АРХИВ ЦЕРКВИ СПД

СПЕЦИАЛЬНОЕ СОБРАНИЕ

Биографии и автобиографии первых поселенцев

Солт-Лейк-Сити

ОГРАНИЧЕННЫЙ ДОСТУП

Запись ходатайства о доступе

ИМЯ: Профессор Чарльз Грин

ДАТА: Январь, 17, 1940

НАЗВАНИЕ ДОКУМЕНТА: Автобиография Ч. Дж. Уэбба

ЦЕЛЬ ИССЛЕДОВАНИЯ: Опубликование научного труда о конце многоженства.

РЕЗОЛЮЦИЯ ПО ХОДАТАЙСТВУ: Отказано.

ИМЯ: Келли Ди

ДАТА: Июль, 10, 2005

НАЗВАНИЕ ДОКУМЕНТА: Автобиография Чонси Дж. Уэбба

ЦЕЛЬ ИССЛЕДОВАНИЯ: Магистерский диплом на тему: «Энн Элиза Уэбб Янг и наследие полигамного брака».

РЕЗОЛЮЦИЯ ПО ХОДАТАЙСТВУ: Одобрено, Сэвидхоффер, архивариус.

 

АВТОБИОГРАФИЯ ЧОНСИ ДЖ. УЭББА

Часть II

Как отмечает Энн Элиза в книге «Девятнадцатая жена», первые годы, проведенные нашей семьей в Юте, были исполнены гармонии и единых стремлений. Две мои жены, когда-то соперничавшие между собой, стали теперь сотрудницами — или, по крайней мере, так мне представлялось. Если одна из моих жен и хранила в душе глубокую рану, мне об этом ничего не было известно, ибо ни одна из женщин в то время ничего мне о такой обиде не говорила. Энн Элиза в своей книге винит меня в «счастливом неведении», из-за того что я не заметил страданий ее матери. Тем не менее, когда я оглядываюсь на те первые годы в Дезерете, я верю, что наша семья, даже в столь уникальной ее конфигурации, достигла счастья, о каком большинство людей могли только молить Бога. Во всяком случае, я надеюсь, что так оно и было.

Эта интерлюдия домашнего ублаготворения резко оборвалась, когда Брат Бригам приказал нам с Гилбертом отправиться в Англию, чтобы совершать Миссию. Мы отбыли зимой 1855 года через Сент-Луис и прибыли на влажные берега Ливерпуля в первые дни весны, такой же влажной и пасмурной. Там мы сняли комнату у молодой говорливой вдовушки по имени миссис Кокс, которая обитала в небольшом узком доме вместе с дочерью Вирджини. Эта девочка была так похожа на Энн Элизу, что заставила меня скучать по моей семье еще больше.

В тот первый день в Ливерпуле, да и в последовавшие за ним начальные дни нашего пребывания в Англии, мы очень быстро научились распознавать, какого типа люди откажутся доброжелательно отнестись к простому незнакомцу, рассуждающему о Боге на изысканных Сент-Джеймс-стрит и Грейт-Джордж-стрит. Джентльмен, прогуливающийся с женой и детьми, сопровождаемыми няней; аристократ, жующий конфеты в открытом экипаже; дама в шелках и драгоценностях; сестры, интересующиеся лишь высшим обществом и модами, — эти занятые люди не имели ни времени, ни склонности отвечать на наши приветствия вроде обычного «Добрый день!». Перед ними я ощущал себя призраком, ибо они не осознавали моего присутствия. В Ливерпуле самые несчастные божьи создания собирались на улицах близ Принцева дока, ибо здесь они могли рыться в кучах мусора, выбрасываемого из-за кирпичных стен верфи. Однорукий матрос, беззубая старуха, сирота — кожа да кости, покрытый слоями грязи, скопившейся за всю его короткую жизнь, — здесь самая жалкая часть человеческого рода просеивала мусор в надежде отыскать корку хлеба, фруктовую кожуру, а также грязные лоскуты ткани, выполоскав которые и продав можно было бы получить хотя бы пенни. Каждый день к полудню матросы со множества судов, пришедших из множества стран всего света, сходили на берег, чтобы пообедать в тавернах, таких как «Балтиморский клипер» или «Единорог». Шумная толпа просоленных моряков, несущих с собою запах морского тумана, с их непристойными, на иностранном языке разговорами, потоком лилась мимо этих изнуренных, бедствующих существ. Порой кто-то из матросов швырял нищему завалявшийся медяк, и возникала драка за обладание им. Какую жалость порождала эта картина в наших душах — моей и Гилберта! Целая дюжина утративших надежду мужчин и женщин дрались друг с другом из-за одной жалкой монетки!

В самое первое наше посещение этого нищего квартала мы прошли мимо безногой девицы, сидевшей на деревянной платформе с четырьмя железными колесиками. На ней была юбка из дешевого зеленого ситца, заплатанная и грязная, но она распушила ее и уложила вокруг себя с трогательным старанием и надеждой, так что почти казалось, несмотря на отсутствие ног, что эта юная девушка пришла на пикник и уселась на одеяло. Рядом с этой стойкой девицей был прислонен щит, на котором сильная, уверенная рука кратко описала ее Судьбу: «Втянуло в уборочную машину». Рядом с ней на корточках сидел молодой человек классической красоты: шелковистые черные локоны, римский нос. Его беда была видна в его глазах, затянутых молочной пленкой из-за какой-то болезни. Рядом с ним — скелетоподобная женщина с изголодавшимся малышом, вцепившимся в ее иссохшую синеватую грудь, а рядом с женщиной — доведенная до отчаяния юная пара, брат и сестра, как я мог предположить. Они окликнули нас: «Пожалста, мы уже четыре дня не евши!»

— Можем мы поговорить с вами, — спросил я, — о Господе?

— Пожалста, а у вас нет немножко хлеба?

Гилберт отломил половину сэндвича с маслом, который миссис Кокс завернула нам с собой. Он протянул хлеб девушке, но старуха с ребенком выхватила его из руки Гилберта и тут же, прямо у нас на глазах, сожрала.

— Он предназначался девушке и ее брату, — упрекнул ее я.

— Он так же мог предназначаться мне и моему ребенку, — отвечала женщина с блаженным видом, будто не испытывала стыда из-за совершенной ею кражи.

Гилберт протянул девушке вторую половину сэндвича, внимательно следя за тем, чтобы он оказался в ее руках. Она разделила хлеб с братом, а все остальные вокруг нее в это время кричали, выпрашивая хоть кусочек для себя.

— Ну а теперь, — обратился я к брату и сестре, — можем мы поговорить об Иисусе Христе?

— Мне очень жаль, — ответила девушка, — только я ни во что такое уже не верю. Теперь больше не верю.

Я не мог ее винить. Если бы мне была вручена ее Судьба, не могу с уверенностью сказать, осталась бы моя вера такой же твердой или нет. Такое несчастье слишком глубоко, чтобы мы могли предположить, что понимаем все его значение.

Однако мы с сыном все пытали девушку на платформе:

— Можно с вами поговорить?

— Мне не нужна ваша жалость. Мне нужна работа.

— Можно поговорить с вами об Иисусе Христе?

— Мне не нужно спасение, мне нужна работа.

Тогда мы подошли к юноше с затуманенными глазами:

— Сэр, можете вы уделить нам минутку, если у вас есть лишнее время?

— Если у вас найдется лишний медяк.

— У меня нет.

— Тогда и у меня нет.

Тем и заканчивались наши усилия, остававшиеся безуспешными почти целый год.

Каждый вечер мы возвращались к камину, в котором жарко горел уголь, разожженный миссис Кокс. В нашей комнате и Гилберт, и я опускались на колени и молились о том, чтобы нам были дарованы успех и стойкость. При свете свечи я писал два письма: по одному каждой из миссис Уэбб. Часто я сталкивался с затруднениями в попытке предложить каждой из них неодинаковый рассказ о проведенном нами дне, ибо боялся, что они могут поделиться друг с другом содержанием писем и обнаружить, что я копирую свои чувства из одного письма в другое. Если я подписывал свои письма к Элизабет словами «Твой верный муж», то письма к Лидии я аккуратно заканчивал словами «Твой весьма искренний муж». Проходило время, и моя тоска по обеим женщинам все возрастала, и я часто, когда Гилберт мирно спал рядом, засиживался допоздна — писал о своем желании видеть каждую из них и представлял себе день, когда желание это сбудется. Любой мужчина, переживший долгую разлуку с женой, может понять это томление.

Как-то вечером, когда мы оба стояли на коленях, Гилберт сказал мне:

— Отец, я не знаю, как долго я еще смогу этим заниматься.

Этот день, в самом конце одинокой недели, прошел очень тяжело. Погода стояла сырая, настроение в городе было мрачное, и какая-то легкомысленная женщина в лисьих мехах, проходя мимо нас на улице, хихикая, бросила своей компаньонке: «Вот жалость — такой хороший молодой человек, а попусту пропадает!»

— Отец, — продолжал Гилберт, — я не уверен, что мы можем чего-нибудь добиться.

