывало половину его груди, а нижняя часть была обернута широкой повязкой. Обнаженные руки украшали золотые обручи. Его красивое тело было словно отлито из бронзы, а гладкая кожа, обтягивавшая крепкие мускулы, тускло отливала медью.

Сидя в кругу приближенных, он отеческим взором поглядывал на своих сыновей.

Лев отдыхал, но и на покое это был лев, и все знали, как страшен он будет, если его могучая рука, мирно разламывающая сейчас лепешку, сожмется в кулак.

Все в этом человеке было величественно, но он не вселял в сердце страха, ибо хоть и властно сверкали его глаза, зато все лицо светилось удивительной мягкостью, а низкий голос, рождавшийся где-то в глубине его широкой груди и покрывавший порой грохот сражений, мог звучать ласково и сердечно.

Прекрасно сознавая свое могущество и величие, он тем не менее всегда оставался человеком, и ему не были чужды порывы простого сердца.

Позади Рамсеса стоял молодой человек и подавал ему чашу, предварительно сам пробуя вино. Это был Мена – возничий фараона и его любимец.

Этот человек был строен и силен, гибок и вместе с тем полон достоинства, а в его красивом лице с ясными глазами сочетались гордость и доброта. От него едва ли можно было ждать делового совета, зато он всегда оставался заботливым, смелым и преданным другом.

Ближе всех к фараону сидел его старший сын Хаемусет, недавно получивший высокий сан верховного жреца Мемфиса. Рамери, освобожденный из плена, куда он попал по дороге в ставку фараона, как самый младший, сидел в дальнем конце стола, рядом со своим братом Мернепта. []

– Да, конечно, это нешуточные обвинения! – сказал фараон, продолжая разговор. – Каждый из вас, обвинителей, говорит правду, но любовь ко мне вас ослепляет. Все, что сообщил мне о везире Рамери, написала в своем письме моя дочь Бент-Анат и доложил мне управитель конного завода Мена, не очень меня беспокоит. Я хорошо знаю Ани, – знаю, что, временно заняв трон, он бесцеремонно развалится на нем, но мы вернемся домой, и он вполне удовольствуется своим более скромным креслом. Великие планы и отважные подвиги – не его стихия; но для исполнения готовых предписаний он вполне подходит. Вот поэтому-то я и сделал его своим везиром.

– Но Амени, как видно, сумел разжечь в нем честолюбие и поддерживает его своими советами, – сказал Хаемусет, почтительно склоняясь перед отцом. – Глава Дома Сети – человек смелый и мудрый, к тому же по крайней мере половина жрецов на его стороне.

– Это нам известно, – спокойно промолвил Рамсес. – Жрецы невзлюбили меня за то, что я призвал к оружию крестьян, обрабатывающих их земли. Хорошенький народец они мне прислали! От первой же стрелы храбрость этих воинов улетучивается, как дым. Пусть они завтра охраняют лагерь. На это они еще пригодны, в особенности если растолковать им, что, захватив палатки, противник вместе с ними заберет и хлеб, и мясо, и вино. Вот возьмем Кадеш, тогда пусть храмы на Ниле получают лучшую часть добычи. А ты, мой юный верховный жрец Мемфиса, должен объяснить твоим собратьям, что если Рамсес берет что-нибудь у служителей богов, то вернет он им сторицей.

– Недовольство Амени имеет более глубокие корни, – возразил Хаемусет. – Твой могучий ум ищет и находит свои пути…

– А жрецы, – перебил его Рамсес, – привыкли наставлять даже царей. Что ж, я не прочь! Я правлю как наместник высшего божества, но сам я не бог, пусть даже они воздают мне божеские почести. Со смиренным сердцем я охотно передаю им в руки посредничество между моим народом и богами, а в делах людских я, разумеется, распоряжаюсь по собственному усмотрению. Но довольно об этом! Мне тяжело сомневаться в друзьях, я не могу обойтись без доверия даже несмотря на то, что когда-нибудь, возможно, буду обманут.

Тут фараон кивнул, Мена подал ему чашу с вином, и Рамсес осушил ее. С минуту разглядывал он блестящий сосуд, затем поднял глаза, в которых появился теперь суровый блеск, и сказал:

– А если они меня обманывают, пусть даже десять таких Ани и Амени захотят погубить мою страну… я вернусь домой и втопчу в песок этих презренных гадин!

Когда он произносил последние слова, низкий голос его звучал, словно голос глашатая, возвещающего о чем-то уже свершившемся. Он умолк, и в шатре воцарилось глубокое молчание; все замерли.

Но вот он поднял чашу и весело воскликнул:

– Перед сражением не должно быть мрачных мыслей! Мы покрыли себя славой; далекие народы испытали на себе нашу руку, на берегах их рек водрузили мы свои победные стелы, а на их скалах высекли хвалу нашим подвигам []. Превыше всех царей стоит ваш повелитель милостью божьей благодаря вам, его храбрым помощникам. Так пусть же завтрашний бой принесет нам новую славу, и да помогут нам боги поскорее окончить эту войну! Осушите вместе со мной чаши за победу и радостное возвращение на родину со славой!

– Победа! Победа! Да процветает фараон, да продлится его жизнь, сила и здравие! – раздались ликующие возгласы соратников Рамсеса, а фараон, спускаясь с возвышения, громко сказал:

– Отдыхайте, пока не зайдет звезда Исиды, а там помолимся вместе богу Амону – и в бой!

И снова раздались ликующие клики, а Рамсес тем временем пожимал руки своим сыновьям, подбадривая их ласковыми словами.

Двум младшим, Мернепта и Рамери, он велел следовать за собой, и все трое в сопровождении Мена вышли и направились в палатку фараона, которую охранял отборный отряд под командованием одного из сыновей Рамсеса. Впереди шли гвардейцы и придворные с жезлами, украшенными золотыми лилиями и страусовыми перьями.

Прежде чем войти в свою палатку, Рамсес приказал подать мяса и собственноручно накормил львов, которые позволяли ему гладить себя, словно кошки. Затем он заглянул в конюшню, похлопал своих любимых коней по красиво изогнутым шеям и блестящим крупам и распорядился, чтобы утром его колесницу помчали в бой Нуру и Фиванская победа. []

Войдя, наконец, в свою палатку, он приказал придворным удалиться. Затем кивнул Мена, велел ему снять с себя украшения и оружие и подозвал своих младших сыновей, почтительно стоявших у входа.

– Знаете ли вы, почему велел я вам следовать за собой? – строго спросил он.

Оба молчали. Рамсес повторил свой вопрос.

– Потому что ты заметил, что между нами не все ладно, – сказал, наконец, Рамери. – Не все так, как должно быть…

– А еще потому, что я хотел, – прервал его фараон, – чтобы между моими сынами царили согласие и мир. Завтра у вас будет довольно врагов, чтобы сразиться с ними, а вот друзей нелегко обрести, и слишком часто мы теряем их в сражениях. Тот из вас, кто падет в бою, не должен питать злобу к другому, пусть с любовью ждет он брата в потустороннем мире. Говори, Рамери, что посеяло между вами раздор?

– Я уже больше не сержусь, – ответил юноша. – Недавно ты подарил мне вон тот меч, что сейчас на поясе у Мернепта, за то, что я отличился во время последней стычки с хеттами. Ты знаешь, мы оба спим в одной палатке. И когда я вчера вынул мой меч из ножен, чтобы полюбоваться клинком искусной работы, то обнаружил, что это другой клинок, не такой острый.

– Я в шутку обменял мечи, – не выдержал смущенный Мернепта. – Но он не понимает шуток и говорит: пусть меч останется у меня, чтобы я мог хвастаться незаслуженным почетом, а он постарается добыть себе новое оружие и затем…

– Довольно, мне уже все ясно! – оборвал его фараон. – Оба вы поступили нехорошо. Даже в шутку, Мернепта, нельзя никого обманывать. Всего один раз сам я тоже поступил так и сейчас расскажу об этом вам в назидание. Моя благородная, блаженной памяти, мать Туйа просила меня, когда я первый раз отправлялся в Финикию, привезти ей камешек с берега моря близ Библа, куда волны прибили тело Осириса. Но я, на беду, совсем позабыл об этом. Лишь когда мы въезжали в Фивы, я вдруг вспомнил о ее просьбе. Легкомысленный, как все юноши, я подобрал с дороги камешек, сунул его за пояс, а когда мать спросила меня, привез ли я ей на память о Библе то, что обещал, молча подал ей камешек, подобранный в Фивах. Она очень обрадовалась, показывала мой подарок сестрам и положила его на алтарь со статуями предков. Меня терзали стыд и раскаяние, и в конце концов я тайком стащил камешек и бросил его в воду. Что тут было! Мать созвала всех слуг и учинила строгое дознание, допытываясь, кто похитил священный камень. Я не выдержал и признался ей во всем. Никто меня, конечно, не наказал, но более жестокого урока я не получал за всю жизнь! С тех пор даже в шутку я никогда не позволяю себе отступить от правды. Запомни, Мернепта, этот урок, преподанный жизнью твоему отцу! А ты, Рамери, возьми обратно свой меч и поверь, что в жизни слишком много больших и серьезных трудностей, и уже с ранних лет нужно учиться закрывать глаза на мелочи, если ты не хочешь стать таким же угрюмым и мрачным, как махор Паакер. А мне кажется, что ты меньше всего создан для этого. Ну, а теперь протяните друг другу руки.

Братья сделали навстречу друг другу несколько шагов, но тут Рамери не выдержал, бросился брату на шею и поцеловал его.

– А теперь ступайте отдыхать, – проговорил отец, ласково погладив обоих по голове. – Завтра каждый должен опять заслужить почетные дары.

Когда сыновья вышли из палатки, Рамсес обратился к возничему Мена:

– С тобой я тоже хотел поговорить перед сражением. Взглянув тебе в глаза, я вижу всю твою душу, и мне кажется, что со дня приезда сюда управителя твоего конного завода с тобой творится неладное. Что произошло в Фивах?

Мена посмотрел фараону прямо в глаза.

– Моя теща Катути плохо хозяйничает в моем имении: закладывает землю, продает скот, – с грустью ответил он.

– Это дело поправимое, – с добродушной улыбкой промолвил фараон. – Ты же знаешь, я обещал исполнить любое твое желание, если окажется, что Неферт верит тебе так безгранично, как ты думаешь. Однако мне думается, что все дело как раз в ней, потому что я еще не видал, чтобы ты так беспокоился о деньгах и имении. Откройся мне. Ты ведь знаешь, что я отношусь к тебе, как отец, и хочу, чтобы ничто не туманило сердце и глаза человека, который правит конями моей боевой колесницы.

Мена коснулся губами края одежды Рамсеса и сказал:

– Неферт покинула дом Катути и, как ты знаешь, отправилась вместе с твоей дочерью Бент-Анат к священной горе Синай, а оттуда в Мегиддо.

– Мне кажется, это неплохо, – заметил Рамсес. – Бент-Анат сама за себя постоит, ей не нужна ничья охрана, ну а твоей жене не найти лучшей покровительницы, чем моя дочь.

– Разумеется! – горячо воскликнул Мена. – Но еще до ее ухода от матери случилось нечто весьма неприятное для меня. Как ты знаешь, еще перед тем, как ты стал сватать за меня Неферт, она предназначалась махору Паакеру, и вот теперь, во время своего пребывания в Фивах, он, оказывается, был частым гостем в моем доме. Он дал Катути огромную сумму денег, чтобы покрыть долги моего легкомысленного зятя, брата Неферт. Он – мой управляющий заводом видал это своими глазами – дарил Неферт цветы!

Фараон улыбнулся, положил руку на плечо своему возничему и, глядя прямо ему в глаза, сказал:

– Значит, твоя супруга должна слепо верить тебе, невзирая на то, что ты взял к себе в палатку чужую женщину, а ты впадаешь в подозрения только из-за того, что ее двоюродный брат дарит ей цветы! Разве это разумно и справедливо? Я начинаю подозревать, что ты ревнуешь ее к этому чудовищу, которое какой-то коварный злой дух подсунул в семью благородного покойного махора.

– Нет, я не ревную, – возразил Мена. – Ни тени сомнения или подозрения не омрачает мое сердце. Но меня терзает, мучает, лишает покоя мысль о том, что этот Паакер, который отвратителен мне, как ядовитый паук, носит ей подарки, пялит на нее глаза, и все это в моем доме!

– Кто требует к себе доверия, должен доверять и сам! – сказал фараон. – Разве мне не приходится терпеливо молчать, когда последние негодяи лицемерно расточают хвалы мне и моей семье? Ну-ка, быстро сотри морщины со своего лба и думай лучше о скорой победе, о возвращении и о том, что ты перед Паакером виноват куда больше, чем он перед тобой. Ступай сейчас к коням, а утром, веселый и мужественный, каким я тебя люблю, встанешь рядом со мной на колесницу!

Мена вышел из палатки и отправился в конюшню. Там он встретил поджидавшего его Рамери. Живой и искренний юноша признался возничему, что он любит и уважает его, считая его лучезарным образцом доблести, но, несмотря на все это, начал сомневаться в нем с тех пор, как он узнал, что Мена, женатый на самой прекрасной и достойной любви и уважения женщине Фив, взял к себе в палатку пленницу.

– Я был ей вместо брата, – сказал Рамери, – и говорю тебе, что она умрет, если узнает, как ты оскорбил ее! Да, да, именно оскорбил, потому что такое открытое нарушение супружеской верности позорит и оскорбляет супругу египтянина! Прости мою откровенность, но кто знает, что принесет нам завтрашний день, а я не хочу и даже не имею права идти в бой с дурными мыслями о тебе!

Мена дал Рамери высказаться до конца, не пытаясь возражать, а когда юноша умолк, промолвил:

– Ты искренен, как и твой отец, а он, наверное, учил тебя всегда выслушать обвиняемого, прежде чем его осудить. Чужая женщина, дочь данайского вождя [], действительно спит на моем ложе, а сам я уже много месяцев сплю у входа в шатер твоего отца и ни разу не перешагнул порога своей палатки, с тех пор как в ней живет эта девушка. Ну, а теперь садись поближе, и я расскажу тебе, как все это произошло! Когда мы стали лагерем под Кадешем, я остался без дела, так как Рамсес после ранения не вставал с ложа. Чтобы убить время, я часто охотился на берегах озера. Однажды, вооруженный, как всегда, лишь стрелами и луком, в сопровождении своих борзых [], я пошел на охоту и, увлекшись, беспечно травил зайца. Тут на меня напал данайский отряд, они связали меня веревками и отвели в свой лагерь. Я предстал перед их судьями как шпион. Мне вынесли приговор и уже надели на шею петлю, как вдруг появился их вождь или царь. Он увидел меня и сам учинил мне допрос. Я рассказал, что попал в руки его воинов не как враг, а как простой охотник. Царь поверил мне и подарил мне не только жизнь, но и свободу. Он распознал во мне человека знатного рода и даже пригласил меня к своему столу. Когда же он меня отпустил, то в душе я поклялся заплатить ему добром за этот великодушный поступок. А месяц спустя нам удалось врасплох напасть на лагерь наемников хеттов, и наши ливийские воины похитили из шатра данайского вождя вместе со всякими драгоценностями его дочь. В этом деле я имел случай отличиться, и, когда дошло до дележа добычи, фараон пожаловал мне право первого выбора. Ни минуты не колеблясь, я положил руку на плечо дочери моего спасителя и отвел ее к себе в палатку. Там она и живет в безопасности со своими служанками, а после заключения мира я верну ее отцу.

– Прости меня! – вскричал Рамери и протянул возничему руку. – Теперь только я понял, почему отец так упорно допытывался, не высказывала ли Неферт подозрений насчет тебя!

– Что же ты ему сказал?

– Что она день и ночь думает о тебе и ни на минуту не сомневается в твоей верности. Кажется, это очень обрадовало отца, потому что он сказал Хаемусету: «В таком случае он выиграл!»

– Фараон посулил осыпать меня своими милостями, если Неферт, узнав, что я взял к себе в палатку женщину, все же не перестанет верить мне, – объяснил Мена. – Рамсес считает это почти невозможным, но я знаю, что выиграю. Она должна мне верить!

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Перед битвой в каждом отряде пропели молитвенные гимны и зарезали жертвенных животных. Мимо боевых порядков войск в празднично разукрашенных ладьях проносили статуи богов; воинам показывали чудотворные реликвии. Глашатаи объявили, что во внутренностях жертв, принесенных самим фараоном, верховный жрец обнаружил счастливые предзнаменования, а гороскопы предсказывают великую победу.

Египтяне особенно чтили знамена с изображениями священных животных и эмблемы того нома, откуда они были родом, что, впрочем, не мешало каждому запастись всевозможными талисманами и амулетами, предохраняющими от разных бед. Одни носили на шее или на руке ладанку с зашитыми в ней спасительными изречениями; другие – таинственные глаза, дарующие спасение, но у большинства были кольца со священными скарабеями. Многие считали себя неуязвимыми благодаря волосам или перьям какого-нибудь священного животного; немало было и таких, что вручали свою судьбу живой змее или жуку, которых носили в складках набедренных повязок или передников, или в мешках с едой.

Но вот вышел сам фараон. Перед ним несли фиванскую троицу, бога войны Монту и богиню победы Нехебт. Рамсес, сидя на троне, который несли на особых носилках на плечах двадцать четыре юноши из знатных семей, оглядывал свое войско. При его появлении все упали на колени и не поднимались до тех пор, пока Рамсес, сойдя с носилок, на глазах у всех не принес богам жертву с воскурением и возлиянием, а его сын Хаемусет, верховный жрец Мемфиса, не вручил ему от имени богов символы жизни и власти. Затем хоры певцов пропели торжественные гимны в честь бога солнца Ра и его сына и наместника на земле – фараона.

Когда войска выступили, на небе, еще недавно затянутом тяжелыми облаками, показались бледные звезды. Их появление на небосводе также сочли счастливым знаком, и жрецы объявили, что, подобно тому как бог Ра рассеял на небе тучи, так и Рамсес рассеет тучи врагов.

Тихо, без барабанного боя и рева труб, чтобы не привлечь внимания противника, пехота двинулась вперед в заранее установленном порядке, а колесничие, каждый на легкой двухколесной колеснице, запряженной двумя лошадьми, построились в колонну под предводительством самого фараона Рамсеса.

По обе стороны его золоченой колесницы сверкали усыпанные драгоценными камнями колчаны для луков и стрел. Великолепные кони были роскошно убраны: шеи и спины их покрывали пурпурные чепраки, затканные бирюзой; на головах сверкали украшения в виде корон с развевающимися страусовыми перьями; на дышлах из черного дерева были укреплены небольшие мягкие хомуты. Ничуть не обремененные своим легким грузом, кони, горячась, били землю изящными маленькими копытами, красиво сгибая шеи.

Мена стоял позади своего повелителя, увенчанного короной Верхнего и Нижнего Египта и облаченного в панцирь, поверх которого перекрещивались пурпурные перевязи. Левой рукой возничий туго натягивал вожжи, а правой опирался на щит; этим щитом он прикрывал фараона во время боя.

Фараон и его возничий походили на крепкий дуб, не боящийся бурь, и стройный ясень.

Когда они выезжали из лагеря, на востоке загорелась алая полоска зари. За оградой к фараону подъехал Паакер, соскочил с колесницы и бросился перед ним на колени, целуя землю. На вопрос фараона, где его брат, Паакер отвечал, что Гор внезапно заболел. Предрассветные сумерки скрыли от Рамсеса лицо не привыкшего лгать махора, чей румянец сменился мертвенной бледностью.

– Как ведет себя противник? – спросил Рамсес.

– Ему известно, что в ближайшие часы должно произойти сражение, – отвечал Паакер, – и он стягивает бесчисленные полчища к югу и востоку от города. Если тебе удастся прорваться к Кадешу с тыла, то есть с севера, а пехота тем временем нападет на лагерь азиатов с юга, то еще сегодня ты завладеешь крепостью. Горная дорога, по которой ты можешь пройти незамеченным, широка и удобна.

– Ты что, тоже болен, как твой брат? – спросил его фараон. – Твой голос дрожит.

– Никогда еще я не чувствовал себя лучше, – быстро проговорил махор.

– Указывай нам дорогу! – приказал фараон. Паакер повиновался.

В полном молчании двигались они впереди бесчисленных колесничих, наслаждаясь росистой утренней прохладой; сперва путь их лежал по равнине, но в скором времени они углубились в горы. Корпус Ра, вооруженный луками и мечами, двигался в авангарде. За высохшим руслом реки перед ними открылась широкая долина, окаймленная справа и слева горными склонами.

– Дорога хорошая, – заметил Рамсес, обращаясь к Мена. – Махор все-таки научился у отца своему делу. Да и кони y него неплохие – вот он указывает путь передовому отряду, а через миг он уже снова возле нас.