Пораженный его поколебавшейся верой, я тут же, перед пылающим камином миссис Кокс, пообещал моему сыну, что следующий день принесет нам успех.

— Не могу сказать тебе, как или кто это будет, но ты увидишь, что твои усилия вознаграждены.

Есть лишь одно объяснение того, почему я пообещал такое, чего не мог сам исполнить: отчаянное стремление подавить разгорающееся в душе моего сына сомнение. Гилберт был труднопознаваемым молодым человеком, всегда и во всем несколько отстраненным. Порой у меня возникало ощущение, что он втайне подозревает меня в тщеславии, лицемерии и других грехах, свойственных людям богатым и занимающим высокое положение в обществе. Нет сомнений, что его недоумения по поводу нашей веры и нашей Церкви углубились во время пребывания за границей, и я опасался, что он может поспешно и необдуманно воспротивиться, а то и вообще отойти от вероучения, которое когда-то спасло его мать и привело их обоих ко мне. Я беспокоился о его будущем, как это свойственно всякому отцу. Из-за этого беспокойства я не заметил своих собственных сомнений, уже тлевших в моей душе. В книге «Девятнадцатая жена» моя дочь обвиняет меня в слепой вере. «…С повязкой на глазах, сотканной из мамоны и власти», — говорит она. Ее нападки жестоки, я это понимаю, но я часто задаюсь вопросом: не скован ли ее убийственный клинок из беспримесно-чистой правды?

На следующий день солнце сияло ярко и погода была столь же ясной, сколь накануне серой и пасмурной. Мы провели почти двенадцать часов в четырехугольном дворе Торговой биржи, подле статуи лорда Нельсона. Окна повсюду были раскрыты, впуская легкий ветерок. Благоприятная погода может оказаться неблагоприятной для миссионера, затрудняя его работу, так как в целом обнадеживающий характер климата помогает человеку забывать о горестях. Так что этот день оказался таким же, как и предыдущий, за исключением того, что одна женщина, вся в шелках цвета студня, облыжно обвинила нас в краже свертка с кружевами, который несколько погодя обнаружился на скамейке.

Мы возвратились в маленький дом миссис Кокс разочарованные и уставшие. Меня угнетало чувство стыда за попытку пророчества. Я едва мог выдавить из себя приветствие миссис Кокс и ее дочурке.

— Здрасте-здрасте, денек хорошо провели, правда? — отвечала мне миссис Кокс. — Вирджини, милочка, оставь джентльменов в покое, они цельный день на улице провели, трудясь ради Господа Бога. Ну а я уже разожгла у вас камин, как вы любите, и чайник на огонь только-только поставила. Поднимайтесь, располагайтесь, а я сейчас печенья принесу, а если хотите — так и пива могу принесть.

Всегда словоохотливая, имевшая мало что сказать, но располагавшая невероятным обилием слов, миссис Кокс на этот раз, как нам показалось, особенно старалась подольше задержать нас внизу, у подножия лестницы.

— Можно мне словечком с вами перекинуться? Если вы не очень устали? — И добавила, увидев, что мы не поняли ее намерения: — Про вашу Церковь и про вашу Книгу? Я-то, конечно, родилась в англиканской вере. Но с тех пор как мистер Кокс отошел, должна прямо признать: мне чтой-то по временам сомнительно бывает.

И только тут я понял. Я сделал движение, собираясь начать разговор, но Гилберт остановил меня:

— Отец, можно я попробую?

Его неожиданное рвение, желание самостоятельно обратить кого-то, меня удивило и вызвало чувство гордости за сына. Мы провели весь вечер в гостиной миссис Кокс, причем беседу по большей части вел Гилберт. Вирджини лежала на ковре, то одевая, то вновь раздевая свою куклу. Гилберт рассказывал историю Откровений, полученных Джозефом Смитом, говорил о Святых Последних дней, порой забывая тот или иной важный момент, о котором деликатно упоминал я, изо всех сил стараясь не умалить достоинств Гилберта. Миссис Кокс слушала терпеливо и внимательно, высказывая восхитительные комментарии к событиям ранней истории нашей Церкви:

— И ведь он по правде нашел те золотые пластины в земле, а то нет! Вот повезло-то, что рядом никто не оказался. Большинство людей их бы взяли да расплавили, и все тут.

— А вы хотели бы почитать нашу Книгу? — спросил Гилберт.

Было уже позже полуночи, и улица за окном миссис Кокс давно затихла. На коленях у меня спала Вирджини.

Миссис Кокс взяла Книгу и держала ее, прижав к груди.

— Ну, теперь у меня много вопросов, да уж поздно становится, так что, может, я только один спрошу — он меня уже давно грызет.

Я подбодрил миссис Кокс, сказав, что она может задавать какие угодно вопросы.

— Тут некоторые ходят и болтают, что, мол, мормонские мужья по дюжине жен себе берут, а то и больше. Когда я такое слышу, я говорю, никакая это не правда, быть такого не может. У меня вон два Мормона живут, прям в моем доме, и не мне ли знать, есть у них там, за океаном, гарем или нету.

Перед нашим отъездом в Англию Брат Бригам инструктировал нас так, чтобы мы избегали говорить правду о многоженстве. «Далеко-далеко, за морями и океанами, — говорил он, — вы увидите, что иностранец не способен представить себе ни красный цвет пустыни в Зайоне, ни высоту наших заснеженных горных пиков, ни просторов нашего великого озерного бассейна. Точно так же как эти невежественные мужчины и женщины не способны увидеть красоту нашей земли, не способны они и понять уникальность наших семей. Не нужно говорить им о многих женах, пока наши иностранные братья и сестры не прибудут в Дезерет и не увидят собственными глазами, каким красным цветом цветет здесь песок».

Большинству мужчин, и сам я тоже в их числе, весьма свойственно то, что ложь слетает у нас с языка быстрее и естественнее, чем нам хотелось бы признать. Поэтому я отрицал правду о полигамии, отвечая миссис Кокс, и всегда потом сожалел, что так сделал. Но не могу никого, кроме себя, винить за это прегрешение.

— Вот чего я и хотела услыхать, — сказала миссис Кокс. — Ладненько, я и так вас допоздна задержала, спать вам не дала, верно ведь?

Она подняла дочь с моих колен, выражая при этом такую искреннюю благодарность и любовь, что я сразу же со всей уверенностью осознал: мы сумели обратить нашу первую душу.

Джозеф Янг, сын Бригама, жил в то время в Лондоне, совершая свою личную Миссию. Я написал ему о нашей первой обращенной, и он потратил целых восемь часов, чтобы приехать в Ливерпуль и окрестить миссис Кокс. Мы встретились на лугу, где там и сям виднелись пасущиеся овцы, близ быстро струящейся речки. Джозеф завел миссис Кокс в воду и погрузил ее в реку целиком. Так мы произвели на свет нашу первую новообращенную.

Когда миссис Кокс вышла из реки, ее мокрое платье позволяло разглядеть сквозь ткань розовость ее тела. Не обратить внимания на ее красоту значило бы не обратить внимания на искусство Господа Бога. Глядеть же на нее означало бы совершить грех. Однако, должен признаться, я ничего не мог с собой поделать: я смотрел. Миссис Кокс стояла в солнечных лучах, придававших ей вид статуи, высеченной рукой греческого художника классической поры, — тонкое мраморное платье облекало ее классические формы так, что каждый изгиб был виден свету дня.

Позже, в тот же вечер, после празднества в гостиной, мы с Гилбертом лежали на кровати, изучая Книгу. Я ощущал волнение моего сына — его ступня нетерпеливо постукивала о столбик кровати. Когда я попросил его перестать, потому что это мешало мне сосредоточиться, он уступил мне с недовольным видом. Я спросил, нет ли у него ко мне вопросов, которые он хотел бы обсудить, но он ответил, что ему нечего мне сказать.

Мне часто приходилось видеть, как на Гилберта находит мрачное настроение. Понимая, как мучительна скованная в неженатом юноше энергия, я никогда не приставал к нему с расспросами на эту тему. И решил, что назавтра поговорю с ним о женитьбе. В Ливерпуле было вполне достаточно возможностей встретить молодую женщину, милую душу, охотно готовую и к тому, чтобы обратиться, и к тому, чтобы ее перевезли в Зайон. Мой мальчик нуждается в том, чтобы у него было чего ждать впереди, заключил я, и, таким образом разрешив (или так я тогда подумал) беспокоившую сына проблему, я в последний раз перемешал угли в камине, загасил лампу и устроился под одеялом с замечательным чувством достигнутого успеха. Было еще довольно рано, и улицы швыряли в окна рождающие прискорбие звуки городского греха: пел какой-то пьяница, веселая женщина изгибалась от хохота, повиснув на руке матроса, орава сирот мчалась по булыжной мостовой в разбитых башмаках. Понадобилось довольно много времени, чтобы ум мой освободился от мыслей о несчастьях за окном нашей теплой, укрытой от горестей жизни комнаты и позволил мне погрузиться в спокойный сон.

Поздно ночью, после того как замер уличный шум, меня разбудил какой-то непривычный звук. Я повернулся на бок и обнаружил, что Гилберта в кровати рядом со мной нет. Луна посылала в комнату серебряное сияние, освещая стены и высвечивая розовые букетики цветов на обоях. Я открыл дверь с таким тщанием, что ее петли не обратили внимания на мои движения: такая осторожность дала мне возможность увидеть в противоположном конце коридора моего сына, стоящего с миссис Кокс у двери ее комнаты. Они стояли так близко друг к другу, что Библия не прошла бы между их телами. В окне рядом с ними было разбито стекло, и легкий ветерок, пробравшийся в коридор, раздувал их ночные одеяния и каким-то образом объединял их, словно двойное кучевое облако.

Я кашлянул:

— Гилберт!

Оба сразу же повернули головы и стали вглядываться в мой конец коридора.

— Отец…

— Мистер Уэбб, добрый вечер. Вам молока принесть, да? Сейчас бадейку принесу.

— Отец, мне понадобилось выйти, и я встретил миссис Кокс. Она задала мне вопрос про Жизнь после Смерти.

— Эт' правда. Я у себя в кровати лежала, сна — ни в одном глазу, как у петуха на заре, все думала: а что случится, когда мне время отходить настанет? Я чего хочу узнать — встречусь я с мистером Коксом на Небесах или нет? Вот про это я как раз и думала, когда вдруг его шаги в колидоре услыхала. Так я дверь-то и открыла и спрашиваю. А он и давай мне объяснять, как это все работает. А тут как раз вы тоже идете.

— Миссис Кокс хотела бы, чтобы мы посмертно окрестили ее мужа — через заместителя, — объяснил Гилберт. — Я готов встать вместо него.

Я почувствовал ужасный стыд и вернулся в нашу комнату. И все же я по-прежнему навострял уши: слышал, как защелкнулась дверь комнаты миссис Кокс, как застучали шаги сына вниз по скрипучей лестнице и прочь из дому. Дверь отхожего места взвизгнула с хорошо знакомой веселостью. Я еще не заснул, когда Гилберт вернулся в комнату. Он перелез через меня и повернулся лицом к стене. В лунном свете я наблюдал, как он пощипывает шов на обоях, пока наконец сон не перенес меня хотя бы на несколько часов домой, к двум моим любимым и любящим женам.

В марте 1856 года, практически за год до того, как я полагал отбыть из Ливерпуля, Бригам прислал весть, что я нужен ему дома. Он предпочел избрать меня прежде всех других людей, чтобы помочь в осуществлении нового плана повышения уровня иммиграции. Вплоть до этого момента стоимость переезда одного Святого из Европы к Большому Соленому озеру через Нью-Йорк и Айова-Сити или через Сент-Луис составляла в среднем пятьдесят пять долларов золотом — вполне разумная сумма за путешествие, покрывающее тысячи миль на корабле, на поезде и в фургоне. Однако Бригам пришел к убеждению (по какой причине, я судить не могу), что нашей Церкви необходимо найти более экономичный метод доставки Святых из-за океана. Его советники, с доводами которых он порою слишком охотно считался, убедили его принять план, названный ими Божественным. В книге «Девятнадцатая жена» Энн Элиза, к моему прискорбию, совершенно правильно называет этот план махинацией.

Самые крупные расходы требовались на упряжки волов, тащивших фургоны из Айова-Сити в Юту, а это более тысячи миль пути. Поэтому советчики Бригама решили исключить волов из плана переезда. Иммигранты-Святые должны были сами тащить свои пожитки через равнины и горы на ручных повозках.

Я пожаловался сыну Бригама, Джозефу, на невероятность осуществления такого плана, но он отмахнулся от моих тревог: «Пророк избрал тебя. Это Господня воля. Готовься теперь покинуть Англию».

За несколько дней до отъезда я принял решение о своем будущем. Я хотел взять миссис Кокс себе в жены. Будь я другим человеком, с иным кругом ценностей, подозреваю, я мог бы тогда найти возможность обнять ее в сдаваемом ею доме, и, подозреваю, она не отвергла бы мой поцелуй. Но я не такой человек. Я дал моим женам клятву не сбиваться с пути истинного: я никогда не сбивался и никогда не собьюсь.

— Не хотите ли вы с Вирджини возвратиться в Зайон вместе с нами? — предложил я как-то вечером, незадолго до того, как с ними распрощаться. И сказал, что она сможет жить в моем доме, в Городе у Большого Соленого озера, и стать одной из наших домочадцев.

Довольно долго миссис Кокс ничего не отвечала. В мои намерения не входило обманывать эту женщину, перевезя ее в Юту, а затем, когда она окажется далеко от дома, отделенная от него океаном и континентом, потребовать, чтобы она стала моей женой. Я знавал Святых, которые так и поступали с иностранками — взрослыми женщинами и даже юными девушками лет четырнадцати-пятнадцати. Это отвратительно, и я всегда сожалел, что Бригам никогда не выступал против таких вещей. В мои намерения такое не входило, однако я не мог прямо обсуждать брак с миссис Кокс, пока сначала не обсужу это с моей любимой Элизабет.

— А я вот чего сделаю. Обмыслю это сегодня ночью, а утречком вам скажу.

Даже мне самому огорчительно оглядываться на себя и на эти события и рассказывать здесь о тех пылких чувствах, какие начало любви порождает в зрелом мужчине. Но так как я обещал, что это будет полный и правдивый рассказ, я предам бумаге и то, как бурно колотилось сердце в моей груди. Мне хотелось распахнуть дверь, выбежать на улицу и кричать от радости! Я тогда понял: она приедет в Юту, и я знал: она выйдет за меня, когда миссис Уэбб даст на это свое согласие, и я признаюсь: мои мысли мчались галопом на много месяцев вперед, к нашей брачной ночи, когда я наконец смогу коснуться этого прелестного создания и она станет моей.

Момент прощания был каким-то неловким. Подъехал экипаж за нашими сундуками. Лошади праздно перетаптывались в грязи, пока мы прощались и никак не могли распроститься с миссис Кокс. Гилберт, миссис Кокс и я стояли у ворот дома, каждый с кривоватой улыбкой на губах, которую можно было истолковать как угодно. Когда мы с Гилбертом уже сидели в экипаже, миссис Кокс просунула в дверь голову:

— Я не говорю вам — прощайте. Мы прям вслед за вами приедем, через месяц всего.

— Когда вы приедете, Святые с радостью будут вас приветствовать, — пообещал я.

— Я об этом позабочусь, — сказал Гилберт.

Экипаж двинулся прочь. Мы оба — отец и сын — обернулись, чтобы полюбоваться миссис Кокс, стоявшей у плюща, увивавшего ворота ее дома. Юные красно-зеленые его листья трепетали от ветерка, лаская ее шею и щеку. Когда мы потеряли миссис Кокс из виду, Гилберт объявил:

— Отец, я собираюсь на ней жениться.

Я был так потрясен заявлением моего сына, что мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы подавить приступ ревности.

— Жениться на миссис Кокс?! Мальчик мой, о чем ты толкуешь?

— Когда она приедет в Юту, я на ней женюсь.

— Ты обсудил это с миссис Кокс?

— Нет, но я знаю: она примет мое предложение.

— Ты уверен?

— Я никогда еще ни в чем не был так уверен.

Его слова расшевелили львиную гордость, запертую в клетке моего сердца. Мне хотелось броситься на мальчишку и защитить женщину, которая всего лишь через некоторое время станет моей. Однако я не хотел бросать вызов сыну таким образом. Я слишком его любил. Я не сомневался: миссис Кокс станет миссис Уэбб, то есть моей миссис Уэбб, но констатировать этот факт вот так, прямо и резко, означало бы, как я опасался, нанести ему неисправимый вред и в будущем унизить его в глазах других женщин. Мальчику необходимо поскорее жениться, и я ему помогу, но он не женится на женщине, которую я уже выбрал для себя самого. В каком-то месте своей книги Энн Элиза задает вопрос: «Неужели мой отец не счел себя эгоистом, требуя себе еще эту женщину, когда уже имел двух?»

Ее вопрос глубоко меня расстраивает даже сегодня.

По приезде в Айова-Сити мы обнаружили полное отсутствие материалов для постройки ручных повозок. Не был организован процесс их сборки, не было и руководителя, хоть сколько-то обладавшего темпераментом и умением ввести в действие план Пророка. Хуже того, через несколько дней после нашего приезда ожидалось прибытие первой группы новообращенных Святых — встревоженных душ из Лондона, Глазго, Копенгагена и Стокгольма, которые должны будут сойти с поезда, каждый — со своими пожитками, привязанными за спиной. Более всего они будут нуждаться в пристанище и пище, однако представители Бригама ни о чем таком не позаботились, ничего не подготовили. Они не удосужились ни лагерь разбить, ни создать какие-либо запасы пищи и воды. Эти бедняги из Европы — к началу лета их собралось несколько тысяч — вынуждены были расстилать свои матрасы в открытом поле. Когда шел дождь, они натягивали на шесты пальто или куски брезента, чтобы хоть как-то укрыться. Добрые жители Айова-Сити открывали свои кладовые и передавали им хлеб, картофель, покрытые восковой коркой круги сыра. Мяса не было, если только кто-то не жертвовал свинью или если кому-то вдруг удавалось свинью украсть. Вода поступала из единственного и весьма сомнительного колодца.