– Эти золотисто-рыжие кони – с моего завода, – процедил Мена сквозь зубы, и жилы на его лбу вздулись. – Управитель рассказал мне, что Катути приказала послать их Паакеру перед самым его отъездом. А предназначались они для колесницы Неферт. Махор сегодня разъезжает на них мне назло.

– Тебе досталась жена, пусть же он забирает этих коней, – сказал фараон, успокаивая своего возничего.

В этот миг утреннюю тишину разорвал оглушительный рев труб. Откуда он доносился – понять было нельзя, но трубили где-то совсем близко.

Рамсес выпрямился и схватил боевую секиру, а его кони насторожили уши.

– Это трубы хеттов, – сказал Мена. – Мне хорошо знакомы их звуки.

Закрытая четырхколесная колесница, в которой везли боевых львов Рамсеса, следовала за ними.

– Выпустить львов! – приказал фараон, услыхав боевые крики и увидав, как его передовой отряд дрогнул под натиском вражеских колесниц и побежал назад по долине, ему навстречу.

Хищники трясли гривами и, грозно рыча, огромными прыжками неслись рядом с колесницей фараона. Мена взмахнул плетью, и кони помчались навстречу бегущим, которых уже не остановил бы никакой окрик, на колесницы противника, преследовавшие египтян.

– А где Паакер? – спросил Рамсес.

Махор исчез; он словно сквозь землю провалился вместе со своей колесницей.

Бегущие египтяне и вражеские колесницы, сеявшие смерть в их рядах, все приближались. Земля дрожала под ногами людей и лошадиными копытами. Конский топот и грохот колес становились все оглушительней, словно громовые раскаты стремительно налетающей грозы.

Тогда Рамсес издал свой боевой клич – многократно отраженный скалами, этот клич звучал, словно зов трубы. Возничий подхватил его клич. Пехота остановилась на миг, но тут же снова обратилась в бегство, так как крики и рев труб противника внезапно раздались позади фараона. Из не замеченной Рамсесом поперечной долины, где скрылся Паакер, вылетела целая туча вражеских колесничих. Прежде чем Рамсес успел опомниться, они прорвали ряды его колесниц и отрезали фараона от главных сил.

Рамсес слышал, как позади него кипела битва; он видел бегущих и падающих людей, видел, что врагов становится все больше, они наступают все решительнее.

Осознав, какая смертельная опасность ему грозит, фараон выпрямился во весь свой огромный рост, словно желая испытать, достанет ли у него сил, чтобы сразиться с достойным противником. Затем он испустил громкий крик, который покрыл вопли и стоны воинов, слова команды, ржание коней, грохот разбивающихся в щепы колесниц, глухой стук копий и мечей, обрушивавшихся на щиты и шлемы, – словом, весь оглушительный шум битвы. Рамсес натянул свой лук и первой же стрелой пронзил грудь одного из хеттских военачальников.

Его львы ринулись вперед, внося замешательство в ряды наступавших, так как многие лошади хеттов взвивались на дыбы, услыхав их грозный рык, опрокидывали и ломали колесницы, мешая наступлению.

Рамсес посылал стрелу за стрелой, Мена прикрывал его щитом.

Наконец, колесница фараона достигла вражеских рядов, и первые же удары секиры Рамсеса свалили нескольких азиатов. Бок о бок с ним сражались на своих колесницах Рамери и трое других сыновей фараона, а впереди сеяли ужас и панику его рассвирепевшие львы…

Закипела жаркая схватка. Ужасна была ярость сражавшихся, оглушителен грохот битвы, словно рев морских волн, когда в бурю они неистово обрушиваются на прибрежные утесы.

Мена левой рукой держал вожжи, направляя коней туда, куда требовал бой, а правой – щит, отражая им все стрелы, пущенные в фараона. Его глаза и руки не знали промаха, ни один мускул его лица не дрогнул, когда фараон, который стал свирепее своих львов, издавая громкие крики и сверкая глазами, все глубже и глубже врубался в ряды противника.

Три стрелы, пущенные уже не в фараона, а в самого возничего, застряли в щите, и вдруг он увидел на одной из них египетскую надпись: «Смерть Мена».

В ту же минуту в воздухе просвистела четвертая стрела.

Мена взглянул в ту сторону, откуда она прилетела, и, когда пятая стрела ранила его в плечо, он крикнул фараону:

– Нас предали! Смотри! Паакер дерется вместе с хеттами! Махор снова натянул лук и подъехал к колеснице фараона так близко, что было отчетливо слышно, как он, спустив тетиву, яростно заревел:

– Теперь-то мы с тобой расквитаемся, вор и разбойник! Моя невеста еще считается твоей женой, но этим выстрелом я сватаюсь за вдову Мена!

Стрела сильно ударила в шлем возничего. Мена выпустил щит и, оглушенный ударом, обеими руками схватился за голову. В ушах у него гудело, он слышал злобный хохот Паакера, чувствовал, как новая стрела врага пронзила ему кисть руки… Не владея больше собой, он бросил вожжи, схватил секиру и, забыв о своих обязанностях, бросился на махора.

Паакер ждал Мена, высоко подняв свой серповидный меч. Губы его побелели, глаза налились кровью, широкие ноздри раздувались, как у загнанной лошади; визжа и брызгая пеной, выступившей у него на губах, он ринулся на своего смертельного врага.

Фараон видел, как они схватились, но вмешаться не мог, потому что брошенные Мена вожжи волочились по земле и лошади, не чувствуя больше крепкой руки возничего, понесли колесницу следом за львами. Многие египетские воины уже пали, бой кипел вокруг фараона, но он стоял неколебим, как скала, прикрываясь щитом Мена и нанося секирой смертоносные удары.

Вдруг он увидел, что Рамери пробивается к нему на своей колеснице. Юноша сражался геройски, и Рамсес крикнул ему:

– Молодец, внук Сети!

– Хочу заслужить новый меч! – отозвался Рамери, разрубая череп одному из хеттов.

Но вот его снова окружили неприятельские колесницы. Огец видел, как воины-данайцы опрокинули колесницу юноши, как все его товарищи, в том числе и лучшие бойцы, повернув коней, обратились в бегство.

В тот же миг один из львов был пронзен копьем и с яростным воем, заглушившим шум битвы, рухнул на землю. Сам фараон был уже не раз задет, удар вражеского меча рассек его щит, и уже выпущена была последняя стрела.

Все еще сея вокруг себя смерть, он видел, как приближается его собственная неминуемая гибель. Не прекращая боя, он стал громко молиться богу Амону, взывая о помощи. Не успел он произнести последние слова молитвы, обращенной к владыке неба, как из гущи свалки внезапно вынырнул какой-то высокий египтянин, подобрал вожжи и, почтительно поклонившись фараону, вскочил позади него на колесницу.

Первый раз в жизни Рамсес задрожал от страха.

Не чудо ли здесь произошло? Неужели Амон внял его молитвам? Когда Рамсес робко оглянулся на своего нового возничего, ему показалось, что лицом тот поразительно похож на покойного махора, отца предателя Паакера. Рамсес подумал, что это сам Амон принял облик покойного и спустился к нему, чтобы спасти его от гибели.

– Подмога близка! – крикнул ему новый возничий. – Надо продержаться еще немного – тогда ты спасен и поведешь твоих воинов к победе!

Услыхав эти слова, Рамсес снова испустил боевой клич, и первый же хетт, приблизившийся к нему, рухнул на землю с раскроенным черепом, в то время как загадочный возничий то прикрывал его щитом, то рассыпал направо и налево страшные удары.

Это яростное сражение продолжалось много долгих минут.

Вдруг громкие звуки труб вновь заглушили шум битвы.

На этот раз Рамсес узнал египетские трубы. Справа от него, по пологому горному склону, не разбирая дороги, неслось несколько тысяч легковооруженных пехотинцев из корпуса Пта, заходя во фланг колесничим противника.

Египтяне увидали фараона и вмиг поняли, какая опасность ему грозит.

Презирая смерть, ринулись они вперед, обратили колесничих в бегство, и скоро фараон, избегнув неминуемой гибели, был уже окружен своими войсками.

А загадочный спаситель, явившийся к нему в минуту страшной опасности, тем временем исчез. В него попала стрела, и он упал с колесницы. Но так бывает лишь с людьми, а Рамсес свято верил, что спасителем его был сам Амон!

После краткой передышки, необходимой самому фараону, его коням и воинам, он повернул назад, напал на врагов, отрезавших его в начале боя от основных сил, ударил по ним с тыла, в то время когда они еще сражались с его колесничими, которые уже дрогнули, и захватил в плен большую часть азиатов, избежавших гибели от египетских стрел и мечей.

Вновь соединившись со своими войсками, он устремился вперед по равнине, подоспел на помощь египетскому корпусу тяжеловооруженных воинов, сражавшихся с хеттской конницей и колесничими, и загнал противника в реку Оронт и в Кадешское озеро.

Ночная тьма положила конец сражению, но на другое утро снова предстояла кровавая борьба.

Глубокое уныние охватило союзные войска азиатов, начавших бой с полной уверенностью в победе, – ведь махор Паакер предал своего царя! Когда фараон выступил из лагеря, лучшие колесничие хеттов были скрыты за стенами города, а затем посланы через северный проход навстречу фараону, в то время как другие отборные отряды – две с половиной тысячи колесниц должны были ударить ему во фланг из поперечной долины, занятой ими еще ночью.

Казалось, хетты предусмотрели все и полностью осуществили свой план, но тем не менее они потерпели жестокое поражение и потеряли своих самых славных героев. Пали на поле брани казначей Титуре и летописец хеттского царя Хиропасаре []; он так же хорошо владел мечом, как и тростниковым пером, и должен был описать для грядущих поколений славную победу азиатов.

Одного из них собственными руками сразил Рамсес, другого – его таинственный соратник. Кроме них, осталось на поле битвы еще много других хеттских вождей и военачальников союзных племен.

Фараона встретили в лагере восторженными криками и хвалебными гимнами, как самого бога.

Даже крепостные храмов и насильно завербованные в армию жители Верхнего Египта, подкупленные Ани и недовольные затянувшейся войной, и те были захвачены общим ликованием. Радостно славили они великого героя Рамсеса, заставившего склониться перед собой непокорные головы, и восторгались его боевыми успехами.

На поле боя стали собирать убитых и раненых. В числе раненых был и Мена.

Рамери нигде не нашли; но через несколько дней выяснилось, что он попал в плен к врагу, и его тотчас же обменяли на дочь данайского царя, жившую в палатке Мена.

Паакер исчез. Его золотисто-рыжие кони, на которых он выехал в день боя, были найдены подле разбитой и залитой кровью колесницы.

Египтяне овладели Кадешем, и хеттский царь Муталлу предложил фараону вступить в мирные переговоры как от своего имени, так и от имени своих союзников. Но Рамсес отказывался от переговоров и стоял на своем: мир он подпишет не здесь, а на границе Египта.

У побежденных не было выбора, и послам хеттского царя – сам он был тяжело ранен – вместе с двенадцатью вождями крупнейших племен, объединившихся против фараона, пришлось покорно примкнуть к победному шествию Рамсеса. Им оказывали всяческие почести, обращались с ними по-царски, то тем не менее они были всего-навсего лишь пленниками фараона.

Рамсес, терзаемый мрачными предчувствиями, не хотел терять времени. Несмотря на свою победу, он был печален, что не соответствовало его жизнерадостному характеру. В первый раз египтянин, приближенный фараона, предал его врагу. Поступок Паакера поколебал его доверие к людям, и, кроме того, хеттский царь в послании с просьбой о мире намекнул, что и в своей стране Рамсесу придется наладить кое-что силой оружия.

Фараон чувствовал себя гораздо сильнее Ани, жрецов и всех в Египте, но его мучила необходимость относиться к людям недоверчиво, а всякую неопределенность и неизвестность он переносил тяжелее любого горя.

Его неудержимо тянуло назад, в Египет.

И еще одно обстоятельство отравляло ему радость победы: Мена, которого он любил, как родного сына, который понимал каждое его движение, а взойдя на колесницу как бы становился частью его самого, уже не правил больше его конями. По приказу начальника войска он был отстранен от этой должности. Мучительнее всего было то, что Рамсесу самому пришлось утвердить этот приговор, справедливый и даже слишком мягкий, потому что человек, бросивший на произвол судьбы своего повелителя ради личной мести, заслуживает смертной казни.

Со времени схватки Мена с Паакером Рамсес больше не видел своего тяжело раненного возничего, но всегда участливо справлялся о его здоровье.

Печальная задумчивость была всегда чужда веселой, решительной и бодрой натуре фараона, и даже в часы сильной усталости никто не видал его погруженным в мрачные размышления. Теперь же он нередко затуманенным взором смотрел вдаль и вздрагивал, словно его разбудили, когда к нему кто-нибудь приближался. Сотни раз глядел он смерти в лицо и смело выдерживал ее грозный взгляд, как и взгляд всякого другого врага. Но теперь он уже почувствовал леденящую руку этого всемогущего недруга, стиснувшую его сердце. Ощущение собственной беспомощности, невольно овладевшее им, когда он, подобно листку во власти ветра, несся по воле своих неуправляемых коней и спасся только чудом, упорно не покидало его!

Чудом ли? Неужели сам Амон в облике человека явился на его зов? Неужто он действительно сын бога солнца, и в его жилах течет божественная кровь?

Боги явили ему необычайную милость, но все же он всего лишь человек – об этом свидетельствовали страдания, причиняемые ему раной, а также обман, жертвой которого он стал. Да, он должен был признаться в душе, что чувствовал он себя, как помилованный на плахе. Он был человеком, таким же, как все другие люди, и хотел быть им! Его радовал мрак, окутывающий его будущее, радовали собственные маленькие слабости, присущие и тем, кого он любил, и, наконец, сознание того, что при прочих равных условиях он делает все же больше, чем они.

Вскоре после победы, когда все важные горные перевалы и укрепления в Сирии были заняты его войсками, он двинулся в Египет, сопровождаемый властителями покоренных народов.

Двух своих сыновей он отправил в Мегиддо к Бент-Анат, чтобы они проводили ее морем в Пелусий. Он знал, что военачальник порта этой пограничной крепости на востоке его государства предан ему, а поэтому приказал передать дочери, чтобы она не покидала корабль до его прибытия, надеясь тем самым защитить ее от возможных посягательств везира.

Значительная часть военных припасов, снаряжения и раненых также была отправлена в Египет морем.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Прошло около трех месяцев со времени решающей битвы при Кадеше.

В Пелусий, в этих вратах Египта, защищающих страну от всех армий, идущих с востока, ожидали фараона, победоносно возвращавшегося домой со своим войском.

К его прибытию готовили пышный прием, и с особым усердием руководил этими торжественными приготовлениями, несмотря на свою обычную вялость, везир фараона Ани.

Его колесницу видели повсюду: то среди рабочих, украшавших цветами триумфальные арки, то возле рабов, убиравших гирляндами деревянных львов, сооруженных специально для этого случая; но дольше всего он задерживался у огромного, спешно воздвигаемого на месте бывшего лагеря гиксосов деревянного дворца, где должна была произойти торжественная встреча. Здесь же фараону с его семьей предстояло жить.

Согнав сюда несколько тысяч рабочих, везиру удалось возвести этот дворец за каких-нибудь две или три недели. Предусмотрено было все, что только могло порадовать глаз фараона, любившего блеск и роскошь.

Широкая парадная лестница вела из большого сада, разбитого буквально на пустом месте, в целую анфиладу комнат, за которыми открывался огромный зал.

Зал этот был необычайно высок, а потолок его, изображавший звездное небо, где на синем фоне сияли тысячи сверкающих звезд, покоился на огромных колоннах. Одни из них были сделаны в виде финиковых пальм, другие – в форме ливанских кедров. Пальмовые листья и хвоя кедров были искусно изготовлены из раскрашенной материи. Изящные арки из голубоватой ткани повисли между колоннами над всем залом. А у задней, восточной стены ткань эта была собрана складками в виде раковины, усеянной зеленым и синим бисером, перламутром, прозрачными пластинками слюды и другими украшениями, являясь своеобразным балдахином над высоким троном. Сам трон представлял собой щит, охраняемый двумя львами, образовывавшими его подлокотники, а ножки были сделаны в виде четырех связанных пленных азиатов, изнемогающих под бременем щита.

Тяжелые ковры, устилавшие пол, изображали морское дно: на голубом фоне виднелись причудливые раковины, рыбы и морские растения. Для вельмож государства и военачальников вокруг столов тонкой работы было расставлено триста кресел.

Во дворе висели тысячи ламп в форме лилий и тюльпанов; около лестницы стояли огромные корзины, полные роз, – ими должны были усыпать пол перед фараоном, когда он войдет во дворец.

Спальни фараона и членов его семьи тоже были роскошно убраны. Стены покрывала пурпурная ткань, затканная золотом, легкие облака белой материи, слегка отливавшей голубизной, покрывали потолки, а полы вместо ковров были застелены шкурами жирафов.

Ближе к городу располагались помещения для гвардии и телохранителей, а также конюшни, отделенные от дворца садом.

Сверкающий позолотой павильон, весь убранный цветами, предназначался для тех коней, что были запряжены в колесницу фараона во время сражения при Кадеше, – Рамсес посвятил их богу солнца.

Везир Ани вместе с Катути обходил роскошные покои этого спешно сооруженного здания.

– Мне кажется, все удалось как нельзя лучше, – заметила вдова.

– Одного только не пойму, – сказал Ани. – Чему я должен больше удивляться: то ли твоей изобретательности, то ли твоему тонкому вкусу?

– Оставь это, – улыбнулась Катути. – Если во мне что-нибудь и заслуживает похвалы, так это мое усердие на службе тебе. Чего только не пришлось придумывать, изобретать, учитывать в этой противной болотистой местности, где воздух кишит омерзительными насекомыми, пока удалось построить этот дворец! Но вот все кончено. Надолго ли?

Ани посмотрел в пол и со вздохом повторил:

– Надолго ли? – Затем, после краткого раздумья, продолжал: – Одно рискованное предприятие не удалось. Амени тоже притих и не шевелится. Войска, на которые я рассчитываю, может быть, еще верны мне, но их слишком мало. Иудеи, пасущие здесь свои стада, которых мне все же удалось привлечь на свою сторону, освободив их от принудительных работ, никогда не брали в руки оружия. Ну, а народ – сама знаешь! Покрытому славой победителю они целуют ноги, пусть даже он придет к ним по колена в крови их детей. Нет у меня доверия к народу! А кроме того… случилось еще одно… ну, словом, ястреб, которого выкармливает для меня старая Хект, как раз сегодня что-то заболел и сделался скучным…

– А завтра он еще горделивее поднимет голову, если только ты будешь мужчиной, – не дала ему докончить Катути, и глаза ее злобно сверкнули. – Отступать некуда. Здесь, в Пелусии, встреченный тобой, как бог, Рамсес не отвернется от тебя на празднике. Я знаю фараона! Он слишком горд, чтобы не доверять, и слишком высокомерен, чтобы признаться перед самим собой, что он обманулся в человеке, будь то друг или враг. Ну, а человека, которого он, назначив своим наместником, объявил достойнейшим в стране, ему не захочется осуждать. Сегодня уши его обращены к тебе, но завтра – уже к твоим врагам. А в Фивах произошло слишком многое, чего уже не загладишь. Сейчас ты похож на льва, стоящего между своим укротителем и клеткой. Если ты не воспользуешься случаем, то будешь в клетке; если же ты хотя бы сегодня будешь храбр, как лев, то твоему укротителю конец!

– Ты все наседаешь на меня, – проворчал Ани. – А что, если после неудачи превосходно задуманного плана Паакера, провалится и твой план?

– Даже тогда положение твое будет ничуть не хуже, чем сейчас, – спокойно возразила Катути. – Боги, а не люди управляют стихиями! Кому придет в голову, что ты так старался построить этот прекрасный дворец только для того, чтобы сжечь его? Соучастников в нашем деле нет, да мы в них и не нуждаемся!

– Но кто же подожжет то помещение, куда Нему и мой немой раб натаскали соломы и смолы?

– Я, – решительно заявила Катути. – А вместе со мной тот, кому нечего ждать добра от Рамсеса.

– Кто же это?

– Паакер!

– Махор здесь? – испуганно воскликнул везир.

– Ты сам его видел.

– Ты ошибаешься, – сказал Ани. – Я бы…

– Так припомни же седого одноглазого негра, вручившего тебе вчера мое письмо. Это он, сын моей сестры!

Везир схватился за голову и, содрогнувшись, пробормотал:

– Несчастный!

– Да, он страшно изменился, – продолжала Катути. – Ему не было надобности красить себе кожу – его и так не узнала бы даже родная мать. В схватке с Мена он потерял глаз, кроме того, возничий пронзил ему легкое, и он с трудом говорит и дышит. Его широкие плечи стали костлявыми, а крепкие ноги, которыми он так хвастался, сделались тоньше, чем у негра. Я, не задумываясь, взяла его в число моих слуг. Он еще не знает моего замысла, но я уверена – пусть даже грозит ему тысяча смертей, все равно он поможет нам. Ради всех богов, преодолей свою нерешительность! Мы станем трясти для тебя дерево, а ты будь рядом на случай, если завтра придется подбирать осыпавшиеся плоды. Одного только я требую от тебя: прикажи своему управителю винными складами не жалеть вина, чтобы гвардейцы и сардинцы-телохранители не доставили нам хлопот. Мне известно, что ты приказал разгрузить только три корабля из тех пяти, что доставили сюда вино с твоих складов. Мне кажется, что будущему властелину Египта не подобает быть трусливым скупцом!

Губы Катути презрительно скривились, когда она произнесла последние слова.

Эта презрительная гримаса не ускользнула от Ани.

– Ты считаешь меня нерешительным, – сказал он. – Да, я признаю это и был бы счастлив, если бы не сделал многого из того, что уже предпринято по твоему наущению. Я охотно отказался бы и от твоего нового плана, как ни тщательно мы подготовились к его исполнению уже при закладке этого дворца. А вина мне не жалко. Правда, там есть кувшины, хранящиеся еще со времен моего отца; но я отдаю его все, без остатка. Ты права. Многое вызовет гнев фараона! Ты – умная женщина, Катути. Поступай по своему усмотрению. После торжества я буду ночевать в лагере со своими эфиопами.

– Они и провозгласят тебя фараоном, как только эти выскочки сгорят заживо! – воскликнула Катути. – Стоит только крикнуть одному, как за ним последуют другие, и пусть ты даже разгневал Амени, все же он присягнет тебе охотнее, чем Рамсесу. А вот сам он едет, и уже поднимают флаги!

– Они приближаются, – слабым голосом проговорил везир и в легком замешательстве продолжал: – И вот еще что: позаботься о том, чтобы дочь фараона Бент-Анат заняла отведенные ей комнаты… Она не должна сгореть!

– Ах, ты еще не забыл о ней! – лукаво, но вместе с тем горько усмехаясь, сказала Катути. – Не беспокойся: ее комнаты находятся внизу и к тому же она будет предупреждена.

Ани распрощался с вдовой.

Бросив напоследок еще один взгляд на огромный зал, он тяжело вздохнул:

– Как тоскливо у меня на сердце! Как мне хотелось бы, чтобы этот день и ночь уже миновали!

– Ты напоминаешь мне наш разукрашенный праздничный зал, – с усмешкой проговорила Катути. – Сейчас он пуст и выглядит почти зловеще, но сегодня вечером, когда его заполнят гости, все будет выглядеть иначе. Ты рожден быть царем, но ты не царь! Самим собой ты станешь лишь тогда, когда корона и скипетр будут принадлежать тебе.

Ани благодарно улыбнулся ей и ушел. Оставшись одна, Катути пробормотала про себя:

– Бент-Анат сгорит вместе со всеми. У меня нет никакого желания делить с ней власть над ним.

В Пелусий со всех концов Египта стекались мужчины и женщины, чтобы встретить возвращающегося победителя [] и его войска на границе государства.

Каждая мало-мальски значительная жреческая община выслала своих представителей для встречи Рамсеса; депутация фиванского некрополя состояла из пяти человек во главе с верховным жрецом Амени и вторым пророком Дома Сети стариком Гагабу.

Торжественно шествовали облаченные в белое служители божества прямо к мосту. Этот мост, перекинутый через восточный, пелусийский, рукав Нила, являлся как бы воротами в египетские земли, которые оплодотворялись уже водами священной реки.

Шествие жрецов возглавляла депутация особо чтимого храма Пта в Мемфисе, основанного, как говорят, еще Мина, первым царем, носившим корону Верхнего и Нижнего Египта. Главой этого храма, как мы уже знаем, был назначен старший сын Рамсеса – Хаемусет. Следом шли жрецы не менее почитаемого храма в Гелиополе, а уже за ними – представители фиванского государственного храма и некрополя.

Лишь немногие из этих жреческих депутатов были облачены в скромные белые одежды служителей божества; почти все они носили шкуры пантер, так как это были пророки. У каждого в руке был длинный посох, украшенный розами, лилиями и обвитый зелеными листьями; многие несли отлитые из золота руки, в ладонях которых при приближении фараона должны были загореться благовонные курения.

Среди жрецов храма Амона в Фивах были также знатные женщины, посвятившие себя культу этого бога. [] Вместе с ними шла и Катути, недавно приобщенная к их числу по особой просьбе везира.

Верховный жрец Амени, глубоко задумавшись, шел рядом с пророком Гагабу.

– Вот видишь, все вышло совсем не так, как мы думали и желали, – тихо проговорил старик, обращаясь к Амени. – Поистине мы подобны гонцам с запечатанными письмами; кто знает их содержание?

– Я лично приветствую Рамсеса от чистого сердца, – сказал Амени. – После всего, что случилось с ним под Кадешем, он возвращается домой уже далеко не таким, каким отправился на войну. Я знаю, что он теперь в долгу перед Амоном! Своего любимого сына он уже поставил служить божеству Мемфиса. Ведь он дал обет воздвигать великолепные храмы и приносить богатые дары богам, а фараон умеет держать свои обещания куда лучше, чем вон тот вечно ухмыляющийся и слабовольный человек на колеснице.

– Меня страшит участь Ани, – сказал Гагабу.

– Не бойся, фараон его не накажет, – сказал верховный жрец. – Ему нечего опасаться, потому что он, как тростинка без сильной и надежной опоры, – всего лишь игрушка ветров.

– Но ведь ты сам ждал от него многого!

– Не от него, а через него, направляемого нами, – тихо, но твердо возразил Амени. – Он сам виноват в том, что я отвернулся от него. Он пренебрег первым же нашим требованием – пощадить поэта Пентаура. Он даже не побоялся нарушить клятву, только бы обмануть нас и уничтожить одно из чудеснейших творений богов – каким был этот поэт – из чувства мелочной злобы к нему. Против коварного и хитрого бессилия сражаться труднее, чем против открытой силы. Стоит ли нам награждать короной человека, вероломно похитившего у нас Пентаура? Одинокому человеку трудно бывает свернуть с одного пути, чтобы избрать другой, лучший, трудно отказаться от наполовину осуществленного плана во имя другого, более достойного, – его будут считать легкомысленным. Но мы ни на кого не оглядываемся и, действуя во имя целого, не придерживаемся тех рамок, в которых держат отдельного человека закон и обычаи. Мы отступаем, почти достигнув цели, мы даем пасть тому, кого поднимали, и поднимаем на недосягаемую высоту того, кого сами же повергли во прах. Одним словом, мы вот уже несколько тысячелетий придерживаемся правила: всякий путь хорош, если он ведет к великой цели – обеспечить жрецам господство в стране. Чудом спасшийся Рамсес дал обет возводить храмы, он станет теперь удовлетворять свою жажду деятельности уже не как воин, а как мирный строитель. Мы будем ему нужны, а тем, кто в нас нуждается, мы можем управлять. Поэтому-то я сейчас с искренней радостью преклоняюсь перед сыном Сети.

Тем временем на мачтах около моста взвились флаги, на другом берегу показалась туча пыли, и послышалось ликующее пение труб.

Вот уже стали видны кони, возившие колесницу фараона во время битвы. Правил ими сам Рамсес, и глаза его засияли, когда египтяне, собравшиеся по ту сторону моста, встретили его восторгом и радостью. Десятки тысяч людей со слезами на глазах двинулись к нему, и целый дождь цветов, едва распустившихся бутонов, зеленых листьев и пальмовых ветвей – дары бесчисленных садов Египта – посыпался к его ногам.

Во главе встречающих шел Ани.

Смиренно упав в пыль перед конями фараона, он облобызал землю и протянул повелителю на шелковой подушке вверенный ему скипетр.

Фараон благосклонно подозвал его к себе, а когда Ани схватил край его одежд, чтобы коснуться их губами, Рамсес нагнулся, поцеловал своего везира в лоб, пригласил его взойти на колесницу и править его конями.

Глаза фараона, исполненного благодарности, были влажны от радостных слез.

Да, он не был обманут!

Как всеми любимый благодетель, а не как карающий властелин, мог он войти в страну, величие и процветание которой составляли смысл его жизни.

Глубоко тронутый, принял он приветствия жрецов и помолился вместе с ними на глазах у народа.

Затем он разрешил провести себя к великолепному дворцу, выстроенному специально для него, весело поднялся по парадной лестнице и приветствовал с ее высоты толпу верноподданных, окруживших его дворец. Отсюда он увидал две тысячи богато убранных цветами быков и столько же домашних антилоп – их должны были принести в жертву богам по случаю его счастливого возвращения. Мимо него провели ручных львов и леопардов, пронесли диковинные деревья с покачивающимися на ветвях пестрыми птицами, прошли жирафы, и пронеслись колесницы, запряженные страусами. С особым нетерпением ожидал он шествия, приближавшегося ко дворцу со стороны гавани; впереди этого шествия двигались носилки Бент-Анат.

На глазах у всех собравшихся Рамсес обнял дочь. Ему казалось, что он должен и своим подданным дать возможность разделить с ним то счастье и сердечную благодарность, которые наполняли сейчас все его существо. Никогда его любимая дочь не казалась ему такой прекрасной, как сегодня, и, охваченный волнением, он невольно вспомнил о своей покойной супруге, ибо его дочь все больше и больше становилась похожа на нее.

Неферт в числе прочих приближенных своей царственной подруги шла за ней с опахалом в руках, и сейчас, когда отец радовался встрече с дочерью, она стояла тут же на коленях.

Но вот фараон заметил Неферт, ласково велел ей встать и сказал:

– Чего только не приходится мне сегодня пережить! То, что я считал наивысшим счастьем, оказывается, не имеет предела. А сейчас я вижу, что и прекрасное может перерасти себя. Из звезды Мена выросло ослепительное солнце!

При этих словах Рамсес вспомнил о своем возничем. На мгновение лоб его омрачился, и медленно, опустив глаза, он склонил голову.

Бент-Анат было знакомо это движение. Ведь это оно всегда предвещало его веселые, смешные выдумки, которыми он любил удивлять своих близких.

Но на этот раз он дольше обычного стоял не двигаясь. Наконец, он поднял голову и с ласковой улыбкой обратился к дочери:

– Что сказала твоя подруга, узнав, что ее супруг взял к себе в палатку красавицу чужестранку и на несколько месяцев предоставил ей у себя приют? Говори мне всю правду, Бент-Анат!

– Я должна быть благодарна Мена за этот его поступок, который привел его супругу ко мне, – промолвила Бент-Анат. – Я вижу, Мена заслужил прощение, потому что ты упоминаешь о нем с улыбкой. Так вот, мать Неферт сурово порицала Мена, а Неферт верила в него и ушла из дому, не в силах слышать, как его обвиняют в измене.

– Это правда? – спросил Рамсес.

Неферт склонила свою красивую головку, и две слезы сбежали по ее заалевшим щекам.

– Как же хорош должен быть тот человек, которого боги наградили таким счастьем! – воскликнул фараон. – Управитель церемоний! Вели Мена прислуживать мне сегодня за столом, как до битвы при Кадеше. Во время битвы он бросил вожжи, увидав своего врага; пусть же поостережется сделать то же с кубком, когда его прекрасная хозяйка взглянет на него. Вы, женщины, тоже должны принять участие в пире!

Неферт с благодарностью преклонила колени перед фараоном. Но он уже отвернулся от нее, приветствуя сановников, прибывших его встречать. Затем он поехал в храм, чтобы присутствовать на церемонии заклания жертв и еще раз торжественно повторить перед жрецами и всем народом свой обет – воздвигнуть в Фивах великолепный храм в благодарность за свое чудесное спасение от смерти.

Где бы Рамсес ни появлялся, его встречали с неслыханными почестями. Путь его лежал мимо гавани, между рядами разбитых там палаток, где были размещены раненые, прибывшие в Египет морем. Он приветствовал их со своей колесницы особенно сердечно. Колесницей снова правил Ани. Медленным шагом пустил он коней мимо рядов выздоравливавших, как вдруг рука его судорожно рванула вожжи, лошади взвились на дыбы, и лишь с трудом их удалось успокоить.

Рамсес изумленно огляделся, и ему показалось, что он увидел своего спасителя при Кадеше. Он невольно вздрогнул.

Неужели это вид божества испугал его коней? Или он просто стал жертвой обмана зрения? А может быть, его спаситель был простым смертным и теперь вместе с другими ранеными вернулся на родину?

Человек, который стоял рядом с ним на колеснице, мог бы ответить на его вопрос, ибо Ани узнал Пентаура и от неожиданности рванул вожжи.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Солнце уже зашло, когда колесница фараона снова остановилась около деревянного дворца.

В парадном зале, где было светло как днем, шумела сейчас пестрая толпа гостей, ожидавших фараона. Едва появился Рамсес, все замерли перед ним в поклоне, сообразно своему сану и занимаемому положению. Вскоре фараон уже сидел на троне, окруженный своими детьми, и сделал знак, чтобы подданные перед началом пира по очереди подошли к нему. Одним он говорил несколько приветливых слов, других удостаивал лишь ласковым взором. Милостивый ко всем, он в каждом пробуждал радость и надежды.

– Я действительно уподобляюсь богу лишь в том, что легко могу осчастливить человека. Змею урея избрали наши предки символом царской власти, ибо цари столь же молниеносно, как и она, могут сеять смерть. Но чтобы давать людям счастье, довольно наших рук и глаз, тогда как, чтобы покарать, нам нужно еще оружие. Снимите с меня корону с уреем и наденьте венок из роз, – сказал он, садясь за стол.

Во время церемонии приветствия из зала исчезли два человека: везир Ани и верховный жрец Амени.

Первый приказал стражникам разыскать в гавани среди раненых жреца Пентаура, отвести его в свой шатер и держать там под охраной. У везира еще сохранилось зелье старой Хект, которое должно было лишить рассудка капитана, и теперь он собирался принять поэта как гостя, а не как пленника, и угостить его вином… Пентуар мог навредить ему независимо от того, удастся или провалится план Катути.

Что же касается Амени, то он вышел из дворца, чтобы навестить старика Гагабу. Все время торжественного приема фараона старик простоял на солнцепеке, и теперь его без чувств отнесли в палатку. А палатка жрецов стояла в нескольких шагах от роскошного шатра везира.

Амени нашел старика уже совсем здоровым. Только было собрался он взойти на свою колесницу, чтобы вернуться во дворец, как стражники везира провели мимо него Пентаура. Амени издалека увидел высокую и стройную фигуру арестованного. Поэт тоже узнал своего бывшего наставника и окликнул его по имени. Скоро они уже крепко пожимали друг другу руки. Когда стражники забеспокоились, Амени назвал им себя.

Он искренне радовался встрече со своим любимым учеником, так как увидел живым того, кого уже много месяцев считал погибшим. С отеческой нежностью поглядел он на мужественную фигуру поэта и приказал стражникам, склонившимся перед его высоким саном, отвести его друга не в шатер Ани, а в палатку жрецов.

Там Пентаура встретил старик Гагабу, который не мог сдержать слез, радуясь его спасению. Все, что имели против молодого поэта его наставники, казалось, было теперь позабыто. Амени немедленно распорядился одеть его в новую белоснежную одежду и не мог на него наглядеться, то и дело похлопывая его по плечу с такой радостью и гордостью, как будто он потерял и снова обрел собственного сына.

Пентаур должен был немедленно рассказать ему обо всех своих злоключениях: о каторге, об избавлении от нее у священной горы Синай, о своей встрече с Бент-Анат, о том, как он участвовал в битве при Кадете и был там тяжело ранен стрелой, но подобран и спасен отцом Уарды. Умолчал он лишь о своих чувствах к дочери фараона и о том, как он спас Рамсеса.

– Приблизительно час назад, – закончил он свой рассказ, – сидел я один в своей палатке и смотрел на сверкающий огнями дворец, как вдруг явились стражники и передали мне приказ немедленно следовать за ними в шатер везира. Что ему от меня нужно? Мне кажется, он замышляет против меня какое-то зло.

Гагабу и Амени обменялись понимающими взглядами, и верховный жрец стал торопливо прощаться, так как он слишком долго задержался здесь. Прежде чем взойти на свою колесницу, он приказал ожидавшим стражникам вернуться на свои места и обещал сам сказать везиру, что его гость до конца праздника останется у него в палатке.

Стражники без колебания повиновались и отправились на свои посты.

Амени приехал во дворец прежде них и вошел в зал, когда везир уже указал гостям их места. Верховный жрец направился прямо к нему, поклонился и спокойно сказал:

– Прости мое долгое отсутствие; меня задержал неожиданный случай. Как тебе уже известно, поэт Пентаур жив, и я пригласил его как гостя в свою палатку, чтобы он позаботился о пророке Гагабу.

Везир побледнел, неизменная его улыбка исчезла, и он диким взором уставился на Амени. Вскоре, однако, ему удалось взять себя в руки.

– Теперь ты видишь, каким незаслуженным подозрением меня оскорбили, – сказал он. – Я собирался завтра сам отвезти к вам вашего любимца.

– В таком случае прости, что мы опередили тебя, – сказал Амени и невозмутимо занял свое место поблизости от фараона.

Сотни рабов с великолепной, дорогой посудой вбежали в зал. Огромные золотые и серебряные сосуды для смешивания вина, удивительно тонкой и изящной чеканки, были ввезены в зал на тележках и поставлены на столы виночерпиев. В свешивавшихся с потолка деревянных раковинах и цветках лотоса, слегка покачиваясь, словно на облаках, под прозрачной материей, перекинутой между колоннами, сидели дети и бросали на столы пирующих розы и фиалки. Из невидимых глазу ниш доносились нежные звуки арфы и пение. Раззолоченный алтарь, возвышавшийся посреди зала, струил дурманящий аромат благовонного курения.

Фараон, который среди прочих его титулов именовался также «Сыном солнца», сиял, как сам бог солнца. Он был окружен своими детьми, Мена, как прежде, подавал ему чашу, и вся знать, собравшись вокруг Рамсеса, шумно радовалась его победе и благополучному возвращению. Напротив него сидели женщины, а прямо перед ним, радуя его взор, – Бент-Анат и Неферт.

Совет, который он дал Мена, – покрепче держать в руках чашу – оказался нелишним, так как тот слишком часто переводил свой взор с кубка фараона на свою прелестную супругу. Ведь он еще не услышал из ее уст ни единого слова приветствия, он еще даже не коснулся ее руки.

Все гости были в праздничном настроении. Рамсес рассказал о битве при Кадеше, а верховный жрец Гелиополя заметил:

– Много веков поэты будут воспевать твой подвиг.

– Не мой подвиг должны они воспевать, – возразил фараон, – а милость божества, чудесным образом спасшего вашего повелителя и даровавшего египетскому оружию победу над несметными полчищами врагов.

– Видел ли ты бога своими глазами? В каком облике явился он тебе? – спросила Бент-Анат.

– Как это ни странно, но он удивительно похож был на покойного отца изменника Паакера, – серьезно отвечал ей Рамсес. – Мой спаситель был высок ростом, и лицо его было поистине прекрасно. Глубоко, до самого сердца, проникал его голос, а секирой своей он размахивал так, словно это была игрушка.

Амени внимательно прислушивался к словам фараона, затем встал, низко поклонился ему и почтительно произнес:

– Будь я помоложе, пожалуй, мне и самому захотелось бы, как это было принято у наших отцов, воспеть чудесное явление божества и его великого сына здесь же, на пиру. Но с годами вянет голос, и ухо ищет более молодого певца. Все есть на твоем празднике, щедрый Ани, нет только поэта, который бы вдохновенными словами под звуки струн воспел великий подвиг нашего повелителя. Но совсем недалеко от нас находится сейчас одаренный богами Пентаур, благороднейший из питомцев Дома Сети.

Бент-Анат побледнела. Все жрецы, оплакивавшие любимого во всем Египте поэта, шумно выразили свою радость и удивление.

Фараон слышал от своих сыновей, и чаще всего – от Рамери, немало хвалебных слов Пентауру и поэтому охотно дал согласие, когда Амени спросил его, дозволено ли будет позвать поэта, тоже сражавшегося под Кадешем, и попросить его спеть торжественную песнь.

Бледный и испуганный везир опустил глаза в свою чашу, а верховный жрец встал, чтобы лично привести поэта к фараону.

Пока Амени отсутствовал, внесли новые блюда. За каждым из пирующих стоял теперь серебряный таз с розовой водой, куда гости время от времени окунали свои пальцы, чтобы смыть с них жир. Прислуживавшие им рабы стояли тут же с богато вышитыми полотенцами. Другие слуги снимали с голов и плеч пирующих увядшие венки и гирлянды и заменяли их свежими.

– Ты что-то бледна, дитя мое, – сказал Рамсес, обращаясь к дочери. – Если ты устала, то, я думаю, твой дядюшка разрешит тебе уйти. Правда, я хотел бы, чтобы ты осталась, пока этот поэт, которого так расхваливают, не пропоет нам свою песнь. Тому, кого осыпают похвалами, нелегко удовлетворить слушателей. Но что с тобой, дочь моя, ты меня не на шутку тревожишь. Ты хочешь уйти?