Такие условия немедленно привели к грязи и зловонию — ни один человек никогда в жизни не забудет зловония, исходящего от лагеря беженцев. Я часто ходил меж этими несчастными, ища миссис Кокс, благодарный, что никак не могу отыскать ее среди столь великого страдания.

И всегда я видел в глазах обездоленных иммигрантов один и тот же вопрос: почему? Почему Церковь, обещавшая им Спасение и взявшая с них деньги за переезд, покинула их среди прерий, за тысячу миль от Зайона? Апостолы Пророка, посланные из Солт-Лейка, — люди, чьи имена я воздержусь здесь приводить, — говорили голодным и разочарованным иммигрантам, что всякое нетерпение будет истолковано как недоверие Господу. «Вам послано испытание от Бога. Только глубоко верующие смогут его пройти». Мне не дано знать, верили ли иммигранты этим людям или были настолько сломлены, что не могли им противостоять.

К июню, после напряженных трудов, первые ручные повозки были готовы. Это были грубые, небрежно сработанные повозки из такого материала, которым я никак не мог бы гордиться. В одну повозку умещались личные вещи одной семьи — не более семнадцати фунтов одежды и постельных принадлежностей на человека. По Божественному плану один мужчина должен был тащить повозку, в то время как его жена и дети должны были идти пешком рядом с ней. В реальности же среди иммигрантов было очень много молодых одиноких девушек, вдов с грудными детьми и пожилых женщин. Эти прелестные существа вовсе не были предназначены для того, чтобы тащить ручные повозки через равнины и Скалистые горы, а мы требовали от них именно этого.

Учитывая неорганизованность исполнения самой миссии, а также медлительность в поступлении строительных материалов, я посоветовал представителям Бригама, чтобы последняя партия переселенцев была отправлена из Айова-Сити не позднее конца июня. Остальным придется остаться в городе до следующей весны. Однако эти люди — религиозные фанатики, а вовсе не руководители, способные организовать какое бы то ни было предприятие, — отказались последовать моему совету. Вопреки моим указаниям, последняя партия переселенцев с ручными повозками покинула Айова-Сити в середине августа и (я был в этом совершенно уверен) двинулась навстречу собственной гибели. Эти иностранные мигранты ничего не знали ни о нашем климате, ни о горах, ожидавших их впереди. Предприятие это получилось еще более рискованным, ибо люди, обещавшие новообращенным заботиться о них, подобно ангелам-хранителям, отправили их в далекий путь с преступно малыми запасами пищи: десять унций тонкой гречневой муки и немного риса в день на каждого взрослого Святого, равно мужчину или женщину, что обеспечивает, как я понимаю, примерно лишь треть необходимых калорий, и пять унций гречневой муки (и никакого риса!) на каждого ребенка. Многие иммигранты прибыли из Северной Европы, из холодных гаваней Швеции и Норвегии и поэтому едва говорили по-английски, вне всякого сомнения недостаточно зная его, чтобы пожаловаться на недостаточность таких запасов. По пути, на редко попадающихся у дороги постах, истомленные Святые могли найти какие-то дополнительные продукты — коричневый сахар, копченую свинину и слабый кофе, распределявшиеся толстыми равнодушными Старейшинами, назначенными выполнять эту задачу. Не нужно долго думать, чтобы понять, что такая пища далеко не достаточна для людей, вынужденных пешком преодолевать тысячу миль, таща за собой повозки с пожитками. Я предупреждал присутствовавших в Айова-Сити представителей Пророка, что Святые будут не только замерзать — они будут умирать от голода. Один из Апостолов ответил мне: «Такова воля самого Бригама. Обращайся со своими жалобами к нему лично». Если бы он был здесь, а не в тысяче миль отсюда, я прямо обратился бы к Пророку. Вместо этого мне приходилось аргументировать, утруждая слух поставленных им людей, которые оказались совершенно ординарными. В последовавшей в результате трагедии можно винить многих. Я числю и себя среди этих злосчастных многих.

После отправки последней партии переселенцев мы стали и сами готовиться к путешествию. Собрали группу из двух дюжин человек, в большинстве своем это были Миссионеры, возвращавшиеся домой по завершении Миссии в странах Европы. В эту группу входил и Джозеф Янг, который, я должен признать, за годы, проведенные за границей, из мальчика превратился во взрослого мужчину. Он тоже понимал всю рискованность предстоящего иммигрантам перехода и тоже высказывал свои жалобы. Однако даже сын Пророка не смог повлиять на людей, действовавших от имени Бригама Янга. Мы выехали из Айова-Сити хорошо подготовленными, с упряжками волов и мулов, в наших фургонах лежали запасы муки и риса, кофе и сахара, вяленой говядины и свинины; мы взяли с собой кур, по свинье на каждых пятерых человек и дойную корову. Именно так это и следовало делать, и меня охватила великая боль (и Гилберта тоже!), когда мы нагнали на тропе ту последнюю партию переселенцев. Они увидели нас, удобно расположившихся на сиденьях фургонов или погонявших хворостиной корову, услышали квохтанье кур в клетке и, несомненно, не могли не задаваться вопросом, почему они сами не были столь же удобно экипированы.

У Северной развилки реки Плат-Ривер мы на одну ночь пристали к лагерю иммигрантов. Они лежали вокруг нескольких костров, разожженных в отрытых в земле углублениях, — мужчины, женщины и дети — на мешках с мукой и узлах с одеждой, не в силах устроить настоящий ночлег. Обувь на ногах у многих держалась лишь потому, что была привязана ремнями из сыромятной кожи.

— Что же станется с ними зимой? — спросил меня Гилберт.

Но я не мог ответить — было слишком тяжело произнести слово правды.

Мы с Гилбертом, как и другие члены нашей группы, предложили Святым столько еды, сколько могли выделить, и отдали им двух ослов — везти больных, ослабевших настолько, что идти они не могли. Обещали, что, как только доберемся до Долины Большого Соленого озера, вышлем им навстречу помощь. Утром, когда на востоке лишь забрезжила узкая полоска солнечного света, мы тронулись в путь. Каждый из нас решил добраться до Зайона как можно скорее. То был единственный шанс спасти этих людей.

Когда мы добрались до Большого Соленого озера, наши сердца распахнулись от чувства облегчения. За время нашего отсутствия город вырос, и, не явись мы сюда с неотложными новостями, мы остановились бы подивиться на достигнутый Зайоном прогресс. Но времени раздумывать и радоваться у нас не было. Мы с Гилбертом тотчас отправились домой, а Джозеф Янг поехал сразу же поговорить с отцом.

Что касается экспедиции с ручными повозками, здесь мой рассказ отличается от повествования моей дочери в опубликованном ею мемуаре. Когда Бригам услышал об опасностях, подстерегавших ни в чем не повинных иммигрантов, он затрясся от гнева. Он ругал тех людей — назначенных им представителей, неправильно истолковавших его слова. Разумеется, Пророк желал сделать эти экспедиции более экономичными, но он никогда не имел в виду рисковать хотя бы одной человеческой жизнью. Энн Элиза сомневается в искренности Пророка, утверждая, что Бригам с самого начала знал об опасностях и бедах, ожидавших иммигрантов. Это неправда, ибо я сам был свидетелем того, как в следующее же воскресенье в Табернакле Бригам говорил в своей проповеди, что каждый Святой Зайона должен сделать личный вклад в усилия по спасению новообращенных. Он резко критиковал людей, принявших от его имени столь безответственные решения. Он отрицал, что трудности и опасности, которым подвергаются иммигранты, суть испытания Господни. Он заявил, что все это, скорее, знак человеческой некомпетентности и равнодушия. Когда он произносил свою проповедь, шея его налилась кровью. Голос его раздавался — или так нам казалось — по всей Долине Большого Соленого озера. Невозможно отрицать искренность его гнева.

Мне следует прервать рассказ об иммигрантах с ручными повозками и описать свое возвращение домой. Разумеется, теперь мне надо было возвращаться в два дома: Лидия жила в Грейт-Солт-Лейке с Дайантой, а Элизабет — в Пейсоне, с Энн Элизой и Аароном, который за это время успел жениться на соседней девушке. Поскольку я приехал сначала в Грейт-Солт-Лейк, я в первую ночь после возвращения в Зайон остался со своей второй женой. Лидия приветствовала меня ласками, кормила вареным мясом, в доме было чисто, и постель была теплой. Всякий мужчина, долгое время живший в воздержании вдалеке от жены, знает, как желанно ее первое прикосновение при возвращении к ней.