Тут везир встал со своего места и обратился к Бент-Анат:

– Твое присутствие оказало честь нашему празднику. Но если он тебя утомил, то, прошу, разреши мне проводить тебя вместе с твоими женщинами в отведенные тебе покои.

– Я остаюсь, – чуть слышно, но решительно отвечала Бент-Анат и опустила глаза. Сердце ее громко забилось, когда одобрительный гул, пробежавший по залу, дал ей понять, что явился Пентаур.

Скромный, как всегда, и слегка смущенный окружавшим его блеском, поэт в сопровождении Амени предстал перед фараоном.

На нем было длинное белое облачение жреца Дома Сети, лоб его украшали страусовые перья – знак отличия посвященного.

Лишь в двух шагах от фараона он поднял взор, упал на колени и стал ожидать знака, разрешающего ему встать.

Но Рамсес медлил. Он глядел на молодого поэта, и душу его волновали сомнения. Не это ли мнимый бог? Не это ли его спаситель? Или здесь поразительное сходство? Или он видит все это во сне?

Молча смотрели пирующие на неподвижного Рамсеса и на поэта, замершего перед ним на коленях. Наконец, фараон кивнул, Пентаур встал, и густая краска залила его лицо, когда он совсем близко от себя увидал Бент-Анат.

– Ты сражался при Кадеше? – дрогнувшим от волнения голосом спросил фараон.

– Да, – ответил Пентаур.

– Говорят, ты знаменитый поэт, – продолжал фараон. – Мы хотели бы послушать, как прославишь ты мое чудесное спасение. Если ты согласен, пусть тебе принесут арфу.

Поэт низко склонился и сказал:

– Мои дарования скромны, но я хочу попытаться прославить славный подвиг перед самим героем, свершившим его с помощью богов.

Рамсес кивнул головой, а Амени велел принести большую золоченую арфу. Пентаур слегка коснулся пальцами струн, склонил голову к арфе. Некоторое время он задумчиво смотрел вдаль, затем выпрямился, сильно рванул струны, и под высокими сводами зала зазвучала громкая, воинственная мелодия. Но вот она оборвалась, смолкли ее последние аккорды, и поэт, тихо перебирая струны, поведал слушателям о том, как Рамсес разбил под Кадешем свой лагерь, как он построил войска и повел их против азиатов, союзников хеттов. Все громче и сильнее звучал его голос, все торжественнее становились аккорды, когда он начал воспевать решающий миг битвы – спасение Рамсеса, окруженного плотным кольцом врагов. Выпрямившись и слегка подавшись вперед, слушал фараон слова поэта. []

Кольчугу надев и оружьем бряцая,

Рамсес торжествующий грозно поднялся,

Подобный Ваалу в годину сраженья.

Могучие кони его боевые —

Один из них звался «Фиванской Победой»,

Другой же был прозван им «Нуру довольный»

Храпя, появились из царских конюшен.

Любимец Амона, властителя мира,

Избранник великого Ра, бога солнца,

Рамсес-фараон колесницу направил

В самую гущу хеттов поганых

И вот оказался во вражеском стане

Один, без возничего и без защиты.

У всех на глазах вперед он помчался,

Но вдруг за царем колесницы сомкнулись– Войско из двух с половиною тысяч

Хеттов и разных прочих народов,

Хеттам союзных, отряды мизинцев,

Войско писидов, дружина Арада…

По трое воинов на колеснице,

Все они связаны братскою клятвой.

«Нет со мной рядом моих приближенных,

Телохранителей и полководцев,

Я брошен пехотой, бежавшей в испуге,

Покинут возничими в лагере хеттов!»

Так молвил могучий, и к богу воззвал он.

«Отец мой, Амон, услышь же, откликнись!

Ужели отец позабудет о сыне,

Который отцу всей душой своей предан?

О, я ли тебе не покорствовал, боже?

Ты рек – и я тотчас же вспять возвращался.

Велик среди смертных властитель Египта,

Но пред твоим всемогущим величьем

Ничтожен, как те, что кочуют в пустыне.

Ничтожны пред ликом твоим азиаты,

Ведь ты нечестивцев караешь бессильем.

А я? Сколько жертв я принес тебе, боже!

И пленников сколько тебе подарил я!

И храм я возвел для тебя, небожитель.

На многие тысячи лет нерушимый.

Твои алтари я осыпал богатством,

Пределы владений твоих я раздвинул

И тридцать раз тысячу мощных волов

Заколол для тебя на кострах благовонных;

Во славу твою воздвиг я пилоны,

И водрузил перед ними я мачты,

Из Абу я вывез тебе обелиски

И вечные камни в Египте поставил,

Мои корабли бороздят океаны,

Дары многих стран для тебя собирают;

И так я всегда поступал, ибо горе

Тому, кто нарушит твои начертанья.

И все же ты властвуешь с любящим сердцем.

Амон, как отца, я зову тебя в горе!

Взгляни: это сын твой стоит, окруженный

Несметной толпою племен, тебе чуждых.

Взгляни: против нас ополчились народы,

Один я в их стане, покинутый всеми,

Я брошен пехотой, бежавшей в испуге,

И нет to мной даже моих колесничих.

Я звал их, и зов мой никто не услышал.

Но верю я: воля и слово Амона

Сильней, чем миллион пехотинцев,

Чем сто или трижды сто тысяч возничих,

Чем десять раз тысяча братьев по крови

Или сынов, молодых и цветущих

Дела чечовеческих рук гак ничтожны —

Они лишь тени деяний твоих.

Уста твои мне закон ниспослали,

И падаю ниц я перед Амоном,

Тебя призываю, и пусть донесутся

Призывы мои до границы вселенной!»

Донеслись его крики до града Ермонта,

Амон появился, «услышав молитву.

Простер бог десницу. Царь радостно вскрикнул.

И услышал он глас: «Я несу тебе помощь,

О Рамсес, буду сам я возничим твоим.

Это я, твой отец, ты в руке моей, сын мой,

Помогу тебе лучше, чем тысячи тысяч,

Я отвагу люблю, – я, сильнейший из сильных;

Здесь нашел я героя, и с ним я останусь,

Чтобы воля моя непреклонно свершилась».

Фараон поднял лук, и, могучий, как Монту,

Стал стрелы пускать он правой рукою,

А левой занес боевую секиру

И рубил, как Ваал в годину сраженья.

И только огромные груды обломков

Остались от двух с половиною тысяч f

Тех колесниц, что его окружали.

Возничие хеттов охвачены страхом,

Ни один иэ них шевельнуться не в силах,

Ни один из них лук натянуть не может,

Копье метнуть, занести секиру.

Фараон погнал их и сбросил в воду…

Мертвая тишина царила в просторном праздничном зале, когда звучала эта песнь. Рамсес смотрел на поэта так, словно хотел запечатлеть его образ в своей душе, чтобы там, в ее тайниках, сопоставить, сравнить его с другим образом, незабываемым со дня битвы при Кадеше. Нет! Сомнений быть не могло – перед ним стоял его спаситель.

Не в силах противиться внезапному порыву, охватившему все его существо, он прервал поэта в середине песни, так глубоко его взволновавшей, и воскликнул, обращаясь к пирующим:

– Воздайте хвалу этому человеку, ибо это его избрало божество, чтобы спасти вашего повелителя, когда он остался один и тысячи врагов окружили его кольцом!

– Слава Пентауру! – загремело под сводами зала.

Тут встала Неферт и, краснея, подала поэту букет цветов, который она до этого прижимала к груди.

Рамсес одобрительно кивнул ей, потом вопросительно взглянул на дочь. Бент-Анат поняла его взгляд. С милой детской непосредственностью она встала, сняла венок со своих пышных волос, подошла к Пентауру и надела венок ему на голову. Так невеста возлагает венок на голову своему жениху перед самой свадьбой. Рамсес с изумлением следил за своей дочерью, а гости встретили ее поступок восторженными криками. Но серьезен и строг был взгляд Рамсеса, устремленный на Бент-Анат и стоящего перед ней юношу.

Глаза гостей с напряженным вниманием следили за ним и за поэтом. Казалось, Рамсес, совершенно позабыв о присутствии Пентаура, остался сейчас один на один со своими мыслями.

Но вот лицо фараона мало-помалу прояснилось, словно яркие лучи солнца прогнали тучи с его чела.

Когда он снова поднял глаза, взор его был ясен и лучился радостью. Бент-Анат поняла, что значит его взгляд, который сначала ласково остановился на ней, а затем скользнул по молодому поэту, увенчанному цветами.

Наконец Рамсес отвернулся от них и обратился к гостям:

– Уже далеко за полночь, и сейчас я покину вас. Приглашаю всех и особенно тебя, Пентаур, завтра вечером в этот зал – вы будете моими гостями. Наполните еще раз чаши, и выпьем за длительный мир – он должен последовать за победой, одержанной нами с помощью богов. Поблагодарим также моего друга Ани, который так щедро угостил нас, а во время нашего долгого отсутствия так преданно и заботливо управлял страной!

Гости шумно поддержали тост фараона, а сам Рамсес от души пожал везиру руку. Затем в сопровождении своих жезлоносцев и царедворцев он направился к выходу, кивком приказав Ани, Мена и женщинам следовать за собой.

Неферт, наконец, поздоровалась с Мена и тотчас же с ним рассталась; ей пришлось уступить просьбе матери провести эту ночь у нее, так как им нужно серьезно поговорить. Колесница Катути вмиг домчала Неферт до палатки матери.

В переднем зале дворца, откуда коридор вел в покои Рамсеса, фараон распрощался со своим семейством.

После того как вся свита удалилась, он подозвал Бент-Анат и ласково спросил ее:

– О чем думала ты, когда возложила венок на голову поэта?

– О том, о чем думает любая девушка Египта, когда поступает так, – откровенно ответила Бент-Анат.

– Но подумала ли ты об отце?

– Мой отец знает, что я буду послушна его воле даже в том случае, если он потребует от меня самого тяжкого – чтобы я пожертвовала своим счастьем. Но я верю, что он… что ты любишь меня, и я никогда не забываю, как ты сказал мне, что после смерти матери хочешь заменить мне ее и понять меня так, как поняла бы моя мать. Но к чему столько слов! Я люблю Пентаура, люблю давно, первой любовью своего сердца! Он оказался достойным высочайшей чести, но, даже будь он ничтожен, рука твоей дочери дала бы ему силу, поставила бы его превыше всех вельмож этой страны.

– Да, есть у нее такая сила, пусть же она ею воспользуется! – воскликнул Рамсес. – Ты осталась верна себе и сохранила свою искренность в разлуке со своим отцом и покровителем. Я люблю в тебе образ твоей матери, а от нее я знаю, что честное женское сердце лучше находит верный путь, чем ум мужчины. Иди спать и закажи к завтрашнему вечеру новый венок – он тебе понадобится, моя славная девочка!

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

С безоблачного небосвода над равниной Пелусия ярко сияла луна и мерцали бесчисленные звезды. В белом лунном свете, подобно холмам, покрытым снегом, светились легкие крыши тысяч палаток. Под одними глубоким сном спали вернувшиеся воины, под другими – египтяне, приехавшие со всех концов страны, чтобы встретить фараона.

Под вечер в лагере воинов творилось нечто невероятное. По улицам палаточного города на трех повозках, запряженных тридцатью волами каждая, возили три огромных меха, убранных цветами, и при каждом толчке из них сочилось вино. А когда стемнело, во многих местах лагеря были расставлены столы, и слуги везира усердно поили воинов фараона белым и красным вином.

Палатки египтян, прибывших встречать Рамсеса, были отделены от роскошного дворца лишь наспех разбитым садом и забором, которым он был обнесен.

Огромный шатер везира выделялся среди других своей роскошью и размерами. Справа от него раскинулись легкие палатки для представителей жреческих общин, а слева – помещения для свиты везира. Здесь же стояли и палатки вдовы Катути – одна большая для нее самой и несколько маленьких для слуг.

Позади шатра Ани стояла палатка, окруженная высокой полотняной стеной, похожей на ширму. Здесь жила старая Хект, которую Ани тайно привез на своей барке. Только Катути и самые надежные слуги знали, кто скрывается в этой загадочной палатке.

В то время когда гости пировали в просторном зале дворца, сооруженного везиром, колдунья сидела на земляном полу своего тесного жилища под остроконечной полотняной крышей. Она задыхалась-давно уже страдала она сердцем, но за последнее время грозные припадки стали повторяться все чаще. Перед ней, прямо на полу, горела маленькая лампочка, сделанная из красной глины, а у нее на коленях, нахохлившись, сидел больной ястреб. Пернатый хищник часто вздрагивал мелкой дрожью, и глаза его затягивались тогда белесоватой пленкой. Но стоило только старухе взять его своими исхудавшими руками и подуть в его кривой клюв, все еще готовый к схватке, как глаза его загорались злобным блеском.

У ног старухи крепко спал на циновке маленький Шерау.

Но вот колдунья пнула его ногой и, когда заспанный мальчик вскочил, сказала ему:

– У тебя острый слух. Мне чудится, будто в шатре у Ани кричит женщина. Ты слышишь что-нибудь?

– Слышу, – ответил мальчик. – Похоже, будто кто-то плачет, а вот сейчас слышен крик. Он доносится оттуда – из палатки Нему.

– Ползи туда и узнай, что там такое, – приказала старуха. Мальчик безропотно повиновался, а старуха снова занялась ястребом. Теперь он уже не сидел, а лежал на боку, но все еще пытался пустить в ход когти, как только она брала его в руки.

– Он кончается, – бормотала старуха. – А тот, кого я назвала Рамсесом, жиреет с каждым днем. Это, конечно, чепуха, но все же… все же… Игра везира проиграна! Вот ястреб вытянулся, голова поникла… Он опять теребит клювом мое платье… Ну, вот и все – он издох!

Некоторое время она еще держала ястреба на коленях, потом швырнула его в угол палатки и воскликнула:

– Спи спокойно, Ани! С короной ничего не выйдет! После этого старуха задумчиво уставилась в пол, чуть слышно бормоча себе под нос:

– Что они там еще выдумали? Раз двадцать уже спрашивал он меня, удастся или нет его большой замысел. Как будто я могу знать лучше его! Да и Нему намекает на что-то, но в первый раз не хочет говорить начистоту. Что-то там происходит, а я… я… А-а! Опять начинается приступ…

Старуха схватилась рукой за сердце, закрыла глаза, и лицо ее исказила гримаса боли. Она не видела, как вернулся Шерау, не слышала, как он звал ее, и, не получив ответа, снова убежал.

Около часа лежала она без чувств, а когда сознание снова вернулось, ей показалось, что в жилах ее вместо горячей крови медленно сочатся какие-то холодные капли.

– Если бы я держала ястреба и для себя, – с горечью прошептала она, – то он скоро последовал бы в угол вслед за своим собратом. Сдержит ли Ани слово и велит ли меня набальзамировать? Да нет, куда там, ему ведь самому приходит конец! Бросят они меня в яму, сгниет мое тело, и не будет мне ни потусторонней жизни, ни свидания с Асса.

Старуха надолго замолчала; затем она снова начала бормотать, мрачно глядя прямо перед собой:

– Смерть приносит избавление, хотя бы от воспоминаний избавит она меня. Но ведь есть же жизнь и на том свете! Я не теряю надежды! Нет, нет! Я не хочу! Говорят, что там умершие все равны и подчиняются одним законам. Где я найду его там? То ли среди блаженных, то ли между проклятыми? А я? Я сама? Ах, не все ли равно! Чем глубже та пропасть, куда они меня столкнут, тем лучше. Неужто Асса, если он стал блаженным, сможет им остаться, когда увидит, до чего он меня довел? Но набальзамировать меня они должны! Набальзамировать!.. Я не хочу сгнить, исчезнуть, превратиться в ничто!

Тем временем в палатку бесшумно проскользнул карлик Нему. Когда Шерау увидел, что старуха без сознания, он побежал к карлику и сказал ему, что его мать лежит на полу и умирает.

Увидев карлика, старуха проговорила:

– Хорошо, что ты пришел. Еще до восхода солнца я буду мертва.

– Мать! – испуганно вскрикнул карлик. – Ты должна жить, ты будешь жить лучше, чем прежде: свершаются великие дела.

– Знаю, знаю, – сказала колдунья. – Ступай вон, Шерау! Ну, а теперь, Нему, шепни мне на ухо, что у вас там такое.

Не в силах противиться ее повелительному взгляду, он подошел к старухе и начал тихо говорить:

– Дворец, где спит сейчас фараон со своей семьей, сделан из дерева. Между стенами и под полом набита солома, залитая смолой. Как только они уснут, мы подожжем фитили. Стража перепилась и спит мертвым сном.

– Неплохо, – пробормотала старуха. – Это ты придумал?

– Мы с моей госпожой, – не без гордости сказал Нему.

– Придумывать-то вы умеете, – сказала старуха, – а вот исполнять свои замыслы вы не больно горазды. Сумели вы хоть сохранить тайну? Есть ли у вас толковые помощники?

– О нашем замысле не знает никто, кроме Катути, Паакера и меня. Мы трое и подожжем фитили в нужных местах: я – возле комнат Бент-Анат; Катути, которая всюду может пройти, – у лестницы, ведущей на второй этаж; а потом она нажмет на пружину, и лестница рухнет. А Паакер подожжет пол спальни самого фараона.

– Хорошо! Хорошо! Это может удасться, – простонала старуха. – Но что означают женские крики в твоей палатке?

Карлик замялся, но старуха успокоила его:

– Говори, не бойся. Мертвые женщины не могут болтать. Нему, весь дрожа от охватившего его волнения, быстро зашептал:

– Я нашел пропавшую Уарду, внучку парасхита Пинема, и заманил ее к себе в палатку. Она непременно должна быть моей женой, когда Ани станет фараоном, а Катути, возвысившись, отпустит меня на свободу и сделает богатым. Уарда сейчас в услужении у дочери фараона Бент-Анат и спит рядом с ее спальней, но она не должна сгореть вместе со своей госпожой. Она во что бы то ни стало хочет обратно во дворец. Глупая! Словно бабочка, что летит на огонь! Но она не должна там погибнуть, а поэтому я крепко связал ей руки и ноги.

– Неужто она не защищалась? – удивилась старуха.

– Защищалась как безумная, – ответил карлик. – Но мне помог немой раб везира, которому он велел беспрекословно мне подчиняться. Мы и рот ей заткнули, чтоб не слышно было, как она скулит.

– И вы оставите ее одну, когда пойдете жечь дворец? – спросила колдунья.

– С ней будет ее отец.

– Рыжебородый Кашта? – в изумлении воскликнула старуха. – И он еще не наделал из вас черепков, как из глиняных горшков?

– Он и пальцем не в силах шевельнуть! – расхохотался Нему. – Я так напоил его старым вином Ани, что он лежит сейчас, словно мумия. От него-то я и узнал, где Уарда, и заманил ее в палатку, сказав, что Кашта тяжело заболел и просит ее прийти. Как быстроногая газель, бежала она за мной, а когда увидала неподвижное тело рыжебородого, бросилась к нему и потребовала воды, чтобы смочить ему лоб, – он болтал в пьяном бреду о каких-то напавших на него крысах и мышах. Когда наступил вечер, она хотела вернуться к своей госпоже… Вот тут-то и пришлось применить силу. А до чего она похорошела! Ты и представить себе этого не можешь!

– Могу, могу, – пробормотала старуха. – Тебе придется хорошенько ее стеречь, когда она будет твоей.

– Я буду содержать ее, как супругу вельможи! – воскликнул Нему. – Я специально найму женщин, чтобы они стерегли ее! Однако Катути только что вернулась к себе вместе с супругой Мена; звезды уже бледнеют, и скоро… Вот, это первый сигнал! Когда Катути свистнет в третий раз, мы примемся за дело. Дай мне твою коробочку с трутом, мать, он лучше моего.

– Что же, возьми, мне он уже больше не понадобится, – сказала старуха. – Моя жизнь кончена! Как у тебя дрожат руки! Держи крепче коробочку, а то выронишь ее еще до того, как добудешь огонь.

Карлик простился с матерью. На прощание она позволила ему поцеловать себя. Когда он вышел, она привстала и, тяжело дыша, начала вслушиваться в ночные звуки. Ее умные глаза ярко блестели, а в неутомимом мозгу проносился бесконечный поток мыслей.

Услыхав во второй раз звук серебряного свистка вдовы, она выпрямилась и быстро зашептала:

– Этот неудачник Паакер, его тщеславная тетка и карлик– все они еще не доросли даже до спящего Рамсеса. Ястреб Ани сдох; ему больше нечего ждать от судьбы, а мне – от него. Но если Рамсес захочет, если настоящий фараон будет мне обязан… тогда, да, тогда мое дряхлое тело!.. Да, да… Так и должно быть!..

Шепча эти слова, она с трудом встала, дрожа всем телом, и, опираясь на палку, добрела до середины палатки. Там она сунула себе за пазуху какой-то флакончик и нож, а когда раздался третий свисток, собрав последние силы, потащилась в палатку Нему. Здесь она нашла Уарду, связанную по рукам и ногам, и ее отца Кашта; мертвецки пьяный, лежал он в углу, словно бездыханный труп. Увидав колдунью, девушка испуганно вздрогнула, а маленький Шерау, сидевший возле Уарды на корточках, с мольбой, как бы ища защиты, протянул к ней руки.

– Возьми нож, малыш, – сказала колдунья. – Перережь веревки, которыми связали эту бедняжку. Веревки из папируса очень прочны []: их нужно перепилить ножом.

Пока малыш с радостью напрягал все свои силы, чтобы выполнить ее приказ, старуха потерла рыжебородому виски какой-то жидкостью из принесенного с собой флакончика и капнула несколько капель прямо ему в рот. Кашта пришел в себя, потянулся и с удивлением огляделся по сторонам. Старая колдунья подала ему воды, а когда Уарда, освобожденная от пут, уже стояла перед ней, сказала:

– Боги избрали тебя, белокожая девушка, для великого дела. Слушай же, что станет тебе говорить старая Хект: жизни фараона и его детей грозит страшная опасность. Я хочу спасти их всех и требую за это только одной награды – пусть Рамсес велит хорошо набальзамировать мой труп и похоронить меня в Фивах. Поклянись мне, что повторишь перед ним эту мою просьбу, когда спасешь его!

– Ради богов! Что должно случиться?

– Клянись, что возьмешь на себя заботу о моем погребении, – настаивала старуха.

– Клянусь! – воскликнула Уарда. – Но умоляю тебя…

– Катути, Паакер и Нему намерены сейчас поджечь в трех местах дворец, где мирно спит Рамсес. Слышишь, Кашта? Бегите оба вслед за поджигателями, будите слуг и постарайтесь спасти фараона.

– Скорее, отец! – крикнула девушка, и оба исчезли в ночной тьме.

– Уарда не обманет, она сдержит свое слово, – пробормотала старуха и хотела вернуться – в свою палатку, но силы покинули ее на полпути. Маленький Шерау попробовал ее поддержать, но он был слишком слаб для этого. Старуха упала посреди пыльной дороги и устремила свой взор вдаль. Вдруг она увидела, как над дворцом, казавшимся темной и бесформенной массой, поднялось сначала легкое облачко, которое становилось все светлее и светлее, а затем оттуда повалили клубы темного дыма, взметнулись красные языки пламени, и, наконец, в воздухе рассыпались стаи бесчисленных сверкающих искр.

– Беги в лагерь, малыш! – из последних сил крикнула колдунья. – Кричи «пожар!» и буди всех.

Шерау убежал с громкими криками. Старуха снова схватилась за сердце.

– Вот опять, опять! – простонала она. – Там, на том свете… Асса… Асса!.. – И ее судорожно подергивавшиеся губы сомкнулись навсегда.

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Катути прятала своего незадачливого племянника в одной из палаток для слуг.

Тяжело раненный под Кадешем, махор, невыносимо страдая, добрался ему одному известными тропами до той пещеры, которую рыжебородый указал Пентауру. Для этого ему пришлось купить у одного сирийского крестьянина осла. В пещере Паакер нашел своего верного раба-эфиопа. Старик ухаживал за ним до тех пор, пока его хозяин не набрался сил, чтобы ехать в Египет.

Переодевшись исмаилитским погонщиком верблюдов [] и претерпев по дороге немало невзгод, махор пробрался в Пелусий. Своего раба, который мог невольно его выдать, он оставил в пещере.

На перешейке, отделяющем Средиземное море от Тростникового, возле укреплений, которые служат для защиты Египта от кочевых племен шасу, Паакера подвергли строгому допросу. Спрашивали его, между прочим, не встречался ли ему по дороге предавший фараона махор, и даже подробно описали ему собственную его внешность. Никто не мог узнать в этом изможденном, седом, одноглазом погонщике верблюдов широкоплечего, мускулистого и самоуверенного махора фараона.

Чтобы сделать себя совсем неузнаваемым, он купил у одного врача распространенное в то время средство для окраски волос [] и вычернил им все тело и лицо.

Катути задолго до него вместе с везиром Ани прибыла в Пелусий, чтобы руководить постройкой дворца. Паакер решился подойти к ним под видом нищего негра с пальмовой ветвью в руке. Катути подала ему милостыню и стала расспрашивать его, откуда он родом, так как всеми средствами стремилась расположить к себе каждого, не брезгуя даже самыми ничтожными людишками. Выслушав ответы махора с притворным вниманием и участием, она так и не узнала его. Лишь на другой день после этой встречи он набрался смелости подойти к ней и назвать свое имя.

Вдова не осталась равнодушной к несчастьям, постигшим племянника. Хотя она и знала, что за связь с предателем даже Ани должен будет приговорить ее к смерти, она все же взяла его к себе на службу. Катути прекрасно понимала, что именно сейчас всего лучше использовать этого заклятого врага фараона и ее зятя.

Изувеченный, всеми презираемый и преследуемый, Паакер замкнулся в себе, держался в стороне от других слуг и презирал их с прежним высокомерием. О дочери Катути он вспоминал редко, она стала для него как бы призрачным видением, потому что ненависть совершенно вытеснила из его сердца любовь. Только одно привязывало его к жизни – надежда принять участие в расправе над своими врагами, стать свидетелем их смерти.

Катути нашла в нем прекрасное орудие для своих целей. А когда она увидела, каким огнем вспыхнул единственный глаз Паакера, едва он услышал ее приказ поджечь дворец и помешать Рамсесу и Мена спастись, ей стало ясно, что в махоре она обрела надежного помощника.

Еще до прибытия Рамсеса Паакер тщательно изучил то место, где ему надлежало действовать по плану Катути. Приблизительно на высоте сорока локтей от земли, под окнами покоев, предназначенных для фараона, тянулся узкий карниз. Под ним были концы балок, на которых лежали пропитанные смолой и покрытые соломой решетки, а поверх них был настелен пол. Отверстия, куда нужно было сунуть зажженный трут, Паакер знал так хорошо, что нашел бы их, если бы он даже потерял и другой глаз.

Когда раздался первый сигнал, он пополз на свое место. Ни один часовой не окликнул его, так как немногие караульные, расставленные возле дворца, напившись крепчайшего вина из подвалов везира, спали беспробудным сном. По глубоким узорным вырезам, украшавшим наружную стену дворца, Паакер взобрался на высоту в два человеческих роста. Здесь была привязана веревочная лестница. Воспользовавшись ею, он вскоре уже стоял под окнами покоев фараона на карнизе, под который ему и надлежало подложить трут.

Спальня Рамсеса была ярко освещена. Паакер заглянул в окно и мог слышать каждое слово, произнесенное там, оставаясь незамеченным.

Фараон сидел в кресле, глубоко задумавшись. Перед ним стоял везир Ани, а несколько поодаль, у постели, – возничий Мена; он держал на руках ночное облачение фараона.

Вот Рамсес поднял голову и, приветливо глядя на везира, протянул ему руку и сказал:

– Позволь мне достойно завершить этот день, Ани! Я вижу в тебе верного друга, а ведь недавно я чуть было не поверил не в меру подозрительным людям, дурно говорившим о тебе. Недоверие чуждо моей душе, но все же некоторые события омрачили мне сердце, а раз так, – значит, я уже был несправедлив к тебе.

Я сожалею об этом, сожалею от всей души и не стыжусь просить у тебя прощения за то, что сомневался в твоих добрых намерениях. Ты – мой друг, а в том, что я тебе друг, ты убедишься сам! Вот моя рука. Пожми ее, и пусть весь Египет знает, что никому так безгранично не доверяет Рамсес, как своему везиру Ани. Я поручаю тебе почетный пост ночного караульного в моей спальне. Сегодня мы разделим с тобой эту комнату: я лягу здесь, а ты располагайся вот на тех подушках!

Ани протянул Рамсесу руку; бледный как полотно стоял он перед фараоном. Паакер смотрел прямо в лицо везиру и с трудом подавил в себе желание расхохотаться от буквально распиравшего его злорадства.

Рамсес не обратил внимания на беспокойство везира, он кивком подозвал к себе Мена.

– С тобой мне тоже хотелось бы рассчитаться, прежде чем я лягу спать, – сказал он. – Ты подверг тяжкому испытанию веру своей жены в тебя, и только потому, что она самоотверженно тебя любит и сама не знает, что такое измена, она с чисто детским простодушием, которое подчас бывает умнее размышлений мудрецов, искренне верила тебе. Я обещал исполнить любое твое желание. Говори, чего ты хочешь!

Мена упал перед Рамсесом на колени и, покрывая поцелуями край его одежды, воскликнул:

– Прощения, одного только прощения прошу я у тебя! Знаю, тяжким был мой проступок, но меня толкнуло на него злобное глумление предателя. Я понял, что дерзкая рука его протянулась к моей непорочной жене, которая – теперь я знаю это – питает к нему отвращение, как к мерзкой жабе!

– Что это? – насторожился вдруг фараон. – Мне послышался какой-то стон вон там.

Он встал, подошел к окну, выглянул наружу, но не заметил Паакера, так как тот следил за каждым движением Рамсеса, и, когда из его груди невольно вырвался стон, растянулся на карнизе. Когда фараон отошел от окна, Мена все еще стоял на коленях.

– Прости меня! – повторил он снова. – Дозволь мне опять встать рядом с тобой на колесницу и править твоими конями! Только с тобой жизнь моя имеет смысл, только благодаря милости твоей, о фараон, мой господин, мой отец!

Рамсес милостиво кивнул своему любимцу, разрешая ему встать.

– Твоя просьба была удовлетворена еще до того, как ты ее произнес, – сказал он. – Я виноват перед тобой и перед твоей безупречной супругой! Благодари Неферт, а не меня. Давайте же все мы горячо возблагодарим богов за их милость. Чего только не принес мне этот день! Он снова вернул мне обоих, казалось бы, уже потерянных друзей и, наконец, подарил мне еще одного сына.

В ночной тишине раздался едва слышный свист – это был третий сигнал Катути.

Паакер раздул трут, сунул его под карниз, а затем, пренебрегая опасностью, снова выпрямился, чтобы подслушивать дальше.

– Прошу отпустить меня сегодня, – говорил в этот миг везир, подойдя вплотную к фараону. – Я высоко ценю твою милость, но напряжение последних дней сломило меня; я едва держусь на ногах, и поэтому почетный пост…

– Займет Мена! – перебил его Рамсес. – Спи спокойно, мой друг. Пусть все видят, как далеко я отбрасываю в сторону всякое недоверие к тебе! Подай мое ночное платье, Мена! Да, еще одно! Что делать, юность тянется к юности, Ани. Бент-Анат избрала себе достойного супруга – моего спасителя, поэта Пентаура. Его считали человеком низкого происхождения – сыном садовника из Дома Сети. А знаешь ли ты, что рассказал мне сегодня верховный жрец Амени? Пентаур, оказывается, сын умершего благородного махора, а бесчестный негодяй, предатель Паакер – сын простого садовника. Какая-то колдунья в некрополе подменила детей! Это, пожалуй, лучший подарок за сегодняшний день, потому что вдову покойного махора, благородную Сетхем, уже привезли сюда, и мне пришлось бы выбирать между двумя приговорами: либо послать ее, как мать бежавшего злодея, на каменоломни в Эфиопию, либо велеть обезглавить ее на глазах у народа… Но что это?

Громкий крик, несомненно вырвавшийся из груди мужчины, донесся через окно, а вслед за ним послышался глухой стук, как будто что-то тяжелое с высоты упало на землю.

Рамсес и Мена бросились к окну, но тотчас же в испуге отпрянули назад: навстречу им откуда-то снизу вырвались густые клубы дыма.

– Позвать часовых! – приказал Рамсес.

– Беги вниз, Ани! – крикнул Мена. – Теперь-то уж я не брошу в опасности своего повелителя.

Везир выбежал из покоев фараона, словно узник, которому удалось вырваться из темницы, но уйти далеко он не смог. Едва хотел он ступить на единственную лестницу, как она рухнула у него на глазах. Катути, подпалив солому внутри дворца, разрушила лестницу одним нажимом на пружину. Ани еще успел увидеть развевающиеся одежды убегавшей женщины и, сжав кулаки, окликнул ее по имени… Но было уже поздно! Тогда он, сам не понимая, что делает, бросился бежать по длинному коридору, в который выходили комнаты фараона.

Грохот рухнувшей лестницы заставил фараона и его возничего выбежать из спальни.

– Это упала лестница. Дело принимает серьезный оборот, – спокойно произнес Рамсес, вернулся в комнату и стал у окна, чтобы оценить грозившую ему опасность.

С северной стороны дворца уже вырвались яркие языки пламени, и предутренние сумерки превратились в ясный день. С южной стороны еще ничего не было видно.

Тут Мена заметил карниз, откуда свалился Паакер, перемахнул через подоконник и, испытав его прочность, убедился, что он вполне выдержит нескольких человек. С напряженным вниманием осмотрелся он по сторонам, пристально вглядываясь в еще не тронутое огнем южное крыло здания, и вдруг громко закричал:

– Это поджог! Смотри! Там сидит человек и сует в стену горящий трут!

Стремительно прыгнув в комнату, уже наполненную дымом, он сорвал со стены колчан и лук фараона, тщательно прицелился– и поджигатель с громким воплем упал на землю.

Позднее у южной стены дворца нашли карлика Нему – стрела Мена попала ему прямо в сердце. После того как карлик поджег комнаты Бент-Анат, он хотел поджечь и то крыло дворца, где крепко спал друг Уарды – сын фараона Рамери вместе со своими братьями.

Мена снова выпрыгнул из окна и еще раз проверил крепость карниза. Спальня фараона все больше наполнялась дымом, а сквозь щели пола уже пробивались язычки пламени.

Тем временем во дворце и вокруг него зашевелились люди.

– Пожар! Пожар! Поджигатели! На помощь! Спасите фараона! – кричал рыжебородый Кашта. За ним бежала кучка проснувшихся караульных. Уарда же бросилась прямо во дворец, чтобы разбудить Бент-Анат, – – она знала, где ее комнаты.

Фараон выбрался на карниз вслед за Мена и крикнул подбежавшим воинам:

– Часть из вас пусть проникнет во дворец, чтобы спасти царевну; остальные попробуйте отстоять от огня южное крыло. Я сейчас постараюсь сам туда пробраться!

Но, как оказалось, Нему все же успел сделать свое дело, и там уже появилось пламя. Воины прилагали все силы, чтобы сбить его. Их громкие крики смешались с треском и ревом разгорающегося пожара, яростно пожиравшего сухое дерево, а также со звуками труб и грохотом барабанов, будивших войска.

Вот в окнах появились сыновья Рамсеса. Связав свои плащи, они начали спускаться вниз. Рамсес подбадривал их громкими криками, но сам он, продвигаясь по карнизу, неожиданно встретил на своем пути непреодолимое препятствие. Карниз был, правда, достаточно широк и шел вокруг всего дворца, но на расстоянии каждых десяти шагов он прерывался. Кроме того, пламя все разрасталось, и фараона уже окружали целые тучи искр, сыпавшихся, словно мякина с лопат усердно работающих веяльщиков.

– Подстелите внизу соломы! – приказал Рамсес, стараясь перекричать треск пламени. – Придется прыгать – другого выхода нет!

Целый сноп огня вырвался из окна спальни фараона – нечего было и думать теперь вернуться туда. Но Рамсес и Мена не потеряли самообладания.

Увидав, что одиннадцатый из сыновей фараона уже благополучно спустился на землю, Мена сложил руки рупором и крикнул Рамери, который последним собирался воспользоваться связанными плащами:

– Втяни плащи наверх и береги их от огня, пока я до тебя не доберусь!

Рамери выполнил его просьбу, и Мена, прежде чем Рамсес успел помешать ему, перепрыгнул с одного края карниза на другой. У фараона и у его сыновей, следивших за ним снизу, кровь застыла в жилах, когда Мена рискнул сделать второй отчаянный прыжок. Малейшая оплошность – и храбреца постиг бы такой же конец, как и его смертельного врага Паакера. В то время как зрители смотрели на него, затаив дыхание, и слышен был лишь гул пламени, треск выскакивающих из досок сучков, глухой стук рушившихся балок и далекое пение хора жрецов, спешивших на пожар со стороны лагеря, Неферт, разбуженная отчаянными криками маленького Шерау, стояла на коленях и страстно молила богов спасти ее супруга. Она следила за каждым его движением и до крови кусала губу, чтобы не закричать. Она чувствовала, что он совершает небывалый подвиг, что это единственный способ спасти фараона, но ей было ясно, что одно неверное движение – и он погиб.

Но вот Мена уже рядом с Рамери, он обвязался вокруг пояса одним из плащей. Рамери схватил конец связки плащей, держась за подоконник, а Мена приготовился к прыжку. Неферт, увидев, как он слегка присел, зажала себе рот обеими руками, чтобы удержать крик, зажмурила глаза, а когда открыла их, то убедилась, что первый прыжок удался. Второй тоже. При третьем Рамсес протянул Мена руку и удержал его от падения. Потом возничий развязал на себе плащ и с помощью фараона прикрепил его к балке.

Рамери выпустил из рук свой конец и последовал за Мена. Отважному юноше, который еще в Доме Сети делал успехи в гимнастических играх, сравнительно легко удались эти страшные прыжки, а фараон вскоре уже коснулся ногами спасительной земли. Тогда и Рамери последовал за ним, а потом очутился на земле Мена, и его верная жена уже обтирала пот с его опаленного лба.

Рамсес тотчас бросился к северному крылу дворца, где находились покои Бент-Анат. Он нашел ее уже вне опасности.

Но она в отчаянии ломала руки, потому что юная Уарда, которая разбудила ее и вместе со своим отцом помогла ей спастись, сама исчезла в ревущем пламени. Кашта бегал взад и вперед вдоль полыхающей стены и в отчаянии рвал на себе волосы; он то громко звал свою дочь, то прислушивался, затаив дыхание. Лезть наугад в пылающий со всех сторон дворец было бы явным безумием.

Фараон, увидев несчастного отца, поставил его во главе целого отряда воинов, приказав им разломать стену в том месте, где находились комнаты Бент-Анат, в надежде спасти исчезнувшую девушку.

Кашта попросил, чтобы ему дали секиру, и держал ее наготове. Вдруг ему показалось, что за одной из ставен нижнего этажа, плотно закрытых по распоряжению Катути, послышался слабый стук. Он кинулся к окну.

Стук повторился. Сомнений быть не могло! Рыжебородый воин заложил секиру между стеной и ставней и рванул ее изо всех сил. Ставня упала на землю, из окна вырвался столб черного дыма, и в его густых клубах показался человек – он едва стоял, держа на руках Уарду.

Кашта одним прыжком ворвался в горящую комнату, где с потолка сыпался град раскаленных углей, и успел выхватить свою дочь из рук ее полузадохнувшегося от дыма спасителя, который уже терял сознание. Выскочив наружу со своей драгоценной ношей, он слегка коснулся губами закрытых век дочери. На глазах у сурового воина выступили слезы: в эту минуту перед ним встал образ женщины, родившей его дочь; как одинокая пальма, украсила эта женщина его жизненный путь, похожий на унылую пустыню.

Всего несколько мгновений простоял он так, охваченный внезапными воспоминаниями. Бент-Анат приняла у него из рук Уарду, а он побежал обратно к пылающему дворцу.

Он сразу узнал спасителя своей дочери – это был жрец Небсехт. С тех пор как он и Пентаур встретились с Бент-Анат у горы Синай, Небсехт сопровождал дочь фараона как врач. Когда Кашта сорвал ставню, в окно хлынул поток свежего воздуха, и теперь вся комната была объята пламенем. Но Небсехт был еще жив – его стоны отчетливо доносились сквозь треск горящего дерева. Кашта бросился к окну. Стоявшие рядом люди увидели, что потолочные балки в комнате начали гнуться, и послышались предостерегающие крики. Заметил это и Рамсес. Он тотчас приказал Кашта вернуться. Однако рыжебородый воин уже сидел верхом на подоконнике и крикнул вниз:

– Своей кровью обязан я этому человеку! Дважды спас он мою дочь, и теперь я должен вернуть ему долг!

С этими словами он исчез в море огня и дыма. Вскоре он снова показался недалеко от окна, держа на руках Небсехта. Белая одежда жреца уже тлела во многих местах. Видно было, как воин с большим трудом все ближе и ближе подбирался к окну. Около сотни воинов и с ними Пентаур бросились к дворцу, чтобы помочь Кашта, и приняли из его рук едва живого врача, как только воину удалось перекинуть его через подоконник. А когда сам он уже собирался выпрыгнуть из окна, со страшным грохотом обрушились балки и погребли под своими обломками честного сына парасхита.