Мне хотелось остаться с ней на весь день, на всю осень и на всю зиму, но я понимал, что должен ехать в Пейсон. У нас на Территории слово летит быстро. Не могло быть сомнений, что первая миссис Уэбб уже услышала новость о моем возвращении. Разлука для мужчины, конечно, столь же нелегкое дело, как и для женщины, и я понимал, что Лидия чувствовала себя вправе задержать мужа на несколько часов.

«Позволь мне немножко дольше притворяться, что ты весь принадлежишь мне одной», — вздыхала она. Эта просьба не была выражением эгоизма — всего лишь вздохом одинокого сердца. Мне было больно отказать ей. Я поцеловал свою жену на прощание и поехал прочь, чтобы увидеться со своей женой.

Возвращение домой в Пейсон было менее радостным. Разлука тяжело сказалась на миссис Уэбб. Я попытался утешить ее объятием, но, когда я поцеловал ее, ощутил едва различимое страдание в ее жестких, сухих губах.

— Как я скучал по тебе! — воскликнул я.

Мы с Гилбертом рассказали о бедственном положении иммигрантов и что нам необходимо сразу же вернуться, чтобы участвовать в их спасении. Тут моя былая нежность к миссис Уэбб возродилась и возросла, так как ее охватило глубокое сочувствие к ближнему.

— Бедные, бедные люди, — говорила она. — Возьмите им еды, и одеял, и всего, что им может понадобиться.

Она сразу же взялась за работу, готовя корзины с необходимыми для помощи новообращенным вещами. В ее обществе я обрел спокойствие и уверенность. Я хорошо спал в эту ночь рядом с ней.

Утром я стал готовиться к отъезду в Грейт-Солт-Лейк, чтобы помочь в спасении иммигрантов. Моя добрая первая жена сказала:

— Я буду печь хлеб до тех пор, пока не приедет последний из этих бедолаг.

Ее самоотверженный взгляд на вещи, возможно, объяснит, почему я был так огорчен неожиданным выкриком Энн Элизы:

— Ты обещал остаться!

Я попытался обнять девочку, но она вывернулась из моих рук. Теперь Энн Элизе уже исполнилось двенадцать лет. Загадочная завеса, окутывающая девочку на пороге созревания, уже опустилась. Слезы ее были слезами ребенка, гнев — гневом женщины. Должен признаться, я не знал, чем ее утешить.

— Я должен помочь этим людям, — объяснил я. — Они умрут, если мы им не поможем. Когда я вернусь, я вернусь навсегда. Обещаю.

Тут я совершил ошибку, в которой раскаиваюсь до сих пор. Я имел в виду совсем не такое возвращение, на какое надеялась Энн Элиза.

Когда пришло время отъезда, я попросил Элизабет пройти со мной к фургону. В дверях домика, по ту сторону огорода, стояла Энн Элиза, пристально следя за родителями. Не думаю, что она могла нас слышать, однако в своей книге она дословно передает наш разговор.

— Есть одна вещь, которую я хотел бы обсудить с тобой, прежде чем уеду, — сказал я.

— Так скажи мне.

— По поводу женитьбы.

Элизабет поморщилась, почти незаметно:

— Что такое?

— Есть одна женщина, из Ливерпуля, которая может оказаться среди иммигрантов.

— И что такое я должна узнать об этой женщине?

— Если я отыщу ее, я хотел бы…

Существуют ли на свете слова, труднее для мужа, чем эти?

— Если она сможет добраться до Зайона, мы, вероятно, захотим…

— Да?

Тут она поняла:

— Ох, Чонси, ты же только что вернулся домой!

— Ну да, я понимаю. Но этой женщине нужен будет дом. Если я отыщу ее, я привезу ее сюда и вы вдвоем сможете…

Элизабет подняла руку, чтобы остановить меня:

— Можешь ее взять.

— Элизабет, прошу тебя!

— Ты ее хочешь, и ты ее получишь. Тут не о чем больше говорить.

— Я хочу, чтобы ты ее узнала, чтобы ты ее одобрила.

— Я не хочу ее знать.

— Тогда я не могу на ней жениться.

— Ты можешь, и ты на ней женишься.

— Она может вообще не приехать. Я могу никогда ее больше не увидеть. Я только хотел обсудить такую возможность. Элизабет, как ты? С тобой все в порядке?

— У меня все прекрасно, — ответила она. — У меня все будет прекрасно.

Я попытался ее обнять, но она от меня отмахнулась.

Я вернулся в Грейт-Солт-Лейк с горечью в душе и успел пробыть там всего лишь полдня, как пришла первая группа мигрантов с ручными повозками. Это были первые переселенцы, отбывшие из Айова-Сити в июне, и теперь, в конце сентября, они на разбитых ногах, хромая, притащились в Зайон. Даже в районе ливерпульских доков не видел я столь трагического зрелища. Мужчины, у которых кожа волдырями сходила с ладоней. Женщины с волосами, вылезшими от недоедания. Младенцы, с трудом всасывающие в себя воздух пересохшими, посиневшими губами. Дети с глазами гоблинов, еле бредущие рядом. Эти люди прошли пешком более тысячи миль, перебрались через все реки и речушки между Миссисипи и хребтом Уосач. Им пришлось питаться травой и грязью, когда их запасы муки закончились.

Они еле брели по городу, пока не остановились у входа на Храмовую площадь. Собралась целая толпа — посмотреть на их прибытие. Полагая, что новообращенные прибыли, ожидая торжественного приема, многие нарядились в праздничную, яркую одежду. Они несли корзины с розовыми лепестками, чтобы осыпать ими путешественников. Их потрясенные лица говорили, что они не способны понять, как Господь — или Бригам — мог допустить, чтобы такое случилось с Его избранным народом.

Из служебных помещений своего Дома-Улья появился Бригам.

— Разберите их по домам! — приказал он. — Вымойте! Оденьте! Накормите! Приветствуйте их в Сионе!

И тотчас же Святые бросились к иммигрантам. Великодушие к незнакомцу — это одна из наших давних традиций. Когда я вижу проявление такого великодушия, это по-прежнему рождает у меня ком в горле. Я присоединился к общим усилиям и вошел в толпу новоприбывших, присматривая одного или двух человек, которых мог бы привести в дом к Лидии.

— Простите, сэр, — окликнул меня чей-то голос, — моя сестра нездорова!

Чья-то ладонь погладила мой рукав. Я обернулся и увидел девочку лет пятнадцати, стоявшую у ручной повозки. Она указала на другую девочку, может быть годом старше, лежавшую в повозке в такой позе, что казалась едва ли не мертвой.

— Сестра была здорова еще неделю назад. Она хотела все бросить, но я сказала, я ее потащу. И вытащу. Мы всю нашу муку съели. А потом остались только туфли. И мы их съели.

Ноги у обеих были черны как уголь.

— Пойдемте со мной.

Я сам потащил повозку через город к дому Лидии.

— Меня зовут Маргарет. А сестру — Элинор. Маргарет и Элинор Оукс.

— Откуда вы?

— Из Лондона. Мы были горничными у леди Уэллингем, когда услышали, как говорил сын Пророка. Я сестре и говорю: «Давай уедем в Америку». А она не хотела. Во всяком случае, сначала. А потом у нас положение изменилось и мы уже не работали у леди Уэллингем. Нам негде было жить, когда мы второй раз встретили мистера Джозефа Янга. И я сказала Элинор: «Молния дважды в одно место не ударяет!»

Когда моя жена увидела измученных девочек, она взялась за работу, выкладывая для них одежду и готовя еду — тушеную свинину с лимской фасолью. Она заверила Маргарет и Элинор, что они смогут пожить у нас сколько понадобится. «Я помогу вам встать на ноги», — пообещала Лидия. Я поблагодарил мою добрую жену за радушный прием, оказанный девочкам. Дом Лидии был мал, ее годовое содержание и того меньше, однако она предложила Маргарет и Элинор все, что только могла, и даже более того. Позже, наедине, я сказал Лидии: «Наверное, ты слишком хороша для меня!» «Возможно», — ответила она.

Я покинул дом и домочадцев, чтобы вернуться к осуществлению плана спасения. Возвратившись домой, я обнаружил там двух сияющих молодых женщин, чьи лица были отмыты и отчищены до нежного, желтовато-розового оттенка, которым так славятся англичанки. Они сидели на плетеном тряпичном коврике, играя с Дайантой, показывая девочке, как надо наряжать куклу. Я понял, что Дайанта уже полюбила этих девушек, как сестер. Она поцеловала каждую из них в персиковую щечку.

Еда и вода не просто поставили Элинор на ноги, но и вселили в нее столько сил, что, увидев меня, она вскочила с коврика и обвила меня руками: «Благодарю вас, мистер Уэбб! Вы спасли мне жизнь!» В моих объятиях ее тело было одновременно и мягким, и упругим.

За ней последовала Маргарет, поцеловавшая меня в лоб. Я еще некоторое время ощущал влажный отпечаток ее губ у себя на лбу.