Пентаур велел отнести своего друга в палатку и помог врачам перевязать его раны и ожоги.

Когда послышались крики «Пожар!», поэт сидел в палатке у верховного жреца, куда они вместе пришли после пира. Амени сообщил Пентауру, что он вовсе не сын садовника, а отпрыск одного из знатнейших родов страны. Это сразу меняло всю внешнюю сторону его жизни. Слова Амени переносили его из грязи нищеты в блестящие залы дворцов. И все же Пентаур не обнаружил ни изумления, ни особой радости – настолько привык он принимать и горе и радость не по внешним их проявлениям, а лишь через призму своих душевных переживаний.

Услыхав крики, он бросился к охваченному пламенем дворцу и, увидев, какая опасность нависла над Рамсесом, возглавил большую толпу подоспевших из лагеря воинов и пытался помочь фараону, проникнув внутрь здания. Среди последовавших за ним колесничих был и легкомысленный сын Катути. Юноша отличился в битве при Кадеше и решил воспользоваться новой возможностью еще раз доказать свою отвагу и мужество. Рушащиеся стены преграждали дорогу этим смельчакам, отступившим лишь после того, как многие из них задохнулись в дыму или были раздавлены горящими балками. В числе первых расплатившихся жизнью за свою отвагу был брат Неферт, сын Катути.

Уарду перенесли в ближайшую палатку. Ее прелестная головка покоилась на коленях Бент-Анат, а Неферт пыталась вернуть ее к жизни, натирая ей виски какой-то крепкой эссенцией. Губы девушки еле заметно шевелились. В своем воображении она снова видела все то, что ей пришлось пережить и выстрадать за последний час. Ей вспоминалось, как она вместе с отцом бежала через палаточный городок, как они бросились к покоям Бент-Анат и отец выломал запертые Катути двери. Она видела разбуженную дочь фараона, которая вместе со своей свитой выбежала вслед за ней из дворца. Как это бывает во сне, она вспомнила об охватившем ее страхе, когда уже у самой двери, где ее ждало спасение, она вдруг спохватилась, что оставила в своем сундуке драгоценность – единственную вещь, доставшуюся ей в наследство от матери, вспомнила, как она сразу повернула назад и заметил это лишь врач Небсехт.

Еще раз пережила она те страшные мгновения, когда шарила в сундуке, тот ужас, который охватил ее, когда, уже спрятав драгоценность на груди, она вдруг увидала, что клубы густого дыма и языки пламени преграждают ей путь. Она почувствовала, как силы оставили ее, и ей показалось, будто странный жрец, облаченный во все белое, взял ее на руки. Еще раз всплыли перед ней его глаза, смотревшие на нее с неизъяснимой нежностью; губы ее тронула благодарная улыбка, но вместе с тем легкое недовольство отразилось на ее лице, когда она вспомнила об осторожном поцелуе, сорванном с ее губ перед тем, как она оказалась в сильных руках отца.

– До чего же она прелестна, – задумчиво проговорила Бент-Анат, обращаясь к Неферт. – Пожалуй, бедный Небсехт не ошибался, когда говорил, что ее мать была дочерью какого-то чужеземного вельможи. Видала ли ты когда-нибудь такие изящные ручки и ножки? А кожа – она прозрачна, как финикийская эмаль.

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Пока подруги хлопотали вокруг бесчувственной Уарды, всеми силами стараясь вернуть ее к жизни, Катути беспокойно ходила взад и вперед по своей палатке.

После того как она выскользнула из палатки, чтобы поджечь дворец, отчаянные крики маленького Шерау разбудили ее дочь. Поэтому, когда она, дрожа всем телом, с черными от сажи руками вернулась со своего преступного дела, она увидела, что ложе Неферт пусто.

И вот теперь она напрасно ждала Нему и Паакера.

Домоправитель, которого она уже несколько раз посылала к везиру, приходил ни с чем, так как Ани не вернулся в свой шатер. А в последний раз он сказал, что видел посреди дороги труп старой Хект.

Сердце вдовы дрогнуло. Мрачные предчувствия заползли ей в душу, когда она услышала крики людей, суетившихся вокруг горящего дворца. А неумолчная дробь барабанов и трубы воинов, спешивших на помощь к фараону, приводили ее в ужас.

Вдруг до ее слуха донесся глухой грохот обрушившихся стен и балок. На тонких губах вдовы появилась улыбка, и она подумала: «Должно быть, сейчас под обломками дворца погребены фараон и мой милый зять. Ну что ж, ведь если мы не стали жертвами позора, то это отнюдь не его заслуга. А после всего, что произошло при Кадете, он стал бы льнуть к своему терпеливому повелителю, как телок к пасущейся корове».

Надежда и мужество вновь окрылили ее, и ей уже чудились ликующие клики эфиопских воинов, провозглашающих везира фараоном. Она видела перед собой Ани, увенчанного короной Верхнего и Нижнего Египта, на троне Рамсеса и себя рядом с ним, в скромном, но изысканно дорогом платье. Видела, как она вместе со своим сыном и дочерью безраздельно хозяйничает в имении Мена, которое Ани, разумеется, расширит и освободит от долгов. И в эту минуту в голове вдовы родился блистательный план, вселивший в ее душу новые надежды. Быть может, в этот самый час Неферт стала вдовой – так почему бы ей не попытаться уговорить везира взять себе в жены ее дочь, прекраснейшую женщину Египта? Тогда она сама станет царицей-матерью, а это сделает ее неприкосновенной и всемогущей. Что же касается махора Паакера, то она уже давно привыкла смотреть на него, как на брошенное за негодностью оружие, которое уже ни на что не пригодно. Его имущество со временем, быть может, достанется ее сыну, который так славно отличился при Кадете и которого Ани должен будет сделать своим возничим или даже начальником всех колесничих.

Упоенная этими планами, она все быстрее бегала взад и вперед по своей палатке, позабыв все мрачные опасения. Вдруг в палатку ворвался ее домоправитель, которого она еще раз послала на пожар, и с ужасом на лице сообщил, что фараон и его возничий, окруженные со всех сторон пламенем, висят на узком карнизе и, конечно, погибнут, если только не произойдет чудо. Говорят, дворец подожгли какие-то преступники, и он, домоправитель, поспешил сюда, чтобы сообщить ей все это. А только что мимо него пронесли изуродованный труп разбившегося махора Паакера, которого опознали по кольцу на пальце, а также бедного Нему, наповал убитого стрелой. Катути помолчала. Потом она с глубоким вздохом спросила:

– А что сыновья Рамсеса?

– Благодарение богам, им удалось спуститься на землю по связанным плащам. Да, когда я уходил, многие уже были спасены!

Лицо Катути помрачнело, и она снова послала домоправителя за новостями.

Минуты казались ей томительно долгими. Грудь ее то судорожно вздымалась от внезапного волнения, то, затаив дыхание, вдова прикрывала глаза, словно леденящий страх гасил в ней все ее жизненные силы.

Наконец, уже много спустя после восхода солнца, домоправитель снова вернулся. Бледный, дрожа всем телом, едва владея своим голосом, он бросился на пол перед вдовой и жалобно завопил:

– О, эта страшная ночь! Мужайся, госпожа! Пусть утешит тебя Исида, которая тоже видела, как ее сын пал в бою за отца и царя! Пусть Амон, великий бог Фив, дарует тебе силы! Наша гордость, наша надежда – твой сын – убит рухнувшими балками!

Катути выслушала эти слова мертвенно бледная, с каменным лицом. Ни одна слеза не упала из ее глаз.

С минуту она молчала, затем глухим голосом спросила:

– А Рамсес?

– Боги все же милостивы! – воскликнул домоправитель. – Он спасен. И спас его твой зять Мена!

– А везир?

– Сгорел! Нашли его тело, обгоревшее до неузнаваемости. Его опознали только по диадеме, которая украшала его голову во время празднества.

Катути бессмысленно уставилась прямо перед собой остекленевшими глазами. Домоправитель в ужасе отпрянул, когда, вместо того чтобы разразиться слезами, она сжала в кулаки свои тонкие пальцы, унизанные кольцами, высоко подняла руки и разразилась жутким, злобным смехом. Однако, напуганная звуком собственного голоса, она вдруг вся сникла и потупилась.

Она не видела и не слышала, как отдернулся полог, закрывавший вход в ее палатку, и вошел начальник полиции– его называли «глаза и уши фараона», – сопровождаемый несколькими стражниками и писцом. Он громко назвал ее имя. Лишь когда перепуганный домоправитель прикоснулся к ней, она пришла в себя, как бы очнувшись от глубокого сна.

– Что тебе нужно в моей палатке? – гордо выпрямившись, спросила она начальника полиции.

– Именем верховного судьи Фив, – торжественно произнес он, – я беру тебя под стражу и приказываю следовать за мной на высший суд по тяжкому обвинению в государственной измене, покушении на жизнь фараона и поджоге.

– Я готова, – спокойно промолвила вдова, и насмешливая улыбка тронула ее губы.

Затем со свойственным ей достоинством она указала ему на стул и добавила:

– Сядь, пока я оденусь!

Начальник поклонился, но остался стоять у входа. Вдова привела в порядок свои черные волосы, надела диадему, открыла шкатулку с притираниями и незаметно извлекла из нее флакончик с быстродействующим ядом. Этот яд она еще несколько месяцев назад достала через Нему у старухи Хект.

– Мое зеркало! – властно бросила она служанке, скорчившейся от страха в углу палатки.

Взяв у нее из рук зеркало, вдова заслонила им свое лицо так, что начальнику полиции его не было видно, поднесла к губам флакончик и быстро опрокинула его себе в рот. Зеркало с грохотом выпало из ее рук, она зашаталась, предсмертная судорога свела ее тело. Начальник полиции бросился к ней. Взглянув ему в лицо взором, уже затуманенным смертью, она отчетливо произнесла:

– Я проиграла, но скажи Амени, да, да, Амени, что он тоже ничего не выиграет!

С этими словами она рухнула на пол, несколько раз прошептала имя Неферт, пронзительно вскрикнула и испустила дух.

Если родник счастья, к которому жаждет прильнуть человек, кажется ему кристально прозрачным, то судьба никогда не преминет пустить в него каплю мути. Но пусть человек не сердится на нее! Ибо как раз эта капля предупреждает его, чтобы он благоговейно, без жадности, вкушал блага земного бытия.

Безграничная радость Мена и Неферт была, правда, омрачена ужасной смертью Катути, но только сейчас они по-настоящему почувствовали всю глубину своей любви.

Мена должен был теперь заменить своей супруге и мать и брата, а также исправить многое из того, что сделала покойная.

Они поняли, что встретились не только для сладострастных объятий, что они должны отныне поддерживать друг друга на жизненном пути.

Преисполненный благодарности к богам за то, что они не дали погибнуть ему и его семье, Рамсес покинул дымящиеся развалины дворца. Он приказал забить бесчисленное множество быков и устроить по всей стране празднества. Однако обман, жертвой которого он стал, наполнял его сердце скорбью. Когда душу его что-нибудь смущало, он искал одиночества, а поэтому удалился в наспех сооруженную для него походную палатку. Занять роскошный шатер везира Ани он не мог, шатер этот казался ему жилищем прокаженного, зараженным предательством и ложью. Целый час оставался он один, мысленно сравнивая зло, причиненное ему людьми, с добром, которое они ему сделали, и в конце концов пришел к выводу, что добро все же перевешивает зло. Минута за минутой он восстановил в памяти все события этого утра и с бесконечной благодарностью подумал не только о богах, но и о своих друзьях на земле. «Еще мать твоя учила тебя никогда не забывать о благодарности, – говорил он себе, – и сам ты учишь этому своих детей. Благочестив человек, который благодарен богам, но по-настоящему добр лишь тот, кто помнит о людях».

Печаль его уже прошла, когда он призвал к себе в палатку Бент-Анат и Пентаура. Он попросил дочь рассказать ему, как в ее сердце зажглась любовь к поэту, нередко прерывая ее рассказ похвалой или порицая тот или иной ее поступок. Когда же он соединил руку своей любимой дочери с рукой поэта, то сердце его наполнилось чувством отеческой любви.

Бент-Анат, сияя счастьем, склонила голову на грудь внука Асса, но отнюдь не меньшее счастье испытала бы она, прильнув к груди Пентаура – сына садовника.

– Теперь ты наш, – сказал Рамсес и попросил поэта остаться, а сам приказал глашатаям, послам и переводчикам позвать к нему азиатских властителей, ожидавших в своих палатках на том берегу Нила переговоров с Рамсесом, чтобы заключить с ними мир на долгие времена.

Тем временем в палатку Рамсеса вошли его сыновья, и он рассказал им, к какому славному роду принадлежит Пентаур. А теперь благодаря Бент-Анат они обрели в нем нового брата. С искренней радостью все они поздравили прекрасную чету, но особенно радовался юный Рамери.

Фараон велел ему выйти вперед и поблагодарил его за отважный подвиг, совершенный утром. Еще до битвы при Кадеше Рамсес пожаловал ему «одеяние молодого мужчины» [], а теперь он назначил его командиром одного из отрядов колесничих и собственноручно повесил ему на шею орден Льва []. Рамери поблагодарил отца, став на колени. Рамсес взял его курчавую голову обеими руками и сказал:

– Твой отец, спасенный тобой, счастлив похвалить тебя за подвиг. Но фараон, что стоит на страже законов и держит в своих руках судьбы всей страны, должен был бы разгневаться, а может быть, даже наказать тебя! Я узнал, что ты нарушил законы школы, где мы учимся повиноваться, чтобы потом уметь повелевать. Кроме того, ты оставил Египет и отправился вслед за армией прежде нашего повеления. Ты оказался смелым и сильным, но тебе, безрассудному мальчишке, отпрыску отважного рода, тебе оказалось труднее усвоить трезвую осмотрительность, чем геройскую удаль. Еще ничего не зная, ты возомнил себя знатоком военного искусства, и каков результат? Дважды попадал ты в руки врага, и дважды пришлось мне выкупать тебя. Вождь племени данайцев выдал тебя в обмен на свою дочь, которую Мена держал у себя в палатке. Он радуется, что вновь обрел дочь, а мы упустили из рук самое действенное средство вырвать прочный и длительный мир у этого повелителя гордых мореходов, населяющих острова и северное побережье Великого моря, который становится все сильнее и могущественнее. Я своими глазами видел, как из-за неосмотрительной самонадеянности мальчишки оказалось под угрозой великое дело, а его необходимо довести до благоприятного завершения. Мне больно именно сегодня, после всех похвал, огорчить тебя порицанием. Но я не собираюсь тебя наказывать, а хочу лишь преподать тебе урок и предостеречь тебя на будущее. Управление страной похоже на действие колес в машинах, что черпают воду из Нила. Заест одно колесо – и вся машина останавливается, как бы сильны ни были быки, крутящие ворот. Каждый из вас, запомните это раз и навсегда, – колесо в сложной государственной машине может быть полезным только в том случае, если беспрекословно подчиняется силам, приводящим его в движение. Ну, а теперь встань! Надеюсь, нам все же удастся добиться у данайского властителя верных гарантий и без заложников.

В это время в палатку вошли глашатаи и объявили, что послы хеттского царя и союзные с ним правители ждут фараона. Рамсес велел возложить на себя корону Верхнего и Нижнего Египта и надеть царские одежды. Управитель церемониями, носители знаков царской власти и украшенные страусовыми перьями начальники писцов шли впереди, а сыновья фараона, военачальники и переводчики следовали сзади.

Рамсес величественно воссел на свой трон. Суровый и серьезный, он милостиво принимал приветствия побежденных им правителей. Они смиренно целовали землю у его ног, один лишь данайский вождь ограничился поклоном.

Рамсес недовольно взглянул на него и велел спросить его через переводчика, считает ли он себя побежденным или нет. Тот отвечал, что пришел к фараону не как пленник, а то, чего хочет от него Рамсес, по законам его родины, позорит всякого свободного мужчину, ибо данайцы повергаются наземь лишь перед своими богами. Он надеется стать союзником повелителя Египта и спрашивает его: неужто желает он иметь своим другом человека опозоренного?

– Я готов заключить мир лишь с такими противниками, которые покорно склоняются перед двойной короной на моей голове. Если ты не покоришься, то твой народ не будет участвовать в тех договорах, которые я намерен заключить с твоими союзниками, – строго сказал фараон, смерив взглядом гордого данайца.

Когда данайцу перевели слова фараона, он сохранил позу, исполненную достоинства, но лишенную всякого высокомерия. Он сказал, что пришел сюда с намерением заключить мир, чего бы это ему ни стоило, но не хочет и не может повергнуться в прах ни перед короной, ни перед человеком. Он заявил, что завтра уедет, но просит от своего имени и от имени своей дочери – а он слыхал, что египтяне уважают женщин – об одной милости. Фараону должно быть известно, что возничий Мена держал у себя девушку не как пленницу, а как родную сестру. И вот Праксилла хочет попрощаться с благородным Мена и поблагодарить его самого и его супругу за великодушие. Пусть же Рамсес разрешит ему до отъезда еще раз перейти мост через Нил и вместе с дочерью посетить возничего в его палатке. Фараон разрешил это. Данаец вышел из палатки, и переговоры начались. А через несколько часов они уже закончились, так как египетские и азиатские чиновники обо всем договорились еще во время долгого перехода к границам Египта. В городе Рамсеса Танисе, который поселившиеся там семиты называли Цоан, этот договор предстояло тщательно обдумать, занести на папирус и подписать.

После переговоров азиатским правителям разрешено было присутствовать на обеде у фараона. Правда, посадили их за отдельный стол, так как египтяне сочли бы себя оскверненными, если бы им пришлось обедать за одним столом с чужеземцами.

Рамсес был недоволен. Если данаец уедет, прежде чем они договорятся, то мир, которого фараон так страстно желал, опять будет лишь кратковременным. Вместе с тем Рамсес чувствовал, что хотя бы из уважения к остальным побежденным он не должен унижать данайского вождя, мужественное поведение которого, равно как и храбрость предводительствуемых им воинов, ему нравились, хотя он и вправе был сурово обойтись с ним.

Солнце уже клонилось к закату, когда Мена, которого Рамсес отпустил к жене, красный от волнения, быстро вошел в палатку, приблизился к столу чужеземных властителей и попросил доложить фараону, что он должен сообщить ему нечто крайне важное. Рамсес кивнул ему, возничий подошел, и они тихо, но оживленно о чем-то заговорили.

Наконец Рамсес выпрямился на троне и, обращаясь к Бент-Анат, громко сказал:

– Этот день, столь ужасно начавшийся, завершается радостно. Та милая девушка, что спасла тебя сегодня и сама при этом чуть не погибла в огне, оказывается, принадлежит к высокому роду.

– Она из царского дома! – вскричал Рамери, дерзко прерывая отца.

– Обычно мои сыновья молчат, когда я их не спрашиваю, – строго сказал Рамсес, взглянув на него с осуждением.

Рамери вспыхнул и опустил глаза. Фараон встал, кивком подозвал к себе Бент-Анат и Пентаура, извинился перед гостями за то, что вынужден ненадолго их покинуть, и собрался выйти из палатки. Но тут Бент-Анат умоляюще взглянула на него и прошептала ему несколько слов. Эти слова возымели действие: Рамсес остановился, немного постоял в задумчивости, опустив глаза, затем посмотрел на своего курчавого сына, который как вкопанный стоял на месте, все еще красный от стыда. Рамсес окликнул его и сделал ему знак следовать за собой.

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Когда Бент-Анат еще во время пожара старалась вернуть к жизни спасенную Уарду, Рамери созвал врачей и привел их в палатку, куда перенесли девушку, полузадохнувшуюся от дыма. Она все еще была без сознания, но никаких повреждений у нее найдено не было. С нежной заботливостью заглянул Рамери ей в лицо, схватил ее маленькую руку и хотел поднести к губам. Но Бент-Анат отстранила его от Уарды. Тогда он взволнованно стал просить не гнать его и шепотом рассказал сестре, как он полюбил ее спасительницу в тот день, когда в Городе Мертвых разыгралась битва, и со времени отъезда из Сирии день и ночь думает о ней и мечтает на ней жениться.

Бент-Анат была поражена, напугана его страстными излияниями. Она напомнила брату о страшном проклятии, которым заклеймен род отца Уарды – сына парасхита – и которое ей самой принесло столько бед. Но Рамери, не дав ей договорить, воскликнул:

– В Египте происхождение человека определяет мать, а покойная жена отважного Кашты…

– Я знаю, – перебила его Бент-Анат. – Врач Небсехт уже рассказал нам, что матерью Уарды была немая пленница. Я и сама готова поверить, что она не низкою происхождения – слишком уж много благородства во всех ее движениях.

– А кожа у нее нежная, словно шелковистые лепестки цветка, – восторженно подхватил Рамери. – И голос ее звенит, как чистое золото, и… Смотри, смотри! Она пошевелилась! Уарда! Открой глаза, Уарда! Когда всходит солнце, мы возносим хвалу богам… Открой глаза! Как буду я счастлив и благодарен, если оба солнца взойдут зараз!