Столько женского внимания было излито на одного мужчину, что я, как и всякий другой на моем месте, с трудом мог сохранить хладнокровие. Если бы я не носил бороду, девушки, несомненно, заметили бы густой румянец, заливший мои щеки. «Это нам следует благодарить вас за то, что вы оказали нам доверие», — смог выговорить я.

Маргарет и Элинор вернулись на коврик и стали помогать Дайанте собирать головоломку. Лидия, в качалке, взялась за шитье, а я присоединился к их компании, усевшись в кресло с Библией моей матушки. Однако я обнаружил, что при таком женским роскошестве здесь, передо мною, мне трудно сосредоточиться на священных словах. Впечатление было такое, будто я пытаюсь читать без очков. Мысли мои блуждали далеко: я задумался о миссис Кокс, где бы она теперь ни была. Потом они вернулись к моей нежной Лидии, сидящей рядом в качалке: как из девушки, какой она пришла в наш дом в Нову, она превратилась в настоящую женщину. Потом — к миссис Уэбб в Пейсоне: я любил ее так, как никого больше не любил, но за многие годы моя любовь из романтической превратилась в любовь-уважение; такая эволюция — вещь вполне ожидаемая при долголетних отношениях между мужчиной и женщиной.

Я думал обо всем этом, но прежде всего мысли мои занимали две девушки на ковре, их стройные ножки, подобранные под юбки. Я заметил, что у Элинор более высокая шея. Маргарет, хотя и моложе сестры, но полнее в груди. Я выяснил, путем осторожных расспросов, что в Лондоне она попала в беду. Потому-то леди Уэллингем и уволила их из своего дома. Размышляя о ее Судьбе, я почувствовал, как меня охватывает вожделение. Мне очень хотелось бы написать здесь, что я смотрел на этих девочек по-отечески, как смотрит отец на своих взрослеющих дочерей. Таково и было мое намерение, когда я вел их в дом моей жены. Однако благое намерение взорвалось такой жгучей страстью, что я немедленно осознал, что это было на самом деле.

— Думаю, я пойду спать, — объявил я.

— Но Уэбби! — воскликнула Элинор. — Так рано?!

Сестры выпростали ножки, словно телята, поднимающиеся с соломенной подстилки, и встали, чтобы меня поцеловать: по паре влажных губ на каждой заросшей волосами щеке. Ощущение было таким сильным, что меня просто швырнуло назад в кресло. Прошло много минут, прежде чем я смог высвободиться. Я не сразу заметил гнев в сузившихся глазах Лидии.

— Мне показалось, ты собирался пойти спать, — наконец произнесла она.

Однако спать я не мог. Мои уши напряженно прислушивались к голосам сестер — к их радостным кликам, когда сошлась головоломка; к звуку их шагов по половицам; к плеску воды, когда они совершали свои омовения; к их шепоту, когда, улегшись в постель, они разговаривали, полагая, что их никто не слышит. Что они обсуждали? Возможно ли, чтобы они говорили обо мне?

Утром я поскакал в Пейсон. Ворвавшись в дом миссис Уэбб, я почувствовал, что мое старое сердце колотится вроде бы уже не в груди, а прямо в горле. Я готовился начать свою речь, когда Элизабет меня остановила. Моя Элизабет! У нее всегда такое искреннее и доброе лицо! Она никогда не маскирует своих намерений! Никогда не скрывает того, что у нее на душе! И тем не менее я налетел на нее с просьбой, которая должна была заставить Элизабет предать самое себя.

— Что, эта женщина из Англии уже приехала?

— Да! То есть мне следовало сказать «нет!». Ни следа миссис Кокс. Я очень боюсь за нее. Ах, Элизабет, тебе надо бы видеть этих бедолаг, которые вчера прибыли! Едва живые. А за ними, на тропе, остались трупы — Бог знает, сколько там погибших. Это был ужасный день!

Глаза Элизабет были полны жалости.

— Тебе не следует быть здесь, у меня, — сказала она. — Ты должен вернуться и помочь всем, кому только сможешь. И пусть их будет побольше.

— Конечно, я так и сделаю — через некоторое время. Но сначала у меня есть что-то, о чем я должен тебе сказать. То есть о чем тебя попросить.

Элизабет вгляделась в мои глаза ищущим взглядом и отыскала там похоть и алчность. Когда она осознала это, ее лицо словно рассыпалось осколками горя.

— Еще одна жена?

— Нет, не еще одна. Или… Можно сказать — вместо… Вместо миссис Кокс.

— Чонси, ты только послушай себя!

— Я знаю. Я и сам с трудом верю, что это я говорю тебе такое. Но что-то произошло. И я знаю, что должен это сделать.

— И кто же она?

— Жаль, что ты ее не видела. Она была беспризорной девочкой! У нее никого нет.

— Чонси, сколько же их всего будет? — Жена моя отвернулась от меня и разрыдалась, уткнувшись в свое собственное плечо. — Я никогда в жизни не думала, что ты тоже из таких мужчин.

— Ей нужен я. Ей нужен дом.

— Чем все это закончится?

— Элизабет, мы оба с тобой знаем, что таков наш долг перед Богом.

Я затронул самую уязвимую струну в душе миссис Уэбб. Она не могла отрицать, что Пророк говорил об этом четко и ясно. Ее вера всегда была чиста, тогда как на мою веру наслаивались практические соображения. Я стыжусь многого, но ничто так сильно не заставляет меня краснеть, как мои попытки оправдывать свои страсти волей Господней.

— Как ее зовут?

— Как зовут?

— Ты что, не знаешь?

— Мисс Оукс.

— Мисс Оукс? Тебе, видимо, придется поинтересоваться, какое имя ей дали при крещении, прежде чем ты на ней женишься.

Элизабет вернулась к своим занятиям на кухне. Сдержанность ее языка сделала еще более глубоким мое и без того глубокое уважение к ней. Если бы я не был так ослеплен вожделением, ее благородное поведение заставило бы меня отказаться от следующего шага.

Должен заметить, что я тогда не подозревал, что во время нашей беседы Энн Элиза стояла за занавеской. Впоследствии она говорила мне, что слышала наш разговор, но я тогда ей не поверил, потому что она нередко прибегала к выдумкам, чтобы манипулировать моими чувствами. Однако в книге «Девятнадцатая жена» она описывает эту встречу с такой точностью воспоминания, что оно почти полностью совпадает с моим собственным. Она сравнивает боль Элизабет с огромным ножом горя, столь острым, что он мог начисто выпотрошить душу.

Оставался вопрос: которую же из двух мисс Оукс возьму я в жены? Будет ли это Элинор, с ее привычкой ласково называть меня Уэбби? Или Маргарет, с ее успокаивающим голосом, который заставлял предположить в ней разумность молодой женщины, уже многое познавшей о жизни? Каждая обладала собственными уникальными достоинствами и привлекательностью.

Я пригласил старшую, Элинор, прогуляться со мной по Храмовой площади. Она явилась на условленную встречу в самом лучшем костюме Лидии для прогулок, отделанный фестонами вырез оставлял открытой полоску плоти, которую я был не в силах оставить без внимания. Подумать только, что Господь чуть было не позволил столь прелестному созданию погибнуть!

— Скажи мне, ты слышала когда-нибудь про небесный брак?

— Вы имеете в виду многоженство?

Я кивнул.

— Все равно как в Библии?

— Правильно. Точно как у наших праотцев.

— А дома, в Англии, у Брата Янга спрашивали про это на одном из его собраний. Он это отвергал, отрицал напрочь. Сотне людей говорил, что ничего подобного не существует, во всяком случае в Церкви его отца. Большинство из них ему поверили. Только не я. Я сказала Маргарет: «А я знаю, что они там женятся то на одной девчонке, то на другой, потому как вера у них такая». А Маргарет спрашивает: «Это правда?» А я ей говорю: «Да. Я слышала, как несколько женщин про это разговаривали. Они говорят, это не так уж плохо. На кухне четыре руки лучше, чем две. Вот что они говорят». Тут Маргарет рассердилась: «Элли, не говори глупостей!» А я ей: «Это не глупости, если это правда».

— Так что, ты это понимаешь?

— Думаю, да. Мужчина берет себе одну жену, потом другую. Вот и все дела, верно?

— Ну да. И мы называем это небесным браком.

— Неужели?! Какое роскошное название придумали для того, чтобы блудом заниматься!

Я испытывал затруднение, пытаясь разобраться, как же она на самом деле относится к этому, и возможно деликатнее сообщил:

— Господь открыл эту истину Джозефу Смиту.

— Неужели? Сам Господь? Ну, тогда это, конечно, правда. А как насчет вас? У вас сколько жен?

— У меня две жены.

— Сестра Лидия здесь. Она которая? Первая или вторая?

— Она моя вторая жена.

— А где же первая?

— К югу отсюда.

— А она не возражает, что приходится вас вот так делить?

— Она знает, что в этом — часть ее Спасения. Моя первая жена, Сестра Элизабет, самая глубоко верующая из всех женщин, кого я знаю.

— А она не ревнует?

— Нет, насколько я могу судить.

— Есть еще и другие?

— В данный момент — нет.

Элинор усмехнулась и ткнула пальцем мне в грудь:

— Как, Уэбби?! Вы собираетесь взять еще одну? Так вы это теперь затеяли? Вы хотите, чтобы я стала вашей третьей женой? Поэтому вы пригласили меня прогуляться с вами? Ох, мистер Уэбб, ну вы и пройдоха, ничего не скажешь!

Не могу припомнить, чтобы хоть когда-нибудь какая-то женщина вот так, в одно мгновение, превратила меня в трепещущий комок нервов. Будь я молодым человеком, я завел бы восторженные речи о стоявшей предо мною красавице — о ее глазах, губах, о маленьком, чуть вздернутом носике! Однако я не Ромео и играть словами оставляю поэтам.

— Так в этом все дело? — настаивала она. — Не стесняйтесь, Уэбби. Скажите мне, что у вас на душе. — Она меня поддразнивала, а я не мог ни слова вымолвить. — Ну же, Уэбби! Вы сделались весь красный, точно роза!

Вдруг у Элинор возникла другая мысль, и лицо ее помрачнело.

— Или это все про Маргарет? Вы заставили меня весь этот путь пройти, чтобы расспросить про мою сестру?

— Я просто не знаю, с чего начать, — ответил я.

Вплоть до этой минуты мне удавалось прятать свои чувства от самого себя. Теперь я понял, что вожделею к обеим.

К обеим! Не могу объяснить, что владело мною. Вероятно, долгие месяцы миссионерской работы возбудили во мне необоримое томление. Вероятно, что-то внутри меня так изголодалось в Ливерпуле, что теперь я жадно вдыхал в себя нечто питательное, подобно тому как изголодавшиеся иммигранты поглощали булку за булкой.

Я приложил все усилия, чтобы унять свои неуемные желания.

— Я хочу взять тебя в жены, — сказал я.

Элинор взяла меня под руку, почти прижавшись к ней грудью.

— Я хочу стать вашей женой, — ответила она. — Я хочу стать членом вашей Церкви.

Оставив Элинор у ворот Лидии, я поспешил к Епископу — поговорить с ним о новом браке. Как это бывает со всеми правительственными учреждениями, вокруг нашей церковной администрации наросла корка некоей бюрократической летаргии, однако не в тех случаях, когда дело касалось небесного брака. Потребовалось всего несколько часов, чтобы все устроить. В тот же день Бригам сам осуществил брачную церемонию. Мне он посоветовал: «Относись к ней как к равной».

Нашу брачную ночь мы с Элинор провели в отеле Бригама. Не успела она и двенадцати часов пробыть моей женой, как вызвала к себе портного и шляпника. Она не тратила времени зря — тут же составила список вещей, которые понадобятся ей в ее будущем доме: витражное окно, канапе для визитеров, хрустальная люстра. От часа к часу список все удлинялся. Только один день в качестве миссис Уэбб — и она почти уже сделала меня банкротом.

Однако меня беспокоили вовсе не расходы на содержание трех домов, не зависть, какую требования Элинор могли вызвать в душах Элизабет и Лидии.

Мои волнения были праздными волнениями тщеславного юноши: находит ли меня привлекательным Элинор? Не неприятен ли ей мой запах? Как я выгляжу в ее глазах, когда на мне нет одежды? Мое возвращение в юношескую праздность вовсе не вызывает у меня гордости. Но вот он — я, какой есть.

Итак, мои безрассудства продолжались. Ах, если бы они закончились в тот день!

На следующий день после женитьбы Маргарет пришла в отель навестить нас. Элинор показала сестре вышитую ленту, которая, если за нее потянуть, приводила к дверям номера дворецкого. Она выложила на диван рулоны материи, оставленные ей портным. Сестры взялись за список вещей для будущего дома. С помощью Маргарет он стал вдвое длиннее.

— Ты ведь будешь жить с нами, правда? — спросила сестру Элинор.

— Я не хочу мешать мистеру Уэббу.

Элинор вскочила, пробежала через комнату и повисла у меня на руке:

— Ты не против? Не глупи, Маргарет! Уэбби никогда не против!

Мне теперь стало ясно, что я женился на легкомысленной девчонке, которая истощит мои счета и не станет слушать моих указаний. Мне стала очевидна моя ошибка: я выбрал не ту сестру! Очень скоро Элизабет и Лидия узнают об обещанной хрустальной люстре и каждая с полным правом потребует себе такую же. Мне придется провести всю оставшуюся жизнь прикованным к каретной мастерской, чтобы в этой ситуации обеспечивать положение своей семьи. Что же я натворил?! Ради чего? Я оставил сестер разворачивать бесчисленные пакеты, доставленные из магазинов. Оберточная бумага шуршала так громко, что сестры не слышали, как я ушел.

В Пейсоне Элизабет словно застыла в шоке.

— Еще одна жена?

— Не в этом дело. Они — сестры. Они будут жить вместе.

Я застал ее во дворе, за делом — она выбивала коврики, развешанные на веревке, а Энн Элиза крутилась на качелях, висевших на дереве неподалеку.

— Я не стану этого делать без твоего согласия.

— Тебя вовсе не заботит, что я об этом думаю.

— Ты ошибаешься.

Элизабет продолжала выбивать коврики.

— Это совсем не то, чего хотел от нас Господь. Он не хотел, чтобы это делалось так.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал? Скажи мне, и я сделаю, как ты скажешь. Ведь ты — первая миссис Уэбб, и всегда будешь первой.

— Я хочу, чтобы ты ушел из моего дома.

— Так могу я жениться на этой девушке?

— Меня твои дела не интересуют.

Ее выбивалка ударила по коврику с необычайной силой, швырнув мне в лицо облако пыли. Энн Элиза хохотала над посмешищем-отцом.

— Так ты отказываешь мне в согласии на брак? Потому что, если ты отказываешь, я сразу же брошу все это дело.

— Прекрати, — сказала Элизабет. Она устало прислонилась к стене дома. На лицо ее и волосы осела пыль, и она казалась серой, седой и старой. — Это твой выбор, и мы оба понимаем это.

— Пророк говорит — это тебе решать.

— Пророк…

Впервые я слышал, чтобы Элизабет говорила о нем с такой горечью.

— Элизабет, что же мне делать?

— Женись на этой девушке. Мне все равно.

— Элизабет!

— Уезжай. Пожалуйста, уезжай!

Я попытался снова, но она вытолкала меня прочь.

Когда я вышел, Энн Элиза последовала за мной до фургона.

— Ты что, хочешь, чтобы кто-то был вместо мамы?

— Нет, нет, нет, нет, все совсем-совсем не так.

— А что тогда ты делаешь?

Я попытался объяснить, но не сумел.

— Когда-нибудь ты поймешь.

— Не думаю.

Отчуждение моей дочери до сих пор уязвляет меня. Вероятно, именно эта черта причиняла мне больше всего боли, когда я читал книгу Энн Элизы: я узнал о ненависти, которую вселил в ее юное сердце.

Маргарет приняла мое предложение. Только после того, как получил ее согласие, я сообщил об этом Элинор. Она проглотила новость с кислой миной, заявив, что я ее обманул. «Если ты думаешь, это освобождает тебя от покупки мне хрустальной люстры, то тебе надо будет еще разок хорошенько подумать! — визгливо крикнула мне она. — И я имею в виду большую, с тремя рядами». Я заверил ее, что она получит свою люстру.

В тот же вечер Пророк запечатал нас с Маргарет. Наша брачная ночь прошла в номере, находившемся в другом конце коридора от апартаментов Элинор. Теперь Маргарет стала моей, но какой ценой? Утром Маргарет переехала к Элинор. Теперь они стали сестрами-женами во всех смыслах этого термина, а я стал их шутом.

Что произошло потом и то, как это брачное безумие закончилось, могло бы служить доказательством, что Господь карает тех, кто ложно истолковывает его слова. Менее чем за неделю у меня вместо двух жен оказалось четыре. Практически каждый Святой скажет вам, что Господь в Его Откровении имел в виду вовсе не это. Мое поведение удивляло даже меня самого. Как сообщает Энн Элиза в книге «Девятнадцатая жена», соседи и знакомые судачили обо мне. Несмотря на то что четыре жены — сравнительно малое число, если подумать о десятке и более жен у Апостолов и наиболее могущественных Старейшин и о бесчисленных супругах, собранных Бригамом в его Львином Доме, поспешность моего третьего, а затем и четвертого брака дала пищу множеству болтливых языков.

В ту неделю, что я был погружен в свои матримониальные утехи, другие, не столь эгоистичные, мужчины продолжали усилия по спасению переселенцев, застрявших на тропе. День за днем группы людей, нагруженных припасами, покидали Грейт-Солт-Лейк. Бригам лично возглавил организационное планирование. Я так понимаю, что в его кабинете была повешена огромная карта, на которой красными точками отмечались места между Ютой и Айовой, где группы переселенцев ожидали помощи. Он вел кампанию по спасению, словно командующий битвой, и от быстроты его решений зависело спасение многих жизней. В лагере в долине Свитуотер, близ Скалистых Хребтов, десятки эмигрантов были охвачены глубочайшим отчаянием. Еда закончилась, смерть уносила одного переселенца за другим. Выжившие, сами ослабевшие до предела, тратили последние силы на то, чтобы вырыть для них общую могилу. Однако с прибытием спасателей и пищи мучения тех, кто выжил, закончились. Усилия Бригама привели наконец к спасению людей.