Бент-Анат с улыбкой отвела брата от девушки, чье дыхание становилось глубже и ровнее. В палатку вошел врач и сказал, что теплая ванна из лекарственных трав готова, и, как они надеются, это восстановит силы девушки.

Дочь фараона приказала служанкам помочь врачу перенести Уарду и хотела сама пойти с ними, как вдруг явился посланец фараона и позвал ее в палатку Рамсеса. Бент-Анат догадалась, что означает это приглашение, и попросила всех удалиться, чтобы она могла надеть праздничное платье. А за Уардой царевна попросила присмотреть свою подругу Неферт.

– Она так ласкова, добра и к тому же хорошо знает Уарду, – сказала Бент-Анат брату. – Ее сердцу, которое металось между отчаянием и надеждами, годами лишенное счастья любви, забота об этом прелестном создании будет только на пользу. Отец на несколько дней освободил Мена от его обязанностей, и я тоже отпустила Неферт, потому что теперь мы не так уж нужны друг другу. Я думаю, Рамери, что после спасения от этого страшного пожара с нами стало то же, что с птицей Бенну – она прилетает в Гелиополь, чтобы там сгореть, и возрождается из пепла юной и прекрасной, полной счастья и расточающей его другим.

Оставшись одна, Бент-Анат бросилась на колени перед статуей матери и долго молилась, затем вылила благовонные масла на маленький жертвенник богини Хатор, который она всегда возила с собой, и, чувствуя в сердце радостную уверенность, позволила нарядить себя для встречи с отцом и – она не скрывала этого – с Пентауром. Затем она зашла в палатку Неферт, попросила ее побыть с Уардой и отправилась к отцу, который, как мы уже знаем, претворил в жизнь ее мечты.

Когда Рамери вышел от сестры, он увидал, как стражники схватили какого-то мальчика. Рамери тотчас узнал в плачущем ребенке маленького ваятеля Шерау, который в свое время раскрыл ему замыслы везира. Ему казалось, что он видел мальчика и на пожаре. Часовые у палатки Бент-Анат уже не раз гнали его прочь, но он неизменно приходил опять. Это упорство вызвало подозрения у начальника стражи, так как после пожара но лагерю поползли слухи о заговорах и кознях против семьи фараона.

Рамери освободил маленького арестанта, и тот рассказал ему, как старая Хект перед смертью послала рыжебородого Кашту и его дочь спасти фараона, как он сам будил воинов рассказал, что родных у него нет и он хочет к Уарде. Рамери сам отвел малыша к Неферт, попросил ее разрешить Шерау повидаться с Уардой и оставить его со слугами, пока сам он не вернется от отца.

Предположение врачей оправдалось, потому что уже в ванне Уарда пришла в себя. А когда ее переодели в чистое платье, подкрепили разными лекарствами, которые ей давали нюхать и глотать, а потом отвели в палатку Неферт, Мена, увидавший ее впервые, был восхищен ее трогательной красотой.

– Как она похожа на дочь данайского властителя, которая жила в моей палатке! – воскликнул он. – Только она моложе и, пожалуй, даже красивее той.

Пришел маленький Шерау, которому Уарда очень обрадовалась. Но все же она была печальна и, как ни утешала ее Неферт, все время о чем-то думала, и по щекам ее время от времени скатывались крупные слезы.

– Ты потеряла отца, а я – мать и брата в один день, – пыталась утешить ее Неферт.

– Кашта был груб, но добр, – сказала Уарда. – Я всегда буду вспоминать о нем с любовью. Он походил на кокосовый орех. Как кость, тверда его скорлупа, но кто сумеет вскрыть ее, найдет там сладкую мякоть. И вот теперь он мертв. А моя мать, дед и бабушка умерли еще до него, и я теперь – как одинокий лист, который попался мне на глаза, когда мы плыли сюда по морю. Никогда в жизни не приходилось мне видеть ничего печальнее! Совсем один, оторванный от родных и любимых братьев, плыл он по чуждой ему стихии, где никогда ничего не росло и не может вырасти, – это ясно сразу, стоит только взглянуть на море.

Неферт молча поцеловала Уарду в лоб.

– У тебя есть друзья, – сказала она, помолчав. – Они не оставят тебя.

– Я знаю это, – задумчиво проговорила Уарда. – И все же только сейчас я почувствовала себя такой одинокой. Когда я была еще в Фивах, то часто глядела на пролетающих мимо диких лебедей. Несколько птиц всегда летят впереди, за ними – вся стая, а потом, часто очень далеко от нее, – отстающие. Но даже последнего из них я не назову одиноким, ведь он все же видит перед собой своих собратьев. А вот когда охотник подстрелит нескольких лебедей, летящих низко, и остается только один, который уже не в силах догнать стаю, теряет ее из виду, и знает, что никогда уже больше не догонит своих, вот этот лебедь достоин жалости. Сердце мое болит, как у смертельно уставшей птицы, потому что сегодня я, подобно лебедю, потеряла из виду своих собратьев, теперь я одна, и никогда больше их не увижу…

– Тебя примет более благородная семья, чем та, к которой ты принадлежишь по рождению, – сказала Неферт.

Глаза Уарды сверкнули, и она ответила гордо, почти дерзко:

– Моя семья – это семья моей матери, а она была не из ничтожного рода. Почему я вернулась сегодня утром обратно в комнату, полную огня и дыма, хотя могла сразу выйти на свежий воздух? Что гнало меня туда? Я готова была умереть за то, что я унаследовала от матери и спрятала вместе со своими праздничными платьями, перед тем как пойти за этим злым Нему в лагерь. Я бросилась навстречу смерти, спасая эту вещицу, но вовсе не потому, что она из золота и драгоценных камней, – я не хочу быть богатой, мне довольно кусочка лепешки, горсти фиников и чашки воды, – а потому, что на ней стоит чье-то имя, начертанное непонятными письменами. Я думала, что при помощи этой драгоценности мне удастся узнать, откуда была похищена моя мать. Теперь же я потеряла ее, а с ней и свою семью, свои надежды, свое счастье…

Уарда зарыдала. Неферт нагнулась к ней и проникновенным голосом, вложив в него всю свою любовь и участие, спросила:

– Бедное дитя, твое сокровище поглотило пламя?

– Нет, нет! – сквозь слезы проговорила Уарда. – Я успела вынуть его из сундука, я крепко сжимала его в руке, когда Небсехт подхватил меня; оно еще было при мне, когда я, вынесенная из огня отцом, лежала возле пылающего дворца и Бент-Анат старалась привести меня в чувство, а потом подошел Рамери. Я увидела его перед собой, как во сне, и тогда я еще чувствовала свою драгоценность в руке.

– Так, значит, она потерялась по дороге сюда?

Уарда кивнула. В это время маленький Шерау, сидевший подле нее на полу, вскочил и, бросив ца девушку нежный взгляд сквозь не просохшие еще слезы, тихонько выскользнул из палатки.

Проходили часы. Уарда лежала и молча глядела в потолок. Неферт сидела рядом с Мена, тесно прижавшись к нему, и думала о своих погибших родных. В палатке было очень тихо, и, казалось, печаль омрачила своей тенью счастье вновь встретившихся супругов. От палатки фараона порой доносились звуки труб. Сперва они прозвучали, когда азиатские властители входили к фараону, затем, когда удалился данаец и, наконец, когда фараон вместе с побежденными отправился на обед.

Возничий думал о своем повелителе, о вновь обретенном благодаря доверию жены почетном положении и с благодарностью нежно пожимал Неферт руку.

Вдруг перед палаткой послышался какой-то шум, и вошел один из военачальников. Он доложил Мена, что вождь данайцев вместе со своей дочерью, сопровождаемый телохранителями фараона, прибыл к нему и хочет повидаться с ним и его супругой.

Полог, закрывающий вход в палатку, отдернулся.

Уарда скромно отошла в уголок, а Мена и Неферт рука об руку пошли навстречу нежданным гостям.

Данайский вождь был уже немолод. В бороде и густых волосах серебрилась седина, но все его движения отличались совсем еще юношеской живостью, хотя и не были лишены достоинства и благородства. Его мужественное и красивое лицо уже избороздили многочисленные морщины; большие голубые глаза смотрели ясно и весело, но складки вокруг губ выдавали глубокую печаль, таившуюся в его душе.

Рядом с ним шла его дочь. Ее длинное белое одеяние, отороченное пурпуром, было стянуто золотым поясом; светлые волосы, охваченные спереди диадемой, сзади ниспадали на плечи крупными локонами. Она была среднего роста и держалась так же сдержанно и благородно, как ее отец. У нее был узкий чистый лоб и изящно очерченный нос; на ее алых губах играла приветливая улыбка, и невыразимо прекрасны были овал ее лица и белоснежная шея.

Вместе с ними вошел толмач, переводивший каждое их слово во время беседы с Неферт и Мена. Позади шли двое мужчин и две женщины: первые несли подарки для Мена, вторые – для его супруги.

Данаец тепло поблагодарил возничего за его благородный поступок. Свою речь он закончил словами:

– Ты доказал мне, что верность и умение сдерживать свои низменные страсти не чужды и египтянам. Впрочем, должен тебе сознаться, что, после того как я увидел твою супругу, меня уже не так удивляет твой поступок. Тот, кто обладает столь прекрасным существом, легко может подавить в себе желание обладать просто красивой девушкой.

Неферт вспыхнула и поспешно возразила:

– Твое великодушие обкрадывает твою дочь и с чрезмерной щедростью возвеличивает меня. Быть может, любовь побудила и моего мужа к такой же несправедливости. Пусть же простит ее всем нам твоя прекрасная дочь.

Праксилла подошла к Неферт и, поблагодарив ее и Мена, передала ей драгоценную диадему, золотые браслеты и нити жемчуга редкой красоты. Царь данайцев просил Мена принять от него панцирь и щит искусной работы с серебряной насечкой. Затем оба они прошли в середину палатки, где Мена щедро угостил данайца вином и сладостями.

Пока данаец обменивался тостами с Мена, Праксилла через переводчика рассказала Неферт, какие ужасные минуты пережила она, когда была схвачена египтянами. Вместе со всей военной добычей поставили ее тогда посреди лагеря, и какой-то пожилой военачальник уже хотел взять ее себе, но в этот миг Мена положил ей на плечо руку и увел в свою палатку, где за ней ухаживали так, словно она была его дочерью. Даже переводчику передалось глубокое волнение, звучавшее в ее голосе, когда она рассказывала Неферт обо всем и закончила свой рассказ такими словами:

– Ты поймешь, как я ему благодарна и как счастлива, когда я расскажу тебе, что человек, который должен стать моим мужем, был ранен, защищая наш лагерь, у меня на глазах, а теперь он поправился, и, вернувшись на родину, мы сыграем свадьбу.

– Да благословят боги этот союз! – воскликнул данаец. – Ведь Праксилла – последний отпрыск нашего рода! Четырех цветущих сыновей еще до того, как они взяли себе жен, отняла у меня кровопролитная война, сеющая смерть среди мужчин. Муж моей старшей дочери много лет назад пал от руки египтян, защищая наш лагерь, а его жена вместе с новорожденным сыном попала к вам в плен. И вот Праксилла, моя младшая дочь, осталась одна, только ее и пощадили завистливые боги.

В это мгновение снаружи послышались окрики часовых, громко зазвенел детский голос, и в палатку ворвался маленький Шерау, сжимая что-то в высоко поднятой руке.

– Я нашел, я нашел ее! – кричал он.

Уарда, скрывшаяся за занавеской, которая отделяла в палатке спальню, ловила каждое слово данайца и, припав к щели, не спускала глаз с белокожей и белокурой Праксиллы. Услыхав крик мальчика, она стремительно выбежала на середину палатки, не в силах сдержать волнения, и взяла у Шерау свою драгоценность. Она хотела показать ее данайцу, потому что, когда она глядела на Праксиллу, ей казалось, будто она видит себя в зеркале, и в душе ее зародилось смутное предчувствие: а вдруг ее мать была данаянка?

Сердце бешено колотилось в ее груди, когда она, скромно потупив голову, как просительница, приблизилась к данайцу и протянула ему драгоценность матери.

Все присутствующие с изумлением посмотрели на старого героя, когда этот высокий и крепкий человек вдруг пошатнулся, протянул обе руки, как бы защищаясь от Уарды, и, пятясь к выходу, громко вскрикнул:

– Ксанта! Ксанта! Неужели загробное царство дарует свободу населяющим его теням? Ты пришла за мной?

Праксилла с испугом взглянула на отца, затем перевела взгляд на Уарду и в свою очередь застыла в изумлении. Вдруг из груди ее вырвался душераздирающий крик, она сорвала с шеи цепочку, подбежала к Уарде и воскликнула:

– Вот она! Вот! Вот вторая половина украшения моей несчастной сестры Ксанты!

Нельзя было без волнения смотреть на старого данайца: он мучительно старался овладеть собой, а глаза его с невыразимой нежностью были устремлены на Уарду. Его сильные руки тряслись, когда он складывал драгоценность Праксиллы с драгоценностью Уарды. Обе они были совершенно одинаковы! Каждая из половинок имела форму орлиного крыла, прикрепленного к полуовалу, который был покрыт письменами. Когда обе половинки соединились, подучилось изображение орла, раскинувшего крылья, а на груди его точно совпали тонко выгравированные строки, и можно было прочитать загадочное изречение:

Одна – ничтожная вещь, украшенье пустое,

А в единенье с другой – милость Зевса несет на себе.

Данаец с первого же взгляда убедился, что у него в руках то самое украшение, которое он своими руками надел на шею дочери Ксанты в день ее свадьбы. Вторую половину в то время носила ее мать, а потом она перешла к Праксилле. Это украшение когда-то, очень давно, было изготовлено для его супруги и ее безвременно умершей сестры-близнеца.

Еще не промолвив ни слова, не задав ни одного вопроса, данаец схватил обеими руками голову Уарды, повернул ее лицо к себе и пытливо всматривался в ее нежные черты, словно читая книгу, в которой он искал описание счастливейших часов своей жизни. Девушка смело смотрела ему в глаза, она не пыталась высвободиться из его рук, даже когда он прижался губами к ее лбу, – она знала, что этот человек связан с ней кровными узами родства!

Наконец, данаец подал знак переводчику. Уарду попросили рассказать все, что ей известно о ее матери. Она сказала, что ее мать была доставлена в Фивы, как военная добыча вместе с маленьким сыном, который вскоре умер, ее купил Кашта, сделал своей женой и крепко полюбил ее, несмотря на то что она была немая. Теперь данаец окончательно признал в Уарде свою внучку. Праксилла заключила ее в объятия, а отец рассказал Мена и Неферт вот что. Лет двадцать назад, при нападении египтян на данайский лагерь, был убит его зять, а дочь Ксанта, на которую так поразительно похожа Уарда, была похищена вместе с малолетним сыном. Супруга данайского царя, за несколько дней до этого родившая ему Праксиллу, умерла от горя. Все розыски Ксанты и ее ребенка оказались безуспешными; правда, данаец хорошо помнил, что, когда он предлагал за нее очень большой выкуп, египтяне спросили, была ли она немая, и он ответил отрицательно. Вероятно, Ксанта потеряла дар речи от страха и невзгод.

Безгранична была радость данайца, и Уарда тоже не могла наглядеться на него и на его дочь. Затем она спросила переводчика:

– Как сказать: «Я очень счастлива»?

Когда тот ответил, она с улыбкой повторила его слова и снова спросила:

– А как сказать: «Уарда будет любить вас от всего сердца»? Эти слова она тоже повторила за ним, и ломаная фраза прозвучала в ее устах так искренне и была согрета таким глубоким чувством, что данаец горячо обнял ее.

Глаза Неферт наполнились слезами от охватившего ее волнения, и когда Уарда бросилась к ней в объятия, она сказала:

– Отставший лебедь нашел свою стаю, а одинокий листок – свое дерево. Так будь же счастлива.

Прошло около часа.

Наконец данаец собрался уходить и позвал Уарду с собой. Но Мена попросил у него разрешения прежде сообщить обо всем случившемся фараону и его дочери, которая поручила ему девушку, и сказал, что он не может отпустить ее без ведома царевны.

Не дожидаясь ответа данайца, он быстро вышел из палатки, направился туда, где пировал фараон, и, как мы уже знаем, Рамсес с Бент-Анат и Рамери немедля последовали за ним.

По дороге Мена живо описал им сцену, только что разыгравшуюся у него на глазах, а Рамсес, переглянувшись с Бент-Анат, спросил сына:

– Готов ли ты исправить свою ошибку и привлечь на нашу сторону гордого данайского царя женитьбой на его внучке?

Рамери не мог вымолвить ни слова, но, схватив отца за руку, он поцеловал ее так порывисто, что Рамсес отнял руку и, погрозив Рамери пальцем, воскликнул:

– Кажется, друг мой, ты нас уже опередил и занялся государственными делами за нашей спиной!

Фараон встретил своего гордого противника у палатки Мена и собрался было протянуть ему руку, но данаец вдруг пал к его ногам, как это сделали ранее другие побежденные властители, и сказал:

– Смотри на меня не как на воина и царя, а как на несчастного отца. Заключим мир, и разреши мне взять эту девушку, мою внучку, на родину.

Рамсес поднял старика с земли, подал ему руку и благосклонно промолвил:

– Твою просьбу я могу выполнить лишь наполовину. Я, как властитель Египта, предлагаю тебе от чистого сердца прочный союз и добрый длительный мир. Что же касается этой прекрасной девушки, то о ней тебе придется вести переговоры с моими детьми. Во-первых, с моей дочерью, ибо она состоит в ее свите, ну а затем – с твоим бывшим пленником, а моим сыном Рамери – он хочет взять ее в жены.

– Я передаю свои права на нее моему брату, – сказала Бент-Анат. – Скажи мне, девушка: хочешь ли ты, чтобы он стал твоим мужем?

Уарда наклонила голову и бросила на данайца такой взгляд, что тот понял ее без переводчика.

– Я хорошо знаю тебя, – обратился он к Рамери. – Во время сражения мы оказались лицом к лицу, и я взял тебя в плен, когда ты, оглушенный ударом моего меча, упал с колесницы. Ты еще слишком горяч, но в таких смелых героях, как ты, этот недостаток исправляет время. Выслушай меня! А ты, великий фараон, дозволь мне сказать несколько слов! Соединим узами брака этих детей, и пусть их союз укрепит наш союз с тобой. Но прежде разреши мне на год взять Уарду к себе, чтобы я мог наглядеться на нее и услыхать из ее уст речь на языке ее матери, которую вы отняли у меня. Оба они еще молоды, а по обычаям данайцев, у которых мужчины и женщины созревают позже, чем в твоей стране, они даже слишком молоды, чтобы можно было всерьез думать о брачном союзе. Есть и еще одно обстоятельство, самое важное, оно должно убедить вас исполнить мою просьбу. Эта девушка знатного рода выросла в недостойном ее окружении. У нее нет здесь ни дома, ни родины. Твой сын посватался к ней как бы в пути, но если он последует за мной, то сможет как жених переступить порог дворца властителя, и свадьба, которую я для них устрою, будет поистине царской.

– Твое требование справедливо и благоразумно, – отвечал Рамсес. – Возьми свою внучку с собой как невесту моего сына и нашу будущую дочь. Подайте же друг другу руки, дети! Ожидание пойдет вам на пользу. Рамери проведет год в Египте, а это в твоих интересах, милая Уарда, ибо в армии он научится повиноваться, чем в свое время будет довольна его супруга. Тебе же, Рамери, ровно через год – я думаю, ты запомнишь этот день, – будет предоставлен в Пелусии надежный корабль с командой из финикийцев. Он отвезет тебя в страну данайцев на свадьбу.

– Да будет так! – воскликнул старик. – Клянусь Зевсом, который скрепляет клятвы, я не откажу твоему сыну в руке дочери Ксанты!

Когда Рамери вернулся в палатку, он бросился на грудь каждому из своих братьев. А оставшись один с ворчливым и угрюмым царедворцем, он сорвал со старика парик, подбросил его в воздух, затем погладил почтенного чиновника по щеке и снова нахлобучил парик на его лысый череп.

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Уарда вместе со своим дедом и Праксиллой отправилась в их лагерь, на другой берег пелусийского рукава Нила. Наутро она снова вернулась в лагерь египтян, чтобы распрощаться со своими друзьями и позаботиться о погребении отца.

Не забыла она и о последней просьбе старой Хект. Бент-Анат поговорила с отцом, и, когда фараон узнал, что именно ей он обязан своим спасением, он приказал набальзамировать колдунью как знатную женщину.

Прежде чем Уарда успела покинуть лагерь фараона, ее разыскал Пентаур и попросил скрасить последние часы жизни ее умирающего спасителя – врача Небсехта. Для этого нужно, сказал он, всего лишь один раз посетить его. Девушка покраснела и обещала исполнить просьбу. Поэт, который провел всю ночь у постели врача, пошел вперед, чтобы подготовить больного к встрече.