Подобные сцены повторялись по всей тропе. Спасатели провели экспедиции переселенцев через горы в долину Большого Соленого озера. Некоторые из них прибыли с благодарностью за спасение. Другие — в гневе за то, что они сочли предательством. Одни присоединились к сообществу Святых. Другие, восстановив здоровье и силы, уехали в Калифорнию, покинув лидера, приведшего их в такую даль. Всю осень прибывали в город группы эмигрантов. Раз или два в неделю они появлялись в устье каньона, который стали называть Эмигрантским каньоном. Они спускались с гор изможденной колонной, добредая до Храмовой площади точно так же, как та группа, которая месяц назад привела ко мне Элинор и Маргарет.

К ноябрю до Зайона добралась последняя группа. Эта группа выглядела еще более горестно, чем все предыдущие. Носы, уши и пальцы у людей почернели — они были обморожены. Матери погибших детей бесцельно бродили вокруг, руками прижимая к груди призраки своих младенцев. Сломленные страданиями мужчины плакали. Зрелище было ужасное, но этот эпизод, по крайней мере, был последним в затянувшемся фиаско с ручными повозками.

Стоя на Темпл-стрит, я смотрел, как эти последние иммигранты, ковыляя, входят в наш любимый город. Со мной была моя самая новая жена — Маргарет, которая, к счастью, никогда не проявляла столь великого интереса к своему портному, как ее сестра. Маргарет плакала над собратьями по ужасному переходу, тем более что ее собственные испытания были так свежи в ее памяти. Страшно было видеть то, как голод и лишения стерли в этих людях их индивидуальные черты. Каждый из них был похож на всех остальных: глубоко ввалившиеся глаза, втянутые щеки под выступающими скулами, губы цвета пепла. Я крепко прижал к себе жену, когда последние из прибывших проходили мимо нас. Царила полная тишина, если не считать скрипа колес ручных повозок: рыдающее железо будет звучать у меня в ушах до моих последних дней. Как и крик, прозвучавший из толпы изголодавшихся людей:

— Вирджини, смотри: мистер Уэбб!

И тотчас же из процессии этих несчастных миссис Кокс и Вирджини оказались прямо в моих объятиях. Она выглядела точно так, как все остальные, но, по правде говоря, даже хуже того: ведь я знал, какой красавицей она была прежде.

— Миссис Кокс! Я не знал, — пробормотал я. — Я не знал!

Потрясенный, безмолвный, я отвел миссис Кокс с девочкой в дом Лидии. И снова моя вторая жена гостеприимно встретила чужестранок у себя в доме. Трудясь весь вечер ради того, чтобы обеспечить гостей всем необходимым, Лидия, как я заметил, время от времени бросала на меня взгляд, говоривший (пожалуй, слишком ясно!): «Еще одна будущая жена?» Я вывел Лидию из дома и сказал:

— Это вовсе не то, что ты думаешь.

— А что я думаю?

— Ты думаешь, что я привел ее сюда как свою будущую жену. Так вот, это не так.

— Надеюсь, четырех тебе хватит.

Я заверил Лидию, что четыре женщины могут вполне удовлетворить мои потребности.

— Для миссис Кокс у меня совсем другие планы, — сказал я. — Вот увидишь.

Вопреки моей прежней привязанности к миссис Кокс, я успел осознать, что чувства, возникшие к ней в Ливерпуле, оказались вытеснены моими теперешними супружескими обязанностями. План мой был таков: я воссоединю миссис Кокс с Гилбертом в Пейсоне. Я буду просто счастлив, если мой сын заменит меня в роли ее суженого. В конце концов, он ведь сам этого хотел! Даже Элизабет отнесется к такому решению с уважением.

— Вам очень понравится в Пейсоне, — сказал я миссис Кокс, когда мы ехали на юг. — И я знаю, что Гилберт будет рад вас видеть.

Я привез миссис Кокс с Вирджини в дом Элизабет. Если Лидия сдержала свое неудовольствие, Элизабет не колеблясь высказала свое. Она отвела меня в конюшню, где Энн Элиза поила лошадь.

— Не вздумай сообщить мне, что это еще одна из твоих невест.

— Нет, нет, нет — ты не понимаешь. Это Гилберт хочет на ней жениться. Она давно живет в его сердце. Конечно, она вдова, но ведь ей всего на год или два больше тридцати. И хотя у нее есть ребенок, я полагаю, у нее есть и кое-какой доход, который поможет нашему мальчику встать на ноги, помимо нашего собственного кошелька.

Элизабет смягчилась:

— А Гилберт знает, что она здесь?

— Я как раз собирался пойти его искать.

Я оставил Элизабет дома с чувством человека, едва избегнувшего страшной опасности, и обнаружил сына в мастерской, за работой.

— Она приехала, — сообщил я.

— Кто?

— Миссис Кокс.

Гилберт уронил деревянный молоток.

— Миссис Кокс?! И она здорова? А Вирджини тоже?

— Утомлена, но здорова. И девочка тоже. Почти совсем не изменились. Она ждет тебя в доме у твоей матери.

Я не был посвящен в содержание первого разговора Гилберта с миссис Кокс, но результат его мне известен. В тот же день, только поздно вечером, я нашел своего сына мертвецки пьяным от виски. Я потянул его за шиворот, чтобы хоть волоком доставить домой, и тут он произнес:

— Это ты.

— Конечно это я. Я пришел забрать тебя домой.

Мальчик оттолкнул меня и, шатаясь, поднялся на ноги, удержавшись за стойку.

— Я не то хотел сказать, — выговорил он. — Это ты ей нужен.

— Ты пьян.

— Не настолько, чтобы не понять: она проделала весь этот путь, чтобы за тебя замуж выйти.

Несмотря на то что сын опьянел, осушив целую кварту виски, он говорил правду. Миссис Кокс решилась на это путешествие, чтобы стать моей женой. Я сделал ей достаточно ясный намек, чтобы, как она про себя полагала, убедить ее в серьезности моих намерений. Я должен был сдержать обещание.

— Она будет последней! — умолял я Элизабет. — Но я должен пройти этот путь до конца.

— Трое — за один месяц, — укорила она. — Трое!

— Больше ни одной не будет. Даю тебе слово.

— Твое слово!

— Обещаю.

— Если ты на ней женишься, я больше никогда не буду жить с тобой.

Так это и было. Я женился на миссис Кокс в Солт-Лейке и поселил ее в небольшом доме между домом Лидии и тем, в котором жили вместе Элинор и Маргарет. С тех пор я провел много лет, перемещаясь между их постелями. Не думаю, что когда-либо в жизни я вел себя как животное более, чем в этот период, ибо так ведут себя собаки, а не люди. Три брачные ночи за три недели — увы, за всякое избыточное наслаждение наступает расплата.

Однако, если я скажу, что жалею об этих браках, это можно будет понять так, что я жалею о том, что узнал этих женщин. Так случилось только с Элинор. Каждая из двух других была добросердечной женщиной, которой на долю досталось больше, чем ей следовало бы пережить. А я отхватил себе больше, чем мог переварить. Я пытался просить прощения у Элизабет. Она от меня отмахнулась.

— Что сделано, то сделано, — сказала она.

Я попытался снова. Она захлопнула передо мною дверь. На третью мою попытку она ответила со спокойным смирением:

— Я давно тебя простила.

Сильнейшее горе достигло своего апогея и теперь отступило в глубину. Мое семейство в его новой форме продолжало жить и трудиться еще много успешных лет. Я лишь хотел бы то же самое сказать об Энн Элизе. Очень часто я задумываюсь над тем, не моя ли вина, что она вышла на путь антипатии к нашей вере. Как еще могу я объяснить, откуда растут корни ее гнева?

Здесь, рядом с моим письменным столом, лежит ее книга: она открыта. Сколько людей по всей стране держат в руках мемуар «Девятнадцатая жена»? Сколько людей встречаются со мной на его страницах? И все же теперь, когда я поведал бумаге свои собственные воспоминания, и вгляделся, точно в колодец, в самую глубь своей души, я смог увидеть, что моя дочь описала меня правильно. Ее слова убивают меня, потому что в них — правда. Она заключает свою пространную оценку словами: «В конечном счете я полагаю, что мое самое большое разочарование вызвано осознанием: мой отец, так же как Джозеф и Бригам до него, пытался укутать свои страсти в мантию религии. Он использовал Бога, чтобы прикрыть свой блуд. Мне еще предстоит услышать, как он сознается в том, что лгал».

Но некоторые истины приходят к нам слишком поздно.

Я же, как я понимаю, всего лишь человек.

XI