Ожоги и тяжелые ранения головы причиняли Небсехту жестокие страдания. Его щеки лихорадочно пылали, и врачи сказали Пентауру, что надежды нет, – смерть должна наступить в самое ближайшее время.

Поэт положил руку на пылающий лоб друга и ласково заговорил с ним. Выслушав Пентаура, Небсехт усмехнулся своей обычной иронической усмешкой человека, знающего все лучше других, и с заметным усилием произнес:

– Еще несколько вздохов, а потом все успокоится – и здесь и там. – И при этом он указал себе на сердце и голову.

– Этого никто из нас не минует, – сказал Пентаур. – Однако, быть может, мы успокоимся лишь для того, чтобы по ту сторону бытия жить и действовать еще активнее, не зная усталости. Если боги и вознаграждают людей за что-нибудь, то, разумеется, прежде всего за честное стремление к истине и полезный труд. А если это так, то уж, конечно, твоя душа сольется с мировой душой божества и проникнет сквозь пелену, которая скрывала от тебя тайну бытия.

– Я всегда так стремился к этому, – вздохнул Небсехт. – И вот, когда мне показалось, что мои глаза увидели, наконец, какую-то частицу истины, смерть протянула свою грубую руку, чтобы закрыть их. Какая мне польза от того, что я буду смотреть глазами божества и делить с ним его всеведение? Увлекает не созерцание истины, а поиски ее, и я готов заплатить за это своей жизнью здесь и там…

Тут силы покинули Небсехта, и он замолчал. Пентаур стал уговаривать друга успокоиться и думать о счастливых часах, которые были у него в жизни.

– Их было очень мало, – вздохнул врач. – Вот когда меня целовала мать и давала мне финики… И еще когда я мог без помехи, наедине с самим собой, наблюдать и работать, когда ты открыл моему взору свой пестро разукрашенный мир образов… Это было прекрасно!

– Но вспомни, скольким людям ты облегчил страдания, никому не причинив зла!

Небсехт мучительно застонал и промолвил:

– А старого парасхита я довел до безумия и смерти. После этих слов он долго молчал. Затем глаза его заблестели, и он несколько оживился:

– Только ведь сделал я это не для того, чтобы причинить ему страдания! И жертва его не напрасна! В Сирии, в Мегиддо, я имел возможность работать без помех. Теперь мне известен тот орган, при помощи которого мы думаем. Сердце! Что такое сердце? Сердце у барана и у человека выполняет одну и ту же работу. Оба они приводят в движение колесо жизни, оба бьются сильнее от страха и от радости, ибо чувство страха и радости одинаково у нас и у животных. Но мышление, эта божественная сила, не знающая пределов и дающая нам способность делать верные заключения, заключена в голове, вот здесь, подо лбом, в мозгу!

Силы его иссякли, и он умолк.

Поэт подумал, что Небсехт бредит, и подал ему освежающее питье. А два врача тем временем ходили вокруг его ложа и распевали заклинания. Когда же Небсехт приподнялся, ощутив прилив свежих сил, Пентаур сказал:

– Самой счастливой встречей в твоей жизни была, пожалуй, все же встреча с той очаровательной девушкой, лицо которой, как ты сам мне в свое время признался, помогло тебе открыть орган, способный воспринимать прекрасное. Как истинный герой, пожертвовав собою, ты вырвал ее из объятий смерти. Ты ведь знаешь, что Уарда нашла своих родных? Она счастлива, полна благодарности своему спасителю и хочет еще раз повидать его, прежде чем уехать в дальние края.

– Пусть она войдет, – прошептал Небсехт после некоторого колебания. – Но только я хочу смотреть на нее издали.

Пентаур вышел и вскоре вернулся вместе с Уардой. Зардевшись, со слезами на глазах, девушка остановилась у входа. Врач повернул голову и долго смотрел на нее. А когда он заговорил, в голосе его звучали и мольба и ласка:.

– Прими мою благодарность и… и будь счастлива. Девушка хотела подойти к Небсехту, но он с беспокойством во взгляде предостерегающе поднял забинтованную правую руку:

– Не подходи ближе, – попросил он. – Постой еще мгновение. У тебя слезы на глазах! Я ли их причина, или только мои страдания?

– Ты, ты, добрый и благородный человек, мой друг и спаситель! – горячо сказала Уарда. – Ты, милый, несчастный Небсехт!

Слушая эти слова, врач закрыл глаза. Когда же она умолкла, он еще раз открыл их, долго смотрел на нее с нежностью и восхищением и тихо произнес:

– Довольно! Теперь я хочу умереть!

Уарда вышла из палатки. Пентаур остался возле умирающего, с тоской прислушиваясь к его клокочущему дыханию. Вдруг Небсехт приподнялся:

– Прощай, друг мой! Путешествие начинается… Кто знает, куда?

– Только не в ничто, не в пустоту! – страстно воскликнул Пентаур.

Врач покачал головой:

– Конечно, чем-то ведь я был, а из чего-то не может получиться ничто. Природа бережлива и скупа, она использует даже ничтожно малое. И мной она воспользуется по мере надобности. Она все делает сообразно с мерой и числом; это относится и к моей жизни по ту и эту сторону смерти. Спасения нет. Из каждой вещи будет то, чему положено быть… Нас никто не спрашивает… О моя голова!.. Как только здесь, наверху, мозг сжимается – конец всем мыслям! Если бы я только мог исследовать… исследовать…

Его слова звучали все тише, дыхание прервалось, и через несколько минут глубоко потрясенный Пентаур закрыл ему глаза…

Выйдя из палатки, поэт встретил верховного жреца Амени, который сказал, что ожидал найти его у Небсехта. Пентаур вместе с ним вернулся к ложу умершего. Обычно спокойный и выдержанный, Амени на этот раз был чем-то сильно взволнован. Он скороговоркой прошептал несколько молитв о спасении Небсехта, а затем пригласил Пентаура к себе в палатку.

По дороге он со свойственной ему деликатностью подготовил поэта к ожидавшей его встрече. Эта встреча, как он сказал, могла скорее опечалить его, чем доставить ему радость; во всяком случае она должна была произвести на него глубокое впечатление.

Фиванские судьи были вынуждены приговорить Сетхем, как мать государственного преступника, к ссылке на рудники []. Однако это не помешало им, даже без просьбы с ее стороны, разрешить достопочтенной вдове выехать под надзором стражников навстречу фараону и подать ему в момент его вступления на египетскую землю просьбу о помиловании, но только за себя лично, а не за Паакера – об этом она была специально предупреждена. Правда, она села на корабль с тайным намерением просить не за себя, а за сына.

Когда приговор был вынесен, Амени уже не было в Фивах, а то бы он, конечно, вмешался и сообщил судьям правду о рождении Пентаура и Паакера. После того как он отказался от мысли поддержать везира, ему уже не нужно было больше хранить тайну старой Хект.

Из-за повреждения, полученного кораблем во время бури, путешествие Сетхем затянулось, и она добралась до Пелусия уже после прибытия туда фараона. Таким образом, момент для подачи прошения был упущен.

Рукав Нила, впадающий у этого города-крепости в море, был до того забит судами везира и его свиты, лодками и барками людей, приехавших встретить фараона и его войска, что судну вдовы пришлось стать на якорь далеко от города. Сопровождавшему ее домоправителю удалось поговорить с Амени всего лишь несколько часов назад.

Сетхем очень изменилась за это время. Глаза ее, которые еще несколько месяцев назад одним взглядом окидывали все огромное хозяйство в Фивах, глядели теперь с усталым равнодушием, и хотя она была по-прежнему полной, но исчезла прежняя степенность, и она выглядела тяжело больной. Ее губы, произнесшие столько умных слов, были теперь плотно сжаты и шевелились лишь для молитвы или когда кто-нибудь из ее друзей произносил имя ее сына.

Она понимала, что поступок Паакера достоин глубочайшего презрения, и даже не пыталась найти оправдания сыну: материнская любовь прощала ему все и без этого.

При мысли о сыне – а она только о нем и думала днем и ночью – из ее воспаленных глаз текли слезы.

Судно, на котором она плыла, бросило якорь в Пелусии в ту минуту, когда пламя горящего дворца озарило ночное небо. Зарево пожара и крики людей заставили ее выйти на палубу. Тут она услыхала, что горит роскошный дворец, выстроенный везиром для Рамсеса. Сам фараон в опасности, говорили вокруг, а поджог совершили какие-то предатели. Когда же наступил день, то среди звучавших вокруг проклятий до ее ушей все чаще доносились имена ее сына и сестры.

Она ни о чем не спрашивала, ничего не хотела слышать, но подозревала страшную истину. Запершись в своей каюте, она произносила слово «измена» и чувствовала, как ее отяжелевшую от страшных мыслей голову пронизывает нестерпимая боль, а все тело бросает в холод.

Весь день она пролежала в своей . каюте, закрыв глаза, и упорно отказывалась от еды и питья. Тем временем ее домоправитель узнал печальную правду об участии своего бывшего хозяина в поджоге; хотя ему сразу стало ясно, что дело его госпожи окончательно проиграно, он все же стал разыскивать Амени, но, поскольку верховный жрец был в числе приближенных фараона и добиться встречи с ним было нелегко, ему удалось поговорить с Амени лишь на следующий день.

Амени ободрил домоправителя, отвез его на своей колеснице в гавань, поднялся на корабль и попытался подготовить Сетхем к великой радости, которая ожидала ее после тяжкого горя. Но он пришел слишком поздно: несчастная мать лишилась рассудка. Безучастно слушала она жреца, когда он пытался пробудить в ней мужество, уговаривал ее взять себя в руки, и лишь время от времени прерывала его вопросами: «Неужели он это сделал? » или «Жив ли он? » Наконец Амени удалось уговорить ее поехать в лагерь, где она найдет сына. Пентаур поразительно похож на ее покойного супруга, думал он при этом и надеялся, что один его вид вернет ей рассудок.

Уже в своей палатке он осторожно рассказал ей о том, как ее сына Пентаура подменили Паакером. Она с большим вниманием следила за его рассказом, но, казалось, слушала историю какого-то совершенно постороннего человека. Когда же Амени упомянул об уме и таланте поэта, а также об его сходстве с покойным махором, она пробормотала:

– Я знаю, знаю; ты ведь говоришь о проповеднике, которого все слушали в день Праздника Долины…

И тут же снова спросила, жив ли Паакер, хотя уже неоднократно слышала о его гибели. В конце концов верховный жрец оставил ее, чтобы разыскать Пентаура.

Мы уже знаем, что он нашел его у входа в палатку, где только что скончался Небсехт.

Когда он вместе с поэтом, уже подготовленным к встрече со своей настоящей матерью, сраженной тяжким недугом, вошел в свою палатку, ее там не было. Слуги сообщили ему, что Сетхем уговорила доброго старика Гагабу отвести ее к трупу Паакера.

Амени страшно рассердился. Он боялся, что теперь Сетхем совсем погибла, и просил Пентаура поспешить следом за ней.

В палатке, раскинутой возле самого пожарища, лежали бренные останки бывшего махора. На его тело был наброшен кусок простой ткани, а лицо, оставшееся невредимым во время падения, но вычерненное краской, было открыто. Рядом стояла на коленях его несчастная мать.

Она не обернулась на зов Амени. Тогда он подошел к ней, коснулся ее плеча и, указывая на труп, сказал:

– Это был сын садовника. Верная долгу матери, ты воспитала его как своего собственного сына. Но истинный наследник твоего благородного супруга, дитя, которое ты выносила под сердцем, – вот этот юноша, Пентаур. Боги дали ему не только внешнее сходство с отцом, но также ум и способности благородного махора. Да простятся этому покойному его грехи ради твоей доброты, но любовь твоя должна обратиться к настоящему сыну твоего мужа, к этому благородному человеку, спасителю фараона под Кадешем.

Выслушав верховного жреца, Сетхем поднялась, подошла к Пентауру, как слепая ощупала рукой его грудь и лицо, а затем сказала:

– Это он! Да благословят его боги.

Пентаур хотел заключить ее в объятия, но она отпрянула, словно боялась нарушить верность сыну, бросилась на землю подле носилок и зашептала:

– Бедный, бедный Паакер…

– Мать! Мать! Признай же своего сына! – вне себя от волнения воскликнул Пентаур.

Сетхем повернула к нему голову.

– Это его голос! Это он! – глухо проговорила она. Затем встала, снова подошла к Пентауру, прильнула к нему, обхватила склоненную к ней голову, крепко поцеловала его в губы и промолвила:

– Да благословят тебя боги!

Но тут же вновь упала на колени перед трупом, как будто в чем-то провинилась перед Паакером.

Так и осталась она безмолвно стоять на коленях, лишь время от времени нежно поглаживая уже окоченевшее тело, пока ее не отнесли на корабль. Там она легла на койку и отказалась от пищи. По временам ее губы шевелились, и она повторяла все одно и то же:

– Бедный Паакер! Бедный Паакер!

Пентаур не отходил от нее ни на шаг, но она уже не узнавала его и вскоре тихо и незаметно последовала за своим жестоким воспитанником в потусторонний мир.

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

На следующий день фараон снял свой лагерь и с большей частью войск отбыл в соседний город Танис, или, как его называли, «град Рамсеса».

Поселенцы-иудеи, которых везир Ани, пытаясь привлечь на свою сторону, освободил от принудительных работ, теперь все были призваны на постройку дворца и укреплений. В Танисе же был подписан мирный договор, причем посол хеттского царя Тартисебу от имени своего повелителя поднес фараону текст этого договора, вырезанный на серебряной пластинке. []

После того как Пентаур закрыл глаза своей матери и отвез ее тело в Гелиополь, чтобы там ее набальзамировали, он последовал за фараоном в Танис. Из Гелиополя мумию его матери должны были отправить в Фивы, чтобы там торжественно поместить в фамильную усыпальницу. Забота о матери и о погребении умерших была всегда настолько священна для египтян, что ни Пентаур, ни Бент-Анат и помыслить не могли о своей свадьбе, прежде чем не была погребена Сетхем.

21-го тиби [] двадцать первого года правления Рамсеса, в день подписания мирного договора, опечаленный Пентаур вернулся в Танис. Оказалось, что и садовник, отец Паакера, которого Пентаур любил как родного отца, умер незадолго перед его возвращением в Фивы. Бедный старик не перенес вести о смерти поэта, так как очень любил его и даже почитал как какое-то высшее существо, дарованное ему особой милостью богов.

Через семь месяцев после пожара в Пелусии во дворце фараона в Фивах была торжественно отпразднована свадьба Пентаура и Бент-Анат. Надо сказать, что все невзгоды лишь крепче привязали дочь фараона к Пентауру. Она чувствовала теперь, что хотя он сильнее и талантливее ее, но она помогает ему своей любовью. С радостью видела она, как, подобно лучам солнца, заставляющим раскрыться лепестки цветов, которые закрываются к ночи, ее близость вдохнула новые силы в его подавленную горем душу.

В тяжелой борьбе и бесчисленных страданиях они потеряли и вновь обрели друг друга, и каждый из них понял, как бесконечно дорог ему другой. Забота о любимом существе стала целью их жизни, и, уверенные, что для них обоих нет ничего выше на свете, чем справедливость и чистота, они обрели счастье в своем союзе, очистившем их души. Он делился с ней самыми сокровенными своими мыслями, спрашивал ее совета в трудные минуты, а когда в их доме зазвенели детские голоса, она с благодарностью разделила с ним эту величайшую радость человеческой жизни.

Получив от фараона щедрые дары, Пентаур отдал родовое имение своему брату Гору. Сам Гор за отвагу в битве при Кадеше был назначен первым махором и получил от фараона богатые подарки. Что же касается подпиленных столбов, которые стояли в свое время у ворот дома Паакера, то Гор заменил их более скромными мачтами для флагов.

Разыскал Пентаур и несчастного Хуни, под именем которого он работал на рудниках Синайского полуострова, освободил его из каменоломен в Хенну и, щедро наградив, отпустил домой.

Вскоре фараон убедился в замечательном таланте супруга Бент-Анат, которую Рамсес любил – больше всех до глубокой старости, даже после того, как он, чтобы укрепить мир, взял в жены дочь хеттского царя []. Рамсес сделал Пентаура своим советником и поручал ему самые важные дела.

Из бумаг, обнаруженных в шатре Ани, а также на основании других сведений, поступавших со всех сторон, фараон узнал о том, что глава Дома Сети и с ним большая часть жрецов действовали одно время сообща с везиром. Сначала он хотел сурово с ними расправиться, но Пентаур и его сын Хаемусет уговорили его прибегнуть к более мягким, но вместе с тем более решительным мерам. Рамсес хотел быть покровителем религии, но лишь той религии, которая, как он считал, вносит надежду в жизнь обездоленных и придает ей духовное содержание; религии, которая ему, как фараону, казалась необходимой для сохранения высокого значения жизни; религии, священной как наследие предков и полезной как школа послушания для народа, нуждающегося в руководстве.

В то же время он считал, что закону, хранителем которого он себя именовал и которому сам подчинялся даже против собственной воли, должны повиноваться все в Египте – и руководящая верхушка жречества не имеет права нарушать закон или восставать против него.

Уже в Танисе он дал почувствовать Амени и его приближенным, что только фараон правит Египтом. Так, он выстроил здесь великолепный храм богу Сетху. Этому богу, которого семиты еще со времен гиксосов чтили превыше всех прочих, в давние времена запрещалось возводить храмы на берегах Нила, как иноземному божеству. Рамсес сделал это, невзирая на протесты жрецов, именовавших себя «истинными верующими», проявив тем самым справедливость по отношению к религиозным запросам многочисленных иноземцев, живущих в Египте. Он пошел в этом отношении еще дальше и запретил посягать на храмы чужеземных богов. Но наряду с этим он всеми мерами стремился доказать свое уважение к египетским богам, буквально засыпая их щедрыми жертвами. В больших городах он велел сооружать в их честь храмы, расширил храм бога Пта в Мемфисе и в память своего чудесного избавления от огня водрузил перед его пилонами огромных колоссов.

В фиванском некрополе, дабы увековечить свое чудесное спасение в битве при Кадеше, он возвел изумительное сооружение – так называемый Рамессей, который и посейчас восхищает путешественников гармонией своих пропорций. На его пилонах великолепные барельефы изображают битву при Кадеше. А на архитраве огромного парадного зала высечена надпись, рассказывающая о том, как фараон избежал гибели, когда он «один был против тысяч».

Песнь, которую Пентаур исполнил в Пелусии, была записана им по приказу самого Рамсеса. Отрывки из нее сохранились в трех храмах и в нескольких взаимно дополняющих друг друга папирусах. Ей суждено было стать впоследствии национальным эпосом, своего рода египетской «Илиадой».

На Пентаура была возложена задача перевести высшую школу Дома Сети в новый храм, получивший название «Дом Рамсеса», и по-новому ее организовать, так как Рамсес чувствовал, что назрела необходимость воспитать иное поколение жрецов. Этих новых служителей богов надо было с ранних лет приучить подчинять свои личные желания законам и повелениям их хранителя и толкователя – фараона.

Пентаур встал во главе этой новой школы. Библиотека школы, которую называли «здравницей души», не имела себе равных. В стенах новой «Академии», послужившей позднее образцом для знаменитого Музея в Александрии, выросли ученые и поэты, создавшие творения, которые пережили тысячелетия и частично дошли до наших дней. Самыми знаменитыми среди них были гимны любимого ученика Пентаура – Анана и сказка о двух братьях [], написанная внуком старого Гагабу, который носил имя своего деда.

Амени не остался в Фивах. Рамсес, узнав, как использовал верховный жрец гибель священного барана, пожертвованного самим фараоном богу Амону, и как он поступил с сердцем этого барана, перевел Амени в Мендес, сохранив за ним, правда, его сан и доходы. Этот город священного барана в дельте Нила, как не без горечи заметил Рамсес, больше подходит Амени ввиду его склонности к этому священному животному. Амени сумел и в Мендесе приобрести большое влияние. Он до конца своей жизни дружил с Пентауром, хотя порой и расходился с ним во мнениях.

Во внешнем дворе Дома Рамсеса и поныне поражает взор величайший в мире колосс, правда, разломанный посередине. Высеченный из цельного куска гранита, он превосходит по своим размерам известные колоссы Мемнона. Изображает он самого великого Рамсеса. []

Изваял этот колосс и еще много других статуй великого повелителя Египта маленький Шерау, которому Пентаур помог стать скульптором.

Год спустя после пожара в Пелусии Рамери уехал в страну данайцев, отпраздновал там свадьбу с Уардой и остался на родине своей супруги. После смерти ее деда он стал царем над многими островами Средиземного моря и положил начало славному и великому роду. Имя Уарды надолго осталось в народной памяти, ибо она, сама выросшая в нужде и горе, лучше всех умела помочь обездоленным, не оскорбляя при этом их человеческое достоинство, и облагодетельствовала многих несчастных.